Одоевский, Александр Иванович (26.11.1802-15.8.1839) — поэт-декабрист, происходил из древней княжеской фамилии.

За ним в Ярославской и Вологодской губерниях 371 душа.

Друг А. С. Грибоедова, А. А. Бестужева и К. Ф. Рылеева — см.

А.И. Одоевский. 1833 г. Акварель декабриста Н.А. Бестужева. Музей личных коллекций (ГМИИ им. А.С. Пушкина) Александр Иванович Одоевский, князь (1802–1839) – декабрист, поэт, корнет гвардии. Член Северного общества, дружил с К.Ф. Рылеевым, А.А. Бестужевым, А.С. Грибоедовым. Участвовал в восстании 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади. Осужден по IV разряду, отбывал срок каторги в Чите и Петровском заводе. В ответ на стихотворение А.С. Пушкина «Во глубине сибирских руд» написал стихотворение, в котором были ставшие знаменитыми слова «Из искры возгорится пламя». В 1833 г. переведен на поселение в с. Елань Иркутской губернии, потом в г. Ишим. В 1837 г. получил разрешение вступить рядовым солдатом в Кавказский отдельный корпус. На Кавказе подружился с М.С. Лермонтовым и Н.М. Огаревым. Умер от малярии во время военной экспедиции на Черноморском побережье.

Родился он в 1802 году, и благодаря отцу своему — Ивану Александровичу, горячо его любившему, получил прекрасное домашнее образование.

Отец — генерал-майор кн. Иван Сергеевич Одоевский (1769-6.4.1839), мать — кж. Прасковья Александровна Одоевская (двоюродная сестра отца, † 9.10.1820).

Воспитывался дома, зачислен на службу в Кабинет Е. В. канцеляристом — 11.2.1815, губернский секретарь — 31.12.1818, уволен — 1820

Поступил на правах вольноопределяющегося унтер-офицером в Лейб-Гвардии Конный полк — 1.10.1821, признан в дворянской достоинстве и вследствие повеления цесаревича Константина Павловича произведен в юнкеры — 4.11.1821, эстандарт-юнкер — 1. 5.1822, корнет — 23.2.1823.

Служа в Петербурге, Одоевский сблизился с кружками тогдашней передовой молодежи, с которыми его соединяли литературные, философские и общественные интересы. Тогда же, вероятно, Одоевский ознакомился с воззрениями Канта и Фихте. Увлекался он также немецкой литературой, в которой перед другими отдавал предпочтение Шиллеру.

Красивый, умный от природы и прекрасно образованный, благородный, кроткий и добрый в душе, но энтузиаст и с пылким воображением, — Одоевский производил сильное впечатление на всех, с кем ему приходилось встречаться. Он имел много друзей, как среди своих сослуживцев, так и в литературном кругу, но теснее всего был привязан к Грибоедову, которому приходился дальним родственником.

Дружба Грибоедова и Одоевского сыграла большую роль в жизни того и другого и была порою трогательна. Одоевский не раз удерживал пылкого Грибоедова от легких романов с представительницами тогдашнего балета и предостерегал его, резкого и невоздержного на язык, от излишней откровенности перед людьми, не отличавшимися ни скромностью, ни стойкостью убеждений.

Во время известного наводнения в Петербурге в 1824 году Одоевский с опасностью жизни старался добраться до дома, где проживал Грибоедов, чтобы его спасти. С своей стороны Грибоедов понимал и умел ценить глубоко преданного ему Одоевского.

Переживая одно время тяжелое настроение, он скрывал его от своего друга, боясь опечалить его, ибо был твердо уверен, что тот отнесется к нему с горячим сочувствием. Когда же Одоевский попал в Сибирь, Грибоедов глубоко страдал, он хлопотал перед Паскевичем об облегчении его участи, старался утешить его нежными письмами и посылал ему книги, чтобы хоть сколько-нибудь улучшить те тяжёлые условия, в каких находился близкий ему человек. Кроме Грибоедова, из представителей литературного мира Одоевский ближе всего был к Александру Бестужеву и Рылееву, при содействии которого и сделался в начале 1824 года членом Тайного Северного Общества. Есть известие, что он принимал участие в сходках декабристов 12 и 13 декабря и на одной из них в восторге воскликнул: «Умрём! Ах, как славно умрем»!

В самый же роковой день, 14 декабря, как говорит официальное

донесение

, он удерживал конногвардейцев, когда граф Милорадович, по приказанию императора Николая, явился в казармы с тем, чтобы вести полк против возмутившихся войск.

С Сенатской площади Одоевский, по свидетельству одних, скрылся было в квартире своей тетки Ланской, но мужем её отведен был во дворец, а, по рассказам других, нашел приют у А. О. Жандра, сначала его укрывшего от преследования полиции, а потом убедившего его явиться самому с повинною.

Добровольно явился к петербургскому обер-полицмейстеру А. С. Шульгину — 16.12.1825; 17.12 помещен в Петропавловскую крепость («Одуевского посадить в Алексеевском равелине») в № 16 Алексеевского равелина.

Он сначала сознался, потом сделал отрицание, а наконец снова сознался в принадлежности к обществу, в которое принят за семь месяцев до 14-го декабря, и ревностно взялся за дело, однако замыслов на цареубийство не знал и в совещаниях не был. Он весьма радовался, что пришло время действовать, и говорил: «Ах! Как словно мы умрем!» Накануне возмущения стоял в карауле. По смене с оного 14-го декабря присягнул, потом прискакал к каре, и ему дали взвод для пикета, где он стоял с пистолетом. Принял в члены только одного.

Верховным уголовным судом он признан был виновным в том, что участвовал в умысле бунта, принял в тайное общество одного члена и лично действовал во время мятежа с пистолетом в руках. По разборе дела, Одоевского зачислили в четвертый разряд и и по конфирмации 10.7.1826 приговорен в каторжную работу на 12 лет, срок сокращен до 8 лет — 22.8.1826 по случаю коронации, декабристам срок каторжных работ сбавили, а по окончании их на вечное поселение в Сибири.

10 июня 1826 года приговор был формирован Николаем I; 12 его объявили осужденному; 22 августа, когда, по случаю коронации, декабристам срок каторжных работ сбавили, Одоевскому его уменьшили до 8 лет.

После приговора оставался в Петропавловской крепости, с высочайшего соизволения (5.9.1826 в Москве) отцу его было разрешено свидание с сыном.

2 февраля 1827 года Одоевского, вместе с Нарышкиным и братьями Беляевыми, отправили в Сибирь — в Читу (приметы: рост 2 арш. 7 ⁷/₈ вершк., «лицо белое, продолговатое, глаза темнокарие, нос остр, продолговат, волосы на голове и бровях темнорусые, на левой брови небольшой шрам от конского ушиба»), доставлен в Читинский острог — 20.3.1827, написал ответ («Струн вещих пламенные звуки. . .») на стихотворное послание А. С. Пушкина к декабристам в Сибирь, прибыл в Петровский завод в сентябре 1830 г. Там на первое время поместили его вместе с некоторыми другими декабристами в старом каземате.

Заключенных ежедневно водили на работы: сначала копать ямы для вновь сооружавшегося здания, а когда настало лето, зарывать овраг, находившийся в конце села. Зимой перевели их в только что отстроенную тюрьму. Сюда же водворены были и их товарищи, отбывавшие до того времени срок в Благодатских рудниках. Пока с родными, оставленными дома, не заведены были постоянные сношения, декабристы должны были довольствоваться ничтожным казенным содержанием, что поставило бы их в бедственное положение, если бы жены некоторых из них, явившиеся в Сибирь, не поспешили на собственные средства создать не только для своих мужей, но - и для их друзей более или менее сносную обстановку. Вскоре от родных и друзей стали получаться книги и газеты на русском и иностранных языках. За стенами каземата, началось усердное чтение и совместное обсуждение прочитанного.

Для развлечения составился хор любителей пения. Нашлись собственные музыканты, к числу которых принадлежал между прочим и Одоевский. Принимал Одоевский также живое участие и в небольшом религиозном обществе верующих, отыскавшем себе приют в одном из уголков каземата.

Прозвано было это общество «конгрегацией».

На собраниях его читались обыкновенно: Деяния апостолов, и евангелие, какая-нибудь проповедь и глава из «Student der Andacht» (в русском. переводе А. Е. Розена); иногда участники его вели религиозно-философские споры.

В конце 1828 года с декабристов сняли оковы, а осенью 1830 года заключенных в Чите перевели в Петровский железный завод (близ Верхнеудинска), где была построена для них особая тюрьма.

Путешествие из Читы в Петровский завод, хотя и под конвоем, произвело на декабристов, истомившихся за стенами острога, освежающее впечатление.

В новом помещении внутренний порядок их жизни не переменился. По-прежнему их не обременяли работой, а они, как и раньше, все свободное время посвящали самообразованию. С этою целью они устроили кружок, прозванный «академией».

Каждый из членов его обязан был прочитать несколько лекций по той отрасли знания, в которой он чувствовал себя

наиболее компетентным. На долю Одоевского выпало ознакомить товарищей с историей русской словесности. Начал он ее со «Слова о полку Игореве» и довел до 1825 года. Излагал он свой предмет наизусть, хотя в руках у него во время чтений находилась тетрадка, оказавшаяся впоследствии совершенно чистой.

Из тюрьмы Одоевский переписывался со своим отцом. Заточение, видимо, его не изменяло. Он большею частью был таким же свежим, добрым, веселым и беспечным, каким его знали до ссылки.

По указу 8.11.1832 обращен на поселение в Тельминскую казенную фабрику Иркутской губернии, откуда 2.4.1833 написал Николаю I письмо о своем раскаянии с просьбою о прощении.

С 1833 находился в с. Елани Иркутской губернии, где построил себе дом, а оттуда с высочайшего разрешения 23.5.1836 по ходатайству отца, поддержанному кн. И. Ф. Паскевичем, переведен в Ишим Тобольской губернии.

При отъезде из Елани «все домообзаведение свое» передал 20.9. 1836 декабристу В. И. Штейнгейлю (см.).

В 1832 году, по случаю рождения Великого князя Михаила Николаевича, декабристам убавили срок работ.

Одоевский, как зачисленный в 4-й разряд, освобождался теперь совершенно от каторги и переходил на поселение.

В начале 1833 года он оставил Петровский острог и переведен был в село Еланское, Иркутской губернии. Отец Одоевского в виду сурового климата в Иркутской губернии ходатайствовал о дозволении сыну перейти в Тобольскую, но прошло около двух лет, прежде чем эта просьба была, наконец, удовлетворена, летом - 1836 года Одоевского перевели в Ишим, хотя сам он мечтал о Кургане, где находились его друзья: Розен и Назимов.

В Ишиме он оказался было на первых норах одиноким, совершенно изолированным от товарищей, но вскоре сблизился с А. М. Янушкевичем, очень умным и образованным поляком, отбывавшим в то время наказание за участие в польском восстании. В 1837 году, но ходатайству наследника Александра Николаевича, участь декабристов, как известно, была смягчена. Одоевский попал в число тех, которые переводились из Сибири на Кавказ рядовыми. Говорить, что в облегчении судьбы поэта сыграло не малую роль и послание его к отцу, сделавшееся известным императору Николаю I и тронувшее его глубоким чувством сыновней любви. Выезжая на юг, Одоевский в Тобольске после четырехлетней разлуки радостно встретил многих своих товарищей. Отсюда он отправился на Кавказ вместе с Назимовым.

По Высочайшему Повелению (письмо военного министра гр. Чернышева 21.7.1837) определен рядовым в Кавказский отдельный корпус, причем разрешено от Казани следовать к месту назначения на почтовых с жандармом, зачислен в Нижегородский драгунский полк — 7.11.1837, находившейся в урочище Кара-Агач, близ царских колодцев, в ста верстах от Тифлиса. Сослуживцами Одоевского по этому полку оказались Л. С. Пушкин и М.Ю. Лермонтов.

На пути, в Казани, произошло трогательное свидание Одоевского с семидесятилетним стариком отцом его, который много раз пытался выхлопотать себе право посетить сына в Сибири, но не мог добиться осуществления своего пламенного желания. Старик проводил сына до Симбирска и расстался с ним, на этот раз навсегда. Прощаясь, он просил Назимова беречь дорогого для них обоих Александра Ивановича.

Впоследствии в письмах Назимову на Кавказ он именем Христа умолял его о том же самом.

В первом из них он нашёл приятного собеседника, интересующегося вопросами литературы; во втором — близкого друга, «делившего с ним тоску изгнания», а впоследствии посвятившего памяти его одно из самых задушевных своих произведений.

Лермонтов посвятил Одоевскому стихотворение «Памяти А. И. Одоевского», в 1839 в Пятигорске познакомился с Н. П. Огаревым.

На Кавказе же Одоевскому пришлось познакомиться с двумя «идеалистами» 30 годов: Н. М. Сатиным и Н. П. Огаревым.

На Сатина он произвел сильное впечатление. Расстались они друзьями.

Огарев перед Одоевским благоговел. К этому побуждало его не только прошлое поэта—декабриста, но весь склад его нравственной физиономии, и его тогдашнее настроение.

В статье «Кавказские воды», характеризуя Одоевского, Огарев называл его «христоподобною» личностью, жаждущей человеческой чистоты; не знающей, что такое личное счастье, и стремящейся исключительно к самоотречению. Кроме Пятигорска, Железноводска и Ставрополя, где Одоевский встретился с только что упомянутыми лицами, он несколько раз посещал Тифлис, в котором имел возможность исполнить свое давнишнее желание — помолиться на могиле своего друга Грибоедова.

В 1839 году предпринята была под начальством генерала Н. Н. Раевского экспедиция на берег Черного моря, с целью укрепления Лазаревского форта между Субаши и Сочи. В ней приняли участие почти все декабристы, отбывавшие наказание на Кавказе, а с ними и Одоевский, прикомандированный к полку линейных казаков. Видя удальство последних, Одоевский стал им подражать и некоторое время сам увлекался военными подвигами.

Летом того же года пришло известие о смерти старика отца Одоевского.

Как громом, оно поразило сына. Быстро он изменился физически и духовно, обратившись из веселого, детски-беспечного в грустного и задумчивого. Раньше он любил общество, теперь по целым дням не выходил из палатки; говорил, что у него порвалась последняя связь с жизнью; просился в «дело», уверяя, что перст Божий указывает ему развязку с постылым существованием. Он не раз подвергался опасности быть убитым, но сражен был не оружием, а местною жестокою лихорадкой.

Умер он или, как выразился один из его друзей, «отдал Богу последний вздох беспредельной любви» в Псезуапе 15 августа 1839 года, от малярии в присутствии своих читинских товарищей: Н. А. Загорецкого и К. Е. Игельстрома, на руках «олицетворенной» доброты и честности — поручика финляндца Сальстета, которого покойный любил за его детскую доброту и искренность.

Смерть Одоевского одинаково оплакивали как его товарищи декабристы, так и офицеры, и простые солдаты. Похоронили его у самого моря.

На могиле поставили простой деревянный крест, окрашенный в красную краску. Вскоре укрепление перешло к горцам.

Когда же оно стало опять нашим, и один из друзей поэта вздумал посетить могилу его, он увидел, что она была разрыта.

Так, без следа исчезло место погребения Одоевского.

Быть может, и поэзия Одоевского без следа исчезла бы для потомства, если бы друзья беспечного или излишне-скромного поэта не записывали его произведений, чего он сам почти никогда не делал.

При жизни Одоевского напечатано было лишь одно его стихотворение («Сен-Бернар»), да и то без его ведома, потом стихотворения Одоевского время от времени появлялись то за границей, то у нас, в России, преимущественно в исторических журналах. Только в 1883 году вышел небольшой сборник их, изданный одним из оставшихся в живых друзей поэта — декабристом Розеном. В нем более половины занято было стихотворениями, до тех пор почти совершенно неизвестными.

Из произведений Одоевского, сохранившихся до нас, самые ранние — две его критические статьи, впервые напечатанные в 1825 году, в «Сыне Отечества».

Двадцатые годы были временем, когда в нашей журналистике велась ожесточенная борьба между классицизмом и романтизмом. Одоевский, как критик, принадлежал к молодой литературной партии. Позже и как поэт он отдал дань романтизму, создав в духе его историческую поэму «Василько». Но не в поэме и не в патриотических стихотворениях (были и такие у Одоевского) главным образом надо искать характерные особенности его поэзии, а в его лирике, созданной под впечатлениями жизненных обстоятельств, близко его касавшихся. В истории русской литературы среди поэтов-современников Пушкина Одоевский должен занять не последнее место. Правда, его произведения не свидетельствуют о богатой творческой фантазии автора, но зато отличаются всегда глубиной чувства, искренностью и удивительной задушевностью.

Так как жизнь редко дарила поэта радостью, то и характер их почти всегда меланхолический.

Одоевский «пел», как он выражался, «из гроба», пел о том, как тяжело томиться в этом гробу, когда так мучительно хочется жить, — вдали от дорогих сердцу людей, без надежды на счастье, без общественной деятельности, без всего, что согревает нас своим приветом и осмысливает наше существование. Но песни его чужды отчаяния, и в них не слышно проклятий людям. Напротив, они проникнуты «гордою верой в жизнь иную», и не только там, на небесах, но и здесь, среди людей, к которым лишь изредка он обращался с легким упреком за их излишнюю холодность и недостаток в них сердечности. Рисуя картины неволи, поэт не забывал, что за стенами острога существует другой мир, сияющий красотой, и жизнь, полная Великого смысла. Об этом мире напоминали ему мечты о прожитом, его друзья и их героини-жены. Мечты он любил, как друзей; друзьям отдавал всю свою нежную душу, а перед подвигами героинь благоговел, как перед святыней. Лермонтов сказал, что Одоевский был рожден для поэзии и счастья. Поэзия ему никогда не изменяла: она была постоянным и верным спутником в его нерадостной жизни. Он черпал в ней «все радости, усладу скорбных дней, когда в снегах пустынных», а потом в стране изгнанья он «славил мир, его красу и стройность вечных дел, Господних дел, грядущих к высшей цели». Счастья же он, по-видимому, не знал, и глубоко восприимчивое сердце его осталось, кажется, без ответа. Воспоминание, о каком-то образе «светлооком» «тревожило покой его души»; поэт носился за ним мыслью, «как носятся тучи за ветром осенним», но нежно о нем вспоминая, он все-таки «тосковал» одиноко, «усталой душой сиротея». Зато он знал счастье горячей отцовской любви, за которую — с своей стороны — платил глубоким сыновним чувством. В этом чувстве он «слил всю» свою «жизнь», все силы, какие пощадила в нем его судьба.

Одоевский во многих отношениях являлся сыном своего времени. Религиозный идеализм, который служил основным началом всей его жизни и которым проникнута его поэзия, не был чужд большинству его сверстников, но в Одоевском он выразился с особенной силой, благодаря его индивидуальным особенностям: удивительно нежной организации сердца, способного отдаваться любви до самозабвения.

В одном из своих лучших произведений, относящихся к кн. М. Н. Волконской, поэт изображаете жен декабристов в образах ангелов-утешителей, «низ летевших с лазури в суровый край, посвященный слезам и скорби». Таким ангелом утешителем представляется и сам Одоевский.

В «жестокий» век, когда чувствительность не особенно жаловалась, он приносил «любовь и мир душевный» каждому, с кем встречался. Недаром все, знавшие его, так очаровывались им. В поэзии Одоевского отразилась кристально-чистая душа его, глубоко любившая жизнь и пламенно стремившаяся к идеалу.