Бюлов Ганс, фон

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ГАНСЕ ФОН БЮЛОВЕ
(Bulow von Hans)

К 10-летию его кончины.

______

МОСКВА.

Университетская типография, Страстной бульвар.

1904.

Дозволено цензурой. Москва, 11 сентября 1904 г.

I. Друг России

В настоящее тяжелое время, когда в большинстве европейских и внеевропейских стран бьется столько враждебных России сердец, особенно отрадно останавливаться мыслью на тех замечательных людях, которые были в свое время искренними друзьями России.

Среди них видное место занимает один из крупнейших музыкальных писателей XIX столетия — знаменитый пианист и дирижер Ганс Фон Бюлов, со дня смерти которого исполнилось, в феврале нынешнего года, уже десять лет. Память о Бюлове останется навсегда дорога России потому, что он был ревностнейшим распространителем русской музыки вообще и нашего незабвенного Чайковского в особенности, не только в Старом, но и в Новом Свете.

Впервые приехал в Россию Ганс Фон Бюлов в 1864 году, преимущественно в качестве виртуоза и притом самого блестящего представителя школы Франца Листа. Впрочем, уже и в то время он обратил внимание на себя как на талантливого дирижера. Об этой стороне своей деятельности в то время Бюлов писал Иоахиму Раффу следующие подробности из Петербурга:

> «Известие о смерти Мейербера меня ужаснуло! Он всегда был очень мил по отношению ко мне. Из чувства благодарности я в обеих русских столицах блестяще (famos) исполнил его Увертюру на открытие выставки. Кстати, в Петербурге мой оркестр состоял из 48 скрипок, 12 альтов, стольких же виолончелей, контрабасов, духовых и меди. Все вдвойне. Представление о том, что я являюсь чем-то особенным среди дирижеров, только окрепло благодаря этому. В особенности удалось мне достигнуть блестящих результатов в Москве благодаря тому, что мне пришлось иметь там дело со сплоченным, закаленным оркестровым целым».

Вообще, невидимому, Бюлов отдавал в то время решительное предпочтение Москве перед Петербургом.

> «Это гнездо, — писал он в 1864 году Людвигу Кёлеру, — этот чудовищный Берлин, именуемый Петербургом, имеет только одно достоинство — свою близость к Москве. Вот это действительно прелестный город: в нем и публика теплее, и оркестр дисциплинированнее, чем в Петербурге».

В другой раз он писал снова Раффу:

> «Я играл с Антоном Рубинштейном в четыре руки твою симфонию. Он, как и его брат Николай, который в Москве еще могущественнее и еще популярнее, оба намереваются исполнить эту симфонию в будущем сезоне в концертах Русского Музыкального Общества. Что касается этих двух молодцов (Wunderkerle), то это просто невероятно, чего они достигли в самом коротком времени в смысле музыкального развития общества.

> Несмотря на то, что Петербургская Консерватория существует всего два года, она достигла результатов, которые должны бы заставить покраснеть наши убогие немецкие академии (Winkelakademien).

> Надо тебе еще рассказать одну черту русского общества, поразительную по своему благородству, которая заслуживает того, чтобы не быть забытою. Этой зимой в Москве была исполнена с большим успехом симфония Фолькмана. Узнав, что автор понравившегося публике произведения находится в стесненных материальных условиях, Николай Рубинштейн открывает подписку в его пользу, набрал 350 рублей, которые и были недавно препровождены Фолькману в знак глубокого уважения. Россия спасает немецких композиторов от голодной смерти!»

Я впервые услышала пианиста Бюлова весною 1873 года в Петербурге. Его феноменальная память и полная гениального проникновения передача классических произведений возбуждала всеобщее удивление. Он мог быть доволен приемом. Его не только ценили по достоинству, но встречали и провожали восторженно.

Блестяще проявил Бюлов свою любовь к России однажды в Милане. Одновременно предстояли там два замечательных музыкальных события: первое исполнение Реквиема Верди под управлением самого композитора и первое же представление, кажется, на театре Dal Verme оперы Жизнь за Царя на итальянском языке. Постановка оперы Глинки осуществилась исключительно благодаря энергии и неусыпным хлопотам г-жи Горчаковой. Некоторые номера оперы понравились и были повторены, но иные части, как, например, второе действие (вследствие плохой постановки балета), были освистаны.

Бюлов приехал в Милан, был на первом представлении Жизни за Царя, пришел в восторг от оперы, которую раньше не видел, и в негодовании от приема, сделанного ей итальянцами. Почетный билет, присланный ему бургомистром для входа на исполнение Реквиема, он вернул с письмом, которое напечатал и в газетах. В этом письме Бюлов в очень резких выражениях заявлял, что приехал в Милан с «исключительною целью слышать гениальную оперу Глинки», возмущен отношением к ней итальянцев и не намерен присутствовать при подогретом успехе банального произведения итальянского композитора.

Никто никогда не вступался более энергично за русское искусство, как Бюлов в этом случае, когда он шел против популярнейшего в то время Верди и наперекор всей музыкальной Италии.

II. Памятный концерт

В 1875 году Бюлов сделал большое концертное путешествие по Америке, где он должен был выступить в 140 концертах. Страшное физическое и психическое напряжение, вызванное осуществлением этого колоссального предприятия, подорвало окончательно его здоровье, и без того уже потрясенное.

Незадолго перед 139-м концертом его нашли однажды лежащим без памяти рядом с роялем. Контракт с импресарио был порван, о музыке не могло быть больше речи надолго. Бюлов вернулся в Европу в состоянии сильного нервного расстройства и в течение полутора года не появлялся на музыкальном горизонте.

Наконец наступил знаменательный день, когда имя Ганса Фон Бюлова снова украсило собою концертную программу. Весьма характерен для Бюлова был повод, побудивший его вновь выступить впервые на эстраде.

Незадолго перед этим я окончила курс С.-Петербургской Консерватории и была приглашена к участию в одном из больших сезонных симфонических концертов (Nir-Société-Concert) в Баден-Бадене.

Сильно билось мое сердце, когда я вышла на эстраду, не потому, что я видела перед собою переполненный публикой зал, но потому, что мне было известно, что среди слушателей был некто, кого я ценила выше всей блестящей публики. Этот некто был Ганс Фон Бюлов, который приехал в Баден на несколько недель. Для него одного играла я, более всего желала я заслужить его одобрение. Я не смела и ожидать того, что случилось! Через неделю был назначен мой собственный концерт. И вдруг я узнаю, что Бюлов выразил желание принять в нем участие в качестве дирижера и, мало этого, сыграть со мною дуэт для двух роялей! Боже, как я была счастлива! Разумеется, я на другой же день поспешила к нему, чтобы выразить ему мою признательность.

Бюлов жил на Замковой горе, одной из живописнейших местностей прелестного Бадена, недалеко от развалин замка. Каждый раз, когда он приезжал в Баден, то останавливался в одном и том же доме, который вполне удовлетворял его требованиям во всех отношениях.

— Я в глубине души надеюсь, — говаривал он с улыбкой, — что посетителям будет затруднительно взбираться на гору.

Но увы! Ни высота горы, ни это любезное предупреждение не спасали его от надоедливых посетителей. Музыканты по профессии шли к нему на поклон, добрые приятели — чтобы поболтать и просто отнять полчаса драгоценного времени.

Радостно взобралась я на гору и подошла к его двери. На ней висела бумажка с отчетливою надписью:

> «До обеда я не принимаю, после обеда меня нет дома» (Vormittags nicht zu sprechen, Nachmittags nicht zu Hause!) — Яснее ясного...

Через несколько часов Бюлов был у меня.

Бюлов выбрал для своего «дебюта», как он шутливо выразился, увертюру к опере Жизнь за Царя Глинки, которую он впервые дирижировал в Германии. Кроме того, дирижировал он фортепианным концертом Рубинштейна и седьмой симфонией Бетховена. Местный оркестр играл под его управлением превосходно. Увертюру Глинки он дирижировал на первой репетиции по партитуре, а на второй уже наизусть. Когда я высказала ему свое изумление по этому поводу, он ответил:

— Я ведь слышал однажды эту оперу в Милане. Она привела меня в восторг. Ваш Глинка — дивный композитор.

При этом Бюлов выразил сожаление, что он бывал в России всегда в Великом посту, когда театры закрыты, вследствие чего ему не удалось видеть эту оперу на родной почве.

На репетициях Бюлов был так нервен, оживлен и подвижен, что при одном сильном движении портсигар его выскочил из кармана, а рука, в которой он держал дирижерскую палочку, разболелась, и на ней даже показалась кровь.

— Что за беда, — возразил он, когда ему на это указали, — лучше неприятное ощущение, чем никакого ощущения, лучше боль, чем скука (lieber ein unangenehmes Gefühl, als gar keins, lieber Schmerz, als Langeweile!).

В день концерта стояла ужасная жара. Это было 28 августа.

— День рождения Гёте! — вспомнил Бюлов тотчас после приветствия.

Принимали Бюлова восторженно. Оркестр становился неузнаваем.

Восторг публики достиг апогея, когда Бюлов взошел на эстраду в качестве пианиста. Для того, чтобы оттенить национальный характер концерта, Бюлов построил вступление к дуэту на тему русского народного гимна.

Свою партию в фортепианном концерте я разучила хоть и в очень короткий срок, но основательно и старалась оправдать доверие гениального музыканта. Тем не менее я, разумеется, не смела принять на свой счет бурю восторга, которая разразилась в зале по окончании фортепианного концерта. Публика не унималась, шумела и продолжала вызывать.

— Выходите, — говорил Бюлов, — публика желает вас видеть.

— Нет, публика хочет видеть вас!

— Я не пойду.

— Я тоже не пойду.

Лицо Бюлова сделалось темно-красным, жилы на лбу налились.

— Пойдемте, — отрывисто произнес он.

Когда я взошла на эстраду, Бюлов двинул меня вперед, а сам отступил назад и быстро затворил за собою дверь.

Он не изменил себе и в этом случае, оставаясь тем же великодушным художником, «благородным до избытка», как выразился однажды Лист. Только по внешности бывал он нередко резок, капризен, нетерпелив, вспыльчив. «Вы точно бочка с порохом», — писал ему еще в 1861 году Лассаль.

III. Идеал дирижера

Характер Ганса Фон Бюлова был преисполнен шероховатостей и противоречий, и в то же время не был лишен известной прямолинейности. Девиз его был: «Никакой политики, никакой дипломатии, никаких уступок, никакой аристократии, кроме аристократии ума и таланта!» Это была художественная натура, стремившаяся к свободе, которая сама предписывает себе законы. А между тем в течение многих лет он был вынужден занимать зависимое положение и жертвовать своими силами делу, которое ненавидел всею душой.

«Ремесло учителя губит меня», — писал он в 1861 году одному приятелю. «Оттого ли, что я недостаточно хладнокровен, или оттого, что нервы мои слишком восприимчивы, но пять-шесть учебных часов до обеда убивают меня на все остальное время». Как это напоминает П. И. Чайковского!

Собственная игра тоже мало помогала делу. «Развитие или хотя бы поддержание моей техники отнимает у меня много сил. Я музыкально устал и в то же время чувствую необходимость в музыке», — говорит он. Или в другом письме: «Как часто проклинаю я свою игру на рояле, которая поглощает мои силы всецело и которую я никак не могу запускать». В письме из Берлина он выразил то же самое очень характерно: «Все более и более становится невозможным, чтобы я сыграл здесь хотя бы один раз посредственно. Слава моя переросла меня (der Ruf ist mir über den Kopf gewachsen)».

Отдыхал он и оживал в это время только при наслаждении оркестровой музыкой (Orchestergenuss). «Но наслаждение этого рода я могу, к сожалению, доставлять себе здесь», — писал он из Берлина, — «только сам. Слушать же игру оркестров в здешних театрах или концертах — для меня сущее мучение. Я сплошь и рядом с трудом сдерживаюсь, чтобы не кинуться к дирижеру, вырвать у него палочку и заклеймить публично его идиотство! Право, это не самомнение, не парламентское желание, ôte toi de là, pour que moi je m’y mette. Но иногда я прямо жажду, чего бы mich это ни стоило, вонзить кинжал в дрянную, вялую, суконную душонку какого-нибудь гобоя, чтобы вразумить его, что с Бетховеном или Вагнером нельзя обращаться с тою же халатностью, как с какою-нибудь прачкой. Как бы зазвучали эти crescendo, diminuendo или sforzando, если б я стоял перед оркестром!»

Это речь человека, глубоко убежденного в своем истинном призвании.

«Когда я буду повелевать, — писал Бюлов в 1864 году, — то буду наводить такой террор, о каком до сих пор не имели и понятия. Я явлюсь таким образом дополнением обворожительно любезной личности мастера Листа».

Бюлов, как известно, сдержал это обещание. Он был Зевсом оркестра, в которого метал громы и молнии. Музыканты не любили его за то, что он мучил их бесконечными репетициями, не спускал ни малейшей ошибки, делал свои замечания с резкостью и ядовитым остроумием. Но зато и держал же он оркестр в руках!

Дирижируя в течение нескольких сезонов симфоническими концертами Русского Музыкального Общества в Петербурге, он довел исполнение даже чисто русских симфонических произведений до небывалого ранее совершенства. Он был первым гениальным истолкователем третьей сюиты и многих других вещей П. И. Чайковского. Аррагонская охота и Камаринская исполнялись с таким блеском, о котором прежде не имели и понятия. «Под его манерным на вид управлением», — верно замечает М. И. Чайковский в биографии своего знаменитого брата-композитора, — «обильным странными и некрасивыми движениями, оркестр делал чудеса, умел освещать новым светом самые заигранные произведения, вроде увертюры к Фрейшютцу, захватывать внимание слушателя с первых аккордов и оковывать очарованием до последней ноты».

По поводу исполнения Бюловым Камаринской Глинки в Петербурге вспоминается мне следующий характерный эпизод. Бюлов находил, что в одном месте ошибочно стояла нота fis и что правильнее было бы играть f. Так он и заявил оркестру на первой же репетиции.

Но нашлись поклонники Глинки, которые довели до сведения Августейшего Председателя Русского Музыкального Общества Великого князя Константина Николаевича, что «немец» хочет поправлять гениального русского композитора. Цель была достигнута. Великий Князь решил: «Пусть играют, как написано».

Перед началом следующей репетиции Бюлов громогласно объявил оркестру:

— Auf Allerhöchsten Befehl spielen wir Fis! (По повелению свыше — мы играем фис!)

IV. Душа общества и пианист.

Будучи гениальным музыкантом, Бюлов, однако, и вне музыкальной сферы очаровывал своей необычайной талантливостью и всесторонним развитием и образованием. Его крылатые слова восхищали одних и устрашали других.

Он был всегда душой общества, но многие его не на шутку побаивались. Особенно памятен мне один вечер. Меня просили играть, и Бюлов «заказал себе Чайковского». Рояль был ужасен: расстроен, беззвучен, с каким-то убийственно деревянным тембром.

Когда я кончила играть, Бюлов воскликнул:

— Если этот инструмент для вас не слишком плох, так и для меня он достаточно хорош.

С этими словами Бюлов вскочил со своего места, безо всякого приглашения сел за рояль и играл восхитительно.

Разговор зашел о концерте, в котором молодой певец без голоса и школы пел с большой самоуверенностью, но с малым успехом.

— Чтобы иметь право так петь, господин Х должен был бы быть по крайней мере секретарем посольства,

— заметил Бюлов.

Одна дама обратилась к Бюлову со словами:

— О вас рассказывают...

— Обо мне очень многое рассказывают,

— прервал ее Бюлов.

— О вас говорят, что вы исполнили однажды публично, в концерте, одно сочинение, которое вы не только не изучили, но даже не проиграли раньше. Вы будто бы только просмотрели ноты. Это почти невероятно.

— А между тем как раз в данном случае обо мне сказали правду. Я обещал одному приятелю исполнить в ближайшем моем концерте одно из его сочинений. За полным недосугом я, однако, не успел даже проиграть пьесу. Я взял с собой ноты в вагон и во время переезда изучил партию, а вечером исполнил пьесу в концерте. Этот способ изучения, сперва головой, а потом уже пальцами, я серьезно рекомендую всякому музыканту. Вообще музыканты никогда не должны были бы предпринимать путешествие без нотной тетради в руках.

Я напомнила Бюлову одно музыкальное утро в Петербурге, когда он подряд сыграл семь сонат и 32 вариации Бетховена.

— Да, — ответил он, — в сущности говоря, это было безумие. Теперь бы я этого больше не сделал.

Бюлов занимал в Баден-Бадене один весь второй этаж небольшого частного дома. Из окон его открывался чудесный вид на горы, леса, развалины и живописные виллы. Все, направлявшиеся к старому замку, должны были проходить мимо его жилища. Вследствие этого, когда он играл, под окнами у него всегда были слушатели, которые не только гуляли взад и вперед перед домом, но и садились на ступеньки крыльца.

Я тоже проходила здесь иногда и слышала, как Бюлов играет, но я желала подольше и безо всяких помех послушать, как он упражняется.

Я придумала, наконец, благовидный способ. Хозяин дома, где жил Бюлов, был любителем искусств и коллекционером. Я отправилась к нему, прося показать мне его собрание древностей. Он любезнейшим образом ввел меня в свой музей, расположенный как раз под комнатой, где стоял рояль Бюлова. У г. Гимпеля были действительно довольно ценные редкости, но — наверху послышались звуки рояля, и я не могла больше сосредоточиться.

По окончании осмотра музея, я попросила разрешения побыть еще некоторое время в комнате, чтобы послушать игру Бюлова. В полном уединении, ничем не развлекаемая и не отвлекаемая, я с замиранием сердца и с изумлением следила за его игрой. Бюлов играл Бетховена.

Каждый раз, когда я, проходя мимо дома, слышала его игру — это была всегда Бетховен. Он изучал одну часть из последних сонат. Он повторял отдельные музыкальные фразы до двадцати раз, играя то правой, то левой рукой по очереди. Технически пассажи удавались давно уже превосходно. Тем не менее он постоянно снова повторял их, и я вспомнила его замечание, что он никогда не исполняет публично вещи, в которой не знал бы наизусть каждой нотки (Note für Note im Kopfhabe). Лишь постепенно являлись тембр, нюансировка и законченность. Таким образом мне удалось присутствовать, с неимоверным интересом, при возникновении художественного произведения, которое Бюлов исполнил в одном из концертов. Я высказала г. Гимпелю, что завидую ему, что он имеет такого жильца и что слушает ежедневно такие концерты.

— Да, я действительно наслаждаюсь его игрой вполне сознательно, — ответил он, — хотя бы это было и в 3 часа ночи.

— Как? Неужели Бюлов играет и по ночам?!

— Как же! В последнее время с его бессонницей было совсем плохо. Он возвращается домой редко в 2 часа ночи, ходит долго, взад и вперед по комнате, затем садится за рояль и играет до самого утра.

— И вас это не беспокоит?

— Вот именно потому-то, что г. фон Бюлов знает, что это меня не беспокоит, он и живет у нас

постоянно, когда приезжает в Баден.

Он не может выносить какого бы то ни было стеснений в образе жизни. Г. фон Бюлов неразумно прилежен: он играет больше, чем ему разрешено.

Слышите? Он упражняется теперь уже несколько часов, тогда как врач ему предписал крайнюю умеренность в работе. Ведь он еще на положении выздоравливающего. Когда наверху несколько дней тишина — это плохой признак: значит, у г. фон Бюлова снова припадок его сильных головных болей.

Чаще всего виделся Бюлов в Баден-Бадене с превосходным виолончелистом Коссманом и известным музыкальным критиком и вагнерианцем доктором Рихардом-Полем (Pohl); он был дружен с обоими. Я хорошо помню чрезвычайно интересный вечер у доктора Поля.

Был день рождения хозяина, которому Бюлов обещал, «в виде подарка», играть у него в этот вечер. Собралось большое общество. Хозяйка дома, красивая и любезная особа, была также другом Бюлова. Было очень весело. Бюлов был в самом лучшем расположении духа и как всегда душой общества. В обещанном подарке должны были принять участие многие из гостей. Коссман вытащил свою виолончель, Бюлов выбрал сонату для фортепиано и виолончели и сел за рояль. Стул оказался слишком низким.

— Послушай, Поль! — воскликнул Бюлов, — дай мне какую-нибудь нотную тетрадь, чтобы подложить под себя.

Нет ли у тебя Сотворения мира Гайдна?

Доктор Поль передал ему с смехом пачку нот, заметив, что Гайдна у него, к сожалению, нет, но что другое сочинение может сослужить ту же службу.

— Все еще слишком низко, — не унимался Бюлов.

— Ты мог бы мнедать еще Весеннюю песню Мендельсона.

Вкусы Бюлова, сказавшиеся в этой шутке, выразились затем в исполненных им пьесах. Он играл Сен-Санса, Шопена, Листа, Рубинштейна, Раффа. Из произведений Шопена он играл охотно 4-е скерцо (Е). Про эту вещь он говорил:

— Это скерцо, по моему мнению, не принадлежит пока еще к тем пьесам, которые становятся поперек горла (die Einem noch nicht aus dem Halse herauswachsen).

— Шопена, — говаривал он еще, — могут собственно говоря, хорошо играть только русские. У поляков часто не хватает ритмичности, а мы немцы слишком тяжеловесны и сентиментальны.

По мне, хотелось бы, чтобы совсем не было этой немецкой «души» (Gemüt) и немецкого внутреннего чувства (Innerlichkeit), которое никогда не может выйти наружу!

Рубинштейна Бюлов играл с большой охотой из-за «широкой кисти» (des grossen Zuges), которая чувствуется во всех его сочинениях. Кто-то из присутствующих сделал замечание, что в игре Антона Григорьевича Рубинштейна, к сожалению, часто недостает аккуратности.

— Я бы желал, — возразил Бюлов, — обладать секретом брать свои фальшивые ноты с такою обворожительностью, как это делает maestro Антон.

V. Блестки сарказма и юмора.

В ближайшем году Бюлов снова провел несколько летних месяцев в Баден-Бадене. Он жил по-прежнему в доме г. Гимпеля, упражнялся по ночам, был тем же остроумным, любезным и беспощадно саркастическим собеседником, но, к сожалению, оставался и столь же раздражительным, как прежде. В минуты почти болезненных приступов гнева, он мог забывать все вокруг себя, и тогда переступал иногда даже границы дозволенного.

В одном концерте, в котором никто, кроме Бюлова, не участвовал и сбор с которого был предназначен в пособие одной бедной певице, капельдинер положил в антракте лавровый венок на спинку стула перед роялем. Бюлов вышел на эстраду и только что хотел сесть за рояль, когда увидел венок.

Он остановился, толкнул ногой и крикнул:

— Вон его! (Hinaus damit!).

Испуганный капельдинер взял со спинки стула порученный ему венок и осторожно положил его в скромном уголке эстрады.

— К черту! Вон его! — закричал Бюлов вне себя. — С глаз долой!

Бедный венок вынужден был совершить обратный путь через зал. В публике послышались выражения неудовольствия. Однако Бюлов сел за рояль и играл божественно! Гениальный художник сумел превратить все противоречивые чувства, вызванные в публике его резким, даже грубым, поступком, в выражение безграничного восторга и удивления.

После концерта, когда Бюлов вошел в зал, его окружила толпа знакомых и друзей. Всякий хотел сказать ему спасибо, желал пожать ему руку. Из группы молодых девушек, с которыми он шутил, выдвинулась одна.

— Как это вы могли так поступить сегодня, г. фон Бюлов? — сказала она. — Вы наверно очень обидели того, кто хотел этим венком только выразить вам свое уважение. Это было нехорошо с вашей стороны.

— Когда же наконец, — воскликнул Бюлов, — люди поймут, что я этих вещей терпеть не могу? Я уже не юноша, который нуждается в подбадривании. Хоть бы мне дали к лаврам соли и перцу; салат бы сделал по крайней мере. А то — на что мне эта зелень?

А что касается «поклонения» публики, то пусть с ним; мне оно не нужно.

Впрочем, может быть венок был от вас?

— Нет. — От вас? — от вас?

Все отрицательно покачивали головами.

— Ну, тогда мне и горя мало.

Ввиду того, что Бюлова никогда нельзя было застать дома, он был настолько вежлив, что тотчас же отдавал всякий визит. Он обыкновенно вставал со стула через минуту после того, как сел.

— Извините, что я буду ходить взад и вперед, — говаривал он в таких случаях, — я немного нервен.

Беседа его была оживленна и держала собеседника постоянно в нервном возбуждении, заинтересовывая его в высшей степени.

Четырьмя языками: немецким, французским, английским и итальянским, он владел в равном совершенстве.

— Вам необходимо следует путешествовать, — сказал он мне при посещении, — и начать надо с Гевандхауза в Лейпциге.

Лично я, к сожалению, ничего не в состоянии сделать, чтоб облегчить вам этот дебют, важный для всякого молодого художника. Я с Лейпцигом немножко в контрах после того, как сострил не совсем осторожно: я уверял как-то, что играю охотнее в «Гауствеанде» (халат), чем в «Гевандхаусе» (известном Лейпцигском концертном зале, сооруженном на месте старинного интендантского склада, откуда и его странное название). С тех пор, — закончил Бюлов, — обо мне там знать ничего не хотят.

Однажды в полдень, в одно из воскресений, он пригласил к себе нескольких знакомых, прибавив:

«если вам интересно послушать немного музыки».

Бюлов был в это утро, по общему мнению дам, «демонически любезен». Он много играл, просил «заказывать» ему что играть, исполнял все просьбы о тех или других пьесах. Присутствующие были прямо очарованы. В перерывах между игрой, Бюлов шутил. Остроты так и сыпались.

Он возбудил протест дам смелым утверждением, что, «по его мнению, прямо преступно, если дама не конституирует».

Одна молоденькая и хорошенькая блондинка пришла в негодование от нескольких его фраз, затронувших религиозные вопросы.

— Как можно так чудесно играть, — сказала она, — и не верить в Бога!

— Mademoiselle! — возразил Бюлов, — почему вы полагаете, что я не верую в Бога? Может быть Бог в моей груди, тот же самый, в Которого и вы веруете; только мы называем Его различными именами. Человек, по моему мнению, вовсе не может существовать без Бога. Но у каждого человека свой Бог.

С этими словами Бюлов пошел в соседнюю комнату, принес первую часть Фауста Гёте, открыл сцену в саду, в которой Гретхен спрашивает Фауста: «Веруешь ли ты в Бога?» — и прочел вслух ответ Фауста. При этом Бюлов особенно подчеркнул слова: «Чувство — это все» (Gefühl ist Alles).

— Поверьте мне, барышня, — воскликнул он, закрывая книгу, — когда я играю сонату Бетховена и при этом что-нибудь чувствую, да и в слушателях пробуждаю звуками чувство, — в эти часы во мне более религии, чем в иной правоверной душе.

Вскоре после этого утра Бюлов собрался в путь. Он принял приглашение занять место капельмейстера придворного театра в Ганновере. Накануне его отъезда, я повстречалась с ним, окруженным толпой приятелей, в общественном саду.

— Нет, послушайте только, — закричал он с громким смехом, увидав меня, — какую чудесную остроту отпустил Коссман.

Он говорит: «Итак, завтра можно будет петь:

Ueber allen Gimpeln ist Ruh’...

Разве это не прелесть?

Известное стихотворение Гёте «Горные вершины спят во тьме ночной» начинается в оригинале словами: «Ueber allen Gipfeln ist Ruh’» (над всеми вершинами тишина). Каламбур заключается в замене слова Gipfel (вершина) фамилией домохозяина Бюлова, г. Гимпеля. Но, кроме того, Gimpel значит еще «свиристель», а чаще всего «простак», «дурак».

VI. Друг Лассаля

Зимой следующего года появилась небольшая книжка, наделавшая много шума: «Любовный эпизод из жизни Лассаля» (Eine Liebesepisode aus dem Leben Lassalles). Я тоже прочла брошюру и, подобно многим, интересовалась именем симпатичной юной героини романа анонимного автора рассказа, тем более что она была русская. Она упоминает об одном интересном вечере у Лассаля, когдада познакомилась с некоторыми из его друзей, в том числе с господами Принцем, Шерербергом и Бюловым. Я надеялась узнать от последнего, кто была эта молодая дама, и написала Бюлову. Он ответил немедленно следующими строками:

«Благовоспитанность и самолюбие ожесточенно борются во мне со времени получения вашего письма. Благовоспитанность одерживает, однако, победу. Я откровенно сообщу вам секрет, распространение которого может уничтожить всю мою репутацию. Память моя далеко не так замечательна, как гласит молва. У меня не осталось ни малейшего воспоминания о русской барышне и ее отце, которую я однажды будто бы встретил вместе с другими литераторами в доме моего глубокоуважаемого, несчастного друга Лассаля. Maybe. Когда я бывал у Лассаля, то я видел и слушал только его, этого для меня необыкновенно симпатичного человека, который был для меня героем. Все остальные присутствовавшие были в моих глазах статистами, фигурантами, тенями, нулями. Примите уверение и проч. Господа Притцель, Шерерберг и другие могут быть скорбны что-нибудь разъяснять».

В последующие годы я еще нередко встречалась с Бюловым. Каждый раз я поражалась его необычайной талантливостью и, может быть, еще более его удивительной, феноменальной энергией. Эта энергия сообщала тщедушному телу силы, благодаря которым ему удавалось справляться с деятельностью, способной разрушить всякие нервы.

Бюлов собственно никогда не был здоров: ему бывало лишь «немножко хуже» и «немного лучше».

— В течение двух недель, — сказал он как-то, — я упражняюсь всего по шесть часов. Вследствие этого я приближаюсь к животному состоянию, граничащему с полным физическим благополучием.

И вот прошло уже десять лет, как эти руки, не знавшие устали, недвижимы. Эта бедная голова не страдает больше; бурное сердце поэта-музыканта перестало биться; струны благородного инструмента надтреснули и умолкли…