Часть I:

Часть II:

Часть III:

Часть IV:

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

МЯТЕЖ И ДЕЗЕРТИРСТВО

Антониу ду Кампу, Афонсу да Кошта, Франсишку ди Тавора и Мануэл Телиш, для которых главная (если не вся) прелесть Восточной экспедиции заключалась в возможности заняться каперством, или, иначе говоря, захватом и последующим грабежом арабских торговых судов, были разочарованы и, мало того, крайне недовольны. В свое время они одобрили, как разумную необходимость, решение Албукерки осуществить, с целью пополнения запасов провианта, молниеносное нападение на Оманское побережье, поскольку никто из них не собирался умирать голодной смертью. Но вот чего ради дом Афонсу заставлял их теперь, вместо того, чтобы поспешить на всех парусах грабить мавританских «купцов» у мыса Гвардафуй, тащиться все дальше вдоль бесплодного побережья Аравии, от одного портового городишка к другому, вплоть до самого Персидского залива? Это им было совершенно непонятно.

Примечание Imha: АЛБУКЕРКИ Афонсу д' (1453-1515) – португальский мореплаватель. 

В 1510 г. захватил на западном побережье полуострова Индостан территорию Гоа, в 1511 г. – Малакку, в 1515 г. – Ормуз и стал вице-королём португальских владений в Индии с центром в Гоа.

Конечно, Ормуз был красивым и богатым, даже очень богатым, городом, но…какой прок был во всем этом богатстве, раз Албукерки им не разрешал его разграбить?   Мануэл Телиш был совершенно прав, назвав эту войну бесприбыльной, ворчали капитаны. А дом Афонсу, вопреки этому факту очевидной нерентабельности экспедиции, продолжал держать их день за днем в Ормузе, обрекая на тяжкий, изнурительный труд под палящими лучами солнца, заставляя строить крепость, казавшуюся капитанам ненужной тратой сил, средств и времени – ведь «мавры» явно и не помышляли о какой-либо попытке бунта против португальской власти!

Хотя все эти благородные фидалгу бились, как львы, на поле брани, они не привыкли тратить время на несвойственные и не нравившиеся им занятия. Понятие дисциплины было чуждо их жизненной философии, сводившейся к своеобразному патриархальному авторитаризму. Достойный муж был обязан послушанием своему отцу – «Чти отца своего!» требовало Священное Писание – а также королю – отцу всех своих подданных, всего вверенного ему Богом народа. А вот требовать от одного благородного фидалгу сыновнего послушания по отношению к другому благородному фидалгу, который ему – не отец и не другой старший родственник, «в отца место», значило унижать этого, первого, благородного фидалгу. Разве не так? 

Когда начальникам типа Албукерки – самодержцам по натуре и фанатикам дисциплины приходилось командовать людьми с подобным, прямо скажем, архаическим мышлением, дело никак не могло обойтись без конфликтов. Будучи сыном того же народа, выходцем из того же сословия, что и его капитаны (и потому, возможно, с пониманием относившийся к их  взглядам и представлениям),  он нередко проявлял к ним снисходительность, закрывая глаза даже на принимавшие крайне резкие формы выражения недовольства и пропуская мимо ушей откровенные грубости. Однако ни малейших покушений на свой авторитет главнокомандующего и начальника экспедиции, попыток вмешательства в его прерогативы со стороны подчиненных он не допускал.   

Созывая своих капитанов на совещание, он делал это лишь для того, чтобы ставить их в известность о своих  намерениях, а не для того,  чтобы выслушивать и мнения. Справедливости ради, следует заметить, что у дома Афонсу были на то веские основания. Ибо он знал по собственному опыту, что далеко превосходит своих подчиненных умом и способностью правильно оценивать обстановку, а также находить верные решения.

Подчиненные же вполне искренне чувствовали себя униженными и оскорбленными, когда начальник одергивал их и прямо-таки затыкал им рты, стоило капитанам (как-никак – тоже ведь не мальчикам-молокососам!) высказать свои сомнения или пожелания. «Когда я буду нуждаться в ваших советах, то сам вам об этом скажу!» - заявлял он им в всеуслышание. Что, конечно же, звучало грубо и бестактно из уст человека, умевшего, при желании, превращаться в непревзойденного мастера по части дипломатических выражений. Но, обращаясь к своим собратьям по сословию, фидалгу и кавалейру дом Афонсу ди Албукерки,  не видел надобности использовать дипломатические выражения… 

Недоволен своим начальником был и капитан Жуан да Нова (хотя и по иным причинам, чем Мануэл Телиш и иже с ним). Да Нова не желал ни каперствовать у мыса Гвардафуй, ни давать советы Албукерки. Он хотел лишь одного – вернуться поскорей домой, в родную Португалию, и считал, что дом Афонсу удерживает его в Ормузе, не имея на то никакого права. Албукерки же считал, что, будучи Верховным Главнокомандующим португальскими силами в Индийском океане, уполномочен, так сказать, реквизировать на службу королю любой корабль. Поэтому всякий раз, когда Жуан да Нова являлся к нему с прошением об отставке, дело, после долгих и яростных споров, заканчивалось ничем.

«Я обращался с ним весьма учтиво и с большой любовью, что он признает и сам, когда все это пройдет» - писал Албукерки дому Мануэлу о своих конфликтах с да Новой. Но учтивости и любви дома Афонсу раз и навсегда пришел конец, стоило да Нове как-то раз осмелиться намекнуть  своему терпеливому, терпимому начальнику, что он в один прекрасный день отправится домой без разрешения. Албукерки заставил его торжественно поклясться на Священном Писании, не отплывать без дозволения начальства. Правда, и да Нова потребовал занести в протокол, что его клятва была не добровольной, а принудительной. И корабельный писарь занес в протокол соответствующую запись.

Между тем названные выше пять капитанов, посовещавшись украдкой, составили «Рекверименту» (что может быть переведено с португальского на русский язык двояко – и как «Заявление», и как «Требование»), в котором настоятельно призвали своего Верхового Главнокомандующего отказаться от малоприбыльных предприятий и незамедлительно вернуться к выполнению своего долга. То, что фидалгу-заговорщики понимали под «выполнением своего долга», было подробно описано, со ссылкой на королевский приказ, и сводилось к требованию идти на каперский промысел к мысу Гвардафуй.

Смирив свой гнев, Албукерки в своем ответном письме обратил внимание авторов «Рекверименту» на то, что он несет ответственность за выполнение своего долга не перед ними, а перед королем. «Что же до прочего, уясните себе одно: пребывая во вражеском окружении, мы должны быть предельно осторожны во всем, и Кожиатар ни в коем случае не должен узнать об отсутствии в наших рядах единства».

Но строптивые капитаны, что называется, закусили удила. Отнюдь не удовлетворенные ответом начальника Восточной экспедиции, они отправили Албукерки второе «Рекверименту», менее пространное, чем первое. Они хорошо сделали, что не стали тратить на его составление так много времени, как на первое. Ибо, когда посланец капитанов вручил это второе «Рекверименту» Албукерки, следившему на берегу за ходом строительных работ, тот, не тратя попусту времени на чтение послания, чье содержание было ему наверняка заранее известно, сунул  его непрочитанным под каменный воротный столб, установкой которого как раз были заняты строители форта. Зубоскалящая команда, наблюдавшая за происшедшим, не замедлила назвать эти ворота «Портал ду Рекверименту».

Капитаны же, в отличие от команды, не нашли в поступке Албукерки ничего смешного. Они восприняли его как очередное оскорбление. Их негодование росло день ото дня. Вскоре дом Афонсу направил в Индию вице-королю Франсишку ди Алмейде письмо, прямо-таки переполненное, как уверял своих товарищей капитан Антониу ду Кампу (неизвестно каким образом узнавший содержание письма), возводимыми на них тяжкими обвинениями. Приведенные им в бешенство, капитаны призвали своего Главнокомандующего к ответу, потребовав у него объяснений.

«Вам угодно ознакомиться с письмом?» - спросил их дом Афонсу, и велел принести копию своего письма Алмейде. Оказалось, что в письме содержался лишь отчет об Ормузской операции. Чтобы не потерять лицо, ду Кампу гневно заявил, что это, мол, «не то письмо». Взбешенный донельзя, Албукерки изорвал копию в клочки на глазах у капитанов. «Сами составьте письмо по вашему вкусу! А я, так и быть, его подпишу!» С этими словами дом Афонсу удалился. 

Все еще не верившие ему, подозрительные капитаны не поленились собрать клочки разорванной копии письма Албукерки вице-королю Индии, сложили их вместо и прочли. И еще раз убедились в том, что письмо не содержало никаких упреков или порицаний в их, капитанов, адрес. Тем не менее, им очень не понравился конец письма, в котором Албукерки сообщал Алмейде о своем намерении, как только его присутствие в Ормузе перестанет быть необходимым, совершить экспедицию в Красное море, чтобы затем, с наступлением очередного благоприятного времени года, вернуться в Персидский залив и окончательно упрочить там могущество Португалии.

По прочтении рапорта дома Афонсу вице-королю Алмейде, у капитанов вытянулись лица. Такого они не ожидали (хотя, возможно, и догадывались о чем-то подобном). Теперь не оставалось никаких сомнений в том, что «дорогой начальничек» намерен засесть (вместе с ними, многогрешными), на веки вечные в Ормузе! Они-то ведь завербовались в свое время не на веки вечные, а всего на три года, и потому рассчитывали вернуться к родным пенатам с очередным «перечным флотом» 1509 года!  Но с надеждой на возвращение можно было распрощаться. Албукерки явно не намеревался выпустить их из своих стальных объятий (хотя из его рапорта Алмейде не явствовало, что дом Афонсу намеревается удерживать капитанов и дальше при своей особе).

Капитан Франсишку ди Тавора, неистовый, ни в чем не знавший меры, первым открыто проявил неповиновение. Вместо того, чтобы, как ему было приказано, явиться к Албукерки и сопроводить его в каменоломню, он отправился туда несколькими часами ранее, без дома Афонсу. Последний, скрепя сердце, закрыл глаза на это нарушение дисциплины. Когда же молодой капитан позднее вознамерился самостоятельно, не спрашивая и не дожидаясь Албукерки, вернуться на корабль, дом Афонсу приказал ему остаться.  Проигнорировав приказ, ди Тавора сел в лодку и отплыл обратно на корабль, хотя с берега ему криками и знаками приказывали вернуться.

Вечером на борту «Сирни» произошло объяснение на повышенных тонах, переросшее в скандал, завершившийся отстранением ди Таворы от командования.

Согласно тогдашнему обычаю, он тотчас же вручил корабельному писарю на хранение письменную жалобу, на которую Главнокомандующий был обязан отреагировать - тоже в письменном виде. Такого рода документы архивировались и, при случае, представлялись на рассмотрение королю. Поскольку оба упомянутых документа сохранились через многие столетия, дойдя до наших дней, возможно, уважаемым читателям будет небезынтересно ознакомиться с их содержанием, во всем его своеобразии, проникнутом духом той давней эпохи.

В начале своей жалобы Тавора пытается извинить свое поведение служебным рвением, заставившим его проявить излишнюю торопливость. На что Албукерки замечает: «Разве не я решаю, где и когда следует проявлять рвение и торопливость?» Беспочвенность же обвинения, будто он оскорбил Тавору, назвав того изменником, и вызвал его на поединок, дом Афонсу  доказывает трезвой констатацией: «Это было бы совершенно излишним, поскольку мне дана власть подвергать его (Тавору – В.А.) справедливой каре за всякого рода проступки. Хотя я и впрямь охотно на время сложил бы с себя бремя командования, чтобы сойтись с ним один на один, и отбить у него охоту к столь наглому поведению. Вообще же мой обычай - не оскорблять словами фидалгу, служащих под моим началом, а вразумлять их разумными словами. Вот я и сказал ему, что он беден, молод, но уже женат, обременен семьей, а бунтарское поведение не будет способствовать его повышению по службе». По дальнейшему ходу своей жалобы молодой капитан восхваляет свои выдающиеся подвиги на поле брани, особенно подчеркивая свои заслуги при захвате Муската, куда он ворвался первым. По этому поводу его начальник совершенно беспристрастно пишет: «Он в самом деле послужил нашему Государю, Королю, так хорошо, что достоин почестей и награды, да и впредь, при каждом приступе, будет, несомненно, первейшим из первых. Тем не менее, под Мускатом он проявил неповиновение.  Я приказал им всем оставаться со мной и вести штурм общими силами, а не идти каждому своим собственным путем».

Увы, именно этого – идти каждому  своим собственным путем! – хотелось всем его капитанам, а не только Мануэлу Телишу, и не только под Мускатом…Они досыта «наслужились» и «навоевались» под командованием столь «педантичного» начальника, причем не скрывали этого не только от  собственных подчиненных, но и от туземцев (что было особенно опасно). Мало того! Они открыто сеяли в сердцах и душах команд своих кораблей семена губительного мятежа, намекая подчиненным, что тем, якобы причитается часть денег, уплачиваемых Ормузом в виде дани. Одержимые принимавшим уже поистине патологические формы стремлением осложнить жизнь ненавистному начальнику, капитаны не погнушались даже открытой клеветой, обвиняя дома Афонсу в присвоении уже выплаченных ормузцами двадцати тысяч серафимов и в изменническом замысле объявить себя, после завершения строительства форта, самодержавным правителем Ормуза, независимым от Португалии… 

Постепенно атмосфера накалилась, а обстановка обострилась настолько, что, по словам Албукерки, «для исправления положения стали потребны топор правосудия и долготерпение Иова». Однако применение первого – увы! - выходило за рамки данных ему королем полномочий, вторым же он – увы! – не обладал. Тем не менее, он попытался разрядить сложившуюся обстановку и пошел на компромисс. Дом Афонсу объявил своим пышущим злобой капитанам, что освобождает их от строительных работ, однако в то же время запрещает им впредь без его дозволения сходить на берег. Что же до Таворы, то он возвратил ему командование кораблем.

И тут в игру вступил Кожиатар, постоянно зорко наблюдал из своего ормузского змеиного гнезда, глазами соглядатаев, за всем, происходящим в португальском стане и выжидая подходящего момента. Его первым ходом в развернувшейся «шахматной партии» был подкуп агентами коварного визиря, четырех моряков эскадры Албукерки – не природных португальцев – истинных потомков древних лузитан -, о нет, а «приблудившихся» к ним двух испанцев, грека и мулата-полукровку с острова Мадейра. Золото и щедрые посулы невообразимых для сынов Европы перспектив на службе всемогущему визирю склонили этих четырех «морально и идеологически неустойчивых» матросов к дезертирству. От перебежчиков визирь наконец-то узнал как о подлинной численности и силе (а точнее – слабости) португальцев, так и о раздоре в португальском стане. С довольною ухмылкой, потирая руки, торжествующий Кожиатар, не мешкая, потребовал от Албукерки прекратить строительство форта и убираться восвояси. Так сказать, «сматывать удочки».

Ответ Албукерки был краток и полон достоинства (хотя и вызывал невольно в памяти обычаи свирепых азиатов Чингисхана и Тимура): «Дом Мануэл приказал мне построить форт. И – клянусь моей бородой! – я его построю, даже если мне придется складывать стены из мусульманских костей!»

Выдвинутое домом Афонсу требование выдать ему дезертиров долго отклонялось Кожиатаром под разными, более или менее вежливыми и дипломатичными, предлогами. И лишь по прошествии двух недель бурных переговоров визирь согласился обменять четырех христиан-перебежчиков на восемьдесят мусульман, томившихся в португальском плену. Албукерки, лично прибывший в заранее оговоренное место обмена на берегу, рапортовал впоследствии королю дому Мануэлу: «Ормузцы заставили меня ждать долгие часы на самом солнцепеке,  когда же они, наконец, соизволили явиться, то отказались выдать мне моих людей. Пока я дожидался, то наблюдал, как они перегораживали улицы, частью – камнями, скрепленными раствором, частью – древесными стволами, и вытаскивали свои корабли на сушу». А Гашпар Родригиш, переводчик, ухитрился рассмотреть в толпе ормузцев четырех презренных дезертиров, облаченных в пышные персидские одежды, и, судя по их виду, весьма довольных собой и жизнью. Возмущенный до глубины души очередным вероломством «мавров», Албукерки удалился, прихватив с собой восемьдесят пленных магометан, готовый к предстоящей схватке.

На борту «Сирни» дома Афонсу ждало новое «Рекверименту» недовольных капитанов, содержавшее их энергичный протест против возобновления враждебных действий. «В противном случае (то есть, если Албукерки снова прикажет напасть на Ормуз – В.А.) мы намерены не принимать участия в военных действиях, а дабы наше решение было закреплено, и никто из нас впоследствии не попытался бы отрицать свое участие в его принятии, мы все ставим под ним свои подписи в этот пятый день января 1508 года».

 В ответ Главнокомандующий разразился такими громами и молниями, что, перепуганные его грозным словоизвержением, капитаны, признавшись дому Афонсу в недостойной злобе, побудившей их взяться за перо, единогласно выразили свою готовность отныне следовать любым его приказам и участвовать в предстоящей схватке с мусульманами.

Похоже, Албукерки, в самом деле, требовалось долготерпение многострадального Иова…

Еще немного сомневаясь в том, насколько можно доверять очередным изъявлениям верности своих непредсказуемых капитанов, Албукерки, в качестве меры необходимой предосторожности, приказал все же взять под арест главного возмутителя спокойствия – дома Антониу ду Кампу. После чего отдал приказ эскадре обстрелять Ормуз из всех орудий. Пушки Ормуза отвечали. Началась ожесточенная артиллерийская дуэль.

Пылкий нрав и деятельная натура ду Кампу, разбуженного в корабельном узилище грохотом канонады, не позволили ему оставаться безучастным свидетелем возобновившейся битвы с неверными. Арестованный стал молить своего строгого, но справедливого начальника о прощении, обещая впредь ему беспрекословно подчиняться, так что Албукерки, ценивший в ду Кампу его несомненную храбрость в бою, сменил, в конце концов, гнев на милость.

Имея под началом всего пару сотен людей, дом Афонсу и думать не мог о высадке под огнем многочисленных вражеских пушек, не говоря уже о явно безнадежной попытке взять штурмом огромный, сильно укрепленный город, почти не пострадавший от обстрела португальской корабельной артиллерией. Трезво поразмыслив, Албукерки решил применить более надежный, хотя и требующий более продолжительного времени способ добиться своего. Поскольку снабжение Ормуза провизией и питьевой водой всецело зависело от «Большой Земли», его можно было без особого труда принудить к сдаче, отрезав остров силами флота от материковых источников снабжения.

Имевшиеся на острове немногочисленные водохранилища португальцы также поспешили вывести из строя. В ходе стремительного ночного нападения они перебили стражу и набросали в цистерны человеческих и верблюжьих трупов. Пленные, захваченные португальцами в ходе этой стычки, рассказали, что визирь имеет собственную цистерну на самом берегу. Португальцы приказали пленникам тотчас же отвести их к этой цистерне. К рассвету, когда ночная тьма стала сменяться утренними сумерками, громадный водный резервуар был разрушен, и потоки воды излились из него в ближайшие улицы, чьи истомленные жаждой обитатели сбегались со всех сторон с горшками и кувшинами, чтобы спасти хотя б немного драгоценной влаги до того, как она будет до последней капли впитана сухой землей.

Для Ормуза настали воистину черные дни. Ночами до крейсировавших между материком и островом каравелл доносились жалобы и горестные вопли жителей Ормуза, умолявших своего царя Сеифадина и визиря Кожиатара положить конец их страданиям…

Жалобы ормузцев не остались не услышанными. Царь Сеифадин взмолился о  пощаде.

«Верните мне форт и выдайте мне четырех перебежчиков!» - заявил ормузскому парламентеру Албукерки, отвергнувший предложение Сеифадина принять за отказ от форта любую денежную сумму в качестве компенсации. Дом Афонсу хотел получить только форт, и ничего больше!

И вот тут Кожиатар, хитрый, словно фенек, пустынный лис, чутко улавливающий все происходящее вокруг него своими большими ушами, вспомнил о португальских капитанах. И тайно известил капитанов о нелепом, граничившем с явным безумием,  самодурстве их главнокомандующего, отказывающегося принять предложенную царем Ормуза в обмен на форт и долгожданный мир баснословную сумму денег. Как по мановению волшебной палочки, жадные до добычи благородные фидалгу снова превратились в пламенных оппозиционеров. Кожиатар все более искусно запутывал их в свои тайные сети, но довольно скоро сведения о бесстыдном поведении португальских капитанов дошли до Албукерки. Однако до поры до времени он ничего не предпринимал. Не мог же дом Афонсу взять да и одним ударом обезглавить всю свою эскадру, посадив под замок сразу всех капитанов ее кораблей!  С кем бы он тогда продолжал морскую блокаду Ормуза? Других капитанов у него не было, приходилось обходиться теми, которые у него были…

Ему и без того пришлось расстаться с одним из своих кораблей, ибо гарнизону форта на Сокотре снова требовался провиант. И опять дом Афонсу отправил туда с провиантом маленький корабль «Рей Пекену» (к великому неудовольствию капитана «Морского Цветка» Жуана да Новы, рассчитывавшего, что это задание будет поручено ему).

«Если я отправлю на Сокотру Вас» - пытался Албукерки довести до ума недовольному да Нове, чей «Флор ди ла Мар» был самым крупным кораблем эскадры – «в расставленной нами сети образуется такая дыра, что наша рыба ускользнет». Но капитан, со времени пребывания на Сокотре считавший себя невинной жертвой прихотей и самодурства своего начальника-педанта, не желал ничего слушать и, возвратившись на свой корабль, стал подстрекать его команду к мятежу.

В этот момент «разведка доложила точно» о появлении на берегу «Большой Земли» многочисленного персидского каравана, тяжело нагруженного провизией и всем необходимым для Ормуза. Да Нова сразу же получил приказ перехватить этот караван, но и не подумал выполнить его. Когда же Албукерки потребовал от нерадивого подчиненного объяснить причину своего бездействия, капитан сослался на то, что его команда вышла из повиновения. Через несколько минут дом Афонсу собственной персоной поднялся на борт «Флор ди ла Мар».

«Извольте сами убедиться в том, что моя команда…» - начал было оправдываться Жуан да Нова.

«Команда - то, чем делает ее капитан!» - резко ответил Албукерки, не дав да Нове договорить. После чего он лично, с обнаженным мечом в руке, загнал разом присмиревшую команду в шлюпки, а затем вправил мозги как следует да Нове.  Тот было снова взялся за свое: он, со своим кораблем, мол, не входит в состав эскадры, его здесь удерживают незаконно, и потому он незамедлительно отправится в родную Португалию.

«Вы смеете мне такое говорить?» - взорвался Албукерки.

«Да, смею!» - ответил да Нова, добавив к сказанному «кое-что еще, и кое-что поболе, о чем не говорят, чему не учат в школе…»

Ну, тут уж ослепленный гневом Албукерки совсем вышел из себя. Он не слишком бережно схватил твердоголового капитана, громогласно потребовал принести кандалы, чтоб заковать строптивца, и завязалась короткая рукопашная схватка, в ходе которой да Нова – обладатель столь же длинной и красивой бороды, как и сам Албукерки, лишился нескольких прядей (если не пучков) волос. В описываемое время борода считалась не только на Руси, но и в других частях света главным украшением и признаком достоинства всякого уважающего себя мужчины. Поэтому публично оскорбленный и униженный капитан, рыдая от ярости, собрал вырванные у него из бороды драгоценные пряди (пучки?) волос, завернул их в платок  и прохрипел: «За эту поруху, нанесенную моей чести Вам придется ответить перед королем!»

«Да если бы я даже вырвал у Вас всю бороду, дом Мануэл за это мне бы голову не отрубил!» - запальчиво ответил Албукерки.

Два дня арестованный по его приказу и закованный в кандалы Жуан да Нова просидел в душном корабельном трюме «на хлебе смирения и воде сердечного сокрушения». После чего, однако, гнев Албукерки несколько остыл (а может быть, дом Афонсу, в сложившихся обстоятельствах не желал доводить дело до крайности), и Жуану да Нова было возвращено командование кораблем «Флор ди ла Мар».

Вскоре капитан Кампу, крейсировавший у острова Кишм, или Кешм, рапортовал Албукерки о приближении, по словам взятых мавританских «языков»,  неприятельского флота в количестве шестидесяти кораблей. Опасаясь неприятельского нападения, Албукерки направил на подмогу капитану Кампу две каравеллы под командованием, соответственно, капитанов Кошты и Телиша. «Сам же я приказал бросить второй якорь» - сообщал он в своем очередном отчете – «дабы показать маврам, что армада короля Португалии их не боится, что бы ни произошло».

Когда два капитана, высланные на помощь Кампу, благополучно соединились с ним, эти трое быстренько договорились больше не участвовать в наскучившей им и явно «нерентабельной» блокаде Ормуза, а лучше…отправиться в Индию. Не будучи особенно искушены в науке навигации, и потому зависимые от знаний и навыков других, они обратились за советом к кормчим, согласившимся с планом капитанов. И вот, забыв про долг и честь, три благородных дезертира без малейших угрызений совести уплыли прочь, подальше от Ормуза. Причем неисправимый Мануэл Телиш, капитан корабля «Рей Пекену», не постыдился прихватить с собой провизию и лекарства, которые должен был доставить португальскому гарнизону острова Сокотры…

Столь тяжелого удара, нанесенного к тому же подло, в спину, и исподтишка, Афонсу Албукерки не испытывал за все десятилетия своей службы королю и отечеству…   

«Не покинь меня эти трое, я бы принудил Ормуз сдаться в течение двух недель» - писал преисполненный гнева дом Афонсу вице-королю Индии Алмейде «Ума не приложу, что могло толкнуть их на этот шаг. Если они вздумают жаловаться Вам на мое дурное с ними обращение, прошу Вас в письменном виде зафиксировать все их выдвинутые против меня обвинения. Но какие бы оправдания они ни приводили – ничто не сможет смыть с них позорного клейма совершенного ими преступления. Ибо они покинули меня в беде, в военное время, в разгар блокады города, столь большого и столь полезного нашему Государю Королю. Никакая кара для них не будет слишком суровой. Ибо вот уже триста лет никто из португальских кавалейру не совершал столь нечестивого деяния, и ни в одной из португальских хроник мне не приходилось читать ни  чем подобном».   

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ЗАВЕРШЕНИЕ ОРМУЗСКОЙ ОПЕРАЦИИ

Единственный раз в жизни Афонсу ди Албукерки ему потребовалось шесть дней на принятие решения.

Отказ от Ормуза и выстроенного уже наполовину форта был для него горче желчи и полыни, выражаясь витиеватым языком тогдашних книжников, или, иначе говоря – нож острый. Но здравый смысл диктовал дому Афонсу необходимость снятия осады. Как он мог продолжать осаду Ормуза, коль скоро в его распоряжении осталось всего-навсего три (!) корабля, тем более, что один из них все равно было необходимо отправить с провизией на Сокотру? Не мог же он препятствовать подвозу всего необходимого Ормузу с «Большой Земли» на остров силами всего лишь двух (!) маленьких каравелл!!!

«Ну, наконец, Вы все-таки добились своего!» - сказал Афонсу с горечью не скрывавшему злорадства Жуану да Нове. «Не смею Вас дольше задерживать. Вы вольны плыть в Индию, как все другие».

Сам Албукерки был намерен, на своем флагмане «Сирни», в сопровождении каравеллы Франсишку ди Таворы,   взяв курс на Сокотру, доставить тамошнему гарнизону остатки провианта. Когда португальские корабли уже готовились к отплытию, пришло последнее, открыто издевательское, послание от Кожиатара. Визирь заверял дома Афонсу в том, что нет ничего на свете, чего бы он, Кожиатар, не был бы готов сделать для своего португальского друга, кроме, разве что одного – выдачи ему четырех перебежчиков, да и то лишь потому, что те, приняв ислам, стали теперь его, визиря, единоверцами, и потому выдаче неверным более не подлежат. В ответ главнокомандующий португальской эскадрой (или, верней – того, что от нее осталось) прислал Кожиатару ведомость всех понесенных португальцами военных расходов, указав, что в день завершения строительства форта взыщет их с Ормуза в двойном размере. Ормузцу эта угроза португальца показалась пустым хвастовством и бахвальством. Он и не подозревал, что настанет день, когда станет очевидной полезность данного документа.

В нарушение достигнутой Албукерки с капитаном да Новой договоренности, плыть вместе до мыса Рас-эль-Хадд, «Флор ди ла Мар» исчез ночью близ побережья Омана. Албукерки был глубоко уязвлен тем, что очередной подчиненный ему капитан сбежал, даже не попрощавшись. Неужто он забыл, как вырвал несколько клочков из бороды Жуана да Новы?

Сам Нова такой забывчивостью явно не страдал. Он не расставался с бережно хранимыми им в носовом платке клочками своей поруганной бороды и, прибыв в Каннанури, вслед за несколько опередившими его тремя дезертировавшими капитанами, предъявил это вещественное доказательство нанесенной ему домом Афонсу обиды вице-королю Индии Алмейде. Вдобавок он подтвердил истинность и справедливость всех обвинений, выдвинутых против Албукерки прибывшими в Индию до него капитанами-дезертирами. Причем это подтверждение прозвучало особенно веско, поскольку на борту «Флор ди ла Мар» было доставлено и письмо Албукерки Алмейде, в котором дом Афонсу клеймил позором поведение трех дезертировавших капитанов, отзываясь в то же время о да Нове с похвалой и уважением.

Вице-король Франсишку ди Алмейда, и без того не испытывавший чрезмерно дружеских чувств к Албукерки, не одобрял затеянной тем Ормузской операции. «Завоевание Вами этого города и этого царства достойно быть прославленным на страницах книг; однако я не в состоянии понять, что за пользу оно нам может принести» - писал  Алмейда в своем первом ответе на рапорт Албукерки о капитуляции Ормуза. Испытывая нехватку в людях и не желая отталкивать от себя сбежавших к нему от Албукерки капитанов, Алмейда предпочел не слишком их расспрашивать о происшедшем. В результате Кампу, Кошта и Телиш отделались строгим выговором (видимо, без «занесения в личное дело»).   

Тем временем брошенный ими в беде Главнокомандующий был занят оказанием помощи своим людям на Сокотре. Гарнизон острова, больной и истощенный, вынужден был, вследствие бессовестного забвения служебного долга и требований элементарного человеколюбия капитаном Телишем, сбежавшим с предназначенными для Сокотры провиантом и лекарствами в Индию под крылышко к Алмейде, с грехом пополам поддерживал свое существование пальмовыми листьями, которые изголодавшиеся португальцы варили, как капусту, и дикими плодами. Естественно, провизии, доставленной на Сокотру на борту «Сирни» и сопровождавшего его второго корабля, могло хватить лишь ненадолго (ведь командам флагмана Албукерки и его корабля-спутника тоже необходимо было чем-то питаться). Поэтому дом Афонсу отправил корабль «Рей Гранди» («Большой Король»)  под командованием капитана Таворы в Малинди за необходимым провиантом, сам же стал крейсировать на «Сирни» возле мыса Гвардафуй, исследуя побережье Сомали и выслеживая арабские парусники. Но Албукерки явно не везло. За два месяца недавнему покорителю Ормуза удалось «добыть» всего один единственный «приз». Этот более чем скромный результат доказывал, что излюбленные каперами «охотничьи угодья» не всегда так изобиловали «дичью», как это представлялось португальцам…

С Таворой, возвратившимся в апреле, прибыли две шедшие в Индию каравеллы, под командованием, соответственно, Диогу ди Мелу и Мартима Куэлью. Впервые за два года до дома Афонсу и команды «Сирни» дошли «последние новости» о событиях в далекой Португалии.  После чего пришлось заняться наведением порядка на Сокотре. Гарнизон острова, рассорившийся с островитянами, с большим трудом отражал их нападения. Поэтому Албукерки был вынужден, вместо того, чтобы, как он намеревался, взять курс на Мускат, оставаться весь сезон муссонов  на Сокотре. Он подавил восстание островитян и, в наказание за бунт, наложил на них ежегодную дань в размере двадцати коров, шестидесяти коз и сорока мешков фиников, решив, хотя бы временно, за счет этого «продналога» проблему пищевого довольствия португальского гарнизона.

Зимовать на острове Сокотра было крайне тяжело и неприятно. Свирепые бури то и дело обрушивались на незащищенную гавань, угрожая гибелью четырем португальским кораблям. Особенно страдала от бурь каравелла капитана Таворы,   «Рей Гранди»,  чья передняя и задняя палубные надстройки были такими высокими, что Албукерки, беспокоясь о безопасности корабля, то и дело грозившего опрокинуться, приказал их снести. Этот приказ был, однако, воспринят молодым, но гордым капитаном Таворой, преисполненноым гордостью за красоту и высоту своего корабля, как личное оскорбление. Он в бешенстве заявил дому Афонсу, что отказывается командовать изувеченным кораблем.

«Как Вам будет угодно!» - со смехом отвечал Главнокомандующий. И тут же назначил на место строптивого Таворы дома Диниша Фернандиша, первоклассного моряка и отпрыска знатного рода. Однако Фернандиш имел один-единственный «изъян». Он был не «чистокровным» белым, а всего лишь «полукровкой». Вследствие чего все высокомерные и «чистокровные» фидалгу перешли с «Рей Гранди» на  борт флагманского корабля. Но им нашли замену.

В середине августа Албукерки, которому в конце года предстояло сменить Алмейду на посту правителя Индии, снова взял – на всякий случай, чем, как говорится, черт не шутит! – курс на Ормуз. Хоть он и отдавал себе отчет в том, что вряд ли сможет чего-либо добиться от ормузцев, имея в подчинении всего-навсего двести человек, но утешал себя тем, что попытка  не пытка. По своей старой привычке, дом Афонсу по пути, на всякий случай производил собственные расчеты, следя за курсом своего корабля. Как-то вечером он огорошил своего кормчего Гонсалвиша предупреждением: «Если Вы не измените курс, нас завтра разобьет о берег у Масейры».

Гонсалвиш, оскорбленный тем, что дом Афонсу усомнился в его профессионализме, резко ответил, что может хоть сейчас выбросить свои морские карты и навигационные инструменты за борт, если сеньор капитан считает себя лучшим штурманом, чем он. Албукерки, улыбаясь себе в бороду, пожал плечами. Гонсалвиш, то ли вследствие упрямства, то ли вследствие обиды, продолжал вести корабль и дальше прежним курсом…Счастье, что «Сирни» почти мгновенно слушался каждого поворота руля! Ибо руль незадолго до наступления полуночи пришлось-таки повернуть, причем очень резко, чтобы спасти корабль, в последний момент, когда его нос уже, казалось, лизали волны совсем близкого прибоя.

«Вообще-то теперь уже мне следовало бы бросить за борт мои карты и инструменты, коль скоро я доверился Вашему руководству» - обратился остававшийся все время на палубе Албукерки к насмерть перепуганному Динишу Гонсалвишу. «Вот Вам урок, сударь! Впредь будьте внимательней в Ваших расчетах, и не дерзайте ожидать от милосердного Господа, что он всякий раз будет творить чудеса ради нашего с Вами спасения!» Видимо, дом Афонсу надолго запомнил этот случай, ибо по прошествии нескольких лет написал королю Мануэлу: «Дабы пробудить в кормчих должное чувство ответственности, которого им, к сожалению, не хватает, было бы неплохо проводить тщательное расследование обстоятельств каждого кораблекрушения».

Он бросил якорь в Калияте, дабы наказать жителей города за поставку португальской эскадре в прошлом гнилых фруктов. Разгорелся нешуточный бой, длившийся целых три дня.  После чего магометане, чье войско состояло главным образом из лучников, обратились в бегство. Город был разграблен и сожжен дотла.

Новости об Ормузе, полученные португальцами в Калияте, звучали неплохо. Поскольку большая часть ормузских лодок и барок была потоплена эскадрой Албукерки в ходе прошлогодней «войны в Заливе», пресную воду в Ормузе продавали по бешеным ценам. Да и продовольствие сильно подорожало, поскольку ведь и провизия тоже доставлялась на остров с материка по морю. Поэтому окончательно перерезать снабжение Ормуза и принудить город к очередной капитуляции казалось соблазнительно нетрудным делом. Во всяком случае, португальские фидалгу согласились с мнением своего предводителя, считавшего, что игра стоит свеч.

Правда, состояние португальских кораблей внушало самые серьезные опасения. Как «Сирни», так и «Рей Гранди» страдали от течи вследствие пробоин, и грозили не пережить плавание в штормовую погоду…

Тем не менее, они, уповая на милость Фортуны, продолжали плавание, пока не дошли до Ормуза…где Кожиатар с издевкой сунул под нос Албукерки письмо португальского вице-короля Индии. В льстивом изысканном стиле заметно отличавшемся от принятой Албукерки манеры общения с ближне- и средневосточными вельможами, Алмейда приносил свои самые искренние извинения за поведение дома Афонсу в Ормузе, которое ни в коем случае не останется безнаказанным, отказывался от форта и вполне удовлетворялся получением с Ормуза ежегодной дани.

Никогда, даже в самом страшном сне, дому Афонсу не могло привидеться, что вице-король, на чью поддержку Албукерки так рассчитывал,  отступится и отречется от него. Поначалу старый воин даже усомнился в подлинности написанного на персидском языке витиеватого послания Алмейды. Однако вскоре выяснилось, что письмо вице-короля Индии не было подделкой.

Ситуация, в которой оказался Албукерки, брошенного вице-королем на произвол судьбы, была прямо-таки «аховой». Но он не сдавался и, чтобы испытать визиря, потребовал от того уплаты оговоренной дани. Кожиатар решительно отказался выполнить столь наглое требование. О какой дани вообще могла идти речь, когда недавнее разграбление Калията португальцами принесло им, по самым скромным подсчетам, не меньше пятнадцати тысяч серафимов?   Ввиду подобной неуступчивости визиря ормузского царя, четырем каравеллам пришлось незамедлительно возобновить блокаду.

В последних числах сентября португальцам удалось добиться достойного упоминания успеха на суше. Взятый ими «язык» сообщил под пыткой о прибытии в Набенд, селение на материковом побережье, пятисот персидских стрелков из лука, ожидающих удобного момента для переправы на остров Ормуз. Эти лучники считались лучшими, отборными воинами шаханшаха Персии. Противопоставить пяти сотням этих новоявленных «бессмертных»  Албукерки (должно быть, поневоле вспомнивший о давнишних битвах с персами своего кумира – Александра Македонского) мог только команды двух каравелл, что составляло в общей сложности менее ста человек. Кроме того, «спецоперацию» по уничтожению персидских лучников было необходимо провести в обстановке глубочайшей секретности, под покровом ночи, завершив ее к утру, чтобы ормузцы при свете дня не обнаружили отсутствие команд на двух из португальских каравелл.

С наступлением темноты, португальский десант на гребных лодках, стараясь производить как можно меньше шума, подошел к берегу «Большой Земли». Но, несмотря на все меры предосторожности, его приближение было обнаружено обладавшими острым слухом неприятельскими часовыми. И когда шлюпка самого Албукерки, шедшая первой, пристала к казавшемуся совсем безлюдным песчаному берегу, непроглядный мрак аравийской ночи изверг из своих глубин град стрел. Дожидаться подхода остальных шлюпок означало бы нести все большие потери от остававшегося все еще невидимым противника. И дом Афонсу, возглавив свою крохотную рать, состоявшую из двадцати восьми бойцов (считая его самого), повел ее быстрым шагом, переходящим в бег, на незримого в темноте неприятеля, стремясь как можно скорее преодолеть поражаемое стрелами пространство и дорваться до шкуры противника. Самоубийственная, казалось бы, атака «десантуры» Албукерки оказалась успешной. «Кто, если не мы!?»…Когда подоспели остальные португальские десантники, авангард Албукерки, уже ворвавшийся в Набенд, вел бой за мечеть. Схватка была жестокой. Персы мужественно сопротивлялись, но драться с подобным противником им еще не приходилось. И потому еще до наступления рассвета победоносные португальцы, «усталые, но довольные», почти без потерь вернулись на свои каравеллы. Причем не с пустыми руками (в Набенде им удалось кое-чем поживиться).

Но, как это часто бывает в жизни, за этим триумфом последовал тяжкий удар судьбы…Капитан Диогу ди Мелу, крейсировавший у богатого водными источниками острова Ларек (или Ларак),  в один прекрасный день отплыл в шлюпке на разведку, и не возвратился на свой корабль. Позднее команда его каравеллы увидела плававшие в море шесть трупов. Плененный португальцами на следующий день островитянин рассказал о происшедшем. Один из высланных Кожиатаром кораблей заманил шлюпку капитана ди Мелу в засаду.  Экипаж шлюпки отказался сдаться, и был перебит ормузцами, за исключением одного единственного человека, взятого «маврами» в плен. Капитан Диогу ди Мелу прыгнул за борт, как был, в полном, тяжелом вооружении, и сразу же камнем пошел ко дну. Потеря восьми первоклассных бойцов за один день привела к серьезному ослаблению и без того крайне малочисленных сил Албукерки.

Но не зря говорят, что беда не приходит одна. Течь на «Сирни» становилась все серьезней и опасней, вызывая у его капитана все большую тревогу. Тридцать человек, не отходивших от помп, едва успевали откачивать морскую воду. Дальнейшее пребывание под Ормузом становилось не только бессмысленным, но и совершенно невозможным. Необходимо было до наступления декабря, во что бы то ни стало, добраться до Индии.  Если бы Албукерки не отплыл туда без промедления, он не привел бы свой флагманский корабль (грозивший превратиться в настоящий «самотоп») не только в Индию, но и вообще никуда (кроме как на дно морское)…

Оказавшегося в столь бедственном положении, дома Афонсу утешала лишь одна единственная мысль. Скоро он вступит в управление Индией, и тогда, даст Бог, Ормуз увидит его снова.

И Ормуз действительно увидел его снова..

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

КОЧИНСКИЕ ИНТРИГИ

«По моему мнению, Афонсу ди Албукерки представляет собой сейчас для Индии куда большую опасность, чем когда бы то ни было представляли собой турки или египтяне!»

Так писал королю Мануэлу Счастливому Антониу ди Синтра, секретарь вице-короля Индии (сегодня нам сложно сказать, верил ли он сам в то, что утверждал в своем письме на Высочайшее имя). Во всяком случае, капитаны, дезертировавшие из-под «тамплиерского» знамени дома Афонсу, явно времени даром не теряли, клевеща при всяком удобном случае на преданного ими начальника, так что созданный их злыми языками при дворе Алмейды образ Албукерки был крайне мрачным, зловещим и отталкивающим. Пожалуй, самым невинным эпитетом, которым они наделяли Афонсу, был «этот помешанный». Впрочем, чаще всего они, сами - подлые предатели - дерзали открыто называть преданного ими Главнокомандующего «предателем».

Вице-король Индии Алмейда выслушивал эти заведомо клеветнические измышления терпеливо, но с отсутствующим видом, не делая никаких «оргвыводов». Своими мыслями дом Франсишку был далеко, в Чаульском заливе, там, где в недавнем морском сражении с флотом мамелюкского Египта (и союзными египетскому флоту индийскими флотами Каликута и Гуджарата), проигранном португальцами (потерявшими шесть из восьми кораблей), пал смертью храбрых его сын Лоуренсу. Сломленный гибелью сына, безутешный отец думал только о мести египтянам.

И потому он, ознакомившись с содержанием королевского письма, отзывавшего его с вице-королевской должности в Португалию, ответил, что счастлив будет покинуть Индию…как только уничтожит корабли султана мамелюкского Египта, собранные в Камбейском заливе. Без сомнения, Алмейда говорил вполне искренне. Когда же затем было названо имя его преемника на посту правителя Индии, в окружении Алмейды раздались крики ужаса. Немало португальских офицеров и чиновников, испуганные не на шутку перспективой служить под началом «помешанного», принялись укладывать свой багаж, намереваясь плыть на родину.

В вечерние сумерки 5 декабря в гавань Каннанури вошел «Сирни» с «помешанным» на борту. Афонсу ди Албукерки приказал спустить свой флаг, салютовать из всех орудий, после чего явился с рапортом к вице-королю. Алмейда дружески обнял «предателя» и пригласил его разделить с ним по-братски вечернюю трапезу.

Однако уже на следующий день отношения между ними начали портиться. Все недоброжелатели дома Афонсу, вившиеся вокруг вице-короля густыми роями, как пчелы – вокруг горшка с медом, беспрерывно жужжали Алмейде в уши и пускали в ход свои ядовитые жала. И, разумеется, первыми среди них были бывшие капитаны Албукерки, сумевшие всеми правдами и неправдами втереться в доверие к Алмейде и добиться его благосклонности. Поэтому, как только дом Афонсу завел речь о необходимости выслать флотилию на подчинение отпавшего от Португалии Ормуза, но перед этим – покарать трех капитанов-дезертиров за измену,   Алмейда, не дослушав до конца, прервал его словами:  «Сначала я должен рассчитаться с египтянами и иже с ними. Для этого мне понадобятся все наши капитаны. Вам ведь известно, у нас каждый человек на счету. Если я вернусь из похода живым, то свершу правосудие; если же меня убьют, свершите правосудие Вы.  А если погибнут они (капитаны-дезертиры – В.А.) – что ж, тогда пусть их судит Высший Судия».

Вопрос передачи должности правителя Индии также оказался не таким простым, как представлялось Албукерки. Алмейда заявил, что намерен отплыть на родину, согласно ранее полученному им приказу, только на корабле «Сан Жуан» («Святой Иоанн»), который должен был доставить ему последние королевские инструкции, и являлся, по мнению дома Франсишку, единственным кораблем, соответствующим его высокому рангу и достоинству. Однако по прибытии очередного «перечного флота» корабля «Сан Жуан» в его составе не оказалось. Албукерки думал, что нашел выход, предложив Алмейде возвратиться в Португалию на паруснике «Белем» («Вифлеем»), красивом корабле водоизмещением четыреста тонн, на котором бывший вице-король мог бы с комфортом (в тогдашнем смысле слова) разместиться со всей своей свитой.  Казалось бы, Алмейде было нечем крыть. Но он вдруг заявил, что полученные им до сих пор приказы касательно передачи должности правителя Индии сформулированы с недостаточной степенью ясности, и что поэтому он предпочитает подождать, пока не прибудет окончательная инструкция, о предстоящей присылке которой он был якобы заранее извещен по своим собственным каналам.

Чтобы развеять последние сомнения, Албукерки предъявил Алмейде документ о своем назначении, который хранил у себя в запечатанном виде в течение трех последних лет. Ознакомившись с содержанием этого строго секретного документа, Алмейда недовольно нахмурился. «Срок моего пребывания в должности истекает в последний день января!» - заявил он крайне резким тоном. «Вы, сударь, не имели права распечатывать этот документ до моего возвращения из похода на Камбей!»

«Прикажете снова скрепить его печатью?» - с готовностью спросил секретарь ди Синтра. «Я сделаю это предельно аккуратно, никто и не заметит, что печать уже была однажды сломана!»

На это Албукерки хладнокровно возразил: «Судя по Вашим словам, уважаемый, Вам уже не раз приходилось прибегать к подобному трюку. Но нет, документ о моем назначении на должность правителя Индии был предъявлен точно в срок, и повторно скреплен печатью не будет!». Обращаясь к Алмейде, он добавил: «Дайте мне Вашу армаду. Я отомщу за Вашего сына».

Однако при одной мысли о возложении своего священного родительского долга на кого-то другого, в Алмейде возмутились его оскорбленные отцовские чувства: «Прошу Вас представить себя на моем месте! Разве Вы не испытали бы того же, что сейчас испытываю я? .. К тому же Вы провели в море два года и два месяца, теперь Вам просто необходимо хорошенько отдохнуть на суше – скажем, в Каннанури или же в Кочине!»

Хотя Афонсу Албукерки не имел привычки отдыхать, он решил не портить еще больше отношения с Алмейдой, и без того достаточно натянутые, согласился отдохнуть в Кочине и взошел на борт своего «Сирни» - единственного корабля, оставшегося в распоряжении «помешанного». Ибо остальные корабли эскадры Албукерки уже были включены в армаду Алмейды, отправившуюся в Камбейский залив вершить святую месть за дома Лоуренсу. Хотя в корпусе «Рей Гранди» зияло несколько серьезных пробоин, Тавора, снова назначенный благоволившим ему Алмейдой капитаном сильно пострадавшего корабля, и слышать не желал никаких возражений против его участия в Камбейской экспедиции: «Я поплыву со всеми, даже если корабль подо мной развалится!».

Эта печальная судьба чуть не постигла «Сирни», хотя путь от Каннанури до Кочина был совсем недальним. «Шести помп больше не хватало для откачки проникавшей во все щели воды,  и в трюме уже вовсю плескались рыбы», сообщает хронист Каштанеда. Тем не менее, дом Афонсу все же – прямо-таки чудом! – смог добраться до Кочина. И тогда началось самое тяжелое и трудное испытание в жизни Афонсу Албукерки…

Франсишку ди Алмейда был, вне всякого сомнения, человеком, выдающимся во многих отношениях. Он одержал немало блестящих побед, распространив славу, авторитет и влияние Португалии на все побережье Индостана. Как администратор, Алмейда был неподкупен, как флотоводец и военачальник, пользовался популярностью и уважением своих матросов и солдат. Единственным штрихом, несколько нарушающим гармоничность и целостность его светлого образа, было откровенно предвзятое, несправедливое отношение Алмейды к своему преемнику на посту правителя Индии. Некоторые современники, да и позднейшие историки объясняли его элементарной завистью Алмейды к явно превосходившему его по всем параметрам, прямо скажем - (квази)гениальному Албукерки. Возможно, так оно и было, хотя мелочностью характера Алмейда не отличался. Другие авторы – к примеру, современники обоих правителей Индии, хронисты Каштанеда и Корреа, объясняют отношение Алмейды к Албукерки интригами окружения первого. Да и сам Албукерки, старавшийся быть объективным (ради пользы дела!) даже в вопросах, затрагивавших лично его, был склонен винить во всем придворных интриганов.

Покуда дом Афонсу наслаждался непривычным ему отдыхом (или, вернее, мучился вынужденным бездействием) в Кочине, эскадра вице-короля вошла в Камбейский залив, опустошила огнем и мечом побережье и, наконец, уничтожила под Диу египетский флот, вкупе с союзными тому флотами самурима Каликута и султана Гуджарата. Сражение при Диу окончательно продемонстрировало всему миру превосходство оснащенных первоклассной артиллерией португальских каравелл над легкими индийскими кораблями и арабскими судами типа «дау». Захваченные при Диу «мавританские» флаги и знамена Алмейда переслал в Португалию, где они были выставлены в монастыре Конвенту-ди-Кришту. В отместку за гибель сына португальского флотоводца при Чауле, взятые в битве при Диу пленные «мавры» были повешены. Поклонники Франсишку ди Алмейды (склонные превозносить его заслуги, принижая в то же время достижения Афонсу  Албукерки) до сих пор считают, что именно после морской битвы при Диу важнейшие торговые пути исламского Востока впервые оказались подконтрольны христианам (хотя «после» не обязательно значит «вследствие»). Как бы то ни было, в марте, через два месяца после начала Камбейской экспедиции (или, вернее - «акции возмездия»), португальские каравеллы вернулись с победой в Кочин и, как только победитель ступил на твердую землю, произошло его первое столкновение с домом Афонсу, вышедшим встречать его вместе со всеми. Алмейда поочередно обняв каждого из ожидавших его на берегу с поздравлениями фидалгу, одного только Албукерки не удостоил ни малейшего знака внимания, как будто вообще его не заметил. «Вот он я! Взгляните же на меня!» - не выдержал, наконец, такой сдержанный в выражении своих чувств дом  Афонсу, положив Алмейде руку на плечо. «Ах, это Вы!» - воскликнул тот, с деланным изумлением, и поспешно поклонился: «Простите ради Бога, я Вас попросту не заприметил, слаб глазами стал!»

Человек, перед которым смиренно склоняли головы восточные владыки, не мог равнодушно отнестись к выраженному ему при всем честном народе вице-королем пренебрежению (да что там – публичному оскорблению!). Не дожидаясь, пока Алмейда войдет в ворота крепости, Албукерки потребовал от дома Франсишку выполнить, наконец, приказ короля Мануэла и уступить власть над Индией ему, дому Афонсу, новому вице-королю.

«К чему такая спешка?» - бросил Алмейда легкомысленным тоном через плечо, входя в крепостные ворота.

В любом случае, дом Франсишку никак мог отплыть в Португалию в наступившее время года, ибо всякому кораблю, покидавшему Индию позднее, чем в январе месяце, приходилось зимовать в Мозамбике, и лишь потом брать курс на юг, с целью обогнуть Мыс Доброй Надежды. Неприбытие корабля «Сан Жуан» в назначенный срок дало Алмейде повод не возвращаться в текущем году в Португалию. Пока же дом Франсишку, волей обстоятельств (созданных, по сути дела, им самим), оставался в Индии, он продолжал претендовать на все прерогативы вице-королевской должности и власти, перехватывая, вскрывая, читая и оставляя у себя все официальные письма (в большинстве своем адресованные уже не ему, а его преемнику – Афонсу Албукерки).

Последнему не оставалось ничего другого, кроме как терпеливо дожидаться прибытия очередного «перечного флота» в будущем году. Однако сама мысль провести пять или шесть месяцев в полной бездеятельности в Кочине была невыносимой для деятельной натуры Албукерки. Чтобы найти себе хоть какое-нибудь занятие, он испросил у Алмейды дозволения провести ремонт видавших виды кораблей Индийской армады. «В этом нет надобности» - отвечал вице-король. Пришлось дому Афонсу ограничиться ремонтом своего флагмана «Сирни» (уж этого ему, как капитану корабля, никто, хоть сам вице-король, при всем желании не смог бы запретить!)…

Недругов Албукерки больше всего злило то, что он не давал им вывести себя из равновесия. Подобно хулиганам-школьникам, нарочно злящим и дразнящим своего учителя, они пытались то так, то этак вывести Албукерки из себя, чтобы истолковать его спонтанную реакцию на их провокационное поведение как предумышленное оскорбление, поруху чести.  Они пытались на все лады высмеивать и вышучивать дома Афонсу, давали ему обидные клички, выкрикивали вслед ему «дразнилки». Каждую ночь Жуан да Нова и секретарь ди Синтра распевали под окнами Албукерки «поносные», издевательские песенки. Поскольку тот никак не реагировал на все эти провокации, они даже попытались втереться в доверие к духовнику «этого помешанного», в тщетной попытке выудить у того какой-нибудь «компромат» на дома Афонсу!

Яд, каждодневно вливаемый клеветниками через уши вице-короля Алмейды в его сердце, все больше настраивал его против своего преемника. Алмейда поставил Албукерки на вид, что тот ходит в церковь в сопровождении слишком многочисленной свиты. По утверждению Алмейды, «подобное чрезмерное скопление ненадежных людей угрожает общественному порядку». Как дом Афонсу ни уменьшал число своих спутников, клеветники не унимались,, пока Алмейда не потребовал от Албукерки вообще прекратить ходить в церковь и впредь слушать мессу у себя дома!

Раз дому Афонсу теперь запретили даже ходить в церковь, единственным развлечением в его однообразной жизни остались утренние и вечерние прогулки. Следует заметить, что, когда в те времена знатные и высокопоставленные особы прогуливались на свежем воздухе, их по обычаю непременно сопровождали зависимые от них люди, которым они оказывали покровительство (наподобие древнеримских «клиентов», неотступно следовавших за своими «патронами», или «загоновой шляхты», кормившейся от щедрот «ясновельможных» панов-магнатов польско-литовской Речи Посполитой). В таких постоянных спутниках у Албукерки недостатка не было, поскольку все сохранившие ему верность люди с «Сирни» каждый день питались за его столом. А за каждым португальцем (судя по сохранившимся гравюрам), выходившим на улицу в тогдашней Индии, по делам или так, погулять, следовал по пятам слуга из местных с навевающим прохладу и отгоняющим назойливых летучих насекомых опахалом или с зонтом, защищающим хозяина от солнца (а порой – и два слуги, один – с зонтом, а другой – с опахалом). Естественно, и эта масса сопровождающих дома Афонсу на прогулках «подозрительных людей» была расценена наушниками (а с их подачи – и Алмейдой) как «угроза общественной безопасности». И покоритель Ормуза получил приказ  впредь не выходить из дому даже на прогулку…

Единственной причиной беспокойства недоброжелателей дома Афонсу было высказанное намерение Алмейды возвратиться в Португалию с очередным «перечным флотом». Чтобы не допустить этого, и удержать его, во что бы то ни стало, в Индии, интриганы подали дому Франсишку памятную записку, меморандум из шестидесяти девяти (!) пунктов, в которой пытались доказать абсоютную непригодность Албукерки для управления Индией, как с духовной («помешанный»), так и с моральной («предатель») точки зрения. Затавив, всеми правдами и неправдами, большинство несших службу в Кочине фидалгу подписать этот, по сути, бездоказательный обвинительный документ, главные интриганы подали его – для полноты картины! – на подпись и кочинскому радже.  Но честный раджа категорически отказался поставить свою подпись под коллективной кляузой, заявив: «Мой венценосный брат и верховный владыка, король Португалии, написал мне, что отныне Индией от его имени правит Албукерки. И потому поведение вице-короля не может вызвать во мне ничего, кроме удивления». 

Албукерки, которому секретарь Родригиш, по приказу Алмейды, дал ознакомиться с содержанием написанного подлыми интриганами обвинительного акта, был в своем ответе крайне лаконичен: «Вынесение решений по всем этим вопросам – прерогатива короля!».

Немногим друзьям, сохранившим ему верность, дом Афонсу посоветовал перестать посещать его на дому, чтобы не создавать себе служебных осложнений. Друзья перестали его посещать, и все же, под разными, более или менее надуманными предлогами, один за другим, попали за тюремную решетку. Даже вполне безобидный монах, позволивший себе выразить вслух свою обеспокоенность «ухудшением обстановки в Индии», был закован в цепи и посажен под замок, дабы поразмыслить в узилище о необходимости строже хранить обет молчания…

Еще более тяжкий жребий выпал верному оруженосцу дома Афонсу – благородному юноше Дуарти ди Соуса – как-то задавшему своему господину вопрос, почему он не взбунтует войска и не арестует интриганов, включая вице-короля. «Даже если бы все духовенство Кочина явилось ко мне, следуя за выносным крестом, и принялось умолять меня так поступить, и даже если бы пальмы перевернулись корнями вверх, а листьями – вниз, в землю, я и то ни за что не согласился бы силой захватить власть и крепости!» -   воскликнул Албукерки в ответ, с необычным для него пафосом. Некто, подслушавший разговор дома Афонсу с ди Соусой, донес о нем вице-королю, распорядившемуся взять неосторожного, несдержанного на язык  Дуарти под стражу и подвергнуть его в застенке пытке.

Дом Каштеллу Бранку, ветеран «войны в Заливе», тяжело раненый под Ормузом, но до последнего остававшийся на боевом посту, был также арестован…за то, что не предупредил правительство португальской Индии об «изменнических замыслах»,  якобы вынашиваемых ди Соусой. Тюремщики вице-короля пригрозили пыткой и ему, если он не раскроет все нити якобы широко разветвленного заговора, посоветовав Бранку молить вице-короля о пощаде и прощении. Но ветеран ормузской экспедиции гневно отвечал, что его не за что щадить или прощать. «Да гори я в адском пекле, и имей вице-король власть избавить меня от адских мук, я бы и то не пожелал принять спасение из его рук!»

Нунью Ваш ди Каштеллу Бранку, отпрыск более влиятельной аристократической семьи, чем Дуарти ди Соуса, смог избегнуть пытки. Однако, по приказу мстительного Алмейды, он был, вместе с другими приверженцами Албукерки, включен в состав экспедиции, направленной в далекую Малакку. Поскольку дотоле еще ни одному португальцу не доводилось добраться до, как тогда говорили, «Задней Индии»  (или, выражаясь современным языком – континентальной Юго-Восточной Азии), существовали вполне обоснованные сомнения в благополучном возвращении опального фидалгу.

От раджи Кочина вице-король Индии, к своему величайшему сожалению, не мог избавиться ни одним из описанных выше способов. И потому Алмейда был вынужден, со скрежетом зубовным, сгорая от еле сдерживаемой ярости, наблюдать, как раджа по-прежнему, при всяком удобном случае, свидетельствовал Албукерки свои дружеские чувства. Чтобы положить этому конец, он отдал 9 сентября1509 года следующее распоряжение:

«Я, Франсишку ди Алмейда, вице-король Индии властью Короля, моего Господина, приказываю Вам, Лоуренсу ди Бриту,  коменданту форта Каннанури, принять от командующего флотом, крейсирующим в настоящее время в прибрежных водах, с рук на руки, Афонсу ди Албукерки и разместить его в каком-либо месте, в котором никто не сможет с ним разговаривать, а также позаботиться о том, чтобы он не мог связаться с правителями Каликута, Кочина и Каннанури…»

Подписав этот документ, Алмейда, видимо, по некотором трезвом размышлении, решил сделать под своей собственноручной подписью приписку: «…и чтобы он не испытывал ни в чем недостатка. Лицам, внушающим Вам доверие, дозволяется его посещать».

Неужто в доме Франсишку наконец-то совесть пробудилась? Или он пожелал несколько смягчить впечатление, производимое его явной жестокостью и несправедливостью на окружающих (как бы те ни относились к Албукерки)?

Сразу же после ознакомления дома Афонсу с этим распоряжением о его строгой изоляции, Албукерки взошел на борт «Эшпириту Санту». Сопровождать его было разрешено всего лишь двум слугам. С нашей современной точки зрения этого – более чем достаточно, но не с точки зрения тогдашнего знатного португальца, особенно несущего нелегкую службу за морем, в сказочно богатой Индии…

На море была такая непогода, а «Эшпириту Санту» был в настолько удручающем состоянии (Алмейда ведь не допустил его ремонта, как и ремонта всех остальных кораблей Индийской армады, кроме «Сирни»!), что дом Афонсу вправе был задаться вопросом, уж не предназначил ли ему Алмейда, под видом «строгой изоляции» гибель на дне морском…Не успев еще добраться с берега до корабля, он разглядел с борта доставлявшей его на «Эшпириту Санту» лодки, как рабочий слон, выйдя из крепости и понукаемый своим «махаутом»-погонщиком, разрушил его дом, и как жадные руки грабителей растащили его скудное имущество…

Какое-то время «Эшпириту Санту» не мог покинуть гавань из-за шторма. Даже его капитан не решался подняться на борт своего корабля, предпочитая дожидаться окончания бури на берегу. Тем не менее, по приказу Алмейды на его борт поднялся «почетный эскорт» из солдат вице-королевской гвардии, зорко охранявший разгуливавшего по палубе опасного пассажира, не сводя с него глаз. Албукерки молча радовался возвращенной ему возможности дышать свежим воздухом близкого моря…

На другой день оборвалась якорная цепь, «Эшпириту Санту» понесло из порта в открытое бушующее море, и весь Кочин разом в голос возопил: «Глядите - Албукерки поднял бунт на корабле и спасается бегством!!!» Команды всех стоявших в порту на якоре кораблей были подняты по тревоге. Они устремились в погоню за уносимой непогодой ветхой старой каравеллой. Но вскоре преследовавшие «беглеца» Албукерки капитаны поняли, в чем дело и успокоились. Автор настоящей книги надеется, что им стало стыдно за свое поведение. Хотя, чего уж там. Приказ есть приказ…

«Доложите вице-королю» - крикнул им насмешливо дом Афонсу, не терявший чувства юмора в самых драматических обстоятельствах – «что, если бы я вздумал поднять бунт, то уж наверно выбрал бы для этого корабль, не столь источенный червями!»

Затеянный кочинскими интриганами во главе с Алмейдой  недостойный фарс продолжался, однако, и после высадки Албукерки на берег в Каннанури. По пути в тамошний форт дом Афонсу обратил внимание на то, что сопровождавшие его «телохранители» усердно оттесняют его своими телами от церкви. «Эй, вы, люди!» - воскликнул он – «я ведь не подконвойный, и вы - не мои конвоиры!  Я - не разбойник и не душегуб, который мог бы искать убежища у церковного алтаря! Я просто-напросто желаю войти в Божий Храм, чтобы помолиться Творцу о восстановлении попранной справедливости! Ибо в Писании сказано: «Дом Мой домом молитвы наречется!» Как уже указывалось выше, превосходно знавший Библию, дом Афонсу постоянно приводил,  в разных жизненных обстоятельствах, обширные библейские цитаты.

Пристыженные домом Афонсу, «телохранители»-конвоиры позволили своему «подконвойному» войти в церковь помолиться…и все-таки, вне всякого сомнения, вздохнули с облегчением, увидев его, спустя некоторое время, выходящим из церкви (а не припавшим, крича о своем праве на убежище, к церковному престолу), чтобы спокойно продолжить свой путь к форту.

Встретивший дома Афонсу в воротах крепости комендант дом Лоуренсу ди Бриту приветствовал Албукерки столь почтительно, что тот – впервые за долгое время! – позволил себе пошутить: «Господин тюремщик, Вы явно пренебрегаете Вашими обязанностями. Вам надлежало бы переодеть меня в тюремное платье и выстричь мне на голове гуменцо !».

 «Сеньор Афонсу ди Албукерки, Вы совершенно правы, говоря мне эти слова. Вы были бы вправе сказать мне еще и не такое. Но я – не Ваш тюремщик, а Ваш преданный слуга!» - ответил ди Бриту, не слишком-то довольный недостойной ролью, которую был вынужден играть по долгу службы. Хотя дом Лоуренсу принадлежал к числу сторонников Алмейды, он опасался, что вице-король зашел слишком далеко. И невольно задумывался о том, что будет, если победа в конце концов останется за Албукерки…

Весь португальский Каннанури, не затронутый кочинскими интригами, единодушно встал на сторону дома Афонсу. Намерение вице-короля Алмейды, чей срок должностных полномочий уже истек, держать своего законного преемника, назначенного самим королем Португалии ему на смену, фактически под арестом неопределенно долгое время, воспринималось португальскими фидалгу, несшими службу в Каннанури, как граничащее с государственной изменой. Они собрались на совещание, чтобы решить, что делать дальше.

Свое отношение к Албукерки они открыто выразили в первый же день. Когда паж дома Афонсу собрался приобрести кровать и другую скромную мебель для комнаты, отведенной его господину, чиновники португальской фактории буквально заставили его принять все самое лучшее из имевшегося у них, категорически отказавшись от какой бы то ни было оплаты. Кроме того, они передали пажу письмо для Албукерки, в котором именовали дома Афонсу «Сеньор Гобернадор» (Господин Губернатор) и «Восса Сеньория» (Ваша Светлость). Все как один чиновники местной канцелярии заверили дома Афонсу в своей преданности и готовности выполнить любое его приказание, как своего законного губернатора.

В следующее воскресенье Албукерки, в накинутом на плечи черном плаще, в сопровождении пажа, несшего вслед за ним молитвенник, смог беспрепятственно сходить помолиться в церковь. После службы к нему приблизилась депутация, приветствовавшая его с благополучным прибытием и проводившая его в новый просторный дом со всеми удобствами, включая четырех слуг-португальцев и дюжину туземцев-рабов. Вместо того, чтобы отвести Албукерки обратно в крепость и посадить его там под замок, как ему было предписано, комендант дом Лоуренсу ди Бриту торжественно вручил ключи от вверенного ему форта дому Афонсу (которого должен был, по идее, стеречь).

Конечно, вести о событиях в Каннанури не могли не дойти (и дошли) до вице-короля, но дом Франсишку ди Алмейда предпочел на этот раз не вмешиваться. Всем и каждому было ясно, что следующий акт фарса (или драмы) будет неминуемо разыгран, когда в Индию прибудет очередной «перечный флот» из Португалии. Но именно в 1509 году этот флот прибыл с необычно долгой задержкой.

ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ

ЗОЛОТЫЕ ДВЕРИ САМУРИМА

В конце ноября 1509 года Фернанду (именно Фернанду, а не Фернан!) Коутинью, тучный, но храбрый молодой аристократ, вошел во главе своей флотилии в гавань Каннанури. Он был маршалом Португалии, пользовался, несмотря на свой возраст, большим влиянием при дворе и благосклонностью короля Мануэла, отправившего своего любимца с пятнадцатью каравеллами в Индию на выполнение особо важного задания.

Весть о прибытии Коутинью разнеслась по Каннанури еще до того, как украшенные красными «храмовническими» крестами белые паруса его эскадры показались на горизонте. Небольшой быстроходный парусник, курсировавший между Каннанури и Кочином, встретил в открытом море одну из каравелл дома Фернанду и сообщил об этой встрече Лоуренсу ди Бриту. Не теряя ни минуты, Бриту вручил ключи алкайду (или, по-нашему, начальнику тюрьмы), после чего тайно поспешил в Кочин, «ибо маршал был близким родственником Албукерки и, вне всякого сомнения, счел бы, по меньшей мере, странным обращение, которому был подвергнут его кузен (дом Афонсу – В.А.)», как писал хронист - современник описываемых нами событий.

Коутинью нашел обращение властей предержащих португальской Индии с домом Афонсу не просто странным, но в высшей степени странным, если не позорным. «Немедленно отправляемся в Кочин!» - заявил он Албукерки, которого сразу же по прибытии в каннанурскую гавань пригласил на борт своего флагманского корабля.

Совместное прибытие двух кузенов во главе эскадры в Кочин стало настоящим шоком для все еще цеплявшегося за свои давно истекшие должностные полномочия вице-короля Алмейды. Тем более, что все официальные бумаги, письма, инструкции, приказы и – самое главное! – все денежные средства, привезенные эскадрой, были адресованы и предназначены Афонсу Албукерки, в законности назначения которого на пост правителя Индии монархом Португалии больше не могло оставаться ни малейших сомнений - ни у кого. Однако Алмейда искусно скрыл испытанное им потрясение и разочарование. И, делая хорошую мину при плохой игре, только неустанно выражал свою радость по поводу долгожданного – якобы! - освобождения его всемилостивым королем от тяжкого бремени управления индийскими владениями Португалии.

Тем не менее, маршал Коутинью, годившийся по возрасту Алмейде в сыновья, потребовал у дома Франсишку отчета в его действиях по отношению к дому Афонсу. «Я изумлен положением дел в Индии, которое, несомненно, вызовет недовольство нашего государя, короля!»

«Не вижу никаких причин для изумления» - с улыбкой отвечал ему Алмейда, видимо, пытаясь обратить все в шутку. «Никто не заключал под стражу высоко чтимого всеми нами Афонсу ди Албукерки. Я просто подумал, что ему больше понравится жить в Кочине, чем в Каннанури. Почему я так подумал, мне в настоящий момент сложно сказать, у меня вообще, знаете ли, плохая память на дела и вещи, не представляющие особой важности. Кстати говоря, король дал мне полномочия действовать в сомнительных случаях по моему собственному усмотрению».

«Это – не объяснение, а увертка! Полномочия такого рода были Вам даны касательно решения местных, индийских вопросов, а не строгих, недвусмысленных приказов нашего монарха, короля. Иначе всякий губернатор имел бы повод бесконечно долго цепляться за свой пост!» - сурово отвечал ему маршал Фернанду ди Коутинью.

«Стол накрыт. Не окажете ли мне честь быть моим гостем и сотрапезником?» - пытался улестить его вице-король, которому было явно не по себе, чтобы отвлечь посланца дома Мануэла от столь неприятной темы. Но маршал отказался преломить с ним хлеб (правда, сославшись, ради приличия, на важную встречу, не позволяющую ему принять столь любезное приглашение).

На следующий день состоялась, наконец, церемония передачи власти Алмейдой Албукерки. Все участники церемонии были предельно вежливы и учтивы, но ни о какой сердечности и искренности не было и речи. Сдав дела, Алмейда сразу же взошел на борт корабля и отплыл в Каннанури, а оттуда, оставив в Индии служившего под его началом Фернана Магальяйнша (Магеллана), в конце декабря, отправился домой, в Португалию. Увы - Алмейде не суждено было снова увидеть родину. 1 марта 1510 года португальцы пришвартовались для пополнения запасов воды в бухте Столовой горы (в безлюдном, диком месте, где со временем вырос город Кейптаун). На берегу на португальцев вдруг напали из засады  охотники-воины местного племени кой-коин (получившие впоследствии от покоривших их голландцев прозвище «готтентоты», то есть «заики»), и великий дом Франсишку, выживший во множестве сражений с «маврами» и заставлявший трепетать властителей Востока, сложил голову в стычке с «жалкими дикарями». На месте своей гибели бывший вице-король Индии и был погребен своими подчиненными без всяких почестей. Sic transit Gloria mundi, как говорили древние римляне. Так проходит мирская слава… В память Франсишку ди Алмейды уже в наши дни был назван самолёт Airbus A340 авиакомпании «Тап Португал» - слабое, но все-таки утешение…Интересно, что и верного соратника дома Франсишку, оставленного им в Индии – Фернана Магальяйнша – перешедшего впоследствии на испанскую службу, постигла сходная судьба. Как и Алмейда, Магальяйнш пал в стычке с «жалкими дикарями», но только далеко от Южной Африки, на другом конце света, на Мактане - одном из островов архипелага, названного впоследствии Филиппинским (в честь Филиппа II Габсбурга, короля Испании), в Юго-Восточной Азии… Впрочем, довольно об этом…

Само собой разумеется, дезертировавшие из-под знамен Албукерки под Ормузом капитаны-интриганы не стали дожидаться, пока новый губернатор Индии пожелает с ними «разобраться». Что же касается клеветников, подписавших включавший шестьдесят девять пунктов донос, объявлявший Албукерки не способным управлять Индией вследствие его душевных и моральных качеств, то им пришлось пережить несколько крайне неприятных дней, опасаясь за свою жизнь. Однако Албукерки не был по натуре мстителен. Он принял клятву в верности, принесенную ему раскаявшимися фидалгу, обвинявшими во всем якобы совратившего их с пути истинного да Нову (уже представшего к описываемому времени пред справедливым Предвечным Судией), и успокоил их обещанием забыть все их прошлые прегрешения и все нанесенные ему ими обиды.

Восстановив попранную справедливость, маршал Коутинью наконец поведал своему кузену, что же, собственно говоря, привело его в Индию.

На каликутском берегу располагался роскошный «серами» - увеселительный загородный дворец -, прославленный своими редкими по красоте резными деревянными панно, а также своими золотыми и серебряными дверьми, покрытыми искусными изображениями птиц и зверей. В этот «серами», овеваемый свежими морскими ветрами и охраняемый денно и нощно двумя сотнями отборных воинов,  удалялся порой отдохнуть от государственных дел давний знакомец и «заклятый друг» Афонсу Албукерки - каликутский самурим.

Дом Мануэл, узнав о знаменитых золотых и серебряных дверях, счел, что им подобает украшать его собственный дворец, а не дворец какого-то индийского князька, и уполномочил своего маршала Коутинью совершить на «серами» самурима Каликута то, что сейчас назвали бы «разбойным нападением» - причем совершенно независимо от губернатора португальской Индии, которому предписывалось оказывать маршалу всяческую поддержку в подготовке операции, но самому в нее отнюдь не вмешиваться. 

Узнав эту новость, Албукерки тяжело вздохнул. Участвовать в совместной операции означало для него - исправлять ошибки упущения и промахи других, это он знал по собственному опыту. К тому же дом Афонсу в принципе не одобрял намеченное предприятие. Он пытался урезонить маршала, подчеркивая свою осведомленность о стремлении самурима к заключению мира после поражения, нанесенного каликутскому флоту эскадрой Алмейды в Камбейском заливе, и не подлежащую сомнению предпочтительность установления верховного владычества Португалии мирным, а не военным путем. Мир с Каликутом означал спокойствие в Кочине, а спокойствие в Кочине означало бесперебойное снабжение далекой метрополии перцем и иными пряностями. Португалия крайне нуждалась в постоянном получении доходов от торговли перцем и другими специями, в том числе - и для покрытия значительных сумм, расходуемых ежегодно на финансирование Индийских флотов. В историю Албукерки вошел, прежде всего, как профессиональный завоеватель. В действительности же он был в равной степени как воителем, так и государственным деятелем, всегда предпочитавшим, по мере возможности, добиваться триумфа не силой оружия, но путем заключения выгодных для португальцев договоров.

Но и это было еще не все. Дом Афонсу считал налет на Каликут не столь легким делом, как то представлялось Коутинью, у которого «меч так и рвался вон из ножен». Самурим располагал преданной ему гвардией, навербованной из членов воинской касты Малабарского побережья – так называемых «наиров», отличавшихся высокой боеспособностью, а его город – мощными оборонительными сооружениями. Однако молодой, рвавшийся в бой маршал сходу отметал все доводы своего осторожного старшего кузена. «Чего ради я, по Вашему явился в Индию?» - самоуверенно ответил он на предложение дома Афонсу попытаться по-хорошему договориться с самуримом – «Торговаться с местными купчишками? Так знайте - мои предки мелочной торговлей никогда не занимались!»

Перед самым отплытием к двоюродным братьям явился Кожи (Хаджи - В.А.) Беки , богатый купец-мусульманин из Каликута, давний торговый партнер и доброжелатель португальцев. Зная об этом, самурим прислал его к новому португальскому губернатору с предложением мира. Посол клялся своей бородой и всем, что было для него свято, в искренности намерений владыки Каликута.

«Мне очень жаль,»  ответил купцу-дипломату дон Афонсу – «но мы как раз собираемся на него напасть» (прямо, как наш князь Святослав Игоревич с его знаменитым: «Иду на вы!», или: «Хощу на вас идти!»)…

Испуганный Кожи Беки сказал, что, в таком случае, ему не имеет смысла возвращаться в Каликут, ибо разгневанный самурим, обещавший щедро вознаградить его, в случае успешного завершения дипломатической миссии, теперь непременно казнит его, как всегда поступает с послами, не справившимися с данными им поручениями.

В последний день декабря португальская эскадра вышла в море. Люди маршала Коутинью предвкушали предстоящее им приключение с радостным нетерпением новичков, в то время как индийские ветераны Албукерки хранили мрачное молчание (интуиция их, как всегда, не подводила). И бросали косые взгляды на этих «залетных птиц», только и знавших, по их мнению, что загребать доходы от продажи индийского перца и прочего, украшая себя чужими лаврами..

Когда корабли через два дня встали на якорь у Каликута, маршал гордо зачитал грамоту короля, поручавшего ему единоличное командование предстоящей операцией. «Завтра рано утром никому не садиться в шлюпки без моего приказа! Всякий, кто  осмелится отплыть к берегу без моего дозволения, будет обезглавлен!» - заявил дом Фернанду в заключение своего обращения к подчиненным.

«Какая наглость!» - ворчали ветераны – «Нас вправе казнить или миловать только наш губернатор!»

По плану маршала Фернанду ди Коутинью, португальцам надлежало разделиться на два отряда (один - под предводительством самого маршала, другой – под командованием губернатора). Отряды должны были десантироваться на двух разных участках побережья и вновь соединиться перед воротами дворца самурима. «Гладко было на бумаге»…Второй отряд, под командованием Албукерки, благополучно высадился точно в указанном месте, и точно в установленный срок добрался до цели. А вот лодки с людьми маршала Коутинью были отнесены прибрежным течением довольно далеко от предназначенного им места высадки.

Каликутские дозорные своевременно обнаружили появление португальских каравелл. Вокруг загородного дворца самурима были с молниеносной скоростью возведены высокие, буквально утыканные стволами пушек-бомбард, баррикады. Из города на помощь защитникам «серами» непрерывным потоком текли подкрепления.

Чтобы избежать наихудшего варианта развития событий, Албукерки, не дожидаясь подхода отряда Коутинью, приказал своему отряду атаковать. Оказалось, что туземные пушкари, к счастью для атакующих, установили свои бомбарды слишком высоко, так что ядра пролетали над головами португальцев, не причиняя тем никакого вреда. Поэтому солдатам Албукерки удалось преодолеть баррикады туземцев без особого труда. Однако же, ворвавшись внутрь загородного дворца, они столкнулись с яростным сопротивлением «наиров», сломить которое оказалось очень нелегко. Наконец, после бегства последних защитников «серами» с поля боя,  «налетчики» дома Афонсу поспешно сорвали с петель драгоценные золотые и серебряные двери и благополучно дотащили их до лодок. Погрузив добычу в шлюпки, они уже собирались отчаливать от берега, как вдруг – «лучше поздно, чем никогда!» - на сцене появился сильно припозднившийся маршал Фернанду ди Коутинью со своим отрядом. Он был взбешен сверх всякой меры тем, что поспел к шапочному разбору.

Состояние маршала не укрылось от Афонсу Албукерки, попытавшегося утешить разъяренного Коутинью: «Поздравляю, Вы – первый португалец, высадивший десант в Каликуте!  Вами одержана блестящая победа! Видите – вон там, в лодках, лежат Ваши двери! Задание выполнено, можно возвращаться!»

Однако маршал, готовый лопнуть от бешенства («кто не успел, тот опоздал»!), в ярости приказал своим подручным выбросить драгоценные двери, из-за которых, собственно, и разгорелся весь этот «сыр-бор», из шлюпок в море. «Ничего, в Каликуте таких дверей имеется наверняка еще немало, их-то я сейчас и добуду!» - крикнул дом Фернанду онемевшему от изумления дому Афонсу. После чего отдал своему пажу шлем, щит и копье, надев вместо шлема красную шапочку и «вооружившись» прогулочной тростью. «Значит, это и есть тот самый знаменитый Каликут, о котором я так много слышал! Ха-ха-ха! Мне стыдно поднимать оружие на этих голых карликов, удирающих от нас как дикие козы! Я расскажу королю, что проложил себе путь во дворец самурима не мечом или копьем, а тростью!»

«Бог Вам в помощь!» - сказал Албукерки, опершись на свое копье. «Эти голые карлики, удирающие от нас, как дикие козы, я уверен, поджидают Вас на улицах города, в который Вы так легкомысленно стремитесь. И там они покажут Вам, что умеют обращаться с оружием! Городской дворец самурима далеко отсюда, а ведущие туда улочки настолько узки, что Ваши люди будут вынуждены пробираться по ним не иначе, как гуськом. По пути придется непрерывно драться, а, если Вы и доберетесь до дворца, там Вам окажут радушный прием еще больше голых карликов, хорошо вооруженных и не утомленных боем».   

«Тем лучше! Чем гуще трава, тем легче ее косить!» - воскликнул дом Фернанду (он был человек образованный, и к месту вспомнил фразу вестготского царя Алариха, произнесенную под стенами осажденного готами Рима). После чего назначил проводником толмача из местных Гашпара да Индия (крещеного индийца) и двинулся по направлению к городу, сопровождаемый по пятам целой ордой подчиненных, жадных до добычи.

Подобная неподобающая людям, считающим себя причастными воинскому ремеслу, крайне безалаберная манера наступать на вражеский город, возмутила прирожденного солдата Албукерки. «Немногие же из них вернутся оттуда!» - озабоченно сказал он своим спутникам, и попытался сделать все, зависящее от него, чтобы не допустить грозящей катастрофы. Прежде всего, дом Афонсу приставил часовых к лодкам (о чем воинственный маршал совершенно позабыл) и очистил берег, приказав поджечь все хижины и корабли туземцев.

Между тем отряд во главе с Коутинью с боем, теряя убитых и раненых, с трудом продвигался по тесным, кривым улочкам Каликута по направлению к городскому дворцу самурима. Фернанду Коутинью, тучный и непривычный к тропической жаре, пыхтел, как разъяренный африканский или же индийский носорог. Потоки пота текли у него изо всех пор. Пробившись, наконец, к дворцу владыки Каликута, португальцы собрались с остатками сил  и с трудом выбили из дворца его защитников. Возможно, им бы не удалось добиться этого успеха, будь у «наиров» командир получше, и если бы самурим со своим штабом в день нападения был в Каликуте, а не объезжал свои материковые владения.

Ворвавшись в городской дворец владыки Каликута, люди маршала Коутинью растеряли и последние остатки дисциплины. Одни из них жадно хватали золотые и серебряные украшения, другие – бархат, шелк или парчу. Третьи опьянялись блеском самоцветов или погружали руки в сундуки с золотыми монетами, умываясь ими, как водой. Обуянные неутолимой алчностью, они, нахватав сверх всякой меры всего, к чему стремились их сердца, тяжело нагруженные награбленным, еле-еле тащились обратно по узеньким улочкам. Большинство из грабителей, обремененных сверх всякой меры добычей, было заколото или зарублено «голыми карликами» самурима.

Губернатор со своим отрядом подоспел как раз вовремя, чтобы успеть разогнать свежий отряд из четырехсот «наиров», уже успевший окружить дворец. Рассеяв их, дом Афонсу послал к маршалу одного из своих солдат с настоятельным советом (отдавать ему приказы он права не имел)  немедленно начать отступление.   

«Я пришел без него, без него и уйду!» - ответил посланцу дома Афонсу маршал, занятый разграблением сокровищницы самурима. У Албукерки лопнуло терпение. Выставив шестерых фидалгу у ворот дворца, чтобы не допустить присоединения людей собственного отряда к грабителям (известно ведь, что дурные примеры заразительны), он отыскал во дворце своего увлекшегося грабежом кузена. «Здесь и сейчас не время и не место для долгих речей и разговоров!» - пытался дом Афонсу урезонить молодого маршала. «С каждой минутой у нас все меньше надежд выбраться целыми и невредимыми из города!». С огромным трудом ему удалось заставить Коутинью образумиться. Распорядившись напоследок поджечь городской дворец самурима («Знай наших!»), маршал Португалии последовал в арьергарде за Албукерки.

Под тучей стрел, в облаке дыма и пыли, затруднявших дыхание, португальцам пришлось снова пробираться через лабиринт узеньких улочек Каликута, на этот раз – в противоположном направлении, вон из города. Полуденное солнце палило еще более немилосердно, чем с утра, и изнывавший под слоем подкожного жира толстяк Коутинью постепенно сбросил с себя все свои раскалившиеся от жары доспехи. Примеру маршала  последовали и все его мучимые зноем подчиненные, хотя это было смертельно опасно. Легконогие туземцы преследовали их, подобно шершням. Стрелы, дротики и  кривые сабли каликутских «голых карликов» неустанно снимали кровавую жатву с португальского арьергарда, попавшего, наконец, в полное окружение и отрезанного от своих.   Сабля «наира» одним ударом отделила правую ногу Коутинью от тела. Его соратники, сомкнувшись в кольцо вокруг упавшего предводителя, защищали его с мужеством обреченных. Солдаты арьергарда дрались, пока не ослабли их руки, и ни один из них не пережил этого рокового дня.

Албукерки, нещадно теснимый в это время неприятелем со всех сторон на перекрестке двух улиц, повернул назад, заметив, что отрезан арьергард. Однако, разметав «наиров», он нашел на месте разыгравшейся трагедии лишь гору трупов. В ходе очередной атаки «голых карликов» удар сабли рассек дому Афонсу до кости левое плечо, от ключицы до локтя. После чего копье «наира» вонзилось ему в шею ниже затылка. Албукерки постигла бы участь маршала Коутинью, не подоспей соратники ему на помощь. Четыре солдата подняли тяжело раненого дома Афонсу на щит и бегом помчались, прикрываемые с тыла и боков несколькими фидалгу, к спасительным шлюпкам, ожидавшим их возвращения на месте высадки, в то время как остальные португальцы сдерживали напор наседавших «голых карликов».

Часовые, охранявшие шлюпки и еще сохранившие силы, ибо пока что не участвовали в бою, предприняли несколько успешных контратак, всякий раз отбрасывая нападавших каликутцев. Последовавшая вслед за тем  бомбардировка Каликута, произведенная португальским флотом, по приказу доставленного на борт губернатора, очистила городские улицы. Этот Ultima ratio regum, последний довод королей, не раз выручал португальцев в критических ситуациях, начиная с первого обстрела Каликута каравеллами Вашку да Гамы в 1498 году.

Вечером того бесконечно долгого дня красное солнце погрузилось в море, казавшееся в лучах заката сплошь залитым кровью.

Все уцелевшие десантники вернулись на борт кораблей. Лишь капитаны еще оставались на кровавом берегу, ибо каждый хотел отступить последним. Наконец на берегу остались только двое из них, договорившиеся, после долгих споров, прыгнуть в последнюю шлюпку одновременно. Дабы не было порухи ничьей чести!..

Еще два дня эскадра крейсировала перед Каликутом, пока Албукерки снаряжал в обратный путь корабли покойного Коутинью и составлял свои отчеты – отчеты о полностью провалившейся операции,  не одобренной им с самого начала. Ибо испепеленные загородный и городской дворцы самурима, сожженные туземные суда и нанесенные каликутцам потери в живой силе (по его оценкам, не более тысячи человек), не шли ни в какое сравнение с величайшим позором и унижением португальцев, принужденных «голыми карликами» к отступлению. К тому же сами португальцы, вынужденные уносить ноги, несолоно хлебавши (золотые и серебряные двери самурима им ведь так и не достались!), потеряли триста человек только убитыми, а из четырехсот португальских раненых треть умерла в ближайшие дни, да и сам губернатор португальской Индии получил «добрую зарубку на память» (как писал в «Тарасе Бульбе» классик нашей отечественной литературы  Николай Васильевич Гоголь-Яновский). До конца жизни дом Афонсу Албукерки, вследствие ранения, полученного в том уличном бою, не мог вполне свободно владеть своей левой рукой. 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЕНЕРАЛ-КАПИТАН И ГУБЕРНАТОР ИНДИИ

Дамиан ди Гойш — португальский мыслитель-гуманист, дипломат, историк, переводчик, композитор, начинавший свою карьеру пажом короля дома Мануэла Счастливого, сообщает о сомнениях лекарей в том, выживет ли Албукерки после нанесенных ему в Каликуте тяжелых ранений, и о твердой уверенности самого пострадавшего в том, что он, с Божьей помощью, выживет, ибо еще не выполнил возложенных на него задач. Сразу же по возвращении в Кочин 6 (согласно другим источникам – 7) января, дом Афонсу стал готовить свой флот к походу в Красное море. Наконец-то у него были полностью развязаны руки, наконец-то деньги, войско, флот и административные ресурсы были всецело в его подчинении и распоряжении! Но дел было невпроворот. Поэтому он, невзирая на сомнения врачей, с характерной для него основательностью, принялся наводить порядок во владениях, вверенных ему королем Мануэлом.

Во времена правления Алмейды король Португалии неоднократно жаловался на свою недостаточную осведомленность о положении дел в Индии и, прежде всего, о интересовавших его в первую очередь финансовых расходах и доходах. В ответ на королевские упреки и претензии вице-король, по-своему резонно, возражал, что, занимайся он  сам проверкой мелкой отчетности и иными второстепенными делами, у него бы не оставалось времени заниматься решением своих главных задач.

А вот преемник Алмейды принадлежал к числу редких натур, способных уделять надлежащее внимание и тому, и другому. Да и работоспособность Албукерки была значительно выше средней. Раз дом Мануэл желал вникать во все детали, дом Афонсу сообщал ему о них наиподробнейшим образом. Поэтому Албукерки сообщал в своих отчетах королю даже о вышедших из строя от частого употребления бомбардах, о состоянии каждой единицы государственного имущества в фортах и торговых факториях. Дабы король имел исчерпывающее представление обо всех расходах, дом Афонсу строго запретил факторам и прочим чиновникам выдавать без его, губернатора, письменного разрешения, какие-либо товары со складов и осуществлять какие-либо платежи. «В Индии и во мне самом (так! – В.А.) нет ничего, о чем бы я не ставил Вас, мой Государь, в известность» -  заверял он короля, «за исключение моих грехов, о которых я, однако, если бы не стыдился их, также поведал бы Вам, ибо я уверен, что Ваше Величество не открыло бы их миру».

Все это предполагало громадный объем канцелярской работы, успешность которой обеспечивалась своеобразным методом рассмотрения дел, свойственным Албукерки. Он никогда не обрабатывал документацию, сидя за письменным столом. Подробно нашему царю Петру Великому, он, так сказать, передвигался со своим рабочим кабинетом – пешком, на корабле, в повозке или на коне, решая все вопросы прямо по ходу дела. Один из полудюжины секретарей, следовавших за домом Афонсу, во всеоружии чернил, бумаги, перьев, по пятам, бойко записывал то или иное отданное им устно на ходу распоряжение, которое губернатор затем столь же бойко подписывал, буквально на колене. Написание писем и отчетов королю требовало, разумеется, более продолжительного времени. И Албукерки выполнял эту важную работу по ночам. Что, впрочем, не мешало ему всегда подниматься с утренней зорькой. Очевидно, его деятельная, неукротимая натура обходилась без долгого сна, а вот его секретарям, надо думать, приходилось нелегко с таким начальником – «совой» и «сурком» в одном лице…

Хотя Албукерки и не носил (еще), в отличие от Алмейды, вице-королевского титула, он ничуть не уступал своему предшественнику в объеме властных полномочий, и получал одинаковое с Алмейдой жалованье в размере шестисот мильрейсов (шестисот тысяч реалов) в год.   А Индия, которой Албукерки правил в качестве генерал-капитана и губернатора,  была передана дому Афонсу его предшественником под расписку!

 Тогда, в начале XVI века, португальскую Индию было бы правильно называть еще не колониальной державой, а скорее сферой влияния: блестящие возможности и перспективные начинания,  но крохотные земельные владения…Фундаментами, на которых основывалась верховная власть Португалии над индийском побережьем, были форты в Кочине и Каннанури, под чьей зашитой осуществляли свою коммерческую деятельность торговые фактории.

Кочин превосходил Каннанури по важности, поскольку обладал более удобной гаванью и был главным пунктом вывоза перца – самого важной статьи индийского экспорта, ибо торговля перцем была монополией португальской короны.

Раджа Кочина, первый союзник Португалии в Азии, появлялся на торжественных приемах и празднествах в золотой, европейского типа, короне, полученной им от дома Мануэла Счастливого в награду за верную службу. Кроме того, раджа получал ежегодную ренту в размере шести тысяч крусаду и пользовался привилегией чеканить собственную монету (которой так и не сумел в свое время добиться от самурима, в свою бытность вассалом каликутского владыки). Гордый оказанной ему честью и безмерно благодарный дому Мануэлу, раджа всеми силами старался оправдать доверие португальцев. Он,  в прошлом – царек карликового (по индийским меркам), государства, занимал  теперь, под защитой своих могущественных союзников, единственное в своем роде положение на Индостанском полуострове. Никакая другая держава Индии, индуистская или мусульманская, не дерзала вмешиваться в кочинские дела.

В Кочине подданные Мануэла I  Счастливого чувствовали себя, как дома, и вели в своей «особой экономической зоне», включавшей факторию, больницу и церковь, довольно-таки безмятежное существование, в которое лишь раз в году вносило некоторое оживление  прибытие в порт очередного «перечного флота». Отплыв ранней весной из Лиссабона, он в августе-ноябре (в разные годы – по-разному, в зависимости от погодных условий) достигал Малабарского побережья, после чего жизнь колонии на несколько месяцев заметно оживлялась. Прибывшие в Индию, прохудившиеся за время плавания, корабли отскребались от налипших водорослей, ракушек и прочего океанского мусора и ремонтировались, чтобы выдержать тяготы ожидавшего их шестимесячного обратного рейса. Приняв на борт в Кочине груз перца – важнейшего фрахта -, но не заполнив им трюмы целиком, они по пути обратно в Португалию заходили еще в Каннанури, где догружались имбирем.

На раджу Каннанури португальцы не могли всецело положиться. Постоянно пребывавшие при его дворе многочисленные магометанские купцы, не жалели денег и использовали свое влияние и свои связи, чтобы настроить раджу против «неверных». Тем не менее, в Каннанури также, видимо, имелась португальская больница, судя по замечанию хрониста: «(Пребывание в – В.А.) Каннанури превосходно способствует выздоровлению инвалидов».

 Третья португальская фактория располагалась значительно южнее – в Квилоне. Кроме того, ежегодную дань португальцам платили расположенные севернее порты Онор, или Онур (сегодняшний Гонавар) и Чаул.

Этим и ограничивалась в 1510 году португальская сфера влияния в Индии.  Но подлинной португальской империей был Индийский океан. Этой империей Португалия овладела в начале столетия, когда ее капитаны объявили изумленным арабским мореходам, что море-океан принадлежит португальцам. До сих пор никто не осмеливался оспаривать эту претензию. Султан мамелюкского Египта, осмелившийся принять вызов португальцев, был наказан уничтожением египетского военно-морского флота под Диу. И с того времени ни одному иноземному кораблю не дозволялось ни ходить по Индийскому океану, ни грузить и перевозить перец без письменного разрешения губернатора португальской Индии. Справедливости ради, следует заметить, что каликутские торговцы не обращали внимания на португальские запреты. Доходы от торговли перцем были так велики, что алчные купцы охотно рисковали жизнью, лишь бы добраться до Красного моря.

Португальское господство над морем-океаном обеспечивалось двумя эскадрами:

1) Индийским военным флотом (Армада да Индия), крейсировавшим между островом Цейлон и Камбейским заливом,

и

2) «Военным флотом дальнейшего побережья» (Армада да Кошта д'Алем), державшим под контролем морское пространство между Гуджаратом и мысом Гвардафуй.

Командующий этим «флотом дальнейшего побережья» - Дуарти ди Лемуш, самый высокорослый из подданных короля Португалии, ставший притчей во языцех благодаря своим необычайно длинным передним зубам, был сам себе господином и не имел над собой вышестоящего начальника, как в свое время Албукерки. А вот Индийский военный флот подчинялся губернатору Индии. Он состоял главным образом из кораблей, не годившихся, по причине своей крайней изношенности, для обратного рейса с фрахтом в Португалию, и кое-как, с грехом пополам, залатанных на кочинских верфях (представлявших собой, по тем временам, фактически просто открытые строительные площадки со стапелями). Последствия сражения при Диу весьма серьезным образом сказались на их мореходности или, иначе говоря, плавучести. Поэтому Албукерки счел своей важнейшей и первоочередной задачей провести капитальный ремонт всех своих кораблей.

Оставляло желать много лучшего и состояние корабельных команд. По традиции каждый капитан предпочитал сам набирать (и подбирать) себе команду, но не все капитаны обращались со своими людьми одинаково. Отпрыски «хороших семей» питались за столом капитана и сопровождали его на всех его путях с утра до вечера. А вот о моряках незнатного происхождения - «подлом народе» (как тогда именовали простолюдинов), капитан, как правило, вообще не заботились.

Вступив в должность, Албукерки принялся искоренять эти никуда не годные, по его убеждению, порядки. Он приказал составить поименный список всех своих офицеров и матросов, разделив их на роты – «орденансы», именуемые также, в память о наемниках-швейцарцах, высокий уровень военной организации которых принес им всеобщее уважение в годы Итальянских войн – также «суисаш». В штат каждой «орденансы», чьи бойцы были вооружены единообразно копьями с древками, длинными, как у швейцарских пик, входили несколько капралов, два знаменосца, два флейтиста, профос  и писарь. Возглавлял «орденансу» опытный в военном деле командир, учивший своих подчиненных копейным приемам и передвижению в правильном боевом порядке. На содержание каждого солдата Албукерки выделял по одному крусаду в месяц. Выплата солдатского жалования производилась, по распоряжению дома Афонсу, ежемесячно, под барабанный бой, в присутствии ротных командиров и одного из его секретарей.

При внедрении своей военной реформы дом Афонсу столкнулся с сильной оппозицией. Его подчиненные были готовы драться, где, когда и с кем угодно, но совершенно не желали подчиняться строгой воинской дисциплине. Обязательные ежедневные занятия строевой и прочей подготовкой воспринимались ими (особенно бойцами дворянского происхождения), как тирания и притеснение. Дело дошло до того, что некоторые ротные командиры были вынуждены доложить губернатору об открытых проявлениях недовольства со стороны своих людей, жалующихся на жестокость и несправедливость начальства.

«Это – целиком Ваша вина!» - ответил Албукерки командирам рот. «Ваши люди разболтались, потому что Вы совсем ими не занимались! Между тем, им совершенно необходимо научиться, наконец, сражаться не как прежде, беспорядочными толпами, а  правильным, регулярным строем. Это умение – гораздо важнее для достижения победы на войне,  чем численное превосходство или личные выдающиеся боевые подвиги, совершая которые, молодые дворяне стремятся оказаться достойными славы и доблести предков! А если кто-то не желает служить в рядах орденансы, что ж – пусть отправляется обратно в Португалию! Здесь, в Индии, ему делать нечего! Мне не нужны солдаты, не готовые служить исправно!»

Его последние слова разрядили обстановку. Таковы уж сыны человеческие! Услышав, что их в Индии никто не держит, они – все, как один! - предпочли остаться. Всякие проявления недовольства «жестокой муштрой» разом прекратились, и в скором времени введенные домом Афонсу «орденансы» превратились в небольшую, но образцово вышколенную армию, отличавшуюся высочайшим боевым духом и безупречной, «швейцарской», дисциплиной. Нет, не зря сказано, что «усердие все превозмогает». 

И если раньше Албукерки был постоянно вынужден бороться со своекорыстными поползновению подчиненных ему капитанов, упорно не желавших слушаться своего начальника, воспринимаемого ими лишь, как «первый среди равных», то теперь его постоянно окружали офицеры и чиновники, которым он мог вполне доверять и на которых он мог вполне положиться. «Вернейшим их верных» был Перу д'Алпойм, следовавший за губернатором, как тень, не выходя при этом из тени дома Афонсу и настолько слепо преданный ему, что один недовольный фидалгу как-то не удержался от едкого замечания: «Перу д'Алпойм – безвольное орудие губернатора!» Другие просили назначить их на ту или иную должность либо, если представлялась такая возможность, сами выбирали себе сферу деятельности; лишь он один был доволен любым назначением, стараясь сделать все, что было в его силах, на всяком посту, на который губернатор соблаговолит его назначить.

Перу д'Алпойм стоял у изголовья умирающего Албукерки и выполнил последнюю волю дома Афонсу. После чего бесследно исчез, как бы выполнив свое жизненное назначение.

Не менее верными и надежными во всем соратниками Албукерки были Фернанду ди Бежа, Каштеллу Бранку (не сгинувший-таки в далекой Малакке и благополучно возвратившийся в Индию!), а также племянник дома Афонсу – Антониу ди Норонья, умный и способный человек, отличавшийся такими незлобивостью и тактом в обращении со всеми, что – единственный из всех! – ухитрился не нажить себе врагов по обе стороны моря-океана.

Губернатор  Индии считал то обстоятельство, что под его началом служат собственные племянники, весьма способствующим пользе дела, ибо мог всегда рассчитывать на их лояльность. Молодой, особенно – знатный, фидалгу вполне мог, хотя бы ради демонстрации своей фамильной гордости, или желая показать, что он – не робкого десятка, ответить губернатору «противным словом». Но он никогда не осмелился бы проявить по отношению к нему непослушание, если этот губернатор Индии был в то же время его собственным дядей…Такова обратная сторона справедливо критикуемого непотизма, о которой порой забывают.

Другой служивший под началом дома Афонсу племянник – его тезка Афонсу ди Норонья, по-прежнему оставался комендантом форта на острове Сокотра (доставлявшего, откровенно говоря, больше хлопот, чем приносившего пользы).  Этот форт, чисто теоретически способный, в силу своего удачного расположения, парализовать всю арабскую морскую торговлю (для чего, собственно, и был построен), в действительности – увы! - почти не ограничивал плавание мусульманских «купцов» по Красному морю. В то же время необходимость снабжать провизией и лекарствами его гарнизон, сильно страдавший от местного климата, лежала тяжким бременем на губернаторе. Монахи, занимавшиеся душепастырской деятельностью среди островитян (чьим душевным спасением был так озабочен дом Мануэл Счастливый), переселились, один за другим, в лучший мир. Да и молодой Норонья все три года своей комендантской службы на Сокотре почти не вставал с одра болезни. При посещении Сокотры эскадрой Дуарти ди Лемуша, тяжело больной Афонсу умолил его предоставить ему корабль, который отвез бы его в Индию. Но предоставленный ему домом Дуарти «от щедрот своих» двухмачтовый парусник был настолько источен червями, что затонул прямо в гавани. Так что пришлось хворому Афонсу ди Норонье запастись терпением еще на несколько месяцев…      

 Между тем дом Дуарти ди Лемуш, вознамерившийся нанести удар по Ормузу, отправил одного из своих капитанов в Кочин, чтобы попросить подкреплений у губернатора. Албукерки, рассматривавший Ормуз, как свое личное «охотничье угодье», ответил без особого восторга, что, как только закончит капитальный ремонт собственного флота, сам отправится в Красное море. И вот тогда, если сеньору ди Лемушу будет угодно, обе эскадры  смогут соединиться у Сокотры, совместно дойти до Суэца, а на обратном пути общими силами разобраться с Ормузом.

Через четыре недели капитальный ремонт всех кораблей дома Афонсу был наконец завершен. В первую неделю февраля 1510 года Индийская армада подняла якоря. Флот Албукерки был усилен несколькими каравеллами убиенного в Каликуте «голыми карликами» злосчастного маршала Португалии (что отнюдь не привело в восторг капитанов этих кораблей, рассчитывавших, после гибели своего предводителя, вернуться домой, в Португалию). С учетом каравелл покойного Коутинью, Индийский флот состоял из двадцати многомачтовых парусников, двух гребных судов и одной бригантины (двухмачтового парусного корабля), с общей численностью команд более тысячи человек. Вне всякого сомнения, дому Афонсу удалось бы без особого труда (скорей всего – даже без боя) восстановить власть Португалии над отпавшим было от нее Ормузом.  Однако визиту в Ормуз, радостно предвкушаемому губернатором Индии, не было суждено состояться в 1510 году. Виной тому был некий «мавр» по имени Тимойя (или же Тиможа).

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГОА, ОТВОРЯЙ ВОРОТА!

Этот Тимойя-Тиможа – так и хочется назвать его «по-нашенски»: Тимоша! – был морским разбойником, придерживавшимся индусской, или индуистской веры (в кого точно – неизвестно, ведь индуизм состоит из великого множества течений, отводящих разным божествам разное по важности место в своем пантеоне) и закадычным другом раджи Онура , предоставлявшего в распоряжение пирата свою гавань (за что признательный корсар уделял своему-покровителю-радже часть добычи или вырученных за проданную добычу денег). Эта система взаимопомощи приносила обоим партнерам по «совместному предприятию» столь ощутимую выгоду, что (не говоря уж о радже), Тиможа, начинавший весьма скромно, сумел накопить немалые богатства. К 1510 году он повелевал целой флотилией быстроходных, юрких парусников, превратившись в фактор военно-морского могущества, наводивший страх на целый регион.

Умный, хитрый и дальновидный, пират с самого начала встал на сторону португальцев, оказавшись для них весьма полезным в самых разных отношениях  еще до вступления Албукерки в должность правителя Индии. И вот теперь, как только флот дома Афонсу замаячил на рейде Онура, Тиможа, нагрузив гребное судно доверху свежайшими, отборнейшими фруктами, подплыл к флагманскому кораблю португальцев засвидетельствовать Албукерки, так сказать, «респект и уважуху». Приглашенный на борт, морской разбойник в свойственной ему несколько театральной манере, сообщил губернатору неожиданную для того новость.

«Куда изволили собраться с этим большим флотом?» - поинтересовался пират у Албукерки, и, когда тот ответил, что держит курс на Суэц сражаться с египтянами и турками, корсар воскликнул: «Зачем вам отправляться драться с турками и египтянами в такую даль, когда они готовятся к войне у Вас под самым носом!?» После этого довольно-таки таинственного вступления, Тимоша приступил к своему долгому докладу, описав сложные политические хитросплетения исламской державы Декан.

Царь Декана был правителем лишь по названию. Вельможи подчиненной ему чисто формально державы, многочисленные «турки», то есть – тюрки, и менее многочисленные персы, постоянно соперничали между собой во влиянии на личность царя и в борьбе за реальную власть.  В настоящее время судьбами страны вполне полновластно распоряжался владыка Гоа – Юсуф Адиль Хан, более известный под именем Сабайо, или, в португальском произношении – Сабажу , строивший грандиозные планы. Правитель Гоа принял на службу целый ряд «турецких» (или, точнеSabakе, тюркских) специалистов, уцелевших в морском сражении при Диу и обещавших своему новому господину построить ему корабли по образцу португальских, дабы обеспечить властителю Гоа возможность вымести, словно метлой, из Индии заморских «неверных псов». На момент беседы Тиможи с Албукерки восемь построенных тюрками по португальскому образцу новых кораблей были уже спущены на воду, а «множество» других еще не покинули верфи.

Жителям Гоа – по большей части индусам (ибо город Гоа был отнят мусульманским Деканом у индуистского Виджаянагара не так давно), планы Юсуфа Адиля были не особенно по вкусу. Тюркские начальники, исповедовавшие, естественно, ислам, всячески притесняли коренных гоасцев, как «презренных многобожников». Купцов-индусов лишали львиной доли заработанной прибыли, горожан обрекали на рабский, непосильный труд, душили непомерными налогами и податями. Даже туземные воины-индусы не выдерживали лютого тиранства своего магометанского начальства, дезертируя при первой же возможности, хотя пойманных беглецов ждала суровейшая кара. Город Гоа, изнывавший и томившийся под игом мусульман, готов был, как спелый плод, упасть в руки тому, кто их к нему протянет. Тем более, что был почти никем не охраняем. Ибо сына Сабажу и главнокомандующего вооруженными силами мусульманского царства - Идалкана  (так португальцы сократили, для удобства, казавшееся им слишком труднопроизносимым его длинное имя «Исмаил Адиль Хан») – не было в городе. Он недавно ушел в поход со всем своим войском, и должен был еще не скоро возвратиться.

«Гоа – лакомый кусочек, сеньор!» - уверял Тиможа Албукерки, всячески расписывая прелести оставшегося почти беззащитным богатого портового города. В качестве торгового центра с Гоа мог соперничать разве что Каликут. Подчинивший Гоа своей власти непомерно бы обогатился только за счет таможенных пошлин, взимаемых за ввоз чистокровных арабских лошадей. Кроме того, в Гоа, расположенном на речном острове, в отличие от Ормуза, имелись в изобилии хорошая пресная вода, жирная, плодородная почва и достаточно леса для кораблестроения.  Когда же морской разбойник, хорошо осведомленный обо всем, что касалось Гоа, заверил Албукерки, что уровень воды в гоаской гавани даже во время отлива достаточен даже для самых тяжелых каравелл, последние сомнения дома Афонсу развеялись, как дым.

На деле захват Гоа прошел еще более гладко, чем было предсказано Тиможей. Как только португальцы двинулись на приступ портовой цитадели Пангим, индусский гарнизон бежал, не оказав никакого сопротивления. После чего депутация горожан припала к стопам Албукерки, моля о пощаде для города, сдающегося на его милость безо всяких условий.

Приняв безоговорочную капитуляцию Гоа, дом Афонсу от имени своего короля вступил во владение городом в ходе торжественной публичной церемонии. «Отцы города» встретили губернатора у городских ворот и, преклонив колена, вручили ему ключи Гоа и шелковое знамя. После чего Албукерки сел на подведенного ему туземцами великолепного коня с седлом, обитым серебром, и, под ликованье горожан, вступил, во главе своих португальцев, в Гоа, открывший перед ним ворота, как пред своим избавителем от тюркского ига. Ликующие горожане осыпали губернатора цветами – как живыми, так и искусно изготовленными из золотой и серебряной филиграни.

Так город Гоа без единого выстрела, без единого взмаха меча, перешел во владение Португалии.             

Следующие дни новые хозяева Гоа провели, посещая все достопримечательности доставшегося им без боя сказочного города. А этих достопримечательностей было поистине не счесть. Чего стоил один только диковинный дворец с великолепнейшими резными работами и благоуханными садами! А конюшни, в которых содержалось более сотни благородных арабских жеребцов! К каждому из этих бесценных скакунов был приставлен свой конюх-раб! А огромный зал с бесценной конской сбруей! А двадцать пять боевых слонов! А бесчисленные строящиеся корабли! А громадные верфи со всеми необходимыми строительными материалами, пороховыми складами! А арсенал, битком набитый всеми видами оружия и пушками-бомбардами (включая даже португальские, захваченные тюрками в качестве трофеев под Чаулом, где погиб сын вице-короля Алмейды)!

Местная кухня была выше всяких похвал, особенно свежайшие дары моря - крабы, креветки, омары, моллюски, осьминоги, акулы, кальмары, лангусты и прочее. На жаровне или в печи, в кокосовом молоке или манной корочке — изобилие рыбных блюд поражало даже привычных к рыбе и морепродуктам португальцев. А вот мясо, особенно говядину, в Гоа готовить явно не любили, а в большинстве мест - и не умели, ибо корова для индусов — священное животное. Португальцам пришелся по вкусу индийский вариант плова — «бириани»; это блюдо, приготовленное из риса и мяса, курицы либо морепродуктов, было весьма жгучим на вкус из-за обилия специй.  Весь секрет оригинального вкуса «бириани» заключался в «фирменном» соусе, который каждый повар готовил на свой собственный манер. Еще одно аппетитное местное блюдо называлось «сизлер»: гарнир и мясо (или рыба), поджаренные на сковороде и выложенные на капустные листья. Лепешки в Гоа готовили так виртуозно, что их зачастую подавали как основное блюдо. Лепешки «паратха» выпекали с топленым маслом и сметаной, а потом подавали с овощами, щедро приправленными пряностями. Сам же дон Афонсу отдавал предпочтение другим, чесночным или сырным, лепешкам под названием  «наан», особенно вкусным в сочетании с бобовой либо чечевичной похлебкой «дал», приправленной травами и пряностями, наряду с «сабджи» - овощной смесью, сдобренной специями. И местному блюду «панир тикка» — обвалянным в пряностях и поджаренным на углях кубикам сыра. А из сладких блюд - обладавшему очень нежным вкусом «бурфи» — молочной помадке, в состав которой входили ягоды, кокос, шафран, орехи, розовая вода и Бог весть что еще. Впрочем, довольно об этом...

Албукерки, с обычной для него основательностью, старательно вникал во все дела и обстоятельства, связанные с овладением Гоа. Это было фактически первое территориальное приобретение Португалии в Азии, сам же губернатор был, соответствен, первым европейцем, столкнувшимся с необходимостью править, или управлять, людьми иной расы, чьи цивилизация, культура, обычаи и религия резко отличались от его собственных. И дом Афонсу решил эту проблему,  стараясь как можно меньше вмешиваться в образ жизни своих новых подданных. Каждому из них было предоставлено, наряду со свободой вероисповедания, право хранить верность нравам и обычаям предков. И только ритуал «сати» - сожжения вдов на погребальных кострах их умерших супругов – заклейменный домом Афонсу, как проявление варварской жестокости, был им немедленно запрещен. Учитывая, что британские колониальные власти осмелились ввести этот запрет в подвластной им Индии лишь тремя столетиями (!) позже, нельзя не воздать дань уважения Албукерки, как весьма просвещенному (и не только для своего времени!) правителю. Правда, в описываемое время в Португалии (да и не только в ней одной), к сожалению, сжигали людей за их «еретические» убеждения или иные «отклонения от генеральной линии» на кострах инквизиции, как некогда – бедных соратников Христа и Храма Соломонова, но…это уже другая история, к которой дом Афонсу был совершенно непричастен…

Подати и налоги, под бременем которых изнывали жители Гоа,  Афонсу Албукерки снизил.

«Дом Мануэл, ваш новый государь, требует от вас не больше того, что вы платили раньше вашим царям-индусам». Дальнейшим шагом губернатора, завоевавшим ему симпатии гоасцев, было замещение целого ряда должностей туземцами-индуистами.

Не остался без заслуженной награды и Тиможа. Он был назначен «танадаром» - высшим чиновником, главой всего управленческого аппарата Гоа. Поскольку же, по законам Гоа, все взимаемые с преступников денежные штрафы текли в карманы «танадара», старый пират был безмерно рад новому назначению.

Богатые магометанские купцы заявили, что им, исповедникам веры в Аллаха, не подобает подчиняться «неверному» индусу-многобожнику. Не дозволит ли им всемилостивый губернатор покинуть город?

«Оставайтесь!» - отвечал им Албукерки. «Я дам вам в начальники мусульманина, чтящего ваш закон и обычай!»

В действительности же дом Афонсу доверял гоаским мусульманам (возможно, поддерживавшим тайные связи с Идалканом, в чем, губернатор, впрочем, не был полностью уверен) не настолько, чтобы дать им начальника из их же собственной среды – мусульманской общины Гоа. И потому назначил начальником гоаских мусульман Кожи Беки, в чьей преданности не сомневался.

Тиможа, хоть и не довольный необходимостью делить свою власть с кем-то другим, все же дал губернатору дельный совет: «Если Вы хотите обеспечить покорность этого народа Вашей власти, назначьте начальником почитателей Пророка индуса, начальником же индусов – почитателя Пророка».

Однако Албукерки, по трезвом размышлении, счел за благо не последовать ни первому, ни второму совету хитроумного пирата. Но тот был полон все новых идей.

«Не отдадите ли Вы мне Гоа на откуп?» - как-то спросил корсар дома Афонсу. «Я готов платить Вам ежегодно двадцать тысяч крусаду, а кроме того, обязуюсь отражать нападения тюрок».

Некоторые португальские капитаны сочли предложение пирата вполне приемлемым, иные  даже выгодным.  Они высказывали опасения, что, после возвращения из похода Идалкана, располагавшего войском, численно превосходившим португальские «орденансы» в сорок раз, если не больше, удержать Гоа будет невероятно трудно. Однако губернатор был на этот счет иного мнения. Гоа – самый прекрасный приз из достававшихся португальцам до сих пор в Индии – надлежало сделать еще прекраснее, превратив его в столицу и резиденцию правительства новой заморской лузитанской державы. Несомненно, дом Афонсу также сумел по достоинству оценить и предугадать стратегическое значение Гоа (не зря в течение всего XVI века португальцы не оставляли планов использования Гоа в качестве плацдарма дл покорения всей Индии, или, по крайней мере, ее прибрежных областей). Это явствует из письма Албукерки дому Мануэлу, в котором он подчеркивает: «Даже потеряй Вы всю Индию, Вам снова удастся ее отвоевать из Гоа!»

В связи с окончательным принятием этого решения, возникла необходимость ввести новую денежную систему. Было бы несовместимо с требованиями престижа новой португальской власти, если бы по-прежнему оставались в обращении прежние монеты, отчеканенные при Сабажу. А переписка по данному вопросу с королем Мануэлом, обладавшим единоличным правом чеканки монеты, заняла бы не меньше двух лет. Понимая, что «промедление смерти подобно», Албукерки был вынужден выйти за рамки своих должностных полномочий (да еще и в вопросе, затрагивающем одну из важнейших монополий португальского монарха). Дом Афонсу приказал переплавить монеты Сабажу и отчеканить из полученных таким путем запасов золота, серебра и меди золотые крусаду, серебряные двадцатки и медяки. На аверсе «албукерковских» крусаду были отчеканены обычный для португальских монет крест «тамплиерской» формы, на реверсе – земной шар королевского герба (как и на королевских крусаду, чеканившихся на монетном дворе в Португалии). На серебряных же, как и на медных, монетах была отчеканена заглавная литера «А» - начальная буква имени и фамилии генерал-капитана - Афонсу Албукерки.. В ответ на недоуменные вопросы некоторых португальцев, Албукерки пояснил, что распорядился сделать это: «в знак того, кто их отчеканил». Примечательно, что дом Мануэл, увидев впоследствии эти монеты, не высказал ни слова порицания (на которые обычно не скупился, даже по менее важным поводам, не затрагивавшим его монарших прерогатив).

 Новые монеты были пронесены в серебряных тазах по улицам Гоа в торжественном шествии, возглавляемом фокусниками, жонглерами и танцовщицами. Звучали гонги, разодетые герольды возглашали, как на португальском языке, так и на местном индийском языке – конкани, что только эти деньги являются единственным законным средством платежа. После чего горстями разбрасывали новенькие монеты толпам сбегавшихся зевак. В тот день толпе была разбросана тысяча одних только золотых крусаду не говоря уже о серебряных и медных монетах. Зато дому Афонсу снова удалось завоевать сердца новых подданных короля Португалии.

Наряду с финансовыми и управленческими вопросами, Албукерки уделял постоянное внимание вопросам дипломатии. В один прекрасный день в Гоа прибыли два иноземных посла. Один из них приехал из Тебриза, другой – из Ормуза. Оба были отправлены с дипломатическими миссиями не к Албукерки, а к Сабажу. Однако азиатские посланники привыкли к неожиданным переворотам. Они быстро сориентировались в происшедших в Гоа изменениях и поднесли предназначенные для Сабажу драгоценные дары новому владыке – Албукерки.

Губернатор Индии был очень рад представившейся ему наконец возможности вступить в прямые отношения с богатой и могущественной Персией, занимавшей важное место в его планах на будущее. Шаханшах персидский Исмаил был ревностным шиитом – сторонником одной из двух главных ветвей мусульманской веры. В отличие от суннитов, шииты признавали только мусульманское священное писание – Коран, но не мусульманское священное предание – Сунну. Кроме того, в качестве законных, праведных халифов – наместников пророка Мухаммеда – шииты, в отличие от суннитов, признавали только Али (женатого на дочери пророка – Фатиме), его сына Хусейна и их потомков. Исмаил-шах, светский глава и меч шиитов, вел религиозно мотивированную войну с Египтом, Османской Турцией и почти со всем миром мусульман-суннитов. Решив воспользоваться данным обстоятельством, Афонсу Албукерки предложил Исмаил-шаху в длинном, обстоятельном письме,  союз Португалии с Персией. «В случае заключения этого союза» - говорилось в заключение письма дома Афонсу шаханшаху – «Вы могли бы, при моей поддержке, со всеми имеющимися у Вас силами напасть на город Каир и земли египетского султана, в то время как мой Государь, Король, двинулся бы на Иерусалим и завоевал все земли в той стране». Как может убедиться уважаемый читатель, рыцарь-монах Афонсу Албукерки, свято хранивший орденский обет безбрачия, не зря чеканил на монетах «тамплиерские» кресты, не расставаясь с «тамплиерским» знаменем. Он явно мыслил категориями Крестовых походов, мечтая о возвращении христианам Иерусалима.

Под небом голубым есть город золотой

С прозрачными воротами и яркою звездой.

А в городе том сад, всё травы да цветы

Гуляют там животные невиданной красы…

В целях укрепления дружеских отношений с Персией, начавших складываться столь удачно (истребление португальской «десантурой» пяти сотен шаханшахских лучников под Ормузом успело как-то подзабыться), Албукерки отправил к персидскому двору надежного человека – пользовавшегося его доверием фидалгу по имени Руй Гомиш. Поскольку же путь Гомиша лежал через Ормуз, дом Афонсу дал ему в дорогу адресованное ормузскому царю письмо следующего содержания:       

«Глубокоуважаемый царь Сеифадин Абенадар , царь Ормуза (так! – В.А.)

От имени весьма высокого и могущественного дома Мануэла, Короля Португалии и Алгарвиш по обе стороны моря, владыки  Гвинеи и мореплавания и торговли Эфиопии, Аравии, Персии и Индии, царства Ормуза и Царства Гоа, я, Афонсу ди Албукерки, генерал-капитан и губернатор Индии, шлю Вам мои самые наилучшие пожелания. Я встретил здесь Вашего посланца, и, ради Вас, воздал ему всяческие почести.

Покидая Кочин с армадой Короля, я имел намерение плыть в Ваш город Ормуз, основать там факторию и оставить там моих людей, как приказал Король. Но, поскольку тюрки строили флот в Гоа, я напал на этот город, завоевал ее и захватил все корабли и пушки. Если представится такая возможность, я перезимую в Ормузе. Приготовьте побольше провианта для матросов моего флота, которые весьма многочисленны. Прошлое мной позабыто . Я – Ваш добрый друг.

Кожиамир  отправится в Ормуз. Он возьмет с собой два корабля моего Государя, Короля, а также товары. Я буду очень рад, если Вы окажете радушный прием ему, а также посланнику, направленному мной с посланием Короля Шаху Исмаилу. Свидетельствую мое почтение Вам, Вашему Отцу и Вашей Матери. Будьте уверены в том, что я всегда готов помочь Вам, как подобает верному другу.

Писано в Гоа в двенадцатый день марта 1510 года.»

Кроме писем шаханшаху и Сеифадину, Руй Гомиш получил в дорогу длиннейшую инструкцию с точнейшими и подробнейшими предписаниями, регулировавшими его поведение в самых разных обстоятельствах. В конце инструкции Албукерки писал:

«Расскажите ему (шаханшаху – ВА.) о могуществе нашего Короля, о его державе и его заморских областях, о их богатстве и изобилии, об огромности и красоте Лиссабона,  его постройках и роскошных зданиях, об обилии в нем серебра и золота (Албукерки не был свободен от склонности к преувеличениям – В.А), о многочисленности населения страны (Португалии – В.А.),  о принадлежащих Королю двух золотых рудниках, откуда он ежегодно получает много золота. Расскажите о многочисленности и величине всех его кораблей, упомяните о мощных флотах, плавающих ежегодно в Индию и обратно, и о том, как его армады ходят по всему миру, а также о том, что (португальские – В.А.) военные корабли направляются в Левант (Ближний и Средний Восток – В.А.) против турок…

Расскажите также и о моей Государыне, Королеве. Скажите ему (шаханшаху – В.А.), чья она дочь, и что Король, ее отец, и королева, ее мать, правят соседним королевством. Расскажите ему, как она живет, и сообщите о дамах, служащих ей, дочерях португальских герцогов, маркизов и графов,  о том, что они одеты в парчу, шелка и золотые ткани, носят драгоценные каменья и замужем за вельможами страны.

Упомяните пышность (обстановки – В.А.) моего Государя, Короля – то, как он трапезует за столом, вознесенным на четыре ступени, в то время, как все великие фидалгу и господа его придворной свиты стоят вокруг него с непокрытыми головами, ожидая, когда он встанет (из-за стола – В.А.)…Опишите все, что касается Короля и Королевы, во всех подробностях: блеск их празднеств и суммы, расходуемые на них, роскошь их одеяний, их драгоценных каменьев, жемчужин и ювелирных украшений, а также красоту дворцов, в которых они живут, всадников, которые всегда наготове, и непрерывно прибывающих (к королевскому двору – В.А.) посланников чужеземных государей…»

Мы привели лишь пару кратких выдержек из обстоятельнейшей инструкции, данной домом Афонсу Рую Гомишу, которому, однако, так и не довелось передать ее содержание на словах шаханшаху Исмаилу. Любезно предложив дому Рую Гомишу отдохнуть от тягот морского путешествия в Ормузе, по-прежнему непримиримый к португальцам и злокозненный визирь Кожиатар (сам-то, наверно, не притрагивавшийся ни к пище, ни к питью, не дав их предварительно попробовать «отведывателям») сумел коварно, незаметно отравить посланца Албукерки медленно, но верно действующим ядом –  из тех восточных смертоносных снадобий, от действия которых человек отдает Богу душу, как бы погружаясь в сон, без боли в животе, без судорог и тошноты, короче – безо всяких видимых признаков отравления... Пока же Руй Гомиш, не подозревая о своей печальной судьбе, плыл в Ормуз из Гоа ей навстречу, Албукерки занялся укреплением фортификационных сооружений новой столицы португальской Индии. Эти укрепления давно уже нуждались в серьезном ремонте. В некоторых местах городской стены, и без того низкой и непрочной, зияли проломы. Ров, окружавший стену, был местами засыпан. Опять возникла нужда в постройке новых укреплений - занятии, все еще ненавистном португальским капитанам. Прекрасно понимая, что за ходом строительства, да и за самими строителями, нужен глаз да глаз, Албукерки временно переселился из дворца в шатер, поставленный для него у подножия крепостной стены.

В-общем, дом Афонсу не терял даром времени. И был совершенно прав. Ибо вскоре в Гоа пришла весть о возвращении из похода Идалкана во главе пятидесятитысячного войска. 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ДОЛГИЙ МУССОН

Появление войск Идалкана под стенами Гоа совпало по времени с началом сезона тропических дождей. «Мавры» заполонили всю «Большую Землю» вокруг острова, на котором был расположен город Гоа, и половину трудившихся над возведением стен португальцев пришлось откомандировать на охрану пяти участков побережья острова, особенно удобных для высадки неприятельского десанта. Кроме того, флотилия гребных судов под командованием Антониу ди Нороньи патрулировала прибрежные воды, в то время как сам губернатор португальской Индии денно и нощно наблюдал за укреплением самых слабых мест городской стены. Он не заблуждался насчет поведения городского населения, прекрасно отдавая себе отчет в том, что оно, в условиях и без того весьма трудной обороны будет скорее мешать ему, чем помогать. Разумеется, индусы, составлявшие большинство населения Гоа, нисколько не симпатизировали Идалкану. Однако им было известно, что под его командованием находится войско, значительно превосходящее по численности португальское. Под властью Идалкана им, индусам, жилось плохо, но…страшно было даже представить себе, насколько хуже могла стать их жизнь в случае победы мусульманского владыки, разъяренного их оказанным его войскам сопротивлением? Что же касалось мусульман Гоа, они, естественно, нашли бы сотню способов сговориться со своими единоверцами по ту сторону городских стен…

Идалкан полностью отдавал себе отчет в своем неоспоримом превосходстве. От своих тайных сторонников в Гоа он был точно осведомлен о численности португальцев. Даже принимая в расчет некоторое количество не слишком-то надежных вспомогательных частей гарнизона, навербованных домом Афонсу из туземцев, выходило, что его, Идалькана, войско обладало, если не сорокакратным (как опасались гоаские индусы), то, во всяком случае, двадцатипятикратным (!) численным превосходством над «кафирами». И потому магометанский полководец даже питал надежду добиться своей цели и без применения оружия.  Как говорится, чем шайтан не шутит? Дабы облегчить португальцам согласие выполнить его требование – очистить остров – он даже любезно предложил им взамен участок морского побережья под строительство нового форта.

«Передайте Идалкану, что португальцы никогда не отдают назад того, что однажды получили!» - ответил Алукерки посланцу мусульманского владыки. «Если же он немедленно снимет осаду и покинет наши владения – Гоа с округой -, я охотно заключу с ним договор о мире и дружбе». 

Кстати говоря, посланца Идалкана звали… Жуан Машаду. Португалец по рождению., запятнавший себя на родине многочисленными преступлениями, он был депортирован из метрополии в Малинди, сбежал с места своего «спецпереселения», в одиночку прошел всю Восточную Африку и Западную Азию, после чего, наконец, нашел себе приют и новое занятие при дворе Сабажу. Все это, впрочем, не помешало беглому португальскому «ссыльнопоселенцу» по секрету передать Албукерки немало полезных сведений. Между прочим, он сообщил губернатору, что мусульмане Гоа постоянно переписываются с Идалканом (в чем их дом Афонсу подозревал уже давно), после чего Албукерки приказал посадить всех «мавров», с женами и детьми, под замок в портовую цитадель.

На следующий день начались военные действия.  На протяжении первых недель осады Гоа отчаянно сопротивлявшимся португальцам удавалось удерживать пять мест, опасных с точки зрения высадки неприятельского десанта. Естественно, угроза такой высадки многократно возрастала ночью, ибо под покровом темноты десантные плавсредства «мавров» могли подойти к берегу незамеченными.

Это, в конце концов, и произошло. Ненастной майской ночью, когда неистовые завывания ветра и неумолчный шум хлеставшего с небес  сплошной стеной тропического ливня не позволяли часовым на берегу ничего видеть или слышать, к берегу подошла на плотах «десантура» Идалкана, прежде чем португальская стража успела поднять тревогу. Во всех пяти местах высадки пошла невероятная по своей ожесточенности резня за каждую пядь земли. Но к «маврам» постоянно подходили подкрепления, пока смертельно утомленные португальцы не были вынуждены отступить под защиту городских стен.

Но Идалкан и тут не дал им передышки, денно и нощно утомляя гарнизон все новыми попытками взять город приступом (или, как говорили наши предки, «на копье»).

«Если мы продержимся три месяца, к нам придет на выручку очередной «перечный флот»!» - пытался утешить своих истомленных постоянными боями с полчищами Идалкана подчиненных Албукерки, вынужденный обходиться почти совсем без сна.

Теряющие последние остатки мужества, подчиненные только качали в ответ головами:

«Прежде чем флот подойдет, все мы будем мертвы!»

Численность гарнизона Гоа постоянно сокращалась, по мере того, как численность непрерывно штурмующих город войск Идалкана все прибывала. Причем штурмующие сменяли друг друга, получая возможность отдыхать и восстанавливать силы – в отличие от осажденных, у которых – увы! - такой возможности не было…К тому же обороной стен Гоа теперь были заняты всего лишь пятьсот португальцев, ибо Албукерки отправил всех моряков на борт их кораблей. Сняв с мачт паруса, чтобы спасти их от гниения под струями бесконечного тропического ливня, лузитанские «морские волки» с мрачной покорностью судьбе несли караульную службу в заливаемой дождями гавани. На сердце у них, что называется, скребли кошки. Вздумай Идалкан напасть на гавань, чтобы уничтожить стоящий на якоре флот, у португальских моряков не хватило бы сил оказать «маврам» достойный (а если быть честными – вообще мало-мальски серьезный) отпор… 

Возможно, именно это соображение побудило Албукерки все-таки уйти из города. 23 мая, вскоре после полуночи, его «орденансы» в полной тишине погрузились на все имевшиеся в распоряжении губернатора корабли. Тиможе был отдан приказ убить всех мусульман, сидевших под замком в портовой цитадели. Старый пират охотно взялся за привычное для него дело, однако, как всегда, слукавил – самовольно нарушил приказ о поголовном истреблении заключенных. Обезглавив всех узников мужского пола,  он снял с сидевших вместе с ними под замком женщин и девушек все украшения, переодел их в мужское платье и – тайком, чтоб Албукерки не узнал! – переправил их на свои лодки и суда.

На следующий день торжествующий победу  Идалкан, под звуки воинственной восточной музыки вступил в Гоа. Как человек отнюдь не глупый, он сказал себе, однако, что ему, вернувшему под свою власть этот важный портовый город, было бы невыгодно продолжать враждовать с португальцами, и потому отправил своего двоедушного клеврета Жуана Машаду к Албукерки с новыми мирными предложениями.

«Пока он не вернет мне Гоа, ни о каком мире не может быть и речи!» - заявил губернатор. «Я завоюю Гоа обратно, и город с округой будет навечно принадлежать королю Португалии!»

«Да он – сын самого шайтана , не иначе!» - воскликнул Идалкан, услышав ответ Албукерки.

Португальский флот, который мог выйти в море, преодолев препятствовавшую его выходу песчаную мель, только в августе, после прекращения муссона, стоял на якоре в самом широком месте реки, однако же, в пределах досягаемости неприятельских орудий, чьи ядра постоянно пролетали над палубами и на чей огонь португальцы не могли давать достойного ответа по причине ограниченности запасов пороха. Им оставалось только одно средство защиты от града неприятельских снарядов – импровизированные брустверы.

Поначалу люди Албукерки сильно страдали также от нехватки питьевой воды, пополнять запасы которой им приходилось время от времени силой оружия на материке. Однако по мере вступления сезона дождей в свои права эта нехватка стала менее ощутимой, поскольку речная вода, разбавляемая дождевой, все больше теряла свой гнилостный привкус. Проблема же нехватки провианта обострялась день ото дня. Имевшийся еще у португальцев небольшой запас риса, тростникового сахара («индийского меда») и сухарей, распределялся столь крошечными порциями, что голодным ратоборцам Албукерки приходилось ублажать свои урчащие все громче животы крысами и мышами. Счастливые владельцы рундуков с кожаной обивкой, осторожно снимали кожу со своих «сундуков мертвеца», размачивали ее в воде и варили, после чего съедали все до последнего кусочка, под завистливыми взглядами своих обделенных судьбой сотоварищей. «Так поступали простолюдины, не способные терпеть муки голода» - замечает по этому поводу (достаточно высокомерно) хронист Гашпар Корреа (видимо, не сомневавшийся, что сам он в сходных обстоятельствах, конечно же, до ничего подобного бы не унизился)…

Эти подчиненные Албукерки простолюдины, постоянно присылавшие к нему делегации с жалобами на претерпеваемые ими невзгоды и слезными мольбами увеличить им пайки,  превращали жизнь губернатора в постоянный кошмар. Что он мог поделать, кроме как разделить свой собственный паек с наиголоднейшими из голодных? Сорвалась и попытка помочь голодающим, наладив ловлю рыбы. Добытый с помощью лесок или же сетей улов был таким скудным, что рыбы не хватало даже для больных, чье число непрерывно росло…

Появились первые дезертиры. Узнав от одного из этих перебежчиков о голоде, царящем в португальском стане, Идалкан  решил взять пример с человеколюбивого египетского султана, оказавшего в 1221 году попавшим в окружение под Дамиеттой участникам Пятого Крестового похода щедрую помощь продовольствием (которого у крестоносцев к тому времени совсем не осталось). Растроганный хронист похода Оливер Схоластик с благодарностью писал о великодушном султане Мисра: «Сей муж, чье сердце Господь побудил к подобным мягкости и милосердию, который, не будучи христианином, проявил столь много христианских качеств, казался призванным к тому, чтобы обратиться от ложной веры лжепророка к Христову Евангелию», что, несомненно, было в его устах наивысшей похвалой .  Воодушевленный примером султана Египта,  Идалкан направил в дар дому Афонсу «гуманитарную помощь» - целое гребное судно, доверху нагруженное рисом, курами, смоквами (то есть инжиром), сахарным тростником, фруктами и овощами.  Однако он «не на таковского напал»!  Албукерки проявил куда большую стойкость, чем когда-то – предводители Пятого Крестового похода. При виде приближающегося к своему флагманскому кораблю посланного Идалканом судна с «гуманитарной помощью» на борту, дом Афонсу принялся спешно «наводить тень на ясный день». Он приказал выставить на палубе своего флагмана на всеобщее обозрение два бочонка вина (предназначенного для больных и раненых), разложить горками вокруг бочонков последние имевшиеся в запасе хлебы, а своим людям велел «возрадоваться и возвеселиться». И открыл посланцам Идалкана, в недоумении взиравшим на горланившую песни развеселую команду флагмана «неверных», великую тайну: «Мы, португальцы, привыкли питаться на море лишь хлебом и вином. Того и другого, как вы можете видеть, у нас имеется в избытке. И передайте вашему господину, что от врагов я никаких даров не принимаю». В-общем, «бойтесь данайцев, дары приносящих»…Дом Афонсу был верен себе, памятуя о главной жизненной максиме всякого уважающего себя португальского фидалгу: «Лопни, но держи фасон!»

Однако…шутки шутками, но нужно было что-то срочно делать, чтобы и вправду не «лопнуть». Будучи не в силах помешать голоду и болезням валить с ног одного португальца за другим, Албукерки решил попытаться защитить свою команду хотя бы от града ядер, изрыгаемых пушками «мавров» из бойниц портовой цитадели. И сообщил капитанам о своем твердом намерении взять цитадель приступом, чтобы заставить ее артиллерию, наконец, замолчать. Его фидалгу пребывали в дурном расположении духа, что было, в общем-то, вполне понятно и простительно, с учетом терзавшего их внутренности лютым индийским тигром голода и ослабленного болезнями и ранами здоровья. Они осмелились крайне недовольным тоном заявить, что в постигших всех их бедах виноват лично он, господин губернатор. Ведь если бы дом Афонсу не цеплялся так долго (и, как выяснилось – совершенно бесполезно!) за Гоа, весь флот давно бы пребывал на удобных зимних квартирах в Аньядиве (или Анжадиве) ,  предаваясь заслуженному отдыху от перенесенных тягот долгой, утомительной осады. Закончив осыпать Албукерки упреками, капитаны принялись перечислять ему причины, по которым, с их точки (а если быть точнее – не токи, а «кочки»!) зрения, не стоило даже пытаться идти на приступ портовой цитадели - Пангима . 

«Я – Ваш губернатор, господа!» - прервал их дом Афонсу, раздосадованный бесконечной болтовней. «С Божьей помощью, я завтра возьму штурмом цитадель. Кто не захочет присоединиться ко мне завтра, может оставаться на борту. Я все сказал, сеньоры. Все свободны».

Не удивительно, что при такой постановке вопроса на следующее утро все беспрекословно присоединились к Албукерки.

На подступах к портовой цитадели раскинулся защищенный баррикадами военный стан туземцев. Расположившиеся там две тысячи воинов Идалкана мирно спали. Португальцы напали на спящих «мавров» в утренние сумерки, еще до наступления рассвета. Застигнутые врасплох «мавры» даже не успели толком сообразить, что происходит. Разметав их полусонные ряды, солдаты Албукерки одним махом захватили цитадель, перебили гарнизон, подожгли здание, и завладели бомбардами. Кроме этих трофеев, они, однако, смогли захватить только хранившиеся в крепости запасы риса,   хотя и способствовавшие утолению голода, но внесшие мало разнообразия в однообразное питание, смертельно утомившее желудки европейцев.

Идалкан задумал акцию возмездия. Он оснастил бомбардами множество небольших судов, которым надлежало, вместе с несколькими брандерами (то есть зажигательными судами) напасть под покровом ночи на португальские каравеллы. Однако губернатор Индии, своевременно извещенный о намерениях «мавров» агентами секретной службы своего верного Тиможи, уничтожил готовую к отплытию флотилию Идалкана прямо в гавани силами отборного португальского отряда – своего рода «спецназа» - под командованием своего племянника. Но Антониу ди Норонья не удовольствовался достигнутым успехом. Увидев вытащенный на берег «маврами» галиот , принадлежавший прежде португальцам, племянник дома Афонсу произвел высадку, отогнал неприятеля от галиота и попытался, вместе с командой своей лодки, под градом «мавританских» стрел, стащить тяжелое судно с берега обратно в воду. Внезапно он упал на землю с неприятельской стрелой в колене. Подчиненным удалось спасти Норонью лишь в ходе ожесточенной схватки, развернувшейся вокруг упавшего фидалгу, и стоившей жизни нескольким португальцам.

Вообще-то ранение в колено не считается смертельным. Однако рана, нанесенная дому Антониу, судя по всему, сразу же воспалилась. Воспаление вскоре переросло в гангрену, и через несколько дней невероятных мучений подававший такие надежды молодой человек отдал Богу душу. Его оплакивали не только собственный дядя Афонсу и все капитаны, но и простые португальцы, за которых он не раз вступался перед дядей, скорым на расправу в случае даже малейших упущений по службе. Насколько же храбрым должен был быть при жизни этот проживший так недолго на Земле фидалгу, коль скоро он, по единодушному мнению своих соратников, превосходил их всех (хотя ни у кого из них, несмотря ни нам какие недостатки или слабости, нельзя было отнять воистину героических мужества и отваги)!

Дни тянулись томительно долго. Нехватка провизии стала поистине катастрофической. Португальцы заболевали прямо-таки «пачками», раненые по большей части умирали от своих ранений. Здоровые же, подобно диким зверям в своей клетке, бесцельно расхаживали, под струями тропического ливня, в облаке испарений, по мокрой палубе, считая недели, оставшиеся до окончания муссона. В конце концов, нервы у нескольких моряков не выдержали страшного напряжения. Они прыгнули за борт, доплыли до берега и предложили свои услуги терпеливо выжидавшему «у моря погоды» Идалкану. Утолив голод и жажду, перебежчики выболтали «маврам» все, что знали о реальной ситуации, в которой оказались португальцы. Магометанский предводитель (чье присутствие все настоятельнее требовалось и в других частях его державы) решил, что настало время для очередного мирного предложения.

Парламентер, присланный Идалканом в португальский стан, передал его просьбу дать ему в заложники кого-либо из самых знатных португальцев, ибо на борт их флагмана намерен в скором времени прибыть чрезвычайно высокопоставленный представитель для ведения переговоров с Албукерки. Губернатор назначил в заложники Диогу ди Бежу. По возвращении на флагманский корабль, гребцы шлюпки, доставившей знатного заложника на берег, сообщили дому Афонсу, что встретившие их на  берегу перебежчики обещали им роскошную жизнь у «мавров», если они последуют их примеру и тоже станут дезертирами.

Албукерки весь побагровел от гнева. Он дал в сопровождение своему верному Перу д'Алпойму, посланному им забрать с берега назначенного Идалканом переговорщика, лучшего стрелка из арбалета во всем своем флоте. Стоило шлюпке Перу д'Алпойма пристать к берегу, к ней сразу подъехали дезертиры, принявшиеся на все лады потешаться над исхудалыми лицами своих недавних боевых товарищей и высмеивать их оборванное платье. «Право же, Ислам ничуть не хуже всякой иной веры!» - уверял их бывший  хирург португальского флота, горделиво гарцевавший на прекрасном скакуне в роскошных шелковых одеждах. «Чего ради вам и дальше голодать с вашим помешанным самовлюбленным губернатором? Бросайте этого властолюбивого безумца и скорей переходите к нам!»

«Стреляй в иуду!» - потихоньку приказал Перу д'Алпойм сопровождавшему его стрелку из арбалета. И меткий арбалетный болт вышиб подлого ренегата-вольнодумца из седла. «У нас» - заявил секретарь дома Афонсу присланному Идалканом переговорщику, оцепеневшему от ужаса – «за дезертирство полагается только одно наказание – смерть!»

На борту своего корабля дом Афонсу приветствовал полномочного представителя Идалкана со всей учтивостью, на которую только был способен. После предусмотренного в таких случаях дипломатическим протоколом обмена любезностями, занявшего, ввиду высокого положения представителей обеих договаривающихся сторон, более продолжительное время, чем обычно, посланец Идалкана приступил к изложению сути своей миссии. Идалкан предлагал португальцам портовый город Синтакору  с прилегающими землями и доходами с них. Город Синтакора, по словам посланника, располагал очень хорошей и удобной гаванью, его округа безупречно подходила для строительства там форта. Кроме того, Идалкан был готов уплатить пятьдесят тысяч крусаду для возмещения расходов, понесенных португальским флотом. А в обмен на эти столь великодушные уступки он требовал всего лишь…выдать ему одного единственного человека. Но этим человеком, чьей головы требовал Идалкан, был Тиможа.

Албукерки был искренне возмущен. Как? Требовать от него, губернатора Индии, подло предать и выдать недругам Тиможу, оказавшего португальцам столь неоценимые услуги? Что за неслыханная наглость! Генерал-капитан поднялся со своего кресла, попросил, чтобы Идалкан больше не присылал к нему своих посланцев ни с какими предложениями, кроме одного единственного – о сдаче города Гоа, и проводил ошеломленного восточного дипломата к его лодке так быстро, что у того дыхание перехватило…

Идалкан же был вне себя от изумления. Все это было явным нарушением общепринятых правил игры! Он, сын и наследник повелителя правоверных, прогнал «неверных псов-кафиров» из Гоа, поймал в ловушку весь их флот с умирающей от голода командой на борту, а их предводитель вел себя, как победитель, диктующий ему, истинному победителю, Идалкану, свои условия!

Вскоре после афронта, полученного Идалканом, Кожи Беки намекнул в доверительной беседе с губернатором Индии, что Тиможа держит на борту тайно спасенных им от резни в портовой цитадели мусульманских женщин и девиц, которых можно было бы использовать в качестве заложниц. Албукерки, впервые услышавший о них, немедленно вызвал к себе Тиможу и поинтересовался местопребыванием пощаженных, вопреки его приказу, мусульманок.

«Я их распределил по разным кораблям» - ответил, глазом не моргнув, Тиможа – «С ними живут офицеры и матросы, уже уговорившие многих из них принять христианскую веру».

«Подать их всех сюда! Немедленно!» - потребовал Афонсу Албукерки. Его капитанам, а также священнослужителям пришлось выслушать от губернатора суровый выговор за допущение подобного скандала и попустительство подобным безобразиям на королевском флоте.

Капеллан флагманского корабля смиренно сложил руки под своей рясой. «По моему опыту – а опыт сей – немалый! – еще ни один христианин из любви к женщине не становился магометанином, но весьма многие магометанки, из любви к мужчинам – христианками. Если же магометанка принимает Святое Крещение» - продолжал священник елейным голосом – «согрешившему с ней мужу будет прощен его грех, ибо он привел живую душу человеческую к Богу».

Выяснилось, что и в самом деле немало женщин и девушек, спасенных от гибели предусмотрительным Тиможей, обратились ко Христу. Они и их, с позволения сказать, супруги, были занесены в особый список. Им было дозволено продолжать жить как бы в христианском браке. Прочие же мусульманки, не желавшие отречься от своей прежней веры, были посажены под замок.

Вскоре их всех собрали в одном помещении, расположенном над кормилом, то есть, рулем, или рулевым веслом, флагманского корабля. Об удовлетворении потребностей затворниц заботился евнух, подававший им через маленькое окошечко-глазок в двери скудную пищу…так они и жили, отныне недоступные ничьим прикосновениям и взорам.   

Поскольку эти женщины до своего пленения содержались в гаремах «набобов» Гоа, все они, вероятно, были очень красивы. Поэтому некоторые молодые фидалгу, сходившие с ума по разлученным с ними, ставшим для них невидимыми и неосязаемыми по непонятной прихоти сеньора губернатора, красавицам-пассажиркам, принялись все громче выражать свое недовольство беспардонным вмешательством дома Афонсу в их интимную жизнь. Вольно ему, рыцарю-монаху, блюсти свой орденский обет безбрачия ! Но они-то тут при чем? Они ведь этого обета не давали!

Самый недовольный из всех – Руй Диаш, не ограничился бранью в адрес самодура-губернатора. Как-то ночью он подплыл к флагманскому кораблю, с кошачьей ловкостью вскарабкался на него вверх по рулю и через окошечко в борту пробрался к избраннице своего сердца, посаженной домом Афонсу под замок. Под утро же вернулся тем же способом на свой корабль, никем, похоже, не замеченный. После чего стал повторять свои заплывы еженощно. Естественно, со временем полностью оправдалась пословица «повадился кувшин по воду ходить – тут ему и голову сломить». Тем более, что юный ловелас, войдя во вкус, стал брать с собой за компанию и других, не менее любвеобильных, молодых идальго. Об этом доложили губернатору, выславшему в ближайшую же ночь шлюпку с соглядатаями для установления личности нарушителей. И – что Вы думаете? – в первую же ночь Руй Диаш был опознан! 

Гнев Албукерки был вызван не столько блудом, творимым молодым фидалгу с иноверкой, сколько невероятной наглостью, с которой тот глубокой ночью, словно вор, бесстыдно, раз за разом, пробирался на корабль своего начальника  и вламывался в помещение, запертое по приказу этого начальника именно для того, чтобы никто не смог без разрешения в него проникнуть! В описываемое время людей вешали даже за мелкую кражу (скажем, серебряной ложки). Албукерки, истинный фанатик послушания и дисциплины, счел, что преступление, совершенное Диашем, в тысячу раз тяжелее – и приговорил его к смерти.

Молодой дворянин беззаботно доигрывал с товарищем партию в шахматы, когда вдруг ощутил на своем плече чью-то тяжелую руку. «Именем короля!» - сказал профос. Уже в следующее мгновение Диаш болтался бы на рее, если бы его друзья не перерезали веревку, и не позвали на помощь других капитанов. На корабле поднялась невероятная суматоха. Профос громким голосом требовал возвратить ему осужденного, друзья которого яростно противились этому. Потребовалось появление на борту самого губернатора, чтобы вынесенный им преступнику смертный приговор был приведен в исполнение. Однако этим дело не закончилось. Четверо молодых фидалгу прыгнули в шлюпку и стали, плывя от корабля к кораблю, призывать их капитанов и команды восстать против беззакония, чинимого домом Афонсу.

Что? Бунтовать?..Губернатор немедленно выслал вслед горячим головам погоню. Не прошло и получаса, как все они лежали, с кандалами на руках и на ногах, в трюме флагмана эскадры Албукерки. Через полторы недели дом Афонсу их помиловал, но Руя Диаша – увы! – он воскресить уже не мог. Этот свершенный им, в порыве гнева, самосуд, с тех пор тяжким воспоминанием лежал на совести у губернатора, после того, как гнев прошел…

В своем написанном через несколько лет завещании Афонсу Албукерки указал: «Прочитать четыре тринитайру за упокой души Руя Диаша, повешенного по моему приказу под Гоа». Поскольку «тринитайру» означало «тридцать заупокойных месс», уважаемый читатель может сам судить о том,  насколько тяжкими были угрызения совести, испытываемые губернатором португальской Индии. 

ГЛАВА   СЕМНАДЦАТАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГОА

В  конце июля вновь пробудились надежды португальцев на лучшее.  Погода несколько улучшилась, и вскоре, возможно, корабли смогли бы, наконец, преодолеть песчаную мель, непреодолимым барьером преграждавшую им выход в море. Но тут вдруг выяснилось, что губернатор вовсе не думает об отплытии.  Дом Афонсу знал, что недруги Сабажу угрожают его государству, и что поэтому в один прекрасный (для него и для всех португальцев) день Идалкан будет вынужден уйти из Гоа оборонять границы царства своего отца и повелителя. И потому, по мнению Албукерки, стоило запастись терпением - и поголодать еще немного под Гоа. Правда, он не мог позволит себе полностью проигнорировать  мнение своих капитанов на этот счет. Суточный паек уменьшился до горсти хлебных крошек. С учетом ситуации, ставшей современно нетерпимой, Албукерки решил отправить легкие суда с больными и ранеными на борту в Каннанури, откуда им надлежало незамедлительно возвратиться, захватив как можно больше продовольствия. Однако капитаны кораблей, которым было предписано остаться под Гоа, шептали на ухо своим товарищам, отобранным домом Афонсу для плавания в Каннанури: «Ни в  коем случае не вздумайте возвращаться! Если вы вернетесь с продовольствием, он (Албукерки – В.А.) никогда отсюда не уйдет!»

Однако преграждавшая им выход в море песчаная мель оказалась все еще непреодолимой даже для самых легких судов. Пришлось флотилии дожидаться благоприятного ветра. Она прождала перед мелью целых две недели. И, наконец, Албукерки был вынужден поддаться давлению своих капитанов. «Мои корабли гниют, почти все мои люди больны и больше не желают есть заплесневелые хлебные корки – все, что у нас осталось из провизии» - написал он – и 15 августа приказал всему флоту поднять паруса.

Выйдя в море, Албукерки встал на якорь у острова  Аньядива, куда вскоре прибыл Тиможа (отплывший, со своими более легкими кораблями, тремя днями ранее) с двумя большими лодками, одна из которых была нагружена коровами, баранами и курами, другая же – рисом, а также почерпнутой из секретных источников достоверной информацией о том, что Идалкан ушел из Гоа сразу же после отплытия португальцев.

Через несколько часов они, к своему несказанному удивлению, увидели в море родные каравеллы. Как выяснилось, это была эскадра под командованием дома Диогу ди Вашкунселуша, державшая курс на Малакку.

Еще в прошлом году король дом Мануэл Счастливый поручил капитану Диогу Лопишу проложить морской путь в это далекое царство, чье сказочное богатство восхваляла вся Индия. Лопиш доплыл до Малакки, но, вследствие враждебных исламистских происков, произошел конфликт, в результате которого шестьдесят португальцев оказались в плену у малайцев.

По трезвом рассуждении, португальскому монарху следовало бы дождаться отчета Лопиша о случившемся, прежде чем отдавать приказ о новой экспедиции в Малакку. Но Его Величество Король жил в своем собственном мире, оторванном от реальности. Он никогда не думал о потоках крови и тяжелых жертвах, ценой которых оплачивалось все его монаршее величие…Не было ничего проще, чем мановением руки посылать своих верноподданных на край света сражаться, страдать и умирать во славу его короны и престола.  И эти верноподданные отправлялись туда, куда он их посылал, так послушно и беспрекословно, что он, сиявший, как земное солнце, среди роскоши своих дворцов, считал это чем-то само собой разумеющимся. Дом  Мануэл I, получивший от своих подданных прозвище Счастливого, настолько привык считать лежащие у самых пределов обитаемого мира «золотые королевства», Элдораду, своей собственностью, что не стал дожидаться доклада своего верноподданного по фамилии Лопиш. Предпочтя вместо этого, полагаясь на свое извечное счастье, дать другому верноподданному, по фамилии Вашкунселуш, четыре каравеллы, триста человек команды и приказ: «Ступайте, завоюйте мне Малакку!»

Впрочем, король дал Вашкунселушу еще и письмо, адресованное губернатору Индии Афонсу Албукерки, с приказом, поддержать Вашкунселуша словом, то есть, добрым советом,  и делом. Прежде чем речь зашла о деле, Албукерки дал Вашкунселушу добрый совет: «Остерегайтесь плыть сейчас в Малакку!». Гораздо более многочисленная и несравненно лучше снаряженная предыдущая экспедиция под командованием Диогу Лопиша – и та потерпела неудачу, понеся тяжелые потери. Теперь же Вашкунселушу, с его гораздо меньшими силами, предстояло силой освободить пленных португальцев, и, возможно, еще и наказать малайцев за дерзость!  «Лучшее время для того, чтобы плыть в Малакку – апрель» - объяснил губернатор – «В апреле я смогу выделить Вам в помощь несколько кораблей из состава моей эскадры. Пока же помогите мне вернуть Гоа».

На этот раз все капитаны согласились с Албукерки. Когда же пришла весть о приближении к индийским берегам египетского флота в количестве пятидесяти военных кораблей, Вашкунселуш, несмотря на приказ короля Мануэла плыть в Малакку как можно скорее, счел разумным подождать - ведь губернатору Индии могла понадобиться его помощь в борьбе с египтянами.

Пока же он со своими четырьмя каравеллами сопроводил Албукерки в Каннанури. По прибытии туда, дом Афонсу срочно занялся ремонтом своих кораблей. Вследствие многомесячных проливных дождей, все корабельные канаты и веревки сгнили, но ему удалось заменить их новыми, не понеся при этом никаких расходов. Волокна кокосовой пальмы, использовавшиеся для изготовления канатов и веревок на индийских верфях, ввозились мусульманским купцом, проживавшим в Каннанури, с Мальдивских островов, расположенных в Аравийском море Индийского океана к югу от Индии. Этот купец, по имени Мам (Имам?) Али , постепенно сосредоточил в своих руках все соответствующее производство острова, став единственным на нем торговцем кокосовым волокном.

Губернатор пригласил купца к себе, и объявил ему, что Мальдивские острова принадлежат королю Португалии, который ему, Маму Али, соответствующей монополии на ввоз кокосового волокна в португальскую Индию не предоставлял. Пораженный услышанным, Мам Али бросился в ноги радже Каннанури,  коменданту португальского форта, начальнику португальской колонии, словом – всем мало-мальски влиятельным лицам города, моля замолвить за него словечко перед губернатором, который, в конце концов, сменил-таки гнев на милость (сделав вид, что это стоило ему немалых усилий). Маму Али была возвращена его торговая монополия, в связи с чем он выразил свою безмерную признательность великодушному королю Португалии в форме двух тысяч тюков кокосового волокна, каждый - весом в четыре с половиной квинтала (центнера), которые обязался ежегодно предоставлять безвозмездно для нужд королевского португальского флота в Каннанури или в Кочин. Кроме того,  дом Афонсу взял с монополиста обязательство не угнетать сверх меры гнувших на него спины жителей Мальдив. Идеальным в глазах Албукерки было общественное устройство, основанное на принципе авторитаризма, в котором, власть, однако. обращалась бы с народом хорошо.  Магометанин беспрекословно принял на себя все обязательства, которых от него потребовали, ибо его связанные с этими обязательствами расходы были ничтожно малы по сравнению с огромной выгодой. А португальский флот был обеспечен (с огромным запасом!) кокосовым волокном, в котором так остро нуждался.

В самый разгар ремонтных работ появился Дуарти ди Лемуш, человек с громадными передними зубами. Он встал на якорь в Каннанури, но не спустил своего флага и явился с визитом к губернатору лишь через два дня после своего прибытия.

«Мои корабли прохудились» - заявил командующий «военным флотом дальнейшего побережья» таким недовольным тоном, будто дом Афонсу был в этом виноват – «А на Сокотре не осталось ни единого здорового человека».

«Печально это слышать, дом Дуарти. А как там поживает мой племянник?»

«Он отплыл к Вам в Индию еще весной. И если до сих пор еще не появился здесь, то, вероятно, утонул».

«Значит, я потерял обоих племянников» - печально вздохнул Албукерки, но его горе, судя по всему, не вызвало у командующего «военным флотом дальнейшего побережья» ни малейшего сочувствия.  Даже не пытаясь выразить дому Афонсу свое соболезнование в связи с постигшей губернатора тяжелой утратой, Лемуш поинтересовался, сколько кораблей он может получить, и когда.

«Я понимаю Ваше положение» - возразил Албукерки – «Но не забывайте – египетский флот на подходе, у нас каждый корабль на счету!»

«А разве я в этом виноват? Если бы Вы откликнулись на мои неоднократные просьбы прислать мне корабли, в которых я нуждался, Индии бы не пришлось теперь бояться египтян!»

«Прошу Вас остаться до подхода египтян» - завершил дом Афонсу этот крайне неприятный для обеих сторон диалог – «Но, если они увидят здесь сразу два флага, то могут подумать, что в Индии два губернатора. Поэтому прошу Вас спустить Ваш флаг!»

Губернатору приходилось постоянно решать все новые вопросы. Португальским пленникам в Малакке (из которых остались в живых только девятнадцать), посчастливилось тайком переслать с оказией в Индию записочку с просьбой о помощи. Описав свое бедственнее положение, они молили соотечественников о спасении. «Но приходите с такими большими силами, чтобы враги боялись вас на суше и на море!» - писали узники в конце своего послания. Дом Афонсу понимал, что  трехсот человек Вашкунселуша для этого будет явно недостаточно. Понимал это и сам Вашкунселуш.

Однако просьба о помощи пришла к Албукерки и с севера. Гонец от царя Камбея передал письма португальцев, потерпевших кораблекрушение, чей парусник затонул у побережья Гуджарата, после чего уцелевшие члены его команды оказались на положении «почетных пленников» при камбейском дворе. «Здесь с нами обращаются хорошо, ибо правитель этой страны желает дружбы с Португалией» - писали жертвы кораблекрушения.

То, что камбейский гонец вручил послание дому Афонсу Албукерки, вызвало яростный протест длиннозубого дома Лемуша.  Он в бешенстве заявил, что Камбей входит в его сферу ответственности, и потому камбейского гонца следовало бы перенаправить к нему, Лемушу. На это гонец возразил, что его государь направил его с письмом именно к португальскому губернатору Индии, и ни к кому иному.

В начале осени в Индию прибыл из далекой Португалии очередной «перечный флот». Однако надежда Албукерки на участие этого флота в его операции по возвращению Гоа не оправдались. Командующий флотом, Диогу Секейра, счел, что ему не хватит времени на то, чтобы сначала принять участие во взятии штурмом Гоа, затем возвратиться в Кочин, принять на борт груз, и, наконец, до наступления января отправиться обратно в метрополию. «А вдруг нам придется задержаться под Гоа?  Что тогда будет с перцем?»

Тем не менее, губернатор оказался избавлен от дома Дуарти ди Лемуша. Секейра привез Лемушу приказ короля об его отзыве в Португалию. Лемуш, мысленно уже воображавший себя преемником Албукерки на посту губернатора Индии, раздраженный и разгневанный сильнее, чем когда бы то ни было прежде, использовал каждую минуту своего близившегося к концу пребывания в Индии для того, чтобы портить жизнь и настроение всем, кому только мог. Не случайно все хронисты упоминают его «сварливый характер» и «невыносимый темперамент» зубастого «морского волка».

Вскоре обстановка стала, однако, несколько менее напряженной. Если верить самым последним новостям, у султана Египта возникли сложности с  сирийскими Дамаском и Алеппо (о событиях в которых и вокруг которых нам в последнее время так часто сообщают новостные сводки мировых средств массовой информации), так что флот потребовался ему на Средиземном море. Узнав об этом, Вашкунселуш пожелал продолжить свое прерванное, чтобы помочь дому Афонсу достойно встретить морскую экспедицию египтян, плавание к берегам Малакки. «Не могу же я из-за Гоа рисковать моими кораблями и ценными товарами, часть из которых принадлежит королю, а часть – королеве! И потом – если меня вдруг убьют под Гоа, кто после моей гибели возглавит экспедицию в Малакку? Ведь на подобный случай Его Величество король не дал никаких инструкций!»

Донельзя утомленный этими бесконечными спорами и препирательствами, Албукерки не допускающим никаких возражений тоном заявил: «Назначаю Вам время для плавания в Малакку – апрель месяц. До его наступления я использую Вашу эскадру на королевской службе под мою полную личную ответственность! Обязуюсь возместить из моих собственных средств королю, королеве и купцам все могущие возникнуть убытки, а если Вас убьют» - добавил он не без сарказма – «наверняка найдется другой Диогу Вашкунселуш!»

На борту кораблей объединенного флота, наконец-то вышедшего в море, находились в общей сложности тысяча шестьсот восемьдесят португальцев, не считая многочисленных солдат туземных вспомогательных частей. Но и Гоа готовился к предстоящей кровавой схватке. Всеведущий Тиможа сообщил губернатору, что город обороняет хорошо обученный и вооруженный гарнизон из, по меньшей мере восьми тысяч «турок» (скорее всего – не османов, а представителей других, не менее воинственных, тюркских племен, служивших со времен Арабского халифата в армиях многих государств Востока) – профессиональных солдат, в изобилии снабженных боеприпасами и провиантом, а на городских верфях достраивается множество кораблей, почти готовых к спуску на воду.

Хотя известия, полученные от Тиможи,  заставили Албукерки крепко призадуматься, он не подал и виду, заявив со смехом: «Мои люди без труда справятся и с двумя такими городами, как Гоа!» Между тем, наличие в составе городского гарнизона такого количества опытных в ратном деле «турецких» воинов, врагов упорных и опасных, заронило в его душу немалые опасения (в то время, как туземцев он особенно не опасался).

Под стенами Гоа дом Афонсу посвятил первые два дня рекогносцировке, стремясь составить себе как можно более полное представление об умело построенных неприятельских укреплениях и расстановке вражеских пушек. Картина была весьма внушительной. Вдоль всего берега, то есть, за пределами города, тянулась непрерывная полоса земляных валов и деревянных баррикад. Портовая цитадель казалась прямо-таки нашпигованной бомбардами. Впоследствии Пьетро Строцци, молодой итальянский негоциант, находившийся на борту корабля Вашкунселуша, писал своему «уважаемому отцу» в родную Флоренцию, что насчитал «в одной только цитадели двести пушек».

Прямо скажем, было делом крайне непростым атаковать, передвигаясь по открытой местности, засевшего за мощными укреплениями противника обладавшего значительным (по меньшей мере – восьмикратным, если принимать в расчет только «турок») численным превосходством. Особенно – с учетом того, что неудача штурма неминуемо означала бы утрату - в глазах не только Индии, но и всех восточных государств - престижа Португалии…Наилучшим для атаки участком укрепленной линии врага Афонсу Албукерки счел баррикады рядом с верфями. Ибо, даже если бы ему не удалось прорвать на этом участке неприятельскую оборону, португальцы могли бы сжечь верфи с недостроенными кораблями, создав тем самым впечатление, что это и было главной целью их операции.   

На рассвете 25 ноября они десантировались - и с налету, в молодецком порыве, захватили передовые баррикады «турок». Под напором нападавших португальцев тюрки постепенно подались назад и, отступив за стены города, уже намеревались запереть за собою ворота. Но это им не удалось. Преследовавшие «турок» по пятам португальцы просунули между затворяющимися створками ворот свои алебарды , и не дали воинам гарнизона Гоа закрыть ворота изнутри. Пока в воротах кипел кровопролитный рукопашный бой, некий малорослый, юркий португалец «из простых» воткнул свою пику в крепостной вал, запрыгнул на него, опираясь на пику, как на шест, и громким голосом вскричал: «Виктория! (Победа! – В.А.!)! Виктория! Санта Катарина! (Святая Екатерина! – В.А.)». Своим криком он отвлек на себя внимание «турок» и привел их в замешательство. Воспользовавшись этим замешательством, соратники находчивого португальца поднажали – и ворвались в город через брошенные «турками» ворота. Дело было в день святой мученицы Екатерины Александрийской, которой набожные воины Афонсу Албукерки (и в первую очередь – сам губернатор Индии) приписали свою победу над «врагами Христианской Веры». Но воинам Христа, вне всякого сомнения, в тот день  помог и Святой Иаков – Сантьягу Матаморуш, или, по-русски – «Мавробойца», то есть «Убийца (Истребитель) мавров», покровитель рыцарского Ордена, в котором состоял  генерал-капитан. Ибо многие благочестивые португальцы видели воинственного апостола в небесной вышине, средь облаков, занесшего свой меч над нечестивым гарнизоном вражеского города…

Бой продолжался и на улицах Гоа. «Турки» дрались, «словно дикие кошки». Но всякий раз, когда ожесточенно сопротивлявшимся «исмаильтянам» удавалось вновь сомкнуть свои ряды, эти ряды прорывались теснившими их под блестящим командованием своих командиров португальскими «орденансами» и развеивались, словно пыль. Каждый из сражавшихся в тот день с «агарянами» фидалгу показал себя достойным своих славных предков – ратоборцев времен Реконкисты. Так, один из них увидел своего родного брата, истекавшего кровью из нанесенной ему тяжкой раны, лежа у подножия крепостной стены, и решил задержаться, чтобы принять последний вздох умирающего. Но тот прохрипел: «Иди своим путем, брат! Я же пойду моим!» Другой фидалгу, с плечом, рассеченным «до белой кости» ударом вражеской сабли, с обломками стрел, торчащими из его щеки и бока, продолжал отважно биться, пока его десница не ослабла от потери крови. «Вы выглядите прямо как святой Себастиан!» - воскликнул при виде его Албукерки и, не в силах сдержать своих чувств (которые он обычно сдерживал) обнял храбреца. «Как я горжусь моими офицерами!» Если верить хронистам, дом Афонсу считал день взятия Гоа самым счастливым днем своей жизни.

Приступ начался в утренние сумерки. К десяти часам пополуночи последние «турки» были обращены «новыми крестоносцами» дома Афонсу в бегство. Когда они сбежали из Гоа, португальцы закрыли за ними городские ворота. В награду за проявленную доблесть Албукерки отдал город своим победоносным войскам на разграбление. «Некоторым удалось завладеть добычей стоимостью в две тысячи серасси (видимо, серафимов – В.А.)» - сообщал Пьетро Строцци в письме своему отцу, добавляя не без нотки сожаления: «Сам я не смог ничем поживиться, ибо был ранен стрелой в руку».  Впрочем, молодой флорентинец, судя по всему, относился к жизни философски, утешая себя тем, что, по крайней мере, избежал смертельной угрозы: «Все могло быть гораздо хуже, ведь эти псы («неверные» - В.А.) нередко смазывают свои стрелы ядом».

Все без исключения мусульмане города Гоа (а не только мусульманские купцы мужского пола, как в прошлый раз) были, в наказание за поддержку Идалкана, преданы смерти. «Да будет их судьба уроком всем, кто вздумает замыслить измену» - писал Албукерки королю Мануэлу. Что ж, «из песни слова не выкинешь». Методы ведения войны XVI века были, с современной точки зрения, невероятно беспощадными. И даже церковь учила и проповедовала с храмовых амвонов, сколь богоугодным делом является истребление «неверных».   Впрочем, не следует забывать и о том, что молитвенное делание, по слову святого апостола Павла, приравнивается к воинскому. И это далеко не случайно. Ибо церковь апостольская всегда была и остается церковью воинствующей. И по единодушному мнению Отцов церкви все христиане - как молящиеся, так и ратоборствующие против неверных с мечом в руках, относились к одному и тому же типу «воинствующего человека». Виднейший из древних Отцов Западной Церкви – блаженный (у римских католиков – святой) Августин, епископ Гиппонский (Иппонский) - еще в V веке Христианской эры сформулировал принцип взаимодополняемости: с одной стороны - те, кто в тишине своей кельи духовным оружием поста и молитвы борется с невидимыми бесами (духами зла, «аггелами сатаны»); с другой - те, кто железным оружием на поле брани защищает молящегося от «видимых бесов» - иноверцев и еретиков. И тех, и других блаженный Августин считал защитниками Христианского мира от врагов видимых и невидимых. Характерным в данной связи представляется дошедшее до наших дней послание блаженного Августина некоему Вонифатию (Бонифацию) - христианину и римскому воину, усомнившемуся в необходимости и возможности для человека, исповедующего веру в Христа, Который есть Любовь, воевать с другими людьми, хотя бы и не просвещенными светом истинной веры, ранить и убивать их:

 

«Итак, другие (священники и монахи - В.А.), вознося молитвы, сражаются с невидимым противником. Вы же (воины - В.А.), те, за кого они молятся, сражаетесь с оружием в руках против видимых варваров».

 

Мы видим, что наряду со сравнением, уравнивающим «бесов» и «варваров» (врагов Христианской Римской державы), демонизирующим противника Христовой Веры, блаженный Августин утверждал, что война и ратный труд столь же священны, сколь и молитва, а молитва - военное действие. Правоту сказанного вполне подтверждают и анналы церковной истории, из которых явствует существования еще со времен священной христианской древности тесного военно-духовного союза между «чином воинским» и «чином святительским» (употребляя терминологию царя Иоанна Грозного, используемую им в переписке с князем Андреем Курбским). 

Конечно, времена теперь иные. И если ранняя церковь считала себя воинством Христовым (лат.: militia Christi), народом Божьим, поголовно мобилизованным на брань (борьбу) с врагами видимыми и невидимыми, то многие современные христиане предпочитают определять себя и свою веру в «терапевтических» терминах, видеть себя не воином, призванным на многотрудную службу, а пациентом в госпитале или лазарете. 

Разумеется, ни одна армия не обходится без походного госпиталя или лазарета (доказательством чему служит существование военно-монашеских Орденов госпитальеров и лазаритов, чьи рыцари неустанно наносили раны неверным, и врачевали раны христиан; да и Тевтонский Орден Приснодевы Марии тоже возник в качестве госпитальерского братства), но никакой госпиталь или лазарет не может подменить собой всю армию, первейшая задача которой, все-таки - не исцеление больных и раненых, а битва с врагом и победа над ним. Поэтому все истинные христиане, души которых горят небесной приверженностью ко Христу, всегда осознавали себя находящимися не в церкви-«лазарете» (пребывание в котором могло быть лишь временным, пока не зарубцуются раны, нанесенные демоном, грехом или плотью), а в церкви - боевом стане, в церкви любви и войны.

Именно воодушевленные этим духом ревности о Господе Христе воинские контингенты Ордена бедных соратников Христа и Храма, равно как и прочих духовно-рыцарских Орденов, составили костяк профессиональных армий королевств, графств и княжеств, основанных крестоносцами в Сирии и Палестине  - Святой Земле, или Земле Воплощения -, Пруссии и Ливонии, а также испанских королевств (Кастилии, Леона, Арагона, Майорки, Наварры) и, конечно, Португалии. Но довольно об этом…

Сразу же после взятия города, Албукерки отправил к раджам Каннанури и Кочина гонцов с приказом как можно скорее сообщить тем о возвращении Гоа под власть португальской короны. С чувством еще большего удовлетворения дом Афонсу, несомненно, довел эту радостную весть до сведения дома Секейры, командующего «перечным флотом», который, вместе со своими капитанами, предпочел грузиться перцем, а не «участвовать в сомнительной авантюре по возвращению Гоа».

«Вам, сеньор, здесь никто не завидует» - заверил он Секейру в заключение своего письма, содержавшего подробное описание подвигов, совершенных войском под командованием Албукерки.

---

Часть I:

Часть II:

Часть III:

Часть IV: