ЗАПИСКА О ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ ПОНЯТОВСКОГО И РАЗМЫШЛЕНИЙ О НАСТОЯЩЕЙ ВОЙНЕ.

Перевод с французского А. Н. ШЕМЯКИНА.

Издание Императорского Общества Истории и Древностей Российских при Московском Университете

В Университетской Типографии (Катков и К⁰), на Страстном бульваре.

1871.

Это перевод с французского: «M?moire sur la vиe priv?e de Penialowsky et r?flexions sur la guerre pr?sente,» написанной неизвестным, но крайней мере, для меня. Была ли она когда и где напечатана, тоже мне не известно, но, по содержанию своему, показалась достойной обнародования, не смотря на все преувеличение и увлечения сочинителя, равно как и очевидную несправедливость к нам.

О. Б.

С давних пор я вижу свободный народ, делающий напрасные усилия для защиты себя от двух могучих врогов, которые хотят наложить на него оковы, и размышляю о жестоком удовольствии, ощущаемом теми, которые издали смотрят на ужасы и опустошения этой войны, не занимаясь средствами остановить их. Я мог бы, по примеру их, смотреть, как люди режут друг друга, не заботясь о последствиях, которые могут произойти от того; но, при моем чувствительном сердце и знании прав человечества, как не оплакивать судьбу многих миллионов людей, которых одна Государыня приносит в жертву своему честолюбию? Знаю, что не в правилах века, в котором мы живем, приниматься за исследования, могущие привести нам на память долг человека и гражданина. Дух независимости основал свои начала на посмеянии, которое, как видал он, покрывает людей довольно прямых, за некоторое уважение к законам, научающим их гнушаться несправедливости. Как бы то ни было, однако ж, у меня достанет духа пренебречь этим посмеянием: я осмелюсь сказать Государям то, о чем льстецы имеют столько выгоды молчать пред ними. Пишу не для того, чтоб им понравиться, но чтобы воскресить в них, если не прошло это время, чувства человечности к тем, которых они преследуют так жестоко. Свободность в изложении событий, служивших основанием моим положениям, придется не по вкусу Державам, к которым они относятся; но как бы ни были неприятны истины, тем не менее они произведут достойное впечатление, .а выгоды народа, которого я защищаю дело, не допускает смягчений, по тому что и на него напади беспощадно: я возьму также и его под свою защиту.

Государыня, зажегшая пламя войны, хочет выдавать себя покровительницей Поляков, также и Веры их, и, для успеха в том, она нарушает все льготы и договоры народа с его Королем. Хорошая политика допускает ли подобные странности? Не трудно видеть, что подобная система — следствие той системы Короля Прусского, который в последнюю войну прикрывал свои захваты в Саксонии и Чехии благовидным предлогом защитника Немецких прав и Протестантского Исповедания. Известно, что этого Государя занимали более важные заботы, и что он так хорошо понимал свои выгоды, что не мог взять на себя оборону прав, на которые только он один мог сделать нападение. Он предполагал, что хотят нарушить их. Он желал того, и сделал все возможное, чтобы это случилось. Таков же нынешний образ действий России относительно Польши. Россия предполагает правление в Польше, зараженное недостатками и, по своему частному влиянию, она хочет изменить форму. Сколько соображений представляется при этом виде! Я был бы на верху моих желаний, если бы мог уничтожить эту вольность, произведение политики, которая старается о размножении людей за тем только, чтобы они могли служить её честолюбию. Екатерина II, рожденная с таким умом, какой только можно вообразить себе, и созданная для престола, ею занимаемого, умела искусно соединить свои виды с правами Веры Польши: под таким прекрасным покровом она сделалась Государыней и повелительницей народа, которого ослабление имело для неё огромную выгоду и которого всемогущество и сила, зависящие от избираемого им самим Государя, довольно неверной прочности., Екатерина, способная властвовать над людьми и проводить их, не требует от нас другой заслуги, кроме повиновения. Жизнь её Подданных и их способности в полном её распоряжении, а предрассудок, в котором удерживает их Вера, делает их существами, всегда готовыми отдать себя на жертву отечеству, которого они не знают вовсе. Такое Правительство, служащее бедствием для соседних Государств, должно быть постоянным предметом опасений для Европы: оно ставит ее в необходимость содержать многочисленные войска, чтобы не быть захваченною врасплох, а это необходимо основывает военную систему, постоянную у каждого особенного народа. Потомство не поверит; чтобы честолюбие женщины занимало столько рук, поднятых на истребление человечества. Как согласить этот образ действий с мудрыми законами Екатерины? Что за непоследовательность й её нравственных правилах? Она покровительствует торговле, земледелию, населенности, — и эти питательные ветви Государства изменяют своп цели под её владычеством. Гражданин станет трудиться только для прокормления воина; способы защиты поглотят способы существования, и общество, вместо того, чтоб сохранять себя, разрушится, благодаря этой Новой системе. Это положение уже слишком доказано насильственным состоянием, в которое привели Европу честолюбивые виды Екатерины: чтобы показать это ясно, я буду брать за основание моих замечаний одни только причины и события.

Давно уже Екатерина составила план возвести на Польский престол Графа Понятовского, и для успеха в том она не щадила денег для Оттоманской Порты. Великий Визирь и главные Начальники Дивана, соблазненные этим металлом и внушениями иностранных министров, разделявших намерения Екатерины и Понятовского, не видели, что такая тесная дружба обратится в неизбежную пагубу для Оттоманской Порты. Чтобы увериться в этой истин, надобно только вспомнить все происки Екатерины для возведения на престол Польши одного кандидата, которому назначала она венец. Здесь не будет неуместным краткое изображение Станислава Понятовского, виновника тех зол, которые опустошают так давно уже его отечество, также и очерк его частной жизни до времени его вступления на Польский престол.

Граф Станислав Понятовский, до времени его воцарения известный под титулом Великого Стольника Литовского, получил на свою долю красивое лицо, благородную осанку, важность в приемах и наружном виде. От природы с живым и проницательным умом, он имел счастие быть воспитанным своею матерью, Княгиней Черторыйскою. С происхождением, самым знаменитым в Польше, эта госпожа соединяла ум и самые обширные сведения. По всем этим причинам она достойна была сделаться женою знаменитого графа Понятовского, известного в Европе более дружбою к нему и вспоможениями Карла XII, Короля Шведского, нежели знатностью своего имени, которое только сам он вывел из неизвестности.

Когда Карл XII покинул Турцию для возвращения в свои Государтва, граф Понятовский пристал к несчастному Станиславу и жил с ним в Цвейбрюкене, В бытность его в этом месте, среди постоянных происков и, не видя ни какой дороги к блестящему счастью при Короле-беглеце, он затеял очень черный замысел, чтобы помириться с соперником своего друга. Дело шло о похищении у Станислава подлинного отречения, данного этому Августом II в 1706 году, по приказанию Карла XII-го. Он не замедлил успеть в том, и, запасшись этой бумагой, тотчас же отнес ее к Августу II. Этот Государь, в восторге от важности услуги и приверженца, которого достал себе, постарался женить его на княжне Черторыйской; в приданое за нею Понятовский получил только великое имя, очень много честолюбия и самое решительное желание играть великую роль в Польше. Третий из пяти мальчиков, которых она имела от этого брака, Станислав Понятовский, был предметом всей её нежности Она пренебрегала воспитанием двух старших сыновей для воспитания теперешнего Короля. Она сама хотела воспитать и образовать его, и имела случай быть довольною, что ученик отвечал попечениям и трудам своей наставницы. Между наставлениями, внушаемыми ею своему питомцу, она особенно заботилась передать ему величайшее отвращение к Франции, и в этом отношении Понятовский строго следовал урокам своей матери Когда позволяли ему путешествовать, он прожил только три месяца в Париже (где, однако ж, понравился) сколько из послушания к матери, столько и для того, чтобы угодить англичанам, которых благосклонность была для него необходима.

В 1755 году Английский Двор назначил своим Послом в Петербург Г. Бамбург-Вильямса. Понятовский искал у англичан позволения ехать с ним в Россию, в качестве Дворянина Посольства. Такой поступок кажется странным со стороны человека, надменного и проникнутого всем честолюбием его матери, но он предлагал ему средство к достижению его цели, и этого было для него довольно. Когда он отправлялся в Россию, целью его не было лично представить себя, как наследника Польского престола, но проложить к нему дорогу либо своему семейству, либо дяде с матерней стороны, Князю Воеводе Русскому, либо двоюродному брату, Князю Адаму, сыну Воеводы. Чарторыйские давно уже составили план вступить на Польский престол, и было довольно естественно, чтобы они имели при Русском Дворе приверженца, который мог отстаивать их выгоды и тайно управлять партией в пользу их притязаний. Ни кого не было способнее Понятовского для достижения этой цели. Он соединял в себе все преимущества, способные обеспечить успех замысла: ум, сведения и особливо желание успеха.

Понятовский отправился в Петербург при Кавалере Бамбурге-Вильямсе. Ему не трудно было понравиться, особливо при, так называемом, молодом Дворе, состоявшем из Великого князя и Княгини, нынешней Государыни под именем Екатерины II. Понятовский беседовал с Великим Князем по английски и по немецки, и наговаривал ему много дурного о Франции, чрезвычайно хвалил Прусского Короля и все его действия, пил и курил с Петром, Эти угождения были безошибочными средствами вкрасться заранее в милость этого князя, и они не остались бесплодными. Образ действий его у Великой Княгини был совершенно различен, новый Протей: видали, что он обыкновенно из курильни Петра ходил в уборную Екатерины. У неё он пользовался только тем испорченным языком, который так нравится женщинам и Княгине полюбилось общество Поляка, казавшегося для неё человеком любезным и достойным того, чтобы заняться им. Понятовский не замедлил приметить чувство, которое внушил: Вскоре в его пользу были самые очевидные доказательства внушенной им страсти, — счастливый залог той участи, для которой готовила его Княгиня, без сомнения, уже с этой минуты решившаяся на разные для него замыслы, осуществление которых поочередно видела Европа Но, посреди всех таких успехов, случилось происшествие, которое совершенно смутило бы и непременно посадило на мель не такого искусного пловца, как Понятовский. Франция заключила договор с Елисаветой, тогдашней Императрицей Русской.

Этот союз, которого целью было сопротивление Англичанам и Прусакам и доставление Дому Австрийскому Силезии, не согласовался с планами Понятовского, но, как человек даровитый, он не потерял духа, оставил Бамбург-Вильямса, возвратился в Варшаву и заявил на сейме своему народу и своему Двору необходимость в доверенном После у Елисаветы. Для Графа Бролио, Французского Посла в Польше, столько же прозорливого, как и тонкого, политика, нетрудно было проникнуть тайные намерения Понятовского. Он привел все в действие, чтобы остановить это назначение; однако ж суждено было, чтобы поляк одолел все препятствия, заграждавшие для него великую будущность. Ему посчастливилось сделать так, что выбор пал на него: граф Брюль, располагавший всем при Дворе, имел бедственное ослепление уступить первой настойчивой просьбе за Понятовского из одного только противоречия гр. Бролио, который тому противился. Наш Посол-Король возвратился опять в Россию с тем ж характером: более чем когда ни будь он старался сделать себе приверженцев в этом Дворе, и хотя разговоры его на первом приеме, казалось, обличали с его стороны намерения, неприятные Королю Прусскому, тем не менее он держался польз этого Государя, имевшего уже сторону при Дворе Великого князя.

Однако ж, со времени приезда в Петербург французского посла, маркиза Лопиталя, сторона англичан, прусаков и поляков, падала с каждым днем. французский посол нашел средство приобрести дружбу и доверенность Государыни Елисаветы и снискать себе уважение всех Русских. Маркиз Лопиталь был в холодных отношениях с Понятовским, по тому что ему не безызвестно были все его происки. Этот последний встречал всегда на своей дороге французского посла, намеревавшегося уронить графа во мнении Елисаветы и заставить отозвать его; однако ж нужно, было что ни будь более намеков и подозрений. Маркизу Лопиталю пособил случай. Одна любовная связь Понятовского с женщиной молодого Двора не понравилась Елисавете. послы французский и австрийский воспользовались этим обстоятельством, чтобы потребовать отсылки поляка. В самом деле этот посол не дождался приказаний своего Двора и возвратился в Варшаву.

Понятовский, четыре года оставался в бездействии, все выжидая от времени и обстоятельств средства появиться на месте действия и следовать за ходом, своих замыслов. Смерть несчастного Петра III-го доставила ему случай напомнить Екатерине об обещаниях, ею сделанных. Он отправил лазутчика, в Россию узнать, может ли он представиться, но, не смотри на доброе желание видеть его, Екатерина велела сказать ему, что присутствие его может встревожить умы, которые она еще не совсем успела расположить к себе, уверяя, что, впрочем, она предоставляет себе доказать всю обширность своей благосклонности к нему, когда настанет для того время и если представится случай. Опускаю завесу на происшествия, возведшие Екатерину на престол. Известно, как последняя Императрица уважала этот род: те же правила, может быть, жили и в душе Екатерины; но людям, видевшим свою пользу в падении этих правил, было нетрудно внушить ей опасения, соединенные для неё с существованием Государя, слишком, однако ж, слабого, чтобы когда ни будь внушить подозрение, или составить для себя приверженцев в Государстве.

Все, кажется, соединилось для возвышения Понятовского, смерть Августа III-го, последовавшая в 1763 году, открыла свободное поприще для его честолюбия. Он отправил вестника к Екатерине с донесением об этой новости. Эта Государыня тотчас же велела собраться своему Совету для рассуждения о том, чью надобно было взять сторону? Бестужев был того мнения, «чтобы оставить Польше свободу избрания Государя, прибавив, что ежели Россия объявит свое мнение, она не может того сделать ни для какого поляка, довольно сильного, чтобы удержаться без пособия Государства, которое будет ему покровительствовать; что было бы бесполезно тратить деньги в чужом крае на содержание войска, что последняя война, как ни была она счастлива, тем не менее поглотила весьма значительную сумму* и эте деньги совершенно пропали.».

Далее, в 8 строчках, сочинитель говорит, с своей точки зрения, о последовавших за тем общеизвестных происшествиях, что ни мало не относится к сущности дела, излагаемого им в этой записке. О. Б.

Другие Министры почли долгом быть того же мнения. Одной Екатерине оно не понравилось. Мало удовлетворения принесла ей эта попытка; она отважилась на вторую, которая удалась ей не лучше. Наконец, оскорбленная сопротивлением, встреченным ею в Совете, она посоветовалась с самой собой, и решилась возвести на преотол человека, которого ум умел ей понравиться. После этого совещания с самой собою, она послала в Варшаву 3,000 человек войска, для присутствия на совещательном сейме, назначенном 9-го Мая, 1764 года.

Это первое действие насилия, и сейм, возмущенный присутствием иностранных войск, достаточно показал полякам, чего им следует опасаться на будущее время. В самом деле избрание было также вынуждено, как и приглашение на него, и Понятовского признал его народ только благодаря ужасу, внушенному присутствием Русских войск. Для вразумления читателя и объяснения ему, каким образом Поляки положили отвергнуть этот выбор, надобно развернуть перед глазами его постановления Польши.

Еще за двести лет назад, так сказать, со времен Сигизмунда, Речь Посполитая постановила священный и ненарушимый закон, который положительно говорил, что «Король не почитается законным, когда в минуту его избрания находится иноземное войско в Речи Посполитой, и что если во время этого выбора (который производился на большой поляне, в 3-х четвертях мили от Варшавы) есть в этом какие ни будь иностранные Послы, Маршал сейма просит их удалиться, а иначе он не отвечает за их лица.» Беспристрастный читатель может оценить эти причины и сам произнести решение.

Царица и новый Король легко предвидели, что избрание, подобное тому, которое готовились сделать, не может удержаться надолго. В их выгодах было возбуждать смуты в Польше, чтобы иметь предлога для вступления туда иноземных войск. Дело разноверцев представило им такой предлог, очень способный помочь их намерениям, и с этих пор принято было решение наложить цепи на Польшу.

Под разноверцами в Польше разумеют тех, которые исповедуют Веру, отличную от Римско-Католической. Под этим названием разумеют Лютеран, Кальвинистов, Перекрещенцев, Раскольников (т. е., Греко-Российского Исповедания Христиан) и Социниян. Этих последних очень мало.

Царица самовластно требовала, чтобы Польская Речь Посполитая, во уважение покровительства, которое Государыня Русская оказывает разноверцам, разрешила им пользование всеми преимуществами других Поляков.

Эти преимущества ограничиваются вот чем:

1. Носить звание Старост и другие достоинства, которыми пользуются Поляки. Чтобы иметь эти достоинства, надобно быть Дворянином. Дворян нет между раскольниками греками и перекрещенцами (анабантистами); есть они только у лютеран и кальвинистов.
2. У первых считают их от 50 до 00 человек; некоторые из них пожалованы Староствами; таков, между прочими, барон Гольц, которого видали в Париже несколько времени и который недавно вернулся оттуда. Между кальвинистами считают только от 20 до 30 дворян, которые всегда пользовались свободным отправлением своего Богослужения.

И, однако ж, эти сто человек (которые никогда бы и не подумали требовать своих прав, ни оказывать бесполезное сопротивление, если бы не подстрекали их происки и честолюбивые виды Екатерины и Понятовского) устроили между собою план, клонившийся к тому, чтобы дать новое Уложение (Конституцию) Польше. Надобно показать обманчивость правил, в защиту которых хотят прикрыть честолюбивые замыслы Екатерины почтенным названием веротерпимости. Я сведу обстоятельства дела под одну точку зрения.

Особенные поляки, известные под именем разноверцев, были ли принуждены прибегать к иностранной Державе с жалобами на переносимые ими гонения, или на угнетение, в каком их держат? Совсем нет. Им не чего было жаловаться на Речь Посполитую, которая позволяла им пользоваться свободным отправлением их Богослужения. Лютеране, кальвинисты и перекрещенцы имеют свои церкви и своих священников. Раскольники греки (православные) в таком же положении. Какой же думают они иметь повод к жалобам? Тот, говорят они, что Дворяне устранены от Государственных должностей и достоинств. Отвечали уже на эту статью, что Греки (Православные) и Перекрещенцы не Дворяне; что Лютеране и Кальвинисты разделяют военные обязанности, и что одни только достоинства дают доступ в Сенат, а к этим достоинствам они не допускаются. Сверх того России не следовало вмешиваться в это дело. Разноверцы должны были представить свои требования на общий сейм, и Речь Посполитая одна имела право решения. Какими глазами Екатерина посмотрела бы, на какую ни будь Державу, которая стала бы ее спрашивать, почему римский католик, жид, магометанин, или лютеранин, родившись её подданными, не допускаются к первым должностям её Государства?

Русский Двор, без сомнения, возразит, что договор Оливского мира доставляет разноверцам те же преимущества, как и римским католикам; но пусть спросят разноверцов, по чему они не требовали своих прав, (прим.: Чистейшая ложь! О. Б) и по какой роковой судьбе эта, статья уже более ста лет никогда не соблюдалась? За чем с лого времени те же самые разноверцы не относились с своими жалобами к такому лютеранскому Государю, как Карл XII, в то время, как этот Монарх распоряжался их короной точно своими домашними делами? Царица и Понятовский выбрали очень пустую побудительную причину. Как могли они подумать, что 80, или 400, человек заглушат крик более 200 тысяч, всегда смотревших на первых, как на причину ига, под которое Россия и Пруссия хотят теперь подвести их? Сверх того, если протестантские государства сделаны участниками в обеспечении Оливского договора, следовало бы назвать также и католические державы в качестве поручителей этого договора. Ясно, что каким бы предлогом ни пользовались Царица и Понятовский для оправдания своих враждебных действий в Польше, они не обманут никого, кроме таких людей, которые не хотят открыть глаз, или имеют выгоды держать их закрытыми.

Следствие всего сказанного то, что Царица, возводя на Польский престол Понятовского, имела только одно намерение — утвердить свое могущество на могуществе Польши, и сделать себе из неё оплот в том случае, когда она подвергнется нападениям Оттоманского Двора.

Если Екатерина поддерживает себя на престоле, как считает для себя лучшим; если она поступает с своими подданными, как ей угодно, ни кто не спросит у неё отчета в образе её действий; но употреблять предлогом самое похвальное п самое человечное из побуждений для угнетения свободного народа, значит хотеть забавляться над достойным уважения народом и презирать Европу с тем же удовольствием, с каким Екатерина употребляет во зло доверие своих подданных.

Екатерина и Понятовский спокойно ожидали успеха своих первых попыток. Надобно было, во-первых, сделать Короля Польского сильным и более неограниченным, нежели его предшественники. Успев в этом намерении, Царица могла бы располагать Польскими силами, как своими. Чтобы оставить Речи Посполитой хотя тень независимости, Царица п Понятовский положили между собою созвать свободное народное собрание для действительного рассмотрения дела разноверцов, а также для успеха и других предположений, условленных между ними. Собрание не было ни обыкновенный, ни чрезвычайный, сейм, но скорее собрание, образованное Конфедерацией.

Глава Конфедерации в Польше пользуется правами, которыми пользовались Диктаторы в древнем Риме: воля его неограниченна; он имеет право живота и смерти; сам Король обязан доносить ему обо всем, касающемся блага Речи Посполитой. Человек с умом на этом месте заставил бы Государя пошатнуться на своем престоле, мог бы даже сделать и больше. Для видов Царицы и Короля Польского надобно было иметь на этом месте человека, им преданного. В этом отношении они обратили взоры на князя Радзивилла, которому досталось на долю только знаменитое имя, но слабый характер его заставил их дорожить его выбором. Этот Господин, со времени упразднения престола, всегда был противником выгод Понятовского: его изгнанного из Польши Русскими, лишённого всех доходов, видели скитальцем в Государствах Угорской Королевы и в Саксонии. Наконец, применяясь ко времени и обстоятельствам, он вернулся на свою сторону. Понятовский, имея свои виды на Радзивилла, сделал ему прием, совершенно отличный от того, какого ожидал князь. Он восстановил его во владении всех его имений; но этот благородный поступок был только вступлением к тому, что предполагали еще дать ему, чтобы привязать его к себе неразрывными узами. Спустя немного времени созвали собрание из нескольких Сенаторов, которое обращено было в Конфедерацию, и Радзивилл назначен её главою, и этот князь делается тогда страдательным орудием в руках Понятовского и Русского Посла, слепо преданным их воле.

Первое дело, предложенное этой Конфедерации, было дело о разноверцах. Воевода и Епископ Краковский и Воевода Киевский были такими великими ревнителями за обычаи Речи Посполитой, что не могли не восстать против требования, клонившегося к совершенному уничтожению их. Эти три Сенатора говорили с силою, внушаемою честным правом. Значение, которым они пользовались, делало их еще страшнее для России; и с этой поры поклялись погубить их. Один Русский Полковник получил приказание взять их: это и было сделано посреди Варшавы, в ночь с 13 на 14- Октября, 1767 года, без малейшего сопротивления всей Речи Посполитой. Каков народ! Каков Король!

Да позволят мне здесь отступление, не совсем постороннее для моего рассказа.

Граф Понятовский, нынешний Король Польский, как частный человек, пользовался самым лестным уважением; сделавшись Государем, он увидал себя предметом ненависти своих сограждан и лучших друзей. Видели, что один знаменитый сочинитель расточал Екатерине похвалы, разумеется, выпрошенные, как милостыня. Один Польский патриот не постыдился обнародовать ответ в виде письма, для оправдания Польского Короля во всем, случившемся в его стране с 1766 года. Он утверждает, что этот Государь не имел никакого участия в жестокостях, которых столько было там совершено Русскими; но предположив, что он не приказывал увозить Епископов и Сенаторов, сопротивлявшихся воле Екатерины, не должен ли он был говорить как Государь с этой Царицей, п сказать, что он предоставляет себе наказание виноватых, если, однако ж, они таковы в самом деле? Не вообразил ли сочинитель этого письма, что беспристрастная публика поверит поступкам Польского Короля? Он прекрасно говорит нам, что, не довольствуясь приказанием сейму отправить торжественную депутацию, с точною просьбою об освобождении взятых, Польский Король подал еще через Посланника очень настоятельную записку по этому предмету. Никогда не удастся ему уверить, что эти поступки были совершенно искренни, тогда как известно, что они уже заранее были условлены с Россией.

Жертвы, требуемые пользою и правами, которыми пользовался Польский Король, в силу законов Государства, и Pacta conventa, предмет удивления для Польского патриота; но он позволит нам оставить его одного удивляться тому. Понятовский был бы гораздо выше в глазах Европы, когда бы стал во главе своего народа для защиты его вольностей и льгот, нежели когда отказывался от своих доходов для Содержания Кадетского Корпуса, который обстоятельства сделали ненужным учреждением, и для облегчения, говорит сочинитель, своих подданных от платежа податей. Скажу Польскому патриоту, что Понятовский, поступая так, имел другие намерения. Он стремился только к порабощению своего отечества, и/для основания там самоуправства на еще более непоколебимым началах, он старался вовлечь в свои выгоды простой народ, который, видя только дело настоящей минуты, позволяет Себя ослепить блеском ничтожной выгоды, для него делаемой. К несчастию для Понятовского, феодальное управление, господствующее почти во всей Польше, могло только вредить его замыслам, которые открылись в то же самое время, когда он делал им не кстати опыт! Не назовет ли Польский патриот низким клеветником писателя, который ничего более, как строгий наблюдатель? Судьба Польши способна вызвать участие всех ненавидящих неправду, и будет несправедливо, если Понятовский найдет предосудительными размышления, к которым он сам подал повод по тому что не станет же он скрывать от самого себя, что без его тесной дружбы с Екатериной отечество его всегда бы сохраняло свободу, столь драгоценную республиканцам.

Граф Замойский, Великий Канцлер, вполне преданный новому Королю, как приверженец дома Черторыйских, был слишком горд, чтобы видеть хладнокровно такие возмутительные жестокости. Он не замедлил отказаться от должности, чтобы ни современники, ни потомство, не могли упрекнуть его в участии в таком ненавистном заговоре. Такой ; поступок первого Министра Польши, которого несчастие, казалось, должно было еще сильнее привязывать к придворной стороне, был, может, быть, первою искрой, спустя четыре месяца воспламенившей все эти частные Конфедерации, образовавшейся одназа другою. Соединенному Польскому народу, без сомнения,, не, трудно бы было справиться с. Русскими, если бы дело шло об одной только храбрости; но все, Польское Дворянство могло противопоставить Русской пехоте, одни лёгкие войска, а они никогда не могли устоять против опытных пехотных войск, большая часть которых издавна привыкла к огню. Оттоманская Порта, мало предвидевшая в этом, обстоятельстве, свои пользы и опасность, какой она подвергает себя, допуская Россию утвердить за собою решительную власть в Польше, не вмешалась бы еще в это дело, если, бы оскорбление Турецких, границ преследованием Конфедератов до Балты не заставило ее, опасаться в последствии менее косвенных враждебных действий. Без этой обиды, жадность, или измена, Оттоманского Министра удержала бы еще сюжет быть эту обширную Империю в том оцепенении, в котором оставалась она так долго. Может быть скажут, что Порта имела причины медлить: но не было ли это из страха навязать себе на шею Австрию? Турецкий Министр должен бы был знать, что с этой стороны ему нечего было, бояться. Дом Австрийский не будет без причины тратить свою казну и проливать кровь своих войск для возвращения Белграда и Сербии, пока остается ему еще луч надежды на Силезию, так для него удобную, которой верхняя часть облегчает для него вход в Моравию. н Чехию. Действительное продолжение Польши не дает ему надежды увидать возвращение прекрасных дней Собейского. Таким образом, Турку некого бояться, кроме Русских, и воины, которые он будет вести, достаточно покажут ему необходимость обучения войск, которых он мог бы противопоставить свирепой силе Русских. Он должен понимать, как полезно для него препятствовать утвердиться Русским, посредством ли завоеваний, или союзов, которые, доставляя более прочности их Государству, в то же время должны делать его страшнее соседям.

Керни-Герат, Татарский Хан, будучи предусмотрительнее Турецкого Министра относительно выгод Порты, предвидел издалека намерения Русских, и счел своим долгом подать мнение Оттоманскому Двору. Россия, в досаде, что ее подглядел Аргус, которому выгодно было ссорить оба Двора, успела постараться, чтобы его низложили и отправили в ссылку. Дворы Венский и Берлинский ждали спокойно исхода первых сражений, которые должны последовать между Русскими и Турками. Воображали, что первые сражения будут выиграны Россией: но не могло ли иметь места и то мнение, что победители Белграда одержат напоследок верх? Из панического ли страха, по недостатку ли дисциплины, или по неспособности Турок, они имели до сих пор только очень посредственные выгоды, которые не могут идти в сравнение с блестящими успехами России.

Прошло уже много лет, как Дворы Версальский и Берлинский не имели взаимных Послов. Покушались много раз, однако ж бесполезно, установить взаимное доброе расположение: ни тот, ни другой Двор, не хотел начинать первый. Выпавший случай привел герцога Шуазеля в возможность начать переговоры с Берлинским Двором (не унижая, однако ж, славы своего Государя), имевшие целью обеспечить спокойствие Польши и заставить Русский Двор отказаться от его притязаний на это Государство. Дело шло о возвращении Речи Посполитой свободы выборов, прекращении дела о разноверцах и предоставлении этому народу независимости в избрании его Короля. Прусский Государь нашел способ уклониться от всех таких предложений под предлогом союза с Дворами Русским и Польским. Он объявил, что не может согласиться на эти предложения, будучи обязан Договором сохранять для Короля престол, им занимаемый, и в то же время велел внушать Дворам Венскому и Петербургскому, что Франция делала ему очень выгодные предложения, которых он нехотел слушать; не довольствуясь тем, он воспользовался уведомлением для переговоров с Венским Двором, ко вреду Вepсальского, внушая подозрения первому в прочности своего союза с Францией.

Как ни велик в политике Прусский Король, у него, однако ж, бывают доверчивые мгновения, когда он сам позволяет нередко отгадывать себя: довольный собою, он пускается в откровенности, в которых через минуту раскаивается. Вот как он выражался об этом предмете с одним из своих любимцев в ту минуту, когда думал, что успел произвести разрыв между Францию и Австрией. «Вижу се величайшим удовольствием продолжающийся раздор в Польше и спор, который кажется, поднимется из за раздела этого Государства. Посреди этих козней я могу сделать успешными свои замыслы. Все разговоры, которые мои Послы ведут при иностранных Дворах против Франции, совсем не дело моей привязанности к Австрии, которой я не люблю больше; но это хорошо, чтобы поразгорячить эти обе Державы, заставить ту и другую ввести войска в австрийские Нидерланды, и разделить силы Австрии, которые помешают мне нанести замышляемые удары.»

Герцог Шуазель, извещенный доверенным лазутчиком обо всем происходившем, медлил, сколько было можно, и думал, что ему следовало дождаться Прусского Посла, прибывшего в Париж в Мае 1769 года. Не будет неуместным замечание, что сначала дело шло о торговом договоре между Пруссией и. Францией; но Король Прусский дал разуметь, что особенные соображения препятствуют ему сделать какой ни-будь поступок, который мог бы подать подозрение России. Согласились доживаться приезда, барона Гольца для окончательного заключения этого договора, о предварительных статьях которого согласятся чрез посредство частного лица, француза, посланного герцогом Шуазелем в Берлин для переговоров прямо с Королем.

Каково же было изумление герцога Шуазеля, когда он услышал требования барона Гольца! Не Генерал был тот переговорщик, который явился для восстановления доброго согласия между двумя Дворами, уже с давнего времени жившими в холодных отношениях друг к другу, это был Полковник из России, без сомнения ожидавший по приезде тех же учтивостей угождений при Версальском Дворе, которые расточались для него в Петербурге и Варшаве. герцог Шуазель, знавший, сколько можно полагаться на союз Прусского Короля, договаривался с достоинством о выгодах Короля, его Государя, и совершенно отвергнул требования Прусского Посла. Не замедлили узнать, чему верить той и другой стороне, и разговоры у герцога Шуазеля с бароном Гольцем больше велись только относительно приличий, до тех пор, пока некоторые неприятности, испытанные бароном Гольцем, о которых он известил свой Двор, заставили отозвать его в Ноябре того же года.

Прусский Король не ,упускал из виду своих замыслов. Им нравилось видеть Россию в схватках с Турцией; но так как первая все была в выгоде, он почувствовал к ней особенную привязанность и сделал ей уверения в том, что, при первом её требовании, он доставит ей войска, которые, может быть, ей понадобятся. Предложение ни к чему его не обязывало: все бежало от Русского оружия, и Прусский Король из глубины своего Потсдамского кабинета вперёд уже считал подарки, которые должны будут сделать ему за всякое возможное для него вспоможение. Но так как для него было выгодно сбивать всех с толку своими действиями, он сделал Оттоманской Порте заявления миротворца, уверяя ее особливо в своем желании положить конец военным действиям и согласить выгоды обеих Империй, но в тоже время он заставлял переходить в Русскую армию Офицеров, Генералов и Обер-Офицеров, которые должны были действовать против Турок.

Посреди ссор между Дворами Русским, Константинопольским и Польским, всего страннее должно было казаться поведение Англии в рассуждении её польз. Можно ли было подозревать когда ни будь, что она станет участвовать в вооружениях, сделанных Россией в Средиземном море? Да и не крайняя ли нелогичность помогать этой Державе? Россия не знала еще, какое употребление может сделать из своих флотов, если бы не научила ее Англия. Правда, что волею случая, не смотря на успехи, Русский флот не получил тех выгод, которых ожидал от истребления Турецкой эскадры. Язва, голод, жажда и другие случайности сделали больше вреда Русским, нежели Туркам, которые удержали Дарданелы, не смотря на повторенные покушения Русских овладеть этим проливом.

Победоносная Екатерина видела в самом жалком положении свои финансы, лучшие войска её были большею частью истреблены: однако ж отступать было для неё не возможно, следовало опять выйти в поле. Она прибегнула к Голландцам. Агенты, очень старавшиеся превозносить могущество Екатерины и её надежды, убедили Голландцев ссудить ей несколько миллионов рублей. Благодаря этому новому пособию, двинули армию к Дунаю, но отказались от морских предприятий: они стоили очень дорого, а приносили очень мало, по тому-то и старались избегать новых случайностей.

Турки научились уже не бегать при первом появлении Русских. В некоторых местах они держались хорошо. Начальствовавший Визирь умел взять предосторожности, чтобы не дать расстроить себя Русскому Генералу; но под конец войны не повиновение Турецких войск в одну минуту лишило Визиря всех плодов его деятельности.

До сих, пор Австрийский Дом был зрителем военных подвигов Русских против Турок, не вступаясь ни прямо, ни косвенно, в ссору; но Венский Кабинет смотрел не без тревоги на успехи Русских. В исходе 1770 года он начал желать себе посредничества между обоими Дворами. Император приказал рекрутский набор и заставил двинуться в Угрию армию, которая должна была заниматься только наблюдением движений двух воюющих Держав и составлять цепь (кордон) для воспрепятствования набегам легких войск, Русских и Турецких. Прусский Король, владея, как ни кто другой, обаятельным искуством располагать к себе людей, хорошо предвидел всю пользу, какую может извлечь из свидания с Императором. Фридрих, прежде всего ловко внушил ему сомнения в прочности нашего союза; он старался подтвердить их, представляя ему Францию, как непостоянную союзницу, ожидавшую истощения его финансов. Эти и другие внушения в таком же роде произвели на Императора такое действие, какого ожидал Прусский Король, а с тех пор Венский Двор получил недоверие к Шаузелю, бывшему еще Министром Иностранных Дел; уведомленный своими Агентами обо всем происходившем, Шуазель не преминул высказать свое неудовольствие Барону Гольцу, который, подобно своему Государю, всегда уверял, что Прусский Король сохраняет к Франции самые дружеские чувства.

Движения Императора обратили вскоре внимание зрителей. Совсем не знали, что думать об его наблюдательной армии. Одни полагали, что Турецкий Двор содержит ее на жалованье против России; другие назначали ее в поход на Турков. Наконец, к половине 1771 года узнали, чему верить. Император овладел несколькими округами Польши, которых требовал к себе обратно, как владений, захваченных Речью Посполитой под тем предлогом, что они принадлежали его Дому.

Прусский Король, остававшийся до сих пор спокойным, полагал, что не должно позволять действовать Императору, не делая с своей стороны покушений, которые могли принести ему кое-какие существенные выгоды. Этот Государь, как я уже и говорил, с 1769 года умножил свою армию пятью, или шестью, батальонами. Он ждал только минуты сделать из неё употребление. Случай представился. Некоторые сопротивления Гданьских жителей насильствам каких-то Прусских вербовщиков не понравились Прусскому Двору. Тотчас же даны приказания двинуться корпусу войск, который должен занять всю Гданьскую область и стоять там на всей своей воле до тех пор, пока его Прусскому Величеству угодно будет назначить денежное взыскание, каким соизволит он обложить этот свободный город, осмелившийся защищать права свои от вербовщиков. Однако ж, после многих представлений со стороны городских властей, Прусский Король соизволил склониться на Королевскую милость и даровать городу Гданьску пощаду, которой он просил у него, за 16 тысяч червонцев: с этой минуты Польша осуждена была без обжалования на уплату издержек, сделанных для её покорения.

Такой поступок, имевший полный успех, какого только могли ожидать, ободрил Прусского Короля к дальнейшим действиям. Этот Государь, как я говорил уже, предвидел все выгоды, какие может извлечь из войны. Как искусный политик, он воспользовался первыми открытиями, сделанными ему Францией, для переговоров с Дворами Венским и Петербургским. Особливо последний, видя свои выгоды в поддержании системы ослабления Польши и сохранения Понятовского на Польском престоле, обещал Прусскому Королю все, лишь бы только этот Государь согласился действовать заодно с ним. Сделали мирные предложения Оттоманской Порте, и Прусский Король на первых же порах оказался посредником этой Великой Державы. Легко было видеть, что Россия, Пруссия и Король Польский намеревались удалить Францию от предположенного мирного договора; но как могли они надеяться, что Франция останется без вмешательства в это дело? Предварительные статьи были отвергнуты Оттоманским Двором: он на чал делать новые приготовление к настоящей войне.

В этих обстоятельствах Франция нашла себя не далеко от разрыва с Англией. Недоразумения, происшедшие между этой Державой и Испанией, возвещали скорую войну между обоими Дворами, и семейный договор ставил Францию в неизбежную необходимость готовить для Испании вспомогательные войска, а это заставляло ее ограничиться своими собственными делами и предоставить Конфедератов самим себе. Однако ж Англичане в то время не могли противопоставить достаточных сил соединенному оружию Франции и Испании: эта невозможность принудила их отказаться от своих требований. Испании хотелось воевать; Франция и Англия желали мира; этот мир заключен был в Декабре 4 770 года и подписан в Генваре следующаго.

Это было в то самое время, когда непредвиденная опала Герцога Шуазеля явилась изменить положение дел. Дворы Петербургский и Берлинский узнали с величайшею радостью эту новость. Первый был убежден, что война, лежавшая у него на шее, была возбуждена этим Министром; Прусский Король, имевший частную неприязнь к Герцогу Шуазелю, воображал, что все предложения, сделанные ему Францией, была только западня, которую хотели ему поставить. Французский Министр, с своей стороны, всегда держал себя в оборонительном положении против Короля Прусского: таким образом отставка Герцога Шуазеля сделала очень довольными эти обе Державы. Не такова была она для Конфедератов, потерявших сильного покровителя в лице этого Герцога. Так как должность Министра Иностранных Дел несколько времени оставалась не занятою, то действия за Конфедератов Посланника их, Графа Вельгорского не могли принести им пользы. Следовало дождаться, пока угодно будет Королю назначить Министра, с которым мог бы Вельгорский договориться о пользах своих доверителей. В мае следующего года министром иностранных дел назначен был герцог Эгильон. Дипломатический корпус поздравлял себя с выбором, сделанным Королем; Этот господин с большим умом и способностями, сверх того пользовавшийся известностью весьма трудолюбивого человека, соединял в себе все качества, необходимые для этого места, которого он заслуживал во всех отношениях. Вверенное ему Министерство требовало всего благоразумия, к которому он был способен. Чтобы ни каким случайностям не подвергаться при тогдашнем положении дел, этот Министр полагал, что ему ничего не должно изменять в системе, усвоенной его предместником, и поддерживал, сколько мог, дело Конфедератов, занимаясь главное средствами к примирению различных интересов.

Со времени отставки Герцога Шуазеля, Король .Прусский, по видимому, старался больше, сблизиться с Францией. Чувства этого Государя относительно Герцога Эгильона совсем не были сомнительны. «Французским Министром должен быть Государственный человек, и не могу постигнуть, как могли сделать промах и не выбрать раньше Герцога Эгильона. Он один в состоянии поправить умы, которые острые слова и приятные шутки его предшественника только помутили иностранных Дворов.

Не должно удивляться образу выражения этого Государя относительно Герцога Шуазеля: он позволил себе некоторые шутки на счет Герцога, который не остался в долгу у Прусского Короля, и этот последний никогда не прощал Французскому Министру кое-каких возмездий, ,за которые не мог отплатить как бы ему хотелось. Он велел своему Поверенному в Париже сделать некоторые внушения Герцогу Эгильону, который дал ответ, заставлявший думать Короля, что не чуждаются выслушать его предложения, но сначала надобно согласиться о назначении Посланников с той и другой стороны. Отзыв Барона Гольца до того походил на разрыв, что Французский Король не мог без унижения для себя первый назначить Посланника. Это назначение было, однако ж, отложено до возвращения из путешествия в Компьень, где находился в то время Двор, чтобы дать Прусскому Королю время для его соображений. Но приготовления, которые не переставал делать этот Государь, наводили на думу Герцога Эгильона; и он спрашивал об их цели у прусского поверенного в делах и этот не замедлил объявить, что и государь: его, при самых миролюбивых видах, делал эти движения только для спокойствия своих Государств. Хорошо знали, чему верить,, но надобно было скрытничать.

Венский Двор, с своей стороны, желал, чтобы Франция высказалась, чью сторону предполагает она взять в настоящей войне. Герцог Эгильон, знавший намерения своего Государя, хотел, во что бы то ни стало, сохранить мир, и по тому старался, сколько мог, уклоняться от положительного ответа, которого у него спрашивали. Венский Двор, которого план, без сомнения, был составлен, полагал, что не должно ни чего изменять, в этом плане, и занимался только средствами к переговорам с Прусским Двором, для согласного действия с ним относительно раздела Польши.

Прусский Король, в Августе уверявший Герцога Эгильона в своих миролюбивых намерениях, к 10-му Октября двинул в Польшу многие эскадроны кавалерии, пехоту и довольно значительный артиллерийский парк, для соединения с войсками, вышедшими туда прежде. Легко было увериться из этого поступка в полном единомыслии между Россией и Пруссией. Первая должна была понести довольно важный урон при осаде Журжева. Русская Императрица, опасаясь больших успехов Турецкой армии, убедила своего верного союзника, Прусского Короля, идти на вспоможение ей, для удержания Польских Конфедератов, которые могли бы сделать сильное движение в пользу Турок; но суждено было, чтобы успехи Оттоманского оружия были не продолжительны: Турки, на которых опять напали Русские в их окопах и крепостях, были разбиты и прогнаны на средину Дуная. С другой стороны, Великий Визирь, покинутый своими войсками, увидел себя принужденным к отступлению в Силистрию едва с 7-ю стами человек. Удивительно ли, что, имея противников, так мало страшных в бою, Русские составляют планы завоеваний гораздо обширнее?

Екатерина каждый день создавала новые требования. Конфедераты, с своей стороны, чувствовали для себя плохие последствия успехов Русских над Турками, и положение дел их в Польше становилось более и более опасным. Генеральная Конфедерация употребила последнее представившееся средство и объявила престол упраздненным. Один Пулавский показал больше твердости для защиты свободы своего отечества. Он предпринял для того самый смелый план, в котором и успел бы, если б ему лучше помогали: надобно было похитить Понятовского среди Варшавы и получить самые выгодные мирные условия для отечества под защитою этого знаменитого пленника. Заговор приведен в исполнение без большого труда, и Понятовский похищен, не подучив ни от кого ни какой помощи; но совестливость того, кто взял на себя это дело, не дала Королю попасть в руки Пулавского, который с таким заложником вскоре предписал бы законы победителям. Этот случай, который вначале должен бы был обратиться к невыгоде Польского Короля, напротив послужил только к тому, чтобы еще лучше утвердить его на престоле. Венский и Французский Дворы гнушались поступком Конфедератов: первый велел дать знать им, чтобы не рассчитывали больше на его покровительство, ни на какое либо убежище в Австрийских владениях. Франция, с своей стороны, отказалась продолжать пособие, которое подавала им до сих пор, и велела внушить, что им не остается другой решимости, кроме покорности.

Однако ж среди всех этих несчастий, Конфедераты все еще сражались в защиту своей свободы. Нескольким иностранным Офицерам, которых они принудили присоединиться к ним, и помощи их были обязаны многими успехами, вскоре внушившими им более смелые планы. Надобно было взять приступом город и крепость Краков, защищаемые довольно значительным Русским корпусом. Предприятие, наперекор всем ожиданиям, удалось:, тем обязаны, были храбрости 20, или, 30 человек, имевших своими начальниками двоих, или троих, самых неустрашимых Офицеров. Взятие этой крепости встревожило Русских. Они употребили все усилия для прогнания Конфедератов, которые оказали еще чудеса храбрости при обороне этого места, но, подавленные числом, при недостатке в амуниции и съестных припасах, принуждены были, наконец, сдаться.

Потомство с трудом поверит тому, что происходит, однако ж, и никогда не поймет побуждений, которые могли принудить Венский Двор оставить на разорение Польшу, не объявив себя в её пользу. Почти не легче будет уверить себя, что дружеские связи, по-видимому, существующие между Дворами Венским и Берлинским, были совершенно искренние. Первый перенес удары, слишком чувствительные для Австрии, чтобы она могла позабыть их. Сверх того, для лучшего показания пружин, которые приводил в действие Прусский Король, не бесполезно будет поместить здесь один анекдот: он познакомит с средствами, употребляемыми этим Государем для успеха в своих намерениях.

Во время последней войны Король Прусский употреблял в дело все, чтобы навлечь Австрийскому Дому как можно больше врагов. Он сделал для себя упражнение в декламации против него через своих Посланников при всех Дворах, а особливо во Франции и Турции. В Константинополь он послал по этому делу одного искателя приключений, по имени Годе (Haudeux), прежнего учителя детей у какого-то купца. Этот учитель скрыл себя под именем Бекцина (Bekzin). Поручение его относилось только к дружескому договору, который он предложит Порте и который, когда это тайное дело было проведало, Фридрих хотел выдать в Европе за торговый договор; но тайные наставления этого соглядатая были одною плетеницей клевет на Австрийский Дом. Он должен был описать Туркам Австрию посвященною во все планы, предположенные в России, и представить обе эте Державы соединенными одними выгодами для покушения на вольности Польского народе и расположенными даже обратить свои усилия против Оттоманской Порты; но Турки, получившие, с своей стороны, самые точные доказательства искренности этих обоих Дворов, не замедлили проникнуть намерения Прусского Короля и выслали этого мнимого Посла. Потсдамский Кабинет заявил в этом случае величайшее пренебрежение К Шведскому Двору. Бекцина отправили прямо к Шведскому Посланнику в Константинополь и требовали от него пособия действиям лазутчика. Шведский Двор, чувствительный к таким неуместным поступкам, ‘жаловался на это, но Прусский Король, привыкший говорить, как Государь, принял очень дурно это представление и думал, что сделал слишком много чести Швеции, распоряжаясь её Посланниками, как своими слугами, и с обыкновенною обидчивостью осмелился даже требовать удовлетворения от Двора, перед которым был кругом виноват. Не успешность этих переговоров не уронила духа у Берлинского Двора. Он решился на новую попытку. Она была возложена на одного человека, по имени Вареня. и имела успех не лучше первой. Переговорщик поссорился с своим Государем: он сделал больше расходов, нежели хотели. Надобно было делать подарки Министрам Порты, а Фридрих никогда не соглашался на статьи такого рода. Следовательно, все его тайные внушения не повели ни к чему. Прусский государь искал в себе самом тех пособий, которых не мог доставь в другом месте, и гений его не замедлил открыть средства; по тому что никто лучше этого Государя не знает коварного способа вредить врагам: нет честолюбивых намерений, которых бы он не приписывал им, и все эти средства с его стороны только приготовительные меры для тех великих ударов,, нанесение которых он предоставляет самому себе.

Прусский Король ныне делает с Австрию то же самое, что делал в 1758 году с Францией. Тогда он всем пользовался, чтобы рассорить эти оба Двора и навязать Австрии столько врагов, сколько можно будет. Теперь эту Державу он сделал средоточием своей политики, имея величайшую выгоду в удалении. Франции от дел Севера. Но хотя внушения этого Государя не были совершенно бесплодны, сомнительно, чтобы ему удалось, когда-нибудь произвести явный разрыв между Францией и Австрией. Раздор видел падение той преграды разделения и соперничества, мешавшей этим двум Державам взглянуть внимательнее на свои взаимные выгоды. Истина открыла им глаза и породила в сердце уважавших друга друга Государей желание скрепить союзом их личную дружбу. Этот союз, сокрушая гидру предрассудков, разделявших некогда оба Двора, сделался для их подданных счастливым залогом доброго согласия, которое должно существовать между обоими Дворами. (Сочинитель разумеет супружество Французского Дофина (после Короля Людовика Х?I-го) с Мариею Антуаннетой, дочерью Марии-Терезии. Примеч. перев.)

Надобно удивляться, что Россия, без всякого уважения к тому, чем обязана она Австрии, решилась предоставить Польше одно из двух: или подчиниться её игу, или испустить дух под её ударами. Есть ли что ни будь противоположнее всякой идее справедливости и чести этих приведенных в исполнение действий и побуждений, которым хотели дать законную силу для оправдания войны и жестокостей, совершенных и совершаемых еще теперь в этой несчастной стране? Чтобы увериться в том, стоит только сделать правильный вывод из этого сцепления начал, действий и событий, мною рассказанных. Вот размышление, которое отдаю на суд кому-нибудь, хотя и очень преданному нравственным правилам. Пусть такой человек взвесит доводы Петербургского Двора, пусть он сравнит их с поступками его, прошедшими и настоящими, и с его объявлениями.

Есть ли хоть одно слово во всех провозглашениях России, которое не требовало бы особенного объяснения? Но ограничимся несколькими очень простыми замечаниями. Во-первых, слова о согласии, покровительстве и Вере, взятые в том смысле, какой дают им в Русских манифестах, и в том, как в самом деле смотрит на них Россия, слова эти отвратительны. Без сомнения, Екатерина желала бы, чтобы ни что не противилось её намерениям и с этих пор всякой Государь, всякая Республика, желающие управлять своими Государствами по своей воле, должны подвергнуться участи Польши. Но тому, что Екатерина, пожалуй, захочет вмешиваться везде, где, по её мнению, она может, или должна, предписывать законы. Право войны требовало, чтобы Екатерина иначе взялась за завоевание Польши. Первое вступление её войск, по словам её, не имело другой цели, кроме покровительства Польскому народу; но этот предлог не соответствовал её видам: она думала, что должна прибавить к нему название охранительницы, чтобы иметь возможность в этом качестве пользоваться всеми выгодами войны. Покровитель, охранитель, вооруженный против своего покровительствуемого, кажется мне существом очень странным. Найдут ли, что ни будь в народном праве, дающее вес таким правилам? Вести войну, не объявив ее, разрешать граждан от присяги, которою они обязаны Республике, увозить Воевод, Сенаторов, Епископов и граждан, грабить арсеналы, разорять страну Государя, с которым дружны и которого уважают, принуждать пленников голодом и жестоким обращением к клятвопреступлению и измене их отечеству, и дерзко обнародовать, что питают особенное уважение к этой стране, что ее берегут, ей покровительствуют, не имеют в виду ничего другого, кроме её благосостояния: везде правила справедливости смешаны с насилием и неправдой; законы служат предлогом к жестокостям: они и одобряют эти жестокости, и гнушаются ими. Наконец, это хаос, черта чудовищного могущества, порождённого самовластием. Скажу более, что показывают эти записки Петербургского Двора и эти великие правила терпимости в пользу Разноверцев? То, что Екатерина — честолюбивая Государыня, в согласии с Прусским Королем составившая планы против Полыни, Австрии и Порты; что эти оба соседа очень опасны, и что нельзя довольно скоро обуздать их, если не хотят быть порабощенными от них.

Австрийский Двор должен бы открыть глаза на действия, условленные между Дворами Петербургским и Берлинским: он должен предвидеть, что Государыня, подобная Екатерине, по своему расположению к таким странным насилиям, без основательных причин на то, может, по своей воле, давать вес всяким предлогам, какие угодно будет вообразить ей, для прикрасы своих неприязненных действий в какой бы то ни было стране. Слишком отдаленной Франции нечего в настоящее время бояться честолюбивых замыслов этих двух Держав; но так ли же будет вперед? Австрийский Двор всегда станет упрекать себя в том, что Русских приобрести влияние на дела Германии. Известно, как Немецкие Государи противились утвердиться у них Царю Петру. (Союзники Петра I-го в Северной войне, смотря на хозяйственные распоряжения в Мекленбургских владениях, боялись, не хочет ли Царь утвердиться в Германии, вознаградив Герцога в другом месте. Прим. перев.) Они чувствовали необходимость понудительных мер для Русских, чтобы они перенесли в другое место, только не на Север Европы, честолюбивые замыслы, возможные для их Государей. Однако ж, благодаря сцеплению многих обстоятельств, Русские имели прямое участие в трех войнах, опечаливавших Европу с 1733 по 1762 год. В 1735 году видел их с удивлением Рейн на своих берегах. Первая колонна их армии прибыла уже в Нюрнберг в 4 74-8 году, когда подписаны были предварительные статьи в Аахене. Эти происшествия так новы, что забыть их нельзя. За чем же, однако ж, Русские, которых хотели выгнать из Европы при Петре I-м, со времени царствования Императрицы Анны, вмешивались всегда в Европейские споры? Пользы Государей не изменились: за чем же розниться и их политике?

Верю, что неоспоримо правило, по которому надобно вогнать Русских в старинные их пределы, и если Швеция сохранила еще остаток храбрости, отличавшей царствование Ваз, Густавов Адольфов и Карлов XII, никогда не представлялось ей лучшего случая для обратного завоевания Финляндии, Ижории и Ливонии. Эта Держава, потерявшая оба Поморья и два других Немецких Государства, не может внушить ни какого подозрения, ни Дании, ни Пруссии, вступая во владение этими тремя областями. Шведская Королева (Это Ульрика, сестра Фридриха II-го Прусского и жена Адольфа-Фридриха Голштейн-Готторпского, потом Короля Шведского с 1751 по 1771 год. Самовластие Шведского Государственного Совета до того дошло при этом Короле, что историк Далин, воспитатель Королевского сына (Густава III), был удален, по тому что не правился Совету. Прим. перев.), такая жадная искательница славы, получит себе более прочную область, думая об этом плане, нежели занимаясь, по прежнему, мыслью о том, как бы сделать своего мужа самодержавным Государем.

Со времени назначения Герцога Эгильона в Министерство Иностранных Дел, нетерпеливо желали видеть, чью сторону примет Французский Двор, и этот Министр, полагавший, что ничего не должен изменять в системе своего предшественника, старался только следовать общему ходу своего времени. Некоторые Посланники Короля при различных Дворах были отозваны, на место их назначены другие. князь Людовик Роган назначен был в Вену, где уже с год Франция не имела Посла. Довольствовались только оставлением в качестве Полномочного Посланника, Г. Дюрана, которого дарованиям и заслугам отдана была от Двора справедливость. князь Роган получил свои наказы в Декабре 1771 года, но отправился только в Феврале следующего года. Может быть слишком уже опоздали сделать назначение на это место, по тому что, если дело Польши и Конфедератов возбуждало участие Франции, то, без сомнения, необходимо было бы послать ранее кого ни будь, снабжённого полномочием, как для выслушания предположений Венского Двора, так и для соединения с ним против общего врага; но это Государственная тайна, которую открывать не должно,- и если Французский Двор так долго медлил отправлением Посла в Вену, он верно имел причины так действовать.

Со времени последнего урона Турок, они пошли на зимние квартиры. Турецкий Двор, кажется, хотел в то время тщательно заняться миром. Предложено перемирие между Русскими и Турками. Франция и Англия были устранены от этого замирения, к великому изумлению всей Европы, которой это новое соглашение достаточно давало знать, что Дворы Венский и Берлинский уже разделили между собою часть Польши. Герцог Эгильон, уведомленный обо всем происходившем, думал, что надобно притворяться, и казался не знающим тесной дружбы между Пруссией и Австриек в том убеждении, что различные пользы этих двух Держав не позволят им оставаться надолго союзницами.

Прусский Король отозвал Барона Гольца, как уже сказали мы выше; Франция тоже отозвала Графа Де Гиня (de Quines), с тою, однако ж, разницею, что последний взял прощальный отпуск, и что барон Гольц все еще считался Послом, уполномоченным при Французском Дворе, не исполнив ни каких формальностей, принятых в том случае, когда покидают. Двор, при котором находятся в звании Посла. В ноябре герцог Эгильон просил Короля назначить, кого будет ему угодно, Послом в Берлин. Его Величество выбрал Маркиза де Понс (de Pons) Прусский Король довольствовался отправлением Барона Гольца, чтобы исполнились три года, принятые в подобном случае, по крайней мере, если какое ни будь происшествие не заставит отозвать его раньше этого срока.

Не бесполезно будет представить в коротких словах читателю возвышение Барона Гольца и поведение Его Прусского Величества относительно Царя, когда он посылал к нему этого Посла.

Барон Гольц, происходивший от древней фамилии и созданный неоспоримо для того, чтобы везде быть представителем своего Государя, предпочел переговоры военному званию, и состоял чиновником в Берлине, в Департаменте Иностранных Дел, где назывался Советником Посольства. Если кто ни будь должен был ожидать себе назначения Королевским Посланником в Россию, Барон Гольц тем менее мог ласкать себя этой надеждой, что такое место требовало совершённого переговорщика. Это не но тому, чтобы он был не слишком умен, но в политике ума еще недостаточно: необходима сверх того опытность: Прусский Король миновал все эти соображения и назначил Барона Гольца в одно и то же время Полномочным Послом в Россию и Полковником, хоть он и никогда не служил: этому не было примера в Государствах Прусского Короля, ревнивого к своим военным чинам, которые обыкновенно давал за заслуги и долговременную службу: но Фридрих знал слабость Царя. Полковник Прусского Короля при Русском Дворе, которого Государе уважал его Государя до того, что не носил другого мундира, кроме Прусского, должен был, без сомнения, играть большую роль в Петербурге и быть действительным орудием против Царя, столь же мало имевшего ясное понятие о пользах своей страны, как и несговорчивого на представления тех своих любимцев, которые предвидя последствия тайной ложной угодливости, старались только предупредить их. По приезде в Петербург Барон Гольц получил у Царя прием, удививший его самого. Этот Государь не презирал являться к выходам Прусского Посла, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение. Его увлечение Прусским Королем вызывало у него ежедневно подобные поступки. Он сделался баснею своей супруги и Русских, которых приводила в краску такая неуместная мелочная внимательность; сам Барон Гольц не мог удержаться, чтобы несколько раз не сделать Царю некоторых замечаний в этом отношении, но все они были бесполезны. Поступки этого Государя относительно его подданных были не более основательны. Он оказывал к ним величайшее презрение. Один только Голштинский полк пользовался всею его доверенностью. Самым большим для него несчастием было желание изменять по произволу Правительственные учреждения и наложить руку на духовную власть. Против него составился заговор: Петр III-й не был ни довольно способен, ни довольно любим, чтобы рассеять его. Екатерина должна была всего бояться за свою свободу, за свою жизнь; наконец произошел переворот, и в то же мгновение Петр III-й сошел с престола в могилу. Уверяют, что Прусский Король, извещенный обо всем, происходившем в России, давал Екатерине советы, как надобно ей вести себя. Барон Гольц исполнил свое поручение: его послали в Варшаву, где он был еще необходимым доверенным лицом Понятовского и покровителем, чтобы пособлять ему взойти на Польский престол. После того он стал жить в Потсдаме: любимец своего Государя, он ожидал какого ни будь значительного поручения, при котором мог бы употребить свои дарования. Его увидел при Французском Дворе. Известно, как он успел там.

Но обнародованные документы упоминали о добром согласии, царствовавшем между Дворами Венским и Берлинским. Видели, что войска их вместе пошли и вступили в Польшу в разных местах. Австрийцы обходились с Поляками с большою пощадою; Прусаки, напротив, вели войну, как обыкновенно у них, по-гусарски, и со всего брали налоги. Для большей безопасности своих действий, они завели монету, назначенную только для их уплат за все, им нужное: она не могла быть употребляема для того же Поляками, обязанными выплачивать хорошею монетою их края те налоги, которыми угодно было победителю обложить их. Прусаки не имели совсем уважения к торговле: все барки с мукою, шедшие вниз по Лабе (Сочинитель, конечно, хотел сказать по Висле. О. Б.) к Гданьcку, были останавливаемы и отводимы в места, для того назначенные Прусским Государем. Поляки были очень слабы для сопротивления таким грабительствам. Прусский Король, всегда занимаясь средствами кг распространению своей страны и к умножению своих доходов, ни сколько не уважал представлений, которые ему делали, и ничто ни могло остановить его. Один инженер предложил ему сделать канал, который соединяясь с Лабою, (не с Лабою, а, вероятно, с Одрою; как в выше. О. Б.) должен был привлечь в его страну часть Польской торговли. Проект понравился и был принят, тотчас же даны приказания привести его в исполнение. Вот как умеет Фридрих пользоваться всем, что только может служить к увеличению его Державы. Европа позволяет ему действовать, и он может отваживаться на все; а если послушать его, так этот Государь не имел других намерений, кроме того, чтобы поддержать на престоле Государя, которого посадил он сам, вместе с Россией, Сверх того, приняв на себя обязательства относительно Русской Державы, он, по его словам, нашел себя в необходимости содержать многочисленное войско, которое могло выступить в поле по его первому приказанию. Что касается прочности союза Короля Прусского, знают, чему должно верить: помнят еще 1744 год. Он не поколебался тогда пожертвовать доверием к себе разделу Чехии и своим честным словом непростительному лукавству, об объявляя, что нарушил Бреславский договор только из великодушия (он говорил тогда, что ведет войну только каr союзник бедствующего Императора (Карла VII), Примеч. перев.) и ничего не требовал для себя. Что же теперь делает этот Государь? Под предлогом вспоможения вступает в Польшу, точно в завоеванный край и, вопреки верности договоров, считает себя в полном праве решаться на самые вопиющия несправедливости, под видом охранения, которого никто от него не требует.

Заключение.

Но пусть Европа решит о законности побуждений, которые заставили взять оружие Фридриха и Екатерину. Дело Польши — дело человечества; нет никого, кто бы не мог получить о нем сведений. У Прусского Короля не будет никогда недостатка в предлогах, как скоро дело коснется завоеваний. Восторженность к этому Государю до того усилилась, что в последней войне немногого недоставало для осуществления плана, который имел целью облечение Прусского Короля постоянною и непреложною властью приводить в действие Вестфальский договор относительно Религии во всех округах Империи. Этот Государь успел составить для того сторону себе в Регенсбурге. Но истина успела открыть глаза, ослепленные исступлением: этого довольно для доказательства, что существует неизбежная необходимость сопротивляться замыслам сего Государя, которые будут всегда предметом смут для всей Европы. Австрийский Дом замешан в этом более всякой другой Державы. Напрасно говорят, что прочность и могущество Пруссии основаны на её теперешнем Государе, что они совершенно ненадежны. Не знают, без сомнения, что вероятный наследник, который будет иметь величайшую выгоду в сохранении завоеваний его предшественника, обещает походить на него своими военными дарованиями. Из этого следует, что домы Австрийский и Бранденбургский часто будут иметь поводы к взаимным несогласиям, которые окажут неизбежное влияние на спокойствие Севера.

Австрийскому Дому надобно будет обменяться с Прусским Королем Курониею на Силезию. Этот Государь, давно уже желающий Балтийской пристани, доставит себе ее, получив это Герцогство, которое сулит ему установление деятельной торговли! Для уравнения обмена ничто не помешает присоединить к Куронскому Герцогству Епископство Вармийское, вошедшее в состав Прусского Государства. Оба эти приобретения могут хорошо послужить Прусскому Королю для уравнения уступки, которую он сделает Австрии в Графстве Кладском (Glatz) и всей верхней Силезии, включительно даже до Бреславля. Благодаря такой сделке, Прусский Король, сделавшись больше соседом России, обратится в Аргуса, который, присматривая вблизи за её поступками, будет держать ее в непрестанном опасении.

Надобно возвратить Россию в её пределы, и все Немецкие Государи должны соединиться для воспрепятствования (от этого не прочь и ныне некоторые благоприятели наши в Европе. О. Б.) этой Державе иметь на будущее время какой ни будь перевес в делах Германии. Уже доказано, что она может быть только вредною для её соседей и торговых Государств, каковы, например, Франция, Англия и Голландия. Швеция и Дания, не должны ли также всего бояться от подобной системы? Екатерина, успевающая во всех её планах, не найдет ли возможности предписывать законы от одного полира до другого, не находя никого, кто бы осмелился сопротивляться ей? Сам Прусский Король не предвидит, либо притворяется, что не предвидит, плачевных последствий, которые может иметь для него громадное могущество России. Выгоды этого Двора могут ежеминутно измениться. Договор Австрии с Россией уничтожить Короля Прусского. Прошедшее поведение его делает для него невозможность сыскать себе очень многих союзников, и этот Государь, в продолжении 30-тилетнего царствования увидит величие и падение своего Государства.

Наконец, чтобы повторить все, сказанное мною прежде, главным делом для спокойствия Европы я считаю возвращение прежнего состояния Польше, чтобы она снова могла пользоваться своими правами и вольностями, и, для более прочного спокойствия этой Республики, Дворы Версальский, Венский, Шведский и Датский, должны обеспечить ее. Австрийский Двор, с своей стороны, должен составить союзы, под защитою которых мог бы с полною безопасностью сурово поступать со всяким нарушителем спокойствия Германии.

Император должен дать также новые постановления для Немецкой монеты и, в качестве Главы и Государя Империи, препятствовать произволу в плавлении и чеканке монеты в разных местах. Эта свобода, которою пользуется столько Государей, приносит невознаградимый вред торговле, что и покажу я в немногих словах.

Две различные монеты — душа и движущая пружина торговли во всяком Государстве: одна существенная, другая воображаемая. Существенная — это золотая и серебряная монета. Ею пользуются для удобства торговли и, благодаря этому средству, продажа заступила место обмена. Так как перевозка этой монеты из одного края в другой сделалась затруднительною, выдумали воображаемую монету, представляемую векселями, которую вводят в повсеместное обращение так как она удобнее серебра.

Чтобы сделать удобнее эти обороты, изобрели политические монеты, имеющие взаимное равенство: таковы су и динарии Французские, денарии и фунты стерлинги в Лондоне, су и гроши Голландские и т. д

Обе эти различные монеты дозволяют нам делать два сравнения или разбирать равенство отношения. Во-первых, мы имеем пробу и вес — существенную ценность монеты одного края, потом вес и существенную ценность монеты другого края. Вот что называю я существенным равенством.

Всякий раз, когда какое-нибудь Государство позволяет себе подделывать, или изменять, по произволу пробу своей монеты, оно производит величайший беспорядок в своем и соседних Государствах. Нельзя, да и не должно, никогда позволять себе предприятия подобного рода. Они приносят только мгновенную помощь, и Государь, употребляющий их, обязан терпеть весь убыток, либо разорить своих подданных и тех, которые имели несчастие верить его монете. Нельзя, да и не следует, никогда дозволять подобные предприятия.

Скачать оригинал: Скачать файл: zapiska-o-chastnoi-zhizni-poniatovskago-i-razmyshlenie-o-nastoiashchei-voinie.pdf [1.85 Mb] (cкачиваний: 6)
Посмотреть онлайн файл: zapiska-o-chastnoi-zhizni-poniatovskago-i-razmyshlenie-o-nastoiashchei-voinie.pdf