Рыбинск. 1920-е гг.

Дневник офицера

А. Лютер

Две чудом уцелевшие тетради. Они пришли к нам из 1918 года. Дневник — писанный не для истории, не для литературы. Но тем более личностный. Тем более достоверный — как старые фотографии.

Александр Иванович Лютер - поручик Кавказской горной артиллерии

Автор его—Александр Лютер, поручик Кавказской горной артиллерии, потомок старинного дворянского рода. После сражений первой мировой войны оказался в родном Рыбинске. Сюда почти не доходили столичные газеты — лишь слухи и отголоски бурной политической жизни. Но и здесь уже шла своя гражданская война — тихая и страшная провинциальная революция.

Советская история недоуменно и гневно задавалась вопросом: что заставило русское дворянство, русскую интеллигенцию поднять оружие против своего народа? Дневники Лютера, ушедшего в конце концов в белую армию, — отчасти ответ на этот вопрос.

Родители Александра Лютера пережили всех своих четырех детей, погибших в сумятице тяжких лет России. Их родовое имение неподалеку от Рыбинска было затоплено при сооружении Рыбинского водохранилища. Дневник достался С. А. Хомутову от бабушки М. А. Хомутовой, которой они были переданы О. Б. Шереметевой-Бредихиной после кончины матери автора дневника Софьи Александровны Лютер (урожденной Хомутовой). Сергей Александрович с двоюродным братом (С. П. Мартыновым) расшифровали текст дневниковых записей, и он стал доступен для публикации.

В 1918 году Александр Иванович Лютер был убит под Армавиром. Он прожил всего двадцать пять лет. Публикация его дневника пусть будет данью памяти этого достойного сына России, одного из тех, кто тысячами и тысячами пал на полях сражений губительной братоубийственной брани.

29 января 1918 г. Рыбинск

Езда по железным дорогам мне напоминает сейчас переправу через реку во время ледохода... Проехать несколько верст — теперь это целое событие: рассказов хватит на год.

Тетя Лиза уже начинает волноваться, что Вова не едет из Петрограда, и ходит «слушать» — что говорят на свете. Газеты заврались так, что сами ничего не понимают.

Ленин издал декрет об аннулировании денежных бумаг помещиков и всей буржуазии. Сохраняются только «трудовые» вклады не свыше 5000 руб., может быть, немного иначе, лень толком разбираться.

Утром сегодня просыпаюсь и слышу голоса в передней:

—- Иван Иванович — встали?

— Встали...

Входит отец.

—  Здрасте...

—  Чем могу служить?

— Я приседатель...

— Очень приятно, какой толком?

— Земельного комитета. Дайте, пожалуйста, справки: сколько у вас земли, какой и где...

— Заходите ко мне в кабинет...

— Да нет, я постою...

— Да садитесь же.

«Приседатель» садится на кончик стула, получает «справки» и удаляется...

—  Вот, — думаю я....— Эти самые..., наверное, в деревне больше всех орал в толпе крестьян, с гордым видом отправился «требовать» справки, а тут один на один, без свидетелей — сидит на кончике стула.

Итак — усадьба у нас отобрана, деньги — «аннулированы» и на днях будет дележка вещей. Матросы устраивают на всех углах митинги, где говорят: «Вы, пролетариат, слишком мирно живете с буржуазией. Мы приехали помочь вам! Мы сделаем ряд обысков, обыщем все кладовые в квартирах, разгоним земство, управу. Мы не верим ни в бога, ни в черта...» (Это подлинные слова, сказанные одним из ораторов на митинге на Сенной площади.) И бродят матросы по всем улицам с винтовками и делают, что хотят.

30 января. 4 часа ночи Рыбинск

Большевики заявили немцам: если вы, немцы, не хотите давать нам мира, то и не надо, а воевать мы больше не хотим. Было заявлено всем странам: мы больше с Германией и К^о «в состоянии войны не состоим» ... Как все это просто... словно в сказке... Играли дети на дворе, обидели одного мальчика. Он закричал им: я больше с вами не играю — и убежал... А если его поймают, да еще вздуют как следует? Он, наверное, ляжет и скажет: лежачего не бьют, я тут не виноват, а это все он, — и свалит на кого-нибудь...

Засыпанные «декретами» крестьяне сбились с толку. В Уфимской губернии в одном селе изрубили топорами иконы в церкви, поломали иконостас, нарядились в ризы и играли в карты на престоле...

Воинская повинность отменена, и все войска распускаются, кроме специальных...

Матросов в Рыбинске еще прибыло... Обыски идут вовсю... Сейчас четыре часа ночи — и до сих пор слышу их голоса на улице.

31 января. Рыбинск

Большевики объявили: «Кто желает переменить фамилию, звание и пр. и пр. — то пожалуйте туда-то с такого-то часу до такого...»

Костя ночует у меня. Весь вечер проговорили о том, что нам, офицерам, необходимо сорганизоваться на всякий случай. Для этого мы образовываем здесь артель грузчиков — офицеров (уже предложено нам грузить 40 000 шпал за 60 000 рублей) ... Писать об этом не стоит...

Завтра идем к войсковому начальнику получать документ, что мы воинскую повинность отбыли — и теперь на все четыре стороны.

Ваня пишет, что он все там же, на Кавказе, и писем от нас не получает совершенно... Странно.

1 февраля Рыбинск

Несмотря на то, что вчера заснули с Костей очень поздно, сегодня в 8 часов утра встали без особенного труда и пошли «освобождаться». Церемония продолжалась, к счастью, не очень долго. Мне выдали временное свидетельство о том, что я «вовсе уволен от военной службы». Шел я домой с этой бумажкой и думал: такого ли конца своей службы ждал я.... Нет, я думал, что мы будем входить с музыкой в триумфальные арки, думал, что нас встретят громовым ура, забросают цветами и во всех церквах будут звонить колокола. Мне будут восторженно улыбаться знакомые и незнакомые, всех светлее — улыбка любимой женщины. Ликует Россия и гремит навстречу литаврами... И вот, что есть. Я иду, стыдясь своей офицерской формы, иду без погон, без орденов, с бумажкою в кармане, а вокруг меня снуют газетчики с листовками, полными провокаций и лжи. Наглый взгляд встречного полупьяного солдата кричит: — Смотрите! Вот офицер! Вот он, враг родины... Бей их — офицеров, бей их — контрреволюционеров, бей их — «буржуев», бей интеллигентов, бей, бей, бей. Я же и помещик, и офицер, и интеллигент, и все, что угодно...

Вот мой триумф, вот мои лавры от родины, за которую я сражался.

Я — враг Родины? Дождался.

По улицам ходят толпы пленных с котомками. На заборах наклеены объявления, что пленные на севере хлеба не получат, что его нет и пусть они убираются на юг. И бредут они, несчастные защитники своей родины (той, что мы ненавидели, а теперь — объявили ни с того, ни с сего дружественной), по снегам и морозу. Как они доберутся до своей родины? — Бог знает.

4 февраля Рыбинск. Утро

Проснулся я в великолепном настроении. Такое солнце лилось в окно, что хотелось плакать от радости. Самым серьезным образом. Почему-то звонят все колокола... Не пасха ли? Может быть, я проспал эти дни и проснулся в пасхальное утро. Может быть, я проспал год? два? И на земле мир? Увы, нет! Четвертое февраля... К собору стекаются толпы народа с хоругвями и иконами. У собора священники всего города в светлых ризах. Молебен. И толпа многотысячная, небывалая в последние дни, идет крестным ходом по всем церквам. Леса хоругвий, полки икон. Тут все!.. А главное — много солдат и даже матросов, нахлынувших в город. Толпа идет, Залитая солнцем, и чудо: — Христос Воскресе!

Поют «Христос Воскресе» и идут от храма к храму. У Воздвиженья солдаты еще с раннего утра приготовили скамейки для икон.

— Христос воскрес!

Так ли это... Почему я вижу слезы на глазах, поющих и почему, первый раз в жизни, слыша эту песню, у меня у самого навернулись слезы...

Мама сказала мне, что в какой-то священной книге написано, что воцарится благодать на земле тогда, когда люди в неурочное время запоют: Христос Воскресе... Ну, дай Бог...

Большевики, узнав об этом, назначили на это утро митинг у памятника.

Но они не рассчитали. Толпа молящихся была бесчисленная, и множество большевиков ушли в эту толпу...

Матросы учинили ряд грабежей за Волгой. «Товарищи» расстреляли их у биржи и распространили слух, что это не матросы, а ряженые, выпущенные буржуазией с провокационной целью...

7 февраля Рыбинск, ночь

Германия возобновила войну с Россией! Ее войска беспрепятственно идут в глубь России. Целый ряд городов уже в ее руках. По слухам, Одессу взяли румыны. Что-то будет теперь? Армии нет, но это не меняет дела, ибо такая армия — пустое слово...

От Вани и дяди Вани Шипова целый ряд писем. Ваня пишет, что на Кавказе идут бои между ингушами, чеченцами и казаками. Горят аулы, сметаются станицы, народ боится абреков.

По улице сегодня прошел старый полковник в погонах, по этому случаю Юрка подтащил меня к окну чуть не за шиворот...

8 февраля Рыбинск, ночь

Софья Александровна Лютер, Наталья Александровна Чубарова, Ольга Александровна Евреинова, Иван Иванович Лютер, Сергей Александрович Хомутов

Александр Иванович Лютер

Немцы быстро наступают. На улицах среди демократического населения замечается беспокойство. Среди буржуазного — наоборот. Ясно вполне... Слухи, и довольно упорные, говорят о взятии германцами Пскова. Достоверность их — неизвестна. Факт тот, что немцы кошмарно быстро наступают.

Нам, несчастным офицерам, предстоит опять цыганская жизнь. Оставаться у немцев нам невозможно. Но родителей я убеждаю остаться на месте... Коля мне предложил ехать, в случае чего, в Уфу, там его тетка.

Ваня пишет, что если мы не будем получать от него писем, то чтобы не беспокоиться, ибо это значит, что он бежал в горы — так как на Кавказе творится что-то ужасное...

Итак, пусть идут немцы — мы свое дело сделали честно, — а за все остальное теперь пусть отвечает народ. Тяжелы эти уроки, но показательны, и только так народ увидит свою слепость. Другого выхода нет. Утопия останется утопией. Интеллигенцию и учителей своих народ отверг, а без них он идет на гибель.

Неужели дойдут сюда немцы? Кошмарно...

Миша пишет, что его опять перевели в другой лагерь. Просит выслать ему штиблеты.

9    февраля Рыбинск, вечер

Присутствовавшие на собрании в совете солдатских и рабочих депутатов говорят, что последнее было необычайно бурно и злобно. Ораторы кричали, что надо резать буржуев, не дожидаясь немцев...

Причины сегодняшней бесконечной ружейной и пулеметной стрельбы следующие: прибывают с фронта поезда с солдатами; у последних отбирают оружие, а они не отдают его.

Прибывшие сегодня из Петрограда говорят, что в столице опасаются выступления анархистов...

10 февраля Рыбинск, день

Газеты полны воззваний бить буржуазию. Сам Верховный Главнокомандующий призывает к этому. Так что я сейчас не удивляюсь ничему.

Объявляют мобилизацию всех желающих выступить против немцев, а остальные и буржуазия будут рыть окопы и нести всю остальную службу. Уклонившихся — расстреливать.

Надо что-нибудь выдумать. Еще не поздно.

Сегодня мне говорили, что в Германии продаются открытки, изображающие русских офицеров в терновом венке и подпись: головной убор русского офицера.

11 февраля Рыбинск, ночь

Диктатура пролетариата достигает своей вершины. Никогда не думал, что в человеке таится такой зверь, что в народе так легко зажечь безумную ненависть к чему угодно. Ленин и Троцкий поют последнюю арию в заключительном акте своего гнусного фарса. Это — сегодняшняя их речь в газете. Как можно им верить и не видеть, что это издевательства! Это не темнота, а слепота. Кошмар.

В часы одинокого раздумья мне жутко делается...

Интеллигенту — не вздохнуть. Большевики очень остроумно устроили биржи труда, через которые должны совершаться все наймы на работы. Так что «буржую» теперь нельзя заработать и на колке дров. Банки закрыты, имущество конфисковано — денег нет. Как жить? Труда не дают...

Газеты натравливают на погромы. Будто бы заключается похабный мир.

Обыски, обыски, обыски...

Погромы неминуемы. В местном совете говорилось: «буржуи» радуются наступлению немцев, но это преждевременно — перед входом немцев в Рыбинск все «буржуи» будут перерезаны. Вокруг города будут поставлены заставы.

В здании биржи торжественно заседает трибунал...

Занимаюсь с утра до вечера перепиской своих записей. Хочу разместить их в разные места и как-нибудь сохранить... Боюсь, что не удастся. Погибнут они, и погибну я....

12 февраля Рыбинск, 3 часа ночи

Последние новости. Псков горит. Серебрянка (имение жены Шуры Мелентьева) занята немцами. Последние подходят к Луге. Вчера в 1 час ночи истекли 48 часов, предложенные немцами для соглашения на условия мира. Результат еще не известен. Но, судя по газете, «за» голосовало 112, «против» — 82 при 24 воздержавшихся.

Не лучше, чем на войне. Сидишь и не знаешь — увидишь ли завтрашний день. К счастью, мама довольно спокойна.

С завтрашнего дня Рыбинск объявляется на военном положении.

Ходят слухи, что здесь будет ставка Крыленки, узнал сегодня, что Костя Добротин, весь израненный на войне, убит своими же солдатами...

13 февраля Рыбинск, 4 часа ночи

Ощущение — загнанного в тупик. Мрачно и паршиво. Кулак торжествует. Издевается как ему заблагорассудится, и всякое возражение кончается расстрелом у биржи. Сегодня опять там расстреливали...

Тетя Лиза посему хочет идти куда-то с палкой, а Юлия Карповна — умереть во сне.

Сегодня из Киева приехал в отпуск Петр Дмитриевич Козырев. Много рассказывал об ужасах боев в Киеве, о разрушениях, убийствах и своих приключениях.

Когда там расстреливали офицеров, то и он попал. Схватили его на улице, отогнули полу и увидели красный кант — потащили ко дворцу. Дорогой присоединили еще 5 офицеров. Во дворе дворца поставили их к стене и подняли винтовки.

В это время один из офицеров бросился бежать. Красногвардейцы бросились за ним все сразу, а остальные пять офицеров — утекли через забор и по закоулкам.

Всего же в этот день расстреляли более 200 офицеров...

Думаю, послезавтра поехать с дядей Сережей в Лытарево. Там у него пока благополучно. Сосед же его — Кладищев — оштрафован на 15 000 рублей за то, что издал брошюру «Спасибо, социалисты!». Между прочим, Дмитрий Николаевич Кладищев при старом строе был сослан по политическим делам. И вот его благодарит народ!

Собирался завтра ехать с дядей Сережей в Лытарево, да мама меня просит не ездить сейчас, ибо ей не хочется «умереть врозь» — ну и времена! Даже такие вещи говорить — не дико.

19 февраля Рыбинск, день

По улицам тянутся, тянутся обозы... Идут, идут войска. Вспоминаются мои дни отступления карпатского... Не думал я, сидя там в окопах, что с таким нетерпением буду ждать моих врагов в Рыбинске. Черт знает, что за дни... Ничего не понимаю...

Газеты все хуже и хуже врут. На верху листа последних красуется крупными буквами: «Товарищи! Не верьте буржуазной провокации о событиях».

На вокзале все время стрельба. И прибывают, прибывают эшелоны с войсками. Слухи — как мухи.

А на дворе чувствуется весна... Пригревает солнце и уже тают тротуары.

В воздухе бодрость и что-то особое — весеннее. И, несмотря на все это черное и огромное, нависшее надо мною, я почувствовал весну...

Забавно разбросало нас, трех братьев, судьба по миру: Ваня на Кавказе, Миша в Германии, я в Рыбинске, куда приехал из Румынии.

Петровское — знаменитое имение Михалкова (теперь Морозовой) — реквизировано в свою пользу эвакуированной сюда Морской школой. Теперь они захватили дом и устраивают балы. Библиотеку расхищают, из ветхих томов скручивают «цигарки» и папироски... Паркет заплеван...!

20 февраля Рыбинск, ночь

Сижу и думаю...

Что-то шумит, шумит, шумит... Это идут ночью эшелоны, эшелоны, эшелоны... Армия «в порядке отступает» ...

И как подумал я о правде, о том, что немцы вливаются в Россию неудержимой и неудерживаемой волной, как подумал о том, что с радостью встречает их измученная, придавленная, забитая интеллигенция — так жаль России, что я готов плакать.

Гибнет Родина, у меня не будет ее... Какая гнусная продажа, какая жалкая игра на невежестве, какое издевательство над святыми учениями свободы, равенства и братства...

Все мы сбились с толку, все мы — и правы, и виноваты — все будем плакать. И все же я отомщу немцам, и отомстит им когда-нибудь отрезвевшая Россия. Может быть, день мести наступит не скоро, но он будет. Я клянусь в этом.

23 февраля Рыбинск, ночь

Проснувшись утром, я увидел, что день сегодня вовсе не солнечный. Стоит ли вставать?..

Но тут поползли ко мне назойливые новости:    большевики объявляют, что

воевать мы не можем, а мира не дают. Вильгельм говорит речи, а его «умные люди» уверяют, что теперь Германия наживает заклятых врагов со всех сторон, и XX век будет кровавым до конца.

Столица переносится в Москву. В Петрограде расстреляли 7 студентов за антибольшевистскую пропаганду.

Условия мира таковы, что войну прекращать нельзя — наконец признали большевики.

24 февраля 1918 г. Рыбинск

Сегодня в газете подробности севастопольской резни.

Матросами и рабочими перерезана вся буржуазия. Озверевшие люди врывались в частные квартиры, вытаскивали на улицу «буржуев» и прирезывали, имущество тут же расхищали и уничтожали. Резня шла более двух суток...

Под Рыбинском один богатый купец стоял на полустанке. Мимо него проходили эшелоны с войсками, пушками, повозками.

—  Братцы! Продайте пару пушек!

— Дашь 200 рублей — свалим.

Купец заплатил 200 рублей, и ему скатили с платформы две пушки и дали в придачу 6 зарядов. Свез он пушки в свое имение, поставил у дома, направил на деревню, зарядил и созвал крестьян.

—  Вот две пушки, — сказал он им, — обе заряжены. Вернувшиеся с фронта сыновья умеют стрелять. Вы можете со мною делать, что хотите: жечь, громить, что угодно, но знайте, что от вашей деревни ничего не останется.

И с тех пор у купца с крестьянами хорошие отношения...

1 марта Рыбинск, вечер

Дядя Сережа пишет маме:

«Лытарево, 26 февраля.

Дорогая Соня,

20 февраля меня арестовали большевики при плаче няни, прислуги и ближайших крестьян. В доме собралась толпа крестьян в мою защиту, но я все же поехал, а то были вооруженные, и я боялся — из-за меня будут жертвы. Когда меня повезли, по дороге заехали за Кладищевым и его также взяли. Крестьяне тотчас созвали сход, на котором собралась масса народу, и составили приговор, который подписало 350 человек. Затем собралось экстренное общее собрание «общества потребителей» — избрали 4-х представителей, в том числе председателя земельного комитета — большевика — и поехали требовать моего освобождения — и меня освободили с подпиской о невыезде...»

3 марта 1918 г. Рыбинск, ночь

Сидишь, как пень, и думаешь... Думаешь о грубости и варварстве. Не будь его — ей-Богу, я был бы большевиком, только поменьше социализма.

Так все это хорошо началось и так все плохо кончилось. Будь все сделано по-людски, я бы отдал им и землю, и дворянство, и образование, и чины, и ордена. Так нет же: «бей его, помещика, дворянина, бей интеллигента, буржуя, дави из него последние соки...» — и, конечно, я оскорблен, унижен, истерзан, измучен. Не виню я народ, а виню предателей.

Когда же я, наконец, узнаю, кто этот Ленин? Идеалист редкой честности или мерзавец? Кто вся эта компания?..

И очутимся мы под ярмом германцев, с разбитыми памятниками, дворцами, церквами, с сожженными и разграбленными библиотеками, музеями и школами. Усталые, озлобленные. Стоит ли жить в такой обстановке.

Да я и сейчас бы (в особенности сегодня) взял бы револьвер, да и к черту, если бы не мать...

7 марта Лытарево, вечер

Вырвался я из города. Надолго ли — не знаю, думается, что нет.

Вчера приступом занял место в товарном вагоне пассажирского поезда. Люди давили друг друга, выли, как звери, захлебывались в собственных ругательствах, готовы были перегрызть друг другу глотку. Вокруг стреляли. Через двадцать минут поезд тронулся, все утряслись — и посыпались остроты, послышался смех... Только что ругавшиеся звери обратились в приятелей, угощали папиросами и улыбались — общерусская черта.

Ехали мы около часу. В этот небольшой срок я наслушался массу рассказов о большевиках. Все их ругали, никто не хвалил.

— Где же классные вагоны?

— Ломают, рвут, бьют стекла...

—  А вот на днях на одной станции за Бежицкой входит матрос к начальнику станции и кричит ему, чтобы пустили его поезд. Тот отвечает, что путь занят, — матрос бац ему по физиономии.

— Схватили?

—  Схватили. Оказывается, во всем поезде едут три матроса, три девицы и много вина и всего «прочего». Называли себя депутатами...

—  А правительство-то «народное» в Москву едет в министерских вагонах.

—  А я вот еду из-под Красного Холма... Так там часть красногвардейцев есть. Я с одним пил чай в прошлом году. Так они стали разгонять сход. Мужиков было больше тысячи. Принялись их бить. Били, били — и убили... Ну, там теперь дознание идет. На кого покажут, того и убивают.

—  Да, а Харьков-то отдали... Вот уже там немцы товар предлагают, плуги железные 43 рубля — вместо наших 500 и два года сроку платежа...

—  Чей это мешок горит у печки?

—  А ты, дядя с балалайкой, посторонись...

—  Лом!

Вылезли мы в Лому, сели на лошадь и покатили в Лытарево. Как приятно прокатиться зимней ночью на хорошей лошади по настоящей деревне.

Кругом все сине, все тихо, все спит.

Встречает нас няня, которая сейчас ведает тут домом. Сидим, закусываем. Няня у самовара. Дядя Сережа ей рассказывает о своих покупках для имения и кооператива, о векселях.

Няня качает головой и терпеливо слушает.

Спал необычайно крепко.

Сегодня дядя Сережа отдал в мое распоряжение кабинет. Огромное окно, камин, огромный шкап и ключи от него. Днем дядя Сережа разговаривал с большевиками, рассказывал им, что он был болен (очевидно, забыв, что он говорит с большевиками). Забавный он страшно.

Я сидел у камина и рылся в книгах и бумагах, а когда зажгли в столовой лампу, я завел «Забыть так скоро», а дядя снова почувствовал себя неважно и прикорнул в кресле. Пробудила меня от дремоты вошедшая со смехом агрономка Кладищевых — Мария Романовна.

—  Какие мерзавцы люди, какие подлецы. Вчера целуют руку, сегодня предают...

— Что такое?

-   Большевики явились сегодня, всех взбудоражили. Управляющим имением назначен кучер. А ко мне пришел Самаринов (председатель совета солдатских депутатов) — и требует ключи от хлеба: «Вы, — говорит, — не беспокойтесь... Вам будет угол и паек...» Крестьяне хотят распродать все и поделить деньги, а то еще неизвестно, говорят, что будет через две недели. Ну я, конечно, объяснила им, что имение распродавать нельзя и т. д. Я ему говорю, что ключей ему не отдам, пока у него не будет специального документа. — Это очень просто, — говорит, — сколько угодно...— Ну, вот, когда будет, тогда я вам все и передам. Вам будут переданы все книги, делопроизводство, долги — ведь имение в долгах...

—  Как же, — говорит Самаринов, — долги должен Дмитрий Николаевич Кладищев.

-   Долги не личные, а по имению, они передадутся нам...

—  А куда же он дел 20 тысяч, полученные от департамента?

—  Вы, Самаринов, не понимаете, как началось хозяйство. Надо было закупить плуги, сеялки, скот. Дмитрий Николаевич получил от отца дом, землю и долги. Хозяйства не было...

Самаринов оставил ей все ключи и уехал. Ждут их в субботу. Мария Романовна еще немного поругалась, потом подошла к граммофону и завела «Сомнение» Глинки.

Из ее рассказа и по ее разговору, и по тем пьесам, что она ставила на граммофоне, я увидел, что это весьма умная и энергичная женщина, не чуждая миру искусства. Еще больше это подтвердили ее замечания по поводу рисунков и картин в книге, которую я перелистывал. Когда подали самовар, она без слов села за самовар и заварила чай.

Мне нравится тон ее разговора, ее чертыхания, ее жесты, так же как нравится мне Инна Николаевна.

Я вижу в этих женщинах живых интересных людей.

Вообще, я давно заметил, что романовские помещики живут совершенно иною жизнью. Тут можно встретить профессора, художника, музыканта, литератора, тут царствует знание, понимание, любовь к искусству и поиски, жадные и непрестанные, интересных людей. И они находятся среди агрономов, практикантов-студентов. Последние попадают в это прекрасное общество.

Нравится мне хорошенькая, курящая, пьющая водку, умная, окончившая Парижский университет и безумно любящая и знающая искусство женщина — Инна Николаевна.

Когда Дмитрий Николаевич был на водах, Инна Николаевна вела все хозяйство! Молодец!

Вчера перед моим отъездом явился Костя... Рассказывал, как он бежал пешком от немцев с тремя оставшимися у него в команде солдатами. Накануне наступления немцев было приказано отправить спешно в тыл все ценности и артиллерию, но солдаты отказались и бросились бежать. Немцам остались все склады продовольствия, одежды, снарядов и вся артиллерия, погруженная на платформы.

Много он рассказывал невероятного и кошмарного.

Это было под Барановичами, где я в 15 году мерз в окопах и готов был жертвовать жизнью.

И дурак же я был, как подумаешь об этом в 18 году.

8 марта. Лытарево

Сегодня в Андреевском (селе) был сход, на котором постановили в субботу отобрать Лытарево за то, что дядя Сережа продал теленка (а после за это и его, и купившего оштрафовали на 100 рублей).

Теперь ясно, что такое их хорошее отношение и благодарность.

На всякий случай приготовились к обыску.

Посмотрим.

Днем бродил по хозяйству, а когда стемнело, велели заложить лошадь и отправились к Кладищевым.

Инна Николаевна приезжала и опят] уехала в Ярославль. Мария Романовне дома.

Она спокойно сообщила, что и в Благовещенском был сход и постановлено завтра громить усадьбу... На сходе говорили: сначала покончим с Кладищевым, а потом и за Хомутова...

—  За что? За что? — все говорила Мария Романовна...

—  За то же, — ответил я и рассказал ей несколько случаев подлости, совершенно такой же необъяснимой, но еще обиднее и бесчеловечнее — на позиции...

Шипел самовар, кончил шипеть, мы перекидывались фразами на эти же темы. Чернел и молчал рояль, чернела и молчала пасть потухшего камина, скрипел сам собой старый паркет с провалами, в которых можно было сломать ногу и в которые любопытно заглядывала огромная сибирская кошка (дочь нашей кошки). Чернеют окна и чернеет дверь в соседнюю комнату. Стучат ветхие часы в длинном футляре, от шагов Марии Романовны позвякивает бронза.

—  Все говорят, что у нас тут спрятаны два пулемета и что Дмитрий Николаевич поставил пулемет на Рыбинскую колокольню...

Молчание...

—  У нас сегодня большевики продали двух телят... Им все можно. Не прошло и суток заведывания ими хозяйством — уж они запутались... Сегодня пришел ко мне один... и говорит: «Если что-нибудь случится с усадьбой или с Дмитрием Николаевичем, то, помяните мое слово, — я первый буду мстить за них». Я ему говорю, что это неважно. Важно, чтобы не было этого... Боюсь я за Дмитрия Николаевича. Что-то замышляется против него...

Когда мы возвращались в полночь домой, я думал о завтра, и дядя Сережа думал о завтра.

У меня не выходила из головы высокая, большая двухсотлетняя комната с камином, роялями, часами, паркетом, кошкой, черными окнами, бронзой, люстрой и зеркалами... Неужели эти варвары, что будут завтра красть картошку, скот и т. п., уничтожат этот дом...

Мы садимся в сани — Мария Романовна подошла с лампой к окну во втором этаже и светила нам. Лошадь отвязывал верный человек дома сего.

— Ну что? — спрашивал его дядя Сережа. — Что Бог даст... Не дай Бог...

Оба вздохнули...

Синее небо, синяя земля. Небо темнее земли. Тонкая полоса леса ярко обчерчивает горизонт...

9 марта Лытарево, вечер

Сегодня у дяди Сережи было заседание кооперативного правления, где много говорилось о нем и о Лытареве, и после заседания дядя был в хорошем настроении.

Про Рыбинск и Ярославль говорят, что там идет резня (и здесь слухи — не уйдешь от них).

Очень поразила меня сегодняшняя газета: вот несколько строк из передовицы под заглавием «Реорганизация армии» («Новое слово», № 33, среда, 20/7-го марта 1918 г.):

«Когда с начала революции все здравомыслящие люди, военные авторитеты, подлинные патриоты и государственные элементы страны и в государственном совещании, и на съезде московских общественных деятелей, и в печати, и в различных собраниях доказывали и предсказывали, что так называемая «демократизация» армии и введение «революционной дисциплины» в войска неизбежно приведут к деморализации и гибели боевой силы России, а следовательно, к позору и гибели русского государства — что в ответ на эти предупреждения и доводы логики и опыта, что с левого фланга «революционного фронта» поднялась самая ожесточенная травля против «буржуев», «империалистов», «корниловцев», «калединцев», «контрреволюционеров», как принято у нас клеймить на революционном языке всех, кто осмеливался протестовать против такой тактики в армии.

И предостерегающие голоса не только были таким путем заглушены, более того, по всей стране прокатилась стихийная волна военного бунта, которая привела к массовому истреблению офицеров, низложенного командного состава, эпидемическому дезертирству и, наконец, официальному объявлению демобилизации, прежде чем вопрос о мире получил свое разрешение.

Предсказание сбылось к ужасу страны и тех, кто все это предвидел, кто отлично понимал, что с того момента, когда были сорваны погоны с офицера русской армии, эта последняя должна была вместе с тем прекратить свое существование и превратиться в вооруженную толпу мародеров или дезертиров.

И действительно, результат этого эксперимента оказался таков, что даже самые горячие и крайние сторонники политики правительства «солдатских депутатов» должны признать, что нравы были те, кого они так ожесточенно клеймили именем контрреволюционера. В самом деле, достаточно ознакомиться только с проектом восстановления армии Троцкого, чтобы стало ясно то, что было ясно давно людям государственно мыслящим. И к сему, к сожалению, уже слишком поздно пришел, наконец, и один из лидеров Совета народных комиссаров, видимо отколовшийся в вопросе о «мире» от своих товарищей.

В своем докладе в Москве на чрезвычайном собрании верховной военной комиссии Троцкий развил целую программу реорганизации русской армии. Согласно этому проекту, армия должна быть реорганизована на совершенно «новых» началах. С означенною целью Троцкий признает, прежде всего, необходимым в первую очередь покончить с военным «дилетантством» и внедрить в армию военное искусство по последнему слову техники, т. е., говоря иначе, Троцкий предлагает восстановить офицерство.

Во-вторых, он настаивает на введении строжайшей дисциплины, полного подчинении военнослужащих законам и восстановления системы дисциплинарных наказаний.

Институт Красной гвардии упраздняется.

Наконец, реформа венчается восстановлением кадрового офицерства, с приглашением на службу старого, разгромленного офицерства.

Выборное начало в армии — ограничивается.

Таковы те «новые» начала, которые имеет в виду провести народный комиссар по военным делам в делах реорганизации армии.

Нетрудно усмотреть, что ничего нового в этих началах абсолютно нет. Напротив, эти «новые» начала есть те самые, на которых в свое время настаивали и генерал Корнилов, и Алексеев, и Каледин, т. е. те непременные и испытанные начала, без которых нет и не может быть армии.

И будет ли называться полк Преображенским, Коммунистическим или «Его Императорского Величества» таким же полком, все равно, условия его боеспособности — авторитетное офицерство, железная дисциплина военного долга и строгость подчинения военным законам и властям.

Таким образом, логика жизни привела г. Троцкого к признанию общепринятых истин.

Но — увы! — для того, чтобы вожди революции пришли к познанию этой элементарной истины, им понадобился весь ужас «опыта» социализации армии, опыта, который привел к позорнейшему «миру», подписать который не поднялась рука даже у Троцкого. И вот теперь, когда товарищи Троцкого заключили мир с немцами, г. Троцкий собирается реформировать русскую армию.

Но если народный комиссар действительно признает те начала, которые еще так недавно были объявлены «буржуазными предрассудками» и явной контрреволюцией, то ему не остается ничего иного, как уступить свое место, прежде всего, настоящим военным людям, авторитетным боевым вождям русской армии, ибо он не может не сознавать, что к нему самому должно быть в делах военных применено звание «дилетанта».

Иначе, может быть, ему и удастся набрать два-три полка «Социалистический Петроградский», «Коммунистический Московский» и т. д. Но создать русскую армию и воссоздать ее боевую мощь, во всяком случае, не удастся.

События последнего времени показали достаточно, куда привели «великую державу» Россию дилетанты в дипломатии, военном искусстве и еще более в области социальных реформ.

Новые эксперименты не только уже не нужны, но они и невозможны. Ничто уже более не соблазнится ими».

Вот оно — то, что мы говорили год тому назад в окопах.

Вот оно — настоящее «поздно».

Вот оно — просветление перед смертью.

Подлость! Подлость! Гадкая, низкая... Умная сволочь! Зажать рот интеллигенции и бить ее, не говоря уже об истязаниях, и в это время продолжать «эксперименты» над уставшим народом и «опыты» над государством. И все же это виноваты немцы и только немцы.

Завещаю всему своему потомству и всем честным людям помнить эту подлость...

Отвлекая народ резней буржуев, трибуналами, грабежами, декретами, над которыми смеется не только земной шар, но весь мир, — злодеи отворили двери немцам и кричали: «скорее, скорее, а то еще опомнятся!..» Но незачем было им нервничать — механизм государства, его организм и организм человека, как венца творений, — был настолько испорчен, извращен и запутан, что поздно приходить в себя.

Что ж — теперь народ попал в рабство. Это не монгольское иго, это иго иное, и не найдется сейчас Димитрия Донского, который сбросил бы его.

А если и явится такой — то не скоро.

Глупо отчаиваться, негодовать, предупреждать, кричать о подлости. Нет таких слов, чтобы передать то, что переживает сейчас русский интеллигент, да еще участник бойни 1914, 1915, 1916, 1917, 1918 годов...

Лытарево, 11 марта

Вечером приехали Инна Николаевна, Мария Романовна и бесплатное приложение — Василий Николевич (бессловесный семинарист, занимающийся счетоводством) .

Снова споры, снова разговоры — политики, хозяйство...

В центре внимания — Инна Николаевна: вокруг нее все вращается, все подделывается под ее тон, ее жесты, ее фразы, ее манеры...

Я сел в угол, наблюдал, слушал и думал: вот я бежал от города, пришел в

глушь, и тут то же. Не будь Инны Николаевны — совершенно то же.

Говорили о том, что очень скоро русская интеллигенция завяжет дружбу с немцами и забудет зверство народа, простит ему сразу и начнет служить ему по- прежнему. Молчал я, а хотелось мне сказать им: я больше вас перенес, господа, ибо я кроме того, что помещик, «буржуй», студент — я еще офицер. И я уже простил народ. Да я и не винил его.

Винил и виню я немцев, которых вы встречаете с цветами, и ту сволочь, что вертела народом и лгала ему искуснейшим образом. То, что народ склонен к зверству — совершенно верно, но обратите его в человека, убейте в нем зверя, дайте ему любовь к родине, уважение к интеллигенции... Я возмущался, возмущаюсь зверствами, но, когда я подумаю— я прощаю ему. Это в нем говорит голод, страдания, эгоизм. Что им крест на св. Софии? Их не учили любить русское, в них не воспитали национальную гордость.

И мешаются слезы с кровью, кровь с ложью, жалость с ненавистью... И болтаюсь я со своими убеждениями, как язык колокола на Пасхе.

Ночь 13 марта Лытарево

Завтра рано утром дядя Сережа уезжает на два дня, и я остаюсь один в большом доме.

Лазаю по шкапам и роюсь в бумагах и книгах. Из шкапов несет холодом и сыростью, как из подвала.

Нахожу интересные документы, записки и планы.

Среди бумаг нашел «О Лытаревской церкви» с иллюстрациями; оказалось, это труд моего отца, вот не думал. Это очень поможет сбору моих материалов для того, что я хочу начать, не торопясь и позевав усердно.

Ночь 14 марта Лытарево

Наслаждаюсь одиночеством.

Я царь! Хочу — ору, хочу не ору, хочу — пою с граммофоном, со всеми знаменитостями по очереди. Особенно красиво выходит с женскими голосами. Например, я и Нежданова... С Шаляпиным всех хуже, он так орет, что все время сбивает с толку, и потом, по-видимому, обоим нам хочется перекричать друг друга.

К чаю приходит няня, и мы с нею надуваемся этим благородным напитком.

Беседуем с нею о политике и о Волге — две темы. Я развиваю ей большевистскую теорию, провожу параллель с учением Евангелия и подчеркиваю, во что обратится большевизм у нас.

О Волге говорили, как все волжане — долго и увлекательно. Скоро ледоход и Пасха... Прочел няне о Лытаревской церкви. Кто строил, когда красили крышу, какие попы служили и какие достопримечательности в ней.

Удивительно, как скачет по календарю этот светлый праздник. Недавно (позапрошлый год) пасха была 22 марта, а ныне 22 апреля, в чем же дело, няня?

Да, — говорит, — луна, что ли... Так что-то...

—  Да, уж без луны ничего не выйдет. То ли дело Рождество... Как 25-е — так и пожалуйста, как 1-е — так и Новый год. Вы посудите сами, что было бы, если Новый год был, то первого января, то 17-го, а то и первого февраля...

— Не дай Бог...

— Не дай Бог.

Няня мне сообщила, что и Андреевскую церковь строили, кажется, Хомутовы. Сколько же они понастроили церквей! И Ивановскую строил Михаил Григорьевич Хомутов.

Луна сегодня необыкновенная. Прямо хочется загасить лампу и сиднем сидеть у окна и гляднем глядеть в окно.

Я не сомневаюсь, в этом доме — духи. Все сияет — хлопают двери, скрипят иконы, скрипят половицы, то вдруг ни с того ни с сего что-нибудь падает, то кто-нибудь дышит рядом. То брякнет сверху, то брякнет снизу. Стучит дом...

В одиночестве все иначе: днем солнце, ярче обыкновенного, вечером луна очаровательнее, грустнее — грустная песня, ближе далекий звон, вкуснее обед и страшнее странные стуки в доме...

Лытарево ночь 15 марта

Вернулся дядя Сережа и лег спать. Привез рыбинские новости, газету, несколько писем от Вани с Кавказа.

В последнем письме Ваня пишет...

«...Все племена и народы волнуются и дерутся, т. к. помимо социальных вопросов здесь всюду примешиваются вопросы национальные. В общем, в конце концов — вопрос времени, когда здесь начнется общая резня.

Буду перебираться н Персию. Там офицеров нанимают и дают 5000 рублей в месяц, весь вопрос — как добраться до Баку. Дорога занята «товарищами» и казаками, и чеченцами, и ингушами, и татарами и все между собой дерутся...

На днях в Ессентуках было землетрясение. У нас в доме развалило печку, открыло все шкапы, уронило умывальник. Случилось в три часа ночи, продолжалось несколько секунд. Весь дом шатало.

Кажется, все исполняется, что говорится в Евангелии: «...и огонь, и меч, и хлад, и глад, и междоусобная брань...» Хорошенькое время, нечего сказать...

Прощай, дорогой. Целую тебя, маму, папу. Будьте здоровы, дай Бог вам пережить это время.

О мне не беспокойтесь, на все Божья воля.

Писем, наверное, уж больше получать не буду».

17 марта 2 часа ночи Лытарево

Не хватает времени. Сижу каждый день до поздней ночи — и то мало.

Вчера просидел весь день в церкви, сегодня — утонул в библиотеке, да как! — нырнул с головой.

Раскопки увенчались успехом — нашел массу бумаг, писем и ценную книгу в аршин толщиной — тетрадь со стихами умершего поэта Ивана Розе. Три огромных тетрадищи называются:                        «Биение сердца моего», три таких же — «Песенники». Кроме того, много повестей, отрывков и других стихов. Какое наслаждение — откопать такой клад и чувствовать, что мир не только не знает его, но даже не подозревает о его существовании. Певец — 1820 года, скоро 100 лет (привожу сейчас тетради в порядок, собираю листы, подшиваю, распрямляю).

Раскопал я еще книгу об Анне Григорьевне Хомутовой (соч. Мордовцева) — теперь ищу того же автора «Двенадцатый год» — там есть о Михаиле Григорьевиче Хомутове и затем о Сергее Григорьевиче Хомутове — в «Историческое вестнике».

В хаосе книг (которые я привожу хоть в какой-нибудь порядок) — масса старых книг XVI века. Много удивительно интересных — редких, много писанных рукою.

Затем нашел я кипу (уже две) рукописных евангелий, молитвенников, поучений, святцев, лубков и пр. Какое богатство! Прямо музей валяется в этой сырости и забвении.

Толпа исторических книг, старых журналов, вся «русская старина», «русский архив», «Исторический вестник», «Чтение». Художественные альбомы и листки... Екатерины, Павла и прочих царей, и цариц.

Мильен стихотворений и книг об искусстве. Есть такие поэты русские, о которых я и не слыхал.

С нетерпением жду завтра. Буду разбирать следующий шкап.

Это — русская библиотека, а главное здесь — это французские и несколько шкапов — английских. Воображаю, что там есть. Всего — 14 шкапов, а разобрано мною только еще два.

На днях едем с дядей Сережей в Ярославль. Там зайдем к Ельчанинову, и, если ему больше не нужны Хомутовские бумаги — возьмем. У него все самое интересное.

Если сюда прибавить все то, что находится у Оли Шереметевой, что она взяла у бабушки — то получается такое количество матерьялу, что мне начинает казаться, что жизни моей не хватит для того, что я задумал. Ибо об одних Хомутовых (даже если взять только четырех: Анну Григорьевну, Михаила Григорьевича, Ивана Ивановича Козлова и Александра Сергеевича) — то и то нужна целая вечность объять все это. А план мой, кроме Лытарева,— изучить и описать все родственные усадьбы.

О Шиповых, Лютерах, кн. Ухтомских — не меньше можно сказать, если покопаться.

Каждой моей находке дядя Сережа радуется и объявляет няне (даже читает ей вслух). Не могу понять, как он не мог залезть в шкап в течение всей жизни.

Сегодня узнал, что Андреевскую церковь гоже строили Хомутовы, Ивановскую тоже — все прибывает и прибывает дела.

Теперь хожу вокруг груды своего матерьяла — и не знаю, с какой стороны приступиться. Между прочим, очень интересные сведения о Гамильтон; так, статья об Анне Григорьевне начинается: «Хомутова в наших очерках является не первою историческою женщиною из этой фамилии. С одною из Хомутовых мы же знакомы, но только под другой фамилиею.

Мы знакомы с несчастной фрейлиною Марьею Даниловной Гамильтон, которая была «девкою», как тогда называли фрейлин, при дворе Екатерины Алексеевны, супруги царя-преобразователя Петра Великого, и которой прекрасную голову за детоубийство Петр сначала приказал отрубить через палача, ротом целовал мертвую отрубленную голову ввиду толпы народа, затем велел положить ее в спирт и хранить сначала в кабинете своей супруги, а потом в музее Академии художеств...»

Она и сейчас там, если, конечно, не уничтожили ее большевики.

Далее: «Фамилия графов Гамильтон, еще в смутное время Стюартов вышедшая в Россию из Шотландии, впоследствии, по законам естественного обрусения и народной русской фонетики, переделана была в фамилию «Хомутовых». Уже при Петре I Гамильтоны писались то Гаментовы, то Гамонтовы, то Хаментовы, то, наконец, Хамантовы, а потом и окончательно превратились в русскую фамилию Хомутовых.

Фрейлина Гамильтон-Хомутова казнена в 1719 г. Почти через столетие после этой несчастной девушки выступает на историческом поприще другая женская личность из этой обрусевшей фамилии — Анна Григорьевна Хомутова».

Лытарево, ночь 18 марта

День сегодняшний — день, о котором так много кричит душа и о котором так мало могут сказать слова. Кричащее небо, кричащее солнце, кричащий воздух. Все это радостно вливается в мою комнату и нетерпеливо будит в сонном сердце уснувшую надежду.

Надежду... На что?

К обеду вернулся дядя Сережа со схода и радостно сообщил, что большевиков погнали в шею.

Сразу после обеда нам подали лошадь, и мы отправились к Кладищевым навестить освобожденного Дмитрия Николаевича.

Подмораживало. Сани весело резали лед на лужах. Что может быть приятнее этого звука?

В Борисовском, конечно, пылает камин. Инна Николаевна очаровательна, как всегда.

Страшно интересует меня этот дом. О хозяйстве (домашнем) — здесь почти не говорят. Разговор ведется исключительно или о политике, или об искусстве.

Дмитрий Николаевич — вечно за книгой или в своей лаборатории.

Еще не встречал я столь интересных помещиков, супругов и людей.

Сколько тут образования. Именно образования. Дом, книги, ноты, картины, речи — все говорит о нем.

А как просто показать свое невежество: достаточно втиснуть среди старых картин в гостиной какую-нибудь ерунду или поставить венский стул к этим столам и диванам — и все пропало.

Получил сегодня подчеркнутое приглашение бывать у них. Почему-то вспомнилось, что бабушка не любила Инну Николаевну за то, что она пила водку и курила. Но так пить водку и так курить — вряд ли кто еще умеет. Красота!

До последних годов косились на Кладищевых все соседи-помещики. Первая пробудилась тетя Маги. А теперь заметно (и здорово) вовлекаются в эту «новую» жизнь все окружающие. То-то я, вернувшись после 2-3-летнего отсутствия, сразу заметил перемену в Романовских помещиках. Теперь это интересные люди...

Обратной дорогой думал о картине Владимирова, только что виденной в кабинете Димитрия Николаевича.

Вот оно, чудо, к которому я, дерзкий, обращаю свои взоры, надежды — это искусство. Но прежде чем отдаться ему, я должен совершенно забыть о политике. Но как это сделать?

Не могу я, поруганный офицер, смотреть на гибель родины, сидеть, как эфиоп, и с эфиопами гадать из окна — скоро скончается Россия, или еще подыщет немного, пока враги и союзники грабят ее карманы.

А ведь для меня теперь отечества, пожалуй, что, и нет. Его продали, его отняли, украли.

Осталась у меня Волга, осталась любовь к искусству, и жажда творить. Во что бы то ни стало — надо идти в художественную школу. Буду голодать, буду ходить ободранцем — все для тебя, моя запертая дверь... А тогда (когда это будет еще?..) — тогда я постучусь в эту дверь...

* * *

В последние страницы дневника вложен листок бумаги, к которому приколота офицерская кокарда. Вокруг нее нарисован венок с черной ленточкой. Подпись:

«Моя боевая кокарда, видевшая все мои подвиги за Родину и сорванная последней в мае 1918 года.

Вечная па-а-амять!..»

(Печатается с сокращениями.)