Враждебные отношения, давно уже существовавшие между Великим князем и министром Сухомлиновым, все более обострялись в ходе войны. В.А. Сухомлинов был председателем Особого Совещания по обороне, созданного весной 1915 г. Это еще больше осложняло его взаимоотношения со Ставкой и с самим Великим князем, стремившимся полностью подчинить себе весь тыл. Как писал в своих воспоминаниях Воейков: "…заметно стало стремление чинов Ставки к вмешательству в дела внутреннего управления». А современный российский историк О. Айрапетов подчеркивает: "Созидательной работы в Барановичах (место нахождения Ставки – В.А.) не было. В Ставке метались из стороны в сторону, и все более обращали внимание на положение в глубоком тылу». Главнокомандующий неоднократно просил Государя уволить Сухомлинова с поста военного министра, Щегловитова – с поста министра юстиции, а Саблера – с поста обер-прокурора Святейшего Синода. Николай Николаевич стремился любой ценой, во что бы то ни стало, отвести от себя ответственность за катастрофу 10-й армии в Восточной Пруссии в декабре 1914 г., масштабы которой в Ставке сумели оценить в полной мере лишь к весне 1915 г. Как вспоминал в своих записках "При дворе последнего Императора» начальник канцелярии министра Двора генерал А. Мосолов: "Ставка выдвинула в свое оправдание две причины неудач: недостаток снарядов и германский шпионаж. Козлом отпущения стал военный министр Сухомлинов. Для поддержания этих тезисов, по требованию Великого князя Николая Николаевича, сменили военного министра и отдали его под суд, а для подтверждения версии о шпионаже был повещен жандармский полковник Мясоедов и начались ссылки лиц, носивших немецкие фамилии» (то есть лиц, объективно наиболее преданных Короне Российской Империи начиная с Петра Великого, да, собственно, служивших надежнейшей опорой престола русских православных Государей и раньше – вспомним хотя бы известный эпизод с немцами в сцене "Равнина под Новогородом-Северским» в бессмертной трагедии Пушкина "Борис Годунов»! – В.А.). В последнем, как подчеркивает Мосолов, особенно усердствовал начальник контрразведки генерал М. Д. Бонч-Бруевич (что не помешало этому "истинно русскому патриоту», строчившему в годы "Первой "русской» революции» 1903-1907 гг. "махрово-черносотенные» статьи с призывами беспощадно "выводить крамолу из Святой Руси», после октябрьского переворота 1917 года преспокойно перейти на службу к подлинным германским шпионам и изменникам – большевикам, да еще и носившим сплошь и рядом немецкие фамилии - Бронштейн, Апфельбаум, Розенфельд и т.д.). И не кто иной, как сам Великий князь Николай Николаевич положил начало этой вольнее шпиономании, ярчайшим воплощением которой стало печально знаменитое "дело полковника Мясоедова»!

"Мясоедовское дело» было сфабриковано при сильнейшем давлении на судебную власть стороны Великого князя Николая Николаевича и члена "петербургской военной ложи» генерала А.А. Поливанова (последовательно изменившего Государю, а затем Временному правительству и ставшего слугой большевиков) с целью дискредитировать В.А. Сухомлинова и добиться его смещения с поста военного министра. Не вдаваясь в нашем кратком очерке во все мерзкие подробности этой позорной и трагической интриги, ограничимся приведением всего лишь двух высказываний. Один из руководителей военной разведки кайзеровской Германии, полковник Вальтер Николаи, писал в своих воспоминаниях (В. Николаи. "Германская разведка и контрразведка в Первой мировой войне», М., 2001): "Жандармский полковник Мясоедов был одним из лучших из (русской секретной службы – В.А.) представителей. Вынесенный ему во время войны смертный приговор за измену в пользу Германии совершенно непонятен». Великий князь Андрей Владимирович, будучи сам лицом весьма пристрастным, ввиду своих сердечных отношений с Великим князем Николаем Николаевичем-младшим, и смотревшим на мир во многом глазами последнего, тем не менее, отмечал в своем дневнике: "К сожалению, ни следствием, ни судом новых фактов, освещающих это ("мясоедовское» - В.А.) дело, установлено не было. Даже факт сообщения сведений (Мясоедовым – В.А.) неприятелю остался лишь в гипотезе…Конечно, все это бросило тень на Сухомлинова, который несколько лет тому назад защищал Мясоедова от нападок Гучкова с трибуны Государственной думы».

Следует заметить, что шпиономания не являлась специфически русским явлением. В начале войны подобная истерия охватила практически все воюющие страны. Русский военный мыслитель и стратег генерал А. А. Свечин в своем "Постижении военного искусства» ("Российский военный сборник», выпуск 15, М., 1999, стр. 574) писал о шпиономании: "Надо опасаться легенд о шпионах, они разъедают то доверие друг к другу, которым сильно государство…Сеется страх перед шпионами, создается какая-то тяжелая атмосфера общего предательства; в народной массе…культивируется тупая боязнь; а страх измены – нехороший страх; все это свидетельствует, прежде всего, о растущей неуверенности в своих силах. Ум человеческий отказывается искать простые объяснения грозным явлениям. Серьезные неудачи порождают и большие суеверия. В числе таковых…видное место занимают суеверия о шпионах…Жертвы нужны – человеческие жертвы – объятому страхом людскому стаду».

Весьма осведомленный жандармский генерал А.И. Спиридович много позже писал о "деле Мясоедова» следующее: "С Мясоедовым расправились в угоду общественному мнению. Он являлся ответчиком за военные неудачи Ставки в Восточной Пруссии. О его невиновности говорили еще тогда…Но те, кто сделал дело Мясоедова, и главным образом Гучков, были довольны. В революционной игре против самодержавия они выиграли первую и очень большую карту…Ставка шла навстречу общественному мнению. Слепая толпа требовала жертв. Слабая Ставка Великого князя их выбрасывала (на расправу жаждавшей крови толпе – В.А.), не думая о том, какой вред она наносит Родине».

20 апреля 1916 г. сенатор Кузьмин, проводивший следствие по делу Сухомлинова, арестовал генерала. 23 апреля вернулся из Сибири Григорий Распутин. Узнав об аресте Сухомлинова, друг Царской Семьи укоризненно покачал головой и промолвил: "Малесенько не ладно. Ма-ле-сень-ко». Своим простым, немудреным мужицким умом Распутин понял весь абсурд и вред ареста Сухомлинова (военного министра воюющей державы в разгар войны по обвинению в государственной измене на стыд и позор Российской державе, на поругание и посмеяние открытым врагам и двуличным "друзьям»!). А русское правительство, состоявшее сплошь из ученых, образованных людей умудрилось этого не понять. Или не захотело понять, одержимое лишь мыслью о нанесении возможно большего ущерба репутации Государя? "Темный», "неученый» русский мужичок выразил (хотя и другими словами) ту же лежавшую на поверхности мысль, которую позднее облек в гораздо более изысканную форму одних из виднейших политиков Британской империи – английский министр иностранных дел Эдуард Грей, язвительно заявивший членам русской думской делегации, посетившей Лондон в 1916 г.: "Ну и храброе же у вас правительство, раз оно решается во время войны судить за измену военного министра!». Как подчеркивал в своих мемуарах жандармский генерал Спиридович: "Арест Сухомлинова был нужен и полезен только тем, кто готовил тогда государственный переворот».

В вину "царскому угоднику» ставились, между прочим, "тесные отношения» с почетным консулом Австро-Венгрии в Киеве предпринимателем А. Альтшиллером. В этом Сухомлинова обвинял уже в августе 1917 г. перед Следственной комиссией сплошь масонского Временного правительства член "петербургской военной ложи» и "дедушка русской армии» генерал М.В. Алексеев. Именно "болтливости Сухомлинова» в присутствии Альтшиллера Алексеев приписал разоблачение русского агента в Австро-Венгрии полковника Теодора Редля (в действительности Редль, по неопровержимым свидетельствам многочисленных современных российских и зарубежных исследований по истории разведки, был обязан своим провалом и разоблачением исключительно собственной неосторожности – что называется. "зарвался»!). В то же время сам Алексеев не скрывал, что никаких фактов, способных подтвердить его подозрения, у него не имелось: "Люди остались подозрительными, но никаких фактов наблюдение не добыло (курсив наш – В.А.)». А командир жандармского корпуса П. Г. Курлов ни на йоту не сомневался в полной невиновности Сухомлинова. Даже генерал-предатель М.Д. Бонч-Бруевич, перешедший после октябрьского переворота 1917 года на сторону большевиков, не постыдившийся назвать свои мемуары "Вся власть Советам» и неустанно разоблачавший "мерзости преступного царского режима» (забыв, что в годы первой русской смуты 1903-1907 гг. громогласно призывал нещадно расправляться со всеми врагами Престола и Отечества!), при всех властях продолжал считать Сухомлинова "русским патриотом в самом лучшем понимании этого слова», а все возводившиеся на него обвинения – полной нелепостью.

Среди причин, по которым военный министр Российской Империи оказался в 1915 году, в разгар войны, превращенным в козла отпущения, Бонч-Бруевич упоминал экстравагантное поведение молодой жены поседелого на царской службе министра; клеветнические обвинения, возводившиеся на Сухомлинова его врагами и завистниками (в первую очередь – Великим князем Николаем Николаевичем-младшим); "общественную молву и всероссийскую сплетню»; беззаботность и неосторожность самого Сухомлинова (человека честного, прямого и неискушенного в придворных интригах и правилах чиновно-бюрократической "подковёрной борьбы»), но главное – "старания тех, кому надо было свалить Сухомлинова, как преданного России человека». Кампания диффамации "царского угодника» на посту российского военного министра, развязанная в самый разгар войны, с активным вовлечением в нее депутатов Госдумы и "общественности», с клеветническими публикациями как в "либерально-демократической», так и в "патриотической» прессе развращала российское общество, разлагала армию и подрывала веру фронта в победу.

С возникновением в России Военно-промышленных комитетов, состоявших из представителей частного капитала ("олигархов»), думской "общественности» и представителей смыкавшейся с ними части генералитета и офицерского корпуса (прозванных, за свою враждебность Самодержавию, "младотурками») возникла неконтролируемая государственной властью параллельная система управления (фактически – двоевластие). Эта система сразу же поддержала Великого князя Николая Николаевича в его многолетней борьбе с Сухомлиновым. 11 июня 1915 г. "царский угодник» был уволен с поста военного министра. Уступая сильнейшему прессингу со стороны Великого князя Николая Николаевича, Император Николай II решил заменить Сухомлинова упоминавшимся выше "младотурком» генералом Поливановым, хотя не любил Поливанова и не доверял ему. Насколько мало Император Николай II верил в подлинность возводимых на своего оклеветанного министра обвинений, явствует из содержания письма, направленного Государем Сухомлинову: "Ставка, 11 июня 1915 г. Владимир Александрович, после долгих размышлений я пришел к заключению, что интересы России и армии требуют вашего ухода в настоящее время. Только что поговорив с великим князем Николаем Николаевичем, я окончательно убедился в этом. Пишу сам, чтобы вы от меня первого узнали об этом. Тяжело мне принять это решение (курсив наш – В.А.). Столько лет проработали вместе и никогда недоразумений у нас не было. Благодарю вас сердечно за работу и за те силы, которые вы положили на работу и на устройство родной армии. Безпристрастная история вынесет свой приговор, более снисходительный, нежели осуждение современников. Сдайте пока вашу должность Вернандеру. Господь с вами. Николай».

При этом следует заметить, что, хотя Государь Император и согласился на производство следствия по сфабрикованному "делу Сухомлинова» под упомянутым выше сильнейшим давлением, он никогда ни на йоту не изменил своих чувств к оклеветанному министру и продолжал твердо верить в его невиновность. Об этом, в частности, упоминает и В.Н. Воейков. Не желая пользоваться своим положением и желая быть во всем блюстителем Закона, Император Николай "сделал эту уступку общественному мнению, не допуская мысли, что под личиной законности скрывалось стремление закидать грязью министра Государя». А также, добавим мы, и самого Государя с Государыней-"немкой» (уже недалек был тот день, когда Милюков нагло бросил им с думской трибуны упрек в "глупости или измене»!). О том, какую силу имело так называемое "общественное мнение», свидетельствует следующий неприглядный факт: когда осенью 1916 г., Сухомлинова, по желанию самого Государя, перевели из тюремного заключения в крепости под домашний арест, вопли "общественности» об "измене, свившей себе гнездо на самом верху, в царской опочивальне и т.п.» достигли частоты поросячьего визга. В "свободной» прессе, в думских и околодумских кругах и даже в придворных салонах (!) открыто говорили, что вот, мол, "немецкая партия» (якобы безраздельно господствовавшая в царском окружении) наконец добилась своего и "немецкий шпион» Сухомлинов опять на свободе.

Главное из обвинений, предъявляемых Сухомлинову по сей день, заключается в его якобы личной ответственности за необеспеченность русской армии боеприпасами, так называемый "снарядный кризис». Однако и новому военному министру – "младотурку» Поливанову, генералу от инфантерии, креатуре Николая Николаевича и Гучкова (который, по свидетельству генерала А.Н. Спиридовича, еще в период своей службы в военном министерстве, постоянно осведомлял Гучкова о намерениях министра Сухомлинова и не раз передавал в думскую комиссию документы, которые брал со стола военного министра!), к тому же любимцу "общественного мнения», несмотря на всю его "прогрессивность», не удалось наладить снабжение фронта снарядами в необходимом количестве! Весь 1915 г. военное министерство без устали издавало бесконечные циркуляры о необходимости экономить боеприпасы и пользоваться ими лишь при отражении неприятельских атак. Таким образом, становится совершенно ясно, что в пресловутом "снарядном кризисе» был виноват не только и не столько Сухомлинов. Как, впрочем, и не только и не столько Поливанов. Дело в том, что дефицит боеприпасов, "снарядный и патронный голод», по свидетельствам как очевидцев и современников, так и позднейших историков, был не специфически русской, а общей проблемой и головной болью армий всех воюющих стран на начальном периоде войны (в 1914-1915 гг.). По мнению британского историка Д. Кигана, английская полевая артиллерия получала в эти годы "по десять 18-фунтовых снарядов на орудие в день, и это при том, что при артобстреле десять снарядов расходуются за минуту. Британцам удалось увеличить выпуск снарядов для полевой артиллерии с 3 тысяч снарядов в месяц в начале войны до 225 тысяч к апрелю 1915 г.; они нашли дополнительные источники, разместив заказы в Америке (до своего вступления в войну в 1917 году безмерно наживавшейся на военных поставках обеим противоборствующим сторонам – В.А.), но все равно были вынуждены ограничить расход боеприпасов фиксированным количеством снарядов в день».

Французские и германские войска испытывали не меньший "снарядный голод».

Крайне интересным представляется в этом свете мнение чрезвычайно пристрастного и крайне враждебно настроенного к Сухомлинову советского партийно-ангажированного историка профессора Н.Н. Яковлева (того самого, которому академик Д.А. Сахаров дал пощечину за нелестные отзывы о своей жене в другой книге профессора, "ЦРУ против СССР») о ситуации, связанной с кризисом боеприпасов в русской армии. В своей написанной при поддержке андроповского КГБ "в пику» роману Солженицына "Август четырнадцатого», но, тем не менее, вышедшей далеко за рамки предъявленного к ней "социально-идеологического заказа» книге "1 августа 1914 года» профессор Яковлев подчеркивал: "Сопоставление цифр поступления снарядов за год и расхода их – интригующая загадка…в деле артиллерийского снабжения хозяйничали чьи-то незримые руки. Кто-то был заинтересован в том, чтобы императорская армия терпела поражения из-за нехватки снарядов, в то время как тыловые склады забивались ими до предела. Не в ожидании ли того времени, когда в бой пойдет армия буржуазной (курсив наш – В.А.) России? Едва ли смелое допущение…». Аналогичным образом обстояло дело и с обеспечением русской армии патронами. В Великую Отечественную войну Российская Империя вступила, имея запас в 3 миллиарда патронов. Свыше 1 миллиарда дали заводы к 1915 г. – между прочим, в соответствии с "Большой программой» якобы "продавшегося немцам» Сухомлинова. Тем не менее, в ходе боевых действий нередко возникали перебои и с патронами (хотя, конечно, большевицкие байки о нехватке в царской армии винтовок и наступлении второго и третьего эшелонов с голыми руками, в надежде вооружиться за счет своих убитых первого эшелона, не имеют ничего общего с действительностью, являясь "случаем так называемого вранья», говоря словами бессмертного булгаковского Фагота-Коровьева из "Мастера и Маргариты»). Так что вполне можно согласиться с выводами ныне покойного профессора Н. Яковлева о "невидимой руке», хозяйничавшей на фронте и в тылу: "Сотни тысяч русских людей приносились в жертву корыстным интересам буржуазии. Это была национальная измена, выдача страны врагу». Русская буржуазия, выросшая в основном из купцов-староверов, и недоучившаяся, полуазиатская, либеральная интеллигенция ("образованщина», по выражению А. Солженицына) – вот кто, наигравшись во власть в стенах Государственной думы, отныне сами возжелали сами руководить Россией, любой ценой избавившись от так "мешавшего» им русского Царя. В аналогичной ситуации (во время войны России с Японией 1904-1905 гг.) В. Шульгин писал о народе, который "во время войны предал свою родину, который шептал гнусные змеиные слова "чем хуже, тем лучше», который ради "свободы» жаждал разгрома своей армии, ради "равноправия» - гибели своих эскадр, ради "земли и воли» - унижения и поражения своего отечества»… "Не свободы они были достойны, а залпов и казней» - справедливо замечал в то время Шульгин, собственное грехопадение которого было уже не за горами. Ибо и он изменил Государю, и. как бы ему ни хотелось потом "пулемётов» при виде диких толп, ворвавшихся в Таврический дворец после подготовленного такими, как он сам, изменниками, падения монархии, никаким "пулемётствованием» спасти историческую Россия было уже не возможно. А начиналось все с клеветнической "кампании слухов». Ни в Германии, ни во Франции, ни в Британской империи подобные настроения в среде буржуазии и интеллигенции были просто немыслимы.

И, наконец, о якобы "босоногом» (это при Царе-то!) русском воине и о "сапожном кризисе» в войсках. Во время войны действующая армия получила 65 миллионов пар сапог (причем, в отличие от советской армии – не кирзовых, а кожаных). Износить столько пар обуви даже в военных условиях было просто нереально. Что же случилось? В своих мемуарах еще один "младотурок» (хотя и прозревший под конец жизни, судя по второй части его воспоминаний), генерал А. Брусилов (которому проще простого было бы свалить все лишний раз на "царского угодника Сухомлинова») дает на это недвусмысленный ответ: это случилось не потому, что сапог было заготовлено недостаточно, а потому, что все население России в тылу ходило в солдатских сапогах. Русский крестьянин, переодевшийся в военную форму, но не ставший от этого солдатом, по дороге на фронт просто-напросто продавал и пропивал казенные сапоги, зная, что в действующей армии получит новые – в лаптях в бой не пошлют. Для борьбы с этим злом сам Брусилов нашел гениально простой выход – все чины маршевых рот, прибывшие на фронт с недостачей в выданном им вещевом довольствии, получали по пятьдесят розог. Как говорится, "старинным казачьим способом», дёшево и сердито! Порка давала отличные результаты – православный русский воин сразу приобретал вполне уставной вид.

Ситуация на всех фронтах в 1916 г. была для России более чем благоприятной. В этом мнении единодушно сходятся практически все историки Первой мировой войны (за исключением партийно-ангажированных. Широко известны слова У. Черчилля о ситуации в Российской империи: "Ее корабль пошел ко дну, когда гавань уже была видна. Она уже пережила бурю, когда все обрушилось на нее. Все жертвы принесены, вся работа завершена…Долгие отступления закончились; снарядный голод побежден; вооружение шло широким потоком; более сильная, более многочисленная, гораздо лучше снабжаемая армия держала огромный фронт; тыловые сборные пункты были переполнены людьми…Кроме того, никаких особенно трудных действий больше не надо было предпринимать; нужно было оставаться на посту…; иными словами, надо было удержаться; вот и все, что стояло перед Россией и плодами общей победы».

Генерал-квартирмейстер германской армии Э. Людендорф, оценивая обстановку на фронтах на конец 1916 г., писал: России удалось создать новые мощные формирования. Численность дивизий была сокращена до 12 батальонов, батареи – до 6 орудий. Новые дивизии формировались численностью меньше на 4 батальона, на каждую батарею приходилось 7-8 орудий (между прочим, в полном соответствии с "Большой программой», разработанной В.А. Сухомлиновым! – В.А.). В результате такой организации мощь русской армии значительно возросла».

Уже упоминавшийся нами выше британский историк Д. Киган подчеркивал, что российская промышленность была полностью мобилизована для военных нужд и выпускала огромное количество вооружения и снаряжения. Свидетельством тому являлся, между прочим, и тот не подлежащий сомнению факт, что запасов вооружения и снаряжения, выпущенных в Российской империи "под гнетом проклятого царского режима» хватило не только до конца Первой мировой, но и на почти пять лет гражданской войны в России (1918-1922 гг.) – даже если считать годом ее начала не 1917, а 1918 год! Произведенных "под гнетом самодержавия» вооружений и боеприпасов хватило на обе воюющие стороны (как большевиков, так и их противников). Ибо поставки Антанты "белым» были очень незначительными, а российская промышленность, за редкими исключениями, в эти годы практически бездействовала.