Обрывки прошлого

Памяти Марселя Пруста

«Никто не запомнит всего, что он в жизни видел. Это невозможно, не нужно, и даже вредно, так как в поле зрения наблюдателя попадаются объекты важные и мелкие, приятные и досадные, воспринятые правильно или искаженно, сохранившиеся полно или отрывочно. Все это неизбежно мешает построить адекватную картину происходившего и оставляет, после процесса воспоминания, только впечатление, а отнюдь не знание».

Лев Гумилев. «Память и истина"»

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

От самых первых впечатлений в жизни человека  остаются в памяти только слабые «обрывки прошлого». Хоть и принято считать, что грудные дети (а по уверениям некоторых специалистов - дети в возрасте до года и даже до двух лет) якобы не способны ничего запоминать, мое первое в жизни впечатление, сохранившееся в памяти, датируется, несомненно, как раз «грудным» периодом, периодом младенчества. Автор этих строк, решивший, наконец, отправиться на «поиски утраченного времени», родился 1 октября 1955 года, и первое, что запомнил в этой жизни - вид ярко озаренной пламенем свечей новогодней елки, стоящей посреди темной комнаты. Помню, меня кто-то держит на руках и вносит в эту комнату, и я вижу осиянную огнями елку прямо с порога, в середине дверного проема. Это могло быть в конце декабря, когда у нас наряжают елки, хотя, возможно, и в январе (их ведь обычно убирают в конце января). Следовательно, мне было от неполных трех до четырех месяцев от роду. То, что дело было именно зимой 1955-1956 гг., я впоследствии выяснил у родителей совершенно точно, потому что на следующий Новый Год и во все последующие годы - вплоть до конца 60-х (это я уже запомнил и сам) елку у нас в семье украшали не свечами, а гирляндами разноцветных лампочек. Свечами елку стали снова украшать с 1966 года (мама как раз была в очередной командировке в Прибалтике и привезла из Риги первые на моей памяти рождественские свечи; а заодно - и первые на моей памяти свечи для именинного пирога - в Москве их тогда еще не было, во всяком случае, в свободной продаже).

Кстати, о новогодних елках. У нас елки на Новый Год были живые. Мы с папой (я помню это примерно с трехлетнего возраста) всегда покупали их на елочном базаре перед кинотеатром «Художественный» на Арбатской площади и оттуда несли к нам домой на улицу Фрунзе (теперь она, как и до большевиков, называется Знаменка, по церкви Знамения Пресвятой Богородицы). И квартира сразу наполнялась ни с каким другим запахом не сравнимым ароматом свежей еловой хвои. В других семьях новогоднюю елку ставили, чтобы с нее как можно дольше не опадала хвоя, в ведерко с водой (у одних это ведерко было выкрашено зеленой, под цвет хвои, краской, у других - обернуто ватой, имитирующей снег). У нас елку всегда, сколько себя помню, вставляли, обтесав папиным туристическим топориком (у папы был специальный "походный", цельнометаллический, топорик с черной, обтянутой резиной, ручкой, лезвие которого помещалось в специальную брезентовую "кобуру", за которую топорик подвешивался к поясу летом, когда мы ходили в поход - в частности, на даче в Абрамцево, о чем я еще, Бог даст, расскажу) нижний конец ствола, в круглое отверстие в перекрестье крестообразной деревянной подставки. В иные годы (в связи с тем, что елку ставили не всегда в одно и то же место, а в разные), ей придавали дополнительную устойчивость, привязав ее веревкой (которую маскировали хлопьями ваты "под снег") к ручке двери или окна (в зависимости от того, где елка в тот год стояла).

Однако, что за елка без игрушек? Большинство тогдашних елочных игрушек (хотя и не все) сегодня показались бы весьма скромными и даже примитивными, поэтому мы дополняли их елочными украшениями собственного изготовления.

Так, мы с папой, мамой, бабушкой и дедушкой (я был единственным ребенком в семье, хотя и папиным сыном от пятого брака) накануне новогодней ночи (когда ставили и наряжали елку) - Рождество ведь при Советах было под запретом! - заворачивали в серебряную, золотую или цветную фольгу мандарины и грецкие орехи, вставляли в них спички, привязывали к концам спичек нитяные петельки и вешали эти "гостинцы от Деда Мороза" на елку (помню, как темно-зеленые иголки покалывали мне пальцы, когда я осторожно надевал "гостинцы" петельками на веточки - осторожно, чтобы не повредить хвою). Вешали на ветки и конфеты, в том числе шоколадные, в очень красивых (как мне тогда казалось) обертках. Помню конфету под названием "Ну-ка отними". На ее обертке была изображена девочка, дразнящая "служащую" зажатой в поднятой руке у ее ног собачку (сначала - таксу или той-терьера, точно не помню, а в последующие годы и почти до самого конца существования СССР - белого шпица). Помню и другие шоколадные конфеты, которыми мы украшали новогоднюю елку. "Маска" (с плотной желтовато-белой сладкой начинкой лакричного вкуса), "Лето" (с мармеладной начинкой), "Ласточка" (с не очень нравившейся мне сладкой начинкой, имевшей резковатый привкус лимона), "Красный мак", "Красный цветок" (просьба не путать с "Красным маком", это были разные сорта конфет с разной начинкой!), "Кара-Кум" (в обертках двух видов - с двугорбым верблюдом-бактрианом и с грузовиками, едущими по пустыне), "Цитрус" (просьба не путать с карамелью "Цитрон"!), "Раковая шейка" (правда, это была уже не шоколадная конфета, а карамель) с изображением красного рака на гладкой белой обертке. Были конечно и такие сохранившиеся по сей день шоколадные конфеты, как "Мишка", "Мишка косолапый", "Мишка на севере", "Белочка", "Грильяж", но некоторых больше нет в продаже - например, шоколадных конфет "Балтика" (с изображением военного корабля). Точно такое же (или очень похожее) изображение военного корабля украшало, кстати, и обертку папиных бритвенных лезвий "Балтика", а может быть - "Нева" (я любил приходить в ванную комнату, когда папа брился, и наблюдать за ним. Помнится, впоследствии, в начале "перестройки", когда любой гражданин мог выйти на улицу и начать торговлю чем угодно, один такой "индивидуальный предприниматель", разложив лезвия под названием "Нева" на большой картонной коробке, громко рекламировал их проходящим мимо потенциальным покупателям, как якобы импортные безопасные бритвенные лезвия "Хеба" (но был разоблачен, на глазах автора этих строк, знающими людьми и был вынужден срочно ликвидировать свою торговую точку)!!! Кстати, папа брился и другими лезвиями, под названием "Матадор" (возможно, не советскими, а импортными) с изображенным на обертке матадором в треуголке, с косичкой, в распахнутой на груди короткой куртке, с кушаком, в коротких штанах и чулках, со шпагой на боку и красной мулетой. Это я вспомнил по ассоциации, как и то, что очень вкусными казались мне в детстве и конфеты, продававшиеся без оберток - например, киевская (обсыпанная сахаром) и сливочная помадка, зефир, как простой белый, так и бело-розовый, отличавшийся от белого более кисловатым вкусом (был и продававшийся в коробках белый зефир в шоколаде, но он появился в продаже позднее) и пастила (также белая или розовая). Или мармелад - как более мягкий "простой" (предназначенный для намазывания на хлеб пластовый или выполненный в форме отдельных конфеток овальной или четырехугольной формы разных цветов), так и более плотный "желейный", обсыпанный сахарными крупинками (но менее густо, чем киевская помадка), имевший обычно ту же овальную или четырехугольную форму, что и "простой" мармелад, но иногда - форму ежиков с носиком и глазками из круглых сладких лакричных зернышек, напоминавших мне пилюльки арники или еще какого-то лекарства из гомеопатической аптеки на тогдашней улице Герцена возле консерватории, куда мы часто заходили с бабушкой Лизой (кстати, был еще "трехслойный" мармелад в форме трехцветных - обычно белых в серединке - прямоугольников, тоже обсыпанных сахаром; этот "трехслойный" мармелад был более плотным, чем "простой", но менее плотным, чем "желейный"). Однако мы несколько отклонились от темы...

Кроме конфет, мандаринов и орехов в металлической фольге, мы украшали елку самодельными гирляндами - "елочными цепями". Для изготовления цепей мы использовали специальную, достаточно плотную, разноцветную бумагу. Набор такой бумаги обязательно прилагался к немецким (изданным в Германской Демократической Республике) книжкам с картинками про Рождество (хоть и говорилось "курица - не птица, ГДР - не заграница", но в действительности жизнь в СССР весьма и весьма отличалась от жизни в ГДР, и не только тем, что там по-прежнему, "как при Царе-Батюшке", праздновали Рождество, а у нас - Новый Год, или, как говаривали ГДР-овские немцы, "Праздник ёлки" - "Йолькафест").

Немецкие книжки про Рождество мы с папой покупали в книжном магазине "Дружба" на улице Горького (Тверской), расположенном рядом со зданием Моссовета - Московского городского совета народных депутатов  (бывшего Градоначальства, будущей Мэрии города Москвы). В "Дружбе" продавались книги, изданные не только в ГДР, но и в других социалистических странах и "странах народной демократии" - "дьявольская разница!", как  сказал и написал бы А.С. Пушкин).

Помню, как мы с папой, вооружившись ножницами, кисточками и баночками клея "Слон" (до сих пор помню его запах, совершенно не "едкий" и не "ацетонный", и не сравнимый с запахами современных клеящих средств, а также миниатюрных пузырьков-пробирок с клеем и краской, прилагавшихся к сборным ГДР-овским же моделям различных летательных аппаратов - от "зеленой стрекозы", т.е. вертолета Ми-1, до космического корабля "Союз", которые мы с папой клеили, красили, наклеивали на них опознавательные знаки, а потом расставляли по квартире и развешивали под потолком в последующие годы), принимались за изготовление гирлянд. Цветную бумагу резали на узкие полоски. На кончик полоски наносили кисточкой капельку клея, соединяли ее с другим кончиком - получалось первое звено елочной цепи. В него продевали следующую полоску, также склеивали ее - и далее все шло в том же духе, пока не получалась длинная бумажная гирлянда, которую обвивали вокруг елки (естественно, одной единственной гирляндой дело никогда не ограничивалось). Иногда мы использовали для изготовления цепей также плотную, толстую серебряную, с желтоватой "изнанкой" бумагу, в которую были завернуты "цыбики" черного чая (до сих пор помню душистый, ароматный запах этой изнанки).

Кстати, наборы цветной бумаги прилагались ко многим немецким книжкам издания ГДР, а не только к книжкам, посвященным Рождеству. Многие из этих книжек назывались "Сделай сам" и содержали цветные схемы для изготовления самых разнообразных игрушек. Помню, мы с папой  (в большей степени, конечно, делал папа, а я помогал) делали из разноцветной бумаги кораблики, самолетики разных типов, пароходы с парой труб, мельницы, детские вертушки с пропеллерами, птичек, "голубков" - всего не перечислишь.

Из этой же цветной бумаги мы (не только дома, но и в первых классах школы - возможно, на предновогодних уроках труда) вырезали и клеили какие-то "китайские фонарики" с вертикальными прорезями по бокам, которыми также украшали елку. Вешали на елку  и так называемые "хлопушки" из серебряной и золотой бумаги, похожие на большие, длинные конфеты - "свечки" или гигантские, неестественно вытянутые в длину, соевые батончики. Но в пору моего детства они, нося чисто бутафорский характер, только назывались "хлопушками", реально же не хлопали и не содержали внутри никаких приятных сюрпризов (в отличие от настоящих елочных хлопушек, известных нам только по произведениям русской классической литературы - например по повести "красного графа" А.Н. Толстого "Детство Никиты", адаптированный, "детский", вариант которой мне особенно любила читать мама и герой которой как-то сняв с елки хлопушку, разорвал ее - и обнаружил внутри колпак со звездой). И лишь позднее появились цилиндрические, начиненные разноцветными конфетти реальные хлопушки, приводившиеся в действие ниткой, присоединенной к запалу. Они действительно довольно громко хлопали, извергая, вместе с дождем конфетти, изрядный сноп огня (но - видимо, в силу последнего обстоятельства, угрожавшего противопожарной безопасности, не были предназначены для украшения новогодних елок). Кроме конфетти, на новогодних праздниках находил широкое применение и разноцветный серпантин...

Чтобы не забыть, скажу еще кое-что по поводу ГДР-овских моделей летательных аппаратов. Я запомнил не все из них, которые мы с папой склеили. Помню самую простую модель вертолета МИ-1, более сложный МИ-3, пассажирские лайнеры "Ил-18" и "Ан-24" (с пропеллерами), реактивные "Ту-104", "Ту-154" и остроносый гигант "Ту-144" (он был без шасси и закреплялся на пластмассовой подставке), а также космический корабль "Союз" (подвешенный к люстре), но было совершенно точно еще несколько разных моделей.

Потолки у нас были высокие, с лепными узорами. Помню, мама как-то собралась ввинтить в люстру перегоревшую лампочку накаливания. Чтобы добраться до люстры, она поставила на большой круглый стол один из наших венских стульев, на стул - табуретку, взобравшись на которую, с лампочкой в руке (я смотрел на не снизу), чтобы развлечь меня, стала отбивать чечетку и петь: "Мэри верит в чудеса, / Летит Мэри в небеса..." (как Любовь Орлова в фильме "Цирк"). Но неустойчивая конструкция рассыпалась, мама упала с верхотуры на пол и, пролетая мимо меня, умудрилась разбить лампочку, которую по-прежнему держала в руке, об мою голову (к счастью, безо всяких для меня последствий). Обошлось все, слава Богу, благополучно и для мамы - помню ее, лежащую на животе на полу, среди осколков лампочки и чего-то фарфорового (у нас доме было полно всяких статуэток, чашечек, кувшинчиков и проч. - авторских работ самой  мамы и подарков ее коллег - художников-керамистов, постоянно разбивавшихся), а также опрокинутой мебели и ... заливающуюся счастливым смехом. Поддавшись ее настроению, я тоже расхохотался и от восторга опрокинул этажерку...

В другой раз я сидел на тахте (у нас, кроме диванов, была тахта, с тремя подушками вместо спинки), а мама с подругой (кажется, тетей Тусей Космолинской или с тетей Ирой Дорофеевой, а может быть, с ними обеими) сидела за столом; они пили чай с вареньем. Я сидел на тахте (точнее, стоял на коленях) лицом к подушкам и разглядывал узоры на ковре, висевшем на стене. Как я скатился с тахты под стол - не помню, хоть убейте! Помню только, что вдруг стало темно, я сижу на полу под столом, слышу голос мамы: "Вольфинька, ты где?" и выползаю из-под стола со словами: "Мамочка, я здесь!" - опять-таки, без малейшего ущерба для здоровья.

Через некоторое время я решил повторить этот трюк. Понимая, видимо, что при взрослых мне это не удастся, я дождался, когда останусь в комнате один, забрался на тахту и свалился с нее на пол - уже нарочно. И был наказан за испытание долготерпения Божия: довольно-таки сильно ударился головой (причем виском) о батарею, разрыдался (не только от боли, но и от обиды и от досады на себя за глупость). Мне приложили компресс из арники (хорошо запомнился характерный запах арниковой мази).

Впоследствии мне еще раз пробили голову в возрасте восьми лет в пионерском лагере имени Юрия Гагарина (от министерства высшего и среднего образования РСФСР, где мама работала до министерства культуры СССР). Пробили мне голову доской от качелей (я, видно, зазевался), я упал, из головы текла кровь. Мне наложили на рану швы, забинтовали голову - по-моему, на голове даже образовалась вмятина, но, в конце концов, все обошлось.

Если уж речь зашла о травмах, вспомним, как я рассек себе колено. Дело было на даче у Ивана Филипповича, папы тети Иры Дорофеевой - любимой маминой подруги, отсидевшей в юности срок по делу Даниила Андреева, гениального поэта и автора "Розы Мира" (о чем я, разумеется, узнал гораздо позже). Мы бегали, что называется, взапуски, с ее племянницей - Надей Дорофеевой (будущей женой моего друга Саши Винокурова), иначе говоря - играли в "салочки". Я обо что-то споткнулся, упал и напоролся коленом на осколки разбитой пивной бутылки, скрытой в густой зеленой траве. Колено было рассечено в двух местах, из ран хлестала кровь. Мне лили на раны йод прямо из бутылочки, перевязали ногу, а потом мама отвезла меня в поликлинику на Смоленской, где мне сделали укол от столбняка (показавшийся мне довольно болезненным). Уколов я тогда очень боялся (не то, что потом) и долго просил у мамы дать мне обещание, что уколов мне в поликлинике делать не будут. Она мне это обещала - и получилось, что обещание ее было нарушено. Меня это страшно потрясло... Когда мы шли из поликлиники домой, к нам подошел какой-то человек. Он представился кинорежиссером со студии детских и юношеских художественных фильмов им. Горького и пригласил меня сниматься в кинокартине "Трамвай в другие города". Но об этом я расскажу как-нибудь отдельно.

В другой раз я разбил себе колено тоже неподалеку от Смоленской площади, когда мы с папой и мамой возвращались домой из кинотеатра "Стрела", после просмотра французского художественного фильма "Железная маска" (с незабываемым Жаном Марэ в роли шевалье д'Артаньяна). Автор этих строк был в шортах, побежал куда-то, упал ... и снова дело закончилось противостолбнячным уколом (но я уже привык).

Еще как-то раз, уже классе в шестом, я после болезни был у нашего участкового педиатра в детской поликлинике на Малой Молчановке. Получив справку, я уже собирался выйти из подъезда черного хода поликлиники (дом был дореволюционной постройки, там был, как полагается, не только парадный, но и черный ход) на улицу, но...напоролся ногой на один из осколков разбитого оконного стекла (стоявшего в полумраке на лестнице), проткнул себе через носок левую ногу в щиколотке, под косточкой. Войдя в рану, осколок стекла не прорвал носок, вдавившись в рану вместе с ним, поэтому крови сначала не было. Когда же я выдернул осколок, кровь хлынула, как из шланга, так что просто заполнила ботинок. Представьте себе удивление участкового, только что выписавшего меня в школу, когда я через пять минут после выписки возвратился в ее кабинет - да еще с такой травмой. Опять пришлось заполнять карту, идти к хирургу, накладывать швы и делать укол от столбняка...

Вернемся, однако, к теме елочных украшений. Пару раз папа делал елочные игрушки из куриных яиц. Выпив содержимое сырого яйца, он расписывал его гуашью (или разрисовывал цветными карандашами - за неимением в то далекое время цветных фломастеров). Обычно он рисовал на яйцах забавные рожицы гномов или еще каких-то волшебных человечков или иных сказочных персонажей (которым то ли пририсовывал, то ли надевал склеенные из цветной бумаги колпачки)... Однако были в нашем "арсенале" и украшения не собственного изготовления, а купленные в магазине.

Самые старые из них - жираф(а), лама, африканский страус, верблюд, зебра, лев и львица - были набиты ватой (у ламы даже был пушистый ватный хвостик), с твердыми ножками, раскрашенные в натуральные цвета. В спинки им были вставлены твердые штырьки с нитяными петельками, к которым мы приделывали петельки покрупнее, чтобы можно было вешать их на елку. Возможно, вначале число таких "ватных" зверьков было большим - они со временем ломались или терялись.

Были среди покупных елочных украшений и более нарядные, изготовленные из цветного стекла. Они были также немецкого происхождения, изготовленные в знаменитом городке стеклодувов Лауше, в Рудных горах (Эрцгебирге) - впоследствии, когда я уже был студентом и учился в ГДР, в Иенском университете им. Фридриха Шиллера (в Тюрингии), я ездил в Лаушу и посещал там музей елочных игрушек (чего-чего там только не было; вспоминаю песенку, которую пела мама, с припевом: "Рио-де-Жанейро / Чего же там только нет!")... У нас на елке все было скромнее. Однако помню охотничий рожок (валторну) из серебристого стекла (мне всегда хотелось затрубить в него, и родители всякий раз в последний момент пресекали мои поползновения, чтобы я, не дай Бог, не подавился осколком стекла); часы с серебристым циферблатом, золотыми стрелками и цветными цифрами; игрушечную настольную лампу с малиновым абажуром на золотистой ножке - все эти игрушки имели в верхней части проволочную петельку, к которой, в свою очередь, нами крепилась петелька нитяная, за которую игрушки подвешивались к елке. Но были также игрушки с другим типом крепления - металлическим зажимом-прищепкой в нижней части: золотой заяц; другой, белый, заяц, с разрисованной мордочкой, с красно-зеленым барабаном и в такой же расцветки клоунском колпачке; золотой цыпленок; насупивший брови филин и несколько разноцветных райских птичек с пышными, трепещущими хвостами из стеклянных нитей (к хвостам мне было строго-настрого запрещено прикасаться, чтобы частички стекла не впились в пальцы и не ушли под кожу).

Запомнились мне, среди наших елочных игрушек, также три больших шара из тонкого прозрачного стекла, расписанные белыми, как бы "снежными" или "сахарными" узорами - янтарно-желтый, изумрудно-зеленый и темно-лиловый (я их очень любил).

Было у нас немало серебряных или золотых игрушек в форме еловых иди сосновых шишек, а также разной величины серебряных и разноцветных елочных шаров с белыми "сахарными" узорами (имитировавшими снежинки); вертолет; самолеты и космолеты из золотого или серебряного стекла, некоторые из которых были украшены по краям маленькими гирляндами из серебряных бусинок.

Вспомнил по ассоциации, что иногда мы серебрили и золотили настоящие еловые (и даже круглые сосновые) шишки (причем не красили их, а пудрили каким-то специальным золотым или серебряным порошком), которые тоже вешали на елку.

Многие новогодние елки (например, у нас в детском саду, а впоследствии - в школе) были увенчаны звездами из цветного стекла (нередко - красными). Но у нас венчала елку не звезда, а оранжево-золотая, витая, как раковина, остроконечная верхушка с белыми, снежно-сахарными узорами.

Впрочем, остроконечными верхушками различной конфигурации увенчивали свои новогодние елки не только мы. Я запомнил серебряную верхушку елки у Дорофеевых, украшенную даже серебряными же стеклянными колокольчиками (!) - тоже наверняка работы тюрингских стеклодувов с Рудных гор.

Чуть было не забыл - были у нас и слепленные из раскрашенной ваты или сделанные из папье-маше елочные украшения в форме пары лимонов, абрикосов, яблок, редисок, морковок, грибов -боровичков или подосиновиков - и т.д. с зелеными стебельками и листочками - их просто надевали на елочные ветки.

Были серебряные или цветные фестоны, имитировавшие хвою; узенькие полоски разноцветной фольги (так называемый "елочный дождь"); в довершение ко всему елку осыпали мелкими клочьями ваты, имитировавшими снежные хлопья.

Были и разноцветные стеклянные елочные цепи-гирлянды. Свечами, как уже говорилось выше, елку в нашей семье украшали только на Новолетие 1955-1956 гг. и много позже, а в промежутке свечи были заменены гирляндами разноцветных лампочек (сперва, правда, только изумрудно-зеленых и рубиново-красных; впоследствии их цветовая гамма расширилась за счет лампочек желтых, лиловых, синих и проч.) - подобно тому, как цветные ракеты салюта (в частности, новогоднего), который мы с папой и мамой ходили смотреть к Большому Каменному мосту, до 1965 года были только двух цветов - зеленого и красного.

Под елкой стоял набитый ватой и разрисованный Дед Мороз с лицом из папье-маше, румяными щеками, голубыми глазами, белыми ватными бровями, усами и бородой, весь в белом, включая валенки,  шубу и шапку. В других семьях, кроме Деда Мороза, под елкой стояла еще и Снегурочка, сидели разные звери - зайчики, белочки и медвежата. У нас был только Дед Мороз (кроме того, под елку клали новогодние подарки).

Надо сказать, что в некоторых семьях наших друзей и знакомых елки были устроены с разными затеями. Помню, в доме у Космолинских огни на елке то горели ровным светом, то мигали, то вдруг гасли, за елкой загоралось красно-оранжевым светом какое-то хитроумное табло - и  внезапно вверх по шнуру, к вершине елки (увенчанной звездой) взлетала ракета из серебристого блестящего стекла. Так сказать, "через тернии (зеленые колючки) - к звездам"... Дядя Федя Космолинский (будущий зам. директора Института космической медицины и член множества обществ дружбы с зарубежными странами, включая общество дружбы СССР-ГДР, ухитрившийся получить даже золотой значок этого общества, хотя не знал ни слова по- немецки - кроме, может, быть, "данке шен", "битте зер", "хенде хох", "Гитлер капут" и "дружба-фройндшафт"! - в то время как мой папа, также состоявший в этом обществе и свободно говоривший по-немецки, удостоился только серебряного значка!) был большой изобретатель и всегда что-то мастерил (его младший сын, мой любимый кузен Петя Космолинский, был весь в него)...

Подарки, лежавшие под новогодней елкой, были завернуты в цветную, золотую и серебряную бумагу. Мне обычно дарили машинки, наборы оловянных солдатиков (которыми я увлекался с самого раннего детства, сколько себя помню), богатырского коня из папье-маше, на деревянной подставке с колесиками (самый первый в моей жизни конь был вороной, с гривой и хвостом из черной пакли, на зеленой прямоугольной деревянной подставке с желтыми колесиками на металлических штырьках), книжки с разноцветными картинками (русские и немецкие), а также игрушечных медведей. Мишек я очень любил, были у меня мишки пластмассовые, плюшевые, из папье-маше. Был, как у многих детей, мягкий немецкий плюшевый мишка "Тедди", а впоследствии появился настоящий берлинский мишка "Бумми" (которого я брал с собой в кровать) в красном передничке, с красными завязками на нижних лапах и в башенной короне (как сейчас помню, его привез папин друг профессор Шрадер из ГДР – "первого рабоче-крестьянского государства на немецкой земле"  - в подарок, но мне в это время было уже лет шесть).

Помню саблю с эфесом и ножнами из папье-маше, с деревянным клинком, выкрашенным серебряной краской. Эфес был рифленый, выкрашен (как и дугообразная гарда сабли) золотой краской, а ножны - украшены выпуклыми узорами под "инкрустацию самоцветными каменьями" по серебряному (по-моему, чешуйчатому) фону (были у меня также аналогичные кавказские кинжалы в ножнах - сначала деревянно-папьемашевые - под "серебро с самоцветами" -, а впоследствии - одноцветные пластмассовые, одинаково непрочные). Естественно, эта сабля вскоре приказала долго жить, и мне купили вместо нее казачью (кавказскую, без гарды) шашку аналогичной расцветки. Рубились мы нещадно, и впоследствии мне стали покупать вытеснившие непрочное холодное из папье-маше и дерева более прочные (но менее красивые внешне) сабли и шашки из пластмассы (но их зато было не так жалко, когда они в жаркой схватке ломались).

Когда я уже пошел в школу и учился в первом классе 57-й школы, расположенной рядом с нашим домом, в направлении Музея изобразительных искусств (Пушкинского, а вообще-то говоря - "Цветаевского" музея), мы с папой на зимние каникулы пошли в кинотеатр "Художественный" смотреть первую серию французского фильма "Три мушкетера". Эффект был потрясающий. Купили мы с папой в магазине "Детский мир" в скором времени "мушкетерский набор" из двух фехтовальных шпаг (или, скорее, рапир) - черный четырехгранный клинок с шариком-пуговкой на концу, черная рукоять и красная чашка-гарда (впоследствии цвета, естественно, менялись, но этот первый набор я запомнил особенно хорошо - и пары белых пластмассовых масок - и пошла потеха! Фехтовали мы (в нашем достаточно просторном и длинном коридоре) до упаду. Конечно, мы устраивали поединки на шпагах не только с папой, но и с приходившими ко мне в гости друзьями - одноклассниками, в первую очередь - моим лучшим другом Андреем Баталовым, или друзьями по абрамцевской даче - в первую очередь с моим кузеном и старшим товарищем Петей Космолинским, его братом Борисом - "Бобом" -, папиным аспирантом Славой Белоконем - "Джимом" - Митей Шварцем-Комиссаровым (папа настаивал, чтобы мы при этом надевали тужурки из плотной ткани (у нас дома таких хранилось немало - особенно я любил китайскую тужурку дедушки из верблюжьей шерсти-камлота). Впоследствии на смену шпагам пришли пластмассовые же сабли, шашки и мечи. Наименьшей прочностью отличались шашки (их клинки и рукоятки очень скоро начали изготовлять пустотелыми, поэтому они особенно часто ломались). Когда в продаже появились наборы (преимущественно производства ГДР), состоявшие из пары пластмассовых револьверов или пистолетов ударного действия, стрелявшими пустотелыми шариками (вроде тех, что используются в настольном теннисе), мы стали не только колоть и рубить, но и (обменявшись "свирепыми" взглядами) усердно стрелять друг в друга. Со временем появились игрушечные автоматы и пистолеты, стрелявшие аналогичными шариками силой сжатого воздуха (но это было уже много позднее).

Вернемся, однако, из семилетнего возраста к самым ранним "обрывкам прошлого".

Первое лето в моей жизни (1956 года) мы провели на даче маминой кузины Наталии Борисовны Космолинской (Ивановской) - "тети Туси", ее мужа Петра Федоровича Космолинского - "дяди Феди" и сестры Ксении Борисовны Ивановской - "тети Ксаны" (вместе с ее мужем, полярным исследователем и писателем Виктором Болдыревым - "дядей Витей") на их даче в Апрелевке (сегодня это уже часть Москвы). Однако это лето (когда мне, как говорят, довелось впервые попробовать свежую лесную землянику) в моей памяти не оставило никаких следов (я знаю о том, что мы жили тем летом в Апрелевке, только по рассказам родителей; возможно, часть того лета мы провели на даче на станции "Железнодорожная", именовавшейся в просторечьи "Обираловкой", где отдыхали бабушка Лиза с дедушкой Филиппом - я сам ничего про дачу в Железнодорожной не помню, но сохранилось несколько фотографий, на которых автор этих, надо полагать, проникновенных, строк - грудной младенец в ползунках, распашонке и чепчике, - на руках у дедушки, одетого в полосатую пижаму и летнюю соломенную шляпу; эту пижаму в малиновую полоску и соломенную шляпу-панаму с темно-вишневой лентой я помню), хотя в июне-августе 1956 года мне было девять-одиннадцать месяцев, а елку со свечами я запомнил (совершенно точно, вне всяких сомнений!), будучи всего трех или четырех месяцев от роду! Но память человека избирательна. Я запомнил и вторую в своей жизни елку (украшенную уже не свечами - из соображений противопожарной безопасности, а гирляндой красных и зеленых электрических лампочек и охотничьим рожком, в который мне так и не дали вволю потрубить), но впечатление это никак не может сравниться по яркости с впечатлением о  перво елки, осиянной огнями свечей...

Дальше в памяти - провал, до следующего лета. Следующее лето (1957 года) мы жили на даче на станции "Зеленоградская" Северной (Ярославской) Железной дороги, по пути на Загорск (так при Советах назывался город Сергиев Посад, переименованный в честь большевицкого функционера Крохмаля-Загорского, павшего жертвой бомбы анархистов в 1918 году; говорят, он ухитрился поймать влетевшую в окно бомбу, чтобы выкинуть ее обратно, но бомба разорвалась у него в аккурат между ног - сведения получены от моего крестного, прозаика, поэта и историософа Владимира Игоревича Карпеца, за сколько купил, за столько и продаю!). Лето, проведенное в Зеленоградской, запомнилось мне шестью яркими "обрывками прошлого".

Первый зеленоградский "брывок прошлого": мама кричит мне: "Смотри, белочка!" - и я вижу, как по зеленой лесной траве среди рыжих стволов сосен (дело явно было в сосновом бору) бежит темно-рыжая белка с блестящими черными глазками. Я бегу за ней, но, естественно, поймать не могу, и провожаю взглядом белку, стремительно уносящуюся по сосновому стволу вверх. Тогда же я запомнил в траве яркие - красные, лиловые, сиреневые, розовые - шляпки грибов-сыроежек, на которые падет луч солнечного света сквозь листву. Именно сыроежки были первыми на моей памяти грибами - в отличие от глубоко уважаемого мной Владимира Солоухина,  первым грибом в жизни которого был боровой масленок. Мое же первое воспоминание о маслятах - как коричневатых, так и почти желтых, пришлось на более позднее время:

Словно желтые цыплята,

Разбрелись кругом маслята.

Снизу - донышко под пленкой,

Сверху - масло в коже тонкой,

как писал кто-то из поэтов (или поэтесс) нашего детства (чуть ли не Агния Барто)...

Второй зеленоградский "обрывок прошлого". Мы с мамой и бабушкой гуляем по лесу, при чем идем по плотной (похоже, даже мощеной, дорожке, по обе стороны которой стоят одинакового роста, и, вероятно, возраста корабельные сосны (все это, как я понял впоследствии, "прокручивая" мысленно сценарий увиденного в далеком детстве, напоминало аллею одичавшего лесопарка заброшенного имения). Я качу перед собой обеими руками прогулочную коляску (ее, вероятно, прихватили с собой на случай, если ребенок устанет), и вдруг мама кричит: "Смотри, белочка!", указывая вверх. Я поднимаю голову и вижу наверху, там, где деревья как будто сходятся над дорожкой кронами, сидит белка и, свесив вниз голову, смотрит на нас. Я точно запомнил, что эта, вторая в моей жизни, белка  была, как мне показалась, не густо-рыжего (как первая, убежавшая от меня по траве), а серого цвета. У этой второй белки мне особенно хорошо запомнились кисточки на кончиках ушей (в зоопарк мы с родителями стали ходить только через пару лет, а клетка с белкой в колесе в нашем детском саду на улице Беговой, близ кинотеатра "Темп" тоже появилась позже; в детский сад я пошел в возрасте трех лет от роду).

Третий зеленоградский "обрывок прошлого". Я стою на дорожке перед лужей (вероятно, не такой большой в действительности, как мне тогда показалось). Мама уговаривает меня обойти лужу, я не слушаюсь ее, забегаю в лужу, поскальзываюсь и...сажусь в лужу (по-моему, я тогда не просто "сел в лужу", но еще и горько зарыдал).

Четвертый "обрывок прошлого". Папа  на руках подносит  меня к керосинке (или к газовой плите, но последнее менее вероятно), на которой в сковородке жарятся, шипят-шкворчат в растительном масле коричневые, достаточно мелкие, грибы (вероятно, лисички, а может быть, опята или маслята - точно не помню, но это и не важно - все перечисленные выше виды грибов очень вкусны в жареном виде, хотя, мне кажется, жареные маслята особенно нежны и душисты, обладая в наибольшей степени тем тонким ароматом, который и считается "грибным" par excellence). Потом он выкладывает эти коричневые жареные грибы, запах которых кажется мне умопомрачительно-аппетитным (разве сравнишь его с теперешним запахом жареных грибов - не только шампиньонов, но даже настоящих лесных грибов, даже в ресторане!) на ломтик черного ржаного хлеба Я спрашиваю папу, что это. Его ответ я запомнил совершенно точно: "Это - негры, а сейчас лев их съест! Ам!" - и я, преобразившись во льва, с огромным наслаждением поедаю благоуханные грибы.

Вспомнил, кстати, по ассоциации, несколько нарушая временную последовательность своего повествования, как бабушка Лиза готовила грибную икру - вкуснейшее и полезнейшее блюдо. Бабушка перемешивала сушеные подберезовики с сушеными же подосиновиками, маслятами и опятами, добавляя к ним для аромата несколько белых грибов (что создавало совершенно неповторимый букет). Тщательно промыв сушеные грибы, она варила их (следя, чтобы, не дай Бог, не переварились!), затем проворачивала чрез мясорубку, солила по вкусу, смешивала с жареным луком, подсолнечным (у нас говорили "постным") маслом, уксусом и грибным отваром (шедшим главным образом на грибную подливку к картофельным оладушкам или котлеткам, которые я очень любил).

Впоследствии, прочитав книгу Владимира Солоухина о грибах ("Третья охота"), я узнал, что, с его точки зрения, пропускать грибы для икры через мясорубку - значит портить их (ведь мясорубка выжимает из грибов сок, что делает грибную икру чересчур сухой), а следует мелко рубить их тяпкой в деревянном корытце. Как говорится, век живи - век учись. Бабушка Лиза эту книжку не читала (кстати, еще до того, как книга появилась в нашей домашней библиотеке, я прочитал "Третью охоту" в сокращенном варианте - но зато с картинками - опубликованном в журнале "Наука и жизнь", причем как раз летом, на даче в Абрамцево, когда сам активно ходил по грибы с моим другом Митей Шварцем-Комиссаровым; часам к семи утра мы уже возвращались с полными лукошками или корзинками, и наши бабушки - его бабушка Александра Семеновна и моя бабушка Лиза, наскоро помыв и почистив грибы, готовили нам из них свежайших суп с картошечкой, лучком, лапшичкой и сметанкой...я и сейчас при воспоминании об этом готов, кажется, язык проглотить!). Был у нас, кстати, и сокращенный вариант "Третьей охоты" Солоухина в виде отдельной книжки под названием "По грибы". Как бы то ни было, бабушкина грибная икра - пусть даже изготовленная, с "нарушением технологии", при помощи мясорубки, казалась мне изумительной - она была ароматной, маслянистой, черной и ничем не хуже по вкусу, чем зернистая черная икра осетровых рыб. Не зря сам покойный певец владимирских проселков и всей русской природы (да будет ему земля пухом!) писал в заключение части своей книги (сам он называл ее "этюдом о природе"), посвященной грибной икре:

"Закуска настолько нежна, что под нее не следует пить водку, но можно выпить рюмку хорошего, тонкого коньяка".

Мир праху его!

Пятый зеленоградский "обрывок прошлого". Я пробуждаюсь от послеобеденного сна. Все вокруг шумят, говорят о пожаре. Кто-то (папа или бабушка) не помню, выносит меня, завернутого в одеяльце,  на застекленную веранду (или к окну, точно не помню) и я вижу первый в своей жизни пожар. Темный силуэт здания на  сумеречном горизонте, охваченном яркими языками пламени.

И, наконец, шестой зеленоградский "обрывок прошлого". Мы с папой возле обугленных развалин сгоревшего дома (это был дом молочницы, у которой мы покупали молоко; говорят, ей потом пришлось жить в хлеву у собственной коровы). Особенно хорошо мне запомнились обугленные, черные бревна, еще красноватыми огоньками тлеющими то тут, то там: толпы зевак - и первая в моей жизни красная пожарная автомашина на пепелище, пожарные в блестящих касках и защитных брезентовых комбинезонах с большими черными прорезиненными воротниками, закрывающими плечи, сматывающие длинный, толстый брезентовый рукав пожарного шланга. Господи помилуй и спаси нас всех от этакой напасти!

Очередное лето (1958 года) мы провели на даче в Веледниково. Помню, как ранней весной (еще лежал снег) мы с мамой ездили на электричке договариваться с хозяевами о съеме дачи. На маме было зимнее пальто с воротником из шкуры черно-бурой (а точнее - серебристо-черной) лисы, с пышным хвостом, лапками и мордочкой - с ушками, носиком и стеклянными глазками). Я запомнил, что на мордочке лисы волоски были черные и серебристые, а на конце хвоста - белые. Я любил дергать лису  на мамином пальто за лапки (как и лису на зимней пальто бабушки - у той, правда, были только хвост и лапки, а голова с мордочкой отсутствовала; впоследствии у бабушки появилось другое пальто, с воротником из серого - хотя он почему-то назывался "голубым" - песца, так у того песца были и морда, и лапки, и хвост).

Когда мы ехали договариваться с хозяевами дачи в Веледниково, на маме была темно-зеленая шляпка с небольшими полями, украшенная декоративной булавкой с желтым, непрозрачным, королевским янтарем. Я был в черной цигейковой шубке, подпоясанной черным матросским ремнем с латунной  бляхой (пятиконечная советская звезда с серпом и молотом, наложенная на якорь) - этот ремень мне подарил бабушкин внучатый племянник дядя Геня, живший с мамой - тетей Варей - и сестрой Мариной в нашем же доме, этажом ниже (он проходил срочную службу во флоте). Помню, как он, приезжая домой на побывку, заходил и к нам, в матросском бушлате, бескозырке и брюках-клеш и пожимал мне руку по-морскому, говоря при этом: "Ну, давай краба!". От него мне потом досталась фехтовальная сабля-эспадрон (настоящая спортивная, причем без пуговки на острие - как я гордился этим настоящим металлическим холодным оружием с блестящей гардой и узким, длинным, почти с меня ростом, клинком!; мама очень этого эспадрона боялась, всячески пыталась запрятать его от меня подальше, но я всякий раз умудрялся его отыскать, пока в один прекрасный день сей эспадрон не исчез из нашего дома и моей жизни раз и навсегда, окончательно и бесповоротно, как Янтарная комната), тельняшка и бескозырка с надписью, по-моему, "Северный Флот".

Дядя Геня, между прочим, был "стилягой (одним из трех "стиляг", которые мне запомнились с детства). Вторым "стилягой", чей образ запечатлелся в соей детской памяти, был мой кузен, старший брат Пети Космолинского - Боб, то есть Борис - завсегдатай кафе "Молодежное" на улице Горького. Третьим - папин аспирант дядя Слава Белоконь, по прозвищу "Джим". "Джим", сыгравший немалую роль в формировании личности автора этих строк, достоин, разумеется, отдельного рассказа. Пока же, дабы не растекаться слишком уж "мыс(л)ью по древу", укажу лишь на то, что он курил - порою даже сигареты "оттуда" и пользовался экзотической зажигалкой ("оттуда же") в форме пистолетика (напоминающего браунинг - разумеется, в миниатюре). Не следует забывать, что в пору моего детства (а также отрочества, юности, да и - частично - молодости, что уж тут греха таить!) - предметом вожделений множества отечественных курильщиков были не только недоступные простому смертному западные сигареты, но и закордонные газовые зажигалки - маленькие и казавшиеся такими изящными, по сравнению со своими неуклюжими металлическими советскими аналогами, выбрасывавшими, при пользовании ими, длиннющие, грозящие опалить ресницы и брови закуривающего или прикуривающего, языки противно воняющего бензином рыжего пламени; в крупных городах Советского Союза существовали даже специальные мастерские для заправки газовых зажигалок - как, впрочем, и шариковых ручек, также в СССР в описываемое время почти не производившихся; впрочем, большинство простых трудящихся закуривало свои папиросы, реже - сигареты, еще реже - трубки при помощи спичек). Однако довольно об этом...

У дяди Гени была гитара, он хорошо (как мне тогда казалось) играл на ней и пел разные песни, например:

Унитаз, унитаз!

Развалился унитаз!

Вся квартира всполошилась:

"Что же будет через час?"

А соседка Марь-Иванна,

Что вставала утром рано,

Что-то сделав пару раз,

Развалила унитаз.

Унитаз, унитаз!

Развалился унитаз!

Вся квартира всполошилась:

"Что же будет через час?"

Говорит соседям Гога:

"Я беде вашей помОгу!"

Взял он кислый клей БэЭф

И немного попотев.

Проработав целый час,

Гога склеил унитаз и т.д.

Пел дядя Геня и еще одну песенку, которую я выучил наизусть, научив ей одноклассников:

У девушки с острова Пасхи

Украли любовника тигры.

Украли любовника

В форме чиновника,

Съели в саду под бананом.

Родился коричневый мальчик,

И стал он чиновником тоже.

Украли и этого,

В форму одетого,

Съели в саду под бананом.

Тот сад пожелтел уж и высох,

А тигры давно облысели,

Но...каждую пятницу,

Лишь солнышко спрячется,

Кого-то жуют под бананом.

"Дядигенина" песня пришлась особенно по вкусу двум моим друзьям - Андрею Баталову-"Бате" и Виктору Милитареву-"Милитарше", распевавшим ее по любому поводу и без повода. Многомудрый "Инжир" утверждал, что это, якобы, одна из "ариеток" Вертинского (уж не знаю, почему он так решил - во всяком случае, ни на одной из имевшихся в огромном количестве у самого "Инжира", в меньшем количестве - у моего друга Андрея Баталова и в еще меньшем количестве - в нашей домашней виниловой фонотеке, если ее можно было так назвать, этой "ариаетки" - увы! - не было)...

Подаренная дядей Геней бескозырка мне была, конечно, велика, и мне как-то подгоняла ее по размеру головы бабушка (у нее была для этого припасена специальная деревянная болванка, на которой она шила шляпки себе и маме). Потом мне подарили детскую бескозырку, но она мне нравилась гораздо меньше, хотя верх у нее был не из серовато-белой парусины (или полотняной ткани), как у настоящей ("дядигениной"), а из белой (в мелкий рубчик) ткани, лента - не черная, а малиновая (странная фантазия тогдашних дизайнеров детских головных уборов), а якоря на концах ленты и надпись "Герой" (или "Витязь", точно не помню) - золотые, а не оранжевые (как на настоящей, флотской, "дядигениной" ленте. Впрочем, что мне родители и бабушка велели, то я и носил...

Хотя, признаться, тогдашние советские дети (в большинстве своем) выглядели, с нынешней точки зрения, как чучела огородные, не исключая автора этих строк: белая бескозырка с малиновой лентой, под ней - перешитая тельняшка (настоящая, "дядигенина"), поверх тельняшки - малиновая, в белую крапинку, вельветовая курточка, белые чесучовые (или парусиновые) штаны до колен (не шорты, а именно короткие, до колен, штаны!) на двух помочах, крепившихся спереди и сзади пуговицами и перекрещивавшихся сзади на спине, а также длинные белые чулки (также крепившиеся под одеждой застежками к какому-то прорезиненному пояску), а в жаркую погоду - белые гольфы (в самую жаркую погоду - белые носки) и черные лакированные сандалии с латунными пряжками по бокам - это был мой "парадно-выходной костюм". Потом дядя Геня подарил мне свой голубой, с белыми полосками по краю, накладной матросский воротник, и я настоял, чтобы мне его тоже разрешили носить с "парадно-выходной формой одежды". И смех, и грех, но тогда мне все это нравилось, я мечтал служить в военно-морском флоте СССР и распевал любимую матросскую песню, которую услышал от матросиков в Анапе (но о незабываемых месяцах, проведенных с бабушкой и бабушкиной подругой тетей Олей - фамилию ее я, к сожалению, забыл! - в Анапе, речь еще впереди):

Эх, соленая вода,

Ветер на просторе!

Полюбил я навсегда

Баренцево море!

Кстати говоря, до "дядигениной" тельняшки - настоящей, с теплой подкладкой -, у меня была "фальшивая" псевдотельняшка, правильной расцветки (темно-синие, почти черные, горизонтальные полосы на белой ткани), но тонкая, "одинарная", без подкладки.

В возрасте лет примерно пяти мне купили более "взрослый" матросский костюм, темно-синего (почти черного, как настоящая морская форма) цвета - длинные брюки и матроска с моряцким воротником (вот только цвет у него был "неестественный" - черный, с бело-красной каймой по краю, а спереди была треугольная заставка, имитировавшая вырез настоящей тельняшки). Ткань была довольно колючая и, как говорил Карлсон (не мой друг "Инжир", а настоящий, шведский, Карлсон, который живет на крыше), "кусала". Помню, что на мне был этот костюм (с черными шнурованными ботинками, я тогда уже умел сам зашнуровывать их и завязывать шнурки, чему научился в детском саду), когда мы с папой весенним вечером сидели в открытом кафе в Парке культуры и отдыха имени Горького и ели курицу с рисом... 

Чего только не выплывает из глубин нашей памяти...

Однако вернемся к поездке в Веледниково. На ногах у мамы были черные сапожки-боты (казавшиеся мне бархатными), у меня - черные валенки с черными же блестящими резиновыми галошами (темно-розовыми, или, если угодно, светло-малиновыми изнутри; говорят, последним из членов Политбюро ЦК КПСС - эту аббревиатуру я Вам расшифрую ниже! - такие - до самой смерти - носил товарищ Суслов, и ради него одного, якобы, не закрывали соответствующий "галошный цех"; "калоши", помнится, стали писать и говорить несколько позднее). А на голове у меня была черная цигейковая шапка с ушами, завязывавшимися под подбородком (но не треух). Ехать надо было, видимо, довольно долго, и в электричке мы перекусили. Мы с мамой ели вареные вкрутую яйца (завернутые в серебряную бумагу), которые обмакивали в соль, белый хлеб и копченую колбасу (а может быть, еще и нарезанное тонкими ломтиками и потому казавшееся особенно мягким и нежным - по сравнению с твердыми кружочками копченой колбасы - сало шпик, но в последнем я не уверен). Возможно, впрочем, что это происходило уже на обратном пути (переговоров с хозяевами дачи я не запомнил), потому что солнце за окном вагоне окрасило заснеженные поля в розовый цвет (от этого мне почему-то стало грустно, и я прижался к маминому боку). А крутые яйца с солью (лучше всего, если соль крупная), хлебом и копченой колбасой (а еще лучше - с салом шпик) на всю жизнь сохранили для меня совершенно особую, ни с чем не сравнимую прелесть.

От лета, проведенного на даче в Веледниково, в памяти моей тоже осталась пара "обрывков". Там мы занимали половину хозяйского дома с верандой, и жили в основном с бабушкой. Мама  и дедушка бывали наездами из Москвы (мама - чаще, да и оставалась на несколько дней, дедушка - реже). Дедушка всегда привозил из Москвы очень вкусную кулебяку с мясом (он ее специально покупал у Елисеева, причем не только на дачу, но и в праздники, хотя бабушка отлично пекла пироги - кулебяку с мясом, пирог с капустой и крутым яичком, пирожки с мясом, рисом и яичком, вареньем, сладкой морковкой  и проч.; говорят, я, будучи принесен к столу в грудном возрасте на руках, молниеносно схватил с блюда, стоявшего на краю стола, пирожок с мясом и проглотил - никак не возможно оказалось у меня его отнять - все боялись заворота кишок, но, слава Богу. все обошлось - как видно, я с самого раннего детства отличался отменным аппетитом; справедливости ради признаюсь, что сам этого эпизода не запомнил, а знаю о нем только по рассказам). Как звали хозяев дачи в Веледниково, я не помню. На выходные к ним приезжали дочь с зятем и детьми - девочкой и мальчиком постарше меня, и мы (а также, если не ошибаюсь, соседи по поселку, по крайне мере, с прилегающих участков) ходили к ним вечерами смотреть телевизор (черно-белый, довольно большой и громоздкий, но с маленьким экраном).

Именно там мне впервые довелось увидеть по телевизору художественный фильм по повести Михаила Шолохова "Судьба человека",  фильм "Коммунист" (особенно запомнилась сцена, как "кулацкий подголосок" методично разряжает в главного героя, набившего ему перед этим морду из-за местной девицы, барабан своего нагана, а главный герой картинно корчится и, наконец, падает навзничь), а также два фильма про советских военных летчиков - двухсерийный "Балтийское небо" и "Чистое небо" - последний позднее, при Брежневе, сняли с экрана за антисталинскую направленность, как и фильм по роману Юрия Бондарева "Тишина" (книгу, по которой был поставлен фильм, я прочитал гораздо позже, когда она, на некоторое время, попала в список запрещенных за "антисоветчину", т.е. за антисталинизм) со знаменитой песней "Дымилась роща под горою / А вместе с ней горел закат /Нас оставалось только трое / Из восемнадцати ребят / Как много их, друзей хороших / Лежать осталось в темноте /У незнакомого поселка / На безымянной высоте..." (мой папа очень любил эту песню и часто просил меня ее спеть - разумеется, не в Веледниково, а несколькими годами позднее. Я не уверен,  мы смотрели фильм "Тишина" (тоже снятый при Брежневе с экрана как антисталинский) именно в Веледникове, но точно помню, что это было именно на даче (возможно, следующим летом, когда мы снимали дачу на платформе "42-й километр".

Вот один из веледниковских "обрывков прошлого". Мы вечером гуляем с бабушкой и мамой (я запомнил на маме светло-серый плащ-пыльник), а мимо пастух гонит стадо коров. Вдруг одна серовато-белая корова, видимо, чего-то испугалась, вырвалась из стада и понеслась прямо на нас. Мама схватила меня на руки и укрылась в кустах (по-моему, в зарослях орешника). Куда делась в этот момент бабушка, я не помню. Корова пробежала мимо. Пастух в брезентовом плаще, кепке и высоких сапогах (как мне показалось, с раструбами), сорвав с плеча длинный, свернутый кнут, загнал корову обратно в стадо.

Кроме того, в Веледниково я запомнил желто-красно-оранжевые цветочки "львиный зев" (нажмешь на основание цветка - он и разинет "львиную пасть").

Помню, как мы с мамой сидим на застекленной веранде веледниковской дачи, а за окнами бушует гроза с ливнем, громом и молнией. Мама открывает консервные банки со сгущенным кофе и сгущенным же какао, разбавляет в чашке кипятком из чайника - получается кофе и какао с молоком. В другой жестяной банке - консервированные помидоры в собственном соку, а еще в одной банке (стеклянной) - кружочки жареных кабачков в растительном масле. Что поделаешь, многие "обрывки прошлого" явно окрашены в гастрономические тона...

На даче, которую мы снимали на платформе "42-й километр", тоже жили хозяйские дети, мальчик и девочка. Хозяева держали коз и кур Я помню, сидим мы как-то на завалинке с хозяйскими детьми, в руках у каждого из нас детская эмалированная кружечка с красной смородиной. Мы едим смородину, а оставшиеся после съеденных ягод зеленые стебельки (хозяйские дети почему-то называли их "окурками" - может быть, потому что их любили клевать куры) кидаем бегающим тут же белым, с красными гребешками, курам и петуху. Те эти "окурки" моментально склевывают. Потом кому-то из нас (но не мне, это точно) приходит в голову озорная мысль кидать "окурки" не курам, а в кружку соседу. Происходит потасовка, в результате содержимое всех трех детских кружек оказывается на земле. Довольные петух и куры мгновенно склевывают как зеленые "окурки", так и красные ягодки. На шум и плач прибегают родители (в частности, моя мама) и никак не могут понять, о каких "окурках" идет речь ("Неужели дети в этом возрасте уже курят?")...

Запомнился мне и день 12 апреля 1961 года, в который Юрий Гагарин совершил первый в мире пилотируемый космический полет на ракете "Восток" (подлинность которого ныне кое-кем ставится под сомнение, как, впрочем, и подлинность высадки американских астронавтов на Луну несколькими годами позже). Рано утром об этом сообщили по радио. помню, как довольно долго с экрана телевизора (разумеется, черно-белого) не исчезал фотографический портрет Гагарина в расстегнутом кожаном летном шлеме. У нас даже долго хранилась маленькая красная листовка с этим же контурным (черным - на красном) графическим портретом Гагарина (их раздавали бесплатно на улицах). В честь полетов следующих космонавтов - Титова, Николаева, Поповича, Быковского, Терешковой - выпускали уже настоящие красные бумажные флажки (на плоских картонных древках) с черно-белыми фотографическими портретами героев, снятыми в парадной военной форме, с погонами и орденами. Этими флажками полагалось махать горожанам, стоявшим на улицах в ожидании кортежа с космонавтами (в то время как бумажные листовочки с графическим портретом Юрия Гагарина в летном шлеме многие прикалывали к лацканам пальто - мне запомнился вид таких людей). При товарище Хрущеве космонавтов, начиная с Юрия Гагарина, чествовали на все лады - они даже стояли на парадах (на 7 ноября и на 1 мая, потому что 9 мая, как уже упоминалось выше - но это не грех и повторить для вас, нынешних! - впервые отметили только после ухода товарища Хрущева, при товарище Брежневе, в 1965 году, а ежегодно стали отмечать как День Победы только в 1969) на Мавзолее, рядом с членами Президиума (так тогда называлось Политбюро) ЦК (Центрального Комитета) КПСС (Коммунистической партии Советского Союза). При товарище Брежневе космонавтов стало так много, что их "спустили" с Мавзолея этажом ниже, на открытые трибуны для почетных гостей справа и слева от ленинского зиккурата.

Кстати, я еще помню посещение Мавзолея с бабушкой, когда рядом с товарищем Лениным, в темном костюме и белой рубашке с темным галстуком, еще лежал товарищ Сталин с золотой звездой Героя Советского Союза на кителе защитного цвета с золотыми погонами (скольким русским офицерам пришлось принять смерть от рук большевиков за золотые погоны, пока "гений всех времен и народов", "лучший друг советских физкультурников", милостиво не соблаговолил их снова узаконить!). А на фасаде Мавзолея - там, где сегодня написано "ЛЕНИН", тогда были две фамилии - "ЛЕНИН" и "СТАЛИН" (без кавычек, разумеется). Вскоре после этого посещения Сталина убрали и перезахоронили за Мавзолеем. Одно время над ним просто лежала черная гранитная плита с надписью "СТАЛИН". Потом, при Брежневе, поставили серый гранитный бюст (стоящий там, за Мавзолеем, до сих пор). Я помню все это так хорошо потому, что в школе нас несколько раз водили в Мавзолей.

Помню еще анекдот (видимо, того периода, когда Хрущев еще не распорядился вынести Сталина из Мавзолея):

"Лежат Ленин и Сталин ночью в Мавзолее. Вдруг среди ночи слышится какой-то шум. Ленин спрашивает Сталина:"Что это за шум?", а Сталин ему отвечает: "Да это Хрущев сюда со своей раскладушкой тащится...").

Неподалеку от нашего дома находилось здание Генерального Штаба Вооруженных Сил СССР, а за ним, если идти в направлении Гоголевского бульвара - военная академия. Вход (и - автомобильный въезд) в нее обрамляли две статуи из серебристого металла, одна - Ленина, другая - Сталина, одетых в почти одинаковые пальто, брюки, ботинки и кепки.

Я спрашивал бабушку (когда мы шли мимо них гулять на Гоголевский бульвар, кто это. Помню бабушкин ответ:

"Это - дедушка Ленин, а это - дедушка Сталин".

В один прекрасный день дедушка Сталин куда-то подевался – как корова языком слизнула! Я, разумеется, живо заинтересовался его судьбой. Не помню, как именно бабушка объяснила мне его исчезновение. Мне тогда было не более трех лет, потому что в три года наши прогулки на Гоголевский бульвар прекратились - меня взяли в детский сад, находившийся на Беговой; мама или бабушка каждое утро отвозили меня туда на автобусе №39 - с остановки, расположенной там, где сейчас почтамт (в самом начале Нового Арбата) -, и забирали только поздно вечером, после ужина. Но дедушка Ленин довольно долго стоял, украшая собою фасад академии, в гордом одиночестве, пока его куда-то не убрали (возможно, уже после распада СССР и воцарения в России свободы и демократии).

Кстати, я еще помню громадное мозаичное (из различных сортов цветного мрамора) панно на входе в станцию "Арбатская" (поглощенную впоследствии, вместе с украшавшим Арбатскую площадь старинным фонтаном, украшенным чугунными фигурами писающих мальчиков, коленопреклоненных быков и извергающих струи воды дельфинов, новым корпусом здания Генерального Штаба Российских - бывших Советских - Вооруженных Сил), изображавшее в полный рост дедушку Сталина в светло-сером кителе с отложным воротом и таких же светло-серых длинных брюках, с золотой звездой Героя на груди, буквально нависавшее над эскалатором (или, как тогда было принято говорить - "лестницой-чудесницей"). Потом дедушку Сталина (не позднее 1963 года) убрали и оттуда, теперь там просто белое пространство в громадной лепной рамке, обрамляющей пустое место. А станция метро "Семеновская" (я это точно помню) раньше называлась "Сталинская". Теперь же она носит  уже третье на моей памяти название - "Партизанская".

В отличие от большинства моих сверстников, автор этих строк очень любил пить по утрам рыбий жир из столовой ложки, которую даже облизывал. Закусить тресковый жир мне давали ломтик черного хлеба, посыпанный солью, а порой, для разнообразия - маленький, пупырчатый, хрустящий кисленько-солененький огурчик.

Автобус №39 (желтого цвета, с расположенными в ряд тремя цветными лампочками - красной, желтой и зеленой - над лобовым стеклом по пути в наш детский сад на Беговую всегда проезжал мимо фасада закусочной "Прага", где в окне висела белая табличка с надписью "Соки-Воды". Однажды я заметил отсутствие буквы "Д" и громко крикнул: "Соки-Воы!" Так оказалось, что я умею читать. Значит, и Ваш покорный слуга "обучался азбуки с вывесок, / Читая страницы железа и жести" (так, кажется, писал Владимир Маяковский)...

Безо всякой ассоциации, а просто, чтобы не забыть. В доме на улице Фрунзе у нас были клопы, которые кусались по ночам, да так больно, что я просыпался (и, вероятно, плакал). Помню, как-то взрослые даже встали ночью, чтобы расправиться с клопами, подняли матрас на кровати - при свете ночника (или настольной лампы я увидел кусачих насекомых - они напоминали темно-коричневые (как мне показалось) яблочные зернышки. В конце концов, клопов какими-то средствами изгнали (по-моему, даже вызывали какого-то дядю из ЖЭК-а морить клопов - у него было что-то вроде спринцовки или масленки с узким носиком в руке). А вот тараканов у нас тогда не было, с ними мне пришлось познакомиться уже в 70-е гг., когда я снимал углы в разных районах Москвы.

Особенно много тараканов, самых разных цветов и размеров, мне пришлось лицезреть ночью на кухне моего друга художника Анатолия Бинштока ("барона Бэн фон Штока") в огромной коммунальной квартире на улице Малая Молчановка (недалеко от моих родных мест, рядом с моей детской поликлиникой и напротив родильного дома Грауэрмана, где появился на свет я, а до этого - появились на свет моя мама, "тетя Туся" и "тетя Ксана" Космолинские и великое множество других старых москвичей). В непосредственной близости дома на углу Малой Молчановки, где жил Толя Биншток, располагался тогдашний Верховный Суд Российской Советской Федеративной Социалистической Республики (ныне там расположен Верховный Суд Российской Федерации, украшенный странной фигурой богини правосудия Фемиды с весами и щитом вместо меча, как будто она собирается не карать, а защищать преступников), где в свое время судили, как изменника Родины, Олега Пеньковского, и где мне еще предстояло быть переводчиком на процессе "кремлевского летчика" Матиаса Руста (в 1987 году)...

Вернемся, однако, к бинштоковским тараканам. До встречи с ними я знал только два типа тараканов - наших московских небольших продолговатых коричневых "прусаков" с рудиментарными крылышками и здоровенных, блестящих, черных овальных южных "кукарач" (с которыми сталкивался  на Юге - например, в Крыму или в гостинице Казанского аэропорта). Здесь же мне пришлось стать свидетелем невероятного разнообразия окраски - от почти бесцветных, беловатых, зеленоватых, салатовых, рыжих, коричневых, пестреньких - до густо-вишневых и черных. Причем некоторые из них даже умели летать - совсем как южные "кукарачи". Если смотреть на таракана, ползущего по стене, он вдруг замирает, как будто хочет сделаться незаметным, неразличимым для наблюдателя. И только соберешься "шхерануть" его со страшной силой (но еще не успеешь сделать никаких телодвижений), молниеносно (почувствовав твое намерение), пускается наутек.

Вспомнил, кстати, снова встречу с тараканами в гостинице Казанского аэропорта. Дело было в далекие ранние 80-е годы ХХ века. Я работал переводчиком немецкого языка для сотрудников одной австрийской фирмы, обновлявших оборудование для казанского химического комбината "Свема", производившего пленку для аудио- и видеомагнитофонов (тогда в СССР как раз начался аудио - и видеобум). Отработав две недели, мы отправились со "Свемы" (комбинат бы расположен не в самой Казани, а за городом) домой) я - в Москву, а австрияки - сперва в Москву, а затем - к своим родным пенатам). Принимали нас хорошо, проводы устроили отменные, с  купанием в реке (помню, нам досаждали кусачие слепни, прямо-таки врезавшиеся в тело с налета - как пилоты, идущие на таран!), рыбной ловлей, шашлыками, ухой из свежей рыбы, мясным супом-"шулюмом", вареными раками, водкой, пивом, свининой, бараниной, гречневой кашей и прочим, что по русскому (и татарскому) обычаю полагается. В дорогу дали нам даже целое ведерко с молочным поросенком в густом, жирном и пряном мясном соусе. 

Ехать пришлось от щедро накрытой "поляны" у реки, где был дан прощальный пикник, до Казани, потом через весь город и уже оттуда до аэропорта (расстояние немалое). Гостеприимные хозяева (я запомнил только одного - симпатичного носатого инженера по фамилии Пергамент) проводили нас честь-честью, усадили в кресла ожидания, и разъехались по своим дачам (была пятница). Мы должны были лететь в Москву в 16:45. Но рейс задержался - как нам сказали, н полтора часа. Когда эта задержка "на полтора часа" повторилась дважды, мы сообразили - что-то тут не так и кинулись звонить хозяевам. Увы! Дома никого из них не оказалось (все давно были на своих дачах), а мобильных телефонов тогда еще не было...

Пришлось смириться со своей участью. Из-за того, что нам всякий раз объявляли об очередной задержке рейса "всего на полтора часа", мы сидели в нашем "депутатском (VIP-) зале" (в котором не было ни кондиционеров, ни буфета, а всего лишь несколько бутылок минеральной воды "Боржоми", которую мы быстро выпили), как привязанные (к тому же мы уже прошли весь аэропортовский, таможенный и прочий контроль). Наконец, к полуночи нас провели в гостиницу, расположенную прямо в аэропорту. Было уже темно. В гостинице нас разместили в номерах по двое. Мы с "моим" австриякам вошли в отведенный нам номер (кондиционеров в гостинице не было и окна не открывались) вероятно, из-за шума самолетов с летного поля. В полной темноте я стал нащупывать выключатель - и вдруг замер. Мне послышался какой-то шорох, или даже шелест, наполнивший помещение. Осторожно нащупав выключатель, я врубил свет - и буквально остолбенел. Вся белая, известковая стена была покрыта полчищами огромных черных овальной формы тараканов - от них-то и исходил услышанный нами шорох или шелест.

Мгновение - и они бросились врассыпную. Выносить это зрелище дольше было выше моих сил, и я вырубил свет. Австриец, хранивший на протяжении всей описанной выше душераздирающей сцены изумленное (или стоическое) молчание, наконец подал голос, предложив лечь спать.

Подойдя к не застеленной кровати с панцирной стенкой, я устало упал на нее...и был поражен сокрушительным ударом. Сетка кровати была настолько растянута бесчисленными постояльцами, что я всем телом - от затылка до пяток - плашмя, со всей силы, ударился о дощатый пол...

К счастью, у нас с собой была бутылка французского коньяка "Мартель", подаренная нам в дорогу щедрыми "свемовцами". Коньяк бы теплый, но мы выпили его с австрияком, закусывая размякшим, теплым (таявшим не только во рту, но и в руках) шоколадом "Золотой ярлык" производства кондитерской фабрики "Красный Октябрь", передавая друг другу бутылку, и под самое утро, обливаясь потом, забылись беспокойным сном, пока нас не разбудили к утреннему рейсу...Как говорится, у каждого - свои тараканы... 

Однако же, вернемся к моим наблюдениям за тараканами ночью в кухне коммунальной квартиры на Малой Молчановке, к которой проживал мой друг "барон Бэн фон Шток", прозванный на мощное телосложение и рост "Биг-Бэном". Тогда я еще не был знаком с кухней народов Юго-Восточной Азии и не ведал, что эти удивительно умные, хитрые и осторожные насекомые идут в пищу - например, в салаты...Век живи - век учись...

Впрочем, едим же мы улиток (эскарго с зеленым чесночным маслом на ломтике белого хлеба - это просто объедение!), лягушек (впервые мне довелось попробовать лягушачьи лапки не во Франции, а в Германии в 1981 году, в мой первый выезд в "империалистическую" ФРГ - до сих пор помню этот смешанный вкус, отдающий одновременно курятиной и, как мне тогда показалось, осетриной! -, хотя потом едал их и во Франции), раков, крабов, лангуст, омаров (теперь у нас почему-то принято именовать их по-английски - "лобстерами") и креветок (с длинным белым "багетом", да если запастись при этом парой литров пива - лучше светлого, конечно, это - "песня")! А ведь, при ближайшем рассмотрении, разница во внешнем виде между креветкой, кузнечиком, саранчой и тем же тараканом не так уж и велика. О кальмарах, каракатицах, осьминогах и прочих "морских пауках" я не говорю, как и о мидиях и устрицах. Не зря еще бессмертный гоголевский Собакевич говорил в первом томе романа "Мертвые души": "Я устрицу ни за что в рот не возьму, Я ЗНАЮ, НА ЧТО УСТРИЦА ПОХОЖА". Sapienti sat!

Кстати, вспомнил еще одну деталь гастрономического свойства. Папа временами заходил со мной в кулинарию при одном из продуктовых магазинов в Столешниковом переулке. Тогда (в период моего раннего детства, по-моему, классе в первом) там еще продавалась черная зернистая икра - как в больших, темно-голубых металлических банках, так и в более миниатюрных, стеклянных баночках, но тоже с голубыми металлическими крышечками. На крышечках всех банок, независимо от размера, была нарисована какая-то рыба из семейства осетровых - белуга, осетр или севрюга, на фоне черной зернистой икры. Мы прямо там открывали с папой (одним из его ножичков) наши баночки и угощались. В последующие годы зернистая черная икра стала исчезать из продажи, ее получала только мама в заказах (когда перешла из вольных художниц на службу в Министерство среднего и высшего образования, а затем - в Министерство культуры СССР), не считая тех баночек, что доставались по знакомству. Были металлические плоские круглые баночки и с лососевой, красной икрой, но на их крышках не имелось изображений лососевых рыб, а была изображена только сама красная икра, поверх которой шла соответствующая надпись золотыми буквами (например, "ИКРА КЕТОВАЯ" - будучи совсем маленьким, автор этих строк, помнится, наивно думал, что это икра не кЕтовая, а кИтовая, пока не узнал, что киты икру не мечут!). Я еще помню, как торговали в рыбных магазинах и "гастрономах" вразвес черной паюсной икрой, которую заворачивали в промасленную, так называемую пергаментную бумагу. Паюсная икра тоже была вкусна, но нравилась мне меньше зернистой, потому что прилипала к зубам...Со временем и она также потихоньку пропала из свободной продажи.

Чтобы не создавать слишком идиллической картины, вспомню и о том, что одно время из продажи исчезла гречневая крупа. Помню, бабушка и мама рано утром вставали и шли в наше домоуправление занимать очередь за гречкой (ее привозили прямо туда и там распределяли среди жильцов - естественно, не бесплатно, а за деньги). На эту тему даже сочинили анекдот:

- Какой у нас сейчас строй?

- Социализм.

- Почему?

- Потому что у нас маршал Гречко (тогдашний министр обороны СССР - В.А.)

- А когда наступит коммунизм?

- Когда у нас будет гречка без маршала!

Шутки шутками, но в школе нам на полном серьезе рассказывали, что скоро в СССР будет построено коммунистическое общество, и все будет бесплатно, "от каждого по способностям, каждому - по потребностям" (а не "от каждого - по способностям, каждому - по труду", как при социализме). Дома я радостно сообщил родителям, что скоро деньги отменят и все товары можно будет получать "просто так". Я помню, как переглянулись папа и мама, но мне они тогда ничего не сказали (вероятно, не хотели разочаровывать ребенка или поколебать в его глазах авторитет учителя)...

Между прочим, папа где-то лет с четырех стал водить меня в закусочные, столовые, кафе и рестораны. Чаще всего - в кафе "Прага" или в одноименную закусочную (до них от нашего дома было рукой подать; ныне в ней обосновался некий банк) и в другие кафе и кулинарии на Арбате - например, в кулинарию напротив магазина "Диета" (помнится, как-то мы ужинали там, после просмотра очередного документального фильма в кинотеатре "Наука и Знание", а иногда - художественного фильма в расположенном неподалеку "Кинотеатре Юного Зрителя" -, вдвоем с папой, других посетителей не было, отлично прожаренными свиными эскалопами с картофельным пюре и зеленым горошком - тут пиво было бы кстати, но папа пил его один - он уже прочитал в очередной умной книге о вреде пива для детей, и потому больше не заставлял меня пить пиво, как раньше, когда его уверили в пользе пива для детского организма) и в кафе-мороженое в большом сером неоготическом доме, казавшемся мне похожим на средневековый замок, украшенном чугунными фигурами рыцарей в латах (я все думал, что будет, если один из рыцарей вдруг свалится вниз). Другой такой серый дом (правда, только с одним, задумчиво склонившим бородатую голову в шлеме рыцарем, опирающимся на меч - я как раз прочитал с папой "Янки при дворе короля Артура" нашего пращура Марка Твена, сиречь Сэмюэла Лэнггорна Клеменса, и прозвал этого рыцаря "сэром Саграмором) стоял (и стоит по сей день) в том месте, где Большой Харитоньевский переулок (там жили мои друзья Чириковеры и по сей день живет мой добрый друг Александр Иванович Таланов, главный редактор военно-исторического журнала "Рейтар", заместителем которого является Ваш покорный слуга) собирается выходить на Чистые пруды.

Кстати, во время наших посещений предприятий общественного питания города Москвы папа три раза знакомил меня с красивыми тетями (причем все три были довольно яркими брюнетками, как и моя мама), одетыми в темное (кажется, в тесно прилегающие шелковые платья) - у одной даже было боа из серебристо-черной лисы (или, как не совсем точно говорили тогда, "чернобурки") и в стильные шляпки. Они обедали с нами, и папа (все три раза, о наивность!) спрашивал меня, хочу ли я, чтоб эта тетя стала моей мамой. Я почему-то не говорил сразу:"Нет!", а дипломатично отмалчивался. Потом папа строго-настрого наказывал мне ничего не рассказывать дома маме. И, естественно, первым, что я делал, вернувшись домой (в отсутствие папы) я обо всем рассказывал маме. Это, естественно, приводило к скандалу (все три раза), родители одно время довольно часто выясняли при мне отношения (папа даже два раза уходил от нас, в связи с чем меня сначала отправили с бабушкой и ее подругой на восемь месяцев в Анапу - вроде бы для излечения моей вечной простуды морским климатом, хотя в Анапе я "благополучно" заразился корью и чуть не отдал Богу душу), а потом - на целый год в "лесной детский сад" Художественного Фонда на Оку, под Тарусу (прожив там целый год, я вернулся в Москву - и сразу пошел в школу; благо отношения между родителями к тому времени наконец наладились)...

Впоследствии мы с папой часто обедали в каком-то ресторане на Ленинском проспекте, недалеко от его тогдашнего места работы. Названия ресторана я забыл, но помню украшавшие его стены большие картины, изображавшие сцены из мультипликационного фильма "Золотая антилопа". Зато хорошо помню мое любимое второе блюдо, которое мы почти всегда заказывали - бифштекс натуральный с жареным луком,  а на первое - обычно борщ и солянку (сборную мясную или рыбную).

Особенно вкусно готовили солянку в ресторане Дома Ученых, куда мы с папой тоже частенько захаживали (благо от дома было рукой подать). Папа был членом правления Дома Ученых и проводил там много времени по вечерам (я обычно ждал его, сидя в читальном зале отличной тамошней библиотеки), а, закончив дела, папа заходил за мной и мы шли ужинать. В ресторане было много зеркал, мраморный фавн с гроздью винограда и, по-моему, даже фонтанчик с приятно журчащей водой. Там я впервые попробовал солянку с каперсами (в магазине каперсы не продавались), а на закуску папа всегда брал копченые миноги с лимоном, который научил меня выжимать на рыбу. Сразу оговорюсь - миноги миногами, а вот угря (причем в маринованном виде) мне довелось попробовать впервые только классе в шестом (мама привезла из Риги пару баночек). Я запомнил, что банка была светло-зеленого цвета, с белым контурным изображением рыбачьего сейнера и сети, а куски угря были довольно крупными. Копченого угря я попробовал гораздо позже, в 1977 г., но тоже в Риге. Причем в очень аппетитном виде - ломтик угря лежал на кусочке омлета, а омлет, в свою очередь - на ломтике ржаного хлеба, и все это было еще теплое...Слава Богу за все!

Вообще я очень любил ходить в Дом Ученых с папой и мамой (но она ходила с нами редко, предпочитая общество собственных друзей, а главное - подруг), там были хорошие концерты, литературные вечера, театральные постановки и закрытые кинопоказы (т.е. показы фильмов, по каким-то причинам не шедших на широком экране - как правило, западных). Такое практиковалось тогда во многих "закрытых" или "полузакрытых" местах - например, в маминой вотчине - ЦДРИ (Центральном Доме Работников Искусств), Союзе композиторов, Доме архитекторов (о чем всегда любил рассказывать проводивший там немало времени с родителями друг моих детства, отрочества и юности Андрей Баталов) и даже (как я выяснил впоследствии) - в Высшей Партийной Школе (располагавшейся на Садовом кольце, неподалеку от нашей школы). Помнится, как-то раз Дом Ученых принимал у себя Дом архитекторов. Мне запомнились чай из самоваров, свежая клубника на блюдах и, конечно, выступление в концертном зале (где обычно проводились закрытые кинопоказы) двух ансамблей самодеятельности архитекторов - мужского (под названием "Кохинор") и женского (под названием "Рейсшинка"). "Кохинорцы" были вооружены огромными желтыми карандашами, которыми проделывали всякие ружейные приемы, через плечо у них шла желтая лента, подобная орденской "кавалерии", с названием ансамбля. Дамы из "Рейсшинки" были в длинных глухих черных платьях с нашитой спереди (так сказать, на "фасаде") красной ресйшиной. Из выступлений "кохинорцев" мне запомнилась песня на мотив "Солдатушки, бравы ребятушки", в которой были, в частности, такие слова:

"Солдатушки, бравы ребятушки, где ж ваши таланты(

- Проектантам не нужны таланты, мы - не музыканты!...",

и другая песня, на мотив "Дубинушки", в которой речь шла о том, как построили "рядом с сердцем России дубину" (огромную гостиницу "Россия" на месте многочисленных древних церквей Зарядья, снесенных по этому случаю; много позднее снесли и саму эту гостиницу, но порушенного, разумеется, не восстановили), с припевом:

"Эй, дубинушка, рухнем!

Архитекторы - лихой народ!

Посмотрим, посмотрим

Да рухнем!"...

А из выступлений "Рейсшинки" - песня на мотив "Московских окон негасимый свет", обычно исполняемой, по-моему, Эдитой Пьехой, но с другим текстом, от которого у меня в памяти остались лишь отдельные отрывки, например:

"Говорят, что западный Бродвей

Утопает в зареве огней,

А у нас на Горки-стрит

Тоже кое-что горит,

Но слабее, чтоб не портить вид..."

и:

"Нам не надо блеска жизни той,

Мы гордимся нашей темнотой..."

(тут в зале начинали смеяться).

Выступления обоих ансамблей я видел-слышал и позднее, в Доме Архитекторов, куда меня приглашал мой друг Андрей. Впрочем, довольно об этом. Вернемся лучше к темам кулинарным и гастрономическим.

Помню, мне очень нравились сами названия мясных блюд - лангет, антрекот, ромштекс, эскалоп, ростбиф, шницель, бифштекс натуральный, бифштекс рубленый, котлета по-киевски, котлета пожарская... Тогда продавали в продуктовых магазинах (и в кулинариях) и подавали в кафе и ресторанах жареные мозги в форме продолговатой котлеты, обсыпанной сухариками (наподобие куриных котлет). Мы часто покупали мозги (продававшиеся, кстати, в мясных отделах продуктовых магазинов и в совершенно натуральном, т.е. сыром, виде)  в кулинарии "Праги", вместе с мясным и рыбным заливным в нарядных розеточках из жесткой серебряной фольги (украшенным веточками петрушки или сельдерея, кружочками моркови, ломтиками красного перца и проч.); капустные, свекольные, морковные, картофельные и даже манные котлеты (капустные, морковные и свекольные котлеты были особенно вкусны со сметаной, картофельные котлеты и оладьи - с грибной подливкой, а манные котлеты - с клюквенным или смородиновым киселем).

Почти напротив Румянцевской, сиречь Российской Государственной, библиотеки (официально именовавшейся тогда Библиотекой имени Ленина) была отличная пирожковая (построенная в новом тогда, "современном" стиле, с почти целиком стеклянными стенами). Там подавали вкуснейшие жареные пирожки с ливером и пельмени. Мы их ели с уксусом, перцем, горчицей и сметаной (в этой пирожковой было самообслуживание), горячие кофе и какао с молоком). Но пирожки были просто превосходные - поджаристые, мягкие, вкусные. Как говорится - съешь один, другой сам в рот просится...Естественно, была и закуска - обычно сваренные вкрутую яйца под майонезом с зеленым горошком, килька с половинкой крутого яйца, сосиски и сардельки с капустой или горошком, семга (или другие лососевые - кета, чавыча и проч.) с лимоном...До сих пор приятно вспомнить!

Ходили мы и в шашлычную на Арбате, называвшуюся сначала "Орион", потом - "Рион" и, наконец, "Риони" (недавно ее снесли вместе с домом, где в свое время располагался кинотеатр "Наука и знание", кинотеатр Юного Зрителя снесли гораздо раньше). Помню ее вывеску из трубок неонового света, украшенную изображением барашка. В "(О)Рионе"  всегда были отлично прожаренные, сочные бараньи и свиные шашлыки (папа всегда брал нам бараньи, хотя свиные были мягче и казались мне - тогда! - вкуснее), люля-кебабы, хачапури, жареный сыр сулугуни, че6уреки (которые я долго не умел есть, не забрызгавшись) и цыплята табака (очень популярное в то время в советском "Общепите" блюдо - их жарили под прессом и подавали с чесночным соусом; помню даже песню, на мотив известного цыганского романса "Живет моя отрада в высоком терему...", с которой как-то выступали упомянутые мною выше тетеньки из самодеятельного ансамбля Дома Архитекторов "Рейсшинка", одетые в черные платья с изображением красной рейсшины со стороны "фасада" - в песне шла речь о том, как трудно проехать на общественном транспорте в район московских новостроек: "Везешь домой продукты, / Но так намнут бока, / Что сам ты превратишься / В цыпленка табака"), хазани, суп-харчо и суп-пити, кюфта-бозбаш, чахохбили и хашлама. Не было в меню только хинкали (я знал о них лишь понаслышке, из рассказов мамы о посещении ею своих грузинских друзей) и чакапули. Впервые попробовать хинкали мне довелось уже на Черном море, в Гаграх (я долго не знал, как их правильно едят, и съедал целиком, вместе с тестяными "хвостиками", за которые их полагается только держать, поднося ко рту). Чакапули (соте из молодого козленка или ягненка, тушеного, кажется, с дикими сливами, в глиняном горшочке) я впервые попробовал еще позже, будучи вместе с профессором Стеенбеком (Героем Соцтруда и СССР Председателем Комитета за европейскую безопасность и сотрудничество Германской Демократической Республики, разрабатывавшим в молодые годы вместе с Отто Ганом и компанией атомную бомбу для Гитлера, похищенным в 1945 году советскими "органами", создававшим в Сухуми ядерное оружие для страны Советов,  вернувшимся в ГДР и начавшим на старости лет бороться за мир во всем мире, разрядку международной напряженности и прочее) в гостях у поэта Иосифа Нонешвили (являвшегося по совместительству то ли Председателем, то ли заместителем Председателя Верховного Совета Грузинской Советской Социалистической Республики) в Цинандали (но этот эпизод заслуживает отдельного рассказа - именно тогда мне впервые побывать на Празднике сбора винограда в Кахетии, попробовать самую вкусную часть - задок с закрученным, поджаристым, хрустящим хвостиком - жареного на вертеле молочного поросенка, молодое белое и красное вино, от которого, при неумеренном употреблении, голова ясная, а ноги заплетаются, и многое другое)...

Вспомнил, по очередной ассоциации, что неподалеку от "Рион", между шашлычной и "Военной книгой", на той же стороне, был расположен антикварный магазин. В его главной витрине красовалась группа фигурок из (наверно) королевского саксонского фарфора: сошедшая с колес карета, из окна которой выглядывала юная прелестница с пышной куафброй, а по бокам стояли два галантных кавалера в черных треуголках, белых париках, коричневых кафтанах, кюлотах, чулках и башмаках с пряжками, спешащие на помощь даме, попавшей, так сказать, в дорожно-транспортное происшествие. Много лет я ими любовался, но в один прекрасный день они пропали из витрины...

Когда я, в седьмом классе, сломал в запястье левую руку (о моего одноклассника Сашку Лазарева, по прозвищу "Лазарь", "ГрУдарь" и "Будка", с детства отличавшегося богатырским телосложением), папа стал по утрам водить меня в "Рион" есть хаш (чтобы сломанная кость быстрее и лучше срасталась). Хотя вставать приходилось очень рано, я эти утренние походы с папой в "Рион" очень любил. Хаш во всех шашлычных варят всю ночь из бараньих косточек, оставшихся с вечера от бараньих туш, пошедших на шашлыки и прочие горячие блюда. Хаш был горячий, жирный и густой и, разумеется, чрезвычайно калорийный (собственно говоря, это горячий бараний студень), туда крошили чеснок и лаваш (собственно, правильно эти толстые белые овальные лепешки называются "матнакаш" - по крайней мере, по-армянски). Заполнявшие шашлычную в этот ранний утренний час кавказцы (пришедшие опохмелиться) пили с хашем водку. Поскольку мы с папой водки не пили, некоторые из них (видимо, считая папу недостаточно платежеспособным), после нескольких совместных посещений "Риона" стали пытаться угощать его водкой, но он, естественно, вежливо отказывался. Такие вот тогда царили нравы среди посетителей московских шашлычных (во всяком случае, среди истинных ценителей хаша, вроде нас с папой – мама хаш не любила).

Неподалеку от нашей школы, на улице Горького (нынешней Тверской), напротив гостиницы "Минск", находился продуктовый магазин (где, между прочим, продавались одно время куропатки, фазаны и рябчики, в перьях, в виде полуфабрикатов и уже в готовом, жареном виде) и очень вкусные, свежие пирожные и торты. В этом магазине был кафетерий, часть которого занимала своего рода шашлычная (где шашлыки жарили в специальной застекленной камере, на вращающихся шампурах - не на мангале, а под инфракрасными лучами). Хорошие были шашлычки, бараньи и свиные, с кисло- сладким маринованным луком, томатным соусом и соусом "Южный". Сейчас там находится ювелирный салон с весьма зловещим (если вдуматься в него) названием "Пандора" (не знаю, как кому, а мне сразу вспоминается "ящик Пандоры"). А вот в кафе "Валдай" на проспекте Калинина подавали шашлыки из мяса сайгака (вспомнилось по ассоциации).

Папа очень любил водить меня (в любое время года и в любую погоду) на прогулку по Москве. Я был не старше пяти лет, когда он (обычно в воскресенье, ибо суббота в то время еще не была выходным днем) выходил со мной из дому на улице Фрунзе и мы шли с ним пешком по родному городу, через Арбат, через Кутузовский проспект, доходя до Филевского парка и гуляя там (помню, папа научил меня рвать и есть молодую весеннюю крапиву, обычно с разрезанным пополам крутым яичком, когда мы брали с собой из дому бутерброды и другую снедь для пикника на свежем воздухе). Иногда мы, впрочем, до парка не доходили, а ехали домой на метро от станции «Кутузовская», «Филевский парк», «Багратионовская» или же «Фили» (название которой напоминало мне ласковое обращение моей бабушки к дедушке Филиппу Георгиевичу – «Филя»). В иные дни мы, шагая по Москве не торопясь (папа мне все время рассказывал разные занимательные истории, воспоминания детства или сказки собственного сочинения), заходили по пути в кафе, столовые, закусочные или продуктовые магазины (во многих гастрономах тогда были кафетерии), где перекусывали пирожками, бутербродами и булочками, запивая их какао или кофе с молоком. Порою папа просто покупал (за отсутствием в магазине кафетерия), в колбасном отделе нарезку - ветчину, колбаску, буженину, в хлебобулочном отделе - нарезанный хлеб или булки, и мы продолжали наш путь по городу, подкрепляясь этими самодельными бутербродами (за что мама, по нашем возвращении, неизменно журила нас с папой, ибо считала, что есть на ходу, на улице - верх неприличия и невоспитанности. Папа стоически выслушивал ее упреки, но продолжал делать по-своему. Посеянные им семена пали в моем лице на подходящую почву - мне и сегодня ничего не стоит, проголодавшись, купить в магазине целый каравай или пару кавказских лавашей и умять их за милую душу на ходу, прямо на улице. Впрочем, сейчас многие так поступают...

По ходу изложения событий детских лет я вспомнил и еще одно: отучившись первый класс в школе №57 (по месту жительства), я держал нечто вроде вступительного экзамена в школу №13 («немецкую спецшколу», то есть, игыми словами, школу, в которой со 2-го класса преподавался немецкий язык, а также целый ряд предметов на немецком языке: в 6-м - физическая география и история Средних веков, в 7-10-м классах технический перевод, в 8-10-м - немецкая литература. Школа считалась престижной, и вступительный конкурс туда был довольно большим. Помню, как приемная комиссия попросила меня прочитать стихотворение. Я взял и прочитал хорошо запомнившуюся мне басню Сергея Михалкова «Заяц во хмелю», направленную против алкоголизма и подхалимажа. Я помню ее наизусть и сейчас:

В день именин, а может быть, рожденья

Был Заяц приглашен к Ежу на угощенье.

В кругу друзей, за шумною беседой,

Вино лилось рекой. Сосед поил соседа.

И Заяц наш, как сел,

Так, с места не сходя, настолько окосел,

Что, отвалившись от стола,

С трудом сказал: «П-шли домой!»

«Да ты найдешь ли дом?» - спросил радушный Еж.

«Смотри, как ты хорош!

Уж лучше лег бы спать, пока не протрезвился!

Все говорят, что Лев в округе объявился!»

Что Зайца убеждать! Зайчишка захмелел.

«Да что мне Лев!» - кричит -

«Да мне ль его бояться?

Я как бы сам его не съел!

Подать его сюда! Пора с ним рассчитаться!

Да я семь шкур с него спущу

И голым в Африку пущу!"

Покинув шумный пир,

Шатаясь меж стволов,

Как меж столов,

Идет-шумит косой по лесу темной ночью:

"Видали мы зверей почище львов!

От них и то летели клочья!»

Проснулся Лев, услышав пьяный крик.

Наш заяц в этот миг сквозь чащу продирался.

Лев цап его за воротник:

«Так вот кто в когти мне попался!

Так это ты шумел, болван?

Постой...Да ты, я вижу, пьян!

Какой-то дряни нализался!»

Весь хмель из головы у Зайца вышел вон.

Стал от беды искать спасенья он:

«Да я...Да Вы...Да мы...Позвольте объясниться!

Помилуйте меня! Я был в гостях сейчас...

Там лишнего хватил...Да все за Вас!

За Ваших львят! За Вашу львицу!

Ну, как тут было не напиться!»

И, когти подобрав, Лев отпустил косого.

Спасен был хвастунишка наш!

Лев пьяных не терпел, сам в рот не брал хмельного...

Но обожал подхалимаж!

Такая вот история. Впоследствии мне пришлось увидеть на киносеансе в пионерском лагере мультипликационную экранизацию этой басни Михалкова, с измененной концовкой:

И, когти подобрав, Лев отпустил косого,

И даже не прощанье лапу жал.

Лев пьяных не любил, сам в рот не брал хмельного,

Но...подхалимов обожал.

Уж не знаю, что побудило Сергея Михалкова изменить концовку (первый вариант мне нравился (и продолжает нравиться больше). Прочитал я эту басню в подаренной мне книге стихов Михалкова из серии «Золотая детская библиотека» (из книг этой серии в моей домашней библиотечке были повести Валентина Катаева «Белеет парус одинокий», «Я – сын трудового народа» и «Сын полка» в одном томе) имели ярко-красную обложку с изображением белого гусиного пера), выучил ее наизусть, и папа часто просил меня декламировать ее, когда к нам приходили гости - декламация неизменно пользовалась успехом, взрослые улыбались, многие даже смеялись. Но на экзамене я продекламировал ее экспромтом (потому что учил к экзамену наизусть совсем другое стихотворение: Осень. Осыпается весь наш бедный сад / Листья пожелтелые по небу летят и т.д.). Не знаю, что подумали экзаменаторы при виде шестилетнего мальчугана, бичующего пьянство и подхалимаж...но меня приняли!

Здесь конец и Господу нашему слава!