Часть I.    Часть II.     Часть III.    Часть IV.

---

Легенда о мечте длиною в жизнь. Ч. III

ГЛАВА   СЕМНАДЦАТАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГОА

В  конце июля вновь пробудились надежды португальцев на лучшее.  Погода несколько улучшилась, и вскоре, возможно, корабли смогли бы, наконец, преодолеть песчаную мель, непреодолимым барьером преграждавшую им выход в море. Но тут вдруг выяснилось, что губернатор вовсе не думает об отплытии.  Дом Афонсу знал, что недруги Сабажу угрожают его государству, и что поэтому в один прекрасный (для него и для всех португальцев) день Идалкан будет вынужден уйти из Гоа оборонять границы царства своего отца и повелителя. И потому, по мнению Албукерки, стоило запастись терпением - и поголодать еще немного под Гоа. Правда, он не мог позволит себе полностью проигнорировать  мнение своих капитанов на этот счет. Суточный паек уменьшился до горсти хлебных крошек. С учетом ситуации, ставшей современно нетерпимой, Албукерки решил отправить легкие суда с больными и ранеными на борту в Каннанури, откуда им надлежало незамедлительно возвратиться, захватив как можно больше продовольствия. Однако капитаны кораблей, которым было предписано остаться под Гоа, шептали на ухо своим товарищам, отобранным домом Афонсу для плавания в Каннанури: «Ни в  коем случае не вздумайте возвращаться! Если вы вернетесь с продовольствием, он (Албукерки – В.А.) никогда отсюда не уйдет!».

Примечание Imha: АЛБУКЕРКИ Афонсу д' (1453-1515) – португальский мореплаватель. 

В 1510 г. захватил на западном побережье полуострова Индостан территорию Гоа, в 1511 г. – Малакку, в 1515 г. – Ормуз и стал вице-королём португальских владений в Индии с центром в Гоа.

Однако преграждавшая им выход в море песчаная мель оказалась все еще непреодолимой даже для самых легких судов. Пришлось флотилии дожидаться благоприятного ветра. Она прождала перед мелью целых две недели. И, наконец, Албукерки был вынужден поддаться давлению своих капитанов. «Мои корабли гниют, почти все мои люди больны и больше не желают есть заплесневелые хлебные корки – все, что у нас осталось из провизии» - написал он – и 15 августа приказал всему флоту поднять паруса.

Выйдя в море, Албукерки встал на якорь у острова  Аньядива, куда вскоре прибыл Тиможа (отплывший, со своими более легкими кораблями, тремя днями ранее) с двумя большими лодками, одна из которых была нагружена коровами, баранами и курами, другая же – рисом, а также почерпнутой из секретных источников достоверной информацией о том, что Идалкан ушел из Гоа сразу же после отплытия португальцев.

Через несколько часов они, к своему несказанному удивлению, увидели в море родные каравеллы. Как выяснилось, это была эскадра под командованием дома Диогу ди Вашкунселуша, державшая курс на Малакку.

Еще в прошлом году король дом Мануэл Счастливый поручил капитану Диогу Лопишу проложить морской путь в это далекое царство, чье сказочное богатство восхваляла вся Индия. Лопиш доплыл до Малакки, но, вследствие враждебных исламистских происков, произошел конфликт, в результате которого шестьдесят португальцев оказались в плену у малайцев.

По трезвом рассуждении, португальскому монарху следовало бы дождаться отчета Лопиша о случившемся, прежде чем отдавать приказ о новой экспедиции в Малакку. Но Его Величество Король жил в своем собственном мире, оторванном от реальности. Он никогда не думал о потоках крови и тяжелых жертвах, ценой которых оплачивалось все его монаршее величие…Не было ничего проще, чем мановением руки посылать своих верноподданных на край света сражаться, страдать и умирать во славу его короны и престола.  И эти верноподданные отправлялись туда, куда он их посылал, так послушно и беспрекословно, что он, сиявший, как земное солнце, среди роскоши своих дворцов, считал это чем-то само собой разумеющимся. Дом  Мануэл I, получивший от своих подданных прозвище Счастливого, настолько привык считать лежащие у самых пределов обитаемого мира «золотые королевства», Элдораду, своей собственностью, что не стал дожидаться доклада своего верноподданного по фамилии Лопиш. Предпочтя вместо этого, полагаясь на свое извечное счастье, дать другому верноподданному, по фамилии Вашкунселуш, четыре каравеллы, триста человек команды и приказ: «Ступайте, завоюйте мне Малакку!»

Впрочем, король дал Вашкунселушу еще и письмо, адресованное губернатору Индии Афонсу Албукерки, с приказом, поддержать Вашкунселуша словом, то есть, добрым советом,  и делом. Прежде чем речь зашла о деле, Албукерки дал Вашкунселушу добрый совет: «Остерегайтесь плыть сейчас в Малакку!». Гораздо более многочисленная и несравненно лучше снаряженная предыдущая экспедиция под командованием Диогу Лопиша – и та потерпела неудачу, понеся тяжелые потери. Теперь же Вашкунселушу, с его гораздо меньшими силами, предстояло силой освободить пленных португальцев, и, возможно, еще и наказать малайцев за дерзость!  «Лучшее время для того, чтобы плыть в Малакку – апрель» - объяснил губернатор – «В апреле я смогу выделить Вам в помощь несколько кораблей из состава моей эскадры. Пока же помогите мне вернуть Гоа».

На этот раз все капитаны согласились с Албукерки. Когда же пришла весть о приближении к индийским берегам египетского флота в количестве пятидесяти военных кораблей, Вашкунселуш, несмотря на приказ короля Мануэла плыть в Малакку как можно скорее, счел разумным подождать - ведь губернатору Индии могла понадобиться его помощь в борьбе с египтянами.

Пока же он со своими четырьмя каравеллами сопроводил Албукерки в Каннанури. По прибытии туда, дом Афонсу срочно занялся ремонтом своих кораблей. Вследствие многомесячных проливных дождей, все корабельные канаты и веревки сгнили, но ему удалось заменить их новыми, не понеся при этом никаких расходов. Волокна кокосовой пальмы, использовавшиеся для изготовления канатов и веревок на индийских верфях, ввозились мусульманским купцом, проживавшим в Каннанури, с Мальдивских островов, расположенных в Аравийском море Индийского океана к югу от Индии. Этот купец, по имени Мам (Имам?) Али , постепенно сосредоточил в своих руках все соответствующее производство острова, став единственным на нем торговцем кокосовым волокном.

Губернатор пригласил купца к себе, и объявил ему, что Мальдивские острова принадлежат королю Португалии, который ему, Маму Али, соответствующей монополии на ввоз кокосового волокна в португальскую Индию не предоставлял. Пораженный услышанным, Мам Али бросился в ноги радже Каннанури,  коменданту португальского форта, начальнику португальской колонии, словом – всем мало-мальски влиятельным лицам города, моля замолвить за него словечко перед губернатором, который, в конце концов, сменил-таки гнев на милость (сделав вид, что это стоило ему немалых усилий). Маму Али была возвращена его торговая монополия, в связи с чем он выразил свою безмерную признательность великодушному королю Португалии в форме двух тысяч тюков кокосового волокна, каждый - весом в четыре с половиной квинтала (центнера), которые обязался ежегодно предоставлять безвозмездно для нужд королевского португальского флота в Каннанури или в Кочин. Кроме того,  дом Афонсу взял с монополиста обязательство не угнетать сверх меры гнувших на него спины жителей Мальдив. Идеальным в глазах Албукерки было общественное устройство, основанное на принципе авторитаризма, в котором, власть, однако. обращалась бы с народом хорошо.  Магометанин беспрекословно принял на себя все обязательства, которых от него потребовали, ибо его связанные с этими обязательствами расходы были ничтожно малы по сравнению с огромной выгодой. А португальский флот был обеспечен (с огромным запасом!) кокосовым волокном, в котором так остро нуждался.

В самый разгар ремонтных работ появился Дуарти ди Лемуш, человек с громадными передними зубами. Он встал на якорь в Каннанури, но не спустил своего флага и явился с визитом к губернатору лишь через два дня после своего прибытия.

«Мои корабли прохудились» - заявил командующий «военным флотом дальнейшего побережья» таким недовольным тоном, будто дом Афонсу был в этом виноват – «А на Сокотре не осталось ни единого здорового человека».

«Печально это слышать, дом Дуарти. А как там поживает мой племянник?»

«Он отплыл к Вам в Индию еще весной. И если до сих пор еще не появился здесь, то, вероятно, утонул».

«Значит, я потерял обоих племянников» - печально вздохнул Албукерки, но его горе, судя по всему, не вызвало у командующего «военным флотом дальнейшего побережья» ни малейшего сочувствия.  Даже не пытаясь выразить дому Афонсу свое соболезнование в связи с постигшей губернатора тяжелой утратой, Лемуш поинтересовался, сколько кораблей он может получить, и когда.

«Я понимаю Ваше положение» - возразил Албукерки – «Но не забывайте – египетский флот на подходе, у нас каждый корабль на счету!»

«А разве я в этом виноват? Если бы Вы откликнулись на мои неоднократные просьбы прислать мне корабли, в которых я нуждался, Индии бы не пришлось теперь бояться египтян!»

«Прошу Вас остаться до подхода египтян» - завершил дом Афонсу этот крайне неприятный для обеих сторон диалог – «Но, если они увидят здесь сразу два флага, то могут подумать, что в Индии два губернатора. Поэтому прошу Вас спустить Ваш флаг!»

Губернатору приходилось постоянно решать все новые вопросы. Португальским пленникам в Малакке (из которых остались в живых только девятнадцать), посчастливилось тайком переслать с оказией в Индию записочку с просьбой о помощи. Описав свое бедственнее положение, они молили соотечественников о спасении. «Но приходите с такими большими силами, чтобы враги боялись вас на суше и на море!» - писали узники в конце своего послания. Дом Афонсу понимал, что  трехсот человек Вашкунселуша для этого будет явно недостаточно. Понимал это и сам Вашкунселуш.

Однако просьба о помощи пришла к Албукерки и с севера. Гонец от царя Камбея передал письма португальцев, потерпевших кораблекрушение, чей парусник затонул у побережья Гуджарата, после чего уцелевшие члены его команды оказались на положении «почетных пленников» при камбейском дворе. «Здесь с нами обращаются хорошо, ибо правитель этой страны желает дружбы с Португалией» - писали жертвы кораблекрушения.

То, что камбейский гонец вручил послание дому Афонсу Албукерки, вызвало яростный протест длиннозубого дома Лемуша.  Он в бешенстве заявил, что Камбей входит в его сферу ответственности, и потому камбейского гонца следовало бы перенаправить к нему, Лемушу. На это гонец возразил, что его государь направил его с письмом именно к португальскому губернатору Индии, и ни к кому иному.

В начале осени в Индию прибыл из далекой Португалии очередной «перечный флот». Однако надежда Албукерки на участие этого флота в его операции по возвращению Гоа не оправдались. Командующий флотом, Диогу Сикейра, счел, что ему не хватит времени на то, чтобы сначала принять участие во взятии штурмом Гоа, затем возвратиться в Кочин, принять на борт груз, и, наконец, до наступления января отправиться обратно в метрополию. «А вдруг нам придется задержаться под Гоа?  Что тогда будет с перцем?»

Тем не менее, губернатор оказался избавлен от дома Дуарти ди Лемуша. Сикейра привез Лемушу приказ короля об его отзыве в Португалию. Лемуш, мысленно уже воображавший себя преемником Албукерки на посту губернатора Индии, раздраженный и разгневанный сильнее, чем когда бы то ни было прежде, использовал каждую минуту своего близившегося к концу пребывания в Индии для того, чтобы портить жизнь и настроение всем, кому только мог. Не случайно все хронисты упоминают его «сварливый характер» и «невыносимый темперамент» зубастого «морского волка».

Вскоре обстановка стала, однако, несколько менее напряженной. Если верить самым последним новостям, у султана Египта возникли сложности с  сирийскими Дамаском и Алеппо (о событиях в которых и вокруг которых нам в последнее время так часто сообщают новостные сводки мировых средств массовой информации), так что флот потребовался ему на Средиземном море. Узнав об этом, Вашкунселуш пожелал продолжить свое прерванное, чтобы помочь дому Афонсу достойно встретить морскую экспедицию египтян, плавание к берегам Малакки. «Не могу же я из-за Гоа рисковать моими кораблями и ценными товарами, часть из которых принадлежит королю, а часть – королеве! И потом – если меня вдруг убьют под Гоа, кто после моей гибели возглавит экспедицию в Малакку? Ведь на подобный случай Его Величество король не дал никаких инструкций!»

Донельзя утомленный этими бесконечными спорами и препирательствами, Албукерки не допускающим никаких возражений тоном заявил: «Назначаю Вам время для плавания в Малакку – апрель месяц. До его наступления я использую Вашу эскадру на королевской службе под мою полную личную ответственность! Обязуюсь возместить из моих собственных средств королю, королеве и купцам все могущие возникнуть убытки, а если Вас убьют» - добавил он не без сарказма – «наверняка найдется другой Диогу Вашкунселуш!»

На борту кораблей объединенного флота, наконец-то вышедшего в море, находились в общей сложности тысяча шестьсот восемьдесят португальцев, не считая многочисленных солдат туземных вспомогательных частей. Но и Гоа готовился к предстоящей кровавой схватке. Всеведущий Тиможа сообщил губернатору, что город обороняет хорошо обученный и вооруженный гарнизон из, по меньшей мере восьми тысяч «турок» (скорее всего – не османов, а представителей других, не менее воинственных, тюркских племен, служивших со времен Арабского халифата в армиях многих государств Востока) – профессиональных солдат, в изобилии снабженных боеприпасами и провиантом, а на городских верфях достраивается множество кораблей, почти готовых к спуску на воду.

Хотя известия, полученные от Тиможи,  заставили Албукерки крепко призадуматься, он не подал и виду, заявив со смехом: «Мои люди без труда справятся и с двумя такими городами, как Гоа!» Между тем, наличие в составе городского гарнизона такого количества опытных в ратном деле «турецких» воинов, врагов упорных и опасных, заронило в его душу немалые опасения (в то время, как туземцев он особенно не опасался).

Под стенами Гоа дом Афонсу посвятил первые два дня рекогносцировке, стремясь составить себе как можно более полное представление об умело построенных неприятельских укреплениях и расстановке вражеских пушек. Картина была весьма внушительной. Вдоль всего берега, то есть, за пределами города, тянулась непрерывная полоса земляных валов и деревянных баррикад. Портовая цитадель казалась прямо-таки нашпигованной бомбардами. Впоследствии Пьетро Строцци, молодой итальянский негоциант, находившийся на борту корабля Вашкунселуша, писал своему «уважаемому отцу» в родную Флоренцию, что насчитал «в одной только цитадели двести пушек».

Прямо скажем, было делом крайне непростым атаковать, передвигаясь по открытой местности, засевшего за мощными укреплениями противника обладавшего значительным (по меньшей мере – восьмикратным, если принимать в расчет только «турок») численным превосходством. Особенно – с учетом того, что неудача штурма неминуемо означала бы утрату - в глазах не только Индии, но и всех восточных государств - престижа Португалии…Наилучшим для атаки участком укрепленной линии врага Афонсу Албукерки счел баррикады рядом с верфями. Ибо, даже если бы ему не удалось прорвать на этом участке неприятельскую оборону, португальцы могли бы сжечь верфи с недостроенными кораблями, создав тем самым впечатление, что это и было главной целью их операции.   

На рассвете 25 ноября они десантировались - и с налету, в молодецком порыве, захватили передовые баррикады «турок». Под напором нападавших португальцев тюрки постепенно подались назад и, отступив за стены города, уже намеревались запереть за собою ворота. Но это им не удалось. Преследовавшие «турок» по пятам португальцы просунули между затворяющимися створками ворот свои алебарды , и не дали воинам гарнизона Гоа закрыть ворота изнутри. Пока в воротах кипел кровопролитный рукопашный бой, некий малорослый, юркий португалец «из простых» воткнул свою пику в крепостной вал, запрыгнул на него, опираясь на пику, как на шест, и громким голосом вскричал: «Виктория! (Победа! – В.А.!)! Виктория! Санта Катарина! (Святая Екатерина! – В.А.)». Своим криком он отвлек на себя внимание «турок» и привел их в замешательство. Воспользовавшись этим замешательством, соратники находчивого португальца поднажали – и ворвались в город через брошенные «турками» ворота. Дело было в день святой мученицы Екатерины Александрийской, которой набожные воины Афонсу Албукерки (и в первую очередь – сам губернатор Индии) приписали свою победу над «врагами Христианской Веры». Но воинам Христа, вне всякого сомнения, в тот день  помог и Святой Иаков – Сантьягу Матаморуш, или, по-русски – «Мавробойца», то есть «Убийца (Истребитель) мавров», покровитель рыцарского Ордена, в котором состоял  генерал-капитан. Ибо многие благочестивые португальцы видели воинственного апостола в небесной вышине, средь облаков, занесшего свой меч над нечестивым гарнизоном вражеского города…

Бой продолжался и на улицах Гоа. «Турки» дрались, «словно дикие кошки». Но всякий раз, когда ожесточенно сопротивлявшимся «исмаильтянам» удавалось вновь сомкнуть свои ряды, эти ряды прорывались теснившими их под блестящим командованием своих командиров португальскими «орденансами» и развеивались, словно пыль. Каждый из сражавшихся в тот день с «агарянами» фидалгу показал себя достойным своих славных предков – ратоборцев времен Реконкисты. Так, один из них увидел своего родного брата, истекавшего кровью из нанесенной ему тяжкой раны, лежа у подножия крепостной стены, и решил задержаться, чтобы принять последний вздох умирающего. Но тот прохрипел: «Иди своим путем, брат! Я же пойду моим!» Другой фидалгу, с плечом, рассеченным «до белой кости» ударом вражеской сабли, с обломками стрел, торчащими из его щеки и бока, продолжал отважно биться, пока его десница не ослабла от потери крови. «Вы выглядите прямо как святой Себастиан!» - воскликнул при виде его Албукерки и, не в силах сдержать своих чувств (которые он обычно сдерживал) обнял храбреца. «Как я горжусь моими офицерами!» Если верить хронистам, дом Афонсу считал день взятия Гоа самым счастливым днем своей жизни.

Приступ начался в утренние сумерки. К десяти часам пополуночи последние «турки» были обращены «новыми крестоносцами» дома Афонсу в бегство. Когда они сбежали из Гоа, португальцы закрыли за ними городские ворота. В награду за проявленную доблесть Албукерки отдал город своим победоносным войскам на разграбление. «Некоторым удалось завладеть добычей стоимостью в две тысячи серасси (видимо, шерафинов-серафимов – В.А.)» - сообщал Пьетро Строцци в письме своему отцу, добавляя не без нотки сожаления: «Сам я не смог ничем поживиться, ибо был ранен стрелой в руку».  Впрочем, молодой флорентинец, судя по всему, относился к жизни философски, утешая себя тем, что, по крайней мере, избежал смертельной угрозы: «Все могло быть гораздо хуже, ведь эти псы («неверные» - В.А.) нередко смазывают свои стрелы ядом».

Все без исключения мусульмане города Гоа (а не только мусульманские купцы мужского пола, как в прошлый раз) были, в наказание за поддержку Идалкана, преданы смерти. «Да будет их судьба уроком всем, кто вздумает замыслить измену» - писал Албукерки королю Мануэлу. Что ж, «из песни слова не выкинешь». Методы ведения войны XVI века были, с современной точки зрения, невероятно беспощадными. И даже церковь учила и проповедовала с храмовых амвонов, сколь богоугодным делом является истребление «неверных».   Впрочем, не следует забывать и о том, что молитвенное делание, по слову святого апостола Павла, приравнивается к воинскому. И это далеко не случайно. Ибо церковь апостольская всегда была и остается церковью воинствующей. И по единодушному мнению Отцов церкви все христиане - как молящиеся, так и ратоборствующие против неверных с мечом в руках, относились к одному и тому же типу «воинствующего человека». Виднейший из древних Отцов Западной Церкви – блаженный (у римских католиков – святой) Августин, епископ Гиппонский (Иппонский) - еще в V веке Христианской эры сформулировал принцип взаимодополняемости: с одной стороны - те, кто в тишине своей кельи духовным оружием поста и молитвы борется с невидимыми бесами (духами зла, «аггелами сатаны»); с другой - те, кто железным оружием на поле брани защищает молящегося от «видимых бесов» - иноверцев и еретиков. И тех, и других блаженный Августин считал защитниками Христианского мира от врагов видимых и невидимых. Характерным в данной связи представляется дошедшее до наших дней послание блаженного Августина некоему Вонифатию (Бонифацию) - христианину и римскому воину, усомнившемуся в необходимости и возможности для человека, исповедующего веру в Христа, Который есть Любовь, воевать с другими людьми, хотя бы и не просвещенными светом истинной веры, ранить и убивать их:

«Итак, другие (священники и монахи - В.А.), вознося молитвы, сражаются с невидимым противником. Вы же (воины - В.А.), те, за кого они молятся, сражаетесь с оружием в руках против видимых варваров».

Мы видим, что наряду со сравнением, уравнивающим «бесов» и «варваров» (врагов Христианской Римской державы), демонизирующим противника Христовой Веры, блаженный Августин утверждал, что война и ратный труд столь же священны, сколь и молитва, а молитва - военное действие. Правоту сказанного вполне подтверждают и анналы церковной истории, из которых явствует существования еще со времен священной христианской древности тесного военно-духовного союза между «чином воинским» и «чином святительским» (употребляя терминологию царя Иоанна Грозного, используемую им в переписке с князем Андреем Курбским).

Конечно, времена теперь иные. И если ранняя церковь считала себя воинством Христовым (лат.: militia Christi), народом Божьим, поголовно мобилизованным на брань (борьбу) с врагами видимыми и невидимыми, то многие современные христиане предпочитают определять себя и свою веру в «терапевтических» терминах, видеть себя не воином, призванным на многотрудную службу, а пациентом в госпитале или лазарете.

Разумеется, ни одна армия не обходится без походного госпиталя или лазарета (доказательством чему служит существование военно-монашеских Орденов госпитальеров и лазаритов, чьи рыцари неустанно наносили раны неверным, и врачевали раны христиан; да и Тевтонский Орден Приснодевы Марии тоже возник в качестве госпитальерского братства), но никакой госпиталь или лазарет не может подменить собой всю армию, первейшая задача которой, все-таки - не исцеление больных и раненых, а битва с врагом и победа над ним. Поэтому все истинные христиане, души которых горят небесной приверженностью ко Христу, всегда осознавали себя находящимися не в церкви-«лазарете» (пребывание в котором могло быть лишь временным, пока не зарубцуются раны, нанесенные демоном, грехом или плотью), а в церкви - боевом стане, в церкви любви и войны.

Именно воодушевленные этим духом ревности о Господе Христе воинские контингенты Ордена бедных соратников Христа и Храма, равно как и прочих духовно-рыцарских Орденов, составили костяк профессиональных армий королевств, графств и княжеств, основанных крестоносцами в Сирии и Палестине  - Святой Земле, или Земле Воплощения -, Пруссии и Ливонии, а также испанских королевств (Кастилии, Леона, Арагона, Майорки, Наварры) и, конечно, Португалии. Но довольно об этом…

Сразу же после взятия города, Албукерки отправил к раджам Каннанури и Кочина гонцов с приказом как можно скорее сообщить тем о возвращении Гоа под власть португальской короны. С чувством еще большего удовлетворения дом Афонсу, несомненно, довел эту радостную весть до сведения дома Сикейры, командующего «перечным флотом», который, вместе со своими капитанами, предпочел грузиться перцем, а не «участвовать в сомнительной авантюре по возвращению Гоа».

«Вам, сеньор, здесь никто не завидует» - заверил он Сикейру в заключение своего письма, содержавшего подробное описание подвигов, совершенных войском под командованием Албукерки.   

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ОБУСТРОЙСТВО ИНДИЙСКОЙ КОЛОНИИ

Многим из наших с Вами, уважаемый читатель, современников, столь охотно переносящихся (даже не состоя в военно-исторических объединениях) в своих мечтах и мыслях из XXI века п. Р.Х. в прошлые эпохи, в которые им так хотелось бы пожить, непросто было бы привести жизнь Албукерки в Индии начала XVI века в соответствие со своими взглядами.

С начала и до самого конца его жизнь была бегом наперегонки со временем, гонкой в темпе, захватывающем дыхание. Сегодня никто не ожидает от одного и того же человека (редкие гении – не в счет), чтобы он был одновременно и Главнокомандующим армией и флотом, и Верховным судьей, и последней инстанцией для решения всех спорных гражданских и военных вопросов, и начальником всех общественных и государственных работ, и руководителем ведомства иностранных дел, сиречь дипломатической службы, и всех административных, то есть управленческих, служб в одном лице, чтобы он не просто всем этим распоряжался и управлял с высоты своего положения, но и принимал непосредственное, личное участие в работе каждого из перечисленных ведомств и подразделений, а сверх того – еще и год за годом начальствовал, в определенный муссоном период, очередной экспедицией в очередную новую сферу влияния своей державы.

«Я намерен отправиться к Красному морю и перезимовать в Адене, если смогу обеспечить себя там питьевой водой и провиантом. Если же возможность обеспечения ими окажется сомнительной, я в конце мая отплыву в Ормуз» - писал Албукерки своему монарху через пару недель после падения Гоа. Если он планировал осуществить изложенный им в письме дому Мануэлу Счастливому план до приостановки мореплавания между Индией и Аравийским побережьем вследствие очередного муссона, ему оставалось на организацию управления колонии Гоа и ее обустройство не так уж много времени - не более четырех месяцев. И потому неутомимый рыцарь Ордена Сантьягу уже на третий день после возвращения города под власть Португалии, не дожидаясь завершения «зачистки» острова от остатков разбитых «турецких» отрядов, взялся за решение новых задач.

«Губернатор не дает себе никакой передышки, и потому, вместе с ним, всем и каждому приходится трудиться вдвойне и втройне» - свидетельствует Корреа, этот важнейший современник-очевидец «трудов и дней» Афонсу Албукерки. Всего за три месяца на месте снесенной старой портовой цитадели выросла новая крепость, выстроенная в европейском стиле, с каменными фундаментами и толстыми стенами, двухэтажной крытой галереей, предназначенной для установки тяжелых бомбард, и угловыми башнями, господствовавшими над городом и над рекой. Все это первоклассное фортификационное сооружение было окружено земляным валом, а вал – опоясан глубоким рвом.  Городские стены Гоа были также укреплены, надстроены и усилены башнями с бойницами.

Кроме этих укреплений, Албукерки построил церковь, больницу и монетный двор. Он не скрывал своей радости по поводу такого игравшего ему на руку счастливого обстоятельства, как наличие на острове многочисленных каменоломен. Неплохим источником строительных материалов стало также мусульманское кладбище, а из имевшихся в изобилии устричных раковин было налажено производство извести. При этом, как в свое время – в Ормузе, всем португальцам, включая самых гордых из фидалгу, пришлось принимать участие в строительных работах под умелым руководством двадцати каменщиков-профессионалов, отыскавшихся среди солдат португальских «орденанс».

Поначалу Тиможа, как и до временного ухода Албукерки из Гоа, занимал должность танадара, на этот раз – единственного (ведь в Гоа больше не осталось мусульман). Однако у него, вознесенного судьбой и милостью дома Афонсу, на такую высоту, началось, так сказать, «головокружение от успехов». Он стал тиранить и своих единоверцев-индусов (видимо, за неимением мусульман, которых тиранил прежде). Не выдержав его тиранств, индусы обратились с жалобою к Албукерки, умоляя его заменить зарвавшегося Тиможу другим своим единоверцем, по имени Мел Рау  (видимо – Рао), родственником раджи Онура, высокообразованным индусом, пользовавшимся всеобщими любовью и уважением народа. Дом Афонсу пошел им навстречу, сняв Тиможу с поста танадара. Старый пират сначала был крайне недоволен лишением доходного места. Но, поскольку губернатор назначил его не конюхом или ночным сторожем, а казначеем, заведующим взимаемыми новым танадаром Мел Рау податями и таможенными пошлинами, Тиможа скоро утешился, вне всякого сомнения, сумев обратить и этот поворот в своей судьбе себе на пользу.

Жители Гоа были вполне довольны своим жребием. Платить им приходилось меньше, чем под властью Идалкана. Стал нарастать поток мигрантов, переселявшихся, в поисках лучшей жизни,  на остров Гоа с материка. Однако же чрезмерное увеличение числа переселенцев не входило в планы Албукерки. По его замыслу, город Гоа, в отличие от Каннанури и Кочина – португальских военно-морских баз и торговых точек на чужой, не португальской, территории -   должен был превратиться в колонию Португалии, с постоянным португальским населением – своего рода маленькую Португалию в Азии. Для этого португальцам было необходимо обзавестись семьями. Поскольку же в те времена вряд ли нашлась бы хоть одна европейская женщина, согласная добровольно перелиться в далекую Индию,  пришлось обзаводиться невестами на месте.

И Албукерки приказал выставить на всеобщее обозрение пребывавших дотоле в строгой изоляции магометанки, из-за которых был вздернут на рею несчастный Руй Диаш, вкупе с красавицами из гаремов вельмож Идалкана. В скором времени стали являться, с несколько смущенным выражением лиц, первые решившиеся на женитьбу португальцы, выбиравшие невест себе по вкусу. Губернатор одаривал каждую пару новобрачных домом с необходимой утварью и участком земли. Женихи, владевшие каким-либо ремеслом, получали вдобавок соответствующие инструменты, а неискусные в ремеслах – направлялись на обучение к искусным. Как говорится: «Не умеешь – научим, не захочешь – заставим». Поскольку дом Афонсу считал особенно важным наличие пекарен (вне всякого сомнения, прежде всего - для бесперебойного снабжения своего флота хлебом),  особенно многих женихов и молодых мужей стали обучать ремеслу хлебопека. Но, кроме мастерских по обучения хлебопечению, вскоре появилось немало столярных, плотницких, портняжных и сапожных мастерских, цирюлен и таверн. Так Гоа стал мало-помалу превращаться из чисто азиатского в смешанный, индийско-европейский город.

Хотя сам губернатор португальской Индии и продолжал свято блюсти свой орденский обет безбрачия, он активно способствовал заключению все новых брачных союзов, проявляя по отношению к новобрачным верх любезности (напоминая этим поведение нашего царя Петра Великого в основанном им граде-«парадизе» на Неве). Так, если кто-либо из этих новобрачных приводил свою молодую супругу в церковь, Албукерки отнюдь не считал для себя зазорным галантно предложить ей руку и подвести ее к церковной скамье , как если бы имел дело со знатной дамой в дворцовой церкви короля Мануэла Счастливого. Губернатор нередко посещал новобрачных на дому, всякий раз радуя их каким-либо практичным подарком, полезным в домашнем хозяйстве. Но горе было легкомысленным повесам, донжуанам, вздумавшим гоняться за чужими женами! Такие беспощадно высылались из Гоа, в пример и назидание другим.

По прошествии всего двух месяцев число браков, заключенных с благословения дом Афонсу (возможно, подражавшего своему кумиру Александру Великому, также всемерно поощрявшему браки между своими воинами и персиянками), перевалило за сотню. Впрочем, нам с Вами, уважаемый читатель, не следует слишком обольщаться насчет широты взглядов дома Афонсу по матримониальному вопросу. Как ни печально это констатировать, но губернатор португальской Индии тщательно следил за тем, чтоб внешний вид невест соответствовал тогдашним европейским представлениям о женской красоте. И категорически отказывал своим португальцам в праве сочетаться законным браком с туземными женщинами из Гоа.

«Я всегда был против вступления моих людей в брак с темными (так! – В.А.) и порочными бабами (так! – В.А.) Малабарского побережья» - писал Албукерки дому Мануэлу. «В отличие от них, все бывшие магометанки (на которых дом Афонсу позволял своим людям жениться – В.А.)  - светлого цвета (так! – В.А.), целомудренны, ведут скромный образ жизни. Сказанное относится также к женам и дочерям брахманов (высшей, священнической, касты в традиционном индуистском обществе – В.А.). Поэтому взятая в плен белая (женщина – В.А.) никогда не выставляется на продажу и не освобождается за выкуп, но отдается в жены порядочному человеку (из числа португальцев - В.А.), желающему жениться (о том, желает ли упомянутая белая женщина выйти замуж за этого порядочного человека или вообще за кого бы то ни было, в письме – увы! – и речи нет – В.А. ».

Скорее всего, упомянутые домом Афонсу «белые» девушки и женщины были действительно белыми, поскольку вельможи государства Сабажи (успевшего к описываемому времени переселиться в мир иной) отбирали для своих гаремов преимущественно персиянок и турчанок (а порой – славянок, грузинок, абхазок, армянок, татарок, черкешенок и представительниц других кавказских народностей).

Повторное покорение португальцами Гоа - лучшего порта Декана -  буквально потрясло всю Индию. Разного рода мелкие индийские государи, после получения этого известия наперебой спешили заверить губернатора в своей «преданности без лести» португальскому монарху и его державе. Другие – например, раджа Онура, а также князья Чаула и Батикалы (известной своей торговлей, прежде всего,  рисом, железом и сахаром), поторопились погасить свою задолженность по ежегодной дани. Да что там! Даже Кожиатар, коварный и злокозненный визирь Ормуза, отравивший португальского посла ко двору шаханшаха Персии, прислал дому Афонсу письмо с поздравлением по поводу одержанной победы над Идалканом и упоминанием о готовности выплатить по первому же требованию те злополучные пятнадцать тысяч серафимов. Послания с предложением мира и дружбы пришли из Диу, Камбея и Венгапура, и даже царь Виджаянагара, крупнейшей индусской державы, прислал в Гоа своего чрезвычайного и полномочного посла с  достойными»поминками».

Албукерки предложил царю Виджаянагара заключить союз сразу же после своего вступления на пост губернатора Индии, но предложение дома Афонсу до сих пор оставалось без ответа.  Если верить сообщению Фрая Луиша, ведшего по поручению Албукерки переговоры с Виджаянагаром, царь великой индусской державы какое-то время планировал заключить союз не с домом Афонсу, а с его заклятым врагом – Идалканом. Коль скоро это было так, то что мешало самому Албукерки попробовать поступить аналогичным образом – переиграть противника на его же поле? Виджаянагар и Декан были могущественными соседями, и в интересах Португалии было поддерживать между ними состояние не дружбы, а вражды. Поэтому Албукерки написал своему молодому противнику Идалкану, которого он теперь был намерен превратить в своего союзника, письмо следующего содержания:

«Глубокоуважаемый и добрый рыцарь!

Великий Афонсу ди Албукерки, генерал-капитан Индии, Ормуза и Гоа от имени весьма высокого и могущественного Дома Мануэла, Короля Португалии и Алгарвиш, Государя Гвинеи и завоеванных земель, мореплавания и торговли Эфиопии, Аравии, Персии и Индии (так! – В.А.), свидетельствует Вам свое почтение.

Вам ведомо, что Сабажу, Ваш отец, имел обычай захватывать и уводить малабарские корабли из гаваней, принадлежащих Королю, моему Государю. Поэтому я был вынужден захватить Гоа, где я сейчас строю сильно укрепленный форт. Но я желаю быть Вам другом и поддерживать Вас в борьбе с Вашими врагами, пересылая Вам всех лошадей, присылаемых сюда. Я счел бы за благо, если бы купцы Вашей страны привозили бы сюда белую материю и иные товары в эти  гавани, и забирали отсюда товары, доставляемые сюда по морю, и я обещаю обеспечить им надежную охрану.

Если Вы желаете жить в дружбе со мной, пришлите ко мне Вашего посланника, я же пришлю к Вам моего, ибо с моей помощью Вы приобретете немало земель и станете великим государем среди мусульман. Поскольку Сабажу, Ваш отец, умер, я желал бы стать Вашим отцом и держать Вас, как моего собственного сына. Пришлите мне незамедлительно ответ и Ваших купцов с их товарами. Предъявив верительные грамоты с Вашей подписью, они смогут беспрепятственно прибыть в Гоа, ничего не опасаясь.»

Хотя это послание считалось тайным, губернатор Индии позаботился о том, чтобы послу Виджаянагара стало известно его содержание. Узнав его, посол известил о нем своего царя. Извещенный своим послом,  царь Виджаянагара наконец-то соблаговолил ответить на письмо дома Афонсу, предлагавшего ему мир и дружбу. Жаль только, что царь уже не мог вручить этот ответ для передачи Албукерки португальскому поверенному в делах -  Фраю Луишу, проведшему в напрасном ожидании не меньше года при утопающем в роскоши, но полном опасностей виджаянагарском дворе. Ибо злосчастный португалец был отравлен неким злокозненным «турком»…

Подобно рою пчел или ос, жужжали вокруг Албукерки послы, посланцы и гонцы индийских государей, каждый из которых уверял дома Афонсу в искренности помыслов и дружбы пославшего его державного владыки. Которым умудренный опытом португалец, однако, не верил. «Столь льстивые речи не перестанут сходить с их языков, лишь, пока они нас боятся» - писал он королю Мануэлу Счастливому. А сам, насколько мог, оттягивал момент предоставления этим посланцам и послам аудиенции, задерживая их в Гоа как можно дольше, чтобы максимально впечатлить их зрелищем растущих, под его надзором, не по дням, а по часам, гоаских крепостных сооружений, возводимых по последнему слову европейской фортификационной техники.

Настал март месяц, и Диогу Вашкунселуш счел для себя уместным напомнить губернатору о намеченной на апрель экспедиции в Малакку, в которой должен был принять участие и дом Афонсу. «Это невозможно!» - ответил Албукерки - «Перед этим мне необходимо совершить плавание к Красному морю и, соответственно, оставить на время моего отсутствия в Гоа гарнизон и выделить сильную эскадру для охраны побережья Индии. Поэтому я не могу дать Вам никаких подкреплений».

Однако Вашкунселуш был готов плыть в Малакку даже безо всякой поддержки со стороны Албукерки.  Он утверждал, что от него в Гоа нет ни малейшей пользы, что у купцов, сопровождающих его, кончается терпение. А на язвительный вопрос Албукерки, чего он, собственно надеется добиться от правителя Малакки со своими четырьмя каравеллами изъеденными червями, Вашкунселуш гордо отвечал: «Король назначил меня самостоятельным командующим эскадры, и сам губернатор Индии не вправе удерживать меня силой от выполнения королевского приказа!»

«И все же губернатор Индии еще раз повторяет: плыть в Малакку Вам нельзя!»

Разъяренный Вашкунселуш возвратился, так сказать, «несолоно хлебавши», на борт своей каравеллы, где принялся обсуждать с подчиненными ему капитанами сложившуюся ситуацию. Все четыре капитана потребовали от него немедленно сниматься с якоря. Их поддержали кормчие, поторопившиеся заявить, что эскадра может выбраться из гавани Гоа под покровом ночи, используя прилив и, в течение некоторого времени, также береговой ветер, дующий в сторону моря и затихающий лишь с наступлением утра. Не без колебаний, Вашкунселуш все-таки поддался на уговоры своих подчиненных.

Восход солнца застал три каравеллы стоящими по ту сторону песчаной мели. Четвертая осталась в гавани, ибо у ее капитана в последний момент появились сомнения в успехе задуманного. Рано утром он решил во всем признаться Албукерки.

Тот выслал вдогонку дезертирам целый рой гребных судов, вооруженных вертлюжными пушками . Воспользовавшись ослаблением берегового ветра, они быстро догнали беглецов, и наказали Вашкунселуша за отказ спустить паруса градом ядер, которые железной метлой дочиста вымели палубу его флагмана и расщепили пару реев. Гордый дом Диогу возвратился в Гоа пленником.

«Я изумлен тем, как легко Вы позволили этим горячим головам сбить Вас с пути истинного» - сказал Албукерки. «Бегство от своего Главнокомандующего, губернатора Индии – тяжкое преступление!»

И снова Вашкунселуш проявил свою всегдашнюю жестоковыйность, заявив, что дом Афонсу – ему не Главнокомандующий, и потому он ему не обязан ни малейшим послушанием.

«Ну, коли Вы не желаете прислушаться к голосу разума,» - ответил Албукерки –«я покажу, Главнокомандующий я Вам, или нет!»

В присутствии самых знатных и уважаемых фидалгу дом Афонсу провел заседание военного суда, приговорившего Диогу Вашкунселуша, на время до его возвращения на родину с очередным «перечным флотом», к тюремному заключению в форте Гоа.  Что касается кормчих, подбивших своего начальника на дезертирство, то один из них был сослан в Бразилию, два же его сотоварища так легко не отделались. Эти двое еще раньше, под Ормузом, сделались соучастниками аналогичного преступления, совершенного тремя дезертировавшими капитанами. Таких проступков Албукерки никогда не забывал и не прощал. За прошедшее с момента бегства преступных кормчих из-под Ормуза, а затем – из Индии, они успели побывать в Португалии, получить там помилование от короля и снова отплыть за море…забыв, однако, на свою беду, прихватить с собой свидетельство о своем помиловании домом Мануэлом Счастливым. Так что теперь Афонсу Албукерки, губернатор Индии, мог со спокойной совестью судить их сразу за оба преступления и приговорить преступников-рецидивистов к смертной казни через повешение.

Конечно, можно по-разному относиться к поведению сеньора губернатора в этом деле. Вне всякого сомнения, дом Афонсу был абсолютно прав, удерживая жестоковыйного Вашкунселуша от плавания в Малакку, ибо последующие события убедительно доказали, что крохотную эскадру дома Диогу там ждала бы верная гибель. Другой вопрос, вправе ли был Албукерки отдавать приказы Вашкунселушу и требовать от того послушания. По мнению дома Афонсу, Вашкунселуш был обязан подчиняться ему, пока находился в Индии, однако дом Диогу мог на это с полным основанием возражать (и возражал), что находится в Индии лишь вынужденно, в силу обстоятельств.

«В жизни мне еще не приходилось переживать ничего более постыдного» - писал губернатор дому Мануэлу, сообщая тому о деле Вашкунселуша – «Я считаю просто чудовищным вызов, который он посмел открыто бросить мне в присутствии всех посланников царей и князей Индии, находившихся в то время у меня». Но в том же письме дом Афонсу не преминул подчеркнуть заслуги Вашкунселуша: «Тем не менее,  заверяю Вас, Сеньор, что Диогу Мендиш ди Васкунселуш – достойный человек, мудрый, храбрый, и способный подавать полезные советы. Я испытывал к нему немалую приязнь, и потому был поражен сверх всякой меры, когда он, так строго осуждавший происшествие под Ормузом (дезертирство трех капитанов вкупе со своими кормчими – В.А.), сам оказался способным на подобное же действие…».

Вообще же, положа руку на сердце, следует признать главным виновником этого достойного сожаления конфликта, закончившегося казнью нескольких его участников… самого короля дома Мануэла Счастливого. Кто, как не он, отправил Вашкунселуша с совершенно недостаточными силами в Малакку, приказав при этом Албукерки оказать поддержку Вашкунселушу, исследуя одновременно Красное море и обеспечивая безопасность португальской Индии.  Одно из двух: либо король считал своих капитанов способными творить чудеса, либо надеялся, что чудеса за них будет творить милосердный апостол Сантьягу!

В апреле губернатор Индии смог со спокойной совестью отплыть из Гоа. Охрана колонии была возложена им на четыреста двадцать наемных солдат, распределенных по крепости и городским стенам. Кроме того, каждый житель Гоа был обязан трижды в месяц нести караульную службу. Женатые мужчины были освобождены от этой службы, но получили от губернатора лошадей, и проходили регулярное обучение верховой езде,  конному строю и конному бою под надзором коменданта крепости.

Начальнику торговой фактории, хорошо знающему свое дело коммерсанту-флорентийцу, Албукерки поручил постоянно держать наготове солидный запас  перца, имбиря и гвоздики, чтобы торговцы, приплывавшие в Гоа с арабскими лошадьми, не заходили в другие порты для загрузки своих кораблей, отправляющихся в обратный рейс.

Береговую охрану несли две каравеллы под командой капитанов Ласерду и ди Мелу. Третья каравелла, под командой капитана ди Бежи, была направлена на Сокотру с поручением снести тамошний форт, построенный в свое время португальцами, а на обратном пути зайти в Ормуз и получить с него положенную дань, готовность уплатить которую злокозненный визирь Кожиатар сам изъявил недавно Албукерки в своем льстивом поздравительном письме.

Отдав все эти весьма разумные и обстоятельные распоряжения, Албукерки вышел со своей эскадрой в море. Однако его второе плавание к Красному морю оказалось столь же неудачным, сколь и первое. Ветер переменился раньше, чем обычно, сделав невозможным плавание в западном направлении. Флот Албукерки вынужден был, после долгой и упорной, но напрасной борьбы со стихией, возвратиться обратно в Гоа…

В том году дому Афонсу так и не довелось дойти ни до Адена и Суэца, ни до Ормуза. Однако же в намерения Албукерки не входило бесконечное, бездеятельное ожидание «у моря погоды» в течение всего периода муссона под защитой пушек крепости Гоа. Он незамедлительно усилил гарнизоны Каннанури и Кочина, введя еще несколько кораблей  в состав Индийской Армады, дабы обеспечить безопасность сферы португальского влияния на период его, Албукерки, отсутствия.

Затем дом Афонсу собрал под своим командованием эскадру, подчинявшуюся прежде Вашкунселушу, добавил к ней еще одиннадцать сохранивших более-менее плавучесть собственных каравелл и три галеры , посадил на корабли этого объединенного флота восемьсот португальцев плюс двести прошедших военное обучение по португальскому образцу туземцев, поднял свой флаг на корабле «Флор ди ла Мар» и вышел в открытое море.

Он держал курс на Малакку.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ВЗЯТИЕ МАЛАККИ

«Мы пребываем во власти наихудших людей из сотворенных Богом» - писал дом Руй ди Араужу от имени всех португальцев, томившихся в малаккском плену. Следует заметить, что у него были все основания дать своим малайским тюремщикам столь нелестную характеристику.

Закованные в тяжелые кандалы, получая скудное питание, едва поддерживавшее в них существование, пленные португальцы проводили свои дни и ночи в тесной, душной темнице. Тюремщики постоянно пытались, то заманчивыми обещаниями, то – жестокими пытками, заставить их отречься от христианства. Эти полностью отрезанные от внешнего мира, одинокие, заброшенные на край света, заключенные, конечно, не были святыми, что, однако, не умаляло их готовности, если понадобится, умереть за свою веру. И лишь трое из них, не выдержав мучений, которыми их изо дня в день подвергали палачи, согласились перейти в ислам.

Правда, время от времени, когда очередной корабль готовился к плаванию в Индию, «бендара» - правитель города Малакки, или Мелаки – предоставлял узникам определенную свободу, и даже дарил им деньги для покупки продовольствия, чтобы несколько разнообразить скудный тюремный рацион (как мы убедимся далее, пленникам даже не возбранялось – по крайней мере, время от времени - вступать в отношения с местными девушками). Однако эти послабления делались бендарой  лишь с одной единственной целью, чтобы капитаны отплывавших в Индию кораблей могли, по прибытии в Кочин, сообщить тамошним португальским властям, что в Малакке с их пребывающими в плену соотечественниками обращаются хорошо. Воспользовавшись этим обстоятельством, выпущенный из темницы в город для покупки продовольствия Руй Араужу и ухитрился незаметно передать на борт отплывавшего в Индию корабля записочку для Албукерки. Однако после отплытия корабля жестокости тюремщиков возобновились с прежней силой. Нина Шату  (скорей всего – Чату), купец из Коромандела, призванный, как благочестивый буддист, творить дела благотворительности и милосердия, сострадая несчастным узникам, старался, в меру своих возможностей и сил, облегчить их скорбную участь. Он был единственным лучиком света в окружавшей заключенных непроглядной тьме. На кого и на что им еще было надеяться? Бежать? Они не оставляли мысли о бегстве, однако Малакка, расположенная между бескрайним морем и полными свирепых тигров джунглями, не оставляла даже самым отчаянным серьезных шансов на успех…

Малакка волею судеб превратилась из убогого рыбацкого селения, влачившего довольно жалкое существование на самом краю вечнозеленого девственного леса, в сокровищницу всего Востока. За девяносто лет до описываемых в этой главе событий принц с острова Ява, бежавший от придворных интриг на близлежащий материк, воспитал из рыбаков пиратов, а постепенный рост их благосостояния за счет все более успешного и прибыльного морского разбоя превратил пиратов в купцов. Со временем рост объема торговли и численности населения превратили бывшее селение в один из центров мировой торговли. Ормуз, расположенный на краю пустыни, и Малакка, расположенная на краю экваториального леса, держали в своих руках всю торговлю Востока.

Европа издревле полнилась слухами о диковинках и богатстве этих двух мировых сокровищниц. Однако, если Ормуз располагался достаточно близко от Европы, чтобы европейцам можно было не сомневаться в его реальности, то Малакка оставалась столь же таинственной и недосягаемой, как, скажем, истоки Нила, «царство пресвитера Иоанна» или основание радуги. Ормуз находился почти по соседству с Ближним и Средним Востоком, Левантом, хорошо известным европейцам еще со времен Античности и Крестовых походов. Малакка же находилась на самом краю света. Там встречались диковинного вида корабли и еще более диковинного вида люди, прибывавшие – плывя неведомыми морями – из государств, столь отдаленных, что их соприкосновение с Западом было лишь эпизодическим и косвенным, неизменно оставлявшим у обеих сторон лишь отдельные, смутные воспоминания, подобно мимолетным сновидениям – не более того…

На шумных базарах Малакки можно было встретить желтых узкоглазых китайцев, воинственных яванцев, немногословных и загадочных жителей островов  Лучу ( Рюкю, принадлежащих в наши дни Японии) ,   бронзовокожих бирманцев из Хантхавади (современного Пегу, или Баго) , коричневых островитян с коралловых атоллов, затерянных в еще неведомых европейским мореплавателям просторах Мирового Океана... Каждый из этих посланцев дальних стран привозил в Малакку лучшие из товаров своей родины – шелк, бархат, парчу, фарфор, золотые слитки, золотую пыль, медь, лак и лаковые изделия, рубины и алмазы, мускус и сандаловое дерево, душистые специи с  окутанных ароматом пряностей Молуккских островов. Находилось на  малаккских рынках место и богатствам Индии и Аравии. В  обширной гавани Малакки, самой лучшей и безопасной из всех гаваней соседних побережий, борт о борт с джонками  и «прау»  из стран Дальнего Востока и с островов Малайского архипелага стояли на якоре парусники из Каликута, Камбея, Дабула. Бенгала и Коромандела, галеры-фусты и «дау» из Адена, Джидды и портов Красного моря, так что вместительная гавань нередко производила впечатление настоящего города на воде.

На расстояние целой лиги простиралась Малакка вдоль берега. По числу жителей (перевалившему за сотню тысяч) она давно уже превзошла своего бывшего соперника- Сингапур, долгое время развивавшегося с ней «ноздря в ноздрю». В архитектурном плане она не отличалась от типичных экваториальных городов: низкие деревянные дома с крышами из пальмовых листьев. Однако в погребах и подвалах этих внешне неказистых жилищ хранились сказочные по богатству клады, ибо малаккские купцы оценивали свои состояния не в денежных суммах, а в золоте – по весу!

В заполнявшей пристани, базары, улицы Малакки разноплеменной, космополитической толпе, были представлены без малого все расы, языки, народы Азии. Не исключая торговцев-мусульман из марокканского Феса, алжирского Орана, Туниса, Каира. О самих малайцах португальский хронист – современник описываемых в данной главе событий – был, похоже, не слишком высокого мнения: «Совершить предательство для них – дело чести». Конечно же, большой вопрос, был ли эта резко отрицательная оценка справедливой в отношении хитрых, вежливых, любящих всяческие увеселения и удовольствия, страстных в любви и в ненависти  малайцев, всех без исключения. Скорее всего, нет. Но, тем не менее, весьма многие из них были крайне вспыльчивы и, чуть что, хватались за свое любимое оружие -  кинжалы-крисы , чтобы избавить наш подлунный мир от его обитателей, вызвавших у них почему-либо недобрые чувства.   

Сказанное, однако же, не означает, что в Малакке не было закона и порядка. Совсем напротив! Тамошние власти предержащие, не покладая рук, боролись с проявлениями беззакония, неустанно издавая все более и более суровые законы, предусматривавшие сложную, многоступенчатую иерархию наказаний для преступников, которых, в зависимости от тяжести преступления, сажали на кол, вешали, варили в кипятке или поджаривали на медленном огне (совсем как в просвещенной Европе той эпохи). Однако, в отличие от просвещенной Европы, тела преступников, сваренных в кипятке или зажаренных живьем, в Малакке отдавали на съеденье людоедам, отлавливаемым малаккскими властями в джунглях специально для служения, таким образом, руке закона. Для справки: в описываемое время на Японских островах варили живьем в кипятке схваченных морских разбойников (но сведений о том, что их телами после этого японцы разнообразили свой рацион, до нас не дошло). В «культурных» государствах Центральной Америки - в частности, у ацтеков и майя – вплоть до их покорения испанскими конкистадорами, тоже практиковалось людоедство, но не в пенитенциарных, а в ритуальных целях (члены особых религиозных союзов поедали останки жертв, принесенных в жертву богам на вершинах храмовых пирамид, причем сырыми и, кажется, даже без соли).

Этим Вавилоном XVI столетия самодержавно правил султан Мухаммед. Свирепый тиран, «крисанувший»  (если попытаться перевести на русский язык распространенное малайское выражение тех времен) не только собственного брата и семнадцать других родственников разной степени близости, но даже одного из своих сыновей. Золотой запас султана весил более пятидесяти квинталов, а хранившиеся в его дворце сокровища иного рода вообще не поддавались никакой иной оценке, кроме как «несметные богатства». Султану Мухаммеду были доступны буквально все радости этого мира. Его гарем украшали шестьдесят прекраснейших женщин Вселенной. И все же он не знал ни минуты покоя, ничто ему было не в радость. Его неотступно мучила мысль о том, что кто-то другой тоже может вдруг взяться за крис, чтоб,  улучив момент, взять, да и крисануть его, султана Мухаммеда! Кто-то донес султану о подозрительном поведении его собственного бендары – мучителя пленных португальцев -, якобы вынашивавшего план насильственного устранения своего государя – и бендару постигла внезапная смерть. Возможно, он был даже переварен вечно алчущими свежего мясца желудками «судебных каннибалов».   

Но португальские узники, узнав о своем избавлении от самого злейшего из своих мучителей, не долго радовались исчезновению бендары. Очень скоро им пришлось на собственном горьком опыте убедиться в том, что убравший своего бендару, одержимый манией преследования, султан Мухаммед был ничуть не худшим, чем бендара, мастером по части изощренных пыток.

Можно хорошо представить себе, какие чувства испытали несчастные узники при появлении на горизонте португальских парусников с красными крестами рыцарей Христа!

Албукерки обставил появление своей эскадры на рейде Малакки с максимальной драматичностью. Его флагман «Флор ди ла Мар», наполовину сгнивший, но внешне все еще вполне импозантный (подобно многим великим державам в разные эпохи мировой истории), торжественно вошел, во главе следовавших за ним в кильватерным строю пятнадцати кораблей, в малаккскую гавань. На мачтах развевалась тысяча флагов и вымпелов, звучали трубы, корабельная артиллерия салютовала берегу в течение получаса. Немало чужеземных кораблей, охваченные паникой, подняли якоря. Но Албукерки объявил, что ни один капитан не покинет со своим судном гавань без его, дома Афонсу, дозволения. Все корабли, стоявшие в порту, беспрекословно подчинились приказу португальского генерал-капитана. Удостоверившись в их покорности, Албукерки переключил свое внимание с моря на сушу.

Султан Мухаммед заверил грозного «находника из-за моря», что он давно уже мечтал заключить договор о дружбе с португальцами. И что в печальном казусе с эскадрою Диогу Лопиша был целиком и полностью повинен коварный бендара, уже наказанный за свое непростительное поведение смертью.

«Добро!» - ответил губернатор. «Выдайте же мне пленников, после чего мы сможем обсудить вопросы договора о дружбе между нашими державами».

Но после продлившегося несколько дней безрезультатного, бесплодного обмена любезностями Албукерки стал подозревать, что Мухаммед боится его уже меньше, чем поначалу.  И подозрения его не обманули. Португальские корабли день и ночь находились под пристальным наблюдением соглядатаев. Хитрых малайцев было не так легко обмануть насчет численности португальцев, как в свое время – жителей Ормуза. В кратчайшие сроки малайцы подсчитали, сколько человек может реально поместиться на борту кораблей чужеземного флота. Разъяренный их находчивостью, губернатор Индии признавался в письме дому Мануэлу: «Поверьте мне, Сеньор, они почти не обсчитались! Султан же, узнав о нашей численности, счел, что нам конец».

Это и понятно. Мухаммед имел в своем распоряжении двадцать тысяч человек собственных войск,  мощную артиллерию и боевых слонов. Кроме того, он рассчитывал на поддержку своего будущего зятя - султана Паханга, как раз собиравшегося сыграть в Малакке свою свадьбу с  дочерью Мухаммеда. Да и гуджаратские торговцы, недовольные все более возраставшим влиянием Португалии по побережье Индии, предоставили султану «от своих щедрот» шестьсот «турецких» наемных воинов. Казалось, Албукерки ничем не могла помочь демонстративно разыгрываемая им роль предводителя могучих воинских ратей. Султан Мухаммед знал, что с португальским флотом в его столицу прибыли всего-навсего восемьсот белых и двести малабарцев. Над такой «армией вторжения» он мог только посмеяться…

Между тем, португальцы, в свою очередь, тоже получали ценные сведения о противники. Источником этих сведений были местные малайские девушки, поддерживавшие отношения с португальскими пленниками (видно, не таким уж строгим был установленный для тех режим; впрочем, возможно, его условия были смягчены после устранения бендары или появления эскадры Албукерки). «Нет ничего, чего не сделала бы малайка для человека, которого любит» - утверждает хронист Гашпар Корреа. Впрочем, девятнадцать уцелевших на момент прихода эскадры дома Афонсу португальских узников с достойным всяческого уважения самоотвержением придавали своей собственной судьбе второстепенное значение. «Мухаммед вовсе не намерен нас освобождать» - сообщали они в своем последнем послании дому Афонсу. «Нападайте, не дожидаясь, пока город будет слишком сильно укреплен, о нас же не думайте. Если он (султан – В.А.) умертвит нас, с нами произойдет лишь то, чего мы ждем уже давно».

Все капитаны рвались в бой с кровожадными малайцами, и умоляли Албукерки поскорей напасть на город. Однако дом Афонсу предпочел использовать последнюю возможность обойтись без применения оружия, решить дело миром. Он еще раз потребовал от султана освободить плененных им христиан и возместить груз, похищенный малайцами с кораблей эскадры Лопиша. «Не думайте, что мы прибыли к Вам с товарами и будем вынуждены уплыть обратно с переменой муссона. Под моим началом – корабли Индийской Армады, которые могут оставаться в Вашей гавани сколько угодно - хоть год, хоть десять лет!»

Пока дом Афонсу ждал ответа Мухаммеда на свое последнее предупреждение, на борту «Флор ди ла Мар» появились шесть китайцев, желавшие получить от него разрешение отправиться на своих джонках домой из Малакки. Эти миролюбивые, изысканно-вежливые люди из самых добрых побуждений принялись отговаривать Албукерки от высадки. С выражением неподдельного испуга на желтых лицах, китайцы рассказали ему о бесчисленных войсках султана, их отравленных стрелах, двадцати боевых слонах с башнями на спинах, о построенных повсюду в городе баррикадах, устроенных там западнях и замаскированных «волчьих ямах» с кольями.

«Задержитесь в порту еще ненадолго» - ответил им губернатор Индии с приветливой улыбкой – «приглашаю Вас понаблюдать с борта одной из галер моего флота за боем. И, если Вас это не затруднит, дайте мне в помощь несколько Ваших судов».

Получив от султана очередную ничего не говорящую  отписку, Албукерки сказал доставившему ее посланцу Мухаммеда: «Ступай, мавр, и передай своему господину, что его речи полны лжи. Если он вздумает еще раз прислать мне гонца, вроде тебя, без освобожденных пленников, я прикажу вздернуть этого гонца вниз головой на рее, где он провисит до тех пор, пока не умрет».

Поскольку и эта угроза оказалась безрезультатной, несколько капитанов сошли на берег во главе своих людей, и сожгли все дома, расположенные в прибрежной зоне, а заодно – стоявшие на якоре у берега гуджаратские корабли. Одновременно Албукерки бомбардировал город Малакку.      

Высадка и артобстрел произошли молниеносно, что и вызвало желаемый эффект. Повсюду раздавались горестный плач, жалобы и крики: «Мира! Мира! Мира!»  Забыв про своих двадцать тысяч воинов и двадцать боевых слонов, султан Мухаммед срочно отправил освобожденных им из заключенья португальских узников на борт «Флор де ла Мар». Передавая их с рук на руки, посланец Мухаммеда поинтересовался от имени своего повелителя, есть ли у дома Афонсу еще какие-нибудь пожелания.

«Конечно, есть!» - ответил Албукерки. «Точнее говоря, не пожелания, а требования. Во-первых, требую от султана разрешить нам построить у Вас форт. А во-вторых – требую от него возмещения за украденные Вами у Лопиша товары».

Но, «что к султану Мухаммеду попало…». В мгновенье ока берег покрылся баррикадами. Губернатор Индии назначил высадку десанта на 25 июля. «Мы должны продвигаться без излишней спешки, шаг за шагом» - инструктировал он,  действовавший обычно с молниеносной быстротой, своих капитанов и ротных командиров - «излишней спешкой можно все испортить! Ставка в затеянной нами игре слишком велика, а нас – слишком мало для того, чтобы добиться всех наших целей разом, одним махом! Торопиться не надо!»

Первой целью Албукерки выбрал сильно укрепленный мост, перекинутый через реку у самого устья.   Португальцы напали на мост с наступлением дня. Бой за мост, то и дело заволакиваемый клубами черного порохового дыма, продолжался несколько часов под неумолчный грохот артиллерии. Немало португальцев пало, прежде чем неприятель был выбит с моста. Губернатор отказался от своего первоначального плана закрепиться в районе моста, поскольку его люди, после восьмичасового боя под палящими лучами экваториального солнца, срочно нуждались в отдыхе. Впрочем, прежде чем возвратиться на свои корабли, они нашли в себе силы разграбить, а затем -  поджечь соседнюю с мостом часть города. В разгоревшемся пожаре погибло немало добра, включая великолепную, тридцатиколесную (!)  парадную повозку, втрое превышавшую по высоте средний человеческий рост, выложенную снаружи чистым золотом и обтянутую изнутри белым шелком. Это была свадебная карета султана Паханга. Все пошло прахом…

Но и эта вполне удачная вылазка португальцев не сделала жестоковыйного султана более податливым. Поэтому губернатор задумал новое нападение, на более широком фронте. Но, как это часто бывает, когда осуществление операции затягивается, воодушевление португальских фидалгу стало постепенно ослабевать. Особенно  с учетом высказанного домом Афонсу намерения приступить (добившись силой соответствующего согласия султана)  к строительству в Малакке португальского форта (естественно, при их, благородных фидалгу, активном  участии). А ведь участие в строительных работах было для них, как уже известно нам с уважаемым читателем, самым нелюбимым занятием. «Даже если мы захватим Малакку,  у нас появится множество раненых, годных разве что для госпиталя, но уж никак не для строительной площадки!» - открыто высказал один из них свое (и общее) недовольство на военном совете в лицо Албукерки. «Да и что нам достанется из всех богатств Малакки? Ровным счетом ничего! Ведь если город станет добычей пламени, что неизбежно произойдет в случае штурма, в этом пламени погибнут все его сокровища!»

Вопреки своей обычной манере ограничиваться, в ответ на все возражения подчиненных, отдачей кратких и однозначных приказов, Албукерки на этот раз довольно обстоятельно изложил им многочисленные причины, по которым считал необходимым присоединить Малакку к заморским владениям Португалии. «Малакка должна стать португальской хотя бы из-за ее торговли перцем» - таков был первый тезис губернатора. «Ведь половина всего перца, все еще доходящего до нас обходным путем через Каир, Александрию и Венецию, поступает из Малакки. Ибо арабы могут плыть отсюда напрямую до Баб-эль-Мандебского пролива, оставаясь вне пределов досягаемости кораблей нашей Индийской Армады. Завоевание нами Малакки подорвет силу Ислама. Уже сегодня в Малакке пребывает множество чужеземных купцов и торговцев, хотя малайские тираны причиняют им немало зла. Но, в случае завоевания нами Малакки, эти торговцы и купцы, оценив все преимущества нашей свободной от должностной коррупции системы управления и коммерческой честности, будут стекаться сюда в троекратном, если не четырехкратном количестве, оседать здесь и строить прямо-таки золотые стены. Но я решусь на захват этого города лишь в случае Вашего согласия не щадить сил на строительство в захваченной нами Малакке мощнейшей в этой части света крепости».

«Делайте, что считаете нужным!» - единогласно ответили фидалгу губернатору (чью обращенную к ним речь мы, честно говоря, слегка «осовременили», не исказив при этом, впрочем, ее основного смысла).

Через несколько дней развернулась грандиозная битва за Малакку. Поскольку мост через реку был ключом к городу, и тот, кто им владел, фактически владел и городом, огромная, вооруженная пушками, джонка (подарок вежливых китайцев, из самых добрых побуждений предостерегавших отнесшегося к ним с сочувствием и пониманием Афонсу Албукерки от высадки, теперь же, вероятно, наблюдавших за сражением с борта португальской галеры), используя прилив, поднялась вверх по реке, бросила якорь близ моста, чья высота была ниже, чем высота палубы джонки, и открыла артиллерийский огонь. Однако малайцы – люди воинственные и храбрые - проявили завидную стойкость. Держась молодцами под огнем португальских орудий, они отвечали им не менее сильным огнем своих пушек и аркебуз. Капитану джонки, по фамилии Абреу, малайской пулей разворотило скулу, выбило почти все зубы и оторвало чуть ли не половину языка. Албукерки, следовавший за джонкой на гребной лодке, приказал раненому вернуться к эскадре и довериться искусству флотского хирурга. «Зачем?» - возразил Абреу, выплюнув кровь, заливавшую ему рот. «У меня еще есть две руки, чтоб драться, и половина языка, чтоб отдавать приказы!»

К середине второй ночи с момента начала второй фазы штурма Малакки Албукерки, успевший еще раз подвергнуть город тяжелой бомбардировке, произвел высадку и прогнал утомленного непрерывными боями неприятеля с моста. В оставшиеся до рассвета ночные часы его «чудо-богатырям» пришлось изрядно потрудиться.  Из бочек, наполненных ими морским песком, и из досок двух португальских кораблей, разобранных на части (как не подлежащих более ремонту), они построили заграждения, установили на обеих сторонах моста бомбарды и натянули поверх моста на протяжении всей его длины навес из парусины, чтобы никто из защитников моста не погиб днем от солнечного удара. С наступлением утра малаккцы увидели победно развевающееся над  их мостом пробитое пулями знамя «новых храмовников» Афонсу Албукерки...

И все-таки султан Мухаммед не желал сдаваться. Теперь, когда почти все португальцы высадились на берег, их малочисленность стала совершенно очевидной. Казалось, что прихлопнуть эту кучку иноземцев ничего не стоит…

Весь следующий день до самого обеда португальцы, если верить утверждению хрониста, «приводили в порядок свое оружие и свои души». Думается, восемь священников, сопровождавших экспедицию в Малакку, без дела не сидели. Затем корабельный капеллан флагмана португальского флота смастерил из обломков солдатской пики крест, к которому приколотил гвоздями образ святого Иакова. Этот крест он понес перед штурмовой колонной, как выносной крест – перед Крестным ходом. Получив духовную поддержку и благословение на бой, португальцы двинулись на штурм малаккских баррикад, преграждавших им доступ в центр города по главным улицам. «Наши люди атаковали с такой яростью, а наши капитаны совершили такие невиданные малайцами подвиги, что малайцы бросили свои позиции».

Отборный штурмовой отряд под командованием капитана Гомиша ди Лемуша взял приступом мечеть – обычное место сбора магометан -  после чего занялся преследованием беглецов…как вдруг появились знаменитые боевые слоны. Ошеломленные этим зрелищем, не знающие, что им делать (как некогда, в аналогичной ситуации – воины кумира Албукерки - Александра Македонского, столкнувшиеся лицом к лицу с боевыми слонами древних персов и индийцев), взирали португальцы некоторое время на приближающихся чудищ. Иные уже стали пятиться назад, готовясь «вдарить плеща» (как выражались наши предки), иначе говоря – искать спасенья в бегстве. Однако Лемуш головы не потерял. Он с размаху вонзил острие своей алебарды в глаз передовому слону. Серый гигант с ужасным ревом, вне себя от ярости и боли, поднял хобот, сбросил своего погонщика, обратился вспять и начал топтать следовавших за ним по пятам малайских пеших воинов, превращая их в кровавую кашу.  Приободрившиеся португальцы поспешили последовать примеру Лемуша. Не прошло и пары минут, как четвероногие колоссы побежали прочь от редкой цепи португальцев, сея смерть и уничтожение в рядах своих собственных войск…

С наступлением темноты солдаты португальских «орденанс» в отличном настроении собрались на своем мосту. Всю ночь их пушки выметали с малаккских улиц «нежелательные элементы».

Вопреки ожиданиям самих португальцев, они потеряли в этом бою всего лишь двадцать восемь человек убитыми. Гораздо большим было, впрочем, число раненых (в том числе – отравленными стрелами; все эти несчастные в скором времени погибли).

Стремясь дать своим легко раненым возможность исцелиться от ранений, а также – надеясь дождаться все-таки от султана Мухаммеда мирных предложений, Албукерки отложил последний, решительный штурм Малакки еще на неделю. Однако так и не дождался никаких послов от Мухаммеда. Лишь Нина Шату, упоминавшийся нами выше торговец-буддист из Коромандела, бескорыстно заботившийся о португальских узниках, и несколько проживавших и торговавших в Малакке чужеземных купцов явились к мосту, чтобы прибегнуть к покровительству португальцев. Они ожидали взятия города приступом и просили на этот случай защитить их имущество от разграбления. Албукерки обещал почтенным коммерсантам свое покровительство, вручив им в знак этого португальские флажки.

Наконец настал день 24 августа, в который решилась судьба Малакки. Албукерки выстроил всех своих людей, способных носить оружие, в колонну по шесть человек, под страхом смерти запретив им выходить из строя. Запели трубы. Прозвучал боевой клич: «Сантьягу!» Маленькая, но сплоченная колонна мерным шагом пошла в бой. Сила ее удара была такова, что она все сметала на своем пути. Не только воины султана Мухаммеда, но и сам султан, с чадами и домочадцами, бежали без оглядки. А португальцы, сохраняя тот же боевой порядок, тем же мерным шагом возвратились на берег.

Всю ночь они пели, шутили и радовались обещанному им разграблению города. Это разграбление произошло на следующий день. Причем осуществлялось оно под бдительным надзором самого Афонсу Албукерки, методично и в строгом порядке (как разграбление в 455 году Христианской эры столицы античного мира - Рима на Тибре - вандалами и аланами царя Гейзериха), а не беспорядочно и хаотично (как тот же Рим на Тибре грабила в 472 году «сборная солянка» из германцев патриция Рикимера). Первыми свою долю добычи забрали моряки, поскольку им надлежало как можно скорее вернуться к выполнению своих служебных обязанностей на борту и по охране лодок. Затем настал черед бойцов «орденанс», но тоже не всех сразу, а поочередно, одной роты за другой. Только по возвращению одной роты с добычей давалось разрешение идти грабить следующей роте. А добычи было так много, что у португальцев действительно прямо глаза разбегались…

День падения Малакки занимает исключительное место в анналах европейских завоеваний на Востоке. В тот памятный день каждый португальский «рыцарь удачи» смог в кратчайший срок осуществить свои самые заветные мечты. Для этого нужно было только хорошенько осмотреться и решить, что хватать и тащить. Чего там только не было! Золотые слитки, драгоценные каменья, бесценные шелковые ткани, редчайшие и ценнейшие благовония. Сокровища всех видов и на любой вкус! Однако те, кто был умней и осмотрительней, даже не думали прельщаться хрупкими вещами, вроде китайского фарфора, сколь высокой ни была бы их цена в Европе (да и в Азии). При разграблении дворца султана Мухаммеда португальскими грабителями был обнаружен осыпанный самоцветами трон на ножках в форме четырех золотых львов, чьи глаза, языки и когти состояли из разноцветных драгоценных камней, полых внутри и наполненных душистыми эссенциями. Одни только украшавшие трон самоцветы были на скорую руку оценены в шестьдесят тысяч золотых крусаду! Это было прямо-таки видение земного рая, мифического царства пресвитера Иоанна (о котором еще пойдет речь далее)  или дворца багдадского халифа из «Тысячи и одной ночи» (впрочем, вряд ли кто-либо из спутников дома Афонсу был знаком с содержанием этого сборника восточных сказок)…

С заходом солнца организованное разграбление богатств Малакки прекратилось. На следующий день всем португальцам было строжайше запрещено их предводителем взять там хотя бы медный грош. Хотя по меньшей мере две трети сокровищ Малакки остались не расхищенными.

Однако к «бочке меда» безмерно обогатившихся в Малакке благородных фидалгу оказалась подмешана и «ложка дегтя» - необходимость проливать соленый пот на строительстве нового форта. Они предложили Албукерки покамест повременить с его строительством, вернуться в Малакку на следующий год с новым флотом с надлежащим числом опытных каменщиков, знатоков строительного дела, чтобы уж тогда…Но губернатор Индии был неумолим. «Я понимаю, сеньоры, что Вам, обогатившимся здесь сверх всякой меры, хочется теперь спокойно наслаждаться жизнью. «Но, если бы я принял Ваше предложение, то заслуживал бы лишь одного – немедленного отсеченья головы. Душа же моя непременно прямиком попала бы в самое адское пекло!  Вспомним же, чего требует от нас наш долг, и построим форт! А, выстроив его, мы сможем с чистой совестью немного отдохнуть!»

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

КАМЕНЬ, КОТОРЫЙ  ОТВЕРГЛИ СТРОИТЕЛИ

Фидалгу, полагавших (а, быть может, даже втайне надеявшихся), что проект строительства в Малакке форта сорвется из-за недостатка стройматериалов, ждало глубокое разочарование. Слух об их нехватке усердно распространял Руй ди Араужу, выставлявший себя в глазах сотоварищей обладателем секретной информации, тщательно скрываемой, якобы, начальством от «простых смертных». Однако стоило лишь хорошенько поискать -  и вот, на фамильном кладбище властителей Малакки было обнаружено множество прекрасных, тщательно отесанных камней. Конечно, камни были надгробными, но чуждого суевериям Албукерки это не смущало.  Другим источником камней для стен и башен будущего форта послужили две снесенные «новыми тамплиерами» мечети. Предложение дома Афонсу поместить над порталом крепостных ворот памятный камень с именами португальцев (увы – только дворянского происхождения, но уж таков был дух эпохи, проникнутой сословными предрассудками!), особенно отличившихся в битве за Малакку, встретил всеобщее одобрение. Пока не наступило время каменщикам высекать зубилами на этом мемориальном камне конкретные имена. Разгоревшиеся споры, распри и соперничество очень скоро приняли нешуточный характер. Каждый капитан, каждый ротный командир, каждый фидалгу желал, чтобы его имя не просто попало на памятный камень, но было высечено на нем самым первым, в назидание грядущим поколениям. Пораженный развернувшейся перед его глазами ярмаркой тщеславия и человеческой суетности, Албукерки решил положить конец спорам и распрям. И приказал, перевернув мемориальный камень задом наперед, высечь на его передней стороне библейскую цитату из Евангелия от Матфея (21:42): «LAPIS QUEM REPROBAVERUNT EDIFICANTES», или, в переводе с латинского языка на русский: «КАМЕНЬ, КОТОРЫЙ ОТВЕРГЛИ СТРОИТЕЛИ». Судя по всему, при строительстве нового форта в Малакке португальцам действительно пришлось пролить немало пота. «Сеньор» - писал впоследствии один из португальских капитанов своему монарху, «поверьте, этот труд был очень, очень тяжким, ибо камни нам приходилось тащить на себе издалека. К тому же строительные работы, в обычных условиях занявшие  бы не менее трех месяцев, были нами завершены в течение месяца, ибо генерал-капитан подгонял нас, строителей, денно и нощно».

Вообще-то это был обычный темп, в котором Албукерки строил (силами подчиненных, разумеется, однако же, и сам порой прикладывая руку) все свои форты. Но под палящими лучами экваториального солнца непривычным к условиям тропиков белым людям было очень нелегко справляться с выпавшей им ролью крепостных строителей. «Люди начали заболевать, и умирать от лихорадки, чрезмерного труда и скверного питания. Их мучил постоянный голод, ибо султан перехватывал весь провиант,  подвозимый из внешнего мира. И потому людям приходилось довольствоваться малой толикой риса и масла. Курица (если ее вообще удавалось добыть) стоила тридцать, а яйцо – два золотых крусаду»…

Бедствия, претерпеваемые португальскими строителями форта, дополнительно усугублялись климатическими условиями, характерными для Малакки в описываемое время года. «Каждое утро разражалась гроза, сопровождаемая ураганным ветром и невыносимо холодным ливнем,  после которого сразу же начинало палить солнце, да так жарко, что закипала вода в лагунах». Возможно, хронист в данном случае несколько сгустил краски. Вода, конечно, не кипела, но над ней, вне всякого сомненья, поднимались, как туман, густые испарения, способствуя размножению назойливых москитов и распространенью малярии…

Сам Албукерки тоже заболел болотной лихорадкой. В этот критический момент, когда строительные работы затормозились, положение спас толмач Франсишку. Этот человек, испанец по рождению (и, в этом смысле, собственно говоря, не Франсишку, как его звали португальцы, а Франсиско), немало помотавшийся по белу свету, плененный, в конце концов, «маврами», освобожденный португальцами год назад с борта плывшего в Мекку мусульманского корабля и перешедший на португальскую службу, свободно изъяснялся на арабском,  турецком и персидском, а за время пребывания в Малакке умудрился овладеть еще и малайским языком, чтобы объясняться с местным населением.

«Я предложил губернатору свои услуги по вербовке туземцев для строительных работ за пределами города» - сообщает Франсишку – «когда же губернатор возразил, что туземцев можно будет загнать в город только силой, а это приведет к потерям и проявлениям среди туземцев недовольства, я обязался платить ему по крусаду за каждого малайца, который придет к нему с жалобой».

И в самом деле, заручившись согласием дома Афонсу, сметливый испанец вскоре возвратился в город с большим отрядом малайцев, готовых участвовать в строительстве крепости (естественно, не безвозмездно).

По мере улучшения погодных условий и связанного с ним общего улучшения здоровья строителей форта (в первую очередь – самого Албукерки), крепостные стены становились все выше. И потому в стан дома Афонсу зачастили посланцы из ближних и дальних малайских князей, привозившие ценные дары и заверявшие губернатора Индии в преданности ему своих государей. Впрочем, дом Афонсу не без оснований подозревал, что их влекли в Малакку скорее любопытство или желание вызнать все, что только можно, о диковинных пришельцах из-за моря. Тем не менее, он заверял посланцев во взаимных дружеских чувствах и в то же время всеми силами стремился отправить их восвояси с уверенностью, что Албукерки командует опасными для всех своих недругов вооруженными силами, которых следует беречься.

Султан с острова Ява прислал в дар дому Афонсу коллекцию латунных музыкальных инструментов и свой написанный на шелке портрет. Яванский самодержец был представлен на портрете полководцем, скачущим на боевом коне во главе целого отряда боевых слонов. Однако самым ценным даром, привезенным генерал-капитану послом султана с Явы, была огромная морская карта, нарисованная кормчим одного из кораблей султанского флота. «На ней изображены Мыс Доброй Надежды, Португалия, страна Брасил (Бразилия – В.А.), Красное море, Персидский залив, Острова пряностей и маршруты следования китайских кораблей, причем все это сопровождается подписями яванским шрифтом» - писал дом Афонсу королю Мануэлу. «Она (яванская морская карта – ВА.) – прекраснейшая из всех, виденных когда-либо мной, и, несомненно, приведет Ваше Величество в восхищение».

Не только Его Величество король Португалии и Алгарвищ, но и, без всякого сомнения, все последующие поколения землян, вплоть до нас, многогрешных, вкупе с уважаемыми читателями,  пришли бы в восхищение при виде этого поразительного шедевра восточной картографии раннего Нового Времени, если бы судьба яванской карты была более счастливой, чем она оказалась в действительности... Если бы «карта яванского султана» сохранилась, то была бы ничуть не менее знаменитой, чем созданная примерно в то же время (а именно - в 1513 году), в захваченном османами Константинополе-Стамбуле, географическая карта мира турецкого адмирала Пири-реиса (которой посчастливилось дожить до наших дней), с изображением западного побережья Европы и Северной Африки, побережья Бразилии и восточной оконечности Южной Америки, различных островов Атлантического океана, включая Азорские и Канарские острова, и, в южной части карты – открытой официально только через триста лет «с гаком», в 1820 году, нашими российскими мореплавателями Фаддеем Фаддеевичем Беллинсгаузеном и Михаилом Петровичем Лазаревым… Антарктиды (причем - еще без ледяного покрова).  Но история, как известно, не знает сослагательного наклонения. Поэтому, скорей всего, так и останется не разгаданной загадка: как на преподнесенной дому Афонсу Албукерки и предназначенной им для передачи «по инстанции» королю Мануэлу I карте, созданной в начале XVI века на индонезийском острове Ява, могли оказаться Африка, Португалия и Бразилия. А ведь Бразилия – уже не Старый Свет, а Новый! Неужели индонезийские мореходы достигали берегов Америки одновременно с ее европейскими «первооткрывателями», или даже еще до них? Да и с  изображенными на карте, полученной домом Афонсу с Явы, «Островами пряностей»  тоже не все так ясно, как может показаться на первый взгляд. Ведь это название носят несколько разных архипелагов, расположенных на значительном расстоянии друг от друга. Во-первых «Островами пряностей» именуются Молуккские острова, группа индонезийских островов между Сулавеси и Новой Гвинеей, к северу от острова Тимор. Исторически Молуккские острова получили название Острова пряностей от китайцев и европейцев, однако главным образом это название относится к небольшим вулканическим островам архипелага Банда, где выращивается мускатный орех. Изображение этих, первых, Молуккских «островов пряностей», на индонезийской карте представляется, таким образом, вполне объяснимым, ибо Молукки расположены не так далеко от острова Ява – места составления так восхитившей Албукерки карты. Но ведь, помимо Молукк, то же название - «Острова пряностей» - издавна применяется и к другим островам, на которых выращивают пряности, в частности - к архипелагу Занзибар у берегов Восточной Африки. Кроме того, такое же название получил остров Гренада. Вот если и эти «острова пряностей», весьма удаленные от Явы и вообще от островов Малайского архипелага, тоже оказались на карте, присланной дому Афонсу с Явы, тогда ответ на вопрос, как же они туда попали, становится, на наш взгляд,  чрезвычайно сложным… Хотя, с другой стороны, не более понятным представляется и появление Бразилии и Антарктиды на карте Пири-реиса, хоть она и дошла до наших дней! В общем, «темна вода во облацех»…

Почти благоговейно изучал Афонсу Албукерки изображенные на присланной ему яванской карте  морские пути на Дальний Восток. В ноябре месяце он отправил три каравеллы со ста двадцатью португальцами на поиски Молуккских островов. Командующим экспедицией губернатор Индии назначил Абреу – того самого храброго капитана китайской джонки, который потерял в сраженьи за Малакку половину языка, а заодно лишился половины челюсти. Абреу (выживший после тяжелейшего ранения, несмотря на отсутствие в то время средств анестезии, антисептиков, антибиотиков и прочих достижений современной медицины!) получил строгое указание, вести себя везде учтиво, вежливо и мирно, не заниматься каперством, не грабить и не убивать, будь то на море или же на суше, расплачиваться за все, необходимое ему и его людям, деньгами или товарами, уважать законы и обычаи чужих земель и применять оружие лишь в целях самообороны.

Не меньший интерес, чем Молуккские «острова пряностей», вызвал у дома Афонсу и расположенный по соседству с Малаккой Сиам (современный Таиланд). Прощаясь с отбывавшими на родину вежливыми китайскими купцами, оказавшими ему помощь джонками при покорении Малакки, Албукерки попросил их сделать, по пути в родной Китай, остановку в одном из сиамских портов и высадить там на берег португальского фидалгу, которому он, Албукерки, вручит послание, адресованное монарху Сиама.  Избранный домом Афонсу для выполнения этой важной дипломатической миссии Дуарти Фернандиш, успевший за время своего тюремного заключения в Малакке изучить малайский язык, был дружественно встречен властями Сиама и удостоен личной аудиенции короля (так в русскоязычной литературе принято именовать верховных владык Сиама-Таиланда) в огромном зале с обитыми парчой стенами, предназначенном для приема иностранных посольств. Радом с самодержцем стояли самые высокопоставленные вельможи его державы, а вокруг восседали увешанные ослепительно сверкавшими драгоценностями жены и дочери владыки. «Все они немного темноваты, но весьма красивы» - сообщал Фернандиш в своем отчете. После аудиенции португальского посланца провели по сиамской столице и ознакомили его с ее главными достопримечательностями, включая знаменитого белого слона – символ счастья и удачи короля и королевства.

Сиамский вельможа с почетным эскортом проводил португальца обратно до Малакки, где вручил губернатору послание властелина Сиама, адресованное дому Мануэлу Счастливому, и подарки – перстень с огромным рубином, усыпанную самоцветами корону и парадный меч из чистого золота.

Больше забот, чем эти очаровательные в своей любезности соседи, дому Афонсу приносило разноплеменное и разноязыкое население самой Малакки, причинявшее Албукерки немало хлопот. Генерал-капитан знал по своему многолетнему опыту, что невозможно навязать народу надолго свою власть без доброй воли этого народа, согласного с этой властью мириться. Поскольку же губернатор Индии «желал обеспечить Малакке вечное процветание, но под верховным владычеством Португалии», он делал все, чтобы его новые подданные были довольны своей жизнью.

Малакка была международным, разноплеменным и многоконфессиональным портом, и представители каждого представленного в ней народа, или каждой религиозной общины,  издавна избирали себе своего собственного бендару. Этот обычай дом Афонсу оставил неизменным. Он дозволил каждой расе, каждой народности, каждой конфессии по прежнему самостоятельно решать свои внутренние дела, согласно своим «свычаям и обычаям», но все они подчинялись португальской юрисдикции, исполнителем которой был комендант португальского форта.

Естественно, Албукерки старался по возможности идти навстречу купцам, ибо огромный город жил за счет торговли. Везде, где только было можно, он закупал, при их посредстве, и доставлял в Малакку драгоценный перец, заполняя им склады, чтобы китайским джонкам было чем грузиться. Делалось все для того, чтобы по возможности сократить время простоя кораблей заморских «гостей» в порту в ожидании разгрузки и погрузки.

Дом Афонсу распорядился отчеканить множество монет. Странным образом, Малакка, до своего перехода под власть Португалии, не имела собственных денег. Введение генерал-капитаном новой валюты сопровождалось торжественной публичной церемонией. Как в свое время – в Гоа, так теперь и в Малакке, португальские глашатаи щедрыми горстями бросали толпе новенькие золотые, серебряные и медные монеты. Единственная разница была лишь в том, что в Гоа герольды ехали верхом на лошадях, в Малакке же они восседали на слонах.

Вообще же, несмотря на эти новшества, в повседневной жизни малаккцев, в сущности, мало что изменилось. Если не считать одного изменения, которое они очень скоро смогли оценить по достоинству. Впервые в истории города каждый из его жителей получил возможность добиться справедливости в суде (где до того царила «черная неправда»). Народ был поначалу изумлен, но вскоре изумление сменилось радостью, и больше никто в Малакке не желал возвращаться под власть султана Мухаммеда.

Между тем, изгнанный из Малакки султан, нашедший прибежище у своего зятя в Паханге, обратился за помощью к могущественной китайской империи Мин. Однако крайне положительное впечатление, произведенное новым португальским правителем Малакки и установленным им в Малакке режимом на посещавших обновленную Малакку китайцев, привели к тому, что прибывший к китайскому двору посланник Мухаммеда на протяжении долгих месяцев слышал, в ответ на свои просьбы о военной поддержке, только пустые отговорки. От досады и отчаяния в связи с явным провалом своей миссии, посол заболел «разлитием желчи» и скончался,  успев сочинить для своего надгробия эпитафию следующего содержания:

«Здесь покоится Туан Накем , посол и дядя великого государя Малакки, умершего, прежде чем за него отомстили капитану Албукерки, льву морских разбойников».

Дело было в том, что султан Мухаммед незадолго до того покинул этот бренный мир. После смерти деспота султаном Малакки (в изгнании) объявил себя сын покойного – Алоадин  (Алла-ад-Дин). Его самопровозглашение осталось бы в истории не более, чем лишенным всякого реального значения жестом, если бы не вмешательство в ход событий весьма влиятельного и весьма богатого яванца по имени Утимута Раджа . Этот восьмидесятилетний старец, бендара всех магометан (несмотря на свое имя, звучащее не более по-мусульмански, чем Туан Накем), вот уже полвека проживал в Малакке. За эти пять десятков лет состояние Утимуты настолько выросло, что сам он и его многочисленные потомки с тысячами рабов и слуг, на момент описываемых событий составляли уже население целого пригорода Малакки. Его могущество и авторитет уступали лишь таковым султана, хотя даже сам Мухаммед, на самом пике своего могущества – и тот побаивался властного старика и его присных.

При появлении португальского флота на рейде Малакки, Утимута решил действовать с разумной осторожностью. Стоило только проявить немного дипломатических способностей и такта – и его положению ничто не будет угрожать, кто бы ни одолел – старый властитель или новый. Поначалу старец старался держаться в тени, не принимая открыто ничью сторону, внимательно следя за поведеньем португальцев и в особенности – Албукерки. Однако после успешного для дома Афонсу боя за мост в ходе штурма Малакки, Утимута прислал генерал-капитану несколько штабелей первосортного сандалового дерева, называя себя покорным слугой короля Португалии и умоляя Албукерки пощадить часть города, в которой проживал со своими чадами, домочадцами, родичами и «робичичами» (как именовали рабов на Древней Руси). «Мое единственное желание» - уверял старик грозного губернатора Индии « - прожить мои последние годы в мире».

Одновременно сей прожженный лицемер, никогда не помышлявший ставить все на одну карту (или, если угодно – класть все яйца в одну корзину), отрядил несколько тысяч своих рабов помочь султану Мухаммеду строить баррикады. Узнав об этом, Албукерки призвал Утимуту к ответу. Но тот, в свое оправдание, сослался на невозможность для него, чужеземного коммерсанта, безопасно существовать в чужой ему Малакке, не оказывая подобных мелких услуг малаккским властям предержащим. Дом Афонсу, для которого в тот момент было важнее не превращать Утимуту, обладавшего и поддерживаемого великим множеством родичей, слуг и сторонников, в своего открытого врага, чем допрашивать старика с пристрастием. И Албукерки счел – на время! - инцидент исчерпанным.

После окончательного покорения Малакки португальцами, старый бендара мусульман мгновенно превратился в самого послушного верноподданного и искреннего друга Португалии. Утимута выполнял любое желание Албукерки и, как писал хронист: «Можно было бы даже подумать, что он стал христианином».

В действительности за этим внешне «христианским» поведением скрывался подлинный лик (если не сказать – оскал) Утимуты, постоянно подстерегавшего Албукерки и терпеливо ждавшего, когда тот «даст слабину», проявит неосмотрительность или неосторожность. Он наблюдал за опустошением, вносимым в ряды белых пришельцев малаккским климатом, и делал свои выводы, в полной мере обладая талантом к статистическим подсчетам, еще прежде так раздражавшим дома Афонсу в малайцах. «Этот яванец знал совершенно точно, сколько наших находилось на берегу» - сообщал генерал-капитан своему королю. «Через своих людей он вел подсчет наших могил, он посылал своих соглядатаев в наши дома вести списки наших больных, и неустанно строил всяческие козни».

По мнению Утимуты, нескольким сотням белых пришельцев было не под силу долго удерживать власть над Малаккой. В случае подхода к городу Алоадина с большим войском, португальскому господству неминуемо бы наступил конец. Однако же, очередная смена власти могла грозить весьма опасными последствиями ему, Утимуте, ставшему (пусть и на словах) португальским верноподданным, и всем его сородичам. Поэтому яванский старец предусмотрительно попросил нового султана даровать ему письменное «отпущение грехов» - прощение за переход Утимуты на сторону португальцев, как вынужденный и притворный. Кроме того, бендара мусульман Малакки подробнейшим образом описал Алоадину положение португальцев и обещал султану убить Албукерки со всеми его людьми при первой удобной возможности.

Однако и с султаном Алоадином хитрый Утимута вел нечестную игру. В случае, если бы бендаре мусульман Малакки удалось уничтожить португальцев собственными силами, он намеревался провозгласить себя султаном. Если же истребление Албукерки «со товарищи» произошло бы при участии войск Алоадина, то Утимута Раджа мог бы поставить себе в заслугу активную помощь в возведении законного султана Малакки на прародительский престол.

Возможно, Утимуте удалось бы выполнить свой коварный план в одном из двух его изложенных выше вариантов, если бы в затеянную им опасную интригу не вмешался бдительный буддист Нина Шату, назначенный домом Афонсу на пост бендары всех купцов-немусульман. Нина Шату перехватил через своих людей несколько писем Утимуты, адресованных Алоадину, и предъявил их Албукерки в доказательство двурушничества старого яванца.

Ознакомившись с содержанием писем, губернатор решил пока что не спешить с разоблаченьем Утимуты, но приказал в ускоренном темпе достраивать крепость. И лишь когда на башнях форта были установлены бомбарды, державшие Малакку под прицелом, дом Афонсу приказал взять под стражу яванского старца-интригана и всех членов его многочисленного семейства мужского пола.

Когда Утимуте предъявили его письма султану, старик невозмутимо возразил, что губернатор неправильно истолковал его мотивы. Он переписывался с Алоадином лишь для виду, пробуждая в том ложные надежды, чтобы заманить его в Малакку, как в ловушку.

Возможно, малаец счел бы такое объяснение достаточно убедительным. Однако европейский ум Албукерки, чуждый восточным ухищрениям, счел подобное искусное хитросплетение взаимных измен в стиле «потчевания партнера рахат-лукумом с ядом», слишком сложным для понимания. И дом Афонсу приговорил к смерти все семейство Утимуты, включая его самого.

Напрасно жены приговоренных к смерти предлагали по семь с половиной фунтов золота за выкуп жизни каждого из осужденных. В присутствии огромной толпы охваченных ужасом малаккцев Утимута Раджа, все его сыновья, зятья и внуки были возведены на обитый черной тканью эшафот и обезглавлены.

Попытка сторонников Утимуты поднять вооруженное восстание была подавлена. Но они долго не сдавались, осложняя португальцам жизнь ночными нападениями. Двум сотням португальцев пришлось на протяжении нескольких недель сражаться с этими хорошо вооруженными бандами, прежде чем те окончательно были загнаны в джунгли.

Между тем наступил январь. Если бы Албукерки задержался с отплытием, он пропустил бы муссон, и вынужден был бы провести в Малакке еще один год.  На протяжении всего этого времени, наполненного борьбой с малайцами, тяжелым климатом и лихорадкой, строительными работами и решением все новых и новых проблем, его не оставляли тревожные мысли о его любимом Гоа, ставшем поистине городом его сердца, о том, как там живется без него, и не случилось ли чего плохого. Дом Афонсу испытывал большие опасения в отношении военных планов Идалкана. Правда, губернатор писал королю Мануэлу: «Вам нечего бояться за судьбу Ваших фортов в это части света – даже при известии о том, что они подверглись осаде, однократно, двукратно или десятикратно. Ваши крепости не будут взяты, пока их стены защищают португальцы». Но… смогут ли четыреста двадцать португальцев не на бумаге, а на деле выдержать неприятельскую осаду?

Форт, построенный им в Малакке, был внушительным фортификационным и в то же время – красивым архитектурным сооружением. Расположенный в дельте реки, он был увенчан башней в пятьдесят футов высотой. Установленные на башне бомбарды могли держать под обстрелом весь берег, а подходившие с моря корабли водоизмещением до двухсот тонн могли становиться на якорь прямо вдоль крепостной стены.   

Прилегавший к форту холм, по мнению Албукерки, был самым подходящим во всей округе  местом для поселения европейцев. Он приказал коменданту крепости прокопать от реки ров вокруг форта и холма и основать на холме поселение. «На этой возвышенности Вы сможете вести здоровую жизнь, не испытывая нехватки питьевой воды. Там у Вас будут апельсиновые и лимонные деревья, а также виноградные лозы, приносящие весьма вкусные ягоды – в чем я сам имел возможность убедиться». Виноградные лозы, приносящие вкусные ягоды – в такой близости от экватора? Звучит маловероятно. Однако разве мог Албукерки, сын Португалии, страны древнего виноградарства, ошибиться в оценке качества и вкуса ягод, произрастающих на виноградных лозах?

Гарнизон форта составлял из трехсот португальцев. Еще двести сынов Лузитании были распределены по восьми наиболее плавучим каравеллам, патрулировавшим побережье. Из восемнадцати кораблей, вышедших в прошлом году в море из Кочина, два потерпели крушение у берегов Цейлона-Ланки, два других, безнадежно прохудившихся, пошли на слом в Малакке, как не подлежащие ремонту, а еще три находились в процессе «открытия» Молуккских «островов пряностей». Итого, для возвращения в Индию в распоряжении Афонсу Албукерки оставалось лишь три корабля – «Флор ди ла Мар», «Тринидади» («Троица») и «Инсобрегаш».

Девять лет, проведенных в Индийском океане, не прошли даром для «Флор ди ла Мар» - крупнейшего из кораблей португальской Индийской Армады. Доски ее бортов то и дело расходились, щели между ними зияли все более угрожающе, и шестьдесят рабов не отходили от корабельных помп, неустанно откачивая воду. Если верить хронисту Каштан(ь)еде, команда «Морского Цветка» осталась на борту своего прохудившегося в десятках мест ковчега лишь потому, что на нем остался сам губернатор, уповавший на Господа Иисуса Христа, Его Пречистую Матерь Богородицу Приснодеву Марию и святого апостола Иакова, не оставлявший надежду на свое везение и на хорошую погоду, ни на минуту не терявший мужества и всеми силами вселявший мужество в других. И потому  «Флор ди ла Мар», подняв паруса с красными храмовническими крестами, нагруженный по самую ватерлинию несметными сокровищами покоренной португальцами Малакки, в сопровожденьи двух своих товарок-каравелл, отважно вышел в море-океан. Собравшиеся провожать  их на малаккском берегу толпы новых, малайских, подданных короля далекой Португалии, покрывших свои головы в знак печали расставания черными тюрбанами, смотрели вслед трем кораблям своих новых хозяев, пока те не скрылись за горизонтом…

Однако счастье в этот раз не улыбнулось Албукерки. Всего через несколько дней на море разыгралась свирепая буря. Поскольку «Флор ди ла Мар», почти утративший плавучесть, грозил, развалившись на части, пойти на дно бушующего моря, ему пришлось свернуть к берегам Суматры и идти дальше вдоль побережья этого большого индонезийского острова, а затем – бросить якорь у самого берега. Однако ночью штормовой ветер, превратившись в настоящий ураган, настиг корабль и там. Пришлось срочно рубить мачты. Обломки, носимые ветром по палубе, выбивали из ветхих бортов древесину целыми кусками. Несмотря на то, что волны то и дело смывали матросов за борт, уцелевшим удалось сколотить из подручных материалов плот, спустить его на воду и перепрыгнуть на него с разваливающегося на части остова корабля. Рабам и пленным пришлось спасаться вплавь, держась за края плота, на котором сгрудилась команда. Едва плот отчалил от гибнущей каравеллы и отплыл от нее на некоторое расстояние, как «Флор ди ла Мар», наконец, развалился и затонул, вместе со всем золотом и прочим добром, награбленным воинством дома Афонсу в Малакке. Увы – в морских волнах исчезла без следа также таинственная яванская морская карта с изображенными на ней ведомыми и неведомыми землями…

С наступлением утра Перу д'Алпойм – капитан «Тринидади», не сменившего курса и успевшего уйти далеко вперед - увидел на море обломки флагманского корабля эскадры, приказал повернуть руль и заняться спасением на водах. Кормчие и офицеры предостерегали его от этого решения. Указывая, что идти, в такую бурю, к побережью острова, было чревато риском удвоить количество обломков кораблекрушения за счет теперь уже их собственного корабля. Но  Перу д'Алпойм оставался непреклонен. Он думал не об угрозе, которой подвергал свой «Тринидади», а только о смертельной опасности, угрожавшей его любимому начальнику Афонсу Албукерки. «Я без колебаний поведу корабль прямо на скалы, лишь бы спасти губернатора» - ответил он подчиненным, умолявшим его не приближаться к островному побережью.

Наконец матросы с «Тринидади» увидели несколько белых клочьев парусины развевавшихся над утлым плотиком в бушующих волнах. И через час все уцелевшие к тому времени потерпевшие кораблекрушение члены команды и пассажиры «Морского Цветка» (кроме державшихся за плот рабов и пленных, поглощенных ненасытным чревом океана) были уже на борту «Тринидади».

Вот так Афонсу Албукерки возвратился из своей самой удачной, с точки зрения стоимости захваченной добычи, морской экспедиции фактически с пустыми руками, сохранив лишь одежду, в которой покинул свой терпящий бедствие флагманский корабль.  Впрочем, сказать «с пустыми руками» было бы верно лишь касательно добычи, причитавшейся лично ему. Для своего всемилостивого монарха дома Мануэла I он, как его верный рыцарь, спас из бурных волн бушующего моря-океана, подарки владыки Сиама – перстень с огромным рубином, усеянную самоцветами корону и парадный меч из чистого золота.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ПАДЕНИЕ БЕНАШТАРИМА

Как и следовало ожидать, Идалкан, дождавшись отплытия эскадры  Албукерки на завоевание Малакки, снова повел свои войска на Гоа. В первой же схватке был убит комендант португальского форта. Кроме того, «мавры» закрепились в Бенаштариме – заброшенной, полуразрушенной крепости, господствовавшей над самым узким местом реки между островом и материком, которую португальцы должны были, по приказу, отданному домом Афонсу перед отплытием, восстановить, но не успели. Теперь это сделали за них магометане, восстановившие стены, окружившие их снаружи кольцом баррикад и установившие на всех важных участках оборонительных сооружений пушки.

Между тем в Гоа царила полная неразбериха, ибо среди гарнизона никак не находилось человека, обладавшего достаточным авторитетом для занятия ставшей вакантной комендантской должности. Португальцы думали-думали - и наконец придумали…не найдя для замещения должности коменданта никого лучше дома Мендиша ди Вашкунселуша, все еще отбывавшего тюремное заключение в крепости. Впрочем, сей воинственный фидалгу, узнав, что ему опять предоставляется возможность всласть подраться, забыл все свои обиды и возглавил оборону Гоа.

На протяжении сезона дождей кольцо осады все туже сжималось вокруг Гоа, число защитников которого таяло так же неуклонно, как и имевшиеся в городе запасы продовольствия. Но случались также проблески надежды. Так, Жуан Машаду неожиданно покинул лагерь Идалкана, перейдя, с десятком добрых воинов, на сторону своих страждущих соотечественников-португальцев. В свое время Машаду тайно окрестил двух своих рожденных ему женой-магометанкой сыновей. И вот теперь, не имея возможности взять их с собой в Гоа, по причине юного возраста, этот новый спартанец предпочел, перед бегством из стана Идалкана, лучше собственноручно утопить малюток, чем дать им вырасти без него в мусульманской вере.  «Ужасный век, ужасные сердца!». Одиннадцать перебежчиков во главе с Машаду были для гарнизона помощью желанной, но, конечно, совершенно недостаточной, как говорится, каплей в море. Лишь появление «эскадры дальнейшего побережья», привезшей подкрепления,  немного улучшило положение осажденных.

Между тем по всей Индии пронесся слух, что Албукерки потонул вместе со всем своим флотом в бушующем море. Тем большей была всеобщая радость, когда губернатор вдруг прибыл в Кочин. Конечно, он прибыл не как триумфатор, а как жертва кораблекрушения, однако сам факт его спасения и возвращения в Индию вселил тревогу, страх и недовольство в сердца его многочисленных врагов. Чтобы еще сильнее сломить их волю к сопротивлению, дом Афонсу разослал пленных мусульман, прибывших с ним на борту «Тринидади», по прибрежным городам Индии, с целью ускорения распространения известия о захвате португальцами Малакки. «Врагу эти новости пришлись не по вкусу» - сообщал он королю Мануэлу не без доли злорадства.

Гоа встретил известие о возвращении губернатора Индии колокольным звоном. Его обитатели думали, что наконец спасены.  Однако, как Албукерки ни тянуло в Гоа, он решил проявить разумные терпение и выдержку, Губернатор, возвратившийся без кораблей и без солдат, вызвал бы насмешки мусульман.

Дожидаясь в Кочине прибытия очередного «перечного флота», он не довольно писал королю Мануэлу Счастливому: «Вы не присылаете мне ни оружия, ни солдат, ни какого-либо нужного мне для ведения войны имущества. И к чему это ведет? К тому, что мне приходится делать все дважды. Имей я все, что мне необходимо для выполнения Ваших приказов, мне бы не приходилось дважды рисковать жизнями моих людей в Малакке, дважды осаждать и брать Гоа, да и ормузский форт все еще пребывал бы в нашей власти».

Похоже, гибель в море несметных сокровищ, награбленных в Малакке, оставила его равнодушным, ибо он в письме-отчете дому Мануэлу упоминает о ней лишь между прочим. Гораздо больше струны души Албукерки затронули действия португальцев в Кочине, разобравших, кроме пары прохудившихся парусников, на стройматериал его первый флагман – «Сирни». «Если бы  они погибли в море, я бы не упомянул их ни единым словом. Но я считаю совершенно недопустимым, когда некие бездельники, имея в своем распоряжении государственные деньги и достаточно строительных материалов,  умышленно губят вполне мореходные корабли. Несмотря на все их заверения, что этим старым кораблям было давно пора на слом (или, выражаясь современным языком – «они выработали свой ресурс» - В.А.), я уверен в одном – для Индии они бы еще вполне сгодились. Если бы парусники Индийской Армады находились в таком же состоянии, как корабли прибывающего  Индию и отбывающего из Индии ежегодно «перечного флота», затраты на них не шли бы ни в какое сравнение с приносимой ими пользой. Но, собираемые почти всякий раз заново из обломков, они, тем не менее, позволяют нам исправно исполнять наши обязанности на службе Вашему Величеству, и сам я никогда не выходил в открытое море на корабле, о котором нельзя было бы сказать, что он скорее годен на слом, чем на использование по назначению». Судя по тону письма Албукерки, упомянутым в нем, хотя и не названным по имени, «бездельникам» посещение губернатором верфей не сулило ничего хорошего.

Двух главных «бездельников» - коменданта форта Кочина дома Антониу Реала, и начальника кочинской фактории Морену, возвращение дома Афонсу привело в немалое смятение. Ведь именно они первыми распространили ложный слуг о его бесславной гибели в волнах бушующего океана, делали, в период его отсутствия, неоправданные траты и высылали из Кочина всякого, осмелившегося порицать их за подобное поведение. Кроме того, комендант, вместо расширения форта, как ему было приказано домом Афонсу, использовал предназначенные для этого материалы и людей для строительства собственного дома. Выражаясь современным языком, он был повинен в нецелевом расходовании средств. С возвращением Албукерки наказание за это должностное преступление не замедлило себя ждать. Дом Реала был, на средства владельца, так и не успевшего вступить во владение им, перестроен в госпиталь. Кроме того, губернатор оштрафовал преступника на двести крусаду в пользу церковного благотворительного фонда и конфисковал его жалованье за двенадцать месяцев вперед. Тем самым, разумеется, превратив Антониу Реала в своего заклятого врага. Но врагов дом Афонсу не боялся…

При посещении фактории губернатор нашел ящик с португальскими букварями и незамедлительно учредил школу, в которой сотни детей туземцев стали учить чтению и письму.  «Малыши весьма способны и восприимчивы к знаниям» - сообщал он королю Мануэлу – «они быстро усваивают все, чему их учат в школе».

В конце апреля в Кочин прибыл последний, задержавшийся в пути, корабль «перечного флота» 1511 года. Он привез радостное известие. Племянник дома Афонсу – Гарсия, брат двух погибших братьев ди Нуронья – назначен командующим Индийской Армадой и находится с тремя каравеллами на пути в Индию. Этот молодой фидалгу также обладал способностями и энергией, однако же, в отличие от своего брата Антониу, Гарсия был спесив и вспыльчив. С  высокомерием природного аристократа он, неопытный в «навигацких науках», вздумал учить своего кормчего, как управлять кораблем и прокладывать курс, в результате чего им пришлось тащиться десять месяцев до Мозамбика и остаться там на зимовку. Затем Нуронья выслал из Мозамбика вперед свою самый маленький и быстроходный корабль, который едва успел дойти до побережья Индии перед самым началом муссона, принеся весть о скором прибытии эскадры. Сам Гарсия прибыл только в середине августа, вместе с очередным «перечным флотом», преодолевшим расстояние от Лиссабона до Кочина за несравненно более короткий, всего лишь пятимесячный, срок, доставив в Индию, к несказанной радости Албукерки, не знавшего, верить ли такому счастью, необычно многочисленный воинский контингент – полторы тысячи солдат, вооруженных с ног до головы.

«Сеньор, теперь мне кажется, что Вы наконец-то решились отнестись к индийским делам надлежащим образом…Клянусь Вам, что до прибытия этих кораблей во всей Индии имелось только двенадцать сотен солдат (португальцев – В.А.), разбросанных по гарнизонам Малакки, Гоа и других фортов. Из них не более трехсот имели полное вооружение» - писал Афонсу Албукерки дому Мануэлу I Счастливому.

Только теперь, получив под свое командование шестнадцать кораблей и прибывшие из Португалии отборные войска, губернатор отплыл из Кочина в Гоа. Росул Кан  (видимо, Расул Хан – В.А.), один из лучших полководцев Идалкана, имевший под своим началом шесть тысяч «турок» и многочисленные тяжелые бомбарды с орудийной прислугой из перебежчиков, сведущих в пушкарской науке, засел в сильно укрепленном «маврами» Бенаштариме, получая с материка провиант в любых необходимых ему количествах. Поскольку двойной ряд забитых в речное дно кольев создал своего рода коридор или, точнее, канал, достаточно широкий для прохождения «мавританских» лодок, Росул Кан не опасался нападения со стороны реки.

Протиснуть корабль в этот образованный двойным частоколом канал было непросто, с учетом того, что он находился под огнем «турецких» пушек. Албукерки не мог этого не понимать. Но до  тех пор, пока неприятель бесперебойно сообщался с  «Большой Землей», он мог беспрепятственно получать с материка подкрепления. И потому отважный дом Афонсу, оставив своего племянника Нуронью в Гоа готовиться штурмовать Бенаштарим с суши, поплыл к Бенаштариму с пятью небольшими плоскодонными судами вверх по реке.   «Многие рыцари, многие фидалгу  желали ко мне присоединиться» - писал он в отчете о происшедшем, полученном, как обычно, королем Мануэлом» - «но я вынужден был им отказать, ибо, чем меньше был мой отряд, тем менее удобную мишень представлял он для турецких бомбард».

Медленно плыли – если не сказать «ползли»! – пять плоскодонок Албукерки вверх по реке, приближаясь к форту, изрыгавшему убийственный огонь. «Турецкие» пушкари знали свое дело: из двухсот выстрелов цель миновали не более десяти. Тяжелые каменные ядра то и дело падали на палубы. Одновременно неприятельские лучники выпускали в «гяуров» стрелу за стрелой. В разгар боя одна из португальских плоскодонок сделала неверный маневр, повернувшись к форту бортом. И сразу же огонь «турецкой» артиллерии стал вдвое интенсивнее. Пушечное ядро попало в стоявшие на палубе три бочки с порохом. Прогремел оглушительный взрыв, полетели обломки, уцелевшие члены команды в ужасе попрыгали за борт. Когда пороховой дым рассеялся, стал виден капитан подбитой плоскодонки, одиноко стоявший на превращенной наполовину в щепки  палубе своего судна. К нему поспешил на помощь сам Афонсу Албукерки, следивший за боем с борта гребной лодки. «Не бросайте в беде своего капитана!» - крикнул он зычным голосом барахтавшимся в воде среди обломков уцелевшим. Невозмутимое спокойствие начальника под градом ядер неприятеля как будто успокоило расстроенные нервы подчиненных. Они послушно взобрались на борт, казалось, обреченной плоскодонки, и…ухитрились-таки отбуксировать сильно поврежденное, чудом державшееся на воде судно в безопасное место, выведя его из-под обстрела неприятельских бомбард. «Никто не был изумлен этим больше, чем я» - признался королю в своем рапорте губернатор.

Даже наступление темноты не помогло нападающим, ибо ночью «турки» подожгли огромные кучи соломы, продолжая вести огонь из всех стволов при этом освещении. И лишь на третий день четыре уцелевших судна прорвались через частокол, пристав к берегу прямо у подножия валов. Тут началась поистине адская артиллерийская дуэль с близкого расстояния, почти в упор, продлившаяся еще целую неделю. Как писал впоследствии Албукерки в своем отчете: «Капитаны возвратились в Гоа почти глухими, много дней они не слышали ничего из того, что им говорили. Я не раз призывал их не ставить свою жизнь так легкомысленно на карту, но это не мешало им всегда бросаться в самые опасные места. Порой я испытывал в глубине своего сердца подлинную боль, вынужденный видеть, как легкомысленно они пренебрегают всякой осторожностью».

Возможно,  призывы Албукерки были бы услышаны его подчиненными, если бы сам губернатор подал им пример разумной осторожности. Однако, судя по свидетельствам хронистов, призывы генерал-капитана воспринимались его офицерами наподобие проповедей, обращенных к грешникам…из уст сатаны. Небольшая лодка дома Афонсу непрерывно носилась вверх-вниз-взад-вперед по реке, то и дело заходя в места, куда гуще всего сыпались пушечные ядра. Его презрение к опасности настолько напугало капитанов, опасавшихся за жизнь начальника и судьбу операции, что они принялись горячо упрашивать губернатора возвратиться, ради всех святых, в Гоа, и дать им самим завершить начатое под его руководством. После долгих уговоров он уступил-таки их настояниям, но перед отплытием посетил все плоскодонки одну за другой, лично удостоверившись в том, что везде имеется достаточно боеприпасов и провизии. Убедившись, что все в порядке, дом Афонсу дал сигнал к отплытию. И тут «турецкое» пушечное ядро в клочки разорвало двух гребцов губернаторской лодки. «Турки» вообразили, что убили губернатора, и подняли радостный крик. Но Албукерки не замедлил их разочаровать, поднявшись в лодке в полный рост, дабы  все воочию смогли убедиться в том, что «слухи о его смерти сильно преувеличены».

Едва губернатор Индии успел возвратиться в Гоа, как разведчики доложили о выходе в поле из Бенаштарима «турецкой» конницы. Теперь ничто не могло удержать португальцев в стенах города. Напрасно дом Афонсу пытался довести своим подчиненным до ума, что вступать ви бой с вражеской конницей – бессмысленно, поскольку, даже одержав над ней победу в поле, португальцы, не имея артиллерии, не смогут взять с суши Бенаштарим. А раз так, чего ради тратить понапрасну силы? Несмотря на разумность аргументов, приводимых губернатором Индии, он мог бы с таким же успехом пытаться спорить с питбулем, собирающимся сцепиться, скажем, с бультерьером. «Они принялись проклинать меня, и вынудили меня возглавить вылазку». В полном вооружении, страдая от страшной жары, португальцы беглым шагом прошли две лиги от Гоа до Бенаштарима и бросились на врага. В очередной раз оправдались опасения, высказанные домом Афонсу. Стычка окончилась безрезультатно. Отброшенные сходу «турки» скрылись за стенами своего форта.

Покуда истомленные зноем и боем, португальцы отдыхали в тени деревьев, произошла одна из частых сцен, так отравлявших жизнь Афонсу Албукерки. Он обнял одного фидалгу по имени Педру ди Машкареньяш, вероятно, особенно отличившегося в схватке с «турецкими» конниками. Но это очень не понравилось другому благородному фидалгу, по фамилии Пирейра.

«Вот, значит, как!» - возмутился тот – «Можно подумать, что один лишь Машкареньяш совершает славные дела!»

«Я вовсе не хотел создавать ни у кого подобного впечатления!» - возразил губернатор. «Все Вы, сеньоры, так храбры, что не я, Ваш боевой товарищ, но лишь наш государь, король дом Мануэл, может воздать Вам почести, достойные свершенных Вами подвигов!»

Не удовлетворенный этой похвалой, строптивый фидалгу подбежал к крепостной стене и стал колотить в нее кулаком. «В Португалии» - кричал он – «даже рыночные торговки будут рассказывать о вызове, брошенном неверным туркам мною, Франсишку Пирейрой!»

Но никакой реакции на его вызов не последовало. Лишь пара горящих стрел «турецких» лучников просвистела мимо головы неустрашимого фидалгу.

Албукерки счел необходимым выразить «хоробриту» (как называли таких драчунов на Древней Руси) порицание, но в достаточно мягкой форме, сказав лишь: «Я удивлен Вашим поведением».

Но Пирейра не унимался, дерзко выкрикнув губернатору в лицо: «Так, как со мной, Вы никогда не осмеливались говорить с Дуарти ди Лемушем, ибо он всегда умел показать Вам зубы».

С учетом известных всей Индии длинных передних зубов Дуарти Лемуша, сравнение никак нельзя было назвать удачным, и Албукерки с улыбкой ответил: «Лемушу не нужно было особого умения, чтобы их мне показать».

Через сорок восемь часов после отражения вылазки «турецкой» конницы португальцы установили на позициях свои тяжелые бомбарды и встали лагерем под стенами Бенаштарима, оказавшегося теперь в полном окружении, как с суши, так и с оря. Открыв огонь, португальские пушкари решили судьбу форта. На четвертый день рухнула часть его стены, и Росул Кан выслал парламентеров.

Однако кавалейру и фидалгу даже слышать не желали о переговорах. Они хотели расширить брешь и взять городок приступом. «В Бенаштариме нет ничего ценного, кроме лошадей и пушек» - пытался урезонить их генерал-капитан. «И потом – чем Вы собираетесь кормить военнопленных? Если же Вы захотите перебить всех восемь тысяч турок, они не дадут себя перерезать, как баранов, а постараются как можно дороже продать свою жизнь и нанесут нам лишние потери».

Его увещевания побудили вышеупомянутого Пирейру к клеветническому утверждению, что губернатор Индии подкуплен Росул Каном. Не обращая ни малейшего внимания на эту бредовую сплетню, дом Афонсу назвал «туркам» свои условия. Им надлежало уйти из Бенаштарима, сдав предварительно всех лошадей, все пушки и все оружие, а также выдав всех перебежчиков, изменивших Христовой Вере и своему португальскому отечеству.

Выполнить это, последнее, условие, «туркам» было особенно трудно. Перебежчики были не только их лучшими пушкарями, но и приняли ислам, а религия Росул Кана запрещала ему выдавать своих единоверцев, даже свежеиспеченных, иноверцам. Однако, осознав всю безвыходность своего положения, он согласился и с последним требованием, но с условием, что Албукерки сохранит перебежчикам-вероотступникам жизнь.

Вступление португальцев в Бенаштарим вызвало в форте панику. Однако Албукерки позаботился о недопущении грабежей и насилий. Под надзором Нуроньи, все магометане (кроме «неофитов»-перебежчиков) с о своими семьями были перевезены на гребных лодках на материк. Поскольку молодой капитан Нуронья весьма сурово наказал нескольких португальцев, попытавшихся  ограбить, вопреки запрету, тех, кого везли на материк,  злопыхатели не преминули распространить слух, что и он, как его дядя Албукерки, тоже подкуплен «неверными».

«Полагаю, турки больше не вернутся» - написал Албукерки королю в завершение своего доклада. Тем не менее, он решил восстановить Бенаштарим, превратив его в новую, уже португальскую, крепость.

Пока же дом Афонсу решил использовать его разрушенные пушечными выстрелами стены в «наглядное пособие»  для демонстрации эффективности португальской осадной артиллерии посланнику Малика Ияса, повелителя Диу. Время от времени Албукерки и хитрый «татарин» обменивались вежливыми дипломатическими посланиями, хотя опасливо и недоверчиво следили друг за другом. Губернатор Индии надеялся, что царь Камбея когда-нибудь разрешит ему построить форт в своем столичном городе, а Малик Ияс делал все возможное, чтоб этого не допустить.

Его посланнику, прибывшему к дому Афонсу с поздравлениями по случаю завоевания Малакки, португальцы показали все, способное послужить к вразумлению пославшего его:  зримые следы воздействия португальских пушек на стены Бенаштарима; мощные башни, построенные по приказу Албукерки во всех уязвимых местах острова; великолепные конюшни с четырьмя сотнями арабских скакунов самых благородных кровей; склады военного имущества, оружейные палаты и тяжелые бомбарды, в чьи жерла гость был вынужден засунуть голову, чтобы оценить по достоинству их калибр.

«Все это, как и много другое, прибывающее ежегодно из Португалии, находятся в распоряжении царя Камбея и Малик Ияса» - любезно заверял Албукерки посла со сладкой улыбкой на устах.

В завершение экскурсии, представителя Малик Ияса облачили в португальский панцирь, после чего стрелок из аркебузы выпустил ему в грудь пулю (не предупредив «мавра», что эта пуля – не свинцовая, а восковая).

Как пишет хронист Корреа: «Мусульманин счел себя убитым».

«Вы видите, что наши панцири непробиваемы для пуль» - сказал генерал-капитан послу Малика Ияса когда тот вновь пришел в сознание. «Возьмите этот панцирь и  отвезите его в дар Вашему господину с моими самыми наилучшими пожеланиями».

Выданным Росул Каном перебежчикам дом Афонсу сохранил жизнь, как и обещал «турецкому» военачальнику. Однако можно усомниться в том, была ли эта сохраненная им жизнь в радость, с учетом тяжести постигшего ренегатов наказания. Как уже говорилось выше, они предали своего монарха и свою веру, что в те времена считалось, пожалуй, двумя самыми гнусными преступлениями. На их примере Албукерки решил дать наглядный урок другим возможным ренегатам и изменникам.

Три дня отступник просидели, забитые в колодки, осыпаемые насмешками жителей, вырывавших им, волосок за волоском, брови, усы и бороды. На второй день им отрезали носы и уши, на третий – кисть правой и большой палец левой руки. После чего они получили свободу и дозволение врачевать свои раны, от которых, разумеется, по меньшей мере половина «освобожденных» умерло. Суровые были времена, ничего не скажешь…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ЭКСПЕДИЦИЯ К КРАСНОМУ МОРЮ

«Султан Египта прислал шейху Адена десять тысяч стрел, сотню луков и кувшин бальзама. Стрелы и луки означали смерть, а содержимое кувшина было предназначено для бальзамирования мертвого тела шейха, если он не покорится. Однако даже эта угроза не заставила шейха выплатить султану сто тысяч серафимов дани, которые Египет требовал с Адена».

Эту новость Албукерки узнал от двух заезжих кастильских торговцев, сообщивших губернатору о том, что теперь разгневанный отказом повелитель Мисра вознамерился завоевать Аден. Появление египетских мусульман в Баб-эль-Мандебском проливе, соединявшем Аденский залив  с Красным морем, означало бы серьезную угрозу позициям Португалии, причем не только в регионе Благодатного полумесяца, но и в Индии. Поэтому дом Афонсу принял твердое решение совершить в январе следующего года уже дважды отложенную им экспедицию к Красному морю.

Пока же он всецело посвятил себя вопросам управления Гоа и укрепления оборонительных сооружений острова, в особенности – отнятой у «турок» Идалкана в феврале 1512 года крепости Бенаштарим, получившей, после перехода под власть португальцев, совершенно новые стены и башни. «Могу сказать Вам по правде» - писал генерал-капитан дому Мануэлу Счастливому – «что ни в одной христианской державе, которую мне доводилось посещать за мою долгую жизнь (не забывайте, уважаемый читатель – дело было в самом начале XVI века, с его совершенно иными представлениями о продолжительности жизни человека! – В.А.), я не видел более прочных и красивых крепостных сооружений. В скором времен их строительство будет окончательно завершено, и тогда они смогут успешно обороняться от войск всего мира (вместе взятых – В.А.)».

В декабре месяце в Гоа пришла весть, вызвавшая, мягко говоря, сенсацию. В индийский порт Дабхол, или Дабул, прибыл из Зейлы (порта, расположенного сегодня на территории Сомали – В,А.) корабль с посланником правителя Эфиопии на борту. Расположенное в Восточной Африке таинственное царство Эфиопия, или Абиссиния (от арабского «Эль-Хабеш», то есть «Юг»), единственный островок христианства в море ислама, как уже говорилось выше, с давних пор было предметом фантазий европейских христиан. Крестоносцы, возвращаясь из Святой Земли, приносили на родину легенды о загадочном царстве «пресвитера Иоанна, царя-священника по чину Мелхиседекову». Венецианский коммерсант, «земли разведчик», соглядатай папы римского и Ордена храмовников – Марко Поло, изложил в своем «путевом дневнике» - «Книге о разнообразии мира» то немногое, что смог узнать (или счел возможным сообщить непосвященным) об этом «царе-попе Иване»       (как пресвитер Иоанн именуется в русском переводе «Книги» знаменитого венецианца) и о его сказочных богатствах. Мы уже сообщали уважаемым читателям о том, как, ради установления дружественных отношений с царем-священником Иоанном, каравеллы принца Инрики Навигадора не боялись бросить вызов всем угрозам «Моря Мрака». А за двадцать лет до прибытия в Дабхол корабля из Зейлы, в сказочное царство попа-царя Ивана (или,  по-португальски, Жуана) отправился Перу да Ковильям, назначенный в 1487 году королем Португалии Жуаном (тезкой легендарного пресвитера и предшественником дома Мануэла I на португальском престоле)  послом ко двору царя-священника Иоанна. Ковильям добрался до Каира, посетил Индию и Аравию (где ухитрился пробраться даже в священное сердце Ислама – город Мекку), побережье Восточной Африки и, наконец, в 1493 году попал в Эфиопию, где был ласково принят императором (негусом-негести) Александром (но обратно на родину не отпущен). Восточноафриканский сфинкс нарушил, наконец, свое молчание. Посланец эфиопского властителя добрался до индийских берегов, и пожелал быть доставленным в ставку губернатора португальской Индии.

Эфиопский посол, по имени Матфей, оказался не темнокожим, а белым человеком в возрасте примерно пятидесяти лет. С собой он вез ларец с Частицей Святого Истинного Креста – дар регентши Эфиопии Елены (правившей страной за своего малолетнего сына) королю Португалии дому Мануэлу Счастливому. Правительница Елена, загнанная с узким кругом своих сторонников, местными мусульманами на вершину неприступной горы «амба», узнала, так сказать, «из третьих рук», о победах, одержанных португальскими христианами в Индии над магометанами. Поскольку христианская Эфиопия также считала Ислам своим наследственным врагом (воюя с мусульманами, подобно иберийским христианским государствами, включая Португалию, с VII-VIII века, вот только далеко не столь успешно), регентша  Елена пожелала заключить с португальцами военно-политический союз. Но из соображений безопасности решила – так сказать,  на всякий случай! - направить своего уполномоченного Матфея сначала в индийские владения короля Мануэла, дабы посол уже оттуда продолжил путь на португальском паруснике в Лиссабон.

Придя в восторг от перспектив будущего союза с африканским христианским царством, Албукерки поместил посланца Эфиопии в бывшем дворце Идалкана, воздавая ему всяческие почести, как представителю могущественного дружественного и единоверного государства. Торжественная процессия проследовала за Частицей Святого Истинного Креста в церковь, где к святыне дозволили приложиться всем верующим, после чего она была заключена в золотой ковчежец. Засим сановный эфиоп поторопился отбыть в Каннанури, чтобы успеть на один из последних кораблей очередного «перечного флота», возвращавшегося в Португалию.

7 февраля 1513 года дом Афонсу поднял свой флаг на корабле «Санта Мария да Серра» («Святая Мария Горняя») и, во главе своей армады, взял курс на Аденский залив. К этой оконечности Азии португальцы приближались с иными чувствами, чем к дальневосточной. С малайцами необходимо было рассчитаться за ограбление и пленение Лопиша «со товарищи», но никаких старых счетов с малаккцами у Португалии не было. В то время как за пустынным аравийским побережьем, за твердыней Адена, охранявшей ворота в Красное море, располагалась колыбель, «солнечное сплетение» Ислама – Мекка. А еще дальше к северу от Адена, располагались и поля давних сражений, в которых Крест и Полумесяц бились за Иерусалим.

   Иерусалим, Иерусалим – светлая моя мечта!
   Иерусалим, Иерусалим – город моего Христа!

Именно оттуда, из знойных пустынь Аравии, прозвучал некогда глас пророка Мухаммеда и его наместников-халифов, направивших своих воителей за Веру на завоевание древних земель христиан, в том числе – и вестготской Испании. Там, у врат средоточия Ислама, потомкам крестоносцев и потомкам спутников Пророка предстояло сойтись в битве за Веру, битве не на жизнь, а на смерть…

Сегодня нам, людям XXI века, непросто понять всю глубину поистине наследственной, традиционной, «генетической» ненависти к «маврам», все еще испытываемой португальцами даже в начале XVI столетия. Однако у жителей Пиренейского полуострова эта ненависть за семь столетий Реконкисты превратилась, так сказать, в некий наследственный инстинкт, впитанный ими с молоком матери, порожденный самой иберийской землей, за обладание которой веками бились две соперничающие цивилизации и веры, и каждая пядь которой была щедро орошена и пропитана кровью каждой из сторон-противниц.

Об Адене Албукерки писал: «Стены, увенчанные зубцами, дома, более красивые и прочные, чем в Индии. За городскими стенами стоят на холмах девять замков, построенных, мне думается, более для красоты, чем для пользы. За замками высятся горы, скалы и ничего, кроме скал, ни кустика, ни деревца. Аденская гавань была настолько переполнена судами, что нашей эскадре потребовался целый день для того, чтобы найти подходящее место для якорной стоянки. Войдя в гавань, мои люди сразу же хотели идти на приступ, да им мне хотелось того же – ведь была Страстная пятница.  Однако кораблям необходимо было встать на якорь, и вскоре мы убедились в правильности этого решения, ибо поднялся сильный восточный ветер».

В отсутствие шейха Адена его обязанности исполнял начальник аденского порта Мирамергем. Как только португальцы встали на якорь, он через своего представителя осведомился о цели их визита. «Я сделал в Адене остановку по пути в Джидду, где намерен уничтожить флот египетского султана» - ответил губернатор Индии. «Если я не найду египетский флот в Джидде, то проследую дальше, до Суэца, где и сожгу египтян живьем вместе с их кораблями. Пока же Вы сдадите мне Аден».

Мужественный Мирамергем капитулировать, однако, отказался. На следующий день дом Афонсу начал штурмовать Аден. Первый приступ оказался неудачным. Повинны в этой неудаче были офицеры Албукерки, склонные, как обычно, подражать героям рыцарских романов (достигших пика популярности как раз в описываемую эпоху – ведь Мигель Сервантес де Сааведра еще не создал своего «Хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского!), предпочитая прославиться личной доблестью, чем заботиться о надлежащем руководстве своими подчиненными в бою. Получив приказ идти на приступ, храбрые фидалгу, кинулись, как одержимые, к штурмовым лестницам, думая лишь об одном – как бы, опередив всех остальных, взобраться первым на стену неприятельской твердыни, а там – будь что будет! «Хотя ни честно выполняли свой рыцарский долг» - писал Албукерки, воздавая офицерам должное – «я был раздосадован тем, что брошенные ими воины, как овцы без пастыря, беспорядочными толпами метались у подножия крепостных стен».  В довершение ко всему, штурмовые лестницы оказались слишком короткими и не доставали до самого верха стены. В то время как взобравшиеся на них и стоявшие на самой верхней перекладине фидалгу, с трудом подтягиваясь на вытянутых вверх руках, пытались вскарабкаться на стену, другие, поднимавшиеся вслед за ними, давили на них снизу. Давка и толкотня привели, наконец, к неизбежному – перегруженные лестницы сломались и обременившие их своим излишним весом штурмующие посыпались вниз, на песок у подножия стен.

Что и решило судьбу Адена.

Некоторые португальцы, все-таки ухитрившиеся взойти на его стены, оставшись без поддержки,   были сброшены «маврами» (или сами спрыгнули) вниз, переломав себе ноги (и другие кости). Другие изловчились спуститься со стен по брошенным им снизу вверх соратниками веревкам. Иначе поступили два отважных кавалейру, вскарабкавшиеся на стену первыми и засевшие в крепостной башенке. Они сочли несовместимым со своей рыцарской честью искать спасения от смерти, спускаясь вниз по веревке.

«Спасайся!» - приказал один из них своему оруженосцу – «и передай этот щит Королю, моему Государю, в знак того, что я погиб на его королевской службе, но не сдался!» После чего оба португальских рыцаря героически (хотя, конечно, с современной точки зрения – бессмысленно) принесли свои молодые жизни в жертву сословным предрассудкам. «Лопни, но держи фасон!»…

Мужество двух гордых кавалейру внушило уважение даже их недругам-«маврам». Убив героев-христиан, аденцы-мусульмане похоронили их у подножия башенки, которую два португальца защищали до последней капли крови, и высекли на их надгробии арабское слово «Феранги»  (то есть «франки», как мусульмане называли западноевропейских христиан с дней битвы при Пуатье в 732 году Христианской эры, в которой военачальник франков – предков позднейших французов и немцев – Карл Мартелл, остановил продвижение магометанских войск арабского наместника Испании Абд-ар-Рахмана в глубь христианской Европы).

Между тем начался прилив, угрожавший в скором времени дойти до городской стены. И Албукерки отозвал своих бойцов, забравшихся, мрачные и разочарованные неудачным штурмом, в свои лодки.

На созванном домом Афонсу военном совете командиры рот предложили выгрузить с кораблей на берег тяжелые бомбарды для пробития брешей в стене. Однако же береговая полоса оказалась слишком узкой для оборудования артиллерийских позиций. «Если мы останемся здесь надолго» - поучал их Албукерки – «то не город, а наша эскадра окажется в осаде. Наш запас питьевой воды на исходе, а до конца восточного муссона осталось совсем недолго. Когда же он закончится,  мы, Бог весть насколько, застрянем в неприятельском порту, как в мышеловке».

Прежде чем сняться с якоря, португальцы, однако завладели мавританскими пушками, чьи жерла угрожали им с расположенного неподалеку острова Сира, или Сираха, подожгли все стоявшие в порту аденские корабли и спустя два дня вошли в Баб-эль-Мандебский пролив.

Это был один из величайших моментов в жизни Албукерки, повелевшего поднять флаги на мачтах, салютовать из всех орудий и вознести хвалу Господу Богу, позволившему, в Своей неизреченной милости, португальскому стягу развеваться над морем, чьи волны еще не довелось бороздить килю ни одного корабля христианской державы Европы.

Однако нужно было обладать не просто мужеством, но прямо-таки безрассудной отвагой, чтобы осмелиться, с бочками, в которых не осталось ни капли пресной воды, и почти без провианта, решиться плыть по неведомому морю, ограниченному справа и слева двумя пустынями. Проплывая мимо острова Перим (Барым), или Маюн (Миун), на котором проживали кормчие, водившие корабли по Красному морю, дом Афонсу взял в плен одного из них и приказал ему привести португальскую эскадру в место, где можно было найти питьевую воду.

Постоянно выбрасывая лот и записывая измеренную глубину, корабли днем осторожно продолжали свой путь вдоль побережья Йемена. Ночью же они, после наступления темноты, не видели портовых огней, бросали якорь. Не, несмотря на все меры предосторожности, «Санта Мария да Серра» все-таки села на мель.

«Лот показал отметку восемь, через минуту -  четыре с половиной, и внезапно днище корабля трижды ударилось обо что-то твердое. Мы быстро бросили якорь и убрали все паруса, после чего корабль медленно развернулся и снова оказался на глубине пять с половиной».

Тогда кормчий спустился в катер «Святой Марии» и определил путем неоднократного выбрасывания лота, безопасный по глубине канал среди песчаных отмелей. С других кораблей эскадры были спущены шлюпки, взявшие свои корабли на буксир и вытащившие их из мелководья. Губернатор же дал торжественный обет построить в Гоа часовню Небесной Заступнице своего флагманского корабля -   Пресвятой Богородице Приснодеве Марии, Звезде Морей (Стелла Марис), как ее именуют римо-католики.

Палящий жар был невыносим. На кораблях таяла смола, вытекавшая из досок и канатов. Ни к чему было нельзя прикоснуться, ибо все было раскалено и жгло руки, как огонь.

Наконец португальцы добрались до острова Камарам , где действительно имелись источники хорошей питьевой воды. Кроме них, плоскому, пустынному острову, расположенному в непосредственной близости к еще более пустынному аравийскому побережью, порадовать взоры «земли разведчиков» было особенно нечем, разве что рощицей финиковых пальм, болотцем с причудливыми мангровыми зарослями и сухой желтоватой травой.

Впрочем, с точки зрения навигации, Камарам играл немаловажную роль, ибо там мореплаватели нашли не только хорошую питьевую воду, но и мясо, коз и верблюдов.

Едва успела португальская эскадра запастись всем этим на дальнейшую дорогу, как утих восточный ветер, к величайшей досаде Албукерки. Ибо пришедшие ему на смену западные ветры не позволили бы Индийской Армаде добраться ни до Джидды, ни, тем более – Суэца.

«Мы действительно не сможем в этом году плыть дальше?» - поинтересовался он у кормчего. Араб, пожав плечами, высказал предположение, что, возможно, дальше в открытом море,  веет более благоприятный ветер. Но высланная вперед, дошедшая до середины моря, каравелла возвратилась без каких бы то ни было утешительных вестей на этот счет.

Однако, вопреки ожиданиям, на четвертую ночь ветер сменил направление, и, как только рассвело, эскадра возобновила свой путь. Обветренные, загорелые до цвета бронзы, лица офицеров и матросов были отмечены печатью недовольства. Их совсем не радовала перспектива углубляться все дальше и дальше в это коварное море с его предательскими мелями, песчаными косами, банками и выжженными солнцем берегами. А ветер? Совсем недолго он надувал им паруса, затем переменился и стал дуть снова в прежнем направлении…Просто каналья, а не ветер!

Три недели простояли корабли генерал-капитана на якоре, после чего вернулись на Камарам. Когда команды пополняли на пустынном острове свои запасы питьевой воды, безлунной ночью, на небе воссиял образованный девятью звездами крест, медленно пересек небесный свод и, наконец, остановился над предполагаемой страной «царя-попа Ивана». «Это созвездие было видно очень ясно, оно испускало яркое сияние» - писал генерал-капитан. «Сзади к нему приблизилась туча, которая, однако, разделилась на две половины, не коснувшись креста и не затемнив его света. Наши люди молитвенно преклонили колена, иные благочестиво молились со слезами на глазах». Албукерки объяснил им, что сей небесный крест указует им путь: коль скоро они не смогли добраться до Джидды, то теперь должны найти дорогу в Эфиопию». Услышав это толкование небесного знамения, благочестивые португальцы, хотя и не утратили ни в  коей мере свое благочестие, похоже, не проявили склонности безоговорочно поверить объяснению его появления, данному домом Афонсу. Поскольку же и кормчие усомнились в способности небесного креста уберечь их от мелей, в случае попыток кораблей эскадры достичь по водам неведомого моря побережья Эфиопии, губернатор Индии вынужден был отказаться от своего плана. И уже другому португальцу – дому Криштовану да Гаме, сыну Вашку да Гамы – было суждено прийти с португальской эскадрой на помощь эфиопским христианам в борьбе с воинственными мусульманами…

А в небе голубом
Горит одна звезда.
Она – твоя, о ангел мой,
Она – твоя всегда…

О пребывании Индийской Армады на Камараме, закончившемся лишь 15 июля Албукерки пишет: «Все каравеллы были отремонтированы, а самые прохудившиеся – вытащены на берег. Заботиться о пропитании было нетрудно. Мы изготовили рыболовные сети, питались пойманной в море рыбой и верблюдами, сбежавшими от своих хозяев. Кроме того нам удалось перехватить несколько мавританских кораблей, груженных провиантом для Джидды и Мекки. В обмен на взятых нами пленных, туземцы доставляли нам коз, коров, кур и разного рода плоды, как-то: персики, квитовые яблоки (айву – В.А.), гранатовые яблоки,  финики и смоквы (инжир – В.А.)».

Но эта сытая и даже сладкая жизнь на острове продлилась – увы! – недолго. Как только по округе разнеслась весть о появлении на острове португальцев, «в море не стало видно ни барки, ни лодки. Не появлялись даже птицы в небе – такой страх охватил опустевшее Красное море!»

Если вопрос питания был все же кое-как решен, пусть даже временно, то островной климат оказался прямо-таки убийственным. Странная, неведомая болезнь унесла жизни пятисот португальцев из тысячи семисот.  «После двух-трех приступов, сопровождавшихся сильным жаром и болью в груди» - пишет хронист Гашпар Корреа – «они умирали, словно от нанесенного им смертельного удара, некоторые – стоя или сидя, в том положении, в котором их застала смерть».

Поэтому уцелевшие португальцы были неприятно поражены отданным в один «прекрасный» день генерал-капитаном имевшимся в составе эскадры каменщикам приказом, исследовать породы острова на предмет производства извести. «Он и здесь вздумал строить форт!» - мрачно, с обреченным видом перешептывались подчиненные дома Афонсу.

Тревога, впрочем, оказалась ложной. Причин для волнения не было. Хотя Албукерки в своем отчете назвал остров Камарам с его великолепной естественной гаванью «лучшим в мире местом для постройки форта», он, по трезвом размышлении, пришел к более практичному, на его взгляд, решению создать со временем военно-морскую базу в гавани Массауа на побережье Эфиопии. Так его подчиненные избежали тяжкой участи строить очередной форт – теперь уже на Камараме. Они продолжали выполнять разнообразные, привычные работы на своих судах, скучать и тосковать (если им оставалось на это время) и утолять свой голод верблюжатиной (поскольку коз больше не осталось). Впрочем, лучше верблюжатина, чем жареные крысы…

А вот у губернатора Индии времени на то, чтобы скучать или, тем паче, тосковать, совсем не оставалось. Красное море его, вне всякого сомнения, очень заинтересовало, все более близкое знакомство с ним порождало в мозгу дома Афонсу все больше перспективных идей. «Здесь постоянно царит сильная жара» - констатировал он тоном настоящего ученого-природоведа или климатолога – «ибо это море – внутреннее, и поскольку, в то же время, солнце здесь расположено близко к тропику». Это – единственное замечание во всем его длинном, содержащем более двадцати тысяч слов, докладе, касающееся убийственного климата той части света, куда его занесло «со товарищи». Все остальное Албукерки описывает весьма подробно, как с географической и коммерческой, так и с военной и навигационной точек зрения. Так, например, он приводит сведения о длине и ширине Красного моря, результаты многочисленных замеров его глубины посредством лота, сообщает названия островов и портов по обе стороны моря, данные об их импортной и экспортной торговле, перечисляет арабских шейхов и шерифов, правящих на обоих берегах,  приводит примерную численность их соплеменников, включая воинов. Далее дом Афонсу сообщает королю Мануэлу I Счастливому подробнейшую информацию о ветрах, местах, пригодных для якорных стоянок, навигации, лоции, не забывая упомянуть природное явление, которому Красное море обязано своим названием. «Арабы называют его Замкнутым морем, но более подходящим мне представляется название Красное; тот, кто его впервые применил к сему морю, был весьма точен и наблюдателен, ибо местами это море красно, словно кровь. Когда мы встали на якорь у входа в Баб-эль-Мандебский пролив, оттуда вытек поток кроваво-красного цвета, устремившийся дальше в направление Адена. Он занимал такую широкую площадь в водах пролива, что глазу человека, стоящего на корабельной надстройке, было невозможно увидеть, где он кончается, и начинается чистое море».

Арабы почитали Албукерки человеком, обладающим ненасытным любопытством. Каждому жителю острову Камарам, каждому пленнику с захваченного мусульманского корабля дом Афонсу задавал великое множество самых разных вопросов. В ходе таких опросов-допросов он выяснил, что слухи об активном строительстве в Суэце новых кораблей египетского военного флота были основаны на сильных преувеличениях. На стапелях верфей Суэца находилось всего-навсего пятнадцать кораблей. Запасы строительного леса, ввозившиеся извне, закончились, и египтянам приходилось каждое утро поливать водой недостроенные корабли, чтобы они не растрескались, не развалились под палящим солнцем.

«Сегодня большой портовый город Суэц почти обезлюдел» - продолжает Албукерки – «его роскошные постройки ветшают и разрушаются. Расстояние между гаванью Суэца и Левантийским (Средиземным – В.А.) морем очень невелико, и, если верить арабским сказаниям, Александр Великий (ну, не мог дом Афонсу не упомянуть своего любимого героя! - В.А.), завоевав эту страну (Египет – В.А.), планировал соединить два моря (Средиземное и Красное  В.А.) искусственным каналом».   

Дом Афонсу, как и все португальцы описываемой эпохи, не был заинтересован в прокладке такого канала (известного сегодня всему миру под названием Суэцкого), ибо его прокладка пошла бы на пользу лишь торговле Венеции и Турции. Но вот другой проект привлек его внимание. «Почему бы не отвести течение Нила?» - пишет Албукерки королю. «Нашим искусным в этом деле мастерам, успешно проложившим оросительные каналы через горы на Мадейре, было бы, я думаю, нетрудно повернуть Нил в его верховьях – и года через два весь Египет обратился бы в пустыню!»

Проект применения климатического оружия в самом начале XVI века? Вот это да!

С пустынных берегов острова Камарам губернатор Индии с тоской устремлял свои взоры в сторону Эфиопии, «правителя которой зовут не пресвитером Иоанном, а Элати, то есть Император. Его держава простирается на юг вплоть до Софалы, на другой стороне, в направлении Каира, вплоть до Суакина, а вглубь материка – до реки Конго. Расстояние от Красного моря до верховьев Конго составляет, полагаю, лиг шестьсот, не более».   

В своем докладе Албукерки рекомендовал королю дому Мануэлу I построить форт в Массауа. «Туда стекаются жемчуг из Красного моря и золото из Эфиопии, и Вы могли бы пополнять Вашу сокровищницу всеми этими богатствами. Опираясь на Массауа, мы могли бы стать единоличными хозяевами древнего восточного торгового пути. Турция и Египет были бы разорены, а Красное море превратилось бы в христианский морской путь. На службе Богу и Вашему Величеству могло бы быть сделано много больше того, что я смог и еще смогу описать! Я утверждаю это, Сеньор, ибо знаю теперь Красное море, и вижу, как Бог обращает все дела в Индии к лучшему для нас, к вящему увеличению размеров Вашей державы, вящему прославлению Вашего имени и роста Вашего авторитета. Говорю Вам, Сеньор, закрепитесь на Красном море – и вы достигнете невероятного богатства. Все утверждения о тамошнем мелководье – нелепы. Проявляя разумную осторожность, наши корабли могут ходить вдоль обоих берегов (Красного моря – В.А.) – правда, лишь днем, но не ночью. Но в середине моря они могут ходить даже ночью, ничего не опасаясь. Там нет ни подводных скал, ни рифов, ни других опасностей, которыми нас тщатся запугать чужеземцы, ни бурь, ни гроз, ни ураганов…»

Весь доклад дома Афонсу был проникнут воодушевлением первопроходца-первооткрывателя. Ни единым словом губернатор не упомянул о мучившем его на протяжении трех месяцев пребывания в Красном море физическом недомогании. Мало того! Могло создаться впечатление, что он отдыхал на Камараме, как на «спа-курорте» (выражаясь современным языком)…

Между тем, подчиненные Албукерки, даже счастливо избежав необходимости строить  очередной форт, именовали этот «отдых» на пустынном острове «пребыванием в Чистилище», денно и нощно умоляя своего начальника вызволить их поскорей оттуда. Однако все еще дул противный муссон, делавший невозможным мореходство в Индийском океане.

Некий алебардщик по имени Диаш измыслил способ выбраться из камарамского «чистилища». В свое время он провел четыре года в плену у «мавров» Северной Африки, изучил там нравы и обычаи магометан, и попросил у Албукерки позволения отправиться сухопутным путем в Португалию, дабы доложить там королю Мануэлу о плавании в Красное море. Поскольку он не сомневался в успехе своей миссии, ибо в совершенстве владел языком «мавров», его, переодетого арабом и даже с обрывком кандальной цепи на ноге (чтобы больше походить на беглого пленника), высадили на побережье. Диашу повезло. Выдавая себя за мусульманского святого, бегло и к месту цитируя Священный Коран, он сумел пройти через Аравийскую пустыню и добраться, наконец, до Лиссабона.

Наконец, в середине июля эскадра снова вышла в море. Она встала на якорь у берегов острова Перим, после чего, обследовав его, снова взяла курс на Аден.

В очередной раз завладев маленьким островом Сира, португальцы использовали крепость шейха Адена для обстрела города. Однако командиры рот на этот раз воспротивились намерению Албукерки опять сжечь корабли, стоявшие на якоре в аденской гавани. По их мнению, эти корабли стояли в непосредственной близости от города и находились под прикрытием пушек, установленных на городских стенах. «Как часто Вы говорили, что не пожертвовали бы жизнью одного единственного португальца даже ради уничтожения пятидесяти кораблей!» - упрекнул один из них Албукерки. «А теперь Вы же собираетесь рискнуть жизнями пятидесяти фидалгу ради уничтожения нескольких кораблей?»

«Да, жизнью одного настоящего португальца я бы и впрямь не пожертвовал ради пятидесяти кораблей!» - воскликнул в гневе губернатор Индии. «Но мне ничего не стоит рискнуть жизнями пятидесяти фидалгу ради захвата четырех коров».

Поставив, таким образом, на место командиров рот, он приказал построиться сотне простых, незнатных моряков и отдал им приказ: «Сожгите корабли неверных псов! Вы справитесь с этим лучше, чем мои тяжеловооруженные».

Между тем, «неверные псы», проявив разумную предусмотрительность, наполнили и полили свои корабли водой, вследствие чего лишь немногие из них загорелись. Зато при высадке на берег португальцам «из простых» посчастливилось захватить немалую добычу. При звуках завязавшегося боя в пристыженных домом Афонсу фидалгу (как и всегда в подобных случаях) вновь пробудился боевой дух. Но Албукерки запретил им принимать участие в схватке.

До своего отплытия в Индию, дом Афонсу еще раз обследовал состояние оборонительных сооружений города и отметил: «Аден можно взять без больших потерь, имея достаточный запас питьевой воды».

В общем и целом он был вполне удовлетворен результатами экспедиции к Красному морю. Хотя ему и не удалось осуществить всех своих перспективных планов, появление португальской армады в Красном море – так сказать, в  самом «подбрюшье Мекки», подорвало веру арабов и «турок» в свою неуязвимость с Юга. Через две недели после первого прибытия эскадры дома Афонсу в Аден гонцы на быстроногих верблюдах доставили египетскому султану это невероятное известие. Оно вызвало в Каире панику и побудило население Джидды в страхе бежать из города.

«Удар, нанесенный Вами Дому Мухаммеда» - писал Албукерки в заключение своего доклада Мануэлу I Счастливому – «самый тяжелый из нанесенных ему за последние сто лет». Наверно, так оно и было.

---

Часть I.    Часть II.     Часть III.    Часть IV.