Федор Федорович Кокошкин

I

Мысленным взором окидывая жизнь Ф. Ф. Кокошкина и стараясь уловить господствующую черту его личности, я прихожу к заключению, что этой господствующей чертой была — грация. Ведь грация состоит в способности достигать значительнейших результатов при наименьших видимых усилиях. Эта именно способность и лежала в основе духовной природы Кокошкина. Он жил кипучей и чрезвычайно разносторонней духовной жизнью. Менее всего он замыкался в какой-нибудь одной узко-определенной сфере. Он обладал страстным темпераментом, душой в высшей степени отзывчивой на впечатления бытия, на глубокие вопросы права и морали, на волнующую прелесть поэзии и искусства, на повелительные призывы гражданского долга. И каждая из этих стихий его душевного мира достигала в нем чрезвычайной значительности и глубины своего внутреннего содержания. При том эта живая разносторонность его духовных интересов соединялась в нем с чарующей талантливостью натуры и, благодаря этому, все те мысли, которые он высказывал письменно или устно, и все те поступки, которые он совершал в частном или общественном жизненном обиходе, неизменно сверкали блеском яркой одаренности.

Вот почему он был одновременно крупным ученым, блестящим оратором, несравненным политическим дебатером, ярким публицистом, самоотверженным и стойким гражданином, знатоком поэзии, тонким ценителем всего прекрасного.

Какой громадный душевный груз! При такой исключительной много содержательности иной человек оказался бы слишком тяжелым для окружающих, слишком преисполненным собственной значительности, напыщенным и чопорным. Ни малейшего намека на чопорность и напыщенность не было в натуре Кокошкина. Он был прежде всего грациозен в своем духовном складе, он умел носит свою духовную значительность легко и свободно, никому не наступая на ноги, без малейшего намека на педантизм, — этого злейшего врага грациозности.

Видя Кокошкина в первый раз в обществе, вы могли принять его просто за чрезвычайно живого и талантливого доброго малого, — так он был прост, непринужденен и духовно-подвижен, так он был чужд всякой наклонности подавлять других своим авторитетом. Но вот, в течение разговора затрагивался какой-нибудь серьезный научный или общественный вопрос, и вдруг этот «добрый малый» приводил вас в изумление такой тонкостью мысли, неотразимой убедительностью аргументации и глубочайшей эрудицией, что вы, широко раскрыв глаза от неожиданности, могли только сказать себе: «Так вот он каков!». А он, между тем, уже опять вел непринужденную беседу о пустяках, сверкая остротами, заливаясь ясным смехом, цитируя какие-нибудь юмористические стихи также легко и грациозно, как за минуту перед тем разбирал перед вами тончайшие юридические или политические проблемы.

Есть люди, которые в своих речах стараются показать больше, чем имеют в уме и за душой. Это — педанты, пустопорожние слова которых так же несносны, как натужный крик безголосого певца. Есть люди, которые дают ровно столько, сколько имеют в уме и за душой. И после одного-двух разговоров с ними вы чувствуете, что они уже целиком истощены и с ними уже скучно. Но есть и такие люди, в которых, — чем вы больше сходитесь, — тем яснее раскрывается перед вами все большая душевная глубина. К таким- то людям и принадлежал Кокошкин. Он много давал окружающим и всегда в нем самом оставался еще значительный избыток. Когда он прославился как политический деятель, людям, восхищавшимся его талантами политического бойца, наверно не приходило и на мысль, что этот глубокий юрист, знающий все конституции мира, как свои пять пальцев, может целыми часами толковать с Вячеславом Ивановым о тончайших тайнах стихосложения, вникая в их эстетическую прелесть. Таких потаенных уголков в лабиринте его души было много. Не сомневаюсь в том, что многие и многие, рукоплескавшие Кокошкину на политических митингах и восторгавшиеся его выступлениями в Государственной Думе, были убеждены, что вся его душа целиком ушла в вопросы о всеобщем избирательном праве, о парламентаризме и т. п. И как бы они были изумлены, узнав, что Кокошкин с не меньшим увлечением предавался изучению богословских вопросов и канонического права! Недаром, когда в 1917-м году конституционно-демократическая партия настойчиво выдвигала Кокошкина на разные министерские посты, он, долго отказываясь от всех этих предложений, наконец, заявил, что в крайности пошел бы на пост... обер-прокурора Синода. Через несколько дней ему сообщили, что духовные члены Синода сомневаются — достаточно ли он религиозен. Кокошкин улыбнулся и заметил: «Если-б они знали, что в этом отношении я превосхожу некоторых из них»...

Такая кипучая и богатая разнородность духовных интересов может получить характер разбросанности, если в натуре человека нет того основного стержня, на который нанизываются отдельные устремления и порывы души.

Был ли такой стержень у Кокошкина? Ответ на этот вопрос находим в очерке его жизни.

II

Кокошкин родился в 1871-м году. Он был внуком известного в истории русского театра драматурга и директора Московских государственных театров в первой половине XIX ст., Ф. Ф. Кокошкина. Не от деда ли унаследовал внук тяготение к литературе и поэзии, эстетический вкус и художественные интересы, которые служили таким чарующим и для многих неожиданным дополнением к его юридической эрудиции и к его политическому темпераменту?

Итак, Кокошкин происходил из московской дворянской семьи. Но родился он не в Москве, а в г. Холме, Люблинской губернии, где его отец служил комиссаром по крестьянским делам.

Отец умер, когда Кокошкин был младенцем, и помнить себя Кокошкин стал уже в г. Владимире, где его мать, по смерти мужа, занимала место начальницы земской женской гимназии.

Недавно скончавшийся в Бельгии Влад. Фед. Кокошкин оставил нам интересные воспоминания о детских годах своего брата. (Они были напечатаны в «Последних Новостях» за 1928-ой год, № 2493). В тех фактах, которые приведены в этих воспоминаниях, выпукло выступают перед нами некоторые черты характера, дающие ключ к пониманию последующей деятельности Кокошкина. Это — во-первых, чрезвычайная живость характера, чрезвычайная и физическая и духовная подвижность, соединенная с кипучей работой творческого воображения, и, во-вторых, врожденное стремление к независимости, постоянные протесты против всяких попыток подчинить его сторонней опеке, стремление во всем и всегда быть совершенно самостоятельным.

Когда к детям была приставлена француженка- бонна, маленький Федя прежде всего побежал к матери с вопросом, как сказать по-французски: «я сам». И тотчас вслед затем заявил бонне: «А одеваться я буду всегда moi-m?me». Он спешил этим сразу оградить свою самостоятельность, пуще всего боясь стать предметом манипуляций бонны, одна мысль о которых заранее уязвляла его младенческое самолюбие. Таким и остался он на всю жизнь, — по справедливому замечанию автора этих воспоминаний, — «С самых малых лет и до самой своей смерти он не любил ни в чем помощи, всегда действовал «moi-m?me».

Нередко люди, усиленно дорожащие собственной независимостью, не терпят проявления этой черты в других людях и даже бывают склонны деспотически властвовать над окружающими... Кокошкин был от природы совсем иного душевного склада.

При прохождении гимназического курса во Владимирской гимназии он учился блестяще и неизменно был первым учеником в классе. Но ему были как нельзя более чужды обычные черты типического «первого ученика». Он не был любимчиком начальства и никогда не становился в высокомерную позу «модели» для толпы товарищей. Всегда он являлся душою класса и наиболее дружил с самыми отчаянными, но живыми и способными товарищами.

Смелость, даже озорство, оригинальность и независимая самостоятельность — вот что пленяло его в людях^ как нечто родственное основам его собственной натуры.

Я обращаю внимание читателя на эту его черту, потому что она, на мой взгляд, объясняет многое в его политической деятельности. Он был страстным борцом за принципы свободы, ограждающей достоинство человеческой личности, не потому, что так написано в популярных политических прописях, и не потому, что он умозрительным путем создал себе теоретический идеал политических требований, чуждых подлинным наклонностям его природы, как это бывает у людей, у которых «ум с сердцем не в ладу», а именно потому, что любовь к свободе и независимости коренилась глубоко в интимнейших недрах его души.

Что же касается «теоретических построений», то они-то как раз первоначально повлекли Кокошкина на пути, отклонившие его от природных влечений его натуры.

Как ни увлекался юный Кокошкин поэзией и литературой, как ни обширна была уже тогда его литературная эрудиция, но, по окончании гимназии, он поступил на юридический факультет Московского Университета. Из напечатанных после смерти Кокошкина писем его к приятелю, мы узнаем, что в этом выборе факультета играла роль та же эстетика. Кокошкина, прежде всего, привлекала к себе красота последовательно-законченных построений юридической мысли.

Юридический факультет он прошел блестяще. Профессора немедленно оценили его дарования и поняли, какой неподдельный бриллиант получит в его лице русская наука. В 1893-м году Кокошкин, окончив университетский курс, был оставлен при кафедре государственного права для подготовки к профессуре. И вот, я отчетливо помню, как в середине 90-х годов на московских профессорских журфиксах все чаще стало упоминаться имя Кокошкина, как подающего большие надежды блестящего государствоведа, и, — это особенно любопытно, — всегда при этом прибавлялось, что Кокошкин принадлежит к той группе молодых юристов, которая обнаруживает склонность к политическим взглядам правого оттенка.

Да, на первых порах никто не предполагал, что Кокошкину предстоит в будущем стать одним из лидеров ярко-оппозиционной партии. И, действительно, в университете и тотчас по окончании университетского курса, Кокошкин был далек от политического радикализма. В юриспруденции его первоначально привлекала не стихия общественности, а формальная красота теоретических построений, дававшая удовлетворение его ясному уму и эстетическому чувству. И он влекся к тем холодным, формально-теоретическим конструкциям, которые имеют такую обаятельную силу в сфере отвлеченной игры ума и которые рвутся, как паутина, при малейшем соприкосновении с запросами реальной жизни.

Но мы уже знаем, что в натуре Кокошкина глубоко были заложены прирожденные инстинкты чести, стремление к независимости личности, к свободе. И достаточно было немногих импульсов, чтобы эти инстинкты вырвались наружу и помогли Кокошкину «найти самого себя». Эти импульсы пришли с двух сторон — и от науки, и от окружающей общественной среды. В 1897 и 1898 г.г. Кокошкин отправился заграницу, в научную командировку, которую он так поэтически описывает в упомянутых выше письмах к приятелю. Там у него завязалась дружеская связь с Иеллинеком. Там его научная мысль, вырвавшись на простор из круга идей, преподававшихся с московской кафедры государствоведения весьма «охранительно» настроенными профессорами, стала лицом к лицу с новыми проблемами, освещавшими глубокую связь юриспруденции с подлинными жизненными интересами. А, возвратившись в Москву к началу 1900-го года, Кокошкин попал в атмосферу разгоравшегося общественного движения, направленного как раз на завоевание свободы и общественной справедливости. И вот, кабинетный ученый превратился в политического борца, и требования общественной правды, ворвавшись в тишину его учёного кабинета, вызвали в нем глубокий пересмотр и научного его мировоззрения.

Обычно, люди в отношении изменения своих политических взглядов и настроений проделывают путь — от юного радикализма к умеренности зрелого возраста и к старческому консерватизму. Но бывают и исключения из этого психологического закона. Ярким примером таких исключений может служить Гладстон — консерватор в начале своей политической карьеры и смелый и решительный либерал в середине и в конце её. К этим политикам гладстоновского типа принадлежал и Кокошкин. Кокошкин стал радикалом не потому, что в юности, с чужого голоса, затвердил радикальные словечки и увлекся модными среди молодежи бунтарскими настроениями, и не потому, что личные невзгоды озлобили его против существующих порядков, а потому, что упорная самостоятельная работа мысли и серьезно пережитые впечатления от общественного опыта осветили ему жизненную правду выдвигаемых политическим радикализмом требований. Такой радикализм, не навеянный мимолетными впечатлениями юности, а выросший из глубокой внутренней работы духа зрелого возраста, прирастает к человеку прочно и уже не спадает с него ни при каких частичных и временных разочарованиях.

С 1900 года Кокошкин становится гласным московского губернского земского собрания от Звенигородского уезда. В 1903-м году он избирается членом губернской земской управы и начинает энергично работать во многих комиссиях. Одновременно он берет на себя обязанности помощника секретаря московской городской Думы и вступает в полуконспиративный земский кружок «Беседа», организованный Д. Н. Шиповым и кн. Долгоруковыми. Вое это предрешает дальнейший путь его политической деятельности. Он читает лекции в университете, работает над диссертацией, но теперь он уже не только ученый. Чувство гражданского долга и темперамент политического борца вспыхнули в его душе с неудержимой силой, лишь только он соприкоснулся с начинавшимся политическим движением, которое вскоре охватило всю Россию. Тесные дружеские связи, основанные на глубокой общности идей и стремлений, спаяли его теперь с той группой земских и городских деятелей, которая вступила тогда на путь политической борьбы под давним лозунгом русского прогрессивного земства: демократическая конституция и глубокие демократические социальные реформы.

В своей автобиографии и в своих речах Кокошкин сам называет Муромцева, Астрова, кн. Долгоруковых, Н. Н. Щепкина, кн. Шаховского, Головина, как тех лиц, с которыми он прежде всего близко сошелся при первых же шагах на поприще общественной работы и которые приобщили его к группе земских- конституционалистов. А вступив в эту группу, Кокошкин немедленно занял в ней выдающееся положение одного из тех деятелей, на которого с полным основанием были возложены лучшие надежды. Его эрудиция в области государствоведения была изумительна. Его конституционно - демократические убеждения как нельзя более отвечали стремлениям этой группы. Его несравненный талант политического дебатера выдвигал его в первые ряды бойцов при полемических схватках с противниками. И ко всему этому присоединялись открытый и благородный характер, живая общительность, верность дружеским связям, готовность беззаветно служить общему делу, способность загораться боевым энтузиазмом.

1904-1905 года были временем кипучего участия Кокошкина в «Союзе Освобождения», в организационном бюро, создавшем политические земские съезды, и в самих этих съездах.

Вместе с Муромцевым Кокошкин составлял вносимые на обсуждение этих съездов конституционные проекты, не раз выступал докладчиком по этим проектам и не раз одерживал блестящие победы в политических дебатах при их обсуждении.

Тогда-то один английский парламентарий, попавший на заседание одного из земских съездов, пришел в восторг от полемической диалектики Кокошкина и воскликнул: «Вот — прирожденный дебатер!».

В 1905-м году Кокошкин явился одним из основателей конституционно-демократической партии и, конечно, вошел в состав её центрального комитета.

Когда в 1906-м году открылась избирательная кампания перед выборами в первую Государственную Думу, никто не сомневался в том, что Кокошкину предстоит блестящая роль в первом русском парламенте. В избирательной кампании 1906-го года он принял самое деятельное участие, и каждое его выступление на политических митингах было истинным его триумфом.

Как политический оратор, Кокошкин поистине магнетизировал аудиторию. Кто слышал его впервые, тот в начале его речи испытывал недоумение и спрашивал себя, на чем же основана слава этого оратора? Произношение Кокошкина было не чисто, он не выговаривал некоторых звуков, шепелявил; его голос был однообразно-криклив, лишен музыкальных модуляций. Казалось, -в первые минуты, что такой оратор должен скоро утомить слушателей. А между тем через несколько секунд после начала его речи вся аудитория, хотя бы в ней было немало и его политических противников, уже с величайшим подъёмом внимания, не дыша от восхищения, следила за каждым его словом, готовая часами сидеть, не шелохнувшись, под обаянием его чар.

В чем заключалась тайна этого очарования? Во- первых, в глубокой искренности каждого слова Кокошкина; во-вторых, в необычайной ясности его мысли и, в третьих, — в неисчерпаемом богатстве тонкой и неотразимо-убедительной аргументации, которою каждая его мысль была обставлена. М. М. Винавер в очерках, посвященных Кокошкину, совершенно правильно определяет своеобразную особенность ораторского дарования Кокошкина. Это был оратор-педагог. Он не ошеломлял слушателя неожиданными словесными эффектами, не опьянял его жгучими тирадами. Он брал слушателя в плен такой ясностью и убедительностью обильных доводов, преподносимых в такой удобопонятной форме, что слушатели начинали испытывать чувство, как будто оратор воспроизводит их собственные мысли, которые они всегда разделяли и только не могли их выразить с таким искусством. А между тем, на самом деле, речи Кокошкина были преисполнены вовсе не ходячей монетой обыденных воззрений, а весьма глубокой эрудицией, которая всегда восходила к сложным отправным идеям. И это умение так легко и просто приобщать аудиторию к сложному миру своих идей вытекало именно из той присущей Кокошкину духовной грации, о которой я говорил в начале этого очерка.

За время избирательной кампании 1906-го года имя Кокошкина прогремело по всей России, и он был избран в члены первой Государственной Думы представителем от города Москвы вместе с Муромцевым, Герценштейном и Савельевым.

III

Депутатская деятельность Кокошкина стояла на высоте присущих ему дарований и тех надежд, которые были на него возложены избирателями. Во многочисленных думских комиссиях он был авторитетным и драгоценнейшим работником в силу своей глубокой осведомленности в вопросах государственного права. А в заседаниях конституционно-демократической фракции и на трибуне Государственной Думы развертывались во всем блеске те его дарования, которые делали его первоклассным парламентарием. Ораторские триумфы сопровождали его выступления и на думской трибуне в такой же мере, как и на политических митингах. Далеко не со всеми ораторами бывает так. Различные роды красноречия далеко не всегда соединяются в одном лице. Плевако — знаменитый златоуст московской адвокатуры, гремевший в судах ораторским вдохновением, совсем слинял на трибуне Государственной Думы. И даже некоторые политические ораторы, пользовавшиеся неизменным успехом на политических митингах, оказывались в Государственной Думе бледными копиями самих себя.

Это объясняется тем, что парламентская речь, в противоположность митинговой, только тогда имеет успех, когда оратор соединяет с искусством слова определенную систему политических убеждений, ясный план своей политической работы, и когда все и каждый чувствуют в нем не только виртуоза-оратора, но и государственного деятеля, служащего не успеху минуты в пылу полемики, а твердым идеалам, освещающим ему весь его жизненный путь. Эти то именно свойства и обеспечивали Кокошкину подлинный успех в его парламентской деятельности.

Наиболее крупные его выступления на трибуне первой Государственной Думы были посвящены критике министерской декларации Горемыкина, полемике с предложением группы трудовиков передать все обсуждение аграрной реформы в местные совещания и обсуждению вопросов о неприкосновенности депутатов, о гражданском равенстве и о равноправии национальностей. Сила всех этих речей состояла и в находчиво-осторожном опровержении доводов противников и — главное — в умении гармонически сочетать практическую постановку каждого вопроса, учитывающую реальные потребности жизни, с разъяснением принципиально-идейной основы обсуждаемой проблемы. Такова, например, была речь его о гражданском равноправии, в которой он, обсудив все вопросы, связанные с реформой положительного законодательства в этой области, вдруг поднял дебаты на идейную высоту основной политической задачи — создать единую нацию из конгломерата отграниченных друг от друга отдельных групп населения. «Пока нет гражданского равноправия, нет и нации. Создать нацию — вот к чему должна привести предлагаемая нами реформа».

Исходной точкой и краеугольной основой его политического миросозерцания было требование создания такого государственного порядка, который обеспечил-бы каждому гражданину возможность «достойного существования». И путь к этому, по его убеждению, лежал через сочетание правомерной свободы с глубокими демократическими социальными реформами на основе материальных жертв, которые государство вправе потребовать от состоятельных классов в пользу обездоленной массы населения во имя общегосударственного блага.

Парламентская деятельность Кокошкина так же, как и его товарищей по думской конституционно-демократической фракции, как известно, была прервана роспуском первой Думы и закончилась подписанием Выборгского воззвания. Московское дворянство поспешило исключить Кокошкина из своей среды по политическим мотивам. В связи с приговором по выборгскому процессу, он утрачивал право быть избранным в следующие Думы. Тогда он вернулся к преподавательской деятельности в московских высших учебных заведениях, но теперь он был уже крепко и неразрывно связан с той политической партией, в первом ряду которой он вел свою боевую политическую работу. Он был всецело захвачен этой политической работой; в центральном комитете конституционно-демократической партии и в её Московском городском комитете он был одним из деятельнейших и авторитетнейших членов. Вместе с тем он отдался с чрезвычайным увлечением политической публицистике. В течение непродолжительного времени он редактировал конституционно - демократическую газету «Новь», а с конца 1907-го года стал постоянным сотрудником «Русских Ведомостей». И тут блестящий оратор оказался и не менее блестящим публицистом. За последнее десятилетие его жизни эта публицистическая его деятельность заняла центральное место в его существовании. Двери парламента были перед ним закрыты. И орудием отстаивания своих политических идеалов он избрал перо публициста. Он явился желаннейшим сотрудником этой лучшей русской прогрессивной газеты. Его статьи блистали всеми достоинствами первоклассного публициста. Великолепный литературный язык, меткость и сокрушительная сила полемических ударов всегда соединялись в них с глубоким знанием обсуждаемых им вопросов и с широтой политического кругозора. Форма его газетных писаний была чрезвычайно разнообразна. С одинаковым блеском писал он и передовые статьи на злобу дня и научно-публицистические трактаты по текущим вопросам политической жизни (здесь особенно надо отметить чрезвычайно важные статьи его о парламентаризме, об автономии областей, о русско-финляндских отношениях, о национальном вопросе, о положении старообрядцев и пр.), а вперемежку с этими серьезными трактатами, он бросался в пылкие полемические схватки с противниками и с легким и изящным остроумием мастерски наносил и парировал полемические удары; наконец, выступал он и в роли политического сатирика, писал юмористические заметки и наброски, и горе было тому, кто при этом попадал на зубок его искромётного остроумия.

Здесь, как и во всех других отраслях его деятельности, сказалось кипение его бурной и живой души и оставалось только удивляться тому, какой могучий и неисчерпаемый источник духовной энергии таился в его хилом организме: его легкие никуда не годились, и он то и дело должен был укладываться в постель на несколько дней.

IV

Определенная законченность политического миросозерцания Кокошкина производила на людей, его знавших, впечатление своего рода доктринерского оптимизма и чрезмерной веры в единоспасительность конституционных учреждений. Глубоко ошибочно было это впечатление. Внимательный и чуткий наблюдатель действительности, Кокошкин отлично сознавал те сложные трудности, которые выдвигаются реальной жизнью на пути политического прогресса. Когда в разгар наших военных неудач во время мировой войны стало ясно чувствоваться приближение революционного взрыва, и многие радостно ожидали, что государственный переворот повысит боевую мощь России, Кокошкин, я отлично помню это, — вовсе не разделял таких ожиданий и такой уверенности. Он понимал, что революционный взрыв становится все более неотвратимым, но он отдавал себе отчет в том, какими величайшими опасностями может быть чреват революционный переворот при данных условиях.

И когда переворот совершился, он много раз убежденно высказывался в том смысле, что временное правительство не устоит под напором все усиливающегося революционного урагана и нам придется пройти через все стадии революционного процесса и испытать все ужасы его крайних выражений.

Этот пессимизм не ослабил, однако, его готовности выполнить до конца свой гражданский долг.

Когда в июле 1917-го года, после петербургского восстания большевиков, коалиционное правительство распалось и в центральном комитете партии Народной Свободы шли горячие споры о возможности вхождения её членов в новое правительство под председательством А. Ф. Керенского, Кокошкин решительно высказывался против участия к.-д. в правительстве. Однако, центральный комитет не согласился с его мнением. При этом было решено, что именно он, Кокошкин, должен войти в число министров, ибо именно ^ему партия хотела доверить руководство своей политикой в правительстве. Кокошкин, всегда строго соблюдавший партийную дисциплину, не счел себя вправе отказаться от возлагавшейся на него миссии и, без веры в её успех, взял себе второстепенный министерский портфель Государственного Контролера. Через месяц, в связи с восстанием генерала Корнилова, он вышел в отставку вместе с другими министрами.

В воспоминаниях М. М. Винавера хорошо описано, с каким самоотвержением работал Кокошкин, руководя выработкой Положения о выборах в Учредительное Собрание. Когда, наконец, среди самых мрачных предзнаменований, подошел момент созыва Учредительного Собрания, Кокошкин оказался в числе малой кучки конституционалистов-демократов, избранных в члены этого Собрания. Положение дел складывалось так, что судьба этих людей представлялась всем в самом зловещем свете.

Друзья уговаривали Кокошкина поберечь себя и не ехать в Петербург на верную смерть. Он отвечал с простотой истинного героизма: «Я не могу не явиться туда, куда меня послали мои избиратели. Это значило бы для меня изменить делу всей моей жизни».

Помню наше последнее свидание с ним перед его отъездом из Москвы в Петербург. Без всяких фраз, мы крепко обнялись и поцеловались. Через несколько дней Москва узнала, что Кокошкин и (А.И.) Шингарев заключены в крепость. Прошло еще немного времени, и получилась весть, леденящая душу: толпа кровожадных изуверов, исполняя волю новых повелителей, ворвалась в больницу, куда только что были переведены из крепости Кокошкин и (А.И.) Шингарев, и зверски убила этих «врагов народа».

Представленный беглый обзор жизни Кокошкина, кажется, дает достаточно определенный ответ на вопрос о том, в чем состояло основное средоточие его многообразных интересов и устремлений.

Все его интересы — научные, литературно-художественные, общественные — сходились в одном фокусе: в высокой оценке достоинства человеческой личности, в горячей любви к свободе, в потребности служить всеми силами благу и счастью родины. Всеми силами!

А силы у Кокошкина, как мы только что видели, были громадны и многообразны.

Это был чудный цветок, расцветший на плодоносной почве русской культурной традиции. Коса невежественной, тупой злобы и кровожадного политического изуверства скосила этот цветок в самом его расцвете, и кто измерит всю громадность утраты, понесенной при этом нашей несчастной родиной? ...

А. Кизеветтер

См. также статьи:

- ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ (Мемуары В.А. Маклакова);

- ЗА НАЦИОНАЛЬНУЮ РОССИЮ. Манифест русского движения.;

- "Дневник белогвардейца". Будберг Алексей Павлович, барон. 1918 год.