Родная земля

А. Григоров

Автор предлагаемых автобиографических заметок, Александр Александрович Григоров (1904-1989), — потомок старинного рода, выдающийся знаток Костромского края, его истории, генеалогии, признанный глава местных краеведов, почетный гражданин города Костромы. Жизнь его сложилась трудно — восемнадцать лет тюрем и лагерей не могли сломить дух этого удивительного человека, взращенного дворянской культурой русского человека.

Будучи далеким от политики и партий, я не хотел бы, чтобы тот, кому попадутся в руки эти строки, по обычаям наших дней, прилепил к моему имени эпитет, оканчивающийся на «ист». Я не марксист, не идеалист, я просто русский человек. Для меня нет «двух правд», «двух свобод». Что хорошо — то всегда хорошо, а что дурно — то всегда дурно...

Я родился в средней полосе России, в отдаленной от города и железной дороги дворянской усадьбе. Семья наша была старая, незнатная и небогатая, но имевшая древнюю родословную. По сведениям Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, первым известным лицом был некий Григор в Новгороде в середине XIV века. Его сыном был Захар Григоров, по прозвищу «Заря». Сын последнего, боярин новгородский Иван Захарович, известен в XV веке.

Один из Григоровых, Захар, во время княжения Ивана III был в составе депутации, посланной новгородцами к великому князю с просьбой о сложении гнева на Новгород. В 1495 году новгородские бояре Иван Иванович и Василий Иванович Григоровы были переселены из пределов Новгородской земли в пределы Московского Великого княжества. Их потомки — братья Федор и Воин Григоровы — находились в войске Ивана Грозного при завоевании Казанского ханства, и обоих убили при штурме Казани. Их имена записаны для вечного поминовения в Синодике Успенского собора в Московском Кремле.

Есть упоминание, что третий брат Федора и Воина — Елистрат — со своей матерью Авдотьей, урожденной Кафтыревой, на помин души отца своего (имя не указано) и убиенных на брани братьев Федора и Воина сделал в 1554 году вклад в монастырь святого Геннадия в Костромской губернии. Вообще на протяжении XVI -XVIII веков род Григоровых имел поместья в пределах бывшей Костромской губернии.

Хранящаяся в Тульском архиве родословная Григоровых начинается с Федота, сына Елистратова, упоминаемого в качестве владельца имения в 1624 году. Его сын Степан в 1635 году называется в числе «боярских детей»; внук Василий в 1700 году числится как городовой дворянин города Рязани. Гаврила Григоров служил поручиком Черниговского полка, под командованием фельдмаршала Миниха в 1739 году. Гаврила Григоров и все его потомство были дворянами Тульской губернии, там владели поместьями и служили по выборам. Двоюродный брат Гаврилы Григорова — Николай — был секретарем Тульской дворянской думы в 1788-1794 годах. Сын Василия Гавриловича, Петр, служил в Алексинском уезде. Другой сын, Николай, был предводителем дворянства.

Николай Васильевич Григоров имел чин подпоручика, был женат на Анастасии Афанасьевне Соймоновой. В 1812 году назначается начальником Тульского ополчения. Ввиду опасности от приближающихся к Москве и Туле войск Наполеона он перевез семейство в Костромскую губернию и после войны остался в ней. Вследствие этого дальнейшая судьба фамилии Григоровых связана с Костромским краем.

Следует сказать о том, откуда на Костромщине взялись земли, принадлежащие Григоровым. Как было сказано выше, еще в XVI, XVII, XVIII веках некоторые из Григоровых получили поместья в Костромской губернии. Так, Андрей Васильевич Григоров в 1693 году упоминается как владевший крепостными. Василий Степанович Григоров,

отец Гаврилы, имел поместья в Чухломской и Кадыйской округах. Что из этих земель осталось в руках Григоровых к началу XIX века, мне неизвестно, но во многих местах Костромского края сохранились селения под названием Григорово. Одно из сел в Кадыйском районе явно имеет связь с фамилией Григоровых, так как в документах о постройке храма в селе Григорове в начале XIX века упоминается о том, что средства на постройку храма давали местные владельцы, господа Григоровы. Кроме того, Н. В. Григоров, женившийся в 90-х годах XVIII века на А. А. Соймоновой, получил в приданое в Кадыйском округе несколько деревень в Спас-Заборском приходе.

Происхождение, этих владений Соймоновых таково. Дед А. А. Соймоновой, Федор Иванович Соймонов, по преданию, приходившийся двоюродным братом Петру I (мать Ф. И. Соймонова, Анастасия Кирилловна, была родной сестрой Н. К. Нарышкиной, матери Петра I), в царствование императрицы Анны Ивановны привлекался Бироном по делу Волынского и Хрущева, обвиняемых в государственных преступлениях. Волынский, Хрущев и Еропкин были казнены, а остальные обвиняемые, в том числе и Ф. И. Соймонов, наказаны кнутом и сосланы в Сибирь. По воцарении императрицы Елизаветы Петровны они были возвращены, а так как их имения были отобраны, то в виде возмещения государыня пожаловала (в числе других) Ф. И. Соймонова землями в Тамбовской и Костромской губерниях. Часть этих земель от Ф. И. Соймонова перешла по наследству его сыну Афанасию, а последний целый приход дал в приданое своей дочери, вышедшей замуж за Н. В. Григорова. О Ф. И. Соймонове есть статья как в энциклопедии Брокгауза и Ефрона, так и в БСЭ.

Начиная с петровских времен ни один из Григоровых не поднимался по службе выше чина поручика. У них не было ни богатства, ни связей. Это была самая рядовая дворянская семья, гордившаяся только тем, что все Григоровы честно служили (хотя и на малых должностях) русским царям и ни один из них не запятнал своего имени. Помимо того, с женитьбой Н. В. Григорова на А. А. Соймоновой их дальнейшие потомки тешили свою гордость родством с царями (через мать Петра I), хотя сами цари вряд ли слыхали что-нибудь о таких родственниках.

После войны 1812 года подпоручик Н. В. Григоров с семьей остался на постоянном жительстве в костромских местах, где и умер в 1848 году. Свои владения он разделил между детьми: земли костромские, расположенные в Макарьевском и Кинешемском уездах, достались сыновьям: старшему Александру и младшим — Ивану и Сергею, и дочери Марии. Александр Николаевич Григоров (1800—1870) был мой прадед.

В молодости Александр Николаевич служил в 23-й артиллерийской бригаде. Но уже в 1823 году он вышел в отставку, служил по выборам от дворянства капитаном-исправником, а большей частью жил в своей усадьбе Александровское-Пеньки или в Костроме, где у него был дом.

В молодые годы Александр Николаевич влюбился в дочь костромского крупного чиновника и родовитого дворянина, представителя одного из старейших родов Костромской губернии Полозова — Марию. Но, хотя Александр Николаевич и пользовался взаимностью, строгий отец Марии Александровны не дал согласия на брак и выдал дочь за некоего Овцына — тоже знатного и богатого костромского помещика. Овцын через год с небольшим умер «от излишеств», Мария Александровна осталась молодой и богатой вдовой и по прошествии положенного времени вышла замуж за Александра Николаевича Григорова. Это было в 1825 году. Брак был счастливый, но, увы, недолгий. В 1834 году Мария Александровна умерла от родов при появлении на свет моего деда Митрофана Александровича. Александр Николаевич остался вдовцом с тремя мальчиками и девочкой, живя обычной для того времени жизнью дворянина-помещика — то в своей деревне, то в губернском городе. Старшего сына, Ивана, отдали учиться в ярославский Демидовский лицей, других сыновей — Кронида и Митрофана, моего деда, — в нижегородскую гимназию, а дочь Людмилу воспитывали дома. По завещанию от отца Александру Николаевичу досталась усадьба Старое Покровское, куда он и перебрался на жительство из усадьбы Александровское-Пеньки, где к тому времени господский дом пришел уже в ветхость.

В середине 40-х годов Александр Николаевич познакомился в Костроме с Александрой Васильевной Голубковой, сестрой Платона Васильевича Голубкова, миллионера и золотопромышленника. П. В. Голубков умер бездетным, и все его состояние перешло к сестрам — Александре Васильевне и Ольге Васильевне. Таким образом, Александра Васильевна принесла своему мужу богатое приданое, включая прииски в золотоносной енисейской тайге Красноярского края. И бедный до того времени дворянин стал одним из богатейших помещиков Костромской губернии.

Женившись на Александре Васильевне, Александр Николаевич большею частью проживал в Костроме, причем немалое количество денег он обратил на благотворительные цели, в том числе на восстановление после пожара в 1847 году Богоявленского монастыря и городского театра, а главное — на постройку здания женской гимназии (ныне одно из зданий Костромского пединститута имени Некрасова). Помимо постройки и оборудования гимназии всем необходимым, Александр Николаевич дал гимназии в вечное владение большой участок земли и леса (несколько сот десятин), установил стипендии, создал пансион для девиц, обучающихся в гимназии. Это и другие благотворительные дела принесли ему известность в те годы не только в Костроме, но и в столице.

Дед мой, Митрофан Александрович, окончив нижегородскую гимназию, служил в гренадерском Перновском полку, дослужился до чина поручика и вышел в отставку перед своей женитьбой.

Женился он в 1859 году на своей троюродной сестре Анне Николаевне Соймоновой. Анна Николаевна девочкой была увезена в Петербург, в Смольный институт. Она получила отличное образование (кончила институт с шифром), имела богатейшую память, и в детстве я слышал от нее много рассказов о старых годах. Она помнила крепостное право, лично раз видела императора Николая, «обожала» его, как и все институтки.

Митрофан Александрович был завидным женихом, так как отец его обладал золотыми приисками. Еще при жизни мой прадед Александр Николаевич выделил своему сыну ко времени его женитьбы усадьбу и деревни. Сперва дед с бабушкой жили в Костроме, но как началась крестьянская реформа, переехали в деревню, поселились в усадьбе Старое Покровское. Дедушка принимал активное участие в освобождении крестьян, был избран мировым посредником, пользовался доверием местного крестьянского населения и даже возбудил против себя неудовольствие со стороны группы помещиков, обвинявших его в том, что он ставит интересы крестьян выше интересов дворян. Затем дед был избран мировым судьей и далее почетным мировым судьей.

Имея средства, дед с бабушкой вскоре после переезда в деревню решили построить себе усадьбу. Бабушка, умная и образованная женщина, сама составила проект дома, подыскала место для постройки. И вот на краю вновь образованной Троицкой волости, в 6 верстах от приходской церкви Спас-Заборье, на берегу реки Медозы в 1870 году возникла новая усадьба под именем «Александровское», названная так в честь прадеда.

Усадьба Александровское, в которой родился и я, была со всеми необходимыми для того времени постройками, оранжереями, садом, огородом, хорошими экипажами и лошадьми. Дом — деревянный, в затейливом уборе из разных украшений — был большой, боковые приделы в два этажа, а середина в один этаж.

Не сумею рассказать, по каким причинам от всего богатства, доставшегося деду от прадеда, уже через 15—20 лет не осталось ни гроша. Возможно, дед играл в карты, а может, просто ему не везло, — он, как и все Григоровы, начиная с прадеда, был увлечен мельничным делом. Строили мельницы на реках — Медозе, Киленке, затрачивали большие деньги, но обычно плотины прорывало, и вместе с плотинами уносились и денежки. Конечно, в разорении дедушки не одни мельницы виноваты, но теперь узнать не у кого. В 80-х годах прошлого столетия никаких богатств у деда уже не было. Все имущество заключалось в усадьбе Александровское и земле по деревням Березовке, Малинкам, Чепурихе и урочищу Магуриха — всего 714 десятин.

Отец мой, Александр Митрофанович, окончил в Москве лицей цесаревича Николая (Катковский лицей), затем учился в Горном институте, но бросил его, поступил в Алексеевское военное училище и по окончании был определен подпоручиком в лейб-гвардии С.-Петербургский полк, стоявший в Варшаве. После смерти своего отца — моего деда — в 1895 году отец вышел в запас и принялся за хозяйство в Александровском.

Как было сказано выше, все Григоровы имели страсть к сооружению мельниц. Не избежал этого и мой отец. Недалеко от усадьбы на реке Медозе, кроме мельницы — высокого нового здания с двумя поставами, была построена плотина с водяной турбиной, от которой приводились в движение маслобойный завод, водонасосная станция и большая сложная молотилка. В усадьбу был проведен водопровод — как к господскому дому, так и к скотному двору.

Скотоводство и молочное хозяйство велись на новой основе. Стали приобретаться дипломированные быки голландской породы. Каждый бык прибывал с дипломом-родословной, и я помню их всех по именам: Синьор, Маркграф, Леонид, Матейс, Дромад. Все это стоило больших затрат, для чего отцом была взята ссуда под залог имения в размере 25 тысяч рублей.

В развитии молочного хозяйства и скотоводства деятельное участие принимала сестра отца — моя тетка Мария Митрофановна, впоследствии работавшая в Смоленском губернском земстве в должности инструктора молочного хозяйства, а после революции и до 1933 года — специалистом по животноводству в совхозе Издемково Смоленской области.

Хозяйство отца процветало, но осенью, кажется, 1906 года ночью вспыхнул пожар в льнотрепальне. Когда сбежались, огонь уже охватил и мельницу, и маслобойку. Сгорело все. Потери и убытки были очень велики, и лишь спустя восемь лет начались работы по восстановлению мельницы и плотины, но революция остановила эти работы.

Несмотря на гибель мельницы, молочное хозяйство продолжалось успешно. Продукцию — сливочное «парижское» масло, сметана, голландский сыр — вырабатывали отличного качества, и ее охотно покупали известные тогда на всю Россию торговые фирмы «А. В. Чичкин» и «Братья Бландовы».

Птицеводством занималась другая сестра отца — Людмила Митрофановна, называемая «тетей Милюшей». В годовалом возрасте она упала со стула, получив искривление позвоночника, и осталась на всю жизнь горбатой. Не получив, как ее сестры, классического образования, тетя Милюша сама постигла все науки, изучала языки и была образованным человеком. В жизни нас, детей, она играла значительную роль: она была с нами круглый год, и зимой, и летом.

В целом хозяйство давало дохода столько, что его с трудом доставало, чтобы оправдать расходы, ведь нужно было содержать рабочую обслугу для скота, молочной, сыроварни, полевого хозяйства.

Некоторое подспорье было от енисейских золотых приисков, в которых по наследству имел долю мой отец. Какая сумма дохода ему доставалась, не могу сказать, равно как и не могу сказать, какова была доля отца в этих приисках. Но, повторю, все эти доходы целиком поглощало содержание усадьбы, и на выплату ссуды и процентов по ней не хватало денег. На моей памяти был случай, да и не один, когда Дворянский банк, в котором была заложена земля и усадьба, давал объявления в газетах о назначении торгов на продажу наших земель. Помню даже, как приезжал оценщик банка для осмотра и оценки дома, что привело мою мать, бабушку и нас, детей, в неописуемый ужас. Но, мобилизовав все ресурсы, призаняв денег у старшей сестры отца Анны Митрофановны, удалось уплатить проценты, сама же ссуда в 25 тысяч рублей так и осталась неуплаченной к 1917 году.

В общем же, несмотря на плохое денежное положение после пожара мельницы, отцу удавалось сохранить в доме уровень жизни, достойный его положения. Отец неоднократно исполнял должность предводителя дворянства, был видным земским деятелем, попечителем учебных заведений, членом и председателем уездных и губернских общественных предприятий, обществ и т. д. Порядок в доме и в семье ни в чем не нарушался.

Теперь надо сказать об остальных членах семьи моего отца. У дедушки с бабушкой детей было много — 16 человек, из них трое умерли в детстве, а тринадцать они вырастили и дали им отличное образование. Все Григоровы обладали способностями, заканчивали курсы своих заведений с золотыми медалями. Особенно выделялись младшие — Михаил и Наталия.

Дядя Николай Митрофанович из лицея перешел вскоре в Морской корпус, окончил его «первым», получив премию в 330 рублей.

Обо всех их и об их судьбе попытаюсь рассказать дальше.

В 1899 году мой отец женился на Вере Александровне Матвеевой. Ее отец был потомственный дворянин, имел чин полковника, всю жизнь прослужил на военной службе. Почти все его дети — братья моей матери — тоже были военные, и со стороны моей бабушки, урожденной фон Минкельде, остзейской дворянки, все родственники были военными. Всех нас было у отца четверо: старшая сестра Людмила, брат Митрофан, я и младший брат Иван.

В пору моего раннего детства в нашей усадьбе Александровское состав семьи был таков: самая старшая — владелица усадьбы Анна Николаевна, моя бабушка по отцу. Затем — отец, мать, старшая сестра Людмила, старший брат Митрофан и я. Дядя с отцовской стороны — Алексей Митрофанович, называемый в семье «Дюдя», тетки — Мария Митрофановна и Людмила Митрофановна (горбатая ).

Обязанности в семье распределялись следующим образом: отец был главным ведущим, Дюдя ведал оранжереей, садом и огородом, тетя Маня — молочным хозяйством, а тетя Милюша — птицеводством. В доме бразды правления — ключи, кухня, кладовая — были в руках матери. Существовал штат домовой прислуги, дворни и рабочих, обслуживающих полеводство и скотоводство, — всего человек 20 — 25, некоторые с семьями. Помимо того, в усадьбе проживали несколько бывших крепостных, оставшихся после отмены крепостного права у «господ». Эти старики имели в усадьбе стол и кров и в праздничные дни наравне со всей дворней получали подарки. Из них особенно запомнился «Федя немой» — глухонемой старик с благообразным лицом и седой бородой лопатой. Он не нес никаких обязанностей, но, не желая быть дармоедом, сам выбрал себе дело — ухаживать за садом и огородом, а зимой — разносить дрова в барском доме к многочисленным печам и каминам. Запомнилось почему-то, что этот Федя немой приходил в столовую и подолгу рассматривал висевший на стене отрывной календарь.

Еще следует упомянуть Анну Евграфовну. Эта старая женщина была разбита параличом и лежала неподвижно. В память ее прежней службы она и еще одна старуха — бабушка Евгения — были оставлены в усадьбе. Еще был дедушка Яков, по специальности сапожник. В господском доме жила старая нянюшка — няня Текуса, вынянчившая всех моих дядей и теток, начиная с тети Милюши. Няня Текуса жила в одной комнате с тетей Милюшей. Это была чудесная старушка, горячо любившая всю старшую семью, а после того как на свет появились младшие Григоровы— мы, она перенесла свою любовь и на нас, малышей.

Во второй, «черной» половине дома жили няньки, горничные, кухарка и упомянутые выше бабушка Евгения и разбитая параличом Анна Евграфовна.

Няни у нас, детей, были у каждого свои. У сестры была Маланья, называемая няней Мими, у брата — няня Катерина, а у меня — няня Дарья. Это все были крестьянские девушки из недальних деревень. По мере того, как мы вырастали, няни нас передавали боннам, или, как мы их называли, «фрейлинам». Сестру очень рано отдали в Московскую женскую классическую гимназию Фишер, на полный пансион, и она появлялась дома только на лето и на Рождество. А с отъездом сестры, когда и мы с братом стали подрастать, на смену фрейлинам появились учителя из студентов. Всех их перебывало у нас четверо. Первый — студент Варшавского университета, поляк, по имени Казимир Станиславович. От отца он получил прозвище (отец всем любил давать прозвища) «витебский тетерев», хотя сам он, Казимир Станиславович, был родом из Вильны. После него был студент Петербургского университета Аркадий Васильевич Мишустин — хороший учитель и симпатичный человек. Впоследствии, в 1914 году, он был призван в армию и погиб на фронте. После был московский студент Георгий Константинович Гассанов, пожалуй, наилучший из всех учителей. С ним я не терял связи до 1937 года, когда обстоятельства разлучили нас. Последним был студент историко-филологического факультета Московского университета Иконописцев.

В детские годы товарищами наших игр были дети дворовых, из них наибольшее место занимал сын «черной» кухарки Селетеи Колька. Он был несколько старше меня. Правда, между нами, барчуками, и Колькой была «дистанция огромного размера» — мама не разрешала Кольке играть с нами в доме, но зато на воле — на дворе, на скотном, на конюшне, на реке, в лесу — Колька был нашим постоянным спутником.

С соседними помещичьими семьями наша семья почти не зналась. Только близкие родные — семья И. И. Григорова, проживавшая в двух верстах в усадьбе Ново-Покровское, были частыми гостями у нас, а мы у них. Дочери И. И. Григорова — Соня и Вера (Ельник, как мы все звали ее в детстве) — были нашими подругами в детские годы. Они были отданы в гимназию Фишер, а до этого не проходило недели, чтобы или мы у них, или они у нас не побывали. Это в обычное время, а в праздники, в дни рождения и именины всегда бывали вместе.

Я начал помнить себя очень рано. Самое раннее воспоминание — это пожар мельницы. Ночью я проснулся, сквозь шторы на окне просвечивало багровое зарево, то яркое, то временами потухавшее. От этого зарева золоченая риза на иконе Божьей Матери, висевшей в углу нашей комнаты, то вдруг ярко светила, то делалась темной. Помнится, беготня в доме, мама, плачущая на коленях перед иконой Спасителя. Меня подхватила старая нянька Текуса и, уложив в кроватку, стала успокаивать и петь песенки, которые я очень любил. Это случилось, когда мне было около трех лет.

Затем хорошо помню отъезд сестры в гимназию. Мне тогда было около четырех. Помню вывоз на Магуриху в начале лета основной массы нашего молочного скота. Помнится, телега, запряженная Рыжкой, на телеге среди прочих вещей маленький синий сепаратор «Альфа Ловаль», и сверх всего — грузная главная скотница Евфросинья Петровна, своим зычным голосом на весь двор кричавшая что-то скотницам и скотникам.

Сзади к телеге привязан был бык Маркграф, веревкой за рога и за черное кольцу в носу. Этот ежегодный выезд вызывался следующими причинами: кроме усадьбы Александровское, где мы жили, бабушке еще принадлежала усадьба Магуриха верстах в шести от Александровского. Там были каменные скотные дворы, а главное — земля не обрабатывалась и были отличные условия для летнего выпаса. Осенью же вся процессия двигалась обратным путем в Александровское. Коровы приходили в волнение, ревели на все голоса, связанные свиньи визжали на телегах, раздавалось звучное щелканье «гусевого» кнута. Но все эти звуки покрывал истошный голос Евфросиньи. Свое громогласие Евфросинья объясняла тем, что до Александровского она служила у господ Понизовских, которые якобы были глухие.

Помнится, также одна зима, когда у нас появился маленький медвежонок. С начала сезона устраивались облавы на волков, лисиц, зайцев, и каждую зиму были медвежьи охоты. И вот в одну из февральских охот на берлоге была убита медведица, а только что родившихся у нее четырех медвежат разобрали охотники. Один был привезен к нам. Его, маленького, беспомощного, слепого, посадили в корзиночку с крышкой, стали поить через соску теплым молоком, и медвежонок начал расти. Первые свои месяцы он провел в доме и был лучшим товарищем для игр.

Помнится, также отъезд мамы с сестрой в Варшаву, в гости к родственникам. Это была первая запомнившаяся мне разлука с мамой. Но у нас была бабушка, и, помнится, на время разлуки с матерью бабушка стала еще ближе, роднее. Тогда мне было 4—5 лет, но я уже узнал грамоту — не только русскую, а и французскую. Дело в том, что, когда дома начали учить сестру и старшего брата, я обычно во время уроков был тут же в комнате и, шутя, выучил азбуку, а затем научился и читать. Бабушка же, бывшая смольнянка, в совершенстве владела французским языком и пожелала, чтобы мы, ее внуки, знакомились с этим языком с ранних лет. Бабушка заговаривала со мной по-французски и требовала ответов на этом языке, заставляла читать и переводить первые страницы из «бессмертного Марго» — учебника французского языка, по которому учились все дети бабушки, да, наверное, и она сама.

Хочется немножко рассказать об обстановке в комнатах нашего дома и его обитателях. С главного подъезда было застекленное, так называемое «главное» крыльцо. В углу обычно стояли удочки и прочие рыболовные принадлежности: отец был большой любитель рыбной ловли и особенно ужения. В те годы рыбы водилось в реке очень много, но, бывало, отец говаривал: «А столько ли было рыбы раньше! Помню, вот тут я поймал окуня на 5 фунтов, а тут щуку на 25 фунтов». Правда, и при мне ловились и окуни, и щуки, и даже очень неплохо, но раньше, стало быть, было еще лучше.

С парадного крыльца дверь вела в переднюю. Тут стояло трюмо, под ним стол с ящиками. Трюмо и стол отделаны красным деревом. В ящиках — перчатки, рукавички, шарфы. А по стенам — вешалки, на них пальто, шубы. Так приятно было, пробегая через переднюю, забежать под шубу — папину, хорьковую, с болтающимися хвостиками, или под тяжелую енотовую, или под бабушкин лисий салоп, или мамину беличью ротонду! В одном углу на короткой вешалке висела «николаевская» шинель с бобровым воротником. Это была шинель прадеда Александра Николаевича — когда он служил в артиллерии. Из передней вели три двери: одна в «залу», другая в нашу «детскую» комнату и третья в бабушкину.

В нашей «детской» посередине стоял стол «учебный», над ним висящая лампа- «молния» под абажуром. По стенам — кровати, при каждой кровати ширма. Два окна выходили во двор близ парадного крыльца. В них всегда можно было видеть всех подъезжающих к крыльцу и по знакомым лошадям угадывать, кто приехал.

Вообще лошади играли в детстве у нас значительную роль. У каждого из нас была «своя», как бы подшефная, лошадь. И хотя эта лошадь не освобождалась от обычных работ, но, поскольку она была «моя», я наблюдал за ее кормлением, носил ей лакомые кусочки и, конечно, с самых малых лет приучался садиться верхом и ездить. Так, у сестры была «своя» лошадь — Молодеженка, у брата — вороной князь, а «мой» был преумный и хитрый Рыжко. Также у каждого из нас была и «своя» корова: у сестры — чернопестрая Милка, у брата — черная Краля, у меня — умнейшая проказница черная Озорница.

В нашей детской между окнами стоял большой диван, над ним зеркало, а по бокам зеркала, с одной стороны — старинная картина, купленная у бродячего торговца, изображающая стадо коров на водопаде, а с другой — китайские рисунки с иероглифами. Это работа китайчонка, которого в 1905 году привез из далекой Маньчжурии дядя Митя, участник русско-японской войны. Впоследствии этот китаец имел в городе Кинешме парикмахерскую.

В переднем углу — образ Божьей Матери с младенцем в позолоченной ризе со звездочками, которые блестели от света лампадки. Лампадка зажигалась перед каждым праздником и по субботам. Как хорошо бывало перед этой иконой молиться по вечерам! Мама была очень религиозна и религиозные чувства старалась привить своим детям. Бывало, мама перед сном нашим постелет на пол коврик перед иконой Богоматери и станет на колени вместе с нами. А мы уже раздетые, в одних рубашечках, стоим и повторяем за мамой, глядя на скорбный, красивый лик Богоматери и ее улыбающегося младенца: «Богородице, Дево, радуйся, Благодатная Мария, Господь с тобою» и т. д. А после всего — молитва о всех нас, дабы Господь не оставил своими милостями: за папу, маму, бабушку, няню, брата и сестру, а под конец «и меня, младенца Александра».

А в мамину комнату — двустворчатая белая дверь; справа от двери комод, в нем три ящика: верхний — сестры, средний — брата, нижний — мой. В ящиках белье, рубашки, а также личные вещи — подарки старших на дни рождения или именин, но подарки такие, которые не желательно смешивать с общими игрушками. Игрушки у нас были общие, и, хотя некоторые из них, любимые самые, назывались «моя» или «мой», но все они помещались вместе, в «игрушечном» шкафу. На игрушечном шкафу был книжный шкафчик, в нем все наши книжки. Книжки старые, которые служили еще моему отцу и его братьям, и сестрам. Самая главная — «Родное слово» Ушинского. Затем помнятся: «Степка-Растрепка», «Бука», «Про Катюшу, которая сгорела», «Про Яшку, который утонул», сказки Перро с чудесными гравюрами, нечто вроде хрестоматии «Малютка», а позднее появились привезенные из Варшавы «Макс и Мориц» и «Приключения Бакстеро».

С начала учения тут же появились буквари Вахтерова, задачник Арженикова, история России Буданова и другие учебники, в их числе неизменный Марго.

Перейдем в мамину комнату. У нее — дверь на балкон, балкон выходит во двор. По одной стене камин, обложенный белым изразцом, как и все печи в доме. На камине подсвечники и разные безделушки. В углу шифоньер, в нем мамины самые интересные вещи и какой-то особенный запах. Рядом маленький, «дамский», письменный стол, на нем большая лампа под зеленым абажуром, бювар, чернильный прибор. В последнем углу — своего рода «гостиная»: диван, столик, вокруг столика мягкие кресла и какие-то пуфики. На окнах такие же, как у нас, темно-синие шторы. Над диванчиком громадный портрет в золоченой раме, писанный масляной краской: это «дедушка Платон», брат второй жены моего прадеда А. Н. Григорова, миллионер, от которого прадед и получил золотые прииски в приданое.

Из маминой комнаты дверь вела на площадку, откуда шла лестница «наверх», на второй этаж. Эта площадка была довольно большой комнатой, в ней стоял «аптечный шкаф». Мама занималась лечением и оказанием первой помощи не только своим детям, но и многочисленной дворне и прислуге. Почти ежедневно приходили к ней из ближайших деревень бабы с ребятишками с просьбой «полечить». Мама давала советы, оказывала необходимую помощь, в нужных случаях и при необходимости направляла в медицинские учреждения.

На площадке же стоял комод, ящики которого были заполнены всякой дрянью, которую и выбросить было жалко, но которая неизбежно накапливается в каждом доме с годами. На комоде в красном полированном деревянном ящичке какая-то «электрическая машина» с медными блестящими деталями. Эту машину применяли при лечении бабушки, женщины весьма полной и страдавшей, как я думаю, гипертонической болезнью (правда, в то время о такой болезни и не слыхивали).

С этой площадки, кроме лестницы «наверх», была дверь в «залу». Зала — большая комната с многочисленными окнами и стеклянной дверью, выходившими на запад — на террасу, в сад. Вся мебель в зале была расставлена по стенам, и поэтому сама зала представляла для нас, детей, как бы обширное поле, на котором вовсю могла разыгрываться наша детская фантазия.

По южной стене стоял диван, над ним зеркало овальной формы, кресла, перед диваном — стол черного дерева. По восточной стене был ряд мягких стульев-полукресел, в центре маленькая кушетка, по краям два ломберных стола. Эти столы были времен Александра I, отделаны красным деревом с инкрустациями.

На одном столе лежала груда альбомов со старинными фотографиями и дагерротипами, и среди альбомов издания с изображениями достопримечательностей Петербурга, Москвы, Киева, Новгорода и альбом с изображением великих князей, и царей. На другом столике складывалась газета «Новое время» и еженедельное к ней иллюстрированное приложение. По окончании подписного года бабушка тщательно проверяла, все ли номера газеты налицо, и укладывала их по порядку номеров, затем пачка перевязывалась бечевкой и относилась на чердак. Там, в специальном шкафу, хранились комплекты «Нового времени», начиная с 1868 года.

Так как в большом доме в короткие зимние дни и долгие вечера все немногочисленные обитатели находились большею частью в своих комнатах, то зала была любимым местом для детских игр. Особенно мы любили строить «юрту». Для этой цели мы ставили в круг стулья спинками внутрь, набрасывали большое одеяло и тащили из передней шубы, с диванов — меховые шкуры, ковры. На пол стелили дорожную овчинную полость. И тут разыгрывали игру в индейцев или в зимовку на Шпицбергене. Это была наша одна из любимых игр. На Рождество в этой же зале устраивалась елка.

Когда бывало много веселой молодежи, зала служила местом постановки любительских спектаклей. Тогда часть ее, примыкавшая к гостиной и «площадке», отгораживалась матерчатым занавесом. Получалась сцена, а «артисты» и «закулисы» располагались в гостиной. В другой, большой части зала устанавливались рядами стулья для зрителей и кресла для наиболее почтенных из них.

Гостиная выходила окнами на юг и юго-запад. В ней было много света и солнца. С потолка свешивался так называемый фонарь: лампа заключалась в абажур голубого цвета, благодаря чему вечерами эта комната была очень приятной. На камине стояли под стеклянным футляром часы в виде бронзовой скульптуры, изображавшей рыбака с удочкой, на крючке висела золотая рыбка. Эти часы имели нежный, мягкий звон. Кроме того, на камине было еще много разных безделушек: раковин, фарфоровых фигурок и изделий из уральских самоцветов.

Гостиная разделялась на две половины стоявшей посередине кушеткой. В изголовье кушетки стоял шахматный столик с доской, инкрустированной деревом. Фигуры для шахмат были из чугуна — черные, а белые такие же, но чуть сероватого оттенка: король и королева — высокие фигуры в королевских одеяниях, слоны — офицеры, а пешки — солдаты. Все это хранилось в картонной коробке, где для каждой фигурки было свое место. Там же, в ящике шахматного столика, хранились щеточки и мелки для карточной игры.

Мебель в гостиной была иная, нежели в зале, другой гарнитур. В отличие от зальной мебели, имевшей обивку зеленого цвета, гостиная мебель была обита материей светлых тонов — на светло-кремовом фоне фрукты и цветы. По стене стоял «турецкий» диван.

...Для моего брата в 1-м Московском кадетском корпусе не нашлось по возрасту места, и его удалось устроить в 3-й кадетский корпус. Я же стал кадетом 1-го корпуса — в роте подполковника Штайгельмеера, в отделении поручика Возницина. У меня о корпусе остались самые лучшие воспоминания. Среди воспитанников этого заведения хочу упомянуть маршала Тухачевского, окончившего корпус в 1912 году «первым», как тогда говорилось, имя его в числе других было записано золотыми буквами на огромной доске, висевшей в столовой. Со мною же в одном классе учились дети известных московских богачей: сын владельца Пресненской мануфактуры Прохорова Володя Прохоров, сын Рябушинского, а также сын известного по гражданской войне белого генерал (А.С.) Лукомского Сережа Лукомский.

В корпусе мне довелось быть свидетелем событий и февральской, и Октябрьской революций. Я пережил осаду корпуса отрядами Красной гвардии с 28 октября по 2 ноября, обстрел артиллерией и «почетную капитуляцию» в ночь на 3 ноября 1917 года. Через несколько дней я покинул его стены. Занятия прекратились, и я вместе с братом, зашедшим за мной (он уже переоделся в штатское), собрался домой в родное Александровское, предполагая «смутное время» пробыть там, а когда «все вернется обратно», продолжать образование.

По приезде в Александровское наступила пора ожидания, вернее, выжидания. В нашем краю издавна не существовало антагонизма между крестьянами и землевладельцами-дворянами. Термин «помещик» после отмены крепостного права вообще вышел из обихода и заменялся словом «землевладелец». И только после 1917 года определение «помещик» снова вошло в употребление. В нашей же семье, известной с давних пор своим демократизмом, отношения с окружающими крестьянами были дружелюбными, и никто не покушался на нашу собственность — ни на землю, ни на скот или какой-либо инвентарь, уже не говоря о домашних вещах.

Проходила зима 1917/18 года, ожидаемых перемен не было видно. Однако следовало обрабатывать поля, сеять хлеб, садить огород. Все это производилось беспрепятственно, не было никаких попыток как-то прижать или что-то отобрать и со стороны местных властей. И весенние работы были сделаны — засеяны поля, посажена картошка, засажен огород и сад.

Но шли дни, и надежды наши на скорое изменение обстановки таяли. Вот промелькнуло восстание чехословацкого корпуса, за ним ярославское восстание полковника Перхурова, и одновременно прокатилась волна крестьянских волнений в ряде волостей и уездов Костромской губернии. Между тем надо было убирать озимые поля.

Неожиданно в уборке хлебов нам помогли крестьяне деревни Малинки, бывшие крепостные «господ Григоровых». Они сжали озимое поле, урожай обмолотили и собранное зерно предоставили нам. И все это без всякой оплаты.

Во исполнение постановления центральной власти о национализации имений и выселении из них владельцев пришлось и нашему волостному Совету выполнять это решение. К тому же местный Кинешемский уездный Совет решил в Александровском создать совхоз. Нам было объявлено о национализации посевного хлеба, скота, сельхозинвентаря, всех построек со всем в них содержащимся — мебелью, книгами, посудой и т. д. Оставили только одежду, немного личных вещей и предложили покинуть дом. Можно было приписаться к любому крестьянскому деревенскому обществу, и в этом случае нам оставалась одна лошадь и одна корова. От этого предложения мы отказались и решили уехать куда-либо на юг, где и продолжать пережидать «смутное время». Тем более что на северные губернии надвигалась угроза голода. Крестьяне, имевшие свои хозяйства, не опасались надвигавшейся беды, но в городах уже чувствовался голод. Торговля сошла на нет, оставалась лишь спекуляция. Исчезли мука, сахар, другие продукты.

Кто-то посоветовал нам уехать в Воронежскую губернию, где богато было с хлебом и другими продуктами, и даже один знакомый дал рекомендацию с просьбой помочь в жилье и прочем. И вот вся наша многочисленная семья — мать и нас четверо детей, я и мои два брата и сестра, тетушка-калека и не пожелавшая нас оставить бывшая горничная бабушки, Аннушка, и старшая скотница Евфросинья Петровна, много лет прослужившая у нас, — отправилась в дорогу...

Но это уже повесть иная — о местах иных и судьбах иных.

После революции в бывших усадьбах Григоровых — Александровском и Магурихе — был организован животноводческий совхоз. В 1919 году большой дом в усадьбе Александровское сгорел. После пожара центр совхоза был перенесен в Магуриху, но совхоз просуществовал недолго. Постройки, уцелевшие от пожара в Александровском, были постепенно разобраны окрестными жителями и администрацией близлежащей Александровской бумажной фабрики. В усадьбе Магуриха большой дом разобрали и перевезли для постройки так называемого «народного дома» (по-современному — клуба) в село Погост, но поставлен он там не был. Остальные постройки Магурихи постепенно также оказались разобраны.

Усадьба Ново-Покровское сперва была превращена в сельскохозяйственную команду под названием «Борец», но коммуна просуществовала недолго, а после коллективизации 1929 года усадьба и вовсе была заброшена. Большой барский дом администрация Александровской бумажной фабрики разломала и перевезла для постройки из него какого-то здания на этой фабрике.

В усадьбе «Березовка» после революции разместилось лесничество, а после ликвидации лесничеств обветшавший барский дом разрушился.

Все эти места, где некогда стояли цветущие усадьбы, превратились сперва в пустыри, а затем заросли молодым лесом, и месторасположение бывших усадеб можно определить только по сохранившимся отдельным деревьям, украшавшим усадьбы, и несвойственным данной местности кедрам, лиственницам, дубам и тополям, и также по оставшимся кустам сирени, жасмина и одичавшим многолетним цветам.