НАБЕГ

Кувшин преданий о былом

под плешью деда Хуцы.

Перед камином-очагом

сидит с заезжим кунаком,

неспешно речи льются.

Неспешно нижутся слова

на нитку разговора.

Как перезрелая айва,

как усеченная глава

на площади позора,

меж туч бескровная луна

нависла над аулом.

Издалека была видна

та сакля. Огонек окна

краснел. Неясным гулом

река скакала по камням

от счастья встречи с морем.

В кустах кизила шорох, там

отшельник волк пропел: "Салям».

Собрат ответил воем.

Исчезли звезды из реки.

Небес порвалось чрево.

О шлемы скал дождя клинки

зубрятся… Курят кунаки.

Ночь, постояв у двери,

окно сторонкой обошла,

шурша сырым подолом.

На плоской крыше прилегла

дождем замешанная мгла.

Дождь крупного помола.

 

-     Велик Аллах. Завет его

      опора правоверных.

      Спасенье в промысле благом

      его пророка. Пусть мечем

      да истребится скверна!

 

Гость деликатно помолчал,

прокашлялся, ладони

к папахе набожно поднял

и, помолившись, продолжал,

качнувшись как в поклоне:

 

-     Вершина доблести Шамиль

      давно, почтенный Хуца,

      лепешку мира разломил

      о шашку веры. Что есть сил

      его мюриды бьются.                                                             

      Бог приказал нам расчехлить

      оружие в набеге.

      В бою прервавший жизни нить,

      едва – едва успев остыть,

      кейфует в райской неге.

      Пророк свидетель, нет нужды

      упрашивать джигита.

      Ему набег бакшиш судьбы.

      Он конь, не нюхавший узды.

      Но удальства избыток

      тогда поистине хорош,

      когда на страже разум

      тех, кому верит молодежь…

 

-     Так вот куда ты стрелы шлешь!

 

Из пепла мутным глазом

мигнул, очнувшись, уголек.

Хозяин дров подкинул.

Румянцем вспыхнул потолок.

Под закопченный котелок

огонь подставил спину.

 

-     Почтенный Состангул- Оглу.¹

      Давно минули годы,

      когда цветущий наш аул

      в отваге юности тонул,

      как в роскоши народы,

      куда водили мы коней,

      откуда шли с добычей.

      А где найдешь таких парней,

      как Исмаил, Канлы-Гирей.

      Сейчас все больше хнычут.

      Остыл для подвигов народ.

      Обабились джигиты.

      А белый царь который год

      уроки нам преподает,

      и мы все чаще биты.

 

-     Твоя неправда. Осади

      лошадку кривотолков.

      Аллах не даром наградил

      нас сыновьями…

- Возразил полночный гость. –

      До срока

      им время вышло возмужать.

      Карабулат твой старший,

      бойца такого поискать.

      Сегодня год как он мой зять.

      Индар надежда наша.

      Тебя в нем люди узнают.

      Огонь-наездник, взглядом                                                   

      Он кипятит со льдом сосуд.

      Как ты он горд, как ты он крут.

      А сам ты с ними рядом

      еще побудешь молодым.

      Тропой святого гнева,

      твои счастливые следы

      их поведут за дни езды

      ловить коней и девок.

 

-     Довольно.

 - Хуца отхлебнул

бузы из круглой чаши.-

      Послушай, мудрый Состангул,

      уже чувяки я обул,

      недомогаю чаще.

      Веду ночам последним счет.

      Во всем ищу покоя.

      Индар ватагу поведет

      к урусской крепости в налет,

      он будет тхамадою.

 

Огонь на лицах стариков

писал багровой краской.

Их уносили далеко

воспоминанья. Над рекой

причудливые маски

лепил тучнеющий туман.

День хмурый, день невзрачный

тащился из восточных стран.

Призыв к молитве ал-Азан

будил аул Соаче.

Гурты некормленых овец

толкались к водопою.

Джигит, разряженный гордец,

куриных баловень сердец

петух клевал помои.

Котлами медными бренча,

прямые коромысла

несли горянки на плечах.

День цепь событий намечал

с ему понятным смыслом.

              * * *

У мертвой дурно пахнущей реки

где конвульсивно скрученные корни

опутал плющ, индаровы дружки

чинили сбрую, холили клинки,

кольчужные перебирали брони.

Собрались. Стрел древки переломив,

над изголовьями могил достойных предков,

обряд священной клятвы совершив,                                              

ушли убыхи. Глинистый обрыв

кивнул им вслед ажиновою веткой.

И Мыцы-Псты зловонная волна

замыла след последнего копыта.

 

В черкеске шитой строчкой галуна,

туда, где меж деревьев чуть видна

была поляна, на кобылке сытой

добрался Хуца, слез, винтовку снял,

а следом и кинжал, и тут же

через седло удобно увязал.

Золотоокий Бытха не прощал

дерзнувших заявиться при оружьи.

Обычай гор всезнающий адат

надежно оградил жилище Бытхи.

Дубы, сомкнувшись кронами, стоят.

Под сводами таинственных аркад

священный ключ. Язычники убыхи

бывало, кто с прижимистой нуждой,

кто замыслам искать благословенья.

сюда стекались мирною толпой.

И каждый, обнадеженный судьбой,

украсил ветку лентой-подношеньем.

Гирлянды выцветших тряпичных лоскутов

шептались шумно с ветром смуглоногим.

А смысл их беспокойства был таков:

Пришел старик ручьем докучных слов

разрушить сон дряхлеющего бога.

 

Досталась Хуце вздорная судьба.

Такую не на каждого примеришь.

Поскрипывает старости арба,

а юность далеко в тряпье раба

в Трабзоне на серебряном карьере.

Был скоротечный злой переполох,

и песий брех, и сорванные двери,

и тошнота. Веревки ели бок.

Был зыбкий борт просоленных досок

и быстро растворяющийся берег.

Был голод.был турецкий порт, и там

галдел базар. Истертые монеты,

убавив спеси толстым кошелькам,

безнравственно ходили по рукам.

Ты продан. Так не жалуйся, не сетуй.

Терпенье. Затаись и выжидай.

Бежал. Вернули. Не было пощады.

Бежал. Удача. Радость через край.

Ва-аллах! Неволя тяжкая прощай.

Понять не сложно, как свободе рады,

предавшей их, но преданные ей

приморских гор отринутые дети.

Хлебавший ил со дна чужих морей                                                

не тонет в мелкой луже постных дней,

Бей-вербовщик скитальца заприметил,

силен, вынослив, вспыльчив как пожар.

Отправили оборвыша бродягу

в Константинополь в корпус янычар.

Походы. Схватки. Время-саранча

пожрало все. На горе ли, во благо?

 

От счастья Хуца плавал в облаках,

как скоро лучезарный пуп вселенной

непостижимо мудрый падишах

адыгов, обитающих в горах,

решил купить вниманием бесценным.

А Хуца при посольстве толмачем

поставлен был перстом вселенской воли.

Кавказ. Какой почет, какой прием!

Князья при войске и послы при нем.

И, вдруг, полки Урусов у предгорий.

Уруп-река кровавая река.

Аджитугай шайтанова долина.

Рвались дыханьем конские бока.

Здесь смерь нашла лихого казака,

убыхом пораженного не в спину.

То не казак, то оборотень-див,

что был из рая ангелами изгнан.

Он падал как подрубленный массив.

Его от головы освободив,

извлек убых из шеи жилу жизни.

 

Бежать еще не худшая из бед.

Дышала в спину цепкая погоня,

казачий распалившийся пикет.

Петлял, кружил, запутывая след,

ушел; у них измотанные кони.

А жилу Хуца в поясе зашил,

чтоб доблестью убитого джигита

сей амулет убыха наделил.

Отцу еще дед деда говорил:

Чудесные возможности открыты

для храбрецов, украсивших бешмет

магической надежной запояской.

Хвала Аллаху, караваны бед

шли где-то рядом,  причиняя вред.

Входило горе в сакли хворью тряской.

Но черный жребий Хуцу миновал.

Его не настигали пули мщенья.

Он славно жил и много воевал.

И, говорили, жизни мед познал…

 

Устало опираясь на колени,

поднялся горец, пояс отстегнул,

упрятал под ветвей волнистый полог:                                            

Нет, ты не прав, ученый Состангул,

Индару ветер подвигов подул,

а Хуца стар, и век его недолог.

Пусть вечный Бытха, приняв этот дар,

на сына обратит благоволенье.

Пусть плоть неверных поразит Индар.

Да будет смерть их медленный кошмар.

Да будет прах их пищею для тленья.

         * * *

Стрелой визгливо прочертив

предел теченью жизни,

из темных вод, с лесистых грив

глазницы впалые вперив,

исполнена цинизма,

стара как мир, верна как плеть,

страшна и милосердна

оскалилась старуха-смерть.

 

-     Геть вражья баба. Сука, геть!

      Подавишься скаредна.

 

Стрела, прошив живую плоть,

К земле гнетет солдата.

 

-     Погодь, клыкастая, погодь.

      Не удостоил жить господь,

      Живите, вы, ребята…

 

Шарахнул выстрел громовой

и эхом раскатился.

Ничком на вышке угловой

лежал недвижный часовой,

и ствол ружья дымился.

Сполошно треснул барабан,

захлебываясь дробью.

В мерзлотный утренний туман,

вминая росяной бурьян

в неровности колдобин,

бежали, под ноги ворча,

сердитые линейцы.

Коней стоялых горяча,

взлетала тонкая камча.

 

-     Пречудненькое дельце.

      Ну-с. Доложу вам, господа,

      Отменная охота…

      Любезный! Стой. Поди сюда.

      Поведай, что там за беда?

      (Замучила икота.

      Прошу прощенья, шер ами.                                             

      Вчера откушал лишку.)

      Ну-с? Что там, унтер, не тяни?

 

-     Татаровья, ваш родь. Они

      влесть ладились на вышку.

      Тем часом иншие от них

      дозорных-от побили,

      коней покрали заводных.

      Должно из тутошних убых

      те азиятцы были…

 

-     Постой. А кто там из господ?

 

-     Их родь, поручик Змиев.

      Дозвольте следовать вперед?

 

-     Ступай.

      Каков, друзья, урод?

 

-     Скуласт. Глаза косые.

      Бесспорный, господа, калмык.

      Заазили державу.

 

Туда, где лес безлист и дик,

по бездорожью напрямик

размяться на облаве

отбыли старшие чины

участники беседы.

Уже верхи позлащены

покатых гор, уже видны

дымки, источник ведом.

Уже шныряют по кустам

сорвавшиеся пули.

А кровь, она и там, и сям

на листьев прошлогодний хлам

уже пролилась. Вздулись

дождями полные ручьи.

Вдруг тихо. Хлопья снега.

Слыхать, как в животах бурчит.

То гарнизонные харчи.

С таких поди, побегай.

 

Загнала нехристей в овраг

линейная пехота.

Привстав в коротких стременах,

казаки мнутся. Тих овраг.

Не зря, готовят что-то.

Дымок. Хлопок, еще дымок.

Казачий конь споткнулся.

Горячий, резвый был конек.

Еще дымок. Куда-то вбок

Солдатик сковырнулся.                                                            

 

-     Рас-песий сын. Как целко бьет!

 

-     А ты не ерзай паря.

 

-     Глядите-ка, никак поет?

 

-     Да не. Обидное орет.

      У них так все гуторят.

 

-     А вот он сам…

 

На бугорке

у самого оврага

маячит всадник в башлыке.

Ружье в опущенной руке.

Конь, приседая задом,

послушно дыбится, юлит

под ним, азартом мучим.

Наездник как к седлу пришит.

 

-     Да он жа дразнится, браты,

      а мы глазелки пучим.

 

Единым скоком и в намет

рванулся конь казачий.

Черкес не шелохнется. Ждет.

Как знать, кому какой исход

на небесах означен.

Уже чуть-чуть, уже вот-вот

секунда и сшибутся.

На кончике ружья ведет

черкес уруса. Выстрел. Вот

и все…

Все в божьей руце.

 

Когда с солдатских бритых лбов

сползли долой фуражки.

И вершники без долгих слов

уже скатились на врагов,

рванув из ножен шашки.

Когда хрипатей стали рты

а острия щербатей,

Одностаничные браты

нашли в орешниках густых

обоих.

 

-     Гей, приятель!

      Скажись, Аверка, нешто жив?

 

-     Твоей молитвой, дядя.

                                                                                                     

Черкес и битый горделив,

Он не стонал. Его скрутив,

забрали спроса ради.

И на такого молодца

случается проруха.

Он был покойником с лица,

и так до самого конца

пути, где святым духом

фортеция защищена

от промыслов безбожных.

И на десятки верст одна

у моря высится она,

как крепости и должно.

 

Остыв, покушав и зараз

покуривая трубки,

аверкин обсуждали сказ.

Сходились, что зело горазд

Аверка на придумки.

Как ловко скрылся под конем,

под пулю не подставясь.

Как поравнявшись с узденем,

явился, как нечистый днем.

Кряхтели, изумлялись

Как за власы его поймал,

умаслил кулачищем,

Пихнул и вместе с ним упал

и там учил его и мял:

"Мы силушкой не нищи».

В курень ввалился вестовой,

присел, ломая шапку:

 

-     Тебе, Аверка, золотой

      поручик жалует в пропой,

      опричным же по чарке.

      Вино сейчас, а с утрячка

      Всем быть при панихиде.

 

Аверка в зеркало клинка

Дохнул и вытер о рукав.

Спросил, все так же сидя:

 

-     А што мой крестник из татар?

      Чи мается по воле?

 

-     Поручику сей божий дар

      назвался вроде бы Индар.

      И ни словечка боле. 

                * * *     

 ^{1.   Состангул Оглу  - убыхский предводитель, старейшина из рода  Айтеков.}