Смутное время

Зародыш Смуты лежал глубоко: в разладе боярства с Иоанном IV Грозным, разладе среди самого боярства, стремлении воскресить тот порядок, при котором дружинники служили лишь по своему желанию; короче – служилые люди снова захотели превратиться в дружинников; но в истории мертвое, отжившее не воскресает; к этим причинам присоединилось стремление служилых людей поработить вольное сельское население.

В царствование Феодора Иоанновича уже формировались орудия будущей смуты.

Английский писатель Флетчер говорит, что тогда потомки удельных князей высказывали надежды возвратить владения предков. В то же царствование (что всего важнее) обнаружились и будущие династы, как выразился С. М. Соловьев. По смерти Феодора Иоанновича на престол вступил Борис Годунов, Брат царицы Ирины, супруги Феодора; но у Бориса, потомка татарского мурзы, были сильные соперники: княжата от племени Св. Владимира – Шуйские (потомки Александра Невского), княжата от племени Гедимина – Голицыны, и наконец – бояре Романовы, родственники Грозного по жене, матери Феодора.

Трудно было Борису усидеть на престоле, особенно, когда против него выдвинули неожиданное орудие – самозванцев. Соловьев, верно, определил, что самозванец, мнимый сын Иоанна, любимого простонародьем, был отличным орудием для низвержения Годунова, орудием, которым легко было сокрушить по миновании в нем надобности. Царь Борис в могиле, его сын погиб насильственной смертью, и 1-й самозванец (мнимый Отрепьев) не процарствовал и года: стоило только объявить, что он вор и самозванец.

Появление самозванца, сказки об его спасении, его смерть оставили в умах сильное недоумение. В 1606 г. вступил на престол Василий Иванович Шуйский.

В Угличе он свидетельствовал, что царевич кончил жизнь, обрушившись на нож (см. Димитрии); когда самозванец явился под Москвой, Шуйский клялся, что это – настоящий сын царя Иоанна IV; через год тот же Шуйский призывал народ к оружию, чтобы спасти царя, которого грозят убить поляки.

Утром 17 мая 1606 г. народ узнал, что царя убили не поляки, а русские. Тогда-то и настало то омрачение умов, о причинах коего Соловьев говорит, что оно произведено духом лжи, темным делом, о котором Русской земля "ничего не знала, совершено тайком от неё (см. Лжедимитрии, Василий IV).

Смута в царствование Василия Шуйского взволновала Русской царство от края и до края; появление же 2-го самозванца еще более усилило ее. (Самозванство стало входить в моду: кромемнимый сына Иоанна, явился царевич Петр, мнимый сын Феодора Иоанновича; в действительности же – казак Илейка; он пристал к Болотникову; казнен Шуйским).

17 июня 1610 г. Шуйский был низложен, а 10 декабря погиб и 2-й самозванец: убит пулей, пущенною в него на прогулке, сзади, крещенным татарином Урусовым.

Смута достигла крайних пределов. Падение Шуйского можно было предвидеть еще в январе 1610 г. Уже тогда русские тушинцы (см. Василий IV) начали переговоры с польским королем Сигизмундом, чтоб он отпустил сына своего Владислава на русской престол. Еще Шуйский был царем, когда боярин Василий Голицын и Салтыков вступили в сношения и условились: партии Голицына и Ляпуновых оставить царя Василия, а партии Салтыкова отстать от самозванца. Во время клушинской битвы боярин Бутурлин изменил явно, а эмиссары Салтыкова и сам он, находясь при войске, вредно действовали на дух последнего. Но обе партии не доверяли одна другой, а потому, когда гетман Жолкевский двинулся к Москве, боярская Дума немедленно вступила с ним в переговоры и, изменив несколько договор тушинцев с Сигизмундом в пользу боярства (см. Россия), признала Владислава царем.

Карамзин, описывая унижения бояр перед Сигизмундом, упрекает их, что они не доверяли добродетели своего народа. Но каким образом они могли искать доверия народа, когда все помыслы их были устремлены к порабощению его? По настоянию бояр, Москва присягнула Владиславу. В Успенском соборе сам Гермоген приводил к присяге. Но только-что Москва исполнила это, через 2 дня от Сигизмунда прибыл посол, русской тушинец Андронов, с требованием присягать Сигизмунду, а вслед за Андроновым с таким же требованием явился Гонсевский.

Чем объяснить эту перемену?

Из инструкции, которая готовилась в Риме для 2-го самозванца, видно:

1) сначала в Риме и при дворе Сигизмунда колебались, верить-ли спасению нареченного Димитрия; но когда самозванцу повезло счастье, то, по иезуитской системе, решено его поддержать;

2) целью поддержки было желание провести унию.

В этой инструкции (Военная литература № 1373 (т. VIII, изд. 2-е, стр. 216).), между прочим, сказано, что не следует москвитян удалять от царя; напротив, должно возвышать московских людей не только по знатности рода, но и по заслугам, а главное – по склонности к унии. Поэтому отклонение боярской думой условия о возвышении по заслугам молодых людей заставило партию Салтыкова и Андронова отдаться вполне на волю Сигизмунда.

Жолкевский посоветовал боярам отправить от себя посольство к польскому королю, дабы прекратить разногласие. Послами выбраны были нареченные патриарх Филарет (отец Михаила Феодоровича Романова) и кн. Василий Голицын. Т. образом Жолкевский удалял из Москвы опасных для него людей в смысле кандидатуры на русской престол. Посольство было отправлено, а бояре, опасаясь своего народа более, чем Сигизмунда, пригласили Жолкевского в Москву, где он приобрел общее расположение.

Приглашение это было следствием страха перед новым самозванцем, любимцем простонародья. Но т. к. Сигизмунд настаивал на присяге ему лично, то Жолкевский должен был оставить Москву. Его место занял Гонсевский. Уезжая из Москвы, Жолкевский взял с собою низведенного царя Василия Шуйского, с его братьями, которые потом и были отправлены в Польшу. Между тем Филарет и Василий Голицын вели переговоры под Смоленском с канцлером Сапегою. Сигизмунд, прежде всего, требовал безусловной сдачи Смоленска на его королевское имя. Послы и слушать не хотели об исполнении этого требования. Сапега обратился к второстепенному члену посольства, дьяку Томиле Луговскому, предлагая уговорить смольнян сдаться. Но Луговскийотверг это предложение, сказав: "Лучше, по Христову слову, навязать себе на шею камень и кинуться в море, чем учинить такой соблазн».

В то время как московское посольство так энергично отстаивало интересы государства, многие бояре и личности из партии меньших людей все более связывали свою судьбу с шаткими планами Сигизмунда, грабя в Москве царские сокровища, выпрашивая у польского короля граматы на вотчины и поместья, и Сигизмунд, как будто истинный государь, был щедр на чужое добро: уже не от имени сына, а отсобственного, он жаловал в бояре, окольничие, назначал воевод и дьяков. В городах уже ходили слухи, что в Москве творится что-то неладное; действительно, там любимец короля, Андронов, записывал людей, враждебных Сигизмунду, что было весьма небезопасно. Прокофий Ляпунов 1-й подал голос за оскорбленную Русь.

Этот рязанский дворянин был сначала предан делу Владислава, присягнул ему в надежде, что королевич, приняв православие, успокоит Русь. Но услыхав, что делается в Москве и под Смоленском, написал письмо к московским боярам с легким укором и вопросом: будет-ли королевич царем? Все знали страшно энергичную натуру Ляпунова. Поэтому Гонсевский объявил боярам, чтоб они внушили патриарху запретить волновать народ; самим же боярам Гонсевский посоветовал отдаться вполне воле Сигизмунда. Все бояре согласились на это, кроме кн. Андрея Голицына. Когда же желание Гонсевского передали Гермогену, то последний отвечал: "Чтобы нам положиться на королевскую волю, то я не только не напишу об этом послам, но и сам этого не сделаю и другим повелеваю не делать. Если же меня не послушаете, то я наложу на вас клятву. Пусть королевич примет греческую веру и воцарится над нами, я подам благословение; если же нет и королевских людей из Москвы не выведут, то благословляю всех, кто ему присягал (намек на Ляпунова), идти на Москву и страдать до смерти». Таким показал себя этот удивительный гражданин и пастырь, этот монолит из железа, когда, по словам одной ярославской граматы, он совершил досточудное дело, без которого никто не смел бы молвить слова. Досточудное дело и заключалось именно в этом слове, поднявшем Русской землю и не умершем даже по смерти Гермогена.

Гонсевский и друзья его так испугались слов патриарха, что тогда же посадили его под стражу, но, вследствие взрыва сильного негодования, должен был освободить.

При таких-то обстоятельствах погиб 2-й самозванец.

Его смерть развязала руки тем сторонникам Владислава, которые присягнули ему из опасения торжества самозванца.

Из под Смоленска и из Москвы пошли граматы по городам с воззванием о защите. Граматы эти, уже не слухи, дошли до Рязани. Прокопий Ляпунов немедленно велел их переписать и разослать по ближним городам.

Коломна откликнулась 1-я; коломенские черные люди, дворяне и дети боярские заявили Ляпунову, что они готовы идти с ним под Москву. Заруцкий (см. это) так-же вошел в сношения с Ляпуновым, и последний послал его в Тулу.

В Калуге оставался старейший боярин 2-го самозванца, кн. Димитрий Тимофеевич Трубецкой; но и он, с калужанами, приехал к Ляпунову. Даже Ян Сапега заявлял желание, вместе с Ляпуновым, освобождать Москву.

В январе 1611 г. Ляпунов отправил смоленские и московские граматы

в Нижний Новгород. Нижегородцы, еще до получения этих грамат, уже целовали крест помогать Москве.

Вологда, Кострома, Ярославль, Муром, Владимир с открытым сердцем принимали граматы Ляпунова. Одни города пересылали их в другие. Ярославские граматы подняли Великий Новгород. Псков и так не целовал креста Владиславу. Весь север пристал к Ляпунову; но не то были на востоке: Казань и Вятка не верили Ляпунову и тому, что названный Димитрий погиб. Гонцы летали из города в город.

Предоставленные самим себе, города выказывали необычайную энергию (доказательство, что областная самодеятельность не была забита в эпоху Иоаннов, а подавленность её относится к XVII в., ко времени владычества дьяков).

В феврале 1611 г. ополчения со всех сторон двигались к Москве.

Настал март.

Поляки сильно волновались в Москве, приставали к Гермогену (около которого опять поставили стражу) и с угрозами требовали, чтоб он отписал ополчениям воротиться; но Гермоген говорил одно и то же: "Я вам сказал – не буду писать к полкам, идущим под Москву; другого от меня не услышите».

17 марта, в Вербное воскресенье, патриарха отпустили для обычного торжественного шествия на осле. Казалось все было тихо. Но в Москву уже проникли эмиссары Ляпунова и много воинов из передовых ополчений, а за ними проникли и вожди: кн. Димитрий Пожарский, Бутурлин, Колтовской.

Во вторник на Страстной неделе ссора поляков с извощиками вызвала резню безоружного народа; погибло до 7 т. чел.

Русские ударили в набат и укрепились в Белом городе.

В Москве началась открытая война. По совету бояр, поляки зажгли столицу в разных концах.

Во вторник пылал Белый город, в среду – Замоскворечье.

В Великий четверг все были покойно, но в пятницу подошел Просовецкий с казаками. Поляков, пытавшихся оградить сообщения, вбили в Москву. Между тем (1 апреля 1611 г.) подошли к Москве ополчения и со всех сторон обложили столицу.

С самого начала осады положение поляков было бедственное: пить, есть было нечего, каждый кусок хлеба, каждый клочок сена приходилось добывать с бою. Поляки и русские приверженцы Сигизмунда трепетали, и было отчего.

Уже в марте массы народа, услышав об оскорблении патриарха, с угрозами готовы были кинуться на поляков, требуя выдачи бояр. Вслед затем, как ополчение обложило Москву, подошел со своими удальцами и Ян Сапега.

Он изъявил желание сражаться вместе с русскими, но не сошелся с вождями ополчения и сблизился с Гонсевским. Однако, т. к. сапежинцам, жившим грабежом, уже некого и нечего было грабить под Москвой, то Сапега и пошел к Переславлю-Залесскому, куда и Гонсевский отпустил с ним несколько хоругвей. Соловьев думает (и кажется справедливо), что Гонсевский поступил так вследствие недостатка съестных припасов. Но кроме того, вероятно, к уменьшению своих сил Гонсевский был вынужден и теснотой помещения, ибо поляки, вкупе с немецкими наемниками, очистив Белый город, должны были сосредоточиться в Китай-городе и Кремле. Ослабить себя материально Гонсевский мог и потому, что уменьшилось число его врагов. В смятении 19 марта (как говорят, нечаянно) был убит кн. Андрей Голицын, брат Василия; Гермоген же заключен в темницу, в которой и умер. (Профессор Бестужев-Рюмин, в своем "Обзоре событий от смерти Грозного до избрания Михаила Федоровича» ["Журн. министерства народного просвещения» 1891 г.], сообщает, что будто бы до недавних пор указывали место заключения Гермогена в подвале Чудова монастыря).

Со смертью кн. Андрея Голицына и заключения Гермогена некому было поддерживать кандидатуру Василия Голицына, а потому Гонсевский сосредоточил свое внимание на Романове. Инокиня Марфа, бывшая супруга Филарета, и сын их Михаил были оставлены, под строгим надзором, в Кремле.

Тем не менее, полякам и боярам, их сторонникам, приходилось плохо.

В ночь на 22 мая ополчение овладело Белым городом.

Но на других концах Русской земли дела шли печально. В апреле посольство Филарета с Голицыным было арестовано и, вопреки народному праву, отправлено в Варшаву. Сигизмунд и не думал опираться на народное право: король полагал, что после присяги, учиненной ему кучкою бояр, после того как бояре и иных чинов люди вымолили у него и приняли поместья, он вправе считать себя государем Руси. Это мнимое право он пустил в ход и по взятии Смоленска, объявив изменниками мужественных защитников этого многострадального города (см. Смоленск) и во главе их – доблестного боярина Шеина. Последнего предали пытке, дабы узнать о его сношениях с Москвой, самозванцами и друг.

Всех вопросов ему предложено были 27 и между прочими: для чего, в какой надежде, после сдачи столицы, не хотел сдать Смоленска на имя королевское; о чем сносился с Голицыным; какие сношения имел с Ляпуновым; служил-ли у 1-го самозванца; когда начал сноситься с калужским царьком?... Сигизмунд собственноручно известил кн. Мстиславского и его единомышленников о взятии Смоленска.

На севере, шведский король Карл IX, узнав о сожжении Москвы поляками и об осаде её земской ополчением, написал воеводам, стоявшим под столицею, чтоб они не выбирали чужих государей на московский престол, а выбрали бы из среды русских.

Странно было бы думать, что в этом совете Карлом IX руководило уважение к национальному самолюбию русских. Шведский король, прежде всего, не хотел усиления Польши, а потом ему легче были иметь дело и с Россией, предоставленною самой себе. Как бы в ответ на этот совет, воевода Бутурлин, приехавший в Новгород от Ляпунова, предложил шведскому генералу Делагарди, с марта начавшему неприязненные действия, съезд, на котором и объявил, что яко бы вся Русская земля желает иметь шведского королевича на престоле. Конечно, сказано было слишком много, свое желание названо желанием всей Русской земли; но может быть, что Ляпунов, признававший сначала Владислава, пока Сигизмунд не обнаружил своего узкого фанатизма и властолюбия, желал видеть шведского принца на престоле, от чего не-прочь были и Пожарский. Тот и другой могли думать, что с вновь избранным царем из русских повторится история Шуйского: его сведут с престола свои же бояре. Современники, конечно, могли и не заметить, что ход дел уменьшил число претендентов на русской престол.

Кн. Мстиславский опозорил себя угодничеством перед Сигизмундом; Василий Голицын был в плену, его брат – убит; свободное поле открывалось перед домом Романовых, хотя Филарет находился в плену в Варшаве, а сын его – в Москве.

Кроме того, люди, звавшие шведского принца на престол, от него, как лютеранина, не ожидали опасности для веры, а со вступлением принца на престол могли ожидать помощи против поляков. Но шведы, как и поляки, требовали денег и городов; внутри же Новгорода (и всюду в ту пору) царила вражда: воевода Бутурлин ссорился с воеводой Одоевским и еще хуже того – не было согласия между ратными и посадскими людьми. Говорят, Бутурлин, подружившийся с Делагарди, еще в Москве дал ему совет овладеть Новгородом. Едва-ли это так.

8 июля Делагарди сделал приступ, но с жестоким уроном должен был отступить; посады вокруг крепости сожжены по приказанию Бутурлина. Далее известно, что Бутурлин требовал от Делагарди отступить. На это требование последний отвечал: "Бутурлин гонит меня от Новгорода, но я завтра там буду. Так и случилось. Ночью на 16 июля изменник Иван Шваль, холоп Лутохина, ввел шведов в Чудинцовские ворота так, что никто не заметил. Жители узнали лишь тогда, когда шведы начали бить сторожей на стенах и в городе.

По вторжении неприятеля, было только несколько отдельных очагов сопротивлений. Бутурлин, со стрельцами и казаками, отбился от шведов и отступил за город; в другом месте отряд стрельцов Голютина защищался до последнего человека; да еще протопоп Амос, со своими домочадцами, геройски отбивался на своем дворе, и из них никто не сдался.

Новгород заключил договор со шведским королем, призывая одного из королевичей на престол, причем ни слова не упомянуто, что королевич должен принять православие. В одной из статей договора сказано: "Все условия будут сохраняться ненарушимо не только по отношению к Новгородскому государству, но и к государствам Московскому и Владимирскому, если жители их, вместе с Новгородом, признают короля покровителем, а королевича государем».

В другой статье Новгород обещал соблюдать условия, если бы жители Владимирского и Московского государств и не приняли их.

Т. образом Новгород отделился от Московского государства. В то же время в Пскове шла сильная смута. Там уже при Василии Шуйском воскресла древняя борьба между молодшими и старшими людьми. Молодшие одержали верх; их подозрительное владычество перешло в господство черни.

Тюрьмы наполнились лицами из старших, зажиточных граждан. Сказалась и старая разница между Новгородом и Псковом: 1-й держался Шуйского, боярского царя, 2-й – казацкого царя, названного Димитрия. В Новгороде, где руководили делами бояре, в Пскове – люди из простонародья. Псков и не думал отделяться от Русской земли, хотя тогда и сильно пострадал Псковский край.

В марте там проявился новый вор Сидорка; в апреле из Ливонии пришел Ходкевич и осадил Печоры, а изПольше – один из отчаяннейших наездников, Лисовский.

Много натерпелись псковитяне от воровских казаков, бояр и ляхов и при всем том отстояли не только свою землю, но и весь северо-западный край, без посторонней поддержки, ибо ополчения, стоявшие под Москвой, к которым псковитяне обращались за помощью, не могли оказать ее.

Под Москвою толковали об избрании царя, а пока решились организовать какой-либо порядок и учредили (как ныне говорят) временное правительство.

30 июня 1611 г. Московского государства разных земель царевичи, бояре, окольничьи и всякие служилые люди и дворяне, которые стоят за веру христианскую под Москвою, приговорили и выбрали всею землей бояр и воевод кн. Димитрия Тимофеевича Трубецкого, Ивана МартыновичаЗаруцкого, да думного дворянина Прокопия Петровича Ляпунова, чтоб им быть в правительстве и заведовать всеми ратными делами, чинить расправу, а ратным иземской людям их слушать. В приговоре этом, говорит Соловьев, видно умное забвение прошлого: уравнены служившие Шуйскому в Москве и царику в Калуге и Тушине. Но это забвение могло бы иметь значение, если бы земской собор, установивший временное правительство, учредил верховный контроль над лицами, коим он вверил правление, ибо вожди ополчения, равно честолюбивые, питавшие злобу друг к другу, не могли ужиться мирно.

Кн. Трубецкой, по своей индифферентности, мог бы сдерживать вражду товарищей, шедших решительно к разным целям; но положение его было трудное. Заруцкий, как опекун сына Марины, думал о своих выгодах и о таком царе, которой властвовал бы только в интересах черни, царе, враждебном всему, что стояло выше простонародья и казачества.

Ляпунов высокомерно относился к своим товарищам, напоминая им, что они не могут гордиться боярством, полученным в Тушине. Он опирался на детей боярских и дворян; Заруцкий же – на казаков. Трубецкому не на кого было опираться: казаки и дворяне были враждебны к нему, как к боярину, а бояре своим его не признавали, ибо он добыл боярство в Тушине. Поэтому-то он и не имел ни какого значения.

Упомянутый приговор о временном правительстве, написанный детьми боярскими и дворянами, грозил казакам наказанием, если они позволят себе грабежи и насилия. Уже эти угрозы были опасны, а тут случилось происшествие, которые озлобило казаков еще более.

Воевода Плещеев захватил 28 казаков на грабеже и посадил их в воду; оттуда их извлекли товарищи и привели в табор. По смыслу приговора, Плещеев должен был представить казаков в ополчение, где их и предали бы суду. Этим случаем воспользовался Гонсевский: сочинив от имени Ляпунова граматы, в которых велено было казаков бить, топить, где их поймают, он послал такие подложные граматы в казацкий табор. Ляпунов, узнав об этом, хотел бежать в Рязанскую землю, но его остановили, потребовали в круг и, несмотря на его оправдания, 25 июля убили.

Дворянское ополчение осталось без предводителя, во власти казацких вождей. Значительная часть ополчения покинула свои знамена; плоды побед, доставшихся с большими усилиями, были вскоре потеряны.

14 августа снова прибыл под Москву Ян Сапега и помог Гонсевскому опять овладеть Белым городом. Сапега через месяц умер в доме Шуйского. Вслед затем подошел Ходкевич, но в октябре, за недостатком фуража, должен был отступить верст на 20 от столицы.

Положение Русской земли было ужасно: в Москве сидели поляки; украинскими городами (по Оке) владели казацкие шайки; Новгород был в руках шведов; в Пскове засел новый самозванец. В ополчении под Москвою все усиливалась смута; земские люди бежали из него, но не было переходов к полякам; напротив, составлялись партизанские отряды, под названием шишей, которые не давали покоя польскому войску. Так подходил к концу страшный 1611 г., в котором, кроме указанных бед, посетил Россию и голод, вследствие неурожая.

И прозвали это лютое время, говорит одно сказание, лихолетьем.

Казалось, Россия должна была погибнуть. Но это только казалось. Когда печальное положение дел дошло до крайней степени, в отношениях соседей и внутренних партий обнаружились перемены в её пользу.

Швеция и Польша, завидуя друг другу, значительно парализовали взаимные успехи.

Внутри борьба партий, хотя не прекращалась, но сильно ослабела, вследствие уменьшения боярских кандидатов на престол и выступления на сцену нового фактора (см. ниже).

Не умирало религиозно-политическое возбуждение, произведенное Гермогеном; не умирало и его слово.

Над деятельностью Гермогена совершился неизменный исторический закон.

В июле 1610 г. патриарх напрягал все усилия отстоять Василия Шуйского и не отстоял, мало того – подвергся поруганию, чуть не побоям. Это произошло от того, что Гермоген пошел против течения: народ, дворяне, дети боярские всюду были против Шуйского.

Через несколько месяцев тот же Гермоген наложил запрещение на присягу Сигизмунду, и слово патриарха подняло Русь и названо современниками чудодейственным.

Так и должно было случиться: значение исторических деятелей определяется степенью их понимания потребностей времени. Слово Гермогена на этот раз совпало с общими желаниями и чувствами, и действия этого слова в данное время не изменились бы, если бы поляки смогли заставить патриарха отказаться от него. Вся перемена состояла бы, без сомнения, в том, что Гермоген лишился бы своего авторитета. Голос патриарха заменила Троицко-Сергиевская лавра, всегда пользовавшаяся великим уважением. Тогдашний её архимандрит Дионисий снискал особенное благоволение Гермогена. Правой рукой Дионисия был келарь Авраамий Палицын бывший в посольстве с Голицыным и Филаретом, но успевший избежать плена.

Лавра, выдержав героически осаду Сапеги и Лисовского (1609 – 10 г.), еще более приобрела значения.

В тяжелый 1611 г. она одновременно была казнохранилищем, странноприимным домом и питательницей разоренных и ограбленных.

6 октября 1611 г., когда Ходкевич подступил к Москве, троицкие власти послали по всем городам граматы с известием об этом событии. Но еще при жизни Ляпунова, когда ополчение обступило Москву, от Троицы всюду отправлены были граматы с призывом помогать ополчению. Т. образом Лавра продолжала дело Гермогена. Настроение духа всюду было тяжелое, но отчаяния не обнаруживалось. Подобно тому, как было во Франции перед появлением Орлеанской девы, религиозное настроение проявлялось всюду, везде требовали покаяния, рассказывали о видениях. Установлен был строгий пост, вследствие будто бы видения, бывшего какому-то нижегородцу. Но замечательно, что в Нижнем Новгороде о посте и речи не были Однако здесь-то и началось движение, тогда как до и во время Ляпунова Нижний Новгород принимал слабое участие в борьбе против поляков.

В конце октября 1611 г. пришла сюда одна из троицких грамат.

Земской староста Кузьма Минин Сухорукий потребовал, чтобы грамату прочли в соборе. В результате – решено "ополчиться», а вождем избран кн. Димитрий Михайлович Пожарский (см. это). Так выступил на сцену новый фактор, опять мезинные люди. Дошло, говорит летописец, до последних людей (посадские, гости, купцы, мелкие служилые люди, приходское духовенство). И эти-то людишки, как их величали бояре, совершили великое дело, которое не могли сделать ни князья, ни бояре.

Этот класс был силен числом, и приставшие к нему дворяне должны были соображать свои действия с действиями последних людей, у которых не было партий, а лишь желание успокоить Русскую землю. Те же люди поддержали и Пожарского, человека не сильного в боярстве.

В Нижнем Новгороде некто Биркин хотел стать на дороге Минину. Биркин служил Шуйскому, тушинскому вору, опять Шуйскому, сошелся с Ляпуновым, который и прислал его в Нижний. Биркин удалился в Казань, где всеми делами самовольно заправлял Шульгин. Он, вместе с Биркиным, хотел противодействовать движению Минина (бывшим сторонникам Ляпунова не правилось, что в новом движении главную роль играет посадской человек); но это им не удалось.

Настал 1612 г.

Бояре, приверженцы Владислава, в начале этого года прислали граматы в Ярославль и Кострому, чтоб означенные города твердо держались Владислава: от Трубецкого и Заруцкого ждать нечего, только державный Сигизмунд может успокоить государство. Но эти увещания не действовали. Бояре стращали Псковским вором, с которым будто бы вошли в сношения подмосковные казаки. Действительно, 2 марта казаки под Москвою присягнули Псковскому вору, по заводу Плещеева. При таких обстоятельствах следовало спешить походом, а денег не было.

Иногородние купцы, торговавшие в Нижнем, и приказчики Строгановых выручили ополчение из беды, дав 5.206 руб. (из них 4.116 р. взяты были у строгановских приказчиков).

Ополчение двинулось к Москве через Балахну, Юрьевец-Повольский, Решму, Кинешму, Кострому.

В Решме узнали, что Плещеев, устроивший присягу самозванцу, сам же его обличил и привез для казни под Москву. Эта перемена были следствием негодования, возбужденного Плещеевым, которого не пустили в Тверь.

В Кинешме, как и всюду, ополчение встречали с сочувствием.

Воевода Шереметев, не хотевший пустить ополчение в Кострому, был низвергнут народом, и только кн. Пожарскому обязан своим спасением.

В Ярославле на жизнь князя сделано было покушение казаками, подосланными Заруцким. Из Ярославля Пожарский разослал граматы с увещаниями крепко стоять за общее дело.

Граматы эти отличались от ляпуновских тем, что о примирении с Владиславом не было и речи. князь подписывался в них за себя на 10-м месте, а на 15-м – за Минина; затем следовали еще 34 подписи. Так Пожарский и Минин, действуя сообща, не выставлялись вперед, а всячески щадили самолюбие больших бояр.

О своем положении князь говорил: "Будь здесь такой столб, как кн. Василий Васильевич, я никогда не взялся бы за такое дело», т. е. не согласился бы стать в челе движения. Наконец ополчение выступило из Ярославля к Троице. Пожарский в это время успел съездить в Суздаль, поклониться, по обычаю времени, гробам предков.

Из-под Троицы ополчение прямо пошло к Москве и стало отдельно от лагеря Трубецкого; Заруцкий же вовсе ушел. Как только прибыло нижегородское ополчение, так и начались несогласия.

22 августа они едва не дали возможности Ходкевичу пробиться на помощь Струсю, заменившему Гонсевского. Самая замечательная битва произошла 24 августа, закончившаяся поражением поляков (см. Московская битва).

Сторонники Владислава, думая смутою поддержать его дело, подговорили казаков убить Пожарского. Заводчиками дела были кн. Григорий Шаховской и Шереметев. Казаки стали волноваться и требовали жалованья. Лавра удовлетворила это требование собственными средствами. Казаки остались и снова стали биться с неприятелем. Среди осажденных поляков голод достиг крайней степени.

Гарнизон слабел.

22 октября осаждающие взяли Китай-город.

Поляки выпустили бояр и жен их: Ивана Никитича Романова, с племянником Михаилом и его матерью, Мстиславского, Воротынского.

Через несколько дней сдались и поляки, а через месяц (27 ноября), когда очищены были храмы, в Кремль вступил крестный ход и служилось торжественное молебствие.

21 февраля 1613 г. на престол избран Михаил Феодорович Романов (см.).

Влияние Смутного времени было крайне вредно и для России и для Польши.

Усилилась обоюдная вражда, обосновавшаяся на религиозном фундаменте. В Варшаве и Риме праздновали победы над схизматиками. Слабый государственный организм Польши был надломлен; но и более крепкий организм Русского государства едва вынес бурю и долго чувствовал её следы.

В Москве усилилась вражда и недоверие к иноверцам, что задержало наше развитие и положило особенную печать на все события ХVII в.