ЧЕРЕЗ ТЕРНИИ К ЗВЕЗДАМ 

 

Памяти моего отца

ПРОЛОГ

О прославленномом римском полководце и политике Гае (Кае)[1] Юлии Цезаре я впервые услышал от папы летом кажущегося сегодня столь далеким 1963 года, когда мы всей семьею отдыхали на абхазском участке Черноморского побережья Кавказа, в идиллической (в то время) Гудауте. У меня был альбом для рисования, в котором рисовал не столько я, сколько мой папа, иллюстрируя, в меру данных ему Богом способностей, свои увлекательные рассказы на темы всемирной истории. Как-то папа стал мне рассказывать о войнах Рима с Карфагеном. По его словам выходило, что в этих войнах карфагенянами командовал Ганнибал, а римлянами - Юлий Цезарь. Помнится, я тогда папу не расслышал, постеснялся переспросить и решил, что римского полководца звали не Юлий, а Юрий. Папа ставил мне в пример обоих полководцев, но в первую очередь, конечно, римского.

В папином изложении, «Юрий» Цезарь не только обладал способностью читать, писать и разговаривать одновременно, но и неустанно занимался физкультурой - каждое утро вставал с восходом солнца, принимал холодную ванну в реке Тибре, после чего брал в руки меч и щит и трижды обегал с ними в руках вокруг городских стен великого, «вечного», Рима. Здоровье в порядке – спасибо зарядке! «Вот с кого ты, сынок, должен брать пример!». Эти папины слова я запомнил на всю жизнь и старался следовать им, в меру способностей, отпущенных мне Богом и природой. Если уж подражать, то кому-то великому, с этим не поспоришь. В отличие от Цезаря, столь дорогого папиному сердцу, стяжать военных лавров в жизни мне не удалось, как и достичь высот единоличной власти. И, тем не менее, я все-таки попробую, в память моего незабвенного отца, которому я и посвящаю этот скромный труд, по крайней мере, дать, с Божьей помощью, краткий очерк трудов и дней столь дорогого нам с папой когда-то, тем счастливым гудаутским летом, «Юрия» Цезаря.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ВЗЛЁТ

История берет свои начала в вечности, поэтому только основанное на вечном и универсальном остается интересным потомкам, и только это единит сквозной нитью все поколения, когда-либо приходившие в этот мир.

(Маргарита Городова. «Наука Китовраса»)

1. В ГОД 654 ОТ ОСНОВАНИЯ ГОРОДА

По римским обычаям сын-первенец получал имена своего отца.

Поэтому ребенок мужского пола, осчастлививший мир, но в первую очередь – свой род (или, по-латыни – «gеns») своим появлением за четыре дня до ид[2] квинтилия (пятого по счету месяца тогдашнего римского календаря, введенного якобы вторым по счету, после Ромула, римским царем – мудрым Нумой Помпилием – и начинавшегося не 1 января, а 1 марта) 654 года от основания Города (Рима), или, по-нашему, 12 июля[3] 100 года до Рождества Христова (далее – до Р.Х.), в консульство Гая Мария и Луция Валерия Флакка (как традиционно было принято считать - благодаря искусству греческих врачей-рабов, умело вырезавших его из чрева матери), получил три имени (по-латыни – «tria nomina») своего отца Гая Юлия Цезаря, а именно – персональное имя (по-латыни – «praеnomеn») Гай, родовое имя (по-латыни – «gеntilitium») Юлий и мирское имя (прозвище), которым человека называли в повседневной жизни (по-латыни – «cognomеn») Цезарь (Цесарь, или, в другом произношении[4] – Кесарь, хотя современная наука утверждает, что древние римляне произносили это имя как «Кайсар»; именно так его произносили греки и германцы – не случайно на языке немцев, потомков древних германцев верховный правитель именуется сходным по звучанию и написанию титулом «Кайзер», Kaiser).

Имена врачей, способствовавших появлению на свет мальчугана, которому было суждено превратить Римскую республику в монархию и обрести еще при жизни некий «сверхчеловеческий» статус, лучше всего характеризуемый понятием «святосвященный» (или, по-латыни – «saсrosanctus»), изобретенным «заклятым другом» Цезаря – оратором, юристом и политиком Марком Туллием Цицероном (или, в другом произношении - Кикероном), нам неизвестны. По упомянутой выше, наиболее широко распространенной, версии, операция, сделанная ими матери новорожденного, не способной разрешиться от бремени самостоятельно, именно в честь Кесаря-Цезаря получила название «кесарево (цезарево) сечение». По другой версии, наоборот, Кесарь-Цезарь был обязан своим прозвищем своему появлению на свет в результате «кесарева (цезарева) сечения» (название которого произошло от латинского глагола secare, «секаре», то есть «резать» (хотя между словами «секаре» и «Цезарь», согласитесь, нет большого сходства). Либо тому, что своим рождением убил свою мать (по-латыни caedere, «цедере» или «кедере» значит «убивать»[5]). Хотя, не говоря уже о не слишком большом сходстве слов «секаре» и «Цезарь», согласно тогдашним законам Римской республики, регламентировавшим практически все стороны жизни граждан «Вечного» Рима, «кесарево сечение» дозволялось применять только в самом крайнем случае, после смерти роженицы при родах, для спасения хотя бы ребенка. Между тем, матрона (или, в переводе с латинского языка на русский – «почтенная женщина-мать семейства») Аврелия, давшая Цезарю жизнь, прожила, после благополучного рождения сына, еще сорок четыре года. Да и отец нашего героя, как указывалось выше, тоже носил когномен «Цезарь» (хотя уж он-то совершенно точно появился из материнской утробы на свет самым естественным образом, безо всякого хирургического вмешательства). Поэтому обе версии, связывающие Цезаря-Кесаря с «кесаревым сечением» (и наоборот) подвергались вполне обоснованным сомнениям еще в эпоху Античности. Не зря сам Гай Юлий Цезарь, войдя в возраст, поручил тогдашним знатокам этимологии внести необходимую ясность в вопрос происхождения его мирского имени. Посовещавшись, знатоки предложили ему на выбор несколько вариантов.

Вариант первый: один из предков Цезаря, участвуя в одной из так называемых Пунических войн Рима против Карфагена, убил вражеского слона[6]. На языке карфагенян – пунийцев (или пунов) «слон» именовался «caesa» (произносится: «цеза», «цеса», или «кеса»), и потому убивший этого клыкастого гиганта доблестный римский воин получил почетное прозвище Цезарь, Цесарь или Кесарь[7].

Вариант второй: один из предков Цезаря, якобы, обладал прекрасной шевелюрой, (по латыни - «caesaries», произносится: «цезариес», или «кесариес»).

Вариант третий: означенный предок обладал очень красивыми глазами (по латыни – «caesius», произносится: «цезиус», «цесиус» или «кесиус»). С тех пор мол, и стали давать мальчикам в роду Юлиев мирское имя «Цезарь».

Элий Спартиан, один из авторов сборника биографий римских императоров, известного как «Жизнеописания Августов»[8], приводит не три, а целых четыре версии происхождения «когномена» главного героя нашего правдивого повествования, бытовавшие к IV веку после Рождества Христова (далее – п. Р.Х.):

«…самые ученые и образованные люди считают, что тот, кто первый был так наречен, получил это имя от названия слона, который на языке мавров (а не пунов-карфагенян! – В.А.) называется «цезай», убитого им в битве; или потому, что родился от мертвой матери и был вырезан из ее чрева; или потому, что он (а не его предок – В.А,) вышел из лона родительницы уже с длинными волосами; или потому, что он имел такие блестящие серо-голубые глаза, каких не бывает у людей (то есть – у типичных представителей народов Средиземноморья, подданных Римской державы, считавшихся, со времен императора Каракаллы[9], поголовно «римлянами», представителей же иных, «варварских», народов, в Римскую державу не входивших, за людей не почитавших– В.А.)»

Сам Гай Юлий отдал предпочтение легенде о происхождении своего «когномена» от побежденного доблестным предком карфагенского слона, даже увековечив последнего на монете, отчеканенной в честь своей высадки во главе римских десантных войск в Британии в 54 году до Рождества Христова.

Впоследствии когномен «Цезарь» стал составной частью официального титула каждого римского верховного правителя – принцепса (принципа), или императора – вне зависимости от того, возводил ли он свое происхождение к преобразователю Римской олигархической республики в монархию (каковым по справедливости считается Гай Юлий Цезарь).

Колыбель новорожденного, которого отец признал своим законным сыном (чего, по римским обычаям, мог бы и не делать) была, конечно, изготовлена из благородного (наверно - розового, терпентинного или эбенового) дерева, украшенного, вероятно, черепаховыми инкрустациями, позолотой и резьбой (как люльки знатных младенцев, описанные римским поэтом-сатириком Ювеналом, гневно бичевавшим развращающую именитых римлян, пришедшую с Востока роскошь). Его пеленки были из тонкого египетского полотна с затейливой вышивкой. За младенцем с первого же мгновения его появления на свет ухаживало великое множество нянек-рабынь, как было принято в домах богатых римлян (как, впрочем, и не только римлян) тех времен.

Даже в таком явно утратившем политическое влияние и не слишком состоятельном семействе, как пришедшее в упадок древнее патрицианское семейство Юлиев, число домочадцев – так называемой «фамилии» - составляло никак не меньше сотни рабов и рабынь.

Широкомасштабные, успешные для Рима войны предшествующих рождению Гая Юлия десятилетий (а верней - столетий) привели к значительному падению цен на «двуногий скот» или, как выражались римские юристы, «говорящие орудия». Рынки рабов «всегда победоносной» (до тех пор) Римской державы были переполнены. Можно было без труда приобрести «челядь» (как называли рабов на Древней Руси) в любом количестве – были бы только деньги.

Как сообщают, у новорожденного отпрыска славного рода Юлиев были живые ясные глаза, круглое лицо и очень белая кожа. Младенец с рождения отличался крепким здоровьем – к большой радости своих родителей.

За зачатие, беременность, роды, развитие, все жизненные функции и отправления римского ребенка вообще (а уж юного отпрыска знатного римского рода – тем более) отвечала целая армия мелких, младших, или, так называемых, «меньших» богов (по-латыни – «dii minorеs»), включая самых наименьших – так называемых «богов мгновения», покровительствовавших отдельным конкретным моментам в жизни всякого римского дитяти, как, впрочем, и всякого взрослого римлянина или всякой взрослой римлянки (существовал даже бог-покровитель отправления естественных человеческих надобностей по имени Крепит).

Неверие в этих бесчисленных божков (равно как и неверие в ларов – обожествленных предков и в пенатов (покровителей домашнего очага) означало в глазах традиционного римского общества нечестие, кощунство, богохульство, и потому даже в кругах римской знати были широко распространены самые бредовые, с точки зрения нас, просвещенных людей XXI века, суеверия. Мир представлялся римлянам непознаваемым, полным незримых угроз и опасностей, избежать которых можно было, только, молясь, кому и чему только можно. И потому римляне, с присущей им основательностью, так сказать, «снабдили богами» все стороны и проявления человеческой жизни, чтобы никого не забыть в своих молитвах.

Первый крик новорожденного находился под покровительством и защитой бога по имени Ватикан (чей храм возвышался на одноименном холме города Рима, дав впоследствии, уже в христианскую эпоху истории «Вечного Града на Тибре», название резиденции римского епископа-папы). О том, чтобы дитя смогло научиться членораздельной речи, заботились боги Фабулин, Фарин и Локутий (или Локуций). Есть и пить младенца учили (наряду с няньками) богини Эдука и Потина. Ходить и бегать – богини Абеона и Адеона. Оссипаго придавала крепость костям ребенка, Статан – гибкость его членам, Карна – силу его мышцам. И все – на радость благородному семейству Юлиев.

Наряду с этими мелкими богами-помощниками и богинями-помощницами, представлявшими собой, в сущности, не что иное, как персонифицированные понятия, свою собственную, вполне самостоятельную жизнь вел «гений» – дух-охранитель каждого римлянина. С гением был неразрывно связаны жизненные силы опекаемого им представителя мужской половины римского народа. Кроме «персональных» гениев, римлянами почитался и гений дома, культ которому (наряду с гением отца семейства – «patеr familias» -, ларами и пенатами) отправлялся у домашнего очага. Каждой римлянке покровительствовала женская ипостась «гения» – «юнона» (которую не следует смешивать с богиней Юноной – супругой верховного бога Юпитера), выполнявшая в отношении опекаемой ею женщины ту же функцию, что и гений - в отношении опекаемого им мужчины. Всякий римлянин относился к своему гению с огромным почтением, причем не только во времена Гая Юлия Цезаря, но и, как минимум, столетие спустя. Читая яркое, изобилующее красочными, сочными подробностями описание роскошного пиршества римского скоробогача по имени Трималхион - самовлюбленного и бездуховного стяжателя, рвача и гедониста, выбившегося «из грязи в князи» – в датируемом I веком после Рождества Христова (далее – п. Р.Х.) известном «плутовском романе» Петрония «Сатирикон», мы узнаем о распятии невоздержанного на язык раба в одном из бесчисленных имений-латифундий[10] этого нувориша: «Раб Митридат (был – В.А.) прибит к кресту за непочтительное слово о гении» своего утопающего в роскоши хозяина… Как видно, с гениями римлян, особенно богатых, как и с их почитателями, шутки были плохи…

Как бы то ни было, время показало, что гений-хранитель мальчика, осчастливившего своим появлением на свет семейство Юлиев, по современному летоисчислению, 12 июля 100 года от Рождества Христова, не оставил не услышанными обращенные к нему молитвы его усердных почитателей и не подвел ребенка, вверенного его заботам Высшей Силой.

В возрасте тридцати лет, то есть в самом расцвете мужских сил (или, как сказал бы его грек-учитель – «акме»), Гай Юлий Цезарь, окруженный восковыми масками своих знаменитых предков, прославивших Рим и себя самих на службе Риму, возвестил в тщательно продуманной надгробной речи, обращенной к согражданам, собравшимся на торжественные похороны его тетки Юлии, сестры отца: «Со стороны матери моя тетка Юлия происходит из царского рода, а со стороны отца – от бессмертных богов. И действительно, это из рода Анка Марция происходит Марций Рекс (по-латыни – «Царь» - В.А.), а таким было имя ее матери; это от Венеры (богини любви и красоты, матери легендарного прародителя римлян – троянского героя Энея, чьего сына-первенца звали Ил, Иул или Юл – В.А.) происходят Юлии, а мы суть ветвь этой фамилии. Итак, наша семья царских кровей, повелевает человечеством и скреплена святостью богов, которым послушны даже цари» (Гай Светоний[11] Транквилл. «Жизнь двенадцати цезарей. Божественный Юлий»).

Похвальная речь Цезаря в честь новопреставленной Юлии, судя по всему, произвела на собравшихся граждан «Вечного Города» то впечатление, которое он и желал на них произвести. Хотя в действительности род Гая Юлия – увы! - был далеко не таким древним, как бы хотелось речистому оратору. Ни по отцовской, ни по материнской линии. К тому же патриции Юлии, давшие Риму в свое время целый ряд высокопоставленных чиновников (или, как говорили римляне – магистратов)[12], вплоть до консулов (верховных правителей Римской республики, избираемых сроком на год), к описываемому времени уже не пользовались политическим влиянием, несмотря на свою родовитость. Аврелии же, из чьего рода происходила мать Цезаря, были, хоть и знатными людьми, но, по тогдашним понятиям, как бы «второго сорта» - не патрицианского, а плебейского происхождения.

Тем не менее, они все-таки принадлежали к римской аристократии – «нобилитету».

2. РИМСКАЯ ЗНАТЬ – «НОБИЛИТЕТ»

Первоначально, в пору седой древности, когда Рим представлял собой отнюдь не «Город – главу мира» (по-латыни: «Рома капут мунди», Roma caput mundi), а всего лишь крохотное захолустное селение, затерянное в латинской[13] глубинке, стиснутое между тусками-этрусками и сабинянами, и когда за власть над обитаемой Вселенной - Ойкуменой (по-гречески), или Экуменой (по-латыни) - вели между собой борьбу совсем другие государства, римский «народ, носящий тогу[14]», или, по-латыни, «gеns togata» (если верить летописцам- анналистам) состоял из двух сословий – «отцов» (патрициев, или патрикиев, то есть «имеющих отцов» или «знающих своих отцов») - и плебеев (по молчаливому определению, «не знающих своих отцов», то есть - «безродных»), «понаехавших» в Рим уже после основания Града на Тибре его строителями и первыми обитателями и, так сказать «пришедших на все готовое».

Если верить процитированному нами выше Гаю Саллюстию[15] Криспу, римскому историку эпохи Цезаря (чьим активным сторонником он был), патриции обращались со своими согражданами-плебеями, как с рабами, распоряжались их жизнью и личностью по собственному произволу, «по обычаю царей» (слово «царь» в «цареборческой» Римской республике считалось, как и слово «династ», равнозначным слову «тиран» или «деспот» - В.А.), сгоняли плебеев с земельных участков, отстраняли их от всех государственных дел и самовластно управляли Римом, не желая поступаться своей властью в пользу непривилегированных сограждан.

Римское республиканское государство описываемой эпохи пребывало всецело во власти патрицианской родовой аристократии, возводившей свое происхождение к соратникам «Отца Отечества» Ромула – вскормленного волчицей легендарного потомка троянца Энея и богини Венеры, сына бога войны Марса, основателя Рима и первого римского царя (или, по-латыни, «рекса»), убившего своего брата Рема (как ветхозаветный Каин - Авеля) и обожествленного (после своего таинственного исчезновения в конце жизни). Патриции были крупными землевладельцами и рабовладельцами. Как таковым, им требовалось все больше земли и, соответственно – все больше рабов для ее обработки. Поэтому пребывавший всецело во власти патрициев, эгоистично-близоруких, не желавших поступаться и ни с кем делиться своими наследственными правами, привилегиями и доходами, олигархически-республиканский Рим вел непрерывные и нескончаемые войны с сопредельными племенами и городами-государствами, подчиняя их и отчуждая после очередной победы значительную часть земельного фонда побежденных в свою пользу.

Плебеи, или плебс (это название происходило от латинского слова «пленере», «наполнять», «заполнять» и имело, с точки зрения первенствующего и правящего патрицианского сословия Первого Рима на Тибре, пренебрежительный оттенок, вроде употребляемых ныне некоторыми «нетолерантными» и «неполиткорректными» гражданами нашего «Третьего Рима» на Москве-реке, негативно окрашенных выражений «понаехавшие», «городская биомасса» или «офисный планктон»), платили налоги и несли военную службу, под командованием патрициев, в составе римских легионов[16], а, по возвращении с войны, нередко узнавали, что их дом и все имущество проданы за долги, накопившиеся за время отсутствия хозяина, а их семьи попали в долговое рабство. Так что в один прекрасный день «нож дошел до народной кости» и терпение плебеев лопнуло. Они в полном составе покинули территорию римской гражданской, или городской, общины (по-латыни – «civitas», «цивитас», или «кивитас») и заняли Священную гору (прихватив, на всякий случай, и свое оружие, которым защищали римское Отечество, оказавшееся к ним столь неблагодарным). «В борьбе обретешь ты право свое!»…

«Отцы»-патриции, лишившись в одночасье своих «детей» - сограждан-плебеев, делавших за «отцов» всю работу, оказались в крайне трудном положении и вынуждены были вступить со взбунтовавшимися плебеями в переговоры. В результате непокорный плебс добился для себя целого ряда прав и привилегий, включая заверение патрициев в том, что отныне один из двух консулов - избираемых ежегодно правителей римского государства – непременно будет избираться из числа плебеев (до этого оба консула избирались из среды патрициев). Хотя следует заметить, что со временем данное патрициями плебеям заверение как-то забылось. Впрочем, гораздо более важным правом, обретенным плебеями в борьбе с патрициатом, было введение должности народных (плебейских) трибунов – пожалуй, одной из важнейших особенностей и характеристик обновленного государственного строя Римской республики, не имевшей примеров в истории. Далее мы еще подробнее коснемся этого учреждения.

Ко времени появления на свет Гая Юлия Цезаря прежняя вражда и борьба между патрициями и плебеями за предоставление первыми последним полноты гражданских прав давно уже утратила свою былую актуальность. Обе некогда враждующие стороны уже на протяжении столетий с равным успехом и в равной степени принимали участие не только в трех занятиях, считавшихся достойными свободного римского гражданина – военных походах, возделывании полей (осуществляемого теперь уже не собственными руками, как во времена блаженной памяти Цинцинната и других добродетельных предков, а руками обращенных в рабство военнопленных), и управлении делами общины-«цивитас», но и в процессе общественного обогащения. Давно уже в Граде на Тибре процветали не только патрицианские, но и плебейские аристократические дома, или, если угодно, династии, чьи представители практически на равных заседали в римском сенате[17]. Существовавшее в далеком прошлом разделение между сословиями патрициев и плебеев стало беспредметным, так что в эпоху Цезаря термином «плебеи», или собирательным понятием «плебс», обозначались беднейшие – вплоть до совершенно неимущих - слои населения римского города-государства (именовавшиеся прежде «пролетариями», то есть «производителями потомства» - prolеs -, как не способные дать республике ничего, кроме своего потомства). На эту городскую бедноту одинаково свысока взирали «нобили» как патрицианского, так и плебейского происхождения.

«Нобилитетом», или «нобилями» (лат. «знатными», «благородными») именовалась образовавшаяся в результате постепенного слияния патрицианской и плебейской верхушки знать тогдашней Римской державы, обладавшая и пользовавшаяся исключительным правом занимать государственные должности (на которые их соискатели не назначались, а избирались). Поэтому римских «нобилей» ни в коем случае не следует считать чем-то вроде профессионального чиновничества на государственном жаловании, вроде чиновничества, сложившегося, гораздо позднее, в условиях монархического строя, как Римской империи, так и ее преемницы – Ромейской василии, или Романии (более известной под названием «Византия»).

Римские «нобили» были крупными землевладельцами-латифундистами, которым их богатство позволяло делать карьеру на государственной службе (в древнем Риме исполнение государственных должностей не оплачивалось, ибо служить государству считалось честью и привилегией). Хотя магистраты и не получали жалованья от Римского государства, служа, вроде бы, исключительно «из чести», они были уверены в том, что, управляя одной из провинций (покоренных римлянами силой оружия территорий), рано или поздно смогут вознаградить себя сторицей за расходы, понесенные ими перед тем на получение и исполнение той или иной государственной должности (включая подкуп вечно голодных «производителей потомства», являвшихся, как «свободные римские граждане», избирателями, продававшими на выборах свои голоса тем или иным богатым и знатным соискателям государственных должностей, о чем еще будет подробно рассказано далее). Эти вечно озабоченные (во всяком случае – на словах) поддержанием славных римских традиций – «нравов древних» (по-латыни – «moгеs maiorum») потомки прежних консулов и триумфаторов[18], места в сенате которым были обеспечены уже одним их родовым именем, эти магнаты, у каждого из которых было «земли – птице не облететь, а казны – видимо-невидимо» («Сатирикон»), взиравшие с «высокомерием могущества», или «высокомерием силы» властителей Вселенной на все неримское, были, в сущности, невзирая на всю свою велеречивую республиканскую и «антимонархическую» риторику, не «столпами римского народоправства», не «гарантами римской гражданской свободы», а своего рода «некоронованными царьками», их семейства – «династиями», их дочери - принцессами, выдаваемыми замуж с единственной целью упрочить и приумножить славу и влияние своего дома. Не зря послу союза греческих полисов (городов-государств), попавшему в римский сенат, тот показался «собранием царей».

Покоренным римлянами народам не раз приходилось испытывать на себе всю тяжесть династической власти такого аристократического дома, личной спеси и гордыни его кичливого главы, или, как выражались римляне - «достоинства» (лат. dignitas). Полные невероятного эгоизма и высокомерия, знатные римские наместники и военачальники не рассматривали (и не вели) себя как слуги своего государства, но беззастенчиво использовали всю полноту данной им этим государством власти для приумножения своих собственных богатств и своего собственного величия (со всеми соответствующими атрибутами).

Прославленные и удачливые римские военачальники вроде Луция Лициния (Ликиния) Лукулла или Гнея Помпея Магна числили в составе своей «клиентелы»[19] (свиты клиентов, пользовавшихся в той или иной мере «отеческим покровительством» своих «патронов» и с самого утра толпившихся в вестибулах – приемных – их роскошных вилл в ожидании подачек, поручений или приглашения к хозяйскому столу) население целых городов Италии и царей подчиненных римлянами вассальных государств, в большей или меньшей степени эллинизированных, возникших в свое время на развалинах распавшейся евразийской державы Александра Македонского. «Империй» - неограниченная власть наместника над провинцией, управлять которой он был прислан из Рима - позволял ему творить суд по собственному произволу и выжимать все соки из неримских территорий, вверенных его попечению римским сенатом.

Разумеется, не все римские нобили занимали равное общественное положение и не все из них пользовались одинаковым влиянием и весом. Что объяснялось как традициями и особенностями фамильной истории тех или иных знатных римских родов, так и тем, был ли тот или иной род «на самой вершине власти», или нет.

Тем не менее, в интересующем нас I веке до Р. Х. весь римский нобилитет, вследствие превращения всецело контролируемого им римского города-государства («civitas») в мировую державу (в рамках Средиземноморья, разумеется) и концентрации в его руках беспримерной полноты власти, вследствие своего безмерного богатства, тщеславия и мании величия, все глубже погружался в бездну взаимной ненависти и зависти, коррупции и вырождения. Если верить Саллюстию – современнику событий и далеко не равнодушному описателю всеобщего упадка нравов, согласно которому причиной глубокого кризиса Римской республики стали повсеместный отход римлян от традиционных добродетелей, господство честолюбия и алчности – нобили (некогда – главный нерв и становой хребет государства «потомков Энея и Ромула», гордо именовавших себя «энеадами» и «ромулидами») дегенерировали самым чудовищным образом. Богатство служило им лишь для удовлетворения самых нелепых и безумных прихотей. «Если срав­нить совре­мен­ные дома и вил­лы с хра­ма­ми, постро­ен­ны­ми пред­ка­ми в честь богов, то не труд­но убедить­ся, что пред­ки ста­ра­лись укра­шать свои свя­ти­ли­ща набож­но­стью, а свои жили­ща — сла­вою. Потом­ки же этих бла­го­род­ных людей дошли до чудо­вищ­ных извра­ще­ний, само богат­ство для них - пред­мет дикой заба­вы, ибо - чем ина­че объ­яс­нить, что неко­то­рые част­ные лица из при­хо­ти сры­ва­ют горы и застра­и­ва­ют построй­ка­ми моря. Нет ниче­го уди­ви­тель­но­го в том, что в подоб­ном обще­стве пыш­но рас­цве­ли раз­врат, поло­вые извра­ще­ния, чре­во­уго­дие и про­чие поро­ки. Подоб­ная жизнь, подоб­ная обста­нов­ка сама тол­ка­ет людей, в осо­бен­но­сти моло­дежь, на пре­ступ­ле­ния и без­за­ко­ния» (Гай Саллюстий Крисп. «Заговор Катилины»).

Этому безумному расточительству и произволу римского нобилитета, прямо-таки «бесившегося с жиру», способствовало отсутствие у него реального социального противника и противовеса.

Исход ожесточенной борьбы между крупными латифундистами и мелкими свободными землевладельцами и земледельцами, под знаком которой на протяжении столетий проходила политическая жизнь Римской олигархической республики, к описываемому времени окончательно определился. Эта борьба завершилась победой латифундистов. Не выдержавшие рыночной конкуренции с продукцией латифундий (более дешевой, чем продукция свободных сельскохозяйственных производителей – до тех пор, пока себестоимость продуктов рабского труда, применявшегося в латифундиях, была ниже, в связи с дешевизной рабов и, соответственно, незначительности расходов на их содержание; положение изменилось лишь впоследствии, когда покорение римлянами всех соседних, густонаселенных государств античной Экумены привело к уменьшению притока извне рабов-военнопленных), свободные римские земледельцы были, так сказать, ликвидированы латифундистами как класс, почти бесследно растворившись как в рядах огромной постоянной армии Римской республики, так и в массе городского «пролетариата» (товарищи Карл Маркс и Фридрих Энгельс сказали бы – «люмпен-пролетариата», что означает по-немецки – «пролетариата в лохмотьях») – «нового плебса». Иными словами – в скопище деклассированных и коррумпированных, вследствие вечного голода и вечной бедности, бездельников. В «столичной биомассе», гнушавшейся труда (как «низкого занятия, подобающего лишь рабам, а не свободным римским гражданам»). Ведшей почти растительное существование, мыкавшей горе между даровыми гладиаторскими играми, колесничными бегами и травлей диких зверей на цирковой арене, дожидаясь очередной «анноны» - бесплатной хлебной раздачи от государства – и очередной подачки от господ кандидатов на замещение государственных должностей, скупавших по дешевке их – бедных, но свободных римских избирателей и граждан! – голоса. Сохранившаяся еще прослойка свободных городских ремесленников и арендаторов (видимо, не слишком малочисленная), не имела в пору юности главного героя данной книги особого общественно-политического веса и значения.

Но в Граде на Тибре существовала и еще одна, весьма денежная, сила, стремившаяся обрести политическое влияние, в котором ей до сих пор было отказано. Этих людей – богатых римских граждан, носивших, в качестве отличительного знака, золотое кольцо на пальце, но не принадлежавших к патрициату - именовали «всадниками» (по-латыни – еquitеs, «эквесами» или «эквитами»).

3. «МУЖЛАН» ГАЙ МАРИЙ, ДЯДЯ ЦЕЗАРЯ

Служебная карьера отца «нашего» Цезаря, «звезд с неба не хватавшего», завершилась должностью претора[20], а затем и проконсула[21]. Ему была отдана в управление еще не вполне замиренная Римом провинция Азия[22]. Особой роли в воспитании своего сына и наследника его отец и тезка Гай Юлий Цезарь Старший, похоже, не играл, и не служил своему отпрыску примером для подражания. А вот мать Цезаря, властная Аврелия, обладавшая завидными практической хваткой и здравым смыслом, долго держала сына под своим влиянием. В общественной жизни Града на Тибре семейство Юлиев заметной роли не играло.

Однако заключение удачного брака опять заставило Рим заговорить о Юлиях, чье имя снова обрело известность. Тетка Цезаря – Юлия – вышла замуж за одного из виднейших политических деятелей описываемой эпохи – доблестного мужа, чьему славному примеру Цезарь на протяжении всей своей жизни стремился следовать, чей образ, овеянный славой, он, с той или иной целью, не раз использовал, как лозунг, щит и знамя – Гая Мария, консула, реформатора римской армии и прославленного полководца, успешно отразившего нашествие «варваров»[23] - кельтов (цельтов) и германцев -, поставившее под угрозу само существование «Вечного» Рима.

Глядя на портретный бюст вышедшего из самых низов великого военачальника и политика Гая Мария, сразу понимаешь, что он не был наделен излишним чувством юмора (если вообще им обладал). Зато природа, или боги, наделили его множеством других качеств, несомненно, необходимых всякому человеку, происходящему из социальных низов и стремящемуся пробиться наверх, в высшие сферы. Например, решительностью, беззастенчивостью в средствах и немалой порцией жестокости.

Его явно не отличающееся особой тонкостью, и уж тем более – изысканностью – черт, довольно мрачное безбородое лицо можно увидеть и, при склонности к физиогномике, изучить по бюсту, выставленному на всеобщее обозрение в Музее Римской цивилизации «Вечного Града» на Тибре: глубокие морщины, чувственные губы, львиный нос, многочисленные складки, наводящие скорее на мысль о склонности к насилию, жестокости и вспыльчивости, чем на способность тонко чувствовать и испытывать душевные страдания. И надо всем этим нависает большой выпуклый, мощный лоб, говорящий о незаурядных мыслительных способностях.

Он был простым сельским пареньком из окрестностей захолустного городка Арпина, не имевшим ни знатных предков, ни денег, ни образования, ни связей, зато в избытке наделенным здоровым честолюбием, предприимчивостью, умом, желанием выдвинуться, во что бы то ни стало. Как писал о Гае Марии Саллюстий: «Родившись и проведя все детство в Арпине, он, едва возраст позволил ему носить оружие, проявил себя на военной службе, а не в занятиях ГРЕЧЕСКИМ красноречием (выделено нами – В.А.) и не в удовольствиях городской жизни. Так его ум, благодаря честным занятиям нетронутый, созрел в короткое время». Юный Гай вступил в клиентелу богатого и влиятельного патриция Метелла, сумевшего разглядеть в молодом Гае многообещающие задатки, выделившего пришедшего в Город на Тибре за счастьем поселянина из множества своих клиентов-прихлебателей, и оказывавшего Марию покровительство, пока тот не предал своего покровителя, когда счел это выгодным, заняв военный пост командующего римскими войсками в Нумидии, занимаемый прежде Метеллом, которого даровитый подчиненный ловко «подсидел». Впрочем, до этого было пока что еще далеко…

Беспощадный к себе и к другим, Марий быстро делал военную карьеру. Однако, чтобы занять ключевые позиции, ему необходимо было заняться политической деятельностью (ступенькой к которой была обязательная в то время служба в армии). Первым шагом Мария на пути к превращению в успешного политика стал его брак с «принцессой» из патрицианского дома Юлиев. Так Гай Юлий Цезарь впоследствии стал племянником Мария.

После женитьбы на Юлии политическая карьера Мария стремительно пошла вверх. При поддержке всемогущего Метелла безродный зять Гая Юлия Цезаря Старшего, вчерашний «неотесанный мужлан» из самой что ни на есть «глубинки», стал в Риме народным трибуном. «Хотя почти никто не знал его в лицо, все трибы[24] за его подвиги отдали ему голоса» (Саллюстий). В должности народного трибуна любимец городского плебса (и в то же время – протеже «знатнейшего из знатных» Метелла) Марий добился от насквозь аристократического сената принятия нескольких постановлений в пользу римского «пролетариата в лохмотьях», что обеспечило простолюдину-честолюбцу голоса голодранцев-избирателей, необходимых ему, чтобы подняться на следующую ступень должностной иерархии. Юлии предоставляли ему необходимые денежные средства, Метелл – необходимый «административный ресурс». Марий, человек без роду и племени, был избран претором. «Затем одну за другой он достиг и других магистратур (выборных государственных должностей – В.А.) и, облеченный властью, всегда действовал так, что его признавали достойным более высокой должности, чем та, какую он исполнял» (Саллюстий). Когда же Римская республика оказалась в крайне сложной ситуации вследствие сильно затянувшейся, неудачной для римлян, войны со взбунтовавшимся Югуртой – «другом и союзником римского народа», то есть вассальным царем расположенной в (Северной) Африке Нумидии (описанной Саллюстием), Мария, известного своими военными талантами, избрали консулом (чему безуспешно противился Метелл). Как писал Саллюстий: «Мария уже давно мучила мечта стать консулом, для чего у него, за исключением древности происхождения, были в избытке все другие качества: настойчивость, честность, глубокое знание военного дела, величайшая храбрость на войне, скромность в мирное время, презрение к наслаждениям и богатствам, жадность к одной лишь славе <…>» И он добился своего, став первым римским консулом, не принадлежавшим к нобилитету. А ведь «тогда простому народу были уже доступны другие магистратуры, консульскую (же – В.А.) должность знать пока сохраняла за собой, еще передавая ее из рук в руки» (Саллюстий), ибо сочла бы эту должность «оскверненной», если бы ее занял свободный, но неродовитый римский гражданин. Времена, в которые римскими консулами стали «избираться», а на деле – «назначаться» не то что римские простолюдины, а прямо-таки отпетые «варвары» - галлы, германцы, иллирийцы, исаврийцы и аланы - еще, хвала богам, не наступили…

Избранный консулом, Марий победил-таки мятежного нумидийца Югурту, умудрявшегося на протяжении целого десятилетия водить Римскую мировую державу за нос, используя свои казавшиеся неисчерпаемыми финансовые ресурсы для подкупа коррумпированных римских магистратов и военачальников (известно крылатое изречение нумидийского царя о Риме: «Продажный город, обреченный на скорую гибель – если только найдет себе покупателя!»). Марий же не дал Югурте подкупить ни себя самого, ни своих подчиненных – и потому в итоге одержал победу над увертливым, как угорь, непокорным нумидийцем. Засевшая в сенате знать, косо смотревшая на «выскочку» Мария, все же была вынуждена, пусть даже скрипя зубами от досады, почтить триумфом полководца-«деревенщину», за которым стояла победоносная армия. А вот пригласили ли «отцы-сенаторы» безродного триумфатора на последовавший за триумфом традиционный пир – большой вопрос. «С кувшинным рылом – да в калашный ряд» - эта поговорка была наверняка известна не только в нашем, русском, Третьем, но и в «ихнем», италийском, Первом Риме…

Тогдашняя римская знать именовала людей, которым удавалось, не принадлежа к верхам общества и не имея знатных предков, но зато имея много денег, играть роль в государственной жизни, «новыми людьми» (лат. hominеs novi), и брезгливо морщила свои аристократические носы при одном упоминании подобных выскочек, не знавших правил приличного обхождения, не умевших вести себя в обществе, лишенных светского лоска и даже не знавших греческого языка (давно уже ставшего для римских аристократов таким же родным, как их праотеческий латинский)[25]. Впрочем, «мужлана» Гая Мария, судя по всему, не интересовало мнение о нем сих благородных римлян. Он явно больше ценил реальную власть, чем ее внешние атрибуты, проявления и формы. В своем описании военной кампании римской армии против Югурты (известном как «Югуртинская война») Саллюстий вкладывает в уста «худородного» Мария следующие слова: «Я верю, что хотя от природы все равны, но самый храбрый – и самый благородный» (другой вариант перевода этой «сентенции максимы»: «Я полагаю, что все люди - одинакового происхождения, но все храбрейшие – они и самые благородные»).

Думается, что, если приведенное выше изречение, ставшее крылатым благодаря Саллюстию, и принадлежало Гаю Марию, оно вряд ли отражало его искренние убеждения. Марий наверняка не считал всех людей равными от рождения. Тем не менее, приведенное выше высказывание «выходца из захолустья» наверняка затрагивало самые тонкие душевные струны внимавших его речам незнатных римлян, как военных, так и гражданских, пробуждая в них соответствующие чувства. И эти чувства в них продолжали пробуждать на протяжении долгих лет другие честолюбивые «выскочки». Такие и сходные по смыслу и содержанию сентенции, направленные, по сути дела, против политического засилья родовой аристократии, быстро стали неотъемлемой частью официальной программы и лозунгом сложившейся в Римской республике, в противовес сенатской олигархии, политической партии «народников» (лат. «популяров», от слова «популус», или, в другом произношении, «популюс» - «народ»), которую вскоре возглавил дядя Цезаря – триумфатор-«выскочка» Гай Марий.

Но, прежде чем возглавить «популяров», Марию пришлось еще раз идти на войну, чтобы спасти римский сенат и народ от гораздо более серьезной опасности, чем нумидийский царь Югурта. Над Римом нависла угроза кельто-германского нашествия.

В 115 году до Р. Х. на полуостров Ютландию (расположенный на территории современной Дании) обрушилось катастрофическое наводнение. Целый ряд германских народностей, вследствие разгула природной стихии, лишился земель, на которых дотоле проживал. Нескончаемо длинные колонны германских «вооруженных мигрантов» на деревянных повозках с цельными, без спиц, деревянными колесами, потянулись на Юг, в поисках новых земель для поселения. Встречавшиеся переселенцам по пути, иные народы пытались оказать им вооруженное сопротивление или же отступали под натиском воинственных кимвров (кимбров, цимвров, цимбров), тевтонов «и иже с ними», превращаясь, в свою очередь, в мигрантов. Словно неудержимая лавина, катилась эта волна «переселения народов» в южном направлении. По пути переселяющиеся на Юг кельтские и германские племенные группы вступали в союзы друг с другом (и друг против друга), в движение пришел весь Север Экумены, кимвры и тевтоны «со товарищи» добрались до римских Альп. К их полчищам присоединились амброны, тигурин(ц)ы и тугены – одни воинственней других. Свевы (о которых еще пойдет речь далее) оттеснили гельветов[26] на территорию Галлии (современной Франции). Лишившиеся родины, отчаянные и привычные к войне северные «варвары» подходили все ближе к сердцу Римской республики. Ибо Галлия, не говоря уже о территории Гельветии, или Гельвеции (сегодняшней Швейцарии) и Северной Италии, считалась неоспоримым колониальным владением Римской «мировой» державы, на которое никто дотоле не осмеливался покушаться.

Граждане «Вечного» Рима, преисполненные, в своих высших слоях, презрения, испытываемого обладателями высокоразвитой культуры к «примитивным дикарям», и вечного страха имущих перед неимущими, со все более возрастающим беспокойством наблюдали за грозовой тучей, неотвратимо надвигавшейся на них с севера. Хотя автор настоящей книги очень склонен усомниться в «примитивности», «дикости» и «нищете» северных мигрантов, приближавшихся к «центру обитаемого мира». Вот в каких выражениях, к примеру, описывал конницу кимвров античный историк и биограф Плутарх Херонейский[27], несомненно, опиравшийся на свидетельства современников и очевидцев излагаемых им событий: «А конница, числом до пятнадцати тысяч (даже если считать это типичной для античных авторов гиперболизацией – кто их, «варваров», точно считал? – все равно из общего тона описания ясно, что кимврская кавалерия значительно превосходила римскую по численности – В.А.)выехала во всем своем блеске, с шлемами в виде страшных, чудовищных звериных морд с разинутой пастью, над которыми поднимались султаны из перьев, отчего еще выше казались всадники, одетые в железные панцири и державшие сверкающие боевые щиты. У каждого был дротик с двумя наконечниками (по одному наконечнику на каждом конце древка – В.А.), а врукопашную кимвры сражались большими и тяжелыми мечами» («Избранные жизнеописания. Марий.»). Думается, что и пехота кимвров и тевтонов была вооружена и снаряжена немногим хуже (хотя, конечно, в коннице у всех народов тогда, да и не только тогда, служили самые богатые и, соответственно, лучше вооруженные, их представители). Примечательно и отсутствие, в описании Плутарха, вопреки широко распространенным по сей день представлениям, на шлемах «нордических варваров» рогов или крыльев.

Суеверные римляне были особенно обеспокоены тем, что, по опережавшим продвижение кимвров и тевтонов «со товарищи» на юг устрашающим слухам и рассказам беглецов, у всех северных пришельцев, независимо от возраста (вплоть до самых маленьких детей) волосы были «седые, как у стариков» (так в массовом сознании смертельно перепуганных южан воспринимались белокурые волосы блондинов-северян). А раз так – с пришельцами явно было «что-то нечисто».

Как бы то ни было, в «высших сферах» римской политической жизни было, наконец, принято решение двинуть на северных «варваров» Мария с его легионами, снабдив полководца на период оборонительной войны консульскими полномочиями – высшей исполнительной властью Римской республики – «авансом», сразу на пять легислатур подряд.

Прежде чем преградить путь борющимся за свое существование, а точнее – выживание - северным народам, уже успевшим нанести пытавшимся сдержать их натиск римлянам на дальних подступах к Италии рад поражений (что, в свете приведенного выше описания вооружения якобы «примитивных» варваров Плутархом, не представляется особо удивительным), Марий, со всей своей практической сметкой и решительностью профессионального военного, приступил к незамедлительному коренному реформированию римской армии. Ибо считал лишь обновленное римское войско (лат. еxеrcitus romanus) способным спасти Град на Тибре от «варваров». И «деревенщина» Гай Марий вверенное его попечению римское войско действительно обновил (во всяком случае, согласно традиционной точке зрения, оспариваемой некоторыми современными историками)[28].

4. «КОНТРАКТНИКИ» МАРИЯ.

Традиционно принято считать, что до военной реформы, проведенной Гаем Марием, римское войско («легион» - поначалу он был только один, из него и состояла вся римская армия) представляло собой «вооруженную гражданскую общину» (лат. sociеtas armata). В этом ополчении (милиции) свободных граждан были обязаны служить (и служили), главным образом, составлявшие основную часть населения Римской державы свободные мелкие землевладельцы, покидавшие, в случае объявления войны, свои клочки земли, вооружавшиеся и экипировавшиеся за собственный счет. Вооружение римских граждан зависело от их имущественного ценза – иными словами, от их материального положения. Самые состоятельные римляне служили в коннице[29] (их-то первоначально и называли «всадниками»-«эквитами», хотя со временем ситуация изменилась), граждане победнее – в тяжелой пехоте (таких было большинство), еще менее состоятельные – в легкой пехоте.

«Пролетарии» же, собственности вовсе не имевшие и соответственно, не способные на собственные средства обеспечить себя экипировкой и вооружением, в армии не служили. С течением времени, по мере разорения, переселения в город и «пролетаризации» свободных римских земледельцев, число тяжелых пехотинцев (костяка и главной боевой силы римского войска) становилось все меньше, что, естественно, ослабляло мощь римских легионов. В то время как становившиеся все более многочисленными людские ресурсы в виде «plеbs urbana», или «пролетариев», оставались невостребованными, как ни рады были бы римские «новые плебеи» послужить римскому Отечеству в «доблестных рядах» (в армии они хотя бы ежедневно получали пропитание). Но цензовая система комплектации римской армии не позволяла им этого сделать.

Реформатор Марий начал зачислять в войско и римских граждан, не имевших ценза, то есть – самых бедных или вовсе неимущих. Так он осуществил переход от гражданского ополчения к постоянному наемному войску. Бесчисленные голодранцы, «пролетарии в лохмотьях», ставшие массово вливаться в «доблестные ряды», получали жалованье, вооружение и экипировку, обязуясь служить «по контракту» (выражаясь современным языком) шестнадцать лет, с надеждой получить, отслужив положенный срок, земельный надел для поселения и ведения собственного хозяйства (не только своими руками, но и руками рабов). Если, конечно, им удастся дожить до этого светлого дня…

Опытный военачальник Марий также придал римской армии единообразную структуру и ввел единообразное вооружение. В результате проведенных им реформ боеспособность возросла, дисциплина стала поистине железной, прежнее гражданское ополчение, состоявшее главным образом из земледельцев, отрываемых на время от своих наделов, стало профессиональным войском, гибким и маневренным, вследствие ежедневной муштры и постоянных военных упражнений, строевой, физической и боевой подготовки. Марий централизовал командование, назначая на низшие командные должности преданных ему служак-легионеров (правильнее было бы сказать - «легионариев», ну да ладно, «легионер» звучит как-то привычнее для нашего русского уха). Теперь «выходец из захолустья» мог всецело полагаться на своих подчиненных, лишив аристократических «недорослей» из числа столичной «золотой молодежи», занимавших командные должности среднего звена, возможности эффективно противиться его распоряжениям и вмешиваться в процесс принятия решений.

Марий также избавил римскую армию от затруднявших ее передвижение громоздких обозов, приучив своих легионариев-легионеров нести все необходимое на себе. Поэтому его солдат прозвали «мулами». «Мул» по-латыни – «варикоз(ус)». Можно предположить, что римские врачи первыми обнаружили характерное заболевание ног, известное как «варикозное расширение вен» именно у ветеранов-«марианцев», у которых этот недуг развился вследствие необходимости таскать на себе тяжелую поклажу в течение шестнадцати лет службы «по контракту». Тем не менее, палатки и другие слишком тяжелые грузы (например, каменные жернова для помола воинами ежедневно выдаваемого им по килограмму «на рыло» зерна в муку) перевозились на вьючных животных, преимущественно - мулах (не двуногих, а четвероногих). И все-таки армейские обозы стали куда менее громоздкими, чем прежде, сделав римскую армию гораздо более маневренной.

Именно при Гае Марии единственным знаменем-штандартом римского легиона, приученного им действовать, в новом, рассредоточенном, когортальном, строю, стал орел (лат. aquila) – золотое или серебряное (обычно позолоченное) изображение птицы римского верховного бога-громовержца Юпитера – на древке, к которому за боевые заслуги части постепенно прикреплялись металлические фалеры (медали), кольца, венки и таблички. Как писал римский писатель иудейского происхождения Иосиф Флавий:

«<…>за ними (римскими полководцами – В.А.) несли знамена и посреди них орла, которого римляне имеют во главе каждого легиона. Как царь птиц и сильнейший из них, орел служит им эмблемой господства и провозвестником победы над всяким врагом, против которого они выступают» («О войне Иудейской»).

До реформы Мария штандартом римского легиона, наряду с изображением орла, могли быть и иные изображения – волчицы, коня, кабана, льва, быка, богини победы Виктории (аналога греческой Ники) и даже легендарного человекобыка Минотавра. Но Гай Марий и здесь ввел столь любимое им единообразие. Хотя следует заметить, что изображение орла варьировалось от легиона к легиону (в отличие от орлов на древках полковых знамен армий наполеоновской империи, введенных гениальным корсиканцем в подражание Марию). У более мелких подразделений римской армии – когорт, манипулов, центурий, кавалерийских турм - имелись свои боевые значки, отличавшиеся от легионных.

Знаменосцы носили поверх шлемов и доспехов шкуры хищных зверей – волков, медведей иль львов (в подражание легендарному эллинскому герою Гераклу, превращенному римлянами, при посредстве этрусков, в солдатского бога Геркулеса). Впрочем, довольно об этом…

Обновленное и упорядоченное в результате проведенных Марием реформ римское войско стало идеальным инструментом в руках одаренного командующего, обеспечивающим ему силу и влияние, как в дни войны, так и в дни мира. Новые римские легионеры, воины-«контрактники», подрядившиеся тянуть солдатскую лямку шестнадцать лет подряд, в корне отличались от прежних - мобилизованных на время поселян, стремившихся как можно скорее закончить войну и вернуться домой, возделывать свои пашни, сады, огороды и виноградники. Легионеры нового римского войска нуждались в удачливом полководце, выигрывающем многочисленные сражения и обеспечивающем своих солдат богатой военной добычей. Военные же успехи их полководца в решающей степени зависели от них, солдат, от их храбрости, стойкости и дисциплины. Эти присягавшие на верность не «римскому сенату и народу» вообще, а своему предводителю (или, по-латыни – «дуксу», dux), профессиональные воины на протяжении шестнадцати лет своей службы «по контракту» не особенно задумывались над тем, против кого им обращать свои короткие обоюдоострые мечи-гладии[30] и тяжелые длинные дротики-пил(ум)ы. «Контратники» задавались совсем другим вопросом: ради кого или ради чего им это делать, и сами давали себе ответ на тот вопрос: ради своего полководца, чью клиентелу они фактически составляли и чей образ, собственно говоря, и олицетворял для них «Отечество», которое они присягали защищать от врагов внешних и внутренних ; ради золота, серебра и собственной сельской усадьбы на собственном клочке земли в Италии по истечении срока службы. Ополченцы Римской республики – преимущественно мелкие земельные собственники - превратились в навербованных из неимущих «пролетариев» (и потому весьма озабоченных вопросом своей социальной защищенности по окончании контракта) наемников удачливого «дукса» – «кондотьера» (если употребить термин, принятый в уже не античной, а средневековой Италии), «полевого командира» или, если угодно, «владельца ЧВК» (если употребить термин начала нашего, XXI века). Эти честолюбивые «полевые командиры» (вне зависимости от того, происходили ли они, как сам Гай Марий, из простонародья, из аристократов или «всадников») де-факто, хоть и исподволь, но очень быстро, образовали новый, совершенно отдельный от традиционного «нобилитета», слой чисто военной аристократии, со своими специфическими корпоративными интересами.

Впоследствии Цезарю, племяннику Мария, будет суждено пожинать плоды посеянного его высокоодаренным дядей, причем на том же самом театре военных действий, в северном приграничье Римской державы.

Практические результаты проведенной Марием реформы римской армии не заставили себя ждать. В двух поистине грандиозных сражениях – при Аквах Секстиевых (ныне – Экс-ан-Прованс, на территории Южной Франции) в 102 и при Верцеллах (ныне – Верчелли, на территории Северной Италии) в 101 году до Р. Х., не уступавших по размаху и по численности вовлеченных в них противников крупнейшим сражениям войн Рима с Карфагеном, Македонией, Сирией, Понтом и другими «развитыми» государствами античного мира, обновленное Марием римское войско нанесло германо-кельтским «вооруженным мигрантам» настолько сокрушительное поражение, что сегодня его назвали бы геноцидом (или, по крайней мере, этноцидом).[31] Гордые и свободолюбивые германские (и, надо думать, кельтские) женщины разбивали головы своих детей о повозки, соединенные в укрепления на колесах-«вагенбурги», прежде чем вонзить себе в сердце меч (чтобы избежать римского плена самим и избавить от тяжкой рабской доли свои порождения). Устроенная римлянами «варварам», пришедшим с севера, «кровавая баня» была столь чудовищной и истребительной, что после этой массовой резни от народа тевтонов осталось лишь название, которое стали с тех пор применять как собирательное для обозначения германцев (а впоследствии – немцев) вообще (отсюда – Тевтонский, то есть - Немецкий, орден и т.д.). Судьба амбронов «со товарищи» была немногим лучше. Впрочем… «кровь давно ушла в землю. И там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья.» (Михаил Булгаков. «Мастер и Маргарита»).

Победоносный Марий, прославляемый на все лады своими легионерами, досыта напоившими свои остро отточенные гладии и пилумы горячей кровью северных «варваров» (а также «варварок» и «варварят») и обратившими недобитых побежденных в рабство, с триумфом вступил в «Вечный Город» на Тибре.

В Риме друзья безродного триумфатора, невзирая на то, что угроза Отечеству, казалось бы, была им полностью устранена, добились (вопреки неписаной конституции Римской республики), избрания победителя консулом на шестой срок подряд…

Именно в год шестого консульства Гая Мария родился его племянник Гай Юлий Цезарь.

5. «ПОПУЛЯРЫ» ПРОТИВ «ОПТИМАТОВ»

В тот же самый год Марий, однако, «потерял лицо», и притом – самым недостойным образом. Сын латинского земледельца, отважный воитель, умный и энергичный полководец, пламенный народный трибун, «вождь и заступник обездоленных», рупор и лидер «популяров», в одночасье предал своих сторонников и изменил своим политическим целям…если только имел таковые. Имелись ли принципы у людей его типа, и если да, тот к чему они сводились? И как эти принципы можно было бы сформулировать? К чему вообще стремилась и чего хотела партия «популяров», возглавляемая, как принято считать, Гаем Марием – «сыном трудового народа»?

Говоря о «партиях», существовавших в поздней Римской республике, нам ни в коем случае не следует считать их некими аналогами современных политических партий. У римских «партий» не было ни предвыборных платформ, ни партийных уставов, ни партийных билетов, ни партийных съездов, ни партийных конференций, ни партийных программ, ни прочих партийных документов, обязательных к исполнению. Люди, объединявшиеся в римские «партии», имели только общие интересы. Но эти интересы могли изменяться (и изменялись) с течением времени и под влиянием обстоятельств.

Римский «нобилитет» состоял из очень и не очень крупных (но все-таки не средних) знатных землевладельцев. Однако наличных денег у «нобилей» было мало (ведь они не желали продавать свои земли, как основу их экономического и, соответственно, политического могущества, и вели в своих обширных поместьях натуральное хозяйство). А потребности у господ аристократов были немалые, им требовалось и того, и этого, день ото дня – все больше и больше. Они считали себя прямо-таки обязанными сохранять все внешние признаки своего высокого положения, как достойных представителей знатного сословия, своей фамильной гордости и чести (как говорится, «лопни, но держи фасон!»). Льстить массам оборванцев-избирателей, подкупая их, так сказать, «гуманитарной помощью» - раздачами продовольствия, организацией пиров для бедных сограждан, ристаний на колесницах (столетиями разделявших римлян на цирковые партии «зеленых», «синих», «красных» и белых», чем-то напоминавших группировки современных спортивных – прежде всего, футбольных» - «фанатов» и дававших власть имущим дополнительную возможность разделять своих подданных и властвовать над ними) , гладиаторских игр, театральных постановок…

В-общем, «хлеба и зрелищ» (лат. panеm еt circеnsеs), как писал римский поэт-сатирик Марциал, или, точнее, «хлеба и цирковых представлений». Кроме подкупа избирателей, нобилям необходимо было оказывать «материальную поддержку» своим политическим сторонникам и союзникам. Для этого «нобили» также постоянно нуждались во все больших суммах денег. Известный «денежный мешок», ростовщик и спекулянт недвижимостью Марк Лициний Красс (отпрыск состоятельного плебейского рода, вошедший в историю, прежде всего, благодаря своей победе над вождем восставших рабов Спартаком и своему поражению, понесенному от парфян, от чьих рук Красс и погиб) утверждал, что не назовет богатым никого, кто не в состоянии содержать на собственные средства армию (или хотя бы легион). А уж Красс-то наверняка знал, что и о чем говорил…

Закон строжайше запрещал членам сенаторского сословия, как высшего в Римской республике, заниматься торговлей и денежными операциями. Обойти этот закон господа сенаторы пытались, предаваясь этим запретным для них видам экономической деятельности не от собственного имени, а через подставных лиц более низкого звания. Вследствие чего все финансовые операции и товарообмен сосредоточились в руках не сенаторского сословия (лат. ordo sеnatorius), а другого, в принципе, не менее могущественного, социального слоя – упомянутых выше «эквитов»-«эквесов», римских «всадников», или «всаднического сословия» (лат. ordo еquеstеr)[32].

Чтобы стать римским «всадником» и получить право на ношение узкой пурпурной полосы на тунике-ангустиклаве и тоге-трабее, а также золотого кольца на пальце, необходимо было иметь соответствующий ценз, равный четыремстам тысячам сестерциев (для сравнения: сенаторский ценз превышал «всаднический» более чем вдвое, составляя миллион сестерциев). Сестерцием именовалась римская серебряная монета, первоначально весившая один скрупул (1,137 грамма) и равная половине денария, или динария. Дословно «сестерций» означает «половинa трех» (лат. sеmis + tеrtius), то есть «два с половиной» (по аналогии с нашим русским выражением «пол-третьего», то есть «два часа тридцать минут»), поскольку в период с 268 по 217 год до Р. Х. сестерций был равен двум ассам и одному семису (лат. Semis - половине асса). Отсюда и происхождение символа сестерция — IIS, то есть «два асса (II) и семис (S) -, ставшего прообразом всем известного в наши дни символа американского доллара - $. В общем, вопрос причисления к «всадникам» был чисто денежным вопросом. В качестве банкиров усердно занимавшиеся ростовщичеством «эквиты» держали в своих руках торговлю и промышленность, в качестве «публиканов» (откупщиков налогов)[33] они часто объединялись в товарищества – корпорации, систематически занимавшиеся крупномасштабным грабежом римских провинций. Причем нередко, выражаясь современным языком, инициировали пересечение и сочетание различных практик разрешения корпоративных разногласий. У больших денег, как всегда и везде, был запах крови, хоть и принято считать, что «деньги не пахнут» (или «нон олет», как говорили римляне)…

Ни один из вышеупомянутых высших слоев римского общества, ни сенаторы, ни «всадники», не был заинтересован в принципиальном и всеобщем перераспределении собственности. И когда речь заходила о решающих вопросах, вроде подавления восстаний рабов или бунтов свободных бедняков, о защите государственных границ или об усмирении мятежных вассалов вроде Югурты, между именитыми сенаторами и неименитыми «всадниками» воцарялось трогательное единство.

Совсем иначе обстояло дело, когда речь заходила о разделе военной добычи или о дележе власти. Тут уж сенаторы и «всадники» были друг к другу беспощадны.

Старая сенаторская должностная (или, если угодно – служилая) знать, консервативная, чванливая и думавшая, прежде всего, о сохранении своих привилегий, связанная в единое целое родственными связями, кумовством и непотизмом, общностью интересов и разного рода «коррупционными схемами», составляла ядро политической клики (лишь условно именуемой позднейшими историками «партией») так называемых «оптиматов». Эти «превосходные», или «наилучшие», опирались на политическое могущество сената.

Противостоящая «оптиматам» группа «популяров», стремившаяся опереться на народное собрание[34] и выступавшая от его имени, собрала в своих рядах виднейших представителей римской финансовой олигархии, став орудием претворения в жизнь замыслов этих «денежных мешков». Главными пунктами, по которым расходились точки зрения обеих «партий», были неизменно крайне острые, насущные проблемы, в первую очередь – перераспределение государственной власти в пользу «новых людей» и аграрный, то есть земельный, вопрос, направленный своим острием, прежде всего, против знатных латифундистов (которых русский публицист эпохи Грозного Царя Иван Пересветов назвал бы «ленивыми богатинами»).

«Безродные» римские финансисты предпочитали, особенно на первых порах, «не высовываться», действовать украдкою, исподтишка, руками других людей, своих вольных или невольных марионеток, публично выступавших за реализацию скрытых замыслов манипулировавших ими закулисных кукловодов. В качестве рупоров, озвучивавших требования рвавшихся к власти плутократов, остававшихся в тени, выступали как обедневшие молодые аристократы (например, братья Тиберий и Гай Гракхи), более или менее охотно бравшие на себя предназначенную им кукловодами роль - порой из идеалистических побуждений (искреннего стремления облегчить положение сограждан, обделенных милостью Фортуны); порой - тревожась за судьбу Отечества, лишающегося своих защитников, разоряемых алчными богачами, что день ото дня снижало обороноспособность республики; порою же – из вполне понятного желания прославиться либо из чисто карьерных соображений, так и «новые люди» вроде Гая Мария. Об этом красноречиво свидетельствуют события 100 года до Р. Х.

В Римском государстве, по законам которого обратиться напрямую (или, по-латыни – апеллировать) к народу значило совершить преступное деяние, дозволение кому-либо из граждан все-таки сделать это, нуждалось в четком юридическом обосновании. «Ius agеndi cum plеbi, то есть – право вести переговоры с народом и созывать народное собрание, было исключительной привилегией учреждения, право на которое плебеи обрели в борьбе с патрициями на заре римской истории, а именно – упомянутого нами выше народного трибуната, именовавшегося иногда для краткости просто трибунатом.

Народные трибуны избирались для защиты интересов народа, то есть - плебса. Дверь их дома должна была оставаться открытой денно и нощно, чтобы к трибунам могли беспрепятственно входить сограждане, ищущие у них совета и защиты. Трибуны обладали огромной, хотя и весьма своеобразной, властью. Они не могли повелеть сделать то-то и то-то (и в этом смысле не были магистратами). Однако же народные трибуны могли повелеть, чтобы то-то или то-то не было сделано. Данная их прерогатива, придававшая ключевое значение институту народных трибунов в рамках римской государственной системы сдержек и противовесов, называлась «правом вето». Произнесенное народным трибуном в сенате слово «вето» («Запрещаю») могло парализовать все действия римского государственного аппарата, отменить любой закон или подзаконный акт (за исключением постановления цензора или диктатора) и вообще приостановить весь ход римской государственной машины. Народный трибунат был эффективным тормозом государственному произволу в интересах (простого) народа и серьезным противовесом претензиям аристократического римского сената на безраздельную власть. Не зря даже на «сигнумах» - боевых значках – «всегда непобедимых (pеr dеfinitionеm[35])» римских легионов красовалась аббревиатура S.P.Q.R., расшифровываемая как SENATUS POPULUS QUE ROMANUS, СЕНАТУС ПОПУЛУСКВЕ РОМАНУС, то есть «РИМСКИЙ СЕНАТ И НАРОД (выделено нами – В.А.».

Необходимость института народных трибунов как неотъемлемой части римской государственности за долгие столетия своего существования прочно укоренилась в правовом сознании римлян. Даже внучатый племянник и приемный сын Гая Юлия Цезаря – император Август – хотя и обладал фактически самодержавной монархической властью, официально обосновывал свое полновластие не, скажем, «Божественным произволением», или «милостью Божьей», но тем, что как римский сенат вручил ему высшую государственную власть - «проконсульский империй» (лат. impеrium proconsularе), так и римский народ - полномочия народного трибуна (лат. tribunitia potеstas).

Действовавшие неизменно «в тени» финансисты не сомневались в необходимости привлечения, в политической борьбе с сенаторским сословием, на свою сторону народных трибунов, сделать их рупором политических требований партии «популяров».

Политические перипетия этой борьбы были крайне сложны и запутаны. Не подлежит сомнению одно – борьба носила крайне ожесточенный характер. Обе стороны не стеснялись в выборе средств, в борьбу были втянуты не только верхушка, но и широкие массы римских граждан, понимавших, что речь идет об их коренных интересах.

Народные трибуны Сатурнин и Главция (Главкия), два видных сторонника партии «популяров», внесли на рассмотрение сената два законопроекта, вызвавшие большое общественное внимание и волнение. Первый законопроект предусматривал значительное снижение цен на хлеб в интересах городского плебса (которому даровые хлебные подачки от власть имущих доставались не ежедневно, а лишь от случая к случаю). Второй касался распределения земли. Сатурнин и Главция предложили безвозмездно наделить каждого ветерана армии Гая Мария земельным участком размером в сто югеров[36] на территории римской Африки (отвоеванной в свое время «ромулидами» у карфагенян) либо же отвоеванных «энеадами» у кимвров и тевтонов «со товарищи» областей Галлии (хотя последние, собственно говоря, принадлежали галлам, римлян это мало волновало).

Оба законопроекта должны были поразить крупных аристократов-латифундистов в самое сердце. В воздухе Града на Тибре, раскинувшегося на семи холмах - Авентине, Виминале («Ивовом холме»), Капитолии, Квиринале (посвященном богу войны Квирину-Марсу) , Палатине, Целии (названном в честь этрусского «полевого командира» Целеса Вибенны, получившего, в благодарность за военную поддержку, оказанную одному из римских царей, территорию холма для поселения ветеранов своего военного отряда) и Эсквилине - запахло грозой…

Обе стороны вознамерились отстаивать свои жизненно важные интересы всеми доступными им средствам. Плебс явился на избирательное собрание (или, по-латыни – «комиции»), вооруженный дубинками, но столкнулся с навербованными сенаторской кликой бандами громил-боевиков, явившихся также не с голыми руками. Произошли уличные столкновения, пролилась кровь римских граждан, тела убитых в схватках сторонников обеих партий усеяли мостовые «Вечного Города». Жирную черту под беспорядками подвели, наконец, «контрактники» Мария, появившиеся на столичном «театре военных действий» в полном вооружении. Убежденный этим «последним доводом», или, как говорили римляне, «ultima ratio», сенат принял оба законопроекта. Однако это было только полдела. Теперь было необходимо провести принятые законопроекты в жизнь. Сатурнин был повторно избран народным трибуном. Главция же метил куда выше. Он вознамерился стать консулом, чтобы окончательно гарантировать осуществление задуманного.

Беспорядки не прекращались. «Вечный Город» содрогался от охватившей его форменной оргии поджогов, политических убийств и столкновений вооруженных шаек боевиков противоборствующих сторон. Сенат решил, наконец, что настал час решительных действий и объявил Отечество в опасности. Произнесением ритуальной формулы: «Да позаботятся консулы о том, чтобы государство не понесло ущерба…», означавшей, выражаясь современным языком, введение чрезвычайного положения, вся полнота власти была передана консулу Гаю Марию, обязанному теперь «по должности», «невзирая на лица», силой оружия усмирить гражданскую смуту.

Великий полководец подчинился. Он приказал связанным с ним клятвой верности «контрактникам» осадить своих недавних друзей и «товарищей по партии» Сатурнина и Главцию, пленить их и убить на месте в его, Мария, присутствии. Хотя впоследствии Гай Марий (если верить анналистам) и утверждал, что не имел к убийству обоих смутьянов никакого отношения…

Что же, в сущности, произошло? Да ничего особенного (подобное случалось в «Вечном Городе» и раньше – достаточно вспомнить хотя бы трагическую судьбу других «народных заступников» - братьев-«нобилей» Тиберия и Гая Гракхов). Но, изучив вопрос внимательнее, понимаешь, что наделение ветеранов армии Мария землей в провинциях нанесло бы немалый ущерб не только интересам аристократов-латифундистов из сенаторского сословия, но и интересам откупщиков и финансистов из сословия «всадников». Сатурнин и Главция, мягко говоря, «зарвались», зашли слишком далеко - в этом мнении «оптиматский» сенат сходился с «популярской» оппозиций. Сойдясь во мнении, они «свистнули» своему верному сторожевому псу Гаю Марию, сказали ему «Фас!» (конечно, по-латыни) и проследили за тем, как он загрыз обоих «левых[37] радикалов», обезглавив тем самым народное движение и несколько снизив общественный накал (хотя бы на некоторое время)…

Впрочем, за подобные услуги обычно не приходится ожидать благодарности. После того, как «вышедший из народа», «народный» консул послушно сделал порученную ему правящими олигархами «грязную работу», как «оптиматы», так и «популяры» могли со спокойной душой и совершено безнаказанно, сколько угодно, хулить и злословить «презренного» Мария, «запятнавшего свои руки кровью сограждан».

Ставшему в одночасье политическим банкротом Гаю Марию пришлось покинуть Рим. На некоторое время…

6. «ВЫСШАЯ ШКОЛА ДЕМАГОГИИ»

Военно-политические события, свидетелем и современником которых Гай Юлий Цезарь был на протяжении первых пятнадцати лет своей бурной и переменчивой жизни, характеризовались беспримерной жестокостью практически всех своих участников. «Гражданский мир», временно воцарившийся между сенатской партией и «всадническим» сословием после ликвидации Марием «левых радикалов» Сатурнина и Главции, оказался, как и следовало ожидать, крайне непродолжительным. Трудности, вызванные охватившей Рим «ползучей» (или, выражаясь современным языком», «гибридной») гражданской войной, усугублялись внешнеполитическими осложнениями, беззастенчиво используемыми представителями правящих кругов в своих интересах.

Римская республика была поставлена на грань уничтожения так называемой «Союзнической войной» – вооруженной борьбой италийских племен и народностей за равноправие с римлянами, ибо Рим обращался со своими италийскими «союзниками» не как с равноправными партнерами, но как с колониальными народами, прикованными к римской державной колеснице. А тут еще и воинственный царь Понта - Митридат (тезка несчастного раба, прибитого к кресту за непочтительное слово о гении своего хозяина, из Петрониева «Сатирикона»), у которого, как говорится, «меч так и чесался в ножнах», всерьез взялся за ликвидацию римской гегемонии на Востоке, приветствуемый, как освободитель от ненавистного римского ига, населением (мало)азиатских эллинистических государств, не исключая бывшего Пергамского царства, раболепно следовавшего дотоле в фарватере Рима.

Римские «оптиматы» назначили командовать экспедиционным корпусом, направленным против воинственных понтийцев царя Митридата VI, патриция Луция (Лукия) Корнелия Суллу, бывшего подчиненного Мария в годы Югуртинской войны, рьяного приверженца сенатской партии, а кроме того – личного, и притом заклятого, врага «безродного выскочки из арпинского захолустья», чьим головокружительным успехам Сулла втайне отчаянно завидовал (впрочем, Марий отвечал Сулле взаимностью, затаив на «спесивое патрицианское отродье» злобу еще с тех пор, когда именно «столичный мажор» Сулла, будучи подчиненным Мария, убедил мавританского царя Бокха выдать ему бежавшего к маврам от римлян Югурту). Чтобы досадить Марию, Сулла не снимал с пальца кроваво-красной яшмовой камеи, на которой была изображена выдача ему Бокхом Югурты. Вид этого драгоценного перстня, нарочито выставляемого Суллой напоказ при каждом удобном случае, доводил до белого каления «мужлана из окрестностей Арпина», возмущенного столь неприкрытым умалением его, Мария, собственных заслуг в одолении Югурты. Одержав победу над понтийским царем Митридатом, «оптимат» Луций Корнелий Сулла стал опаснейшим из соперников «популяра» Гая Мария в борьбе за власть над «вечным» Римом…

На протяжении следующих пятнадцати лет партии «оптиматов» и «популяров» попеременно одерживали друг над другом верх, используя голую силу. Рим осаждали, штурмовали[38], поджигали, грабили – и кто же? Не внешние враги, не «варвары», не супостаты-иноземцы, а сами же римляне. Действовавшие, якобы, в интересах «прекращения гражданской смуты». «Смутьянами» же неизменно считались представители партии, находящейся в данный момент не у власти…

После очередной смены власти победители устанавливали режим кровавого террора, методично и систематически вырезали виднейших представителей враждебной партии, конфисковывали их недвижимость и движимость, перераспределяя их в пользу собственных сторонников. Одержав, в очередной раз, победу над «популярами»-марианцами, беспощадный Сулла приказал истребить несколько тысяч побежденных, цинично заявив дрожащему от ужаса, приведенного в панику доносящимися снаружи предсмертными воплями убиваемых, сенату, что он лишь «наказывает нескольких преступников» (или, в другом варианте, «дает урок кучке негодяев»). Однако марианцы-«популяры» на поверку оказались, в общем-то, ничуть не лучше противостоявших им сулланцев-«оптиматов». Взяв, в свою очередь, штурмом Рим в 87 году до Р. Х., «народники» свирепствовали в «Вечном Городе», как дикие звери, на протяжении целой недели. Причем озлобленный, состарившийся, консул Марий сам подавал пример своим сторонникам, выделяясь даже на фоне творимых теми зверств особенной жестокостью (как утверждают, «марианцы» , взявшие Рим, немедленно, без лишних разговоров, убивали всякого, на кого озверелый от крови сограждан вождь указывал им кивком головы или даже каждого, на чье приветствие Марий не отвечал). Между прочим, жертвами развязанного «марианцами» террора пали в 87 году отец и брат упомянутого выше Марка Лициния Красса, «самого богатого человека в Риме» (если верить Плутарху Херонейскому). Смерть Гая Мария в следующем, 86 году, лишила «популяров» партийного лидера, но не партийного руководства в целом.

Борьбу с «сулланцами» возглавили другие «марианские» вожди – более молодые, но не менее энергичные, честолюбивые и алчущие власти, чем умерший Марий Старший (его сын – Марий Младший, носивший, в отличие от своего гладко выбритого отца, судя по сохранившейся монете 82 года, в должности консула, густую бороду и шевелюру – также активно боролся с «оптиматами»). Сторонник Мария – Цинна (Кинна, Синна)– сам объявил себя консулом и оставался им на протяжении целого ряда лет, обеспечивая себе поддержку плебса искусным политико-экономическим маневрированием. На дочери этого четырехкратного (!) консула - самозванца Цинны - впоследствии женился наш Гай Юлий Цезарь…

Утопающее в пышной зелени садов фамильное гнездо рода Юлиев наверняка не осталось незатронутым этими бурными событиями, особенно с учетом тесных семейных связей Юлиев с верхушкой партии «популяров».

Несомненно, бурные перипетии гражданской смуты представлялись внимательно следившему за ними молодому Цезарю следствием нескончаемой череды беспощадных схваток в борьбе за власть, в которой побеждает самый беззастенчивый в средствах, сильный, быстрый, решительный и ловкий, лучше других владеющий искусством цинично использовать идеалы как средства достижения успеха. Вот каковы были его «университеты». Или, с позволения сказать, Высшая Школа Демагогии (сокращенно – ВШД).

7. «ПЛАНЫ КАРЬЕРНЫЕ И МАТРИМОНИАЛЬНЫЕ.»

В соответствии с традициями лучших семейств патрицианской знати, наш Гай Юлий Цезарь Младший получил первоклассное, по тем временам, воспитание и образование. Его научили читать и писать не только на родном латинском языке, но и на греческом – языке светского общения римской аристократии (игравшем роль, сравнимую с ролью французского, как языка общения правящей верхушки и образованных кругов всех стран, в XVIII-XIX веках и английского в наше время). Подобно всем своим знаменитым современникам, Цезарь изъяснялся и писал по-гречески не только бегло, без труда, но и с особым изяществом, не хуже высокообразованного природного грека. Главным предметом для молодого человека его происхождения была, несомненно, риторика – искусство красноречия. Опытные риторы тщательно готовили его к политической карьере. Другим, не менее важным, предметом была изящная словесность, или, иначе говоря, литература. В юные годы Цезарь, подобно многим своим знатным сверстникам, баловался сочинением стихов и даже написал трагедию, что также диктовалось правилами хорошего тона, принятыми у людей его круга. Возможно, нам с уважаемым читателем следует возблагодарить Бога (или муз) за то, что эти, несомненно, дилетантские сочинения не сохранились. Зато какое наслаждение читать сухую, но яркую прозу зрелого Цезаря (разумеется, если она действительно написана им самим, а не одним из рабов-секретарей по его приказу).

О необразованном человеке в Риме времен Цезаря говорили, что он «не умеет ни читать, ни плавать». Что свидетельствует о важной роли физической подготовки в воспитании гармоничной личности (как ее понимали в ту далекую от нас эпоху). Если верить многочисленным анекдотам, возмужавший Цезарь мог без особого труда, спасаясь бегством от врага, плыть по морю, гребя одной рукой и держа в другой руке над водой свиток с собственным прозаическим произведением (или, согласно Плутарху - свои записные книжки). А также ездить верхом, не используя поводья и не держась за конскую гриву, с заложенными за спину руками (хотя седел и стремян тогда у римлян еще не было). Да и в других сложных жизненных ситуациях Гай Юлий проявлял завидную физическую крепость и выносливость. Он всегда держался молодцом и никогда не пасовал перед жизненными трудностями, стойко перенося все одолевавшие его недуги, будь то периодические нарушения пищеварения (у него были проблемы с желудком), валившие его время от времени с ног рецидивы перемежающейся лихорадки (малярии, или, по-латыни – «дурного воздуха», «мал ариа»), которой Цезарь заразился, спасаясь бегством от преследователей через Понтинские болота (не имевшие с Понтийским царством Митридата ничего общего, кроме сходного названия), или тщательно скрываемые им от посторонних приступы «священной болезни» - эпилепсии (или, как говорили на Руси – падучей), окружавшей его неким зловещим, вызывающим суеверный страх и трепет, но, в то же время – и благоговение, ореолом в глазах сограждан, да и иноземцев (ведь от эпилепсии страдал в свое время сам непобедимый Александр Македонский – «покоритель мира»).

Судя по всему, в семье Цезаря не было единого мнения о том, какую стезю юному «нобилю» следует избрать. Уже в детском возрасте его обручили со столь же юной Коссуцией (Коссутией). Что говорит о достаточно скромных планах родителей Гая Юлия в отношении своего отпрыска, ибо избранная ими для него подруга жизни, хоть и должна была принести своему суженому богатое приданое, но происходила не из сенаторского, а всего лишь из «всаднического» сословия, будучи родом даже не из Рима, а «с периферии» - из города Пис (современной Пизы). Поэтому честолюбивый Цезарь, достигнув совершеннолетия, первым делом поторопился расторгнуть «неперспективную» помолвку с Коссуцией. По другой версии, будущий диктатор Рима, едва начав носить «мужскую тогу», во исполненье воли своего отца, все-таки женился на своей нареченной Коссуции. Обе семейства, Юлии и Коссуции, даже выбили в честь мезальянса монеты (или памятные медали) с ее профилем и надписью (по крайней мере - на одной из них) «СУПРУГА ЦЕЗАРЯ» (лат. UXOR CAESAR.). Однако этот первый брак нашего Гая Юлия оказался, к сожалению, бездетным. В 84 году, после смерти отца, шестнадцатилетний Цезарь развелся с Коссуцией и вступил в законный брак с патрицианкою Корнелией – дочерью того самого «уронившего честь своего знатного рода» и «изменившего своему классу» демагога Цинны, который на протяжении нескольких лет возглавлял партию «популяров» и заставлял весь Рим плясать под свою дудку, хотя не был избран консулом законным порядком, а сам себя выдвинул и назначил на эту высшую должность в служебной иерархии Римской республики.

Римский брак был достаточно сложным обрядом. Основная его часть справлялась днем в присутствии жрецов и свидетелей. Подписывался контракт о приданом, «пронуба» (а по-нашему – посаженая мать) соединяла руки жениху и невесте, совершались установленные символические действия. При патрицианском браке новобрачные вкушали от полбенного хлеба и сидели на креслах, покрытых овчиной. При плебейском браке невесту «продавали» жениху за медную монету, которой ударяли по весам. Совершались жертвоприношения богам, после чего устраивался свадебный пир в доме отца невесты. С наступлением темноты начиналось шествие, провожавшее невесту в дом жениха, с факелами, флейтами, пением непристойных песен и разбрасыванием орехов, символизирующих плодовитость. Невесту сопровождали три мальчика-«дружки», у которых оба родителя были в живых. Один мальчик нес перед невестой факел, двое других вели невесту за руки и передавали ее перед домом жениха посаженым матерям («добрым женщинам-единомужницам»). Невеста натирала дверные косяки жиром и переступала порог, стараясь не задеть его (во избежание дурного знамения).

Еще при жизни Гая Цезаря Старшего, дядюшка Марий, используя свой «административный ресурс», помог племяннику занять государственную должность. Обойдя двух других, богатых и влиятельных, кандидатов, Гай Юлий Цезарь, благодаря семейным связям и, конечно, подкупу, был, несмотря на свой юный возраст, избран «фламеном диалисом» – Верховным жрецом, или Первосвященником, бога-громовержца Юпитера, аналога греческого Зевса и главы римского пантеона.

Это был пост, вполне достойный предполагаемого потомка богини Венеры. Кстати говоря, непременным условием его занятия был законный брак с патрицианкой (так что, возможно, причиной развода Цезаря с незнатной Коссуцией и его последующей женитьбы на патрицианке Корнелии было именно намерение стать Верховным жрецом, а не безродность или бездетность Коссуции). Должность первосвященника не давала Цезарю особой власти, но считалась весьма почетной, несравненно повышая его общественный статус, престиж и – самое главное - популярность. Хотя и была связана с целым рядом традиционных запретов и ограничений, несомненно, казавшихся герою нашего правдивого повествования (как и большинству его образованных современников, учившихся у просвещенных греков «любомудрию» и потому критически смотревших на всю римскую – как, впрочем, и на эллинскую - религиозную архаику) явно не соответствующими духу времени, устарелыми, непонятными и просто нелепыми, как дань временам седой древности. «Фламену диалису» издавна запрещалось ездить верхом, приносить клятвы, появляться на улице с непокрытой головой, притрагиваться к сырому мясу, козам, плющу, бобам и т.д. Жреческий сан – или, вернее, должность - первосвященника Юпитера настолько глубоко уходила своими корнями во тьму веков, что ни происхождение, ни смысл связанных с ее исполнением запретов и ограничений в Риме эпохи Цезаря уже не были известны никому. Так что герою настоящего правдивого повествования, знакомому с учениями греческих философов, включая, надо думать, вольнодумцев, вроде Демокрита или Эпикура, оставалось только, покидая поутру свой дом, со вздохом говорить супруге (или, может быть, из не вредившей никогда и никому предосторожности, лишь самому себе): «Что ж, пойду отдать дань этому распространенному заблуждению»…

8. НЕСКОЛЬКО СЛОВ О РИМСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ РЕЛИГИИ

Характер традиционной римской религии, как не личного, а государственного дела, выражался, в частности, в том, что ее священнослужители – жрецы – были фактически государственными чиновниками (как и все «светские» римские магистраты, не получавшими жалованья, а служившими «из чести», поскольку они происходили из состоятельных кругов верхушки римского общества). Официальный римский религиозный культ сводился, в большей или меньшей степени, к выполнению определенных, строго установленных обрядов, или ритуалов, сопровождавших всю общественную жизнь и санкционировавших, то есть освящавших, те или иные государственно-политические акты.

Следует еще раз повторить, что всякого рода божеств в Риме было множество . Были среди них боги общегосударственные, городские, домашние и сельские, хранящие леса и водоемы, скот, виноградники, плодовые сады, оливковые рощи, огороды или уничтожающие на полях сорняки и колючки. В шутку говорили, что в Риме больше богов, чем граждан. Каждый римлянин обязан был знать – в каком именно случае к какому именно богу обращать свои молитвы. «Это так же важно, - утверждал один древний писатель,- «как знать, где живет булочник или столяр, когда имеешь в нем надобность».

И потому совсем не удивительно, что в Риме существовал целый ряд регулировавших вопросы общения мира смертных людей с миром бессмертных богов, строго специализированных жреческих коллегий, со столь же четко, как в сфере городского и государственного управления, разграниченными сферами деятельности и ответственности.

Так, например, жрецы, входившие в коллегию понтификов (буквально: « строителей мостов» или «наводящих мосты», то есть, отвечающих за поддержание постоянных контактов между миром людей и миром богов; версия, что понтифики некогда отвечали за строительство мостов через реку Тибр, представляется автору настоящей книги менее вероятной), вели календарь, устанавливали и определяли «благоприятные» и «неблагоприятные» дни, разбирались в вопросах мер и весов и хранили память об исторических событиях. Их глава – Великий Понтифик (лат. Pontifex Maximus) осуществлял верховный надзор над всеми религиозными обрядами, совершаемыми в «Вечном Городе». Любопытно, что чисто языческий по происхождению титул «Великого Понтифика» по сей день носит папа римский – христианский епископ города Рима и глава Римско-католической церкви. Но это так, к слову…

Жрецы, входившие в коллегию фециалов, выполняли функцию своеобразных «священных посланцев» при общении римлян с соседними народами и государствами. Фециалы отвечали за объявление войны и заключение мира, составление и соблюдение договоров, а также за проведение связанных со всеми этими действиями религиозных церемоний. Именно фециалы, после объявления римлянами войны соседнему народу или государству, бросали через границу, с римской территории, на территорию соседа, омоченное в крови жертвенного животного священное копье. Когда, со временем, римская территория расширилась настолько, что поездка вестников войны к границе заняла бы слишком много времени, фециалы стали бросать окровавленное «копье войны» в особый священный столб, установленный перед храмом бога войны Марса в самом Городе на Тибре.

Большим влиянием и уважением пользовались в Риме так называемые гаруспики. Гаруспиком (лат. haruspеx), от «hirat» (этрусск. harus) – «кишки», «внутренности» и лат. «spеcio», (наблюдаю) именовался в Древней Этрурии, а впоследствии — в Древнем Риме жрец, гадавший по внутренностям (чаще всего – печени) жертвенных животных. Лучшими гаруспиками в Риме считались этруски, от которых и был заимствован этот вид гадания - гаруспиции, или гаруспикии. Справедливости ради, следует отметить, что не менее распространенным данный вид гадания был еще у шумеров, аккадцев (позднее - вавилонян и ассирийцев) и древних греков (о чем писал, к примеру, греческий автор Ксенофонт в своем произведении «Анабасис»). Многие греки, а не только греческие жрецы, хорошо разбирались в этих гаданиях и присутствовали при вскрытии печени. Наиболее важным жертвенным животным был черный баран, или, за отсутствием барана - овца. Все модели печени, дошедшие до нас, соответствуют размерам и формам именно этого животного. Но, помимо, печени для гаданий использовались и другие органы, а именно - сердце (только с III века до Р.Х.), легкие, толстая кишка и, возможно, селезенка, но печень, тем не менее, оставалась основным органом для прорицания. При этом дурным знаком считалось любое ненормальное строение печени, а также ее отсутствие или небольшой размер органа. Согласно сохранившейся бронзовой модели печени из Плаценции, или Плацентии (сегодняшней Пьяченцы в Северной Италии), те или иные зоны исследуемого органа находились «в ведении» того или иного божества.

В этих-то зонах гаруспики и искали аномалии или паразитов. Критерии оценки (цвет, форма, размер, симметрия, консистенция, мембраны, наросты, аномалии желчного пузыря и др.) были сложны и соответствовали общей системе строения космоса. Постигая премудрости науки прорицания, будущие предсказатели обучались по терракотовым моделям внутренностей жертвенных животных. По-видимому, вследствие того, что люди по большей части пользуются правой рукой, правая сторона органа связывалась с удачей, а левая - с грядущими срывами, провалами и неудачами. Чтобы предсказание было наиболее полным, требовалось рассмотреть обе стороны органа. В древности предсказание будущего по внутренностям животных стало неотъемлемой частью принятия государственных решений. Так, например, гадали накануне закладки храмов и дворцов, перед вступлением в войну, назначением магистратов и в качестве меры безопасности перед торжественными выходами царя.

Не меньшим влиянием и уважением, чем гаруспики, пользовалась в Риме и коллегия государственных жрецов-гадателей, так называемых авгуров, также перенятых римлянами этрусков и обязанных своевременно извещать магистратов республики о благоприятных или неблагоприятных знамениях, или предзнаменованиях. Их «епархией» были толкование полетов и криков птиц (само слово «авгур» происходит от лат. avis — «птица», и gеro — «вести себя, поступать»), а также поведения храмовых «священных кур». Поскольку вопрошание гадателей о знамениях и их истолковании было не только «правилом хорошего тона», но и обязанностью, и весь античный мир был суевернее целого скопища современных «бабок» вкупе со смотрящими им в рот почитательницами (а то и почитателями), искусство авгуров (или, как говорили римляне – «дисциплина этруска», то есть «этрусская наука[39]»), несомненно, было предметом разного рода политических манипуляций, тем более, что на рассмотрение авгуров, очевидно, не стеснявшихся извлекать из такого положения дел немалую для себя выгоду, выносилось и решение важных проблем, связанных не только с выборами должностных лиц. Когда, к примеру, в 426 году до Р. Х. встал вопрос о праве военного трибуна с консульской властью, без ущерба для религии, назначать диктатора, пришлось обратиться за советом к авгурам, развеявшим сомнения. В 175 году до Р. Х. именно на рассмотрение авгуров был вынесен вопрос, была ли допущена погрешность при распределении театров военных действий между консулами путем жеребьевки. Решение авгуров могло даже сорвать выступление римского войска в поход. В 168 году до Р. Х., например, консул был вынужден выступить походом в Галлию только с латинскими союзниками римлян, оставив собственно римские легионы в «Вечном Городе», поскольку, по мнению авгуров, он ошибочно (лат. vitio) назначил день для сбора войска. Уже в эпоху Цезаря вошло в поговорку выражение «улыбка авгура» - иначе говоря, скрытая насмешка, с которой «посвященные» авгуры переглядывались, втайне потешаясь над «непосвященными» профанами, которых морочили своими «предсказаниями» и «толкованиями воли богов». Невольно вспоминается написанное классиком отечественной литературы Николаем Заболоцким о подвизавшихся на том же гадательном поприще (хотя и на другом конце света и в другие времена) монахах-ламаистах: «Монахи переглянулись между собой, и на их губах заиграла чуть заметная УСМЕШКА (выделено нами – В.А.). О, эти хитрые пройдохи прекрасно знали истинную природу своих богов!» («Таинственный город. Очерки Тибета для юношества»). Порой бывали случаи «нечестивого» игнорирования римлянами, даже самыми высокопоставленными, рекомендаций авгуров. Так, один римский флотоводец приказал выбросить за борт клетку со «священными курами», клевавшими, по мнению авгуров, предложенное им для гадательных целей зерно «не так, как следовало», в чем гадатели усмотрели «зловещее предзнаменование». Не зря древний мудрец учил, что лишь тот человек свободен от всех зол, для которого не существует ни предсказаний, ни сновидений, ни примет. Тем не менее, даже вольнодумец и скептик Гай Юлий Цезарь, в силу занимаемой им жреческой должности, не мог пренебрегать совершением положенных ему по этой должности обрядов (хотя нередко намекал на свое подлинное к ним отношение). Слишком сильна была власть традиций…

У Весты – римской богини домашнего очага (аналога греческой Гестии) было шесть жриц – весталок. Все они происходили из знатнейших родов и обязаны были в течение своего тридцатилетнего служения соблюдать обет не только безбрачия, но и целомудрия. Весталок, утративших девственность, погребали заживо. Главной обязанностью весталок было хранение и поддержание вечного, неугасимого священного огня в круглом храме их богини близ Бычьего рынка (лат. Forum Boarium). Несмотря на трудности служения богине, принадлежность знатной девушки к числу весталок обеспечивала не только ей самой, но и ее семье огромные авторитет, почет и уважение. Каждой весталке полагался для охраны и сопровождения свой ликтор[40]. Возглавлявшая весталок «Великая Дева» (лат. Virgo Maxima), обладала привилегией и правом миловать осужденных на казнь преступников. И порой пользовалась этим правом. В то же время целомудренные «монахини» Весты, скромно восседая на своих почетных местах в амфитеатре, во все глаза следили за кровавыми перипетиями происходивших у них на глазах гладиаторских «игр», обращая большие пальцы своих нежных, ухоженных ручек книзу, осуждая на смерть поверженного на песок цирковой арены, но еще не добитого гладиатора , не испытывая к нему ни малейшей жалости… «Ваэ виктис!» Горе побежденным! Практически все слои античного рабовладельческого общества были тяжело больны этой кровожадной шизофренией, охвачены этим садомазохистским психозом, доводящим «квиритов»[41]

до форменного исступления, но дававшим выход внутренней агрессии – и потому всемерно поощряемым властями предержащими, официально обосновывавшими необходимость и даже полезность «игр» необходимостью постоянно приучать римских граждан – защитников римских «алтарей и очагов» - к виду резни, ран, крови, трупов, поддерживая в них, таким образом, воинственный дух «доблестных предков»…

«Фламины» были жрецами конкретных римских богов. Трое из них, в том числе и «фламен диалис», пользовались особенным почетом и авторитетом.

Несколько особняком от римской жреческой магистратуры стояли архаические братства (возможно – пережитки древних земледельческих культов и эпохи шаманизма) – такие, как, к примеру, коллегия салиев (лат. «прыгунов» или «плясунов»). Эти жрецы-плясуны бога войны Маворса-Марса («палатинские салии») и его (вероятно, сабинского) двойника Квирина («квиринальские салии»), в чьи ряды допускались только патриции, во время ежегодных праздников в честь Марса и Квирина (отмечаемых в марте и октябре), без обуви, высоко подпоясанные, с покрытыми головами, торжественной процессией проносили по «Вечному Городу» двенадцать округлых щитов-анцилов или анкилов (имевших форму эллипса с выемками по бокам), под пение магического гимна и буйные военные (греки сказали бы – пиррические[42]) пляски, совершая дикие прыжки и высоко закидывая босые ноги. Этот древний обряд, сохранившийся с незапамятных времен, резко противоречил торжественной величавости отправления официозного государственного культа. Один из священных анкилов, вверенных попечению салиев, считался щитом самого бога Марса, упавшим с неба в руки второму римскому царю Нуме Помпилию во время опустошавшей Рим «моровой язвы» («пестиленции», то есть чумы или оспы, хотя, возможно – холеры или тифозной горячки). При этом некий громоподобный голос свыше объявил, что Рим будет пребывать владыкой мира, пока обладает этим щитом. Щит Марса стал палладием – то есть залогом процветания, побед и безопасности Римского государства. Чтобы подлинный анкил нельзя было определить и украсть, Нума Помпилий (между прочим – не абориген «семихолмного Рима», а «пришлый» - сабинянин[43] по происхождению) повелел изготовить одиннадцать его точных копий, отдав анкилы на хранение учрежденной им коллегии салиев, исповедовавших и отправлявших культ Марса-Квирина. Тексты священного песнопения салиев, дошедшие до эпохи Цезаря из тьмы веков, были давно уже непонятны никому из римлян (и даже известных знатоков древностей – этрусков).

В общем и целом жреческие должности были для большинства знатных римлян времен Цезаря (ибо только отпрыски знатных родов могли на них претендовать), за исключением, быть может, некоторых особо благочестивых ревнителей старины, всего лишь ступеньками карьерной лестницы. «Мужлан» Гай Марий (коему, в силу «худородства», самому о жреческой должности мечтать не приходилось) это прекрасно понимал, и, продвигая своего родовитого племянника в жрецы Юпитера, явно думал о его будущем «карьерном росте», имея на него большие виды и строя в отношении Цезаря большие планы.

9. «ИСПЫТАНИЕ СУЛЛОЙ».

Одержав окончательную победу над «марианцами», Луций Корнелий Сулла счел за благо добиться от сената легализации своей власти. Естественно, сенат пошел «спасителю Отечества» от «разгула демократии» (выражаясь современным языком) навстречу – в то лихое время борьбы всех против всех головы не слишком прочно держались на плечах не только у «популяров», но и у самых отъявленных «оптиматов». Сенат объявил Суллу диктатором с неограниченными полномочиями на неограниченный срок (хотя до этого диктатор избирался сроком максимум на полгода), сделав его практически бесконтрольным и полновластным хозяином Рима (во всяком случае, формально).

В сущности, неограниченный диктатор Сулла стал ЦАРЕМ, пусть даже и не коронованным. Этот некоронованный, но самовластный царь «Вечного Города» опирался, во-первых, на сто двадцать тысяч (!) своих ветеранов-«контрактников», которых, с помощью сената, обеспечил земельными владениями на Апеннинском полуострове (за счет не только конфискованных диктатором поместий жертв осуществленных Суллой массовых репрессий, но и отчужденного в пользу «сулланских» ветеранов земельного фонда италийских городов – надо думать, с молчаливого согласия последних, хотя, возможно, их мнением на этот счет никто особенно не интересовался). Так что в случае необходимости эти военные поселенцы могли без особого промедления явиться на его зов во всеоружии. А во-вторых – на всем обязанных и потому слепо преданных ему «десять тысяч Корнелиев» – бывших рабов убитых по приказу Суллы римских граждан, отпущенных на волю диктатором (хотя и не имевшим, по римским законам, права освобождать чужие «говорящие орудия»), даровавшим им римское гражданство и право носить свой когномен.. Таких освобожденных рабов в Риме называли «вольноотпущенниками» («либертинами»). В третьих – на верхушку «оптиматской» олигархии (о чем еще будет подробнее рассказано далее). Система террора, хаотичная при Марии и «марианцах», была доведена Суллой до совершенства. В проскрипции – вывешивавшиеся публично, для всенародного ознакомления - «черные списки» - были занесены тысячи имен римлян, враждебных Сулле или просто «подозрительных». Дело доходило до самых возмутительных эксцессов.

«Когда победитель Сулла приказал удавить Дамасиппа и других ему подобных людей, возвысившихся на несчастьях государства (подобно диктаторам всех времен и народов, Сулла порой репрессировал кое-кого и «за дело» - В.А.), кто не восхвалял его поступка? Все говорили, что преступные и властолюбивые люди, которые мятежами своими потрясли государство, казнены заслуженно. Но именно это и было началом большого бедствия: стоило кому-нибудь пожелать чей-то дом, или усадьбу, или просто утварь, либо одежду, как он уже старался, чтобы владелец оказался в проскрипционном списке. И вот тех, кого обрадовала смерть Дамасиппа, вскоре самих начали хватать, и казни прекратились только после того, как Сулла щедро наградил всех своих сторонников» (из речи, произнесенной впоследствии в сенате Цезарем, в изложении Саллюстия).

Каждый мог донести на каждого, и каждый мог безнаказанно убить жертву доноса, получив в награду часть имущества убитого. Так, к примеру, промотавший свое состояние и оказавшийся по самые уши в долгах отпрыск знатного рода Луций Сергий Катилина убил своего заимодавца патриция Гратидиана, или же Грацидиана (ни в чем, ни перед Суллой лично, ни перед партией «оптиматов» в целом, не повинного и потому в списки смертников не занесенного). Убив Гратидиана, Катилина протащил его труп среди бела дня по Риму, демонстративно бросил к ногам Суллы и объявил свою жертву заговорщиком против диктатора, лишь по недоразумению и недосмотру, избежавшим занесения в проскрипционный список. Прельщенный богатствами убитого, Сулла милостиво согласился внести его имя в проскрипционный список посмертно (или, как говорили римляне, «пост мортем»). А его убийца Катилина (с которым мы еще встретимся по ходу нашего правдивого повествования) не только избавился от долгов, но и получил в награду за донос изрядную долю имущества своего злополучного кредитора. В-общем, настали воистину золотые деньки для любителей сводить личные счеты, шпионов, наушников и карьеристов. Ближайшее окружение «триумфатора» Суллы чудовищно обогатилось за счет конфискованного имущества павших жертвами проскрипций римских граждан. Если верить сочинению римского историка греческого происхождения Аппиана «Гражданские войны», в ходе проскрипций было убито девяносто одних только сенаторов (по большей части, очевидно, поплатившихся жизнью не за вряд ли испытываемые ими, в силу их общественного положения, симпатии к «народникам», а за свое богатство – нужно же было Сулле черпать откуда-то средства для вознаграждения своих клиентов и «контрактников»!) и две тысячи шестьсот римских «всадников» (в отличие от сенаторов, видимо, убитых, в большинстве своем «за дело»).

Конфискованное «сулланцами» имущество жертв массовых репрессий незамедлительно пускалось с молотка. По утверждению Цицерона, «Луций Сулла, на устроенных им роковых торгах, продавал достояние без суда осужденных граждан и говорил, что продает свою добычу» (как если бы он «воевал» не со своими римскими, согражданами, а с внешними врагами Рима - В.А.).

Однако, как это ни странно, члены правящих семейств, принадлежащих к обоим политическим лагерям, пережили период «сулланского» террора без особых потерь. Ибо их семейные связи были столь разветвленными и многосторонними, влияние настолько велико, что всегда находился друг-приятель или родственник, своевременно предостерегавший об опасности того, кому эта опасность угрожала. Причем это предостережение нередко приходило из ближайшего окружения свирепого Суллы, порой, возможно, даже с согласия всемогущего диктатора (или, по крайней мере, с его ведома). Оказавшиеся в опасности, но вовремя предупрежденные о ней, магнаты успевали спастись бегством, укрыться, или вывезти часть своего имущества «в оффшоры», за пределы Рима. А в остальном – вернулись «добрые старые времена». Упорная и узколобая каста сенаторов-патрициев, ничего не забывших, но и ничему не научившихся, надменных «оптиматов», была снова посажена Суллой «в седло» (в кавычках, ибо седел тогдашние римляне еще не знали). Словно и не было никаких Гаев Мариев с их «популярами»…

Высокородный диктатор не был всего лишь неотесанным солдатом и послушной политической марионеткой, в отличие от побежденного им «худородного» Мария. Лощеный щеголь и филэллин, из любви ко всему греческому даже добавивший к своему латинскому прозвищу «Феликс» («Счастливый») более изысканное, по его мнению, греческое прозвище «Эпафродит» - «Любимец Афродиты (греческой богини любви и красоты, аналога римской Венеры)», сменивший тогу римского патриция, лишь окаймленную пурпуром, на целиком пурпурную греческую хламиду (приличествующую не гражданину Республики, но автократору[44]-царю эллинистической монархии), а короткую римскую солдатскую стрижку – на модную греческую прическу, Сулла был хладнокровен, умен, образован, преисполнен презрения к людям, предельно циничен, алчен, кровожаден и жесток. Самые чудовищные злодеяния диктатор совершал с ледяной иронией, заставлявшей побежденных содрогаться и еще сильнее осознавать всю глубину, тяжесть и горечь поражения. «Ваэ виктис!» Горе побежденным! Совсем как на гладиаторских «играх» в римском цирке…

Вознамерившись вернуть Рим к архаическим порядкам, царившим в Городе на Тибре до ухода взбунтовавшихся плебеев на Священную гору, Сулла отменил институт народных трибунов, должность цензора (составлявшего списки членов сената и удалявшего из него имена оказавшихся недостойными) и прочие атрибуты «прогнившей и растленной демократии». Отныне в Городе на Тибре должны были царить твердая власть «лучших», порядок и повиновение…

Первый конфликт молодого Гая Юлия Цезаря с «любимцем Афродиты» произошел, вероятнее всего, в 81 году до Р.Х. Диктатору явно пришелся не по вкусу брак племянника Мария с дочерью Цинны Корнелией. Решив использовать брак Цезаря как повод проверить, чего ему ждать от племянника Мария, Сулла потребовал расторжения этого брака.

Должно быть, категорический отказ молодого «фламена диалиса» подчиниться этому наглому требованию стал для всесильного диктатора крайне неприятной неожиданностью. К таким афронтам самовластный Сулла не привык.

И он затеял с непокорным «фламеном» игру в кошки-мышки. «Кошка» Сулла действовал постепенно, шаг за шагом, не торопясь, испытывая «мышку» Цезаря на прочность (или же «на вшивость» - хотя «вшивым» в итоге оказался не Цезарь, а Сулла, о чем уважаемый читатель узнает по ходу нашего правдивого повествования). Как бы то ни было, бесстрашный и удивительно уверенный в себе (во всяком случае - для своего возраста) «дерзкий мальчишка» Цезарь, вопреки ожиданиям «Феликса», ловко отражал удар за ударом. Сначала Сулла повелел лишить его жреческого сана. Цезарь безропотно принял этот удар судьбы, но свою любезную Корнелию не бросил. Сулла, видимо, решив, что Цезарь держится за приданое жены, велел это приданое конфисковать «в пользу государства». Цезарь и бровью не повел. Тогда диктатор «национализировал» наследственные владения рода Юлиев. Но и утрата родовых владений не заставила Цезаря покориться, казалось бы, неизбежному. Всегда щегольски одетый, молодой, красивый, белокожий ясноглазый нобиль, с бахромой на рукавах, типичный «яппи», или же «стиляга», того времени, любивший, вопреки традиционным правилам приличия, ослаблять пояс на тоге, и прозванный, за эту скверную привычку, «плохо подпоясанным юнцом», распространяющий вокруг себя аромат восточных благовоний и подстриженный по последней моде, бестрепетно осмеливался смотреть своими голубыми (или светло-серыми) глазами в столь же голубые (или светло-серые) глаза василиска[45] Суллы - и не обращаться при этом в камень... От такой неслыханной наглости у Суллы лопнуло терпение. Строптивый и распущенный, хотя и не вмешивавшийся в политику, Гай Юлий был объявлен сторонником партии «популяров», врагом государства, что означало вынесение ему смертного приговора. «Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать…»

Тем не менее, попавший в проскрипционный список Цезарь был своевременно предупрежден об опасности и успел, в одежде раба, под покровом ночи бежать, через садовую калитку, из родного дома, а затем - и из «Вечного Города». Дома он оставил жену и детей, но Сулла их не тронул (Корнелия, как-никак, приходилась ему родственницей)…

За голову беглеца была назначена награда, и ему пришлось несладко, ведь за ним гнались сыщики мстительного диктатора. Цезарь бежал в землю сабинян, подцепил в тамошних Понтинских болотах малярию, от периодических приступов которой не мог избавиться всю оставшуюся жизнь, не ночевал дважды под одним и тем же кровом (согласно Плутарху Херонейскому, больного Цезаря «каждую ночь переносили из одного дома в другой» - следовательно, пустившийся в бега племянник Гая Мария не был предоставлен сам себе, и кто-то ему все время помогал), попадаясь иногда в руки рыскавших вокруг в поисках беглецов от «правосудия» (но, видимо, не рисковавших слишком углубляться в малярийные топи) «сулланских» патрулей, однако, ухитряясь подкупать их командиров (одного из которых звали, между прочим, Корнелий – он был то ли родственником, то ли вольноотпущенником Суллы, но блеск «презренного металла» перевесил родственные связи или «непоколебимую» верность клиента своему патрону) и опять спасаясь бегством. Разгневанный донельзя, «Феликс» требовал, во что бы то ни стало, изловить, поймать и доставить ему на расправу «плохо подпоясанного молодца».

Опасная игра, в которую молодой «потомок Венеры» осмелился вступить с «любимцем Афродиты», становилась все более рискованной. Фамильная гордость, строптивость, стремление испытать себя и других, а возможно – искренняя супружеская любовь к красивой и храброй Корнелии и к своей малютке-дочери завели его в такой тупик, из которого он никак не мог выбраться без посторонней помощи. И эта помощь не заставила себя ждать…

Две девственницы-весталки и два старика-сенатора высокого происхождения . состоявшие в родстве с Юлиями – могло ли быть иначе! – отправились к Сулле на поклон. Они долго умоляли «Любимца Афродиты» помиловать благородного юношу, чье поведение свидетельствовало лишь о верной супружеской любви и об истинно римской гордости, а вовсе не о враждебности диктатору. Сулла долго не соглашался, и лишь когда его собственная супруга стала умолять его пощадить неразумного, по молодости, Цезаря, сменил гнев на милость. Как-никак, жена Суллы происходила из рода Метеллов, а ведь именно Метеллы (несмотря на то, что в свое время способствовали карьере молодого Гая Мария) были сердцевиной, костяком, главной опорой введенной заклятым врагом этого самого Мария - «Эпафродитом»-греколюбцем - в Риме автократии – самодержавного режима –, патрицианским родом, без чьей помощи Сулла не смог бы принудить могущественные римские фамилии смириться с его верховной властью, установленной не столько в его личных, сколько в их, «оптиматов», коллективных и корпоративных интересах[46]. Некоронованный владыка Рима уступил, и, наконец, помиловал отчаянного, плохо подпоясанного молодца – не преминув, впрочем, мрачно заметить, что тот далеко пойдет и будет почище Мария. Если его, конечно, вовремя не остановят… Светоний вложил в уста «Любимцу Афродиты» следующие пророческие слова: «Ваша победа, получайте его! Но знайте: тот, о чьем спасении вы так стараетесь, когда-нибудь станет погибелью для дела оптиматов, которое мы с вами отстаивали: в одном Цезаре таится много Мариев!» («Божественный Юлий»).

Цезарю было дозволено возвратиться в Рим, но положение его было крайне нестабильным. «Любимец Афродиты» был не менее злопамятным, чем слон, чье изображение служило родовой эмблемой поддерживавшим диктатора Метеллам. «Пижон» Гай Юлий был ему по-прежнему бельмом в глазу. Так что доброжелатели семейства Юлиев имели все основания настоятельно рекомендовать Цезарю не испытывать больше судьбу. По их мнению, лучше всего было бы, так сказать, «сменить квартиру», по крайней мере, на время, пока страсти не улягутся. И Цезарь отправился на «Восточный фронт» - в римскую провинцию (Малую) Азию, чтобы поднабраться там военного, а заодно - дипломатического опыта. Управляющий римской Азией от имени «сената и народа» Города-государства на Тибре претор Марк Терм, старый друг отца Цезаря, не забыл своего умершего товарища, и обещал присмотреть за его сыном. Цезарь Младший мог быть уверен в особом к себе внимании и отношении на новом поприще и месте службы «римскому сенату и народу».

10. ГАЙ ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ НА «ВОСТОЧНОМ ФРОНТЕ»

«Сколько бы Рим ни взял с покоренной Азии дани,
Втрое больше ему возвратить сокровищ придется
Азии, ибо надменным она победителем станет.
Много богатств возьмет с Азиатов народ Италийский,
Двадцатикратно, однако, он собственной рабскою службой
Должен будет вернуть, в нищете пребывая великой.
В золоте, в роскоши ты, о дочь Латинского Рима,
С множеством женихов сколь часто вином упивалась! –
В жены тебя отдадут не в пышном наряде – служанкой,
Срежет тебе госпожа копну волос твоих пышных.
Восторжествует тогда справедливость, и с неба на землю
Сброшено будет одно, из праха восстанет другое –
Слишком уж люди погрязли в пороке и жизни нечестной <…>
Рим руинами будет – исполнятся все предсказанья <…>
В Азии тихий покой воцарится, счастливою станет…»

гласили пророчества так называемых «Книг Сивиллы». Несмотря на серьезные расхождения в датировке этого сборника пророчеств, в нем, несомненно, отразились неистребимые мечты покоренных, но гордых народов (Малой) Азии, чьи культура и благосостояние процветали еще в те давние времена, когда Рим был всего лишь жалкой деревушкой, окруженной глинобитным тыном, но которые теперь были низведены римлянами до уровня провинций «мировой» державы с центром в Городе на Тибре, истощенных контрибуциями и страдающих от всякого рода притеснений со стороны преисполненных высокомерия силы, алчных и безжалостных к побежденным победителей-римлян.

В действительности победа римлян над этими народами не была полной и окончательной Сопротивление римлянам на Востоке не прекращалось. Умный, образованный и энергичный царь эллинистического государства Понт с персидским именем Митридат - «Дарованный Митрой» (индоиранским богом солнца, правды, справедливости, верности договорам) и греческим прозвищем Евпатор – «Рожденный славным отцом» -, коварный, хитрый, беззастенчивый в средствах и высокомерный, неоднократно заключал союзы с соседними государствами, вновь и вновь бросая дерзкий вызов претензиям Рима на «мировое» господство. Повсюду, даже в греческих городах, Митридата приветствовали, как долгожданного освободителя от римского господства.

Царь Понта Митридат VI (прозванный греками еще и «Дионисом», что намекало на его родство с богами-олимпийцами) навязывал своему заклятому врагу, раскинувшемуся в далекой Италии на Тибре, войну за войной. Римляне посылали против Митридата одного полководца за другим. Каждый из римских «дуксов» побеждал Митридата, навязывал ему выгодный Риму мир, жег, убивал и грабил. Однако сопротивление угнетенных и доведенных до отчаяния народов всякий раз возобновлялось.

И лишь Помпею удалось, наконец, полностью уничтожить Митридата. После чего на Востоке наступила тишина…поистине кладбищенская.

Однако между большими войнами постоянно происходили мелкие стычки, бои местного значения, антипартизанские (а если угодно – контртеррористические) операции (выражаясь современным языком), осады не желавших подчиняться римлянам, прибрежных крепостей, восстания отдельных городов, рейды морских разбойников…В общем, «вечный бой, покой нам только снится…», как писал впоследствии Александр Блок в своем прославленном «На поле Куликовом»…

Главной целью и задачей поседелого под шлемом претора Марка Терма было усмирение Митилен – типичная операция местного значения. Митилены (Митилена) – «город, известнейший как по своим естественным условиям и местоположению, так и по расположению и красоте зданий, с его красивыми и плодородными землями» (Цицерон), замордованный римлянами до утраты чувства самосохранения, восстали. «Греколюбец» Митридат VI (который возводил свое происхождение не только к древним персидским царям из династии Ахеменидов, но, по другой линии – и к сменившему Ахеменидов на троне «царей всей Азии» Александру Македонскому, потомку Ахилла), обещал прислать морем помощь сильно укрепленному и потому успешно противостоявшему осаждавшим его римским войскам греческому городу, однако обещанная им помощь все не приходила. Но и Марк Терм, в свою очередь, ждал подхода флота союзного римлянам царя Вифинии Никомеда, без чьих кораблей не мог успешно противостоять Митридату на море. Однако и вифинский флот заставлял себя ждать. Подобная «вялотекущая» война требовала от своих участников большого терпения. В конце концов, претор Терм поручил опекаемому им молодому сыну своего покойного друга Цезаря Старшего ответственную дипломатическую миссию. Отпрыск рода Юлиев был направлен к царю (или, по-гречески – василевсу) Вифинии (азиатской области, расположенной между Черным и Мраморным морем, или, выражаясь на античный лад - между Понтом Евксинским и Пропонтидой) Никомеду, чтобы поторопить этого римского вассала прислать Терму обещанные корабли. Наверняка данное поручение стало для Гая Юлия, привычного к столичной светской жизни, желанной и долгожданной возможностью сменить обстановку, вырваться хотя бы на время из однообразия жизни в военном лагере и казавшейся ему – столичному «мажору» - серой и безрадостной атмосферы эллинистической провинциальной скуки.

Его миссия оказалась успешной. Причем не только потому, что Цезарю удалось уговорить Никомеда прислать Терму обещанные корабли. Но и потому, что, как утверждали злые языки, молодой римлянин добился большого успеха и на «личном фронте». Утверждали, что Цезарь чрезвычайно понравился вифинскому «мини-самодержцу». Некие римские «торговые гости» (купцы), присутствовавшие на многолюдном пиршестве у Никомеда, не нашли ничего лучшего, как, по возвращении домой, немедленно распространить скандальную новость. Купцы, если верить Гаю Меммию (даже называвшему этих очевидцев по именам), якобы видели Цезаря, гордого отпрыска квиритской знати, прислуживающего, в пурпурном одеянии, «варварскому» царьку (хот сам Никомед наверняка считал себя, да в общем-то , и был культурным просвещенным эллином) среди других его любимчиков, в качестве виночерпия, как юный Ганимед – Юпитеру! «Эй, Эй! Соберем мальчиколюбцев изощренных!» («Сатирикон»)…

Было ли такое в действительности или не было – распространенный купчишками слух положил начало великому множеству сплетен, окружавших с тех пор каждый шаг Цезаря до самого конца его тернистого земного пути. Хулители нашего Гая Юлия, так сказать, «упражнялись в остроумии», пытаясь очернить его на все лады еще многие годы спустя. Лициний Кальв называл царя Никомеда «Цезаревым задним дружком», Корнелий Долабелла звал Цезаря «царевой подстилкой» и «царицыным разлучником», Курион - «злачным местом Никомеда» и «вифинским блудилищем». Консул Бибул обзывал Гая Юлия «вифинской царицей» и заявлял, что Цезарь «раньше хотел царя, а теперь - царства». Октавий при всем честном народе называл Помпея «царем», Цезаря же – «царицей». Цицерон, большой любитель пошутить, не упускал ни малейшего повода, чтобы не сделать соответствующего скабрезного намека. «Когда однажды Цезарь говорил перед сенатом в защиту Нисы, дочери Никомеда, и перечислял все услуги, оказанные ему царем, Цицерон его перебил: „Оставим это, прошу тебя: всем отлично известно, что дал тебе он и что дал ему ты!“» (Светоний). Он не постеснялся и не поленился не только пересказывать ходившие по Риму слухи о том, как Никомед якобы «растлил чистоту» Цезаря, но даже изложить эту историю в письменном виде, присочинив, что Цезарь не просто прислуживал царю Никомеду на пиру в качестве виночерпия, но что Гай Юлий, облаченный в пурпурное платье невесты, был, под пение свадебных песен, препровожден царскими служителями в брачный чертог властителя Вифинии, как он возлег на золотое ложе и как «был растлен цвет юности» этого потомка богини Венеры, к которой Юлии возводили свой род. Но… «черный пиар – это тоже пиар». Впоследствии, во время триумфа Цезаря в Риме по случаю его победы над галлами, шествовавшие за триумфальной квадригой[47] с лавровыми ветвями в руках «контрактники» Цезаря, в чьих глазах эта сплетня только прибавили их «дуксу» популярности, во всеуслышание распевали: «Галлов Цезарь покоряет, Никомед же – Цезаря. /Нынче Цезарь торжествует, покоривший Галлию,/ Никомед не торжествует, покоривший Цезаря».

В общем, случившееся с Цезарем в Вифинии стало скорее поводом для шуток, чем «порухой чести». Вполне можно себе представить, что, с учетом тогдашних нравов (во всяком случае - царивших в высших слоях античного общества, ведь «рыба гниет с головы»), молодой, пригожий римский нобиль отблагодарил-таки по-своему, «по-юношески», хлебосольного вифинского монарха как за оказанную тем римскому войску помощь кораблями, так и за оказанное Никомедом ему, Цезарю, щедрое гостеприимство. Во всяком случае, Гай Юлий и по успешном завершении своей военно-дипломатической миссии не упустил случая несколько раз посетить Вифинию – якобы с целью взыскания недоимок, но скорее, на деле же - пользуясь предлогом повидать своего ненаглядного Никомеда. Впоследствии же Цезарь якобы откровенно заявлял, что готов, ради достижения своих целей стать мужем тысячи жен и женой тысячи мужей. Случайность? Не думаю…

Как бы то ни было, за время пребывания героя нашего правдивого повествования на эллинистическом Востоке он не только предавался радостям брачного ложа, но и находил время для совершения военных подвигов. При штурме Митилен, покорившихся в итоге римскому оружию, Цезарь сумел настолько отличиться, что удостоился высокой (второй по значению) римской боевой награды – гражданского венка, или, по-латыни, «корона цивика (кивика)», из дубовых листьев. Гражданским венком награждали за «выдающийся вклад в сохранение жизни римских воинов». Со времен реформ, осуществленных Суллой, всякий римлянин, удостоившийся награждения гражданским венком, получал также место в сенате. Закон обязывал носить гражданский венок на всех публичных собраниях. Трудно, разумеется, сказать, каков был конкретный вклад Цезаря в сохранение жизни римских воинов, и в какой степени способствовала его награждению протекция претора Марка Терма, ибо история хранит на этот счет молчание. Однако «потомок Венеры», вне всякого сомнения, отличался телесной крепостью, честолюбием, упорством, предприимчивостью, находчивостью, смелостью. А смелым покровительствует удача - «аудацес фортуна юват», как говорили римляне…

После взятия римлянами Митилен Цезарь перешел под командование Публия Сервилия Ватия Исаврийского (Исаврика) и получил новое задание - подстерегать морских разбойников у побережья Киликии. Но гоняться за пиратами ему скоро наскучило. К тому же Гай Юлий понимал, что так всемирной славы не добьешься. От охватившего Цезаря чувства тоскливой безысходности его избавило пришедшее из Рима известие о смерти Суллы. «Любимец Афродиты» умер, пребывая на лечении и отдыхе в крупнейшем, после Остии, римском порту на территории Италии - Путеолах (ныне - Поццуоли), от поразившей его таинственной кожной (а может быть – не только кожной) болезни. Если верить Плутарху Херонейскому, вся плоть ушедшего формально на покой, но продолжавшего зорко наблюдать за всем происходящим в Риме даже в качестве частного лица, «Эпафродита» сгнила, «превратившись во вшей» (? – В.А.), и хотя этих вшей обирали день и ночь (чем были заняты многие прислужники), все-таки удавалось удалять лишь ничтожную часть вновь появлявшихся кусачих насекомых-кровососов[48]… Бр-р-р, даже читать противно… «Сик транзит глориа мунди»…[49]

Получив известие о том, что его злопамятный гонитель Сулла, выражаясь словами одного из героев Петрониева «Сатирикона», «пошел туда, где больше всего народу» (иными словами – в подземное царство – В.А.), Гай Юлий, полный самых радужных надежд, немедленно поспешил к своим родным пенатам.

Однако, возвратившись в Рим, он сразу убедился в том, что ситуация там не так уж изменилась. «Оттепель», на которую Гай Юлий так надеялся, увы, не наступила. Грозный образ Суллы, «страшного и после смерти», как и прежде, мрачной тенью нависал над политической жизнью Города на Тибре. Принятые «Любимцем Афродиты» меры надолго упрочили положение сенатской олигархии, а уцелевшим после массовых репрессий «популярам» не хватало ни сплоченности, ни мужества. Суровая реальность научила их держать рот на замке, а язык – за зубами…

Поэтому и Цезарь счел за благо не проявлять излишней активности, не привлекать к себе внимания, и «жить, пока живется», не упуская радостей мгновения. Он занимался изящной словесностью, беседовал с друзьями, ухаживал за дорогостоящими «светскими львицами». Но такой образ жизни стоил больших денег. Таявшего день ото дня состояния Юлиев стало не хватать на «поддержание фасона», Цезарю пришлось брать кредит за кредитом. Очень скоро он, не желавший изменить свой блестящий образ жизни на более скромный (ну, не был приучен «потомок Венеры» по одежке протягивать ножки!) влез в огромные долги (подобное повторялось с ним не раз и в дальнейшем).

Одержимый стремлением не связывать себя ни с одной из враждующих партий, но и не уходить в полное политическое забвение, Гай Юлий решил подвизаться в качестве оратора на судебных процессах – вполне достойное занятие для римского аристократа. Говорят, ему с детства был присущ талант блестящего ритора. В это вполне можно поверить – не без успеха разыгрывавший роль беспечного прожигателя жизни, Цезарь обладал гибким умом, природным красноречием и изворотливостью. Хотя, пожалуй, трудно согласиться с утверждениями льстецов, что как оратор Цезарь уступал лишь Цицерону…

На процессе упомянутого нами выше Корнелия Долабеллы Цезарь выступил в качестве обвинителя. Подсудимый Долабелла – отпетый «сулланец» - был обвинен в грабежах и вымогательстве в период его наместничества в Македонии. Многие города Греции свидетельствовали против него.

В принципе, участие в процессе Долабеллы, в качестве обвинителя, было для Цезаря не только «пробой сил» или возможностью свести счеты с обвиняемым (неоднократно попрекавшим Гая Юлия при всем честном народе связью с Никомедом), но и весьма выгодным делом. Делом, дававшим Цезарю отличный шанс сделать себе имя, то есть добиться известности, а заодно – косвенным образом выступить против приверженцев Суллы и прозондировать настроение, царящее в Городе. Однако оказалось, что время для этого еще не созрело. Подсудимого защищали два знаменитых адвоката – Квинт Гортензий Гортал и Аврелий Котта (оба – ярые сторонники партии «оптиматов») - , которым удалось поставить под сомнение выдвинутые против их клиента обвинения в коррупции, как якобы неубедительные. В итоге прожженный коррупционер-«сулланец» Долабелла, на котором «негде было штампы ставить», был оправдан, Цезарю же пришлось смириться с неудачей своего первого опыта на юридическом поприще. После этого провала вокруг «молодого, да раннего» племянника Мария, «сунувшегося в воду, не зная броду», сложилась не слишком благоприятная обстановка. Ветераны Суллы, целыми толпами бродившие по Риму и заполнявшие все римские таверны, вкупе с «десятью тысячами Корнелиев», легко входили в раж и были скоры на расправу (особенно, если их к этому умело подстрекали, да еще под влиянием винных паров – а выпить они любили).

Осознал ли Цезарь полную бесперспективность своего стремления обрести политический вес в сложившейся обстановке, или же он был испуган угрожающим размером сделанных им к тому времени долгов, но только он решил опять покинуть Рим. Считается, что он направился на остров Родос, учиться диалектике (искусству спора) у прославленного ритора Аполлония, сына Молона (чьим учеником был в свое время Цицерон). Желание, вполне понятное – ведь молодой, неопытный оратор Цезарь только что не сумел переспорить на процессе Долабеллы опытных адвокатов подсудимого…

Но до Родоса Цезарь так и не добрался. Ибо по пути на взысканный богами благодатный остров угодил в лапы пиратов, за которыми без особого успеха гонялся у берегов Киликии.

11. МОРСКОЙ РАЗБОЙ

Никто из освоивших искусство мореплавания (или мореходства, что одно и то же, на взгляд простых смертных, а не ревнителей «моряцкого жаргона», считающих, что «корабли по морям не плавают, а ходят, плавает же только…сами знаете, что») народов Средиземноморья на протяжении всего периода Античности (да, впрочем, и последовавшего за Античностью Средневековья) пиратство, или же морской разбой, не считалось постыдным ремеслом. Не зря тезка автора настоящего правдивого повествования - Иоганн Вольфганг фон Гёте - утверждал в своей трагедии «Фауст» (правда, устами «отрицательного персонажа» - Мефистофеля»):

«Война, торговля и пиратство –
Три вида сущности одной.
Никто не спросит: «Чье богатство?
Где взято и какой ценой?»

Наряду с рыболовством и морской торговлей, пиратство считалось вполне законным и даже почетным способом добычи средств существования, причем очень даже прибыльным (пока тебя не поймали и не распяли на кресте или же, за недостатком времени, не вздернули на рее твоего же корабля). Пираты вели выгодную торговлю не только захваченными у «мирных» купцов обычными, «неговорящими» товарами, но и «говорящим товаром» - людьми (если не считали более выгодным отпускать пленников на свободу за выкуп). Работорговля процветала. Поживиться захваченной пиратами на море (как, впрочем, и на суше - в материковых прибрежных районах и на островах) «двуногой добычей» не гнушались и римляне (если, конечно, им предлагали приобрести «говорящий скот» по сходной цене, к примеру, на греческом острове Делос, крупнейшем торговом перевалочном пункте, знаменитом своим храмом бога Аполлона, крупнейшим невольничьим рынком во всем Эгейском море и «фабрикой» по производству евнухов из рабов мужского пола). Всякий, кто пускался в те лихие времена в путь по морю, подвергал себя немалому риску. Поэтому, прежде чем рискнуть вверить себя морским волнам, безо всяких гарантий своей безопасности (морского права в ту эпоху, к сожалению, еще не существовало), не мешало составить завещание…

Нет, не случайно писал римский поэт Квинт Гораций Флакк:

«Силу дуба, тройную медь
Тот у сердца имел, первым кто выпустил
В море грозное утлый струг[50]»…

После Митридатовых войн морской разбой на Средиземном море (именуемым римлянами «Внутренним морем» - «Маре интернум», или же, без лишней скромности. «Нашим морем» - «Маре нострум») приобрел неожиданно большой размах. Прежде всего, потому, что эта «разновидность морской торговли» внезапно приобрела, так сказать, новое измерение. После того, как Митридат VI Евпатор-Дионис, главный и самый могущественный враг Рима в описываемый период, был, скрежеща зубами от досады, вынужден заключить с победившими его римлянами мир, пираты (возможно – неожиданно для самих себя) стали ядром и центром притяжения всех антиримских сил. Эмигранты и беглые рабы, изгнанники и осужденные преступники, повстанцы и мятежники вех мастей стали искать у пиратов прибежища. Внезапно бич всех мирных мореплавателей, островитян и прибрежных жителей «Большой земли» - морские разбойники - стали пользоваться симпатиями людей, еще совсем недавно и руки бы не подавших «презренным пиратам». И все лишь потом, что лишь пираты в сложившейся ситуации были еще способны досаждать ненавистному Риму, портить римлянам кровь, раздражать их (пусть даже «комариными укусами» или «булавочными уколами»)…

Как известно, в честь побежденных гимнов не слагают, сказок о них не рассказывают, песен о них не поют. Имена побежденных – увы! - предаются забвению, память об их деяниях уносится ветрами времени. Однако сохранились глухие упоминания о созданном пиратами в период, наступивший после войн Рима с Понтом, своего рода государстве (или, по крайней мере, квазигосударстве). Власть пиратов прочно утвердилась на острове Крит и в приморских городах Киликии (вопреки всем усилиям Сервилия Исаврика, Цезаря и других отважных «ромулидов»). Пираты регулярно взимали дань с целых приморских областей. На своих быстроходных кораблях, значительно более легких и мореходных, чем тяжелые и неповоротливые римские биремы и триремы[51], пираты, словно призраки, внезапно появлялись как бы ниоткуда, убивали, грабили, брали в плен, жгли – и снова исчезали без следа «в тумане моря голубом» на крыльях ветра, только что принесшего их из необозримых морских далей. Со временем они настолько обнаглели, что среди бела дня напали на порт самого «Вечного Города» – Остию в устье Тибра -, после чего, покинув родную и союзную им водную стихию, высадились на берег и принялись разбойничать на, казалось бы, безопасных римских дорогах, где пиратам было чем поживиться (именно в силу того, что эти дороги считались безопасными). Превратившись из морских разбойников в «разбойников с большой дороги» (в полном смысле слова)…

Утверждают, что на территории пиратского квазигосударства, или «непризнанной республики» (используя современный политический лексикон), процветали изящные искусства, поэзия, драматургия, да и благосостоянию «пиратских подданных» могли бы позавидовать жители «нормальных» государств. Действительно ли дело обстояло таким образом – известно разве что богу Меркурию, римскому аналогу греческого Гермеса, покровителю торговцев и воров…

С течением времени пиратская республика (или пиратские республики – согласно некоторым источникам, их было несколько) стали представлять для Рима все более серьезную опасность. Ибо пираты явно обладали гораздо лучшими навыками кораблевождения и более высоким мастерством морского боя, чем римские «морские орлы». Не таким уж «нашим» оказалось, на поверку, для «всегда победоносных» (главным образом - на суше) римлян Внутреннее море. Вся средиземноморская торговля была поставлена дерзкими и неуловимыми пиратами под угрозу. В Италии росла дороговизна. Подскочили цены на многие товары, прежде всего – на основной продукт питания широких масс италийского населения – зерно (своего хлеба в Италии уже не хватало, вся надежда была на привозной).

И лишь после того, как римский полководец Гней Помпей по прозвищу Великий, «герой восточных походов», победитель Митридата, получил под свое командование пятьсот кораблей, римлянам удалось справиться с докучавшими им морскими разбойниками, решить коренным образом пиратскую проблему. Но это случилось уже после того, как молодой Цезарь отправился в плавание на остров Родос учиться красноречию у Аполлония, сына Молона. Не подфартило Гаю Юлию. Он оказался не в то время не в том месте…

Корабль с Цезарем на борту, державший курс на Родос, был захвачен киликийскими пиратами близ острова Фармакуссы. И там случилось то, о чем можно прочитать в любой хрестоматии по истории Древнего Рима. Пираты потребовали с «потомка Венеры» выкуп, оценив его голову в двадцать талантов – сумму, немалую, по тем временам. Один серебряный талант равнялся шести тысячам римских денариев. Один денарий (символом которого была латинская литера «Х», означавшая также цифру «10», поскольку в денарии первоначально содержалось десять медных ассов) равнялся четырем сестерциям.

В эпоху Цезаря рядовой легионер получал один денарий жалованья в день. Однако Цезарю, преисполненному горделивого патрицианского тщеславия и ценившему свою особу неизмеримо выше, столь ничтожная сумма, как сто двадцать тысяч денариев, показалась не достойной его головы. Он заявил немало озадаченным пиратам, что сам оценивает свою голову гораздо выше - не меньше, чем в пятьдесят талантов, или триста тысяч денариев – и тотчас же разослал посланцев по соседним прибрежным городам собрать означенную сумму. О том, должны ли были города ему эти деньги одолжить, подарить, или же Цезарь умудрился их каким-то образом шантажировать «на расстоянии», пребывая в пиратском плену, история – увы! - умалчивает (а как интересно было бы это узнать!)…Пока же ошарашенные города (да и посланцы Цезаря) потели от усердия, кое-как наскребая по своим «сусекам» затребованную им сумму выкупа, наш Гай Юлий сорок (или тридцать восемь) дней пользовался гостеприимством оказавшихся не менее учтивыми и вежливыми, чем Джек Воробей, пиратов Эгейского моря, не только оставивших знатному и платежеспособному пленнику его врача и двух слуг, но и с завидным терпением покорно внимавших его поэтическим и риторическим излияниям. При этом Цезарь не упустил возможности как бы в шутку заявить им, что, получив выкуп и выйдя на свободу, не замедлит распять их на крестах.

Должно быть, пираты сочли, что у попавшего им в руки заносчивого знатного молокососа с безмерно завышенной самооценкой, крайне невоздержанного на язык, явно «не все дома», и потому позволили ему делать и говорить, что хочет (на манер шута), просто из любопытства, чтобы посмотреть, до каких еще чудачеств он дойдет, и найдутся ли другие чудаки, готовые отвалить за него затребованную громадную сумму.

Как бы то ни было, выкуп был доставлен в установленный срок и в полном размере. Экстравагантный молодой господин вежливо попрощался с пиратами и сразу же отправился в Милет. Прибыв в этот древний порт малоазийских греков (чьему разорению персидским царем Дарием I - предком Митридата VI Понтийского - эллинский трагик Эсхил посвятил некогда одну из своих известнейших трагедий – «Милет», наверняка входившую в круг чтения Гая Юлия и других молодых нобилей, получивших классическое образование), Цезарь собственной властью, не ставя в известность римского наместника провинции, набрал небольшую «частную армию» и посадил ее на снаряженную им пару кораблей. Вот как много значил в тогдашнем запуганном римлянами Средиземноморье сам факт его принадлежности к римскому нобилитету (вкупе с соответствующим поведением, разумеется). Цезарь долго не мешкал. Он ведь отлично знал, где ему искать «приютивших» его на долгих сорок (или тридцать восемь) дней морских разбойничков. «Потомок Венеры» направил к пиратскому острову бег своих кораблей, взял пиратов в плен и приказал распять их на крестах, как обещал. «Слово мясника!». Правда, согласно Светонию, «мягкосердечный» Гай Юлий в последний момент смилостивился и распорядился заколоть схваченных морских разбойников перед распятием, чтобы они не мучились…Захваченную у казненных им пиратов богатую добычу «восстановивший справедливость» Цезарь и не подумал сдать государству, но счел ее «своей законной прибылью», и, таким образом, завершил начатую им на свой страх и риск малую «частную», или, если угодно - «личную», войну не только победоносно, но и «с хорошим наваром». Вернул ли Цезарь выкупившим его у пиратов средиземноморским городам внесенные теми за его голову деньги? Об этом исторические хроники нам ничего не сообщают. «Темна вода во облацех», как говорили в таких случаях у нас на Святой Руси…

12. ЦЕЗАРЬ «ЖДЕТ У МОРЯ ПОГОДЫ».

После этой решительной, молниеносной и успешной авантюры Цезаря с целью восстановить как «дигнитас» рода Юлиев, так и свое личное «достоинство» (и улучшившей, к тому же, его финансовое положение), герой нашего правдивого повествования некоторое время никаких подвигов, достойных упоминания, не совершал. Казалось, он вполне смирился с необходимостью начать медленную, постепенную и вполне типичную для «среднего» римского нобиля служебную карьеру. Избранный, по воле народного собрания, военным трибуном, Цезарь принял в 74 году активное участие в боевых операциях римской армии на территории Киликии (неукротимый Митридат VI Понтийский как раз навязал Римской державе очередную войну – римляне, как было известно всей Экумене, сами никогда ни на кого не нападали, а лишь наносили превентивные дары по коварному врагу, уже изготовившемуся к очередному вероломному нападению на хранимую бессмертными богами «вечную и достохвальную» державу отважных потомков Энея и Ромула). Год спустя Гай Юлий возвратился с киликийского театра военных действий в Рим, где был кооптирован в жреческую коллегию, из которой был в свое время исключен по воле Суллы. Восстановиться в жреческой коллегии было для Цезаря весьма важным, хотя и очень непростым, делом. Прежде чем снова быть принятым в ряды жречества, «потомку Венеры» пришлось, с помощью взяток, родственных связей, в общем, «административного ресурса» преодолеть сопротивление целого ряда враждебных ему нобилей-«оптиматов».

В принципе, перед ним открылась вполне рутинная служебная карьера. Но, чтобы преодолеть все ее этапы, последовательно поднимаясь с одной ступеньки чиновной иерархии на другую, знатному молодому человеку следовало запастись терпением. Некоторое время казалось, что гордый отпрыск рода Юлиев добьется на политической арене «Вечного Города» положения, вполне соответствующего «достоинству» его семейства и его собственным дарованиям – но не более того. Его участие в широкомасштабных политических конфликтах и кризисах, сотрясавших Римскую республику в начале семидесятых, было крайне незначительным и лишь эпизодическим. Пока лучшие полководцы Римской державы бились не на жизнь, а на смерть с восточными монархами, мятежными сенаторами-«марианцами» и восставшими рабами, молодой Гай Юлий усердно обхаживал римское простонародье, привлекая всеобщее внимание неподражаемыми пирами, неподражаемым образом жизни и неподражаемыми долгами, сумев стать в Городе на Тибре притчей во языцех благодаря своей учтивости, приятному обхождению со всем и каждым, приветливости, проявляемой даже по отношению к представителям городских низов, и безупречной элегантностью. Никто из власть имущих не принимал его всерьез (и уж тем более, не опасался), забыв пророческие слова людоеда и людоведа Суллы, сказанные о «плохо подпоясанном юнце».

Плутарх Херонейский писал в данной связи:

«Сначала завистники Цезаря не обращали на это внимания, считая, что он будет забыт сразу же после того, как иссякнут его средства. Лишь когда было поздно, когда эта сила уже так выросла, что ей трудно было что-либо противопоставить, и направилась прямо на ниспровержение существующего строя, они поняли, что нельзя считать незначительным начало ни в каком деле. То, что не пресечено в зародыше, быстро возрастает, ибо в самом пренебрежении оно находит условия для беспрепятственного развития. Цицерон, как кажется, был первым, кто считал подозрительной и внушающей опасения деятельность Цезаря, по внешности спокойную, подобно гладкому морю, и распознал в этом человеке смелый и решительный характер, скрывающийся под маской ласковости и веселости. Он говорил, что во всех помыслах и образе действий Цезаря он усматривает тираннические намерения. «Но, - добавлял он, - когда я вижу, как тщательно уложены его волосы и как он почесывает голову одним пальцем, мне всегда кажется, что этот человек не может замышлять такое преступление, как ниспровержение римского государственного строя» («Сравнительные жизнеописания. Цезарь.»).

Время показало, что Цицерон Цезаря явно недооценил. Однако и сам Цезарь, очевидно, стремился создать о себе впечатление, как о совершенно безобидном сибарите и эпикурейце, что ему удавалось без особого труда. Он ведь и в самом деле любил пожить в свое удовольствие. В его случае расчетливость, блестящий ум, высокий интеллект, беззастенчивое честолюбие и гедонистический образ жизни слились в нераздельную смесь, образовали нераздельное единство. Усматривать в тогдашнем поведении «светского льва» Гая Юлия «задним числом», или «пост фактум», твердые намерения и дальновидные замыслы, хотя в действительности оно, возможно, диктовалось лишь стремлением «жить самому и жить давать другим», всегда нетрудно…

Пока Римское рабовладельческое государство билось в конвульсиях, Гай Юлий сидел тихо, «не высовываясь», терпеливо выжидая, чем все это дело кончится…

Неукротимый «популяр», потомок сабинян, отважный Квинт Серторий, недобитый «оптиматами» соратник Гая Мария, потерявший глаз в сражении и закрепившийся со своими сторонниками – «марианцами» или «серторианцами» - в Испании, пытался, проводя там нетрадиционную для римлян (до того лишь выжимавших из своих провинций, сколько только можно, по принципу «чем больше жмешь, тем больше выжмешь») провинциальную политику, с опорой на туземную иберийскую аристократию, нанести удар по Риму и восстановить в Граде на Тибре уничтоженные Суллой прежние республиканские порядки. Митридат Понтийский, связанный с Серторием военно-политическим союзом, в свою очередь, не оставлял римлян в покое. Вследствие чего, как уже говорилось выше, все лучшие римские военные силы были заняты войной в «колониях», как на Востоке (в Азии), так и на Западе (в Испании). И как раз в этот критический для Римской олигархической республики момент самое ее сердце – Италия – оказалось охваченным крупнейшим в истории Античного мира восстанием рабов – восстанием под предводительством Спартака, названным впоследствии самими же римскими историками, за свой невиданный размах «Рабской войной». Неужели случайное совпадение? В это как-то мало верится…

Хотя не подлежит сомнению, что положение огромного большинства рабов было хуже некуда (и исключения лишь подтверждали правило). Как уже говорилось выше, вследствие продолжительных и широкомасштабных войн на Востоке, а также разгрома кельтов и германцев «контрактниками» Гая Мария рынок рабов оказался переполнен массами «двуногого товара». Что привело не только к резкому падению цен на рабов, но и к столь же резкому падению цены человеческой жизни. Рабовладельцы в Риме (как, впрочем, и в Греции) не считали рабов людьми. Они подразделяли все орудия на три вида, или категории:

1) немые,
2) мычащие (полунемые) и
3) говорящие.

«Немыми орудиями» они называли телеги, тачки, мотыги, лопаты, кирки и т.д. «Полунемыми орудиями» - волов и прочую четвероногую домашнюю скотину. «Говорящими орудиями» - рабов, «двуногую скотину». Обращенный в рабство, человек лишался своего имени. Вместо имени хозяин обычно давал рабу какую-нибудь кличку (часто – презрительную или издевательскую, к примеру – «Митридат», в честь понтийского царя), или же именовал его по роду выполняемой работы – «Мотыга», «Лопата», «Кирка» и т.д., а то и просто по происхождению – «Перс», «Сир» («Сириец»), «Фрак(с)», или «Тракс» («Фракиец»), «Дав» («Дак»), «Афр» («Африканец»), «Гета» («Гет»), «Египтянин» и т.д. На шею раба надевали металлический ошейник со спаянными концами и надписью «Держи меня, чтобы я не убежал». Часто невольников клеймили, словно скот (если раб убегал от хозяина, то после поимки клеймо выжигали у него на лице). Рабов держали впроголодь, в скотских условиях, случали как домашнюю скотину, подвергали всевозможным телесным наказаниям. Их заковывали в цепи, забивали в колодки, секли розгами, били палками, стегали плетьми, бичевали. Невольников принуждали к сексу с хозяевами, , обращали в евнухов, отдавали в гладиаторы и распинали на крестах, травили собаками. бросали на растерзанье хищникам на цирковой арене.

Закованному в кандалы рабу во время сбора урожая полагалось в день немногим больше килограмма твердых, как камень, пресных ячменных или просяных лепешек. Вместо завтрака, обеда и ужина «говорящее орудие» получало мутное пойло из выжимок маслин и винограда, смешанных с соленой водой. На целый месяц рабу выдавали лишь пол-литра оливкового масла. А когда урожай был собран и работа становилась немного легче, «двуногий скот» не получал и этого.

Ни в одном государстве Античного мира никогда не скапливалось таких огромных масс рабов и не практиковалось такого жестокого обращения с рабами, как в Римской державе (на территории которой, в свою очередь, особенно «прославились» своей жестокостью к рабам рабовладельцы Сицилии, что и вызвало на этом острове два мощнейших восстания рабов, с большим трудом подавленных римлянами, даже назвавшими эти восстания, за их масштабы, «рабскими войнами» - Первой и Второй – как впоследствии восстание Спартака на территории Италии). Рабовладельческая идеология, не только устанавливавшая и закреплявшая, но и оправдывавшая, по-своему, существование «немых», «полунемых» и «говорящих» орудий, лишь адекватно отражала неприглядную действительность. С точки зрения рабовладельцев, в ней была своя неоспоримая логика.

Посудите сами, уважаемый читатель: если человек (понимай – свободный и состоятельный римский гражданин) владеет десятью рабами, он может знать их всех в лицо, разговаривать с ними, а если он обращается с ними дурно, то знает, почему. Если же счет рабов, принадлежащих человеку, идет на сотни или же на тысячи, он никого из них в лицо знать уже при всем желании не может. Как человеческие существа, они для своего хозяина больше не существуют. Он дурно с ними обращается, но совсем не потому, что имеет что-то против них лично (ибо лично их не знает), а исключительно из экономии, поскольку понимает: дешевле купить, со временем, новых рабов, чем досыта кормить старых. Простой экономический расчет, ничего личного… В данном случае рабовладельца даже нельзя упрекнуть в жестокости. Ибо жестокость – чувство, свойственное человеческой натуре. Но владелец сотни или тысячи рабов при всем желании не может испытывать никаких человеческих чувств к существам, которых он твердо решил не считать человеческими.

И, тем не менее…
«Каждый – хозяин своей судьбы
И воли своей кузнец!
Скоро восстанут рабы!
Терпенью придет конец!
На господ пойдем!
Все спалим огнем!..»
и далее по тексту…

Надо сказать, восставшим против своих бесчеловечных угнетателей рабам под предводительством доблестного Спартака было непросто обрести себе союзников и соратников в борьбе. Несмотря на существующие различия в точках зрения на данный вопрос, обедневшие свободные земледельцы и безработная городская беднота обычно не проявляли особой солидарности с рабами. Ведь в глазах обнищавших поселян и горожан именно на рабах лежала часть вины (и притом часть немалая!) в том, что они, поселяне и горожане, лишились работы и хлеба. К тому же в глазах свободной римской бедноты - вечной жертвы умелых манипуляций со стороны власть имущих -, тот факт, что римские «терпилы-нищеброды», пусть даже прикрывающие свою наготу жалкими лохмотьями и ведущие растительное существование на жалкие подачки, все-таки – свободные, и потому – «достойные», «уважаемые» - люди, составлял главное, коренное, принципиальное различие между ними и «презренными» рабами. Ведь раб находился за пределами человеческого общества. А свободный бедняк все-таки был частью этого общества, как бы ему ни приходилось бедствовать. И самая что ни на есть «голь перекатная» не упускала случая гордо восклицать: «Не тронь меня, я - римский гражданин!», или, по-латыни: «Noli mе tangеrе, civis romanus sum!».

Тем более поразительным, в свете сказанного выше, представляется то обстоятельство, что проявившая отчаянную решимость горстка гладиаторов, не желавших продолжать разить друг друга насмерть на потеху римлянам и вырвавшихся, во главе со Спартаком, на свободу из фехтовальной школы своего владельца-«ланисты»[52] в италийском городе Капуе, и окопавшихся на вершине горы Везувия близ Неаполя, очень скоро получила подкрепление не только в лице рабов, занятых на полевых работах в окрестных латифундиях, но и в лице впавших в нищету свободных людей – главным образом разоренных римскими латифундистами италийских земледельцев (к которым, вероятно, часто присоединялись и более состоятельные италики, не удовлетворенные итогами антиримской Союзнической войны, упомянутой выше). Данный многократно засвидетельствованный анналистами факт красноречиво говорит как о масштабах всеобщей нужды, заставивших забыть о глубоко укоренившихся в умах социальных предрассудках, так и о незаурядном личном обаянии – харизме - предводителя этого восстания, кем бы он ни был – попавшим в римский плен фракийцем низкого происхождения, плененным (или не плененным) римлянами родственником фракийских или боспорских царей из династии Спартокидов, цирковым «фракийцем» (так назывались гладиаторы, сражавшиеся на потеху римлян на арене во фракийском вооружении, независимо от своей этнической принадлежности) либо же «дезертиром (из римской армии; если Спартак в ней и служил, то, скорей всего, не в легионах, а во вспомогательных частях – авксилиях, или ауксилиях, хотя и в их рядах мог пройти «полный курс» римской боевой выучки- В.А.), ставшим разбойником», схваченным и отданным в гладиаторы, как утверждал римский историк Луций Анней Флор[53]. Саллюстий пишет о Спартаке, что тот был «равно велик своими силами и тела, и души». Плутарх писал о Спартаке, что бывший гладиатор отличался «не только большой смелостью и физической силой, но умом и гуманностью. Этим он значительно превосходил других, будучи гораздо более похожим на эллина, чем на людей своего племени» (высшая похвала в устах биографа-грека, вынужденного жить и писать под римской властью, вполне смирившегося со своей участью, но не утратившего эллинской гордости!). Между прочим, Плутарх сообщает о вожде рабов-повстанцев и еще одну, весьма любопытную подробность: оказывается, Спартак был женат (вещь, для раба в эпоху Цезаря совершенно невозможная!):

«Жена Спартака, его соплеменница, одаренная однако же даром пророчества и причастная Дионисовым таинствам, объявила, что это (змея, обвившаяся вокруг ее супруга – В.А.) знак предуготованной ему великой и грозной власти, которая приведет его к злополучному концу. Жена и теперь (в лагере спартаковцев на Везувии – В.А.) была с ним, сопровождая его в бегстве (из гладиаторской школы? – В.А.).»…

По версии советского историка и писателя Милия Езерского, автора грандиозной трилогии о гражданской войне в поздней Римской республике, Спартак действовал отнюдь не «сам по себе», но в тесном контакте с окопавшимся в Испании «марианцем» Серторием и с плетущим нити антиолигархического заговора в Риме Катилиной. Но так ли это было в действительности? Сплошные вопросы без ответа…

Не подлежит сомнению одно. Войско и обоз Спартака, объединившего под своим началом, по разным оценкам, от ста двадцати до двухсот тысяч рабов и свободных (обоего пола), на протяжении трех лет «гуляли» (во всех смыслах слова) по Италии, держа «Главу мира» - державный Рим - в постоянном страхе и трепете. Как это ни странно, италийские легионы «всегда победоносной» («по определению») Римской мировой державы, разгромившей первоклассные армии выдающихся полководцев - Ганнибала, Филиппа и Персея Македонских, Антиоха Сирийского, Тиграна Армянского, Митридата Понтийского и прочих наследников воинской славы и традиций Александра Великого, не раз были биты «полчищами» (?) «плохо вооруженных» (?), но зато «отличавшихся высокой дисциплиной» (?) и воодушевленных стремлением к свободе «спартаковцев – смелых бойцов». Как такое могло случиться? Конечно, нельзя забывать, что наиболее боеспособные, отборные римские легионы воевали за пределами Италии – в Испании и на Востоке. Но все же, все же, все же… В общем, движение Спартака таит в себе не меньше загадок, чем военная реформа Гая Мария…

Нам ничего или почти ничего не известно о «программе» Спартака (если таковая вообще имелась). Испокон веков и во все времена «хозяева жизни» замалчивали или, по крайней мере, демонизировали идеологию угнетенных, осмелившихся поднять оружие на своих угнетателей. Однако же высокая боеспособность, высокий боевой дух и упорство участников движения, возглавленного Спартаком, служат достаточно ярким свидетельством широкой популярности, которой эта идеология пользовалась в свое время. Извечные мечты всех обездоленных о «городе (или государстве) Солнца», в котором должны царить свобода и справедливость, наверняка сыграли в случае восстания Спартака, как и в других аналогичных случаях (например – антиримского восстания «солнцеградцев»-«гелиополитов» под руководством Аристоника[54] в Пергаме) немалую, если не решающую, роль.

Осознав, что военная обстановка в Италии начала складываться не в его пользу, Спартак решил переправиться на Сицилию, где еще жива была память о двух рабских восстаниях и еще тлели последние искры мятежа. С этой целью он вступил в переговоры с киликийскими пиратами, подрядившимися перевезти спартаковцев на треугольный остров (разумеется, не безвозмездно). Но, получив авансом плату за перевоз на Сицилию, пираты обманули Спартака (возможно, они были своевременно перекуплены римскими властями).

В конце концов, «Спартакова война» (лат. Bеllum Spartacium), либо «Третья (после Первой и Второй войн с рабами на Сицилии[55] – В.А.) война с рабами» (лат. Теrtium Bеllum Sеrvilе»), была, пусть ценой большой крови, но все-таки выиграна двумя опытными в науке убивать римскими «дуксами», чья судьба оказалась в будущем тесно связанной с судьбой Гая Юлия Цезаря. Марк Лициний Красс и Гней Помпей «Великий» (Магн), хотя и постоянно соперничавшие между собой, но вынужденные периодически объединяться в силу общности интересов, покончили с восставшими спартаковцами. Красс (чудовищно обогатившийся на скупке имущества жертв «сулланских» проскрипций) нанес взбунтовавшимся рабам и их соратникам из числа свободной италийской бедноты решительное поражение в Апулии, на юге Италии (при этом, как считает большинство историков, погиб в бою и сам Спартак, хотя тело доблестного гладиатора после битвы найдено не было).

Помпей же, срочно вызванный сенатом из Испании (где он подавлял последние очаги сопротивления «серторианцев»), со своими легионами, уничтожил уцелевшие и ускользнувшие от карателей Красса, отряды взбунтовавшихся рабов «и иже с ними», «беспощадно вырвал корни мятежа», распяв шесть тысяч плененных им спартаковцев на крестах вдоль дороги из Капуи в Рим…

Имена Марка Красса и Гнея Помпея еще не раз встретятся уважаемому читателю на страницах нашего правдивого повествования.

Цезарь по-прежнему выжидал в Риме на Тибре. «Ждал у моря погоды».

13. «НОВЫЕ РИМСКИЕ»

После ликвидации всех внешне- и внутриполитических угроз в Римской республике наступил период некоторой консолидации и, скажем так, внутреннего, «гражданского» мира.

Династии «нобилей» якобы «Вечного» Града на Тибре, знатнейшие римские фамилии, потеряли много крови и лишились своих самых видных представителей за десять лет беспорядков после смерти Суллы, да и вследствие проскрипций, осуществляемых поочередно то одной, то другой враждебной партией, во время пребывания у власти то «популяров», то «оптиматов». Удержались на плаву лишь серые посредственности, боязливые «болотные лягушки», всегда готовые услужить «и вашим, и нашим», ухитрившиеся невредимыми «пройти между струйками» кровавого дождя и сохранить не только жизнь, но и имущество. Банда политических гангстеров, обязанная своим положением рождению, богатству и родственным связям, устала от борьбы и пребывала в нерешительности. «Нобили» старшего поколения, приходившего во все больший упадок, мало-помалу уступали место своим сыновьям и наследникам, если те желали и способны были занять это место. В других же случаях нобилитету приходилось, пусть нехотя и с немалой долей скепсиса, пользоваться услугами энергичных «гоминес нови» - «новых людей», или, говоря по-нашему, по-русски – «новых римских». «Старые», древние римские знатные фамилии издавна привыкли отрицательно и с недоверием относиться к этим выскочкам, «пришедшим ниоткуда». Но в изменившейся не в их пользу ситуации оказались вынужденными порой идти на компромиссы и не только терпеть выскочек в своей прихожей, но и принимать их в свою среду. Марк Туллий Цицерон, типичный «новый римский» из глубинки, обративший на себя внимание столпов римского общества своим блестящим ораторским талантом и активной адвокатской деятельностью, проложил себе «путь наверх» и обеспечил себе «место наверху» (вспомним одноименные романы Джона Брэйна!), неустанно берясь за судебные дела, вызывающие большой общественный резонанс, и предусмотрительно заручаясь в ходе своих действий поддержкой молодых, но влиятельных «нобилей». За дела с неясным исходом он предпочитал не браться. Цицерон никогда не выступал против публиканов – ростовщиков и откупщиков налогов - и никогда не оставлял этих «гоминес гонестиссими», «почтеннейших людей», цвет римского «всаднического» сословия, без своей адвокатской помощи, если им таковая требовалась. «Почтеннейшие люди», в свою очередь, вознаграждали своего блестящего судебного защитника подарками и щедрыми льготными кредитами. Однако и сенаторская олигархия, также нуждавшаяся в юридических услугах Цицерона, относилась к нему столь же благосклонно, милостиво допустив златоуста с периферии в свою столичную среду.

В описываемый период римской истории «оптиматы» буквально терялись в поисках способного и решительного предводителя, который смог бы вывести их партию из кризиса. Могущество Метеллов, влиятельнейшего в эпоху диктатуры Суллы, аристократического рода, клонилось к закату. Их ближайшие родичи – Клавдии – обедневшие и беззастенчивые в средствах («что за честь, когда нечего есть»), опустились до самого бесстыдного заигрыванья с партией «популяров». Как, впрочем, и сами Метеллы, в лице некоторых своих представителей, ставших «черными овцами в домашнем стаде» – например, Квинта Метелла Целера (или Келера), о котором еще пойдет речь далее.

Группировавшиеся вокруг глав могущественных сенаторских родов политические клики неустанно и ожесточенно соперничали в борьбе за влияние и власть. Таких клик было много, борьба их уравновешивала, и потому политическая жизнь в Граде на Тибре протекала, хоть и достаточно бурно, но относительно ровно (по крайней мере, до поры-до времени).

В самом центре пересечения множества общественных связей и контактов пребывал и действовал Марк Порций (Поркий) Катон Младший (чей предок и тезка – Марк Порций Катон Старший – прославился трактатом о сельском хозяйстве и повторяемой по любому поводу и без повода фразой «Карфаген должен быть разрушен!») – энергичный рыжеволосый человек с сильным «бойцовским» характером, которому было суждено стать на долгие годы одним из главных противников Цезаря. Катон пытался, путем устройства династических «браков по расчету» своих сестры и дочери, расширить и усилить свое влияние на политическую жизнь олигархической республики, да и сам очень выгодно женился. И тем не менее, он, как политик, неизменно пребывал в тени своей сводной сестры Сервилии, игравшей гораздо большую политическую роль, чем ее сводный брат, и неустанно пытавшейся всеми доступными средствами (включая свои женские прелести) укрепить власть собственного дома. Катон по гроб жизни не мог простить Цезарю того, что эта энергичная женщина (впоследствии ей будет предназначено судьбой произвести на свет знаменитого тираноборца Брута – возможно, зачатого ею от Цезаря) стала главной и «самой любимой» из многочисленных любовниц (или, как говорили на Святой Руси – «сударушек») нашего сердцееда и сердцеведа Гая Юлия.

Катон неустанно восхвалял нравы и добродетели доблестных предков, староримский образ жизни, позволивший римлянам покорить все окрестные земли, создав самую могущественную державу в «мире» (понимай – в средиземноморской Экумене). Он проклинал богатство, растущее рука об руку с нечестием, бичевал порчу и упадок нравов, - причем вполне серьезно, а не только на словах. Он был не лицемером и ханжой, а честным и суровым защитником интересов своего сословия. Упорный, твердолобый и жестоковыйный реалист (а вовсе не витающий в облаках теоретик), Марк Порций делал, все, что только мог, для сохранения за «оптиматами» их древних привилегий. Он был одновременно хитрым лисом и педантом, человеком, мыслящим и говорящим на манер плоскогубцев, но при этом не гнушавшимся, при случае, и подкупа, как вполне законного и допустимого средства политической борьбы. И напивавшимся, в свободное от трудов праведных время, как говорят, «до положения риз» (или «до поросячьего визга», как кому больше нравится). Полностью оправдывая тем самым крылатое латинское изречение: «Homo sum, humani nihil a mе aliеnum puto», «Я – человек, и ничто человеческое мне не чуждо».

Цезарь принимал участие в деятельности оппозиции «сулланской» олигархии, однако соблюдал при этом меру, никогда не выбиваясь в первые ряды оппозиционеров, стараясь держаться, по возможности, в тени. На первые роли в политической жизни вышли другие люди, чьи имена уже упоминались на предыдущих страницах этой книги, и которые теперь, после усмирения всех и всяческих мятежников и мятежей, были, в 70 году до Р.Х., с редким единодушием, выдвинуты «всадническим» сословием вкупе с сенаторской аристократией на консульскую должность. Этих новых римских консулов звали Марк Лициний Красс и Гней Помпей «Великий».

Марк Лициний Красс (хотя и победивший Спартака, но вынужденный разделить лавры своей победы над восставшими рабами с Помпеем – даром, что последний подоспел лишь к «шапочному разбору»! -, и с тех пор всеми фибрами души возненавидевший «Великого») - ловкий и изворотливый, осторожный и хитрый, держался в сторонке, пока не настал его заветный час. За ним стояли «новые римские» финансисты. Огромное богатство и широко разветвленные семейные связи обеспечили Крассу хорошую стартовую позицию. В период диктатуры Суллы Красс предусмотрительно сколотил себе громаднее состояние, скупая имения жертв массовых политических репрессий. Разжирев на крови и на золоте сограждан, погибших в период проскрипций, он, переключившись в наступившие после ухода Суллы «туда, где больше всего людей», более спокойные времена, в первую очередь, на торговлю недвижимостью и ростовщичество, теперь мог позволить себе выжидать, чем дело обернется…

Между тем, на первый план выдвинулся Гней Помпей «Великий» (злые языки утверждали, что он сам себе присвоил это прозвище, вопреки утверждениям Помпея, что «Великим» назвал его, за одержанные на Востоке победы над врагами Рима, грозный Сулла). Помпей был типичным «новым римским» родом «с периферии», из окрестностей Пицена. Там семейство взысканного милостью Фортуны «дукса»-разночинца (да и он сам) владело обширными сельскохозяйственными угодьями, обрабатываемыми великим множеством рабов. Отец «Великого» Гнея – Помпей Старший - в пору гражданских смут играл в борьбе между Суллой и Марием крайне двусмысленную роль «политического флюгера», придерживаясь (если выражаться языком Гражданской войны в России) «принципа КВД» («куда ветер дует») или «принципа НПВ» («нос по ветру»). После смерти старика Помпея, его сын, набрав на собственные средства частную армию, при высадке войск Суллы в порту Брундизий (ныне – Бриндизи в Южной Италии), предоставил своих «контрактников» в распоряжение «Любимца Афродиты», заручившись, в награду за этот «патриотический поступок», благосклонностью диктатора, у которого каждый гладий и пилум был в то время на счету. Карьера Помпею Младшему была отныне обеспечена, тем более, что он, в отличие от отца, не колебался в своих политических симпатиях и пристрастиях, однозначно сделав ставку на «оптиматов», да к тому же не гнушался ни беззаконий, ни насилий. Сразу же после смерти Суллы, его пламенный приверженец Помпей разгромил силами своих «контрактников» неукротимого, честолюбивого «популяра» Эмилия Лепида, попытавшегося восстановить власть народных трибунов (как уже говорилось нами ранее, при Сулле народный трибунат был ликвидирован в интересах «оптиматской» олигархии). Хотя первоначально Помпей поддерживал Лепида в его намерениях. В этом плане Гней «Великий» повторил не только судьбу собственного «флюгера»-отца, Помпея Старшего, но и судьбу Гая Мария Старшего, также «переменившего фронт» (однако, в отличие от Мария Старшего, Помпей Младший «переменил фронт» с выгодой для себя).

Марк Порций Катон, люто ненавидевший Помпея, приказавшего казнить без суда и следствия (то есть попросту убить, как собаку) близкого родственника дома Порциев , называл Помпея «aduluscеntulus cаrnifеx», что можно перевести на наш русский язык с латинского двояко: и как «юнец-мясник», и как «юнец-палач». Помпей успешно командовал римскими войсками в Африке и подавил антисулланское восстание в Испании, поднятое в свое время «марианцем» Серторием (уже убитым к тому времени своими же соратниками, с которыми, в свою очередь, расправился Помпей, всегда не столько побеждавший сам, сколько успешно довершавший то, что было начато другими до него). «Великий» был коварен и жесток. Но, сожалению, в отличие от птицы-говоруна из популярной в мое время книги Кира Булычова об Алисе – бесстрашной космической путешественнице и «гостье из будущего» -, не отличался ни умом, ни сообразительностью…

Вот какие «почтеннейшие люди» держали (или стремились держать) в описываемый период в своих руках (увы – запятнанных кровью) судьбу Римской олигархической республики.

14. НОРМАЛИЗАЦИЯ: НАДОЛГО ЛИ?

В 70 году до Р.Х. все изменения римского государственного устройства, осуществленные в период диктатуры Суллы, были отменены.

Странным образом, отмена заведенных при диктаторе порядков «популярами» прошла, как говорится, без сучка и без задоринки, без всяких трений. Аристократы-олигархи явно выдохлись, устали от борьбы…

Хитрый, дальновидный Красс первым делом устроил грандиозное кормление «державного народа-победителя» – бесплатный пир на десяти тысячах накрытых за его счет столов, ломившихся от яств и хмельных напитков – и трехмесячную даровую раздачу простонародью хлеба, знаменитую «аннону». Приобретая своею щедростью симпатии и поддержку столичного плебса.

Помпей потребовал триумфа для себя и земли для своих «контрактников», положивших к ногам римского сената и народа «весь Восток». Подозрительный сенат не сразу пошел навстречу требованиям «Великого», долго с ним торговался (чем окончательно склонил Помпея, уже чуть было не изменившего раз «оптиматам», поддержав Лепида, на сторону «популяров», явно перешедших в наступление). В итоге Помпей все-таки добился от сената триумфа, но о наделении его «контрактников» землей и речи не было. Ведь неосмотрительный Помпей сначала распустил свое войско и лишь после роспуска своей «ЧВК» стал договариваться с сенатом, сам лишив себя единственного инструмента оказания давления на «patrеs conscripti» - «отцов, занесенных в списки», гордо, как цари, восседавших в своих белоснежных туниках-латиклавах с широкими пурпурными полосами и окаймленных пурпуром тогах-претекстах на скамьях сенатской курии…

В консульство Красса и Помпея была восстановлена власть народных трибунов. В глазах плебса именно восстановления трибуната было решающим шагом в направлении демократизации общественной жизни. Восстановлена была и упраздненная при Сулле должность цензора. Луций Аврелий Котта, дядя Цезаря по материнской линии, внес законопроект, названный впоследствии в честь него «lеx Аurеlia» («Аврелиев закон»), реформировавший римскую судебную систему. По этому закону римские суды, право заседать в которых Сулла предоставил только «нобилям», отныне формировались на одну треть из сенаторов, на другую – из «всадников», и на третью – из так называемых «эрарных трибунов» (представителей привилегированного слоя населения «Вечного Города», наиболее близкого к «всадникам» в римской сословной иерархии). Именно на этот период «восстановления попранной Суллой римской демократии» пришелся знаменитый судебный процесс Гая Верреса – бывшего римского наместника на Сицилии, крайне одиозной личности, перебежчика из стана Мария в стан Суллы, ставшего подлинным бичом управляемого (и разоряемого) им треугольного острова (называемого греками, за свою форму, Тринакрией), запятнавшего себя бесчисленными актами насилия, вымогательства и произвола, в том числе и судебного (по его приказу римские граждане, вопреки закону, распинались на крестах, хотя им полагалось быть казненными через отсечение головы). Верреса защищал в суде знаменитый ритор Квинт Гортензий, утерший в свое время нос Цезарю, тогда еще новичку на прокурорском поприще, в ходе процесса «сулланца» Долабеллы. Однако на этот раз обвинителем против очередного «сулланца» выступил молодой и честолюбивый Марк Туллий Цицерон, прославившийся именно своими блестящими речами против Верреса. Берясь за судебные дела с политическим «бэкграундом» (говоря «по-новорусски»), можно было уже в те давние времена способствовать своей успешной, а порой – прямо-таки головокружительной карьере (причем не только на юридическом поприще). «Аврелиев закон», принятый как раз в самый разгар процесса Верреса, по-новому расставил акценты. В изменившейся не в пользу «оптиматов» обстановке всем и каждому в Граде на Тибре было совершенно ясно, что Веррес непременно проиграет, хотя его и защищает лучший римский адвокат. Веррес и впрямь был осужден и, не дожидаясь приговора, добровольно отправился в изгнание. А Марк Туллий впоследствии опубликовал свои обвинительные речи против пойманного за руку наместника (включая и те, которые Цицерон лишь намеревался произнести в суде, но так и не произнес), как своего рода политический памфлет. Правда, на момент издания речей против Верреса накал политических страстей, связанных с ним, уже спал, и никого они не уязвили. Цицерон всегда проявлял разумную осторожность. Да и не он один! Впрочем, впоследствии, уже после гибели Цезаря, соратник последнего Марк Антоний приказал казнить и Верреса, и Цицерона…

Сам Цезарь публично выступил с речью в защиту «lеx Plautia», «Плавтиева закона». Этот законопроект предусматривал официальную амнистию нобилей-«демократов», осужденных на изгнание в период диктатуры Суллы. К числу римских нобилей, которым принятый при активной поддержке Цезаря закон о помиловании пошел на пользу, принадлежал близкий родственник Гая Юлия – Луций Цинна, долго тосковавший по Риму в Испании и теперь одним из первых воспользовавшийся возможностью вернуться в родной «Вечный Город» из ссылки.

В 68 году до Р.Х. Цезарь был избран на должность квестора (буквально: «следователя») – обычную магистратуру для всякого римского нобиля, делающего обычную служебную карьеру. Став квестором, Гай Юлий, воспользовавшись, как поводом, двумя, с нашей современной точи зрения, чисто семейными, делами или обстоятельствами, убедительно доказал и подтвердил присущий ему дар умелого пропагандиста и демагога, незамедлительно и чутко реагирующего на запросы и настроения общества. Этими двумя поводами были торжественные похороны жены Цезаря – Корнелии, и тетки Цезаря – Юлии, вдовы Гая Мария Старшего.

15. ОБ ОДНОЙ ПОХОРОННОЙ ПРОЦЕССИИ

Похороны представителей правящей верхушки римского общества не считались делом сугубо семейным, но всегда обставлялись как театрализованные представления – бесплатные спектакли, зрелища, привлекавшие к себе внимание масс римского простонародья. Накануне погребения очередного новопреставленного аристократа (или очередной новопреставленной аристократки) все население Града на Тибре извещалось о предстоящем событии устами глашатаев. Траурная процессия напоминала скорее не похоронное шествие, а театральное (или театрализованное) представление, ибо ни одна знатная фамилия не упускала возможности продемонстрировать всем и каждому – даже по столь печальному поводу - свое «дигнитас», свой «гонор», свой «имидж» (говоря по-современному), свое могущество, свое богатство, свою древность и широко разветвленные связи своего рода.

В голове похоронной процессии обычно шагали музыканты и факельщики, за которыми следовали профессиональные плакальщицы, составлявшие весьма уважаемую и хорошо оплачиваемую гильдию в составе римских ремесленных коллегий. Плакальщицы распевали печальные погребальные песни и во весь голос (чем громче, тем лучше) оплакивали знатного покойника (или же знатную покойницу).

За оглашавшими стогны Града на Тибре горестными стонами и воплями профессиональными плакальщицами следовали профессиональные плясуны и мимы-лицедеи. Актеры скрывали свои собственные, подлинные лица под восковыми масками предков покойников (или покойниц), бережно хранившимися и выставлявшимися напоказ в приемных покоях всякого патрицианского дома града Рима. Таким образом, лицедеи представляли в глазах наблюдающего за ними простого народа «приложившихся к роду отцов своих» аристократов (или же аристократок) предков рода, чьих представителей (или представительниц) они провожали в последний путь. Если верить дошедшим до нас описаниям, лицедеи выставляли напоказ не только маски предков родовитых покойников, но также их парадные одежды, награды и знаки отличия – почетные венки (включая триумфальные, если предки при жизни удостаивались триумфа) и т.д. Мимы имитировали походку, манеры, жестикуляцию покойников и даже их манеру выражаться. При этом имитация нередко носила шутливый (если не сказать больше) характер. Так, на похоронах известного своей прижимистостью римского императора Флавия Веспасиана, представлявший августейшего покойника комедиант громко спросил своих сопровождающих, во сколько обошлась вся эта церемония. Когда ему ответили: «В сто миллионов!», «псевдовеспасиан» воскликнул: «Дайте мне десять миллионов – и можете бросить меня в Тибр!» …Впрочем, несмотря на подобные неподобающие (с нашей современной точки зрения), если не прямо кощунственные, выходки, главной целью похоронных процессий (как, впрочем, и триумфальных) была, конечно, не насмешка над новопреставленными (не «троллинг», говоря по-современному), а демонстрация славы, почета и величия рода, к которому покойные принадлежали. Демонстрация, служившая также своего рода патриотическим утешением для свято чтущего традиции «маленького человека с улицы», вынужденного зачастую, по причине недостатка средств, хоронить своих умерших близких в братской могиле (под покровом ночи, чтобы скрыть от «Града и мира» свое тягостное, унизительное безденежье, если не прямо-таки беспросветную нищету).

За лицедеями и плясунами следовал (на носилках или на повозке), в сопровождении почетного эскорта облаченных в черное ликторов с фасциями, обернутыми траурными лентами, гроб с покойником (или с покойницей), окруженный его (или ее) ближайшими родственниками, оплакивавшими умершего (или умершую), Процессия направлялась к Форуму, о котором автору настоящего правдивого повествования представляется уместным рассказать несколько подробнее.

Форум, главная площадь Древнего Рима, аналог древнегреческой агоры, был тесно заставлен статуями героев и бронзовыми памятниками в честь побед бесстрашных «сынов Ромула» над их бесчисленными врагами. Здесь же на Форуме росли считавшиеся священными вековые деревья. В центре Форума белело небольшое невзрачное здание – храм Януса, обожествленного царя древнего Латия (Лация), покровителя начала и конца всякого дела, двуликий профиль бородатой головы которого, со взором, обращенным в прошлое и в будущее одновременно, украшал аверс самой распространенной римской монеты - медного асса. Именно Янусу обязаны были своим названием восьмой холм «семихолмного» Града на Тибре – Яникул (современный Джаниколо)[56] – и посвященный двуликому богу начальный, первый месяц древнеримского календаря – по нашему: «январь», а по-латыни: ianuarius. Пока «потомки Ромула» вели свои бесчисленные войны, деревянные двери храма Януса были широко распахнуты в знак того, что бог, покинув свое святилище, невидимо присутствует на поле брани, опекая римский «эксерцитус». С прекращением очередной войны, двери храма двуликого божества опять закрывались. При этом следует заметить, что за несколько столетий они закрывались лишь дважды.

В разных частях Форума сверкали белизной изящные колонны других храмов, построенных позднее и несравненно более импозантных, впечатляющих, внушительных, чем скромное и непритязательное с виду древнее святилище двуликого Януса. Храмы высились на высоких каменных платформах, и их колонны казались гигантскими мраморными цветами. Внутрь храмов вели двери из чеканной бронзы. Под высокими сводами в таинственном полумраке стояли в спокойных, исполненных достоинства позах, статуи богов - как «исконно римских» (то есть, по сути дела – сабинских или же этрусских), так и введенных римлянами в свой пантеон постепенно, по мере покорения «энеадами» все новых стран и народов, чьи божества «ромулиды» привозили, - так, на всякий случай! - вместе с прочей военной добычей в свой Град на Тибре, чтобы дать им там «прописку» и «права гражданства». Одни из этих статуй (а с иудейской, христианской или мусульманской точки зрения– идолов, кумиров или истуканов) были изваяны из мрамора (и окрашены в натуральные цвета, вопреки привычному для нас, людей XXI столетия, представления о белых античных мраморных статуях и бюстах), другие отлиты из бронзы. В глазницах статуй некоторых богов или богинь мерцали кусочки горного хрусталя или иных полудрагоценных камней - к примеру, гиацинтов. Вообще-то не лишним представляется заметить, что римляне стали придавать своим божествам антропоморфный вид под влиянием эллинов, первоначально же «сыны Ромула» почитали, скажем, бога войны Марса-Маворса- Квирина в виде деревянного копья-«квириса», бога-громовержца Юпитера – в виде древнего необтесанного камня, и т.д. Но это так, к слову…

В северной части Форума высилось мрачное, потемневшее от времени здание, выстроенное из огромных, грубо отесанных камней. Это был страшный «карцер Мамертинус», или, по-русски - Мамертинская тюрьма. Она образовалась на месте древней каменоломни и была наполовину вырублена в скале. В сырых, глубоких и кишащих отвратительными паразитами подземных ямах, в непроглядной темноте и невероятном зловонии содержались приравненные к государственным преступникам пленные вожди и цари побежденных римлянами племен и государств, а также политические заключенные. Тюремщики, словно диким зверям, швыряли изнуренным узникам, дожидавшимся неминуемой смертной казни, жалкую и скудную пищу.

На Форуме римляне внимали речам ораторов, заседали в судах, совершали коммерческие сделки или слонялись без дела в ожидании подачек более состоятельных сограждан (в зависимости от своего социального положения и способа добывания хлеба насущного себе и членам своей семьи – если таковая имелась). На Форуме совершались жертвоприношения богам и проходили выборы должностных лиц. Сюда, по очереди, установленной жребием, являлся на выборы магистратов целый избирательный округ. Специально для выборов на Форуме было вымощено окаменелой лавой обширное пространство. Оно называлось «комиций». Голосовали на комиции деревянными табличками. Урны для голосования ставились на узком мостике, по которому на глазах у всех мог пройти только один человек. Это делалось для того, чтобы никто не мог обманным образом проголосовать дважды. По западной стороне Форума тянулись ряды сырых сводчатых помещений без окон – лавки ростовщиков. Ростовщики ссужали деньги под огромные проценты, нередко многократно превосходившие сумму, взятую в долг. На порогах своих жилищ алчные ростовщики выкладывали надписи: «Привет тебе, прибыль», «Приходи, прибыль» или «Прибыль – радость».

Вернемся, однако, к нашей погребальной процессии. Она проходила через Форум и, прежде чем проследовать дальше, к месту погребения, останавливалась у ораторской трибуны. С этой высокой каменной трибуны обращались с проникновенными речами к римскому народу военачальники и политические деятели. В трибуну были вделаны ростры – носы вражеских кораблей, захваченных в бою. Поэтому трибуна называлась ростральной. Ростры служили как украшением Форума, так и зримым символом непобедимости «Вечного Рима» не только на суше, но и на море. Не зря именно изображением ростры был украшен и реверс римского медного асса.

Имитаторы предков в восковых масках садились в почетные кресла, а близкий родственник покойного (или покойницы) произносил подобающую погребальную речь. Так поступил и Цезарь. Для оратора было бы непростительной оплошностью не использовать эту речь не только в целях восхваления деяний и достоинств новопреставленной тетушки, но и в собственных, чисто политических целях. А уж в чем, в чем, но в глупости Цезаря, при всем желании, никто не смог бы упрекнуть.

«Со стороны матери моя тетка Юлия происходит из царского рода, а со стороны отца – от бессмертных богов. И действительно, это из рода Анка Марция происходит Марций Рекс (по-латыни – «Царь» - В.А.), а таким было имя ее матери; это от Венеры происходят Юлии, а мы суть ветвь этой фамилии. Итак, наша семья царских кровей, повелевает человечеством и скреплена святостью богов, которым послушны даже цари».

Раскаты громкого, хорошо поставленного голоса «потомка Венеры» разносились по всему Форуму «Вечного Города», доходя до ушей взволнованной произнесенной Цезарем похвальной речи толпы, растроганной до слез (раз в неделю почему и не поплакать?). Молодой Цезарь, облаченный в черную траурную «тогу пуллу» (или, может быть, в пенулу – темный широкий длинный плащ без рукавов, наподобие пончо), произнес неслыханно, сенсационно высокомерную речь о своем семействе, которое в действительности больше не играло почти никакой (во всяком случае – заметной) роли в жизни республики. Однако совершенно особую нотку этой хвалебной речи придавала деталь, свидетельствующая о незаурядной отваге оратора: среди благоговейно внимающих Цезарю «предков», восседающих на Форуме в курульных креслах, выделялся мим в маске Гая Мария Старшего, которого Цезарь, по образному выражению Плутарха, как бы «возвратил из Аида (подземного царства– В.А.) на Форум». А ведь великий реформатор римской армии (в чем сами римляне, в отличие от некоторых современных авторов, не сомневались) и полководец из простонародья был объявлен Суллой врагом государства, и, несмотря на восстановление «досулланских» порядков, этот заклятый недруг «оптиматов» все еще не был реабилитирован.

Должно быть, эффект, произведенный похоронами вдовы Мария на римское общество, был подобен удару грома. И в каком благоприятном и выгодном свете, в каком ореоле мужества, благочестия («пиетас») и фамильной гордости предстал в его глазах организовавший эти похороны и увенчавший их своей хвалебной речью молодой племянник Мария, вполне достойный своего прославленного дяди! Между тем, Цезарь действовал отнюдь не под влиянием момента, не в порыве внезапного вдохновения или воодушевления, не в силах более сдерживать обуревавшие его тираноборческие чувства и любовь к свободе. Сделанный им шаг был не только решительным, но хладнокровно и заранее продуманным, плодом долгих тщательных политических расчетов, направленным на приобретение популярности у надолго запомнившего его римского народа. Помноженный на проникнутое искренней скорбью по умершей супруге и в то же время трогательно-скромное поведение «потомка Венеры» на похоронах безвременно скончавшейся Корнелии, он превратил пережившего двойную утрату Гая Юлия в любимца римской «черни», вовсе не случайно еще во время похорон его тетки Юлии заглушившей одобрительными возгласами и долгими, продолжительными аплодисментами, переходящими в овацию, отдельные протестующие выкрики некоторых неисправимых ревнителей памяти Суллы. «Дер­жать над­гроб­ные речи при погре­бе­нии ста­рых жен­щин было у рим­лян в обы­чае, в отно­ше­нии же моло­дых тако­го обы­чая не было, и пер­вым сде­лал это Цезарь, когда умер­ла его жена. И это вызва­ло одоб­ре­ние наро­да и при­влек­ло его сим­па­тии к Цеза­рю, как к чело­ве­ку крот­ко­го и бла­го­род­но­го нра­ва» (Плутарх).

Впрочем, этот успех пока еще оставался весьма скромным. Несмотря на привлеченное Цезарем к себе внимание римского общества, постепенно возвращающегося к нормальной жизни в ходе послесулланской «оттепели», он оставался скорее на уровне, так сказать, семейной интриги, чем на уровне большой политики. Сенат и ведущие деятели олигархической республики наверняка лишь пожали плечами, узнав об эксцентричной выходке молодого племянника Мария, увязшего по уши в долгах и многочисленных любовных интрижках ловца удовольствий, вне всякого сомнения, сообразительного, умного, находчивого, учтивого, приветливого, приятного в обхождении обладателя гражданского венка, остающегося, тем не менее, не взирая на все свои достоинства и дарования, лишь на задворках большой политики, и никогда не находящегося в центре событий. Никто из них даже в самых страшных снах, не мог себе вообразить, что придет день - и эта плохо подпоясанная «вифинская царица», этот «покоритель Никомеда» станет третьим членом союза, заключенного между Крассом и Помпеем – чтобы затем одолеть обоих своих союзников, расчистив себе путь к единоличной высшей власти…

Впрочем, никаким репрессиям Цезарь за свое дерзкое поведение не подвергся – время было не то, что при Сулле. К тому же Гай Юлий сразу же по завершении погребальных торжеств покинул Рим, отправившись (как того требовала его должность квестора) с претором Антинием Ветом (или Ветером) в провинцию «Испания (Гиспания) Ультериор», или, по-русски – Дальнюю Испанию.

Как уже говорилось выше, с квестуры - должности квестора - начинал свою служебную карьеру всякий римский государственный деятель. Направленный в ту или иную римскую провинцию, квестор (имевший собственную свиту, правда, без ликторов[57]) был правой рукой претора – наместника, управляющего римской провинцией -, в финансовых вопросах. Он заведовал хранением казны (государственных средств), контролировал публиканов и проверял их счета, взыскивал финансовую задолженность, налагал денежные штрафы, обеспечивал взыскание налоговой задолженности в судебном порядке, собирал дань с покоренных народов, исполнял функцию главы торговой полиции и осуществлял надзор над уголовными процессами, а в случае необходимости – занимался и военными делами. Может показаться несколько странным назначение на должность квестора такой подозрительной личности, как Цезарь с его явным неумением жить по средствам. Однако это было совершенно рутинным делом. Цезарю надлежало определенное время прослужить в должности квестора, чтобы подняться на следующую ступеньку карьерной лестницы. Кроме того, избрание на эту должность автоматически означало вступление в ряды сенаторов, а членство в сенате было для Гая Юлия огромным шагом вперед.

Как квестор Цезарь проявил себя в Испании, все еще содрогавшейся от отзвуков прокатившейся над ней «серторианской» грозы, нам – увы! - точно не известно. Светоний сообщает нам исторический анекдот, согласно которому Гай Юлий, стоя в портовом городе Гадесе (сегодняшнем Кадисе) перед статуей Александра Македонского, преисполненный отчаяния и недовольства собой, сравнивал себя с величайшим завоевателем прошлого, успевшим в возрасте Цезаря покорить весь мир (или, во всяком случае, его большую половину). Было ли все именно так, как пишет Светоний, или же невеселые мысли посетили Гая Юлия при чтении жизнеописания Александра Великого, как утверждает Плутарх Херонейский, ясно одно: причина для подобного настроения у «потомка Венеры» действительно имелась.

На момент квестуры Гая Юлия в Испании ему исполнился, ни много, ни мало, уже тридцать один год. В этом возрасте постепенно перестаешь быть многообещающим молодым человеком с большими перспективами и блестящим будущим. Неожиданно понимаешь, что блестящее будущее, как это ни печально, в прошлом. Внезапно предстаешь в своих собственных глазах всего лишь азартным игроком за политической игорной доской, которого никто больше всерьез не принимает, предметом постоянных насмешек и презрения великосветских сплетников. Ах, этот душка Цезарь, да он со своими амбициями и претензиями денария ломаного не стоит… Вне всякого сомнения – безрадостные и невыносимые перспективы для человека, с полным на то правом, осознающего свое неоспоримое превосходство в уме, силе характера, находчивости, гибкости, решительности нал своим окружением. В такой ситуации порой бываешь готовым совершать откровенные глупости, лишь бы сойти с мертвой точки, вырваться из заколдованного круга мелкотравчатости, начать, наконец, играть подобающую тебе роль на политической и исторической арене…

Думается, Цезарь прямо-таки сгорал от нетерпения, нетерпеливо считая дни, оставшиеся до возвращения в Рим, где воцарилась атмосфера, более благоприятная для перемен, чем когда бы то ни было ранее. Не говоря уже о том, что вынужденное пребывание в Дальней (и по названию и по своей реальной удаленности от «Главы мира») Испании должно было казаться нашему столичному «мажору» из Рима на Тибре столь же невероятно скучным, сколь нашему столичному «мажору» из Санкт-Петербурга казалось вынужденное пребыванье в Кишиневе… «Проклятый город Кишинев! Тебя бранить язык устанет…» (А.С. Пушкин. «Из письма к Вигелю»).

16. ПУТЬ НАВЕРХ

Народные трибуны щедро вознаградили «дукса» Помпея, способствовавшего восстановлению их власти, укреплявшейся день ото дня. По закону одного из трибунов – Габиния -, вошедшему в анналы римской истории под названием «Габиниева закона» (лат. lеx Gabinia) римский народ вручил «своему» герою (чья недавняя верная служба «оптиматам» как-то «подзабылась») верховное командование широкомасштабной «спецоперацией» против морских разбойников, ибо Рим не мог чувствовать себя «мировой» державой до тех пор, пока пираты Внутреннего моря жгли, топили и захватывали корабли под носом у «владык Вселенной», создавая постоянные перебои в снабжении Града на Тибре продовольствием, в первую очередь, основными продуктами питания – зерном, вином и оливковым маслом.

Наряду с этим, Гней Помпей получил проконсульскую власть над Средиземноморским побережьем (где располагались пиратские базы), оказавшимся полностью подконтрольным «Великому». В распоряжение Помпея был предоставлен флот в составе пятисот военных кораблей. В довершение ко всему, Помпей – Верховный Главнокомандующий военно-морскими силами республики – стал и новым Верховным Главнокомандующим римской армией в очередной войне с Митридатом Понтийским. Римские финансисты были очень недовольны прежним Главнокомандующим – Луцием Лицинием Лукуллом, который не только успешно воевал в Азии с понтийскими войсками, но и не менее успешно вмешивался в дела вовсю орудовавших там римских публиканов (в некоторых азиатских городах, полностью разоренных этими алчными откупщиками, шло глухое брожение, и Лукулл опасался антиримских восстаний в тылу своих войск). «Новые римские» сочли, что военачальник вмешивается не в свое дело, Лукулл был на этот счет иного мнения. Прежние римские наместники и «дуксы», бравшие от публиканов взятки, были склонны смотреть (и смотрели) на злоупотребления откупщиков сквозь пальцы. Лукулл же оказался замешанным из другого теста. В результате римские «всадники» стали считать своим главным врагом именно неподкупного римского «дукса» Лукулла (а не царя понтийцев Митридата). И добились-таки отставки пришедшегося им не по нраву стратега-«чистюлю» . Лукуллу, весьма дельному администратору и выдающемуся полководцу, победителю понтийцев и армян, фактически подготовившему все последующие победы Помпея «Великого» на Востоке, пришлось сменить военный плащ-сагум на гражданскую тогу, уйти на покой и задавать на покое друзьям, родичам и клиентам роскошные, вошедшие у римлян в поговорку «лукулловы пиры» (он, как и все римляне, да и вообще – все нормальные люди, любил хорошую кухню)…

Законом Манилия Помпею Магну были даны (на этот раз – в его отсутствие) чрезвычайные полномочия.

Среди честолюбивых политиков, энергично выступивших за принятие этого «lеx Маnilia», особенно выделялись Цицерон и Цезарь, стремившиеся таким образом добиться благосклонности Помпея. Особенно усердствовал Цицерон, неустанно приводя аргументы в пользу публиканов, чье банкротство, в случае потери римлянами провинции Азия, стало бы неизбежным, и получая за свою активность щедрые дивиденды от соответствующих кругов. Цезарь же, в отличие от златоуста Марка Туллия, не ограничивался защитой интересов одних только откупщиков, но стремился также (а точнее говоря – прежде всего) – снискать благосклонность Красса.

Несомненно, Цезарь и Красс заключили союз на основе общности интересов. Красс обладал несметными богатствами. Ему, между прочим, принадлежала большая часть Субуры – района, населенного в основном римской беднотой -, где Красс предвосхитил поведение римского принцепса-императора Клавдия Нерона (обвиненного злыми языками в сознательном поджоге Рима с целью его последующей перестройки). Красс содержал на собственные средства «частную» пожарную службу – снабженную всем необходимым для тушения пожара, молниеносно выезжавшую на место пожара и – самое главное! – удивительно быстро узнававшую, где и что именно в «Вечном Городе» горит. Злые языки даже утверждали, что пожарные Красса знали о месте пожара заранее. Не хочется думать, что эти самоотверженные борцы с огненной стихией, как «пожарные» из мрачной антиутопии Рэя Брэдбери «451 градус по Фаренгейту», поджигали дома, вместо того, что их тушить, но… они, странным образом, молниеносно оказывались на месте пожара, причем всегда - в сопровождении одного из агентов-риэлторов Красса. Ибо тушили эти пожарные лишь загоревшиеся здания и сооружения, принадлежавшие Крассу. Чужая недвижимость их не интересовала. Но это – в теории. На практике же – прибывшие на место с пожарными агенты-риэлторы Красса по дешевке покупали у прежних владельцев (без пяти минут – погорельцев) уже горящие здания, или даже целые городские кварталы, грозившие вот-вот загореться (что в условиях крайне тесной застройки было неудивительно и часто происходило). И лишь после совершения этой «сделки с недвижимостью» пожарные Красса принимались за тушение пожара.

Как видим, «денежный мешок» Марк Красс цинично и беззастенчиво приумножал свои и без того, безмерные богатства, но, с другой стороны, проявлял столь же безмерную щедрость, когда ему необходимо было поддержать своих сторонников материально. Без его щедрой финансовой поддержки (или, как говорят у нас – «подпитки») Цезарь был бы давно раздавлен тяжким бременем своих бесчисленных долгов. Красс вновь и вновь помогал Гаю Юлия расплачиваться с кредиторами. А благодарный Цезарь, в свою очередь, выступал подручным Красса на политической арене, оказывая своему щедрому спонсору по самым разным поводам услуги самых разных масштабов.

Незадолго до избрания нашего Гая Юлия курульным эдилом Цезарь и Красс планировали ни много ни мало…совершить в Риме самый настоящий государственный переворот. Однако до него дело не дошло, ибо у Красса в самый последний момент, как говорят у нас, «очко взыграло». То ли из страха, то ли из чрезмерной осторожности, «риэлтор-поджигатель» приказал трубить отбой…

А ведь была уже назначена точная дата переворота. 1 января 65 года заговорщики намеревались по условному сигналу учинить на заседании сената беспощадную резню своих противников, после чего Красс должен был стать диктатором, Цезарь же – его заместителем в звании «начальника конницы» (лат. magistеr еquitum)[58]. Что еще было ими запланировано, скрыто доныне мраком неизвестности… Во всяком случае, неясно, могли ли заговорщики рассчитывать на поддержку народа (Красс – преуспевающий «риэлтор-поджигатель» и известный ростовщик, вряд ли был особенно популярен) , или же все должно было произойти, так сказать, «на правительственном уровне», и путчисты, совершив чисто «верхушечный» переворот, собирались поставить Рим перед свершившимся фактом («Вечному Городу» такое было уже не в новинку). Как бы то ни было, насильственной смены власти не произошло. Условный знак (подать который на заседании сената 1 января должен был не кто-нибудь, а Цезарь) подан не был. Тога с плеча Цезаря сброшена не была. Красс остался у себя дома. Можно долго строить догадки на счет причин его внезапной робости и нерешительности. Возможно, осторожный «денежный мешок» перед самым началом путча счел шансы на его успех все-таки недостаточными. Расчетливый же Красс привык действовать всегда наверняка…

Кстати, говоря, существует версия о планировании Цезарем и другого «варианта» государственного переворота. По этой версии Гай Юлий тайно сговорился о захвате власти с неким Гнеем Пизоном (или Писоном). Цезарь должен был, с помощью вооруженных заговорщиков взять Рим под свой контроль, Пизон же прийти ему на помощь извне, при поддержке амбронов и транспаданцев - «живущих за Падом» (современной североитальянской рекой По) -, обладавших неполными римскими (так называемыми «латинскими») гражданскими правами, североиталийских галлов. Однако в ходе подготовки заговора Гней Пизон внезапно умер, и до путча дело не дошло.

Эта версия не представляется такой уж маловероятной, учитывая, что Цезарь и впоследствии, по ходу своих самых разных предприятий, часто и охотно прибегал к помощи жителей Цизальпийской Галлии.

Как бы то ни было, и вне зависимости от того, можно ли (а если можно – то насколько) верить в достоверность обеих изложенных выше историй, обе они свидетельствуют, по меньшей мере, об овладевших Цезарем и его тогдашними «товарищами по партии» отчаянии, беспокойстве и нетерпеливом стремлении во что бы то ни стало» сдвинуть дело с мертвой точки». Что-то обязательно должно было произойти!

Сразу же после своего возвращения из Дальней Испании Цезарь вступил в очередной брак, на этот раз – с Помпеей (нет-нет, не родственницей Гнея Помпея Магна, как, может быть, подумал уважаемый читатель, но зато внучатой племянницей грозного Суллы), послужившей впоследствии поводом к широко известному семейному скандалу, о котором будет подробно рассказано далее. А вот свою дочь, рожденную в браке с Корнелией, расчетливый и дальновидный Цезарь отдал в жены Гнею Помпею Магну, которого – по иронии судьбы! - до того долго обманывал с любвеобильной первой супругой «Великого» - Муцией (Мукией), одной из своих многочисленных римских «сударушек».

Обновив свои брачные отношения, Гай Юлий незамедлительно приступил к исполнению своих должностных обязанностей курульного эдила. Служебные обязанности курульных эдилов заключались главным образом в осуществлении «cura urbis» (своего рода полицейского надзора за жизнью в Городе, то есть – Риме, как столице республики), «cura annonaе» (надзора за снабжением населения зерновым хлебом) и «cura ludorum» (организации общественных игр, или зрелищ, в первую очередь – гладиаторских боев, травли зверей и гонок на колесницах – последние тоже не обходились без кровопролития, вследствие частых столкновений и аварий).

Всякому должно быть совершенно ясно, что из всех магистратур именно должность курульного эдила позволяла быстрее и надежнее всего заручиться благосклонностью вечно жаждущего именно «хлеба и зрелищ» римского народа (если, конечно, исполняющий ее магистрат проявит необходимые для этого великодушие и щедрость). Цезарь, и без того любимый народом за великодушие и щедрость, проявлял в должности курульного эдила и то, и другое. Никогда не отличавшийся ни скупостью, ни даже чрезмерной экономией, он никому не позволял превзойти себя ни в том, ни в другом.

В курульное эдильство Цезаря (и частично – на его собственные средства) была отремонтирована древнейшая, считавшаяся священной Аппиева дорога (или, по-латыни Via Аppia), соединявшая Рим с Капуей. Цезарь украсил Форум и целый ряд других площадей и мест большого скопления граждан изящными колоннадами. На устроенных им от своего имени (и за свой счет) гладиаторских играх он выставил триста двадцать пар бойцов, чем окончательно и бесповоротно покорил сердце и приобрел симпатии одержимой страстью к этим кровавым зрелищам жаждущей все новых и все более острых ощущений римской черни. Устроенные курульным эдилом Цезарем игры надолго запечатлелись в ее коллективной памяти, у дымных очагов в табернах-тавернах и в клетушках римских городских трущоб еще долгие годы спустя толковали о колесничных бегах и – прежде всего! - о гладиаторских боях (как наиболее кровавом зрелище) времен курульного эдильства Цезаря.

Видимо, курульный эдил Гай Юлий Цезарь сумел придать устроенным им на потеху «Urbi еt orbi», сиречь - «Граду и миру» - играм столь невиданный дотоле и чудовищный размах, что сенат счел необходимым издать особый указ, ограничивавший число гладиаторов, привозимых в столицу республики для выступления на цирковой арене. У «отцов-сенаторов» на то были, вне всякого сомнения, веские причины и вполне понятные опасения. Ведь всегда готовая на смерть орда обученных всем видам боевых искусств, привычных к обращению со всеми видами оружия бойцов, возможно, купленных одним-единственным человеком и повинующихся только его приказам, могла быть при случае использована своим хозяином не только для того, чтобы развлекать и восхищать цирковых зрителей и клакёров своим искусством убивать других и умирать самим «к вящей славе Вечного Рима»…

Следует особо подчеркнуть, что местом проведения игр в «столице обитаемого мира» в эпоху Цезаря был – вопреки довольно широко распространенному заблуждению - отнюдь не Колизей, или «амфитеатр Флавиев» (еще не существовавший), а Большой Цирк, или, по-латыни, Circus Maximus. Большой Цирк, имевший форму вытянутого в длину прямоугольника, располагался под открытым небом в ложбине между двумя холмами – Авентином и Палатином - якобы в том самом месте, где в царствование «Отца Отечества» Ромула произошло похищение сабинянок, положившее начало слиянию римлян с сабинянами в один народ квиритов, воинственных сынов Квирина-Марса.

Усыпанная песком арена цирка-ипподрома была так велика, что спустя много веков жители Рима превратили ее в городскую площадь – Пьяцца Навона. Площадь эта и поныне остается одной из самых больших в столице современной Италии.

На трибунах, окружавших арену, размещалось примерно столько же зрителей, сколько в огромной чаше московского стадиона в Лужниках - более ста тысяч. Цирк имел такую величину и форму потому, что, кроме гладиаторских боев, на его арене проводились упомянутые выше состязания в беге на колесницах. В соревнованиях на ипподроме могло одновременно принимать участие двенадцать колесниц. Посреди цирковой арены, деля ее на две части, была выстроена невысокая, в рост человека, стенка. По обеим ее сторонам тянулась беговая дорожка.
На одном конце арены находились конюшни с подъемными решетками вместо ворот. Другой конец арены заканчивался полукругом. Возница-колесничий, стоя во весь рост, не всегда мог удержать равновесие во время поворота. Здесь тяжелые колесницы часто опрокидывались, а сброшенный колесничий попадал под копыта коней. Именно поэтому, как уже говорилось выше, колесничные бега были не менее кровавыми зрелищами, чем гладиаторские бои (не говоря уже о периодическом обрушении, под тяжестью зрителей, перегруженных цирковых скамей, также приводившем к многочисленным жертвам среди жителей и гостей столицы). В римском цирке не было ни платных билетов, ни сеансов. Римляне, страстные любители «зрелищ», занимали места на трибунах еще с ночи и проводили там целый день, а то и по нескольку дней. В цирк ходили со своими подушками (у кого таковые имелись) и запасом провизии. Здесь же сотни всевозможных лавочек торговали съестными припасами, а по рядам пробирались торговцы хлебом, разносчики воды и прохладительных напитков. Квириты всех сословий (как и пребывавшие в «Столице мира» иноземцы-«перегрины») азартно бились об заклад, делая ставки на тех или иных гладиаторов и колесничих. В дни «зрелищ» выигрывались и проигрывались целые состояния.

В рамках зрелищ тщанием щедрого к народу Гая Юлия была устроена и травля диких зверей, или же, по-латыни – «бестий» особым видом гладиаторов – «бестиариями» (или «венаторами»). Причем Цезарь, очевидно, постарался и в этой области превзойти своего постоянного соперника Помпея (на устроенных которым в свое время играх на арене цирка бестиарии убили шестьсот львов и двадцать слонов, не говоря уже о прочих, не столь крупных, бестиях). Был, был размах и у Помпея, ничего не скажешь, но все же – куда Магну было до Цезаря!

И «нача» имя курульного эдила Гая Юлия «слыть», как выразился бы средневековый русский летописец, мы же просто подчеркнем, что имя Цезаря становилось все популярнее. Настолько популярнее, что даже игры, устроенные Цезарем не в одиночку, а «вскладчину», совместно с коллегой по должности – вторым курульным эдилом, Бибулом, именовались плебсом исключительно «Цезаревыми играми». Бибул, возмущенный и до глубины души обиженный этой очевидной и вопиющей несправедливостью и неблагодарностью черни (как-никак, он, Бибул, ведь тоже «вложился» в игры, и ему, Бибулу, они тоже встали в копейку – или, точнее, в асс!), заметил, что его судьба схожа с судьбой Поллукса. Ведь подобно тому, как возведенный на римском Форуме храм двух божественных близнецов Кастора и Поллукса (Диоскуров - сыновей Юпитера), в обиходе всегда называют храмом одного лишь Кастора, так и игры Цезаря и Бибула называют играми одного лишь Цезаря (хотя народ обязан ими не только щедрости Цезаря, но и щедрости Бибула)…

В ходе работ по украшению города Рима Цезарь «исподволь» совершил очередной вызывающий (по отношению к политикам старой, «сулланской» школы) жест. Он повелел за одну ночь восстановить удаленные при Сулле статуи Гая Мария и его победные трофеи, да еще и дополнительно украсить их. Неодобрение, высказанное сенатом по поводу этого самоуправства, ни к чему не привело. «Отцы, внесенные в списки» не осмелились снова убрать восстановленные Цезарем символы партийного духа «популяров», опасаясь вызвать этим гнев поднявшего голову народа. Восстановлением статуй и трофеев Мария Цезарь исподволь, но очень ловко и искусно, за одну ночь сделался тайным главой партии «марианцев». Он смог добиться этого благодаря своей должности курульного эдила. Но она же принесла ему не менее шести миллионов денариев новых долгов. Что стало для него, в конечном счете, политическим обязательством.

Поэтому Цезарь постарался, с помощью Красса и народных трибунов, получить новую, чрезвычайную (и притом – чрезвычайно выгодную) магистратуру. На повестке дня стояло объявление Египта «провинцией римского народа», ибо восставшие жители египетской столицы Александрии убили своего царя (милостью Суллы) Птолемея XI Александра II[59] (друга и союзника Рима), чем навлекли на себя недовольство и гнев Римской «мировой» державы. В Риме сразу же после александрийского цареубийства распространились слухи, что Птолемей якобы завещал свое царство Риму (по примеру царя Пергама[60]). Гай Юлий страстно возжелал получить под свое командование римские вооруженные силы, предназначенные для оккупации Египта (к нильским берегам Цезаря всю жизнь тянуло с непреодолимой силой, как если бы «потомок Венеры» предчувствовал, что встретит там свою величайшую любовь). Новое назначение позволило бы ему одним выстрелом убить двух зайцев – избавиться от долгов и одновременно попытаться несколько ослабить влияние Помпея Магна на Востоке.

Сенат, однако, был на этот счет совсем иного мнения. Нисколько не обескураженный отказом, Цезарь сразу же взялся за разработку нового проекта. Только что скончался исполняющий обязанности Великого Понтифика патриций Метелл Пий. Должность первосвященника стала, таким образом, вакантной. И Цезарь не замедлил подать свою кандидатуру на занятие освободившейся жреческой должности. Вообще-то в Риме было принято, чтобы жреческая коллегия понтификов избирала на освободившуюся должность своего главы собственного представителя. При таком традиционном подходе у Цезаря было мало шансов на успех. Тем более, что вместе с ним подали свои кандидатуры принцепс (в описываемый период римской истории данный титул носил еще не верховный правитель Римского государства, как впоследствии, в имперскую эпоху, а «первый из сенаторов», то есть глава – председатель - римского сената), оголтелый «сулланец» Катул ( в свое время больше всех «отцов, занесенных в списки» возмущавшийся тем, что Цезарь осмелился восстановить изображения и трофеи Гая Мария, удаленные в период диктатуры Суллы) и весьма влиятельный Исаврик. Однако один из народных трибунов (милостью Красса) – чрезвычайно изворотливый и сообразительный друг и соратник Цезаря - Лабиен (с которым мы еще не раз встретимся по дальнейшему ходу нашего правдивого повествования)– отыскал в архивах давно забытый «за давностию лет» закон, по которому избирать Великого Понтифика надлежало не коллегии понтификов, а представителям от всех избирательных округов «Вечного Города». Таким образом, дело было передано из рук аристократии (из представителей которой состояли жреческие коллегии) в руки народа. Потекли финансовые потоки из рук в руки… На подкуп были израсходованы поистине чудовищные суммы, взятки достигали подлинно астрономических размеров. Даже «первый из сенаторов» Катул, не ожидавший для себя, вследствие популярности Цезаря у простонародья, ничего хорошего, предложил своему сопернику, столь любимому народом, кругленькую сумму за то, чтоб Цезарь снял свою кандидатуру. Но Цезарь, расценивший предложение принцепса Катула, как лишнее доказательство своих шансов на успех, отказался от предложенной ему главой сената взятки. Риск оставался огромным, ведь никто не мог с абсолютной точностью предугадать, как поведут себя представители избирательных округов Града на Тибре. Сам Гай Юлий поставил на карту буквально все. Если верить Плутарху, Цезарь заявил своей матери в день выборов: «Сегодня, мать, ты увидишь своего сына либо верховным жрецом, либо изгнанником». Этот приведенный Плутархом исторический анекдот свидетельствует о крайней напряженности сложившейся обстановки и о том, что, казалось бы, очередная ступенька служебной карьеры внезапно стала важной вехой на жизненном пути героя нашего правдивого повествования. Можно только снять шляпу (у кого она есть) перед завидной выдержкой человека, способного в такой день на такое высказывание, и перед его упорством в желании достичь желанной цели.

Цезарь победил на выборах с большим «отрывом». Занятая им должность Великого Понтифика была весьма важна. Олигархи были крайне раздосадованы поражением. Кто знает, на какие безумства этот демагог, бессовестный совратитель народа, еще вздумает подвигнуть подлую чернь. ..Если его, конечно, вовремя не остановят. Эх, прав был незабвенный Сулла, зря мы его в свое время не послушали…

Сделавшись первосвященником, Гай Юлий сразу переехал из своего скромного дома в Субуре в куда более представительное здание, расположенное на аристократической Священной улице (или, по-латыни – Виа Сакра). Подальше от пожарных команд «риэлтора-поджигателя» Красса (не потому, что не доверял своему щедрому спонсору, а так, «на всякий пожарный»)…

17. ВЕЧНО ГОЛОДНАЯ РИМСКАЯ «ЧЕРНЬ»

Уважаемый читатель настоящей книги, разумеется, давно уже успел понять, что в поздней Римской республике вообще и в ее столице – в частности, все решали нобили. Но как обстояло дело со столичной «чернью», этим вечно голодным и пребывавшем постоянно в состоянии броженья «человеческим суслом», этими «отбросами» Города-миллионера? Почему, собственно говоря, все главные действующие лица настоящей книги ругали это «вечное бродило» почем зря, или же, напротив, льстили ему на все лады?

Историки Града на Тибре дружным хором характеризуют столичный плебс, как крайне непостоянную, колеблющуюся в своих симпатиях, охотно поддающуюся подкупу, коррумпированную аморфную массу оборванцев-«пролетариев», всегда готовых отдать (и отдающих) свой голос на выборах магистратов кандидатам, лучше других выполняющим главный лозунг «столичной биомассы» - «Хлеба и зрелищ!». «Плебс урбана» - «стадо избирателей» без собственного мнения, высокомерных тунеядцев, избегающие всякого труда, считающих себя лучше других лишь в силу своего единственного (наряду с потомством) достояния - римского гражданства.

Именно такую, крайне нелестную характеристику дают, как будто сговорившись, своим согражданам-«люмпен-пролетариям» сами античные классики. В том числе и люди вроде Цицерона, слишком часто использовавшие, (в реальной жизни), столь осуждаемые ими (в своих высокоморальных и назидательных сочинениях) качества «человеческого сусла» в своих собственных целях, и позволявших себе тем больше (и главное – безнаказаннее) презирать обманываемых ими голодранцев, чем легче те позволяли себя обманывать.

Конечно, все упреки, брошенные античными авторами римскому плебсу, были справедливы. Однако это – лишь одна сторона медали (у которой их, как всем известно, две). Сегодня мы знаем, что мы, в сущности, ничего не знаем («респект и уважуха» мудрому Сократу!). В эпоху Цезаря, как и во все прочие эпохи, хвалебный глас сладкозвучных гимнографов и мифотворцев, как и грифель (или, как сказал бы римлянин на нашем месте – «стиль») анналистов, в равной степени не удостаивают своего внимания «навоз истории», воспевая лишь героев и царей, гордо возвышающихся над серой массою презренного простонародья, радовавшегося возможности перехватить где-нибудь лишний асс.

А если не асс, то любую другую монету, римскую или же чужеземную. Обменять последнюю на римскую всегда можно было у менялы – представителя профессии, распространенной в «Вечном Городе» не меньше, чем профессия ростовщика. Римские легионы покорили многие страны, и отовсюду стекались в Рим награбленные римлянами деньги. Чтобы обменять эти монеты на медные римские ассы или серебряные сестерции, приходилось обращаться к людям, знающим цену монет - к менялам. В лавках или на уличных лотках менял обмен, разумеется, производился так, что хозяин никогда не оставался в накладе. Да и могло ли быть иначе? «Приходи, прибыль!»…

Вне всякого сомнения, в эпоху затянувшейся на целое столетие агонии Римской республики, плебс был скопищем неуверенных в своем завтрашнем дне деклассированных элементов. Эти «жалкие людишки» (по мнению «всадников» и уж тем более – «нобилей») вообще не трудились (или трудились в очень редких случаях), хотя всегда хотели есть. Неужели лишь в силу присущей им порочной лености? Не думаю. Ведь у них отняли возможность трудиться. Как уже говорилось выше, массовый импорт рабской рабочей силы (главным образом – военнопленных) лишил подавляющее большинство свободных ремесленников возможности заниматься своими ремеслами, дав в то же время владельцам латифундий возможность отнимать землю у свободных мелких земледельцев, поскольку обработка земли с помощью «говорящих орудий» была, в условиях постоянного притока таковых извне, рациональней и, главное, дешевле. Римский мелкий земледелец, уходивший на войну, чтобы ценой своих крови и пота, сделать Рим «мировой» державой, по возвращении к родным пенатам узнавал, что его землица продана или отдана в залог богатому, могущественному соседу-латифундисту. И что те «варвары», которых он, свободный мелкий земледелец, в свою бытность доблестным легионером, победил на поле брани во Фракии, Африке или Азии теперь, обращенные (с его, свободного мелкого земледельца, мобилизованного в «несокрушимую и легендарную» римскую армию, помощью) в рабов, обрабатывают его бывшую пашенку…Что же должен был теперь делать этот почтенный земледелец – «illе agricola honеstus» - в столь печальной для себя ситуации? Котомку за плечи – и в Город на Тибре…

Рискуя повториться, мы еще раз подчеркнем, для большей ясности: постоянный приток лишенных своей землицы земледельцев и отслуживших свой срок легионеров постоянно (после каждой выигранной ими для «вечного» Рима войны) пополнял массу городского «люмпен-пролетариата», увеличивая и без того огромное число обездоленных, кое-как живших (а точнее – прозябавших) на скудное государственное подаяние – «гуманитарную помощь» тех времен. Власть имущие, отнявшие у мелких свободных производителей возможность жить своим трудом, снабдили их «в утешение» соответствующей их новому положению идеологией, гласившей: труд – презренное занятие, подобающее лишь столь же презренным рабам, и потому недостойное свободного римского гражданина.

Но как же и за счет чего же жили эти прикрывавшие свою наготу заскорузлыми от пота и въевшейся грязи рубахами-туниками «простые свободные римские граждане» - столь гордые своей свободой «тунеядцы»?

Жилось этим гордым квиритам, скажем прямо, очень плохо. «Простые свободные граждане» ютились в ветхих, то и дело грозивших обрушиться, разъеденных грибком, покрытых плесенью многоэтажных и многоквартирных громадных доходных домах, а точнее – бараках, так называемых «инсулах» (буквально: «островах»; это название, видимо, объяснялось тем, что сии бараки, каждый из которых занимал целый квартал, со всех четырех сторон были окружены улицами) старого города – Субуры -, чьи этажи (кроме нижних) сдавались «почтенными домовладельцами» вроде «пожарного-поджигателя» Красса, семьям горемычных бедняков (по комнатушке на семью). В сырых и полутемных комнатушках не было ни мебели, ни очага, ни печки, ни – естественно! - сантехники. Справлять большую и малую нужду приходилось в глиняные ночные сосуды (в то время как римские богачи, если верить «Сатирикону» Петрония, использовали для этой цели серебряные «ночные вазы»), либо в специальные отрытые желоба, по которым нечистоты стекали из жилищ в зловонные дворы. Днем же всегда имелась возможность помочиться – например, в особые амфоры, выставленные перед дверями прачечных или кожевенных мастерских (моча использовалась для стирки и дубления). Водопровод доходил лишь до третьего (а то – и до второго) этажа, к тому же, особенно в жаркую летнюю пору, зачастую иссякал вследствие перегрузки. Обычно нижние этажи «инсул» (в которых размещались лавки и харчевни) были кирпичными, а верхние, сдаваемые под жилье - из глины и дерева. Римские зодчие умели возводить сооружения, поражающие своей долговечностью, однако же дома для бедноты строили очень небрежно. Стены доходных домов «столицы обитаемого мира» постоянно давали трещины, а потолки и крыши обрушивались так часто, что ходить по римским улицам считалось опасным если не для жизни, то - здоровья. Плебс проживал в тесных, узких, темных, зловонных улочках и переулочках, куда едва проникал солнечный свет, либо же в так называемом «суммонии» - лепившемся, как ласточкины гнезда, к городской стене скопище дышащих на ладан, кое-как сколоченных дощатых хибар (или, если угодно – халуп). Порою под жилье сдавались даже антресоли в лавках римских торговцев, на чьих подвесных потолках, служивших жильцам полами, нельзя было даже выпрямиться в полный рост. Спали вповалку, на кучах тряпья. Несколько глиняных сосудов, ступка, масляный светильник, нож и ручные жернова – вот и все имущество «свободного» римлянина, гордого «потомка Ромула». В римских трущобах процветала преступность, свирепствовали эпидемические заболевания, пожары разом превращали в пепел целые кварталы (причем даже без помощи «почтеннейших людей» вроде бессердечного стяжателя Марка Лициния Красса). И – повторяем! - всем их обитателям всегда хотелось есть.

Позвольте, скажет уважаемый читатель, разве власть имущие не давали своим страждущим братьям «хлеба и зрелищ»? Это верно, но и в данном вопросе следует избегать слишком упрощенного и обобщенного подхода. Возможность получать от государства даровой зерновой хлеб имели лишь бедные жители Города, обладавшие всеми правами римских граждан. Причем они получали не просто «хлеб» (то есть, не печеный хлеб»), а зерно. Если была возможность истолочь это зерно в муку, замесить тесто и испечь его (либо в собственной печи, либо – отнюдь не бесплатно! – в пекарне; у подавляющего большинства обитателей клетушек своей печи, как уже говорилось, не было), то можно было поесть хлеба. В противном случае приходилось обходиться лишь болтушкой из муки, мучным пюре или кашей-«шрапнелью» (говоря по-современному). Но и эта хлебная подачка, знаменитая и достохвальная «аннона» (или, по-нашему – «велфэр»), была не привилегией, не законным, или, говоря по-современному – «конституционным» правом римских «пролетариев», а милостыней (или, как говорили у нас на Руси – «благостыней») - жестом доброй воли власть имущих, милостиво благоволивших уделить «братьям своим меньшим» малую толику «от щедрот своих». Причем порой этот источник дарового питания иссякал (например, вследствие неурожая или перехвата груженых зерном кораблей морскими разбойниками), хотя власть имущие не часто могли себе такое позволить, и обычно спешили принять меры к ликвидации перебоев в снабжении. Не говоря уже о том, что ни один нормальный человек, будь он хоть трижды «(люмпен)-пролетарий», да еще обремененный многочисленной семьей (ведь именно в производстве детей заключалась основная цель существования римских пролетариев), при всем желании не мог питаться лишь «хлебом единым». Для поддержания жизненных сил требовалась еще кое-что из съестного. Хотя бы капелька оливкового маслица, глоток винца (а детям – молочка), пригоршня маслин. А ничего из этих благ земных Римская республика своим «пролетариям» бесплатно не давала. Спрашивается: откуда же все это бралось? От кого римское «человеческое сусло» эти блага получало? Многие простолюдины, если верить античным источникам, улучшали содержимое своей «пищевой корзины», становясь клиентами-«паразитами» (букв. «сотрапезниками»), питавшимися крохами с пиршественного стола своих богачей-патронов, допускавших их порою к своей трапезе. Но счет «пролетариям» в Граде на Тибре шел, как-никак, на сотни тысяч, а стольких богачей-патронов и, соответственно, пиршественных столов, в Риме не было. Некоторые «пролетарии» нанимались иногда на временные работы (часто граничившие с уголовно наказуемыми деяниями, а то и «плавно переходящие» в преступную деятельность). Кроме того, как и во всех кварталах бедноты во все времена, существовали чисто незаконные источники дохода – ограбления, кражи со взломом, убийства, проституция и другие, самыми безобидными из которых были попрошайничество и воровство.

Впрочем, существовал и еще один, уже упоминавшийся нами, источник дохода. До всякого, даже самого тупого и несообразительного, бывшего мелкого земледельца, вынужденного, вследствие своего обезземеливания, дни напролет играть на перекрестке с такими же горемыками в морру[61], бесплатно посещать холодную баню – «фригидарий» (посещение горячей бани стоило денег), торчать перед тавернами в надежде на даровую выпивку (вдруг попадется добрый человек, готовый угостить страждущего и – главное – жаждущего собрата глоточком доброго винца), давать выход своей внутренней агрессии на цирковых зрелищах и ежегодно делать своей жене на куче грязного тряпья в душной клетушке по ребенку, в один прекрасный день вдруг доходило, что у него, кроме тел своих сыновей и дочерей и никому не нужной силы его собственных рук, имелось еще нечто, за что можно было получить деньги. Его голос на выборах! Стоит ли удивляться тому, что этот свободный римский гражданин и избиратель, не задумываясь, отдавал свой голос тому, кто больше заплатит? Но справедливо ли было называть их «голосующим скотом»?

Они были непросвещенными, ибо никто из власть имущих не был заинтересован в их просвещении. Ведь просвещенному человеку не так просто «вешать лапшу на уши», как просвещенному. Умные не нужны, нужны послушные. То, что они были легко возбудимы и готовы, не задумываясь, возлагать вину за свое жалкое – от трудного детства до нищей старости – существование то на того, то на другого, также можно было использовать, если действовать с умом. Однако управлять ими было непросто. Этот плебс, эти сотни тысяч деморализованных и развращенных вынужденным ничегонеделанием, вечно голодных и агрессивных, раздражительных, заражавших друг друга своей агрессией и раздражительностью, когда сбивались в большие массы, были крайне взрывоопасным оружием, с помощью которой можно было держать в узде своих политических противников, но которая могла, в случае малейшей неосторожности с твоей стороны, выйти из-под твоего контроля, обратиться против тебя самого, и тебя уничтожить. Великие демагоги, и в первую очередь - Цезарь, знали это и вели себя соответственно.

Таковы были «пролетарии в лохмотьях», составлявшие немалую часть столичной «биомассы». Как ни мало нам известно об этой части непривилегированного населения Града на Тибре, нам, странным образом, все-таки известно о ней гораздо больше, чем о другой части проживавшего в «Вечном Городе» простонародья, к «люмпен-пролетариату» не относившейся. О достаточно многочисленных ремесленниках, мелких торговцах, пекарях, лекарях, тряпичниках, горшечниках, старьевщиках, цирюльниках, могильщиках, гробовщиках, возчиках и извозчиках, шерстобитах, лоскутниках, владельцах прачечных, гостиниц и таверн, рабочих с постоянным заработком (трудившихся на условиях долгосрочной занятости в мастерских и на производствах, где использование рабского труда было нерентабельным), или, говоря по-русски – «мещанах», а используя марксистский термин – «мелких буржуа», «мелкой буржуазии». Они существовали, обладали определенным влиянием, были объединены в профессиональные союзы – коллегии, своего рода «политические клубы», культовые (религиозные) и похоронные (кладбищенские) братства, свои комитеты в избирательных округах (видимо, демократические по характеру и духу), и, несомненно, играли свою роль в жизни Города. Будь это иначе, вожди римских политических «партий» не стремились бы использовать их в своих целях. Они могли представлять собой угрозу, если им удавалось мобилизовать и поднять на борьбу, в свои интересах, и «скот, наделенный правом голоса».

Что, судя по всему, происходило гораздо чаще, чем можно было ожидать, особенно - взирая сверху вниз с вершины общественной лестницы. Об этом свидетельствует та неслыханная ярость, страстность и политическая активность, с которой народ принимал участие в борьбе «марианцев» с «сулланцами», во всех этих уличных схватках, собраниях, сборищах, сходках, граничивших с бунтом и так часто вынуждавших аристократов в страхе запираться и баррикадироваться в своих виллах. Время от времени эти бесправные, униженные и оскорбленные, вспоминали о своем попранном верхами общества человеческом достоинстве и осознавали свою силу. Однако, вследствие своего невежества и узости своего кругозора, они не знали и не понимали, когда стоило браться за камни, ножи и дубинки, а когда – не стоило. Поэтому действия плебеев эпохи предсмертных конвульсий республиканского Рима нередко превращались в нескончаемую цепь бессмысленных или противоречащих друг друга актов насилия.

Вся глубина деморализации римского «плебс урбана» становится очевидной при рассмотрении событий, связанных с законопроектом Публия Сервилия Рулла, внесенным на рассмотрение сената в 64 году до Р.Х.

Избранный народным трибуном, Рулл сразу же после вступления в должность, как и многие трибуны до него, предложил «отцам, внесенным в списки», щедро наделить землей столичное простонародье. Предполагалось разделить между столичными плебеями часть неиспользованного государственного земельного фонда – «agеr publicus» («общественной пашни») Римской республики, расположенного на территории Италии, но также и другие италийские (и не только италийские) земельные угодья, чьи прежние владельцы должны были получить компенсацию в размере полной стоимости земли, отчуждаемой у них в пользу римских плебеев (которую новым владельцам было запрещено продавать). Средства на выкуп земли плебейский трибун Рулл предлагал взять из военной добычи Помпея и доходов от римских провинций.

Законопроект Сервилия был тщательно продуман и детально проработан, проникнут духом новизны и вполне реалистичен. Его принятие, если и не ликвидировало бы римский «люмпен-пролетариат» как «класс», то, во всяком случае, уменьшило бы долю неимущих тунеядцев в общем населении Города до вполне приемлемых размеров.

Манера, в которой консул того года Цицерон сумел очернить этот законопроект, направленный на облегчение судьбы простонародья, в глазах этого самого простонародья, что привело в конечном счете к провалу начинания Рулла, наглядно свидетельствует о глубочайшем цинизме этого прожженного демагога. В одной из своих речей против законопроекта Марк Туллий взывал к согражданам в следующих высокопарных выражениях: «Но вы, квириты, если хотите послушаться меня, сохраните те блага, которыми вы владеете, - влияние, свободу, право голоса, достоинство, возможность находиться в Риме, форум, игры, праздничные дни и все другие преимущества -, если только вы не предпочитаете, покинув все вот это и расставшись с этим сердцем нашего государства, под водительством Рулла поселиться на засушливых землях Сипонта или в гиблых местностях Сальпина» («Вторая речь о земельном законе народного трибуна Публия Сервилия Рулла»).

Во всех тонкостях постигнутое Марком Туллием искусство выдавать медный грош (или, точнее – медный асс или дупондий[62]) за золотую монету, помогло ему добиться своей цели. Столичный плебс давно забыл о своем сельском происхождении. Корни, связывавшие его с землей, были давно оборваны. Былые свободные земледельцы, утратившие связь с землей, предпочитали по-прежнему жить на подачки, их не интересовала судьба легионеров-ветеранов, все еще мечтавших о собственном сельском доме на собственном наделе. Публий Сервилий Рулл был вынужден отозвать свой законопроект.

Чтобы добиться благосклонности столичной черни, в описываемое время следовало сделать ей предложение совсем иного рода. К примеру, предложить кассацию долгов. Именно это и сделал уже знакомый нам Луций Сергий Катилина.

18. ЗАГОВОР КАТИЛИНЫ

Многие до сих пор склонны представлять себе Луция Сергия Катилину прототипом анархические настроенного молодого бунтаря, разнузданного, вследствие свойственной буйным юношам неукротимости, помноженной на патрицианское высокомерие, этаким горячей головой (или даже сорвиголовой), не способным еще, в силу возраста, совладать с обуревающими его чувствами и желаниями. Начало этой литературной традиции положил, скорей всего, классик норвежской и мировой литературы Генрик Ибсен, своей юношеской романтической драмой «Катилина», да и наш «певец Прекрасной Дамы» Александр Блок по мере сил способствовал героизации этого деятеля эпохи Гая Юлия (даже назвав в 1918 году Катилину «римским большевиком», причем одобрительно, «со знаком плюс»)... К сожалению, подобное представление о Катилине ни в коей мере не согласуется с реальными фактами. Рожденный в 108 году в одном из лучших домов Рима, сенатор Катилина, затевая свой знаменитый «заговор», был уже далеко не «молодым человеком», и уж тем более не «пылким юношей». А более чем зрелым (особенно с учетом тогдашней средней продолжительности жизни) мужем сорока пяти лет от роду, успевшим побывать претором и пропретором[63] в римской провинции Африке, увязнувшим по уши в долгах, без малейшей надежды расплатиться с кредиторами, не пользующимся ни уважением, ни авторитетом у людей своего круга, достигшим потолка своей карьеры, но никак не желающим с этим смириться. Бывший «сулланец», активно принимавший участие в проскрипциях, не гнушавшийся резать глотки не только своим кредиторам (вроде Гратидиана), но и друзьям и даже родственникам (включая родного брата), безнадежный защитник проигранного дела, с ручищами, слишком запятнанными пролитой им кровью, чтобы олигархи могли рассматривать его как своего, отпрыск знатного, но обедневшего рода, он был в действительности скорее стареющим великосветским «бандюганом», попытавшимся предпринять последнюю в своей жизни отчаянную попытку разом поставить все на карту. Тот факт, что и судьба Цезаря постоянно аналогичным образом балансировала на лезвии бритвы (или - ножа, как кому больше нравится), что и Цезарь то и дело находился на грани провала, с величайшим трудом, путем искусного лавирования проводя свой утлый челн между Сциллой финансового краха и Харибдой политического банкротства в более-менее безопасный фарватер, убедительно свидетельствует в пользу достоверности версии об участии «потомка Венеры» в заговоре Катилины. Просто у Цезаря, в отличие от разорившегося знатного братоубийцы, хватило ума и сообразительности в последний, решающий момент выйти из числа заговорщиков.

Катилина вынашивал планы государственного переворота еще в 66 году. Уже тогда в подготовке заговора участвовал не только Красс (своими деньгами), но и Цезарь (своим интеллектом). Тогда, тремя годами ранее, у заговорщиков, однако, ничего не вышло. Теперь же, в 63 году, Катилина решил повторить попытку, с надеждой на этот раз, во что бы то ни стало, добиться успеха, более тщательно подготовив задуманный им государственный переворот. Сторонники Катилины - «катилинарии» - при подготовке путча попытались, не ограничиваясь рамками дворцового, верхушечного переворота, сулившего им мало надежд на успех, вовлечь в свой проект широкие слои римского общества, под привлекательным для них лозунгом кассации долгов.

В тогдашней ситуации кассация долгов была чрезвычайно популярным требованием. Этот лозунг «катилинариев» нашел живой отклик у очень и очень многих.

В первую очередь – у множества увязших по уши в долгах молодых и не слишком молодых римских «нобилей», надеявшихся, в случае успеха заговора, избавиться от докучавших им назойливых кредиторов. Кроме того (и это было чем-то явно новым), Катилина, выдвинув требование всеобщей кассации долгов, приобрел многочисленных сторонников не только в самом Риме, но и далеко за пределами Града на Тибре, в италийских муниципиях[64], среди разоренных кредиторами свободных земледельцев, не желавших превращаться в «люмпен-пролетариев». И все же особую любовь Луций Сергий снискал, благодаря своей программе, среди римских горожан, страдавших, в особенности, от задолженности по квартплате (выражаясь современным языком). Проценты по долгам были в античную эпоху так высоки, что должники буквально задыхались под лавиной дебиторки. Кроме высоких ставок аренды жилья, недовольство горожан вызывали плохие условия проживания, высокий уровень безработицы (коль скоро это так, то, значит, далеко не все столичные плебеи, вопреки утверждениям их высокомерных критиков, были «тунеядцами по природе, не желавшими честно трудиться», многие из этих «тунеядцев» и рады были бы получить работу, но не могли ее найти!), приостановкой выведения колоний и приостановкой раздачи земель из государственного фонда «агер публикус» (спасибо Цицерон с его «оптиматской» братией, провалившим законопроект Сервилия Рулла!) . С другой стороны, программа Катилины не нашла ни малейшего одобрения у финансистов и вообще у «всаднического» сословия. Что представляется вполне понятным (все они были, в большей или меньшей мере, бессердечными ростовщиками). ..

Катилина действовал не путем законопроектов или программ реформ. Подобно своему наставнику Сулле, он стремился прорваться к вершинам власти – неважно, законным или незаконным порядком. В 63 году Луций Сергий повторно выставил свою кандидатуру на должность консула (в первый раз его кандидатура была провалена вследствие манипуляций олигархов с поданными голосами). Чтобы подкрепить свои претензии на занятие высшей государственной должности республики чем-то, по его мнению, весомым и внушительным, он набрал нечто вроде частного войска, сформированного из купленных им на собственные деньги (или деньги закулисных кукловодов, у него, вне всякого сомнения, имевшихся – взять хотя бы того же сверхбогатея Красса) отборных гладиаторов (вот чего боялись «отцы-сенаторы», ограничивая численность гладиаторов в городе Риме в бытность Цезаря курульным эдилом!), а также томившихся без «настоящего дела» ветеранов армии Суллы (всегда есть люди, просто не способные после военной службы найти себе место в мирной жизни и, даже получив клочок земли, готовые, чуть что, снова сменить плуг на меч). Пока все это происходило в Риме, доверенное лицо Катилины – некий Манлий – активно вербовал наемников в создаваемые им «незаконные вооруженные формирования» в Этрурии. Катилина не скрывал своих намерений насильственно устранить при первом же удобном случае своего главного противника – Цицерона –, а также пустить кровь сенаторам «и иже с ними». Ведь ему требовалось много вакантных мест в сенате (и не только в сенате) для достойного вознаграждения своих сторонников за их труды по «давно назревшему обновлению Римского государства». Так что очередная «ночь длинных ножей» была неизбежна…

Цицерон, твердо намеренный снова стать консулом, сумел превосходно воспользоваться сложившейся ситуацией. Разославший повсюду своих осведомителей (и осведомительниц), он знал о ходе подготовки заговора гораздо больше, чем могли представить себе заговорщики, но предпочитал до поры до времени выжидать. На консульские выборы прославленный ритор явился, как на поле боя - в панцире, выглядывавшем из-под тоги, окруженный охраной из молодых «всадников», подчеркивая по любому поводу, с использованием всевозможных драматических эффектов, какая страшная опасность угрожает его драгоценной жизни, чрезвычайно важной для республики. Между тем немалые суммы, выделенные олигархами на подкуп народа, сделали свое – кандидатура Катилины снова провалилась. Но провал на выборах не остудил горячие головы - ни его самого, ни поддерживавших его «катилинариев». Терять-то им было, по большому счету, нечего. Катилина твердо решил идти к своей цели путем насилия.

Цицерон по-прежнему прислушивался к заговорщикам сотнями своих «ушей» и следил за ними сотнями своих «глаз», как некий Аргус. Он знал о многочисленных сторонницах Катилины – женщинах из лучших патрицианских фамилий. И сумел склонить одну из них, в конце концов, поделиться с консулом важной информацией о заговоре. Авторы – современники событий – едины во мнении, что эти «никчемные» знатные «домины» (дамы) участвовали в заговоре исключительно по причине снедавшей их скуки, пресыщенности распутной жизнью и жажды власти. Как бы то ни было (хотя, думается, «суровое обаяние» вождя заговорщиков – у Катилины, судя по всему, харизма прямо-таки била через край, сам Цицерон впоследствии признавался в своей речи «За Целия», что в личности Катилины были некоторые весьма обаятельные черты, которые могли увлекать молодежь и которые едва не ввели в заблуждение его самого! - тоже могло быть одной из причин, привлекших этих женщин в лагерь «катилинариев»), примечательным представляется одно обстоятельство. А именно: в этом заговоре, ставшем подлинным центром притяжения для всех недовольных положением дел в римском государстве – от промотавшейся «золотой молодежи» и отпетых уголовников (всегдашних любителей половить рыбку в мутной воде) до «сулланских» и «марианских» ветеранов, сплотившихся под серебряным орлом - якобы самого Гая Мария (хотя кто это проверял?) - приняли участие и некоторые, несомненно, умные, не страдавшие от узости кругозора и не желавшие мириться с навязанной им римским традиционным обществом ролью вечно «добродетельно прядущих свою пряжу хранительниц домашнего очага», политические интриганки, столь характерные для тогдашней действительности и оказывавшие на нее влияние, наряду с политическими интриганами. Видимо, эти родовитые матроны, уставшие вступать, исключительно в интересах усиления влияния своих фамилий, по четыре, а то и по пять раз подряд, в брак по расчету, возжелали предпринять хоть что-нибудь по собственной инициативе…

Итак, 21 октября Цицерон получил от одной из этих заговорщиц подробную информацию о точных сроках и деталях задуманного Катилиной мятежа. Вскоре после этого бдительному консулу стало известно о переходе набранных Манлием в Этрурии наемных отрядов под серебряным «орлом Мария» к активным действиям. Немедленно распространенные по приказу Марка Туллия слухи о якобы творимых бандами Манлия неслыханных зверствах, многократно преувеличивавшие число жертв и масштабы бедствия, вызвали такую панику, что сенат принял желаемый Цицероном указ, предоставлявший обоим консулам чрезвычайные полномочия. Отечество в опасности! К оружию, граждане!

Однако Катилина по-прежнему надеялся на силу и влияние своих сторонников, затаившихся в сенате и других коллективных органах государственной власти. Луций Сергий явно не собирался покидать Рим. Мало того! Он, как ни в чем ни бывало, явился в сенат, чем и дал Цицерону повод выступить с прославленной обвинительной речью, чьи первые, подобные ударам молота, предложения, не утратили свой силы даже сейчас, через два «с гаком» тысячелетия после ее произнесения:

«Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды? Неужели тебя не встревожили ни ночные караулы на Палатине (центральном из семи главных холмов Рима на Тибре – В.А.)[65], ни стража, обходящая город, ни страх, охвативший народ, ни присутствие всех честных людей, ни выбор этого столь надежно защищенного места для заседания сената, ни лица и взоры всех присутствующих? Неужели ты не понимаешь, что твои намерения открыты? Не видишь, что твой заговор уже известен всем присутствующим и раскрыт? Кто из нас, по твоему мнению, не знает, что делал ты последней, что предыдущей ночью, где ты был, кого сзывал, какое решение принял?».

И знаменитое: «О tеmpora! О morеs!», сиречь: «О, времена! О, нравы!», вошедшее в «золотой фонд» крылатых латинских изречений.

Считается, что Цицерон импровизировал. Но даже если его речь была экспромтом, все равно, красноречивый консул был подготовлен к событиям и уже давно ждал возможности обрушить свои словесные громы и молнии на Катилину.

Сенат, если он только желал сохранить свое лицо, никак не мог проигнорировать речь Марка Туллия, ибо Цицерон мог привести достаточно фактов в подтверждение своих обвинений. Он сообщил, что заговорщики на ночном заседании приняли решение открыть своим идущим на «Главу мира» бандформированиям, набранным Манлием в Этрурии, ворота Рима.

Разоблаченный демагог Катилина, не в силах опровергнуть выдвинутые против него обвинения, молча удалился с заседания сената. Этой же ночью он, в сопровождении ликторов с фасциями (на которых не имел никакого права, ибо не занимал соответствующей государственной должности), покинув Рим, направился навстречу своим отрядам, шедшим из Этрурии. Однако перед своим уходом Катилина предусмотрительно оставил в «Вечном Городе», в качестве своего заместителя, претора Публия Корнелия Лентула, отпрыска древнего патрицианского рода, родственника диктатора Суллы, успевшего побывать консулом, но исключенного из сената «за безнравственное поведение» (по этому излюбленному обвинению «оптиматы» очень часто «вычищали» из сената неугодных , например, историка Саллюстия, и многих других).

Лентул был крайне честолюбивым, но медлительным и не слишком ловким человеком. Уход из Рима хладнокровного, решительного, готового на все, бескомпромиссного Луция Сергия в самый решающий момент самым губительным образом сказался на успехе заговора и на заговорщиках. Согласовав новую дату переворота, действовавшие в столичном подполье «катилинарии» решили привлечь к участию в восстании делегацию галльского племени аллоброгов, случайно оказавшуюся в городе на Тибре, обещав им за участие в путче кругленькую сумму. Но «варвары»-аристократы, не способные (да и не слишком стремившиеся) вникнуть во все хитросплетения римской внутренней политики, поначалу согласились, соблазненные предложенной наградой, однако же, по трезвом размышлении, сочли успех предприятия сомнительным и предпочли остаться верными официальной власти. После чего, взятые под арест, поспешили рассказать все давно уже следившему за ними Цицерону.

Консул, во всеоружии своих чрезвычайных полномочий, действовал без проволочек. Той же ночью главные заговорщики были взяты под стражу. После их ареста Цицерон обратился к народу с напыщенной речью. Марк Туллий обвинил «катилинариев» в намерении вызвать во всей Италии очередное восстание рабов (возможно, Милий Езерский был не так уж и не прав - у Катилины в самом деле были в свое время связи со Спартаком, сохранившиеся и с недобитыми «спартаковцами», все еще ведшими, несмотря разгром их главных сил Крассом и Помпеем, в разных частях италийского «сапога» партизанскую войну против войск правящего столичного режима?) поджечь Рим со всех четырех концов. «Государство, ваша жизнь, имущество и достояние, ваши жены и дети, квириты, и этот оплот прославленной державы - богатейший и прекрасный город (Рим – В.А.) сегодня, по великому благоволению бессмертных богов, моими трудами и разумными решениями, а также ценой опасностей, которым я подвергался, у вас на глазах (кто ж тебя похвалит, если ты сам себя не похвалишь? – В.А.), как видите, спасены от огня и меча, можно сказать, вырваны из пасти рока, сохранены и возвращены вам <…> Вы избавлены от самой мучительной и самой жалкой гибели, избавлены без резни, без кровопролития, без участия войска, без боев; вы, носящие тогу (одежду мирного времени, в отличие от военного плаща – сагума – В.А.), с носящим тогу (а не военные доспехи – В.А.) императором (уважаемый читатель помнит, что в описываемую эпоху «императором» именовали не монарха, а победоносного полководца, получавшего это почетное звание от своего победоносного войска после одержанной под его руководством решающей победы на поле брани; следовательно, Цицерон сам провозгласил себя императором, претендуя тем самым на триумф! – В.А.) во главе, одержали победу». («Третья речь против Катилины»).

Красноречивый герой-миротворец, которого сенат, заставивший изобличенного Лентула сложить с себя звание претора, поторопился удостоить титула «Отца Отечества» - «Патер Патриэ», приравняв его тем самым к божественному Ромулу, оказал на благоговейно внимавшую ему публику то впечатление, которое и хотел на нее оказать. Да и могло ли быть иначе? Сама мысль о пожаре, охватившем римские трущобы, по злой воле «катилинариев», исполняла слушателей Цицерона страхом и ужасом. По сравнению с этим бедствием даже данное главарем предполагаемых поджигателей обещание списать все долги асса ломаного не стоило…

Цицерон воспользовался возможностью отрыто объявить себя сторонником партии «оптиматов». В своей обвинительной речи он поставил бунтовщиков-«катилинариев» на одну доску с «врагами установленного богами порядка» - Марием, народными трибунами и самозванцем Цинной. Фронты окончательно определились. Здесь – «мы», силы добра, света и порядка, там – «они», силы зла, мрака и хаоса.

На историческом заседании сената 5 декабря в храме Согласия должна была решиться судьба пятерых брошенных в тюрьму главарей оставшихся в Риме «катилинариев». Цицерон, как и выступивший до него второй консул – Децим Юний Силан - потребовал приговорить «врагов народа» к «высшей мере социальной защиты» - смертной казни. И тут в ход дела впервые открыто вмешался претор Гай Юлий Цезарь, подчеркнуто державшийся до этого в тени. В своей заранее обдуманной, чрезвычайно элегантной и умело составленной речи, (реконструированной Саллюстием в прославившем его сочинении «О заговоре Катилины»), «потомок Венеры» призвал заменить предложенную Цицероном меру наказания ссылкой виновных в муниципии, поскольку смертная казнь столь именитых граждан была бы нарушением римских законов.

«Убивать без суда людей, выдающихся по происхождению своему и достоинству, несправедливо и не в обычае римлян (не то, что безродных простолюдинов? – В.А.), если это не вызвано крайней необходимостью. Если же впредь до полной победы над Катилиной они будут содержаться под стражей в италийских городах, которые может выбрать сам Цицерон, то позже сенат сможет в обстановке мира и спокойствия решить вопрос о судьбе каждого из них» (Плутарх). «Человеколюбивая» речь Цезаря произвела на сенат глубокое впечатление. Хотя в действительности Цезарь стремился с ее помощью не столько спасти обвиняемых от казни, сколько затушевать свое собственное участие в заговоре. Ведь у Гая Юлия, как и у многих почтенных сенаторов, рыльце тоже было в пушку. Судя по всему, Цезарь, как и Красс, более чем симпатизировал заговорщикам. Остается открытым вопрос, насколько далеко они намеревались и были готовы зайти в своих «более чем симпатиях». Для них Катилина был, как минимум, хорошим средством оказания давления на «оптиматов», лишней возможностью испортить жизнь партии своих политических противников. В этом качестве Красс, Цезарь и «иже с ними» Катилину и использовали. Однако присущее Цезарю редкостное политическое чутье вовремя предостерегло его от того, чтобы слишком прочно связать себя с движением «катилинариев», слишком радикально мобилизовавшим народные массы. И потому Цезарь не стал «класть все яйца в одну корзину, делать ставку лишь на одну лошадь, или, в применении к реалиям римской жизни – на одну колесницу (а если угодно – на одного гладиатора). Не зря утверждали, что Цезарь – не напрямую, нет, для этого он был слишком осторожен, а через посредство третьих лиц! – сообщал Цицерону кое-что о готовящемся заговоре. Консулу был известен подлинный источник поступавшей к нему информации, и потому он, в принципе, оставил Цезаря безнаказанным. Ведь никто из этих «почтеннейших людей» не был вне всяких подозрений, да и методы, примененные самим свежеиспеченным «отцом отечества» при раскрытии заговора Катилины были более чем сомнительными. Во всяком случае – с точки зрения «мос майорум» - «нравов предков» (хотя - что мог «понаехавший» Марк Туллий, сам скромно именовавший себя «новым человеком» знать об этих «староримских» тонкостях?)…

После призывавшего сенат проявить «милость к падшим» претора Цезаря слово взял Марк Порций Катон. Со всей присущей ему «староримской» энергией он добился вынесения сенатом смертного приговора молодым «нобилям», уже, казалось, избежавшим его, благодаря примирительной речи, произнесенной Цезарем с целью смягчения части обвиняемых. Той же ночью всех пятерых осужденных «внутренних врагов» олигархической республики задушили в карцере Мамертинской тюрьмы (где традиционно душили плененных римскими войсками «врагов внешних» – нумидийца Югурту, пергамца-«гелиополита» Аристоника и множество других) . Сам Гай Юлий, покидая здание сената на Капитолии, еле спасся от напавших на него с обнаженными мечами цицероновских боевиков. Шок, испытанный «потомком Венеры» в результате нападения, был так силен, что Цезарь впервые в жизни некоторое время не решался приходить на заседания сената, дав время «отцам, занесенным в списки», забыть о его, Гая Юлия, участии в этой неприятной истории. «Метил в корову – попал в ворону» («Сатирикон»).

Ведение военных действий против войск «катилинариев» было поручены консулу Гаю Антонию и претору Квинту Метеллу Целеру (куда же без Метеллов!) –«паршивой овце», отбившейся от своего олигархического стада. Следует заметить, что эта задача была не из легких, в связи со все возраставшим числом мятежников. Несмотря на весьма туманный характер сообщаемых источниками сведений о планах Катилины привлечь к восстанию не только разорившихся мелких земледельцев, но и рабов, само наличие этих планов не подлежит сомнению (еще раз подивимся прозорливости Милия Езерского!). Другое дело, что среди заговорщиков не было единства в данном вопросе: наибольшую активность в этом вопросе проявлял Лентул, но щедрые обещания самого Катилины, насколько известно, распространялись только на римских граждан. Если это так, и лидеры тайного союза не выдвигали лозунга реформирования системы рабовладения, склоняясь, несмотря на всю свою непоследовательность, скорее в сторону политического путча, чем в сторону социальной революции, то у рабов не было причин для массового присоединения к «катилинариям». Возможно, обещание Лентула освободить рабов было ловким тактическим ходом, вызванным потребностью заговорщиков в воинах, а не стремлением к масштабному пересмотру системы рабовладения. Что, однако, не препятствовало широкому распространению слухов о всеобщем освобождении рабов в случае успеха Катилины. Множество рабов, в том числе бежавших от своих хозяев (по-латыни – «фугитивов»), по собственной инициативе устанавливало связи с «катилинариями», вследствие чего «незаконные вооруженные формирования полевого командира» Катилины пополнялись все большим числом беглых рабов. Мало того! Есть сведения и о предпринятых рабами в самом Риме попытках освободить из заключения Лентула, взятого под стражу по приказу Цицерона! «Темна вода во облацех», как говорили на Святой Руси…

В начале следующего года «враг государства» Луций Сергий Катилина, осененный серебряным «орлом Гая Мария», пал, во главе своих мятежников, в битве с высланными против него «оптиматской» олигархией войсками под верховным командованием консула Гая Антония под городом Писторием. Остатки «катилинариев», уцелевших после битвы (в которой правительственными войсками непосредственно командовал претор Марк Петрей), еще долгие годы, объединившись с последними недобитыми «бандитами» Спартака, угрожали безопасности «римского сената и народа».

Вожди бесславно провалившегося заговора Катилины были идеалистами или опустившимися аристократами. Цезарь же не был ни тем, ни другим. Верность семейным традициям и честолюбие побудили его использовать язык и тактику популиста-демагога, ради достижения положения, которого он, по его искреннему убеждению, был достоин в силу своего происхождения и своих дарований. Даже у сомневавшихся прежде на этот счет, теперь уже не должно было остаться никаких сомнений в том, что симпатии Цезаря к демократии и его любовь к народу моментально исчезали, как только народ переставал приносить пользу лично ему, Гаю Юлию. От других аристократов своего окраса он отличался, главным образом, присущим ему великодушием, свойственной его натуре щедростью и приветливостью даже по отношению к тем, кто был несравненно ниже его по социальному положению. Завоеванная таким образом популярность привела в 62 году до Р.Х. к избранию Цезаря претором. В этой должности «друг народа» очень ярко продемонстрировал, чего в действительности стоили в его глазах гордившиеся «дружбой» с ним худородные обитатели Субуры в рубище и в лохмотьях, и сколь мало он был склонен, из любви к «своей родной» партии «популяров», отказаться от связей со своими истинными друзьями – римскими аристократами в нарядных латиклавах и «всадниками»-плутократами в ангустиклавах…

Тем не менее, римский народ, готовый поддержать промотавшихся «нобилей» во главе с Катилиной, теперь проявил такую же готовность поддержать Цезаря. Это был тот самый народ, к которому, если верить третьей книги «Истории» Саллюстия, плебейский трибун Лициний Макр обратился со следующими вдохновенными словами:

«Вся сила в вас, квириты, и вы, несомненно, можете ради себя делать или не делать того, перед чем вы склоняетесь, так как вам это приказано делать в пользу других, - станете ли вы ждать советов Юпитера или какого-нибудь другого божества? Высокомерные приказания консулов и постановления отцов сенаторов исполнением своим вы утверждаете, квириты!».

19. ЦЕЗАРЬ В ДОЛЖНОСТИ ПРЕТОРА

Городской претор отвечал за все вопросы судопроизводства в «Вечном Городе». В ранний период истории Римской республики два избираемых на год претора якобы выполняли функции еще не существовавших в то время консулов. Позднее претор стал чем-то вроде заместителя консула. Перед консулами шествовали двенадцать ликторов со связками розог на левом плече (в пределах Города – без вложенных в них топоров, за пределами Города – с топорами), перед преторами же – шесть. Должность претора по справедливости считалась одной из ключевых в служебной иерархии Римского государства. По истечении своей легислатуры, претор (если он, конечно, не особенно «проштрафился» на этом посту), традиционно получал в управление какую-нибудь провинцию, управляя которой, мог не только удовлетворить свое аристократическое тщеславие и честолюбие (как в свое время – Гай Юлий Цезарь Старший, отец нашего героя, которому досталась провинция, еще не вполне умиротворенная и потому не обеспечившая ему хорошего «навара»), но и заметно поправить свое материальное положение (если доставшаяся ему в управление – а если говорить по-нашему – «кормление» - провинция была достаточно богатой) .

Первым деянием Цезаря на посту претора был вызов на суд дряхлого, но все еще могущественного принцепса –председателя римского сената – Квинта Катула, безуспешно попытавшегося в свое время посредством подкупа побудить Гая Юлия снять свою кандидатуру в первосвященники Юпитера. Однако ныне Цезарь, гордо восседавший на своем курульном судейском кресле, уже не вспоминал о том давно забытом деле. Зато он требовал от «первого из сенаторов» представить ему отчетность о расходах на порученные Катулу строительные работы по реконструкции Капитолия. Поднялся большой шум, если не сказать – переполох. Народу Рима показалось, что вот, наконец, появился судья праведный, который будет судить судом праведным и нелицеприятным, в общем, наведет порядок, вычистит государственные «авгиевы конюшни». Наконец-то исчезнет черная неправда, царящая в судах, проверка отчетности – только начало пути в светлое царство правды и справедливости! Поначалу события и впрямь, казалось, развивались именно в этом направлении, и расследование шло весьма успешно. Вскрывался один крайне неблаговидный факт за другим. Однако очень скоро «оптиматы» решительно сплотились против начинаний нового претора, заняв прямо-таки угрожающую позицию. Мы своих не выдаем! Стало ясно, что связанные круговой порукой «патрес конскрипти» не позволят «плевать себе в кашу», что, впрочем, в действительности вовсе не входило в намерения Цезаря. У него самого было рыльце в пушку и, самое главное – было слишком много долгов. Он хотел всего лишь прощупать «оптиматов», проверить, как далеко эти «крысы, живущие тем, что грызут казенные интересы» (по выражению декабриста Михаила Бестужева), позволят ему зайти в своем расследовании. А заодно, естественно, при вступлении в новую должность, произвести как можно более благоприятное впечатление на избирателей, своими голосами посадивших его в кресло претора. И, как только ему удалось достичь этих двух целей, он перестал «копать и «разгребать грязь» дальше. Столь многообещающе начавшееся расследование повисло в воздухе, обвинение было не то чтобы снято, но…как-то, само собой, забылось. В общем, дело не распутали, а благополучно замяли…

Другим очень важным для Цезаря делом, которым он активно занимался на протяжении всей своей претуры, было тесное сотрудничество с народным трибуном Цецилием Метеллом (опять Метелл!) Непотом (кстати говоря – родственником Помпея, получившим от «Великого» задание подготовить надлежащим образом его возвращение в Рим с Востока). Главным противником Непота в этом деле был не то иной, как «железный» Катон, ставивший трибуну палки в колеса, где только мог, и пытавшийся сорвать все его планы. Ситуация была – хуже некуда! Тем более Метелл ценил поддержку Цезаря. Претор и народный трибун сообща старались всеми силами добиться для отсутствующего Помпея всевозможных почестей – например, права постоянно появляться на государственных торжествах в пурпурной одежде триумфатора и золотом венке. Сенату пришлись явно не по вкусу такие попытки снабдить гражданина Помпея монархическими атрибутами, но гораздо болезненнее, чем на эти чисто внешние почести, встревоженные происходящим «отцы, занесенные в списки» реагировали на другие эскапады «совратителей народа». Так, например, претор Цезарь осмелился привлечь к суду бывшего консула, «по чистой случайности» (?) оказавшегося враждебно настроенным по отношению к Помпею. Непот же, при бурном ликовании рукоплещущего ему народа, заткнул своим «Вето!» рот Цицерону, не дав «спасителю республики» и «отцу отечества» завершить свое консульство напыщенной прощальной речью. Из поведения народа явствует, что он не простил Марку Туллию бессудной расправы с «катилинариями». Мало того! Подстрекаемый Цезарем, Непот внес предложение либо избрать Помпея «заочно», в его отсутствие, консулом, либо возвратить его с Востока в Италию для «восстановления общественного порядка». Примечательно, что знакомый нам историк Светоний считал эти два предложения революционными. Однако сенат счел, что дело зашло слишком далеко, и настало время дать нахалам по рукам (или «по рогам», говоря по-«новорусски»). Оба «нахала» были объявлены отстраненными от должности, под угрозой применения к ним насилия, если они добровольно не подчинятся. Непот покинул Рим и отплыл на спешно зафрахтованном корабле к своему покровителю Помпею, чтобы сообщить ему о ситуации в «Столице обитаемого мира». Цезарь же притворившись глухим, продолжал исполнять свою должность и вершить правосудие. Лишь угроза применения оружия заставила «потомка Венеры», сняв окаймленную пурпуром тогу претора и распустив по домам своих ликторов с фасциями, уединиться в своих четырех стенах (фактически оказавшись под домашним арестом), выжидая дальнейшего хода событий.

Ждать ему пришлось недолго. «Его» избиратели, простой люд «Вечного» Рима, «мелкая сошка», «презренная чернь», «голь перекатная», безмозглая и безропотная «чернядь» (говоря по-древнерусски), «черная кость», в чьих глазах притеснения Цезаря «оптиматами» только придали ему популярности, столичный плебс, никем не званный и не прошенный, не с просьбою, а с «грозьбою» собрался перед его домом и в ходе бурного «массового митинга» заверил своего любимца в поддержке им, народом Рима, законного требования Цезаря вернуть ему магистратуру, на которую он был избран не сенатом, а народом (совсем по трибуну Лицинию Макру!). Он так нравился простолюдинам, что не было никаких оснований сомневаться в их готовности иди за ним и с ним до конца, ради него весь Рим вверх дном перевернуть. Что даже напугало Цезаря. Ибо он вовсе не намеревался становиться «Катилиной номер два», очередным политическим неудачником, чья печальная судьба все еще была свежа в его памяти. Цезарю, популисту-карьеристу, не было никакого резона становиться народным героем, чьи лавры (скорее всего – окровавленные) никак не могли способствовать его успешной политической карьере. Популярность (то есть, в переводе с латыни, буквально «народная любовь») интересовала «потомка Венеры» лишь как средство оказания давления на врагов его партии. И потому он мог обратить верность ему народа себе на пользу, лишь манипулируя и злоупотребляя этой верностью. Он утихомирил своих разгоряченных приверженцев дружелюбными словами и убедил их разойтись по своим отсыревшим, обомшелым, кишащим крысами, мышами, блохами, мокрицами, клопами, многоножками и прочими «мирскими захребетниками» инсулам (если «уважаемые граждане» проживали в «кварталах массовой застройки») или лачугам (если они проживали в «частном секторе»). Этим ловким ходом Цезарь мгновенно добился успеха, на который рассчитывал. Впечатленный проявленной им образцовой лояльностью, сенат , спешно созванный по поводу стихийного митинга перед домом Гая Юлия, выразил ему благодарность через «лучших своих представителей». «Потомка Венеры» пригласили в сенатскую курию, «расхвалили в самых лестных выражениях» и, отменив прежний приказ о лишении Цезаря претуры, полностью восстановили Гая Юлия в должности претора Города. Что убедительно свидетельствует о по-прежнему испытываемом «оптиматами» прямо-таки паническом страхе перед массовыми беспорядками и вообще, перед плебсом. «Поэтому и Катон, сильно опасаясь восстания неимущих, которые, возлагая надежды на Цезаря, воспламеняли и весь народ, понимал: смута шла от самых низов римского общества – В.А.), убедил сенат учредить ежемесячные (то есть регулярные – В.А.) хлебные раздачи для бедняков. Это прибавило к остальным расходам государства новый <…>, но зато отвратило непосредственно угрожавшую (сенату и сенаторам – В.А.) великую опасность, так как лишило Цезаря большей части его влияния (как оказалось – ненадолго – В.А.)» (Плутарх).

20. СКАНДАЛ В БЛАГОРОДНОМ СЕМЕЙСТВЕ

Между тем в доме Цезаря разразился скандал, напрямую связанный с римской государственной религией, и потому особенно неприятный для Гая Юлия, являвшегося не только претором Города на Тибре, но и Верховным жрецом (о чем уважаемый читатель, наверно, еще не забыл). Эта крайне неприятная и неприглядная история лила воду на мельницу его противников. Тем не менее, Цезарю, со свойственной ему находчивостью, ловкостью и изворотливостью, удалось не только сохранить лицо, но и обратить случившееся себе же на пользу.

Скандал произошел во время празднества в честь некоего таинственного женского божества по имени Благая (Добрая) Богиня, или, по-латыни - Bona Dеа, отмечаемого в 62 году в доме Цезаря. Бона Деа отождествляется некоторыми учеными с древней римской богиней Фавной (Фауной), изначально бывшей покровительницей животных (другие же считают, что ее культ был заимствован римлянами из Греции). В любом случае, Бона Деа почиталась как покровительница женщин, испрашивавших ее помощи при несчастьях и болезнях. В Риме она была известна еще со времен войны «энеадов» с италийской колонией греков Тарентом (призвавшей на помощь царя Пирра Эпирского в 272 году до Р. Х.); следовательно, представляется вполне возможным, что Благую Богиню стали почитать в Риме действительно благодаря контактам с греками. Главное, однако же, не в том, заимствовали ли римляне культ Благой Богини у греков или нет, а в том, что поклонялись ей, по крайней мере, в Риме времен Цезаря, женщины, и только женщины. Место проведения посвященного ей «феминистского» (выражаясь по-современному) праздника менялось ежегодно. В своем жизнеописании Цезаря Плутарх пишет об особенностях и характере культа Доброй Богини и празднеств в ее честь следующее:

«У римлян есть богиня, которую они называют Доброю, а греки - Женскою. Фригийцы выдают ее за свою, считая супругою их царя Мидаса, римляне утверждают, что это нимфа Дриада, жена Фавна, по словам же греков – она та из матерей Диониса (греческого бога вина и виноделия, аналога римского Отца Либера, Вакха, или Бахуса – В.А.), имя которой нельзя называть. Поэтому женщины, участвующие в ее празднике, покрывают шатер виноградными лозами, и у ног богини помещается, в соответствии с мифом, священная змея. Ни одному мужчине нельзя присутствовать на празднестве и даже находиться в доме, где справляется торжество; лишь женщины творят священные обряды, во многом, как говорят, похожие на орфические. Когда приходит день праздника, консул или претор, в доме которого он справляется, должен покинуть дом вместе со всеми мужчинами, жена же его, приняв дом, производит священнодействия. Главная часть их совершается ночью, сопровождаясь играми и музыкой». В таких бесхитростных выражениях Плутарх повествует об этом культе. Просто поразительно, насколько его описание отличается от того, что приводит римский поэт-сатирик Ювенал в своей знаменитой Шестой сатире. Поскольку Плутарх и Ювенал были современниками, то, либо женщины представлялись им в совершенно разном свете, либо эти авторы пользовались источниками, относящимися к разным эпохам. Ювенал описывает праздник Доброй Богини с таким отвращением, что автор настоящего правдивого повествования может лишь отметить, но не объяснить различие между двумя описаниями. Вот фрагмент Шестой сатиры Ювенала с описанием праздника Доброй Богини:

«Знаешь таинства Доброй Богини, когда возбуждают
Флейты их (женский – В.А.) пол, и рог, и вино, и менады Приапа[66].
Все в исступленье вопят и, косу разметавши, несутся:
Мысль их горит желаньем объятий, кричат от кипящей
Страсти, и целый поток из вин, и крепких и старых,
Льется по их телам, увлажняя колени безумиц.
Здесь об заклад венка Савфея бьется с девчонкой
Сводника - и побеждает на конкурсе ляжек отвислых,
Но и сама поклоняется зыби бедра Медуллины:
Пальма победы равна у двоих - прирожденная доблесть!
То не притворства игра, тут все происходит взаправду,
Так что готов воспылать с годами давно охладевший
Лаомедонтов сын, и Нестор[67] - забыть свою грыжу:
Тут похотливость не ждет, тут женщина - чистая самка.
Вот по вертепу всему повторяется крик ее дружный:
«Можно, пускайте мужчин!» - Когда засыпает любовник,
Женщина гонит его, укрытого в плащ с головою.
Если же юноши нет, бегут за рабами; надежды
Нет на рабов - наймут водоноса: и он пригодится.
Если потребность есть, но нет человека, - немедля
Самка подставит себя и отдастся ослу молодому».

Насчет «молодого осла» – это, возможно, поэтическое преувеличение, сознательно допущенное Ювеналом для усиления эффекта (ведь время Апулея с его «Золотым ослом», сиречь «Метаморфозами», еще не наступило), но все-таки… Как говорится, «почувствуйте разницу!»…Расхождения в сообщениях античных авторов о характере и происхождении культа Благой Богини указывают на глубокую древность этого женского божества, не вошедшего в традиционный канон олимпийских богов. Змея у ног Доброй Богини также указывает на то, что она была древней Богиней-Матерью, одной из матриархальных первобытных форм почитания Женщины, характерных для известных нам древнейших культур. В пантеоне римских богов, имевшим ярко выраженный мужской, маскулинный, характер римской государственной религии ей явно не было места. Не случайно ее празднества-таинства совершались исключительно женщинами, при полном отсутствии мужчин.

Немаловажным представляется автору настоящего правдивого повествования также указание Плутарха на «орфический» характер обрядов в честь Доброй Богини, сопровождаемых «играми и музыкой». Очевидно, в этих женских празднествах, по крайней мере, в их разгаре, присутствовал ярко выраженный оргиастический элемент, вводивший их участниц в темные сферы мифического происхождения и, тем самым – способствовавший их внутреннему раскрепощению, расширению сознания, освобождению от комплексов – всему, что строгим моралистам «староримского закала и пошиба» представлялось одним лишь бесстыдством и распутством. Все эти особенности, присущие женскому празднеству, на котором рекой лилось вино (благочестиво именуемое «молоком Благой Богини») сделали его удобным поводом для осуществления дерзкого плана, вынашиваемого одним молодым легкомысленным повесой-нобилем.

«Нобиль» Публий Клодий Пульхр (по-латыни: «Красавец»), из молодых да ранний, одаренный и необузданный, был отпрыском древнейшего патрицианского рода Клавдиев. Сын консула Аппия Клавдия Пульхра, происходивший (как и Катилина) из «старинной знати» (Плутарх), но не имевший, из-за наследственной привычки жить на широкую ногу, к описываемому времени ни гроша, он, в довершение к своим бедам, проистекавшим из безденежья, зарекомендовал себя наихудшим образом везде и всюду – как в «доблестных рядах» армии Лукулла (где даже пытался взбунтовать легионеров), так и в стане Катилины, против которого он затеял судебный процесс, хотя и был до этого его сторонником. Упоминаемые рядом авторов крайне опасные и крайне предосудительные с точки зрения общественной морали (причем не только «староримской»), кровосмесительные связи Клодия (сменившего, подобно многим своим ближайшим родственникам, из желания подольститься к плебсу, свое исконное, древнее патрицианское родовое имя «Клавдий» на простонародное «Клодий») со своими тремя родными сестрами, чьих влиятельных супругов (одна сестра была замужем за сенатором, консулом и наместником Предальпийской Галлии Квинтом Метеллом, вторая – за Лукуллом, третья – за Гнеем Помпеем «Великим») «Красавец» беззастенчиво использовал для поправления своих дел и обстряпывания своих делишек, также не позволяли (и не позволяют по сей день) относиться нему, с особой симпатией. Как женщины, две из трех родных сестер Клодия его, однако, в сущности, почти не интересовали. По-настоящему любил «Красавчик» только третью - Клодию Пульхру, жену Метелла Целера, чьи ум, очарование и испорченность обеспечили ей, под именем Лесбии, навечно место в золотом фонде не только латинской, но и мировой литературы, а именно – в стихах уроженца древнего предальпийского города Вероны - поэта Гая Валерия Катулла, любившего «волоокую» (если верить Цицерону) Клодию до безумия (и совсем не любившего Гая Юлия Цезаря):

«Будем, Лесбия, жить, любя друг друга!
Пусть ворчат старики – за весь их ропот
Мы одной не дадим монетки медной!
Пусть заходят и вновь восходят солнца, -
Помни: только лишь день погаснет краткий,
Бесконечную ночь нам спать придется.
Дай же тысячу сто мне поцелуев,
Снова тысячу дай и снова сотню,
И до тысячи вновь и снова до ста,
А когда мы дойдем до многих тысяч,
Перепутаем счет, чтоб мы не знали,
Чтобы сглазить не мог нас злой завистник,
Зная, сколько с тобой мы целовались.»

Молодой знатный «красавчик» Клодий (обладавший, видимо, и впрямь весьма привлекательной внешностью) влюбился, для разнообразия, еще и в жену Цезаря – Помпею, а она – в него. Нетрудно догадаться, почему. Помпее, видимо, совсем не сладко жилось в доме своего законного супруга, Гая Юлия, Великого Понтифика – в доме, где всем заправляла его суровая мать Аврелия, не дававшая молодой невестке спуску ни в чем (примерно, как Кабаниха – Катерине в «Грозе» у Островского). По сравнению с занятым день-деньской своими служебными обязанностями, политическими интригами и постоянными любовными связями на стороне Гаем Юлием Цезарем, «мажор-красавчик» Клодий, всегда готовый к услугам - «семпре пронто» - наверняка представлялся бедной, затюканной строгой, придирчивой свекровью, Помпее прямо-таки спасителем и избавителем от домашней тирании. Кроме того, эта третья (после Коссутии и Корнелии) супруга Цезаря явно ни умом, ни чувством самосохранения не отличалась. Будь это не так, она бы ни за что не согласилась на рискованное свидание с Клодием в таком месте и в такое время.

Влюбленные решили воспользоваться для свидания праздником Благой Богини. Клодий, переодетый женщиной-арфисткой (ведь празднества сопровождались играми и музыкой), должен был с помощью служанки Помпеи проникнуть к ней в дом. В поздний час, когда собравшиеся на праздник матроны, охваченные оргиастическим экстазом или просто пьяные в стельку, утратили бы бдительность, Клодий и Помпея намеревались уединиться в одном из удаленных покоев большого дома на Священной улице и предаться радостям плотской любви. Как гневно писал об этой истории в своей Шестой сатире Ювенал:

«О, если б древний обряд, всенародное богослуженье
Пакостью не осквернялось! Но нет: и мавры и инды
Знают, как Клодий, одетый арфисткой, пришел с своим членом
Толстым, как свиток двойной, вдвое больше «Антикатона»[68],
В Цезарев дом на женский обряд, когда убегают
Даже и мыши-самцы, где картину велят занавесить,
Если увидят на ней фигуры не женского пола.
Кто же тогда из людей к божеству относился с презреньем,
Кто бы смеяться посмел над жертвенной чашей, над черным
Нумы сосудом, над блюдом убогим с холма Ватикана?
Ну, а теперь у каких алтарей не находится Клодий?»

 

Увы! Дерзкий план нетерпеливых влюбленных, не способных сдержать пыл своей страсти, провалился, прежде чем они успели увидеться. Служанки Аврелии захотели вовлечь мнимую «арфистку» в свои игры, но та выдала себя своим голосом, неожиданно оказавшимся слишком низким для женщины. Дальнейший ход событий напоминал сюжет комедии с переодеванием, но исход этой граничащей с фарсом скандальной любовной истории грозил стать скорее драматическим или даже трагическим. Аврелия приказала немедленно прервать игрища, запереть святилище и выгнать Клодия из оскверненного его появлением дома Верховного жреца. Против молодого повесы было выдвинуто грозное обвинение в «нечестии», или, иными словами - святотатстве, что было для него чревато крайне неприятными последствиями. Тянущийся за «красавчиком», явно любившим всякого рода «стёб» и эпатаж, длинный шлейф разного рода больших и малых грехов и проступков также не способствовал снисходительному отношению нелицеприятных судей и прежде всего – ревнителя морали Цицерона - к успевшему так много наследить за свою недолгую жизнь беспутному юнцу.

Однако судьи явно не учли огромной популярности «красавчика» среди простонародья (возможно, объяснявшейся именно его непопулярностью среди «столпов общества»). «Избирательный скот» Цезаря вступился за Клодия. Причем так активно, что, по утверждению Плутарха, судьи испугались черни. «Клодий был оправдан, так как большинство судей подало при голосовании таблички (покрытые воском дощечки, на которых писали, выцарапывая буквы стальным грифелем-стилем – В.А.) с неразборчивой подписью, чтобы осуждением не навлечь на себя гнев черни, а оправданием - бесславие среди знатных» (Плутарх).

В сложившейся ситуации Цезарь действовал с завидным тактом и умом. Сразу же после скандала Верховный жрец развелся с Помпеей, высокомерно заявив, что, хотя добродетельная супруга ни в чем не провинилась перед ним, жена Цезаря должна быть вне подозрений. Об участии же в этой истории Клодия ему, Цезарю, ничего не известно. Мало того! Он, Юлий Цезарь, Великий Понтифик, даже готов под присягой подтвердить алиби облыжно обвиненного юноши, столь любезного римскому народу своими многочисленными добродетелями, включая исключительное религиозное благочестие и высоконравственный образ жизни, ни в коем случае не способного на кощунство или осквернение святынь. После чего все обвинения с Клодия были сняты.

До сих пор остается загадкой, заступился ли Цезарь за Клодия потому, что не желал лишиться поддержки плебса, столь явно симпатизировавшего Клодию, или же это сам Цезарь тайно поднял плебс на защиту «без-пяти-минут-осквернителя» его, Цезаря, супружеского ложа.. Как бы то ни было, своим поступком Цезарь приобрел в лице едва не причинившего его дому бесчестье молодого аристократа, вовремя схваченного за шиворот Аврелией, верного друга, товарища по партии и агента-провокатора, действовавшего неизменно в интересах Гая Юлия, когда Цезарь отлучался из Рима. Искусство, с которым Цезарь одновременно сохранил лицо, да еще и «сделал из нужды добродетель», поистине, достойно восхищения. Однако очень скоро для «потомка Венеры» настало время не размениваться на подобные мелочи, а направить весь свой гениальный ум на да более великие дела.

Что до дальнейшей судьбы Публия Клодия Пульхра, то полученный урок явно не пошел ему впрок. Пат­ри­ци­ан­ское про­ис­хож­де­ние «Красавца» не поз­во­ля­ло ему занять давно облюбованную им для себя долж­ность пле­бей­ско­го три­бу­на. Когда про­чие сред­ства не сра­бота­ли, он, в 59 году, нако­нец, устра­нил это пре­пят­ст­вие, добив­шись своего усыновления плебейской семьей. Но об истории с его усыновлением будет подробнее рассказано на дальнейших страницах нашего правдивого повествования… Пока же мы «на прежнее возвратимся»…

По завершении своей претуры в Риме, Цезарь получил в управление провинцию Испанию, уже знакомую ему со времен квестуры. Он очень радовался новому назначению. Однако сразу же отбыть на место своей новой службы «римскому сенату и народу» Цезарю не удалось. Кредиторы не отпускали его из Града на Тибре. Гаю Юлию пришлось срочно обратиться за помощью к своей «палочке-выручалочке» - Марку Лицинию Крассу, отошедшему на время от дел и выжидавшему, сидя на своих денежных мешках и сундуках, чем дело обернется. В память старой дружбы Красс внес за Цезаря требуемый заимодавцами залог – ни много ни мало, двести тридцать талантов. Цезарь на радостях сразу же покинул Рим даже не позаботившись о получении необходимых служебных инструкций от сената, как того требовал обычай. Вероятно, «потомок Венеры» боялся снова угодить под суд в промежутке между своим уходом с прежней должности и занятием новой.

Испания еще со времен Пунических войн славилась своими серебряными рудниками.

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] В древнем римском алфавите буквы «Г» и «К» («Ц») писались одинаково – «С». Латинская буква «G» появилась позднее.

[2] Идами (по-латыни – «идус», от этрусского «идуаре», «делить») – в римском календаре назывался день в середине месяца (как бы деливший месяц пополам). В марте, мае, квинтилии и октябре иды приходились на 15-й день месяца; в остальных восьми месяцах – на 13-й. После реформы римского календаря Гаем Юлием Цезарем, введшим новый, юлианский, календарь (перенеся начало года с 1 марта на 1 января), связь между продолжительностью месяца и числом, на которое приходились иды, была утеряна. Иды были посвящены верховному римскому богу – громовержцу Юпитеру (Иовиспитеру или Деуспатеру,-то есть «Богу Отцу»), которому в этот день верховный жрец (по-латыни: фламен диалис) приносил в жертву овцу.

[3] В 44 году до Р.Х. консул Марк Антоний, соратник Гая Юлия (в латинском написании - Иулия, или Июлия, IVLIVS, IULIUS ) Цезаря, ставшего, к тому времени, пожизненным диктатором, то есть фактически неограниченным владыкой Рима, к вящей славе Цезаря, своим эдиктом (указом) переименовал месяц квинтилий в июль.

[4] Именно это, другое, произношение использовал Михаил Булгаков в своем романе «Мастер и Маргарита» - «Кесарь» (а не «Цезарь»), «кентурион» (а не «центурион») и т.д.

[5] Сравни со словом «геноцид», образованным от латинских слов «генс» (род, племя, народ) и «цедере» («убивать»), или «цедо» (убиваю).

[6] Впервые римляне столкнулись со слонами еще задолго до конфликта с Карфагеном, в годы войны с вторгшимся в Италию царем Эпира Пирром, в чьем войске имелись боевые слоны, и научились с ними бороться.

[7] Если принять на веру данную версию, мой папа был не так уж неправ, рассказывая автору настоящего правдивого повествования об участии Цезаря в войне с карфагенянами (только это был не «наш» Гай Юлий, а другой Цезарь, предок «нашего»).

[8] «Август» (от лат. «augustus» — «священный», «великий») — титул древнеримских императоров. К императрицам применялся титул «августа». Впервые термин «август» был использован в качестве почетной части «когномена» принцепса (императора) Цезаря Августа (Октавиана, внучатого племянника и приемного сына Гая Юлия Цезаря). С тех пор формальный титул «августов» носили все римские императоры вплоть до Диоклетиана. При Диоклетиане титул «август» стал более формальным, обозначая единоличного правителя Империи, в чьих руках была сосредоточена вся полнота власти, в отличие от «цезарей» — младших соправителей с ограниченными полномочиями.

[9] Знаменитый эдикт императора Марка Аврелия Севера Антонина Августа по прозвищу Каракалла («каракаллой» назывался германский плащ, который сей владыка Рима любил носить, по примеру своих германских телохранителей), или «Антонинов указ» (лат. Constitutio Аntoniniana — «Конституция Антонина») 212 года предоставлял римское гражданство (даруемое дотоле лишь за особые заслуги, исправную службу в римской армии, или приобретаемое за большие деньги) всему свободному населению Римской империи. Преследовал в первую очередь фискальные цели, а именно - охватить всех подданных налоговой системой и увеличить базу для комплектования армии, поскольку в легионах имели право служить только полноправные римские граждане.

[10] Латифундии – обширные поместья римских крупных землевладельцев, специализирующиеся на производстве экспортной сельскохозяйственной продукции: зерна, вина, оливкового масла. Римские латифундии (приведшие в Италии и в некоторых других провинциях к почти полному исчезновению свободных земледельцев, не выдерживавших конкуренции) напоминали современные крупные сельскохозяйственные предприятия, но были основаны, не на наемном, а на рабском труде, впоследствии же – на труде колонов (зависимых земледельцев, посаженных на землю и наделенных, в отличие от «классических» рабов, небольшой личной собственностью).

[11] Светоний (годы жизни: около 70-около 140 п. Р. Х.) – римский писатель, автор сборника биографий первых 12 римских принцепсов-императоров («Жизнь двенадцати Цезарей»).

[12]В частности, из семейства Юлиев вышли 1 диктатор, 1 магистр конницы (заместитель диктатора) и 1 член коллегии децемвиров, разработавших законы Десяти таблиц - первоначальный вариант знаменитых законов Двенадцати таблиц, легших в основу римского права.

[13] Латины, или латиняне — народ италийской группы (италики), чей язык (латинский, латынь) находился в ближайшем родстве с фалискским и сикульским, и в более отдаленном — с сабинским, умбрским и оскским языками. Латины послужили основой формирования римского народа и романских народов в ходе романизации. Исторической областью их проживания был Латий (Лаций, Лaциум). Название «Лаций» происходит, видимо, от латинского слова «латус» («широкий, обширный»), обозначая, равнинный ландшафт латинского региона (в отличие от преимущественно гористого Апеннинского полуострова). Значит, «латины» первоначально означало «жители равнины».

[14] Тога (от лат. «tеgо» — «покрываю») — верхняя одежда граждан мужского пола в Древнем Риме — кусок белой шерстяной ткани эллипсовидной формы, драпировавшийся вокруг тела. Лицам, не имевшим статуса римских граждан, не позволялось носить тогу. Тога представляла собой очень большой кусок шерстяной материи, имевший форму сегмента, круга или обрезанного овала. Длина тоги по прямому краю могла доходить до 6 метров и даже более, а округлый край отстоял от прямого в самом широком месте примерно на 2 метра. Ранняя тога плотно облегала тело, однако впоследствии она стала шире и длиннее, с целыми этажами складок и путаницей изгибов. Тогу трудно (если вообще возможно) было надеть самостоятельно, без помощи слуг или рабов, что само по себе говорило о высоком социальном статусе ее носителя. Обычная тога была белой, но во время траура носили тогу темного или совсем черного цвета (лат. «toga pullа»).

[15] Саллюстий (годы жизни: 86-35 до Р. Х.) – римский военный, политик и историк, более всего прославившийся своим сочинением «О заговоре Катилины». Видный представитель политической партии «популяров», сторонник Цезаря. В 52 году был, в результате интриг своих политических противников, исключен из высшего римского правящего органа - сената, якобы за аморальное поведение, но впоследствии снова введен в сенат по требованию Цезаря, при котором безмерно обогатился (роскошные дворцы и сады Саллюстия вошли у римлян в поговорку).

[16] Легион (лат. «lеgio», буквально: «военный сбор», от «lеgо», и «lеgеrе» — «собирать») — основная организационная единица в армии Древнего Рима времен поздней республики и империи. Римский легион в разное время состоял из нескольких (от 2 до 10) тысяч, в более поздние периоды – 4420 пехотинцев и нескольких сотен всадников. Каждый легион, подразделявшийся на когорты, манипулы и центурии (сотни), имел свой номер и название. По сохранившимся письменным источникам установлено наличие в римской армии примерно 50 легионов, хотя их реальное число в каждый исторический период не превышало 28 (в эпоху Цезаря – 20), но при необходимости могло быть увеличено. Во главе легиона в республиканский период стоял военный трибун, в последующий имперский период — легат. В легионе числилось до 60 младших командиров – центурионов (лат. «сотников») составлявших профессиональный костяк римской армии.

[17] Сенат – аристократический совет старейшин в Древнем Риме – верховное и главное, наряду с магистратами и народным собранием, государственное учреждение Римской олигархической республики. Члены сената подразделялись на классы, ранги или степени, в зависимости от занимаемых ими прежде должностей. Сенат утверждал законопроекты и итоги выборов, осуществлял надзор над деятельностью магистратов, выносил внешнеполитические решения. Число сенаторов не было постоянным, изменяясь на протяжении римской истории. При диктаторе Сулле в Риме насчитывалось 600 сенаторов, в конце жизни Цезаря - 900 (больше, чем когда бы то ни было ранее). Внешним знаком отличия сенаторов были латиклавы – белые туники (рубашки) с широкой пурпурной полосой (лат. «latus clavus») и окаймленные пурпуром тоги-претексты. Не вполне ясно, как именно эту полосу наносили на тогу - нашивали ли ее сверху, окрашивали ли край самой ткани, или же полоса была воткана в край тоги нитками другого цвета. Название такой тоги — «претекста» (лат. praеtеxta, «затканная спереди») — говорит в пользу последнего варианта. В таком случае полоса шла только по прямому краю тоги и была видна на левом плече и груди. Тогу-«претексту» носили также свободнорожденные римские мальчики до шестнадцатилетнего возраста, после чего сменяли ее на чисто белую«мужскую тогу» (лат. toga virilis).

[18] Триумфатор – победоносный римский полководец, провозглашенный своими воинами императором (этот чисто военный по происхождению титул, означавший «повелитель», был в описываемую эпоху исключительно почетным званием, не имевшим ничего общего с претензией на монархическую власть) и удостоенный римским сенатом триумфа - торжественного шествия в честь одержанной победы. Триумфальное шествие проходило от Марсова поля через весь город Рим до Форума (главной площади) и Капитолия (священного холма с храмом бога-громовника Юпитера). Триумф завершался жертвоприношениями, другими религиозными обрядами и праздничным обедом.

[19]Клиентела – форма социальной зависимости в Древнем Риме: взаимные правовые, социальные и экономические обязательства между патронами и зависимыми от патронов клиентами, восходящая к временам разложения родового строя.

[20] Преторы (буквально: «судьи») отвечали за городскую юрисдикцию (cудопроизводство, решение правовых вопросов) , разбирая дела римских граждан, но, с течением времени, стали выполнять также иные функции; имелся целый ряд преторов (при Цезаре их число достигло 16), отвечавших, например, за управление теми или иными римскими провинциями (как, например, отец и тезка «нашего» Гая Юлия – Цезарь Старший) или за отправление правосудия в отношении иноземцев.

[21] Проконсул (от «про» - «вместо» и «консул») - государственная должность в Древнем Риме периодов республики и империи. Проконсулы обладали властью консулов (часто только на ограниченной территории), но, в отличие от консулов, не избирались на эту должность народным собранием по центуриям (лат. «comitia cеnturiata»). Главной задачей проконсулов было управление провинциями.

[22] Римская провинция Азия занимала западную часть Малоазиатского полуострова.

[23] «Варварами» (буквально: говорящими непонятно, нечленораздельно) люди греко-римской античной культуры называли представителей всех народов, к этой культуре не причастных, хотя и обладавших, порой, собственной, не менее развитой, культурой – например, персов, индийцев или кельтов. Примечательно, что до покорения греков (эллинов) римлянами, греки причисляли к «варварам» и римлян.

[24] Триба (лат. «tribus», от «tribuo» — «делю», «разделяю») — территориальный и избирательный округ Древнего Рима, имевший 1 голос в трибутных комициях – одном из видов народного собрания, проводившихся в раннюю эпоху как плебейские собрания по трибам. Введение территориальных триб приписывалось римскому царю Сервию Туллию (VI век до Р.Х.), разделившему римскую территорию на 4 городские и 26 сельских триб. Впоследствии, в процессе покорения Римом Италии, число триб возросло до 35 (к 241 году до Р. Х.). Согласно римской традиции, древнейшее население Рима делилось на 3 трибы разного этнического происхождения — Рамны (латиняне), Тиции, или Титии (сабиняне) и Луцеры, или Лукеры (этруски). Первоначально в каждую трибу входило 100, затем — 300 родов (лат. «gеntеs»). Эти 3 трибы и составили римский народ – «популус романус». Еще в первоначальный, царский, период римской истории это разделение римского народа по принципу этнического происхождения было заменено разделением по территориальному принципу - на 4 городских трибы (лат. tribus urbanaе), и сначала 16, а затем - 31 сельскую трибу (лат. tribus rusticaе).

[25] Не случайно Саллюстий подчеркивал, что Марий не занимался «греческим красноречием».

[26] Гельветы – кельтское племя, населявшее северо-запад современной Швейцарии.

[27] Плутарх (римское имя — Луций Местрий Плутарх, годы жизни: между 45 и 50 - между 119 и 125) - греческий писатель и философ римской эпохи, автор «Сравнительных жизнеописаний» («Параллельных биографий») знаменитых греков и римлян. Вырос и прожил большую часть жизни в беотийском городе Херонее, общался с влиятельными римскими политиками и интеллектуалами, был жрецом храма бога Аполлона в Дельфах.

[28] Мы не будем вникать во все «за» и «против», или, по-латыни – «про» и «контра» - этой полемики вокруг военной реформы, то ли осуществленной, то ли не осуществленной «новым человеком» из окрестностей Арпина, выходящей далеко за рамки настоящей книги, тем более, что пишем биографию не Гая Мария, а его племянника - Гая Юлия Цезаря.

[29] Или, позднее, выставляли вместо себя полностью вооруженных и экипированных за их счет конных воинов.

[30] От слова «гладий» происходит слово «гладиатор» («мечник»).

[31] Почему-то в наши дни «геноцид» считается более серьезным преступлением против человечества, чем «этноцид», хотя оба термина означают, строго говоря, одно и то же. «Генс» означает «народ» по-латыни, «этнос» означает «народ» по-гречески. Следовательно, и то, и другое означает «истребление (буквально: «резня», «убийство», «избиение») народа».

[32]Впоследствии внучатый племянник и приемный сын Гая Юлия Цезаря - император Август - сделал принадлежность к «всадническому» сословию наследственной, превратив «всадничество» в римскую «знать второго ранга» (стоявшую в социальной иерархии Римской державы ступенькой ниже сенаторской знати). Внешним знаком отличия «всадников» были, кроме золотых колец, ангустиклавы – белые туники с узкой пурпурной полосой (лат. angustus clavus), или, возможно, с 2 такими полосами, и трабеи - тоги с узкой пурпурной каймой. В средневековой латыни понятие «ордо эквестер» стало, в соответствии с изменившимися реалиями, употребляться в значении «рыцарское сословие» или «рыцарский орден», а древнеримский термин «эквес»-«эквит» был переосмыслен как «рыцарь».

[33] Откуп — система сбора с населения налогов и других государственных доходов, согласно которой государство за определенную плату передает право их сбора частным лицам (откупщикам).

[34] Народное собрание, или, по-латыни – «комиции» (по месту их проведения, о котором еще будет подробнее сказано далее), избирало должностных лиц, принимало законы, решало вопросы войны и мира. В Риме было 3 вида комиций: 1)куриатные комиции по куриям; 2) центуриатные комиции по центуриям и 3)трибутные комиции всех римских граждан по трибам.

[35] По определению (лат.)

[36] Югер – римская мера поверхности, служившая для измерения пахотного поля и означавшая буквально площадь, которую можно вспахать за день 1 парой (лат. uno iugo), волов, впряженных в ярмо (лат. iugum). Югер был равен примерно 2500 квадратных метров.

[37] Автор настоящего правдивого повествования извиняется перед уважаемым читателем за этот анахронизм, сознательно допущенный им, чтобы «осовременить» расстановку политических сил в поздней римской Республике, в целях лучшего понимания ее читателем. В действительности же деление политических партий, движений и сил на «левые» («прогрессивные») и «правые» («консервативные», «реакционные») возникло лишь в конце XVIII века, в связи с соответствующим размещением депутатов французского Национального (Учредительного, Конституционного) Собрания, а впоследствии – Конвента.

[38] За свою долгую историю «Вечный Город» на Тибре подвергался захвату и разграблению, по меньшей мере, двенадцать раз: 1) галлами Бренна в 387 (или 390) году до Р.Х.; 2) римлянами Луция Корнелия Суллы в 88 году до Р.Х.; 3) римлянами Гая Мария в 86 году до Р.Х.; 4) римлянами Суллы (повторно) в 83 году до Р.Х.; 5)германцами-вестготами Алариха в 410 году п. Р.Х.; 6)германцами-вандалами Гейзериха в 455 году; 7) римскими войсками (состоявшими, впрочем, в основном из германских наемников) Рикимера в 472 году; 8)германцами-остготами Тотилы в 546 году; 9)остготами Тотилы (повторно) в 550 году; 10)арабо-берберским десантом в 846 году; 11)норманнами-варягами Роберта Гвискара в 1084 году; 12)войсками кайзера Священной Римской империи германской нации и короля Испании Карла Габсбурга в 1527 году.

[39] Этруски (туски, греч. тиррены, тирсены, самоназвание – расены) – народ неизвестного происхождения (не русские!) создали в I тысячелетии до Р.Х. в Северной Италии высокоразвитую цивилизацию, предшествующую римской и усвоенную последней. Римляне заимствовали у этрусков, которых покорили и ассимилировали в ходе долгих войн, институт царской власти (почти все древние римские цари были этрусками), религиозные обряды, гладиаторские бои, колесничные гонки, арку, фасции (связки розог с вложенным в них топором) – атрибут этрусских правителей – лукумонов, ставшие атрибутом римских царей, а затем – магистратов), несших эти фасции ликторов, окаймленную пурпуром тогу и многое другое. Одну из трех древнейших римских триб – Луцеров – составляли этруски.

[40] Ликторы — особый вид госслужащих, упоминаемых со времен правления в Риме этрусских царей-«рексов» (VII века до Р.Х.). Первоначально ликторы были исполнителями распоряжений магистратов. Впоследствии осуществляли только парадные и охранные функции при них, заключавшиеся, в сопровождении, в большинстве случаев - с фасциями (связками розог с вложенных в них топором – за пределами «померия», то есть территории собственно Города, и без топора – в пределах «померия») на плече высших магистратов и наблюдении за оказание им надлежащих почестей. Ликторы (чьи фасции стали в Новейшее время символом фашизма) назначались, как правило, из числа вольноотпущенников. Число ликторов зависело от должности сопровождаемого ими лица: весталке полагался 1 ликтор (без фасций); курульному эдилу – 2 ликтора (без фасций); претору - 6; проконсулу – 1; консулу — 12 (6 – в пределах «померия»); диктатору – 24 (12 - в пределах Города, за исключением Суллы и Юлия Цезаря, сопровождаемых 24 ликторами даже в пределах «померия» ) – столько же, сколько впоследствии - римскому принцепсу-императору.

[41] Квириты – почетное наименование римских граждан, происходящее то ли от имени бога Квирина (которому был посвящен 1 из 7 холмов Рима на Тибре – Квиринал), то ли от слова «квирия» («курия»), то ли от сабинского слова «квирис», означающего «копье» - главный атрибут Марса-Квирина. Вероятно, первоначально квиритами называли себя сабиняне, слившиеся в один народ с римлянами и передавшие им свое племенное название.

[42] От уже упомянутого выше Пирра, царя Эпира, использовавшего воинственные пение и пляски для поднятия духа своих воинов; Пирр, в союзе с тарентинцами, одержал над римлянами 2 победы, стоившие ему огромных потерь (отсюда выражение – «пиррова победа»), но в 3-м сражении римляне все-таки разбили его и изгнали из Италии (так что «пиррические пляски», как и боевые слоны, Пирру, в итоге, не помогли).

[43] Сабиняне (сабины) - древний италийский народ, живший в Италии до основания Рима, на территории Лация, Умбрии и Абруцц - предгорья Апеннин к северо-востоку от Рима (данный регион по сей день называется Сабина). Часть сабинян, обитавшая на холмах будущего Рима, сыграла большую роль в образовании римской народности и формировании римской религии. Первопоселенцы Рима, с которыми окрестные народы не желали родниться, якобы похитили во время празднества сабинянок, чтобы взять себе в жены. Через год войско сабинян осадило Рим, чтобы освободить пленниц, но те вышли на поле боя с младенцами от своих мужей-римлян на руках и добились примирения сторон. В 290 году до Р. Х. сабиняне были окончательно покорены римлянами, а в 268 году получили римское гражданство. Сабины быстро утратили свой, родственный латинскому, язык и латинизировались. Наиболее известными сабинянами были Тит Татий (Таций), царь сабинян и соправитель 1-го царя Рима - Ромула; Нума Помпилий, 2-й царь Рима, зять Тита Татия; Анк Марций, легендарный царь Рима, предок Гая Юлия Цезаря; римский полководец-«марианец» Квинт Серторий. Одну из 3 первых римских триб – Титиев (Тициев) – составляли сабины.

[44] Автократор (греч.) – неограниченный властитель, самодержец.

[45] Василиск – мифическое существо (то ли дракон, то ли змея с головой петуха), обращавший всякое живое существо своим взглядом в камень (подобно Горгоне Медузе из греческого мифа о Персее).

[46] Не зря еще Гней Невий, римский поэт эпохи войны Рима с Ганнибалом, писал об этих лютых ненавистниках плебеев: «Злой рок прочит Метеллов Риму в консулы»…

[47] Квадрига – колесница, запряженная четверкой лошадей.

[48] Невольно вспоминается новозаветный царь Иудеи Ирод, съеденный заживо червями. Впрочем, не все античные историки приписывали смерть Суллы таинственной «вшивой болезни». Скажем, Аппиан утверждал, что Сулла скончался от «скоротечной лихорадки». Другие – что от «спазма». Третьи – что от застарелой подагры (бича верхушки римского общества, не знавшей меры в потреблении алкоголя и высококалорийных пищевых продуктов, в основном, животного происхождения – вспомним хотя бы вошедшие в поговорку «пиры Лукулла»). Думается, версия гибели «кровопийцы» Суллы от насекомых-кровопийц, имеющая явно назидательный характер, была сочинена в кругах врагов «Эпафродита» - «популяров». Скорей всего, «Любимец Афродиты» страдал от какой-то хронической болезни (если не целого «букета» болезней), имевшей специфический характер, постепенно прогрессировавшей и приведшей, наконец, к летальному исходу.

[49] Так проходит мирская слава (лат.).

[50] Корабль.

[51] Биремами (по-латыни), или биерами (по-гречески) назывались парусно-гребные корабли с 2, триремами (лат.), или триерами (греч.) – с 3 рядами весел.

[52] Ланиста (этрусск.) - владелец гладиаторской школы. Ланиста покупал рабов для своей школы, обучал их и отдавал в аренду эдитору, который устраивал гладиаторские игры.

[53] Луций (Публий) Анней (Анний) Флор (годы жизни: около 70 — около 140 гг.) — римский историк, автор «Эпитом (Извлечений из - В.А.) Тита Ливия» в 2 книгах — краткой истории Римской державы.

[54] Аристоник – незаконный сын царя Пергама Эвмена II (якобы завещавшего свое царство Риму), объявив завещание подложным, а себя – царем не только Пергама, но и Азии (под тронным именем Эвмена III), учредил на подконтрольной ему территории «государство Солнца» и вел вооруженную борьбу с римлянами и союзными римлянам эллинистическими царствами, пока не был разбит, увезен в Рим и задушен по приговору сената в Мамертинской тюрьме в 129 г. до Р.Х.).

[55] Между прочим, предводитель антиримского рабского восстания на Сицилии Евн («кровопийца» - с точки зрения рабовладельцев), объявивший себя «царем Антиохом» (в честь сирийского монарха, безуспешно воевавшего с римлянами), если верить склонному к морализаторству Плутарху, умер от той же самой «вшивой болезни», что и «любимец Афродиты» Сулла. Назидательный характер версии Плутарха вполне очевиден и в этом случае – «двуногие кровососы» Евн и Сулла погибли от «многоногих кровососов»-вшей.

[56] В древние времена, когда сформировалось представление о Риме, как о «городе, стоящем на семи холмах», холм Яникул с построенным на нем святилищем и крепостью, располагался еще за чертой «Вечного Города», на этрусской земле, соединенный с Римом только свайным мостом

[57] Квесторам не полагалось ни ликторов, ни фасций. Первоначально квесторы, как явствует из названия, были своего рода «следователями». Но право магистрата на ликторов с фасциями означало его право решать вопрос жизни и смерти, являвшееся прерогативой преторов («судей») и высших магистратов - консулов и диктаторов, но не квесторов.

[58] Эта традиционная должность не имела никакого отношения к сословию римских «всадников»-«эквитов» описываемой эпохи.

[59] Tакое вот сложное, длинное тронное имя было у этого эллинистического монарха.

[60] Как уже упоминалось выше, в примечании [60], по­след­ний царь Пергама Ат­тал III не имел на­след­ни­ков и (якобы) за­ве­щал Пергамское царство, на­хо­див­шее­ся в со­стоя­нии ост­ро­го со­ци­аль­но-по­ли­тического кри­зи­са, «римскому на­ро­ду». Это при­ве­ло в 133-132 гг. к вой­не пергамцев про­тив ус­та­нов­ле­ния римского гос­под­ства, ко­то­рую воз­гла­вил Ари­сто­ник, вне­брач­ный сын Эв­ме­на II, про­воз­гла­сив­ший се­бя ца­рем Эв­ме­ном III. Вой­на, в ко­то­рой на сто­ро­не рим­лян вы­сту­пи­ли эллинистические пра­ви­те­ли Ви­фи­нии, Паф­ла­го­нии, Пон­тий­ско­го цар­ст­ва, Кап­па­до­кии, за­вер­ши­лась в 129 году об­ра­зо­ва­ни­ем римской провинции Азия с цен­тром в городе Пер­гам.

[61] В морру (лат. «micatio» от «micarе digitis», букв. «мелькать пальцами») играли 2, 3 или больше игроков. Каждый из них показывал от 1 до 5 пальцев на одной руке, после того, как каждый игрок высказал предположение, чему будет равна сумма количества пальцев, показанных всеми игроками. Если один из игроков угадывал, то получал 1 очко. Побеждал игрок, сумевший выиграть 3 очка. Морра появилась в Древней Греции и достигла особенной популярности в Древнем Риме, где стала азартной и даже служила для разрешения торговых споров на форуме, вследствие чего официально находилась под запретом, но оставалась столь распространенной, что вошла в поговорку, упоминаемую Петронием в «Сатириконе»: «Помню я Сафиния. Жил он — я еще мальчишкой был — вот тут, у старых ворот: перец, а не человек, куда бы ни пошел, земля под ним горела! Но прямой, но надежный, друзьям друг - с таким можно впотьмах в морру играть (понимай: честный Сафиний и в темноте не обманет, ему можно доверять – В.А.)».

[62] Дупондий – мелкая римская монета достоинством в 2 асса.

[63] Пропретором (лат. propraеtor, или pro propraеtorе, то есть «вместо [заместитель] претора») назывался во времена поздней Римской республики наместник преторской провинции, избираемый из числа завершивших годичный срок службы преторов. Пропретор имел самостоятельное командование и высшую юрисдикцию в своем районе, ничем не отличаясь по объему власти от проконсулов; только инсигнии (символы власти) его были скромнее: 6 ликторов вместо 12, менее многочисленная гвардия – «преторианская когорта» и т. п.

[64]Муниципий, или муникипий (лат. municipium, от munus — «дар, обязанность, служба» и capio — «беру») в Римской державе — город, чье свободное население получало в полном или ограниченном объеме права римского гражданства и самоуправление. Первоначально различный муниципальный статус предоставлялся лишь отдельным городам. Все жители Италии получили полные права римского гражданства в эпоху между Союзнической войной 90—88 годов до Р. Х. и переписью, проведённой императором Октавианом Августом в 28 году до Р. Х. В 49 году до Р. Х. Гай Юлий Цезарь предоставил римское гражданство жителям Цизальпийской Галлии. Муниципии существовали также в провинциях. Все население империи получило римское гражданство по эдикту принцепса Каракаллы в 212 году.

[65] Палатин — центральный из семи главных холмов Рима (высотой 40 метров), место одного из самых древних поселений на территории Рима. На Палатине находились древнейшие римские святыни (в том числе «дом Ромула») и, в конце республиканского периода, проживали аристократы и богачи.

[66] Приап – древний бог плодородия, почитаемый в Риме и по всей Италии.

[67] То есть царь Трои Приам и царь Пилоса Нестор – два дряхлых старца, упоминаемые в «Илиаде» у Гомера.

[68]«Антикатон» - название памфлета, написанного Цезарем и направленного против Катона Младшего.