Пейзаж. Итальянский художник. XVIII в. Италия. Холст, масло, 74х98 см. ГЭ

БАНДИТИЗМ НА ЮГЕ ИТАЛИИ В XVI-XIX вв.

КАК СОЦИОКУЛЬТУРНЫЙ ФЕНОМЕН.

ПРОБЛЕМЫ ИССЛЕДОВАНИЯ

Настоящая работа посвящена одному из наименее изученных явлений итальянской истории — феномену бандитизма, а в частности — проблеме определения основных методологических принципов, на которых может строиться анализ его происхождения и сущности. Основанием для подобной постановки вопроса послужило следующее соображение: бытующие в историографии трактовки бандитизма не отражают, на наш взгляд, характера этого явления во всей его полноте и многообразии, в связи с чем многие проблемы, касающиеся специфики феномена бандитизма, остаются нерешенными до сих пор.

Сразу оговоримся, что детальное рассмотрение всех связанных с такой сложнейшей задачей вопросов в рамках одной статьи невозможно. Данная работа — лишь первая попытка переосмысления существующих в историографии традиционных концепций бандитизма с целью выработки новых подходов к интерпретации событий истории Италии, в которых феномен бандитизма сыграл далеко не последнюю роль.

Слово «бандитизм» в обыденном человеческом представлении ассоциируется, как правило, с какой-либо преступной деятельностью, отражающей определенное морально-этическое состояние общества. Однако в Италии это явление хотя и сохранило первоначальный криминальный оттенок, в то же время имело и более широкое содержание как с экономической, так и с политической точки зрения. Собственно говоря, «brigantaggio» (в работе мы используем русский эквивалент «бандитизм», хотя, думается, он не совсем точно передает смысл итальянского термина) никогда не обозначал лишь «рядовую» преступность: так в середине XIX в. представители правительственных кругов и прессы называли вспыхнувшую в 1861 г. в южных итальянских провинциях крестьянскую войну, направленную против процесса объединения страны и продолжавшуюся до 1865, а в ряде мест и до 1874 г. Но первыми, кто ввел это понятие в обиход, были, по всей видимости, французы, господствовавшие в Неаполитанском королевстве в 1806—1815 гг. «Французское десятилетие» сопровождалось мощной волной бандитизма, вылившегося в  ожесточенное сопротивление местных жителей чужеземцам-завоевателям.

Тем не менее политические события XIX в. в Италии вряд ли можно считать первопричиной возникновения бандитизма: этот феномен имеет более глубокие корни в истории страны. К тому же проявления бандитизма чрезвычайно разнообразны и с трудом поддаются однозначной оценке. Четких граней между различными типами бандитизма не существовало: в определенные моменты последние могли пересекаться, переплетаться, переходить один в другой.

Несмотря на широкое распространение бандитизма в континентальных южно-итальянских провинциях, в таких масштабах, как на Юге, он не был известен в соседних землях Италии: ни на Сицилии (родине мафии!), ни в других частях Апеннинского полуострова. Объяснение этому факту в исторической науке пока отсутствует.

Нападение разбойников на дилижанс в ущелье. Неизвестный литограф. Италия (?), XIX в. бумага, литография, 355х490 мм. ГЭ

Феномен бандитизма в итальянской историографии.

Основные идеи и концепции

В исторической литературе проблема бандитизма как отдельная исследовательская тема не ставилась. Некоторые ее аспекты затрагиваются в работах, имеющих более широкую тематику и посвященных крупным историческим событиям или же отдельным периодам итальянской истории. Как правило, авторы подобных трудов ограничивают свои выводы о времени появления, причинах происхождения и сущности феномена бандитизма изучаемой ими эпохой, не ставя задачи проследить его истоки в предшествующих периодах и не затрагивая вопрос о преемственности данного явления в более поздние времена. Существующие точки зрения можно объединить в следующие концепции.

Бандитизм как специфическая форма социального протеста. Истоки brigantaggio восходят, по крайней мере, к середине XVI в.¹ Бандитизму этого времени посвящены работы итальянских историков Дж. Галассо и Р.Виллари.

Монография Дж. Галассо стоит как бы особняком среди прочих, поскольку феномен бандитизма рассматривается в ней не в контексте событийной истории Италии, а в рамках анализа крестьянских восстаний в Европе XVI — XVII вв.² По мнению исследователя, причины бандитизма, как и крестьянских восстаний, кроются в сложившейся к XVI в. тяжелой ситуации в южно-итальянской деревне: возобновление всевозможных привилегий среди правящего класса, злоупотребления феодалов делали практически нереальным достижение справедливости законными путями, и бандиты, разбойники становились единственными защитниками прав бедных крестьян. Галассо настаивает на четком разделении феномена бандитизма и преступности как таковой. «Обыкновенная» преступность, считает историк, является сугубо индивидуальным выражением недовольства общественным устройством. Такая «ординарная» социальная патология встречается в любом типе общества, в то время как бандитизм, будучи некой «специфической» патологией, может появляться лишь в тех обществах, которые имеют определенные черты. В качестве таковых автор выделяет неспособность государственных структур контролировать соблюдение установленных ими законов и эффективно осуществлять функцию посредника между различными социальными группами, размытость социальной структуры в силу существования многочисленных льгот и привилегий, жестокость нравов. Именно в таких обществах, по его мнению, преступления против законов становятся повседневной реальностью.

Несмотря на то, что Галассо не склонен разделять бандитизм и восстания крестьян, объясняя оба явления феодальным произволом, он все же стремится показать отличия бандитизма от простых народных выступлений, делая упор на отношениях разбойника и общества. Бандит, пишет историк, «не сохраняет в неприкосновенности принадлежность обществу и свои гражданские права. Он — вне общества, и ему нет более в нем места... Но иногда случается, что общество вступает с ним в переговоры, заключает соглашение с бандитом, предлагая ему военную службу, денежное вознаграждение, то есть в определенной степени заново включает его в гражданскую жизнь, взамен на прекращение нанесения ущерба общественному порядку»³. По мнению Дж. Галассо, бандитизм, как и крестьянские восстания, свидетельствует о глубоком кризисе в обществе, однако первый — явление постоянное и эндемическое, в то время как вторые — акты стихийною протеста различной продолжительности и силы.

Похожую интерпретацию явления бандитизма можно встретить в работе Р. Виллари: «Бандит, не будучи на службе у государства или баронов, находил поддержку среди крестьян и стремился не оскорблять их нравы и традиции. В своих поступках он исходил из чувства справедливости, защищая интересы крестьянского мира...»⁴. Согласно Виллари, в бандитизме нашла отражение типичная реакция сельского мира на постоянные неурожаи, голод и нужду. Однако разбойники, действуя против закона, не имели целью установить новый закон. Бесполезно, утверждает исследователь, пытаться найти в действиях бандита какие-либо политические мотивации, хотя в некоторых случаях разбойники могли разделять убеждения тех или иных политически сознательных сил, а иногда и принимать участие в революционных движениях. Часто группы бандитов нанимались на службу государству или сеньорам, и порой эта служба являлась единственно возможным для них способом выживания, позволяла вновь реинтегрироваться в общество. К тому же банда, не имевшая могущественного покровителя, не могла просуществовать долгое время и была обречена на неминуемую гибель.

Таким образом, Дж. Галассо и Р. Виллари считают, что южно-итальянский бандитизм не может быть охарактеризован как политическое движение, хотя иногда он и выступал в качестве его составной части. Следует учесть, что авторы приходят к такому выводу, основываясь на материале исключительно XVI — XVII вв. К тому же вопрос о происхождении и сущности бандитизма подчинен анализу проблем более общего характера: специфических черт крестьянских выступлений в Европе XVII в. у Галассо, истоков Неаполитанской революции 1647 г. у Виллари. Оба исследователя подчеркивают «исключенность» бандитов из общества. Но так ли это было на самом деле? Ведь разбойники, независимо от того, находились ли они на военной службе, использовались кем-либо в собственных целях или занимались грабежом, чтобы выжить, всегда сохраняли тесные связи со своей общиной. В любой момент бандит мог вернуться в общину, вновь заняться обычной работой (т.е. вновь «превратиться» в крестьянина)⁵. Для южно-итальянских крестьян разбойнический образ жизни не был чем-то из ряда вон выходящим, разбойник, несмотря ни на что, оставался частью их самобытного мира и вовсе не исключался из него.

Концепцию бандитизма как формы социального протеста, но уже в период наполеоновского господства в Южной Италии (1806— 1815 гг.) разделял в своих трудах историк А. Лепре⁶. Он считал, что бандитизм явился ярким свидетельством социально-экономической отсталости южно-итальянских провинций и представлял собой социальную борьбу нищих крестьян против существующей действительности. Эту борьбу Лепре оценивает очень негативно, так как она, на его взгляд, не способствовала улучшению или хотя бы небольшому изменению в лучшую сторону создавшейся ситуации, а, напротив, тормозила дальнейшее развитие страны. Относительно французского периода историк указывает, что в форме бандитизма нашла свое выражение крестьянская война, которая во многом была спровоцирована самими властями, видевшими в любом жителе Южной Италии своего потенциального врага и вызывавшими тем самым еще больший гнев со стороны народа. Чем усерднее и ожесточеннее боролись французы с бандитизмом, обрушивая порой репрессии на широкие слои неповинного населения, тем сильнее, шире и свирепее он становился и помимо традиционного социально-экономического характера приобретал и политическую окраску. Таким образом, у А. Лепре намечается концепция перерастания бандитизма из явления социального порядка в политическое движение во время кризисных ситуаций.

Эта концепция в полной мере была разработана Г.Чингари⁷. Анализируя социальные структуры, породившие феномен бандитизма, исследователь не стремится к четкому разделению точек зрения на бандитизм как на простое преступление, социальный или же политический протест, но пытается доказать, что в моменты политических кризисов brigantaggio, явление в большей мере криминального характера, хотя и порожденное экономической отсталостью региона, превращался в политическое движение. Вот почему, изучая революцию и контрреволюцию 1799 г., «французское десятилетие», события 20-х и 40-х годов XIX в. и эпоху завершения объединения Италии, согласно Г. Чингари, можно говорить не только о социальном, но и о политическом бандитизме.

В отношении бандитизма 1861—1865 гг. подобных взглядов придерживается Д. Канделоро⁸. По его мнению, brigantaggio явился не чем иным, как выражением глубокого недовольства социально-экономической ситуацией со стороны крестьянских масс, которые вначале связывали с приходом Гарибальди и крушением бурбонской монархии надежды на получение земли, а затем, разочаровавшись в новом короле Викторе Эммануиле и едином правительстве, организовали своеобразное политическое сопротивление итальянским властям.

Таким образом, среди исследователей весьма распространено мнение о том, что бандитизм в южно-итальянской деревне являлся прежде всего следствием извечной нищеты сельских масс и произвола по отношению к ним со стороны феодалов. Не желая мириться со своим положением, они изливали протест в открытых выступлениях или же, оставляя традиционные занятия, отправлялись в горы и труднопроходимые леса и начинали разбойничать. То есть в бандитизме, по общей оценке, Ф.Броделя, выразилась «жестокая и повседневная» «скрытая крестьянская война»⁹.

Однако «скрытая крестьянская война» не может, на наш взгляд, служить исчерпывающим объяснением сущности исследуемого явления. Это лишь один из типов бандитизма, который можно охарактеризовать как социальный (сельский, народный). Социальный бандитизм действительно в большинстве случаев вызывался социально- экономическими кризисами на Юге Италии и в такие моменты сливался с более «привычными» формами проявления народного протеста. Неурожаи, скачки цен, разорение крестьян и т.д. обычно приводили к вспышкам, а иногда и к крупным волнам социального бандитизма. Одно из самых серьезных выступлений произошло в конце XVI в. и было связано с именем знаменитого разбойника Марко Шарра, сумевшего на протяжении семи лет организовывать выступления бандитских вооруженных отрядов, носившие ярко выраженный антифеодальный характер.

Тем не менее бандитизм и народные выступления типа восстаний, бунтов, мятежей социально-экономического толка не являли собой полную тождественность. Социальный бандитизм помимо выражения открытого протеста играл большую роль в народной жизни как олицетворение мифа о заступниках за бедняков. Но важно подчеркнуть, что разбойник, являлся ли он участником антифеодального выступления или же своеобразным политическим деятелем, всегда оставался разбойником, бандитом, способным на любые преступления, хладнокровные убийства, и его действия могли обращаться и против крестьян, выходцем из которых он чаще всего являлся. В этом случае социальный бандитизм превращался в совершенно иной тип — сеньориальный: в качестве личной охраны бандиты состояли на службе у сеньоров и представителей других слоев общества — всех, кто по тем или иным причинам в ней нуждался. Это могли быть наемные убийцы, получавшие вознаграждение за свой «труд». Часто разбойники проживали на территории баронских усадеб и были надежно защищены от карательных мер правосудия. По всей видимости, практика найма бандитов была широко распространена не только в первой половине XVII в., когда наблюдался всплеск «сеньориального» бандитизма, но и в более ранние, и в более поздние времена.

Но главная проблема заключается в том, что даже в периоды относительной политической стабильности и отсутствия острых социально-экономических кризисов бандитизм продолжал оставаться имманентной частью повседневной жизни южно-итальянских провинций. Этот «повседневный» бандитизм не «вызывался к жизни» какими-либо общественными кризисами, но на протяжении всей истории Италии не исчезал никогда. Традиция так называемого «ухода в горы» (ит. darsi alia montagna, alia campagna — выражение, которое затем станет обозначать превращение мирного жителя в разбойника) сохранилась в этих местах, возможно, еще со времен античности¹⁰. В каждом отдельном случае такой уход мог иметь собственные мотивы (чаще всего криминального характера), но не воспринимался крестьянским населением как исключительный поступок, выходящий за пределы обыденной жизни.

Пейзаж с разбойником. Химли, Сигизмон. 1801-1872. Западная Европа, XIX в. Бумага, литография, 12,3х19,5 см. ГЭ

Бандитизм как политическая борьба.

Оценка бандитизма как исключительно политического движения встречается в исторических исследованиях на данную тему значительно реже. Она присутствует в работах У. Кальдоры и Е. Леони, посвященных периоду французского господства в Южной Италии 1806—1815 гг¹¹ У. Кальдора склонен расценивать бандитизм как войну против иностранных угнетателей, а ее причины объясняет поведением французских войск, обращавшихся с местными жителями как с животными, не считавшихся с их привычками и нравами, оскорблявших и нарушавших заведенный порядок их жизни. Историк выделяет два крупных периода антифранцузской войны: 1806—1808 гг. — период настоящего народного движения с определенным политическим отпечатком, поддержанного искренними приверженцами старого правительства, которые, организуясь в группы (т. е. в банды), оказывали эффективное сопротивление французским властям; 1808—1811 гг. — период «чистого» бандитизма, когда находящиеся вне закона преступники дали выход всем своим извращенным инстинктам и эмоциям и, потеряв систематическую поддержку и не получая четких указаний со стороны англичан и Бурбонов, были в конце концов разбиты и уничтожены в немалой степени с помощью собственных соотечественников.

Несколько отличной точки зрения придерживается Е. Леони. Как и У. Кальдора, он выделяет именно политическую сторону явления «бандитизма», характеризуя его как контрреволюцию безгранично преданного своей родине (и что особенно важно, своему образу жизни) народа, однако считает, что она приняла меньший размах, чем в 1799 г. из-за «изменения» (как бы «поумнения») самих французов, которые, учитывая прошлый опыт, «научились уважать религию, собственность, чувства маленького народа»¹².

Оба исследователя рассматривают бандитизм «французского десятилетия» как политическое движение, причем вызванное исключительно событиями тех лет. Кальдора видит в нем естественную реакцию народа на завоевание страны чужеземцами, Леони — одну из форм контрреволюции наравне с санфедизмом и другими реакционными народными движениями. Ни тот, ни другой не задаются вопросом, почему это политическое в их понимании движение приняло такую специфическую форму, как бандитизм.

Как видим, авторы перечисленных концепций ставили перед собой ограниченные задачи, не преследуя цели исследовать бандитизм как совокупное и исторически протяженное явление. Исключение в этом смысле представляет лишь упомянутая монография Г. Чингари «Бандитизм, землевладельцы и крестьяне на Юге Италии» (1799—1900)¹³, однако, на наш взгляд, она является скорее «традиционным» повествованием о социально-экономической и политической истории Южной Италии, а проблематика, касающаяся непосредственно феномена бандитизма, в ней несколько сужена и упрощена.

Говоря о бандитизме как о политическом или социальном движении, исследователи зачастую не объясняют в полной мере его специфики, его соотношения с другими формами движений политического или же социально-экономического толка, не проводят параллели с аналогичными явлениями в других странах и не стремятся ответить на вопрос, кем же на самом деле являлись разбойники — т. е. как воспринимали они себя сами и каково было подлинное отношение к ним со стороны местного населения и властей. Ведь разбойник — не просто бунтарь, восстающий против существующей действительности, это человек, руководствующийся своими собственными правилами и законами жизни и заставляющий считаться с ними других. Этой психологической стороне изучаемого явления уделил большое внимание в своих работах о бандитизме английский историк Э. Хобсбоум, что побудило нас дать подробную характеристику его взглядов.

Нападение разбойников. Велде, Эсайас ван де, ок. 1587-1630. Голландия, дерево, масло, гризайль. 23х32,5 см. ГЭ

Собирательный портрет разбойника в Новое время.

Феномен бандитизма в концепции Э. Хобсбоума

Э. Хобсбоум не ставил задачи исследовать проявления бандитизма на примере какой-либо отдельной страны. Его работа представляет собой попытку воссоздать некий собирательный образ разбойника, существовавший в ряде обществ в Новое время не только на европейском континенте, но и в Америке, Азии и т.д.¹⁴ В основе концепции Хобсбоума лежит представление о бандитизме как об одной из форм проявления социального недовольства, которое сопровождает, а в ряде случаев предвосхищает более массовые движения социального протеста. В то время как восстания, бунты, мятежи неизбежно вовлекают в себя широкие слои населения, бандитизм, согласно Хобсбо- уму, объединяет относительно небольшие группы людей — в основном представителей низов крестьянского общества, чьи действия официальными властями объявляются незаконными, преступными, но самими крестьянами не считаются таковыми. «Социальным» бандитизм делают особые отношения между крестьянином и бандитом: разбойник в народном представлении — человек, имеющий тех же врагов, что и крестьянин; это герой, борющийся за устранение существующей в обществе несправедливости. Бандит, по утверждению Хобсбоума, не заурядный правонарушитель: он не просто отрицает и преступает официальный закон, как это делает обычный преступник, но, возможно, в своих поступках руководствуется неким иным, более справедливым по его представлениям законом. Кроме того, «идеальный Робин Гуд» никогда не совершает убийств, кроме как в целях самозащиты.

Примечателен, по мнению исследователя, тот факт, что представления о благородном происхождении разбойников не являлись лишь плодом фантазии народных масс, но основывались на реальной действительности. В качестве доказательства автор приводит имена существовавших на самом деле «идеальных» разбойников. Это Диего Кориентес (1757—1781, Андалузия, его фигура уподоблялась Христу); Юро Яношик (1688—1713, Карпаты); Анжело Дука (1760—1784, Неаполь); американец Джесси Джеймс (1847—1882); Зилим Хан (ХХв., Дагестан ) и другие¹⁵.

Таким образом, заключает Хобсбоум, «социальный» бандит являл собой прямую противоположность преступнику не только в мифах и сказаниях, но и в реальной жизни. К тому же, если государство или правящие классы предоставляли ему возможность вернуться к своим традиционным занятиям, он немедленно реинтегрировался в общество и, более того, становился его почетным членом. С другой стороны, общественное мнение совсем иначе относилось к разбойникам, которые выступали не на стороне, а тем более против крестьян, и идеализация бандитов вовсе не означала идеализацию преступника как такового.

Как утверждает Хобсбоум, своими действиями разбойники пытались поддержать стабильность традиционных социальных отношений, но вовсе не стремились построить новое общество, основанное на принципах свободы и равноправия: «...это был не призыв к уничтожению системы эксплуатации, но лишь протест против злоупотреблений со стороны феодалов»¹⁶. Вот почему герои народных легенд и сказаний никогда не вступали в конфликт с верховными или местными властями.

«Социальный» бандитизм, в представлении Хобсбоума, являлся широко распространенным феноменом, и одни и те же его формы могут быть прослежены практически во всех странах европейского Средиземноморья, исламского мира, Юго-восточной и Восточной Азии, обоих американских континентов пост-колумбовского периода и т.д., — обществах, основу жизни которых составляла традиционная сельская экономика (включая пастушескую). В таких обществах, по мнению английского историка, бандитизм неизбежно возникал как крайне примитивная форма социального протеста, «более топ), — самая примитивная из всех известных»¹⁷.

Как видно, в оценке сущности феномена бандитизма Э. Хобсбоум не выходит за рамки устоявшихся представлений о нем как об одном из типов народных движений наряду с восстаниями, бунтами, мятежами и т.д., однако, в отличие от историков, обращавшихся исключительно к итальянской проблематике, расширяет рамки исследования как во временном, так и в пространственном отношениях. Бандитизм в трактовке Хобсбоума предстает как явление мирового масштаба и охватывает огромный отрезок времени, начиная от семнадцатого века и кончая веком двадцатым.

Представляется, что подобный «генерализирующий» подход неизбежно ведет к довольно упрощенному пониманию сущности исследуемого феномена. Под определение «бандитизм» попадают такие различные, на наш взгляд, формы народных движений, как российское казачество и южнославянское гайдучество, восстания Степана Разина и Емельяна Пугачева в России и Марко Шарра в Италии, а испанские bandoleros XVII в. «приравниваются» к американским бандитам XIX столетия. Нельзя забывать, что все эти выступления как массового, так и индивидуального характера вписывались в совершенно разные исторические контексты, порождались разными причинами, обусловленными особенностями политического, социально-экономического и духовного развития той или иной страны, и при более детальном рассмотрении могут обнаружить собственные специфические черты, противоречащие концепции «общего для всех традиционных сельских обществ феномена бандитизма». В отношении южно-итальянского варианта приведем следующие соображения.

Во-первых, созданный народным воображением образ разбойника-заступника бедняков, хотя и часто встречался в реальной жизни , тем не менее далеко не всегда соответствовал действительности. Грабеж «себе подобных» и разбойничьи нападения на простые крестьянские поселения были не менее распространены в южно-итальянской деревне, чем случаи «благородного» разбойничества¹⁹. По мнению Э. Хобсбоума, чисто преступные действия не имели ничего общего с так называемым «социальным» бандитизмом, однако удивителен тот факт, что они не встречали практически никакого сопротивления со стороны местного населения. Южно-итальянские крестьяне предпочитали покорно терпеть насилие от рук бандитов, нежели обращаться за помощью к местному правительству. И даже самые бедные люди старались самостоятельно откупиться от разбойников и ни при каких обстоятельствах не сообщали властям о том, что подверглись насилию²⁰.

Во-вторых, весьма сомнительным кажется предположение Хобсбоума, что разбойники «убивали лишь по необходимости» (это скорее полностью относится к области мифов). Вряд ли такое было возможно в стране, где сами особенности характера и мировоззрения местного населения — привычка к суровой борьбе за выживание, превознесение мужских доблестей, презрение к смерти и соответственно невысокая цена земного существования — формировали иные, неприемлемые для «цивилизованных» европейских народов нормы жизни. Так, например, по многочисленным свидетельствам французских солдат наполеоновской армии, каждый житель провинции Калабрия, явившейся главной ареной бандитских выступлений периода «французского десятилетия», непременно держал дома оружие, и даже самые ничтожные ссоры часто заканчивались смертью обидчика от выстрела из ружья или удара кинжалом²¹. Еще в 1793 г, неаполитанский публицист Дж. Спирити с горечью замечал: «Уж настолько обычным делом стали преступления и убийства в наших провинциях, что убивают людей по самым ничтожным поводам, из-за малейшего различия во мнениях и в бесконечном числе случаев безо всякой причины, из-за простого желания пролить кровь. Даже слово “убийство” стараются не употреблять и о совершившем его говорят, что он виновен ... в слабости!»²². Возможность появления на этом фоне «доброго», щадящего своих жертв разбойника выглядит весьма сильным преувеличением.

В-третьих, мы знаем и о прямых выступлениях бандитов против местных или верховных властей. Еще в 1560 г. известный разбойник Марко Берарди осмелился не признать испанского короля Филиппа II, провозгласил себя правителем Калабрии и задался целью освободить ее от власти испанцев²³. Не раз уже упоминавшийся Марко Шарра, бандит в большей степени «социального» типа, был замешан в политическом заговоре против Великого герцога Тосканского²⁴, Знаменитый бандит Гаэтано Вардарелли, разбойничавший на Юге Италии в эпоху Реставрации в 1816—1817 гг., называл себя королем Апулии и с большим презрением относился к Фердинанду I, войска которого были бессильны оказать ему достойное сопротивление²⁵. А участники великих бандитских волн XIX столетия, которые мы определяем именно как политические, прямо заявляли о своей «благородной» цели вернуть на престол законное в их представлении правительство. Все это свидетельствует о том, что бандитизм не укладывается в рамки выстроенной Хобсбоумом концепции.

Карл Брюллов - "Разбойник, чистящий ружье шомполом". Конец 1820-х. Из "Итальянского альбома". Бумага, акварель

* * *

Подводя итоги сказанному, отметим, что историки, когда-либо обращавшиеся к данной теме, рассматривали вопрос о сущности и происхождении бандитизма с позиций традиционной истории, ставя в центр внимания великие политические события или же глобальные социально-экономические процессы. Несмотря на то что феномену бандитизма в этих исследованиях уделялось хотя и не главное, но далеко не последнее место, а концепции авторов отличаются большим разнообразием, многие проблемы, связанные со спецификой этого предмета исследования, остаются нерешенными до сих пор. На наш взгляд, это объясняется недостаточным вниманием к истории «ментальностей» той эпохи, проблемам складывания определенных стереотипов мышления, специфических норм поведения в обществе, «породившего» разбойников, — т.е. к тем сюжетам, которые обычно служат лишь фоном для основного «событийного» видения истории. Подобные сюжеты являются основополагающими для историко-антропологического направления в исторической науке.

Афиша к кинофильму "Золото Неаполя". 1954 г. реж. Vittorio De Sica

Бандитизм как предмет историко-антропологического исследования

Историк, разделяющий принципы исторической антропологии, изучает какую-либо историческую эпоху сквозь призму субъективных представлений ее современников о мире и о самих себе. Своей задачей он ставит не только и не столько объяснение объективных причин происходивших в истории изменений, сколько реконструкцию тех стереотипов мышления, мировоззренческих установок людей прошлого, которые в конечном счете определяли их действия. Такой подход ведет к новому, возможно, более глубокому и правильному пониманию исторических процессов в целом.

По нашему мнению, феномен бандитизма на Юге Италии может служить предметом подобного историко-антропологического исследования²⁶. Ведь его возникновению могли способствовать не одни лишь внешние причины — экономическая ситуация, политические или социально-экономические кризисы и т.д., — а скорее некие специфические внутренние факторы: складывавшиеся веками особые привычки, нравы и традиции местного населения (имеется виду прежде всего крестьянская его часть) сформировали определенный тип мышления и восприятия действительности, который сделал возможным существование разбойника в обществе не как маргиналаного элемента, исключенного из своей общественной среды, но как носителя определенного «образа жизни», не вступавшего в противоречие с принятыми в этом обществе нормами и правилами поведения. То есть бандитизм являлся эндогенным элементом, свойственным особой общественной структуре²⁷, и этим мы объясняем поразительную устойчивость данного феномена на протяжении веков выжившего, несмотря на многочисленные попытки искоренить на различных этапах итальянской истории.

Вопреки тому значительному ущербу, который наносил бандитизм экономике Юга, затормаживая его развитие, препятствуя нормальному функционированию хозяйственной жизни, крестьяне южно-итальянских провинций воспринимали разбойников не как отражение, например, социальных пороков в обществе (объяснение, воз можно, более свойственное нашему мировосприятию), но как естественную составную часть своего жизненного уклада. Постоянно присутствуя в том или ином виде в обществе, бандитизм отличала «долгой временной протяженностью» как в буквальном, так и в то\ смысле, которое вкладывают в это понятие представители французской школы «Анналов»: он являлся частью того пласта истории который эволюционирует медленнее всего, проходит сквозь века i различные эпохи, переживает политические и социальные катаклизмы, оставаясь при этом практически неизмененным.

Но иногда бандитизм выходил на поверхность событийной истории и неизбежно накладывал свой специфический отпечаток на ход исторических процессов. Одним из возможных вариантов объяснения двум крупным его политическим волнам начала и середины XIX в. мы полагаем столкновение двух различных цивилизаций двух различных культур, понимаемых не в традиционном, но i историко-антропологическом смысле — как совокупность устойчивых форм поведения, нравственных установок, систем ценностей верований и обычаев. В первом случае это была реакция южно-итальянского общества на завоевание страны французами, во втором — своеобразный ответ на процесс образования единого государства.

Ведь объединение Италии означало слияние не просто двух географических частей страны (Севера и Юга) и не просто двух регионов с несовпадающими уровнями экономического и политического развила — сами менталитета южан и северян были различными, если не противоположными. Попытка соединения двух различных структур культур), стремление северян установить на Юге свои порядки и подчинить себе южный мир не могли не вызвать естественного составления со стороны последнего, сопротивления, которое выразилось в привычной для этого мира форме бандитизма²⁸.

Таким образом, на наш взгляд, историко-антропологический подход позволяет охарактеризовать бандитизм как социокультурный феномен и предоставляет богатые возможности для его дальнейшего изучения.

Поступила в редакцию 28.12.98

Примечания:

¹ На сегодняшний день самые ранние источники, касающиеся феномена бандитизма и оказавшиеся в нашем распоряжении, датируются именно этим временем. Однако весьма вероятно, что к середине XVI в. бандитизм представлял собой уже достаточно распространенное, устойчивое и эндемическое явление в южно-итальянской деревне.

² Galasso G. Le rivolte contadine nell‘Europa del secolo XVII. Napoli, 1970.

³ Ibid. Р.216.

⁴ Villari R. La rivolta antispagnoia a Napoli. Le origini (1585— 1647). Bari, 1967. P.70 — 71.

⁵ Sinisi A. «Antigiacobinismo е sanfedismo» in Italia giacobina e napoleonica. Napoli, 1985. P.245.

⁶ Lepre A. Storia del Mezzogiomo nel Risorgimento. Roma, 1969. II Mezzogiorno dal feudalesimo al capitalismo. Napoli, 1979.

⁷ Cingari G. Brigantaggio, proprietari е contadini nel Sud (1799 — 1900). Reggio Calabria, 1976.

⁸ Candeloro D. Storia dell'Italia moderna. Roma, 1968. V. 5. Русск. пер.: Канделоро Д. История современной Италии. М., 1971. Т. 5.

⁹ Braudel F. La Mediterranee et le monde mediterranean a 1‘epoque de Philippe II. Paris, 1949. P. 645.

¹⁰ Еще в эпоху существования Римской империи и в последующие периоды, когда Италия переходила от одних иноземных завоевателей к другим, а войны, битвы и сражения не переставали сотрясать страну, внутренние горные районы Юга Апеннинского полуострова всегда служили прибежищем для недовольных, бунтовщиков, а также просто для потерявших кров жителей прибрежных сел и деревень. По мнению некоторых историков, эти особенности итальянской истории неизбежно «порождали» разбойников. «Откройте книги по истории, — заявлял исследователь середины XIX в. М. Моннье, — и вы найдете их во времена любых правителей, начиная от сарацинов и норманнов и до наших дней» (.Monnier М. Histoire du brigandage dans l’Italie meridionale. Paris, 1862. P.10). Однако вопрос о преемственности brigantaggio эпохи Нового времени и раннего средневековья и тем более античности не может рассматриваться в данной работе: это — предмет отдельного серьезного исследования.

¹¹ Caldora U. Calabria napoleonica (1860—1815). Napoli, 1960; Leoni E. Storia della controrivoluzione in Italia. Napoli, 1975.

¹² Leoni Е. Op.cit. Р.95.

¹³ Cingari G. Op.cit.

¹⁴ Hobsbawm Е. Social banditry // Landsberger Н.А. Rural Protest: peasant movements and social change. London, 1974.

¹⁵ Цит. по: Siciliani de Cumis N. I briganti. Torino, 1983. P.27.

¹⁶ Hobsbawm E. Op.cit. P.145.

¹⁷ Ibid. P.157.

¹⁸ Марко Шарра, Гаэтано Вардарелли, Чиро Анникьярико — типичные примеры из итальянской истории.

¹⁹ Приведем несколько фактов из истории Италии XIX в.: известный разбойник Парафанте, сообщает французский исследователь Ж. Рамбо, «был бичом для крестьян Района между Козенцой и Никастро (Калабрия); если они не платили дань, он опустошал их земли и вырезал скот...» (Rambaud J. Naples sous Joseph Bonaparte. Paris, •911. P.141). Другой разбойник, Бенинказа, запрещал крестьянам выходить на рабо- ^гы в поле, и если кто-то осмеливался на подобный шаг, то лишался носа. Бандит по ямени Бойа имел привычку отрезать нос и уши всем, кто встречался на его пути, или отдавал их на растерзание своим псам. «Почти все деревенские жители Феролето, — ?*< а лова лея современник, — ходят без ушей и многие без носов, как живые свидетельства зверств этого безбожника» (Mozzilo A. Cronache della Calabria in guerra 1806 — •811. Napoli, 1973. V.III. P.1076).

²⁰ См., например: Bianco A. II brigantaggio alia frontiera pontifica dal 1861 al 1863. Milano, 1864. P.196.

²¹ de Tavel D. Sejour d‘un officier francais en Calabre. Paris, 1820. P.26.

²² Spiriti G. Riflessioni economico-politiche. Napoli, 1793. P. 23.

²³ Misasi N. Briganteide. Napoli, 1906, V.II. P. 47.

²⁴ Costo T. Compendio delPIstoria del Regno Di Napoli, Libro IV, Venezia, 1613// LepreA., VillaniP. II Mezzogiorno nell'eta moderna e contemporanea. Napoli, 1974. P. 129

²⁵ Lucarelli A. II brigantaggio politico del Mezzogiorno d‘Italia. Bari, 1942. P.51 Вардарелли «прославился» и своими связями с движением карбонариев.

²⁶ Среди итальянских историков, обращавшихся к проблемам южно-итальянской истории с точки зрения исторической антропологии, можно назвать Дж. Галассо, однако феномен бандитизма в его работе не рассматривался (Galasso G. L'altra Europa: Per un‘antropologia storica del Mezzogiorno d‘Italia. Milano, 1982).

²⁷ Советский исследователь Ю.П. Лисовский характеризует такую структур; как традиционалистскую: компактный и прочный крестьянский мир с присущей ем; системой норм, связей и ориентаций, изолированный от окружающей действительно сти, безропотно терпящий все, что навязывается ему извне, — гнет центральных местных властей, смену политических режимов и т.д. — и решительно восстающие лишь против посягательств на его систему ценностей (см.: Лисовский Ю.П. Южные вопрос и социальные конфликты в Италии. М., 1979. С. 40).

²⁸ Проблема диспропорций развития между Севером и Югом Италии (так называемый «южный вопрос») остается актуальной и по сей день.