князь Павел Дмитриевич Долгоруков

Жизнь и смерть князя П. Д. Долгорукова

В настоящем Сборнике нет места сколько ни будь подробным биографиям. На этих страницах делаются попытки восстановить образы людей, погибших в годы революции, не согнувшихся, не изменившихся, оставшихся верными правде своей жизни и России.

Трагическая смерть князя Павла Долгорукова потрясла всех. Как ни притупились нервы, как ни привыкли люди к кровожадному быту, создаваемому в России «диктатурой», утверждающей свою власть насилием и террором, убийство кн. Долгорукова и 19-ти с ним — всколыхнуло общее негодование. Органы печати русской и иностранной страстным негодованием отозвались на это убийство-преступление. Со всех концов мира, из всех стран, где пребывают русские люди, от друзей и единомышленников покойного, от противников и инакомыслящих, понеслись отклики беспредельного возмущения перед постыдными казнями, творимыми в России. В этих письмах-откликах каждый старался отметить черты кн. Павла Дмитриевича, которые ему казались наиболее характерными и значительными, старался припомнить события и факты, в которых наиболее ярко отражалась личность покойного. Эти отклики на мученическую смерть кн. Павла Долгорукова, а также его собственные письма, газетные статьи и его интересные, .еще не изданные, воспоминания последних лет дают обильный материал для восстановления его образа и, может быть, для понимания смысла жизни и смерти этого своеобразного, исключительно цельного русского человека, для которого жизнь вне русской земли оказалась хуже смерти...

Названные материалы легли в основание этой статьи о князе Павле Долгорукове. Она является, таким образом, как бы коллективным откликом людей, которым дорог образ почившего и которые преклоняются перед его мученичеством и смертью. На них он шел «просто и спокойно, как на исполнение простого необходимого очередного дела».

Жизненный путь кн. Павла Долгорукова был ярок и типичен для своей эпохи.

князь Павел Долгоруков родился в 1866-м году. Его детские годы протекли в старо-дворянской именитой семье князей Долгоруковых. И внутренний уклад древнего рода, и внешняя обстановка всей жизни подготовили из него типичного русского барина-аристократа, перед которым открывалась богатая, полная довольства и успеха жизненная карьера. Роскошная подмосковная «Волынщина» в Рузском уезде, с живо сохранившимися следами пышного века Екатерины, с чугунными пушками — свидетелями покорения Крыма, дом - дворец в Москве, на Колымажном дворе, близ Храма Христа Спасителя, в глубине старой усадьбы, с вековым садом и столетними развесистыми дубами, — в этой обстановке протекали детские и юношеские годы князя. С этой же обстановкой связана неразрывно и вся его последующая жизнь, вплоть до того, когда, в 1918 году, ему пришлось уйти из родного дома, самовольно занятого сначала какой-то броневой командой, потом матросами «Морского Министерства» и, наконец, институтом имени Карла Маркса и Энгельса.

Его общественная работа началась вслед за окончанием Московского Университета по физико-математическому факультету. Это была работа в земстве, которая в ходе сложного процесса, совершавшегося в русской жизни на рубеже двух столетий, принимала временами все более политический характер...

В начале столетия в особняке Долгоруковых начали собираться люди разных званий и состояний, разных профессий. Круг интересов князя все расширялся. Он сближается с учительской средой и оказывает большую услугу делу объединения русского учительства. В доме Долгоруковых происходят, называвшиеся в свое время, «Долгоруковские беседы». Тут собирались и сюда съезжались со всех концов России люди, которых объединяли общественно-политические интересы. Тут велись разговоры, обсуждались планы создания политических объединений.

К этому времени кн. Долгоруков уже сделал свой выбор, сделал без колебаний и шатаний, сделал окончательно. Он определил свое место в русской жизни. Он избрал себе общественную деятельность.

Характеризуя эту деятельность, кн. В. А. Оболенский в своей статье-некрологе в «Последних Новостях» отмечает, что кн. Долгоруков принадлежал к общественным деятелям, тип которых существовал только в России и не повторялся ни в одной из других стран. Тип этот создался в России в течение последних 60-ти лет. Жизнь общественных деятелей, к числу которых принадлежал и кн. Павел Дмитриевич, проходила не столько в службе и работе, сколько в служении и подвиге. У этих людей не было специальности, их отличала широта культурных взглядов, готовность служить общему благу, жертвенный порыв отдачи себя на служение народу. князь П. Д., — продолжает Оболенский, — был одним из самых видных деятелей этой эпохи, но почти не оставил следов своей работы... Секрет его популярности и крупной его роли — в его моральной личности, в том главном, что отличало крупного общественного деятеля от людей, может быть, более умных и более талантливых. Волевой и упорный, он с необычайной стойкостью защищал свои взгляды и последний уходил с проигранных позиций. Суровая, строгая внешность соединялась с мягкой, почти детской душой. Вера в правоту дела была в нем неразрывно связана с верой в победу этого дела.

К этой характеристике следует прибавить еще и черты, отмеченные другим лицом, с детства знавшим кн. Долгорукова. «В нем ни тени не было княжеской спеси, —говорит в «Возрождении» Н. Н. Львов. — У него была та простота, та близость к народу, какая была у Толстого. Ничего деланного, выдуманного, никакой позы в нем не было... Он был по своим внутренним свойствам демократом. В нем не было никакого тщеславия, желания выдвинуться, покрасоваться. Он не искал для себя ни почестей, ни отличий. В общественной деятельности он не добивался первой роли. Он выполнял свой долг упорно и настойчиво, как бы ни казался он незначительным. Либерал по убеждению, он не был человеком громкой фразы, не был хрупким идеалистом. Он умел отстаивать свои убеждения и бороться за них. Это идеалист с изумительной стойкостью в борьбе... Но, прежде всего, он был русский. Его любовь к России, ко всему родному глубоко заложена в скрытых корнях всего его существа. Он был спокоен и мужественен. И эти моральные свойства его возвышались до подлинного героизма»...

В этих чертах проявлялось все духовное существо кн. Долгорукова. Эти черты характерны были для всей его жизни, и особенно ярко обнаруживались во все наиболее ответственные моменты этой жизни. Оне обнаружились во всей полноте и красоте в годы русской разрухи, в годы испытаний, когда все надуманное, искусственное, внешнее исчезало, когда человек, может быть, невольно для себя, становился таким, каким он есть на самом деле, без прикрас и обмана. Эти черты во всем величии запечатлелись смертью кн. Павла Долгорукова.

Отказавшись от почестей, карьеры и положения, которые сулили ему его сословие и богатство, этот аристократ по рождению и богатейший человек оказался в нелегальной организации («Союз Освобождения»), намечавшей целую систему мероприятий, направленных против строя, защищавшего привилегии сословия и класса, с которым кровью и имущественно был связан князь. С этих пор кн. Долгоруков весь, с головой, ушел в политическое движение. Задачей этого движения было не стремление к утопическим фантазиям, требовавшим для своего воплощения революционных потрясений, а осуществление конституционного строя в России на демократических началах.

Примкнув к освободительному движению, кн. Долгоруков принимает самое живое участие в земских и земско-городских съездах 1904-1905 г.г., участие заметное, отмеченное избранием его в состав делегации кн. С. Н. Трубецкого. Далее его участие в создании партии Народной Свободы, избрание его первым председателем её ЦК, его кандидатура от города Москвы в первую Государственную Думу и избрание депутатом от Москвы во вторую Государственную Думу.

В этом движении намечались пути для устроения русской жизни на новых началах. Это движение боролось одновременно и с реакцией и с революцией. Наряду с этим, кн. Долгоруков был убежденный и страстный противник смертной казни и увлеченный пацифист, исключавший насилие, как в разрешении вопросов внутренних в государстве, так и вопросов внешних отношений между государствами. Как много испытаний суждено было вынести этому мировоззрению в последующие годы, когда разразилась русская катастрофа!

В своих воспоминаниях «Великая разруха» кн. Павел Долгоруков сам рассказывает о том, как он прошел свой последний путь в годы русской катастрофы. Эти записки, законченные летом 1926-го года, т. е. за год до его насильственной смерти, подкрепленные целым рядом свидетельств людей, видевших этот последний этап жизни кн. Павла Дмитриевича, с новой силой и убедительностью показывают, как, под влиянием русской катастрофы, в нем крепли и с новой силой выявлялись основные черты и свойства его духа, с какой силой в нем сказалась беззаветная преданность России, верность ей и неотрывность от неё... и как, в испытаниях и невзгодах, вырос он духовно и нравственно.

Его воспоминания, его письма и статьи полны характерных для него выражений и любимых им «словечек», иногда с поразительной меткостью и точностью определяющих, как общее положение вещей, так и его собственное место среди этих вещей, сдвинутых с места и перевернутых вверх дном. Во всех случаях жизни, иногда самых трагических, его не оставляет легкая, скользящая шутка, благодушный, никого не задевающий юмор. Эти черты характеризуют /его писания в такой же мере, как они проявлялись и в его жизни.

Свое место в совершавшихся событиях он видел там, где происходило наибольшее напряжение, где нужно было действие. Так было всегда, когда в России случалась какая-нибудь общенародная беда. Так, он участвовал в общественной помощи во время голода 1891 года. Во время русско-японской войны он — уполномоченный пяти передовых отрядов московского земства. В 1915-м году он, во главе передового отряда Всероссийского Союза Городов в Галиции, целую зиму работает в Тарнове, на Дунайце, под обстрелом тяжелых немецких орудий, работает под ураганным огнем на Карпатах, в Горлице...

А когда пала царская власть и старое Русское государство под ударами внутренней смуты и под напором центробежных сил стало распадаться и утрачивать свое единство, кн. Павел Долгоруков, оставаясь по-прежнему верным своим идеалам, быстро и без колебаний определил свое положение и свое место среди новых условий русской катастрофы.

Он принял русскую катастрофу с какой-то «мужицкой силой и простотой», как метко было определено это приятие в одном из откликов на его смерть.

Свое отношение к начавшемуся всеобщему распаду он быстро формулировал, и с этой формулой стал обходить митинги в столицах и солдатские собрания на фронте. Эта формула гласила: твердая власть! недопустимость раздвоения власти!

В апреле 1917-го года он уже на фронте, в качестве делегата Думской Комиссии, среди начавших разлагаться воинских частей. За 18 дней пребывания на фронте он посетил 33 части, в которых произносил речи, вел беседы. Свои впечатления о фронте он кратко формулировал так: необходимо восстановление авторитета власти и офицерства! Необходимо устранение двоевластия!

В дни борьбы за Москву он все время в главном штабе сопротивления и борьбы — в Александровском военном училище, среди юнкеров и офицеров.

В организации дальнейшей борьбы он твердо укрепился в идее концентрации сильной власти, которая должна быть поддержана всей русской общественностью, а эта последняя, по его убеждению, должна была слиться в широкое, надпартийное, национальное объединение, слева направо и справа налево. Только сильная власть, только восстановленная русская армия, поддержанная всей русской общественностью, в готовности самоотверженного и жертвенного подвига, — могут одолеть в России власть 3-го интернационала и восстановить русскую государственность в её величии и силе. Эта идея руководила им в его словах, писаниях и в действиях во весь период гражданской войны. А сам он давал яркий образец рыцарской верности в служении этой идее, пример самоотречения во имя той же идеи, пример полного пренебрежения к своим личным выгодам и интересам. Его слова не расходились с его делом!

Он знал, что с пассивным, спекулирующим тылом, с еврейскими погромами в тылу, Добровольческая Армия, при всей её доблести, воевать не может. И он страстно, не покладая рук, работал над поднятием настроения тыла Добровольческой Армии. Будучи её верным рыцарем, он без колебаний отмечал в своих речах и статьях, что «герои на фронте были часто отвратительны в тылу».

Он призывал русских людей поддержать русскую армию в трагические для неё минуты. Он обличал панику тыла, охватившую всех в Новороссийске эвакуационную лихорадку, упрекал людей, садившихся на пароходы, в гражданском дезертирстве, писал горячие статьи, произносил речи, призывая «не терять сердца!». Убеждая других не покидать родную землю, выслушивая полунасмешливое, полугорестное замечание по своему адресу: «Дон-Кихот!» — он так и остался один среди покинутого всеми Новороссийска. Французы увезли его на борту броненосца «Вальдек-Руссо» в Феодосию.

Не закрывая глаз на недостатки, ошибки и неудачи лиц, продолжавших дальнейшую борьбу в Крыму, слегка иронизируя над тем, как «правые руки» портили «левую политику», он все же оставался верным принятому решению «поддерживать армию, как политическую и национальную силу, армию, как символ борьбы с большевиками». Такое же отношение к армии он упорно сохранял и в эмиграции, несмотря на совершенно изменившуюся обстановку. «Общественность не должна оставлять армии!». Это были его постоянные слова, которые он не уставал повторять везде и всегда.

Но вот, после томительных лет пребывания в беженстве, он убеждается, что «на разговорах об объединениях далеко не уедешь». «Хотя, с 1918-го года — пишет Долгоруков — я только и делал, что призывал к объединению, однако, разобщенность эмиграции с Россией, даже противобольшевицкой, все растет. Нам необходимо знать подлинное положение и настроения в России».

С этого времени у него все больше и упорнее крепнет мысль о необходимости самому проникнуть в Россию, прикоснуться к русской земле. Он ищет средств для совершения задуманного рискованного путешествия. Но «обывательщина, отсутствие жертвенной готовности служить общему делу, пассивный патриотизм», которые он встречает повсюду, мало утешают его. «Граждан мало — все обыватели, занятые своими личными интересами». «Сестрочеховская тоска по Москве без гражданской доблести» — отмечает он в своих записях.

Тем не менее, мысль и воля крепнут. Он говорит: «Многие отправлялись в Россию, некоторых побуждал на это и я. Подбивать на дело, сопряженное со смертельным риском, имеет право лишь тот, кто и сам в нужный момент готов подвергнуться риску... » И, как бы покоряя в себе последнее колебание, он говорит: «В 1917-м и 18-м годах я был уже несколько раз на волосок от смерти!..»

Так слагалось и укреплялось его решение проникнуть на родную землю.

Его друзья, которым он поведал о своем намерении, уговаривали, умоляли его не делать безумного шага, не пытаться осуществить наивный план, обреченный на неудачу... Тщетно! Он оставался непреклонным. И ответ его был все тот же:

— Тот, кто посылает людей на смерть, должен и сам показать пример... К тому же я одинок, уже стар. Надо показать пример молодым.

Поход его в Россию в 1924-м году не удался. Его задержали почти тотчас после перехода им границы. Но он счастливо избег гибели. Его не узнали, и вернули назад в Польшу.

Вернувшись, он говорил, что неудача первого раза не остановит его и он снова повторит свой поход в другом месте. «О засыпке рва между нами и большевиками — говорил он — не может быть и речи, слишком велико этико-политическое различие. Но перепрыгивать через ров следует, хотя бы и с некоторым риском сломить себе шею»...

Здесь следует отметить одну особенную черту и свойство духа кн. Павла Дмитриевича Долгорукова. Это изумительное бесстрашие. Чувство страха, как будто, вовсе не знакомо ему. Он сам говорит: «Чем больше мне угрожала опасность, тем более я был хладнокровен». У него, вместо страха, было, скорее, как бы недоумение, а потом какое-то своеобразное любопытство — узнать все, все видеть самому, все самому испытать, ко всему прикоснуться... И это был не надуманный прием, не искусственная тактика, даже не дисциплина духа и воли, а самое подлинное существо его натуры.

Рассказывая о своем заключении в Петропавловской крепости, он говорит: «Когда за мной захлопнулась дверь камеры № 72, я был скорее озадачен всем происшедшим в сегодняшний день. (28-го ноября 1917-го года, назначенный для открытия Учредительного Собрания. В утро этого дня кн. Долгоруков был арестован большевиками, когда пришел в дом гр. С. В. Паниной.). Неприкосновенность личности, «вся власть Учредительному Собранию», «враг народа» и камера № 72. Я как то старался выдавить в себе ужас, но ничего не ощущал. Было только возмущение беззаконным арестом моей «неприкосновенной» особы и наивно грубой мотивировкой его».

Выпущенный из крепости, он пошел по улицам Петербурга и на уличных митингах громил большевиков, весьма мало заботясь о своей неприкосновенности и безопасности.

В другой раз, вскоре после разгрома к.-д. клуба в Москве и после ареста громадного количества московских к.-д., кн. Павел Дмитриевич с изумительным хладнокровием и отвагой проник в самую пасть ЧК на Лубянке, ходил по коридорам этого учреждения, заглядывал в камеры арестованных, разыскивая своих друзей. Только чудом и благодаря тому же хладнокровию ему удалось благополучно выйти из этого звериного логова.

Отсутствие страха было нераздельно с его благодушным юмором и к себе и к окружающему. Однажды, уже в пору, когда и ему приходилось скрываться в Москве, проходивший по бульвару знакомый с изумлением увидел кн. Долгорукова спокойно сидящим на скамье с газетой в руках.

— Что вы делаете, князь? Почему вы не скрываетесь?! Ведь вам угрожает опасность!..

— Разве вы не видите, я скрываюсь за газетой — последовал благодушный ответ Павла Дмитриевича.

Уступая, наконец, настоянию друзей, и согласившись «законспирироваться», он, к ужасу своих приятелей, в месте скопления самого разнообразного люда громко заявлял по телефону своим знакомым, что теперь он больше не князь Долгоруков, а Зайцев, и что больше не живет в своем доме, а поселился там-то. Все это делалось с величайшим благодушием и полным презрением к опасности.

Отвага, бесстрашие, благодушие, юмор при несколько как бы суровой внешности, цельность, прямота, не ведающая лукавства и фальши — вот черты, характерные для князя Павла Долгорукова. Как внешне его нельзя было не приметить даже среди толпы, так и внутренне, в суматохе событий и человеческой толчее, он оставался всегда самим собой, непохожий на других, не поддающийся влиянию и воздействию людей и обстановки.

Записи, письма, речи кн. Павла Долгорукова пестрят афоризмами и «словечками», которыми он отмечает перипетии процесса русской революции и борьбы.

Он негодует на соглашательство и попустительство со стороны интеллигенции, которая этим образом действия ослабляет власть и действует в пользу тех, кто стремится вырвать эту власть. В другой раз он протестует против доктринерства, требующего защиты завоеваний революции в условиях разгоревшейся войны. Он часто возвращается к любимой своей метафоре, определявшей для него настроения новых деятелей революции: «Как младенцы, лишенные еще зрительной перспективы, одинаково простирают руки к близким и отдалённым предметам, так и политические младенцы хватаются и за ближайшие, и за отдаленные задачи, ссорятся из-за них, а потому ничего не ухватывают, упуская ближайшие задачи». Неоднократно он возвращается к своей постоянной мысли, основанной на наблюдении, что каждый красноармеец в отдельности «хороший парень», что только в толпе, натравленные начальством, они становятся дикими зверями. Набрасывает жуткий силуэт красноармейца «Сережки». Это дитя революции. Он попал в красноармейскую среду 9-летним ребенком. «Из него мог бы выйти хороший русский парень. Отвратительный, бедный Сережка!» — заканчивает он свой рассказ о своем страже. В другом месте, говоря о чрезмерном апломбе красноармейцев, об их самоуверенности, о готовых формулах мышления, которыми они пользуются без умения мыслить, кн. Долгоруков говорит: «Он такой же русский человек, как и я. При других условиях, без разжигания в нем классовой розни и злобы, на которой ничего нельзя создать, мы с ним оба могли бы быть равноправными русскими гражданами». В своем последнем письме из Харьковской тюрьмы он отмечает: «Со мной, как стариком, надзиратели даже иногда трогательно внимательны. С некоторыми из них готов был бы прямо подружиться при других обстоятельствах, такие славные парни».

Нужно отметить еще одну черту, которая неизменно обнаруживалась в его жизни и часто проглядывает и в его писаниях, — это нежное, трогательно-любовное отношение к русской природе. Он восхищается красотой украинского пейзажа, он очарован милым Екатеринодаром с его особнячками, потонувшими в цветущих садах, наслаждается видом, открывающимся с террасы, и восклицает:

— Совсем, как у нас! Какая красота!

Очарован ночью Светлой заутрени. Припадает к родной земле, целует ее, твердит строки из Иоанна Дамаскина при созерцании русской природы...

Возвращение в Париж, после неудачного похода в Россию, не изменило настроений Павла Дмитриевича.

— А парижская общественность все объединяется и возглавляет... желает создать диктатора в безвоздушном пространстве эмиграции.

В Париже он поселился на 7-м этаже, в холодной мансарде с крутой черной лестницей, совершенно темной. Тут ютится парижская беднота.

«Отвечая одному из немногих моих приятелей, рискнувших подняться ко мне, — отмечает кн. Долгоруков в своих записях, — указывая на чудный вид, на Триумфальную арку, я сказал, что в беженстве я поднимаюсь все выше и выше, а не опускаюсь».

Эти слова, сказанные с обычной шутливостью, имеют глубокий смысл и символическое значение.

Это было его последнее пребывание в любимом им Париже.

Далее следовало приготовление к новому походу на родину, новое паломничество на родную землю, окончившееся для него мученической смертью.

Опять, как тать, пробирается он на родину. Идти ночью по крутому, оползающему после ливней берегу Днестра, — мучительно. Старик выбивается из сил. Старается не шуметь. Но камни катятся из под ног.

Справа круча. По расчёту, внизу, у берега, пост пограничника. Идущий впереди умоляет не дышать так громко. А у него клокочет в груди. С трудом удерживается от кашля. Даже уткнуться в землю, как в Польше, для кашля здесь негде, все камни...

Что же побудило князя Павла Долгорукова вернуться на родную землю?

Конечно, не то, что обозначено в бесстыдном сообщении ГПУ от 9-го июля 1927-го года. Никаких целей «организации контрреволюционных, монархических и шпионских групп для подготовки иностранной интервенции» у него не было. Расстрел «20 светлейших» это вовсе не «необходимая мера самообороны революции», как пытались оправдаться перед европейским пролетариатом кремлевские палачи. Это самое обычное преступление советской власти — трусливой и кровожадной.

князь Долгоруков сам писал и говорил, для чего он стремился в Россию. Он говорил, что необходимо личное общение эмиграции с Россией, что эмиграция теряет связь с Россией, что нужно самим русским людям вглядеться в то, что там происходит, и понять происходящее. Ему нужно было лично, своими глазами увидеть, что творится в России, и на опыте проверить свои представления о том, что ей нужно...

Но, главное, неодолимое, что выше и сильнее доводов разума, рассуждений и расчётов — это было влечение его духа, его сердца. Это была безмерная любовь к России, любовь, что сильнее смерти!

«Лучше умереть у себя на родине, чем прозябать в изгнании»...

Этим определялось его неудержимое стремление на родную землю.

«Все его мысли и сердце его были всецело обращены к России, — пишет кн. Г. Н. Трубецкой, откликаясь на кончину кн. Павла Долгорукова, — и уход его из обстановки безопасного, но бесплодного беженства напоминает уход Толстого, закончивший так логично его жизнь».

Это сопоставление с Толстым — не случайно. Оно многим приходило на мысль.

А дочь великого русского писателя, Т. Л. Сухотина-Толстая по поводу убийства кн. Долгорукова пишет:

«Теперь отец, несомненно, стал бы рядом у стенки, локоть о локоть со старым князем Павлом Дмитриевичем, нашим старым другом».

Страх смерти не остановил его, хотя он знал, на что идет. Уходя в Россию, он делал распоряжения на случай смерти. Из Харьковской тюрьмы он писал: «Я совершенно спокоен и бодр. Ведь я шел на это, сознавая, что мало шансов не быть узнанным... » Говоря так, он желал своим близким быть столь же бодрыми, как и он сам.

Он поступал со спокойствием человека, уверенного в необходимости и справедливости своего решения. Страх смерти не мешал ему жить и в жизни действовать.

В своих разговорах и писаниях он неоднократно возвращался к вопросу о смерти.

Рассказ о доблестной смерти великого князя Николая Михайловича запал ему в сердце, и он в таких словах записывает его в своих воспоминаниях: «В предварилке он шутил и подбадривал других заключенных. Когда же его вывели на расстрел, он отказался от завязывания глаз, скрестил руки, поднял голову и так вызывающе смотрел солдатам в глаза, что смутил многих, и не все стреляли».

Свое отношение к убийству Н. Н. Щепкина и других, с ним погибших, он определяет такими словами: «Велика была наша печаль об утрате наших товарищей. Но теперь, рассуждая хладнокровно, можно ли среди массы невинных жертв большевиков, винить их особенно за это убийство? Думаю, что настолько же, насколько и в убийстве белых борцов на фронте, насколько вообще убийство на войне допустимо... Оплакивая доблестную смерть наших товарищей на внутреннем фронте, мы должны смотреть на их смерть так, как военные смотрят на ‘естественную смерть своих товарищей в бою. Особенно в гражданской войне гражданская доблесть не должна уступать воинской доблести».

Удивительная простота, эпическое спокойствие в приятии логических последствий совершившихся трагических событий! Ведь это слова и рассуждения глубокого и убежденного пацифиста и страстного противника смертной казни!..

Такое отношение к смерти дало ему мужество сознательно идти на мученичество и смерть.

Говорят, перед расстрелом князь Павел Долгоруков ободрял падавших духом. Говорят, перед казнью он потребовал, чтобы ему дали умыться... Изстари русские люди умирают, умывшись...

Можно ли сомневаться, что он бестрепетно встретил смерть...

Прямой, нисходящий от Рюрика, потомок основателя Москвы, потомок Михаила Черниговского, умученного в Орде, князь Павел Долгоруков пал от рук московских палачей.

Имя князя Павла Дмитриевича Долгорукова, так же, как и его предков, принадлежит истории. Его яркая, своеобразная, красочная личность займет видное место в летописях жестокой поры русского лихолетия первой половины XX века.