Отблески
Отблески
REX LUPUS DEUS
"Никто не запомнит всего, что он в жизни видел. Это невозможно, не нужно, и даже вредно, так как в поле зрения наблюдателя попадаются объекты важные и мелкие, приятные и досадные, воспринятые правильно или искаженно, сохранившиеся полно или отрывочно. Все это неизбежно мешает построить адекватную картину происходившего и оставляет, после процесса воспоминания, только впечатление, а отнюдь не знание".
Лев Гумилев. "Память и истина".
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь.
![портрет автора с семьей в синих тонах]()
От самых первых впечатлений в жизни человека остаются в памяти только слабые отблески. Хоть и принято считать, что грудные дети (а по уверениям некоторых специалистов - дети в возрасте до года и даже до двух лет) якобы не способны ничего запоминать, мое первое в жизни впечатление, сохранившееся в памяти, датируется, несомненно, как раз "грудным" периодом, периодом младенчества. Я родился 1 октября 1955 г., и первое, что запомнил в этой жизни - вид ярко озаренной пламенем свечей новогодней елки, стоящей посреди темной комнаты. Помню, что меня кто-то держит на руках и вносит в эту комнату, и я вижу осиянную огнями елку прямо с порога, в середине дверного проема. Это могло быть в конце декабря, когда у нас наряжают елки, хотя, возможно, и в январе (их ведь обычно убирают в конце января). Следовательно, мне было от неполных трех до четырех месяцев от роду. То, что это было именно зимой 1955-1956 гг., я впоследствии выяснил у родителей совершенно точно, потому что на следующий Новый Год и во все последующие годы - вплоть до конца 60-х (это я уже запомнил и сам) елку у нас в семье украшали не свечами, а гирляндами разноцветных лампочек. Свечами ее стали снова украшать с 1966 года (мама как раз была в очередной командировке в Прибалтике и привезла из Риги первые на моей памяти рождественские свечи; а заодно - и первые на моей памяти свечи для именинного пирога - в Москве их тогда еще не было, во всяком случае, в свободной продаже).
Кстати, о новогодних елках. У нас елки всегда были живые. Мы с папой (я помню это примерно с трехлетнего возраста) всегда покупали их на елочном базаре перед кинотеатром "Художественный" на Арбатской площади и оттуда несли к нам домой на улицу Фрунзе (теперь она, как и до большевиков, называется Знаменка, по церкви Знамения Пресвятой Богородицы). И квартира сразу наполнялась запахом хвои. В других семьях новогоднюю елку ставили, чтобы с нее как можно дольше не опадала хвоя, в ведерко с водой (у одних оно было выкрашено зеленой краской, у других - обернуто ватой, имитирующей снег). У нас елку всегда, сколько себя помню, вставляли, обтесав папиным туристическим топориком (у папы был специальный "походный", целиком металлический, топорик с черной ручкой, лезвие которого помещалось в специальную брезентовую "кобуру", за которую топорик подвешивался к поясу летом, когда мы ходили в поход - в частности, на даче в Абрамцево, о чем я еще, Бог даст, расскажу) нижний конец ствола, в круглое отверстие в перекрестье крестообразной деревянной подставки. В иные годы (в связи с тем, что елку ставили не всегда в одно и то же место, а в разные), ей придавали дополнительную устойчивость, привязав ее веревкой (которую маскировали хлопьями ваты "под снег") к ручке двери или окна (в зависимости от того, где елка в тот год стояла).
Однако, что за елка без игрушек? Большинство тогдашних елочных игрушек (хотя и не все) сегодня показались бы весьма скромными и даже примитивными, поэтому мы дополняли их елочными украшениями собственного изготовления.
Так, мы с папой, мамой, бабушкой и дедушкой (я был единственным ребенком в семье) накануне новогодней ночи (когда ставили и наряжали елку) заворачивали в серебряную, золотую или цветную фольгу мандарины и грецкие орехи, вставляли в них спички, привязывали к концам спичек нитяные петельки и вешали эти "гостинцы от Деда Мороза" на елку (помню, как темно-зеленые иголки покалывали мне пальцы, когда я осторожно надевал "гостинцы" петельками на веточки - осторожно, чтобы не повредить хвою).
Кроме мандаринов и орехов в металлической фольге, мы украшали елку самодельными гирляндами - "елочными цепями". Для изготовления цепей мы использовали специальную, достаточно плотную, разноцветную бумагу. Набор такой бумаги обязательно прилагался к немецким (изданным в Германской Демократической Республике) книжкам с картинками про Рождество (хоть и говорилось "курица - не птица, ГДР - не заграница", но в действительности жизнь в СССР весьма и весьма отличалась от жизни в ГДР, и не только тем, что там по-прежнему, "как при Царе-Батюшке", праздновали Рождество, а у нас - Новый Год, или, как говаривали ГДР-овские немцы, "Йолькафест").
Немецкие книжки про Рождество мы с папой покупали в книжном магазине "Дружба" на улице Горького (Тверской), расположенном рядом со зданием Моссовета - Московского городского совета народных депутатов (бывшего Градоначальства, будущей Мэрии города Москвы). В "Дружбе" продавались книги, изданные не только в ГДР, но и в других социалистических странах и "странах народной демократии" - "дьявольская разница!", как сказал и написал бы А.С. Пушкин).
Помню, как мы с папой, вооружившись ножницами, кисточками и баночками клея "Слон" (до сих пор помню его запах, совершенно не "едкий" и не "ацетонный", и не сравнимый с запахами современных клеящих средств, а также пузырьков-пробирочек с клеем и краской, прилагавшихся к сборным ГДР-овским же моделям различных летательных аппаратов - от "зеленой стрекозы", т.е. вертолета Ми-1, до космического корабля "Союз", которые мы с папой клеили, красили, наклеивали на них опознавательные знаки, а потом расставляли по квартире и развешивали под потолком в последующие годы), принимались за изготовление гирлянд. Цветную бумагу резали на узкие полоски. На кончик полоски наносили кисточкой капельку клея, соединяли ее с другим кончиком - получалось первое звено елочной цепи. В него продевали следующую полоску, также склеивали ее - и далее все шло в том же духе, пока не получалась длинная бумажная гирлянда, которую обвивали вокруг елки (естественно, одной единственной гирляндой дело никогда не ограничивалось). Иногда мы использовали для изготовления цепей также плотную, толстую серебряную, с желтоватой "изнанкой" бумагу, в которую были завернуты "цыбики" черного чая (до сих пор помню душистый, ароматный запах этой изнанки).
Кстати, наборы цветной бумаги прилагались ко многим немецким книжкам издания ГДР, а не только к книжкам, посвященным Рождеству. Многие из этих книжек назывались "Сделай сам" и содержали цветные схемы для изготовления самых разнообразных игрушек. Помню, мы с папой (в большей степени, конечно, делал папа, а я помогал) делали из разноцветной бумаги кораблики, самолетики разных типов, пароходы с парой труб, мельницы, детские вертушки с пропеллерами, птичек, "голубков" - всего не перечислишь.
"Никто не запомнит всего, что он в жизни видел. Это невозможно, не нужно, и даже вредно, так как в поле зрения наблюдателя попадаются объекты важные и мелкие, приятные и досадные, воспринятые правильно или искаженно, сохранившиеся полно или отрывочно. Все это неизбежно мешает построить адекватную картину происходившего и оставляет, после процесса воспоминания, только впечатление, а отнюдь не знание".
Лев Гумилев. "Память и истина".
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь.
От самых первых впечатлений в жизни человека остаются в памяти только слабые отблески. Хоть и принято считать, что грудные дети (а по уверениям некоторых специалистов - дети в возрасте до года и даже до двух лет) якобы не способны ничего запоминать, мое первое в жизни впечатление, сохранившееся в памяти, датируется, несомненно, как раз "грудным" периодом, периодом младенчества. Я родился 1 октября 1955 г., и первое, что запомнил в этой жизни - вид ярко озаренной пламенем свечей новогодней елки, стоящей посреди темной комнаты. Помню, что меня кто-то держит на руках и вносит в эту комнату, и я вижу осиянную огнями елку прямо с порога, в середине дверного проема. Это могло быть в конце декабря, когда у нас наряжают елки, хотя, возможно, и в январе (их ведь обычно убирают в конце января). Следовательно, мне было от неполных трех до четырех месяцев от роду. То, что это было именно зимой 1955-1956 гг., я впоследствии выяснил у родителей совершенно точно, потому что на следующий Новый Год и во все последующие годы - вплоть до конца 60-х (это я уже запомнил и сам) елку у нас в семье украшали не свечами, а гирляндами разноцветных лампочек. Свечами ее стали снова украшать с 1966 года (мама как раз была в очередной командировке в Прибалтике и привезла из Риги первые на моей памяти рождественские свечи; а заодно - и первые на моей памяти свечи для именинного пирога - в Москве их тогда еще не было, во всяком случае, в свободной продаже).Кстати, о новогодних елках. У нас елки всегда были живые. Мы с папой (я помню это примерно с трехлетнего возраста) всегда покупали их на елочном базаре перед кинотеатром "Художественный" на Арбатской площади и оттуда несли к нам домой на улицу Фрунзе (теперь она, как и до большевиков, называется Знаменка, по церкви Знамения Пресвятой Богородицы). И квартира сразу наполнялась запахом хвои. В других семьях новогоднюю елку ставили, чтобы с нее как можно дольше не опадала хвоя, в ведерко с водой (у одних оно было выкрашено зеленой краской, у других - обернуто ватой, имитирующей снег). У нас елку всегда, сколько себя помню, вставляли, обтесав папиным туристическим топориком (у папы был специальный "походный", целиком металлический, топорик с черной ручкой, лезвие которого помещалось в специальную брезентовую "кобуру", за которую топорик подвешивался к поясу летом, когда мы ходили в поход - в частности, на даче в Абрамцево, о чем я еще, Бог даст, расскажу) нижний конец ствола, в круглое отверстие в перекрестье крестообразной деревянной подставки. В иные годы (в связи с тем, что елку ставили не всегда в одно и то же место, а в разные), ей придавали дополнительную устойчивость, привязав ее веревкой (которую маскировали хлопьями ваты "под снег") к ручке двери или окна (в зависимости от того, где елка в тот год стояла).
Однако, что за елка без игрушек? Большинство тогдашних елочных игрушек (хотя и не все) сегодня показались бы весьма скромными и даже примитивными, поэтому мы дополняли их елочными украшениями собственного изготовления.
Так, мы с папой, мамой, бабушкой и дедушкой (я был единственным ребенком в семье) накануне новогодней ночи (когда ставили и наряжали елку) заворачивали в серебряную, золотую или цветную фольгу мандарины и грецкие орехи, вставляли в них спички, привязывали к концам спичек нитяные петельки и вешали эти "гостинцы от Деда Мороза" на елку (помню, как темно-зеленые иголки покалывали мне пальцы, когда я осторожно надевал "гостинцы" петельками на веточки - осторожно, чтобы не повредить хвою).
Кроме мандаринов и орехов в металлической фольге, мы украшали елку самодельными гирляндами - "елочными цепями". Для изготовления цепей мы использовали специальную, достаточно плотную, разноцветную бумагу. Набор такой бумаги обязательно прилагался к немецким (изданным в Германской Демократической Республике) книжкам с картинками про Рождество (хоть и говорилось "курица - не птица, ГДР - не заграница", но в действительности жизнь в СССР весьма и весьма отличалась от жизни в ГДР, и не только тем, что там по-прежнему, "как при Царе-Батюшке", праздновали Рождество, а у нас - Новый Год, или, как говаривали ГДР-овские немцы, "Йолькафест").
Немецкие книжки про Рождество мы с папой покупали в книжном магазине "Дружба" на улице Горького (Тверской), расположенном рядом со зданием Моссовета - Московского городского совета народных депутатов (бывшего Градоначальства, будущей Мэрии города Москвы). В "Дружбе" продавались книги, изданные не только в ГДР, но и в других социалистических странах и "странах народной демократии" - "дьявольская разница!", как сказал и написал бы А.С. Пушкин).
Помню, как мы с папой, вооружившись ножницами, кисточками и баночками клея "Слон" (до сих пор помню его запах, совершенно не "едкий" и не "ацетонный", и не сравнимый с запахами современных клеящих средств, а также пузырьков-пробирочек с клеем и краской, прилагавшихся к сборным ГДР-овским же моделям различных летательных аппаратов - от "зеленой стрекозы", т.е. вертолета Ми-1, до космического корабля "Союз", которые мы с папой клеили, красили, наклеивали на них опознавательные знаки, а потом расставляли по квартире и развешивали под потолком в последующие годы), принимались за изготовление гирлянд. Цветную бумагу резали на узкие полоски. На кончик полоски наносили кисточкой капельку клея, соединяли ее с другим кончиком - получалось первое звено елочной цепи. В него продевали следующую полоску, также склеивали ее - и далее все шло в том же духе, пока не получалась длинная бумажная гирлянда, которую обвивали вокруг елки (естественно, одной единственной гирляндой дело никогда не ограничивалось). Иногда мы использовали для изготовления цепей также плотную, толстую серебряную, с желтоватой "изнанкой" бумагу, в которую были завернуты "цыбики" черного чая (до сих пор помню душистый, ароматный запах этой изнанки).
Кстати, наборы цветной бумаги прилагались ко многим немецким книжкам издания ГДР, а не только к книжкам, посвященным Рождеству. Многие из этих книжек назывались "Сделай сам" и содержали цветные схемы для изготовления самых разнообразных игрушек. Помню, мы с папой (в большей степени, конечно, делал папа, а я помогал) делали из разноцветной бумаги кораблики, самолетики разных типов, пароходы с парой труб, мельницы, детские вертушки с пропеллерами, птичек, "голубков" - всего не перечислишь.
Из цветной бумаги мы (не только дома, но и в детсокм саду и даже в начальной школе, на уроках труда) вырезали и клеили специальные "фонарики", которыми также украшали новогоднюю елку.
Чтобы не забыть, скажу еще кое-что по поводу ГДР-овских моделей летательных аппаратов. Я запомнил не все из них, которые мы с папой склеили. Помню самую простую модель вертолета МИ-1, более сложный МИ-3, пассажирские лайнеры "Ил-18" и "Ан-24" (с пропеллерами), реактивные "Ту-104", "Ту-154" и остроносый гигант "Ту-144" (он был без шасси и закреплялся на пластмассовой подставке), а также космический корабль "Союз" (подвешенный к люстре), но было совершенно точно еще несколько разных моделей.
Потолки у нас были высокие, с лепными узорами. Помню, мама как-то собралась ввинтить в люстру перегоревшую лампочку накаливания. Чтобы добраться до люстры, она поставила на большой круглый стол один из наших венских стульев, на стул - табуретку, взобравшись на которую, с лампочкой в руке (я смотрел на не снизу), чтобы развлечь меня, стала отбивать чечетку и петь: "Мэри верит в чудеса, / Летит Мэри в небеса..." (как Любовь Орлова в фильме "Цирк"). Но неустойчивая конструкция рассыпалась, мама упала с верхотуры на пол и, пролетая мимо меня, умудрилась разбить лампочку, которую по-прежнему держала в руке, об мою голову (к счастью, безо всяких для меня последствий). Обошлось все, слава Богу, благополучно и для мамы - помню ее, лежащую на животе на полу, среди осколков лампочки и чего-то фарфорового (у нас доме было полно всяких статуэток, чашечек, кувшинчиков и проч. - авторских работ самой мамы и подарков ее коллег - художников-керамистов, постоянно разбивавшихся), а также опрокинутой мебели и...заливающуюся счастливым смехом. Поддавшись ее настроению, я тоже расхохотался и от восторга опрокинул этажерку...
В другой раз я сидел на тахте (у нас, кроме диванов, была тахта, с тремя подушками вместо спинки), а мама с подругой (кажется, тетей Тусей Космолинской или с тетей Ирой Дорофеевой, а может быть, с ними обеими) сидела за столом; они пили чай с вареньем. Я сидел на тахте (точнее, стоял на коленях) лицом к подушкам и разглядывал узоры на ковре, висевшем на стене. Как я скатился с тахты под стол - не помню, хоть убейте! Помню только, что вдруг стало темно, я сижу на полу под столом, слышу голос мамы: "Вольфинька, ты где?" и выползаю из-под стола со словами: "Мамочка, я здесь!" - опять-таки, без малейшего ущерба для здоровья.
Через некоторое время я решил повторить этот трюк. Понимая, видимо, что при взрослых мне это не удастся, я дождался, когда останусь в комнате один, забрался на тахту и свалился с нее на пол - уже нарочно. И был наказан за испытание долготерпения Божия: довольно-таки сильно ударился головой (причем виском) о батарею, разрыдался (не только от боли, но и от обиды и от досады на себя за глупость). Мне приложили компресс из арники (хорошо запомнился характерный запах арниковой мази).
Впоследствии мне еще раз пробили голову в возрасте восьми лет в пионерском лагере имени Юрия Гагарина (от министерства высшего и среднего образования РСФСР, где мама работала до министерства культуры СССР). Пробили мне голову доской от качелей (я, видно, зазевался), я упал, из головы текла кровь. Мне наложили на рану швы, забинтовали голову - по-моему, на голове даже образовалась вмятина, но, в конце концов, все обошлось.
Если уж речь зашла о травмах, вспомним, как я рассек себе колено. Дело было на даче у Ивана Филипповича, папы тети Иры Дорофеевой. Мы бегали, что называется, взапуски, с ее племянницей - Надей Дорофеевой (будущей женой моего друга Саши Винокурова), иначе говоря - играли в "салочки". Я обо что-то споткнулся, упал и напоролся коленом на осколки разбитой пивной бутылки, скрытой в густой зеленой траве. Колено было рассечено в двух местах, из ран хлестала кровь. Мне лили на раны йод прямо из бутылочки, перевязали ногу, а потом мама отвезла меня в поликлинику на Смоленской, где мне сделали укол от столбняка (показавшийся мне довольно болезненным). Уколов я тогда очень боялся (не то, что потом) и долго просил у мамы дать мне обещание, что уколов мне в поликлинике делать не будут. Она мне это обещала - и получилось, что обещание ее было нарушено. Меня это страшно потрясло... Когда мы шли из поликлиники домой, к нам подошел какой-то человек. Он представился кинорежиссером со студии им. Горького и пригласил меня сниматься в фильме "Трамвай в другие города". Но об этом я расскажу как-нибудь отдельно.
В другой раз я разбил себе колено тоже неподалеку от Смоленской площади, когда мы с папой и мамой возвращались домой из кинотеатра "Стрела", с французского фильма "Железная маска" (с Жаном Марэ в роли шевалье д Артаньяна). Я был в шортах, побежал куда-то, упал...и снова дело закончилось противостолбнячным уколом (но я уже привык).
Еще как-то раз, уже классе в шестом, я после болезни был у нашего участкового педиатра в детской поликлинике на Малой Молчановке. Получив справку, я уже собирался выйти из подъезда черного хода поликлиники (дом был дореволюционной постройки, там был, как полагается, не только парадный, но и черный ход) на улицу, но...напоролся ногой на один из осколков разбитого оконного стекла (стоявшего в полумраке на лестнице), проткнул себе через носок левую ногу в щиколотке, под косточкой. Войдя в рану, осколок стекла не прорвал носок, вдавившись в рану вместе с ним, поэтому крови сначала не было. Когда же я выдернул осколок, кровь хлынула, как из шланга, так что просто заполнила ботинок. Представьте себе удивление участкового, только что выписавшего меня в школу, когда я через пять минут после выписки возвратился в ее кабинет - да еще с такой травмой. Опять пришлось заполнять карту. идти к хирургу, накладывать швы и делать укол от столбняка...
Вернемся, однако, к теме елочных украшений. Пару раз папа делал елочные игрушки из куриных яиц. Выпив содержимое сырого яйца, он расписывал его гуашью (или разрисовывал цветными карандашами - за неимением в то далекое время цветных фломастеров). Обычно он рисовал на яйцах забавные рожицы гномов или еще каких-то волшебных человечков или иных сказочных персонажей (которым то ли пририсовывал, то ли надевал склеенные из цветной бумаги колпачки)... Однако были в нашем "арсенале" и украшения не собственного изготовления, а купленные в магазине.
Самые старые из них - жираф(а), лама, африканский страус, верблюд, зебра, лев и львица - были набиты ватой (у ламы даже был пушистый ватный хвостик), с твердыми ножками,раскрашенные в натуральные цвета. В спинки им были вставлены твердые штырьки с нитяными петельками, к которым мы приделывали петельки побольше, чтобы можно было вешать их на елку. Возможно, вначале число таких "ватных" зверьков было большим - они со временем ломались или терялись.
Были среди покупных елочных украшений и более нарядные, изготовленные из цветного стекла. Они были также немецкого происхождения, изготовленные в знаменитом городке стеклодувов Лауше, в Рудных горах (Эрцгебирге) - впоследствии, когда я уже был студентом и учился в ГДР, в Иенском университете им. Фридриха Шиллера (в Тюрингии), я ездил в Лаушу и посещал там музей елочных игрушек (чего-чего там только не было; вспоминаю песенку, которую пела мама, с припевом: "Рио-де-Жанейро / Чего же там только нет!")... У нас на елке все было скромнее. Однако помню охотничий рожок (валторну) из серебристого стекла (мне всегда хотелось затрубить в него, и родители всякий раз в последний момент пресекали мои поползновения, чтобы я, не дай Бог, не подавился осколком стекла); часы с серебристым циферблатом, золотыми стрелками и цветными цифрами; игрушечную настольную лампу с малиновым абажуром на золотистой ножке - все эти игрушки имели в верхней части проволочную петельку, к которой, в свою очередь, нами крепилась петелька нитяная, за которую игрушки подвешивались к елке. Но были также игрушки с другим типом крепления - металлическим зажимом-прищепкой в нижней части: золотой заяц; другой, белый, заяц, с разрисованной мордочкой, с красно-зеленым барабаном и в такой же расцветки клоунском колпачке; золотой цыпленок; насупивший брови филин и несколько разноцветных райских птичек с пышными, трепещущими хвостами из стеклянных нитей (к хвостам мне было строго-настрого запрещено прикасаться, чтобы частички стекла не впились в пальцы и не ушли под кожу).
Были среди наших елочных игрушек также три больших шара из тонкого прозрачного стекла, расписанные белыми, как бы "снежными" или "сахарными" узорами - янтарно-желтый, изумрудно-зеленый и темно-лиловый (я их очень любил).
Было немало серебряных или золотых игрушек в форме еловых иди сосновых шишек, а также разной величины серебряных и разноцветных елочных шаров с белыми "сахарными" узорами (имитировавшими снежинки); вертолет; самолеты и космолеты из золотого или серебряного стекла, некоторые из которых были украшены по краям маленькими гирляндами из серебряных бусинок.
Чтобы не забыть, скажу еще кое-что по поводу ГДР-овских моделей летательных аппаратов. Я запомнил не все из них, которые мы с папой склеили. Помню самую простую модель вертолета МИ-1, более сложный МИ-3, пассажирские лайнеры "Ил-18" и "Ан-24" (с пропеллерами), реактивные "Ту-104", "Ту-154" и остроносый гигант "Ту-144" (он был без шасси и закреплялся на пластмассовой подставке), а также космический корабль "Союз" (подвешенный к люстре), но было совершенно точно еще несколько разных моделей.
Потолки у нас были высокие, с лепными узорами. Помню, мама как-то собралась ввинтить в люстру перегоревшую лампочку накаливания. Чтобы добраться до люстры, она поставила на большой круглый стол один из наших венских стульев, на стул - табуретку, взобравшись на которую, с лампочкой в руке (я смотрел на не снизу), чтобы развлечь меня, стала отбивать чечетку и петь: "Мэри верит в чудеса, / Летит Мэри в небеса..." (как Любовь Орлова в фильме "Цирк"). Но неустойчивая конструкция рассыпалась, мама упала с верхотуры на пол и, пролетая мимо меня, умудрилась разбить лампочку, которую по-прежнему держала в руке, об мою голову (к счастью, безо всяких для меня последствий). Обошлось все, слава Богу, благополучно и для мамы - помню ее, лежащую на животе на полу, среди осколков лампочки и чего-то фарфорового (у нас доме было полно всяких статуэток, чашечек, кувшинчиков и проч. - авторских работ самой мамы и подарков ее коллег - художников-керамистов, постоянно разбивавшихся), а также опрокинутой мебели и...заливающуюся счастливым смехом. Поддавшись ее настроению, я тоже расхохотался и от восторга опрокинул этажерку...
В другой раз я сидел на тахте (у нас, кроме диванов, была тахта, с тремя подушками вместо спинки), а мама с подругой (кажется, тетей Тусей Космолинской или с тетей Ирой Дорофеевой, а может быть, с ними обеими) сидела за столом; они пили чай с вареньем. Я сидел на тахте (точнее, стоял на коленях) лицом к подушкам и разглядывал узоры на ковре, висевшем на стене. Как я скатился с тахты под стол - не помню, хоть убейте! Помню только, что вдруг стало темно, я сижу на полу под столом, слышу голос мамы: "Вольфинька, ты где?" и выползаю из-под стола со словами: "Мамочка, я здесь!" - опять-таки, без малейшего ущерба для здоровья.
Через некоторое время я решил повторить этот трюк. Понимая, видимо, что при взрослых мне это не удастся, я дождался, когда останусь в комнате один, забрался на тахту и свалился с нее на пол - уже нарочно. И был наказан за испытание долготерпения Божия: довольно-таки сильно ударился головой (причем виском) о батарею, разрыдался (не только от боли, но и от обиды и от досады на себя за глупость). Мне приложили компресс из арники (хорошо запомнился характерный запах арниковой мази).
Впоследствии мне еще раз пробили голову в возрасте восьми лет в пионерском лагере имени Юрия Гагарина (от министерства высшего и среднего образования РСФСР, где мама работала до министерства культуры СССР). Пробили мне голову доской от качелей (я, видно, зазевался), я упал, из головы текла кровь. Мне наложили на рану швы, забинтовали голову - по-моему, на голове даже образовалась вмятина, но, в конце концов, все обошлось.
Если уж речь зашла о травмах, вспомним, как я рассек себе колено. Дело было на даче у Ивана Филипповича, папы тети Иры Дорофеевой. Мы бегали, что называется, взапуски, с ее племянницей - Надей Дорофеевой (будущей женой моего друга Саши Винокурова), иначе говоря - играли в "салочки". Я обо что-то споткнулся, упал и напоролся коленом на осколки разбитой пивной бутылки, скрытой в густой зеленой траве. Колено было рассечено в двух местах, из ран хлестала кровь. Мне лили на раны йод прямо из бутылочки, перевязали ногу, а потом мама отвезла меня в поликлинику на Смоленской, где мне сделали укол от столбняка (показавшийся мне довольно болезненным). Уколов я тогда очень боялся (не то, что потом) и долго просил у мамы дать мне обещание, что уколов мне в поликлинике делать не будут. Она мне это обещала - и получилось, что обещание ее было нарушено. Меня это страшно потрясло... Когда мы шли из поликлиники домой, к нам подошел какой-то человек. Он представился кинорежиссером со студии им. Горького и пригласил меня сниматься в фильме "Трамвай в другие города". Но об этом я расскажу как-нибудь отдельно.
В другой раз я разбил себе колено тоже неподалеку от Смоленской площади, когда мы с папой и мамой возвращались домой из кинотеатра "Стрела", с французского фильма "Железная маска" (с Жаном Марэ в роли шевалье д Артаньяна). Я был в шортах, побежал куда-то, упал...и снова дело закончилось противостолбнячным уколом (но я уже привык).
Еще как-то раз, уже классе в шестом, я после болезни был у нашего участкового педиатра в детской поликлинике на Малой Молчановке. Получив справку, я уже собирался выйти из подъезда черного хода поликлиники (дом был дореволюционной постройки, там был, как полагается, не только парадный, но и черный ход) на улицу, но...напоролся ногой на один из осколков разбитого оконного стекла (стоявшего в полумраке на лестнице), проткнул себе через носок левую ногу в щиколотке, под косточкой. Войдя в рану, осколок стекла не прорвал носок, вдавившись в рану вместе с ним, поэтому крови сначала не было. Когда же я выдернул осколок, кровь хлынула, как из шланга, так что просто заполнила ботинок. Представьте себе удивление участкового, только что выписавшего меня в школу, когда я через пять минут после выписки возвратился в ее кабинет - да еще с такой травмой. Опять пришлось заполнять карту. идти к хирургу, накладывать швы и делать укол от столбняка...
Вернемся, однако, к теме елочных украшений. Пару раз папа делал елочные игрушки из куриных яиц. Выпив содержимое сырого яйца, он расписывал его гуашью (или разрисовывал цветными карандашами - за неимением в то далекое время цветных фломастеров). Обычно он рисовал на яйцах забавные рожицы гномов или еще каких-то волшебных человечков или иных сказочных персонажей (которым то ли пририсовывал, то ли надевал склеенные из цветной бумаги колпачки)... Однако были в нашем "арсенале" и украшения не собственного изготовления, а купленные в магазине.
Самые старые из них - жираф(а), лама, африканский страус, верблюд, зебра, лев и львица - были набиты ватой (у ламы даже был пушистый ватный хвостик), с твердыми ножками,раскрашенные в натуральные цвета. В спинки им были вставлены твердые штырьки с нитяными петельками, к которым мы приделывали петельки побольше, чтобы можно было вешать их на елку. Возможно, вначале число таких "ватных" зверьков было большим - они со временем ломались или терялись.
Были среди покупных елочных украшений и более нарядные, изготовленные из цветного стекла. Они были также немецкого происхождения, изготовленные в знаменитом городке стеклодувов Лауше, в Рудных горах (Эрцгебирге) - впоследствии, когда я уже был студентом и учился в ГДР, в Иенском университете им. Фридриха Шиллера (в Тюрингии), я ездил в Лаушу и посещал там музей елочных игрушек (чего-чего там только не было; вспоминаю песенку, которую пела мама, с припевом: "Рио-де-Жанейро / Чего же там только нет!")... У нас на елке все было скромнее. Однако помню охотничий рожок (валторну) из серебристого стекла (мне всегда хотелось затрубить в него, и родители всякий раз в последний момент пресекали мои поползновения, чтобы я, не дай Бог, не подавился осколком стекла); часы с серебристым циферблатом, золотыми стрелками и цветными цифрами; игрушечную настольную лампу с малиновым абажуром на золотистой ножке - все эти игрушки имели в верхней части проволочную петельку, к которой, в свою очередь, нами крепилась петелька нитяная, за которую игрушки подвешивались к елке. Но были также игрушки с другим типом крепления - металлическим зажимом-прищепкой в нижней части: золотой заяц; другой, белый, заяц, с разрисованной мордочкой, с красно-зеленым барабаном и в такой же расцветки клоунском колпачке; золотой цыпленок; насупивший брови филин и несколько разноцветных райских птичек с пышными, трепещущими хвостами из стеклянных нитей (к хвостам мне было строго-настрого запрещено прикасаться, чтобы частички стекла не впились в пальцы и не ушли под кожу).
Были среди наших елочных игрушек также три больших шара из тонкого прозрачного стекла, расписанные белыми, как бы "снежными" или "сахарными" узорами - янтарно-желтый, изумрудно-зеленый и темно-лиловый (я их очень любил).
Было немало серебряных или золотых игрушек в форме еловых иди сосновых шишек, а также разной величины серебряных и разноцветных елочных шаров с белыми "сахарными" узорами (имитировавшими снежинки); вертолет; самолеты и космолеты из золотого или серебряного стекла, некоторые из которых были украшены по краям маленькими гирляндами из серебряных бусинок.
Кстати, наряду с игрушечными, мы вешали на елку и настоящие шишки - длинные еловые и круглые сосновые, которые предварительно серебрили и золотили (причем, по-моему, не красили, а обсыпали каким-то специальным порошком).
Многие новогодние елки (например, у нас в детском саду, а впоследствии - в школе) были увенчаны звездами из цветного стекла (нередко - красными). Но у нас была золотая, витая, как раковина, остроконечная елочная верхушка с белыми, снежно-сахарными узорами.
Чуть было не забыл - были слепленные из раскрашенной ваты или сделанные папье-маше елочные украшения в форме пары лимонов, абрикосов, яблок, редисок, морковок, грибов -боровичков или подосиновиков - и т.д. с зелеными стебельками и листочками - их просто надевали на елочные ветки.
Были серебряные или цветные фестоны, имитировавшие хвою; узенькие полоски разноцветной фольги (так называемый "елочный дождь"); в довершение ко всему елку осыпали мелкими клочьями ваты, имитировавшими снежные хлопья.
Были и разноцветные стеклянные елочные цепи-гирлянды. Кстати, вспомнил, что мы вешали на елку и так называемые "хлопушки", похожие на огромные, продолговатые конфеты-"свечки" или гигантские, вытянутые в длину, соевые батончики. Я называю эти елочные украшения "хлопушками" в кавычках, потому что они вовсе не хлопали, нося чисто бутафорский характер и не содержа внутри себя никаких приятных сюрпризов - в отличие, например, от елочных хлопушек, знакомых нам по произведениям русской классической литературы (например, по повести "красного графа" А.Н. Толстого "Детство Никиты", герой которой как-то , сорвав с елки хлопушку, разорвал ее и обнаружил внутри колпак со звездой). Впоследствии появились и реальные хлопушки, начиненные разноцветными конфетти, с запалом, зажигавшимся при дергании специальной ниточки. Они действительно хлопали (и довольно громко), выбрасывали. вместе с дождем конфетти, сноп огня, но увы (видимо, как раз в сил последнего обсто\ятельства) не были предназначены для развешивания на новогодних елках.
Многие новогодние елки (например, у нас в детском саду, а впоследствии - в школе) были увенчаны звездами из цветного стекла (нередко - красными). Но у нас была золотая, витая, как раковина, остроконечная елочная верхушка с белыми, снежно-сахарными узорами.
Чуть было не забыл - были слепленные из раскрашенной ваты или сделанные папье-маше елочные украшения в форме пары лимонов, абрикосов, яблок, редисок, морковок, грибов -боровичков или подосиновиков - и т.д. с зелеными стебельками и листочками - их просто надевали на елочные ветки.
Были серебряные или цветные фестоны, имитировавшие хвою; узенькие полоски разноцветной фольги (так называемый "елочный дождь"); в довершение ко всему елку осыпали мелкими клочьями ваты, имитировавшими снежные хлопья.
Были и разноцветные стеклянные елочные цепи-гирлянды. Кстати, вспомнил, что мы вешали на елку и так называемые "хлопушки", похожие на огромные, продолговатые конфеты-"свечки" или гигантские, вытянутые в длину, соевые батончики. Я называю эти елочные украшения "хлопушками" в кавычках, потому что они вовсе не хлопали, нося чисто бутафорский характер и не содержа внутри себя никаких приятных сюрпризов - в отличие, например, от елочных хлопушек, знакомых нам по произведениям русской классической литературы (например, по повести "красного графа" А.Н. Толстого "Детство Никиты", герой которой как-то , сорвав с елки хлопушку, разорвал ее и обнаружил внутри колпак со звездой). Впоследствии появились и реальные хлопушки, начиненные разноцветными конфетти, с запалом, зажигавшимся при дергании специальной ниточки. Они действительно хлопали (и довольно громко), выбрасывали. вместе с дождем конфетти, сноп огня, но увы (видимо, как раз в сил последнего обсто\ятельства) не были предназначены для развешивания на новогодних елках.
Свечами, как уже говорилось выше, елку в нашей семье украшали только на Новолетие 1955-1956 гг. и много позже, а в промежутке свечи были заменены гирляндами разноцветных лампочек (сперва, правда, только изумрудно-зеленых и рубиново-красных; впоследствии их цветовая гамма расширилась за счет лампочек желтых, лиловых, синих и проч.) - подобно тому, как цветные ракеты салюта (в частности, новогоднего), который мы с папой и мамой ходили смотреть к Большому Каменному мосту, до 1965 года были только двух цветов - зеленого и красного.
Под елкой стоял набитый ватой и разрисованный Дед Мороз с лицом из папье-маше, румяными щеками, голубыми глазами, белыми ватными бровями, усами и бородой, весь в белом, включая валенки, шубу и шапку. В других семьях, кроме Деда Мороза, под елкой стояла еще и Снегурочка, сидели разные звери - зайчики, белочки и медвежата. У нас был только Дед Мороз (кроме того, под елку клали новогодние подарки).
Надо сказать, что в некоторых семьях наших друзей и знакомых елки были устроены с разными затеями. Помню, в доме у Космолинских огни на елке то горели ровным светом, то мигали, то вдруг гасли, за елкой загоралось красно-оранжевым светом какое-то хитроумное табло - и внезапно вверх по шнуру, к вершине елки (увенчанной звездой) взлетала ракета из серебристого блестящего стекла. Так сказать, "через тернии (зеленые колючки) - к звездам"... Дядя Федя Космолинский был большой изобретатель и всегда что-то мастерил (его младший сын, Петя Космолинский, был весь в него)...
Подарки, лежавшие под новогодней елкой, были завернуты в цветную, золотую и серебряную бумагу. Мне обычно дарили машинки, наборы оловянных солдатиков (которыми я увлекался с самого раннего детства, сколько себя помню), богатырского коня из папье-маше, на деревянной подставке с колесиками (самый первый в моей жизни конь был вороной, с гривой и хвостом из черной пакли, на зеленой прямоугольной деревянной подставке с желтыми колесиками на металлических штырьках), книжки с разноцветными картинками (русские и немецкие),а также игрушечных медведей. Мишек я очень любил, были у меня мишки пластмассовые, плюшевые, из папье-маше. Был, как у многих детей, мягкий немецкий плюшевый мишка "Тедди", а впоследствии появился настоящий берлинский мишка "Бумми" (которого я брал с собой в кровать) в красном передничке, с красными завязками на нижних лапах и в башенной короне (как сейчас помню, его привез папин друг профессор Шрадер из ГДР в подарок, но мне в это время было уже лет шесть).
Помню саблю с эфесом и ножнами из папье-маше, с деревянным клинком, выкрашенным серебряной краской. Эфес был рифленый, выкрашен (как и дугообразная гарда сабли) золотой краской, а ножны - украшены выпуклыми узорами под "инкрустацию самоцветными каменьями" по серебряному (по-моему, чешуйчатому) фону. Естественно, эта сабля вскоре приказала долго жить, и мне купили вместо нее казачью (кавказскую, без гарды) шашку аналогичной расцветки (впоследствии мне дарили аналогичного исполнения кавказские кинжалы с ножнами - сперва деревянно-папьемашевые, под "серебро с самоцветами", а впоследствии - одноцветные пластмассовые). Рубились мы нещадно, и впоследствии мне стали покупать вытеснившие непрочное холодное из папье-маше и дерева более прочные (но менее красивые внешне) сабли и шашки из пластмассы (но их зато было не так жалко, когда они в жаркой схватке ломались).
Когда я уже пошел в школу и учился в первом классе 57-й школы, расположенной рядом с нашим домом, в направлении Музея изобразительных искусств (Пушкинского, а вообще-то - "Цветаевского" музея), мы с папой на зимние каникулы пошли в кинотеатр "Художественный" смотреть первую серию французского фильма "Три мушкетера". Эффект был потрясающий. Купили мы с папой в магазине "Детский мир" в скором времени "мушкетерский набор" из двух фехтовальных шпаг (или, скорее, рапир) - черный четырехгранный клинок с шариком-пуговкой на концу, черная рукоять и красная чашка-гарда (впоследствии цвета, естественно, менялись, но этот первый набор я запомнил особенно хорошо_ - и пары белых пластмассовых масок - и пошла потеха. Фехтовали мы (в коридоре) до упаду. Впоследствии на смену шпагам пришли пластмассовые же сабли, шашки и мечи.
Вернемся, однако, из семилетнего возраста к самым ранним "отблескам".
Первое лето в моей жизни (1956 года) мы провели на даче маминой кузины Наталии Борисовны Космолинской (Ивановской) - "тети Туси", ее мужа Петра Федоровича Космолинского - "дяди Феди" и сестры Ксении Борисовны Ивановской - "тети Ксаны" (вместе с ее мужем, полярным исследователем и писателем Виктором Болдыревым - "дядей Витей") на их даче в Апрелевке (сегодня это уже часть Москвы). Однако это лето (когда мне, как говорят, довелось впервые попробовать свежую лесную землянику) в моей памяти не оставило никаких следов (я знаю о том, что мы жили тем летом в Апрелевке, только по рассказам родителей; возможно, часть того лета мы провели на даче на станции "Железнодорожная", где отдыхали бабушка Лиза с дедушкой Филиппом - я сам ничего про дачу в Железнодорожной не помню, но сохранилось несколько фотографий, на которых я - грудной младенец в ползунках, распашонке и чепчике, - на руках у дедушки, одетого в полосатую пижаму и летнюю соломенную шляпу; эту пижаму в малиновую полоску и соломенную шляпу-панаму с темно-вишневой лентой я помню), хотя в июне-августе 1956 года мне было девять-одиннадцать месяцев, а елку со свечами я запомнил (совершенно точно, вне всяких сомнений!), будучи трех или четырех месяцев от роду! Но память человека избирательна. Я запомнил и вторую в своей жизни елку (украшенную уже не свечами - из соображений противопожарной безопасности, а гирляндой красных и зеленых электрических лампочек и охотничьим рожком, в который мне так и не дали вволю потрубить), но впечатление это никак не может сравниться по яркости с впечатлением о первой елке, осиянной огнями свечей...
Дальше в памяти - провал, до следующего лета. Следующее лето (1957 года) мы жили на даче на станции "Зеленоградская" Северной (Ярославской) Железной дороги, по пути на Загорск (так при Советах назывался город Сергиев-Посад, переименованный в честь большевицкого функционера Крохмаля-Загорского, павшего жертвой бомбы анархистов в 1918 году; говорят, он ухитрился поймать влетевшую в окно бомбу, чтобы выкинуть ее обратно, но она разорвалась у него в аккурат между ног - сведения получены от моего крестного, прозаика, поэта и историософа Владимира Игоревича Карпеца!). Лето, проведенное в Зеленоградской, запомнилось мне шестью яркими "отблесками".
Первый "отблеск": мама кричит мне: "Смотри, белочка!" - и я вижу, как по зеленой лесной траве среди рыжих стволов сосен (дело явно было в сосновом бору) бежит темно-рыжая белка с блестящими черными глазками. Я бегу за ней, но, естественно, поймать не могу, и провожаю взглядом белку, стремительно уносящуюся по сосновому стволу вверх. Тогда же я запомнил в траве яркие - красные, лиловые, розовые - щляпки грибов-сыроежек, на которые падает луч солнечного света сквозь листву.
Второй "отблеск". Мы с мамой и бабушкой гуляем по лесу, причем идем по плотной (похоже, даже мощеной) дорожке, по обе стороны которой стоят одинакового роста, и, вероятно, возраста корабельные сосны (все это, как я понял впоследствии, "прокручивая" мысленно сценарий увиденного в далеком детстве, напоминало аллею одичавшего лесопарка заброшенного имения). Я качу перед собой обеими руками прогулочную коляску (ее, вероятно, прихватили с собой на случай, если ребенок устанет), и вдруг мама кричит: "Смотри, белочка!", указывая вверх. Я поднимаю голову и вижу наверху, там, где деревья как будто сходятся над дорожкой кронами, сидит белка и, свесив вниз голову, смотрит на нас. Я точно запомнил, что эта, вторая в моей жизни, белка была, как мне показалась, не густо-рыжего (как первая, убежавшая от меня по траве), а серого цвета. У этой второй белки мне особенно хорошо запомнились кисточки на кончиках ушей (в зоопарк мы с родителями стали ходить только через пару лет, а клетка с белкой в колесе в нашем детском саду на улице Беговой, близ кинотеатра "Темп", тоже появилась позже; в детский сад я пошел в возрасте трех лет от роду).
Третий "отблеск". Я стою на дорожке перед лужей (вероятно, не такой большой в действительности, как мне тогда показалось). Мама уговаривает меня обойти лужу, я не слушаюсь ее, забегаю в лужу, поскальзываюсь и...сажусь в лужу (по-моему, я тогда не просто "сел в лужу", но еще и горько зарыдал).
Четвертый "отблеск". Папа на руках подносит меня к керосинке (или к газовой плите, но последнее менее вероятно), на которой в сковородке жарятся, шипят-шкворчат в растительном масле коричневые, достаточно мелкие, грибы (вероятно, лисички, а может быть, опята или маслята - точно не помню, но это и не важно - все перечисленные выше виды грибов очень вкусны в жареном виде). Потом он выкладывает эти коричневые жареные грибы, запах которых кажется мне умопомрачительно-аппетитным (разве сравнишь его с теперешним запахом жареных грибов - не только шампиньонов, но даже настоящих лесных грибов, даже в ресторане!) на ломтик черного ржаного хлеба Я спрашиваю папу, что это. Его ответ я запомнил совершенно точно: "Это - негры, а сейчас лев их съест! Ам!" - и я, преобразившись во льва, с огромным наслаждением поедаю грибы.
Вспомнил, кстати, по ассоциации, несколько нарушая временную последовательность своего повествования, как бабушка Лиза готовила грибную икру - вкуснейшее и полезнейшее блюдо. Бабушка перемешивала сушеные подберезовики с сушеными же подосиновиками, маслятами и опятами (что создавало совершенно неповторимый букет. Тщательно промыв грибы, она варила их (следя, чтобы не переварились), затем проворачивала чрез мясорубку, солила по вкусу, смешивала с жареным луком, подсолнечным (у нас говорили "постным") маслом, уксусом и грибным отваром (шедшим главным образом на грибную подливку к картофельным оладушкам или котлеткам, которые я очень любил). Впоследствии, прочитав книгу Владимира Солоухина о грибах "Третья охота"), я узнал, что, с его точки зрения, пропускать грибы для икры через мясорубку - значит портить их (ведь мясорубка выжимает из грибов сок, что делает грибную икру чересчур сухой), а следует рубить их тяпкой в деревянном корытце. Как говорится, век живи век учись. Бабушка Лиза эту книжку не читала (кстати, еще до того, как книга появилась в нашей домашней библиотеке, я прочитал "Третью охоту" в сокращенном варианте - но зато с картинками - опубликованном в журнале "Наука и жизнь", причем как раз летом, на даче в Абрамцево, когда сам активно ходил по грибы с моим другом Митей Шварцем-Комиссаровым; часам к семи утра мы уже возвращались с полными лукошками или корзинками, и наши бабушки - его бабушка Александра Семеновна и моя бабушка Лиза, наскоро помыв и почистив грибы, готовили нам из них свежайших суп с картошечкой, лучком, лапшичкой и сметанкой...я и сейчас при воспоминании об этом готов, кажется, язык проглотить!). Был у нас, кстати, и сокращенный вариант "Третьей охоты" Солоухина в виде отдельной книжки под названием "По грибы". Как бы то ни было, бабушкина грибная икра - пусть даже изготовленная, с "нарушением технологии", при помощи мясорубки казалась мне изумительной - она была ароматной, маслянистой, черной и ничем не хуже по вкусу, чем зернистая черная икра осетровых рыб. Не зря сам покойный певец владимирских проселков и всей русской природы (да будет ему земля пухом!) писал в заключение части своей книги, посвященной грибной икре:
"Закуска настолько нежна, что под нее не следует пить водку, но можно выпить рюмку хорошего, тонкого коньяка".
Мир праху его!
Пятый "отблеск". Я пробуждаюсь от послеобеденного сна. Все вокруг шумят, говорят о пожаре. Кто-то (папа или бабушка) не помню, выносит меня, завернутого в одеяльце, на застекленную веранду (или к окну, точно не помню) и я вижу первый в своей жизни пожар. Темный силуэт здания на сумеречном горизонте, охваченном яркими языками пламени.
И, наконец, шестой зеленоградский "отблеск". Мы с папой возле обугленных развалин сгоревшего дома (это был дом молочницы, у которой мы покупали молоко; говорят, ей потом пришлось жить в хлеву у своей коровы). Особенно хорошо мне запомнились обугленные, черные бревна, еще красноватыми огоньками тлеющими то тут, то там: толпы зевак - и первая в моей жизни красная пожарная автомашина на пепелище, пожарные в блестящих касках и защитных брезентовых комбинезонах с большими черными прорезиненными воротниками, закрывающими плечи, сматывающие длинный, толстый брезентовый рукав пожарного шланга. Господи помилуй и спаси нас всех от этакой напасти!
Очередное лето (1958 года) мы провели на даче в Веледникове. Помню, как ранней весной (еще лежал снег) мы с мамой ездили на электричке договариваться с хозяевами о съеме дачи. На маме было зимнее пальто с воротником из шкуры черно-бурой (а точнее - серебристо-черной) лисы, с пышным хвостом, лапками и мордочкой - с ушками, носиком и стеклянными глазками). Я запомнил, что на мордочке лисы волоски были черные и серебристые, а на конце хвоста - белые. Я любил дергать лису на мамином пальто за лапки (как и лису на зимней пальто бабушки - у той, правда, были только хвост и лапки, а голова с мордочкой отсутствовала; впоследствии у бабушки появилось другое пальто, с воротником из серого - хотя он почему-то назывался "голубым" - песца, так у того песца были и морда, и лапки, и хвост).
Когда мы ехали договариваться с хозяевами дачи в Веледникове, на маме была темно-зеленая шляпка с небольшими полями, украшенная декоративной булавкой с желтым, непрозрачным, королевским янтарем. Я был в черной цигейковой шубке, подпоясанной черным матросским ремнем с латунной бляхой (пятиконечная советская звезда с серпом и молотом, наложенная на якорь) - этот ремень мне подарил бабушкин внучатый племянник дядя Геня, живший с мамой - тетей Варей - и сестрой Мариной в нашем же доме, этажом ниже (он проходил срочную службу во флоте). Помню, как он, приезжая домой на побывку, заходил и к нам, в матросском бушлате, бескозырке и брюках-клеш и пожимал мне руку по-морскому, говоря при этом: "Ну, давай краба!". От него мне потом досталась тельняшка и бескозырка с надписью, по-моему, "Северный Флот".
Дядя Геня, между прочим, был "стилягой (одним из трех "стиляг", которые мне запомнились с детства; вторым был старший брат Пети Космолинского - Боб, то есть Борис - завсегдатай кафе "Молодежное" на улице Горького; вторым - папин аспирант дядя Слава Белоконь, по прозвищу "Джим" - но они достойны отдельного рассказа). У дяди Гени была гитара, он хорошо (как мне тогда казалось) играл на ней и пел разные песни, например:
Унитаз, унитаз!
Развалился унитаз!
Вся квартира всполошилась:
"Что же будет через час?"
А соседка Марь-Иванна,
Что вставала утром рано,
Что-то сделав пару раз,
Развалила унитаз.
Унитаз, унитаз!
Развалился унитаз!
Вся квартира всполошилась:
"Что же будет через час?"
Говорит соседям Гога:
"Я беде вашей помОгу!"
Взял он кислый клей БэЭф
И немного попотев.
Проработав целый час,
Гога склеил унитаз и т.д.
Подаренная дядей Геней бескозырка мне была, конечно, велика, и мне как-то подгоняла ее по размеру головы бабушка (у нее была для этого припасена специальная деревянная болванка, на которой она шила шляпки себе и маме). Потом мне подарили детскую бескозырку, но она мне нравилась гораздо меньше, хотя верх у нее был не из серовато-белой парусины (или полотняной ткани), как у настоящей ("дядигениной"), а из белой (в мелкий рубчик) ткани, лента - не черная, а малиновая (странная фантазия тогдашних дизайнеров детских головных уборов), а якоря на концах ленты и надпись "Герой" (или "Витязь", точно не помню) - золотые, а не оранжевые (как на настоящей, флотской, "дядигениной" ленте. Впрочем, что мне родители и бабушка велели, то я и носил...
Хотя, признаться, тогдашние советские дети (в большинстве своем) выглядели довольно-таки странно, в том числе и автор этих строк: белая бескозырка с малиновой лентой, под ней - перешитая тельняшка ( настоящая, "дядигенина"), поверх тельняшки - малиновая, в белую крапинку, вельветовая курточка, белые чесучовые (или парусиновые) штаны до колен (не шорты, а именно короткие, до колен, штаны!) на двух помочах, крепившихся спереди и сзади пуговицами и перекрещивавшихся сзади на спине, а также длинные белые чулки, также крепившиеся под одеждой застежками к какому-то прорезиненному пояску), а в жаркую погоду - белые гольфы (в самую жаркую погоду - белые носки) и черные лакированные сандалии с латунными пряжками по бокам - это был мой "парадно-выходной костюм". Потом дядя Геня подарил мне свой голубой, с белыми полосками по краю, накладной матросский воротник, и я настоял, чтобы мне его тоже разрешили носить с "парадно-выходной формой одежды". И смех, и грех, но тогда мне все это нравилось, я мечтал служить в военно-морском флоте СССР и распевал любимую матросскую песню, которую услышал от матросиков в Анапе (но о незабываемых месяцах, проведенных с бабушкой и бабушкиной подругой тетей Олей - фамилию ее я, к сожалению, забыл! - в Анапе, речь еще впереди):
Эх, соленая вода,
Ветер на просторе!
Полюбил я навсегда
Баренцево море!
Кстати, до "дядигениной" тельняшки - настоящей, с теплой подкладкой -, у меня была "фальшивая" псевдотельняшка, правильной расцветки (темно-синие_ почти черные, горизонтальные полосы на белой ткани), но тонкая, "одинарная", без подкладки.
В возрасте лет примерно пяти мне купили более "взрослый" матросский костюм, темно-синего (почти черного, как настоящая морская форма) цвета - длинные брюки и матроска с моряцким воротником (вот только цвет у него был "неестественный" - черный, с бело-красной каймой по краю, а спереди была треугольная заставка, имитировавшая вырез настоящей тельняшки). Ткань была довольно колючая и, как говори Карлсон, "кусала". Помню, что на мне был этот костюм (с черными шнурованными ботинками, я тогда уже умел сам зашнуровывать их и завязывать шнурки, чему научился в детском саду), когда мы с папой весенним вечером сидели в открытом кафе в Парке культуры и отдыха имени Горького и ели курицу с рисом...
Чего только не выплывает из глубин нашей памяти...
Однако вернемся к поездке в Веледникова. На ногах у мамы были черные сапожки-боты (казавшиеся мне бархатными), у меня - черные валенки с черными же резиновыми галошами. А на голове у меня была черная цигейковая шапка с ушами, завязывавшимися под подбородком (но не треух). Ехать было, видимо, довольно долго, и в электричке мы перекусили. Мы с мамой ели вареные вкрутую яйца (завернутые в серебряную бумагу), которые обмакивали в соль, белый хлеб и копченую колбасу (а может быть, еще и нарезанное тонкими ломтиками и потому казавшееся особенно мягким и нежным - по сравнению с твердыми кружочками копченой колбасы - сало шпик, но в последнем я не уверен). Возможно, впрочем, что это происходило уже на обратном пути (переговоров с хозяевами дачи я не запомнил), потому что солнце за окном вагоне окрасило заснеженные поля в розовый цвет (от этого мне почему-то стало грустно, и я прижался к маминому боку). А крутые яйца с солью (лучше всего, если соль крупная), хлебом и копченой колбасой (а еще лучше - с салом шпик) на всю жизнь сохранили для меня совершенно особую, ни с чем не сравнимую прелесть.
От лета, проведенного на даче в Веледникове, в памяти моей тоже осталась пара "отблесков". Там мы занимали половину хозяйского дома с верандой, и жили в основном с бабушкой. Мама и дедушка бывали наездами из Москвы (мама - чаще, да и оставалась на несколько дней, дедушка - реже). Дедушка всегда привозил из Москвы очень вкусную кулебяку с мясом (он ее специально покупал у Елисеева, причем не только на дачу, но и в праздники, хотя бабушка отлично пекла пироги - кулебяку с мясом, пирог с капустой и крутым яичком, пирожки с мясом, рисом и яичком, вареньем, сладкой морковкой и проч.; говорят, я, будучи принесен к столу в грудном возрасте на руках, схватил пирожок с мясом и проглотил - никак не возможно оказалось у меня его отнять - все боялись заворота кишок, но, слава Богу. все обошлось - как видно, я с самого раннего детства отличался отменным аппетитом; справедливости ради признаюсь, что сам этого эпизода не запомнил, а знаю о нем только по рассказам). Как звали хозяев дачи в Веледникове, я не помню. На выходные к ним приезжали дочь с зятем и детьми - девочкой и мальчиком постарше меня, и мы (а также, если не ошибаюсь, соседи по поселку, по крайне мере, с прилегающих участков) ходили к ним вечерами смотреть телевизор (черно-белый, довольно большой и громоздкий, но с маленьким экраном).
Именно там мне впервые довелось увидеть по телевизору художественный фильм по повести Михаила Шолохова "Судьба человека", фильм "Коммунист" (особенно запомнилась сцена, как "кулацкий подголосок" методично разряжает в главного героя, набившего ему перед этим морду из-за местной девицы, барабан своего нагана, а главный герой картинно корчится и, наконец, падает навзничь), а также два фильма про советских военных летчиков - двухсерийный "Балтийское небо" и "Чистое небо" - последний впоследствии, при Брежневе, сняли с экрана за антисталинскую направленность, как и фильм по роману Юрия Бондарева "Тишина" (книгу, по которой был поставлен фильм, я прочитал гораздо позже, когда она попала в список запрещенных за антисталинизм) со знаменитой песней "Дымилась роща под горою / А вместе с ней горел закат /Нас оставалось только трое / Из восемнадцати ребят / Как много их, друзей хороших / Лежать осталось в темноте /У незнакомого поселка / На безымянной высоте..." (мой папа очень любил эту песню и часто просил меня ее спеть - разумеется, не в Веледникове, а несколькими годами позднее. Я не уверен, мы смотрели фильм "Тишина" (тоже снятый при Брежневе с экрана как антисталинский) именно в Веледникове, но точно помню, что это было именно на даче (возможно, следующим летом, когда мы снимали дачу на платформе "42-й километр".
Вот один из веледниковских "отблесков". Мы вечером гуляем с бабушкой и мамой (я запомнил на маме светло-серый плащ-пыльник), а мимо пастух гонит стадо коров. Вдруг одна серовато-белая корова, видимо, чего-то испугалась, вырвалась из стада и понеслась прямо на нас. Мама схватила меня на руки и укрылась в кустах (по-моему, в зарослях орешника). Куда делась в этот момент бабушка, я не помню. Корова пробежала мимо. Пастух в брезентовом плаще, кепке и высоких сапогах (как мне показалось, с раструбами), сорвав с плеча длинный, свернутый кнут, загнал корову обратно в стадо.
Кроме того, в Веледникове я запомнил желто-красно-оранжевые цветочки "львиный зев" (нажмешь на основание цветка - он и разинет "львиную пасть").
Помню, как мы с мамой сидим на застекленной веранде веледниковской дачи, а за окнами бушует гроза с ливнем, громом и молнией. Мама открывает консервные банки со сгущенным кофе и сгущенным же какао, разбавляет в чашке кипятком из чайника - получается кофе и какао с молоком. В другой жестяной банке - консервированные помидоры в собственном соку, а еще в одной банке (стеклянной) - кружочки жареных кабачков в растительном масле. Что поделаешь, многие "отблески" явно окрашены в гастрономические тона...
На даче, которую мы снимали на платформе "42-й километр", тоже жили хозяйские дети, мальчик и девочка. Хозяева держали коз и кур Я помню, сидим мы как-то на завалинке с хозяйскими детьми, в руках у каждого из нас детская эмалированная кружечка с красной смородиной. Мы едим смородину, а оставшиеся после съеденных ягод зеленые стебельки (хозяйские дети почему-то называли их "окурками" - может быть, потому что их любили клевать куры) кидаем бегающим тут же белым, с красными гребешками, курам и петуху. Те эти "окурки" моментально склевывают. Потом кому-то из нас (но не мне, это точно) приходит в голову озорная мысль кидать "окурки" не курам, а в кружку соседу. Происходит потасовка, в результате содержимое всех трех детских кружек оказывается на земле. Довольные петух и куры мгновенно склевывают как зеленые "окурки", так и красные ягодки. На шум и плач прибегают родители (в частности, моя мама) и никак не могут понять, о каких "окурках" идет речь ("Неужели дети в этом возрасте уже курят?")...
Под елкой стоял набитый ватой и разрисованный Дед Мороз с лицом из папье-маше, румяными щеками, голубыми глазами, белыми ватными бровями, усами и бородой, весь в белом, включая валенки, шубу и шапку. В других семьях, кроме Деда Мороза, под елкой стояла еще и Снегурочка, сидели разные звери - зайчики, белочки и медвежата. У нас был только Дед Мороз (кроме того, под елку клали новогодние подарки).
Надо сказать, что в некоторых семьях наших друзей и знакомых елки были устроены с разными затеями. Помню, в доме у Космолинских огни на елке то горели ровным светом, то мигали, то вдруг гасли, за елкой загоралось красно-оранжевым светом какое-то хитроумное табло - и внезапно вверх по шнуру, к вершине елки (увенчанной звездой) взлетала ракета из серебристого блестящего стекла. Так сказать, "через тернии (зеленые колючки) - к звездам"... Дядя Федя Космолинский был большой изобретатель и всегда что-то мастерил (его младший сын, Петя Космолинский, был весь в него)...
Подарки, лежавшие под новогодней елкой, были завернуты в цветную, золотую и серебряную бумагу. Мне обычно дарили машинки, наборы оловянных солдатиков (которыми я увлекался с самого раннего детства, сколько себя помню), богатырского коня из папье-маше, на деревянной подставке с колесиками (самый первый в моей жизни конь был вороной, с гривой и хвостом из черной пакли, на зеленой прямоугольной деревянной подставке с желтыми колесиками на металлических штырьках), книжки с разноцветными картинками (русские и немецкие),а также игрушечных медведей. Мишек я очень любил, были у меня мишки пластмассовые, плюшевые, из папье-маше. Был, как у многих детей, мягкий немецкий плюшевый мишка "Тедди", а впоследствии появился настоящий берлинский мишка "Бумми" (которого я брал с собой в кровать) в красном передничке, с красными завязками на нижних лапах и в башенной короне (как сейчас помню, его привез папин друг профессор Шрадер из ГДР в подарок, но мне в это время было уже лет шесть).
Помню саблю с эфесом и ножнами из папье-маше, с деревянным клинком, выкрашенным серебряной краской. Эфес был рифленый, выкрашен (как и дугообразная гарда сабли) золотой краской, а ножны - украшены выпуклыми узорами под "инкрустацию самоцветными каменьями" по серебряному (по-моему, чешуйчатому) фону. Естественно, эта сабля вскоре приказала долго жить, и мне купили вместо нее казачью (кавказскую, без гарды) шашку аналогичной расцветки (впоследствии мне дарили аналогичного исполнения кавказские кинжалы с ножнами - сперва деревянно-папьемашевые, под "серебро с самоцветами", а впоследствии - одноцветные пластмассовые). Рубились мы нещадно, и впоследствии мне стали покупать вытеснившие непрочное холодное из папье-маше и дерева более прочные (но менее красивые внешне) сабли и шашки из пластмассы (но их зато было не так жалко, когда они в жаркой схватке ломались).
Когда я уже пошел в школу и учился в первом классе 57-й школы, расположенной рядом с нашим домом, в направлении Музея изобразительных искусств (Пушкинского, а вообще-то - "Цветаевского" музея), мы с папой на зимние каникулы пошли в кинотеатр "Художественный" смотреть первую серию французского фильма "Три мушкетера". Эффект был потрясающий. Купили мы с папой в магазине "Детский мир" в скором времени "мушкетерский набор" из двух фехтовальных шпаг (или, скорее, рапир) - черный четырехгранный клинок с шариком-пуговкой на концу, черная рукоять и красная чашка-гарда (впоследствии цвета, естественно, менялись, но этот первый набор я запомнил особенно хорошо_ - и пары белых пластмассовых масок - и пошла потеха. Фехтовали мы (в коридоре) до упаду. Впоследствии на смену шпагам пришли пластмассовые же сабли, шашки и мечи.
Вернемся, однако, из семилетнего возраста к самым ранним "отблескам".
Первое лето в моей жизни (1956 года) мы провели на даче маминой кузины Наталии Борисовны Космолинской (Ивановской) - "тети Туси", ее мужа Петра Федоровича Космолинского - "дяди Феди" и сестры Ксении Борисовны Ивановской - "тети Ксаны" (вместе с ее мужем, полярным исследователем и писателем Виктором Болдыревым - "дядей Витей") на их даче в Апрелевке (сегодня это уже часть Москвы). Однако это лето (когда мне, как говорят, довелось впервые попробовать свежую лесную землянику) в моей памяти не оставило никаких следов (я знаю о том, что мы жили тем летом в Апрелевке, только по рассказам родителей; возможно, часть того лета мы провели на даче на станции "Железнодорожная", где отдыхали бабушка Лиза с дедушкой Филиппом - я сам ничего про дачу в Железнодорожной не помню, но сохранилось несколько фотографий, на которых я - грудной младенец в ползунках, распашонке и чепчике, - на руках у дедушки, одетого в полосатую пижаму и летнюю соломенную шляпу; эту пижаму в малиновую полоску и соломенную шляпу-панаму с темно-вишневой лентой я помню), хотя в июне-августе 1956 года мне было девять-одиннадцать месяцев, а елку со свечами я запомнил (совершенно точно, вне всяких сомнений!), будучи трех или четырех месяцев от роду! Но память человека избирательна. Я запомнил и вторую в своей жизни елку (украшенную уже не свечами - из соображений противопожарной безопасности, а гирляндой красных и зеленых электрических лампочек и охотничьим рожком, в который мне так и не дали вволю потрубить), но впечатление это никак не может сравниться по яркости с впечатлением о первой елке, осиянной огнями свечей...
Дальше в памяти - провал, до следующего лета. Следующее лето (1957 года) мы жили на даче на станции "Зеленоградская" Северной (Ярославской) Железной дороги, по пути на Загорск (так при Советах назывался город Сергиев-Посад, переименованный в честь большевицкого функционера Крохмаля-Загорского, павшего жертвой бомбы анархистов в 1918 году; говорят, он ухитрился поймать влетевшую в окно бомбу, чтобы выкинуть ее обратно, но она разорвалась у него в аккурат между ног - сведения получены от моего крестного, прозаика, поэта и историософа Владимира Игоревича Карпеца!). Лето, проведенное в Зеленоградской, запомнилось мне шестью яркими "отблесками".
Первый "отблеск": мама кричит мне: "Смотри, белочка!" - и я вижу, как по зеленой лесной траве среди рыжих стволов сосен (дело явно было в сосновом бору) бежит темно-рыжая белка с блестящими черными глазками. Я бегу за ней, но, естественно, поймать не могу, и провожаю взглядом белку, стремительно уносящуюся по сосновому стволу вверх. Тогда же я запомнил в траве яркие - красные, лиловые, розовые - щляпки грибов-сыроежек, на которые падает луч солнечного света сквозь листву.
Второй "отблеск". Мы с мамой и бабушкой гуляем по лесу, причем идем по плотной (похоже, даже мощеной) дорожке, по обе стороны которой стоят одинакового роста, и, вероятно, возраста корабельные сосны (все это, как я понял впоследствии, "прокручивая" мысленно сценарий увиденного в далеком детстве, напоминало аллею одичавшего лесопарка заброшенного имения). Я качу перед собой обеими руками прогулочную коляску (ее, вероятно, прихватили с собой на случай, если ребенок устанет), и вдруг мама кричит: "Смотри, белочка!", указывая вверх. Я поднимаю голову и вижу наверху, там, где деревья как будто сходятся над дорожкой кронами, сидит белка и, свесив вниз голову, смотрит на нас. Я точно запомнил, что эта, вторая в моей жизни, белка была, как мне показалась, не густо-рыжего (как первая, убежавшая от меня по траве), а серого цвета. У этой второй белки мне особенно хорошо запомнились кисточки на кончиках ушей (в зоопарк мы с родителями стали ходить только через пару лет, а клетка с белкой в колесе в нашем детском саду на улице Беговой, близ кинотеатра "Темп", тоже появилась позже; в детский сад я пошел в возрасте трех лет от роду).
Третий "отблеск". Я стою на дорожке перед лужей (вероятно, не такой большой в действительности, как мне тогда показалось). Мама уговаривает меня обойти лужу, я не слушаюсь ее, забегаю в лужу, поскальзываюсь и...сажусь в лужу (по-моему, я тогда не просто "сел в лужу", но еще и горько зарыдал).
Четвертый "отблеск". Папа на руках подносит меня к керосинке (или к газовой плите, но последнее менее вероятно), на которой в сковородке жарятся, шипят-шкворчат в растительном масле коричневые, достаточно мелкие, грибы (вероятно, лисички, а может быть, опята или маслята - точно не помню, но это и не важно - все перечисленные выше виды грибов очень вкусны в жареном виде). Потом он выкладывает эти коричневые жареные грибы, запах которых кажется мне умопомрачительно-аппетитным (разве сравнишь его с теперешним запахом жареных грибов - не только шампиньонов, но даже настоящих лесных грибов, даже в ресторане!) на ломтик черного ржаного хлеба Я спрашиваю папу, что это. Его ответ я запомнил совершенно точно: "Это - негры, а сейчас лев их съест! Ам!" - и я, преобразившись во льва, с огромным наслаждением поедаю грибы.
Вспомнил, кстати, по ассоциации, несколько нарушая временную последовательность своего повествования, как бабушка Лиза готовила грибную икру - вкуснейшее и полезнейшее блюдо. Бабушка перемешивала сушеные подберезовики с сушеными же подосиновиками, маслятами и опятами (что создавало совершенно неповторимый букет. Тщательно промыв грибы, она варила их (следя, чтобы не переварились), затем проворачивала чрез мясорубку, солила по вкусу, смешивала с жареным луком, подсолнечным (у нас говорили "постным") маслом, уксусом и грибным отваром (шедшим главным образом на грибную подливку к картофельным оладушкам или котлеткам, которые я очень любил). Впоследствии, прочитав книгу Владимира Солоухина о грибах "Третья охота"), я узнал, что, с его точки зрения, пропускать грибы для икры через мясорубку - значит портить их (ведь мясорубка выжимает из грибов сок, что делает грибную икру чересчур сухой), а следует рубить их тяпкой в деревянном корытце. Как говорится, век живи век учись. Бабушка Лиза эту книжку не читала (кстати, еще до того, как книга появилась в нашей домашней библиотеке, я прочитал "Третью охоту" в сокращенном варианте - но зато с картинками - опубликованном в журнале "Наука и жизнь", причем как раз летом, на даче в Абрамцево, когда сам активно ходил по грибы с моим другом Митей Шварцем-Комиссаровым; часам к семи утра мы уже возвращались с полными лукошками или корзинками, и наши бабушки - его бабушка Александра Семеновна и моя бабушка Лиза, наскоро помыв и почистив грибы, готовили нам из них свежайших суп с картошечкой, лучком, лапшичкой и сметанкой...я и сейчас при воспоминании об этом готов, кажется, язык проглотить!). Был у нас, кстати, и сокращенный вариант "Третьей охоты" Солоухина в виде отдельной книжки под названием "По грибы". Как бы то ни было, бабушкина грибная икра - пусть даже изготовленная, с "нарушением технологии", при помощи мясорубки казалась мне изумительной - она была ароматной, маслянистой, черной и ничем не хуже по вкусу, чем зернистая черная икра осетровых рыб. Не зря сам покойный певец владимирских проселков и всей русской природы (да будет ему земля пухом!) писал в заключение части своей книги, посвященной грибной икре:
"Закуска настолько нежна, что под нее не следует пить водку, но можно выпить рюмку хорошего, тонкого коньяка".
Мир праху его!
Пятый "отблеск". Я пробуждаюсь от послеобеденного сна. Все вокруг шумят, говорят о пожаре. Кто-то (папа или бабушка) не помню, выносит меня, завернутого в одеяльце, на застекленную веранду (или к окну, точно не помню) и я вижу первый в своей жизни пожар. Темный силуэт здания на сумеречном горизонте, охваченном яркими языками пламени.
И, наконец, шестой зеленоградский "отблеск". Мы с папой возле обугленных развалин сгоревшего дома (это был дом молочницы, у которой мы покупали молоко; говорят, ей потом пришлось жить в хлеву у своей коровы). Особенно хорошо мне запомнились обугленные, черные бревна, еще красноватыми огоньками тлеющими то тут, то там: толпы зевак - и первая в моей жизни красная пожарная автомашина на пепелище, пожарные в блестящих касках и защитных брезентовых комбинезонах с большими черными прорезиненными воротниками, закрывающими плечи, сматывающие длинный, толстый брезентовый рукав пожарного шланга. Господи помилуй и спаси нас всех от этакой напасти!
Очередное лето (1958 года) мы провели на даче в Веледникове. Помню, как ранней весной (еще лежал снег) мы с мамой ездили на электричке договариваться с хозяевами о съеме дачи. На маме было зимнее пальто с воротником из шкуры черно-бурой (а точнее - серебристо-черной) лисы, с пышным хвостом, лапками и мордочкой - с ушками, носиком и стеклянными глазками). Я запомнил, что на мордочке лисы волоски были черные и серебристые, а на конце хвоста - белые. Я любил дергать лису на мамином пальто за лапки (как и лису на зимней пальто бабушки - у той, правда, были только хвост и лапки, а голова с мордочкой отсутствовала; впоследствии у бабушки появилось другое пальто, с воротником из серого - хотя он почему-то назывался "голубым" - песца, так у того песца были и морда, и лапки, и хвост).
Когда мы ехали договариваться с хозяевами дачи в Веледникове, на маме была темно-зеленая шляпка с небольшими полями, украшенная декоративной булавкой с желтым, непрозрачным, королевским янтарем. Я был в черной цигейковой шубке, подпоясанной черным матросским ремнем с латунной бляхой (пятиконечная советская звезда с серпом и молотом, наложенная на якорь) - этот ремень мне подарил бабушкин внучатый племянник дядя Геня, живший с мамой - тетей Варей - и сестрой Мариной в нашем же доме, этажом ниже (он проходил срочную службу во флоте). Помню, как он, приезжая домой на побывку, заходил и к нам, в матросском бушлате, бескозырке и брюках-клеш и пожимал мне руку по-морскому, говоря при этом: "Ну, давай краба!". От него мне потом досталась тельняшка и бескозырка с надписью, по-моему, "Северный Флот".
Дядя Геня, между прочим, был "стилягой (одним из трех "стиляг", которые мне запомнились с детства; вторым был старший брат Пети Космолинского - Боб, то есть Борис - завсегдатай кафе "Молодежное" на улице Горького; вторым - папин аспирант дядя Слава Белоконь, по прозвищу "Джим" - но они достойны отдельного рассказа). У дяди Гени была гитара, он хорошо (как мне тогда казалось) играл на ней и пел разные песни, например:
Унитаз, унитаз!
Развалился унитаз!
Вся квартира всполошилась:
"Что же будет через час?"
А соседка Марь-Иванна,
Что вставала утром рано,
Что-то сделав пару раз,
Развалила унитаз.
Унитаз, унитаз!
Развалился унитаз!
Вся квартира всполошилась:
"Что же будет через час?"
Говорит соседям Гога:
"Я беде вашей помОгу!"
Взял он кислый клей БэЭф
И немного попотев.
Проработав целый час,
Гога склеил унитаз и т.д.
Подаренная дядей Геней бескозырка мне была, конечно, велика, и мне как-то подгоняла ее по размеру головы бабушка (у нее была для этого припасена специальная деревянная болванка, на которой она шила шляпки себе и маме). Потом мне подарили детскую бескозырку, но она мне нравилась гораздо меньше, хотя верх у нее был не из серовато-белой парусины (или полотняной ткани), как у настоящей ("дядигениной"), а из белой (в мелкий рубчик) ткани, лента - не черная, а малиновая (странная фантазия тогдашних дизайнеров детских головных уборов), а якоря на концах ленты и надпись "Герой" (или "Витязь", точно не помню) - золотые, а не оранжевые (как на настоящей, флотской, "дядигениной" ленте. Впрочем, что мне родители и бабушка велели, то я и носил...
Хотя, признаться, тогдашние советские дети (в большинстве своем) выглядели довольно-таки странно, в том числе и автор этих строк: белая бескозырка с малиновой лентой, под ней - перешитая тельняшка ( настоящая, "дядигенина"), поверх тельняшки - малиновая, в белую крапинку, вельветовая курточка, белые чесучовые (или парусиновые) штаны до колен (не шорты, а именно короткие, до колен, штаны!) на двух помочах, крепившихся спереди и сзади пуговицами и перекрещивавшихся сзади на спине, а также длинные белые чулки, также крепившиеся под одеждой застежками к какому-то прорезиненному пояску), а в жаркую погоду - белые гольфы (в самую жаркую погоду - белые носки) и черные лакированные сандалии с латунными пряжками по бокам - это был мой "парадно-выходной костюм". Потом дядя Геня подарил мне свой голубой, с белыми полосками по краю, накладной матросский воротник, и я настоял, чтобы мне его тоже разрешили носить с "парадно-выходной формой одежды". И смех, и грех, но тогда мне все это нравилось, я мечтал служить в военно-морском флоте СССР и распевал любимую матросскую песню, которую услышал от матросиков в Анапе (но о незабываемых месяцах, проведенных с бабушкой и бабушкиной подругой тетей Олей - фамилию ее я, к сожалению, забыл! - в Анапе, речь еще впереди):
Эх, соленая вода,
Ветер на просторе!
Полюбил я навсегда
Баренцево море!
Кстати, до "дядигениной" тельняшки - настоящей, с теплой подкладкой -, у меня была "фальшивая" псевдотельняшка, правильной расцветки (темно-синие_ почти черные, горизонтальные полосы на белой ткани), но тонкая, "одинарная", без подкладки.
В возрасте лет примерно пяти мне купили более "взрослый" матросский костюм, темно-синего (почти черного, как настоящая морская форма) цвета - длинные брюки и матроска с моряцким воротником (вот только цвет у него был "неестественный" - черный, с бело-красной каймой по краю, а спереди была треугольная заставка, имитировавшая вырез настоящей тельняшки). Ткань была довольно колючая и, как говори Карлсон, "кусала". Помню, что на мне был этот костюм (с черными шнурованными ботинками, я тогда уже умел сам зашнуровывать их и завязывать шнурки, чему научился в детском саду), когда мы с папой весенним вечером сидели в открытом кафе в Парке культуры и отдыха имени Горького и ели курицу с рисом...
Чего только не выплывает из глубин нашей памяти...
Однако вернемся к поездке в Веледникова. На ногах у мамы были черные сапожки-боты (казавшиеся мне бархатными), у меня - черные валенки с черными же резиновыми галошами. А на голове у меня была черная цигейковая шапка с ушами, завязывавшимися под подбородком (но не треух). Ехать было, видимо, довольно долго, и в электричке мы перекусили. Мы с мамой ели вареные вкрутую яйца (завернутые в серебряную бумагу), которые обмакивали в соль, белый хлеб и копченую колбасу (а может быть, еще и нарезанное тонкими ломтиками и потому казавшееся особенно мягким и нежным - по сравнению с твердыми кружочками копченой колбасы - сало шпик, но в последнем я не уверен). Возможно, впрочем, что это происходило уже на обратном пути (переговоров с хозяевами дачи я не запомнил), потому что солнце за окном вагоне окрасило заснеженные поля в розовый цвет (от этого мне почему-то стало грустно, и я прижался к маминому боку). А крутые яйца с солью (лучше всего, если соль крупная), хлебом и копченой колбасой (а еще лучше - с салом шпик) на всю жизнь сохранили для меня совершенно особую, ни с чем не сравнимую прелесть.
От лета, проведенного на даче в Веледникове, в памяти моей тоже осталась пара "отблесков". Там мы занимали половину хозяйского дома с верандой, и жили в основном с бабушкой. Мама и дедушка бывали наездами из Москвы (мама - чаще, да и оставалась на несколько дней, дедушка - реже). Дедушка всегда привозил из Москвы очень вкусную кулебяку с мясом (он ее специально покупал у Елисеева, причем не только на дачу, но и в праздники, хотя бабушка отлично пекла пироги - кулебяку с мясом, пирог с капустой и крутым яичком, пирожки с мясом, рисом и яичком, вареньем, сладкой морковкой и проч.; говорят, я, будучи принесен к столу в грудном возрасте на руках, схватил пирожок с мясом и проглотил - никак не возможно оказалось у меня его отнять - все боялись заворота кишок, но, слава Богу. все обошлось - как видно, я с самого раннего детства отличался отменным аппетитом; справедливости ради признаюсь, что сам этого эпизода не запомнил, а знаю о нем только по рассказам). Как звали хозяев дачи в Веледникове, я не помню. На выходные к ним приезжали дочь с зятем и детьми - девочкой и мальчиком постарше меня, и мы (а также, если не ошибаюсь, соседи по поселку, по крайне мере, с прилегающих участков) ходили к ним вечерами смотреть телевизор (черно-белый, довольно большой и громоздкий, но с маленьким экраном).
Именно там мне впервые довелось увидеть по телевизору художественный фильм по повести Михаила Шолохова "Судьба человека", фильм "Коммунист" (особенно запомнилась сцена, как "кулацкий подголосок" методично разряжает в главного героя, набившего ему перед этим морду из-за местной девицы, барабан своего нагана, а главный герой картинно корчится и, наконец, падает навзничь), а также два фильма про советских военных летчиков - двухсерийный "Балтийское небо" и "Чистое небо" - последний впоследствии, при Брежневе, сняли с экрана за антисталинскую направленность, как и фильм по роману Юрия Бондарева "Тишина" (книгу, по которой был поставлен фильм, я прочитал гораздо позже, когда она попала в список запрещенных за антисталинизм) со знаменитой песней "Дымилась роща под горою / А вместе с ней горел закат /Нас оставалось только трое / Из восемнадцати ребят / Как много их, друзей хороших / Лежать осталось в темноте /У незнакомого поселка / На безымянной высоте..." (мой папа очень любил эту песню и часто просил меня ее спеть - разумеется, не в Веледникове, а несколькими годами позднее. Я не уверен, мы смотрели фильм "Тишина" (тоже снятый при Брежневе с экрана как антисталинский) именно в Веледникове, но точно помню, что это было именно на даче (возможно, следующим летом, когда мы снимали дачу на платформе "42-й километр".
Вот один из веледниковских "отблесков". Мы вечером гуляем с бабушкой и мамой (я запомнил на маме светло-серый плащ-пыльник), а мимо пастух гонит стадо коров. Вдруг одна серовато-белая корова, видимо, чего-то испугалась, вырвалась из стада и понеслась прямо на нас. Мама схватила меня на руки и укрылась в кустах (по-моему, в зарослях орешника). Куда делась в этот момент бабушка, я не помню. Корова пробежала мимо. Пастух в брезентовом плаще, кепке и высоких сапогах (как мне показалось, с раструбами), сорвав с плеча длинный, свернутый кнут, загнал корову обратно в стадо.
Кроме того, в Веледникове я запомнил желто-красно-оранжевые цветочки "львиный зев" (нажмешь на основание цветка - он и разинет "львиную пасть").
Помню, как мы с мамой сидим на застекленной веранде веледниковской дачи, а за окнами бушует гроза с ливнем, громом и молнией. Мама открывает консервные банки со сгущенным кофе и сгущенным же какао, разбавляет в чашке кипятком из чайника - получается кофе и какао с молоком. В другой жестяной банке - консервированные помидоры в собственном соку, а еще в одной банке (стеклянной) - кружочки жареных кабачков в растительном масле. Что поделаешь, многие "отблески" явно окрашены в гастрономические тона...
На даче, которую мы снимали на платформе "42-й километр", тоже жили хозяйские дети, мальчик и девочка. Хозяева держали коз и кур Я помню, сидим мы как-то на завалинке с хозяйскими детьми, в руках у каждого из нас детская эмалированная кружечка с красной смородиной. Мы едим смородину, а оставшиеся после съеденных ягод зеленые стебельки (хозяйские дети почему-то называли их "окурками" - может быть, потому что их любили клевать куры) кидаем бегающим тут же белым, с красными гребешками, курам и петуху. Те эти "окурки" моментально склевывают. Потом кому-то из нас (но не мне, это точно) приходит в голову озорная мысль кидать "окурки" не курам, а в кружку соседу. Происходит потасовка, в результате содержимое всех трех детских кружек оказывается на земле. Довольные петух и куры мгновенно склевывают как зеленые "окурки", так и красные ягодки. На шум и плач прибегают родители (в частности, моя мама) и никак не могут понять, о каких "окурках" идет речь ("Неужели дети в этом возрасте уже курят?")...
Безо всякой ассоциации, а просто, чтобы не забыть. В доме на улице Фрунзе у нас были клопы, которые кусались по ночам, да так больно, что я просыпался (и, вероятно, плакал). Помню, как-то взрослые даже встали ночью, чтобы расправиться с клопами, подняли матрас на кровати - при свете ночника (или настольной лампы я увидел кусачих насекомых - они напоминали темно-коричневые (как мне показалось) яблочные зернышки. В конце концов, клопов какими-то средствами изгнали (по-моему, даже вызывали какого-то дядю из ЖЭК-а морить клопов - у него было что-то вроде спринцовки или масленки с узким носиком в руке). А вот тараканов у нас тогда не было, с ними мне пришлось познакомиться уже в 70-е гг., когда я снимал углы в разных районах Москвы.
Особенно много тараканов, самых разных цветов и размеров, мне пришлось лицезреть ночью на кухне моего друга художника Анатолия Бинштока ("барон Бэн фон Штока") в огромной коммунальной квартире на улице Малая Молчановка (недалеко от моих родных мест, рядом с моей детской поликлиникой и напротив родильного дома Грауэрмана, где появился на свет я, а до этого - появились на свет моя мама, "тетя Туся" и "тетя Ксана" Космолинские и великое множество других старых москвичей). В непосредственной близости дома на углу Малой Молчановки, где жил Толя Биншток, располагался тогдашний Верховный Суд Российской Советской Федеративной Социалистической Республики (ныне там расположен Верховный Суд Российской Федерации, украшенный странной фигурой богини правосудия Фемиды с весами и щитом вместо меча, как будто она собирается не карать, а защищать преступников), где в свое время судили, как изменника Родины, Олега Пеньковского, и где мне еще предстояло быть переводчиком на процессе "кремлевского летчика" Матиаса Руста (в 1987 году)...
Вернемся, однако, к бинштоковским тараканам. До встречи с ними я знал только два типа тараканов - наших московских небольших продолговатых коричневых "прусаков" с рудиментарными крылышками и здоровенных, блестящих, черных овальных южных "кукарач" (с которыми сталкивался на Юге - например, в Крыму или в гостинице Казанского аэропорта). Здесь же мне пришлось стать свидетелем невероятного разнообразия окраски - от почти бесцветных, беловатых, зеленоватых, салатовых, рыжих, коричневых, пестреньких - до густо-вишневых и черных. Причем некоторые из них даже умели летать - совсем как южные "кукарачи". Если смотреть на таракана, ползущего по стене, он вдруг замирает, как будто хочет сделаться незаметным, неразличимым для наблюдателя. И только соберешься "шхерануть" его со страшной силой (но еще не успеешь сделать никаких телодвижений), молниеносно (почувствовав твое намерение), пускается наутек.
Вспомнил, кстати, снова встречу с тараканами в гостинице Казанского аэропорта. Дело было в далекие ранние 80-е годы ХХ века. Я работал переводчиком немецкого языка для сотрудников одной австрийской фирмы, обновлявших оборудование для казанского химического комбината "Свема", производившего пленку для аудио- и видеомагнитофонов (тогда в СССР как раз начался аудио - и видеобум). Отработав две недели, мы отправились со "Свемы" (комбинат бы расположен не в самой Казани, а за городом) домой (я - в Москву, а австрияки - сперва в Москву, а затем - к своим родным пенатам). Принимали нас хорошо, проводы устроили отменные, с купанием в реке (помню, нам досаждали кусачие слепни, прямо-таки врезавшиеся в тело с налета - как пилоты, идущие на таран!), рыбной ловлей, шашлыками, ухой из свежей рыбы, мясным супом-"шулюмом", вареными раками, водкой, пивом, свининой, бараниной, гречневой кашей и прочим, что по русскому (и татарскому) обычаю полагается. В дорогу дали нам даже целое ведерко с молочным поросенком в густом, жирном, пряном мясном соусе.
Ехать пришлось от обильно накрытой "поляны" у речки, где был дан прощальный пикник, до Казани, потом через весь город и уже оттуда до аэропорта (расстояние немалое). Гостеприимные хозяева (я запомнил только одного - симпатичного носатого инженера по фамилии Пергамент) проводили нас честь-честью, усадили в кресла ожидания, и разъехались по своим дачам (была пятница). Мы должны были лететь в Москву в 16:45. Но рейс задержался - как нам сказали, н полтора часа. Когда эта задержка "на полтора часа" повторилась дважды, мы сообразили - что-то тут не так и кинулись звонить хозяевам. Увы! Дома никого из них не оказалось (все давно были на своих дачах), а мобильных телефонов тогда еще не было...
Пришлось смириться со своей участью. Из-за того, что нам всякий раз объявляли об очередной задержке рейса "всего на полтора часа", мы сидели в нашем "депутатском (VIP-) зале" (в котором не было ни кондиционеров, ни буфета, а всего лишь несколько бутылок минеральной воды "Боржоми", которую мы быстро выпили), как привязанные (к тому же мы уже прошли весь аэропортовский, таможенный и прочий контроль). Наконец, к полуночи нас провели в гостиницу, расположенную прямо в аэропорту. Было уже темно. В гостинице нас разместили в номерах по двое. Мы с "моим" австриякам вошли в отведенный нам номер (кондиционеров в гостинице не было и окна не открывались) вероятно, из-за шума самолетов с летного поля. В полной темноте я стал нащупывать выключатель - и вдруг замер. Мне послышался какой-то шорох, или даже шелест, наполнивший помещение. Осторожно нащупав выключатель, я врубил свет - и буквально остолбенел. Вся белая, известковая стена была покрыта полчищами огромных черных овальной формы тараканов - от них-то и исходил услышанный нами шорох или шелест.
Мгновение - и они бросились врассыпную. Выносить это зрелище дольше было выше моих сил, и я вырубил свет. Австриец, хранивший на протяжении всей описанной выше душераздирающей сцены изумленное (или стоическое) молчание, наконец подал голос, предложив лечь спать.
Подойдя к не застеленной кровати с панцирной стенкой, я устало упал на нее...и был поражен сокрушительным ударом. Сетка кровати была настолько растянута бесчисленными постояльцами, что я всем телом - от затылка до пяток - плашмя, со всей силы, ударился о дощатый пол...
К счастью, у нас с собой была бутылка французского коньяка "Мартель", подаренная нам в дорогу щедрыми "свемовцами". Коньяк бы теплый, но мы выпили его с австрияком, закусывая размякшим, теплым (таявшим не только во рту, но и в руках) шоколадом "Золотой ярлык" производства кондитерской фабрики "Красный Октябрь", передавая друг другу бутылку, и под самое утро, обливаясь потом, забылись беспокойным сном, пока нас не разбудили к утреннему рейсу...Как говорится, у каждого - свои тараканы...
Однако вернемся к моим наблюдениям за тараканами ночью в кухне коммунальной квартиры на Малой Молчановке, к которой проживал мой друг "барон Бэн фон Шток", прозванный на мощное телосложение и рост "Биг-Бэном". Тогда я еще не был знаком с кухней народов Юго-Восточной Азии и не ведал, что эти удивительно умные, хитрые и осторожные насекомые идут в пищу - например, в салаты...Век живи - век учись...
Впрочем, едим же мы улиток (эскарго с зеленым чесночным маслом на ломтике белого хлеба - это просто объедение!), лягушек (впервые мне довелось попробовать лягушачьи лапки не во Франции, а в Германии в 1981 г., в мой первый выезд в "империалистическую" ФРГ - до сих пор помню этот смешанный вкус, отдающий одновременно курятиной и, как мне тогда показалось, осетриной! -, хотя потом едал их и во Франции), раков, крабов, лангуст, омаров (теперь почему-то принято именовать их по-английски - "лобстерами") и креветок (с длинным белым "багетом", да если запастись при этом парой литров пива - лучше светлого, конечно, это - "песня")! А ведь, при ближайшем рассмотрении, разница во внешнем виде между креветкой, кузнечиком, саранчой и тем же тараканом не так уж и велика. О кальмарах, каракатицах, осьминогах и прочих "морских пауках" я не говорю, как и о мидиях и устрицах. Не зря еще бессмертный гоголевский Собакевич говорил в первом томе романа "Мертвые души": "Я устрицу ни за что в рот не возьму, Я ЗНАЮ, НА ЧТО УСТРИЦА ПОХОЖА". Sapienti sat!
Кстати, вспомнил еще одну деталь гастрономического свойства. Папа иногда заходил со мной в кулинарию при одном из продуктовых магазинов в Столешниковом переулке. Тогда (в период моего раннего детства, по-моему, классе в первом) там еще продавалась черная зернистая икра - как в больших, темно-голубых металлических банках, так и в более миниатюрных, стеклянных баночках, но тоже с голубыми металлическими крышечками. На крышечках всех банок, независимо от размера, была нарисована какая-то рыба из семейства осетровых - белуга, осетр или севрюга, на фоне черной зернистой икры. Мы прямо там открывали с папой (одним из его ножичков) наши баночки и угощались. В последующие годы зернистая черная икра стала исчезать из продажи, ее получала только мама в заказах (когда перешла из вольных художниц на службу в Министерство среднего и высшего образования, а затем - в Министерство культуры СССР), не считая тех баночек, что доставались по знакомству. Были металлические плоские круглые баночки и с лососевой, красной икрой, но на их крышках не имелось изображений лососевых рыб, а была изображена только сама красная икра, поверх которой шла надпись золотыми буквами. Я еще помню, как торговали в рыбных магазинах и "гастрономах" вразвес черной паюсной икрой, которую заворачивали в промасленную, так называемую пергаментную бумагу. Паюсная икра тоже была вкусна, но нравилась мне меньше зернистой, потому что прилипала к зубам...Со временем и она также потихоньку пропала из свободной продажи.
Чтобы не создавать слишком идиллической картины, вспомню и о том, что одно время из продажи исчезла гречневая крупа. Помню, бабушка и мама рано утром вставали и шли в наше домоуправление занимать очередь за гречкой (ее привозили прямо туда и там распределяли среди жильцов - естественно, не бесплатно, а за деньги). Как-то в школе нам рассказывали о том, что скоро в СССР будет построено коммунистическое общество, и все будет бесплатно, "от каждого по способностям, каждому - по потребностям" (а не "от каждого - по способностям, каждому - по труду", как при социализме). Дома я радостно рассказал родителям, что скоро деньги отменят и все товары можно будет получать "просто так". Я помню, как переглянулись папа и мама, но мне они тогда ничего не сказали (вероятно, не хотели разочаровывать ребенка или поколебать в его глазах авторитет учителя)...
Кстати, папа где-то лет с четырех стал водить меня в закусочные, столовые, кафе и рестораны. Чаще всего - в кафе "Прага" и закусочную "Прага" (до них от нашего дома было рукой подать) и в другие кафе и кулинарии на Арбате - например, в кулинарию напротив магазина "Диета" (помнится, как-то мы ужинали там, после просмотра очередного документального фильма в кинотеатре "Наука и Знание", вдвоем с папой, других посетителей не было, отлично прожаренными свиными эскалопами с картофельным пюре и зеленым горошком - тут пиво было бы кстати, но папа пил его один - он уже прочитал в очередной умной книге о вреде пива для детей, и потому больше не заставлял меня пить пиво, как раньше, когда его уверили в пользе пива для детского организма) и в кафе-мороженое в большом сером неоготическом доме, казавшемся мне похожим на средневековый замок, украшенном чугунными фигурами рыцарей в латах (я все думал, что будет, если один из рыцарей вдруг свалится вниз). Другой такой серый дом (правда, только с одним, задумчиво склонившим бородатую голову в шлеме рыцарем, опирающимся на меч - я как раз прочитал с папой "Янки при дворе короля Артура" нашего пращура Марка Твена, сиречь Сэмюэла Клеменса, и прозвал этого рыцаря "сэром Саграмором) стоял (и стоит по сей день) в том месте, где Большой Харитоньевский переулок собирается выходить на Чистые пруды.
Впоследствии мы с папой часто обедали в каком-то ресторане на Ленинском проспекте, недалеко от его тогдашнего места работы. Названия ресторана я забыл, но помню украшавшие его стены большие картины, изображавшие сцены из мультипликационного фильма "Золотая антилопа". Зато хорошо помню мое любимое второе блюдо, которое мы почти всегда заказывали - бифштекс натуральный с жареным луком, а на первое - обычно борщ и солянку (сборную мясную или рыбную).
Особенно вкусно готовили солянку в ресторане Дома Ученых, куда мы с папой тоже частенько захаживали (благо от дома было рукой подать). Папа был членом правления Дома Ученых и проводил там много времени по вечерам (я обычно ждал его, сидя в читальном зале отличной тамошней библиотеки), а, закончив дела, папа заходил за мной и мы шли ужинать. В ресторане было много зеркал, мраморный фавн с гроздью винограда и, по-моему, даже фонтанчик с приятно журчащей водой. Там я впервые попробовал солянку с каперсами (в магазине каперсы не продавались), а на закуску папа всегда брал копченые миноги с лимоном, который научил меня выжимать на рыбу. Сразу оговорюсь - миноги миногами, а вот угря (причем в маринованном виде) мне довелось попробовать впервые только классе в шестом (мама привезла из Риги пару баночек). Я запомнил, что банка была светло-зеленого цвета, с белым контурным изображением рыбачьего сейнера и сети, а куски угря были довольно крупными. Копченого угря я попробовал гораздо позже, в 1977 г., но тоже в Риге. Причем в очень аппетитном виде - ломтик угря лежал на кусочке омлета, а омлет, в свою очередь - на ломтике ржаного хлеба, и все это было еще теплое...Слава Богу за все!
Вообще я очень любил ходить в Дом Ученых с папой и мамой (но она ходила с нами редко, предпочитая общество собственных друзей, а главное - подруг), там были хорошие концерты, литературные вечера, театральные постановки и закрытые кинопоказы (т.е. показы фильмов, по каким-то причинам не шедших на широком экране - как правило, западных). Такое практиковалось тогда во многих "закрытых" или "полузакрытых" местах - например, в маминой вотчине - ЦДРИ (Центральном Доме Работников Искусств), Союзе композиторов, Доме архитекторов и даже (как я выяснил впоследствии) - в Высшей Партийной Школе (располагавшейся на Садовом кольце, неподалеку от нашей школы).
Помню, мне очень нравились сами названия мясных блюд - лангет, антрекот, ромштекс, эскалоп, ростбиф, шницель, бифштекс натуральный, бифштекс рубленый, котлета по0киевски, котлета пожарская...Тогда продавали в продуктовых магазинах (и в кулинариях) и подавали в кафе и ресторанах жареные мозги в форме продолговатой котлеты, обсыпанной сухариками (наподобие куриных котлет). Мы часто покупали мозги (продававшиеся, кстати, в мясных отделах продуктовых магазинов и в совершенно натуральном, т.е. сыром, виде) в кулинарии "Праги", вместе с мясным и рыбным заливным в нарядных розеточках из жесткой серебряной фольги (украшенным веточками петрушки или сельдерея, кружочками моркови, ломтиками красного перца и проч.); капустные, свекольные, морковные, картофельные и даже манные котлеты (капустные, морковные и свекольные котлеты были особенно вкусны со сметаной, картофельные котлеты и оладьи - с грибной подливкой, а манные котлеты - с клюквенным или смородиновым киселем).
Почти напротив Румянцевской библиотеки (официально именовавшейся тогда Библиотекой имени Ленина) была отличная пирожковая (построенная в новом тогда, "современном" стиле, с почти целиком стеклянными стенами). Там подавали вкуснейшие жареные пирожки с ливером и пельмени. Мы их ели с уксусом, перцем, горчицей и сметаной (в этой пирожковой было самообслуживание), горячие кофе и какао с молоком). Но пирожки были просто превосходные - поджаристые, мягкие, вкусные. Как говорится - съешь один, другой сам в рот просится...Естественно, была и закуска - обычно сваренные вкрутую яйца под майонезом с зеленым горошком, килька с половинкой крутого яйца, сосиски и сардельки с капустой или горошком, семга (или другие лососевые - кета, чавыча и проч.) с лимоном...Приятно вспомнить!
Ходили мы и в шашлычную на Арбате, называвшуюся сначала "Орион", потом - "Рион" и, наконец, "Риони". Помню ее вывеску из трубок неонового света, украшенную изображением барашка. В "(О)Рионе" всегда были отлично прожаренные, сочные бараньи и свиные шашлыки (папа всегда брал нам бараньи, хотя свиные были мягче и казались мне- тогда! - вкуснее), люля-кебабы, цыплята табака (очень популярное в то время в советском Общепите блюдо - их жарили под прессом и подавали с чесночным соусом; помню даже песню, на мотив известного цыганского романса "Живет моя отрада в высоком терему...", с которой как-то выступали в московском Доме Ученых тетеньки из самодеятельного ансамбля Дома Архитекторов "Рейсшинка", одетые в длинные глухие черные платья с изображением красной рейсшины со стороны "фасада" - в песне шла речь о том, как трудно проехать на общественном транспорте в район московских новостроек: "Везешь домой продукты, / Но так намнут бока, / Что сам ты превратишься / В цыпленка табака"), хазани, суп-харчо и суп-пити, кюфта-бозбаш, чахохбили и хашлама. Не было в меню только хинкали (я знал о них только понаслышке, из рассказов мамы о посещении ею своих грузинских друзей) и чакапули. Впервые попробовать хинкали мне довелось уже на Черном море, в Гаграх (я долго не знал, как их правильно едят, и съедал целиком, вместе с тестяными "хвостиками", за которые их полагается только держать, поднося ко рту). Чакапули (соте из молодого козленка, тушеного, кажется, с дикими сливами, в глиняном горшочке) я впервые попробовал еще позже, будучи вместе с профессором Стеенбеком (Председателем Комитета за европейскую безопасность и сотрудничество Германской Демократической Республики) в гостях у поэта Иосифа Нонешвили (являвшегося по совместительству то ли Председателем, то ли заместителем Председателя Верховного Совета Грузинской Советской Социалистической Республики) в Цинандали (но этот эпизод заслуживает отдельного рассказа - хотя бы потому, что именно тогда мне довелось впервые побывать на Празднике Урожая в Кахетии, попробовать самый вкусный кусок - задок с закрученным, хрустящим, поджаристым хвостиком жареного на вертеле молочного поросенка, молодое красное и белое вино и многое другое)...
Когда я, в седьмом классе, сломал в запястье левую руку (о моего одноклассника Машку Лазарева, по прозвищу "Лазарь", "ГрУдарь" и "Будка", с детства отличавшегося богатырским телосложением), папа стал по утрам водить меня в "Рион" есть хаш (чтобы сломанная кость быстрее и лучше срасталась). Хотя вставать приходилось очень рано, я эти утренние походы с папой в "Рион" очень любил. Хаш во всех шашлычных варят всю ночь из бараньих косточек, оставшихся с вечера от бараньих туш, пошедших на шашлыки и прочие горячие блюда. Хаш был горячий, жирный и густой и, разумеется, чрезвычайно калорийный (собственно говоря, это горячий бараний студень), туда крошили чеснок и лаваш (собственно, правильно эти толстые белые овальные лепешки называются "матнакаш" - по крайней мере, по-армянски). Заполнявшие шашлычную в этот ранний утренний час кавказцы (пришедшие опохмелиться) пили с хашем водку. Поскольку мы с папой водки не пили, некоторые из них (видимо, считая папу недостаточно платежеспособным), после нескольких совместных посещений "Риона" стали пытаться угощать его водкой, но он, естественно, вежливо отказывался. Такие вот тогда царили нравы среди посетителей московских шашлычных (во всяком случае, среди любителей хаша).
Кстати, вспомнил: отучившись первый класс в школе №57 (по месту жительства), я держал нечто вроде вступительного экзамена в школу №13 ("немецкую спецшколу", т.е. школу, в которой со 2-го класса преподавался немецкий язык, а также целый ряд предметов на немецком языке: в 6-м - физическая география и история Средних веков, в 7-10-м классах технический перевод, в 8-10-м - немецкая литература). Школа считалась престижной, и вступительный конкурс туда был довольно большим. Помню, как приемная комиссия попросила меня прочитать стихотворение. Я взял и прочитал хорошо запомнившуюся мне басню Сергея Михалкова "Заяц во хмелю", направленную против алкоголизма и подхалимажа. Я помню ее наизусть и сейчас:
В день именин, а может быть, рождения
Был Заяц приглашен к Ежу на угощенье.
В кругу друзей, за шумною беседой,
Вино лилось рекой. Сосед поил соседа.
М Заяц наш, как сел,
Так, с места не сходя, настолько окосел,
Что, отвалившись от стола,
С трудом сказал: "П-шли домой!"
"Да ты найдешь ли дом?" - спросил радушный Еж.
"Смотри, как ты хорош!
Уж лучше лег бы спать, пока не протрезвился!
Все говорят, что Лев в округе объявился!"
Что Зайца убеждать! Зайчишка захмелел.
"Да что мне Лев!" - кричит =
"Да мне ль его бояться?
Я как бы сам его не съел!
Подать его сюда! Пора с ним рассчитаться!
Да я семь шкур с него спущу
И голым в Африку пущу!"
Покинув шумный пир,
Шатаясь меж стволов,
Как меж столов,
Идет-шумит косой по лесу темной ночью:
"Видали мы зверей почище львов!
От них и то летели клочья!"
Проснулся Лев, услышав пьяный крик.
Наш заяц в этот миг сквозь чащу продирался.
Лев цап его за воротник:
"Так вот кто в когти мне попался!
Так это ты шумел, болван?
Постой...Да ты, я вижу, пьян!
Какой-то дряни нализался!"
Весь хмель из головы у Зайца вышел вон.
Стал от беды искать спасенья он:
"Да я...Да Вы...Да мы...Позвольте объясниться!
Помилуйте меня! Я был в гостях сейчас...
Там лишнего хватил...Да все за Вас!
За Ваших львят! За Вашу львицу!
Ну, как тут было не напиться!"
И, когти подобрав, Лев отпустил косого.
Спасен был хвастунишка наш!
Лев пьяных не терпел, сам в рот не брал хмельного...
Но обожал подхалимаж!
Такая вот история. Впоследствии мне пришлось увидеть на киносеансе в пионерском лагере мультипликационную экранизацию этой басни Михалкова, с измененной концовкой:
И, когти подобрав, Лев отпустил косого,
И даже не прощанье лапу жал.
Лев пьяных не любил, сам в рот не брал хмельного,
Но...подхалимов обожал.
Уж не знаю, что побудило Сергея Михалкова изменить концовку (первый вариант мне нравился (и продолжает нравиться больше). Прочитал я эту басню в подаренной мне книге стихов Михалкова из серии "Золотая детская библиотека" (книги этой серии имели ярко-красную обложку с изображением белого гусиного пера), выучил ее наизусть, и папа часто просил меня декламировать ее, когда к нам приходили гости - декламация неизменно пользовалась успехом, взрослые улыбались, многие даже смеялись. Но на экзамене я продекламировал ее экспромтом (потому что учил к экзамену наизусть совсем другое стихотворение: Осень. Осыпается весь наш бедный сад / Листья пожелтелые по небу летят и т.д.). Не знаю, что подумали экзаменаторы при виде шестилетнего мальчугана, бичующего пьянство и подхалимаж...но меня приняли!
Особенно много тараканов, самых разных цветов и размеров, мне пришлось лицезреть ночью на кухне моего друга художника Анатолия Бинштока ("барон Бэн фон Штока") в огромной коммунальной квартире на улице Малая Молчановка (недалеко от моих родных мест, рядом с моей детской поликлиникой и напротив родильного дома Грауэрмана, где появился на свет я, а до этого - появились на свет моя мама, "тетя Туся" и "тетя Ксана" Космолинские и великое множество других старых москвичей). В непосредственной близости дома на углу Малой Молчановки, где жил Толя Биншток, располагался тогдашний Верховный Суд Российской Советской Федеративной Социалистической Республики (ныне там расположен Верховный Суд Российской Федерации, украшенный странной фигурой богини правосудия Фемиды с весами и щитом вместо меча, как будто она собирается не карать, а защищать преступников), где в свое время судили, как изменника Родины, Олега Пеньковского, и где мне еще предстояло быть переводчиком на процессе "кремлевского летчика" Матиаса Руста (в 1987 году)...
Вернемся, однако, к бинштоковским тараканам. До встречи с ними я знал только два типа тараканов - наших московских небольших продолговатых коричневых "прусаков" с рудиментарными крылышками и здоровенных, блестящих, черных овальных южных "кукарач" (с которыми сталкивался на Юге - например, в Крыму или в гостинице Казанского аэропорта). Здесь же мне пришлось стать свидетелем невероятного разнообразия окраски - от почти бесцветных, беловатых, зеленоватых, салатовых, рыжих, коричневых, пестреньких - до густо-вишневых и черных. Причем некоторые из них даже умели летать - совсем как южные "кукарачи". Если смотреть на таракана, ползущего по стене, он вдруг замирает, как будто хочет сделаться незаметным, неразличимым для наблюдателя. И только соберешься "шхерануть" его со страшной силой (но еще не успеешь сделать никаких телодвижений), молниеносно (почувствовав твое намерение), пускается наутек.
Вспомнил, кстати, снова встречу с тараканами в гостинице Казанского аэропорта. Дело было в далекие ранние 80-е годы ХХ века. Я работал переводчиком немецкого языка для сотрудников одной австрийской фирмы, обновлявших оборудование для казанского химического комбината "Свема", производившего пленку для аудио- и видеомагнитофонов (тогда в СССР как раз начался аудио - и видеобум). Отработав две недели, мы отправились со "Свемы" (комбинат бы расположен не в самой Казани, а за городом) домой (я - в Москву, а австрияки - сперва в Москву, а затем - к своим родным пенатам). Принимали нас хорошо, проводы устроили отменные, с купанием в реке (помню, нам досаждали кусачие слепни, прямо-таки врезавшиеся в тело с налета - как пилоты, идущие на таран!), рыбной ловлей, шашлыками, ухой из свежей рыбы, мясным супом-"шулюмом", вареными раками, водкой, пивом, свининой, бараниной, гречневой кашей и прочим, что по русскому (и татарскому) обычаю полагается. В дорогу дали нам даже целое ведерко с молочным поросенком в густом, жирном, пряном мясном соусе.
Ехать пришлось от обильно накрытой "поляны" у речки, где был дан прощальный пикник, до Казани, потом через весь город и уже оттуда до аэропорта (расстояние немалое). Гостеприимные хозяева (я запомнил только одного - симпатичного носатого инженера по фамилии Пергамент) проводили нас честь-честью, усадили в кресла ожидания, и разъехались по своим дачам (была пятница). Мы должны были лететь в Москву в 16:45. Но рейс задержался - как нам сказали, н полтора часа. Когда эта задержка "на полтора часа" повторилась дважды, мы сообразили - что-то тут не так и кинулись звонить хозяевам. Увы! Дома никого из них не оказалось (все давно были на своих дачах), а мобильных телефонов тогда еще не было...
Пришлось смириться со своей участью. Из-за того, что нам всякий раз объявляли об очередной задержке рейса "всего на полтора часа", мы сидели в нашем "депутатском (VIP-) зале" (в котором не было ни кондиционеров, ни буфета, а всего лишь несколько бутылок минеральной воды "Боржоми", которую мы быстро выпили), как привязанные (к тому же мы уже прошли весь аэропортовский, таможенный и прочий контроль). Наконец, к полуночи нас провели в гостиницу, расположенную прямо в аэропорту. Было уже темно. В гостинице нас разместили в номерах по двое. Мы с "моим" австриякам вошли в отведенный нам номер (кондиционеров в гостинице не было и окна не открывались) вероятно, из-за шума самолетов с летного поля. В полной темноте я стал нащупывать выключатель - и вдруг замер. Мне послышался какой-то шорох, или даже шелест, наполнивший помещение. Осторожно нащупав выключатель, я врубил свет - и буквально остолбенел. Вся белая, известковая стена была покрыта полчищами огромных черных овальной формы тараканов - от них-то и исходил услышанный нами шорох или шелест.
Мгновение - и они бросились врассыпную. Выносить это зрелище дольше было выше моих сил, и я вырубил свет. Австриец, хранивший на протяжении всей описанной выше душераздирающей сцены изумленное (или стоическое) молчание, наконец подал голос, предложив лечь спать.
Подойдя к не застеленной кровати с панцирной стенкой, я устало упал на нее...и был поражен сокрушительным ударом. Сетка кровати была настолько растянута бесчисленными постояльцами, что я всем телом - от затылка до пяток - плашмя, со всей силы, ударился о дощатый пол...
К счастью, у нас с собой была бутылка французского коньяка "Мартель", подаренная нам в дорогу щедрыми "свемовцами". Коньяк бы теплый, но мы выпили его с австрияком, закусывая размякшим, теплым (таявшим не только во рту, но и в руках) шоколадом "Золотой ярлык" производства кондитерской фабрики "Красный Октябрь", передавая друг другу бутылку, и под самое утро, обливаясь потом, забылись беспокойным сном, пока нас не разбудили к утреннему рейсу...Как говорится, у каждого - свои тараканы...
Однако вернемся к моим наблюдениям за тараканами ночью в кухне коммунальной квартиры на Малой Молчановке, к которой проживал мой друг "барон Бэн фон Шток", прозванный на мощное телосложение и рост "Биг-Бэном". Тогда я еще не был знаком с кухней народов Юго-Восточной Азии и не ведал, что эти удивительно умные, хитрые и осторожные насекомые идут в пищу - например, в салаты...Век живи - век учись...
Впрочем, едим же мы улиток (эскарго с зеленым чесночным маслом на ломтике белого хлеба - это просто объедение!), лягушек (впервые мне довелось попробовать лягушачьи лапки не во Франции, а в Германии в 1981 г., в мой первый выезд в "империалистическую" ФРГ - до сих пор помню этот смешанный вкус, отдающий одновременно курятиной и, как мне тогда показалось, осетриной! -, хотя потом едал их и во Франции), раков, крабов, лангуст, омаров (теперь почему-то принято именовать их по-английски - "лобстерами") и креветок (с длинным белым "багетом", да если запастись при этом парой литров пива - лучше светлого, конечно, это - "песня")! А ведь, при ближайшем рассмотрении, разница во внешнем виде между креветкой, кузнечиком, саранчой и тем же тараканом не так уж и велика. О кальмарах, каракатицах, осьминогах и прочих "морских пауках" я не говорю, как и о мидиях и устрицах. Не зря еще бессмертный гоголевский Собакевич говорил в первом томе романа "Мертвые души": "Я устрицу ни за что в рот не возьму, Я ЗНАЮ, НА ЧТО УСТРИЦА ПОХОЖА". Sapienti sat!
Кстати, вспомнил еще одну деталь гастрономического свойства. Папа иногда заходил со мной в кулинарию при одном из продуктовых магазинов в Столешниковом переулке. Тогда (в период моего раннего детства, по-моему, классе в первом) там еще продавалась черная зернистая икра - как в больших, темно-голубых металлических банках, так и в более миниатюрных, стеклянных баночках, но тоже с голубыми металлическими крышечками. На крышечках всех банок, независимо от размера, была нарисована какая-то рыба из семейства осетровых - белуга, осетр или севрюга, на фоне черной зернистой икры. Мы прямо там открывали с папой (одним из его ножичков) наши баночки и угощались. В последующие годы зернистая черная икра стала исчезать из продажи, ее получала только мама в заказах (когда перешла из вольных художниц на службу в Министерство среднего и высшего образования, а затем - в Министерство культуры СССР), не считая тех баночек, что доставались по знакомству. Были металлические плоские круглые баночки и с лососевой, красной икрой, но на их крышках не имелось изображений лососевых рыб, а была изображена только сама красная икра, поверх которой шла надпись золотыми буквами. Я еще помню, как торговали в рыбных магазинах и "гастрономах" вразвес черной паюсной икрой, которую заворачивали в промасленную, так называемую пергаментную бумагу. Паюсная икра тоже была вкусна, но нравилась мне меньше зернистой, потому что прилипала к зубам...Со временем и она также потихоньку пропала из свободной продажи.
Чтобы не создавать слишком идиллической картины, вспомню и о том, что одно время из продажи исчезла гречневая крупа. Помню, бабушка и мама рано утром вставали и шли в наше домоуправление занимать очередь за гречкой (ее привозили прямо туда и там распределяли среди жильцов - естественно, не бесплатно, а за деньги). Как-то в школе нам рассказывали о том, что скоро в СССР будет построено коммунистическое общество, и все будет бесплатно, "от каждого по способностям, каждому - по потребностям" (а не "от каждого - по способностям, каждому - по труду", как при социализме). Дома я радостно рассказал родителям, что скоро деньги отменят и все товары можно будет получать "просто так". Я помню, как переглянулись папа и мама, но мне они тогда ничего не сказали (вероятно, не хотели разочаровывать ребенка или поколебать в его глазах авторитет учителя)...
Кстати, папа где-то лет с четырех стал водить меня в закусочные, столовые, кафе и рестораны. Чаще всего - в кафе "Прага" и закусочную "Прага" (до них от нашего дома было рукой подать) и в другие кафе и кулинарии на Арбате - например, в кулинарию напротив магазина "Диета" (помнится, как-то мы ужинали там, после просмотра очередного документального фильма в кинотеатре "Наука и Знание", вдвоем с папой, других посетителей не было, отлично прожаренными свиными эскалопами с картофельным пюре и зеленым горошком - тут пиво было бы кстати, но папа пил его один - он уже прочитал в очередной умной книге о вреде пива для детей, и потому больше не заставлял меня пить пиво, как раньше, когда его уверили в пользе пива для детского организма) и в кафе-мороженое в большом сером неоготическом доме, казавшемся мне похожим на средневековый замок, украшенном чугунными фигурами рыцарей в латах (я все думал, что будет, если один из рыцарей вдруг свалится вниз). Другой такой серый дом (правда, только с одним, задумчиво склонившим бородатую голову в шлеме рыцарем, опирающимся на меч - я как раз прочитал с папой "Янки при дворе короля Артура" нашего пращура Марка Твена, сиречь Сэмюэла Клеменса, и прозвал этого рыцаря "сэром Саграмором) стоял (и стоит по сей день) в том месте, где Большой Харитоньевский переулок собирается выходить на Чистые пруды.
Впоследствии мы с папой часто обедали в каком-то ресторане на Ленинском проспекте, недалеко от его тогдашнего места работы. Названия ресторана я забыл, но помню украшавшие его стены большие картины, изображавшие сцены из мультипликационного фильма "Золотая антилопа". Зато хорошо помню мое любимое второе блюдо, которое мы почти всегда заказывали - бифштекс натуральный с жареным луком, а на первое - обычно борщ и солянку (сборную мясную или рыбную).
Особенно вкусно готовили солянку в ресторане Дома Ученых, куда мы с папой тоже частенько захаживали (благо от дома было рукой подать). Папа был членом правления Дома Ученых и проводил там много времени по вечерам (я обычно ждал его, сидя в читальном зале отличной тамошней библиотеки), а, закончив дела, папа заходил за мной и мы шли ужинать. В ресторане было много зеркал, мраморный фавн с гроздью винограда и, по-моему, даже фонтанчик с приятно журчащей водой. Там я впервые попробовал солянку с каперсами (в магазине каперсы не продавались), а на закуску папа всегда брал копченые миноги с лимоном, который научил меня выжимать на рыбу. Сразу оговорюсь - миноги миногами, а вот угря (причем в маринованном виде) мне довелось попробовать впервые только классе в шестом (мама привезла из Риги пару баночек). Я запомнил, что банка была светло-зеленого цвета, с белым контурным изображением рыбачьего сейнера и сети, а куски угря были довольно крупными. Копченого угря я попробовал гораздо позже, в 1977 г., но тоже в Риге. Причем в очень аппетитном виде - ломтик угря лежал на кусочке омлета, а омлет, в свою очередь - на ломтике ржаного хлеба, и все это было еще теплое...Слава Богу за все!
Вообще я очень любил ходить в Дом Ученых с папой и мамой (но она ходила с нами редко, предпочитая общество собственных друзей, а главное - подруг), там были хорошие концерты, литературные вечера, театральные постановки и закрытые кинопоказы (т.е. показы фильмов, по каким-то причинам не шедших на широком экране - как правило, западных). Такое практиковалось тогда во многих "закрытых" или "полузакрытых" местах - например, в маминой вотчине - ЦДРИ (Центральном Доме Работников Искусств), Союзе композиторов, Доме архитекторов и даже (как я выяснил впоследствии) - в Высшей Партийной Школе (располагавшейся на Садовом кольце, неподалеку от нашей школы).
Помню, мне очень нравились сами названия мясных блюд - лангет, антрекот, ромштекс, эскалоп, ростбиф, шницель, бифштекс натуральный, бифштекс рубленый, котлета по0киевски, котлета пожарская...Тогда продавали в продуктовых магазинах (и в кулинариях) и подавали в кафе и ресторанах жареные мозги в форме продолговатой котлеты, обсыпанной сухариками (наподобие куриных котлет). Мы часто покупали мозги (продававшиеся, кстати, в мясных отделах продуктовых магазинов и в совершенно натуральном, т.е. сыром, виде) в кулинарии "Праги", вместе с мясным и рыбным заливным в нарядных розеточках из жесткой серебряной фольги (украшенным веточками петрушки или сельдерея, кружочками моркови, ломтиками красного перца и проч.); капустные, свекольные, морковные, картофельные и даже манные котлеты (капустные, морковные и свекольные котлеты были особенно вкусны со сметаной, картофельные котлеты и оладьи - с грибной подливкой, а манные котлеты - с клюквенным или смородиновым киселем).
Почти напротив Румянцевской библиотеки (официально именовавшейся тогда Библиотекой имени Ленина) была отличная пирожковая (построенная в новом тогда, "современном" стиле, с почти целиком стеклянными стенами). Там подавали вкуснейшие жареные пирожки с ливером и пельмени. Мы их ели с уксусом, перцем, горчицей и сметаной (в этой пирожковой было самообслуживание), горячие кофе и какао с молоком). Но пирожки были просто превосходные - поджаристые, мягкие, вкусные. Как говорится - съешь один, другой сам в рот просится...Естественно, была и закуска - обычно сваренные вкрутую яйца под майонезом с зеленым горошком, килька с половинкой крутого яйца, сосиски и сардельки с капустой или горошком, семга (или другие лососевые - кета, чавыча и проч.) с лимоном...Приятно вспомнить!
Ходили мы и в шашлычную на Арбате, называвшуюся сначала "Орион", потом - "Рион" и, наконец, "Риони". Помню ее вывеску из трубок неонового света, украшенную изображением барашка. В "(О)Рионе" всегда были отлично прожаренные, сочные бараньи и свиные шашлыки (папа всегда брал нам бараньи, хотя свиные были мягче и казались мне- тогда! - вкуснее), люля-кебабы, цыплята табака (очень популярное в то время в советском Общепите блюдо - их жарили под прессом и подавали с чесночным соусом; помню даже песню, на мотив известного цыганского романса "Живет моя отрада в высоком терему...", с которой как-то выступали в московском Доме Ученых тетеньки из самодеятельного ансамбля Дома Архитекторов "Рейсшинка", одетые в длинные глухие черные платья с изображением красной рейсшины со стороны "фасада" - в песне шла речь о том, как трудно проехать на общественном транспорте в район московских новостроек: "Везешь домой продукты, / Но так намнут бока, / Что сам ты превратишься / В цыпленка табака"), хазани, суп-харчо и суп-пити, кюфта-бозбаш, чахохбили и хашлама. Не было в меню только хинкали (я знал о них только понаслышке, из рассказов мамы о посещении ею своих грузинских друзей) и чакапули. Впервые попробовать хинкали мне довелось уже на Черном море, в Гаграх (я долго не знал, как их правильно едят, и съедал целиком, вместе с тестяными "хвостиками", за которые их полагается только держать, поднося ко рту). Чакапули (соте из молодого козленка, тушеного, кажется, с дикими сливами, в глиняном горшочке) я впервые попробовал еще позже, будучи вместе с профессором Стеенбеком (Председателем Комитета за европейскую безопасность и сотрудничество Германской Демократической Республики) в гостях у поэта Иосифа Нонешвили (являвшегося по совместительству то ли Председателем, то ли заместителем Председателя Верховного Совета Грузинской Советской Социалистической Республики) в Цинандали (но этот эпизод заслуживает отдельного рассказа - хотя бы потому, что именно тогда мне довелось впервые побывать на Празднике Урожая в Кахетии, попробовать самый вкусный кусок - задок с закрученным, хрустящим, поджаристым хвостиком жареного на вертеле молочного поросенка, молодое красное и белое вино и многое другое)...
Когда я, в седьмом классе, сломал в запястье левую руку (о моего одноклассника Машку Лазарева, по прозвищу "Лазарь", "ГрУдарь" и "Будка", с детства отличавшегося богатырским телосложением), папа стал по утрам водить меня в "Рион" есть хаш (чтобы сломанная кость быстрее и лучше срасталась). Хотя вставать приходилось очень рано, я эти утренние походы с папой в "Рион" очень любил. Хаш во всех шашлычных варят всю ночь из бараньих косточек, оставшихся с вечера от бараньих туш, пошедших на шашлыки и прочие горячие блюда. Хаш был горячий, жирный и густой и, разумеется, чрезвычайно калорийный (собственно говоря, это горячий бараний студень), туда крошили чеснок и лаваш (собственно, правильно эти толстые белые овальные лепешки называются "матнакаш" - по крайней мере, по-армянски). Заполнявшие шашлычную в этот ранний утренний час кавказцы (пришедшие опохмелиться) пили с хашем водку. Поскольку мы с папой водки не пили, некоторые из них (видимо, считая папу недостаточно платежеспособным), после нескольких совместных посещений "Риона" стали пытаться угощать его водкой, но он, естественно, вежливо отказывался. Такие вот тогда царили нравы среди посетителей московских шашлычных (во всяком случае, среди любителей хаша).
Кстати, вспомнил: отучившись первый класс в школе №57 (по месту жительства), я держал нечто вроде вступительного экзамена в школу №13 ("немецкую спецшколу", т.е. школу, в которой со 2-го класса преподавался немецкий язык, а также целый ряд предметов на немецком языке: в 6-м - физическая география и история Средних веков, в 7-10-м классах технический перевод, в 8-10-м - немецкая литература). Школа считалась престижной, и вступительный конкурс туда был довольно большим. Помню, как приемная комиссия попросила меня прочитать стихотворение. Я взял и прочитал хорошо запомнившуюся мне басню Сергея Михалкова "Заяц во хмелю", направленную против алкоголизма и подхалимажа. Я помню ее наизусть и сейчас:
В день именин, а может быть, рождения
Был Заяц приглашен к Ежу на угощенье.
В кругу друзей, за шумною беседой,
Вино лилось рекой. Сосед поил соседа.
М Заяц наш, как сел,
Так, с места не сходя, настолько окосел,
Что, отвалившись от стола,
С трудом сказал: "П-шли домой!"
"Да ты найдешь ли дом?" - спросил радушный Еж.
"Смотри, как ты хорош!
Уж лучше лег бы спать, пока не протрезвился!
Все говорят, что Лев в округе объявился!"
Что Зайца убеждать! Зайчишка захмелел.
"Да что мне Лев!" - кричит =
"Да мне ль его бояться?
Я как бы сам его не съел!
Подать его сюда! Пора с ним рассчитаться!
Да я семь шкур с него спущу
И голым в Африку пущу!"
Покинув шумный пир,
Шатаясь меж стволов,
Как меж столов,
Идет-шумит косой по лесу темной ночью:
"Видали мы зверей почище львов!
От них и то летели клочья!"
Проснулся Лев, услышав пьяный крик.
Наш заяц в этот миг сквозь чащу продирался.
Лев цап его за воротник:
"Так вот кто в когти мне попался!
Так это ты шумел, болван?
Постой...Да ты, я вижу, пьян!
Какой-то дряни нализался!"
Весь хмель из головы у Зайца вышел вон.
Стал от беды искать спасенья он:
"Да я...Да Вы...Да мы...Позвольте объясниться!
Помилуйте меня! Я был в гостях сейчас...
Там лишнего хватил...Да все за Вас!
За Ваших львят! За Вашу львицу!
Ну, как тут было не напиться!"
И, когти подобрав, Лев отпустил косого.
Спасен был хвастунишка наш!
Лев пьяных не терпел, сам в рот не брал хмельного...
Но обожал подхалимаж!
Такая вот история. Впоследствии мне пришлось увидеть на киносеансе в пионерском лагере мультипликационную экранизацию этой басни Михалкова, с измененной концовкой:
И, когти подобрав, Лев отпустил косого,
И даже не прощанье лапу жал.
Лев пьяных не любил, сам в рот не брал хмельного,
Но...подхалимов обожал.
Уж не знаю, что побудило Сергея Михалкова изменить концовку (первый вариант мне нравился (и продолжает нравиться больше). Прочитал я эту басню в подаренной мне книге стихов Михалкова из серии "Золотая детская библиотека" (книги этой серии имели ярко-красную обложку с изображением белого гусиного пера), выучил ее наизусть, и папа часто просил меня декламировать ее, когда к нам приходили гости - декламация неизменно пользовалась успехом, взрослые улыбались, многие даже смеялись. Но на экзамене я продекламировал ее экспромтом (потому что учил к экзамену наизусть совсем другое стихотворение: Осень. Осыпается весь наш бедный сад / Листья пожелтелые по небу летят и т.д.). Не знаю, что подумали экзаменаторы при виде шестилетнего мальчугана, бичующего пьянство и подхалимаж...но меня приняли!
Здесь конец и Господу нашему слава!
Если у Вас есть изображение или дополняющая информация к статье, пришлите пожалуйста.
Можно с помощью комментариев, персональных сообщений администратору или автору статьи!
Ссылка на статью "Отблески"
Ссылки на статьи той же тематики ...
Название статьи: Отблески
Категория темы: Отношения с Грузией
Автор(ы) статьи: В.В. Акунов
Источник статьи:
ВАЖНО: При перепечатывании или цитировании статьи, ссылка на сайт обязательна
!
html-ссылка на публикацию
BB-ссылка на публикацию
Прямая ссылка на публикацию
