Вольфганг Акунов

РОССИЯ И ПРАВОСЛАВНЫЙ ЦАРЬ

(Несколько мыслей по поводу отречения Царя-Мученика Николая II от престола и убийства Царской Семьи и членов Дома Романовых на Урале).

"Отец мой пал на бреши, но в его лице удар нанесен христианскому обществу. Оно погибнет, если общественные силы не объединятся и не спасут его».

Так писал Государь Император Александр III австрийскому Императору Францу-Иосифу в 1881 году, под свежим впечатлением убийства террористами-народовольцами Царя Осовободителя Александра II 1 марта. Царствование Императора Александра III было временем внутреннего спокойствия.

Революция как бы притаилась. Россия быстро "входила в тело», наливаясь свежими соками. Но это был штиль перед бурей. Сознательного объединения здоровых общественных сил вокруг Царя для спасения русского Христианского общества так и не произошло.

Штурм возобновился при сыне Царя-Миротворца. Не следует, однако, думать, что уж так могучи были кадры революции в эпоху Императора Николая II – они были ничтожны по сравнению с государственной мощью Российской Державы. Беда была в том, что с поистине угрожающей быстротой убывала у русского общества способность оказывать сопротивление разрушительным ядам революции, да и пропадало просто самое желание им противодействовать. Россия была тяжело больна. Процесс болезни развивался со всей очевидностью и наглядностью. Была ли болезнь смертельной? Увы! Самые сильные средства не помогали! Не оказала спасительного воздействия и грандиозная "встряска» 1905 года…

"Люди обратились в зверей, зверей лютых, беспощадных, для укрощения коих не было других средств, кроме оружия (курсив наш – В.А.). И вот загремели пушки, пулеметы…И в древних храмах русской столицы мы молимся при громе этих выстрелов, как будто в осажденном городе...» - писал, встречая Новый, 1906 год, архиепископ Никон в "Троицких листках».

"Так закончился год, этот мрачный, "черный», позорный год – год великих скорбей и гнева Божия…Что пережило бедное русское сердце? Что перестрадало многострадальное, воистину мученическое, сердце нашего доброго, кроткого, любвеобильного Царя? Не были ли муки Его сердца томительнее мук ветхозаветного страдальца Иова (в день памяти которого и родился святой страстотерпец Царь Николай – В.А.)?

Господи! Да доколе же это?! Ужель фиал гнева Твоего еще не истощился до дна? Или еще рука Твоя карающее высока?! О, мечу Божий! Доколе не успокоишься? Доколи не внидеши в ножны твоя?..

Но уже текут реки крови и потоки слез, уже несутся к небу стоны беспомощных вдов и несчастных малюток-сирот: ради этой крови, этих слез, этих стонов, смилуйся, Господи, над нашей многогрешной Русью!..Не помяни беззаконий наших, опусти карающую руку, вложи меч Твой в ножны, помяни милости Твои древние и – сжалься над несчастной нашей Родиной!

Воздвигни силу Твою и приди во еже спасти нас!»

Так переживал Смуту 1905-1906 гг. добрый, верный сын Российской Православной Церкви. Но не так восприняло страшный урок тогдашнее русское общество. Не уразумело оно знамения гнева Божия! Да и мало думало оно о Боге.

Настал период нового земного благоденствия, по виду еще более блистательный, чем при Императоре Александре III. Но не к спасению пошла и эта милость Божия, не вразумили русское общество и эти дары Божией благодати, так обильно вновь одождившие Россию. Общество не прозрело, не опамятовалось от революционного угара и ничему не научилось: единого фронта охранительных общественных сил вокруг правительственной власти не сложилось и теперь, в этот последний час. Антитеза "мы» и "они» осталась в полной силе. Баснословно широко разливалась волна оппозиции; "лучшие люди России» готовы были как угодно далеко идти в соглашательстве с антирусской революцией – только бы не оказаться на стороне Царского правительства что было в глазах всего так называемого передового общества России самым тяжким грехом. Никто из образованных людей не желал быть зачисленным так называемыми прогрессивными силами в лагерь мракобесов и ретроградов!

Губительный, смертельный пароксизм революционной горячки испытала грешная Россия в роковые февральские дни. Беспорядки, возникшие в Петрограде, ничего угрожающего сами по себе не представляли. Они могли бы быть подавлены с куда меньшим расходом сил и средств, чем нынешние демонстрации пенсионеров, недовольных отменой бесплатного проезда, бесплатных лекарств и прочей "монетаризацией льгот». Крайне незначительные перебои с доставкой продовольствия (главным образом, черного хлеба – при наличии белого в неограниченном количестве!) раздулись в воспаленном сознании общества в нечто, якобы дававшее населению право "выйти на улицу» с требованием "хлеба». Объективная обстановка ни в малейшей степени не отвечала этой "инсценировке»: Россия в целом, а уж тем более Петроград, жили не хуже, а, может быть, и лучше, чем до войны – в особенности по сравнению со своими военными противниками и неверными "союзниками», сидевшими, в отличие от нашей страны, на продуктовых карточках с 1914 года! Россия была единственной из стран-участниц Великой войны 1914-1918 годов, где не было карточек на продовольственные (и многие другие) товары! Трезвая оценка положения, произведенная глазом опытного администратора, легко подсказала бы меры, неизбежные в подобных случаях и выполняемые самопроизвольно, под действием инстинкта государственного самосохранения.

Однако Россия в своем падении дошла (а если быть точней – была доведена) до такого состояния, что у нее перестал функционировать элементарный инстинкт самосохранения: не нашлось даже самой скромной военно-полицейской силы, способной в самом зародыше подавить бунт, бессмысленно и беспощадно врывавшийся в русскую жизнь как раз в тот момент, когда Российская империя была, как никогда, близка к реализации военного успеха. В каком-то болезненном экстазе восторженного бунтарства Россия внезапно лишилась разума, и во мгновение ока омерзительный, изменнический бунт облекся в глазах "общества» ореолом "революции», пред которым бессильно склонилась и полицейская, и военная сила.

Чуть ли не единственным человеком, у которого не помутилось национальное сознание, был Царь. Его духовное здоровье ни в коей мере не было задето тлетворными веяниями времени. Он продолжал смотреть на вещи по евангельски просто и трезво. В столице, в разгар войны – Великой Отечественной войны, от исхода которой зависели судьбы мира! – возник уличный бунт! Его надо на месте подавить с той мгновенной беспощадностью, которая в подобных случаях есть единственный способ обеспечить минимальное пролитие русской крови. В феврале 17-го это было Царю так же ясно, как при его предыдущих столкновениях с "общественным мнением» ему было ясно, что во время войны, и притом буквально накануне окончательной победы над внешним врагом, нельзя заниматься органическими внутренними реформами, ослабляющими правительственную власть.

Царь был на фронте, во главе Русской армии, продолжавшей хранить ему верность. Так, кажется, просто, было бы ему по мановению руки покончить с жалким бунтом!

Но для этого надобно было, чтобы события в столице были восприняты государственно-общественными силами, стоящими во главе России, именно как бунт, и никак иначе! Надобно было, чтобы Царь мог двинуться на усмирение бунта в столице как общерусский Царь, спасающий Родину от внутренних врагов, в образе поднятой на бунт столичной черни грозящего ее бытию! Но этого как раз и не случилось. Между бунтующей чернью и Царем встал барьер, отделивший страну от ее Богом помазанного Державного Вождя. Этим барьером встали не случайные люди! Барьером встала грандиозная по широте охвата коалиция самых разнокачественных и разномыслящих групп людей, объединенных не мыслью о том, как сплотиться вокруг Царя для защиты страны, а, напротив того, мыслью о том, как бы не дать Царю проявить Державную волю; мыслью о том, как бы – страшно не то что сказать, а помыслить! – "спасти» страну от Царя и от Царской Семьи!

Что же было делать Царю? Укрыться за штыками сохранивших ему верность войск и с ними идти на столицу, открыв тем самым фронт внутренней войны и обращая тыл фронту войны внешней? Достаточно поставить этот страшный вопрос, чтобы понять всю морально-психологическую невозможность для Царя вступить на этот путь.

Царь был готов ехать в столицу, чтобы там, в сотрудничестве с ведущими силами страны, подавить бунт, опираясь на военную силу стотысячного петроградского гарнизона, хотя бы ценой тяжелых (если это будет неизбежно!) жертв. Но рвать с "лучшими людьми России» и идти не карательной экспедицией против столичной черни, которой вражеский агент услужливо дал в руки красное знамя, а междоусобной войной против собственной столицы, ставшей центром сопротивления именно Ему, во имя какого-то нового устроения общегосударственной власти, и не вызывавшей отторжения даже у ближайшего окружения Государя – на это Царь пойти просто не мог.

Государь внезапно оказался без рук: он ощутил вокруг себя абсолютную пустоту. "Кругом измена, трусость и обман»! Вместо честных и добросовестных исполнителей своих предначертаний ему, конечно, еще раньше все чаще приходилось видеть "советников» и "подсказчиков», в глазах которых Он мешал им "спасать» Россию! У него прямо-таки вырывали "министерство общественного доверия». Можно легко представить себе, с какой горечью Царь еще раньше должен был выслушивать подобные "добрые советы» в тех, еще относительно редких, случаях, когда они назойливо давались ему в поистине ультимативной форме! Так, английский посол Бьюкенен имел дерзость предложить Царь "уничтожить преграду, отделившую его от народа – и тем самым снова заслужить доверие народа»!

- Думаете ли Вы, - с величайшим достоинством отвечал ему Царь, - что я должен заслужить доверие моего народа, или что он должен заслужить мое доверие?»

Подобные дерзкие речи пришлось однажды выслушать Царю и от Председателя тогдашней Госдумы Родзянко. Настойчивость родовитого и сановного возглавителя "народного представительства» довела Царя до того, что он, закрыв лицо руками, произнес:

- Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше, и двадцать два года ошибался?

- Да, Ваше Величество, - самоуверенно ответил Родзянко. – Двадцать два года Вы стояли на неправильном пути…»(!).

И вот с этим-то не шибко умным барином, действующим уже в качестве представителя победоносной революции и властно диктующим от ее имени Царю, как ему поступать, чтобы, наконец, пока не поздно, вступить "на правильный путь», пришлось теперь вновь столкнуться Царю! Наивно веря в то, что "ответственное перед Думой правительство» сумеет остановить революцию, Родзянко торопил Царя с этой мерой. О подавлении бунта силой для него не могло быть и речи. То, что произошло в Петрограде, было для Родзянко не бунтом, а революцией! А революция надо было не подавлять, а умилостивлять уступками, возможно скорыми, мгновенными, способными остановить ее разгорающийся аппетит. Стоя у одного конца прямого провода, Родзянко волновался и негодовал по поводу того, что Царь недостаточно быстро реагирует на его требования уступок. К сожалению, на другом конце телефонного провода не было верных Царю людей, способных оборвать бесплодные речи ("от болтовни Россия погибла», говоря словами Донского Атамана А.М. Каледина!) и безо всяких околичностей отдать себя в распоряжение Государя Императора…»Революция» и в Ставке, в глазах окружавших Царя генералов, была уже не просто силой внешней и вражеской – она была авторитетом!

Этот авторитет давил на их волю и совесть. Самодержавный Православный Царь был для этих "государевых людей» уже как бы чем-то отжившим, устарелым, "выходящим в тираж». На смену ему шло "будущее» - какое, никто толком не знал и не понимал, но, во всяком случае, далекое от навыков и традиций прошлого. В глазах даже этого – "генеральского» общества судьба России уже бесповоротно отделилась от судьбы Самодержавия. И только один Царь этого не понимал! Да! Царь этого не понимал. Он готов был восстановить закон и порядок самыми крутыми мерами – и тем спасти Россию!

- Я берег не самодержавную власть, - сказал он старому другу Царской Семьи, министру Двора графу Фредериксу, - а Россию.

В этом убеждении Государь оказался, увы, одинок. Даже его ближайшее окружения встало на стороне бунта и все свои устремления направило на соглашательство с ним.

Психологическую опору это настроение находило в убеждении, принявшем в то психически-больное время форму навязчивой идеи, будто Царь, и особенно Царица, препятствуют нормальному ведению войны! Измена Царю тем самым как бы облекалась в "патриотический» покров. Хотя всякий верноподданный должен был бы сообразить, что должен служить "Царю и Отечеству», то есть – в первую очередь – Царю! Но нет! Не служить Царю и Царице, а убрать их поскорее – в этом намерении сходились и бунтовщики и "патриоты». Что же было делать Царю?

Оставалось одна надежда спасти Россию: признать, что действительно, по каким-то непонятным, но вполне реальным причинам, лично он с Царицей служат помехой для успокоения России и для срочного возврата ее на путь бесперебойного продолжения войны.

Уйти, уступить место на Троне другому – и тем образумить Россию. Перед этим решением Царь склонился, как перед необходимостью, определяемой обстоятельствами непреодолимой силы. Да и как мог Государь поступить иначе, когда на этот путь толкала его не только настойчивость петербургского прямого провода, но и армия – в лице своего высшего руководства!

Не кто иной, как "дедушка русской армии» генерал М.В.Алексеев предложил Государю разослать главнокомандующим фронтами по вопросу отречения от Престола. Самая форма запроса не оставляла и тени сомнения в том, что ближайший к Государю человек ищет у своих помощников поддержки своему настойчивому совету. В запросе было прямо сказано: "Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения». Ответы были единогласны – в пользу отречения! Не составил исключения и ответ Великого князя Николая Николаевича, дяди Государя. Бывший Верховный Главнокомандующий (которого враги Государя наверняка поманили перспективой возвращения ему этой должности – чтобы затем выбросить его "за ненадобностью» - теперь уже окончательно и бесповоротно!) телеграфировал августейшему племяннику:

"Считаю необходимым, по долгу присяги (!!!), коленопреклоненно молить Ваше Величество спасти Россию и Вашего Наследника. Осенив себя крестным знамением, передайте ему Ваше наследство. Другого выхода нет».

Запросы и ответы датированы 2 марта 1917 года. В тот же день Государь телеграфировал Председателю Государственной Думы: "Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и спасения России. Посему я готов отречься от Престола в пользу моего Сына, при регентстве моего брата Михаила».

Судьба Российской державы была решена. С этого момента спасения для нее не было. "Доколе не будет взят удерживающий от среды…». Генерал М.В.Алексеев, едва ли не первый, вскоре протрезвел, но было поздно. Уже 3 марта он сокрушенно говорил: "Никогда не прощу себе, что поверил в искренность некоторых лиц, послушался их и послал телеграмму главнокомандующим по вопросу об отречении Государя от Престола».

Царь изменил свое решение только в одном - он отрекся и за Сына. Можно думать, что здесь сыграли роль не только соображения о здоровье Наследника. Вероятнее всего, были приняты во внимание и соображения государственные (хотя и вопрос о здоровье Наследника Престола также имеет государственное значение!): раз необходимость отречения диктовалась отрицательным отношением "народа» (от чьего имени выступали генералы и думцы) к личности Царя и Царицы, то не лучше ли было передать Царскую власть лицу совершеннолетнему, а не младому отроку, не отделимому (хотя бы в силу возраста) от родителей – жертв "черного пиара» (выражаясь гнусным современным "новоязом»)?! И вообще, поистине удивительна та собранность мысли и рассудительность поведения, которые проявил отрекающийся от Престола Монарх; он сделал все, чтобы облегчить положение своим преемникам во власти.