Рано утром вызван в Двинск на совещание к командующему армией. Болдырев предполагал ехать в Псков по поводу уменьшения численности армии, но обстановка создалась такая, что оказалось не до отъезда. Из сведений, полученных штабом армии и армейским комиссаром, ясно, что вчера вся власть над Петроградом перешла в руки большевиков и досталась им, по-видимому, даже легче, чем то было в мартовской революции. Все произошло в тепло-холодных тонах, без всякого энтузиазма; победили те, которые напали первыми и которые были более резки и решительны. Керенский и Правительство, как всегда, опоздали; это обычный недостаток людей слова, а не дела; пока они выбирали лучшие способы решения, прикидывали, анализировали и спорили, волна событий их нагнала, покрыла и опрокинула и их, и все их решения. Ведь, если бы во время июльского выступления большевиков правительство приняло решительные и суровые меры, властно требуемые обстановкой, то мы не переживали бы ни августовских потрясений, ни сегодняшних событий.

Определенно известно, что правительство разогнано и что Керенский удрал из Петрограда в Псковском направлении (вчера он еще патетически взвизгивал, что "умрет на своем посту"); власть перешла в руки советов, из которых вышли все эсеры и часть меньшевиков. Больших беспорядков в Петрограде, по сообщениям по прямому проводу, — нет, население относится к борьбе довольно безучастно и вся борьба идет между малочисленными военными частями правительства и обольшевиченным совершенно гарнизоном; такова общая характеристика положения в Петрограде, сообщенная находящимися там членами нашего старого армейского комитета. Телеграф и радио работают во всю; получается невероятная мешанина — в перемежку получаются приказы Керенского и разогнанного правительства, перебиваемые распоряжениями новой власти, установленной большевиками, — военно-революционных комитетов армейских, корпусных, дивизионных и полковых. По телеграфу всюду назначены, и вступили в должности новые комиссары, а старых приказано немедленно отстранить; строевых начальников пока не трогают.

У Болдырева встретил только что приехавшего в Двинск нового комиссара Временного Правительства "товарища" Пирогова; сей муж только что узнал о разгоне аккредитовавшего его правительства и имел вид достаточно перепуганный и мало внушительный; временами можно было подумать, что у товарища комиссара начинается паралич зада. Новый армиском ведет себя пока очень сдержанно; он даже согласился на настояние меньшинства выкинуть из телеграммы Петроградского Совета слова "всех офицеров, не присоединившихся к революции, арестовать и смотреть на них как на врагов". Несомненно, что только попади эти слова в переданную во все части телеграмму, то это разразилось бы массовым избиением неугодных товарищам офицеров.

Болдырев в нерешительности и, как мне сам сказал, "боится остаться между двумя стульями"; при его осторожности надо было быть очень взволнованным, чтобы так разоткровенничаться. Я ему ответил, что, если не пускаться в политику, то нам егозить нечего, ибо стул у нас один — это наша ответственность за удержание своих боевых участков; с этого поста мы уйти не можем, а борьба партий, в которой нам нет и не может быть доли, не наше дело; сейчас мы только профессионалы, охраняющие остатки плотины, прорыв которой немцами может погубить Россию. [231]

Есть, конечно, другой исход: ударными частями арестовать армиском и вмешаться в борьбу за власть; но при данной обстановке это бессмысленно по соотношению сил и гибельно для интересов фронта, так как немедленно увлечет его в эту борьбу.

Единственный исход в том, что, быть может, миражи мира и беспечального житья, сулимые большевиками, скоро рассеются; тогда наша задача состоит в том, чтобы постараться сохранить, собрать и организовать все благоразумные и все инертно-пассивные элементы для того, чтобы, когда наступит подходящее время, начать борьбу с известным шансом на успех. Сейчас же мы обязаны твердо и определенно стать на боевую точку и потребовать от всех политических организаций, каковы бы они ни были, самой энергичной поддержки порядка и боевой способности наших частей, то есть того, за что мы отвечаем; советы же, комитеты и комиссары пусть занимаются политикой и пасут, как умеют, свое бурливое стадо. Сам я мало верю в успех всего этого, но такая линия поведения единственно для нас возможная; наша командирская песня все равно спета и скоро мы перестанем быть даже тем, чем есть теперь, то есть осколками формы без всякого содержания. Сейчас надо быть особенно осторожным, когда выбивающиеся к власти низы несутся бурным потоком, которого нашими бессильными щепочками уже не остановить. Я, не стесняясь, высказал Болдыреву, что, будь я на его месте, я бы или пошел на пролом, начав с ареста армискома, или же вызвал к себе большевистский его президиум и, изложив свои обязанности, предъявил им, что они должны сделать для сохранения фронта.

Болдыреву мои слова страшно не понравились; ему несомненно страшно хочется решительным броском разрубить все гордиевы узлы и вылететь сразу на очень большие верхи в качестве хозяина положения. В своих рассуждениях он временами был очень близок к правому берегу и даже вспоминал Бонапарта и церковь св. Роха. Он как то до сих пор не сознает всей серьезности происходящего; он до сих пор еще носится с своим проектом оздоровления армии репрессивными мерами при помощи сохранившихся частей против бунтующих и неповинующихся. Но сейчас это невероятный абсурд, ибо ко власти уже подобрались большевики, а затем бунтующих тысячи, а сохранившихся ничтожные единицы, да и последние не согласны на экзекуции, не желая подвергаться упрекам за мучительство своих же в угоду начальству.

Я высказал Болдыреву, что со времен Бонапарта и с того дня, как картечь изувечила порталы церкви св. Роха прошли года такого размаха и таких последствий, что старые способы и нормы отошли в прошлое и теперь не применимы. Время применения к распущенным массам силы давно уже утеряно; гангрена расползлась не только по армии, но и по всей стране, захватила жизненный глубины народного существования и его больной души. Ведь, все мы остро чувствуем, что столь заботящий нас Фронт держится еще только каким то чудом и что еще несколько ядовитых вспрыскиваний и все эти массы неудержимо хлынут на восток, сметая все на своем пути.

В моем корпусе сейчас положительно уже невозможно применение какой либо силы или принуждения; мы, благодаря безумным распоряжениям наших верхов, все растеряли, а массы за это время сорганизовались (дико, своеобразно, но все же сорганизовались), почувствовали, что сила на их стороне, что грозное когда то начальство— бессильное чучело, и напрактиковались не только в том, чтобы плевать на все его распоряжения, но и рвать его в клочья, разбивать ему головы и избавляться от него всякими мясницкими способами.

Вернувшись в штаб корпуса, застал там нового корпусного комиссара, назначенного большевистским комитетом; этим комиссаром оказался председатель дивизионного комитета 180 дивизии солдат Зайчук, именующей себя коммунистом-интернационалистом, а в действительности представляющей из себя довольно безобидного пустобреха; я его не видел с июля, когда 180 дивизия вышла из моего корпуса, и за это время он перегорел, многому научился и стал понимать абсурдность многих , которым раньше верил. [232]

Я ему заявил, что не принимаю на себя никаких политических обязанностей по жизни своего корпуса, но требую от него, как от комиссара, самой энергичной помощи по поддержанию в корпусе боевого порядка, по несению боевой службы и по устранению из обихода частей всего того, что могло бы отразиться на исполнении корпусом поставленной ему боевой задачи.

По телефону сообщили, что наши большевистские премьеры за свое усердие получили назначения: доктор Склянский в революционный петроградский штаб, а Позерн главным комиссаром в Псков; всюду разослан приказ об аресте Керенского. Пришлось в спешном порядке спасать начальника 70 дивизии; он своим сухим педантизмом настроил против себя все части дивизии, но пока она держалась все обходилось; теперь, при галопирующем развале, его положение сделалось отчаянным. Вчера в совершенно обольшевиченном Переяславском полку состоялся митинг, на котором было решено убить начальника дивизии, заставив его предварительно выкопать себе могилу на высоте 72 (в расположении полка); полк сегодня двинулся к штабу дивизии для исполнения этого постановления, и только благодаря находчивости председателя дивизионного комитета удалось через сад увести Беляева, отправить в Двинск и вывезти его оттуда на первом поезде.

На фронте происходят невероятные безобразия: Переяславцы, которые, на радостях победы большевиков, согласились, было, сменить стоявший на позиции Ряжский полк, ушли совсем с своего участка и на смену не пошли; тогда Ряжцы бросили свой боевой участок и сами ушли в резерв; всю ночь целый полковой участок занимался одной ротой Сурского полка и оставшимися офицерами, но без всяких средств связи, снятых ушедшими с позиций телефонистами. Вообще, при общем развале Сурский полк ведет себя отлично; много значит отличный подбор ротных и батальонных командиров, которые везде и всегда подают пример добросовестности исполнения своих обязанностей. За то Переяславцы побивают все рекорды разложения; председатель дивизионного комитета 70 дивизии пытался вчера говорить с этим полком; пока он нес им обычную митинговую вермишель, то его восторженно приветствовали ("как будто бы им золото на грудки клали", по образному выражению присутствовавшего на митинге члена корпусного комитета). Но как только оратор начал говорить о том, что надо идти на смену полков 18 дивизии и стать на защиту своего боевого участка, то его речь была покрыта криками "долой" и матерщиной, а потом страсти так разгорелись, что оратора еле спасли от смерти.

Сейчас все части во власти пришедших из запасных полков пополнений. Как будто нарочно, держали в тылу орды самой отборной хулиганщины, распустили их морально и служебно до последних пределов, научили их не исполнять никакие приказания, грабить, насиловать и убивать неугодное им начальство, а потом этой гнусной гнилью залили наши слабые кадры. Когда эти орды сделались невыносимыми для тех городов, в которых они стояли, то были посланы особые партии уговаривателей-ораторов, с такими гастролерами как Лебедев, Чхеидзе и др., дабы убедить запасные полки отправиться на фронт; некоторые города заплатили огромный деньги товарищам, за то, что те согласились сесть в вагоны и уехать.

Неужели Керенский не понимал, что он делал, выбрасывая эти разнузданные банды на фронт, где они сделались грозой для мирного населения и гибелью для последних остатков надежды восстановить на Руси закон, порядок и государственность.

Все звериное, так роскошно взрощенное русской жизнью и ничем не сдерживаемое, вылезло наружу и рвет на куски все чужое и все жирное и вкусное. Ведь уже и теперь кое-где превзойдены ужасы Журдана и Авиньонской бани; что же будешь дальше, когда эти начинающее гастролеры сделаются настоящими мастерами в деле истребления людей.

Невероятно тяжело и трагично сейчас положение начальников и офицеров-мучеников, расплачивающихся за чужие грехи и находящихся a la merci любой кучки хулиганов; жизнь и честь этих страстотерпцев отданы на поток толпе. [233]

Во всех частях великое ликование по поводу свержения Керенского (как недолговечна слава всех революционных кумиров!) и перехода власти к советам. Но несмотря на всю большевистскую обработку, большинство солдат против того, чтобы власть была большевистская, а стоить только за то, чтобы власть была отдана Центральному исполнительному Комитету Совета С. и Р. Депутатов.

Появление во главе нового правительства товарища Ленина ошарашило большинство инертных солдат; эта фигура настолько одиозна своим германским штемпелем, что даже большевистская агитация оказалась бессильной заставить с ней помириться. В нашем корпусном комитете лидер наших большевиков ветеринарный фельдшер взволнованно заявил начальнику штаба: "да неужели же Ленин? да разве это возможно? да что же тогда будет?" Истинное чувство пробилось в этих словах через корку разных насвистанных с чужого голоса пустобрехов.

Это назначение так повлияло на корпусный комитет, что он большинством 12 против 9 уклонился от того, чтобы обсуждать резолюцию, сочувственную Петроградским Советам.