Париж в 1914 году был городом, в котором происходили головокружительные перемены в сферах индустрии, науки и культуры. В то же время где-то глубоко внутри него накапливалась тревога о будущем.

Знали ли парижане о том, что живут в последние дни времени под названием "Прекрасная эпоха"? Вряд ли. Ведь само понятие "La Belle Epoque" или "Прекрасная эпоха", которое обозначает не более чем счастливые дни прошлого, не пришло бы им в голову. Фраза появилась намного позже, когда люди, блистательная молодость которых прошла в довоенное время, стали оглядываться на былую эпоху.

На самом деле, жизнь в Париже шла своим чередом. Летом 1913 года газета Figaro расспросила группу юных скаутов из Сан-Франциско о том, что поразило их в Париже больше всего. Помимо памятников и садов, им понравились ряды деревьев, окаймляющих улицы, и чистота города в целом. Красные брюки солдат вызвали у них самые яркие впечатления, в то время как обилие курящих женщин и усатых молодых людей показалось им странным. Их также восхитили шпаги полицейских, парикмахерские для собак на Сене и изумительные открытые веранды кафе. Во время посещения оперы один молодой американец не мог оторвать взгляд от женщин, "которые грациозно покачивались на высоких каблуках, демонстрируя свои великолепные наряды и драгоценности". Это был Париж перед самым началом войны. Он был занят тем же, чем и всегда.

На бульваре Осман галерея Лафайет только что открыла свой знаковый торговый центр с большой куполообразной крышей, окрашенной разноцветными лучами света. В нем вас обслуживала команда знаменитых продавщиц midinettes, продававших модную одежду представителям поднимающегося во Франции среднего класса. Это было время, когда плавные линии великого дизайнера Поля Пуаре положили начало моде на замедляющую ходьбу "хромающую юбку".

На западе города архитектор Огюст Перре, который позже стал известен как архитектор преобразивший Гавр после Второй мировой войны, только что закончил свой шедевр из бетона, Театр Елисейских полей. Спустя месяц после открытия театра, в мае 1913 г., здесь был показан легендарный балет "Весна священная", поставленный труппой Сергея Дягилева "Русский балет" и вызвавший в Париже фурор.

Оглядываясь на Париж начала века из тоскливого 2014-го, с изумлением подмечаешь кипучую коммерческую и творческую жизнедеятельность города 100 лет назад. Северные и западные районы Парижа были двигателем города. Во Франции того времени существовало 600 производителей автомобилей. Помимо недавно возникших гигантов Peugeot и Renault, были среди них и такие давно забытые сегодня производители, как Berliet и Delaunay-Belleville. На заводе Delaunay-Belleville в пригороде Сен-Дени, где сейчас живут, в основном, иммигранты, производили лимузины для царя Николая II. Франция была лидером мирового автоэкспорта. Поэтому когда в 1913 году Жюль Го выиграл гонку "Индианаполис 500", французы были горды его достижением, но вовсе не удивлены.

Франция первой устремилась и в небо. В 1908 году Луи Блерио перелетел через Ла-Манш, а в 1913 г. спортсмен Ролан Гаррос впервые в истории пересек на самолете Средиземное море. В честь погибшего в сражении в последний месяц войны Ролана Гарроса в Париже впоследствии был назван теннисный стадион. В области кино, изобретенном братьями Люмьер всего за двадцать лет до этого, Франция соперничала за первое место по количеству снятых фильмов с США. Ежегодно она производила более 1000 фильмов. Среди режиссеров начала века знаменитыми именами являлись Гомон и Пате. Их работы знакомы и зрителю нашего времени.

Духом времени, безусловно, был модерн. Это было время машин. Последний омнибус, запряженный лошадьми, совершил свой прощальный рейс в январе 1913 года, проехав к парку Ла-Виллет от церкви Сен-Сюльпис. На вершине Эйфелевой башни, сооруженной за 35 лет до этого, была возведена радиоантенна. Все теперь воспринималось по-новому: время и пространство, движение и энергия.

В области искусства Пабло Пикассо со своим другом Жоржем Браком пытались (разумеется, в Париже) поймать и запечатлеть дух времени с помощью идеи кубизма. Вместо того чтобы изображать вещи такими, какими они представлялись одной паре глаз в один момент времени, они изображали их во всем своеобразии восприятия. Тем самым они создавали подвижный мир абстрактного пространства.

Говоря словами художественного критика Роберта Хьюза, кубизм Пикассо и Брака, появившийся в довоенные годы, являлся частью общего "разрушающего" интеллектуального движения в искусстве и был так же современен, как и работы Эйнштейна, пытающиеся разгадать тайну относительности.

Разрушающее, тревожащее, меняющееся, современное, новое. Я думаю, что под слоем непрерывной беспечности веселящегося Парижа, где-то глубоко внутри нарастала тревожность. Большинство людей не отдавали себе в этом отчета. Многие писатели того времени, например, Марсель Пруст или Андре Жид, ничем не обнаруживали своего предчувствия наступающего нового. Но стремительно происходящие перемены, рост технологий и их победа над ремеслами, бешеный поиск новых видов художественного выражения, в то время как один авангард сменялся другим, - все это должно было тем или иным способом проникнуть в общественное мышление. Важно не забывать и то, что в 1913 г. в Париже Марсель Дюшан представил свою первую "готовую вещь" – велосипедное колесо на табурете, с помощью которой он хотел продемонстрировать, что искусством может быть все. Таким образом, создавалась ощущение, что все вокруг выходило из-под контроля и что возникало нечто новое, немыслимое для прошлых поколений. Нечто новое и ужасное.

В связи с этим часто цитируют французского писателя Шарля Пеги. Он заметил о том времени следующее: "За последние 30 лет мир изменился больше, чем за все время с момента Иисуса Христа". Сейчас Шарль Пеги забыт везде, кроме Франции. Забыта и другая фигура того времени - Жан Жорес. Пеги и Жорес знали друг друга. В одно время они даже были друзьями и союзниками. Они оба погибли насильственной смертью летом 1914 г., но при различных обстоятельствах. Их судьбы отражают сложность этого тревожного времени.

Оба мужчины были "дрейфусарами" – в конце 1890-х они становятся на сторону еврейского офицера Альфреда Дрейфуса, которому было предъявлено ложное обвинение в шпионаже в пользу Германии. Позорный процесс над Дрейфусом, а позже его оправдание разделили Францию на два враждебных лагеря. Пеги и Жорес были социалистами. Они видели не только блестящую обложку Франции, воплощенную в ее роскошных парижских бульварах, но и ее страдания и разногласия.

Образ беспечного Парижа был создан романтиками-капиталистами. Реальная жизнь для многих людей была горькой. В квартале, который сейчас является 13-ым административным округом и располагается возле Аустерлицкого вокзала, прямо на улице жили целые семьи. Другие влачили свое существование в переполненных развалюхах без каких-либо санитарных условий. Чуть дальше располагались так называемые bidonvilles – трущобы, сооруженные из картона и брезента, в которых жили тряпичники или chiffonniers. Каждое утро они шли в город в поисках мусора, который забирали к себе и переделывали во что-то, что можно было продать.

Жан Жорес возглавлял социалистическую партии, которая именовала себя Французской секцией Рабочего интернационала. Он не был марксистом, хотя его партия была марксистской и верила, что классовая борьба в итоге заставит рабочих сбросить иго капитализма. К 1913 г. Жорес был сильно встревожен. Если другие не замечали угрозы, то для него признаки маячащей впереди войны были налицо. За два года до этого произошел печально известный "Агадирский инцидент", в ходе которого Германия послала в Марокко канонерку, чтобы защитить там свои торговые интересы. А сейчас французская Национальная ассамблея должна была проголосовать за увеличение срока военной службы с двух до трех лет.Мраморная доска на месте убийства Жана Жореса

Жорес был ярым противником подобной меры. Он считал, что усиление армии не замедлит, а лишь ускорит наступление войны. 25 мая 1913 года, в преддверии парламентской дискуссии, он организовал гигантский митинг в окрестностях Пре-Сен-Жерве. Выступление на митинге бородатого Жореса в котелке пришло посмотреть более 100 тысяч человек. Он призывал к борьбе с капиталистической военной машиной и к объединению пролетариата всех наций против войны. Но он проиграл. Срок военной службы был увеличен, а спустя год Европа приготовилась к войне.

Жорес бросил все силы на то, чтобы предотвратить неизбежное. Он возобновил контакты с социалистами Германии и изо всех сил пытался организовать международную забастовку рабочих против войны. Он полагал, что если бы все рабочие отказались стрелять друг в друга, то война бы просто напросто остановилась. Вечером 31 июля он вышел из редакции издаваемой им газеты L'Humanite (существующей и ныне) и зашел в кафе "Круассан" на улице Монмартр (кафе существует и в наши дни). В то время как Жорес сидел в ожидании заказанного им ужина, молодой человек по имени Рауль Виллен выстрелил ему в затылок. Жан Жорес скончался на месте. А через четыре дня началась война.

Виллен, как оказалось, вращался в националистических кругах Франции. Он был членом Лиги друзей Эльзаса-Лотарингии, восточных провинций, захваченных Германией в войне 1870 года. По мнению Виллена, Жан Жорес был предателем.Дело Дрейфуса

    В 1894 г. высокопоставленный офицер французской армии Альфред Дрейфус, еврей по происхождению, был обвинен в шпионаже в пользу Пруссии и заключен в тюрьму на острове Дьявола    После того, как стало очевидным, что Дрейфус невиновен, разразился скандал. Он вовлек в себя все общество, армию и церковь, на улицах споры об этом перерастали в драки    В 1898 г. писатель Эмиль Золя опубликовал в газете L'Aurore письмо "Я обвиняю", адресованное французскому президенту Феликсу Фору. В нем он обвинил правительство в "постыдном" антисемитизме    В 1899 Дрейфуса помиловали и выпустили из тюрьмы. Он был признан невиновным лишь в 1906 г.

Виллен не был привлечен к ответственности вплоть до самого конца войны, а потом, когда страна была в эйфории от победы, его оправдали. Но Виллена самого ждал трагический конец. В самом начале испанской гражданской войны республиканцы застрелили его на пляже на Ибице, куда он переехал ранее.

В это же время судьба Шарля Пеги, однокурсника Жореса, складывалась по-другому. Он также был в ярости от происходящей несправедливости, ненавидел антисемитский лагерь противников Дрейфуса и некоторое время издавал социалистический журнал. Но в 1908 г. у него произошел эмоциональный срыв, и он переродился в истого христианина и патриота.

Он стал полной противоположностью Жореса. Было бы несправедливым утверждать, что он мечтал о войне. Но он, несомненно, верил, что с помощью войны можно было бы вернуть многое из потерянного – не только в смысле территорий, хотя область Эльзаса-Лотарингии была у него в мыслях, хотя при этом говорил и о духовности. Пеги принадлежал к поколению французских интеллигентов среднего класса, которые были разочарованы в несбывшихся обещаниях Республики.

Если оглянуться на события прошлого, то можно заметить, что идея Республики была признана во Франции совсем незадолго до Первой мировой войны. В конце 1880-х реставрация монархии была вполне возможна, но вслед за этим наступили годы процветания, стабильности и модерна, которые принесли с собой надежду на прогресс. Этот прогресс ассоциировался с появлением новых общественных институтов, а консервативные правые католики-монархисты были глубоко дискредитированы во время "дела Дрейфуса". Все это означало, что на стыке веков в стране существовала общая вера в Республику и надежда на более благополучное и счастливое будущее.

Но к началу 1910-х надежды на счастье исчезли. Материальный прогресс был реален: существовали машины, самолеты и модная одежда. Но французы, взращенные на идеях и теории, всегда хотели большего. Поэтому за несколько лет до начала Первой мировой войны некоторые, под началом Жореса, поверили в классовую борьбу и революцию, а другие нашли прибежище в чуждых интеллигенции идеях, таких как жизнестойкость, героизм, мужество и жертвенность. Пеги верил в то, что война была необходима для защиты французских ценностей – свободы, сострадания, христианства. Лейтенант в запасе, он был призван на фронт в самом начале войны. 5 сентября 1914 года он был убит в самом начале Марнского сражения, к востоку от Парижа. Пуля попала ему в голову.

С того времени прошел целый век, но удивительно то, как имена Жореса и Пеги продолжают жить и в современной Франции. В их честь названы школы, улицы, библиотеки и даже спортивные центры. Их имена слышны и в речи французских политиков, как если бы британские лидеры постоянно цитировали шотландского социалиста Кира Харди и одновременно с ним - Киплинга.

Левые Франции особенно часто вспоминают Жореса. На поминальную встречу на кладбище Пре-Сен-Жерве в мае прошлого года был даже приглашен актер с бородой и в котелке, который выступил с жоресовской речью с балкона мэрии. На прошлых президентских выборах Франсуа Олланд некоторое время провел в местечке Кармо в департаменте Тарн, где Жорес в свое время пользовался большим политическим влиянием.

Пацифистские идеи Жореса, возможно, были нереалистичными: критики его идей утверждают, что получи он власть, ослабла бы армия и Франция была бы захвачена. Но сейчас фигура Жана Жореса неприкосновенна. Даже правый политик Николя Саркози часто дразнил левых, присваивая наследие Жореса себе. Он заявлял, что сто лет назад левые, по крайней мере, ценили трудолюбие.

Репутация Пеги в сравнении с Жоресом пострадала больше. Главное несчастье Пеги состояло в том, что во время Второй мировой войны Виши назвал его героем. С того времени имя Пеги стало общественным табу. Но теперь его личность постепенно начинают переоценивать, а карикатура Пеги в образе мистика–националиста уходит в прошлое. Сегодня вспоминают, в первую очередь, Пеги-патриота, человека, который считал войну столкновением цивилизаций и который гордился возможностью воевать на правильной стороне в европейской истории. Свобода и разум против подчинения иррациональному началу. Один писатель как-то сказал, что для Пеги война была "борьбой Монтескье против валькирий".

В каком-то смысле Жорес и Пеги представляют две интеллектуальные константы. Жорес – это инстинкт организовывать, сближать людей ради ускорения общественного прогресса, пусть даже его вера в мир и наивна. Пеги олицетворяет личное, интуитивное начало, желание верить, пусть даже наивна его надежда на войну.

Оба деятеля обрели свою веру среди сумбурности парижской "Прекрасной эпохи". Это было время, когда сам город излучал самоуверенность, маскируя этим родившуюся вслед за слишком стремительными переменами тревогу, время, когда история, стоявшая на распутье, нуждалась в новых идеях. Менее чем через шесть недель, летом 1914 года, Жорес и Пеги суждено было погибнуть за свои идеи.