Штаб армии продолжает приставать с разными распоряжениями по поводу разработки выдуманного Псковом наступления; не выдержал и написал армейскому комиссару Долгополову частное письмо с просьбой избавить нас от этих приставаний, так как все равно никакого наступления быть не может но : то постоянные о нем толки бросают части во власть тех, кто обещает избавить их от такой грозной неприятности, и дают богатую пищу для агитаторов, волнующих солдат рассказами о том, что начальству вновь захотелось попить солдатской кровушки.

Утром получил постановление полковых комитетов 18 дивизии, решивших идти на усмирение 70 дивизии и силою оружия принудить ее выступить на занятие боевых участков. Передал все это в армейский комитет и армейскому комиссару пусть раскусывают своими демократическими зубками эти послереволюционные орешки.

Пока что наш армейский комитет отправил в Петроград телеграмму о том, что штыки V-ой армии готовы привести тылы государства в порядок; все это только бахвальство и сотрясение воздуха; ведь все, кто не ослеп и не оглупел окончательно понимают, что под предлогом усмирения тыла все готовы сняться с фронта, но когда они туда придут, то надо будет думать о том, как и кем их усмирить; несомненно что привилегированное положение частей, захвативших в свои руки власть над Петроградом и Москвой и объявивших себя несменяемыми стражами завоеваний, революции, вызывает острую зависть остальных частей, каждая из которых готова немедленно же занять столь безопасное, властное и жирное положение.

До сих пор, несмотря на долгую тренировку в самых сложных и опасных положениях, не могу забыть тяжелых переживаний и впечатлений вчерашнего дня! нахальных, зверских рож передних рядов вчерашней толпы, уже предвкушавших истребление стоящего на их пути командира корпуса. В средних и задних рядах толпились обыкновенные серые и безразличные солдаты, бессознательное валящие за тем, кто сумеет бросить в их толщу подходящий к данному настроению лозунг который сегодня может быть архиреволюционный, а завтра архиреакционный, но оба могут быть приняты с одинаковым навалом и стремительностью. Но то, что вылезло вперед и больше всех галдело и визжало, это не скоро забудется, ибо в эти рожи и глаза воплотилась ненависть и жадность долголетнего и темного рабства, гарнированного наследственным пьянством, ядовитой желчью грызущих, но неудовлетворенных вожделений и жгучей ненавистью ко всему, что выше поставлено и лучше обставлено. Веками лежавшие и обросшие мхом камни сброшены со своих мест, и придавленные ими много лет гады и темные звери ожили; они не только ожили, но и поняли, что камни назад уже не вернутся и что настали новые времена, когда сила уже на стороне тех, кто был под этими камнями. Теперь они сами лезут на давно желанные верхи, давя и сокрушая все, что только мешает по их мнению или может помешать им дорваться до власти и денег, до баб и возможности в волюшку насладиться глумлением, издевательством и муками над тем, чего они до сих пор рабски боялись, перед чем униженно пресмыкались, чему так жадно завидовали и что так остро ненавидели.

Скверное осеннее время усугубляет ту скверность, которая гнетет душу и слизким комком ложится на сердце. Впереди никакого просвета, никакой надежды на спасение родины. Хотелось бы очень знать, что думают теперь все эти Львовы, Гучковы, Родзянки, Керенские и иже с ними; неужели они не поняли до сих пор, в какую пропасть они направили расшатанную колесницу российского государственного бытия и какими грозными и чреватыми последствиями все это грозить? Ведь теперь ни у кого не должно уже оставаться сомнений в том, какой характер приняла эта Революция и какие лозунги она выдвинула и крепить. [216]

Остановить то, что идет сейчас у нас, уже никто не в силах; могут быть только мимолетный задержки; случайные удары о тот или иной подвернувшийся по дороге камень; лишний переворот кругом себя или новая поломка летящей вниз громады, но судьбы мира надолго предопределены тем, что началось на берегах Невы в последние дни февраля месяца 1917 года.

Лунные люди, политические марсиане, совершенно не знающие русского народа, продолжают мечтать, что повторяется 1906 год и что под давлением остроты положения надо было что то дать, а затем можно будет опять закрепить. Но дело в том, что с революцией началась смертельная для государства дизентерия и закрепительных против нее средств в нашем распоряжении уже нет; нашептываниями и убеждениями такие поносы не останавливаются. Размах революции сейчас совсем иной и она подперта совсем иными лозунгами, чем все ее предшественники; наши же книжники и революционные фарисеи продолжают кувыркаться в кабинетных измышлениях, кропотливо отыскивая детали идентичности нашей и французской революции и пытаясь по опыту прошлого предсказать будущее.

В газетах характерна покаянная передовица Известий С. и Р. Депутатов, подвергнутых уже херему грядущих к власти большевиков. Очень хороша речь казака Агеева и разумна речь Гольдштейна; но что теперь в этих речах, кои уже не в силах ни остановить, ни изменить ход событий, управляемых властью освобожденной от всяких уз и препон толпы. Кто то очень удачно сравнил вождей нашей революции с неосторожными людьми, выпустившими из за решеток своры диких зверей и вынужденных теперь нестись во весь дух впереди этой своры и все время бросать им какие-нибудь подачки, ибо иначе их нагонят и разорвут в клочья.

Пока выпущенные на свободу зверьки наслаждались новизной нового положения и пока у них не разыгрался аппетит, они довольствовались малым и пустяковым, но сейчас они вошли во вкус и им нужно существенное и с жирком, и с вкусными корочками. A сие им и в весьма обольстительной форме сулят товарищи большевики, которые и будут несомненно очередными новыми лидерами этой бешеной скачки-погони, до тех пор, пока не выбросят все, что только смогут; тогда свора разорвет и их.

В статье Homo Novus удачно переделаны слова Гейне о том, что "мир есть греза богов", в русской действительности это "греза самоедского бога, нажравшегося на ночь жирной свинины и притом не свежей".

Дедушка русской революции Чайковский вопит: "вы аппелируете к разуму, а ответь получаете шкурный..." Все это так; все это ужасно своей непреложной правдой; но за то также верно и также ужасно, что все вы революционеры и quasi народники абсолютно не знали своего народа; сами создали своего гомункулуса, сами облекли его в измышления собственной фантазии, опоэтизировали, разукрасили, преклонялись, восторгались... и ныне доехали до настоящего положения, которое в скором будущем сожрет и вас самих. Мозговики, утописты, фантазеры, вы в вашей борьбе с монархией в пику ей создали воображаемый русский народ, не понимая даже невозможности для него быть при его историческом прошлом тем, чем вы хотели его изобразить и чем он никогда в действительности не был да и быть не мог. Дедушка обижается, что ему отвечает шкура, а не разум; а где же взяться этому разуму, и как ему победить веления этой самой шкуры, ощущениями и потребностями которой народ только и жил; дедушка обижается, что народ живет, думает и чувствует только шкурой. Проглядел дедушка русскую действительность; не понял во время и не учел того, что русская жизнь не могла дать иных результатов и что негде было родиться настоящему разуму в кошмаре русской деревни. Господа экспериментаторы русских революционных эпох воображали русский народ по quasi народным романам и повестям, да по показаниям тех экземпляров русской интеллигенции, которая, опростившись по наружности, самоотверженно шла "в народ" и, потершись там, начинала воображать, что она тоже народ и в совершенстве знает народную душу, [217] и судила о народе по собственному принесенному извне внутреннему содержанию, распространяя его совершенно ошибочно на актив всего народа.

Икс в формуле был подложный, а потому и выводы получились неверные, фальшивые. Только Меньшиков пророчески указал на грозное предостережете, данное замечательной книгой Родионова: "Наше преступление". Автора нарекли тогда черносотенцем, хулителем русской деревни и русского народа, ну, а теперь достаточно развившиеся экземпляры Родионовского зверинца вылезли на свободу и, ничем не сдерживаемые, показывают свой высокий класс. Пока их кое в чем сдерживают уцелевшие остатки плотин разрушенной государственности; но за то каким потоком он разольются потом, когда исчезнуть последние следы страха перед тюрьмой, полицией плетьми и прочими судебными неприятностями.

Вечером один из членов корпусного комитета старили унтер-офицер 47-го полка К. принес начальнику штаба письмо, случайно к нему попавшее по одинаковости его фамилии с фамилией настоящего адресата. Писано на машинке, подпись Миша; даются какие-то таинственные распоряжения явно большевистского характера но очень ясна фраза: "вчерашнее собрание показало, что власть и влияние командира корпуса еще слишком велики и поэтому командира "надо убрать", для чего в Боровку посылаются двое надежных ребят, которым надо помочь в исполнении этого поручения".

Бедный К., старый и очень разумный солдат, пришел ко мне совсем растерянный меня же это письмо страшно обрадовало, ибо было оценкой моей тяжелой работы и воочию доказывало, что я мучусь, терзаюсь и рискую не даром и своим телом все еще сдерживаю кое что; это больше всяких наград вознаграждает меня за все пережитое и переживаемое; значить, я все еще фигура, достойная своего места и положения и мешающая изменникам и мерзавцам творить свое злое и гнусное дело; значить, все мои поездки и весь расход нервной энергии и последних остатков здоровья не бесполезны.

Письмо это страшно облегчило мое нравственное состояние; оно сняло с меня долю той тяжести, которая меня давила; я сознаю, что, все равно, спасти всего положения я, конечно, не могу, но на своей стрелке я еще не лишний и останусь на ней стоять, пока буду в силах.

Ну, а выступлений и покушений я не боюсь; лишь бы смерть, пришла сразу и без мучений; такой смерти в бою я всегда хотел. Больше двух месяцев я езжу по частям, не имея при выезде уверенности, что вернусь живым, и по этой части на моей чувствительности наросли толстые, претолстые мозоли.

Во всяком случае большое спасибо товарищу Мише и ошибке почты; третьего дня я просил Болдырева подыскать мне заместителя, ибо тревожные признаки по части здоровья заставляли опасаться возможности сразу свалиться и выйти из рабочего строя, но теперь я буду держаться, пока стою на ногах и пока не почувствую, что дальнейшее мое пребывание здесь бесполезно или вредно. Пока могу, не дам товарищам Петровым и Федотовым радоваться, что с их пути ушел тот, кто им мешает и кого они боятся открыто уничтожить.