Мелкий, как сквозь сито, дождик с примесью снега. Осень в этой местности всегда мерзкая, но в этом году природа как будто бы решила побить все рекорды мерзости. [252]

Телеграмма из Вашингтона сообщает, что Правительство Северо-Американских Соединенных Штатов решило остановить отправку всего заготовленного там для России (а заготовлено не более, не менее, как на 8,5 миллиардов рублей); вместе с сим делается предупреждение, что если у власти останутся большевики и будет заключено с немцами перемирие, то всякие отправки из Америки будут окончательно воспрещены.

Распоряжение совершенно естественное, ибо было бы глупо отправлять в Россию боевое снабжение, которое в ближайшем будущем попадет в руки немцам и будет обращено против тех же американцев.

Но только все это поздно, ибо ничем этим наших командующих товарищей уже не испугать. Обидно узнавать про эти запоздалые попытки остановить Россию в ее безумном прыжке в темные глубины самых изуверских экспериментов.

Боевая и командная деятельность начальников совершенно атрофировалась; исчезла даже последняя тень, возможности влиять на события попытками объяснить войскам происходящая события и этим удерживать от крайности совершенно бессознательное и бродящее за вожаками стадо; при современном составе частей раз говорить генерал, значит или врет, или отводить глаза с какой-нибудь контрреволюционной целью: Сейчас, напр., пропаганда в частях убедила солдат, что французские и английские солдаты на их стороне, требуют того же самого, но пока еще сдерживаются своим империалистическим начальством. Еще в июле я несколько раз просил нашего командарма выхлопотать присылку нам в прикомандирование к каждой части по несколько французских и английских солдат (из крестьян и рабочих), которые от себя ознакомили бы наших с условиями военной службы в иностранных армиях и жизни заграницей; к сожалению, верхи очевидно не поняли глубокого практического значения этой меры и она осталась неосуществленной.

Троцкий начал печатать в Известиях С. и Р. Депутатов документы из секретной переписки Министерства Иностранных Дел; ничего особо секретного и сенсационного в опубликованных документах нет; только самый факт печатания характеризует всю гнусность власти, которая этим занимается, торопясь расплатиться с немецким генеральным штабом за полученные когда-то серебренники. Стараются, развернуться сразу во всю ширь своей подлости. Им не важно, что для людей, способных разобраться во всех этих документах, их значение очень ничтожно; они бьют на скандал, на щекотание темных масс волнующей и очень выгодной по результатам сенсацией; материал умело приготовляется опытными по этой части человечками, знающими, что надо пропустить, а что так оттенить, загримировать, а в случае надобности и подделать, чтобы било в нос и подкладывало бы свинью и союзникам, и старому режиму, и Керенскому со товарищи.

Для меня некоторые из опубликованных документов, очень интересны, так как ярко показывают до какой степени было слепо Временное Правительство и как оно не знало и не понимало ни положения, ни настроения страны и армий. Терещенко рассылал нашим послам самые розовые и успокоительные телеграммы в то время когда все уже трещало и разлезалось по всем швам.

Выходит, что и при революционном Правительстве все оставалось по старому, как было при Царях; по старому продолжалось бессовестное втирание очков, замазывание самых кричащих прорех и безобразий; по старому всюду кипели, пресмыкались и творили свое злое дело такие же прохвосты, жулики и лжецы, как та придворная клика, которая погубила Царское Село.

Теперь становится более или менее понятно, почему союзники были так плохо осведомлены об истинном положении России; многочисленные военные миссии, несмотря на свою распространенность по всему фронту, видимо, тоже питались информацией из казенных источников, сидели при больших штабах и прозевали то, что творилось в стране, в правительстве и в армии.

С ночи вся власть над пятой армией передана в руки военно-революционного комитета и все наши командные распоряжения отданы под контроль комиссаров. [253]

Послал телеграмму в штаб армии, что с сего числа не считаю себя больше командиром корпуса, и в виду неприсылки заместителя, прибегаю к способу эвакуации передал командование инспектору артиллерии генералу Власьеву, очень спокойному и равнодушно на все смотрящему человеку.

В заседании Цика один из большевиков назвал приказ Крыленки о перемирии величайшей бестактностью и легкомыслием — оценка очень правильная, но по выражениям слишком мягкая по отношению к этой квинтэссенции военной безграмотности.

Вечером получена телеграмма Троцкого, сообщающая товарищам, что заявления начальников союзных военных миссий — ложь, и что все воюющие народы жаждут заключить мир, но этому мешают империалистические правительства и контрреволюционные генералы, а потому товарищи солдаты призываются к самой беспощадной борьбе за мир.

Тошнотворно противен весь этот набор специально митинговых фраз и терминов, обычной бутафории дешевеньких демагогов-орателей, рожденных из грязной пены современной хулиганщины и quasi-революционных кругов.

Весь актив этих любезных толпе словоизвергателей состоит в привычке скоро, туманно и по книжному говорить, уснащивая свою речь множеством заученных (подчас смутно понимаемых самим оратором) иностранных слов, часть которых уже приобрела для толпы значение жупела и сделалась лозунгами и любимыми поговорками.

Собираюсь в отъезд. Бог весть, удастся ли когда-нибудь вернуться; еду искать в России или за границей ряды тех, кто будет продолжать бороться за Россию с навалившейся на нее бедой. Бесконечно тяжело уезжать; три года тяжких испытаний, радостно переносимых ради родины во исполнение того, чему была отдана вся жизнь, — окончились ужасом, горечью и позором последних восьми месяцев. Прошлое погибло; будущее черно. Куда идти? что делать и что ждет впереди? Полтора года напряженной работы над 70 дивизией сделали ее когда-то в двух армиях образцом порядка, благоустройства и воинской доблести; это была моя гордость, и все развалилось.

Я никогда не был оптимистом, но невероятно быстрый развал частей явился и для меня слишком неожиданным. Позор и горечь всего пережитого за последнее время и те черные перспективы, которые грезятся мне впереди, заставили как то отупеть и потерять способность остро чувствовать, изумляться и негодовать. С таким чувством отупения я подписал последний приказ (приказ какого-то огородного чучела, которого никто не слушается) по корпусу и сижу в своей маленькой комнате Шенгейдского помещичьего дома, с чувством безразличного равнодушия, подобно человеку, все уже потерявшему, все испытавшему.

Поздно вечером полковник Гейдеман из штаба армии передал, что в Двинск прибыль Главковерх (с позволения сказать) Крыленко и дважды требовал к себе командующего армией генерала Болдырева, но тот категорически отказался это выполнить, заявив, что он такого Главнокомандующего не знает. Простил за это Болдыреву многие его ошибки и вихляние; ему тоже надо было лавировать в надежде выиграть время, но когда пришел час, то он поступил так, как то обязывало его положение, и, когда надо было сказать прямо "да" или "нет", то он сказал: нет.

13 Ноября.

Собираясь ехать в Двинск на вокзал, узнал об аресте Болдырева; узнал также, что утром Власьев выехал в Двинск, куда Крыленкой вызваны все командиры корпусов. Решил отложить свой отъезд, чтобы не могли сказать, что я спешно, в виду происшедших событий, удрал из корпуса.

Власьев вернулся поздно вечером; на вызов Крыленки приехали все корпусные командиры армии, за исключением командира 27 корпуса генерала В.В. Рычкова.

По мнению Власьева Крыленко не ожидал такого успеха, и это его подбодрило до неспособности скрывать свою радость; он был необычайно любезен, рассыпался в уверениях самого глубокого уважения к командному составу, цену и значение которого он, Крыленко, отлично понимает; уверял, что побеспокоил командиров только из желания ознакомиться с положением дел и проливал крокодиловы слезы [254] по поводу того, что генерал Болдырев "не пожелал исполнить его покорнейшей просьбы заехать к нему в вагон".

Свой приказ о заключении перемирия полками Крыленко признал ошибкой, вполне естественной в той лихорадочной обстановке, в которой он отдавался; свои угрозы по адресу генералов просил понимать ограничительно и только по адресу тех, кто бунтует против власти Совета Народных Комиссаров.

Утверждал, что ни о каком сепаратном мире они не думают, а говорят об общем мире, так как знают, что мира хотят все воюющие; пытался доказать, что их не так понимают и что союзников они нисколько не боятся, а от японцев уже получили гарантию полного нейтралитета в восточных делах.

Относительно сопротивления Ставки и Духонина Крыленко заявил, что "им надоела кровь", а поэтому они не двигают на Могилев свои Петроградские войска, — которые де в один день могут смести всю Ставку, — так как уверены, что сопротивление ликвидируется само собой, как только Ставка увидит, что она одинока.

Такова, в передаче Власьева, суть беседы; командиры корпусов, по словам В., говорили с Крыленкой резко и правдиво, особенно же командир 47 корпуса генерал Суханов. При прощании Верхопрап был утонченно вежлив, благодарил за откровенное изложение своих мыслей и высказал, что считает, что прибывший к нему командный состав действительно любит свою родину, так как пошел навстречу его протянутой руке.

Тут он заявил, что смещает с должности генерала Болдырева и назначает его начальником дивизии, а поэтому просит посоветовать, кого назначить командующим армией, а также и Главнокомандующим фронтом на место удаленного от командования генерала Черемисова.

Бывшие на совещании комиссары стали выдвигать мою кандидатуру, и Крыленко поручил корпусному комиссару Антонову спросить меня согласен ли я на такое назначение. Я ответил, что при современном положении не желаю командовать ни одним солдатом, а не то, что армией или фронтом.

По-видимому, наша армия единственная, куда новоявленный Главковерх мог проехать беспрепятственно; нам очень напортило сиденье на прямом сообщении Двинск — Петроград при исключительном удобстве распространения по тылам и резервах всякой нечисти и пропаганды; даже 12-я, худшая по составу и заболевшая большевизмом ранее, армия в конце концов обольшевизилась не так скоро, как мы.