ВО ДНИ ПЕРЕД ПОХОДОМ В АМЕРИКУ

8 августа сего года в Сиэтле, в возрасте 92 лет, скончался контр-адмирал Д. В. Никитин. За несколько недель до смерти адмирал прислал в редакцию «Морских Записок» письмо, в котором сообщал, что закончил работу по включению всех своих статей, начиная с 1928 года, в 17 книг. Так как обнаружилось, что некоторые из его воспоминаний о событиях 1893 года погибли, то он решил восстановить их и изложить в ряде статей, приложив к письму первую, и в то же время последнюю из них, ниже сего помещаемую.

Биография Д. Н. Никитина была помещена в бюллетене Общества О. Р. И. Ф. № 1/84 от 1 мая 1961 г. и в № 55 «Морских Записок» от ноября 1961 г., стр. 85.

Редакция

Февраль и март 1893 года стояли в районе северной столицы и Кронштадта с большими морозами. Северный ветер нагонял холод и ясную погоду. Солнце ярко озаряло скованные льдом воды красавицы Невы и кронштадтских гаваней.

Ясно помнится мне один из таких дней. С вечера слегка потеплело. Порывами дул ночью ветер со стороны финляндского побережья, набивая сугробы снега на перекрестках кронштадтских длинных и прямых улиц. К рассвету стихло и стало подмораживать. Луч поздно поднявшегося над горизонтом зимнего солнца выглянул украдкой из-за туч и сразу же в розовый цвет окрасил стены с колоннами и высокую колокольню церкви на Соборной площади.

Дворники в дубленых полушубках и валенках начали торопливо счищать снег с тротуаров. Оживилась главная Господская улица. Гимназисты и реалисты, с кожаными ранцами за плечами, тянулись к своим классам. Деловой Кронштадт проснулся и зашевелился.

Отчетливо отбивая шаг, прошел по направлению к Цитадельским воротам морской караул. Со дворов флотских экипажей послышались громкие слова команды. Там маршировали новобранцы-матросы, которых старались в кратчайший срок обучить военному строю.

Молодой морской офицер, год тому назад соскочивший со школьной скамьи корпуса, шел по дамбе Петровского дока, направляясь к кораблю «Император Николай I», стоящему у стенки Средней гавани. Офицер этот был ваш покорный слуга. От роду тогда ему было 22 года.

Темные корпуса судов военного флота, стоящих у дамбы и прочно скованных льдом, казались в своей неподвижности сказочными великанами, которым суждено весь век провести у гаваньской стенки.

Шел 12-й год благополучного царствования императора Александра III. Спокойной уверенностью в своих силах и в своем благоденствии была полна жизнь великой державы российской под Его скипетром.

Государь берег трудовую копейку русского крестьянина, которую тот вносил в казну в виде податей. Без всяких угнетающих народ и истощающих его силы «пятилеток», Россия обладала армией, которой завидовали и которой боялись наши добрые соседи. Наш флот был третьим среди флотов великих держав. Первым был английский, вторым — французский.

В то же время весь наш годовой морской бюджет не превышал тогда 50 миллионов рублей, т. е. 25 миллионов американских долларов. (За доллар С. Ш. нужно было отдать два рубля).

Такая сумма кажется совершенно невероятной в наши дни, когда государства швыряются миллиардами.

В пространных, покрытых ледяным покровом, кронштадтских гаванях царило зимнее затишье. В описываемую эпоху военные суда Балтийского флота, с наступлением морозных дней, спускали флаг, гюйс и вымпел и «кончали кампанию». Тщательно удалялась вода из паровых котлов и трубопроводов. Все сложные и многочисленные судовые механизмы разбирались и обильно смазывались нефтяным салом.

Корабль как бы замирал на несколько месяцев и погружался в зимнюю спячку. На нем оставалась только лишь регулярно сменяемая охрана, а остальная команда жила в казармах флотских экипажей. Но это замирание корабля было лишь кажущимся, ибо зима была временем усиленной работы по ремонту и приведению в полный порядок всей той громады вещей, которые составляют боевую машину: современный военный корабль.

В те годы мечтой каждого молодого мичмана было — попасть в заграничное плавание. Манили и меня к себе богатые яркой экзотикой страны Ближний и Дальний Восток. Мне хотелось побывать там, где моет желтый Нил раскаленные ступени царственных могил. Побывать в легендарной стране йогов и факиров — Индии, в странном таинственном Китае и в полной красоте, удивительном царстве гейш и хризантем — Японии.

Но пока, злой судьбой, мне суждено было делать походы на своем броненосце лишь в водах Балтики.

За границей из судов Балтийского флота находилось в те годы не более 5 или 6 кораблей. Мичманских вакансий на них было очень мало. «Попасть на такую вакансию, все равно, что на трамвайный билет 200 тысяч выиграть» — говорили в эти дни.

Представляется, бывало, командир уходящего за границу крейсера адмиралу, управляющему Морским Министерством.

«Мы вам двух мичманов назначили» — говорит адмирал. — Они первыми корпус кончили. Ими вы наверняка останетесь довольны...».

Разговор временно переходит на другие темы.

 «Ах, да...» — восклицает адмирал — «чуть не забыл вам сообщить. Тут на днях, за обедом у военного министра, сидел я рядом с Марьей Ивановной... Той самой знаменитой Марьей Ивановной, к которой директора департаментов с докладами ходят... Просила меня она за своего двоюродного племянника, мичмана Двоеглазова... Нельзя ли его за границу устроить...»

«Я вам его не навязываю, конечно» — торопливо добавил адмирал — «у нас строго соблюдается правило, что командир сам себя выбирает офицеров... Я только исполняю свое обещание, данное этой барыне: напомнить вам о существовании такого мичмана...»

Капитан 1 ранга Ричард Романович Дикер, командир броненосца «Император Николай I», когда прошел ряд десятков лет, представляется мне как бы озаренным особым светом. Под начальством многих командиров приходилось мне служить, но ни на одном из них не лежит подобное пламя моих воспоминаний. Ричард Романович был олицетворением благородства, умелого требования службы с подчиненных и, в то же время, сердечной доброты к тем маленьким людям, которыми он руководил.

Перед командованием броненосцем Р. Р. Дикер был командиром корабля 2 ранга в дальнем заграничном плавании. Ревизором на этом судне был старый лейтенант, близкий к производству в штаб-офицеры. Про него говорили, что он опытный, «матерый» ревизор.

Должность ревизора — это заведование судовым хозяйством и судовой отчетностью. В то же время он ведет все письмоводство. В общем — обязанность очень сложная и ответственная.

В опытности «матерого» ревизора Р. Р. Дикеру пришлось горько разочароваться. Один за другим стали поступать на его имя начеты из государственного контроля после проверки отчетности, которую этот ревизор вел. Командиру пришлось крупную сумму, тысячи 2 или 3 рублей, внести в казначейство, чтобы погасить эти начеты.

После этого Р. Р. решил, что ревизорскую должность будет выполнять более ретиво очень молодой офицер еще полный интереса к делу и способный с увлечением нести хлопотливую обязанность.

Судьбе было угодно, чтобы как раз в это время я обратился к нему, прося его помочь мне поступить слушателем в Минный Офицерский класс этой же осенью. Меня манила туда мечта познать в этом учебном заведении тайны новой в те годы науки — электротехники.

Он сказал мне: «К моему большому сожалению, никакие мои хлопоты о вас, в деле Минного Класса, успеха иметь не могут. Там твердо держатся правила: зачислять в слушатели лишь тех, кто пробыл в офицерских чинах не менее двух лет, а вы к этой категории не принадлежите!.. Взамен этого я вам делаю предложение: принять на себя должность ревизора на нашем броненосце. Корабль во многих отношениях не достроен. Поэтому зимой на вашу долю выпадет много работы... Я буду вам очень благодарен, если вы, приняв эту должность, мне поможете...»

Предложение, конечно, в высшей степени лестное: мне, мичману, предлагают штатную лейтенантскую должность с соответствующим окладом. Но самая сложность ревизорства пугала меня. «У меня ведь нет опыта в этом деле...» — сказал я.

«Опыт быстро придет» — ответил мне Р. Р. Дикер. «Да и я сам помогу вам охотно, чем могу... Но если вы проработаете у меня в должности ревизора до будущей осени, то я вам обещаю тогда вас устроить в плавание на корабль, уходящий за границу».

Такого рода приманка не могла не подействовать, и я, с некоторого рода страхом в душе, принял должность.

Дело оказалось гораздо проще и легче, чем думалось. В подчинении у молодого ревизора было четверо содержателей по различным частям судового хозяйства. Все они имели классный чин и носили чиновничью форму. Каждый из них был вдвое старше по возрасту своего прямого начальника — меня. Это были люди «из сдаточных», т. е. начавших службу матросами и окончивших школу писарей, и содержателей.

Многолетний опыт в ведении отчетности и заведования судовым хозяйством эти чиновники приобрели в унтер-офицерском звании, плавая за границей на судах 2-го ранга. Как на подбор, это были прекрасные люди, солидные, серьезные, дисциплинированные и обладавшие большим служебным тактом. Мне представилась счастливая возможность постичь все тонкости дела хозяйства и отчетности, имея такого рода надежных помощников.

Дни пребывания моего в должности ревизора в эту зиму не обошлись без волнующих душу событий. На мою городскую квартиру, в нерочный утренний час прибежал чиновник, содержатель по машинной части. Он был видимо «вне себя» от волнения.

«Позвольте вам доложить...» — воскликнул он — «у нас, на броненосце, в машине кража произошла... Трубки медные, запасные, к холодильникам пропали... ценой по инвентарю, тысячи на полторы, на две».

«Как только кражу я обнаружил, сразу же начал нашего юнгу машинного строго допрашивать...»

По интонации докладчика я мог ясно себе представить, какого рода был этот «строгий допрос»!

«Юнгами» по хозяйственной части назывались во флоте матросы, младшие помощники содержателей.

«Целый час я этого негодяя допрашивал и, в конце концов, он во всем сознался. Рассказал, как удалось ему эти трубки из порта в город вывезти. А главное: и лавку скобяную указал на Чеботаревой улице, куда он эти трубки продал...»

Через час я, в сопровождении старшего судового механика, машинного содержателя и полицейского пристава, входил в указанную лавку. Пристав, для которого такие облавы являлись привычным, обыденным делом, шепнул шедшему за ним городовому: «Приведи-ка сюда двух понятых, Нечипоренко!..»

Полицейская форма пристава, его седые усы и серьезно-официальное выражение лица, казалось бы, должны были навести страх на подозреваемого в скупке краденого лавочника. Но он встретил незваных гостей, как ни в чем не бывало, с поклоном и приветливой улыбкой. Лавка была наполнена разным товаром, в порядке разложенным на полках. Не было ничего в ней, могущего вызвать подозрение. Перед висящей в переднем углу иконой теплилась лампада. Женщина с маленьким ребенком на руках выглянула с испугом из дверей соседней комнаты, в которой видимо жил хозяин лавки с семьей.

Все это имело такой мирный, домашний вид, что я невольно подумал: Кажется, в грязную историю мы попали... Наврал на этого лавочника негодяй и вор — юнга, а мы позвали полицию, да и вломились с обыском в квартиру человека, ни в чем не повинного.

«Покорнейше прошу, господин пристав, обыскать хорошенько... Чтобы и подозрения самого у вас не осталось...» — сказал лавочник, когда пристав объявил ему о цели своего прихода.

«Помилуйте-с, весь товар у нас, как изволите видеть, на виду, на полках лежит... А чтобы что-нибудь против закона было, то мы, сохрани Бог, отродясь такими делами не занимались...»

Содержатель начал систематически, переходя от полки к полке, пересматривать лежащие на них вещи. Все остальные молчаливо сидели. Время шло, прошло уже полчаса, и никаких трубок не обнаруживалось. Я чувствовал себя все более и более неприятно. Производящий обыск содержатель, не находя того, что искал, также стал волноваться.

«Если на полках не найдем — надо будет у них в жилой комнате, под кроватями пошарить...» — сказал он.

«Ради Бога, не надо этого делать!..» — шепнул я старшему механику, пожилому человеку, сейчас спокойно ожидающему результатов обыска. «Ведь там у него жена и дети... Частная квартира...»

Но в этот самый момент содержатель, поднявшись по приставной лесенке на самую верхнюю полку, с торжеством воскликнул:

«Вот они сами — наши трубки! Ишь ты, куда он их засунул, каналья!..»

«Прошу извинения» — обиженно возразил лавочник. «На трубках-то этих ведь не написано, что они именно с вашего корабля, и вы напрасные слова говорите и людей зря порочите...»

«Написано-то, может, и не написано... Да трубок-то таких в семь-шестнадцатых дюйма, да еще с концами с обратной резьбой, вы нигде, ни на одном судне не найдете, кроме как на нашем броненосце... По особому чертежу, на Франко-Русском заводе их делали...»

Впоследствии, находясь уже в плавании за границей, я узнал, что суд приговорил лавочника за скупку краденого к довольно продолжительному тюремному заключению, ввиду предыдущей его судимости по тем же статьям закона.

Воришка-юнга понес сравнительно легкое наказание по приговору экипажного суда. Было принято во внимание принесенное им сознание.

Броненосец «Император Николай I» зимовал у стенки Средней гавани, вблизи громадного подъемного крана-треноги. Мои помощники в это утро поджидали меня. Сейчас же я передал им кучу разных «накладных», квитанций и «пропусков», подписанных командиром и мною. Началась оживленная работа по подготовке корабля к плаванию.

Я стал обходить помещения броненосца, когда послышался топот ног по сходне, соединяющей корабль со стенкой. Человек 30 или 40 матросов прибыли под командой офицера для очередных судовых работ. Привел их мичман Кузин, мой товарищ по выпуску.

Лицо его было озарено радостью и восторгом. Он поспешил поделиться со мною последней новостью.

«Только что командир получил известие, что наш броненосец идет весной на выставку в Чикаго...»

Я вспомнил, что в газетах было известие о том, что в мае текущего 1893 года в Чикаго должна открыться Колумбийская Всемирная выставка. Америка праздновала 400-летие со дня открытия ее берегов Колумбом в 1492 году. Но мне и в голову не могла придти мысль, что выставка эта может иметь какое-либо отношение к кораблю, на котором я служу.

«Послушай, Кузинька, ведь это же ерунда. Чикаго, как я помню, находится на Больших Озерах. А туда мы, с нашим броненосцем, никак забраться не можем. Прежде всего, водопад Ниагарский на пути туда... Через него не перескочишь...»

«Ну, уж я там не знаю... Командир ясно сказал: идем на выставку... Это раз. А потом, водопад или не водопад, но сказал, что выставка будет в Чикаго... Это — два... Так чего же тут толковать. Американцы, братец мой, такие люди, что если они нас на свою выставку приглашают, то уж ни на чем не постоят... Если нужно, и канал кругом этой Ниагары прокопают, чтобы мы, с нашим броненосцем туда попали...

Сборы в поход в Америку

В мае порой довольно холодно бывает в районе Петербурга. По ночам даже заморозки случаются. Но днем весеннее яркое солнышко, поднявшись довольно высоко, приносит желанное тепло. Оно золотит широкую водную гладь Финского залива и, под лаской его лучей, более уютными и приветливыми начинают казаться скучные казарменного вида улицы портового города Кронштадта.

В один из таких радостных майских дней со стороны казарм флотских экипажей стали доноситься звуки морского духового оркестра, исполнявшего веселый марш из «Боккаччио». Прохожие на Господской улице начали останавливаться и с интересом рассматривать необычайного вида процессию, направлявшуюся к воротам Средней гавани.

«Это команда броненосца «Император Николай I» перебирается на судно» — говорили знающие люди. «Он на днях уходит за границу. А сегодня начинает кампанию».

Во главе процессии, согласно морской традиции, установившейся с Петровских времен, следовал большой судовой образ Николая Чудотворца, в сияющей на солнце, позолоченной ризе и в тяжелом киоте красного дерева.

Два матроса, набожно сняв фуражки, несли эту увесистую икону. Один был с правой стороны, другой — с левой. Несли ее ликом вперед, так как в крестных ходах носят.

Далее шел оркестр, за ним ружейные взводы команды корабля, а за ним — люди без ружей. Всех было человек 800.

Замыкала процессию группа женщин в платочках, старавшихся поспевать, шагая в такт музыке. Тут были и более пожилые жены сверхсрочнослужащих, ведущие за руку детей. Были и барышни помоложе, так называемые «невесты»; шли они с заплаканными лицами, поминутно вытирая набегавшие на глаза слезы. Они провожали до железных решетчатых ворот своих близких, уходящих в дальнее плавание.

В день переборки из казарм на судно и ротным командирам и их фельдфебелям приходилось зорко поглядывать, чтобы в команде не было пьяных. Уж очень велик был соблазн «хватить косушку» по случаю огорчения разлуки с родной страной, и по случаю радости для моряка: вновь попасть в привычную для него обстановку судовой жизни.

Конечно, такая перемена сулила каждому матросу некоторое ограничение свободы. Не так часто можно будет попадать на берег и пользоваться всеми береговыми благами. Придется по временам испытывать суровость моря. Не очень приятно бывает в свежую погоду, при сильной качке, нести вахту, будучи мокрым с ног до головы. Или работать в кочегарке, подбрасывая уголь в топку, когда при стремительных размахах трудно бывает держаться на ногах.

Но море, тем не менее, обладает удивительным свойством притягивать к себе людей. Любит море и молодой офицер, по своей охоте служащий во флоте, любит его и матрос, попавший на судно благодаря тому, что распределяющая новобранцев комиссия случайно его передала морскому ведомству.

 «Ты где раньше служил?» — был обычным вопросом, задаваемым такой комиссией. «Так что, на заводе...» — отвечал новобранец.
Делопроизводитель комиссии, слыша такой ответ, счел своим долгом напомнить председателю, что всех, кто работал на заводах, предписано направлять во флот. Там очень нужны машинисты и слесари.

Столь необходимый для флота человек, в конце концов, попадал в Кронштадт или Севастополь, где морские власти начинали расспрашивать его уже более подробно.

«Скажи, пожалуйста, на каком именно заводе ты работал и по какой части?».

«На конском его сиятельства князя Звенигородского заводе... В конюшенных мальчиках состоял».

Подобный, взятый с конского завода или от сохи, человек, благодаря способности русских людей ко всему приспосабливаться, общаясь со старослужащими матросами, быстро начинал воспринимать дух своей воинской части. Плавание на судах окончательно вырабатывало из него бравого и расторопного матроса. В глазах береговых людей он делался окруженным некоторым героическим ореолом, как смелый борец с грозной и опасной для жизни стихией.

«Нашей, флотской службы первой в мире нет» — хвастался побывавший в дальних плаваниях матрос.
К своему сухопутному соратнику-армейцу такой мореплаватель относился обычно с некоторого рода покровительственной снисходительностью.

«Не может быть у армейского ни о чем настоящего понятия... Да и спрашивать с него невозможно... потому что он, одно слово «крупа»...»

Домашним самодельным способом на руке выкалывался иголкой якорь. После этого место укола чем-то натиралось, чтобы рисунок остался навсегда. А у побывавших в портах Дальнего Востока грудь и руки, по традиции, украшались затейливой татуировкой. Среди изображений кораблей, якорей и туземных красавиц на самом видном месте виднелась крупная надпись: «Храни, Боже, моряка Тихого океана».

В конце прошлого века матросская форма во всех флотах всего мира была почти одинаковой. У нас был принят полосатый «тельник», белая «форменка» с темно-синим воротником, украшенным белыми полосками и «фланелевка» темно-синего сукна. Брюки были черные, и английскому фасону «клеш» у нас не следовали.

По преданию, три белых полосы на синих воротниках матросских рубах были введены в Англии в начале XIX века. Это было боевым отличием эскадры Нельсона за три одержанные эскадрой этой победы: Копенгаген, Нил и Трафальгар.

В германском, американском и английском флотах введены были для матросов черные галстухи. С исторической точки зрения это те траурные повязки, которые надел флот после гибели Нельсона под Трафальгаром.

**

Через открытый иллюминатор в каюте старшего офицера броненосца ложились на потолок светлые, перебегающие блики. Это отражение света от озаренной солнцем, слегка волнующейся поверхности кронштадтского Большого рейда. Выглянув в иллюминатор, можно было видеть этот обширный рейд, на котором сейчас находился корабль, покинувший свою зимнюю стоянку в гавани.

Пустой и неуютной казалась эта довольно просторная каюта. Хозяин ее видимо не стремился сделать свое жилище нарядным и привлекательным для глаз.

Сейчас старший офицер угрюмо курил папиросу за папиросой и изливал свою душу гостю, старшему судовому механику, пожилому штаб-офицеру. Сам «старшой» был в чине капитана 2 ранга. Ему было лет сорок, но он был «несколько отяжелевший» и выглядел гораздо старше. Должность его была очень хлопотливая, ибо он, по уставу, являлся как бы «хозяйкой в доме», которая должна о всякой мелочи в своем хозяйстве позаботиться и всякую неожиданность предвидеть. На нем же лежал непосредственный надзор за исправностью несения судовой службы, как офицерами, так и командой. Обыкновенно, когда все на судне идет гладко и хорошо, командир не вмешивается в мелочи ведения дела, давая старшему офицеру лишь общие указания.

«Не могу понять...» — говорит сейчас «старшой» — «чего ради наша молодежь так обрадовалась этому походу. Америка... Америка... ничего там особенно хорошего и интересного нет. Был я там... Знаю...»

«В первый раз за границу идут, поэтому им и нравится...» — меланхолично заметил его собеседник.

«А у меня, как на грех, все так хорошо устраивалось...» — продолжал свой рассказ старший офицер. «Прекрасную, светлую квартиру мне обещали отвести в третьем офицерском флигеле. Осенью я кончил бы ценз старшего офицера и получил бы в командование монитор, один из находящихся «в покое» в Военной гавани. Мы уже с женой решили: гостиная у нас будет голубая, а столовая — под цвет дуба... А тут вдруг это плавание...»

«Ну, Бог даст, через шесть месяцев вернемся...» — успокоительно заметил старший механик.

«За это, батенька, никогда нельзя поручиться... Кредит дали нам, правда, на полгода, но это ровно ничего не значит... Захотят — продолжат плавание и новый кредитив пришлют.

Было несколько офицеров на броненосце, которые по обстоятельствам семейным не особенно радовались предстоящему уходу за границу. Мичмана называли таких людей «женатиками».

Накануне назначенного дня ухода на броненосце побывал кое-кто из родных офицеров, чтобы проститься.

Старший офицер был «молодоженом» и его очень тянуло побывать на берегу. Но командир был все время в разъездах, и ехать на берег ему нельзя было по уставу.

Кто-то из офицеров, по собственной инициативе или по просьбе «старшого», съездил за «старшей офицершей», а потом отвез ее обратно.

Молоденькая и интересная барыня произвела большое впечатление на мичманов. «Понятно почему Степану Степановичу так не хочется в дальнее плавание уходить» — говорили они.

Д. В. Никитин-Фокагитов.