Судьбы людские

В двух томах
Том 1

Николай Павлович Мартышев родился 16 октября 1920 года в крестьянской семье в селе Тимошкино Шиловского района Рязанской области.

Заканчивалась гражданская война. Переживала трудности деревня. Нищету, голод и тяжелый крестьянский труд познал он в своем раннем детстве. Более радостными были школьные и студенческие годы.
Затем армия, подлый донос сослуживца, в результате чего арест, суд и долгие годы в лагерях.
Мог ли тогда предположить только, что вступающий в жизнь молодой юноша какие испытания уготованы ему судьбой?

Село Тимошкино Шиловского района Рязанской области.

(В редакции А.И.Кондрашова)

Впервые в письменных источниках упоминается в 1584 г. в судебном деле Тимофея Шиловского и Иева Запольского с царским дьяком Андреем Шерефендиновым. Создано Тимофеем Шиловским, как приданное своей дочери Марии, вышедшей замуж за Степана Аргамакова, около 1576-1577 гг. Упоминается как пустошь, что была деревня.

Тимошкино Спасского у. Богословская церковь

1876 - На возобновление 2-х придельных иконостасов и всей придельной церкви пожертвовали крестьяне села: Емельян Бочков - 50 рублей; Яков Силкин - 50 рублей; Демьян Степанов - 50 рублей; Аркадий Тарачков - 100 рублей; Тихон Трофимов - 50 рублей; общество крестьян из арендных сумм - 300 рублей и разные лица из прихожан - 460 рублей (1876/77, №4).

1877 - Освящены по чину малого освящения храмов два возобновленных придельных иконостаса благочинным священником села Крутиц Николаем Орловым (1876/77, №14).

1877 - Преподано благословение Святейшего Синода без выдачи грамоты за пожертвования в пользу церкви крестьянину Аркадию Трачкову (1877, б/н, 01.12).

1878 - Открыто церковно-приходское попечительство при местной церкви (1878, №3).

1879 - Местным церковным попечительством пожертвовано 200 рублей в пользу приходского храма на исправление кровли и окраску наружных стен храма (1879, №2).

1879 - Объявлено одобрение Его Преосвященства, Палладия, Епископа Рязанского и Зарайского, местному приходскому попечительству за пожертвование 200 рублей на исправление приходского храма (1879, №1).

1890 - Причту и церковному старосте разрешено устроить новую деревянную ограду вокруг церкви, с каменными столбами - на средства прихожан (1890, №11).

1890 - Причту и церковному старосте разрешено построить каменную церковную сторожку внутри церковной ограды, с покрытием ее железом (1890, №19).

1893 - Причту и церковному старосте разрешено исправить и окрасить кровлю на храме (1893, №12).

1895 - Причту и церковному старосте села Тимошкина разрешено на средства прихожан исправить штукатурку и обелить известью стены храма (1895, №12).

1898 - Причту и церковному старосте села Тимошкина разрешено приобрести на средства прихожан (до 3000 руб.) новый колокол весом до 200 пудов (1898, №3).

1899 - На средства прихожан села Тимошкина, Спасского уезда разрешено устроить новые цементовые полы в приходском храме (1899, №№13-14).

1900 - Разрешено причту и церковному старосте села Тимошкина, Спасского уезда, окрасить крышу и стены храма, на пожертвованные прихожанами средства (1900, №15).

Церковный староста - крестьянин Тихон Трофимов Трошкин(1865/66, №16).

Церковный староста - крестьянин Тихон Трошкин (1872/73, №1).

Церковный староста - крестьянин Тихон Трошкин (1874/75, №16).

Церковный староста - крестьянин Дамиан Архипкин (1887, №6).

Церковный староста - крестьянин Дамиан Степанов Архипкин (1893, №4).

Церковный староста – крестьянин Яков Силкин (1899, №№8-9).

Тимошкино Спасского уезда церковные старосты.

1866–1886 – кр–н Тихон Трофимов Трошкин (1865/66, №16;1868/69, №22; 1872/73, №1; 1874/75, №16)

1886–1899 – кр–н Дамиан Степанов Архипкин (1887, №6; 1893, №4)

1899–1905 – кр–н Яков Силкин (1899, №№8–9)

1905–1908 – кр–н Демьян Головкин (1905, №12)

1908–1911 – кр–н Григорий Выручкин (1908, №8)

1911–1914 – кр–н Гавриил Клинов (1911, №7)

1914–1917 – кр–н Тихон Клинов (1914, №№7–8)

Примечание: 1.

1."Правая грамота, данная Тимофею Шиловскому да Иову Запольскому с родичи по делу их с дьком Андреем Шерефендиновым о "вымученной» купчей». 1584 г. июля 11. Печ. По Цепкову А. И. " Свод письменных источников по истории Рязанского края 14-17 веков», Рязань,2005. т. 2. с. 423-460.

2.Сборник справочных материалов по истории Рязанского края. Научное издание.Материалы и исследования по рязанскому краеведению. Оленев Максим Борисович.Под редакцией профессора Б.В. Горбунова. Компьютерная вёрстка И.Ж. Рындин. Том 39.В 3-х книгах. Книга 3 часть 1. Рязань.Узорочье.2014.

ГЕОРГИЕВСКИЕ КАВАЛЕРЫ.
В войне с Японией 1904-1905 гг.

Морозов Федор Павлович.

Родился 25 декабря 1887 года в д.Тимошкино Спасск.у., что ныне Шиловского района Рязанской области. Малограмотный.
Женат на гражданке Степаниде Кондрашовой. Дети Екатерина, Анна.
Прохождение службы:
призван на действительную военную службу и отправлен во 2-й Сибирский стрелковый полк 14 нояб 1909, окончил учебную команду и произведен в ефрейторы 8 января 1911г. Произведен в младщие унтер-офицеры с назначением на должность отделенного командира 28 сентября 1911 года. За хорошее знание службы произведен в старшие унтер-офицеры с назначением на должность взводного командира 30 августа 1912г. Уволен в запас 23 ноября 1913 г., поступил на фабрику "Треугольник» в Петрограде и пользовался отсрочкой в 1914 году. По данным профессора Б.В.Горбунова, участник 1-й мировой и гражданской войн.
За храбрость, проявленную на фронтах русско-японской войны, награжден солдатским Георгиевским крестом 4-й степени.
Уволен по демобилизации в 1917 г., поступил добровольцем в ряды Кр.Армии на должность рабочего Шиловского Арт.склада в апреле 1919 г., уволен в бессрочный отпуск в 1921 г.
По роду занятий чернорабочий
Участвовал в Гражданскую войну с 1919-21,
Примечание:
1. Горбунов Б.В. Морозов Федор Павлович// Рязанская энциклопедия (Справочный материал0. Т.11. Рязань.Пресса. 1993. С.-147-148

Синицын Михаил Порфирьевич.

Родился 8 сентября 1883г. в с.Тимошкино Березовской вол. Спасск.у.Образование сельское. Ст у-оф пехоты. В 1905г. в учебной команде при 70-м пех.Ряжском полку.
Награды: две броз.медали за войну с Японией и медаль "За усердие».
Женат на гр-ке того же села и волости Василисе Максимовне Петровой, дети Мария, …?..., Анастасия.
Прохождение службы
Призван новобранцем и отправлен в 70 пех.Ряжский полк 1904 ноября 15, произв.в мл.у-оф 1906 мая 15, назначен ротн.каптенармусом мая 20, в ст.у-оф 1907 февр 5, уволен в запас армии 1908 апр 18.
В войну против Японии в 1905 июня 20 по 1906 сент 5.
В бою под Мукденом ранен.
В войне с Австрией и Германией.
                                             

                                 В войне с Австрией и Германией.                               

Архипкин Василий Петрович.

Родился 28 ноября 1890 г. в с. Тимошкино Березовской волости Спасского уезда, что ныне Шиловского района Рязанской области.Старший унтер-офицер.Воевал на ЮЗФ под командованием генерала Брусилова А.А.В боях с австро-германскими войсками в Прикарпатье за храбрость и воинскую доблесть награжден Георгиевскими крестами 4-й и 3-й степеней, и Георгиевской медалью.Был представлен к ГК 2-й степени.С фронта прислал фотографию, где снят с товарищами.Интересна подпись: "Шлю на память дорогим родителям, папе и маме, и вообще всему семейству от сына вашего Василия Петровича.Поздравляю вас с праздником-Рождеством Христовым и желаю встретить и проводить в добром здравии и благополучии, также вспоминайте и про меня. Я пока жив и здоров, что и вам желаю.если будк жив, то приеду, расскажу, кто со мной снялся.Как получите, так пишите ответ.24 декабря 1915 года.». На фото Василий Петрович в первом ряду в центре, на груди 2 ГК и 1 ГМ. В 1918 году вернулся с фронта. Женился. После Гражданской войны поступил в Тимирязевскую академию, которую с отличием закончил. Вместе с семьей переехал в с.Песочю, где стал работать агрономом в местном колхозе. Нужно отметить, что уехал во время. Его родной брат Архипкин Алексей Петрович 1886 г.р., как крестьянин-единоличник был раскулачен. С началом Великой Отечественной войны назначен председателем колхоза в село Макеево, где проработал до 1946 г. После вернулся в с.Песочню, где работал завхозом в в школе. Имел пять детей. Умер в 1984 году.
Примечание: 1.Колганова Т. Был путь у всех солдат один.// Народный журнал Герои нашего времени. Рязань.Август 2014

Никулкин Иван Матвеевич.

Родился 5 января 1891 г. в с. Тимошкино Березовской волости Спасского уезда, что ныне Шиловского района Рязанской области.Старший унтер-офицер. Пулеметчик.Призван на действ. в/с и отправлен в 138-й пех. Болховский полк г.Рязань 1911 15 нояб, отправлен на фронт с этим полком 1914 14 июля, заболел тифом и отправлен в госпиталь в свою часть 1915 20 апр, за боевые отличия произв.в ефрейторы 1916 20 июля, за боевые отличия произв.в мл.у-оф на должность пулем.нач-ка 1916 17 нояб, отпущен в отпуск на 1 мес 1917 дек, отпущен по демоб. 1918 янв, призван в Кр.Армию, как ст.у-оф. и Врач.комиссией при Спасск.УВК отпущен в отпуск по болезни на 2 мес 1918 окт, по истечении срока был признан годным и отправлен в 2-й зап.бат-н в г.Рязань 1919 февраль, переведен был в 2-й зап.бат-н в г.Воронеж в Особый Коммунистический полк 1919 март, взят в плен белогвардейцами при г.Луга(не)ве(?) 1919 7 апр, прибыл из плена в 190-й стр.Пензенский полк 1920 2 марта, уволен в бессрочный отпуск1921 5 мая
Род занятий хлебопашец
Участвовал в войне против Австро-Германии с 1914-1917гг.
Против Белой гвардии против Деникина в 1919-1920гг.,
Женат на гр-ке с Тимошкино Дарье ..?.. 32 л, сын Григорий
Награжден 3 Георг.крестами 4, 3 и 2 степеней.
Ранен и контужен не был.

Рогачев Степан Сергеевич.

Родился 14. 10. 1889 г. в с. Тимошкино Березовской волости Спасского уезда, что ныне Шиловского района Рязанской области. Образов.сельское.
Призван 19. 11. 1911 г. в 138-й Болховской пехотный полк.29. 07. 1914 г. в составе полка отправился на фронт.Произведен 27. 09. 1915 г. в младшие унтер-офицеры. Демобилизован 11. 02. 1918 г.2. 06. 1919 г. призван в. РККА и отправлен в 6-й запасной батальон (позже он был переименован в 11-й запасной батальон).27. 05. 1920 г. отправлен в 29-й пехотный полк.9. 02. 1921 г. был переведен в отдельный Рабочий батальон 17-й стрелковой дивизии. 21. 03. 1921 г. уволен в бессрочный отпуск.
Кавалер Георгиевских крестов 4-й и 3-й ст.
Примечание: 1.ГАРО. Ф. Р-2657. Оп. 4. Д. 189.

Капкин Петр Петрович.

Родился в с.Тимошкино Березовской волости Спасского уезда, что ныне Шиловского района Рязанской области.Рядовой 88 пехотного Петровского полка. Награжден Георгиевской медалью 4-й ст. № 280230, находился на излечении в лазарете Глазной Тверской больницы, 21 марта. Именной список№ 8 от 00. 00. 1915г.
Награжден Георгиевским Крестом 25. 08. 1915 года от Имени Его Императорского Величества, за возвращение из германского и австрийского плена. Список нижних чинов№ 1 от 00. 00. 1915. Оформлена пенсия. Проживал с семьей в Березовской волости.

Красулин Сергей Семенович.

Родился в 1888г. в с.Тимошкино Березовск волости Спасского уезда, что ныне Шиловского района Рязанской области.
Женат.
Прохождение службы
Призван на действ.службу и отправлен в Колыванский пех.полк … 1909 апреля 27 (? – текст выцвел, практ.нечитаемо – прим.) Уволен в запас …(?) призван по мобилизации в 14 гренадерский полк 1914 июля 18, окончил уч.коамнду … произведен в мл.у-оф 1916 июня 20, в ст.у-оф и назначен ком.взвода 1917 апреля …, в фельтфебели 1917 окт…, за отличия произведен в подпрапорщики 1917 …, в 31й …(?) дружине подпрап. на должности фельтфебеля 1917 дек…, уволен по демобилизации 1917 декабря …. Призван в Кр.армию …1919 … (далее нечитаемо)
Был в походах и делах против Германии в 1914-18гг.
Три раза ранен, первый раз в Карпатах, получил в ногу осколок гранаты, второй раз под Черноводами, третий раз под Тарнополем
За многочисленные отличия в боях награжден Георгиевским крестом 4-й степени и Георгиевской медалью 4-й степени.

ЗНАМЕНИТЫЕ ЛЮДИ, ЧЬИ КОРНИ ИЗ СЕЛА ТИМОШКИНА.

В годы Великой Отечественной войны, тимошанин Берсенев Александр Моисеевич был награжден полководческим орденом Александра Невского.

Мария Ивановна Гусакова (в девичестве — Кудимова, род. 6 февраля 1931 года, село Тимошкино, Шиловский район Рязанская область) — советская лыжница, олимпийская чемпионка 1960 года. Заслуженный мастер спорта СССР (1960).

Вячеслав Фетисов - двукратный олимпийский чемпион, семикратный чемпион мира, десятикратный чемпион Европы, трехкратный обладатель кубка Стэнли, причем два раза лично и один раз в качестве тренера.

ДЕТСТВО И ОТРОЧЕСТВО

Летом 1958 года, после месячного лечения на одном из черноморских курортов, я возвращался к своему месту работы и жительства поездом Одесса—Москва. В купе вагона нас оказалось всего двое пассажиров, хотя остальные купе были заняты полностью. Как потом выяснилось, эти два места были забронированы, однако до самой Москвы они так и остались никем не занятыми. Вещей как у меня, так и у моего попутчика никаких не было, а поэтому, зашвырнув на багажную полку свои пустые дорожные чемоданчики - балетки, мы отправились с ним на перрон купить что - либо из продуктов на дорогу. Путь нам предстоял неблизкий, а средствами на питание в поездном ресторане ни он, ни я, к сожалению, не располагали.
Когда же мы, нагруженные кульками и свертками, возвратились к своему вагону, то увидели довольно - таки забавную картину. Молодая цыганка с ребенком на руках, всеми силами старалась войти в вагон, а проводница, вцепившись мертвой хваткой в поручни, с не меньшей энергией старалась столкнуть ее со ступенек на перрон. Сзади первой цыганки стояла вторая, более пожилого возраста и с ней парнишка лет пяти-шести. До невероятности грязный, в засаленной, неопределенного цвета рубашонке, и рваных штанишках, он своим видом напоминал беспризорника послереволюционных лет. Поблескивая угольно - черными плутовскими глазенками, парнишка дергал за широкую юбку пожилую, настойчиво повторяя какие-то слова по-цыгански. Придерживая левой рукой ребенка, чтобы он в пылу схватки не оказался оброненным, пожилая правой подталкивала молодую в спину, одновременно уговаривая проводницу довезти их всего лишь до первой от Одессы станции. Проводница, конечно, на это не соглашалась, поясняя, что вагон купированный и без билета она вообще никого не намерена впускать.
Натиск с обеих сторон, по - видимому, оказался равным, почему и ни одна из воюющих сторон не могла взять перевес. Цыганки в этом деле, очевидно, имели достаточный опыт и ни за что не хотели отступать. Проводница же в свою очередь, занимая более выгодное положение, также, по всем признакам, не собиралась сдавать позиции. Пассажиры, как и водится в таких случаях, ни ту, ни другую сторону не поддерживали, а, отпуская в адрес сражающихся шутливые замечания, ожидали чем все это закончится. Ждали с попутчиком и мы. Трудно сказать, кто бы из них одержал верх, не явись на шум старшина милиции. При его грозном - "в чем дело граждане?» — цыганки нехотя отступили и, обозвав проводницу бочкой с тухлой капустой, быстро зашагали вдоль состава. Когда цыганки поравнялись с нами, сосед мой, придержав парнишку за плечо, вложил ему в руку сдобную булочку, а я в другую кусочек колбасы. Пораженный такой щедростью незнакомых дядей, цыганенок с минуту простоял на месте, тараща на нас свои черные глазенки, потом, подпрыгнув козленком, с радостной улыбкой, припустился догонять маячивших в толпе цыганок.
В купе мой спутник долго молчал, хмурил брови, вздыхал, потом, глядя в окно, промолвил:
— А вы знаете, этот чумазый чертенок чем-то мне напомнил мое далекое детство. Может быть оттого, что такие оборвыши теперь почти не встречаются? Как вы думаете, ведь когда - то и мы бегали вот такими же замызганными, а подчас выглядели еще и хуже, чем этот черномазый.
Потом, повернувшись от окна в мою сторону, он вдруг предложил:
— Хотите знать, где и как прошло мое детство и отрочество? Ей - ей скучать вам до самой Москвы не придется.
— Ну что ж, — согласился я, — времени нам с вами не занимать -рассказывайте, я с удовольствием вас послушаю.

***
Свой рассказ мой попутчик начал немного в шутливом тоне, однако я чувствовал, что этой шутливостью он старается скрыть охватившее его волнение.
Как рассказывала мне мать, на свет я появился в одну из дождливых осенних ночей двадцатого года. Измученные войной и голодом, мои родители не очень-то были рады моему рождению: лишний рот тогда никого, конечно, не радовал. На свет я появился, как опять же поведала мне мать, не совсем удачно. Бездыханного, с обмотанной вокруг шеи пуповиной, приняла меня одна из родственниц по отцовской линии бабка Федора, эта деревенская акушерка или как её называли повитуха. Своими загрубевшими от тяжелого крестьянского труда руками она сотворила великое чудо, вернув мне почти исчезнувшую жизнь, а матери и отцу еще одного нахлебника.
Нe знаю, должен ли я благодарить ее за подаренную мне жизнь, но за муки, какие мне эта жизнь преподнесла впоследствии, частенько вспоминал ее недобрым словом. Я не верю, что человек может родиться на свет с заранее обусловленной провидением жизненной линией. Мое же неудачное появление на свет в ту дождливую осеннюю ночь, очевидно, сразу определило мне тяжелую, полную невзгод и лишений жизнь. Уже на первых порах моего существования, т.е. на второй день после рождения, старший братишка, не будучи осведомлен в прибавке нашей семьи, услышав писк на печи, куда меня положила сердобольная бабка, едва не пришиб меня скалкой, которой женщины в деревнях выкатывают белье после стирки. Мой немощный крик он спутал с кошачьим мяуканьем, почему и со скалкой в руке рванулся на печь, намереваясь устроить там настоящее побоище. Меня едва успела перехватить на полпути все та же бабка, а братишка, увидев кого он спутал с котом, потом долго и внимательно рассматривал мою персону. Насмотревшись, спустился с печи на пол и принялся старательно объяснить пятилетней сестренке как я выгляжу и какой я, оказывается, маленький. Вспоминая этот забавный эпизод, мать всегда весело смеялась, теребя нас с братом за нечесаные вихры. Кроме того, "под строгим секретом» мать поведала мне, что своим именем Николай я обязан только брату и сестре, и никому более.
А произошло это так. После крещения, покопавшись в своих бесчисленных святцах, поп выкопал там какого-то святого Романа, ну и, перекрестившись, нарек меня этим именем. Для кума и кумы, т.е. для моего крестного отца и крестной матери, это было безразлично.
Будучи до фанатизма набожными, они и не подумали бы перечить в чем-то почтенному батюшке. Родители же, по церковным законам, вообще не
имели права вмешиваться в обряд крещения и должны были покорно ожидать его окончания. И так с именем Романа Павловича прожил я около часа и прошел расстояние, вернее меня пронесли вместе кумовья около километра — от церкви и до своего гнезда. Ну, а дома по непреклонному требованию брата и сестры имя мое было немедленно изменено, и приобрел я на всю дальнейшую жизнь имя Николай. Трудно, конечно, сказать какое из этих имен более звучное, однако, крещение мое братом оказалось более веским, нежели крещение попом. С именем Николай меня и зарегистрировали как в сельском совете, так и в районных организациях. Вот так и живу на этой грешной земле с двумя именами.
Ранние годы своего детства мне запомнились по нескольким забавным случаям. Они настолько ярко запечатлелись у меня в памяти, что кажутся происшествиями недалекого прошлого. Их я вижу с такими подробностями, какие, казалось бы, вообще невозможно запомнить спустя почти 40 лет. О двух таких эпизодах я вам сейчас и расскажу.
С трехлетнего возраста и почти до десяти лет любил я до самозабвения зеленый горошек и крупные сочные бобы, причем, зачастую не давал им как следует налиться, а ощипывал стручки чуть ли не в состоянии завязи. Мне за это частенько попадало. Брат и сестра колотили меня за то, что из этого лакомства им почти ничего не оставалось, а мать из-за боязни, что я заболею дизентерией. К счастью, период моего царствования в огороде обычно длился не так уж и долго: недели две-три, после чего эти растения засыхали, и мне ничего больше не оставалось, как довольствоваться огурцами, помидорами да морковкой.
Начиная ранней весной посадку в огороде, мать каждый раз из своего семенного фонда выделяла мне горстку размоченного, с отросшими белыми хвостиками гороха и с десяток штук также размоченных бобов. Разумеется, такая доза меня совершенно не удовлетворяла, и я с жадностью наблюдал за руками матери, заталкивающими в рыхлую почву грядки отливающие черным воронением крупные овальные зерна. После посадки и до самого момента всходов я почти каждый день наведывался к своим заветным грядкам, с нетерпением ожидая появления на их поверхности долгожданных хрупких светло-зеленых ростков. Когда же грядки полностью покрывались густым зеленым ковром, начиналось не менее нетерпеливое ожидание появления на растениях неимоверно вкусных, с серебряным отливом пузатых стручков, которые съедались прямо с кожицей.
Было мне годиков четыре или пять, когда, после одной из таких посадок, у меня настолько разыгрался аппетит, а соблазн был так велик, что я не выдержал и после ухода матери принялся аккуратнейшим образом освобождать грядки от только что посаженных бобовых семян. Находить их в земле не составляло почти никакого труда, так как на поверхности грядки ясно были видны неглубокие, выдавленные пальцами матери, лунки. Почти полгрядки "обработал» я тогда самым добросовестным образом, и, может быть, опустошил бы и всю грядку, не застань меня на месте преступления старшая сестра. Грязного, с губами и языком черного цвета, она притащила меня в хату. После тщательного допроса был примерно наказан и получил от матери полнейший запрет на самостоятельное хождение по огороду. После этого случая я допускался туда только в сопровождении сестры или старшего брата, и то только в период утреннего или вечернего полива. Все остальное время калитка держалась закрытой на замок. Правда, этот запрет продолжался каких-нибудь пару или тройку недель, однако для меня это было худшим наказанием, нежели, скажем, добрая порка.
Другой, не менее забавный случай, произошел в возрасте шести с половиной лет, когда я своей слабой детской ручонкой чуть было не отправил на тот свет свою "уважаемую» бабушку по отцовской линии.
После большого скандала с отцом дед отделил осенью 1925 года нашу семью и почти ничего нам не оставил. Оказались мы тогда в крайнем бедственном положении, почти без средств к существованию, и, если бы не помощь родственников по матери да не заработок отца на железнодорожной станции, куда он ходил изо дня в день, мы едва ли бы пережили ту суровую зиму.
Ютились мы в маленькой халупке, которую отец кое-как слепил, разобрав старый полусгнивший хлев и утеплив его снаружи соломенными матами. На участке земли, отрезанном для нас от общей огородной площади, росли четыре груши - дички, на которых, кроме длинных колючек, никогда ничего не росло, да маленький кустик черной смородины. Яблоневый сад, вишенник и малинник полностью оказались на половине деда да младшего брата моего отца дяди Григория. Спустя неделю после раздела между нашими приусадебными участками выросла высоченная, переплетенная ивовыми прутьями изгородь, а в саду на следующее лето появился огромный, с отрубленным хвостом барбос.
И вот сад, по которому я когда-то свободно разгуливал никого не страшась, теперь стал неприступной крепостью с жаднющей бабкой и не менее жадным дедом. Стоило куцехвостому стражу пару-тройку раз гавкнуть, как кто-либо из них со здоровенной палкой в руках немедленно появлялся в саду, подозрительно шаря глазами по всем его закоулкам. Своим детским умом я долго не мог понять, почему так неприязненно к нам, детям, стали относиться когда-то казавшиеся добрыми дедушка и бабушка. Почему никто из них не приходит в нашу хату, а нам, ребятишкам, запрещают мать с отцом ходить в дом деда. Пока отношения взрослых для меня оставались загадкой, я никак не хотел примириться с тем, что дом, в котором я родился, и сад, где пропадал по целым дням, лакомясь душистой малиной, почему-то стал чужим. Каждый раз, участвуя в поливе или прополке огородных культур, я украдкой от взрослых пробирался к зарослям малины и, просунув ручонку между прутьями изгороди, подолгу шарил пальцами по ближайшим веткам в надежде нащупать хотя бы одну маленькую ягодку. Попытки мои, как правило, обычно оставались безрезультатными, а мать, увидев меня за этим занятием, немедленно, сердито бранясь, выпроваживала из огорода. Так продолжалось довольно долго, и, может быть, длилось бы все лето, если бы однажды мою просунутую за изгородь руку не обожгла жгучей крапивой стоящая в малиннике бабка. Сделала она это, очевидно, без всякой жалости и с большим знанием дела. Она не хлестнула меня по вытянутой руке, как это обычно делали другие женщины, словив нас, сорванцов, в своих огородах, а провела, легко пошевеливая крапивный пучок по оголенной руке от плеча и до самых пальцев. Как ошпаренный кипятком, рванулся я тогда от изгороди, до крови расцарапав на руке кожу и больно ударившись спиной и затылком о шершавый ствол рядом стоящей груши.
Долго и безутешно плакал я тогда, спрятавшись в высокой картофельной ботве, размазывая по щекам безудержно катящиеся слезы. Нестерпимо болела рука, а еще больше жгла незаслуженная обида. Глубокую, долго незаживающую рану моей детской бесхитростной душе нанесла тогда бабка своим жестоким поступком. До самой ее кончины я не мог забыть ее беззвучного смеха, каким смеялась она, совершив свой неблаговидный поступок. Не простил я ей его даже и тогда, когда она мертвая, укрытая саваном, лежала в переднем углу. Жгучая обида быстро тогда переросла в моей душе в не менее жгучую ненависть, я стал всячески ей мстить. Зная, что при малейшем беспокойстве куцехвостого стража обязательно кто-либо из дедовой семьи примчится в сад, я стал систематически его дразнить, швыряя через изгородь заранее припасенными кусочками битого кирпича. Ну а так как в страдную пору домовничала у них только бабка, то на ее долю и приходилась бесконечная беготня, доводящая ее порой до полного изнеможения. Эта, пришедшаяся мне по душе игра в "прятки» настолько меня захватила, что, проникая теперь на свой огород через тайно проделанное в изгороди, скрытое зарослями высокой лебеды, отверстие, я забывал даже о грядках с горохом и бобами, а сразу мчался к корявым тенистым грушам, чтобы начать очередной обстрел заливающегося неистовым лаем пса. Каждый раз появлялась в саду старуха, тщательно обследовала все уязвимые места в изгороди, подозрительно косясь на смежные с их садом огороды. Прячась в предбаннике строящейся недалеко от малины баньки, я внимательно наблюдал за всеми ее манипуляциями, терпеливо дожидаясь ее ухода в дом. Как только за ней захлопывалась коридорная дверь, обстрел барбоса я возобновлял с удвоенной силой, и бабка вновь оказывалась в саду. Раз за разом устраивал я ей эти проминки, частенько доводя ее чуть ли не до истерики. Воспользовавшись однажды отсутствием старшей сестры, которая уходила на сенокосный участок к родителям, я в течение двух - трех часов заставлял непрерывно рычать собаку, а бабку так же непрерывно сдавать бег с препятствиями. Вконец обозленная бабка, не распознав истинную причину странного поведения собаки, огрела ни в чем не повинного барбоса суковатой дубиной и с проклятиями скрылась в дверях полутемных сеней. После этого, как бы я не старался выводить из себя бесхвостого зверюгу, как бы он не бесновался неистовым лаем, свои визиты в сад бабка, казалось, окончательно прекратила. Такое ее поведение меня, безусловно, тогда очень огорчило, однако в какой-то мере и обрадовало. Огорчился я потому, что лишился удовольствия наблюдать бессильную злобу и побегушки бабки, а обрадовался возможности, не опасаясь быть пойманным, потихоньку проникать в малинник и вишенник. Яблоки - падалицу я приспособился добывать с помощью длинного удилища, в верхний конец которого вбил небольшой остро отточенный гвоздь. Этим удилищем также очень удобно оказалось и дразнить собаку. Стоило только начать просовывать удилище между прутьями изгороди, как пес тут же начинал свою дикую пляску. Замеченные в траве хорошие яблоки я накалывал на гвоздь и переправлял на свою сторону.
Первые несколько дней после отказа бабки от борьбы я еще шевелил своего невольного помощника, потом, видя его полнейшую капитуляцию, оставил в покое и даже стал его помаленьку прикармливать кусочками хлеба. Начальная стадия моих походов в дедовский сад сначала ограничивалась проникновением только в малинник и вишенник и на очень короткий промежуток времени. Сорвав несколько ягод с разных кустов, я поспешно возвращался на свой огород, и только после тщательной маскировки проделанного в изгороди отверстия начинал лакомится добытыми ягодами. Каждый раз, ползая в густых зарослях малинника или вишенника, я с опаской озирался в сторону закрытой садовой калитки, ежесекундно ожидая появления бабки с суковатой палкой в руках. Подчас мне даже казалось, что ее крючковатые пальцы уже вцепились в мои всклокоченные волосы, а занесенная надо мной дубина готова вот - вот опуститься на мою ничем не защищенную спину. В этих случаях я, как перепуганный заяц, пулей пролетал в свой заветный лаз и потом подолгу сидел под грушами, прислушиваясь к частому биению разволновавшегося сердца. В такие дни я больше уже, конечно, не помышлял о повторном туда проникновении, а возвращался к своим сверстникам, в играх с которыми проводил остаток дня. Наступал вечер, за ним ночь, страхи, вызванные детским воображением, исчезали, и с наступлением следующего дня все вновь повторялось как по расписанию. Говорят, что безнаказанность порождает преступность, очевидно, таким преступником становился и я. Пользуясь относительной свободой действий и спокойным поведением собаки (теперь она не поднимала неистового лая при моем появлении и не гремела цепью как прежде), я с каждым днем ощущал все большую и большую уверенность. Рейсы мои неуклонно учащались и становились все более и более продолжительными. Блаженству моему, казалось, вообще не будет предела. Теперь, проникая в сад, я уже не хватал первое попавшееся на глаза яблоко и не ретировался поспешно восвояси, а в какой - то мере позволял себе покопаться в собранных кучах, выбирая какие мне больше приглянутся. Рвать яблоки с нижних веток деревьев пока не имело никакого смысла, они были ужасно кислые, падалица же была более вкусная. Малину и вишню, срывая с веток, я теперь поедал сразу же, не прячась.
И вот, наконец, когда началось созревание ранних или, как их называли, яровых сортов, я рискнул забраться на самую высокую в саду яблоню, на вершине которой красовались своими розовыми боками несколько созревших плодов. Яблоки эти назывались сахарная бель и когда достигали полной зрелости, становились настолько сладкими, что варенье из них обычно готовили с очень малым добавлением сахара. В период совместной жизни обеих семей эта яблоня для всех нас являлась запретной и яблоки с нее только в малом количестве - падалица - доставались нам, ребятишкам. Взрослые же члены семьи пробовали их только в праздник Спасов день, да еще тогда, когда у кого-либо из них пошатывалось здоровье. Для заболевшего эти яблоки являлись как бы жизненным эликсиром и, надо признаться, для больного члена семьи дед эти яблоки никогда не жалел. Обнаружив на белушке, - так мы, ребятишки, именовали эту яблоню, — несколько созревших плодов, я решил во что бы то ни стало их добыть. По приставленной к стволу полусгнившей доске, которую пришлось притащить от дедовского хлева, я добрался до нижних толстых сучьев, и через минуту был уже на самой ее верхушке. Первое сорванное яблоко было гут же сьедено, а остальные быстро исчезли за пазухой моей крепчайшей посконной рубахи. Опасаясь быть замеченным кем-либо с улицы, я стал постепенно спускаться вниз, придерживая одной рукой вылезающий, под тяжестью яблок, из-под пояса штанов подол рубашки. Казалось, что операция прошла вполне удачно и можно будет по своему усмотрению распорядиться добытыми трофеями: съесть ли их все самому или помаленьку угостить своих закадычных друзей. Почти до половины яблони успел я тогда спуститься, как вдруг услышал прерывающийся от ярости поток бабкиных проклятий: "Ах ты, негодник! Ах ты, псина! Ах ты, голодный щенок!» — голосила она, подбегая к яблоне. И палка, эта суковатая палка, которая мне снилась даже во сне, мгновенно подскочила вверх и так двинула меня пониже спины, что я, как белка, вновь оказался на самой верхушке. Первые несколько секунд, обхватив мертвой хваткой гладкий ствол дерева, я с ужасом наблюдал за беснующейся внизу старухой. Потом, немного опомнившись, стал лихорадочно соображать, как выпутаться из создавшегося положения. Ничего хорошего я, конечно, тогда придумать не мог и, обливаясь холодным потом, мог только с высоты наблюдать за своим разъяренным недругом. Попытавшись несколько раз достать меня своим грозным оружием и, поняв, что из этих попыток у нее ничего не выходит, бабка отбросила в сторону палку и принялась швырять в меня сухими кусками земли и теми кусочками битого кирпича, какими я когда-то обстреливал собаку. Спасаясь от летящих снизу снарядов, я стал лавировать между сучьями, стараясь занять позицию с противоположной от бабки стороны. Ей же теперь приходилось бегать вокруг яблони, описывая круги в пятнадцать-двадцать метров. Трудно сказать, сколько бы продолжалась эта карусель и какой бы был ее исход, если бы не удар в колено ловко брошенного бабкой камня. Не столько от боли, сколько от ощущения безвыходности своего положения я после этого удара, как-то механически, перешел к активной обороне. Сорвав здоровенное зеленое яблоко и высунувшись немного из ветки, я с силой швырнул его вниз, целясь в раскрытый беззубый бабкин рот. Послышался хлесткий удар и затем началось не совсем для меня тогда понятое явление: бабка, как-то странно хрюкнув, начала что-то ловить в воздухе, беспорядочно размахивая руками. Потом, полусогнувшись, как-то боком сделала несколько шагов в сторону и, ткнувшись лбом в ствол оказавшегося на ее пути дерева, беззвучно опустилась на траву. Ломая мелкие сучья и обдирая о них ноги и руки, комом свалился я с яблони и, не оглядываясь, бросился бежать. Спасение я теперь видел только за рекой в зарослях шиповника, куда и мчался теперь что есть духу. Расстояние от села и до реки я преодолел, очевидно, в рекордно короткий срок, а было оно не менее километра, и, быстро раздевшись, поспешно плюхнулся в воду. Часто посещая речку со старшим братом и каждый раз бултыхаясь в прибрежной мутной воде, я как и все деревенские мальчишки, рано научился плавать. В возрасте четырех лет на мелком нашей детской купальни, песчаной отмели, я мог делать короткие заплывы, не боясь нахлебаться водицы. К моменту же нашей стычки с бабкой мои способности в плавании были настолько велики, что расстояние в пятьдесят — шестьдесят метров я преодолевал без особых трудностей. Энергично работая руками и ногами, я минут через десять достиг противоположного берега и с лихорадочной поспешностью, натянув на себя немного подмоченные штанишки и рубаху, которую перевозил привязанной к голове, юркнул в густые заросли шиповника. Половину длинного летнего дня короткую, однако кажущуюся бесконечной, выпавшую мне на долю темную ночь продрожал я в тех зарослях, то беззвучно проливая слезы, то чутко прислушиваясь к окружающим шумам. Каких только страхов я не претерпел в ту злополучную ночь. То мне казалось, что из кустов за мной следят горящие чертячьи глаза и вот- вот должны потянуться длинные костлявые с огромными когтями руки. Тогда по спине начинали бегать мурашки, а волосы на голове, казалось, начинали шевелиться. То виделся вылезающий из темного омута зеленый, в длинных космах водорослей, крокодилоподобный водяной. То слышался шелест ползущих со всех сторон огромных извивающихся змей. Когда же где-то в зарослях раздавался пронзительный крик совы, а что существует такая ночная птица мне стало известно гораздо позже, тогда казалось, что вся эта нечисть окружила меня сплошным кольцом и ждала только удобного момента, чтобы наброситься и растерзать меня на мелкие кусочки. Несколько раз порывался я выскочить из кустарника и убежать от него подальше, однако мысль о том, что ведьмы и черти меня немедленно обнаружат, заставляла оставаться на месте и еще глубже забираться в колючие заросли.
Исцарапанный до крови с добрым десятком заноз в теле, измученный страхами и бессонной ночью, переплыл я ранним утром на свою сторону реки и, поминутно оглядываясь по сторонам, припустился в сторону села по росистому лугу выгона. Спустя каких-нибудь пятнадцать— двадцать минут я сидел на своем излюбленном месте в предбаннике и аппетитно похрустывал только что сорванным с грядки огурцом. Идти в хату я, конечно, опасался, так как знал, что наказание меня ожидает изрядное. Устроившись поудобнее на разостланной в предбаннике соломе, я стал наблюдать за домом, ожидая появления на огороде брата или сестры, с которыми было бы не так страшно появиться на глаза матери или отцу. О том, что наши уже не спали, мне стало понятно, как только я оказался в своем огороде. Открытое в сторону огорода глядящее окно и доносящиеся из хаты приглушенные голоса отца и матери были тому ярким доказательством. О том, что наши семейные вообще в эту ночь не ложились спать, мне стало известно только на второе утро от старшего брата Михаила. Пока же, в какой-то мере утолив острое ощущение голода и пригревшись на пахнущей плесенью и березовыми вениками ржаной соломе, я как-то незаметно начал потихоньку клевать носом. Сквозь дрему я услышал как проскрипела огородная калитка, как кто-то прошелестел огуречной ботвой, а потом опять стало тихо - тихо. Вдруг до моего слуха долетел какой-то непонятный звук, заставивший меня с большим усилием освободиться от наваливающегося тяжелого сна. Мне показалось, что рядом с баней кто-то, прерывисто дыша, перетаскивает какой-то тяжелый предмет и вот-вот меня им придавит. Открываю глаза и вижу, как сестра, наклонившись к грядкам, обеими руками раздвигает огуречные листья, и почему-то раз за разом тихо всхлипывает. О том, что в такую рань сестру кто-то обидел я, конечно, согласиться не мог, всего вероятней можно было подумать, что сестра тихо смеется, по какой-то для меня неизвестной причине. О том, что моя добрая сестренка-нянечка и мать полночи проревели, а брат с отцом всю ночь проискали мою персону по всем закоулкам и родственникам, мне, конечно, не могло придти в голову. При виде сестры у меня вновь нестерпимо засосало под ложечкой и я, не выходя из предбанника, а немного высунув за порог голову, тихонько попросил:
- Анюта! Принеси кусочек хлеба. Очень есть хочется.
Очевидно, звук моего голоса на нее подействовал как неожиданный удар грома или ружейный выстрел. Сестра вздрогнула, резко выпрямилась и уставилась на меня своими, широко раскрытыми заплаканными глазами. Потом громко вскрикнув: "Мама, вот он!», — бросилась ко мне в предбанник, теряя собранные в подол огурцы.
Вопреки всем моим предположениям понести суровую кару за свой проступок, встреча моя с родителями прошла, хотя и не совсем гладко, однако без особо острых эксцессов. Перепоясав меня вдоль спины пару раз
отцовским ремнем, большего ей не дал отец, мать причитая: "Откуда ты ирод взялся на мою голову» и "Чтобы тебя взяла лихоманка» - чуть ли не силой усадила за стол и заставила есть вчерашнюю толченую картошку. Никаких разносолов в то время в нашей хате, конечно, не водилось: щи, каша да картошка в нескольких видах, как и во всех других крестьянских хатах, являлась постоянной пищей. Скоромное, как тогда было принято называть мясные блюда, приготовлялось только в большие церковные праздники. В простые же дни о них даже не приходилось и мечтать. Похлюпав не столько от боли, сколько ради приличия с минуту носом и чувствуя, как во рту от одного вида поджаристой корочки скапливается слюна, я решительно потянулся за своей с выщербнутым краем деревянной ложкой. Одновременно со мной за стол уселись все остальные члены семьи и спокойно принялись завтракать все той же картошкой со свежими огурцами. Было видно, что мое появление живым и невредимым сняло с домашних огромную тяжесть беспокойства и ввело семью в привычную деловую колею жизни. Настроившись на продолжение поисков, однако, успокоенные моим появлением, домочадцы, после окончания завтрака, спешно начали готовиться к выезду в луга, мне же было объявлено, что вместе с ними поеду и я. В шутливой форме, а мной все это было воспринято вполне серьезно, отец тогда сказал: "Ну вот что, Аника-воин, собирайся-ка и ты. Хватит лоботрясничать, пора и тебе приниматься задело. Вымахал ты с коломенскую версту, а пользы от тебя пока никакой. Тратишь силищу бог знает где, да еще и людей калечишь. Чем это ты благословил бабку-то? Кирпичом что ли? Ну что молчишь, язык что ли проглотил?». Не смея поднять опущенное вниз лицо и не видя, что отец весело ухмыляется, я вполне серьезно, немного помедлив, ответил, что вовсе не кирпичом, а всего-навсего яблоком. А вот она-то как раз в меня и швыряла кирпичами. Даже вот и коленку мне разбила. Для подтверждения своих слов закатываю штанину и показываю небольшую ссадину на колене. Одновременно несмело поднимаю голову и встречаюсь взглядом с прищуренными отцовскими глазами. "Яб-ло-ком?», — протянул он недоверчиво и сразу как-то посерьезнев. "А ты не врешь? Может, вправду кирпичом? У нее такая на лбу шишка, что и кирпичом-то не каждый сумеет такую набить. Ну и ну! Сроду бы не поверил». "Так где бы я на яблоне взял кирпич?» — возмутился я, — там яблоки и растут. Это у нее под ногами было сколько угодно кирпичей, а у меня только яблоки». "Так ты что с яблони что ли в нее швырял яблоки», — поинтересовалась мать, подойдя ко мне и усаживаясь рядом на лавку». "Ну да! — подтвердил я. — С белушки. Она меня сначала ударила палкой, а потом, когда я залез на самую вершину, стала, как воробья, сшибать кирпичами». "Ну а ты? — Вновь спросила мать, теребя мои нечесаные вихры. - Как же ты сумел от нее убежать? Ведь там же у них еще и собака? Как же она то тебя не порвала?» "Так ведь собака - то на цепи, — стал я пояснять матери, — да потом она... она на меня уже совсем не злится. Ну а бабка... Бабка почему-то хрюкнула, закружилась и легла под антоновку».
Последние мои слова потонули в дружном хохоте брата и сестры, которые стояли рядом со мной и внимательно слушали мои пояснения. Заулыбались и мать с отцом. Не понимая чем я мог их так развеселить, я некоторое время исподлобья за ними наблюдал, потом так же, как и они, расхохотался. Неистовый рев младшего братишки, который появился год тому назад и был разбужен нашим хохотом, резко оборвал так неожиданно возникшее веселье и, казалось, напомнил всем о забытых неотложных крестьянских делах.
Уложив в сумку бруски для заточки кос, отец вышел во двор запрягать коня. Вслед за ним, подхватив на плечо корзину с продуктами, покинул хату и брат Михаил. Мы с матерью вышли последними, когда против окна остановилась телега и отец, сердито крикнул: "Ну скоро вы там!?» В доме теперь осталась одна сестра Аннушка да еще разревевшийся братишка, которого она настойчиво укачивала в зыбке.
Мелкой трусцой бежит наш Воронко, лениво помахивая хвостом и тихо позвякивая удилами, время от времени отец подшевеливает его концами вожжей, смешно причмокивая губами. Кнут лежал у него на коленях, но он им никогда не пользуется — жалеет животных. Мягко катится по песчаной колее телега. Впереди нас едут Рыжовы, а сзади Ивашкины. Наши сенокосные делянки оказались смежными, почему и все три семьи каждый раз выезжают в луга вместе.
Нa передней телеге, вместе с матерью и отцом, едет мой приятель - Степан, а с задней таращит на меня свои глазищи второй приятель - мой тезка Николай, по прозвищу Карла. Рыжовы и Ивашкины — наши соседи через дорогу. Дом Рыжовых расположен против нашего дома, а дом Ивашкиных немного в стороне. Оба мои приятели, на год старше меня, на сенокос они ездят с самого его начала. Всего-то нас, закадычных друзей, насчитывается пять: это еще Колька Кудимов - Кошель и Сидоркин Шурка -Ломонос. Их телег что-то среди едущих не видно, очевидно, Кудимовы и Сидоркины не очень-то торопятся с выездом.
Ребятни на нашем отрезке улицы было не менее двух или трех десятков и каждый из нас, за исключением Степана, носил свою деревенскую кличку.
Друг к другу мы никогда не обращались по имени, а окликали один другого
только по прозвищу. На эти прозвища никто из ребятишек никогда не обижался, если они употреблялись как нарицательные имена, но если этими
прозвищами начинали друг друга дразнить, тогда они приобретали оскорбительную форму и конфликт нередко разрешался доброй потасовкой.
Надо сказать, что в деревнях того времени было очень мало жителей, которые не имели бы присвоенной деревенской клички. Порой, проживши с той или иной семьей рядом, не одно десятилетие, соседи не знали их настоящей фамилии. Когда же обнаруживалось, что их фамилия вовсе не какой-то там Колченогов или Косоротов, а Иванов или Петров, удивленно разводили руками. Чаще всего прозвище было чем-то обосновано, а иногда
прилипало к человеку в результате случайного сравнения его с каким-либо
предметом или животным. Так, например, отец Николая Кудимова за свою
нескладную фигуру и за нерасторопность имел прозвище Кошель, эта кличка перешла и к его сыну. И если бы в деревне кто-то начал искать Степана Кудимова, ему наверняка не так-то скоро удалось разыскать этого человека. А вот Степана Кошеля ему указал бы любой ребенок. Меня за мои толстые губы приятели наградили кличкой Губастик, что вполне соответствовало действительности. Как только наша подвода поравнялась с отъезжающими от дома Ивашкиными, Колька-Карла вскочив с телеги истошно заорал: "Эй, Степка! Смотри и Губана взяли! Видал, как напыжился? Как индюк». Он еще что-то хотел крикнуть, однако, получив от матери увесистую затрещину, оборвал на полуслове, шлепнувшись на дно телеги. Такой выпад со стороны приятеля меня, конечно, обрадовать не мог, однако полученная им добрая затрещина погасила вспыхнувшую у меня в душе обиду. Злорадно улыбаясь, я показываю ему пальцами рога.
Он же в свою очередь из-за спины матери грозит мне кулаком.
На нашем сенокосном участке я еще ни разу не был; если наши оставались там с ночевкой, то продукты им на следующий день носила сестра Аннушка. Мне же до ее прихода приходилось нянчиться с братишкой. За него мне, надо признаться, частенько от нее попадало. Каждый раз, когда сестра занималась какой-либо домашней работой, в мою обязанность входило качать зыбку. Укачав его, я обычно стремился немедленно сбежать в огород или на речку, он же, проснувшись, отвлекал ее от какого-либо дела. В день своего сражения с бабкой я так же должен был с ним нянчиться, никуда не отлучаясь до возвращения сестры с нашего сенокосного участка, куда она относила горшок кислого молока и каравай хлеба.
Страх загнал меня тогда в заречные заросли, а братишка был обречен чуть ли не на двухчасовую тренировку голоса. Koгда сестра вернулась домой, то нашла его до неузнаваемости выпачканным и до хрипоты зареванным. Конечно, если бы я тогда появился дома, то эк безусловно, меня не миновала бы.
Поскрипывают плохо смазанные колеса, постукивая на ухабах ступицами, фыркают, помахивая головами, мел кони, беззлобно покрикивают на них мужики, легонько пошевеливая вожжами. Еще очень рано. Солнце только - только выкатилось из-за горизонта и повисло красным шаром над соседним селом, позолотив края небольшого одинокого облака, плывущего в прозрачной голубой дали. Остался позади выгон, перебрались через зыбучую протоку Юдин исток. Гать через нее, размытую в половодье, еще не успели починить. Впереди нас ожидает еще одна, такая же топкая протока. Романов исток протоки соединяют тянущееся вдоль села озеро с рекой, название которой Пара. Гати через протоки ремонтировались обычно всем селом сразу же после половодья в этом же году из-за поздней весны и задержавшегося разлива отремонтировать их не успели, ездить теперь приходится через броды, где кони вязнут по самое брюхо. Перед протокой с телеги слезаем и перебираемся на противоположную сторону по узенькой полоске земли, оставшейся от насыпи. Там, где эта полоска разрывается промоинами, через них переброшены жиденькие доски. Под ногами взрослых они прогибаются дугой. Едем по участку луга с названием Застики. Этот луг нам, ребятишкам, очень хорошо знаком. Сюда после половодья мы всей ватагой бегали выискивать первые листочки щавеля и по подсохшим холмикам чибисовы гнезда. И вот, как только телеги затарахтели по неровной луговой дороге, сразу же из ближайшей низинки поднялась стая этих крикливых птиц.
После форсирования первой протоки меня неудержимо потянуло в сон. Сказалась утомительная ночь и слишком ранний сытный завтрак. Слежу за
пикирующим чибисами, а у самого слипаются веки. Проснулся я уже на стане, почувствовав, как что-то холодное быстро побежало по спине. Открываю глаза и вижу, что лошадь уже выпряжена и телега стоит, опираясь одной из оглобель на дугу. Отец точит косу, а мать идет в сторону реки с кувшином кваса в руках. Брат же, беззвучно смеясь, льет мне за воротник тоненькую струйку воды. Вздрогнув, как собака после купания, всем телом, соскакиваю на землю и, увертываясь от водяной струи, поспешно отбегаю в строну. Сонливости как не бывало.
После того, как обе косы наточены, втроем отправляемся к нескошенной луговине. Впереди шагает отец, за ним следом идем мы с братом. Мать осталась на стане. Она готовила обед и ворошила скошенное накануне сено. Что буду делать я, пока еще не ясно. Правда, брат говорит, что пока они с отцом косят, я буду подносить им пить. Ну а после обеда, когда они будут все сено складывать в копны, мне их придется свозить к месту стогования. Как это делается, Михаил говорит, что научит. Вот только не знаю, доверит ли отец мне эту работу. Брат-то братом, только всем здесь, конечно, командует отец. Что он скажет, то и придется делать.
Нескошенная луговина показалась мне довольно длинной и широкой. Выглядела же она сказочно красивой. В густой траве тут и там красовались всеми цветами радуги бутоны цветущих растений. Омытые обильной росой, цветы источали настолько сильный аромат, что воздух казался настоянным этими запахами. Не даром у нас в селе шутя говорили, что сеном с наших лугов можно свободно заваривать чай и лечиться от всех болезней. И это было не только шутливое утверждение. Многие жители нашего села, знающие целебные свойства различных растений, собирали их в период цветения и использовали в медицинских целях.
Молча остановившись у угла луговины, отец окинул ее из конца в конец внимательным взглядом и промолвил: "Ну, с богом», — и взмахнул блеснувшей, как молния, косой.
Прошелестела срезанная под корень трава, собранная пяткой косы в небольшую кучу осталась лежать, ощетинившись тонкими концами. Взмах за взмахом и позади отца образовался широкий прокос, а слева улегся шершавый, весь высвеченный огоньками цветов, травяной вал. Когда отец стал недосягаем для косца, находящегося сзади, взмахнул косой и брат, приноравливая свой взмах к взмаху отца. Так, ритмично поворачивая корпус тела вслед скользящим в траве косам, они шаг за шагом отдалялись от одного края луговины, медленно приближаясь к ее противоположной стороне. Как зачарованный смотрел я на играющие световыми отблесками вжикающие косы, на ровные валы скошенной травы и на увядающие под солнечными лучами бутоны цветов. "Вот бы и мне так же покосить», — подумал я. — Да где там, мне и косу, наверное, не поднять. Вон она какая большая, а я-то совсем еще маленький». Каждый раз, заканчивая прокос, отец и брат вытирали пучком травы косы, подтачивали их брусками и, вскинув на плечи, возвращались назад. Я же, не обращая внимания на колючую стерню, мчался к телеге. Набирал большую, слопанную из снарядной гильзы кружку воды, и, прижимая се обеими руками к груди (кружка была довольно тяжелая), подносил се им. Первым утолял жажду отец и, передав кружку Михаилу, сразу начинал новый прокос. Напившись и вылив остатки воды себе на голову, Михаил также начинал взмахивать косой, все время придерживаясь одного до отца расстояния.
Щекочет босые ноги колючая травяная стерня, похрустывают под загрубевшими подошвами ступни сухие травинки. Человеку, привыкшему к обуви, по такой щетке, пожалуй, не сделать и шагу: тысячи острых травинок тут же вопьются в его изнеженную обувью ступню, для нас же, ребятишек, это не проблема. Что такое обувь мы познаем только в суровую пору зимы, да и то только в большие морозы, в период же оттепелей не стесняемся бегать друг к другу босиком, подчас утопая по колено в снегу. С ранней же весны до поздней осени носимся мы со сбитыми пальцами и исцарапанными голенями ног по улицам села, по выгону и даже по колючим заречным зарослям шиповника. В период созревания ежевики кожа на подошвах ног если и мягчеет немного за зимние месяцы, то с наступлением тепла вновь приобретает крепость лошадиного копыта. Раза два-три за лето, когда матери выводят у нас на ногах "цыпки», нам приходится повизжать от нестерпимой боли. Потрескавшуюся от жары и грязи поверхность ступни для смягчения они смазывают после пропаривания в горячей воде сметаной или растительным маслом. Вот тут-то и приходится исполнять танец "маленьких лебедей» под собственный "аккомпанемент». На подошвах же кожа трескается довольно редко, да и то только на пятках. В этом случае с недельку побегаешь с завязанной пяткой, и трещины как не бывало.
Со всей силой натягиваю повод уздечки, хочется заставить Воронка идти быстрее. Воронко, хотя и сильный, но уже довольно старый - ему пятнадцать лет. Коня и телочку купили этой весной. На корову и более молодого коня денег не хватило. Bcю прошедшую зиму отец ежедневно ходил в районный центр подрабатывать , а мать и сестра с раннего утра и до поздней ночи пряли по найму. Всю зиму жизнь семьи была подчинена жестокой экономии во всем. Даже керосиновую лампу зажигали только по большим праздникам, а в будние же дни хатка освещалась лучиновым светцом. На покупку керосина нужны были деньги, а их нельзя было расходовать ни копейки. Гордый по натуре, отец не хотел ни к кому обращаться за помощью, а мать во всем следовала его советам. Пробыв четыре года в немецком плену, отец приобрел профессию плотника, и все надежды теперь возлагал на заработки от строительства. Каждый раз, вручая матери заработанные тяжелым трудом рубли и гривенники, он справлялся об их общей сумме и тяжело вздыхал, услышав неутешительный ответ. Ранней весной, когда с покупкой коня откладывать на будущее стало уже невозможно, а денег все еще было недостаточно, на базар были свезены кое -какие хозяйственные вещи из материнского приданого. Единственная надежда на скоромную пищу в праздничные дни — поросенок.
Поторапливая сейчас Воронка, я вспомнил как в первые дни его пребывания на нашем дворе мы с сестрой Аннушкой украдкой носили ему и телочке, спрятав под рубашонками, вареные картофелины или посоленные ржаные кусочки хлеба. С какой радостью протягивали мы эти лакомства к бархатистым губам коня, перебирая босыми ногами на заснеженных досках крылечка. Неожиданное появление одновременно с конем и шестимесячной телочки внесло в нашу семью столько радости, что в тот день каждый из нас чувствовал себя чуть ли не именинником. Как потом рассказал отец, телочку он купил у того же крестьянина, у которого раньше сторговал коня. Когда между ними было достигнуто соглашение и повод от уздечки из рук хозяина коня перешел в руки отца, крестьянин неожиданно спросил его, не сможет ли он порекомендовать ему хорошего плотника на строительство его домишки. Крестьянин оказался жителем соседнего села Березово, где отцу приходилось уже не раз рубить крестьянские хаты. Вот тут-то и была решена судьба привязанной к задку телеги рыженькой игривой телочки. Отец подрядился на стройку дома крестьянину, а тот в свою очередь предложил в счет будущей оплаты телочку, назначив за нее сходную цену. Так вместе с Воронком переступила порог нашего подворья и будущая кормилица семьи Ражанка. Оживала, оттаивала наша семья с появлением этих желанных животных на нашем дворе. Засветились радостным огнем глаза матери, заулыбался, хотя и изредка, отец. Казалось, огромную и непосильную ношу сбросили они, наконец, со своих натруженных плеч. И хотя впереди еще ждал нелегкий труд хлебороба, он не казался теперь для нашей семьи таким страшным. Отступила как-то стразу от нас ужасная беспросветная бедность. На собственном коне выезжает теперь отец на весенние полевые работы, на собственном коне вожу и я высокие душистые копны сена. На собственном коне мы будем возить осенью тугие ржаные снопы. Теперь мы уже не голь перекатная, как называют у нас в селе тех, у кого в хлеву ни лошади, ни коровы, а хозяева — середняки. Правда, хата у нас еще очень плохая, ну да, как говорит отец, и до нее дойдет черед.
Медленно шагает Воронко, помахивая в такт шагам головой и непрерывно нахлестывая себя по бокам хвостом. На мои понукания он никак не реагирует, понимает, лентяй, что я ему ничего не сделаю, да и оводы его здорово донимают. Не меньше двух десятков вьются вокруг него и жалят где попало. Многих из них я уже прихлопнул, однако меньше их от этого не становится — жужжат, как пчелы, норовят усесться на живот. Когда им это удается, Воронко останавливается и бьет себя по животу задней ногой. Мне от них хотя и изредка, а тоже достается: усядется какой -нибудь незаметно на спину или шею и гвозданет, как шилом.
Каждый раз, возвращаясь за очередной копной, я поспешно ныряю под телегу и жадно припадаю к кувшину с квасом. Пью прямо через край, возиться с кружкой нет времени. До обеда, пока отец с братом докашивали не скошенную луговину, а мать ворошила быстро подсыхающие сенные валки, мне приходилось выполнять обязанности водоноса. Теперь же, когда и на мою долю выпала не менее важная обязанность, должность водоноса сама по себе отпала. Складывают копну брат и отец, мать подгребает граблями остающиеся клочья сена. Подвязывает мне копну тоже она: у нее это получается очень здорово, еще ни одна копна при перевозке не развязалась. Первые несколько копен мать сопровождала меня до места стогования и там показывала как развязывать узлы, стягивающие копну веревок. Развязывать их оказалось не так уж и трудно и теперь с этим я легко справляюсь сам. Работа у нас пошла гораздо быстрее. После обеда, несмотря на сильную жару и духотищу, ни одна семья не стала отдыхать. Наскоро пополоскавшись в реке, все поспешно начали сгребать и копнить сено. Появившиеся перед обедом на далеком горизонте облака, как утверждает отец, предвещают скорую грозу.
Сложив последнюю копну, отец и брат сразу приступают к стогованию, а мать остается у сложенных копен, поджидая моего возвращения от стоговища. Подвозка копен теперь пошла у нас еще быстрее, у стога их теперь отвязывает брат и каждый раз, развернув коня, хлещет его концом веревки по блестящему крупу. Тянуть его за повод мне уже не приходится. Получив изрядный шлепок, он бежит размашистой рысью, а я с поводом в руках мчусь, что есть духу, у него сбоку. Рядом с нами стогуют Рыжовы и Ивашкины. Степан и Карла тоже заняты подвозкой копен, только они не водят коней в поводу, а сидят на них верхами. Каждый раз, подтянув очередную копну, упрашиваю брата посадить и меня на Воронка. Доказываю ему, что возить буду вдвое быстрее и, что самое главное, ноги у меня уже устали. Брат, конечно, меня вполне понимает, однако сажать меня на коня упорно не желает. Он говорит, что я на коне не удержусь, а на первых же шагах коня с него свалюсь. Вози, мол, пока так, пока не подрастешь. Брату уже пятнадцать лет, вот он надо мной и смеется. Брат очень рослый, и, как утверждает мать, не по годам сильный. Каждую подвезенную мной копну он в два приема забрасывает на стог, где командует отец, а потом аккуратно очесывает граблями скаты стожка. Хочется и мне поскорее стать таким же сильным и ловким как Михаил. Только вот что-то я плохо расту. Каждый раз, когда Колька -Карла меня сбарывает и говорит, что я еще мало каши ел, я думаю, что, наверное, и вправду мало. До позднего вечера кипела на лугах работа: все торопились до дождя управиться со стогованием. Последнюю копну мы подвозили вместе с матерью. Она шла сбоку Воронка и придерживала меня за правую ногу. Я же, судорожно вцепившись ему в гриву, восседал на его широкой спине. Заметив мои завистливые взгляды на приятелей, мать, не говоря ни слова, подхватила под мышки и усадила меня на спокойно шагающего коня.
Налетевший под вечер ветерок разогнал назойливых оводов, избавив животных от настоящих мучителей. Часа за два до заката солнце спряталось за выплывающую из-за горизонта тучу и теперь оттуда часто доносилось сердитое ворчание грома. Укрепив скаты стожков длинными, похожими па веревки, скрученным из сена жгутами, все торопливо стали собираться в обратный путь. Закончив стогование раньше всех, мы первыми выехали с сенокосного участка, и теперь наша телега катилась впереди длинной вереницы подвод. Всю дорогу отец сердито покрикивал на Воронка и подхлестывал его по крутым бокам концами вожжей. Сзади нас слышались такие же покрикивания, а иногда и резкое щелканье бича. Все стремились до дождя добраться до дому и укрыться под надежной крышей. Темп движения был очень высок и только при форсировании проток резко падал: протоки можно было преодолеть только шагом. Дождь нас застал уже в селе. Его первые крупные капли зашлепали по пыльной дороге в тот момент, когда наша подвода повернула из переулка к дому. Сильный порыв ветра взвихрил дорожную пыль, подхватил ее и понес вдоль улицы, щедро швыряя в поспешно закрываемые хозяевами окна и двери. Откуда - то донесся глухой удар и вслед за ним дзинькнуло разбитое стекло. Закачались и тревожно зашумели деревья: несколько отломанных веток закувыркались в воздухе, уносясь вместе с тучами пыли, в сразу потемневшую даль. Ослепительно полоснула за селом голубовато - серебристая молния, и почти в тот же миг над нашими головами что-то с ужасающим треском развалилось и покатилось, гремя осколками по выгону, по полям и по окошенным лугам. Всхрапнул остановившийся у ворот хлева Воронко. Закрестилась, шепча "о господи сохрани и помилуй!» соскочившая с задка телеги мать. Как перепуганный насмерть заяц нырнул я в полутемные сени, оставляя на чистых досках крылечка темные пятна грязи. Нe успели мы тогда посуху укрыться под крышей своей хатки, как из ведра окатил нас щедрый Илья - пророк, прогрохотав у нас над головами своей железной колесницей. Забарабанили по окнам крупные дождевые капли, мгновенно заволакивая стекла сплошным водяным потоком. По глубоким колеям дороги устремились в низины мутные говорливые ручьи, ливень делал свое дело. Раз за разом молнии прошивали клубящиеся в вышине космы тучи, а гром, казалось, готов был расколоть ее на мелкие кусочки Каждый раз, когда особенно сильный удар грома сотрясал наш домишко, мать крестилась глядя на образа, а отец как - то непривычно для меня крякал и весело посматривал на нас с Михаилом: "Не трусьте, мол, парни, ничего с нами не случится». Хотя и был он малограмотным, однако знал, что гром это всего-навсего отголосок молнии. И уж если сверкнувшая молния нам не причинила вреда, то боятся грома просто глупо. Конечно, все эти подробности мне стали известны только много лет спустя, в тот же грозовой вечер мне казалось, что еще один такой сильный удар, и наша хатка разлетится по бревнышку. Ливень прекратился так же резко, как и начался. Подобно табуну разъяренных коней пронесся он над селом, оставив после себя мутные потоки воды, да валяющиеся тут и там обломанные ветви деревьев. Выпустив на прощанье по селу небольшой градовой заряд, шквал укатил в неведомую даль, оставив себе в замену тихий благодатный дождичек. Как только ливень прекратился, отец, накинув на голову и спину вывернутый кульком мешок, вышел из дому. На мой вопрос, куда пошел папа, мать ответила, что пошел посмотреть цел ли наш стожок — не развалило ли его ветром. Когда отец вернулся и сказал, что все в порядке, мать поспешно стала собирать на стол. После ужина, прихватив с собой полосатую дерюжку (на рязанщине их называли ватоны), мы с братом пробрались на сеновал и там, устроившись на прошлогоднем сене, незаметно заснули под тихий шелест дождевых капель.
Аппетитно похрустывая только что сорванным с грядки огурцом, стараюсь не отстать от брата Михаила. Он идет быстро и мне время от времени приходится переходить на собачью рысь. По случаю вчерашнего ливня у взрослых выдался неожиданный день отдыха, который брат решил использовать на рыбалке. Разбудил он меня еще затемно, надо было накопать червей и набрать с собой огурцов. Приготовить все это с вечера помешал дождь. Пока мы с ним всем этим занимались, стало совсем светло. Поспешно выпив по кружке молока и прихватив с собой густо посоленный ломоть ржаного хлеба, мы направились быстрым шагом в сторону реки. Зная, что в такой день многие жители села и особенно его сверстники окажутся на речке, Михаил торопился к своему излюбленному месту рыбалки, которое мог занять любой, пришедший раньше нас рыболов. Глубокий омут на крутом повороте реки, где часто слышались тяжелые всплески огромных сомов и метровых щук, как магнитом притягивал к себе многих рыбаков нашей улицы. Хотя рыбья мелочь клевала там и не очень хорошо, однако мечта каждого удильщика поймать на наживку настоящую рыбину, заставляла их порой часами сидеть на берегу и смотреть на неподвижный поплавок. Если же кому-то выпадало счастье поймать на жерлицу подходящую щуку, судака или крупного сома, разговору после этого хватало чуть ли не на месяц. Рассматривая на ходу небольшой вороненый крючок, воткнутый в пробковый поплавок и помахивая сравнительно легким ореховым удилищем с накрученной на него волосяной леской, я начинаю мечтать, что скоро буду снимать с него бьющихся полосатых окуней, колючих ершей и беленьких с красными глазками плотвичек. Если раньше я сопровождал брата как подносчик червей и продуктов, то на сей раз иду на речку как полноценный рыболов. Сняв с деревянных штырей, вбитых в стену хлева, три удочки, брат одну из них вручил мне и сказал, что эта удочка теперь моя. Шутливо, сложив пред лицом лодочкой ладошки рук, как это делают во время молитвы мусульмане, Михаил, пряча в глазах усмешку, серьезным тоном произнес:
" Отныне ты принимаешься в славную плеяду рыболовов-удильщиков. Пусть тебе в этом всегда сопутствует удача и да будет путь твой рыболовный всегда усеян ершами, окунями и плотвичками. Не посрами славного имени "удильщик» и защищай его всеми тебе доступными средствами. Относись с презрением к тем, кто от неумения и зависти будет задавать каверзные загадки, высмеивающие славных удильщиков. Если тебя кто спросит: что такое "на одном конце мокнет, а на другом сохнет», отвечай, что это не рыболов, а болван, у которого в голове сохнет, а под носом мокнет. Будь терпелив и настойчив, не отступай перед трудностями и не будь завистлив к удаче других! Аминь!» С этим словом брат мазнул меня по лицу грязной после копки червей пятерней, по - мефистофельски захохотал, подхватил меня под мышки и выскочил за ворота хлева. Для него это была просто игра, я же воспринял все его слова вполне серьезно и теперь, шагая с ним рядом, мнил себя уже заправским рыбаком, хотя еще не поймал ни одной рыбешки.
Достигнув реки, мы с торной дороги свернули на вьющуюся вдоль берега тропинку, и через несколько минут остановились у крутого обрыва, стена которого была густо изъедена норами береговых ласточек, спустившись к воде, лихорадочно разматываю леску, хватаю первого попавшегося червя и начинаю насаживать его на крючок. Червяк извивается, вытягивается в нитку, скользит между пальцами и падает на землю. Оказывается, насаживать червя на крючок тоже надо уметь. Хватаю его с земли, сильно сдавливаю переднюю его часть пальцами и целю жалом крючка в самый носик. Казалось бы, что острый, как игла, крючок должен легко войти внутрь червя, ан, не тут то было, червяк шевелит носиком и крючок скользит по нему, как по стеклу. Можно, конечно, оторвать ему голову, но тогда он быстро в воде умрет - нужно же чтобы червяк подольше там шевелился. Старательно ловлю жалом носик и, наконец, червяк на крючке. Первый заброс вышел неудачным. Во второй раз леска легла в нужном направлении и теперь осталось только ждать, когда рыба клюнет. Как изваяние застыл я на месте, не спуская глаз с поплавка, весь поглощенный ожиданием поклевки. Когда на самом глубоком месте омута ударила хвостом какая - то большая рыбина и веером метнулась от того места рыбья мелочь, я вздрогнул от неожиданности и весь напрягся как перед прыжком с высоты. В мыслях тотчас же возникло видение, что это только что бултыхнувшая рыбина плывет в мою сторону и вот-вот должна схватить насаженного на мой крючок червяка. И тогда... Механически рука сама тянется к воткнутому в берег удилищу, однако поплавок ведет себя абсолютно спокойно, не предвещая желанной поклевки. Проходит минута, другая, а потом и все полчаса, напряжение постепенно спадает — клева нет.
Поудобней устроившись на кем-то принесенном пласту дернины, достаю из сумки очередной огурец и нехотя начинаю его жевать, откусывая небольшими кусочками. Настроение падает. Пробежали, потряхивая удилищами, братья Коробковы; за ними спорым шагом прошагал друг Михаила Василий Гришаев (по уличному Деряба). Протрубил на нашей улице пастушечий рожок, послышался разноголосый коровий рев, заблеяли овцы. Взошедшее солнце окрасило нависшую над водой пелену тумана в светло-розовый цвет. Еще азартней заскрипел в заречных лугах коростель, и залился неудержимой песней завсегдатай голубой высоты - жаворонок. Из прибрежной заросли кувшинок выплыла на чистую воду здоровенная лягушка и, растопырившись на поверхности воды, уставилась на меня своими бесцветными глазищами. Клева нет. Поочередно смотрю то на лягушку, то на поплавок - оба неподвижны
Еще раз на середине реки ударила большая рыбина и вновь рыбья молодь метнулась дождем во все стороны, спасаясь от чьей-то зубастой пасти. Добежавшая до берега волна качнула раз-другой поплавок и лягушку, но потом по-прежнему все замерло. Поднявшееся солнце разогнало туман,
и гладь реки теперь заблестела, как зеркало. Надежды на хороший улов начали таять в моей душе так же, как и таял туман над рекой. Сидеть долгое время неподвижно и смотреть на "застывший» на одном месте поплавок становится просто невмоготу. Peшительно поднимаюсь с дернины и, резко
наклонившись, судорожно хватаюсь за конец удилища - поплавок ожил. Потанцевав немного на месте, он медленно, не прекращая шевелиться, потянулся в сторону кувшинки справа от меня. При моем резком движении моя лупоглазая соседка, плеснув задними лапками, ушла под воду и спряталась на дне в прибрежных водорослях. Присев на корточки и не выпуская из рук удилища, я стал ждать момента, когда рыба клюнет по -настоящему. Бывая с братом на каждой рыбалке и наблюдая за его приемами ужения, я в какой-то мере уже был знаком с этой премудростью, хотя самому еще ни разу не приходилось подержаться за настоящее удилище. Мне хорошо запомнились моменты поклевок, при которых он делал резкие рывки удилища в сторону, подсекая рыбу, и теперь, дрожа всем телом, я ждал этого момента. Коснувшись широкого листа кувшинки, поплавок на секунду замер и резко ушел глубоко под воду. Рванув со всей силой удилище вверх, я почувствовал как что-то большое и сильное забилось на конце лески. Откинувшись всем корпусом тела назад, я мертвой хваткой вцепился обеими руками в согнувшееся дугой удилище, стараясь преодолеть сопротивление рыбины и выбросить ее на берег. Не имея опыта по вываживанию крупных рыб, я, бесспорно, упустил бы тогда свой первый трофей и, очевидно, лишился бы и подаренной мне рыболовной снасти. Поглощенный борьбой с бешено сопротивляющейся рыбиной, я не слышал, как угрожающе захрустело удилище и не видел, что конец у него настолько согнулся, что должен был неминуемо отломиться. Все было бы конечно, не вмешайся своевременно в эту борьбу Михаил. Подбежав ко мне, он вырвал из рук удилище и плавно опустил его над водой. Мечущаяся перед этим рыбина как - то сразу успокоилась. Медленно перебираясь руками по удилищу, одновременно не допуская ослабления лески, Михаил шаг за шагом передвигался к песчаной отмели, увлекая к ней и рыбину. Спокойно, без рывков подтянул он ее к отмели и потом, быстро выбирая леску, волоком вытянул ее на берег. Только оказавшись на поверхности воды, рыбина сделала несколько отчаянных прыжков, сверкнув на солнце полосатыми боками. На берегу же часто забила хвостом и запрыгала, сгибая и разгибая свое сильное тело. Не снимая ее с крючка, брат схватил рыбу обеими руками поперек и, подняв на уровень груди, с силой бросил на землю. Глухо упарившись о землю, красавец-судак несколько раз судорожно глотнул губастой пастью воздух и, потрепетав грудными плавниками и хвостом, затих, уставившись на меня остекленевшими глазами.
Как зачарованный стоял я перед ним, боясь громко дышать и пошевелиться. Не хотелось верить, что это на мою удочку, а не на удочку брата попалась такая здоровенная рыбина. И пусть ее не я, а брат вытянул нa бepeг, однако в его поимке есть доля и моего труда. Всякая рыба водилась
по тому времени в нашей реке: сом, щука, окунь, плотва. Они то и были постоянными трофеями рыболовов-любителей. Изредка везучим удильщикам удавалось подцепить и небольшого, в 300 - 400 граммов судачка, на живую насадку. Крупные же экземпляры попадались чрезвычайно редко. И вот теперь, рассматривая этого полуметрового красавца, брат всем своим видом выражал крайнее изумление. Домой мы вернулись далеко за полдень. Наскоро перекусив кружкой молока и горбушкой ржаного хлеба, я поспешил на улицу, дабы поделиться распирающей меня радостью со своими друзьями. Радостно подпрыгивая на одной ноге и улыбаясь во весь рот, я выскочил на улицу и... нос к носу столкнулся со своим заклятым врагом — бабкой. Согнувшись под тяжестью ведра с водой, она только что поравнялась с нашим крылечком и от неожиданной встречи со мной чуть его не выронила. Сделай она еще хотя бы один шаг, и я неминуемо врезался бы ей в бок. Вид у бабки, надо прямо сказать, был довольно-таки страшен. Здоровенная шишка с синим отливом по краям красовалась у нее точно по середине лба, темные круги синяков, похожие на большие перезревшие сливы, светились под запухшими злыми глазами. Ну, а нос, когда-то напоминающий маленькую морщинистую пуговку, теперь напоминал средней величины баклажан светло-оранжевого цвета. Ведьма, настоящая ведьма, стояла передо мной и жгла меня своим колючим взглядом. Бежать, немедленно бежать, подсказывало мне мое сознание, однако ноги отказывались повиноваться. Вместо того, чтобы задать как можно скорее стрекача, я неподвижно стоял перед бабкой, глупо улыбаясь и по-совиному хлопая глазами. Трудно сказать, сколько бы мы так простояли, рассматривая друг друга, если бы бабка, опомнившись первой, не влепила мне изрядную затрещину. И через минуту я сидел в хате с основательно испорченным настроением.
Незаметно окончилось лето. Щедрая красавица осень вступила в свои права. Сжата и свезена в риги рожь, скошены просо и овес. В полях остался
только картофель. Его будут убирай, после легких утренних заморозков, когда подмерзшая ботва потеряет свой ярко-зеленый цвет. Тогда, как говорят старики, клубни перестают расти. Пока же все взрослое население с раннего утра и до позднего вечера находится на гумнах. Оттуда непрерывно доносится дробный перестук цепов. Используя каждый погожий день, все торопятся закончить молотьбу. Для нас, ребятишек, это самая веселая пора. Целыми днями мы табунимся на гумнах, то помогаем на молотьбе, то играем в излюбленную игру yxopонки. Когда же играть надоедает, мы, исколотые до крови твердыми соломинами, покидаем хитроумные ходы в соломенных стожках и отправляемся на просянище разыскивать сладкий, с восковым отливом, душистый паслен. Он нам заменяет все сладости на свете. Жаль только, что его с каждым днем становится все меньше. И вот наступает день, когда, избегав все знакомые места, мы не находим и веточки. Тогда уставшие, разочарованные, покидаем всей оравой некогда гостеприимное поле. Больше на нем нам нечего делать до будущей осени.
Медленно идем по пыльной дороге, щурясь от ярких лучей низко опустившегося солнца. Длинные тени, как сказочные великаны, неотступно следуют за нами, неизменно повторяя все наши движения. Немножко грустно и немножко обидно: не оправдались наши надежды и чаяния, идем как после потери чего - то самого близкого и дорогого. Но недолго тихий ангел парит над нашими головами. Тем и отличается беззаботное детство от впечатлительного отрочества и юности, что не может долго грустить. Вот Колька-Карла незаметно подставил Шурке-Ломоносу ногу и тот растянулся на дороге, подняв целую тучу Вслед за ним полетел и сам Карла, его сзади толкнул на Ломоноса Степан. С криком "Куча мала» - падаем на них и мы с Николаем Кошелем, а на нас сверху прыгают Степан и Мишка-Коробок. Минуту тому назад спокойно идущая компания теперь превратилась в барахтающийся посреди дороги, визжащий и хохочущий клубок. Долго барахтаемся мы в дорожной пыли, подставляя друг другу ножку, пока кто- нибудь из компании не крикнет: купаться! Тогда, обгоняя друг друга, мчимся мы что есть духу на озеро, чтобы хоть немного смыть с себя налипшую за день пыль. Купаться в речку мы теперь ходим только в жаркие дни, когда вода в ней немного прогревается, в основном же купаемся в озере, на песчаной отмели у большого оврага. Вода там всегда чистая и очень теплая. Еще не добежав до отмели, на ходу стягиваем с себя штаны и рубашки и хлещем ими друг друга. Потом, подскакивая, как козлята, визжа и толкаясь, бросаемся в воду, поднимая фонтаны искрящихся брызг. Купанье, как и все остальное, проходит у нас всегда весело и непринужденно. За неимением мыла заскорузлые руки и ноги старательно, порой до боли, оттираем мокрым песком. После таких процедур они в какой-то мере становятся все же немного белей.
Домой, как обычно, возвращаемся только после захода солнца, когда воздух как-то сразу свежеет, а над водой появляется легкая дымка тумана. Село в это время наполняется, как всегда, шумами вечерней суеты. Почти из каждого двора доносятся звуки ударяющихся о стенки подойников тугих молочных струй. Изредка раздается сердитый женский окрик, усмиряющий какую - нибудь неспокойную пеструшку или буренку, кое-кто с длинной хворостиной в руках бегает по селу, разыскивая куда-то запропастившихся овечек. Вот из переулка, махая раскинутыми в сторону руками, появляется мать Степана, тетка Аксинья. Впереди ее бегут, постукивая точеными копытцами, два хорошеньких кудрявых ягненка-близнеца. Отбившись от матери, они потеряли свой двор и теперь, жалобно блея, рвутся в разные стороны. Судя по выбившимся из-под платка волосам и раскрасневшемуся потному лицу, можно было безошибочно сказать, что вымотали они ее основательно. Всей компанией бросаемся к ней на помощь, отрезая ягнятам путь к отступлению. И через минуту ягнята уже тычутся мордочкой в бока обрадованной и чрезвычайно довольной матери. Сделав доброе дело, садимся на бревна у "карлушкиного» амбара и еще с полчаса сидим, любуясь красивыми розовыми облаками и угасающей вечерней зарей. Постепенно стихает и деревенский шум. С легким треском открывается окно в нашей хате и протяжный голос матери: "Колька, ужинать!» поднимает меня с шершавого бревна. Нехотя расходимся по домам. Еще один день ушел из нашего детского бытия, еще на один день мы стали старше.
Окончился сентябрь, порадовав сельчан ясными погожими днями бабьего лета. Погода стала истинно осенней. Подули холодные северо-западные ветра, неся низко над землей лохматые полчища тяжелых свинцовых туч. Зачастили длящиеся по несколько суток мелкие нудные дожди. Как-то незаметно исчезли с выгона огромные грачиные стаи, потянулись на юг, переговариваясь на своем птичьем языке, длинные гусиные косяки. Заплакали над пустыми полями журавли. Скучное настало время. Сижу на лавке у чуть приоткрытого окна и смотрю на небольшую стайку мокрых нахохлившихся воробьев. Сестра Анна, мурлыча себе под нос какую-то ей одной понятную песенку, укачивает всхлипывающего братишку. На улице ни души. Вчера Михаил поставил на груше две клетки - ловушки. Надо бы сходить на огород проверить, не попало ли в них чего, да боюсь, как бы от матери опять не влетело. Пройти незаметно через сени мне, конечно, не удасться, там вся наша семья занимается засолкой капусты. С утра-то и я принимал в этом мероприятии активное участие: грыз кочерыжки от кочанов и наелся их аж до горечи во рту. У Ивашкиных тоже, наверное, рубят капусту - вон тетка Настя вытащила полную кошелку зеленых листьев и вывалила их в загородку овцам. Чем-то занимается приятель? Наверное, мастерит клетки. Ему-то их есть куда ставить, не то что нам с Михаилом. Вон у них сколько вишенника - ставь хоть десяток. Но как же все-таки сбегать в огород? Через окошко что ли выскочить? Пожалуй, так и сделаю. Надо только дождаться, подумал я, когда сестра выйдет в сени, иначе она сразу поднимет крик. И когда только уснет эта горластая рева. Сколько сестра его не качает, а он все хнычет и хнычет. Правда, мать говорит, что у него режутся зубы, поэтому он и капризничает. Ну так у всех когда-то резались зубы. Просто родился таким
плаксой — вот и все. Вон у Степки брат Минька никогда не орет, сосет себе хлебную соску, да посмеивается. Вот это брат так брат, не то что этот — пищуха какой-то. Надоел! От моих дум отвлекло тревожное щебетанье поднявшейся с завалинки воробьиной стайки. Побольше приоткрываю оконную створку и наполовину высовываюсь наружу. Хочется узнать, кто же это появился у нашего дома. Смотрю в обе стороны и никого не обнаруживаю, улица по-прежнему пуста. Но кто же все-таки спугнул воробьев? Оглядываю всю завалинку и неожиданно встречаюсь с хищным взглядом соседского кота-рыжика. Он стоял, облизывая длинные рыжие усы и медленно пошевеливал пушистым хвостом. Быстро достаю из кармана рогатку и запускаю в него круглый камешек-голыш. Мелькнув рыжей молнией, кот мгновенно исчезает в подворотне нашего хлева, а вспугнутая воробьиная стайка перелетает на другое дерево и усаживается ближе к вершине. Из-за неудобства я, конечно, попасть, в кота не cмог, однако страха на него нагнал изрядно. Хорошая все же вещь рогатка, очень удобно из нее палить. Такой маленький камешек, а как далеко из нее летит. Руками его ни за что так далеко не бросить. Надо будет, когда перестанет дождь, сбегать в овраг и набрать камешков побольше, а то скоро нечем будет палить. Совсем их осталось мало. Высыпаю остатки камешков на подоконник и начинаю сосредоточенно считать раз, два, три… и вдруг ощущаю, что в хате стало совсем тихо. Поворачиваю голову в сторону зыбки и вижу, что она потихоньку покачивается, а сестры около нее уже нет. Поспешно собираю камешки, высыпаю их в карман и, развернувшись на подоконнике, спускаюсь на завалинку.
Чтобы попасть в огород, мне предстоит пройти чуть ли не вокруг всей хаты, а бежать сразу от окошка по жидкой грязи у меня пока нет никакой охоты. Это удовольствие мне предстоит испытать уже в самом огороде. Завалинка не очень широкая, почему и идти по ней приходится боком. Добираюсь до угла и сразу попадаю под мелкие и холодные дождевые струи. Ветер пригоршнями бросает их мне в лицо и на босые, сразу ставшие красными, ноги. Рубашка спереди мгновенно становится мокрой и начинает неприятно липнуть к телу. Идти дальше по завалинке уже нет никакого смысла, с этой стороны она так же размокла, как и рядом проходящая тропинка. Решительно соскакиваю вниз и, утопая всеми ступнями в холодной грязи, шагаю к огородной калитке. Прогулка по осеннему дождю в одной рубашке и босиком, хотя и не явилась для меня особой неожиданностью, однако оказалось не совсем приятным явлением. Чтобы сократить расстояние от калитки до груши, иду уже не по тропинке, а напрямую по пустым теперь огуречным грядкам. Рыхлая земля, смешиваясь с былинками мокрой трапы и длинными плетями увядшей огуречной ботвы, здоровенными комьями грязи налипает на ноги. Идти сразу становится тяжело и чтобы освободиться, приходится сильно встряхивать то левой, то правой ногой. До груши добираюсь совершенно мокрым и изрядно продрогшим. По телу волна за волной бегут крупные мурашки, а зубы выбивают частую и громкую дробь. Подхожу к клеткам и подпрыгиваю от радости: в одной из них, с захлопнутой дверкой, громко тараракая, бьется красивая синичка. Поспешно снимаю клетку с дерева и, не чуя под собой ног, мчусь назад, разбрызгивая по сторонам холодную жидкую грязь. Перед тем как проникнуть в хату немного ополаскиваю ноги в луже перед окном и, оставив на подоконнике и на полу грязные следы, с клеткой в руках пулей влетаю на печку.
Зима на Рязаньщине, как и во всей средней полосе России, обычно начинается в конце ноября или в начале декабря. Исчезают где - то на юго - востоке мохнатые стаи темных свинцовых туч, перестает барабанить по окнам мелкий назойливый дождь, устанавливается ясная тихая погода. Легкий в пять - шесть градусов морозец подсушивает расквашенную непрерывными дождями землю, а лужи и озера покрывает хрустально -прозрачным, с голубым отливом, звенящим ледком. С утра и до позднего вечера носимся мы на самодельных коньках по льду подгорного озера, нередко разбивая носы и колена о его твердую скользкую поверхность. Коньков настоящих никто из нас, конечно, не имеет. Катаемся на деревянных клиновидных колодочках, обтянутых понизу толстой проволокой. Сооружение это, надо прямо сказать, довольно неуклюжее и удержаться на нем поначалу не так-то и просто, Первые несколько дней приходится возвращаться домой со здоровенными шишками на лбу и затылке, а то и с распухшим расквашенным носом. Мне, как начинающему осваивать конькобежную науку, достается, пожалуй, больше всех. После каждого выхода на лед возвращаюсь домой совершенно обессиленным и основательно избитым. Коньки мне никак не хотят подчиняться. Не успеешь сделать и двух шагов от берега, как они начинают разъезжаться в разные стороны или почему-то вдруг резко рвутся вперед. Ну и ковыряешься на льду, как подбитая ворона. Степан и Колька Kapла падают редко, они еще в прошлую зиму научились хорошо кататься, а вот Шурка-Ломонос тоже, как и я, больше лежит на льду, чем катается. У него коньки совсем плохие - одни деревяшки; проволоки снизу нет и шмыгает он на них, как на лыжах. Колька-Кошель совсем без коньков и катается на куске липовой коры, а падает, пожалуй, не меньше нашего. У него только забот меньше: откатался, зашвырнул кору в заросли да и пошел домой. А нам еще нужно коньки от лаптей отвязать, а пока развяжешь обледеневшие веревки, все ногти поломаешь. Девчонки на берегу над нами потешаются: со льда-то мы их вытурили, чтобы не путались под ногами, вот они в отместку над нами и смеются. Варька - Зайчиха так просто уже охрипла от визга, а Танька - Жоня без конца строит нам рожи и тоже громко хохочет. Обидно, конечно, надавать бы им хороших тумаков, да вот на коньках - то нам их, конечно, не догнать. Уж лучше уехать от них подальше, пусть себе потом орут сколько им захочется. "Шурка! -.....зову приятеля, — поехали на ту сторону, там лед получше, да и на рыбок посмотрим. Пусть эти вороны тут катаются - не жалко». " Пос.. .гак», отвечает мне Ломонос, вновь опрокинувшись на спину и гакая при ударе об год. Дружный хохот раздается на берегу, а Варька - Зайчиха злорадно парирует: "Сами -то вы мокрые вороны, шагу проехать не можете. А тоже мне поехали. Вон Ломонос уже поехал на гузне—догоняй скорей,—не то yскачет!» С трудом добираемся до противоположной стороны озера, почесывая ушибленные места, долго лежим на льду, любуясь сквозь его прозрачную синеву красивыми водорослями и плавающими меж ними рыбешками.
Вся вторая половина декабря прошла в метелях и свирепых северных ветрах. Снегу намело столько, что крыши многих хат стали продолжением огромных сугробов. Пока по улицам и дорогам гуляла колючая поземка или падали с неба тяжелые хлопья снега, на улицу меня не пускали. Больше двух недель просидел я у окошка, жадно вглядываясь в мечущуюся за окном снеговую муть, надеясь увидеть там кого-либо из приятелей. Улица оставалась пустой и только ближе к обеду на ней на короткое время появлялись взрослые с ведрами и коромыслами в руках. Каждый из них спешил поскорей добраться до колодца и, набрав воды, вновь спрятаться в теплой хате. Перед новым годом метель разыгралась особенно сильно. Всю ночь что-то выло и хохотало в трубе, царапало по стенам и стеклам окон. Ветхая наша хатенка, казалось, вот-вот опрокинется и, как надутый бычий пузырь, покатится вдоль улицы. Долго в эту бурную ночь мне не удавалось уснуть. Давно уже раздавался в хате громкий отцовский храп и слышалось посапывание рядом лежащего Михаила, несколько раз принимался кряхтеть и ворочаться в зыбке младший братишка. Мне очень хотелось, чтобы кто-то из взрослых проснулся и встал с постели хотя бы на одну минуту. Гнетущее чувство одиночества, вызванное воем метели, непроглядной темнотой заполнившей нашу маленькую хату, усиливалось еще и возникающими в воображении страшными картинами: то я видел себя одиноким путником, пробирающимся сквозь беснующиеся снежные вихри в пустынном поле, то убегающим от голодной стаи волков, то барахтающимся в глубоком снегу большого оврага. От жалости к самому себе к горлу вдруг подкатывает твердый ком, и слезинки одна за другой бегут по щекам, смачивая наволочку общей с братом подушки.
Измученный вконец назойливыми воображениями незаметно засыпаю
и оказываюсь на краю глубокой пропасти. На ее противоположной стороне вижу своих товарищей, которые что-то мне кричат и, гримасничая показывают куда-то мне за спину. Поворачиваю голову назад и с ужасом вижу, как ко мне мчится разъяренная бабка. Вот она сделала огромный прыжок и остановилась в двух шагах от меня. Поводя из стороны в сторону длинным крючковатым носом, она, как собака, начала обнюхивать воздух. Зная, что ведьмы очень боятся молитв, об этом мне часто говорила мать,я торопливо начинаю креститься и читать "отче наш». Прочитав первую сточку "отче наш иже еси на небеси», — я вдруг понял, что забыл продолжение молитвы и механически повторяю одни и те же слова. А избавится от нечистой силы можно только тогда, когда прочитаешь всю молитву и плюнешь три раза через левое плечо. Лихорадочно стараюсь восстановить в памяти ее текст, внимательно наблюдая за бабкой. Повторив несколько раз начало молитвы и убедившись, что ее я окончательно забыл, прихожу к выводу, что спастись от ведьмы - бабки смогу только бегством. Необходимо только как-то перебраться через овраг, а там недалеко и до дому. Прячась за высокими кустами полыни, ползу по кромке оврага, надеясь обнаружить пологий спуск и ту тропинку, по которой мы всегда переходим овраг. Ни того, ни другого обнаружить мне никак не удается. По-прежнему берег оврага отвесной стеной уходит куда-то в темную зловещую глубину. Ползу, лихорадочно работая руками и ногами, и вдруг вижу, что противоположная сторона оврага быстро закрывается пеленой густого тумана. Исчезли товарищи, исчезли дома нашей улицы и только вершинки высоких деревьев еще видны над колышущимся туманным морем. Путь к отступлению для меня оказался закрытым и никакой возможности спастись от ведьмы - бабки уже не предвидится. Выход теперь только один: нужно
перелететь овраг, поднявшись выше полосы тумана, и опуститься рядом с раскидистой старой ветлой, на которой мы с братом прошлой весной установили скворечник. Но как же решиться лететь, если мы, ребятишки, знаем, что ведьмы летают гораздо быстрее людей. Ведь она меня обязательно схватит. Хорошо бы туман затянул и эту сторону, тогда бабка ни черта бы не
увидела. А может быть, подумал я, сначала нырнуть вниз в туман, а потом
уже подняться кверху? Это, пожалуй, вернее всего. Осторожно подползаю к кромке оврага и, напружинив ноги и руки, резко отталкиваюсь и лечу, делая руками и ногами плавательные движения. Лечу сначала горизонтально, потом, решив, что пора выбираться из тумана, начинаю подниматься кверху. Туман становится все реже и реже и, наконец, я оказываюсь высоко над ним. От сознания того, что провел злую ведьму, на душе сразу становится веселее и я, наслаждаясь прелестями полета, начинаю, как голубь, кувыркаться в воздухе. Вдруг длинная костлявая рука с огромными когтями на пальцах хватает меня за правую ногу и с силой тянет вниз, в туман. Дико вскрикнув, я что есть мочи начинаю вырываться из ее цепких пальцев, колотя по ним пяткой левой ноги. Поняв, что вырваться мне ни за что не удасться, я согнувшись в кольцо, обеими руками хватаю за запястье бабушкину руку и впиваюсь в нее зубами. Заорав почему-то голосом брата, бабка мгновенно вырывает у меня из зубов руку и дает мне в бок здоровенного тумака. Открываю глаза и вижу, что брат корчится от боли и показывает стоящей рядом с печью, и как видно сильно перепуганной матери укушенную у локтя руку. Потом хватает меня другой рукой за нечесаные вихры и с силой дергает, поясняя матери: он, гад, сначала саданул меня коленом в живот, а потом схватил руку и давай кусать. Вот зверюга. "О господи! — шепчет она, и в праздник-то господень с вами приходится грешить! Никакого от вас покоя!» И вдруг с криком: "Что же ты наделал паршивец», награждает меня звонким подзатыльником. Не столько от боли, сколько ради приличия начинаю негромко всхлипывать и, чтобы избежать второй оплеухи, отползаю вглубь печи. Печь у нас широкая, при нужде на ней может уместиться вся наша семья. Спим же мы на ней, обычно, только втроем: брат, сестра и я. Меня как младшего всегда кладут в середину. С краю и у стенки я ложиться
мне боюсь: у стенки мне не дают уснуть тараканы, а с краю боюсь упасть с печи. Пока мать, охая и причитая, перевязывает руку брату, сижу забившись в дальний угол. Мне хорошо видно, как брат морщится, когда мать мажет ему йодом место укуса и как потом заматывает руку чистой тряпицей. Плакать мне совсем не хочется, однако для самообороны продолжаю негромко всхлипывать. Закончив перевязку, мать от стола торопливо отходит к пустой печи, и на ходу бросив мне грозное: "А ну перестань, пока я тебя рогачом не огрела! Идол губастый! Прости господи мою душу грешную! Изуродовал брата, анчихрист!» Слово антихрист почему-то у нас в селе никто правильно не выговаривает. Все считают правильным в этом слове букву "т» заменять буквой "ч». Очевидно, анчихрист как ругательство звучит весомей, грозней, а антихрист кажется более мягким. В этом, конечно, я разобрался гораздо позднее — лет пять-шесть спустя, когда мне многое стало понятно в русской грамматике.
Убедившись, что гроза вроде бы миновала и мне не грозят больше тумаки, потихоньку переползаю ближе к краю, устраиваюсь за большой общей для нас троих подушкой, которую предусмотрительно укладываю впереди себя, и принимаюсь наблюдать за братом. Он не спеша одевался, готовясь идти в хлев давать корм скоту. Мать, гремя ухватами, возится у печи, поминутно переставляя тяжелые чугуны то ближе к огню, то отодвигая их, чтобы не так сильно кипели. Обо мне, конечно, они уже забыли, каждый занимался своими делами. Окончив одеваться, Михаил, тут же исчезает в клубах морозного воздуха, который врывается в хату в открытый проем двери. На короткое время в хате становится непривычно тихо. Быстро слезаю с печи и ощущаю под ногами прохладную, пахнущую морозцем ржаную солому, потихоньку пробираюсь к столу. Мать стоит над дежой со сковородой и большой деревянной ложкой. Ага! - соображаю я, значит, она сейчас начнет печь блины. Вот только даст ли она мне хоть один до прихода из церкви отца и сестры? Наверное, нет. Да и за брата мать на меня, наверное, еще сердится. Где уж тут мечтать о блинах, коль так оскандалился. Приснится же в такой день старая ведьма, чтоб тебя черти забрали. А, может, все - таки даст, успокаиваю сам себя, если хорошенько попросить? Или в чем-нибудь матери помочь? Ну вот хотя бы собрать с пола солому. Пол теперь, конечно, уже хорошо просох и ее вполне можно убирать. Пока брат возится в хлеву, солому нужно подгрести к порогу и чисто подмести пол. Ну а когда он вернется, помочь ему ее связать и вынести в сени. Вот тогда уж наверняка блин можно будет получить. Решительно слезаю с лавки и начинаю от переднего угла руками и ногами сдвигать солому к двери. Удивленная такой моей небывалой прытью, мать с минуту молча за мной наблюдает, а потом, усмехнувшись, спрашивает: "Что это ты, сынок, так рано принялся за работу, или вину свою хочешь искупить? Ну - ну! Поработай малость, а то мне самой пока не до пола».
Сдвинув всю солому к порогу и сложив ее аккуратным валиком, чтобы
ее легче было связать, я старательно подмел полынным веником пол и оставшуюся полову выбросил в помойное ведро. Теперь аккуратно протертые песком и чисто промытые доски отливали яркой восковой желтизной, придавая хате праздничный вид. Разбросанная сразу после мытья по всему полу солома сохранила его идеально чистым. Покончив с уборкой, усаживаюсь на скамейку у края стола и наблюдаю за проворными движениями матери. Умело орудуя в печке чепелой, она раз за разом выхватывает оттуда раскаленную сковороду и, опрокинув в нее черпак жидкого теста, покачав ее с боку на бок, быстро отправляет в печь. Блины у нас в селе пекут только из пшенной муки, так как ржаная мука для них считается непригодной. Чтобы получить такую муку, тщательно промытое и просушенное пшено толкут в ступах и просеивают через мелкое сито. Хотя труда для получения такой муки затрачивается немало, зато блины из нее получаются одно объедение. Светло-желтые, пышные, как губка, они занимают одно из главенствующих мест на любом праздничном столе. Сдобренные сметаной или каким-либо маслом (животным или растительным), блины не только для нас, ребятишек, являются своеобразным лакомством, но и взрослые предпочитают их многим праздничным блюдам. Глотаю слюни и не спускаю с матери глаз. Она же на меня совсем не обращает внимания, знай себе погромыхивает сковородками. Прежде чем налить на сковороду тесто, она быстро трет ее кусочком ветчины со шкуркой. Сковородка скворчит, а по хате расходится вкусный запах жареного сала.
Вернулся из хлева Михаил, вместе с ним в хату ворвался клуб холодного воздуха, связал веревкой собранную мной солому и вновь отправился в хлев. От впущенного в хату холодного воздуха начали мерзнуть ноги, надо вновь забираться на печь. Тут в хату вбегает сестра Аннушка, раскрасневшаяся, как спелая вишня, с опушенными инеем длинными ресницами и выбившимися из- под платка волосами. За ней, срывая на ходу льдинки с усов, переступает порог и отец. Вскоре из хлева возвращается и Михаил. Семья вся в сборе. Не спеша мать начинает расставлять на столе немудреную крестьянскую снедь. Большая глиняная миска с жирными щами занимает, как и обычно, центр стола - это основа каждого праздничного обеда. К ней, в зависимости от торжества, могут пристроиться еще два-три немудреных блюда, и сервировка на этом заканчивается. Мясное у нас в доме, особенно и будние дни, бывает крайне редко, разве что только тогда, когда кто-либо из близких родственников, живущих вдали от села, появляется в нашей хате. Тогда какая-нибудь хохлатка или пеструшка расстается со своей куриной жизнью. В праздничные же дни не только у нас, а и в каждом сельском доме щи варятся обязательно с мясом. За неделю до нового года во многих дворах начинают визжать откормленные для убоя свиньи и поросята. При хорошей погоде дня три-четыре пылают по всей улице большие соломенные костры, на которых палятся свиные туши. Воздух наполняется густым запахом горящей щетины и едучим дымом горящей соломы. Нам, ребятишкам, доставляет огромное удовольствие бегать от костра к костру, разглядывая опаленные рыла "машек» и "борек». Родственникам или соседям, у которых не оказывается убойной скотины, отвешивают в долг для встречи праздника 2-3 килограмма свеженины. Даже самый захудалый хозяин не сядет за праздничный стол без наваристых щей и стопки пшенных блинов.
На сей раз щи у нас сварены с бараниной. Кусок мяса с большой костью в середине мать крошит в другой чашке на мелкие кусочки, потом аккуратно, чтобы не брызнуло на стол, вываливает все это в чашку со щами. Koсть, как правило, кладет на край стола для отца. Это привилегия главы семьи. Тарелка с высокой горкой блинов, порезанных крест накрест, ставится рядом с чашкой со щами. Если бывает из чего, то часто к празднику варят холодец, или как его называют на Рязанщине – студень. Тогда миска с ним занимает на праздничном столе не менее почетное место. У нас в этот раз студня нет, зато рядом с блинами мать поставила большую сковороду яичницы. Пока все это перекочевало на стол, Михаил по команде отца спустился в подполье и вернулся оттуда, держа в одной руке миску с солеными огурцами, а в другой запотевшую бутылку самогонки. На этом подготовка праздничного стола закончилась, и теперь мы по команде матери минуты две усердно молимся, а потом чинно усаживаемся за стол (каждый на свое постоянное место) и ждем дальнейших команд отца. Вытянув из бутылки деревянную пробку, он льет в стакан граммов десять самогонки и подносит мне как самому младшему – так у нас принято. Храбро опрокидываю самогон в рот и чувствую, как загорелось на языке и в горле, подхватываю ложкой здоровенный кусок яичницы и принимаюсь его поспешно жевать. Закусывать спиртное у нас разрешается любым блюдом, кроме покрошенного в щи мяса. Прожевав яичницу, беру ломтик блина и так же поспешно с ним расправляюсь. Второй кусочек блина я ем уже не торопясь, так как мать и отец уже начали есть щи, а это значит, что на все остальное наложен запрет. Щи из тарелки вычерпываем до тех пор, пока уже становится невозможно набрать их в ложку. Стук по краю миски отцовской ложки разрешает брать по кусочку мяса. Больше за один раз брать запрещалось. Нарушитель этого правила может поплатиться собственным лбом, испытав на нем крепость ложки отца или матери. Завтрак проходит в полнейшем молчании и по-праздничному торжественно.
"Карлуха, - ору появившемуся на крылечке своего дома, приятелю, - айда на горку кататься. Зови Степку, чего он не выходит?» Горой мы называем спуск к озеру – косогор крутизной в 20-30° и длиной в 50-60 метров. Это излюбленное место катания всех жителей нашей улицы. Там в хорошую погоду стоял с утра и до позднего вечера неимоверный детский
шум и гам. В праздничные же дни, ближе к вечеру, туда собираются и взрослые парни со своими зазнобами. Тогда нам, мелюзге, приходится оттуда ретироваться. Парни катаются на больших санях, человек по пять-
шесть, а то и больше, и если под такие сани угодишь, то уже больше на "горе» не появишься сомнут. Mы катаемся на ледянках - это корзины плетеные из ивовых прутьев (по-рязански кошелки), дно у которых обмазывается коровьим навозом и после замерзания поливается несколько дней водой. Когда ледяной слой приобретает зеркальную поверхность, ледянка считается готовой. Внутрь корзины, обычно, накладывается сено или солома, чтобы удобно было в ней сидеть. Ледянку Михаил сделал для меня давно, с первыми морозами, но вот покататься мне на ней еще не пришлось, мешали метели. Сегодня день стоял солнечный, тихий, только вот мороз здорово кусается. Михаил говорит градусов 35, это, наверное, много. Он с утра ушел проверять петли, которые поставил на зайцев в болоте, а на куропаток у омета. Петли он давно не проверял, может, в них кто - нибудь и попался. С полчаса жду Карлуху, который ушел за Степаном, тру варежкой озябшие щеки и нос, стучу об ледянку промерзшими лаптями. Ноги тоже начинают зябнуть. Скрипит наружная дверь в доме Кудимовых. Колька Кошель, укутанный материным платком, выскакивает на заснеженное крылечко и, переступая босыми ногами, мочится через перильца. Заметив меня и одиночестве, прерывающимся от озноба голосом спрашивает: "Т-ты чего, Губан, кат - таться н - намылился? За – амерзнешь!» Так прохватило его морозом, что он поспешно скрывается в темных сенях, забыв прикрыть за собой дверь. Теперь он минут двадцать будет отогреваться на печи. Живут Кудиновы в такой же бедности, как и мы. Хотя домик у них посправней нашего. Зато в хате, хоть шаром покати – пустота. Kpoме колченогого стола да двух покосившихся лавок у стен, ничего больше нет. Хозяин дома Степам Кошель слывет в селе как большой лодырь и пьяница. В семье трое детей: два парня и девчонка, Николай средний. Старшая дочь Анна ровесница нашей Анютке, они подруги. Нетерпеливо поглядываю на дом Рыжовых - что-то приятелей долго нет. Наверное, тетка Аксинья - мать Степана его не отпускает. Но тогда чего же там торчит Карлуха? Начинаю скакать то на одной, то на другой ноге, мороз добрался и до спины. Закачалась и немного приоткрылась створка ворот в хлеве Рыжовых. В образовавшуюся щель протискивается закутанный шалью Степан, а за ним следом и Карла. Ледянку Степана они проталкивают боком, так как открыть дальше створку ворот не позволяет снежный сугроб. Обгоняя друг друга, мы бежим но снежному переулку к выгону. Сзади у каждого погромыхивает на неровностях ледянка, оставляя еще на незатоптанном снегу широкий и гладкий след. Первым мчится с горы Степан, я съезжаю за ним следом. Внизу оба мы врезаемся в снежную косицу и кубарем катимся впереди ледянок. Колька-Карла угодил в родник и набил себе на лбу шишку и отбил о сруб борт своей ледянки. Теперь ему вновь ее надо будет обмазывать и поливать. Ну а кататься пока можно и с отбитым бортом. Быстро взбираемся наверх, связываем ледянки веревочками и "поездом» мчимся вниз - так интересней. Из переулка выбегает Шурка-Ломонос, запахивая на ходу полы драного полушубка и поправляя съезжающую на глаза отцовскую шапку, за ним тащат свои ледянки Катька-Зайчиха и Настя-Жоня и еще несколько девчонок с нашей улицы. На горе становится шумно и весело. Мороз уже не страшен. Раскрасневшиеся, с заиндевевшими прядями выбившихся из-под шапок волос, позабыв про еду и питье, мы до позднего вечера табунились на бугре, не ощущая ни ветра, ни мороза. И только когда погаснут последние лучи закатившегося солнца, а на небосклоне покажутся первые несмелые звездочки, все разбредутся усталые, но довольные по своим убогим хатам.
Спустя неделю после Рождества умерла бабка. Впервые за два года раздельной жизни в нашей хате появился дедушка, он пришел просить отца сделать гроб. Его появление для нас оказалось настолько неожиданным, что озадачило не только нас, ребятишек, но и взрослых. Переступив порог и обращаясь непосредственно к отцу, дед сдавленным голосом произнес: "Умерла мать, доски на чердаке, надо сделать гроб». И не добавив больше ни слова, повернулся и вышел. Его слова произвели на мать и отца какое - то угнетающее действие: отец, казалось, застыл у стола с проношенным лаптем в руках, который он только что собирался чинить, а мать с тряпкой в руках остолбенела у припечка, где мыла посуду после обеда. Для меня же слова деда были как весенняя песнь жаворонка или соловья. Бабку я ненавидел лютой ненавистью и ее смерть принесла мне не огорчение, а великую радость. Пока я натягивал на себя свою латанную и перелатанную одежку, чтобы сходить и посмотреть на своего мертвого врага, душа моя просто пела: "умерла, умерла, умерла!». Рассматривая пожелтевшее лицо с "налившимися щеками и тонко сжатыми губами, я не испытывал к бабке и крупицы жалости. В моем воображении она продолжала стоять за изгородью сада, злорадно хихикая, с пучком жгучей крапивы. Смерть ее для всех окружающих оказалась совершенно неожиданной. Бабка ничем не болела, еще довольно подвижной и по годам ей не было еще семидесяти. Смерть к ней пришла в одночасье. Задавая корм в тепляке ягнятам, она почувствовала сильную слабость и колотье в груди. С трудом добравшись до хаты, прилегла на лавку передохнуть, да так с нее и не поднялась. Находящийся в тот момент в хате дед на ее жалобу на боль в груди не обратил внимания. Собрав инструмент, он отправился в амбар чинить проеденный крысами ларь, а когда вернулся, то нашел ее уже холодной. Так и ушла бабка из жизни в одиночку, ни с кем не простившись, и не приняв последнего, по христианскому обычаю, причастия. Сына со снохой тоже дома не оказалось, они с утра ушли к сватьям помогать по хозяйству.
После похорон бабки отношение деда к нашей семье резко изменилось.
Теперь каждый вечер он допоздна просиживал у нас, молча наблюдая за работой взрослых и изредка закуривая трубку. Курил он ужасной крепости
Самосад и когда дым от его трубки растекался по всей хате, вызывая у всех нас безудержный кашель, дед подходил к печке, выбивал на припечке трубку, потом открывал на минуту дверь и вновь возвращался на свое место. Когда время подходило к одиннадцати, глаза у меня начинали слипаться, дед опять набивал трубку, раскуривал ее oт взятого в печурке голыми руками уголька и уходил, не произнеся ни слона. Так длилось довольно долго, пока однажды по наущению матери, я не попросил его рассказать какую-нибудь сказку. Дед по тому времени считался большим грамотеем и помнил немало забавных историй. Окончив в детстве трехклассную церковно - приходскую школу и несколько лет прожив в Петербурге, дед пристрастился к художественной литературе и в молодости прочитал немало книг. А так как библиотек по тому времени не существовало, книги деду приходилось покупать где придется, при любой возможности. Так у него их накопилась не одна сотня. Впоследствии эти книги сыграли большую роль в формировании моего мировоззрения, и привили мне на всю жизнь огромную к ним любовь. Встрепенувшись от моей просьбы, как будто он только ее и ждал, дед внимательно посмотрел мне в глаза, откашлялся и тихо произнес: "Ну что ж, внучек, если у тебя появилось такое желание, я расскажу тебе не сказку, а быль. Это произошло много лет тому назад на берегах большой реки Урал и в диких Оренбургских степях». Эти его первые слова после долгого и упорного молчания как-то сразу развеяли ту скованность и неловкость, которую все мы ощущали длительное время в его присутствии. Облегченно вздохнула мать, заулыбалась сестра, отец на секунду оторвал взгляд от валенка, который он подшивал, взглянул на деда и с довольным лицом вновь заработал шилом. Тягостное ощущение постепенно сменилось успокоением.
В тот далекий зимний вечер было положено начало моего примирения с дедом, да и не только моему. Взрослых, так же как и нас, ребятишек, тяготила эта двухлетняя размолвка и они рады были ее окончить. После первых же слов деда перестали жужжать самопрялки матери и сестры, а отец так и просидел весь вечер с валенком на коленях, не сделав больше ни одного прокола в подошве. Дед был удивительный рассказчик, обладал феноменальной памятью. Первым его рассказом, который он сам назвал былью, была не что иное как "Капитанская дочка» Пушкина. Излагая историю пугачевского восстания, дед не допустил ни одной, даже малейшей ошибки, ни в именах героев повести, ни в названиях населенных пунктов, по которым проходило пугачевское войско. Допущенный до его библиотеки спустя несколько лет и перечитывая "Капитанскую дочку», я не нашел ни малейшего искажения описанной истории. За "Капитанской дочкой» последовала поэма "Руслан и Людмила», затем сказки о царе Салтане и золотом петушке. И так каждый вечер дед, приходя к нам, снимал шапку и
полушубок, усаживался около печурки на табурет, набивал трубку махоркой-самосадом, раскуривал ее от уголька, и пуская дым в поддувало, начинал новый рассказ. Если же в пересказе той или иной истории дед не укладывался до одиннадцати часов, то, уходя, обязательно говорил мне: "Запомни, внук, на чем мы остановились, завтра напомни». И когда на следующий вечер он переступал порог нашей хаты, я с большим нетерпением напоминал ему последние сказанные им слова. Дед ухмылялся в бороду, гладил мою нечесанную голову и хвалил за хорошую память. Михаил, как правило, прослушав начало рассказа, потихоньку одевался и уходил на весь вечер на посиделки. Сказки Пушкина он читал в школе и слушать их в пересказе деда ему, конечно, было совсем не интересно. Но вот когда дед начал пересказ "Тараса Бульбы» Гоголя, Михаил весь вечер просидел не шевелясь, предельно внимательно слушая неизвестную ему историю. Теперь он все чаше и чаще оставался дома, так как в программе деда появлялись все новые и новые произведения. Мы садились с ним рядом на скамеечку, я прижимался к его теплому боку и так просиживали до окончания рассказа или до ухода деда. Незаметно летели морозный январь и метельный февраль. Наступил долгожданный март. Заплакали под яркими лучами солнца соломенные крыши домов, украшаясь на ночь длинными тяжелыми сосульками. Веселей зачирикали воробьи и заворковали голуби. На проталинах и на потемневших дорогах зашагали важные сероклювые грачи, красуясь своим черным с голубым отливом оперением. Выпущенные из хлева, игривые телята, задрав хвосты, носятся по осевшей снежной целине. Появились первые несмелые ручейки. Заголубело бездонное небо. Весна! Сижу у окна, на подоконнике которого стоит ящик с помидорной рассадой, и гляжу на нежные беспомощные зеленые ростки, густо покрывшие землю. За окном в небольшой лужице купаются воробьи, часто-часто взмахивая крылышками. Два одуревших от первых теплых весенних дней забияки поминутно схватываются в непримиримой жестокой драке, теряя пушинки на потемневший снег. На улицу меня не пускают — сыро. Михаил пообещал к вечеру сделать деревянные колодочки и прикрепить их к моим лаптям. Без них теперь не обойтись, сразу ноги промокнут. От скуки начинаю вспоминать рассказанную вчера дедом сказку про Иванушку дурачка. В воображении рисуется пшеничное поле, пасущаяся на ней красивая кобылица и ползущий к ней Иванушка. Вот он вскочил на ноги, рванулся к кобылице, ухватил ее за гриву и, мелькнув голыми пятками, оказался у нес на спине. Кобылица от неожиданности храпит, становится на дыбы, кидается из стороны в сторону, а потом говорит человеческим языком: "Ну чего нахохлился, обувайся, а то приятели, наверное, заждались». Поворачиваюсь на голос и прямо перед носом вижу свои лапти с привязанными к ним лыковыми веревочками, новенькими, аккуратными колодочками. Брат с довольной улыбкой, заговорщически подмигивая, протягивает их мне - обещал сделать к вечеру, а сделал через час, какой же он молодец. Поспешно обуваюсь, накидываю на плечи свой латанный и перелатанный пиджачишко, нахлобучиваю шапку и, громко постукивая колодками по полу, стремглав выскакиваю на улицу. Приятелей обнаруживаю на кудимовом подворье, где они старательно катают огромный снеговой шар. По предложению Степана решено сделать последнюю снежную бабу. Немедленно включаюсь в работу, со всей силой упираюсь в ком и чувствую как к ладошкам через варежку проникает вода. Рукам сразу становится холодно. Два-три метра прокат и ком устанавливается на место будущей бабы. Два других кома скатываем гораздо быстрее, они намного меньше первого. Устанавливаем их друг на друга и принимаемся за отделку. Шурка-Ломонос притащил старое ведро и нахлобучил его наголову снеговика. Колька-Кошель воткнул вместо руки две палки, а Катька-Зайчиха сбегала домой и принесла морковку. Всей отделкой руководит Степан: его команды выполняются безоговорочно. Не проходит и полчаса, как отделка закончена и снеговик готов. Длинный красный нос торчит у него, как шпага, черные угольные глаза смотрят на нас с удивлением, а черный, тоже угольный рот, растянут до ушей в веселой приветливой улыбке. Садимся на сложенные штабелем у подвала бревна и долго любуемся делом своих рук. Потом соскакиваем с бревен, подбегаем к снеговику, беремся за руки и хороводом кружим вокруг него. Много снеговиков построили мы за долгую зиму, но этот, последний, нам особенно дорог. Не пройдет и двух недель, как снега совсем не станет, не станет и этого снеговика. Утечет он, превратившись в воду в пору весеннего разлива. На душе и грустно, и радостно. Немного жаль уходящей зимы с ее веселыми катаниями, и радостно, что впереди весна и лето, новые похождения и приключения.
Отталкиваясь длинным палками, отплываем на пять - шесть метров от берега. Дальше плыть опасно, можно попасть на большую глубину. Вся пойма реки шириной в пять километров залита водой. Настоящее море. В тихую погоду даже взрослые, управившись с домашними делами, нередко приходят на косогор полюбоваться красотой половодья. Мы же, ребятишки, теперь целыми днями пропадаем у воды. С утра всей ватагой мчимся на городок (место древнего поселения) собирать черепки от битой глиняной посуды, их мы шныряем по поверхности воды, "снимая блины». Чей черепок большее количество раз коснется воды и проскользнет большее расстояние, тот признается победителем. Потом принимаемся обстреливать приближающихся к берегу диких уток, огромные стаи которых кормятся на тинистых отмелях вдали от села. Ну а когда небольшие обломки льдин ветер подгоняет к берегу, не преминем на них поплавать. Правда, нередко кто-либо из нас оказывается в воде, за что претерпевает изрядную порку. Когда же нам надоедает "снимать блины», обстреливать уток и кататься на льдинах, отправляемся к рыбакам. У них в половодье самая горячая пора. Три дня тому назад они вытащили огромного сома. Отец потом говорил, что сом был весом в двенадцать пудов и ростом в три метра. Тогда все село сбежалось смотреть на это чудо. Нам, ребятишкам, подойти близко тогда не удалось, нас рыбаки просто отогнали. Сом сильно бился и они, по-видимому, опасались, что он кого-либо из нас хлестанет хвостом. Только потом, когда сом затих и его погрузили на телегу, мы до самого села бежали рядом и глазели на свисающий с телеги хвост и огромную с длинными усами голову. Изредка рыбаки позволяли нам помогать им тянуть невод, за что из улова они выделяли каждому из нас по десятку мелких рыбешек как вознаграждение.
Сегодня нам здорово не повезло: рыбаков поблизости нет, льдина тоже ненадежная: шуршит, похрустывает и вот-вот развалится — солнце ее совсем изноздрило. Уток тоже не видно, куда-то улетели. По команде Степана причаливаем к берегу и сходим с льдины. Кто-то предлагает пособирать для сестренок бисер. Бежим к тому месту, где его можно найти. Бисером мы называем семена какого-то речного растения черного цвета овальной формы с небольшим сквозным отверстием посередине. Эти семена девчонки нанизывают на нитки и носят на шее как бусы. Семена эти выбрасываются на берег водой с разным мусором и найти их подчас бывает нелегко. Долго копаемся в береговых наносах, выискивая заветные зерна, а когда это занятие прискучит, кто-либо го нас огреет по спине рядом пригнувшегося товарища толстым корневищем кувшинки, и тогда начинается настоящее побоище. Долго гоняемся друг за другом с корневищами в руках, а успокоившись, поднимаемся на бугор и, рассевшись на молодой зеленой травке, принимаемся рассматривать отраженную в воде далекую станцию, еще не покрывшийся листвой дубовый бор и уходящий в воду огромный красноватый шар солнца. Нередко полюбоваться закатом приходят на берег и взрослые, и тогда нам приходится уступать им место на травяной гривке, а самим усаживаться на голой земле. Взрослые для нас непререкаемый авторитет. Любой из них может каждому из нас за малейший проступок надрать по-настоящему уши и пожаловаться родителям. Воспитывались все мы в строгости и в уважении к старшим. Налюбовавшись закатом и отраженными в воде станционными огнями, вместе со взрослыми нехотя разбредаемся по своим хатам, унося в карманах по горсточке бисеринок. В душе прекрасное настроение. Еще один день ушел из нашей ребячьей жизни, еще на один день мы стали старше.
Церковные колокола, сливаясь с пением скворцов, наполняют округу переливчатым гулом. Разнаряженные сельчане, независимо от родственной близости, целуются при встрече, обмениваются при этом крашенными в разные цвета яйцами. То здесь, то там слышится поздравительное: "Христос воскрес» и ответное: "Воистину воскрес». Древний христианский обычай выполняется верующими и неверующими строжайше. С раннего утра на улице многолюдно. Взрослые парни, установив на опорах лубки-желоба из липовой коры, озорно катают крашенные яйца. Многие из них уже успели проиграться в пух и прах и теперь наперебой дают советы еще играющим. Стайка девушек-невест скромно стоит поодаль, наблюдая за играющими париями. У них занятие одно - лущить семечки. Мы всей компанией сошлись у нашего дома и тоже не менее азартно играем. Лубок для нас еще за два дня до пасхи сделал Михаил, и теперь он нам исправно служи: Правда, он по длине наполовину короче тех, что у взрослых парней, зато намного шире. Яичко по нему катится совсем свободно. Одно яичко я уже проиграл Кольке-Карле. Его покрашенное в зеленый цвет яйцо подкатилось к моему и клюнуло его в самую середину. Осталось у меня еще два. Яичек мать уже больше не даст, свою норму я получил. Вот если повезет Михаилу и он выиграет, тогда можно будет выпросить у него штучки три. Когда подходит мой черед катить, я тщательно устанавливаю на самом верху желоба тупоносое, крашенное в желтый цвет яйцо, и с замиранием сердца отдергиваю руку. Прошуршав по желобу, оно, набирая скорость, промчалось по накатанной дорожке и, вильнув в сторону, с разгона долбануло темно-коричневое яйцо Кольки-Кошеля. Ура! Я выиграл! Теперь у меня вновь три яичка! Торжествующе я посмотрел на приятеля и отвел глаза. Он стоял подавленный, наклонив голову, и, казалось, вот - вот заплачет. Это было его последнее яйцо и Колька выходил из игры. Своей горестной позой он почему-то напомнил мне увиденную в церкви икону распятого Христа, и я не решился воспользоваться своим выигрышем. Мне до боли в сердце стало жаль друга и, не дотрагиваясь до его яичка, я ногой откатил свое в сторону и встал рядом с ним. Приятели с недоумением посмотрели на меня и, поняв что от выигрыша я отказался, а такое правилами игры допускалось, игру продолжили, ни в чем меня не упрекая. Мне же почему-то перед ними было очень неловко, как будто я сделал что-то нехорошее. Я стоял и смотрел на свои босые ноги до тех пор, пока не услышал предупреждение Степана: "Губан, твоя очередь».
Мое первое посещение церкви состоялось в только что прошедшую пасхальную ночь. Еще до полуночи мать подняла меня с постели и мы втроем: отец, мать и я отправились к заутрене. Дома осталась одна сестра да маленький братишка. Михаил в церковь ушел еще с вечера — на всенощную. В церкви я ужасно оробел и растерялся. Прижавшись к матери, я шел и все время оглядывался на грозные лики святых, нарисованных на стенах и колоннах. Мне все время казалось, что вот-вот кто-нибудь из них сойдет со стены, подойдет ко мне и грозно спросит: "А ты, мальчик, чего сюда пришел, что тебе здесь нужно?». Когда же впереди, там, куда мы шли, я увидел голого человека, прибитого гвоздями к кресту и сочившуюся из - под гвоздей кровь, мне стало настолько страшно, что я схватил мать под руку и чуть не вскрикнул от страха. Поняв мое состояние, мать погладила меня по голове и, наклонившись, тихо сказала: "Не бойся, сынок, это боженька Иисус Христос, его распяли жиды, но сегодня он воскреснет». Всю заутреню не спускал я глаз с распятия, боялся пропустить момент его воскрешения, да так ничего и не увидел В уши бил густой поповский бас, выговаривающий непонятные слова: "Паки, паки господу богу помолимся». Ну, что такое господу богу помолимся было понятно - надо молится, а вот что такое паки-паки, очевидно, было непонятно не только мне, а и всем многочисленным молящимся. Красиво пел хор и слушать его было очень приятно. Такого пения мне еще ни разу не доводилось слышать. Стоящий рядом с попом дьякон махал большой кружкой, висящей на цепочках. У каждой иконы горело по несколько свечей, и запах воска смешивался с запахом дымка, исходящего из этой кружки. Впоследствии мне мать пояснила, что эта кружка называется кадило и что горит в ней ладан, почему и дым получается пахучим. Усердно крестились и кланялись окружающие нас женщины, многие из них опускались на колени и, кланяясь, здорово стукались лбами о бетонный пол. Что они просили у бога, известно было только им самим. Мать тоже несколько раз становилась на колени и, читая молитву, беззвучно шевелила губами. Отец, как и все остальные мужчины, кроме стариков, молился довольно сдержанно: изредка крестился и кланялся одним только наклоном головы. Старики же, в большинстве своем, молились истово. Когда страх, навеянный церковной таинственностью, начал понемногу спадать, и я стал смелее смотреть на окружающие меня предметы. Поп, ушедший перед тем за загородку, вдруг быстро вышел из - за нее и, остановившись на середине возвышения, рявкнул что было силы: "Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ». В ту же секунду, сзади, у входа в церковь, грохнул оглушительный взрыв, и тугая волна воздуха мягко, но сильно толкнула меня в спину. Вслед за взрывом, что то большое и горящее упало с неба, осветив все вокруг ярким светом Все находящиеся к церкви начали радостно целоваться, поздравляя друг друга с воскрешением Христа. Какая-то озорная девушка, подхватив меня ни руки, тоже чмокнула меня в губы, пропев при этом: "Христос воскрес, женишок». От неожиданности я не мог произнести ни слова и, опущенный на пол, стоял как истукан, недоуменно тараща на нее глаза. Не дождавшись от меня ответного: "Воистину воскрес», девушка рассмеялась, ткнула меня пальцем в нос и убежала к двери, из которой такие же, как и она, девушки и парни выносили какие-то церковные предметы и иконы. Потом все вышли из церкви, выстроились в одну длинную колонну и во главе с попом, дьяконом и хором певчих медленно пошли вокруг церкви. Недалеко от входа на паперти пылала здоровенная смоляная бочка. Это ее парни заранее затащили на колокольню и подожженную сбросили вниз. Взрыв же на паперти произвел брат моей матери - дядя Никита. По просьбе попа он вот уже несколько лет к пасхе изготовляет пороховую бомбу и рвет ее в момент провозглашения: "Христос воскрес». Эффект получается поразительный: летящая с колокольни горящая бочка и взрыв создают иллюзию грома и молнии, а это-то как раз и нужно. Воскресший Иисус Христос взлетает на небо в сопровождении этого божеского явления. Все эти подробности объяснил мне Михаил уже дома, а в церкви, когда мы в нее вернулись, я долго с недоумением смотрел на распятие и думал: воскрес он или нет. Если воскрес, то почему же он по-прежнему висит на кресте, а не улетел на небо? Наверное, поп сказал все же неправду. Ни мать, ни отца я в церкви об этом спросить не посмел, и только Михаилу рискнул задать этот вопрос, когда мы после разговенья, т.е. после завтрака улеглись с ним на печи, чтобы соснуть пару-тройку часиков после бессонной ночи. В ответ от него я услышал, что никто не воскресал и никуда не взлетал, что это просто поповская выдумка и никакого Иисуса Христа никогда не было и нет. Только ты матери об этом не вздумай сказать, а то попадет, она женщина малограмотная и во все эти выдумки верит. Ну, а ты уже настоящий мужик и пора тебе кое в чем разбираться. Так на седьмом году своей короткой жизни я получил первый наглядный урок атеизма.
Вскоре после пасхальной недели начались полевые работы: поднимались пары, пахались огороды. Для нас, ребятишек, тоже нашлась работа. Ближе к обеду с узелками в руках бежим мы всей компанией в поле. Доставка пищи работающим — дело серьезное и не терпит промедления. В поле пока работают только мужчины: пашут, боронят и сеют яровые культуры. Женщины, в основном, заняты в огородах: унаваживают землю и готовят для посадки грядки. С утра я тоже помогал матери носить из хлева навоз маленьким ведерочком и ссыпал его к тому месту, где намечена грядка под горох и бобы. Когда руки у меня немного уставали от тяжести, мать, смеясь, подбадривала: "Носи, сынок, носи, а то бобы не вырастут», и я старался вовсю. Теперь, обгоняя друг друга, мчимся мы по пыльной дороге, размахивая узелками с едой, время от времени переходя с бега на шаг. Еду пахарям нужно доставить вовремя, иначе нам от них здорово попадет. Пока отдыхают и кормятся уставшие кони, пахари должны успеть пообедать и немного отдохнуть. Вот мы и торопимся. Первым от компании отделяется Николай-Кошель, их делянка самая ближняя. Дядя Степан еще ведет борозду, изредка покрикивая на лошадь. Вторым уходит по пахоте Колька, Колька-Карла, и третья делянка наша. Отец только что выпряг Воронка и вытирает ему пучком сена вспотевшие бока. Михаил с ведром в руке шагает по вспаханному полю, в сторону болота. Там выкопан неглубокий колодец, из которого вот уже много лет все пахари берут воду на чай и поят коней. Воронка мы с братом поведем поить когда он остынет, а пока он будет с полчаса отдыхать и жевать прошлогоднее сено. После водопоя отец оденет ему на голову торбу с полведерком овса и он, встряхивая головой, будет им аппетитно похрустывать.
После обеда и короткого отдыха отец, приладив у себя на животе лукошко с просом, медленно зашагал по тщательно пробороненному участку пахоты, ритмично, в такт шагу, опуская правую руку в лукошко, и горсть за горстью веером рассевая просо впереди себя. Когда отец дошел до конца делянки, Михаил подвел Воронка к бороне, накинул ему на шею хомут, затянул супонь и, привязав постромки к гужам, повел его по засеянной полосе. Тяжелая борона, утопая всеми зубьями в рыхлой почве, потянулась следом, вороша землю и присыпая рассеянные просинки. Заделка семян в почву — самая ответственная процедура земледельца, от него во многом зависит судьба урожая. Заделай он семена слишком глубоко, и ростки могут не пробиться на поверхность или пробьются, но с большим опозданием. Заделай слишком мелко, при засушливой погоде семена могут погибнуть от недостатка влаги. Каждый сеятель, сообразуясь с погодой и влажностью почвы на своем участке, выбирает оптимальную глубину заделки. Поэтому на разных участках она разная. Возвратившись к телеге за новой порцией проса и покопавшись на только что пробороненной полосе, отец крикнул Михаилу: "Борони в два следа», и вновь зашагал по не засеянному участку. Развернув коня, брат повел его вновь по только что обороненной поносе, теребя ее второй раз. И так по каждому засеянному участку он протягивал борону дважды, очищая ее в конце прогона от разного мусора, завезенного на делянку с навозом и не успевшего перегнить. После окончании работы отец с братом уложили соху, а меня усадили на пучок сена с бороной на телегу и, вложив мне в руки вожжи, отец коротко скачал: "Погоняй!».
Удивленный таким доверием, я сначала немного оторопел, однако, быстро оправившись, часто-часто задергал вожжами и, как это делали отец и брат, громко зачмокал губами. Воронко послушно стронулся с места и, помахивая хвостом, спокойно зашагал в сторону села по набитой конскими копытами и накатанной колесами пыльной песчаной дороге. Отец и брат пошли следом, о чем-то тихо переговариваясь и с тревогой посматривая на западную часть неба, где на горизонте вырисовывалась темно-серая туча, в которую медленно пряталось, потерявшее свою дневную яркость притуманенное солнце. Непрерывно шевеля вожжами, на что Воронко не обращал ни малейшего внимания, я часто оглядывался назад и, видя тревогу на лицах отца и брата, не мог понять чем она вызвана. Сразу же после ужина мы с братом забрались на полати, куда перебрались с печи с наступлением тепла, и под монотонную песнь сверчка и тиканье ходиков незаметно уснули. Ночью меня разбудили удары грома и шум дождя. Над селом бушевала сильная гроза, ослепительные молнии непрерывно полосовали угольно-черное небо и удары грома сливались в один оглушительный гул. Казалось, небо раскалывается на части. С полатей мне было хорошо видно, при вспышках молнии, как отец несколько раз поднимался с постели и подходил к окну и подолгу всматривался в эту дикую коловерть за окном. Увидеть там что- либо было, конечно, невозможно. До самого утра никто в доме так и не сомкнул глаз. И только перед самым рассветом, когда туча уползла куда - то на восток и ливень прекратился, все погрузились в глубокий, но уже короткий сон. С восходом солнца вся семья была на ногах, слез с полатей и я. На улице было сплошное месиво. Вся низина у амбара деда была заполнена водой, улица оказалась перегороженной поперек водной преградой. В огороде между поделанными грядками стояла вода, а сами грядки представляли собой расплывшиеся валики грязи. Труд нескольких дней был сведен на нет, и теперь после подсыхания предстояло все переделывать заново. Когда я заглянул в огород, то увидел там брата и мать с лопатами в руках. Они спешно прокапывали канавки для спуска воды. Отца дома не было. Он еще до восхода солнца верхом уехал в поле. Гроза, как потом выяснилось, наделала немало бед. На заозерной улице сгорели от молнии рига и баня, во многих огородах были размыты уже посаженные грядки, а в огородах, размещающихся на косогорьях, грядки были полностью смыты потоками воды. Вернувшийся с поля отец, зайдя в огород, сказал матери и Михаилу, что озимые не пострадали, а вот яровые, когда подсохнет, придется легонько поборонить. Пахота сильно прибита и может образоваться корка.
Окончились весенние полевые работы, в огородах все посажено. В ближайшем будущем предстоит только полив и прополка. Подошел веселый праздник троицы. Все дома как внутри, так и снаружи украшены веточками березы. В воздухе ощущается терпкий запах молодых березовых листьев. В конце улицы взрослые парни соорудили огромные качели и азартно качают своих зазнобушек. На площади у церкви приезжие лоточники торгуют всякой всячиной. Крутится под красочным матерчатым шатром в сопровождении гармошки карусель. Все эти услады для нас, ребятишек, недоступны. Хотя цены на ярмарке и очень низкие, но у нас ни у кого нет и копейки. Бродим мы всей оравой от палатки к палатке, глазеем на висящие низки баранок да на длинные витые конфеты с бахромами и глотаем слюни. Продавцы, как правило, опасаясь кражи, от прилавков гонят. Торговля у них идет вяло, и они этим крайне недовольны. Насмотревшись на все вкусное, но недоступное, гурьбой бежим к карусели и, усевшись поблизости на землю, терпеливо ждем приглашения хозяина. Обычно карусель крутят взрослые парни за право покататься самим, но когда таких желающих не находится, хозяин бывает вынужден обращаться за помощью и к нам, мелюзге. Правда, силенок у нас пока маловато, но когда нас под куполом набирается десятка полтора, карусель крутиться никак не медленней, чем от усилия взрослых. Ноги у нас резвые и бегаем мы по кругу, упираясь руками в приводные брусья четверть часа без особой усталости. Потом по команде все того же хозяина спускаемся из-под купола вниз, усаживаемся на указанные места в подвесных люльках, и другая партия таких же, как и мы, крутит нас вместе с теми, кто купил билеты. Три дня по древнему христианскому обычаю празднуется троица, и все эти три дня с утра и до позднего вечера мечемся мы по улице: то к церкви, то к качелям, а то и к играющим в конце улицы в лапту парням и девкам. Три дня буйствует в селе безудержное веселье. Из многих открытых настежь окон вырывается наружу разухабистое пенье гуляющих, доносится дробный перестук каблуков подогретых злющей самогонкой плясунов. Безжалостно "рвут» меха вошедшие в раж гармонисты, "рвут» струны балалаечники. Три ночи с вечера и до утра бродят по улице подвыпившие парни и девки, распевая под гармошку залихватские частушки. Гуляет село. Забыты трудные дни весенней посевной, забыта неожиданно налетевшая и наделавшая немало бед гроза, забыты прежние радости и горести. Их впереди будет еще немало. Отгуляет крестьянин эти три дня и впряжется вновь на все лето и осень в тот же воз, который безропотно тянет веками из года в год.
Середина лета. Усталые и разомлевшие oт жары торопимся с новым приятелем на речку купаться. Наша компания неделю тому назад увеличилась еще на одного Николая. К нашему соседу, деду Максиму Клинову, имеющему кличку Беда, из лесного поселка Красный приехал внук. С ним мы быстро подружились и стали неразлучной парой. Фамилия у него Рогачев, ну и, разумеется, кличка была ему присвоена немедленно по единодушному решению Рогач. Первые несколько дней он на эту кличку здорово обижался, но потом смирился и стал так же на нее отзываться, как и все мы на свои. Прежде чем отправиться на речку, мы не менее часа бродили с ним по пустырям, выискивая молодую лебеду, молочай и молодую крапиву. Набив всем этим здоровенную кошелку, мы волоком притянули ее к нам и поставили в сенях на ее постоянное место. Это было строгое задание матери, которое мне неукоснительно приходилось ежедневно выполнить. Траву эту рано утром измельчали тяпкой, и мать варила из нее с добавлением небольшого количества картошки и отрубей пойло для свиней. Часть такой же травы привозилась и с поля, где шла прополка проса. Но основную ее часть заготавливал я, шастая по пустырям и обочинам дорог. Чтобы не носить траву охапками, мы решили прихватить кошелку с собой и, заполнив ее на месте, с заданием покончить за один прием. Решение было неплохое, вот только одного мы не учли - наших силенок. Когда заполненную доверху кошелку мы попытались поднять, то поняли, что ее тяжесть нам неподсильна. Тогда, посоветовавшись, мы оба вцепились в один конец веревки и потянули кошелку волоком, оставляя на песчаной тропинке широкий полосатый след. Здорово пришлось нам попотеть, пока не дотянули мы кошелку до нашего крыльца. Уставшие, но довольные зашагали мы по переулку к выгону, шлепая босыми ногами по горячей пыли. Перейдя озерную гать, припускаемся рысью, на бегу снимая рубашки. Прохладная трава приятно щекочет подошву ног, а льющаяся от реки прохлада подстегивает нас, как уставшего коня ямщицкая плеть. Подбежав к берегу, сбрасываем штанишки и в "костюме» Адама и Евы храбро бросаемся с крутого берега в прохладную прозрачную глубину. Друзья паши, вдоволь накупавшись, лежат на противоположном берегу в высокой душистой траве, жарясь под лучами нестерпимо палящего солнца. Все мы давно приобрели светло-коричневый цвет кожи, и загар к нам уже не приставал. Но так как на реке спрятаться от солнца негде, мы вынуждены подставлять ему свои коричневые животы и спины. Переплыв на противоположную сторону, выбираемся на берег и, попрыгав с наклоненной на бок головой то на одной, то на другой ноге, чтобы вытрясти попавшую в уши воду, укладываемся рядом с приятелями. Когда станет вновь нестерпимо жарко, бултыхнемся, обгоняя друг друга, в речную прохладу, чтобы охладить разгоряченное тело. Теперь с реки нас сможет прогнать только кто-нибудь из появившихся на берегу взрослых членов семьи или наступающий вечер. Порой за купаньем кто-нибудь из нас забывает выполнить порученное отцом или матерью задание и тогда по возвращении вечером домой его ждет примерная экзекуция.
В десяти-пятнадцати метрах от нашей купальни купальня женская. Там в замутненной воде бултыхаются наши сверстницы, отплывать на глубину они побаиваются, поэтому весь день и толкутся у берега. Мы часто подплываем к ним, делая вид, что кого-то из них намереваемся схватить и утянуть на глубину. Тогда девчонки с визгом, сверкая голыми телами выскакивают на берег и, отбежав на безопасное расстояние, принимаются обстреливать нас сухими комочками земли. Наступает наша очередь ретироваться. Когда солнце опуститься к горизонту и тени станут длинные-предлинные, когда в воздухе появится желанная прохлада, выберемся мы из воды, натянем на себя рубашонки и штанишки и нехотя пойдем в сторону села. Нас ждет повседневная обязанность вовремя встретить входящие в село ревущие и блеющие стада. Пока взрослые в поле, мы обязаны загнать скотину в хлев, и если какой-нибудь несмышленый ягненок затеряется, найти его и пригнать домой. В таких поисках, как правило, принимают участие все приятели. Ошалевшего от наших криков и потерявшего ориентировку ягненка порой всей нашей ораве с трудом удается загнать в хлев. Ягненок кидается из стороны в сторону, бросается очертя голову наутек и нам здорово приходится побегать, пока он не окажется в нужных воротах. Зато потом, с сознанием выполненного долга, рассаживаемся мы на бревнах у "карлушкина» амбара и, вытирая заскорузлыми подолами рубах вспотевшие лица, подтруниваем друг над другом. Такие погони без приключений обычно не обходятся. Кто-то из нас споткнулся и запахал носом в песок, кто-то налетел на камень и теперь прихрамывает, а бывает и так, что в пылу преследования просмотрит кто-то из нас валяющийся в граве кусок стекла и ранит об него подошву ноги. Тогда мы дружно, всей компанией, поливаем рану желтой соленой водичкой, смывая и кровь, и прилипший к ноге песок. После такой процедуры любая царапина и даже глубокие порезы заживали у нас без всяких вмешательств взрослых.
Оглашая улицу неистовым треском мчимся всей оравой в поле. Каждый из нас катит перед собой самодельную тачку. Вместо колесика у нее небольшая шестеренка, к зубьям которой прижат конец лучинки. Другой ее конец прикреплен к поперечной дощечке, скрепляющей палки - рукоятки. Тачки наши до крайности примитивны. Две палки скреплены двумя или тремя дощечками. К нижнему концу, где палки сходятся почти вплотную, крепится деревянная или металлическая ось с надетой на нее шестеренкой. При толкании тачки перед собой по зубьям вращающейся шестеренки скачет конец лучинки, издавая пулеметный треск. Нам это очень нравится и мы без устали носимся по улице, надоедая взрослым. Идея смастерить этот агрегат пришла к нам как-то сама собой. Никто нам ее не подсказывал и не навязывал. Занятые заготовкой травы, мы вдруг подумали: а не заменить ли нам подноску подвозкой? Ну, а так как палок и дощечек на любом крестьянском подворье предостаточно, первая тачка была вскоре сооружена и пущена в эксплуатацию. Возили мы на ней траву попеременно то Рогач, то я. Случалось, кто - либо из нашей компании подключался к этой подвозке и тогда дело у нас значительно убыстрялось. Когда же для большего эффекта, по предложению кого-то из друзей, была приделана к шестеренке лучинка и тачка затрещала, каждый из нашей компании захотел обзавестись такой же. Инициатива наша оказалась настолько заразительной, что через какую - нибудь неделю не только на нашей улице, а и по всему селу затрещали не один десяток трещоток.
Во второй половине августа, когда по кустарнику, растущему на закраинах болот, начинает созревать ежевика и бирючина, почти ежедневно бегаем мы со своими трещотками на эти болота. Наевшись до оскомины того и другого, загружаем тачки болотной полынью, то шагом, то припрыжку возвращаемся в село. Из этой полыни, после ее подсыхания, наши матери вяжут на зиму веники, а кое-кто стелит ее под матрацы с целью выведения блох. В один из таких походов в осенний погожий день забрели мы неожиданно на поля соседнего села Березово. Проезжающий поблизости крестьянин, по-видимому, шутки ради вдруг соскочил с телеги и, размахивая кнутом, погнался за нами. Как перепуганные зайцы, побросав тачки и заготовленную полынь, бросились мы в рассыпную и задали такого стрекача, что нас и на коне едва ли он смог бы догнать. Не чуя под собой ног и слыша сзади улюлюканье да хлопанье бича, мчались мы молча, хватая раскрытыми ртами воздух, в сторону своего села. Когда, пробежав с добрый километр, остановились, то увидели, что поле по - прежнему пустынно, а от мужика и след простыл. Долго тогда сидели мы на обочине дороги, с опаской поглядывая в сторону брошенных тачек. Когда испуг немного прошел, возвратились мы на пустырь, поспешно похватали тачки и, оставив там снопики заготовленной полыни, припустили домой, оглашая окрестность неистовым треском. После этого случая заходить за дальние болота мы уже не решались. Начавшиеся вскоре дожди расквасили полевые дороги, и походы наши за полынью прекратились. С наступлением осени все мои товарищи годом постарше пошли в школу, не у дел остались только я, да Шурка-Ломонос. Играть с девчонками мы считали зазорным, а игры вдвоем нам кажутся слишком скучными. В погожие дни, пока друзья находятся в школе, бродим мы с ним как неприкаянные по пустырям, оврагам и вишенникам в оголившихся садах. В вишенниках мы выискиваем наплывы на стволах загустевшей смолки и жуем ее, как жвачку. Когда эти занятия нам прискучивают, принимаемся из рогаток обстреливать ворон или запускать пропеллеры. Не имея ничего покупного, мы, деревенские мальчишки, до всего доходим своим умом. Мы вырезаем из дерева или выкраиваем из тряпочек и кусочков кожи необходимые детали и, не обращаясь за помощью к взрослым, самостоятельно делаем игрушки. Кто первый узнал или додумался сам до игрушки пропеллер, сказать трудно, но она быстро завоевала всеобщую признательность и накрепко поселилась в наших карманах. Устройство ее довольно примитивное: деревянная катушка без ниток через отверстие крепится к торцу небольшой палочки - рукоятки гвоздем со шляпкой с условием ее свободного вращения. В наружный торец катушки по периметру вбиваются два гвоздика без шляпок с таким расчетом, чтобы над поверхностью торца катушки они возвышались на длину одного сантиметра вилочкой. На эту вилочку и одевается пропеллер отверстиями проделанными в середине. На катушку наматывается небольшой длины тоненькая веревочка или толстая нить. Если, держа рукоятку в левой руке, дернуть с силой за нить, катушка быстро завращается, а пропеллер, сорвавшись с вилочки прозрачным жужжащим кругом, взовьется вверх. С появлением этой игрушки были напрочь заброшены тачки, рогатки, клюшки и прочие атрибуты. Теперь мы всецело оказались поглощенными запуском пропеллеров и, порой, по целым дням носимся за ними по улице. С началом занятий в школе страсть эта постепенно улеглась. У тех, кто пошел в школу, появились новые заботы. Придя из школы домой, они подолгу теперь сидят над раскрытыми букварями, запоминая ту или иную букву. В карманах у них или в сумках появилось по десятку палочек. С их помощью они производят первые математические действия — сложение и вычитание. На игру в короткие осенние дни у них остается совсем немного времени. Вскоре и мы с Ломоносом присоединяемся к друзьям и незаметно для самих себя втягиваемся с их помощью в учебу. Наша пропеллерная эпопея закончилась с ним трагически - запущенный мною однажды пропеллер ушел не вверх, а, пролетев с десяток метров бреющим полетом, врезался Шурке в лоб. Окровавленный, вопя на всю улицу, Ломонос бежал домой. Ну, а мне от матери пришлось претерпеть изрядную трепку и лишиться всей пусковой установки — мать ее швырнула в печь. У Ломоноса также все отобрали и уничтожили. Теперь до прихода приятелей из школы мастерим с ним клетки для ловли синиц или, прихватив с собой лопату и собаку, уходим на просяное поле выкапывать мышей. Это тоже увлекательное занятие.
Окончился 1927 год, наступил тревожный 1928. Часто в сумерки посыльные из сельского совета обходят село и, постукивая палками по оконным наличникам, монотонно объявляют: "Идите на собрание, приехал уполномоченный». В разговоре взрослых вес чаще и чаще слышится слово колхоз. Каждый раз, возвратившись с собрания, отец подолгу, не зажигая лампы, сидит за столом и приглушенным голосом пересказывает понурившейся матери его содержание.
Я невольно прислушиваюсь к их треножным голосам и никак не могу понять, чем же они так сильно обеспокоены? Слово колхоз, которое отец раз за разом повторяет, меня совсем не пугает, да и его значения я не понимаю. Ну, слово как слово, мало ли каких слов люди не придумают, правда, оно совсем новое, раньше его никто не знал, теперь же взрослые его часто повторяют. Только чего же его боятся? Совсем оно и не страшное. Вот когда какой-нибудь пьяный дядька идет по селу и орет в бога матерь, его слова действительно страшные. От такого дядьки мы, ребятишки, стараемся спрятаться. Ну, а слово колхоз произносят почему-то таинственно тихо и только тогда, когда собираются по несколько человек.
Пока приятели в школе, мы с Ломоносом катаемся на ледянках с горы или бегаем на своих деревянных коньках по озерному льду. Ближе к обеду, как правило, возвращаемся домой, чтобы встретить из школы приятелей. Потом, проглотив свой немудреный обед вместе с кем-нибудь из них, часа полтора-два учим буквы и цифры. А с наступлением сумерек всей оравой выбегаем на улицу погонять по накатанной санями дороге мерзлый лошадиный катыш. Ближе к весне приглашения на собрания стали все чаще и чаще. Пробираясь по сугробам от дома к дому и утопая в снегу по пояс, посыльные на чем свет костерили председателя и уполномоченного, а встретив кого-либо из крестьян, зло жаловались: "И когда это только кончится? Неужто у них нет других дел? Замучили аспиды». Крестьянин сочувственно кивал головой и, окликнув соседа, выбирался на торную дорогу. Собравшись небольшой компанией, мужики, поскрипывая мерзлыми лаптями, уходили к центру села, чтобы еще раз в прокуренном и замусоренном помещении сельского совета прослушать очередную басню очередного уполномоченного о счастливой и радостной колхозной жизни, а потом, почесывая дремучие бороды и затылки, нещадно дымя злющей махоркой, вывалиться из сизой мглы на залитую лунным светом или наполненную метелью улицу и с тяжелыми думами разойтись по домам. С некоторых пор для нас, ребятишек, слово колхоз тоже стало немного понятным. Взрослые как могли нам это объясняли. Они говорили, что колхоз — это когда все общее: скот, инвентарь, поле и весь выращенный и собранный урожай. Своего в колхозе ничего не будет. Распоряжаться всем будет председатель да районное начальство. Привыкшие к своему маленькому мирку и собственному клочку земли, который каждый из них лелеял и холил как мог, призывы уполномоченных о вступлении в колхоз крестьяне воспринимали как посягательство на их свободу и независимость и молча упорно сопротивлялись. Заявлений никто из них подавать не хотел. Поняв под конец собрания тщетность своих попыток склонить кого- либо на свою сторону, некоторые уполномоченные теряли над собой контроль, срывались и начинали орать на крестьян, называя их кулаками, подкулачниками и врагами Советской власти. Тогда мужики бросали самокрутки под ноги, застегивали поддевки и полушубки, нахлобучивали на косматые головы заскорузлые шапки и, зло сверкая глазам, покидали помещение сельского совета. Отвечать на оскорбление уполномоченных люди остерегались, "черный ворон» уже разгуливал по селам и кое-кто за свою несдержанность поплатился свободой. С началом половодья собрания прекратились, добираться из райцентра до села стало невозможно. Радуясь вновь обретенному спокойствию, крестьяне, как и в былые годы, занялись подготовкой к весенним полевым работам, радуясь погожим дням и теплому весеннему солнцу.
Вскоре после посевной в наш дом пришла большая беда. Дежуривший с конем в пожарном сарае Михаил прибежал домой и, еле переводя дух, закричал с порога: "Пал Воронко!» Охнула стоящая у припечки мать, выронив из рук большую сковороду с тушеной картошкой. Мертвенно побледнел сидевший за столом отец, застыв с поднесенной ко рту ложкой. Известие, было настолько ошеломляющим, что первые несколько минут все были как бы парализованы. Конь был совершенно здоров, никаких признаков какого бы то ни было заболевания у него не наблюдалось; он хорошо ел и пил, был очень веселым. Еще несколько дней тому назад я гарцевал на нем по полю, проборанивая в два следа участок с посеянным просом. Что же могло случится? Плакал, прислонившись к дверному косяку, брат, вытирая ладонью непрерывно катящиеся слезы, заплакала и сестра Анна, как бы очнувшись от летаргического сна. Мать, покачнувшись и опустившись на посудную скамейку, запричитала, как по покойнику. Тяжело поднялся отец, вылез из - за стола и, ни на кого не взглянув, приглушенным голосом сказал: "Пошли». Вместе с Михаилом они вышли из хаты и зашагали к центру села, где рядом с церковью находился пожарный сарай. Следом за ними побежал и я. Войдя вместе с ними в пожарку, я увидел стоящую перед воротами двуколку с красным пожарным насосом на ней и Воронка, черной глыбой лежащего сбоку двуколки. Рядом с его головой сидел на корточках человек в белом халате. Оттянув двумя пальцами веко глаза коня, он долго и внимательно его рассматривал. Потом, выпрямившись, достал из саквояжа большие блестящие ножницы и, наклонившись к голове, отрезал кончик уха. Завернув его в хрустящую бумагу и спрятав в тот же саквояж, достал из него же пакет с каким - то порошком и, высыпав его в рядом стоящее ведро, стал палкой тщательно размешивать. В нос мне ударил неприятный сильно вонючий запах, и я, невольно зажимая нос рукой, попятился назад. Когда же этот человек вылил все ведро на Воронка и в сарае стало нечем дышать, все поспешно вышли наружу. Обращаясь к отцу и заведующему пожаркой, человек в халате сказал: "До завтра труп не тревожьте. Завтра я приеду и скажу, что с ним делать». Убитые горем вернулись мы домой, где безутешно плакали мать и сестра. На следующий день по команде все того же человека в халате погрузили Воронка на телегу, отвезли подальше от села. Свалили в яму и, облив керосином, сожгли. Так наша семья осталась без коня. Как после сказал матери отец, у Воронка была обнаружена сибирка, опасная и заразная болезнь. После невеселого ужина мать и отец, не вылезая из - за стола, долго обсуждали вопрос как выйти из создавегося положения. Без коня семья оставаться не могла. Нужно было срочно изыскивать средства для его приобретения. Вещей для продажи никаких не было, в хате из всех углов смотрела беспросветная бедность. Лежа на своем излюбленном месте, я слушал, как отец сокрушенно говорил матери: "Придется, мать, продать трех-четырех овечек, пару-тройку мешков ржи и бычка; о скоромной жизни теперь хочешь или не хочешь, а придется забыть. Да и хватит ли еще этих денег, не пришлось бы еще продавать и свинью. Без мяса как-нибудь обойдемся, а вот без коня нам не обойтись». "Нет - нет! — вновь заплакав, вдруг запротестовала мать, - она же супоросая. На что же тогда надеяться». И, минуту помолчав, заявила решительно: "Не хватит денег — продадим холсты и шерстяное полотно, без новых рубах как-нибудь проживем. Ну, а на кафтан тебе и на онучи за осень напрядем — шерсти хватит».
В первый же ближайший базарный день запряг отец соседского коня, погрузили с Михаилом на телегу три мешка ржи, четырех связанных овечек, привязали за рога к задку телеги бычка и под причитания матери выехали со двора. Хлев наш вновь стал полупустым. Остались в нем две овечки, корова да последняя надежда на мясные щи в праздничные дни пузатая "Машка». Со дня на день она должна была опороситься, и все мы с нетерпением ждали этого приплода. Вечером, возвратившись с базара, отец вручил матери узелок с деньгами и, хмурясь, поведал: "Денег на коня не хватило, цена на них от восьмидесяти до ста рублей, выручили же мы за все только семьдесят пять. Рублей десять необходимо добывать. Продавать больше пока ничего не будем, попробую занять у родственников. Попозже схожу к Палагиным и к деду Егору. Палагины, кажется, недавно продали поросят, деньги у них должны быть, думаю, рублей пять-шесть дадут, но вот есть ли деньги у деда Егора, сказать трудно. Ну да если есть, он не откажет, не впервой ему нас выручать».
Дед Егор — это отец моей матери, тесть моему отцу . Ну, а Палагины тоже близкие родственники. Моя мать и тетя Катя родные сестры. У нас с ними большая дружба. Двоюродный брат Михаил и мой старший брат -неразлучные друзья, а двоюродная сестра Тоня и моя сестра Аня -задушевные подруги. Есть у них и погодок моего младшего братишки Василия, тоже Василий. Сразу после ужина, нахлобучив на голову картуз и предупредив мать, чтобы его не ждала, отец отправился к родственникам добывать недостающую сумму денег. Когда он вернулся я не слышал, но, увидев утром собирающихся на базар отца и брата, понял: деньги отцу дали. До самого обеда просидел я на завалинке, ожидая их возвращения. Внимательно наблюдая за дорогой и улицей, я невольно перебирал в памяти разномастных коней. В воображении рисовались вороные, гнедые, пегие и даже голубые в крапинку. Какого же отец приведет? Хотелось, чтобы новый конь был таким же добрым и смирным, как и Воронко. Я носил бы ему, как и Воронку, подсоленные корочки хлеба, а также душистый с белыми и розовыми цветочками клевер. Водил бы его пастись на выгон и чистил бы его лоснящиеся бока. Задумавшись, я не сразу узнал всадника, выехавшего из переулка на красивом бело-голубом коне. Конь шел крупной иноходью, высоко держа голову, волнистая грива и красивый хвост, а также большая белая звездочка на лбу придавали ему особенно привлекательный вид, крепкие грудные мышцы перекатывались у него под кожей, как большие тугие мячи, что говорило о большой силе и выносливости. Как зачарованный, не отрывая взгляда, смотрел я на чудо-коня, а распознав во всаднике брата, с криком: "Едут!» бросился к нему навстречу. Услышав мой крик, на крылечко вышла мать. Она держала в руке большой, густо посыпанный солью ломоть душистого ржаного хлеба. Подъехав к воротам хлева, Михаил молодцевато соскочил с коня, потрепал его по крутой изогнутой шее и, приняв от матери ломоть, поднес его к белым трепетным губам коня. Тем временем мать поспешно вернулась в хату и через минуту появилась на крылечке с большой бутылкой в руках. Подойдя к коню, она побрызгала на него из бутылки, погладила его лоснящийся вороненый бок, побрызгала на ворота и, перекрестившись, скачала Михаилу: "Заводи». Брат открыл ворота, потянул за повод, и бело-губый красавец покорно и смело переступил порог своего нового жилища. Мог ли я в тот день даже в мыслях представить, что через год с небольшим он избавит отца и меня, полузадушенного дифтерией, от вынужденного купанья в топкой болотистой речушке Ибреди. В ту дождливую осеннюю ночь отец будет гнать его от заводского фельдшерского пункта по незнакомой дороге, ориентируясь только на огоньки далекой станции. При переезде через реку по броду мы попадем в топкое место и белогубый какими - то неимоверными волчьими прыжками вынесет телегу на берег. И еще я не мог представить, что ровно через три года, не достигнув еще и шестилетнего возраста, он превратится в дряхлую, еле передвигающую ноги немощную клячу. Но все это будет потом, пока же у нас в доме одновременно с большим горем появилась и немалая радость. Покупку отец сделал удачную: за бело-губого уплатили восемьдесят два рубля. Долг оказался не очень большим, всего семь рублей, его решено было погасить за счет частичной продажи будущего "машкиного» приплода. На следующий день коня опробовали в упряжке. Он оказался хорошо объезженным и вел себя как опытный крестьянский конь. Первую пробежку Михаил сделал сидя в телеге один, а потом, уверившись, что бело-губый хорошо слушается вожжей, усадил рядом с собой меня и Рогача и рысью покатил по улице. Восторгу нашему не было границ. Сидя в телеге на большом мешке с травой и крепко ухватившись за ее борта, мы с гордостью смотрели на приятелей, провожающих нас завистливыми взглядами.
Развернувшись у церкви, Михаил придержал коня, и мы торжественным шагом вернулись назад. Долгое время у нас с другом, а так же и у всей нашей семьи, бело-губый был на особом положении. Михаил чистил его до блеска, отец не жалел для него овса, мы же, ребятишки, таскали ему подсоленные корочки хлеба, припрятывая их за пазухи во время обедов и ужинов. Завидев нас с другом, он приветливо тихо ржал и тянулся своими бархатным губами к рукам. Во время сенокоса Михаил часто сажал нас обоих на его широкую спину, и мы с упоением подвозили к месту стогования большие, зачаленные матерью копны душистого лугового сена. Когда же началась уборочная страда, мы с другом прочно обосновались на телеге сзади Михаила на туго набитом травой мешке. Каждый раз, подъехав к крестцам ржи или овса, мы стаскиваем мешок с телеги и оставляем его открытым коню. Пока грузится воз, конь аппетитно жует свежую сочную траву. Мы же или помогаем подносить к телеге снопы, или с разрешения брата бегаем по заросшим травой межам в поисках излюбленного нашего лакомства - созревшего паслена.
Первое сентября. С холщовой сумкой через плечо, в которую положена грифельная доска, букварь и огрызок карандаша, в новых лапотках я иду вместе с матерью, Рогачом и Ломоносом в школу. Кончилась и наша с Шуркой вольная жизнь. Теперь каждое утро мы должны подниматься с постели в восемь часов, а к девяти без опоздания приходить на занятия. Школа, как и церковь, находится и центре села на небольшой возвышенности. Построили ее довольно-таки давно, и ее деревянные стены от дождей и времени сильно потрескались и потемнели, но выглядит, она, на наш детский взгляд, очень нарядной и ужасно большой. Выкрашенная красной краской ее металлическая крыша, зеленые наличники окон и желтые двери парадного входа придают зданию веселый праздничный вид. Над входом прикрепленная концами к двум палкам, прибитым к столбам крылечка, видим большое красное полотнище с написанными на нем белыми буквами: "Добро пожаловать!». Прочитав по складам эти два слова, я беспокойно посмотрел па мать. Слово добро в моем понятии, а также в понятии большинства крестьян означает наличие в доме разных материальных ценностей. Мы, ребятишки, знали, что добром взрослые называют то, что хранится под замками и сундуках, а слово пожаловать вроде как отдать, подарить. Но что же мы можем подарить, если ничего с собой не принесли. Перед крылечком мать берег меня за руку и мы поднимаемся по высоким ступенькам. Войдя в коридор, останавливаемся перед большим, покрытым красным полотном столом. Мать ставит меня впереди себя и бойко отвечает на вопросы сидящего за ним усатого человека. Потом она ведет меня в конец коридора и заводит в большую и светлую с высоким потолком комнату. Пока усатый записывал в толстую книгу ответы матери и потом, уже в коридоре, меня не покидала мысль: почему же он от нас ничего не потребовал. Наверное, потребует кто-то другой. Комната, куда мы зашли, была заставлена какими -то странными столиками, за ними сидели незнакомые мне мальчишки и девчонки и их матери. В комнате нас встретила маленькая, ростом чуть выше меня, веселая женщина. Она подошла к нам, взяла меня за вторую руку, посмотрела мне в глаза и ласково спросила: "Ну а как же тебя, хлопчик, зовут?». Оробев, я еле слышно ответил: "Коля...». "Ага, — подтвердила она, — значит, Коля». Потом подвела меня к одному из столиков, усадила за него и громко объявила: "Вот это, Коля, твое постоянное место, здесь ты будешь сидеть все будущие четыре года учебы». Вошедшего с матерью Шурку она так же спрашивает как его зовут и усаживает рядом со мной. Матери наши пристраиваются с двух сторон, примостившись на краешках скамеечки. Когда все столики оказываются занятыми, маленькая женщина отходит к настоящему столу, одиноко стоящему рядом с большой черной доской, и, обращаясь сразу ко всем, объявляет: "Я, дети, ваша учительница. Зовут меня Елизавета Владимировна. Учиться мы с вами будем четыре года. Школа наша пока четырехгодичная, но скоро обещают построить и семилетку. Тогда вы сможете учиться и дальше. Сейчас я всех вас перепишу, и вы с мамами пойдете домой. Завтра же придете уже без них, и мы с вами начнем заниматься учебой. Занятия у нас начинаются с девяти часов утра. Когда вам выходить из дома, мамы подскажут». Взяв тетрадь и карандаш, она прошла по всем рядам, записала в нее наши фамилии и имена и отпустила по домам. Домой мы возвращались с Ломоносом вдвоем. Друзья наши остались в школе. Все они перешли во второй класс, и занятия у них начались в первый же день сентября. Нам же, первоклассникам, была сделана маленькая поблажка. Впереди нас, вместе со своими матерями, идут Катька-Зайчиха и Настя-Жоня Они будут учится вместе с нами в одном классе. Часто оглядываясь назад, они показывают нам с Шуркой языки и носы, мы же грозим им кулаками, мы бы их давно уже оттаскали за косы, но сейчас этого делать нельзя. Можно схлопотать и подзатыльник. На это наши матери горазды. Дома, перебрав содержимое сумки и добавив туда еще и резинку, подаренную мне другом Колькой-Рогачом, отправляюсь к Ломоносу договариваться, когда завтра выходим, из дома. Шурку застаю переругивающимся с младшим братом Ванькой. Ванька сидит на полу и канючит, чтобы и его завтра взяли в школу. Шурка доказывает ему, что он еще совсем маленький и, кроме того, не умеет еще ходить. Ванька одногодок с моим братом Василием (им уже по три года), но ходить он не может, у него не шевелится правая нога. Передвигается Ванька сидя. Когда Ломонос остается с ним дома один и нам нужно пойти на речку, мы тащим туда Ваньку попеременно на закорках. Почему у него нога не шевелится, мы не знаем. Взрослые говорят, что его разбил какой-то паралич, и нога у него двигаться никогда не будет. Наши матери Ваньку очень жалеют и называют убогим. С Шуркой мы решаем завтра встать пораньше и ждать приятелей на бревнах у карлушкина амбара. Это самое удобное место.
На следующее утро, собравшись всей компанией, отравляемся в школу без сопровождения взрослых. Такой необходимости уже нет. Дорога туда нам всем теперь хорошо знакома и тот класс, в котором нам с Ломоносом предстоит учиться, тоже знаком. В классе садимся с Шуркой на свои места и, положив перед собой грифельные доски, терпеливо ждем прихода учительницы. Все мы, находящиеся в классе, чувствуем себя пока очень скованными. Еще не ознакомившись друг с другом, мы ведем себя на удивление тихо. Так будет всего несколько дней. Через неделю ситуация в корне изменится: до прихода учительницы в классе будет стоять неимоверный шум и беготня, а порой даже и легкая потасовка. Перед входом в класс учительница будет стучать в дверь своей маленькой ладошкой, чтобы унять не в меру расшалившихся своих воспитанников. Но все это будет потом, пока же все мы с нетерпением ждем начала своего первого в жизни урока. Войдя в класс, учительница проходит к столу, кладет на него большую тетрадь и, обращаясь ко всем нам, говорит: "Здравствуйте, дети!». Ошарашенные этим обращением (с нами еще никто и никогда не здоровался), мы с минуту молчим, а потом несмело и вразнобой отвечаем: "Здравствуйте, Елизавета Владимировна!». "Ну, вот и хорошо, - говорит она, - только когда здороваетесь, надо вставать. Здороваться сидя нехорошо, это неуважение к тому с кем здороваетесь. Со взрослыми на улице здоровайтесь всегда первыми - так принято в народе. К старшим относитесь также всегда с уважением и предупредительностью, помогайте старикам и старушкам, если увидите, что ваша помощь им просто необходима. Я знаю, что обо всем этом вам уже не раз говорили ваши отцы и матери, но теперь вы мои ученики, и я просто обязана все это повторить. Мне будет очень больно и обидно, если кто-то из вас забудет эти так необходимые человеку правила и вырастет черствым и бессердечным».
После окончания уборочной и молотьбы вновь возобновились собрания в сельском совете. Почти ежедневно посыльные обходят село и, постукивая палками по наличникам окон, объявляют о приезде очередного уполномоченного. Жизнь в селе, как и в прошедшую зиму, вновь стала предельно напряженной и тревожной, поползли различные нелепые слухи. Собираясь у колодца, бабы начали передавать друг другу новости об обновлении икон и о вещих снах, в которых, как правило, фигурировала нечистая сила. Появилась и таинственная цифра 666. О ней бабы вели разговор только приглушенными голосами, опасливо оглядываясь по сторонам. Учительница в школе нам тоже часто стала говорить о колхозах, об общей пахотной земле, о тракторах, которыми эту землю будут обрабатывать, и о лучшей крестьянской доле. Мы внимательно слушали ее, и каждый из нас невольно старался нарисовать в своем воображении картину будущей колхозной жизни. Мы тогда даже и в мыслях не могли себе представить, что ровно через два года в полной мере испытаем на себе эту жизнь, собирая по полю колоски и вмерзший в землю полусгнивший картофель. Прислушиваясь к взволнованным голосам отца и матери, обсуждающим вопрос о вступлении в колхоз, после каждого возвращения отца с собрания я никак не могу понять их тревоги, мой детский ум еще не способен к полному осмыслению надвигающихся событий. События же эти надвигались неотвратимо. С наступлением 1929 года началась индивидуальная обработка крестьян. Не имея успеха на собраниях, уполномоченные по указанию сверху приступили к новому методу "агитации». Вызванному повесткой крестьянину просто-напросто предъявлялся короткий ультиматум: или он подает заявление о вступлении в колхоз, или получает твердое задание. А это значило полное разорение его хозяйства. И заявления начали поступать. Их писали за столом председателя сельского совета или под диктовку уполномоченного. Если же крестьянин оказывался неграмотным, заявление за него писал секретарь, а он вместо подписи рисовал под ним крестик. Не миновала чаша сия и нашу семью. Вызванный повесткой, отец дал согласие на вступление в колхоз и дома под всхлипывания матери написал это заявление. Писать его в сельском совете под торжествующими взглядами председателя и уполномоченного он категорически отказался. Мне на всю жизнь запомнился его взгляд, каким он окинул наше убогое жилище и нас, сидящих притихшими по скамейкам, прежде чем поставить свою подпись под заявлением. Это был взгляд человека, решившегося на крайность ради спокойствия своих близких. К весне все жители села, за исключением деда Телка да еще нескольких упорных стариков, у которых нечего было отнять, кроме клочка земли, захудалой клячи да хаты-развалюхи, стали именоваться колхозниками. Дед Телок выплатил два твердых задания, продал все, что можно было продать, и остался со своей бабкой "тельчихой» в четырех стенах гол как сокол. Жили они впоследствии за счет небольшого огородика да на приношения сердобольных стариков и старух, которых бабка довольствовала различными настойками из трав и ягод. Она была прекрасный знаток лечебных трав и отменный костоправ.
С наступлением тепла всем колхозникам была дана команда свезти весь посевной инвентарь в одно место, а тягловый и крупнорогатый скот на колхозный двор И вот потянулись по утренним заморозкам подводы с гружеными на них сохами, плугами и боронами. Ближе же к обеду, когда под теплыми лучами солнца подтаивал утренний ледок, повели мужики под бабий вой своих буренок и пеструшек к загородке, именуемой колхозным двором. Никто из них, даже и в мыслях не может предположить, что не пройдет и двух недель, как сбегутся они к этой загородке и, матеря председателя и конюхов, разведут своих полуживых буренок и карек по своим дворам. И никакая сила не сможет их потом заставить свести коней и коров вновь в эту загородку. Поставленные смотреть за скотом разные пропойцы из так называемой "деревенской бедноты» доведут его до крайнего истощения и падежа. Вот тогда-то и произойдет взрыв негодования и развал колхоза. Останутся в нем только несколько безлошадных семей да председатель сельсовета со своим секретарем. Тревожное лето 1929 года. Как и в былые времена, жители нашего села обрабатывали свои крохотные земельные участки и вели свое немудреное крестьянское хозяйство. Для нас, ребятишек, так же, как и для взрослых, находилось немало различных дел, которые нам неукоснительно приходилось выполнять. Полив и прополка огородных культур, заготовка травы для свиней, а также и возня с меньшими братишками и сестренками в отсутствие взрослых целиком ложилась на наши еще не окрепшие плечи.
Для облегчения доставки воды на огород отец еще весной сделал для меня небольшую аккуратненькую тачку, укрепил на ней двухведерный ушат, и теперь мы с другом попеременно возим на ней из небольшого искусственного озерца воду на огороды. Хотя расстояние до озерца и небольшое, но тяжелая песчаная дорога нас с другом здорово выматывает. Хотя колесико у тачки довольно широкое, все же под тяжестью двух ведер воды оно местами утопает в песке по самую ось. И тогда мы с другом впрягаемся в тачку оба, с трудом вытягивая ее на более твердый участок дороги. При выезде из переулка, где находится озерцо, на нашу улицу у дома Поликашиных нам приходится особенно трудно: небольшой крутой подъем и толстый слой песка перед ним требуют от нас особенно больших усилий. Перед подъемом мы делаем небольшую передышку и потом рывком выкатываем тачку на твердую тропу. Теперь ее катить не так уж и трудно, держи только крепко рукоятки, чтобы она не опрокинулась набок. И так раз двадцать в день, пока бочки для полива не будут наполнены до краев. Потом с сознанием собственной значимости, усталые и грязные, и, если нам не предстоит еще какой-либо срочной работы, мы побредем на речку смывать прилипшую к телу пыль и усталость. Четырехлетний двоюродный братишка Рогача Шурка и мой брат Василий, неукоснительно следующие за нами при подвозке воды, также, не отставая, потянутся за нами следом. Нам с другом они изрядно поднадоели, и мы рады были бы от них избавиться, но оставить их дома нам не с кем. Все взрослые в поле. Вот и миримся мы с этой обузой. На речке за ними смотри да смотри, а то не ровен час кто-либо из них да и нахлебается водички. Сидеть же на берегу их просто невозможно заставить, орут, как недорезанные поросята. Плавать они оба еще не умеют, но в воду лезут совершенно без страха вслед за нами. Вот и плаваем мы теперь в двух-трех метрах от берега, не рискуя оставить их без присмотра. А так хочется махнуть на противоположный берег реки, где табунятся наши друзья, и принять участие в играх. После купания часа полтора жаримся на солнце, время от времени прыгая в воду, дабы охладить разогретое тело. Часа через два, окунувшись в последний раз, натягиваем на мокрое тело штаны и рубашки и возвращаемся домой. Долго задерживаться на речке у нас теперь нет возможности. До возвращения взрослых с поля нам предстоит полить в огороде и встретить возвращающуюся с пастбища скотину. На общие игры у нас теперь почти не остается времени. Только поздно вечером, после ужина, собираемся мы всей компанией на нашем излюбленном месте у карлушкина амбара, да и то на короткое время...
Наступившая осень выдалась чрезвычайно холодной и дождливой. Тяжелые свинцовые тучи непрерывной чередой ползли над селом, поливая его, как из сита, дождем. Посещение школы в такую погоду для нас, ребятишек, целая проблема. Не знающие другой обуви, кроме лаптей и немудреной одежонки, мы ежедневно возвращаемся из школы вконец промокшие и продрогшие. Хотя у каждого из нас и прикреплены к лаптям деревянные колодочки, но при непрерывном дожде и глубоких лужах на дороги они нам мало помогают. Привыкшие с ранней весны и до осенних заморозков бегать босиком, мы, деревенские мальчишки, в какой-то мере закаленный народ. И вес же в период весенней и осенней распутицы нередко болеем тяжелым простудными заболеваниями. Лечение для нас в таких случаях общепринятое: дышать паром над сваренной в чугунке нечищеной картошкой и прогреваться на горячих кирпичах печи. И, как правило, после трех-четырех сеансов такого лечения исчезает кашель, насморк, недомогание, а порой и высокая температура. И вот когда в конце сентября у меня неожиданно появилась острая боль в горле, родители принялись лечить меня этим испытанным способом. Несколько дней, прибежав из школы, я добросовестно потел над чугунком картошки, укрытым материнским платком, и подолгу "жарился» на горячих кирпичах печи. Но боль не проходила, а, наоборот, изо дня в день усиливалась. И тогда решено было свозить меня в районную больницу. Молодой врач, помяв пальцами под подбородком мою шею и мельком взглянув в мой раскрытый рот, безапелляционно констатировал: ангина. Быстро написав что-то на клочке бумаги, сунул его отцу в руку и бесцеремонно выпроводил нас за дверь. По-видимому, наши мокрые, оставляющие грязные следы на чистом полу лапти, пришлись ему не совсем по вкусу. Получив в аптеке две бутылочки с разными по цвету жидкостями, мы вернулись домой и леченье мое пошло уже с дополнением этих лекарств. Одно из них оказалось микстурой, а другое полосканием. О посещении школы теперь, конечно, не могло быть и речи. На улицу выходить мне также строго-настрого запретили. С обмотанной материным платком шеей сижу я по целому дню у окошка, исправно глотаю сладковатую микстуру да полоскаю горло противной горькой жидкостью. Когда старшая сестра на короткое время отлучается из дому, а мать и отец оказываются занятыми по хозяйству, нянчусь с младшей сестренкой, хотя мать мне и запрещает это делать. Очевидно, боится, что и у сестренки заболит горло. Четырехлетний братишка не покидает меня ни на минуту, топчется рядом и часто спрашивает, показывая на мое горло, — болит? Когда я беру в руки букварь и от скуки начинаю перелистывать его страницы, он молча усаживается со мной рядом, прижимается к моему боку, и, пошмыгивая носом, внимательно рассматривает нарисованные в нем картинки. Так проходит около десяти дней. Еще дважды мы побывали с отцом у районного врача. Но кроме микстуры и полоскания, он мне ничего дополнительно не назначил. После последнего посещения районной поликлиники у меня неожиданно подскочила температура, и я основательно был уложен в постель. Дышать стало значительно труднее, а в горле появился сильный хрип. Ни микстура, ни полоскание никакого облегчения приносить не стали. Я лежал, обливаясь потом, на широкой скамье у печи и часто видел как падает на меня потолок. Когда через день я совсем стал задыхаться, на семейном совете решено было свозить меня в Ибредский заводской фельдшерский пункт, к старому опытному фельдшеру. Надежды на врачей районной больницы у отца с матерью уже не стало. Не дожидаясь следующего дня, уже в сумерки отец запряг коня, завернул меня в полушубок, уложил на соломенную подстилку и, укрыв от дождя брезентом, выехал со двора. Путь нам предстоял неблизкий и нелегкий. Раскисшая от дождей дорога не позволяла быстрой езды и все же отец непрестанно понукал коня, раз за разом размахивая кнутом и подергивая вожжи. Укрытый с головой брезентом, я не видел как разлетались во все стороны мутные брызги из-под копыт коня, как летели вверх тяжелые комья грязи от ободьев колес. Только когда какой-либо из них шлепался на край брезента, перебивая на секунду звук падающих капель дождя, я невольно рисовал в своем воображении его короткий полет. Дышать становится все трудней и трудней, воздух еле проходит через вспухшую гортань, сопровождаясь сильным хрипом и нестерпимой болью в груди. Чтобы уменьшить хотя бы на минуту навалившееся на меня удушье, я судорожно рвал ворот рубашки и раз за разом поднимал край брезента, стараясь вдохнуть хотя бы маленький глоток свежего воздуха. Но все мои попытки оказывались тщетными, безжалостная рука жестокой болезни все сильней и сильней сдавливала мое горло. Я слышал как прогрохотали колеса по настилу моста через реку, слышал лай собак, когда ехали по улице соседнего села Желудева, слышал громкое чавканье лошадиных копыт в лужах, но все эти звуки воспринимал как во сне. Временами сознание совсем затуманивалось, все звуки исчезали и я проваливался в какую-то темную бездонную пропасть.
В заводской поселок мы въехали уже поздним вечером. Темь была непроглядная, улица тонула в этой густой тяжелой темноте, как в колодце, и только тусклые полоски света от окон падали на голые кусты палисадников. Остановив коня у крайнего дома, отец постучал в зашторенное ситцевой занавеской окно и спросил выглянувшую в него молодую женщину как проехать к заводскому медпункту. Объяснив маршрут, она в свою очередь поинтересовалась, откуда мы и что же заставило ехать по такой погоде, да еще и ночью, из Тимошкина в их поселок. Узнав же причину и услышав сквозь шум дождя мой надрывный хрип, вдруг посоветовала отцу полечить меня у ее свекрови, которая живет вместе с ними. Минуту подумав, отец откинул с меня брезент, помог мне спуститься на землю и мы имеете с ним вошли в комнату, слабо освещенную маленькой керосиновой лампой. Окинув беглым взглядом комнату, я увидел как молодая стройная женщина, стоя на цыпочках, помогает очень старой, чрезвычайно худой и маленькой женщине спуститься с печи на пол. Увидел сидящего за столом молодого усатого мужчину, старательно набивающего махоркой здоровенную самокрутку — "козью ножку». Увидел двух сидящих на деревянной кровати пареньков, примерно моего возраста, которые таращили на меня испуганные и любопытные глаза. По-видимому, они только что проснулись. Старушка усадила меня на подставленный стул, погладила по нечесаным слипшимся от пота вихрам и, ласково заглядывая мне в глаза, попросила открыть пошире рот. Заглянув в него, сокрушенно покачала головой и, прошамкав своим беззубым ртом "ангина», полезла ко мне в гортань своим немытым скрюченным пальцем. Потом, надавливая попеременно то на левую, то на правую миндалины, невнятно зашептала какие-то непонятные по смыслу слова. Некоторые из них между хрипами мне все же удавалось разобрать как целое предложение: "Пролети между ног среди буйных ветров» запомнилось мне потом на всю дальнейшую жизнь. Я сидел, запрокинув голову назад, прижавшись до боли к спинке стула и обливаясь потом, стойко терпел боль в опухшей гортани. Меж тем, закончив набивать самокрутку, мужчина наклонился над стоящей на столе лампой, раскурил ее и, глубоко затянувшись, пустил перед собой такое густое облако дыма, что на секунду скрылся в его сизой пелене. Почувствовав едкий запах, бабка обернулась к мужчине, недовольно на него зацыкала и принялась руками разгонять нависшее над нами облако. Попытки же ее оказались тщетными. Попавший мне в горло дым вызвал такой ужасный приступ кашля, что я задохнулся и свалился со стула на пол. Подскочивший ко мне отец взял меня на руки и поспешно вынес из хаты на свежий воздух. Потом, повернувшись спиной к секущим струям дождя, двигаясь боком, перенес меня к телеге и, укрыв брезентом, погнал коня к заводскому медпункту. Так для меня окончилось бабкино леченье, не принеся мне ничего, кроме мучительной доли. В небольшой и опрятной комнатке, наполовину заставленной шкафами и этажерками, тучный человек в белом халате усадил меня напротив себя, рядом со столом, одел себе на голову обруч с маленькой блестящей тарелочкой, подвинул к моему лицу лампу и, взяв в руки металлическую лопаточку, попросил открыть рот и сказать "а». Заглянув же в него, резко поднялся со стула и, зло произнеся "идиоты», громко выругался. Повернувшись тут же к отцу и глядя ему прямо в глаза быстро и так же громко спросил: "Когда в последний раз были у врача?». Отец, растерянно переводя взгляд то на меня, то на фельдшера, приглушенным голосом ответил: "Два дня тому назад, сказали, что у него ангина, да и раньше говорили то же самое». "В мозгах у них ангина», — опять так же зло припечатал фельдшер, как бы подводя итог разговора с отцом и усаживаясь за маленький столик. Быстро написав что-то на клочке бумаги, подошел к отцу и, вручив ему этот клочок, уже более спокойно и, казалось, сочувственно добавил: "Гони, брат, в районку, срочно нужна сыворотка, а у меня ее нет. У парня запущенная дифтерия — через час он может умереть!». Оглушенный его словами, отец несколько секунд стоял, как парализованный, а потом, опомнившись, подхватил меня на руки и бегом вынес из медпункта. Три километра от заводского поселка и до районной больницы, в кромешной темноте, не видя дороги и ориентируясь только на далекие станционные огни, гнал он бело-губого бешеным наметом. При переезде реки мы угодили в чрезвычайно топкое место, конь сразу ушел в воду по грудь, а я почувствовал, как вода захлюпала под подстилкой на дне телеги. Всхрапнув, конь рванулся в сторону и едва не опрокинул телегу на бок. Получив же сильный удар кнута по крупу, рванулся вперед и какими-то немыслимыми волчьими прыжками вынес телегу на противоположный берег. Ни до этого случая, ни после, пока конь находился в нашем хозяйстве, отец не ударил его даже маленьким прутиком, в этот же раз он нахлестывал его раз за разом.
В районной больнице, кроме дежурной сестры, ни одного врача не оказалось. Прочитав поданную отцом записку, и, по-видимому, не зная, что предпринять, она послала его за врачом на квартиру, объяснив как его найти. Оставив меня на попечение сестры, отец бросился к телеге и тут же я услышал как она загрохотала по булыжной мостовой. Сразу же после выхода отца из приемной сестра помогла мне раздеться, усадила меня на топчан, покрытый удивительно белым полотном, и, присев со мной рядом, принялась нежно гладить мои слипшиеся от пота вихры. Отец долго не возвращался. С тревогой заглядывая мне в лицо, сестра чутко прислушивалась к звукам доносившимся с улицы, раз за разом выбегая на крылечко. Она, так же как и я, с нетерпением ожидала его возвращения. Да и не мудрено было понять ее тревогу: хрип мой становился все громче и громче, грудь у меня в такт этим хрипам то впадала внутрь, то сильно бугрилась. Я сидел запрокинув голову назад и судорожно хватал раскрытым ртом пахнущий лекарствами воздух. Мне казалось, что моим мучениям не будет конца. Наконец под окнами мы услышали знакомый перестук колес и через минуту увидели появившегося в приемной молодого врача с заспанным и недовольным лицом. Мимоходом взглянув на меня, он сел за стол и, выписав рецепт, отправил отца в аптеку за противодифтерийной сывороткой. Ее, как и в заводском медпункте, не оказалось в наличии.
Вновь простучали под окнами колеса, а я остался сидеть под недовольным взглядом врача и сочувствующим, полным сострадания, взглядом сестры. Ждать возвращения отца из аптеки опять пришлось довольно долго, но когда он, наконец, появился с маленькой коробочкой в руке, лицо сестры буквально засветилось. На этом же топчане меня уложили на живот, и сестра быстро и умело сделала мне шесть уколов. После уколов врач дал отцу направление, и приказал везти меня в так называемое инфекционное отделение больницы.
Рассказывая впоследствии матери о своих мытарствах в эту ненастную ночь, отец называет этого врача шкуродером, а сестру настоящим ангелом. Когда отец своим настойчивым стуком в окно поднял врача с постели, тот наотрез отказался ехать в больницу, заявив, что ему надоели бесконечные ночные вызовы, что он тоже человек и имеет право хотя бы на короткий отдых. Отец долго и униженно его упрашивал, убеждая, что только от него зависит жизнь девятилетнего ребенка. Но слышал в ответ только короткое и упорное нет. И только когда отец пообещал ему в знак благодарности привезти целого барана, этот дипломированный скот снизошел до его просьбы.
В инфекционном отделении, куда мы приехали уже заполночь, нас встретил пожилой, с седыми волосами и серьезным лицом врач и миловидная, с крупными рябинкам на лице молоденькая нянечка. R приемном меня раздели донага, одели больничное белье, и нянечка завела меня в маленькую комнатку, где стояли две металлические кровати, укрытые белоснежными полотнами. Таких кроватей мне видеть еще не доводилось и спать на них тоже. Откинув верхнее полотно, под которым оказалось такое же, нянечка подхватила меня под мышки и, легко подняв над кроватью, уложила на мягкую прохладную постель. Девушка оказалась довольно-таки сильной, да и я, вымотанный болезнью, не очень-то был, по-видимому, тяжелым. Привыкшему спать на жесткой подстилке на печи или на полатях, эта постель показалась мне на удивление мягкой и удобной. Качнувшись, как в зыбке, на пружинистой сетке кровати, я на миг даже забыл о своей болезни, но она тут же напомнила о себе. Не успела еще нянечка укрыть меня верхним полотном, как на меня обрушилось самое трудное из всего того, что преподнесла мне болезнь за весь прошедший период. С трудом выдохнув воздух, вдохнуть его я не смог, даже маленькую толику, какая - то неведомая пробка наглухо перекрыла мое горло, как бы затянув его смертельной петлей. Вскочив на ноги, я судорожно вцепился себе в гортань, мял ее и дергал во все стороны, стараясь освободиться от этой пробки, но воздух в легкие не проходил. Тогда я ухватился пальцами за кончик языка и с силой рванул его изо рта. Видя мои дикие манипуляции и начавшую синеть лобную вену, нянечка с криком "Арон Владимирович!» буквально вылетела в соседнюю комнату. Появившийся в дверном проеме врач поспешно подошел ко мне и, мгновенно оценив мое состояние, резко повернулся и так же поспешно исчез в той же комнате. До моего уже затуманенного слуха донесся грохот опрокинутого стула, звук упавшего на пол какого - то стеклянного предмета и звон разбитого стекла. Когда врач вновь появился в палате со шприцем, сил у меня осталось совсем мало. Я чувствовал редкие глухие удары сердца у себя в висках, сильный звон в ушах и огромную тяжесть во всем теле. О смерти я тогда не думал, хотя и помнил предупреждение заводского фельдшера: "Через час он может умереть». Но прошло - то ведь уже несколько часов, а я все еще был жив. Единственным моим стремлением в тот момент было вдохнуть хотя бы каплю живительного воздуха. Однако жестокая болезнь, цепко вцепившаяся мне в горло, сделать этого не позволяла. Когда врач взял меня за руку, намереваясь сделать укол, я, стремясь освободиться от навалившегося на меня удушья, собрал последние сипы и оставшимся в легких воздухом, сумел слабо кашлянуть. Тут же здоровенный пузырь вылетел у меня изо рта и вслед за ним потекла густая вонючая жидкость. Воздух со свистом и клекотом прорвался в мои легкие, возвращая мне уже почти утраченную жизнь. Сделав глубокий вдох, я, как пьяный, почувствовав неимоверную слабость, рухнул на подхватившие меня
сильные руки врача. Больше месяца провалялся я тогда в инфекционном отделении и, когда почти выздоровевший был уже приготовлен к выписке, один курьезный случай задержал меня в нем еще почти на месяц. Часто по вечерам, наблюдая за ужином нянечки, я видел как она режет тоненьким ломтиками деревенское сало и, положив ломтик на кусочек хлеба, не спеша его съедает, запивая чаем без сахара. По видимому, ее маленькая зарплата не позволяла ей роскоши пить чай с сахаром. Ну а сало было свое, деревенское. У меня же один его вид, вызывал такой неистовый аппетит, что я, казалось, готов был вырвать у нее из рук этот ломтик и проглотить, не разжевывая. Каждый раз у меня невольно возникала мысль отнести ей горсть конфет, хотя и было-то у меня их маленький кулечек, и попросить у нее взамен маленький кусочек сала. Но стеснительность и строгий наказ врача не есть ничего, кроме назначенной мне пищи, удерживали меня от этого шага. И только тогда, когда врач объявил мне, что я совершенно здоров, и что он меня завтра отпустит домой, я поддался на этот соблазн. Увидев, что нянечка уселась за свою тумбочку, а значит сейчас начнет резать и сало, я соскочил с кровати, достал из своей тумбочки завернутый кулечек и, подойдя к ней, положил его у нее перед глазами. Удивленная, она внимательно на меня посмотрела и, кивнув головой на кулечек, тихо спросила: "Что это?». "Конфеты», — ответил я и тоже в полголоса добавил: "Я видел, как ты пьешь чай без сахара, а мне они больше не нужны, меня завтра отпустят домой». Конечно, этот десяток леденцов было ой как жаль, но стремление заполучить заветный кусочек сала перебороло жалость. Сладостью мы, деревенские дети, избалованы не были и каждая конфета, подаренная нам взрослыми, вызывала у нас неистовую радость. Жертвуя десятком леденцов, которых мне хватило бы не на одну неделю, я совершал поистине героический поступок. Обняв меня за плечи, нянечка прижала меня к себе и, целуя, дрогнувшим голосом запричитала: "Хороший мой, добрый мой, спасибо тебе, родненький, за такой щедрый подарок, но вот только чем же я отдарю тебя, у меня ведь здесь ничего нет!». И тут я понял, что настал самый удобный момент. "А мне ничего и не надо, дай мне, Катя, кусочек сала, уж очень мне хочется его попробовать!». "Ой! Радость моя, — воскликнула она, — да ведь сало-то у меня совсем уже кончилось, остался вот только маленький кусочек со шкуркой!». "Ну, а мне и этого хватит», — согласился я и тут же отправил его в рот. Если бы знала она какой переполох среди врачей вызовет этот мизерный кусочек и какую угрозу моей жизни он принесет, то, наверное, вырвала бы его у меня изо рта. Но она была всего-навсего нянечка и о медицинских запретах, так же как и я, не имели и малейших понятия. В тот злополучный вечер мы с ней оба просто блаженствовали: она пила чай с моими леденцами, а я с упоением жевал неподатливую соленую шкурку.
На утро я оказался до неузнаваемости опухшим и с чрезвычайно высокой температурой. Осмотрев меня, врач стал настойчиво выспрашивать что я ел вечером, кроме того, что мне приносили на ужин. Я долго отмалчивался, не желая подводить добрую нянечку, и утверждал, что ничего, кроме каши и компота, не ел. Однако, когда врач заявил, что лечить он меня в таком случае не будет и что я к обеду обязательно умру, у меня не хватило духу на дальнейшее сопротивление. Умирать мне, конечно, совсем не хотелось и я вынужден был признаться, что съел кусочек сала. Тумбочку мою врач немедленно проверил и, не найдя в ней ничего запретного, задал очередной вопрос: где я его взял или кто мне его дал? Чувствуя, что нянечке грозит большая неприятность, я заявил, что никто мне его не давал, а я сам его украл из тумбочки, стоящей в прихожей. Услышав мое признание, он буквально рассвирепел, он орал на дежурную сестру и дневную нянечку, обвиняя их в беспечности и преступной халатности. Они, как могли, оправдывались, заявляя, что никогда сало в тумбочку не клали и что это, наверное, положила Катя. Кульминацией его возмущения стало то, что быстро выйдя в прихожую, он распахнул дверь в коридор и выбросил туда нянечкину тумбочку. Видеть как он это сделал мне не позволяли опухшие веки, а вот грохот падающей тумбочки был мне хорошо слышен. Вернувшись назад, он приказал сестре готовить шприцы, а сам принялся тщательно меня выслушивать, перекатывая, как чурбак, с боку на бок. Сестра, не сказав ни слова, ушла в соседнюю комнату и вскоре вернулась со шприцами в обеих руках. Сделав мне два укола в живот, врач оставил иглы на месте, а шприцы передал сестре, добавив при этом: "Через каждые два часа!». Трое суток пролежал я с иглами в животе, не поднимаясь с постели, и через короткие промежутки времени мне вводили через них какое-то лекарство. Трое суток внимательно следили за мной врачи и сестры, часто измеряли температуру, простукивали и прослушивали грудь, скрупулезно просчитывали пульс и проверяли горло. При разговорах у моей постели я улавливал в их голосах большую тревогу и взволнованность. Трое суток держался отек и высокая температура, не поддаваясь лекарствам, и только на четвертое утро у меня, как у новорожденного котенка, "прорезались» глаза. С трудом раскрыв слипшиеся за эти дни веки, я увидел прямо перед собой сидящую на соседней кровати виновницу этого переполоха — нянечку. Она сидела пригнувшись, опираясь подбородком на ладони поставленных на колени рук, время от времени поднимая отяжелевшие веки. Нетрудно было понять, какие героические усилия ей приходится прилагать, борясь с навалившимся на нее сном. Придя на смену в первый день переполоха и выслушав от врача изрядный разнос, она все эти три ночи продежурила у моей постели, чутко прислушиваясь к моему дыханию. Почувствовав на себе мой взгляд, она поднялась с кровати, наклонилась надо мной и, целуя меня в лоб и щеки, тихо проговорила: "Проснулся, хороший мой, ну вот и хорошо! Теперь мы непременно поправимся и будем бегать! Глазки у нас открылись и дышать нам стало легче». Действительно, дышать мне стало совсем легко, да и тело перестало "гореть». Я смотрел ей в лицо и никак не мог понять, чему же она так сильно обрадовалась; ну открылись у меня глаза, ну легче мне стало дышать, ну пить мне больше не хочется, ну и что же из этого: иголки-то в животе еще. Я не мог знать того, что, делая ей разнос, врач заявил ей во всеуслышанье: если у меня будет возвратная дифтерия, он выгонит ее к чертовой матери. И теперь, видя что все обошлось благополучно, она радовалась, как ребенок, ласково заглядывая мне в глаза. И вдруг, заплакав, опустилась на колени, прижалась щекой к моей щеке и взволнованно зашептала мне в ухо: "Спасибо тебе, родненький мой! Спасибо, что не выдал меня, дуру! Выгнал бы меня Арон Владимирович, обязательно бы выгнал! Я ведь не знала, что тебе нельзя есть сало, вот и дала тот проклятый кусочек. И видишь, как все обернулось, умереть ведь ты мог из-за этого проклятого кусочка! Умереть!». Я слушал ее взволнованные слова и старался отвернуть лицо от падающих мне на лоб и щеки крупных, как градины, слез. Они мне были очень неприятны. Объяснение нянечки прервала вошедшая в палату с градусником сестра. Увидев ее у моей кровати, с заплаканными глазами, сестра изменилась в лице и с тревогой спросила: "Что случилось, Катя?». Нянечка поднялась с колен, вытерла слезы кончиком косынки и весело рассмеялась, кивнув в мою сторону. Сестра перевела взгляд с нянечки на меня и тоже заулыбалась светлой и радостной улыбкой. "Ну, мы, кажется, сегодня просто молодцы!», — заговорила она, внимательно вглядываясь в мое лицо. "Вот и глазки открылись и ушки порозовели, и дышишь ты уже свободно, - ворковала она, вкладывая мне градусник под руку, — и животик немного опал, а теперь посмотрим какая у тебя температурка». Она говорила со мной как с маленьким ребенком и, по- видимому, это доставляло ей большой удовольствие. Проверив показание градусника, сестра похлопала меня легонько ладошкой и, легонько дернув за кончик носа, уверенно объявила: "Ну вот и все! Теперь мы жить будем долго-долго, кризис по всем признаками миновал». Что такое кризис я знать, конечно, не мог. Но по тому как радуются сестра и нянечка пойми, что смерть от меня и на этот раз отступила. С этого дня я быстро пошел на поправку. Иголки у меня из живота убрали в тот же день, и уколы мне стали делать всего три раза в сутки. Через несколько дней отек у меня исчез совсем и мне разрешили ходить по палате. Врачи и сестры относились ко мне с большим вниманием и теплотой. А моя добрая нянечка Катя души во мне не чаяла и ухаживала за мной как за собственным сыном. Выписали меня в конце ноября. Домой мы с отцом возвращались напрямую, по заснеженным лугам и замерзшим озерам. Я шел и радовался падающим мне на руки снежинкам, легкому морозцу и подскрипывающему под ногами снегу.
Пока я вылеживался в районной больнице, а врачи боролись за мою жизнь, в селе произошло немало памятных событий. Наступление на хозяйства крестьян со стороны районных властей приобрело небывалое беззаконие и цинизм. Вызванному в сельсовет крестьянину теперь уже мало грозили твердым заданием, ему просто и коротко заявляли, что в случае отказа от вступления в колхоз он будет, как чуждый элемент, вместе с семьей выселен из села, а имущество будет конфисковано. Брошенный центром клич: "ликвидируем кулака как класс» уже начал перемалывать крепкие крестьянские хозяйства, положив начало разрушению аграрного сектора экономики страны. За осень 1929 и начало 1930 годов основная масса крестьян стала вновь называться колхозниками, а поголовье скота в селе уменьшилось больше чем на половину. Всю зиму с наступлением темноты во дворах слышались прерывистые скрипы калиток, приглушенные разговоры, вкрадчивые шаги и взвизги прощающихся с жизнью под ударами топора поросят. Рассуждение крестьянина: "Лучше я съем их сам, чем отдам антихристам» — стало неписаным законом на селе. Шли под нож овечки, бычки, племенные телочки, а нередко и дойные коровы, если их в хозяйстве было две или три. Всю зиму по селу распространялись таинственные слухи, один мрачнее другого. И самым пугающим из них был слух о том, что все, кто в хозяйстве имеют больше одной лошади и больше одной коровы, занесены в список на раскулачивание и выселение из села. Многие этому не верили, утверждая, что этого не может быть. А когда зажиточному крестьянину Силкину, который без вызова принес заявление, было отказано в приеме в колхоз, все поняли, что такой список существует. В тайне этот список продержится совсем недолго, с наступлением ясных весенних дней многие из крепких хозяйств села познакомятся с ним воочию, лишившись всего того, что нажилось долгими годами тяжелого крестьянского труда.
Безнадежно отстав в учебе от своих сверстников, из-за болезни, я оказался не у дел. По просьбе родителей, опасающихся за мое здоровье, и по решению директора школы я был оставлен во втором классе на второй год и всю зиму просидел дома. На улицу меня выпускали чрезвычайно редко, и только в хорошую солнечную погоду. Чтобы мне было чем заниматься, в начале зимы Михаил подарил мне свои акварельные краски, которыми очень дорожил, и я подолгу засиживался над каким-либо рисунком в букваре, перерисовывая его на чистый лист бумаги. Заходивший изредка к нам дед, как правило, садился со мной рядом и внимательно рассматривал мои каракули.
С началом коллективизации отношения наших семей вновь стали обострятся. Вступивший в партию младший брат моего отца, а мой дядя Григорий, занял какой-то важный пост в сельском совете и стал рьяным поборником колхоза. Встречаясь с моим отцом на собраниях, он настойчиво требовал от него подачи заявления, на что отец неизменно отвечал отказом. Встречи эти бывали у них довольно часто, так как собрания проводились чуть ли не каждый день. В одну из таких встреч обозленный упорством отца дядя Григорий пригрозил ему занести нас в черный список, чем окончательно разорвал те слабые ниточки родственных отношений, которые еще связывали наши семьи. Разрыв этот произошел ранней весной, перед началом самого страшного периода в создании колхозов - разорения крепких крестьянских хозяйств и ссылке их хозяев в отдаленные районы страны. Сибирская тайга, северная тундра и голодные казахстанские степи станут для этих людей новым пристанищем до лучших времен. Многие из них так и останутся там под сосновыми или березовыми крестами, напоминая потомкам о великих деяниях кормчего.
Но все эти трагедии еще впереди. Пока же дед вечерами заходит к нам и нередко предлагает мне и брату послушать ту или иную сказку. Однажды, подсев ко мне и взглянув на мой очередной рисунок, он достал из своего бездонного кармана полушубка книгу в твердом переплете и предложил срисовать те иллюстрации, которые мне в ней понравятся. Взглянув на красивую с вензелями обложку, я медленно прочитал название книги: "Финикиянин Фра». Название ее мне ни о чем не говорило, и я вопросительно посмотрел на деда. Ухмыльнувшись в усы и поняв мой немой вопрос, он без всяких пояснений раскрыл книгу и ткнул пальцем в красивую картинку на титульном листе. На ней были изображены два всадника с копьями наперевес, мчащиеся друг на друга. Кто был автор этой книги, в памяти у меня не сохранилось, но вот содержание мне запомнилось на всю дальнейшую жизнь. В ней описывались подвиги рыцаря, который засыпал и спал столетиями, а проснувшись, совершал новые подвиги, уже в новой эпохе и у новых королей. Перелистывая страницы, я и в мыслях не мог себе представить, что эта книга станет моей первой книгой из всего прочитанного за долгие годы жизни. Вглядываясь в красочные иллюстрации с изображением рыцарских схваток, я не находил ни одной, которую смог бы свободно перерисовать в свою тетрадь. И только схватка рыцаря с быком показалась мне более доступной. Но и она оказалась не по зубам. Несколько раз начинал я ее перерисовывать и бросал. То у меня рыцарь получался с косыми глазами или кривым носом, то бык выходил похожим на бегемота с рогами. Наконец все мне это изрядно надоело, я спрятал краски и кисти в свою ученическую сумку и помаленьку стал вчитываться в книгу. То, что взрослые воспринимали бы как сказку, я воспринимал как самую настоящую истину, мысленно следую рядом с героем по скалистым морским берегам или по подземным лабиринтам таинственных замков. Забегавшему ко мне после занятий в школе другу я с упоением пересказывал прочитанное за день, и мы подолгу обсуждали с ним похождения полюбившегося нам героя книги. Обычно наши беседы проходили за столом, но в большие морозы, когда в углах под потолком появлялись белые "зайчики», а от стен тянуло сильным холодом, мы усаживались рядом с печью, прижимались к ее теплому боку и рассматривали иллюстрации к уже прочитанному. Читал я, хотя и по складам, но уже довольно бойко, и за две недели сумел-таки книгу полностью одолеть. За "Финикиянином Фра» последовали сказки Пушкина о царе Салтане и сыне его Гвидоне. Затем дед принес мне сказку о мертвой царевне и семи богатырях. А там и пошло - поехало, без книг я уже обходиться не мог. Когда же произошел окончательный разрыв и дед перестал к нам заглядывать, книги он передавал мне в амбаре, где хранилась его библиотека, тайно от дяди Григория и его жены тетки Катерины. На улицу меня теперь совсем не тянуло, укрывшись зипунишком, я по целым дням просиживал за книгами, жадно поглощая станицу за страницей. В морозные дни, когда по хате разгуливал холодный ветерок, я забирался на печь или на полати и, забывая про еду и питье, не слезал оттуда до самых сумерек. Хата наша совсем стала ветхой и почти не держала тепло. Некоторые бревна прогнили насквозь и крошились даже при прикосновении. Толстый слой соломы, которым стены снаружи обкладывались каждый год с наступлением морозов, тоже мало помогал его сохранить. У отца появилось еще одно неотложное дело, о котором он с матерью нередко заводил разговор - строительство нового дома. Все прошедшее лето и наступившую зиму он расспрашивал проезжавших через село мужиков из лесных деревень, нет ли где в продаже небольшого готового сруба. В ответ же слышал неизменное: "не знаем» или "не слышали». И только в конце зимы приехавший погостить к родственникам житель села Боровое, на радость моим родителям, оказался владельцем такого сруба. Быстро сговорившись о цене и выпив магарыч, как было принято в те годы, отец с помощью родственников за две поездки на четырех подводах вывез его оттуда и соштабелевал у хлева. Сруб оказался довольно маленьким: всего четыре метра на четыре, но зато из сосновых бревен, поэтому и цена ему была по тем временам довольно высокой. Уплатил за него отец сорок рублей, а это была цена годовалого быка или стоимость одиннадцати пудов пшеничной муки высшего сорта. Опять отцу пришлось влезть в долги. Но другого выхода у него уже не было: хата наша могла ежеминутно обрушиться нам на голову. Под потолочные балки еще с осени отец подвел подпорки и теперь они держались только на них. В тихие ночи, кроме шуршания тараканов и трели сверчка, слышался непрерывный скрежет жучков древоточцев, добросовестно поедающих стены избы. Из отверстий, проделанных ими, так же непрерывно сыпалась червотчина, покрывая бревна желто - белым мучным налетом. Со стройкой надо было торопиться, и отец не терял времени даром. В конце февраля у нас в хате появились двое бородатых мужиков с длинной и широкой пилой. Вместе с отцом они сделали высокие козлы, закатили на них с помощью веревок по приставленным жердям несколько толстых сосновых бревен и принялись распиливать их на доски.. Получив к тому времени разрешение матери выходить на улицу, я усаживался на бревна и с интересом наблюдал за их работой. Мне очень нравились их неторопливые слаженные движения. Когда стоящий на бревне мужик тянул пилу к себе, нижний подталкивал ее вверх, и потом они дружно толкали ее вниз. Пила взвизгивала, как живое существо, и из-под ее длинных блестящих зубьев брызгала светло - желтая струя приятно пахнущих опилок. И так раз за разом, рывок за рывком.
Возвратившись из школы, приятели теперь собирались у нашего дома и, рассевшись рядом со мной на бревнах, подолгу любовались работой бородатых пильщиков. Когда мужики, пошабашив, уходили домой, мы, радостно хохоча, дружно кувыркались на смешанных со снегом душистых опилках, обсыпая ими друг друга с головы до пят. Так, сидя однажды на бревнах, мы и услышали душераздирающие женские вопли, плач детей, неистовый собачий лай и забористую мужскую брань. Пильщики стали чутко прислушиваться к доносящимся воплям, вопросительно посматривая, время от времени, друг на друга. "Ну вот, кажется и началось, — произнес вполголоса стоящий на бревне бородач, сокрушенно покачав головой, — теперь пойдет как по маслу». "Долго же они примерялись сволочи — вот и примерились»! и он так рванул пилу вверх, что стоящий внизу под бревном его напарник едва устоял на ногах. Они с таким остервенением заработали пилой, что струя опилок, не успевая достигнуть земли, слилась в один сплошной поток. Вскоре три санных подводы поравнялись с нашим домом, пильщики прервали работу, а мы всей гурьбой перебежали от бревен к дороге. На санях, укрытые драными дерюжками, сидели заплаканные дети, а вслед за подводами шли голосящие, как по покойникам, женщины и хмурые, понурившиеся мужчины. Одна из женщин, поминутно останавливаясь, протягивала руки к стоящим у своих подворий крестьянам и, надрывая голос, повторяла одни и те же фразы: "Люди добрые, чем же мы перед вами провинились, чем же провинились мои дети? Что же они изверги с нами делают?». Седой мужчина, поддерживающий се под руку, настойчиво увлекал ее за подводой, и она, спотыкаясь, переступала непослушными ногами по начинающей подтаивать санной колее. Замыкали этот печальный
обоз два верховых милиционера, одетые в добротные армейские полушубки и с наганами на широких поясах. Они ехали поодаль и о чем-то непринужденно и весело разговаривали. Весь их щеголеватый вид и безразличное отношение к чужому горю говорили о том, что для этих людей подобные сцепы уж не в новинку, и что души у них давно очерствели. Когда они поравнялись с нашим домом, стоящий на бревне бородач, обращаясь сразу к ним обеим, задал им всех нас мучительно преследующий вопрос: "Куда их?». "А... а...а... а!», — махнув рукой, безразлично протянул ехавший ближе к нам усатый детина, — Пока на березовский разъезд, а там... телячьи вагоны и Сибирь... а может быть, куда и подальше». Они хлестнули лошадей и пустились вдогонку за обозом, который уже выезжал из села. Мы стояли, оглушенные неизбывным человеческим горем, и испуганными взглядами провожали его до тех пор, пока он не скрылся в поле за косогором. Плакали, вытирая глаза кончиками платков, наши соседки, плакала и моя мать, прислонившись плечом к углу избы. Все они хорошо знали и жалели тех несчастных женщин и их мужей, которые только что прошли мимо наших домов, приближаясь по злой воле "отца всех народов» к неслыханным лишениям, а многие из них и к неминуемой гибели. Еще несколько таких обозов проследуют мимо нас за весну и лето 1930 года, но они уже не так остро будут восприниматься моим сознанием. Тот же, первый, останется в моей памяти на всю жизнь.
Всю весну и лето на нашем подворье кипела напряженная работа. Устроив под навесом верстак, отец с раннего утра и до позднего вечера, обтесывал и обстругивал заготовки для дверных и оконных косяков, делал стропила, заготавливал бруски, вязал оконные рамы и массивные наружные двери. Я ежедневно приходил к нему под навес и играл скрученным в трубки шуршащими, как гороховая скорлупа, и терпко пахнущими смолой сосновыми стружками. Когда мне это прискучивало, я уходил читать или присоединялся к старшему брату. Он ломом и лопатой копал ямы под фундаментные столбы. С приходом теплых весенних дней у нашей семьи появилась новая неотложная работа. Приехавший к началу полевых работ районный землемер все хорошие близлежащие земельные участки отвел колхозу, а дальние неудобья поделил между оставшимися единоличниками. Нашей семье достался участок рядом с Клиновым болотом, где земля была мало пригодной к возделыванию. Брошенная много лет назад и заросшая высоким бурьяном, она не сулила хлеборобу высокого урожая, а вызывала острую душевную жалость. Обойдя участок и хорошенько поразмыслив, отец пришел к выводу, что участок этот все же стоит засеять, по-настоящему его унавозив. Да и надеяться-то больше было не на что, другой земли в распоряжении семьи не было. Строительные работы были временно приостановлены и все силы семьи были брошены на этот участок. Михаил, я и сестра Анна дергали бурьян и сжигали на месте. Отец подвозил и разбрасывал навоз. Мать оставалась дома, и помогала отцу рыхлить и грузить навоз на телегу. За два дня участок был полностью очищен, унавожен и вспахан. Оставалось только дождаться полного прогрева земли, чтобы его засеять. Близлежащие земельные участки, засеянные озимой рожью, до осени оставались во владении единоличников, отобрать их местные власти просто не решились, однако на будущее всех их предупредили, что после уборки все эти участки отойдут колхозу. Так началось выкорчевывание единоличных хозяйств в нашем селе. После возделывания нового участка вновь всей семьей приступили к заготовке мха. Мы трое драли его на болоте, а отец отвозил его домой и вместе с матерью раскладывал на огороде для просушки. Время поджимало и до начала полевых работ необходимо было сруб установить на фундамент и закрыть крышей. Для ускорения этих работ, по совету деда Егора, отца моей матери, решено было объявить "помочь». Это значило пригласить всех желающих принять участие в строительстве дома. "Помочь» проводилась всегда бесплатно, но с хорошим угощением после окончания работ. На строительстве домов "помочь» заканчивалась обрешеткой крыши, после чего начиналось гулянье. Крыть крышу соломой, пропитанной глинистым раствором, приглашался хороший специалист, и делал он это за небольшую, но все же за плату. Для угощения отец несколько ночей подряд гнал в бане самогонку и возвращался перед рассветом отдыхать изрядно захмелевший. Никакого самогонного аппарата у него не было приспосабливались для этой цели два больших чугуна и деревянное корыто с уложенным по его дну стволом от ружья. Вечером, в последнюю субботу апреля, отец пригласил мужиков и баб принять участие в сборке сруба в воскресенье. Наутро у нашего дома собралась целая толпа, одних мужиков пришло не менее полутора десятков, а с ними столько же и баб. Отец поднес собравшимся по стакану забористой самогонки и по большому куску пирога на закуску, а потом попросил всех приступить к делу. Работа закипела.
Разделившись на две партии, мужики под руководством отца приступили к сборке стен, а бабы принялись подносить и укладывать на бревна мох. Мы, ребятишки, тоже не оставались в стороне, а вместе со всеми толпились тут же, не столько помогая, сколько мешая взрослым. Когда одна из женщин попросила меня принести ей что-нибудь попить и мать на мою просьбу вместо кружки воды передала мне через окно полное ведро хлебного кваса, я стал самым популярным человеком на стройке. То с одной, то с другой стороны сруба слышалось теперь требовательное: "Колька, квасу!», и я спешил туда, чтобы напоить захмелевших от дружной работы и стакана самогонки мужиков и хохочущих баб. Это был настоящий трудовой порыв. Здесь никто никого не подгонял, никто никого не упрекал, каждый делал свое дело сноровисто и быстро. Стены росли как по мановению волшебной палочки. Шутки, смех и подтрунивание слышались со всех сторон, создавалась атмосфера доброжелательства и непринужденности. Вот какая -то из женщин затянула песню, ее подхватили все строители. И вот уже она полилась по всему селу, отдаваясь переливчатым далеким эхом. Когда со стенами было закончено, часть мужиков принялась устанавливать стропила и прибивать к ним обрешетку, а часть по разметке отца начала выпиливать оконные и дверные проемы. Женщины же занялись подноской жердей для обрешетки и уборкой внутри сруба. Празднование окончания "помочи» по неписаному закону проходило всегда только внутри нового сруба, с соблюдением всех обрядов старины. Покончив с проемами, мужики вкопали в землю четыре сутунка, соединили их попарно короткими брусками и, уложив на бруски три широких половых доски, устроили общий огромный стол. На толстые чурбаки уложили по одной доске и импровизированные скамейки появились с обеих сторон стола. Когда последняя жердь обрешетки была прибита и мужики спустились вниз, женщины понесли на стол миски с жирными щами, тушеной картошкой, холодцом и разными соленьями. Сдобренная растительным маслом квашеная капуста, соленые огурцы и грибы также заняли на столе свое достойное место. Без них не обходилась ни одна деревенская гулянка. Более изысканной пищи, как котлеты, гуляши и прочие деликатесы, деревня тех времен не знала и знать не хотела. Не знала она и индивидуальной посуды. Ели, не брезгуя друг другом, из общих мисок деревянными ложками, не жалуясь на отсутствие аппетита, он у крестьян был всегда, как они сами утверждали, волчий. Когда все уселись за стол, отец с трехлитровой бутылью обошел стол с обеих сторон, налил каждому по стакану, и, побрызгав из своего стакана в каждый угол сруба, поклонился всем низким поклоном. "Спасибо вам, братцы, за помощь, — сказал он взволнованно, — и давайте обмоем это новое жилище, пусть в нем всегда будет так же весело, как было весело сегодня!». Все дружно выпили и так же дружно заработали ложками. После первого стакана отец налил еще по одному и, водрузив четверть посреди стола, предложил всем мужчинам наливать самогонку самим, сколько кому хочется. Гулянье длилось до самого утра, будоража улицу то разудалыми песнями, то безудержной разухабистой пляской. И только перед самым рассветом, вконец опьяневшие, разбрелись "помочане» по своим хатам.
Через день отец с Михаилом привезли телегу глины, большой воз ржаной соломы и выкопали рядом с новым домом длинную и широкую яму. В нее навозили бочкой воды и насыпали привезенной глины. Затем, размешивая глину специально изготовленной для этой цели мешалкой, приготовили густой глиняный раствор. Мать и сестра Анна, усевшись на маленьких чурбачках, вязали из соломы небольшие и аккуратненькие снопики и складывали их тут же рядом с ямой. А еще через день наш родственник по материнской линии, дядя Вася Палагин, по кличке Толстоносый восседал на обрешетке крыши и укладывал эти снопики, замоченные в глинистом растворе, по ее стрехе. Я и сестра швыряли снопики в предварительно разведенный водой до жидкого состояния раствор, Михаил топил их мешалкой. Отец выхватывал из ямы два-три снопика вилами и подавал их на крышу кровельщику. Работа у нас шла как на конвейере, не прерываясь ни на минуту. Только голос матери, неожиданно позвавшей нас обедать, прервал на короткий промежуток времени этот отлаженный ритм. К вечеру крыша была закончена и приведена в должный вид. Обрезав косой излишки свисающей со стрехи соломы, отец и дядя Вася полюбовались делом своих рук, отойдя от дома к дороге, и, улыбаясь, довольные направились в старую хату ужинать. Мы с Михаилом пошли за ними.
Домик наш стал выглядеть, как веселый и беззаботный парень, нахлобучивший на себя новенькую баранью шапку.
Отец получил за четыре года плена хороший плотницкий навык, поэтому все оставшиеся работы по дому выполнял сам, без посторонней помощи. Только Михаил помогал ему строгать половые и потолочные доски, настилать пол и подшивать потолок. Мы с сестрой деревянной лопаточкой конопатили стены, собирали в большую кошелку щепки и стружку, сносили их под навес и ссыпали в большую кучу — все это шло на топку печи. Когда взрослые уезжали на полевые работы, на моем попечении оставались братишка и сестренка. В такие дни все неотложные домашние работы целиком ложились на мои еще не совсем окрепшие детские плечи. Кормление свиньи, курей, полив огородных культур и прополка некоторых из них, наведение в хате порядка и встреча возвращающейся с пастбища скотины входили в мою святую обязанность. Только подвозку воды для полива и заготовку травы для свиньи в такие дни выполняли сами взрослые. Воду рано утром привозил Михаил, а траву они привозили вечером с поля. В это лето даже для зимнего содержания скота траву пришлось выискивать где придется. При распределении сенокосных участков лучшие луга отвели колхозу, а кочкарники, где, кроме осоки, ничего не росло, отвели единоличникам. Косить этот участок пришлось отцу с Михаилом по колено в воде, выносить на себе накошенное на сухое место, сушить и складывать в маленькие копешки. Труд был адский, но другого выхода у отца уже не было, хоть что-то, а на зиму надо было заготовить. Мы с сестрой с мешком и серпом за плечами бродили по пустырям и дорогам, выискивая пригодную на корм скоту траву. Даже заранее скошенная картофельная ботва была свезена с поля и сложена на сеновале. И все же заготовленного корма оказалось слишком мало, чтобы прокормит коня, корову, бычка и пяток овечек. Тогда отец прикупил в лесном селе еще воз сена, а мы с сестрой ежедневно на санках стали возить с озера хвощ, который с аппетитом поедали овечки. Так разрешался вопрос с кормами. Налоги отец выплатил, продав часть урожая зерновых, который в этом году, на удивление, оказался обильным. Рожь вымахала в рост коня и с таким длинным и тяжелым колосом, что былки, толщиной в мизинец, на ветру ломались, как спички, под его непомерной тяжестью. Кисти овса и проса настолько были хороши, что вызывали неистовую зависть у соседей по полю. Вложенный в землю тяжелый труд семьи окупился сторицей и еще дал понять всем нерадивым, что нет плохой земли, а есть плохие на ней хозяева. Это был последний урожай, собранный нашей семьей со своего поля, больше он уже не повторится никогда. Наступление на единоличные хозяйства продолжалось с новой силой. Раскулачивание не прекращалось, а, наоборот, приобретало новый размах: лозунг "сплошная коллективизация с ликвидацией кулацких хозяйств» — выполнялся властями неукоснительно. Безжалостно ломались веками создававшиеся крестьянские устои и заменялись новым неведомым, ломалась и душа хлебороба. Перед новым 1931 годом отец вновь подал заявление в колхоз и был принят без всяких проволочек. Ему даже предложили пост председателя колхоза, от чего он наотрез отказался, предпочитая быть рядовым колхозником. Белогубого отвели в колхозную конюшню, и работать на нем стал молодой парень, наш сосед через дорогу Володька Скворец. Сын безлошадной вдовы, он не имел и малейшего понятия о физических возможностях коня и эксплуатировал его по-варварски. В результате надорванный на весенней пахоте конь стал быстро худеть и, превратившись в немощную клячу, вскоре после троицы распрощался со своим новым хозяином. Так ушел из жизни любимец нашей семьи и мой спаситель, не достигнув еще и шестилетнего возраста. Ну а Володьку, как ударника, оставшегося без коня, в знак поощрения направили в районный центр на курсы трактористов.
С началом нового учебного года меня зачислили в новую группу, в которой не было ни одного знакомого мне ученика. Привыкать к ней на первых порах мне было очень трудно — все время тянуло в ту группу, в которой я учился в первом классе. Хотя учительницей у нас была все та же Елизавета Владимировна, но окружающая обстановка для меня была уже не та. Посадила меня учительница за парту с пареньком, которого я до этого и в глаза не видел. Был он кругленький, как катышек, и имел соответствующую своему облику кличку: Гладыш. Звали его, как и меня, Колей, и порой, когда учительница обращалась к кому-то из нас по имени, мы вставали с ним оба, не зная, кому предназначен вопрос. Это вызывало всегда веселый смех в классе, а мы с ним испытывали большую неловкость. Жил он на другом конце села и на нашем конце ни разу еще не был, не был на ихнем конце и я. Первые дни мы недоверчиво присматривались друг к другу, но потом привыкли и стали с ним хорошими друзьями. Постепенно привык я и ко всем остальным одноклассникам и стал чувствовать себя с ними совершенно свободно. Дичившиеся меня с полмесяца девочки начали со мной непринужденно общаться, а одна из них, Маша Макушина, даже стала проявлять к моей персоне живой интерес. Однажды, когда приболевший Гладыш не пришел в школу и я оказался за партой один, она неожиданно попросилась сесть со мной рядом. Услышав сзади ее голос: "Коля, я сяду с тобой?», я обернулся и, встретившись с ее глазами, покраснел, как вареный рак. Ее просьба меня просто ошарашила. Удивленные девчонки смотрели с недоумением то на Машу, то на меня, и я, чтобы как-то скрыть свою неловкость и не зная что в конечном итоге ответить, невнятно промямлил: "Нужна ты мне!». Маша сильно смутилась, спрятав зардевшееся лицо в ладони, низко опустила голову над партой. С этого дня я часто ловил на себе ее мимолетные укоряющие взгляды и винил себя за свою чрезмерную стеснительность и несмелость. Шесть лет проучились мы с ней вместе, так и не став настоящими друзьями. Окончив семилетку, разъехались мы по разным городам для продолжения учебы и встречались с ней потом только в зимние и летние каникулы на вечеринках в клубе или на излюбленном месте молодежи села на мосту. Выучившись в пропущенный год быстро читать, я с первых же дней учебы стал в этом резко выделяться среди своих одноклассников, только одна девочка Сима Бочкова могла поспорить со мной в быстроте и выразительности чтения. Эта маленькая и кругленькая, как колобок, пигалица была чрезвычайно одаренной и все семь лет учебы считалась лучшей ученицей школы, имея только отличные оценки. Главенствовал я над ней только в том, что успел прочитать много книг, которые она даже и в руках не держала. Такой библиотеки, какой располагал мой дед, в селе больше не было ни у кого. Так как прочитанное мне всегда хотелось кому-то пересказать, я стал это делать на переменах в окружении своих одноклассников. Среди желающих послушать Сима была самой нетерпеливой слушательницей и подчас засыпала меня такими вопросами, на которые я в большинстве случаев не в состоянии был ответить. Тогда я приносил книгу в школу и мы читали ее во время перемен с Симой поочередно, а остальные, сгрудившись вокруг нас, внимательно слушали, забывая на время присущие нам, детям, игры и шалости. Это были сказки разных писателей и народностей, серьезных книг дед мне еще не давал.
Став колхозниками, все взрослые члены нашей семьи работали в летний период в поле, а с наступлением зимы на разных работах по разнарядке. Отец как плотник в основном использовался на ремонтных и строительных работах, Михаил работал на подвозке кормов на конюшню и на других хозяйственных перевозках. Сестра Анна ходила на зерносклад перелопачивать и сортировать семенное зерно. Только я и мать в зимний период хозяйничали дома. Летом же и нас, учеников, нередко использовали на прополке картофеля и сборе колосков после уборки ржи. Отработав всей семьей полный год, отец при расчете получил на всю семью около семидесяти килограммов зерновых и две грабарки картофеля. В зерновые входило все: рожь, просо, горох и овес с чечевицей. Весь урожай ржи, за исключением семенного фонда, был полностью сдан государству. Красные обозы следовали один за другим, пока из складов не исчезло все до последнего зернышка. Над селом нависла угроза неминуемого голода. Во многих семьях уже в начале осени в муку, при выпечке хлеба, стали примешивать картофель, а кое-кто и толченый липовый лист. Несмотря на бедственное положение, налоги на колхозника резко увеличились. Появился налог на мясо, молоко и шерсть. Чтобы рассчитаться с государством и долгами, связанными со строительством дома, отцу пришлось продать двух овечек и заколоть свинью. В хозяйстве теперь остались только три овечки да корова. Прокормить же и их зиму стоило немалого труда. Взрослые, занятые все лето на полевых работах, так и не смогли заготовить необходимого количества корма, и скот всю зиму содержался на полуголодном пайке. То, что выделено было из колхоза, с натяжкой хватило только до нового года, а после пришлось кормить соломой. Ежедневно, возвратившись из школы, я отправлялся на озеро в поисках зарослей хвоща и осоки. Нагрузив ими саночки, тянул их по льду по два, а то и по три километра. На заготовку корма я теперь ходил один: друг мой Рогач еще летом тридцатого года, вместе с матерью, уехал в свой Красный поселок, и мы с ним больше уже не встречались. Приглашенный мной однажды Шурка-Ломонос наотрез отказался пойти со мной вместе, в хлеву у них за два года колхозной жизни ничего уже не осталось, и всякая надобность в добывании корма полностью отпала. Отцы Кольки-Кошеля и Степана Ивашкина работали на лошадях и изредка привозили для своих буренок небольшие охапочки сена. Но и они бедствовали с кормами не меньше, чем все остальные колхозники.
Лето тридцать второго года выдалось чрезвычайно жарким и засушливым. Пожелтела, не налившись рожь, посохли яровые и трава на лугах. Надежды сельчан на новый урожай рухнули. Едва пережившие зиму
колхозники к осени оказались совершенно без средств к существованию. Все что удалось собрать с полей, было полностью сдано государству, колхозник же не получил ничего. За неуплату налогов выгребали из подполья весь картофель, собранный со своего огородного участка, до последнего клубня. Начался небывалый голод. В пищу пошло все, что можно было жевать: собирали опавший липовый лист, скоблили с лип кору, собирали желуди. Все это сушилось, мололось, толклось и съедалось. За зиму тридцать второго — тридцать третьего годов были опорожнены несколько ям отстойников на крахмальном заводе. Черную, как уголь, вонючую массу протирали через изготовленные каждой семьей примитивные сита, чтобы отделить твердые предметы, затем несколько раз промывали водой и из отстоявшейся серой массы пекли что-то вроде оладий. Жевать такие оладьи было просто невозможно, они были наполовину с песком, их глотали, не разжевывая, в горячем состоянии, поваляв немного на языке. Все, у кого еще сохранился маленький запас ржи, овса или проса, мололи его по горсточке в домашних условиях и полученную дробленку добавляли в эту серую массу. У нас в доме тоже изредка скрежетали такие жернова, сделанные из двух ветловых чурбаков с вбитыми в их торцы чугунными осколками. Сбереженное из последнего собранного семьей со своего поля урожая зерно расходовалось мизерными дозами. Хлеба, как такового, в доме у нас с осени не стало и в помине, выпекала мать теперь только смесь картофеля и ржаной дробленки. И все же это был полноценный продукт, во многих домах и этому были бы несказанно рады. Чтобы немного поддержать учеников, в школе на большой перемене стали поить школьников чаем с сахарином. Теперь каждый из нас вместе со школьными принадлежностями носил в сумке и кружку для чая. Голодные, как волчата, мы ежедневно ждали этот чай с великим нетерпением и пили его, обжигаясь, маленькими глотками. За зиму все мы настолько исхудали, что к весне стали похожи на огородные пугали. С ввалившимися глазами, выпирающими скулами и тонкими вытянувшимися шеями, мы являли собой нечто похожее на стаю диких гусей с подбитыми крыльями. Много жителей села ушло в ту голодную зиму на свое "постоянное место жительства» и не меньше их угодило за решетку. Потерявшие всякую надежду получить что-то за свой труд и повседневно видя голодные глаза своих детей, многие колхозники стали по ночам ходить на поля и стричь ржаные колоски. Об этом тут же полетели депеши в район, в область и в Москву. На полях появились объездчики и ночные сторожа, а вскоре вышел и указ: судить стригалей как расхитителей социалистической собственности. Их стали ловить и отдавать под суд. Сроки раздавались щедро: семь, восемь, а то и десять лет за горсть недозрелой ржи. С одним из объездчиков пришлось столкнуться и нам с Ломоносом.
После уборки картофеля мы часто всей оравой стали наведываться в поля, чтобы собрать обмытые осенним дождем мелкие клубни и печь их в овраге в костре. Когда кто-либо из объездчиков появлялся в поле нашего зрения, мы улепетывали в овраг, унося с собой собранный картофель. Если же удрать нам не удавалось, трофей у нас отнимался и мы возвращались домой такими же голодными, но еще и со жгучей обидой на душе. Уже поздней осенью, когда в полях ничего невозможно было обнаружить, порешили мы с Шуркой попытать еще раз счастья. Мы долго бродили с лопатами по подмерзшему полю, переворачивая кучи высохшей ботвы и внимательно разглядывая и раскатывая каждую выпуклость на бороздах. Все наши труды оказались напрасными. Когда вконец уставшие мы присели у землемерного столбика отдохнуть, то не поверили своим глазам — рядом с ним оказались два не выкопанных корня, прикрытых сухими ветками паслена. Как ужаленные вскочили мы с Ломоносом, похватали лопаты и с остервенением, забыв про усталость, принялись их выкапывать. Через минуту десяток крупных розовых картофелин улеглись под столбиком, а мы, радуясь такой удаче, бросились собирать в кучу ботву, чтобы сделать из нее костер. Решено было четыре картофелины испечь, а остальные унести домой. Спрятаться в овраг мы не додумались и жестоко за это поплатились. Занятые сбором ботвы, мы не заметили подъехавшего к нам объездчика и остолбенели от одного его вида. Увидев сложенный у столбика картофель, он соскочил с коня, собрал его в сумку и, наградив каждого из нас подзатыльником, вскочил в седло и поскакал в сторону села. Невозможно описать той горечи и обиды, которую мы испытали с другом, сидя на куче ботвы. Мы ревели с ним часа два, размазывая по щекам грязными пальцами непрерывно текущие слезы. Не только подзатыльники вызвали у нас эту жгучую обиду. Жгло нас и чувство собственного бессилия защититься самим и защитить то, что принадлежало нам по праву. Радость находки и тут же сменившая ее горечь потери смешались в один ком с оскорблением и вызвали у нас эту бурную реакцию. Мы сидели, пригнувшись к коленям и прикрыв лицо ладонями, выли, как затравленные волчата. Вконец обессилевшие, с грязными заплаканными лицами, уже в сумерки приплелись мы с другом домой и, не проронив ни слова на прощанье, разбрелись по своим хатам, унося с собой каждый свою долю горечи и обиды.
С началом посевной, чтобы как -то привлечь людей на полевые работы, в селе была организованна кормокухня: из учеников сформировали две бригады по сбору щавеля, лебеды и крапивы. Из всего этого с добавлением малого количества какой-либо крупы стали готовить зеленый борщ и выдавать его в обед каждому вышедшему на работу по пол-литровому черпаку. Кроме того, отработавшему весь день вечером после работы стали
продавать по сто граммов хлеба. Он привозился из района и нередко с большим опозданием. Списки на работающих ежедневно подавались бригадирами и тоже порой несвоевременно. Подвезут хлеб, а списков еще нет, или наоборот, списки лежат на прилавке, а хлеб еще где-то в лугах. Каждый вечер сидим мы всей компанией у магазина и терпеливо ждем причитающийся каждой семье маленький кусочек. Нашей семье хлеба полагается триста граммов, так как работали мы в колхозе трое: отец, сестра и я. Михаил с началом навигации на Оке устроился на пристани грузчиком, там он получал рабочий паек и жил в общежитии. По воскресеньям наведывается домой и, как правило, приносит что-нибудь из сэкономленных продуктов. Мать сильно болеет и на работу в поле выходить не может, у нее врачи обнаружили язву желудка. Она стала худой и очень бледной. Есть она из того, что едим все мы, ничего уже не может, держится только на молоке да на тех мизерных дозах круп, которые приносит Михаил. Ее часто тошнит и она, зажимая рот ладонью, каждый раз выбегает во двор. В хозяйстве у нас теперь только одна корова, ее все же удалось сохранить, а овечек осенью продали, чтобы уплатить налоги. Такой бедности в нашем доме еще не было с момента отделения отца от деда. С другом Рогачом мы с осени прошлого года вновь вместе. Окончательно порвав с мужем, мать его возвратилась к своему отцу, деду Максиму, и стала работать в нашем колхозе. Всю зиму виделись мы с другом только после занятий в школе. Степан, Карлушка и он стали учиться в пятом классе в селе Желудеве — там семилетняя школа, у нас такой еще нет. Правда, учительница говорила, что с осени и у нас будет открыта такая же школа.
Четвертый класс я закончил, а дальше учиться негде. Если не будет семилетки в нашем селе, сидеть мне опять зиму дома: ходить в Желудево не в чем, одежонка моя совсем подносилась. В свою-то школу пробежишь быстро, а в Желудево надо идти целый час, замерзнешь. В середине лета умер от истощения "вечный пастух» нашей улицы Абашка. Он упал посреди улицы, ткнулся носом в песок и остался лежать на дороге. Проезжавшие мимо мужики взвалили его, как куль, на телегу и отвезли домой. Похоронили его на следующий день, а стадо пасти стали по очереди. Эту обязанность возложили на нас, ребятишек. Хотя коров в стаде и осталось не больше двух десятков, все же хлопот нам с ними было вполне предостаточно. Отведенные для личного скота пастбища давно оскудели и коровы рвались на колхозные луга и поля. Беготни за день было столько, что под вечер мы еле волочили ноги.
Однажды, возвращаясь со стадом в село, голодные и уставшие, мы с другом Рогачом зашли в колхозный сад, чтобы набрать хотя бы немного еще не созревших яблок. Сад этот в недалеком прошлом принадлежал зажиточному крестьянину, попавшему в черный список, и после его выселения перешел колхозу. Был он, по существу, заброшен и окончательно запущен. Изгородь местами упала, а вся его территория сплошь заросла высоким бурьяном. Урожай яблок все эти годы никем не собирался и наполовину пропадал. Взрослые заходить в него опасались, а мы, ребятишки, были частыми его гостями. Прячась в бурьяне, мы ползали под яблонями и собирали падалицу за пазухи. Залезать на яблони мы не решались, так как сад располагался напротив здания сельского совета и из окна второго этажа хорошо просматривался. Когда набеги в сад мы делали большой компанией, то у магазина, занимающего первый этаж дома, выставляли сигналиста. На сей раз нас было только двое, да и голод притупил нашу осторожность. Кто из нас стал виновником провала, сказать трудно, но не успели мы собрать и по десятку яблок, как рядом с нами выросла грозная фигура секретаря сельского совета. Он сгреб нас обоих за шиворот и, как щенят, бесцеремонно поволок из сада. Выяснив в сельском совете наши фамилии, секретарь составил акт и отправился с нами по домам. Надолго мне потом запомнилось это посещение. Услышав, что отца за мою кражу яблок в колхозном саду штрафуют на три рубля, мать настолько была ошарашена этим известием, что потеряла над собой всякий контроль. Заплакав, она сорвала с гвоздя ремень, схватила меня за волосы и стала безжалостно хлестать, не выбирая места. Удары градом посыпались на мою бедную костлявую спину и плечи. Таких денег в семье давно уже не было и достать их было негде; все, что зарабатывал на пристани Михаил, уходило на приобретение лекарств для матери и ему на питание. Голодный он много бы не наработал, из колхоза же мы не получали ничего. Не на шутку перепуганный поведением моей матери, секретарь бросился между нами, вырвал меня из ее рук и уверяя, что акт он порвет и что штрафа никакого не будет, оттеснил мать к столу и усадил на лавку. Она же продолжала плакать, положив вдруг обессилевшие руки на вздрагивающие колени. Секретарь достал из папки акт, порвал его на мелкие кусочки и, попросив мать больше меня не трогать, смущенный всем происшедшим вышел на улицу. В доме же у нас еще долгое время продолжался плачь: плакала не только мать, ревели во весь голос братишка и сестренка. Только я один стоял посреди кухни, вперив взгляд в пол, и, окаменев, не проронил и слезинки. Спустя минуту после ухода виновника этой драмы мать подозвала меня к себе, обняла за плечи и, гладя мою исполосованную ремнем спину, еще с полчаса тихо всхлипывала, вытирая кончиком платка непрерывно катящиеся по впалым щекам крупные, как горошинки, слезы.
Вскоре после посевной, кроме плотницких работ, отцу вменили в обязанность возить в районный центр сданное колхозниками молоко. Теперь каждый вечер он возвращается с работы довольно поздно, и мы всей семьей с нетерпением ожидаем его возвращения. Каждый раз он привозил литра три-четыре обрату или сыворотки, а иногда и кусочек творога. Немного обрату и сыворотки ему брать разрешали, а вот творог работающие на заводе женщины тайно от начальства суют ему в пустые фляга. Узнав от отца о тяжелой болезни матери и зная бедственно положение колхозников, они, рискуя собственным благополучием, сознательно идут на этот шаг. Прознай об этом администрация, не миновать бы отцу тюрьмы. Я видел как отец тяготится этим невольным участием в мелком воровстве и понимал, что только болезнь матери и ее угасающий вид толкают его на столь рискованный поступок. Обрат и сыворотку пьем мы все, но к творогу никто из нас не притрагивается. Только самый младший из нас, Ванятка, порой тянется к нему ручонками.
С появлением в огороде свежих овощей мать немного повеселела, ее реже стало тошнить. Повеселел и угнетенный ее болезнью отец. Казалось, что в семью вновь возвращается утраченное спокойствие. Однако, болезнь, по-видимому, и не думала отступать, она просто немного ослабила свою хватку. В конце июля у матери неожиданно пошла горлом кровь и ее положили в районную больницу. В доме поселилась тревога. С работы отец стал возвращаться еще позднее. Сдав молоко, он заезжал в больницу к матери и часто задерживался там до темна. Все домашние работы легли теперь на наши с сестрой плечи. Чтобы подоить корову и приготовить до выхода на работу еду, сестра поднималась с постели еще затемно и вместе с собой поднимала и меня. С подойником в руке она выходит в хлев, а я, поеживаясь от утренней прохлады и росы, полусонный плочусь в огород рвать для борща молодую лебеду, крапиву и немного свекольного листа. Приправой для этих борщей теперь стала только щепотка ржаной дробленки да горстка мелкой соленой рыбешки хамсы, ее Михаил изредка приносит домой, оторвав от своего недельного пайка. Пока мать была дома, я часто по утрам бегал на речку половить окуньков и плотвичек — это было, хотя и небольшим, но все же подспорьем в питании семьи. Теперь же отлучиться из дому при всем моем желании я не могу, на моем попечении остаются трое мальцов — двое братишек и сестренка. Ну, а хлопот мне с ними просто через край. Однажды, когда начал созревать в огороде картофель, я решил накормить этих обжор свежим картофельным супом или, как его называют на Рязанщине, похлебкой. Выкопал пяток картофелин, тщательно их вымыл и оскоблил, мелко порезал и высыпал в чугунок. Все сделал так, как это всегда делала мать. И варил его я добросовестно минут сорок, а, может быть, и час. Время не засекалось, часов в доме не было. Когда суп, по общему мнению, был признан готовым, я обнаружил, что он ужасно горький, как будто в него положили пучок полыни. Мы ели его и морщились, как от зубной боли и... съели до последней капли. Голод приучил нас дорожить каждым граммом съестного, а в нем был картофель. Но вот почему суп оказался полынно горьким, так и осталось загадкой.
В больнице мать пролежала больше месяца и выписалась в последних числах августа. Все это время семья жила тревожным ожиданием. С работы отец возвращался хмурым и, наскоро поужинав, молча укладывался спать. По утрам он встает с постели раньше нас с сестрой, точит в сенях свой плотницкий инструмент и, позавтракав "зеленым борщом», уходит на работу. В средине августа по его просьбе к дому подвезли два кривых бревна и несколько толстых досок — это материал на две телеги. Теперь с раннего утра и до позднего вечера он готовит из них детали для телеги. Это для отца намного удобней, не надо тратить время на ходьбу, да и отходы идут на топку печи — экономия дров. С топливом совсем стало плохо, на топку идут веками украшавшие село деревья, улицы оголяются. За дровами в лес съездить не на чем, поголовье лошадей за зиму уменьшилось на половину, те же, которые выжили, как и люди, едва передвигают ноги. Тягла не хватает даже на основные полевые работы. Впервые за многие сотни лет существования села этой весной крестьяне не пахали, а вскапывали свои огородные участки лопатами. Колхозный рай и счастливая жизнь предстали перед селянами во всей своей красе. Осень же, на которую возлагались большие надежды, вновь не принесла колхозникам ожидаемой радости. Хотя урожай и был собран неплохой, его, как и прежде, полностью сдали государству. На трудодень же было выдано авансом ржи всего по 150 граммов и по сто граммов овса, гороха, проса в общей сумме. Впереди замаячила очередная голодная зима. Чтобы как-то пополнить запас продуктов, мы с матерью стали частенько наведываться в лес за грибами. Свинушек и опят в ту осень было великое множество и мы приносили их полными кошелками. Нередко с нами вместе ходил за грибами и мой друг Рогач с матерью, а также и многие женщины. Хотя бригадиры и бегают каждое утро по дворам, вызывая колхозниц на работу, работать за спасибо ни у кого уже нет желания, да и каждой из них приходиться думать о своей семье, о своих детях. Надежды на колхоз утратились полностью.
В конце сентября, когда из каждого дома доносился дробный перестук тяпок, крошивших капустные качаны, у нас в доме неожиданно появился материн младший брат, а мой дядя Силкин Никита Егорович. С 1923 он живет в Ленинграде. Он уехал из села после его знаменитой драки с тремя братьями Пискунами. В этой драке он ухитрился откусить одному из них палец. Чтобы избежать суда, он исчез из села в неизвестном направлении. Три года от него не было никаких вестей и только на четвертый, когда драка была уже забыта, он вновь появился в селе. В Ленинграде он сошелся с одной бездетной вдовушкой и жил у нее на квартире на правах мужа-примака. Работал он сначала в тресте по очистке города простым возчиком, а спустя год его определили в кузницу молотобойцем. Наделенный природным живым умом и недюжинной силой, он быстро завоевал всеобщее уважение и вскоре сменил кувалду на ручник кузнеца. Пригнув голову, чтобы не удариться лбом о косяк, он шагнул в сени и загрохотал своим сочным могучим басом: "Сестра, принимай гостя, все что есть в печи на стол мечи!». В доме стразу начался переполох. Его появление у нас, как и в прежние приезды, оказалось вновь неожиданным. Дядя никогда о своем приезде не сообщал и "сваливался» на голову родственников, как он сам любил выражаться, как снег на голову. Пустым ни к кому из них он не приходил, считая это для себя великим позором, поэтому пришел он к нам со свертком под мышкой. Положив сверток на стол и со всеми перецеловавшись, дядя развернул его и поставил на стол бутылку русской горькой, красную головку сыра и витую булку белого хлеба. Мать метнулась к печи, достала из нее чугунок с тушеной картошкой, потом спустилась в подполье и подала на стол миску соленых грибов и миску соленых огурцов, ничем другим наша семья больше не располагала. Я видел как мать и отец, стесняясь своей бедности, обменивались между собой тревожными взглядами, как бы спрашивая друг друга: "А что же еще подать на стол?». Не замечая этих взглядов или делая вид, что он их не замечает, дядя продолжал "гудеть» своим могучим басом, кромсая поданным матерью ножом красную головку сыра. "А вы, ребята, смотрю я, совсем заплошали с этим чертовым колхозом, хорошо хоть хатенку успели справить, а то пришлось бы вам через развалившуюся крышу смотреть по ночам на звезды и выть на луну». Дядя шутил, но в его голосе прослушивалась искренняя жалость к нашей семье и гибнущему селу: "Четыре года я здесь не был и ужаснулся, увидев, что сделалось с селом, ведь это же будто но нему Мамай прошел! Церковь изуродовали, ветлы повырубили — ну просто раздели село донага. Жаль, Павел, что у тебя такая большая семья, будь вас поменьше, уволок бы я вас всех в Питер, там пока жить можно, да и своих мокрощелок прихватил бы, им ведь тоже здесь несладко живется. Жилье то у меня, как собачья конура, да и не мое оно —Настино. Я ведь, по существу, на правах примака. Ну а вот Мишку я все же утяну». Он ткнул ножом в сторону отца, закончив резать сыр: "Для него найдется место на диване. Настя против не будет. Без детей, Павел, тоже плохо, — Михаил нам будет как сын. Своих девок я туда, конечно, повезти не могу, ты это сам понимаешь, а Михаил - это совсем иное, племянник, не дочь. Предупредите его чтобы рассчитался, довольно ему надрываться. Долго я здесь не задержусь, объедать нищих не в моих правилах, через недельку и отчалим». Он окинул взглядом стол и вдруг шутливо всплеснул руками: "О, мамочки, а где же редька?! Сестра, что же это такое?! Как же ты могла забыть про такую закуску?! Ну-ка, племяш, — повернулся он в мою сторону, — быстренько в огород и самую ядреную!». Как подброшенный соскочил я с лавки и, не чувствуя под собой ног, метнулся в сени. Прошлепав босыми ногами по крыльцу, я прошмыгнул в огород и выбрав самую большую редьку, с силой рванул ее. Через минуту белоснежные, слезящиеся свежим соком ломтики, заняли свое место на столе, дополняя его сервировку. Одним ударом ладони о дно бутылки дядя выбил из нее пробку и, наполнив до краев два граненых стакана, один подал отцу, а второй поднял на уровень груди и проникновенно, с дрожью в голосе произнес: "За ваше здоровье, дорогие мои, я очень рад, что все вы живы, хотя и не все оказались здоровы. Да что говорить, пережить такую зиму не каждой семье оказалось под силу. Многих сельчан не досчитался я на сей раз, голод сделал свое черное дело. Дай бог, чтобы такая напасть в вашей дальнейшей жизни никогда больше не повторилась! За твое здоровье, сестра, за твое здоровье, Павел!». Дядя поднес стакан к губам и в два глотка опорожнил его до дна. Отец выпил свой стакан не спеша и потом оба захрустели сочными ломтиками редьки. Мать сидела, пристроившись на уголке стола, и с умилением смотрела на брата. Спиртного она ни разу не пробовала за всю свою жизнь, а есть то, что было на столе, кроме белого хлеба, ей тоже было рискованно. Мы же, сидя на краю кровати, пожирали глазами все лежащее на столе и незаметно глотали слюни, о нас вроде бы все забыли. Лезть к столу, когда в доме бывали гости, нам строго-настрого запрещалось. Мы каждый раз терпеливо ожидали, когда про нас наконец-то взрослые вспомнят. На сей раз ждать нам пришлось недолго. Покончив с ломтиками редьки и разлив по стаканам остатки водки, дядя подозвал нас к столу и, потрепав каждого из нас за нечесаные вихры, вручил нам по кусочку белого хлеба и по ломтику сыра. Это для нас была поистине сказочная нища, белого хлеба у нас в доме не было уже около пяти лет, а о вкусе сыра даже взрослые члены семьи не имели понятия. Этот продукт селянам был мало известен и даже в праздничные дни редко у кого мог появиться на столе. Поблагодарив дядю, мы вышли из горенки на кухню и, усевшись за стол, принялись с великим наслаждением откусывать маленькими кусочками и подолгу жевать душистую мякоть хлеба и хрустящую корочку, дабы продлить удовольствие. Ломтики сыра лежали перед каждым из нас. Их было решено съесть после хлеба. Когда последняя крошка хлеба была проглочена и я откусил маленький кусочек сыра, он показался мне просто отвратительным, во pтy ощутилась какая-то непонятная вонь и меня неудержимо начало тошнить. Выплюнув уже разжеванный кусочек в лохань, я разделил пополам свою долю и, вручив по половинке брату и сестре, поспешно выбежал в сени. Много лет потом даже витринная бутафория сыра вызывала у меня приступ тошноты, и я всегда старался их обходить. Почему мой желудок восстал тогда против неведомой для него пищи, так и осталось загадкой. Зато брат и сестра остались чрезвычайно довольны моей невиданной щедростью. Только много лет спустя, будучи уже студентом, я смог преодолеть это отвращение и съесть на Казанском вокзале в Москве бутерброд с сыром. Через неделю дядя вместе с Михаилом выехали в Ленинград, и семья наша стала на одного человека меньше. Чтобы выплатить налоги, отец весь сентябрь после сдачи молока на молокозавод по три-четыре часа работал на строительстве уборной для какой -то организации. Подрядились они ее делать вдвоем с человеком, который работал в той же организации, но мало разбирался в плотницком деле. Все земляные работы выполнил он, а строительством помещения с его помощью занимался отец. Сначала работали они при свете костра, а потом, когда к уборной провели электропроводку, — при свете подслеповатой электрической лампочки. После окончания работ и получения заработанного, напарник отца подыскал еще один заказ, и их ночные работы продолжились. Отец был очень доволен своим напарником и заработком, хотя и смертельно уставал. Рабочий день его теперь длился по 18 — 20 часов, и на отдых оставалось совсем немного времени. За месяц отец сильно исхудал и заметно постарел, мать, как могла, старалась его получше накормить. Но пища, кроме молока, вся была постной, да и молока после его сдачи оставалось мизерное количество. С приходом осени из-за скудости корма удой сильно уменьшился и взрослым членам семьи приходилось довольствоваться квасом да привезенным отцом обратом.
Отец, конечно, понимал, что долго он такую нагрузку не выдержит, но другого выхода у него не было. В хозяйстве, кроме коровы, больше ничего не осталось, а ее крайне необходимо было сохранить. На корм для нее было собрано все, что можно было собрать на своем приусадебном участке, даже опавший лист с груш мы с братишкой сгребли в кучу и снесли на сеновал. Вновь, как и в прошедшую зиму, по первому льду, после занятий в школе, зачастил я на озеро за осокой и хвощем. Ну, а чтобы побыстрей добираться до их зарослей, привязываю к лаптям самодельные коньки и мчусь по озеру, совмещая приятное с полезным. Учусь теперь я в пятом классе, семилетку, или как ее тогда называли ШКМ (школа колхозной молодежи), в селе все же открыли. Временно под нее отвели помещение сельского совета, а его перевели в другое здание. Теперь мы, сидя за партами, видим, как на ладони, тот сад, из которого нас с другом тянул секретарь как расхитителей социалистической собственности. В пятом классе пока всего две группы, и занимаемся мы в разное время: одна группа с утра, а другая с обеда. Началось и строительство новой кирпичной школы, ее заложили на пустыре, позади улицы Ковырдучки. Как утверждает наш классный руководитель, школа будет двухэтажной и просторной. В нашей группе все те ученики, с которыми я проучился вместе три года и окончил четвертый класс. Мои же старшие друзья по-прежнему ходят в Желудево, учатся они в шестом классе и только через год, перейдя в седьмой, будут ходить вместе со мной в новую школу, которую сдадут к новому учебному году. Чтобы не вязнуть по весне в двух протоках, соединяющих озеро с рекой, в зиму с тридцать третьего на тридцать четвертый год начали строить через озеро за селом деревянный свайный мост. Отца освободили от доставки в райцентр молока и перевели на его строительство. Строили мост на самом узком и мелком месте, недалеко от зарослей хвоща. Теперь ежедневно я делаю туда по два рейса. Первым рейсом привожу саночки хвоща, а вторым — собранную отцом щепу. Работают на строительстве моста четыре плотника и каждый из них, отесывая бревна, собирает щепу для себя, с топливом у всех большая нужда. Мост по длине сравнительно небольшой — метров двадцать-двадцать пять, но так как все делалось вручную, времени на его строительство было затрачено довольно много. Приготовленные сваи плотники забивают тяжелой дубовой "бабой», поднимая ее за рукоятки с четырех сторон. Я каждый раз, когда забивается свая, подолгу стою поодаль и наблюдаю, как она с каждым ударом погружается в озеро. При первых ударах она просто шагает, уходя на двадцать -тридцать сантиметров, потом начинает замедлять свой бег, упорно сопротивляясь натиску "бабы». Плотники бьют по ней все сильней и сильней, а она с каждым ударом уходит в грунт все меньше и меньше и, наконец, останавливается на месте. "Баба» при ударе начинает подскакивать, а свая остается неподвижной. Тогда отец говорит "все» и спускается вместе со всеми с площадки на лед. Когда сваю забьют до конца, клинья выбиваются и площадка легко снимается со сваи. Сваи длиной метров по пять, и когда их опускают заостренным концом в прорубь, над поверхностью льда остается метра два с половиной. После забивки остаются разные по длине концы, их по натянутому шнуру обрезают, заделывают по торцам шипы и на низ укладывают с отверстием под шипы прогоны. Потом на прогоны укладывают поперечные балки и по ним уже настилают толстые доски. Перила на мост поставят только после половодья и ледохода, иначе их собьет льдинами. В средине марта строительство моста закончили. Навалили на настил камней и оставили его до ухода воды с лугов, т.е. до конца половодья. Отец, как и прежде, до начала полевых работ стал заниматься ремонтом подвижного состава и колхозных помещений. Зима для нас, ребятишек, прошла так же, как и проходили предыдущие зимы. Хотя мы и были полуголодные, но о своих детских забавах никогда не забывали. Часто после занятий в школе, пока на озере был чистый лед, ходили кататься на коньках. Если лед заваливало снегом, переключились на лыжи. Лыжи у всех у нас, так же как и коньки, самодельные и не очень-то хорошо скользящие. Кататься на них не опасно, скользят они слабо и большой скорости на них при спуске развить невозможно, хотя нередко бывали случаи, когда при крутом спуске мы зарывались носами в сугробы и ломали свои самоделки.
Отмечалась в селе и масленица катанием с бугра на ледянках и санках, не было только традиционных блинов, печь их было не из чего, поэтому довольствовались картофельными оладьями. Лепили по весне и снежные бабы - снеговики, и пускали в ручьи бумажные кораблики. В половодье, как прежде, катались на льдинах и собирали "бисер». С появлением на солнечных припеках травы шастали по оврагам в поисках щавеля, а с уходом воды из лугов бегали в кочки собирать "сковороду» — так в селе называли дикий чеснок. Переходили, как выражались взрослые, на подножный корм. С приходом тепла все мы вместе с отцами и матерями вскапывали свои приусадебные участки, набивая на ладонях кровавые мозоли. Потерявшие всякую надежду на колхоз, крестьяне стали больше уделять времени и внимания своим земельным участкам. Люди поняли, что кормиться и платить налоги они могут только за счет их. Работа в колхозе приобрела характер барщины. По утрам бригадиры бегают по домам, вызывая хозяев на работу, а те под разными предлогами от нее отнекиваются. От нашей семьи в колхозе работают двое — отец и сестра. Мать после больницы на колхозные работы не ходит. Целыми днями мы копаемся с ней и младшим братишкой в огороде. На этот раз посадили сто корней помидор и для их полива нужна уйма воды. Для каждого корня необходима норма в два литра, да еще и грядки со свеклой, морковью и другой зеленью. Теперь двумя бочками уже не обойтись, а когда высадится и рассада капусты, воду только успевай подвозить. Возим мы воду теперь с младшим братишкой Василием, ему уже девять лет и помощь его была вполне ощутима.
Транспортной единицей у нас все та же тачка, только ушат на ней теперь не двухведерный, а трех. Устаем мы с ним зверски, особенно в жаркую погоду, когда песок на дороге становиться горячим и чрезвычайно сыпучим, тогда тачка катиться намного тяжелей. Рядом с нашим огородом, через изгородь, огород Клиновых. Там трудятся тетка Наталья, тетка Поля и друг мой Колька-Рогач. Тетка Наталья и тетка Поля тоже на колхозные работы стали выходить довольно редко, хотя и обе молодые. За палочку уже ни у кого нет желания гнуть спину. С другом мы часто ранними утрами бегаем с удочками на речку половить окуньков и плотвичек. Хотя уловы, в основном, и небогатые, все же и они составляют какую - то добавку к столу. Уходим на речку мы обычно с рассветом и возвращаемся, как правило, к началу полива. Только после обильного дождя мы задерживаемся на речке подолгу и обычно уходим в таких случаях километра три от села на участок реки с названием Дубок. Там берутся крупные окуни, а рано поутру нередко клюют небольшие судачки. Оттуда, как правило, мы приносим на куканах длинные низки рыбы, вызывая у соседей жгучую зависть.
Когда созрели помидоры, для меня началась настоящая каторга. Чтобы их реализовать, необходимо доставлять к проходящим ранним утром двум поездам и продавать пассажирам. Но так как первый из них приходит на станцию в шесть часов утра, из дому мне необходимо выходить не позднее пяти часов, т.е. за час до прибытия, а следовательно, вставать еще раньше. Как вареного поднимает меня мать ежедневно с постели и после легкого завтрака, состоящего из кружки молока и ломтика суррогатного хлеба, с кошелкой за плечами выпроваживает из дому. От села до станции пять километров и пройти мне их необходимо максимально за час, иначе можно опоздать к поезду. Налегке я бы это расстояние пробежал минут за сорок пять — пятьдесят, однако кошелка за спиной не позволяет развивать такую скорость. Особенно трудно мне добираться до станции после дождя по раскисшей дороге, по лугам идти еще сравнительно легко, но от мельницы через дубовый бор, где дорога изрезана колеями, добираюсь с трудом. В такие дни я встаю еще раньше и едва успеваю к первому поезду. Второй приходит к восьми часам и можно было бы не торопиться, но если на этих двух поездах помидоры не распродам, с ними приходиться торчать на станции весь день. И хорошо еще, если их удастся продать жителям поселка или проезжающим, в противном случае тащи остатки домой. Каждый раз мать ставит мне в кошелку бутылку молока и наказывает, чтобы я купил себе на вырученные деньги настоящего ржаного хлеба и позавтракал еще раз с этим молоком. Я же стремлюсь эту бутылку продать и купить белого пшеничного. Каким же вкусным он мне кажется. Денег от продажи молока хватает всего на полкилограмма хлеба, и я съедаю его в сухомятку, не отрываясь. Вырученные же от продажи помидор деньги все до копеечки приношу домой. Их расходовать я себе запретил, зная, что это единственные средства для выплаты налогов. Мне хорошо запомнилась осень тридцать третьего года, когда у неплательщиков в счет погашения задолженности выгребали из подполий последнюю надежду на жизнь - картофель. Я с радостью отдаю матери выручку и очень горжусь, когда она, на мой взгляд,
бывает солидной - больше пяти рублей. Если она спрашивала меня, покупал им я себе хлеба, я утвердительно кивал головой, строго храня свою маленькую тайну. Разные люди бывали на станции. Голодное существование гнало их по стране в поисках заработка. Артели плотников, пильщиков и косарей были частыми ее посетителями, были и бродяжки, промышляющие мелким воровством. Один из таких бродяжек, с грязной физиономией и, по-видимому, выбитыми зубами, со шрамом на верхней губе, был станционным завсегдатаем. Откуда он появился толком никто не знал, но все знали, что это мелкий воришка. Он не гнушался стянуть у зазевавшейся торговки пару яблок или пару помидор и тут же, не отходя далеко, съесть их у нее на глазах, вызывая неистовую ярость у пострадавшей. Милиция не обращала на него никакого внимания, считая его, по-видимому, умственно неполноценным. Не обращал внимания на милицию и он. Так и жили они тихо и мирно, не причиняя друг другу огорчений — блюстители порядка и нарушитель закона. Пострадал и я от этой беззубой бестии. Однажды, на что-то засмотревшись, я не заметил как он оказался у меня сзади и уволок мою заветную бутылку с молоком. Отойдя к паровозу, стоящему в десяти метрах от меня, он вылил его в свою бездонную глотку, а пустую бутылку разбил о паровозное колесо. Относясь к нему сочувственно до этого случая, я возненавидел его лютой ненавистью и смотрел на него впоследствии злыми, откровенно ненавидящими глазами. Он же, как ни в чем ни бывало, ходил рядом, скаля свой беззубый рот и подмигивая своими нахальными глазами. В тот раз, оставшись без молока и хлеба, я вернулся домой голодным, как волк. Исчез этот воришка со станции так же неожиданно, как и появился. Но еще долго и подозрительно я оглядывал перрон, ожидая его появления. Потом среди торговок разнесся слух, что он попал под поезд и окончил свои дни под его колесами.
...В доме у нас большой переполох. Приехавшего в отпуск Михаила порезали в пьяной драке. Удары ножом пришлись в затылок и левую щеку. Драка произошла все с теми же братьями Пискунами, с которыми еще в двадцатых годах дрался наш дядя Никита и откусил одному из них палец. Теперь настала очередь сцепиться с ними и его племяннику. Избили они сначала нашего двоюродного дядю Ивашкина Николая, одногодка Михаила. По случаю праздника Покрова они пригласили его к себе в дом, изрядно подпоили и потом били почти не сопротивляющегося. Потерявшего сознание Николая они затолкали под лавку и продолжали гулянку, как ни в чем не бывало. Михаилу в клубе сообщили об этом подростки, наблюдавшие через окна пискунова дома за избиением Николая. Вместе с несколькими парнями, так же изрядно подпившими, Михаил ворвался к пискунам, тряхнул за грудки хозяина дома и потребовал указать местонахождение избитого.
Струсивший при виде разъяренных парней, он вытянул Николая из под лавки и, утверждая, что он просто пьян и никакой драки не было. Выпроводив вместе с ним парией, Михаил на минуту задержался в хате, слушая оправдания братьев, а когда вышел на крыльцо, то своих друзей у дома уже не обнаружил. Сбежав с крыльца, он быстро зашагал в сторону клуба, надеясь застать их там и все выяснить у очухавшегося дяди. В расстегнутом пальто и развевающемся на ветру полами он шагал по темной улице навстречу ветру, думая о причине драки, и не сразу услышал шаги догоняющего его человека, только когда почувствовал сильный рывок сзади за пальто и треск разрезаемого полотна, понял, что это предательское нападение кого-то из братьев. Лица нападавшего в темноте распознать было невозможно. Шагнув в сторону от вновь занесенного для удара ножа, Михаил споткнулся о что-то твердое и тяжелое. Нагнувшись, он увидел, что это корыто, в котором поят скот, и что рядом с ним сруб колодца. Расчет нападавшего был прост: обидчика прирезать и сбросить в колодец, а там попробуй потом искать преступника. Михаил схватил корыто за край, рывком поднял его над собой и с силой обрушил на голову нападавшего. Раздался глухой удар, короткий вскрик и все поглотила ночная темнота. Даже не взглянув на поверженного врага, Михаил двинулся дальше, но, почувствовав сильное опьянение, зашел в коридор сельского совета и улегся в углу на пол. Проснулся он от удара в бок и мата Пискунов. С ними были еще несколько их собутыльников, которые орали, чиркая спичками: "Бейте его паскуду!». Михаил вскочил на ноги, наугад ударил кулаком в темноту и тут же почувствовал удар ножом в щеку. Нанося удары направо и налево, он рванулся к двери, сбил кого - то с ног и ощутил острую боль в затылке, это был еще один удар ножом. Вырвавшись на крыльцо, Михаил пинком ноги в низ живота ударил одного из преследователей и пустился вдоль улицы к дому. Преследовать его уже никто не решился, зная, что у нас в доме есть ружья да и бойцовские качества отца были известны всему селу. Войдя в дом, Михаил разбудил мать и тихо сказал: "Мама, встань, меня порезали, надо перевязать!». Мать охнула, запричитала и все мы повскакивали с постели. Перевязывали Михаила мать вместе с отцом чистыми тряпицами, а мы, полусонные, стояли вокруг и смотрели на залитую кровью шею брата. Раны оказались небольшие. Щека была пробита насквозь, а на затылке нож пошел вскользь и разрезал только кожу. Раны эти через две недели зарубцевались, и в начале ноября Михаила призвали в армию. У старшего же Пискуна дело оказалось гораздо серьезней. Это он пытался у колодца ударить Михаила в спину. Удар дубового корыта пришелся ему в лоб, вмял лобную кость и вызвал сильное сотрясение мозга. Ему пришлось долго проваляться в больнице и еле уйти от печального конца. После этого случая
братья затаили злобу и на нашу семью, и как результат, спустя много лет мой младший брат Иван с приятелем убьют в драке случайным ударом доски, в которой окажется толстый гвоздь, одного из их близких родственников Климача. Не везло нашей семье в новой хате, несчастья за несчастьями обрушивались на нее раз за разом. Поздней осенью, после заселения в нее, младший братишка Василий вылил на себя кувшин кипятку и сильно прожег почки. Тогда сбежавшиеся на крик матери женщины целых полдня, пока из районной больницы приехал врач, чистили картофель, терли его на терке и обкладывали ошпаренные места. Этим было предотвращено воспаление почек. Спустя два года после этого случая самый младший наш братишка Ванятка попал под роение пчел и так был ими изжален, что еле выжил. Нашла его сестра меж картофельных гряд, опухшего до неузнаваемости и в бессознательном состоянии. Тогда опять благодаря односельчан он остался жив. По совету старого пчеловода, его уложили в корыто и залили по самый нос молоком. Молоко несли все, у кого оно оказалось в наличии, и эта молочная ванна сделала чудо. Через короткий промежуток времени опухоль исчезла и сознание возвратилось к парнишке. И вот порез самого старшего брата. Кажется, что какое-то проклятье витает над нашим домом и систематически отравляет жизнь пашей семье. Пчелиная семья, или попросту улей, появился на нашем подворье совершенно неожиданно. Находясь на военведомском сенокосе, отец поймал летящий рой, посадил его в ящик из-под конфет, предварительно оборудовав его наподобие улья. И вот с тех пор на нашем огороде жужжат эти насекомые. Меду от них мы еще не пробовали, а вот неприятностей уже испытали немало. Приплода от них мы также еще не получали — это было их мерное роение, так трагически окончившееся. Рой, правда, не улетел, он привился на маленькую яблоньку, и отец снял его поздно вечером, перегнал дымокуром в роевню и водворил в новый улей. Так наша пасека стала состоять из двух ульев - колод. Впоследствии она разрастется почти до десятка и станет большим подспорьем для нашей семьи. Я увлекусь чтением журнала по пчеловодству, научусь делать двухэтажные рамочные ульи и, будучи студентом, в период летних каникул, с усердием стану заниматься уходом за ними. А пока только под двумя яблоньками стоят два сбитых отцом на скорую руку маленьких домика. И никто из нас еще не знает, какой за пчелами нужен уход и, как говориться в народе, с какого боку к ним можно подступиться.
К началу нового учебного года строительство новой школы в селе было закончено. Двухэтажная, со светлыми просторными классами, широкими окнами, просторным коридором и блестящими от свежей краски полами, она вызывала у нас неведомый нам доселе благоговейный трепет.
Шумливые на улице, мы замолкали еще перед дверями парадного входа и в классе чинно рассаживались по своим местам. Мои старшие друзья в соседнее село больше не ходят, они перевелись в свою школу и учатся в седьмом классе. По утрам мы вновь собираемся у карлушкина амбара и гурьбой отправляемся на занятия. В нашей ребячьей жизни это теперь главная забота и работа. И, может быть, мы прожили бы и этот учебный год, только б не случись в нашей компании неприятное и с тяжелыми последствиями чрезвычайное происшествие. Уже поздней осенью Карлушка раздобыл где-то толстостенную медную трубку. Посоветовавшись, мы решили использовать ее для ствола пистолета - поджигалки. Не мудрствуя лукаво, сплющили у нее один конец, дважды его завернули для надежности, пропилили напильником прорезь для запала и укрепили на изготовленной мной по всем правилам оружейного искусства деревянной рукоятке. Пистолет вышел хоть куда — длинный красный ствол и блестящая, как у нагана, рукоятка. Для запала использовали головки шести коробков сесквисульфидных спичек. Это тех, которые воспламенялись от трения об любую шероховатую поверхность и имели цвет головок синий или красный. Усевшись у клинова подвала, мы с Ломоносом добросовестно счищали со спичек головки, а Карлушка засыпал счищенную в ствол серу и палочкой утрамбовывал. Рогач на камне колол на мелкие части кусок от разбитого чугунка. После запыжовки куском бумаги вместо дроби насыпали чугунную крошку и еще раз запыжевали тоже бумагой. Ствол наполовину оказался заполненным и вызывал у нас невольный страх. Такими зарядами никто из нас еще не стрелял, хотя пистолеты-поджигалки имел почти каждый. Покачав рукой с пистолетом, как бы прикидывая его тяжесть, Карлушка, ни к кому конкретно не обращаясь, спросил, обводя нас всех любопытным взглядом: "Ну, кто будет стрелять?». Все мы молчали, потупив взгляды и делая вид, что не проявляем к его вопросу особого интереса. "Значит, трусите, — подытожил он, — тогда пошли к Степану, может быть, он согласится». Все мы гурьбой направились к дому Рыжовых, где Степан колол дрова. Он поэтому и в заряжении пистолета и в его поделке участия не принимал. "Степка, будешь стрелять? — подойдя к нему и показывая пистолет, спросил Карлушка. — А то эти трусы все боятся!». "Давай!, — протянул Степан руку за пистолетом, предварительно воткнув топор в чурбак. — Чего боятся, первый раз что ли?». Он внимательно осмотрел пистолет, заглянул для чего-то в ствол и, по-видимому, найдя оружие вполне боеспособным, зашагал к переулку-проезду у дома Карлушки. Переулок этот выходил на поля и был перекрыт воротами из жердей. Положив ствол пистолета на жердь, Степан поудобней расставил ноги, прицелился в какой-то предмет и скомандовал Карлушке, стоящему рядом со спичками в руках: "Поджигай!». Карлушка чиркнул спичкой и, не успев поднести ее к запалу, бросился прочь от ворот, за ним припустил и Степан. На противоположной стороне переулка показался мой отец с двумя металлическими пластинами в руках — это были подреза для деревянной оси телеги. Отец заказывал их в кузнице, которая стояла на задах, почему и оказался на обратном пути в переулке. Успей Карлушка поднести спичку к запалу, отец мог бы получить в живот добрый десяток чугунинок, и неизвестно чем бы все это окончилось. Как стая перепуганных воробьев, вбежали мы на карлушкино крыльцо и замерли в тревожном ожидании. Всех нас преследовал один вопрос: заметил нас отец или нет? Если заметил, прощай пистолет, да и взбучки нам всем не миновать. Мы сидели и не отрываясь смотрели на переулок, ожидая появления отца. Он подошел к воротам, не открывая их перелез между жердями, и ничего не подозревая зашагал к своему дому. "Ух!» — облегченно вздохнул Степан и предложил: "Пошли на огород, шарахнем в качан капусты, а то и правда кого-нибудь подстрелим!». "Пошли, — согласился Карлушка, — только не все, пусть кто-нибудь останется на крыльце и караулит». "Ладно, идите, - сказал Кошель, — мы трое останемся, а вы втроем идите!». Степан, Карлушка и Рогач скрылись в сенях, а мы втроем: Кошель, Ломонос и я остались на крыльце, чтобы предупредить их в случае появления кого-то из взрослых. Выстрел грохнул неожиданно и с такой силой, что задребезжали оконные стекла. Вслед за ним раздался душераздирающий крик Степана. Выскочивший из сеней на крыльцо Рогач, хохоча, объявил: "Один готов!». Мы кинулись в сени, и я увидел Степана, идущего с протянутой рукой и повторяющего раз за разом одно и тоже слово: "Выньте!». В ладони левой руки у большого пальца торчал у него здоровенный рваный осколок от ствола, и кровь заливала всю ладонь, а из шеи около уха била также тоненькая струйка крови. Степан был бледен и крайне напуган. Не боясь с детства крови, я ухватил край осколка пальцами и потянул на себя. Степан вскрикнул и дернул руку к себе, осколок не поддался, а остался на месте. Тогда я наклонился над ладонью, вцепился в осколок зубами и с силой, удерживая руку Степана своими руками, дернул головой. Осколок остался у меня в зубах, а Степан охнув, стал падать, теряя сознание. Мы усадили его на ступеньку крыльца и, не зная что же нам еще предпринять, топтались с ним рядом, тревожно посматривая по сторонам. Меж тем переполошившиеся от выстрела соседи выскочили на улицу и нетерпеливо спрашивали друг у друга: "Что там такое случилось?». Появившейся на крыльце своего дома матери Степана Карлушка крикнул каким - то прерывистым, не своим голосом: "Т.. .тет.. .ка Ак.. .синья, ид.. .ди.. .те сюда, со Степ.. .кой пло.. .хо!». Его бил озноб и он от волнения стал заикаться. Она всплеснула руками и бегом кинулась к нам. От нашего дома бежала моя мать, а за матерью Степана бежало еще несколько женщин. Увидев мою испачканную кровью мордашку, мать охнула и схватилась за сердце, виду меня был действительно пугающий: лицо и руки в крови, в крови и перед рубашки. Можно было подумать, что на мне нет живого места. Не понимая еще что же так испугало мать, я шагнул к ней навстречу и виноватым голосом попросил: "Степка подстрелился, помоги, мама, тетке Аксинье». Мать оторопело посмотрела мне в глаза и, поняв, что со мной ничего не случилось, влепила мне авансом увесистый подзатыльник и метнулась к женщинам, хлопочущим над Степаном. Они подняли его на руки, перенесли к дому Рыжовых, наскоро перевязали и уложили на поданную отчимом Степана телегу. Его увезли в районную больницу, где он пробыл больше месяца и вернулся уже по снегу. Большой палец на левой руке у него гнуться не стал, а на шее вырос маленький сосочек, след того мизерного осколка, который засел у него в шее рядом с артерией и не позволил хирургу удалить его операционным путем. Осколочек вышел с гноем, а ранка, зарубцевавшись, приняла вид сосочка. Кое-кому из нас в тот вечер изрядно перепало, меня же мать больше не трогала, я отделался только одной затрещиной. Долго после этого случая на нашей улице не слышалось выстрелов. Потом все постепенно забылось и выстрелы захлопали вновь. Очередная осень и зима прошли обычно. В погожие осенние дни, после занятий в школе и выполнения домашних заданий, мы часто собирались у карлушкина амбара и делились впечатлениями от прочитанных книг или занимались какими-либо мелкими поделками. Никто из нас, деревенских детей, не знал покупных игрушек. Их делали сами. Изготовленные клетки для ловли синиц расставлялись по вишневникам и на яблонях. С наступлением морозов занимались поделками ледянок, обмазывая дно старых кошелок коровьим навозом. На лед выходили на самодельных коньках. С появлением снега становились на лыжи. Не обходилось и без неприятных казусов, бывали случаи поломок лыж, а также приобретения синяков и ссадин. И самыми неприятными из них были купанья в полыньях. После них коньки неудачливых купальщиков летели в печь, а сами они надолго отстранялись от посещения озера. Вечерами, когда замолкало село, разбившись на две партии, мы играли в прятки или водили хоровод, иногда пели частушки под балалайку, на ней хорошо играл один из наших приятелей — Саня Локтюшин. С девчонками у нас теперь отношения иные, чем прежде. Мы заметно повзрослели и стали с ними во многом сдержанней, они же в свою очередь стали к нам более внимательны. Некоторые девчонки, стараясь скрыть свои чувства, все же начали к кое-кому из нас проявлять живой интерес. Так, сестра Сани Локтюшина Таня при игре в номерки неизменно называла мой номерок, а становясь впереди меня, незаметно для всех ловила мою руку. Я же, стесняясь и смущенно посматривая по сторонам, отступал от нее, прятал руки за спину. Это, по-видимому, доставляло ей большое удовольствие, так как, лукаво улыбаясь, она вновь делала попытку завладеть моей рукой. Постепенно я свыкся с этим и через некоторое время стал смело прижимать ее к себе, обнимал за плечи, а иногда, набравшись храбрости, даже забирался руками ей за пазуху и теребил ее маленькие упругие бугорки грудей. Таня заливалась звонким смехом и, делая вид, что стремится пресечь эту мою вольность, прижимала своей рукой. Щупать девок за груди у деревенских парней не считается зазорным, да и сами девки, повизгивая, эту вольность как бы поощряют. Существует мнение, что от прикосновения к грудям мужских рук они быстрее растут и девушка становится стройней. В этих тонкостях мы пока еще не разбираемся, а тискаем своих сверстниц просто ради забавы. Особенно достается не по возрасту грудастой Нюре Мартешкиной, ее за вечер до того затискают, что она под конец спасается бегством. Таню незаметно для самого себя я стал оберегать от притязаний друзей, да и она увидела во мне надежную защиту. Когда кто-либо из друзей пытался ее потискать, она вырывалась и пряталась за мою спину. Приятель отступал, зная крепость моих рук, а Таня, хохоча, показывала ему язык. Лопата и тачка, а также тяжелые кошелки с помидорами, которые я таскал все лето на станцию за пять километров, сделали свое дело. Я был моложе многих друзей на целый год, но по силе и выносливости мало кому из них уступал. Когда сельским советом выделялись нашей семье дрова по норме красноармейца, отец брал меня с собой в лес, и я помогал ему закатывать на сани тяжелые березовые бревна. А это была нелегкая работа. Неприхотливые в еде, мы, деревенские парнишки, вопреки всем законам природы на картошке и ржаном хлебе росли на удивление крепкими -сказывалась чистота окружающей среды и повседневные физические нагрузки. Мы не знали утренних зарядок, так как они у нас были постоянными с весны до поздней осени. Лопата, вилы, грабли, тяжелые кошелки были нашими спортивными снарядами. Получая по-прежнему из колхоза мизерное количество зерновых, колхозники рассчитывали только на свои приусадебные участки. Когда в осенние месяцы начинался сбор грибов, мы всей оравой отправлялись в лес. Тяжелые, наполненные доверху кошелки носили, обливаясь потом, по семь километров почти ежедневно. Не каждому взрослому была по силам такая нагрузка. Мы же, четырнадцати -пятнадцатилетние юнцы, вынуждены были с ней справляться. Бывали дни, когда нас в лесу заставал дождь, и тогда приходилось особенно трудно добираться до дому. Семь километров мы шлепали босыми ногами по раскисшей дороге, горбясь под тяжестью кошелок. И не было случая, чтобы кто-либо из нас пожаловался на трудность или смалодушничал и расстался
с собранными грибами. Упорство и трудолюбие всегда были отличительной чертой деревенского жителя и прививались каждому с детского возраста. Пережившие голодные тридцать второй и тридцать третий годы, мы научились беречь каждую крошку съестного. Упади с неба хоть булыжник, никто бы из нас не расстался со своими трофеями. Большим подспорьем в питании была и мелкая рыбешка, которую я летними вечерами ловил удочками в реке или на озере. В зимние месяцы этим занимался отец. Он ставил под лед вентерь у одного из озерных родников и каждое утро ходил его проверять. Родничок этот находился в километре от села, и чтобы не опоздать на работу да и сохранить в тайне место лова, ходил он туда еще затемно. Так длилось несколько лет. Отец приносил улов, мать варила уху. Вся семья была довольна. В эту же зиму с отцом случилось непредвиденное. В конце февраля, как обычно, он вытащил вентерь, вытряхнул из него улов, поставил на место, закрыл прорубь соломенным матом и присыпал его снегом. Когда же начал собирать со льда рыбу, обнаружил, что работает он в окружении волчьей стаи. Пять матерых хищников сидели, взяв его в кольцо, и наблюдали за всеми его действиями. Почему они не накинулись на него сразу, так и осталось загадкой, по-видимому, волчица была не очень голодной. Выпрямившись, отец встретился взглядом с глазами волчицы, которая медленно поднялась и двинулась к нему навстречу. Схватив пешню, он, как в штыковом бою, ткнул острием в ее сторону. Волчица отскочила назад, но волки в свою очередь пошли в наступление. Тогда, выставив пешню перед собой, отец, как волчок, крутанулся на месте, волки отступили. Но волчица опять сделала попытку приблизиться. Последовал тычок пешней ей навстречу, волчица вновь отскакивала назад, а волки наступали по кругу. Действие стаи шло как по разработанному сценарию: если наступала волчица, волки сидели, не двигаясь, а при ее отступлении приходила в движение вся стая. Обливаясь потом, отец крутился на месте и лихорадочно соображал как выпутаться из создавшейся ситуации. Волки находились в трех - четырех метрах от него и любой из них в решительном прыжке мог сбить его с ног и тогда с ним было бы покончено в течение получаса. Звать на помощь тоже было бессмысленно, никто бы в селе его не услышал. Оставалось одно: продолжать этот дикий танец и ждать рассвета. Стая вела себя на удивление странно: она не делала решительного шага, но и не отпускала свою жертву. Ее непонятное поведение натолкнуло отца на мысль: не запах ли свежей рыбы держит ее рядом с ним, а вовсе не он сам. Когда в очередной раз волчица сделала попытку приблизиться, отец схватил горсть плотвичек и шнырнул их ей под ноги. Волчица спокойно их подобрала и, усевшись, уставилась своими глазищами ему в лицо, как бы спрашивая: "А ну, брось-ка еще парочку!». Пока волчица подбирала раскатившихся по льду рыбешек, остальные волки внимательно за ней следили, облизываясь и нервно переступая ногами. Но никто из них даже не сделал попытки к ней приблизиться. Кинув волчице еще несколько рыбешек, отец бросил по рыбешке и каждому волку. Они ловили рыбешек на лету и, не разжевывая, глотали. Теперь стая повела себя хотя и не совсем миролюбиво, но и не агрессивно: волки по-прежнему сидели вокруг и смотрели на отца, ожидая очередной подачки. Рыбы было всего полведерка и надолго ее, конечно, хватить не могло, поэтому отец с каждым разом увеличивал промежутки между этими подачками. Его неотступно преследовала мысль, а как поведут себя волки, когда рыба кончится и задабривать их будет уже нечем, не захотят ли они продолжить трапезу теперь уже им самим? Ведь эти рыбешки у них только вызывают аппетит. До рассвета оставалось не меньше часа, а рыбы становилось все меньше и меньше. Если вначале отец бросал волчице по несколько рыбешек, то теперь и ей доставалась только одна. Когда на горизонте показалось солнце и последняя рыбешка была волчицей съедена, отец приготовился к самому худшему. Пододвинув под ноги пучок соломы, чтобы они не скользили, он расставил их пошире, приняв более устойчивое положение и стал ждать развязки. Зная из рассказов бывалых охотников, что после гибели волчицы волки не нападают, отец все внимание сосредоточил на ней. Сжимая в руках пешню, он смотрел ей в глаза, стараясь распознать ее тайные мысли в ожидании рокового прыжка. Волчица также, не моргая, смотрела ему в лицо, нервно переступая ногами. Скрестились два взгляда двух вечных врагов — волка и человека. Уловив, по-видимому, в глазах человека дикую решимость, волчица отвела свой взгляд, зевнула и, отвернувшись, затрусила в сторону большого оврага. Остальные волки, выстроившись цепочкой, потянулись вслед за ней, не проявляя ни малейшего интереса к оставленному позади человеку. Облегченно вздохнув и почувствовав неимоверную усталость, отец смахнул с лица градом катящийся пот, оперся на пешню и долго смотрел им вслед, провожая вместе с ними только что витавшую над ним смерть. Домой он пришел совершенно разбитым, а на вопрос матери: "А где же рыба?», отрешенно махнул рукой и устало опустился на лавку. Почувствовав неладное, мать ни о чем не стала его расспрашивать, зная, что, успокоившись, отец сам обо всем расскажет. Вечером, пересказывая нам всю эту историю, он часто вздрагивал всем телом и оглядывался по сторонам, по-видимому, пережитое не прошло для него бесследно. Через несколько дней отец принес вентерь домой и забросил на сеновал, где он и пролежал до следующей зимы. Чтобы спрямить дорогу и сократить расстояние до районного центра, в эту зиму начали строить мост через реку. Строит его районное дорожное управление с привлечением к работе и колхозных плотников. С осени отец тоже был занят на этой работе. Часто после занятий в школе мы бегали к мосту и подолгу наблюдали, как строители забивают сваи тяжелой чугунной "бабой». У нас нередко возникают споры по поводу веса этой болванки, каждый раз собирались спросить мастера, но никак на это не могли решиться. Нас пугал его неприступный вид и здоровенные буденновские усы. Утверждение же отца, что "баба» весит двадцать пять пудов, мне и всем моим друзьям кажется неправдоподобным — мы ее считали намного тяжелей. "Бабу» поднимают несколько мужиков посредством каната, пропущенного через блок, подвешенный наверху высокого деревянного копра. Поднимают ее на полтора - два метра, и потом канат отпускают. "Баба», скользя по направляющим желобам, падает вниз на торец опущенной в прорубь сваи, и так раз за разом, пока свая не уйдет в дно реки до определенного уровня. Тогда копер ломами пододвигают к следующей проруби, опускают в прорубь сваю и все повторяется снова. Ну, а так как сваи довольно длинные, опускают их тоже с помощью каната и копра. Сваю петлей-удавкой завязывают за тупой конец, поднимают, заостренным концом опускают в прорубь.
Близко к копру мастер нас не пускает и нам приходится за всем происходящим наблюдать издали. Работают плотники без выходных и праздничных дней. Мост довольно большой и, как говорит отец, к весне его строительство должны закончить. Праздники в селе теперь отмечаются скучно: церковь закрыли и сделали в ней колхозный склад, колокола с колокольни сбросили. Только стаи галок оглашают ее теперь своим мелодичным криком да сыч по ночам подает с нее свой зловещий голос. В колхозе дела идут из рук вон плохо, председателей райком меняет чуть ли не каждые полгода, а толку никакого. Каждый из них, чувствуя себя временным руководителем, работает спустя рукава. Обнищавшие колхозники по-прежнему выплачивали непомерные налоги и влачили жалкое существование. Кроме денежных налогов, каждая семья должна сдать ежегодно государству мясо, молоко, шерсть, яйца. Не выплативший может лишиться всего собранного со своего участка урожая. Деревья вырубаются на дрова, село приобретает голый вид. Молодежь, выезжающая по разнарядке весной на торфоразработки осенью, после окончания сезона стремится там остаться и в село не возвращаться. Призванные в армию после окончания службы, как правило, устраиваются на работу в городах. В селе жителей становилось все меньше. В нашей семье тоже стало меньше на одного человека: осенью сестра Анна вышла замуж. Живут они с мужем на заозерной улице, или, как ее называют в селе, Рожковке. Зять наш спустя месяц после свадьбы от своего отца отделился. Дом и огород они поделили
пополам: горенка досталась зятю, а кухня его отцу. Комнатка у зятя совсем маленькая. Весной Семена, так звали нашего зятя, призвали в армию и сестра осталась одна. Чтобы иметь хоть что-то и выплатить налоги, она завербовалась на торфоразработки и вместе с двоюродной сестрой Тоней выехала туда на все лето. Ее приусадебный участок пришлось обрабатывать нашей семье. Весь ее огород мы засадили картошкой. Кроме работы в своем огороде, мне на все лето вменили в обязанность проверку ее подворья. Пока шли занятия в школе, я бегал туда после окончания уроков, когда же занятия прекратились, бегал туда по вечерам после окончания работы в огороде.
С началом полевых работ нас, учеников, стали приглашать на прополку картофеля и огородных культур. Хотя трудодень был по-прежнему пустой, однако норму этих палочек необходимо было вырабатывать, иначе власти грозились урезать приусадебный участок земли. Наши заработанные палочки причислялись родителям. В сенокос, по просьбе отца, бригадир поставил меня на конные грабли сгребать сено. Работа эта пришлась мне по душе, и я полмесяца с удовольствием ее выполнял. Приученный к аккуратности, я сгребал траву в валки как по шнуру, не оставляя ни клочка на прокосах. Женщины, складывающие сено в копны, хвалили меня наперебой и я старался вовсю. В конце июня неожиданно приехал в отпуск Михаил. Только мы уселись за стол ужинать, как открылась дверь и со словами "разрешите войти» брат переступил порог отцовского дома. Мать охнула и схватилась за сердце. Мы все повскакивали со своих мест. Перед нами, как будто сошедший со страниц журнала, стоял молодой матрос времен революции и гражданской войны. Широко открытыми глазами я смотрел на блестящие пуговицы его бушлата и длинные ленты бескозырки с золотыми якорями на концах и золотыми буквами по околышу. Довольный, по видимому, произведенным эффектом своего неожиданного появления, Михаил снял бушлат, повесил его на гвоздь у двери, снял бескозырку и, шагнув к столу, обнял плачущую от радости мать. Потом поздоровавшись с отцом, повернулся ко мне и, протягивая руку, с теплотой в голосе произнес: "Ну, здравствуй, братишка, вон какой ты стал большой — совсем жених! Какой окончил класс?». "Шестой, — ответил я, немного смущаясь, — осталось еще год, и учеба будет закончена». "Учится он хорошо, учителя его хвалят, — вступил в разговор отец,— да и дома большой помощник, матери без него было бы очень трудно». Пожав мне руку и потрепав за вихры Василия, Михаил подхватил на руки сестренку, поцеловал ее в щеку и, раскрыв свой маленький чемоданчик, выложил на стол все его содержимое: три банки рыбных консервов, кусок красной рыбы, брусок сливочного масла в красивой обертке, несколько больших кусков сахара и булка белого хлеба закрасовались перед нашими глазами, вызывая у нас неимоверный аппетит. Таких продуктов наш кухонный стол не держал на себе на всем протяжении своего существования. "Это, мама, остатки моего дорожного пайка, — промолвил он, пододвигая продукты ближе к матери, - а завтра я схожу в военкомат и получу паек на весь отпуск. Паек у нас очень хороший, так что прибавка нам будет большая».
Консервы, сахар и масло мать со стола убрала, а рыбу порезала и каждому положила по кусочку. Чтобы встреча была отмечена по русскому обычаю, мать спустилась в подполье и вернулась оттуда, держа в руке невесть когда припрятанную четвертинку самогонки. Когда отец и брат выпили по полстакана, все мы дружно заработали ложками, освобождая большую глиняную миску от зеленого борща. На второе мать подала такую же миску толченой картошки с золотистой корочкой поверху. С ней мы и съели свои кусочки рыбы. Рыба оказалась довольно соленой, но ели мы ее с великим наслаждением. Весь вечер брат рассказывал нам о своей службе, о море, о кораблях, а мы, рассевшись вкруг, слушали его, не пропуская не единого слова. На рукаве его форменки поблескивали две серебристых полоски и я понимал, что он командир, но какое у него звание, спросить стеснялся. И только на следующий день, когда мы шли с ним по луговой дороге, направляясь в районный центр, я решился узнать его звание. "Звание, говоришь, какое, — переспросил он, — а звание небольшое - старшина. Но заведую я на корабле каптеркой, то есть складом вещевого довольствия. Все обмундирование, постельные принадлежности, обувь и предметы туалета у меня на подотчете, их я выдаю и принимаю. Называюсь я старший каптенармус — это у командного состава, а у матросов - тряпочник. Обидное, конечно, прозвище, но что делать, так уж повелось называть старшин тряпочниками. Но мы на это не обижаемся, я ведь, тоже, будучи рядовым матросом, так его называл, чего же мне теперь обижаться?». "А сколько человек на корабле», — задал я очередной вопрос, опережая брата и заглядывая ему в глаза. "А это в зависимости какой корабль, — ответил он,
- на самом большом, который называется линкор, до полутора тысяч, на крейсере до тысячи, а на маленьких судах, как торпедные катера, морские охотники - человек по пятьдесят». "Ну, а на подводных лодках сколько?»,
- продолжал я любопытствовать. "Да, наверное, тоже человек по пятьдесят. В нем ведь много не разместить, да и нет необходимости. Ведь что такое подводная лодка - это, по-существу, тот же торпедный катер, только более сложной конструкции и способностью ходить под водой — вот и вся разница. Что же касается вооружения, то оно у них абсолютно одинаковое. На подлодке пушка и торпедные аппараты, и на катере то же самое. Конечно, на подлодках много приборов, которых нет на катерах, и по величине она
вдвое больше, да, кроме того, вся подлодка разделена на отсеки непроницаемым переборками. Ну, а у катеров этих переборок нет. В трюме у них машинное отделение, а все остальное на палубе. У подлодки же только одна пушка сверху, все остальное внутри». "Ну, а зачем нужны переборки», — не унимался я. "А затем, — продолжал Михаил свои пояснения, — чтобы при случае проникновения воды в один отсек в другие она попасть не могла». Так за разговором мы дошли до мельницы и остановились на мосту через основное русло реки. Опершись на перила, брат долго смотрел вниз на плавающую рядом с плотинкой стайку язей, а потом повернулся ко мне и твердым, не терпящим возражения голосом заявил: "Завтра, братуха, пойдем на рыбалку. Возьмем бредень и махнем за реку на озера, здорово я соскучился по рыбалке». Ну, а у тебя как с ней идут дела? И тут наступила моя очередь рассказывать ему о своих походах на речку и озеро. До самой станции я рассказывал, где и какая берется рыба, каких окуней и щук мне удалось выловить. Уверял его, что если пойти на Дубок еще затемно, можно даже поймать хорошего судака или сома. Все это Михаил, конечно, прекрасно знал, но делал вид, что это для него большая новость. В поселок мы пришли как раз к началу работы военкомата, и брат без всяких проволочек получил все, что ему полагалось. Продуктов набралось добрых полмешка: муку, крупу и макароны Михаил уложил в большую сумку, сшитую матерью из брезента, а жиры, консервы и рыбу в мою неизменную кошелку. На обратном пути мы дважды купались в реке, так как день выдался чрезвычайно жаркий и душный. Солнце палило нещадно и в воздухе чувствовалась неприятная духота. Домой мы возвратились к обеду, но так как есть нам обоим не хотелось, выпили по кружке квасу и занялись подготовкой рыболовных снастей. Растянули перед домом на траве бредень, заштопали в нем несколько дыр, связали из конского волоса две лески и наладили еще две удочки. Когда отец вернулся с работы (теперь он был занят на обслуживании мостов и дороги от нашего села и до районного центра), все снасти были подготовлены. После ужина Михаил отправился в клуб, а я к своим неизменным друзьям к карлушкину амбару.
Раннее утро. Мы трое: Михаил, я и младший братишка Василий торопимся к реке, осуществляя задуманное накануне. Шагаем по совершенно сухой траве выгона — росы нет ни капельки. Прошедшая ночь не принесла прохлады. В природе чувствуется тревожная настороженность. Молчит в заречных зарослях шиповника соловей, молчит и ночной пильщик коростель, попрятались и неугомонные крикуны - чибисы и только быстрые, как молнии, ласточки скользят бреющим полетом, чуть ли не касаясь крыльями земли. Взошедшее солнце притуманено сероватой дымкой, горизонт приобрел расплывчатые формы, потеряв свою четкость и выразительность. Утонули в дымке и дальние села. Перекладывая бредень с плеча на плечо, Михаил идет спорым армейским шагом. Мы с Василием едва за ним поспеваем. У меня, на веревке через плечо, за спиной в такт шагам болтается сплетенный из лыка пестерь, или как его называют в селе - кошель, только Василий ничем не нагружен, он шагает налегке. Подойдя к реке, Михаил внимательно оглядел горизонт и, уложив бредень на дно лодки, не без сожаления изрек: "Быть, братишка, дождю, а значит нам нужно поторопиться, иначе наша рыбалка может сорваться». Он уселся на носовую скамью, взял в руки весла и, развернув лодку, сильными гребками погнал ее к противоположному берегу. Когда лодка носом врезалась в прибрежный ил, Михаил ловко соскочил на берег, подтянул ее ближе к береговому обрыву, натянул чалку и, пригнувшись, тяжестью своего тела втолкал в землю полметровый, с кольцом на конце, металлический штырь. Теперь лодка стала надежно закрепленной. Забрав бредень из лодки и взвалив его на плечо, Михаил торопливо пошел к ближайшему озеру. Мы с Василием поспешили за ним следом. Озерко, к которому мы подошли, оказалось небольшим по величине, но достаточно глубоким. Гладь озера в основном была чистой и тянуть бредень не составляло особого труда, но там, где на поверхности воды виднелись белые лилии, приходилось изрядно напрягаться. Особенно трудно было брату, погруженному в воду по самый подбородок. Первая тоня у нас оказалась пустой, сказывалась кристаллическая чистота воды — рыба просто от бредня уходила. Неудачным был и второй заброд и только на третьем заходе, когда вода от поднятого нами со дна ила значительно помутнела, в мотне забились два крупных карася. А потом пошло, как по заказу, каждый заброд давал нам по три - четыре рыбины; пестерь наполнялся и становился все тяжелей. И, наконец, Василий заявил, что он ему стал не под силу. Тогда пестерь мы стали переносить сами к намеченному месту выброда.
Поддавшись азарту, мы настолько увлеклись рыбалкой, что не сразу заметили закрывшую полнеба огромную иссиня-черную тучу. Она двигалась с запада, заполняя собой все пространство. Спохватились лишь тогда, когда отдаленный раскат грома коснулся наших ушей и заставил посмотреть в ту сторону, откуда он донесся. Хотя было абсолютно тихо, туча надвигалась довольно быстро и мы сразу поняли, что если хотим избежать холодного душа или шишек от градин, надо немедленно улепетывать домой. Быстро смотав бредень и не дожидаясь когда с него стечет вода, Михаил взвалил его на плечо, я подхватил тяжелый пестерь, и мы припустились к лодке, не обращая внимания на колючую стерню. Когда переплыли на свою сторону, то увидели, что соседнее село Желудево исчезло в сплошной пелене дождя, а в начале нашего села взметнулся огромный столб пыли, и до нас донесся приглушенный расстоянием шум ветра. Люди часто страдают от своей жадности, пострадали от нее и мы. Прекрати мы рыбачить на полчаса раньше, и нам удалось бы избежать неприятных минут. Дождь налетел на нас, как табун разъяренных коней, ветер валил с ног, затрещали и полетели на землю сучья деревьев, село исчезло из поля зрения. По дороге побежали мутные ручьи.
Теперь мы не бежали, а шли, повернувшись спиной к ветру и прикрываясь от секущих струй дождя; я пестерем, а Михаил с Василием мотней бредня. Ослепительная вспышка и оглушительный треск над головой заставили всех нас присесть на корточки и втянуть голову в плечи. Огненная змейка скользнула по мокрой траве в метрах в пятидесяти от нас, рядом с пасшимся конем. Конь вздыбился и, как подкошенный, грохнулся на землю. Мы метнулись в сторону и угодили на раскисшую дорогу. Ноги у нас заскользили, угрожая нам падением, а шквальный ветер как бы перенес нас на ее противоположную сторону. В моей жизни это был первый и единственный случай, когда я стал свидетелем гибели животного, пораженного молнией. Буря и ливень свирепствовали около получаса, но и за этот короткий промежуток времени наделали немало бед. Затем ветер стих и вновь воцарилась тишина, дождь же, теперь уже тихий и благодатный, длился еще больше двух часов, как бы расплачиваясь с жителями села за своего свирепого старшего брата. Домой мы добрались к обеду, до нитки вымокшие и по уши забрызганные грязью. Улица наша выглядела как после нашествия Мамая: всюду валялись обломанные с деревьев сучья и пучки соломы от сорванных и разметанных ветром крыш некоторых домов и хлевов, по дороге, бурля и пенясь, мчался могучий поток мутной дождевой воды. Крыша нашего дома на этот раз осталась целой — помогли уложенные по ней жерди. Однажды такая же буря срезала один из ее углов, и отец после ее ремонта укрепил скаты крыши дома и хлева парными связками жердей. Подойдя к дому, мы увидели как мать, орудуя лопатой, стремится отвести с огорода скопившуюся между гряд воду. Михаил поспешно прислонил бредень к стене сеней, поставив его вертикально, приказал нам идти в хату, сам направился к ней на помощь. Сбросив с себя в сенях мокрые штаны и рубашки, мы отжали из них воду и, шлепая босыми ногами по мокрым доскам, голышом шмыгнули на теплую печь. Мать и Михаил вошли в хату минут через двадцать. Михаил у порога снял с себя все мокрое и, оставшись в одних плавках, ушел в горенку. Мать, прихватив с собой сухую юбку и кофточку, вышла в сени, плотно прикрыв за собой дверь. Вернувшись из сеней, она прошла в горенку, откуда и вынесла нам с братишкой сухие штаны и рубашки, другого белья мы с ним не знали со дня своего рождения. В них мы бегали по улице, в них же ходили в школу и на разные работы, в них и ложились в постель. Обедали мы без отца, его на трассе задержал дождь, (потом он рассказывал как спасался от ливня под мостиком), ели молочную лапшу, сваренную из Михайлова пайка и все ту же толченую картошку с рыбой, только в этот раз кусочки ее были нарезаны гораздо большего размера. После обеда мы с Михаилом засели чистить рыбу, а Василий с сестренкой убежали на улицу пускать кораблики. Отец пришел с работы только к ужину и первыми его словами были: "Ну, ребята, теперь следите за рекой, дня через два рыба обязательно очумеет, воды налило чертову уйму — все низины заполнены. Теперь чернота из ям на заводях поперла в реку, вот и жди замора». Ужинали мы в этот день просто по-барски: на первое, вопреки правилам готовить пищу на весь день только утром, мать на таганке в устье печи сварила чугунок свежей ухи и поджарила несколько карасей. Наелись мы, как принято говорить, до отвалу и, осоловевшие от сытости, разбрелись по своим постелям. Мы с Василием забрались на печь, а Михаил, прихватив с собой отцовский кафтан, ушел спать на сеновал. Идти на вечерку по грязи ни мне, ни ему на этот раз совсем не хотелось.
Предсказание отца о заморе рыбы оправдалось даже раньше намеченного им срока. Спустя сутки после ливня, под вечер, прибежавший с реки Шурка - Ломонос переполошил своим криком всю улицу. Он бежал и, ни к кому конкретно не обращаясь, орал как оглашенный: "Ребята, айда на речку, рыба душится!». Ну, а что это такое, в селе знали от мала до велика, замор рыбы в реке происходил чуть ли не каждое лето. Известие, что рыба душится, выплескивало каждый раз на реку почти всех жителей села. Похватав подвернувшиеся под руку рыболовные снасти, кошелки, а то и просто налегке, все, оказавшиеся к моменту этого известия дома, помчались к реке. Опережая друг друга, мы с Михаилом бежали в окружении многих моих приятелей, не имея в руках никаких снастей, да и друзья тоже бежали налегке; все мы надеялись наловить рыбы просто руками. Задыхаясь и выискивая более чистую воду, она обычно лезет в прибрежные заросли травы и становится легкой добычей рыболова. Я впопыхах успел прихватить с собой только сумку, в которую мы собирали карасей, рыбача бреднем в заречном озере. Когда подбежали к реке, то все мы сразу почувствовали неприятный запах, идущий от реки. На всей ее поверхности блестели на солнце масляные пятна, а вода была до самого дна похожа на болотную торфяную жижу. Рыба появлялась как бы волнами: сначала выходила на поверхность рыбья мелочь, потом рыба средней величины и последними из омутов поднимались метровые сомы, щуки и судаки. Жадно хватая воздух, рыба подплывала к берегу и попадала в руки или снасти бегающих по берегу рыболовов. Чтобы не толпиться на одном месте и не мешать друг другу, мы с Михаилом и подоспевшим к тому времени младшим братишкой Василием, а также Рогачом и Ломоносом, перебрались через протоку взастики и бросились в прибрежные заросли Кучи. Все мы бродили по воде в одежде, погружаясь порой почти до пояса, Михаил же, чтобы не мочить обмундирование, разделся до трусов, сложил его на берегу и только тогда присоединился к нам. Ловля шла с шумом и гамом, оглушенная отравленной водой рыба, не потеряв еще способности двигаться, вырывалась из рук, уходила на глубину и вновь появлялась на поверхности. Были моменты, когда потянувшись за ней кто-либо из нас, терял устойчивость и, поскользнувшись, окунался в воду по самый подбородок. Смех и шутки разносились по всему берегу, не умолкая. Все они в основном были безобидные, но среди них были и довольно соленые. Какой-нибудь озорной парень вдруг кричал рыбачившей поблизости молодке: "Эй, Марья, не намочи родимую — кашлять будет!». "А ты побереги свой довесок», — нисколько не смущаясь, отвечала балагуру бойкая молодка. "Неровен час, очумеет, как эта рыба, что тогда будет делать твоя благоверная?». "Да она только рада будет!», — хохоча, отвечал шутник. Все чрезвычайно довольны уловом, у некоторых уже полные кошелки и пора бы кончать рыбачить и уходить домой, но азарт по-прежнему держит людей у реки. По мере ухода отравленной воды скатывалась вниз по течению и рыба, уводя за собой и нас. Рыбалка длилась допоздна и только тогда, когда не стало видно всплывающей рыбы, все как бы опомнились и заторопились в село. Наполнив до отказа сумку, мы оставили с ней Василия, а сами продолжили ловлю теперь уже в мою рубашку. Когда стало невозможно отличить плывущую рыбу от плывущих водорослей, мы вышли на берег и вернулись к нему. Отложив часть рыбы из сумки в рубашку, Михаил взвалил сумку на плечо, и мы, довольные уловом, зашагали к тому месту, откуда начали рыбачить и где было оставлено братом его обмундирование. Когда подошли к тому месту, то увидели, что обмундирования там нет. Мы обшарили все вокруг, но так ничего и не обнаружили — берег был пуст. Придя к выводу, что обмундирование украдено, мы направились домой с вконец испорченным настроением, теперь нас не радовал и богатый улов. При входе в село я оставил свой груз, налегке сбегал домой и принес Михаилу отцовы штаны. Идти по улице в одних плавках, пусть даже и не освещенной, было чрезвычайно рискованно. Такой бы поступок, встреть нас кто-либо из жителей села, расценивался бы как кощунство и неуважение к каждому из них. После ужина, который прошел в гнетущей тишине, отец, мать и Михаил долге обсуждали создавшуюся ситуацию; никто из них не хотел поверить, что одежда украдена, такого в селе еще никогда не было. Конечно, среди жителей села встречались и люди нечистые на руку. Это разные пропойцы и лодыри, они на выпивку могли украсть все, что угодно, но унести одежду с реки даже они не рискнули бы — такое не прощалось. Отец склонен был думать, что в темноте мы просто одежду могли не заметить или запамятовать то место, откуда начали рыбачить, и искали обмундирование не там, где надо. "Подождем до утра, — говорил он, — и просмотрим весь берег от протоки до поворота реки, не верю я, что одежда пропала - там она, надо только повнимательней посмотреть. Ну а уж, коль ее не обнаружим, придется в сельсовете оформлять акт о пропаже, другого выхода у нас нет». На том и порешили. На следующее утро, когда только-только забрезжил рассвет, мы вышли из дому и направились к реке. Ночью, по существу, никто из нас не спал. Мать и отец тихо переговаривались чуть ли не до самого утра, Михаил вздыхал и ворочался на постели, спать на сеновал он не пошел, и мать постелила нам с ним на полу. Когда в окнах появился слабый свет, все мы как по команде поднялись со своих мест и, не сговариваясь, вышли на улицу.
Отец с Михаилом шли размашистым шагом, а мы с Василием, поеживаясь от утренней росы, тянулись следом. Поиски начали сразу же, как только перешли протоку: обшаривали каждую низинку и береговую промоинку, проверяли заросли осоки и кучи у самой воды. Дошли до того места, где, по утверждению Михаила, он раздевался и оставил одежду. Нигде ничего не обнаружили. Двинулись дальше, так же тщательно осматривая все вокруг. Когда до поворота реки осталось всего метров сто, идущий по верхней кромке берегового откоса отец увидел под высоким кустом конского щавеля покрытую капельками росы и искрящуюся на солнце бескозырку. Одежда лежала на подосланных под нее листьях щавеля, сложенная аккуратной стопочкой: внизу брюки, на них форменка и тельняшка, а сверху бескозырка — все так, как уложил их Михаил. Мы стояли над ней и смотрели друг на друга, не веря своим глазам. Этот злополучный куст находился метрах в сорока от предполагаемого места начала рыбалки, и, безусловно, в вечерних поисках кто-то из нас, может даже не один раз, проходил около него. По-видимому, плотная тень от куста и черный цвет бескозырки слились в одно целое и не позволили ее увидеть. Большой неприятности избежала наша семья и особенно Михаил: нелегко бы ему было объясняться в части, вернувшись из отпуска в гражданской одежде. Теперь все становилось на свои места. Домой мы вернулись в приподнятом настроении, все опасения и тревоги остались позади. Чистившая на крылечке рыбу мать поднялась со ступеньки, и, видя сына вновь в форме, радостно заулыбалась. Вечером рыбу чистить не стали, ее просто вывалили в корыто и залили холодной водой, теперь предстояло привести ее в должный вид. После завтрака отец ушел на работу, а мы втроем принялись за работу. Рыбы было не меньше пятидесяти килограммов, и потрудится пришлось изрядно. Когда с рыбой было покончено и, засоленная, она была опущена в подполье, мы, прихватив с собой дерюжку, забрались на сеновал и уснули как убитые. Бессонная ночь и пережитые волнения дали о себе знать.
Время неумолимо крадет у нашей жизни дни, месяцы и годы, безжалостно отбрасывая их в вечность. Отпуск брата подошел к концу, а для меня настала вновь пора повседневных походов на станцию с кошелкой помидоров за плечами. В последний раз, за сутки до его отъезда, сходили мы с ним на озеро с удочками, наловили окуньков и плотвичек, с удовольствием выкупались, позагорали на песчаном берегу и довольные вернулись домой. Ранним утром следующего дня, позавтракав ухой из свежей рыбы, мы шагали с ним по луговой дороге, спеша к первому, проходящему через нашу станцию, поезду. Михаил шел, перебросив через левую руку бушлат и размахивая своим маленьким чемоданчиком, который нес в правой руке. Я шел, горбясь под тяжестью кошелки с помидорами, еле поспевая за ним следом. Периодически он забирал ее у меня и какое-то время нес в руках, давая мне кратковременный отдых. Нести кошелку за плечами он при всем его желании не мог, так как помял бы тщательно выглаженный воротничок, да к тому же мог его и испачкать. На мосту перед мельницей мы сделали короткую передышку, брату она конечно не была нужна, однако мне была крайне необходима: шли мы довольно быстро и я почувствовал, что веревка начинает натирать мне плечо. Полюбовавшись плавающими под мостом языками и подложив под веревку пучок травы, мы зашагали с ним дальше, уже не делая остановок. На станцию мы пришли за час до подхода поезда, Михаил зашел к начальнику станции оформлять проездные документы, а я со своей кошелкой пристроился на перроне у помещения, в котором для пассажиров кипятили воду. На душе было муторно и тоскливо, я вспомнил плачущую мать и хмурого отца. Такова уж природа человека, — радоваться при встрече и грустить при расставании. Перрон был пуст, местные торговки появятся на нем только перед самым подходом поезда — им торопиться не к чему, все они живут поблизости. Только редкие железнодорожные служащие, работающие в ночную смену, торопливо проходили по своим неотложным делам. Маленький маневровый паровозик "Кукушка» хлопотливо бегал по путям, перетаскивая вагоны с одного пути на другой, лязгал буферами и пронзительно свистел, нарушая утреннюю тишину. Чувство одиночества навалилось на меня со всех сторон, я сидел на кирпичном фундаменте металлической ограды станционного садика и с грустью думал о скором расставании с братом. За время отпуска наши с ним отношения приобрели более откровенный характер. Я делился с ним своими самыми сокровенными мыслями, во многом с ним советовался и доверял ему свои маленькие тайны. Теперь я вновь оставался со всем этим один на один.
Михаил подошел ко мне, когда раздался звон станционного колокола, извещающий пассажиров о том, что поезд вышел с соседней станции, молча присел со мной рядом и сочувственно положил мне руку на плечо; было видно, что и у него настроение не из веселых. Подошедший поезд вытряхнул из своей утробы пассажиров, и на перроне сразу стало тесно. Пассажиры с чайниками в руках бежали, толкая друг друга, к кубовой за кипятком и около нее мгновенно образовалась длинная очередь. Набрав кипятку, некоторые из них подходили к нам, спрашивали цену кучечки помидор, совали мне в руки помятые рублевки, расталкивали помидоры по карманам и торопливо уходили к своим вагонам. Я механически накладывал новую кучечку, отпускал очередного покупателя и безразлично взирал на толпящихся пассажиров, мечущихся от вагона к вагону торговок и думал свою тяжелую думу. В обыкновенный день я не сидел бы на одном месте, а так же, как и торговки, шнырял бы между пассажирами, стараясь все поскорее продать. Сегодня же мне было совершенно безразлично, опорожню я кошелку у этого поезда или мне придется ожидать второго. Мне даже хотелось, чтобы я помидоры не распродал и задержался на станции еще на несколько часов. Я знал, что дома меня встретят заплаканные и грустные глаза матери. Пассажиры же все подходили и подходили, среди них стали появляться молодые женщины и девушки, по-видимому, их не столько привлекали мои помидоры, сколько сидящий со мной рядом матрос. Одна озорная мордовка, красуясь расшитым платьем и непрерывно стреляя глазами, подошла к нам и шутливо спросила: "А сколько же, соколик, стоят твои помадеры?». Она умышленно исказила их название, вложив в него совершенно иной смысл. Я не нашелся что ответить, покраснел и уперся взглядом в землю. Шутница расхохоталась, бросила рубль в кошелку, схватила обеими руками последнюю кучку и, довольная произведенным эффектом, убежала в свой вагон. "Ну и черт девка, — с восхищением проговорил Михаил, - такая за словом в карман не полезет». Когда дежурный по станции трижды ударил в колокол и поезд тронулся, Михаил порывисто меня обнял, на секунду крепко прижал к себе, и, оттолкнув, вскочил на подножку проходящего мимо нас вагона. В его тамбуре я увидел ту самую мордовку, которая своим вопросом заставила меня покраснеть, введя в крайнее замешательство. "Ну! — подумалось мне, — Михаилу скучать не придется, такая и мертвого развеселит». Я стоял и смотрел вслед уходящему поезду, до тех пор, пока его последний вагон не скрылся за поворотом. Спазмы сдавливали горло, на душе, как принято говорить, скребли кошки, слезы навертывались на глазах, но я крепился, чтобы не покачать свою слабость. Когда замер вдали перестук вагонных колес и развеялся шлейф оставленного паровозом дыма, я закинул пустую кошелку за спину, смахнул повисшую на реснице слезу и побрел по опустевшему перрону, а затем и по путям, направляясь к переезду, от которого начинался новый тракт до нашего села. Мне необходимо было известить отца о том, что Михаил уехал.
Незаметно окончилось лето, ушел в вечность еще один, трудный для меня август месяц. Настала пора занятий в школе. Окончившие семилетку, Степан и Колька-Карлушка уехали продолжать учебу в разные города. Нас близких друзей, перешедших в седьмой класс, осталось только четверо: я, Шурка-Ломонос, Саня Локтюшин, по прозвищу Беспалый, да мой закадычный друг, пропустивший, как и я, один год учебы, Колька -Рогач. Мы трое: Шурка, Саня и я, как и прежде, каждое утро собираемся у карлушкина амбара, а Рогач присоединяется к нам позже. Живут они теперь с матерью в собственном домишке недалеко от церкви и старой школы, почти что в самом центре села. Каждый раз он поджидает нас на своем крылечке, а завидев нашу троицу, сбегает с небольшого косогора, на котором стоит их дом, и мы потом уже вчетвером шагаем дальше, поднимая быстрыми ногами дорожную пыль. Лапти мы обуем только тогда, когда утренний морозец покроет ледком многочисленные лужицы после осенних дождей, или ранняя пороша посыплет улицу снежком, пока же хорошо и босиком. В этом году в нашу школу прислали новую учительницу русского языка и литературы. Только что окончившая педагогическое училище, она выглядела почти таким же неоперившимся цыпленком, как и все мы - ее ученики. Тоненькая и хрупкая, как тростинка, она мало чем отличалась от нас, своих питомцев. За ее коротенькое платьице на нее нами была тут же сочинена безобидная частушка: "А, лю-лю-почки, Алевтинка в юбочке». Так она среди учеников и носила это прозвище Алюлюпочка. Нашим классным руководителем стал учитель математики и геометрии, за его приплюснутую голову мы звали его Клин. По причине больших трудностей с учительскими кадрами как Клину, так и Алюлюпочке приходилось вести и другие предметы: физику преподавал Клин, а черчение и физкультуру Алюлюпочка. Агротехнику полевых культур вел колхозный агроном, а труд — деревенский столяр. Из всего этого можно было смело делать неоспоримый вывод: какую слабую подготовку мы получали и как трудно нам придется при поступлении в другие учебные заведения. С переходом на строительство моста и впоследствии на обслуживание дороги отец получил право на натуроплату своих трудодней в двух соседних селах: Авдодинке и Чижимере. В нашем колхозе трудодень по-прежнему оставался пустым, а в этих председатели все же ухитрялись помаленьку выдавать. Теперь отец выбирал одну из этих деревень, в которой был лучший урожай, и осенью привозил оттуда мешка полтора ржи, с полмешка проса и килограммов пять-шесть гороха. Хотя семья наша состояла всего из шести человек, этих продуктов хватало нам не больше, чем на три-четыре месяца, а дальше семья жила только за счет приусадебного участка. Все вырученные мной от продажи помидор деньги уходили на покрытие налогов и для собственных нужд не оставалось ни копейки. Иногда отцу в летнее время удавалось в районном центре подрядиться на какой-либо малый ремонт дома или сарая, и он после основной работы на трассе уходил туда, задерживаясь порой до темна. Эти деньги, как правило, расходовались только на приобретение керосина и малого количества сахара, да на большее их и не хватало, слишком маленькими были эти заработки. Наша одежонка переходила от старшего к младшему, перекраивалась, перешивалась и донашивалась до полной непригодности. Зная как трудно отцу и матери нас одевать и обувать, все мы крайне бережливо ко всему этому относились, и все же нередко возвращались из школы или с улицы с голыми коленями или локтями - ветхая одежонка разваливалась просто на ходу. Стесняясь своей бедности, и в особенности убогой одежды, зиму 1935 — 1936 годов я в основном провел в четырех стенах своей хаты.
Сказывалось и отсутствие близких друзей, Степан и Карлушка учились в техникумах в разных городах, а Рогач у деда Максима появлялся теперь довольно-таки редко. Пристрастившись к книгам еще в раннем детстве, я все свободное время отдавал чтению. Пристроившись у дверки топящейся печурки или за столом у маленькой керосиновой лампы, я целыми вечерами читал вслух для всей нашей семьи. Особым уважением у моих слушателей, да и у меня самого, пользовались произведения Пушкина и Гоголя. Некоторые из них, особенно нам понравившиеся, я перечитывал по два, а то и по три раза. Малограмотная и почти до фанатизма суеверная мать все изложенное в этих произведениях принимала на веру. Когда я читал "Вечера на хуторе близ Диканьки», в самых жутких местах мать крестилась и говорила приглушенным голосом: "Господи! Страсти-то какие! Избави нас, боже, от такой напасти!». Как правило, все зимние вечера она пряла что-либо на самопрялке, а отец занимался починкой обуви или плел новые лапти. Когда в описании той или иной истории дело подходило к самому кульминационному моменту, самопрялка останавливалась, а лапоть откидывался в сторону. Дослушав историю до конца, они начинали вспоминать не менее жуткие истории, произошедшие в нашем селе. Так, например, мать утверждала, что неоднократно видела домового в обличье нашего деда Андрея. Он, якобы, перед их разделом сидел на ступеньке крыльца и горько плакал, раскачиваясь из стороны в сторону. Оба они, отец и мать, с неоспоримой уверенностью утверждали, что ведьмы есть на самом деле, и что, принимая облик разных животных, разгуливают ночами по селу и катаются на запоздалых прохожих. Были даже случаи, говорили они, когда смелые мужики отрезали ведьмам уши, ухватившись за них через плечо. После прочтения "Вия» несколько вечеров обсуждалась судьба главного героя повести, а потом я приступил к совершенно иному произведению как по содержанию, а так же и по сюжету: "Тарасу Бульбе». Патриотическая повесть настолько всех нас захватила, что мы все дни, пока я ее читал, жили жизнью его героев: проклинали коварных ляхов и восхищались благородством и смелостью казаков. Если после прочтения "Вия » мне часто снилась всякая чертовщина и я нередко просыпался в холодном поту, теперь же чуть ли не каждую ночь я видел себя на горячем коне с обнаженной саблей в руке. Когда я читал описание казни Тараса, мать плакала как по своему близкому родственнику, нисколько не стесняясь своих слез, настолько близок стал нам главный герой этой повести. За "Тарасом Бульбой» последовала "Переяславская Рада», "Степан Разин», "Пугачев» и много других не менее интересных произведений... И так до самой весны. За эту зиму я прочитал кучу книг и многое из них почерпнул, они здорово помогали мне в учебе, так, по русскому языку и литературе у меня были твердые пятерки. Учился я вообще все годы неплохо, по успеваемости шел впереди многих своих одноклассников, но вот лучшую ученицу нашего класса и вообще всей школы Симу Бочкову так и не смог опередить. Эта коротышка "Колобок» все схватывала просто на лету и отличалась феноменальной памятью. Она была отличницей по всем предметам и учителями всегда ставилась в пример. Дочь раскулаченных родителей, Сима вела себя замкнуто и почти ни с кем не дружила, в ее взгляде всегда можно было обнаружить затаенную грусть и печаль. Дом, в котором располагался сельский совет и магазин, а также из которого нас с другом в недалеком прошлом выволок за шиворот секретарь сельского совета, до коллективизации был их собственностью. Теперь же из прошлого хозяйства им ничего не принадлежало, и жили они у своих дальних родственников на правах приживалок. Симу мы все уважали и никогда не обижали; если, балуясь каждый из нас стремился дернуть за косу кого- либо из девчонок, то по отношению к ней этой вольности никто из нас не допускал. Все мы, без исключения, видели в ней незаслуженно униженного человека. Седьмой класс я закончил довольно успешно. В моем аттестате значились только пятерки и четверки. На торжественном собрании выпускников, которое проходило вместе с родителями, многим из нас дирекцией школы были вручены памятные подарки: мне Клин вручил маленькую готовальню — это была моя первая в жизни премия за честный труд. Всю посевную и сенокос я проработал в колхозе, а когда начали созревать помидоры, вновь,

как и в прежние годы, таскал их котелками к утренним поездам, только кошелка теперь была вдвое больше прежней. О продолжении учебы не могло быть и речи: родители ничем помочь мне не могли, да и одежонки, чтобы поехать, пусть даже в какой- либо захолустный городишко, подходящей не было, оставалось терпеливо ждать лучших времен и как можно ощутимей помогать отцу и матери поднимать вконец обнищавшее хозяйство.
В середине лета неожиданно вернулся из армии зять Семен, его демобилизовали по состоянию здоровья. Ну, а так как сестра находилась на торфоразработках в Подмосковье, он после недельного отдыха уехал к ней на станцию Куровская, где и устроился на работу. В конце года демобилизовался из армии и брат Михаил. Не приезжая домой, он остановился в Москве у своего друга Василия Дрябы и поступил на курсы шоферов, тогда это была чрезвычайно престижная специальность. Кое-что из своего обмундирования он переслал нам посылкой, оказав этим неоценимую помощь. Все присланные им тельняшки, форменки, фланельки и брюки были немедленно пущены в перекройку, и через несколько дней мы с Василием щеголяли в них, задирая носы кверху и мня себя настоящими моряками. Теперь, избавившись от своих латанных и перелатанных штанов, я мог вечерами появляться в кpyгy своих сверстниц в добротных матросских брюках и чувствовать себя спокойно и уверенно. С Таней мы стали часто уединяться и подолгу просиживать у них в палисаднике на скамеечке. Я рассказывал ей истории из прочитанных книг, а она, притихшая, сидела рядом, прижавшись к моему боку и глядя куда-то вдаль, перебирала пальцы моей руки. Иногда к нам присоединялся и ее брат Саня, но долго ему с нами посидеть обычно не давали девчата с нашей улицы, они уводили его играть им на балалайке плясовые и страдания. Среди них были к настоящие невесты, на два-три года старше нас, но так как общепризнанным балалаечником был только он, ему и приходилось каждый вечер выполнять эту нелегкую обязанность. Всю масленицу мы добросовестно катали своих сверстниц на санях, порой набивая себе здоровенные шишки и ссадины. Катались с бугра, усаживаясь на сани по восемь -десять человек, и когда сани нередко опрокидывались в сугробе, потеряв управление, куча из нас получалась довольно-таки солидная.
С приходом весны я все чаще и чаще стал задумываться о своей дальнейшей судьбе: оставаться в селе и работать в колхозе, значило быть вечным батраком, необходимо было учиться дальше, чтобы получить хоть какую-то специальность. Посоветовать мне никто ничего не мог, да и советовать-то было, по-существу, некому, грамотных людей рядом со мной никого не было. Я регулярно просматривал выписываемую отцом газету, читал объявления о наборе студентов и никак не мог подобрать для себя подходящего учебного заведения. То в нем не было общежития, то стипендия была слишком мала или учебное заведение находилось слишком далеко от нашей области. Так прошла половина лета, а дела мои находились по-прежнему на той же мертвой точке. Мне казалось, что и в этом году я не смогу никуда поступить и что, так и оставшись недоучкой, обречен на вечную участь крепостного. Карлушка, закончив второй курс автомобильного техникума, отдыхал теперь дома, Степан после окончания первого курса год тому назад поступил в Рязанское артиллерийское училище и теперь учился там, а вот наша четверка так и оставалась не у дел. Неожиданно в конце июля мне попалось на глаза объявление Московского областного кооперативного техникума. Условия в нем, согласно объявлению, были для меня просто идеальные: бесплатное общежитие, бесплатное трехразовое питание и небольшая поощрительная стипендия — лучшего я не мог и ожидать. В тот же день я сбегал в сельсовет и взял справку на выдачу мне метрической выписки, а на следующий день в полосатой тельняшке и в брюках клеш уже шагал в районный центр, чтобы сфотографироваться и получить метрическую выписку.
Мне необходимо было все оформить в кратчайший срок и до первого августа выслать документы по назначению. Я не думал тогда, подойдут ли мне те специальности, с которыми техникум выпускал своих питомцев, или это будет очередная потеря времени, исчисляемая тремя годами. Для меня самым важным было то, что вновь появилась возможность продолжить учебу, не тревожа родителей. Буду ли я спустя три года бухгалтером, товароведом или плановиком, было не суть важно, важно было получить среднее образование и какую-то специальность.
Все справки я собрал довольно быстро, написал заявление и автобиографию, которая требовалась как документ, уложил все в самодельный конверт и отослал по адресу техникума заказным письмом. До вступительных экзаменов времени у меня оставалось очень мало, согласно объявлению, они начинались двадцатого августа и шли тремя потоками. Чтобы наверстать упущенное, я вплотную занялся повторением тех предметов, но которым мне предстояло держать экзамен: за пятый, шестой и седьмой класс. Предметов набралось довольно много, а за пропущенный год уже многое из памяти успело выветриться. Устроившись в предбаннике, чтобы никто не мешал, я с утра и до позднего вечера бегло повторял то, что еще не было полностью забыто, и заново изучал то, что помнил уже довольно смутно. За русский язык я не боялся, а вот литературу необходимо было повторить основательно. Даты рождения и смерти писателей, а также и их биографии необходимо было знать как таблицу умножения. Логики в этом предмете, как и физике или геометрии, нет, запоминать все это надо было просто механически, а такое запоминание давалось только зубрежкой, времени же на зубрежку у меня было слишком мало. Я стал выписывать эти даты на отдельную бумажку и периодически их мысленно повторять, отвлекаясь от всего окружающего. Точные же предметы я брал логическими рассуждениями, и они крепко оседали в моей памяти. Чтобы не тратить много времени на еду, я приносил с собой в предбанник кусок хлеба и щепотку соли и, когда начинал чувствовать голод, рвал с грядки огурец или помидор и, не отрываясь от чтения, как принято говорить, "замаривал червячка».
За первую неделю этой марафонской гонки я здорово исхудал, щеки у меня ввалились, а скулы выперлись, как у старого монгола. Голова порой так разбухала от разного рода цифр и правил, что, казалось, вот-вот лопнет и разлетится на куски. Мать изредка заглядывала ко мне в предбанник и, глядя на лежащие вокруг меня учебники, сочувственно говорила: "Отдохнул бы немного, сынок, неровен час ведь и свихнуться недолго». "Ничего, мама, — бодро отвечал я ей, — ничего со мной не случится». И продолжал штудировать тот или иной предмет. Мать вздыхала и, качая головой, уходила в дом. Со своими друзьями я встречался теперь только поздними вечерами и па короткий промежуток времени, с Таней проводил не больше часа и уходил домой отдыхать. И все же как я ни старался, как ни напрягал свою волю, восстановить в памяти весь пройденный материал за семилетку мне так и не удалось. Вызов пришел в начале второй половины августа с предложением явиться в техникум для сдачи экзаменов к двадцать пятому числу. До отъезда оставалось всего несколько дней. Чтобы не перенапрягаться и не смешать все грешное с праведным, за два дня я бегло просмотрел все недоработанное. Связал книги стопочкой, уложил их на полку, расставшись с ними навсегда. В запасе у меня оставалось всего два дня, их я решил посвятить исключительно отдыху и рыбалке.
С раннего утра с удочками в руках я уходил на озеро и просиживал там до вечера, тягая из зарослей кувшинок полосатых окуньков и серебристых плотвичек. На душе было радостно, но и в то же время грустно. Меня радовало то, что я допущен к экзаменам, а скорый отъезд и прощание со всем тем, с чем сжился за свои шестнадцать лет, навевало тяжелую грусть. Вечерами часа по два я проводил с друзьями, а потом мы с Таней уходили к ним в палисадник и просиживали там до утра на своей заветной скамеечке. Предпоследиюю ночь Таня еще крепилась, а всю последнюю, прощальную, проплакала. От нее я ушел перед самым восходом солнца и сразу же стал готовиться к отъезду. С отцом мы договорились выйти из дома пораньше, чтобы попытаться достать билет на какой - либо из утренних поездов.
На станцию мы пришли задолго до подхода первого поезда, но ни на первый, ни на второй так билета достать и не смогли. Пришлось нам целый день провести на станции. Только на вечерний поезд через начальника станции, предъявив ему телеграмму вызова, отцу удалось получить билет в спальный вагон уже перед самым отправлением поезда. Когда мы вошли в вагон и отец указал мне мое место, раздался звон станционного колокола. Полка оказалась у самой двери, чем была крайне неудобна, но мы были рады и этому месту, с билетами было чрезвычайно трудно. Когда поезд тронулся, отец обнял меня за плечи, прижал к себе и, поцеловав в щеку, торопливо вышел в тамбур. Я видел как затуманились слезами его глаза, как опустились его плечи, и понял, что и ему сейчас не легче, чем мне. Еще один птенец улетал из родного гнезда.
Нещадно дымя и пуская струи пара, поезд медленно набирал скорость. Отец шел рядом с вагоном и махал мне рукой. Я же стоял у окна и мысленно прощался со всеми близкими и родным, со всем тем, что за прожитые здесь шестнадцать лет приносило мне немало радости, а порой и немало горя, прощался со своим детством и отрочеством. Железная громадина увозила меня в неизвестное будущее. Какое-то оно будет?
***
...Сбавив скорость на стрелках и проскрежетав тормозами, поезд плавно подкатил к перрону Киевского вокзала. Пассажиры рекой хлынули из вагонов, мгновенно заполнив его до краев. Торопиться нам было некуда. Мой путь был окончен, а моему попутчику, хотя и предстояло еще трястись добрых две тысячи километров, торопиться тоже не было необходимо, свой билет он закомпостировал в вагоне на подходе к Москве и теперь свободно мог распоряжаться своим временем. Чтобы не толкаться в коридоре, мы несколько минут посидели в купе, а потом, прихватив свои чемоданчики, вышли из вагона. Перрон был уже полупустым, и мы не торопясь зашагали к выходу в город. Когда мы вышли на привокзальную площадь, мой попутчик протянул мне руку. Я не сразу сообразил, что настала пора прощаться. Находясь еще под впечатлением его рассказа, я не предполагал, что вот так сухо мы с ним расстанемся, ведь, по-существу, я был уже у себя дома, а он находился у меня в гостях. Не располагая средствами хотя бы на рюмку коньяку, я поспешно предложил ему выпить на прощанье хотя бы по кружке пива. "Ну что ж, по кружке, так по кружке, — согласился он. — На это у нас, пожалуй, средств хватит».
Мы зашли в вокзальный буфет, взяли по бутылке "Жигулевского», по
бутерброду с черной икрой и устроились за столиком у окна. "Послушайте,
обратился я к нему, открывая свою бутылку и наливая пиво в стакан, - вы никогда не пытались описать что-либо из своей жизни, ну хотя бы некоторые самые яркие из ее эпизодов. Ведь ваша жизнь настолько ими наполнена, что, поверьте мне, получилась бы неплохая книга». "Да куда мне, — возразил он, — я и двух слов - то связать не смогу - какой из меня писатель, да и временем на это совсем не располагаю». "Ну а если этим займусь я, вы не будут против?». "Ради Бога, — воскликнул он, — пишите себе на здоровье, если у вас есть такое желание, я даже готов вам в этом помочь, если такая необходимость возникнет. Запишите мой адрес, и когда у вас появятся какие-либо затруднения, сообщите мне об этом письмом».
Мы допили свое пиво, дожевали бутерброды и направились к входу в метро. Моему попутчику предстояло еще добираться до Казанского вокзала. Перед входом мы распрощались, и я поспешил на остановку такси, чтобы поскорей добраться до своей холостяцкой квартиры и засесть за новую повесть... Ее-то я и выношу теперь на суд читателя. Удалась она мне или нет?

ЮНОСТЬ

Промчавшись под мостом какого-то шоссе, а потом и мимо пригородной станции, поезд, скрипя тормозами, спешил на привокзальные пути. Трижды просигналив и несколько раз дернувшись, как усмиренный конь, замер у высокой платформы Казанского вокзала. Разношерстная толпа пассажиров посыпалась из вагонов и лавиной понеслась по перрону, заполнив его до краев. С мешками за плечами, с сундучками и чемоданами в руках, люди, толкаясь и бранясь, как угорелые, мчались по платформе, опережая друг друга. В вагоне шла такая же толчея и ругань, как и на платформе. Еще задолго до прибытия пассажиры заполнили тамбур и весь проход и теперь, напирая друг на друга, рвались к выходу, создавая заторы из чемоданов и мешков. Какой-то злой дух командовал всеми ими, заставляя людей терять, порой, человеческий облик. Я сидел у окна и смотрел поочередно то на бегущих по платформе, то на толкающихся в вагоне. Для меня, деревенского парня, такое поведение людей было крайне непонятно. Я ведь еще не знал всей наготы городской жизни и всех ее прелестей.
Выходить из вагона я не торопился, отец предупредил, что даст Михаилу телеграмму и что меня он обязательно встретит, теперь я сидел и ждал его появления. Когда последний пассажир покинул вагон, я поднялся и вышел на платформу. Брата нигде не было видно, я стоял и смотрел вдаль поезда, надеясь обнаружить его среди последних пассажиров, спешащих к вокзалу. Когда платформа совсем опустела, а поезд задним ходом укатил от вокзала, у меня исчезла последняя надежда на встречу с братом. Теперь, много лет спустя, я как в зеркале мысленно вижу себя, неопытного деревенского парнишку, одиноко стоящего на платформе с узелком в руке и с надеждой взирающего на открытую дверь кассового зала. Искать брата в этом огромном городе мне теперь предстояло самому, другого выхода не было.
Карманы мои были пусты, кроме пяти рублей и пятидесяти копеек мелочи, врученных мне отцом на всякий случай, ничего в них больше не было. Этих денег мне могло хватить максимально на неделю и только на хлеб, а дальше надеяться было не на что, поиски надо было начинать немедленно. Раздумывая о создавшейся ситуации, я подошел к двери и заглянул внутрь, кассовый зал был забит до предела, огромные очереди тянулись длинными хвостами, закругляясь у противоположной стены, у касс творилось что-то невероятное: люди перебегали из очереди в очередь, на чем свет стоит костерили кассиров и администрацию, ссорились между собой из-за мест в очередях. Шум стоял такой, что отдельные слова едва можно было разобрать. Я пробирался через этот человеческий муравейник, ежесекундно натыкаясь на стоящие на полу вещи и получая тычки в спину от хозяев. Мне необходимо было найти милиционера и выяснить у него, как разыскать брата по его почтовому адресу. Из писем Михаила я знал, что живет он рядом с железной дорогой и каким-то ТЭЦ, что дом, в котором он живет, построен недавно и что этот микрорайон называется "Новый». Но вот как туда добраться, я не имел ни малейшего понятия. С трудом выбравшись из кассового зала, я остановился у угла здания вокзала и огляделся по сторонам. Прямо передо мной был длинный, в несколько пролетов железнодорожный мост и высокая насыпь. По мосту с грохотом мчался товарный состав, оставляя после себя рваные куски сероватого дыма. Весь тротуар у вокзала был занят пассажирами и заставлен чемоданами, мешками и ящиками разных размеров. Кого на нем только не было, разноязыкий говор доносился до меня со всех сторон, внося сумятицу в мое сознание. Я смотрел на эту разноязыкую толпу, выделяя из нее то человека в полосатой одежде и с тюбетейкой на голове, то усатого мужчину одетого в подобие русской поддевки и с кинжалом у пояса, то женщину в расшитом платье, то девушку с десятком тоненьких косичек за спиной. Как будто все национальности земли сошлись на этом тротуаре и с нетерпением ждут какого-то чуда. Не зная к кому обратиться со своим вопросом, я пошел по тротуару до следующего угла и увидел огромную площадь. На противоположной ее стороне выделялись два красивых массивных здания, и между ними небольшое куполообразное здание с большой буквой М на фасаде. Приглядевшись повнимательней, я увидел на отливе крыш больших зданий буквы и прочитал на первом: Ленинградский вокзал и на втором: Ярославский вокзал. Вся площадь была усеяна движущимися во всех направлениях людьми, которые с вещами или налегке стремились поскорей ее пересечь, пропуская непрерывно сигналящие автомобили и позванивающие трамваи. "Так вот она какая, подумал я, — трехвокзальная
Комсомольская площадь, — о ней не раз говорил наш классный руководитель "Клин», рассказывая нам о Москве и ее площадях». Она простиралась теперь передо мной огромная и шумная. Пройдя по тротуару еще метров сорок, я увидел того, кого мне так необходимо было увидеть. У центрального входа в вокзал стоял, выделяясь своим белым обмундированием и малиновыми петлицами на воротнике, молодой милиционер. Он внимательно рассматривал входящих в вокзал и выходящих из него пассажиров и вскидывал руку к козырьку фуражки, когда кто-либо из них подходил к нему с вопросом. Улучив момент, когда поток входящих и выходящих немного поредел, я подошел к нему и, немного смущаясь, задал свой мучивший меня уже больше часа неразрешенный вопрос. Милиционер козырнул, оглядел меня с головы до ног и, по-видимому, увидев в моей руке узелок, усмехнувшись, спросил:
— Из деревни?
— Из деревни, — подтвердил я.
— А когда приехал?
— Да только что!
— Зачем?
— На экзамены.
— А-а-а! - Протянул он, — значит, будущий студент?
— Не знаю... как выйдет...
— Ну ты мне это брось, — вдруг посуровел он, как выйдет, с таким настроением лучше сидеть в деревне, а уж коль приехал в столицу, разбейся на куски, а экзамены сдай! Куда поступаешь-то?
— Да в кооперативный техникум.
— Это не в перловский ли?
Я вспомнил, что в адресе техникума значилась станция Перловская и подтвердил.
— В него.
— Вона...а...а! - Опять протянул он, - значит, земляком мне будешь, если поступишь? Я ведь перловский житель, там и родился! Ну а в Москве-то у тебя кто, родные или знакомые?
— Да старший брат должен был меня встретить, но вот почему-то не встретил.
— Ну, ничего, не расстраивайся,— успокоил меня молодой страж закона, — сам его найдешь, он ведь не иголка! Так, говоришь, новые дома?
— Ну да! Так значится в адресе.
— А брат не писал тебе о том, нет ли рядом с его домами какого- либо завода или фабрики?
— Писал, - обрадовался я, — какой-то ТЭЦ.
— Не какой-то ТЭЦ, а какая-то ТЭЦ, — поправил он меня, — это, брат, не завод и не фабрика, а мощная тепловая электростанция, или, как ее именуют, электоцентраль. Вот теперь понятно в каких домах живет твой брат. Иди сейчас назад к кассовому залу, увидишь первую дверь в подвальное помещение, спустись туда, там кассы на пригородные поезда — на электрички, возьми билет за пятнадцать копеек и выйди на перрон. Перед стоящими на путях электричками увидишь объявления в какое время они отходят и с какими остановками идут. Вот в ту, перед которой будет надпись со всеми остановками, и садись. Сходить тебе надо на первой остановке, она называется Сортировочная. Сойдешь и иди вдоль линии по ходу поезда, только, конечно, не по самой железной дороге, а по улице. Дойдешь до моста, это будет шоссе Энтузиастов, вот за ним-то и находятся новые дома. Ну а номер дома тебе там укажет любой парнишка и девчонка. Понял?
— Понял, — подтвердил я и, окрыленный полученными сведениями, поспешно зашагал в обратном направлении.
Зайдя за угол здания, я вошел в первую по ходу дверь, спустился вниз и, подойдя к окошечку с надписью касса, протянул в нее руку с пятнадцатикопеечной монетой. Кассирша подала мне картонный прямоугольничек, на котором было написано - первая зона. Выйдя на перрон, я увидел несколько пассажирских составов без паровозов и проводников, стоящих у платформ с обеих их сторон. Против каждого из них были прикреплены к столбикам небольшие щитки, на которых было написано отправление и ниже цифры, в самом же низу - остановки. Пройдя около этих щитков, я увидел один из них, на котором значилось: со всеми остановками и вошел в вагон. Помня, что сходить мне на первой остановке, внутрь его я заходить не стал, а остался стоять в тамбуре и, чтобы не мешать входящим в вагон пассажирам, отошел к противоположной двери и стал ждать отправления. Вагон быстро заполнялся пассажирами и вскоре даже проход оказался ими заполнен. Когда по радио объявили отправление, то и тамбур оказался заполненным до предела. Я стоял, прижатый к дверям, не имея возможности даже повернуться. Поезд тронулся настолько плавно и бесшумно, что мне вдруг показалось, что соседняя платформа стронулась с места и начала двигаться в сторону вокзала. Не зная, с какой стороны выходить, я продолжал стоять на своем месте, наблюдая за проносящимися за окном строениями. Когда поезд затормозил и остановился, пробиться к выходу мне не удалось, двери закрылись и поезд пошел дальше. Совсем растерявшись, я стоял и смотрел на окружающих меня людей, ища у них сочувствия и не зная что же предпринять.
— Что, сынок, проспал свою остановку-то? — Спросил меня пожилой мужчина, кладя мне руку на плечо. — Куда тебе надо-то было?
— Да в новые дома, — потупясь ответил я, — теперь вот не знаю что и делать, еду я первый раз, вот и пропустил свою остановку.
— Ну, ничего, брат, сейчас будет Фрейзер, сойдешь и дуй назад вдоль пути, дома эти хорошо видно — не заблудишься.
Я был бесконечно благодарен этому человеку за его участие и добрые слова. Значит и в городе, подумалось мне, не перевелись еще хорошие люди. Когда поезд остановился и двери открылись, я вышел из вагона, огляделся и, увидев вдали ряд красных кирпичных домов, уверенно зашагал в ту сторону в компании нескольких пассажиров, идущих в том же направлении. Искать нужный мне дом, к моей великой радости, долго не пришлось. Войдя во двор между несколькими домами, я сразу же увидел его номер. На углу здания виднелась большая пятерка, эта была та самая цифра, которая значилась в адресе брата. Разыскать квартиру для меня теперь не составляло уже большого труда: номера квартир и фамилии жильцов были вывешены у каждого подъезда с левой стороны двери. Смутило меня лишь то, что против номера квартиры брата значились три фамилии каких-то женщин, а нашей фамилии совсем не было. Вбежав на второй этаж, я остановился у двери с номером четыре, прислушался и нажал кнопку звонка. Из квартиры не донеслось ни звука. Я нажал кнопку вторично — опять тишина. Что же делать? Стучать — вроде бы неудобно, вдруг кто-нибудь выйдет из соседних квартир и спросит: чего это ты тут разбушевался, что ему тогда ответишь. Ладно, буду ждать на лестнице, решил я, спускаясь на две ступеньки ниже, чтобы удобней было сидеть. Появится же кто-нибудь в подъезде - неправда! Я уселся на ступеньку, положил свой узелок на колени, и, прислонившись к стойке перил, приготовился к долгому ожиданию. Прошло около получаса, за моей спиной щелкнул замок, дверь распахнулась и с газетой в руках на площадку вышел Михаил. Увидев меня, сидящего на ступеньке, он широко раскрыл глаза и с удивлением спросил:
— Ты чего же тут сидишь, почему не зашел в квартиру?
— Да я звонил, но никто ко мне не вышел, — возразил я ему, — вот я и решил ждать, когда кто-нибудь появится в подъезде и спросить о тебе.
— Ну и дела, — усмехнулся брат, — звонок-то ведь не работает, кто же тебя мог услышать, надо было постучать. И потом, почему я не увидел тебя на вокзале, я же там был и только что оттуда вернулся? Как же мы могли разойтись, ума не приложу. Сейчас я вновь хотел туда поехать искать тебя в вокзале. Вот так карусель!
Брат был явно расстроен и обескуражен: чтобы встретить меня, он, оказывается, только утром смог отпроситься с работы, почему немного и опоздал к подходу поезда. Приехал он на вокзал, когда поезд уже стоял у перрона и основная масса пассажиров давно его покинула. Посчитав, что я прошел в вокзал с основным потоком пассажиров, брат поискал меня в кассовом зале, походил по другим залам и, нигде меня не обнаружив, вернулся домой. У него возникло подозрение, что он перепутал номер поезда и подумал, что в этом меня вообще не могло быть, когда же вновь прочитал телеграмму, где, кроме номера поезда, был указан и номер вагона, то понял, что мы с ним просто-напросто друг друга не увидели. Он, конечно, не мог знать, что последним пассажиром, покинувшим поезд, был я и что шел я к вокзалу уже по опустевшему перрону. Обо все этом мы, конечно, расскажем друг другу гораздо позже, а пока стоим ошарашенные неожиданной встречей и смотрим друг другу в глаза.
— Ну, пошли в комнату, чего же мы тут стоим, — как бы опомнившись, проговорил Михаил, открывая дверь квартиры.
Узенький коридорчик и три двери справа увидел я, переступив порог вслед за братом, у стенки слева стоял велосипед и на вешалке висела рабочая одежда. Мы вошли во вторую дверь от входа в квартиру и остановились у порога. Комнатка оказалась чрезвычайно маленькой, шифоньер и металлическая кровать занимали всю ее левую сторону, диван и небольшой столик занимали правую. Проход посередине был шириной всего около метра, как принято говорить в таких случаях, заходи передом, а выходи задом, - повернуться негде. У стола, рядом с сидящим с книгой в руках парнишкой лет двенадцати, стояла молодая красивая женщина, ее стройную фигуру облегал цветастый халат, а ее пышные каштановые волосы длинными волнистыми локонами покрывали плечи и высокую грудь. Она шагнула нам навстречу и ее красивое, с правильными чертами лицо, засветилось особой бесхитростной улыбкой простой и доброжелательной русской женщины.
- Вот, Татьяна Семеновна, — обратился Михаил к ней, — и нашлась наша пропажа, выхожу, а он сидит на ступеньке и, оказывается, ждет когда кто-нибудь появиться в подъезде. Звонил, говорит, да не дозвонился, а постучать постеснялся.
- Так, Миша, звонок-то ведь не работает, — проговорила женщина, подойдя к нам вплотную и внимательно меня рассматривая. — Как же он мог позвонить?
— Вот и я ему сказал, что не работает, так ведь он же этого не знал, нажимал кнопку и считал, что звонит.
При его последних словах мне до того стало обидно, что слезы невольно навернулись у меня на глаза.
— Ну, чего же ты плачешь, — рассмеялась женщина, обнимая меня и прижимая к себе, — все ведь позади и расстраиваться теперь нет никаких причин.
— Да я и не плачу, — возразил я ей, - это у меня немного глаза болят -занимался много.
— Ну да, — согласилась она, — и соринка, наверное, попала? Мне стало очень стыдно за свою невольную ложь, и я покраснел, как пион.
Татьяна Семеновна еще звонче расхохоталась, чмокнула меня в щеку и, потрепав за волосы, коротко приказала сыну:
— Вова, — чайник!, — парнишка отошел от стола, заговорщически мне подмигнул глазом и, широко улыбаясь, вышел в коридор.
Потом мы вчетвером сидели за столом и пили настоящий душистый чай с белым хлебом, который я за свои шестнадцать лет жизни не держал еще в руках. Татьяна Семеновна расспрашивала меня о жизни в деревне, о ее нравах, о нашей рязанской природе и я, немного осмелев, рассказывал ей обо всем, с мельчайшими подробностями. Вечером пришел с работы Василий и поставил на стол бутылку коньяку, Михаил сходил в магазин и принес бидон пива и две бутылки старки. Татьяна Семеновна пригласила к себе свою приятельницу-соседку, и мой приезд был отмечен по русскому обычаю веселой застолицей. Так началась моя московская жизнь.
Экзамены мои начались двадцать пятого августа с русского языка и литературы. Диктант я написал без единой ошибки и получил пятерку. О Пушкине же, который значился в моем экзаменационном билете, я знал намного больше того, что должен был знать ученик седьмого класса. На дополнительный вопрос одного из членов комиссии, что я читал из его произведений, кроме программных, я начал их перечислять с краткими пересказами их содержания. Будущий мой преподаватель этого предмета была крайне удивлена: как мог деревенский парнишка, живущий в крайне тяжелых условиях, достать и прочитать столько творений великого поэта.
— Ну, а какие произведения других писателей вы читали, - поинтересовалась она, выставляя мне в экзаменационный лист очередную пятерку.
— Да много я читал произведений разных писателей: Гоголя, Толстого, Некрасова, Тургенева, Конан Дойля, Джека Лондона, Дюма, да всех и не упомнишь — я очень люблю читать.
— И где же вы все это брали? Насколько мне известно, в деревнях нет пока хороших библиотек и произведений таких писателей, как Дюма и Джек Лондон, даже в городе трудно достать.
В ее голосе я уловил сомнение и постарался его развеять, заявив, что у моего дедушки отличная библиотека, и все эти книги я брал у него.
— Молодец, — похвалила она меня, если и другие предметы ты так же знаешь, быть тебе нашим студентом.
Экзамен по физике я сдал без особых затруднений; отклонение проводника в магнитном поле помнил хорошо еще с того дня, когда делал для Клина деревянный макет электродвигателя. Задачу по математике решил легко, легко и справился с первой геометрической теоремой о средней линии трапеции, а вот в доказательстве второй теоремы безбожно наврал. В результате получил самую низкую оценку — тройку; мои надежды пройти по конкурсу сразу рухнули. В подавленном состоянии я вернулся в Москву и бесцельно бродил до темна по ее улицам и переулкам. На душе было тяжело, неотступно преследовал вопрос, что же делать, если меня не примут: ехать назад в деревню — значит вновь обрекать себя на бесправие, оставаться в Москве тоже нет возможности — специальности никакой да и жить-то мне негде. Надо обо всем рассказать брату и Василию, может быть, они что-либо придумают. Решившись на этот шаг, я за ужином и выложил все это без утайки.
— Ничего, казак, не паникуй, — хлопнул меня по плечу Дряба. — Не примут — пойдешь ко мне учеником электрика, а про деревню забудь, нечего тебе там делать.
— Ну, а где же я буду жить, - возразил я ему, - не на улице же?
— Да поживешь с месячишко здесь, а там добьемся койки в общежитии.
— Но ведь я же вас сильно стесню, да и жить не прописанному нельзя.
— Ничего, поживешь и зайцем, а что касается тесноты, так мы в ней живем уже больше года и пока еще, как видишь, не кусаемся.
Он шутил, но мне-то было не до шуток, и все же его слова давали мне какую-то надежду на будущее. Всю ночь я не сомкнул глаз, мрачные мысли одна тревожнее другой теснились у меня в голове, напрочь отбивая сон. Так я и пролежал до утра с открытыми глазами и поднялся с постели вместе с братом и Василием. Они торопились на работу, а мне, хотя и надо было явиться в техникум к двенадцати часам, не давали покоя мысли о провале на экзамене. На свою станцию Перловская я приехал на два часа раньше намеченного срока, и чтобы как-то убить время и отвлечься от мрачных мыслей, пошел бродить по окрестностям поселка. Во время экзаменов ознакомиться с местностью у меня не было времени. Теперь же его было вполне предостаточно. Пройдя по живописному сосновому бору, в котором выделялось своей массивностью здание техникума и прятались за высокими тесовыми заборами несколько дачных строений, я вышел на берег небольшой речушки и уселся на один из ее береговых выступов. Перед моим взором открылась красивейшая картина природы: справа от меня шла сплошная стена соснового леса, под моими ногами текла вода с кристально чистой водой, а прямо передо мной простирался далеко к горизонту зеленый, с редкими цветами лютика, пойменный луг. Только бы и любоваться такой природой, вдыхая полной грудью чистый живительный воздух, но мне было не до того. На душе, как принято говорить в народе, скребли кошки, я ругал себя на чем свет стоит за то, что позволил себе двухдневный отдых перед выездом и не до конца тщательно проработал геометрию, понадеявшись на свою память. И вот теперь за это оказался наказанным. Ориентируясь по солнцу, вконец измученный ожиданием своего приговора, я вернулся назад и, пройдя будку сторожа, вошел во двор техникума. У вывешенных рядом с входом в здание списков я увидел целую толпу таких же недорослей, как и я, и с замирающим сердцем направился к ним, едва переставляя вдруг ослабевшие ноги. Толпа гудела, как потревоженный улей, то и дело раздавалось короткое: "Есть!», и счастливый парень или девушка выбирались из нее, сияя неподдельной радостью. Но немало было и таких, кто отходил в сторонку с потускневшим лицом или со слезами на глазах и, как потерявший что-то дорогое, направлялся в канцелярию за документами. Подойдя к толпе, я увидел красивую черноволосою девушку и высокого парня, стоящих обособленно ото всех у дощатого забора. Девушка, не стесняясь своих слез, плакала навзрыд, а парень, по-видимому, старался ее успокоить. Он держал ее руку в своей и горячо ей что-то доказывал, размахивая свободной рукой. Мне до боли в сердце стало жаль этой девушки, но помочь ей я был бессилен, да к тому не знал еще и своей судьбы: не придется ли сейчас и мне заплакать, как и этой девушке, подумал я, подходя к спискам и впиваясь в них взглядом. В первом я своей фамилии не увидел, он заканчивался фамилией на букву "К», второй я пробежал взглядом сверху вниз по заглавным буквам и остолбенел от радости: моя фамилия стояла первой в алфавитом ряду фамилий на букву "М». "Принят! Принят! Принят!», — зазвучало у меня в голове, и я, как на крыльях, вылетел из толпы. Радость распирала меня всего, заполняя каждую клетку, мне хотелось обнять весь мир и особенно ту девушку, которая плачет у забора, наговорить ей кучу ласковых слов и осушить ее горькие слезы. В Москву я вернулся переполненный радостью и, чтобы не скучать одному в квартире до прихода брата и всех остальных жильцов с работы, решил проехать на метро до центра Москвы, посмотреть Красную площадь и, если удастся, попасть в Мавзолей Ленина. Метро тогда было небольшое, оно начиналось у парка Сокольники и заканчивалось станцией Охотный ряд. Выйдя на конечной остановке, я поднялся вверх на движущейся лестнице и через минуту вышел на большую площадь, окруженную высокими и красивыми зданиями. С левой ее стороны высилось массивное здание с колонами перед входом и колесницей на портике, прямо блестело на солнце своей разноцветной раскраской здание, на котором значилось: гостиница Метрополь. И как бы заканчивая окружение площади с трех сторон, справа высилось красное здание кирпичной кладки с огромным массивным крыльцом. Расспросив еще в вагоне метро как мне попасть на Красную площадь, я теперь знал, что идти мне нужно вдоль этого здания и, потом сразу свернуть налево. Подойдя к его парадному входу и прочитав написанное на доске крупными буквами: "Музей Ленина», уверенно зашагал дальше, зная заранее, что иду я правильно, так мне объяснили в вагоне. Красная площадь предстала моему взору сразу же, как только я поднялся вверх по наклонной улице, с правой стороны которой высилось красное, как и здание Музея Ленина, кирпичное здание с массой башенок по фасаду. Впоследствии мне станет известно, что это здание исторического музея. Выйдя на площадь, я остановился и огляделся, площадь мне показалась огромной, такой же огромной и виделась кремлевская стена с ее зубцами по верху и величественными башнями. В конце площади возвышался многоглавый собор и перед ним какой-то памятник, а прямо передо мной у кремлевской стены тянулась длинная человеческая очередь, заканчивающаяся у исторического музея. По площади, непрерывно сигналя, бежали разномастные автомобили и, лавируя между ними, торопливо шли пешеходы. Перебежав площадь, я встал в хвост очереди и стал ждать своего часа. Очередь медленно подвигалась вперед, а за мной непрерывно подходили люди, и вскоре я оказался далеко от хвоста. Когда я подошел к входу в мавзолей, то увидел стоящих с каждой его стороны двух красноармейцев с винтовками в руках. Они стояли по стойке смирно и не моргая смотрели куда-то вдаль. Шагнув через порог и пройдя несколько шагов внутрь здания, я увидел скромное стеклянное надгробие в форме призмы и маленького человека внутри. Одет он был в серую, солдатского сукна гимнастерку, и виден был до пояса. На гимнастерке слева алел красный бант. Лицо окаймляла рыженькая бородка, такие же усы и выделялся высокий лоб, переходящий в лысину. Обойдя вокруг надгробия вслед идущим впереди, я вышел в противоположную дверь и оказался у кремлевской стены среди серебристых елей и цветов. Времени для осмотра площади у меня было еще около часа и под впечатлением увиденного я не спеша зашагал, рассматривая башни Кремля, к многоглавому собору. Собор вызвал у меня неизгладимое впечатление своей невиданной красотой и массивностью, я обошел его вокруг и остановился у памятника с двумя фигурами. Минину и Пожарскому — прочитал я надпись на пьедестале и вспомнил историю освобождения Москвы от польского нашествия. Так вот они какие, подумалось мне, создатели русского ополчения, отогнавшие польские легионы от Москвы. Я смотрел на их суровые и мужественные лица, рисуя в своем воображении картину боя, одетого в лапти и сермяги, вооруженного дрекольем, вилами и косами русского крестьянина с хорошо обученными легионерами. Поистине эти два человека совершили великий подвиг. Когда на кремлевской башне часы пробили пять раз, я, довольный всем увиденным, отправился в обратный путь и через час, переступив порог комнаты Татьяны Семеновны, объявил всем присутствующим: принят! Михаил, Василий, Татьяна Семеновна и Вовка окружили меня и стали наперебой поздравлять. На шум, поднятый в нашей комнате, заглянула к нам и вдова-соседка Домна Тимофеевна — подруга Татьяны Семеновны. Узнав причину шума, она неожиданно предложила: "А ведь это, ребятушки, надо отметить, не каждый же день у нас объявляется студент! Надо! У меня есть бутылочка вишневки, а вы, хлопчики, сообразите что-нибудь покрепче». Она развернулась на каблуках и, как семнадцатилетняя девчонка, выпорхнула в коридор. Застолица у нас получилась отменная: Михаил и Василий взяли по бутылке водки, Татьяна Семеновна достала из чемодана и поставила на стол бутылку ликера (как потом выяснилось, держала она его к Вовкиному дню рождения). На закуску пошло все, что подвернулось под руку — готовить ничего не захотели. Пили, желая мне больших успехов в учебе и жизни, а через час, захмелевшие, задали такого песняка, что жильцы соседней квартиры не выдержали и зашли узнать по какому же поводу у нас такое веселье. На следующий день, распрощавшись, со всеми, я отправился к своему новому месту жительства, еще не веря в свою счастливую звезду. Меня продолжал мучить назойливый вопрос: как же это обошлось с тройкой, почему я оказался в числе принятых, когда ни один троечник не прошел по конкурсу. Неужели, думал я на комиссию благотворно подействовали те пятерки, которые выставили мне по другим предметам? Может быть, эта загадка так бы мной и не была разгадана, не состоись у меня через полгода откровенный разговор с преподавателем планирования и нашим классным руководителем Василием Ивановичем Аслановым. На мой вопрос, как же могло случиться, что я, получивший по геометрии тройку, оказался в числе принятых, он рассмеялся и сказал: "А это ты спроси у Эммануила Александровича, это ему понравилась твоя мордашка и он исправил эту злополучную тройку на четверку. Когда мы просматривали документы всех троечников, он посмотрел на твою фотографию и на оценки по другим предметам и вдруг во всеуслышанье заявил: "А ведь из этого деревенского мужичка может получиться хо-о-ороший специалист, ход-то доказательства теоремы у него правильный, вот в подсчете он допустил ошибку, почему все и пошло кувырком. Нет! Этот парнишка заслуживает более высокую оценку». Он достал из кармана ручку с вечным пером, зачеркнул тощую тройку и аккуратно вывел жирную четверку, расписался под ней». Вот так, оказывается, и решилась моя судьба, документы мои из кучи не сдавших перекочевали в другую и оказались наверху стопы принятых. Забегая вперед, я должен сказать, что на протяжении всех трех лет учебы по все предметам, которые вел Эммануил Александрович, у меня были только пятерки. Не ошибся старый педагог, исправляя тройку на четверку, в способностях деревенского мужичка.
Внутри здания техникума стоял устойчивый, не прерывающийся ни на минуту и не уменьшающийся гул. Студенты второго и третьего курсов получали у кастелянши постельное белье и торопливо расходились по своим комнатам, первокурсники толпились у доски приказов, на которой были вывешены списки групп и номера комнат, в которые каждый из них поселялся. Узнав из приказа, что зачислен в учетно-плановую группу и поселяюсь в комнату номер девять на третьем этаже, я прошел к кладовой кастелянши и пристроился в очередь за бельем. Впереди меня стояло человек десять, по-видимому, третьекурсников из одной группы. Они громко переговаривались и весело смеялись, подтрунивая друг над другом. Очередь продвигалась довольно быстро, и вскоре я оказался у кладовки, у стоящего в дверном проеме стола, за которым сидела пожилая женщина с совершенно седыми волосами и с суровым взглядом немного прищуренных глаз. "Курс», — быстро спросила она, окинув меня беглым взглядом. "Первый», — ответил я. "Группа», — задала она второй вопрос. "Учетно-плановая». "Фамилия», — я назвал фамилию. "Распишись!», — она пододвинула ко мне толстую книгу учета и положила на стол передо мной, по-видимому, заранее приготовленный сверток белья. Подхватив сверток под мышку, я направился в свою комнату, присматриваясь мимоходом к снующим по коридору студентам и студенткам. Четыре койки вдоль стен комнаты, по две с каждой стороны, уже оказались занятыми и только пятая, стоявшая посередине у окна, пустовала. Выбирать мне оказалось уже не из чего и я прямо от двери направился к ней, на ходу разворачивая сверток. В комнате находился только один паренек, высокий и чрезвычайно худой блондин, с ярко-голубыми глазами. Он сидел за столом и равнодушно перелистывая книжечку талонов на питание, не обращая на меня ни малейшего внимания. Заправив койку, я подошел к нему и кивнул головой на книжечку, тихо спросил: "Где выдают?». "В бухгалтерии, — ответил он, посмотрев на меня снизу вверх, — второй этаж в конце коридора, туда только что ушли ребята, иди и спроси, кто из девятой — получишь вместе с ними, а то долго придется стоять в очереди. Народу-то, сам видишь, сколько». Это был Сережка Мострюков — будущий феномен нашего класса, да и вообще всего техникума. Наделенный природой незаурядными способностями и удивительной памятью, он в течение всех трех лет шел круглым отличником по всем предметам и порой удивлял своими познаниями даже некоторых педагогов. Сын бедной многодетной вдовы, не располагающей никакими средствами, он пошел учиться в этот техникум исключительно только лишь из-за бесплатного питания и общежития, его положение было таким же, как и положение многих из нас, деревенских пареньков. Сережка считался москвичом, так как жил на станции Лосиноостровская, но по бедности был такой же, как и все мы, его однокашники, голодранец. В длинной очереди в бухгалтерии я разыскал жильцов нашей комнаты и пристроился к ним в середину. Получив талоны, мы вчетвером вернулись в комнату и стали соображать что-либо достать на ужин; кормить нас будут только на следующий день, сегодня же нам предстояло питаться за собственный счет. Магазина поблизости нам обнаружить не удалось, он оказался на другой стороне железной дороги, на расстоянии около километра от техникума. Разыскивая его, мы набрели на маленькую закусочную-забегаловку, в которой и поужинали бутербродами с ситром, ни на что другое средствами никто из нас не располагал. Весь вечер мы просидели в комнате, молча присматриваясь друг к другу. Не будучи еще хорошо знакомы, мы все чувствовали неловкость и некоторую скованность, общих тем для разговора и общих интересов у нас пока еще не появилось, мы представляли собой еще разрозненную и ничем не связанную группу подростков, неожиданно оказавшуюся под одной крышей. Я сидел на своей койке и поочередно украдкой рассматривал своих новых друзей, с которыми мне предстояло прожить долгих три года, и, может быть делить радость и горе, как делил их я с теми, кто остался в далекой деревне или уехал в другие города. "Будут ли они, — думал я, — такими же преданными друзьями, как Колька-Рогач, Шурка-Ломонос, Колька-Карла и Степан, или же, не связанные узами детства, мы так и останемся только жильцами одной комнаты».
Вот рядом со мной койка высокого парня Сени Рыбакова. Чтобы чем-то заняться, он углубился в чтение книги, в торец его койки — койка низкорослого паренька Сережи Митрофанова, он за столом что-то усердно пишет, по-видимому, письмо. Слева лежит на койке Сережа Мострюков и от скуки листает журнал "Крокодил», в торец его койки — койка Феди Лебедева. Еще двое из нашей группы: Коля Борисенко и Коля Козлов поселены в соседнюю комнату с номером восемь, к ребятам из другой группы. С ними я еще не встречался и знаю о них только из списка группы. Всего в нашей группе двадцать шесть человек и в основном это девочки — их девятнадцать, а нас, парней, только семь. Да и вообще на всех курсах преобладание девочек, парней совсем мало: техникум торговый, вот и перетягивает женская половина мужскую. Это учебное заведение для нас, пролетариев, очень удобное; аудитории и лаборатории расположены на первом и втором этажах, третий и четвертый этажи — общежитие, столовая, спортзал и библиотека. На первом этаже зал, клуб, бухгалтерия на втором. Единственным неудобством для нас был только наружный туалет, да и к этому мы относились без претензий, с простым деревенским понятием. Условия для учебы в техникуме были просто идеальные. От нас требовалось главное осваивать наши будущие специальности и неустанно грызть гранит науки, чтобы выйти из его стен всесторонне развитыми и подготовленными как для работы, так и для жизни специалистами.
Занятия начались с общего знакомства преподавателя с нами и с урока математики. Тот, кто влепил мне на экзамене тройку, а потом исправил ее на четверку и назвал меня деревенским мужичком, окинул всех нас внимательным взглядом, проверил пофамильно по классному журналу и, захлопнув его, стал у доски с мелом в руках. Коренастый, с высоким покатым лбом, с большим крючковатым носом, со щеточкой усов под ним, с глазами на выкате и широкой лысиной, он вызывал у нас одним своим видом одновременно невольный страх и уважение к себе. Все мы сидели присмиревшие и не спускали с него глаз. Свой урок он начал с небольшого вступления и предупреждения. "Итак, товарищи студенты, — обратился он ко всей группе, обведя нас пристальным взглядом, — сегодня я могу назвать вас этим именем, вы влились в студенческую семью и, надеюсь, понимаете свои задачи. От вас требуется только одно: за три предстоящих года учебы подготовить себя для будущей работы в системе торговли или для продолжения учебы в высшем учебном заведении. Программа у нас чрезвычайно насыщенная и трудная, работать вам придется много и упорно, легкой жизни у вас не будет, двойка за месяц лишает стипендии, двойка за четверть грозит отчислением. Я буду вести у вас математику, алгебру, физику и геометрию, спрашивать буду строго: никаких поблажек от меня не ждите. Вы вполне взрослые люди и, надеюсь, понимаете: знания нужны вам, а не мне. А теперь начнем наш с вами урок, что будет непонятно, не стесняйтесь, спрашивайте». Он повернулся к доске и быстро начал писать на ней формулы, время от времени поворачиваясь к нам лицом и поясняя написанное. Урок он вел непринужденно, без всякого конспекта и не заглядывая ни в какие пособия, чувствовался огромный преподавательский опыт и глубокие знания предмета. Все мы, уткнувшись в свои тетради, старательно записывали в них изложенное на доске, стараясь запомнить его пояснения и разобраться в изложенном материале. Два часа с коротким перерывом длилась его лекция и два часа, не отрываясь, мы ее записывали. За математикой последовал двухчасовой урок русского языка и третьим был урок химии. Нагрузка и впрямь оказалась чрезвычайно большой и крайне напряженной. Под конец занятий все мы чувствовали себя сильно уставшими и как бы помятыми. От чрезмерного напряжения у меня разболелась голова, и конец лекции по химии я смог законспектировать только короткими абзацами. Предстояло после обеда пополнить запись уже из книги или из записи соседа по столу Сережки Митрофанова. Этот паренек оказался настолько быстро пишущим, что все три лекции записал почти дословно. Не умея быстро писать, я всегда завидовал тем ученикам, кто обладал этой способностью, и теперь особенно остро ощущал этот свой недостаток. Забегая вперед, я должен сказать, что на протяжении всех трех лет учебы все лекции мне приходилось переписывать набело, работая с книгой. Нагрузка была адская!
Но повторная проработка материала имела и свои большие положительные качества. Дважды проработанный материал накрепко оседал в голове, позволяя получать высокие оценки при опросе. Очень трудным для меня было первое полугодие, сказывалась слабая подготовка сельской школы и пропущенный год. Чтобы разобраться в новом материале, приходилось мучительно восстанавливать в памяти пройденное в седьмом классе, а это было совсем непросто, учебников за седьмой класс в библиотеке техникума не было. Порой казалось, что голова не выдержит этой адской нагрузки и разлетится на куски. И все же первую четверть мне удалось закончить с хорошими оценками, да еще и выполнять профсоюзную обязанность профорга группы. Всех нас, в первую же неделю пребывания в техникуме, сделали членами профсоюза, просто обязав написать заявления, а меня на собрании группы произвели в ее профорги. Все эти три месяца я добросовестно собирал копеечные взносы, наклеивал марки на профсоюзные билеты и вечерами, в час громкой читки газет, читал своей группе передовицы из"Правды» и "Известий». Это также входило в мои обязанности. Пристрастившись с детства к чтению книг, я к периоду студенчества уже многие иностранные слова мог объяснить, не прибегая к энциклопедии, и это мне здорово помогло, когда в передовицах появлялись такие слова. Эти чтения проводились ежедневно после ужина, и мы их в шутку называли десертным блюдом. Передовицы, как правило, были нашпигованы призывами к разоблачению врагов народа, к бдительности, а иногда они пестрели и именами таких "врагов», разоблаченных в той или иной отрасли народного хозяйства. Сообщалось о митингах, требующих здравия отцу всех народов великому Сталину. Неискушенные в политике, мы верили каждому слову статьи, подолгу ее обсуждали, искренне возмущаясь происками шпионов и вредителей. С появлением таких статей в техникуме так же проводился митинг. На нем выступали преподаватели и студенты старших курсов, а первокурсники, еще не умеющие говорить с трибуны, сидели слушали ораторов и старательно аплодировали каждому из них. Когда же директор под конец митинга объявлял об имеющемся предложении послать приветственное письмо т. Сталину, мы дружно голосовали за это предложение. А на следующий день из брошюры краткого курса истории партии вырывали листы с портретами тех "врагов», кого бичевали на митинге, и сдавали директору, написав на листке свою фамилию и проставив дату сдачи листка.
С каждым днем в расписании уроков вводятся все новые и новые предметы. Новые преподаватели знакомятся с нами и каждый из них требует от нас максимума внимания к его предмету. На второй неделе после начала занятий появился еще один предмет: хозвычисление. Вести его стал карлик, которого едва было видно из-за стола. Голос у него оказался очень слабым и речь невнятная. Половину его слов мы не могли разобрать и сидели на его лекциях, переглядываясь друг с другом, как истуканы. Только те, кто сидел за первыми столами, могли кое-что из его лекций записать, а мы, сидящие за дальним столами, переписывали впоследствии в свои тетради то, что они могли законспектировать. Никакой литературы по этому предмету в библиотеке не было, и все надежды возлагались только на эти записи. После обеда вся группа собиралась в нашей комнате, и мы зачитывали все записи. Потом их суммировали и составляли мало-мальски подходящий конспект. Этого, конечно, было крайне недостаточно и наши знания этого предмета были просто мизерны. При опросах мы получали в основном тройки, а кое-кто отхватывал и двойку. Карлик злился на нас за плохие знания его предмета, а мы в свою очередь злились на него. Три месяца выматывал он из нас души, пока не окончилась его программа. Окончилась четверть, окончились и наши мучения, карлик исчез, как и появился, но тройки его накрепко осели в классном журнале, а потом и в наших дипломах. Только один из нашей группы, Сережка Мострюков, ухитрился получить у него пятерку. Этот Кощей Бессмертный других оценок не признавал, и все три года по всем предметам шел круглым отличником. Способности у него были просто феноменальные. Все мы по-хорошему ему завидовали и часто обращались к нему за помощью, когда какая-либо сложная задача нам никак не поддавалась. Несмотря на огромную умственную нагрузку с первых дней учебы в техникуме, все мы, как на дрожжах, начали поправляться. Хорошее питание и наш волчий аппетит делали свое дело. На щеках у всех нас заиграл здоровый румянец, мышцы стали наливаться силой и становились бугристыми. Если в первые дни занятий по физкультуре многие парни не могли подтянуться на перекладине и двух раз, не говоря уж о девочках, то спустя три месяца парни делали на ней довольно сложные упражнения, а девочки могли уже подтянуться до десяти раз. Приученный старшим братом к занятиям спортом еще в деревне, я как-то незаметно занял по этому предмету лидирующее положение в группе. Все упражнения на спортивных снарядах давались мне легко, преподаватель был очень мной доволен и в журнале выставлял неизменную пятерку. И даже когда ему необходимо было на какое-то время отлучится, поручал вести занятие мне. Ребята не обижались и все мои указания охотно выполняли. Чтобы разучить новые упражнения на снарядах и безукоризненно их выполнять, я стал по вечерам после читки газет забегать в спортзал и самостоятельно тренироваться. Месяца два занимался один, но однажды встретил в зале паренька из другой группы. Когда я вошел, он на брусьях делал стойку на руках и, надо сказать, делал ее мастерски, у меня она так еще не получалась. Мы познакомились, он назвал себя Иваном Чуйкиным из группы товароведов. По физическим данным он намного превосходил меня. С хорошо развитой мускулатурой, немного сутуловатый, Иван сразу же вызвал у меня хорошую к себе зависть. Мы прозанимались с ним до отбоя и вышли из спортзала, когда прозвенел звонок. Так неожиданно у меня появился напарник по спортивным занятиям, с которым у меня сразу же завязалась тесная дружба. Все три года учебы, выкроив часок из до предела насыщенного уроками дня, бежали в спортзал и с упоением крутили "солнце» на перекладине, оттачивали сложные упражнения на брусьях, коне и кольцах. А когда весной 1939 года Центросоюзом были объявлены всесоюзные спортивные соревнования торговых учебных заведений, нас с Иваном техникум направил на эти соревнования. И хотя первого места мы не завоевали, оно досталось спортсменам из города Улан-Уде, но в грязь лицом мы все же не ударили, честь своего учебного заведения отстояли. Все это нас, конечно, ожидало впереди, а пока нам предстоял долгий и упорный труд, почти два года учебы и регулярных тренировок. Дополнительная физическая нагрузка требовала и дополнительного питания, поэтому каждое воскресенье я уезжал к Михаилу, а свои талоны отдавал Ивану. Он в воскресный день имел двойной завтрак, обед и ужин, я же у брата съедал столько, сколько во мне могло уместиться. Кроме того, каждый раз Михаил давал мне немного денег, и мы с другом к казенному пайку добавляли по бутерброду из буфета. Месячная стипендия у нас, первокурсников, была очень маленькой, всего двадцать три рубля. Ее нам хватало только на баню, да на оплату стирки собственного белья. Даже на приобретение билета на электричку ее порой не хватало, и в Москву мы нередко ездили "зайцами». Бывали случаи, когда контролеры нас целой толпой приводили в отделение милиции Ярославского вокзала, и мы там высиживали по несколько часов. Взять с нас, конечно, было нечего и начальник милиции после короткого с нами разговора попросту нас из нее выпроваживал. Мы обычно дружно ему обещали больше без билетов не ездить, но об этом обещании забывали уже на обратном пути, денег-то все равно взять нам было негде. Так незаметно за учебой, за спортивными тренировками и за другими житейскими нуждами прошло четыре месяца. Наступил новый 1938 год. К его встрече силами драматического кружка была подготовлена пьеса Н.В. Гоголя "Женитьба». Неожиданно для самого себя я дал согласие руководителю кружка, артисту МХАТА, сыграть в этой пьесе маленькую роль, роль жениха-купца. Слов у этого персонажа было мало и я посчитал, что с этой ролью вполне справлюсь. Да и отказывать уважаемому всеми студентами человеку было просто неудобно. Ему было уже за шестьдесят, был он совершенно седой, но держался не по годам бодро. В техникуме он подрабатывал несколько лет, руководя драмкружком и студенческим хором. Дней за пять до нового года мы с Иваном после тренировки зашли в зал с намерением побренчать немного на пианино, мы с ним разучивали собачий вальс и Сулико. Однако поиграть в этот раз нам не удалось, на сцене шла репетиция этой пьесы. Мы присели с ним у рампы и стали наблюдать за игрой самодеятельных артистов, студентов старших курсов. Когда настал момент выхода женихов и одного персонажа среди них не оказалось, старик подошел к нам, посмотрел на нас внимательно и вдруг обратился ко мне:
— Хочешь сыграть вот этого купчину? У нас эта роль свободна, мы хотели ее вообще выбросить, но, думаю, с полным комплектом женихов будет лучше, — он показал мне иллюстрации персонажей пьесы и весело рассмеялся: — Видал, какой пузан, а тоже ведь в женихи метит. Ну как, согласен?
Я не знал что ему ответить и пожал плечами. Предложение было настолько неожиданным, что я немного растерялся.
— Да сумею ли я? — с сомнением задал я ему вопрос, — мне еще не приходилось играть в таких пьесах, да и времени до постановки остается совсем мало, слова-то ведь тоже надо выучить.
— Ну, для слов этого купчины, — возразил он, — много времени не потребуется, думаю, ты их запомнишь сразу. На-ка вот, прочитай, да погромче.
Он подал мне брошюру и указал на начало слов купца.
— Ребята во дворе сказывали, шерсть продаете, матушка, — прочитал я и уставился на старика.
— А ну-ка, погромче, — попросил он.
Я гаркнул, уже не глядя в текст, да так, что все притихшие во время нашего с ним разговора артисты весело расхохотались.
— Вот так подойдет, — сказал он и тоже рассмеялся. — А теперь давай-ка на сцену — попробуем твой выход.
Раз пять заставлял он меня входить через дверь из-за кулис на сцену и повторять слова роли, меняя интонацию голоса. И только тогда, когда нашел
выход мой подходящим, ткнув в меня пальцем, заявил:
— Вот так и будешь выходить на спектакле. Ну, а купчину мы из тебя сделаем такого, что не только твои друзья, а мать родная не узнает.
И действительно, сделал. 31 декабря, после праздничного ужина, вся группа собралась на сцене и каждый лихорадочно стал готовиться к спектаклю. Фраки, смокинги, парики и еще много чего необходимого старик привез из театра, и теперь персонажи облачались в эту одежду. На меня он одел красную шелковую рубаху, предварительно привязав к животу подушку, подпоясал белым шелковым поясом с кистями на концах, приклеил бороду и усы, а на голову одел рыжий парик, подстриженный под "горшок». И когда, надев с широкими блестящими голенищами сапоги, я встал перед зеркалом, в нем отразилась тучная бородатая фигура дородного купца в возрасте 45-50 лет. Узнать меня действительно стало невозможно. Иван, молча наблюдавший за всей процедурой моего превращения, не выдержал и произнес: "Ну и образина» и весело расхохотался. Он в пьесе не был занят, но изъявил желание открывать и закрывать занавес, толокся тут же, среди нас, помогая устанавливать декорации и реквизит. Помощь его оказалась как нельзя кстати, ибо многие актеры, облачившись во фраки и смокинги, не могли принимать непосредственное участие в оборудовании сцены. Спектакль по указанию старика начали в двадцать один час с расчетом сэкономить время для подготовки занятых в пьесе студентов к балу-маскараду. Старик решил начать его пораньше, чтобы к двадцати трем часам все мы были свободны. Играли ребята, как настоящие артисты, играли без суфлера, каждый знал свою роль назубок. Когда подошел мой выход, я шагнул из-за кулис на сцену и, сильно волнуясь, так гаркнул свои слова, что все в зале расхохотались. Услышав в ответ: "Хоть шерсть и не продаю, а гостю рады», — плюхнулся на свободный стул рядом с другими женихами. После окончания спектакля зрители долго аплодировали, а мы, выстроившись на краю сцены, кланялись залу по команде старика. Когда же зал опустел, поснимали с себя театральную одежду, стерли с лица грим и поспешно разошлись по своим комнатам. До встречи Нового года оставалось всего полчаса. За это время надо было успеть умыться, облачиться в маскарадный костюм и вернуться в зал. У нас с Иваном никаких костюмов, конечно, не было, сделать нам их было не из чего, мы довольствовались только вырезанными из черной бумаги полумасками, да сшитыми из той же бумаги конусными колпаками. Облачиться в эти доспехи много времени нам не потребовалось, и через четверть часа мы с ним вбежали в зал и стали помогать уже находящимся в нем парням и девушкам устанавливать на середину зала отодвинутую в угол на период спектакля елку. Пока мы ее перетягивали и подключали освещение, зал заполнился, что называется, до отказа. Появился Дед Мороз и тоненькая Снегурочка. Забренчало пианино и сотни пар закружились вокруг елки. Не умея танцевать, мы с другом поднялись на сцену и стали наблюдать за танцующими. Там мы и просидели до поздравительной речи директора и боя курантов, раздавшихся в радиорепродукотре. После этого, считая дальнейшее наше пребывание в зале бессмысленным, сошли со сцены, полавировали среди танцующих и разошлись по своим комнатам. В ту новогоднюю ночь я остро ощутил свой большой недостаток — неумение танцевать, и решил во что бы то ни стало этому как можно скорей научиться. Сидя на сцене и наблюдая за кружащимся в вальсе, радостно улыбающимися парнями, я понял, что надо быть не только хорошим спортсменом, но и хорошим танцором, тогда не будешь чувствовать себя лишним среди таких же, как и ты.
Спустя две недели после встречи Нового года начались полугодовые зачеты по пройденному материалу. Все мы после занятий хватались за тот предмет, который предстояло сдавать и почти до утра штудировали те темы, которые каждому из нас казались плохо запомнившимися. Только один Сережка Мострюков спал сном праведника, не проявляя ни малейшего беспокойства. Десять дней шли зачеты, и все десять дней спали мы не больше трех часов в ночь. Ложились, когда уже не хватало сил заниматься, когда сами собой закрывались глаза, а уставший мозг не хотел уже ничего воспринимать. Падали, не раздеваясь, на кровать и мгновенно засыпали мертвым сном. По утрам, когда раздавался звонок подъема, Сережка будил нас тычками в бока или обливал из стакана холодной водой. Как побитые, спускались мы на первый этаж в умывальную комнату, минуты три обливали головы холодной водой и немного приободренные отправлялись в столовую завтракать. Даже аппетит, чем никто из нас ранее не страдал, в эти дни заметно ухудшился, сказывалось большое переутомление. Съедали мы свои завтраки как бы по инерции, порой не замечая даже вкуса, но когда экзамен по очередному предмету оставался позади и кто из нас был уверен, что контрольную работу выполнил без ошибок, обед и ужин проглатывал, как удав. Но если у кого-то такой уверенности не было и его мучили сомнения, пища просто не шла ему впрок. За эти десять дней все мы заметно похудели, на лицах проглядывалась огромная усталость и даже безразличие друг к другу. В спортзал мы с Иваном в эти дни забегали всего на несколько минут, чтобы размяться и вновь засесть за книги. Двадцать четвертого января сдали последний экзамен и стали готовиться к отъезду на каникулы. Вечером я отнес постельное белье кастелянше и, распрощавшись со всеми, уехал к Михаилу. Двадцать пятого, проводив Михаила на работу, отправился на Казанский вокзал за билетом. Как и в день моего приезда в Москву, кассовый
зал оказался заполненным пассажирами до отказа и гудел, как улей. Зная, что студентам, отьезжающим на каникулы билеты продаются вне очереди, я стал смело пробиваться к кассовому окну, тычками отвечая на тычки. Теперь я был уже не тот недоросль, какой полгода тому назад впервые в жизни переступил порог этого зала. Теперь я мог за себя постоять и при необходимости дать сдачи. Билет кассирша мне вручила на поезд Москва-Андижан, отходящий в десять часов вечера, в общий вагон. Это меня мало встревожило, ехать мне было всего десять часов и переспать ночь я свободно мог на багажной полке.
Морозным утром следующего дня, соскочив с обледенелой ступеньки вагона, с небольшим чемоданом в руке, зашагал я по путям станции Шилово к переезду, от которого начиналась дорога к нашему селу. Попутчика у меня не оказалось, и вышагивал я один, вдыхая сухой морозный воздух, наполненный запахом сгоревшего каменного угля. В тупике у будки стрелочника кочегар маневровой "кукушки» чистил топку, и куски раскаленного шлака, шипя, катились вниз по насыпи, стреляли искрами и клубами пара. Поравнявшись с паровозом, я поднял руку в знак приветствия и помахал ею над головой. Кочегар улыбнулся и ответил мне таким же жестом. Выйдя за поселок, я остановился и огляделся. Ничего за прошедшие полгода здесь не изменилось, так же стеной возвышался дубовый бор, только был он по-зимнему молчалив. За ним белело здание крахмального завода, и рядом с ним, выделяясь на белом снежном фоне, темнело здание водяной мельницы. Накатанная санная дорога зимники, прямая как стрела, проходила рядом, убегая по заснеженным лугам к далекому селу. Чтобы легче было нести чемодан, я снял с брюк ремень, привязал его к ручке и, перекинув чемодан за спину, зашагал скорым шагом мимо леса, завода и мельницы, углубляясь в просторы речной поймы. Стояла чуткая утренняя тишина, только скрип снега под подошвами ботинок в такт шагам нарушал эту тишину. На подходе к селу я почувствовал, что изрядно вспотел, хотя ни малейшей усталости не ощущал. Опустив чемодан на дорогу, расстегнул полы старенького пальто, купленного мне братом в начале зимы на барахолке, я уселся на него, чтобы немного отдышаться и полюбоваться на покрытые инеем, еще сохранившиеся ветлы, на вишенники в палисадниках и дымы из труб, свечами поднимающиеся в небо. Радость меня просто распирала: вот она, до боли в сердце, знакомая с детства картина, сколько раз смотрел я на нее с друзьями, возвращаясь из лыжных походов, сколько раз снилась она мне в общежитии техникума. Любуясь родным селом, я понял, что за полгода городской жизни сильно по нему соскучился и где бы я ни был, куда бы меня не забросила судьба, картина эта никогда не исчезнет из моей памяти. Подхватив чемодан и не застегивая пальто, я вбежал на бугор, быстро прошагал по переулку и, сильно волнуясь, свернул к своему дому. Первым, кого я встретил на своей улице, оказался наш сосед Клинов Андрей, дядя Кольки-Рогача. Мы буквально столкнулись с ним у их крыльца. С ведрами в руках, он сошел со ступенек крылечка и, оказавшись на тропинке, загородил мне проход между высоким сугробом и крыльцом. "Здравствуйте, дядя Андрей», — поздоровался я с ним и, отступив в сторону, увяз по колено в снегу. "Здравствуй-здравствуй, хлопец», — ответил он и вдруг удивленно: "Никак Колька! Откуда же ты взялся?». "Да вот, приехал на каникулы, — как бы оправдываясь, пояснил я, — андижанским». "А-а-а, - протянул он и отступил к крыльцу, — давай, брат, проходи, дома будут рады, мать-то все прибаливает». Я выбрался из сугроба на тропинку и, проходя мимо соседа, почувствовал как тугой ком подкатил к горлу. Мама-мамочка, прости своего непутевого сына. За учебой, за своими житейскими трудностями он совсем забыл о твоей болезни. Скорее в дом, скорее к тем, кого не видел целых полгода. Проскрипев ступеньками крыльца и не задержавшись в сенях, я открыл входную дверь и остановился у порога. Вся семья сидела за столом и дружно работала ложками. Посредине стола стояла большая глиняная миска с толченой картошкой и рядом с ней, размерами поменьше, миска с кислым молоком. Мое появление прервало эту дружную трапезу и внесло в нее некоторую сумятицу. Все повернулись в мою сторону и несколько секунд смотрели на меня, как на привидение. Сообщить, что я приеду, из-за экзаменационной перегрузки своевременно не смог, и мое появление оказалось совершенно неожиданным. Первой опомнилась сестренка и с криком "братка!» выпорхнула из-за стола и, подпрыгнув, повисла у меня на шее. Заулыбались и мать с отцом, — неподдельной радостью засветились их лица. Младшие братишки, хотя и остались за столом, вылезти им мешал сидящий на конце скамьи отец, стоя таращили на меня глаза, сверкая белозубыми улыбками. Опустив на пол чемодан и мягко освободившись от объятий сестренки, я шагнул к столу, поздоровался с отцом по-мужски рукопожатием, обнял мать и, сбросив пальто, уселся на свое излюбленное место, чтобы продолжить прерванный моим появлением завтрак. Мать налила мне в кружку молока, подала мою, с обкусанными краями, деревянную ложку, положила рядом с ней ломтик ржаного душистого хлеба, и я почувствовал себя так, как будто из дому никуда и не уезжал. Завтракали молча, разговаривать во время еды у нас в семье было не принято, это правило соблюдалось свято, его не нарушило даже мое неожиданное появление. Когда завтрак был окончен и мать убрала со стола пустую посуду, я выложил из чемодана на стол все его содержимое. Какую же огромную радость вызвали у всей семьи привезенные мной батоны горчичного хлеба,
витые, посыпанные маком хало, и маленькие булочки-сайки. Такого наш старенький кухонный стол, по-видимому, не держал на себе с самого дня своего рождения. Несколько пакетиков с разными крупами привели мать просто в восторг, она давно уже, кроме картошки да малого количества пшена, ничего больше в своем распоряжении не имела. Семья по-прежнему жила, имея крайне ограниченные возможности в питании, — налоги забирали все ресурсы. Вручив по сайке братишкам и сестренке, мать все остальное сложила в чистый мешок и убрала в подполье. Там, на специально для этого сделанной полке, она всегда хранила испеченные ею самой караваи хлеба. Хлеб долго не черствел и не терял своего вкуса. Вот на эту полку она и уложила мешок с батонами, чтобы подольше сохранить их мягкими. После ухода отца на работу я решил немного поспать, в вагоне спать мне удавалось только урывками — мешали контролеры. Хотя я и занял вторую полку и мог бы поспать все десять часов пути, но они шастали по вагону через каждые полтора — два часа, требуя предъявления билета. Сняв рубашку и брюки, я улегся на кровать, на которой спал несколько последних лет вместе с младшими братишками, и, как в омут головой, погрузился в глубокий сон.
Вот и окончились каникулы, две недели промелькнули как один день. Вновь я трясусь на второй полке общего вагона и вновь назойливые контролеры не дают возможности заснуть. Почти сутки проторчал я на станции, не имея возможности купить билет. Во всех дневных поездах, а их было четыре, свободных мест не оказалось. И только на последний, ночной, по студенческому удостоверению мне наконец удалось получить билет в общий вагон. Место на второй полке мне уступил паренек, который ехал до станции Задубровье. Когда я вошел в вагон и стал взглядом искать где бы примоститься, он соскочил вниз и кивнул головой, взглядом показал мне на свое место. Я положил на полку чемодан и, сняв пальто, зашвырнул его туда же. "Ну, а ты-то как же? — шепотом спросил я парня, — ведь, смотри, присесть и то негде». Он наклонился к моему уху и так же шепотом сказал: "А я сейчас схожу, так что располагайся. Тебе-то далеко? - поинтересовался он. "Да до конца, — ответил я. — Учусь я в Москве, приезжал на каникулы, теперь вот возвращаюсь, да с билетами очень плохо, еле выпросил в общий вагон, а то опоздал бы к началу занятий». Мы стояли в проходе, держась за кронштейны полок, и обменивались короткими фразами. В вагоне стоял приглушенный гул, слышались стоны, всхрапывания, сонные бормотания, кашель. Все полки снизу и вверху были заняты, на нижних полках пассажиры спали сидя, привалившись друг к другу, по три—четыре человека на каждой. Духота в вагоне была просто ужасная, воздух настолько был отравлен, что трудно было дышать.
Провожая своего случайного знакомого на его станции, я на несколько минут оставил открытой вагонную дверь и живительный воздух белым туманом хлынул по проходу вдоль вагона, вытесняя теплый, отравленный. Но тут же послышались недовольные выкрики: "Какого черта - закройте дверь!». Люди были согласны дышать часами вонью, лишь бы находиться в тепле. Прикрыв дверь, я вернулся к своему месту, постлал пальто, положил чемодан в изголовье и, забравшись на полку, улегся в надежде обрести хотя бы кратковременный отдых. Но не тут-то было: не успел я поудобней улечься, как с обеих концов вагона раздалось требовательное: "Приготовьте, граждане, билеты». Из служебного купе выскочила заспанная проводница и с остервенением начала тормошить спящих на верхних полках, дергая их за ноги. Поднялся неимоверный гвалт. Пассажиры возмущались бесцеремонным к ним отношением проводницы, некоторые отвечали ей бранью, один пожилой мужчина сцепился с самим ревизором. Тыча ему в лицо билетом, он зло спрашивал: "Послушайте, сколько же можно клевать эту бумажку, на ней же уже живого места не осталось — делать вам что ли нечего? Четвертый же раз проверяете - неужели не надоело?». "Это наша работа, дорогой товарищ, — невозмутимо отвечал ревизор, — а что бы спокойно отдохнуть, надо брать билет в спальный или купейный вагон». "Так попробуй возьми в те вагоны, — еще больше возмутился мужчина, — я в общий-то еле достал, двое суток торчал на вокзале!». "В купейный!», — передразнил он и, зло сплюнув, полез на свою полку. Взбудораженные ревизорами пассажиры после их ухода еще некоторое время переговаривались между собой, потом постепенно затихли, и вагон вновь наполнился прежними звуками...
Было около двух часов ночи. Я лежал вытянувшись во весь рост, и перебирал в памяти пережитые в период каникул события. Вечером, в день приезда, хорошо отдохнувши после дороги, я отправился к другу Рогачу, оставив на более позднее время встречу с Танюшкой, Зайти к ним в дом я пока еще не решался, а маячить где-то поблизости от их дома, ожидая ее появления, посчитал неудобным. Рогача я застал за ужином, они с матерью добросовестно расправлялись со стопкой пшенных блинов, сдобренных душистым конопляным маслом. Увидев меня у порога, он широко открыл свои белесые глаза, положил на стол начатый блин и вдруг громко, заразительно расхохотался. "Вот это здорово! Ну, просто как в сказке, — говорил он, подходя ко мне и протягивая руку, — мы же только что с мамой о тебе вспоминали. Давай-ка, брат, раздевайся и за стол, поможешь справиться с этой стопой, а то нам одним с ней, пожалуй, и не управиться». Приняв от меня пальто, он повесил его на вбитый в стену гвоздь, подхватил меня под руку и подвел к столу, усадил на противоположную скамью. "Да
я, Коля, уже ужинал», — начал было отнекиваться, но тут же понял, что есть блины мне все же придется, тетка Пелагея уже пододвинула ко мне тарелку, на которой их было не меньше десятка. Отказаться — значит обидеть ее и друга. После блинов мы с Рогачом выпили по кружке забористого хлебного квасу и, поблагодарив хозяйку, отправились в клуб на встречу с друзьями. Таню я увидел сразу же, едва переступив порог входной двери клуба. Она стояла позади брата, держась за спинку стула, и внимательно смотрела на дверь. Встретившись со мной взглядом, Таня густо покраснела и наклонилась к брату, стараясь спрятать зардевшееся лицо. Она, по-видимому, уже знала о моем приезде и ждала моего появления в клубе. Мы с другом подошли к ним и я услышал тихое: "Здравствуй, Коля». "Здравствуй, Танюша»,— так же тихо ответил я и незаметно для окружающих пожал ее локоть. Продолжая играть на балалайке вальс "Над волнами», брат Тани Саня в знак приветствия кивнул нам с Рогачом головой, а мы в свою очередь потрясли его за плечо. Весь зал был заполнен танцующими парами, которые в основном состояли из одних девочек, танцующих парней было всего двое: Колька Гладыш да Шурка Садовников. Да и эти двое держались совсем неуверенно, по-видимому, они только что решились научиться этому искусству. Ребята с партнершами держались с краю и не столько танцевали, сколько из-за неумения мешали другим парам. Все же остальные парни толпились у стены перед входом, не принимая участия в танце. В зале царил полумрак, светила только одна керосиновая лампа, подвешенная к потолку посередине помещения. Вглядываясь в танцующих, я увидел несколько своих одноклассниц, они кивали мне головами и я отвечал им таким же кивком. Промелькнувшие Нюра Фоломкина и Маша Макушина учились в разных городах и в разных учебных заведениях, они появились в селе в один день со мной и, не выдержав, прибежали в клуб на встречу с друзьями. Семь лет совместной учебы всех нас, бывших одноклассников, в какой-то мере сроднило, и теперь став, по-существу, уже взрослыми, мы невольно тянулись друг к другу. Знакомые парни, заметив нас с Рогачем, подходили к нам, здоровались, спрашивали когда приехал, долго ли пробуду дома и когда уезжать обратно. Я отвечал им, а сам думал как бы незаметно увести Таню на улицу, чтобы побыть с ней наедине. Оставлять же друга одного мне тоже не хотелось, с ним мы были как братья, и мой уход мог просто его обидеть. Я стоял и ломал голову над создавшейся ситуацией, не зная, что же предпринять. Когда Саня окончил играть вальс и заиграл подгорную, к нам подбежали разгоряченные танцем Нюра и Маша и засыпали меня вопросами. Их интересовало буквально все: сколько платят стипендии, каковы условия в общежитии, каково питание и сколько всего студентов в нашем учебном заведении. Отвечая на их вопросы, я смотрел на них и удивлялся разительным переменам, произошедшим с ними за эти прошедшие полгода. Куда делись те голенастые угловатые девчонки, которых мы, не принимая всерьез, дергали за косы даже в седьмом классе. Передо мной стояли настоящие барышни, одетые в городского покроя платья и с красивыми прическами на головах. Особенно привлекательной стала Маша Макушкина, низкорослая и худенькая в прошлом, она заметно подросла и округлилась. Любуясь девушками, я вдруг вспомнил, как однажды не пустил Машу к себе за парту и невольно рассмеялся. Рассказывающая о своем учебном заведении Нюра удивленно посмотрела на меня и, не окончив фразу, на полуслове умолкла. Поняв, что допустил бестактность, я извинился и поспешил объяснить причину своего смеха. Выслушав, девушки от души посмеялись, а Маша, кокетливо тряхнув кудрями, не преминула меня уколоть: "Ну, а сейчас пустил бы?». "Пожалуй, да», — ответил я и посмотрел на Таню. Мелькнула мысль: а как среагирует она на мое признание — не заревнует ли? Но Таня ничем не проявила своего недовольства и на мой взгляд ответила теплым душевным взглядом. После подгорной к нашей компании присоединилась еще одна бывшая одноклассница — Шура Фетисова, и разговор наш приобрел форму воспоминаний. Хотя и короткая была еще наша жизнь, но наше поколение за свои семнадцать лет уже успело испытать и голод, и холод, и тяжелый физический труд. Вспомнить каждому из нас было чего. Так и не сбежали мы с Таней раньше, а вышли из клуба со всеми вместе и шли до их дома в окружении парней и девушек нашей улицы. Даже поговорить нам с ней без посторонних не удалось, и только у их крылечка я успел шепнуть ей, чтобы следующим вечером в клуб не ходила, а ждала меня у своего дома.
Прошло несколько дней, вечерами Таня поджидала меня у себя на скамеечке или прохаживалась по тропинке, не отходя далеко от дома. Завидев меня, шла навстречу, брала меня под руку и мы с ней подолгу бродили по улице, стараясь не попадаться на глаза случайным прохожим. В селе такие прогулки не были приняты и считались нарушением норм приличий, вот и приходилось нам с ней порой прятаться от посторонних глаз, заскакивать на чьи-либо крылечки или отступать в тень деревьев или амбаров. В клуб в эти дни мы заходили крайне редко и только на несколько минут, чтобы обогреться и вновь уходили на улицу, чтобы остаться наедине. В светлые лунные ночи ходили на бугор, где, тесно прижавшись друг к другу, подолгу любовались огнями далекой станции. О своей московской жизни я рассказал ей с мельчайшими подробностями в первый же вечер, сидя на скамеечке у их дома, в остальные же вечера занимал в основном рассказами из прочитанных книг. Таня читала мало и все мои рассказы выслушивала с большим вниманием, упрашивая, когда рассказ оканчивался, рассказать что-либо еще. Так мы и бродили по улице в компании героев книг Жюля Верна, Конан Дойля или Джека Лондона. В один из темных вечеров ради шутки я решил рассказать ей, со всеми жуткими подробностями, гоголевского "Вия», захотелось посмотреть как же она его воспримет. Я хорошо знал, что многие деревенские девушки верят во всякую чертовщину: в ведьм, колдунов, в нечистую силу и во всякие их пакости. Рассказывая, я умышленно заострял ее внимание на самых жутких моментах и когда дошел до конца, то с сожалением понял какую большую оплошность я допустил. Таня оказалась не из храбрых, рассказ на нее подействовал ошеломляюще, она начала с опаской оглядываться по сторонам, стала вздрагивать при малейшем неожиданном шуме, судорожно сжимая мою руку, и вскоре запросилась домой. Напрасно я доказывал ей, что это всего-навсего выдумка писателя, что подобного никогда не было и не могло быть, она настаивала на своем. Когда мы подошли к их дому, Таня попросила меня постоять у окошка и дождаться, когда она зажжет лампу, только тогда уходить домой. На чем свет стоит мысленно ругал я себя по дороге к дому, поносил нелестными словами, лежа на своей жесткой постели и, ворочаясь с боку на бок, ругал Гоголя за его выдумку. Только перед самым рассветом забылся я чутким и тревожным сном, а поднялся утром с ощущением неудовлетворенности и большой вины за собой. Чтобы как-то заглушить это ощущение, до обеда проработал в хлеву, отбивая и сбрасывая в кучу мерзлые коровьи лепешки. После обеда наносил из колодца воды, нарубил для топки печи хворосту и, не находя чем бы еще заняться, решил сходить на охоту к колхозному саду. Туда всю зиму со всех окрестных полей сбегались зайцы, и опытному охотнику подстрелить там парочку косоглазых не составляло большого труда. Из меня, конечно, охотник был липовый. Однако и я не терял надежды порадовать мать и братишек пушистой заячьей тушкой. С трудом отыскав охотничий припас, все это отец тщательно прятал на чердаке, я зарядил один патрон и вышел в огород, чтобы проверить бой ружья. Выстрел прозвучал довольно слабо и дробь, не долетев до груш, в которые я целил, рассыпалась по снегу в двадцати пяти-тридцати метрах от меня. Сделав заключение, что порох отсыревший, я решил засыпать его по полторы мерки в патрон, не увеличивая нормы дроби. Вот с такими зарядами я и отправился в поле на своих самодельных лыжах. Шел не торопясь, тщательно присматриваясь к каждому снежному бугорку, за которым мог прятаться длинноухий. На подходе к саду спугнул большую стаю куропаток, прицелился, щелкнул курком, но выстрела не услышал, ружье дало осечку. "Очевидно, не дожал пистон», - подумал я, и поменял патрон. Около сада была масса заячьих следов и разобраться в них просто было невозможно. Все они были настолько переплетены, что выделить какой-то отдельный след из общей массы мог только опытнейший охотник.
Двигаясь вдоль канавы, которой был окопан сад, я заметил свежий, одинокий след, зайчишка, по-видимому, задержался в саду и убегал из него после восхода солнца, уже не делая замысловатых петель. Оттянув пуговку затвора и положив палец на спусковой крючок, я медленно пошел по следу, постепенно отдаляясь от сада. След уводил меня в поле. Пройдя метров сто пятьдесят, впереди себя я увидел желтое пятно на одном из снеговых гребней. Оно четко выделялось на белом фоне и не вызывало сомнения — это заячья лежка. Выкапывая канавку, он вместе со снегом выбросил и песок, чем себя и демаскировал. Пригнувшись и держа ружье на изготовке, я еще медленней двинулся к этому пятну, ни на секунду не теряя его из виду. Метрах в тридцати от него я остановился и, заложив два пальца в рот, пронзительно свистнул. Рядом с пятном из-за снежного гребня на секунду показались кончики ушей, и тут же крупный русак выметнулся из лежки на гребень. Поймав зайца на мушку, я нажал на спусковой крючок и, не услышав выстрела, с досадой опустил ружье. Оно вновь дало осечку. Подстегнутый щелчком курка заяц задал такого стрекача, что о повторном выстреле не могло быть и речи. Не меняя патрона, я решил добиться-таки выстрела и, прицелившись в землемерный столбик, спустил курок и опять осечка, ружье, как заколдованное, отказывалось стрелять. Опустившись на правое колено и поставив локоть левой руки на левое, я вновь взял на мушку столбик и в третий раз нажал на спусковой крючок. Выстрел грохнул такой силы, что у меня зазвенело и закололо в ушах. Отдача была настолько сильной, что я едва не опрокинулся навзничь. Опустив ружье, чтобы удалить стрелянную гильзу, я с удивлением увидел, что оно стало наполовину короче, превратившись в бандитский обрез. Ствола по верхнее ложевое кольцо как и не бывало. Оторванный от ствола ремень вместе с петелькой оказался заброшенным через правое плечо мне за спину и, по мере опускания приклада вниз, терся об воротник пальто. Обернувшись назад, я увидел метрах в пятя от себя отверстие в снегу и, еще не сознавая какой опасности избежал, снял с ноги лыжу и по ходу отверстия стал прокапывать в снегу канавку. Ствол я обнаружил метрах в четырех от начала отверстия, вошедшим концом с мушкой в песчаный холмик, и понял, что только что был на волосок от смерти. Пролети этот кусок ствола чуть-чуть левее, и лежать бы мне в поле, недалеко от землемерного столбика, с раскроенным черепом. Чтобы создать видимость целостности ружья и избежать расспросов жителей нашей улицы, я приставил конец ствола к месту отрыва и примотал его ремнем, ружье стало похоже на кавалерийский карабин.
Шагая по своему следу в обратном направлении, я лихорадочно соображал, что же сказать отцу в свое оправдание. Выбросить патроны я не мог, они у него были на строгом учете, и разрядить их, чтобы уменьшить дозу пороха, мне было тоже нечем. Так и шел я, терзаемый думами, то убыстряя, то замедляя шаг. Недалеко от села на фоне белого поля я увидел темную фигуру человека, который шел мне навстречу, по колено утопая в снегу. Шел он медленно, опираясь на палку и время от времени останавливаясь, внимательно осматривал поле вокруг себя. Меня этот человек еще видеть не мог, я находился за небольшим увалом и для него был пока невидим, мне же его было хорошо видно. Из поведения человека можно было безошибочно сделать вывод, что он чем-то встревожен и что-то стремится обнаружить в поле. Распознать, кто же это идет мне навстречу, в сумраках наступающего вечера было невозможно, но в его фигуре угадывалось что-то чрезвычайно знакомое. Я прибавил шагу и когда между нами осталось всего метров сорок, с удивлением узнал отца. Он шел, не спуская с меня глаз, с трудом вытаскивая из снега ноги. Когда мы сошлись, отец внимательно посмотрел на ружье, покачал головой и, не говоря ни слова, расстегнул и снял с меня патронташ. Молча мы дошли до дома и так же молча вошли в сени. "Матери ни слова, — предупредил он меня, пряча ружье в ящик с плотницким инструментом, — не надо ее волновать, скажем как-нибудь потом, ну, а патроны я все же проверю, сколько ты в них засыпал?». "Да что там проверять, — не глядя на отца, повинился я, — по полторы мерки в них засыпано, с одной-то меркой дробь до груш не долетела, вот я и засыпал по полторы, порох-то отсыревший». "Ну ладно, — подвел отец черту под наш с ним разговор, — отсыревший он или не отсыревший, а ружье-то, как видишь, основательно искалечил». О подробностях этого злополучного выстрела я решил умолчать, ни отцу, ни матери рассказывать не стал, для них эта история так и осталась наполовину неизвестной, и только Михаилу в первую же нашу с ним встречу все выложил начистоту. Но я был уверен, что наш с ним разговор так и останется между нами. Все оставшиеся до отъезда дни пошли в одних и тех же занятиях: с утра и до вечера помогал матери управляться по дому, а вечерами в компании друзей отправлялся в клуб смотреть кино или на пару с Таней бродил по заснеженной улице. Пятого февраля, распрощавшись со всеми, рано утром с полупустым чемоданом в руке зашагал я к станции, чтобы попытаться уехать первым утренним поездом. В запасе у меня оставалось всего два дня.
Не успел я еще дойти до своей комнаты, как был окружен девчонками нашей группы. Они подхватили меня под руки, с шутками и смехом потащили по лестнице на второй этаж. Видя их веселые лица и заговорщический взгляд, я понял, что они хотят преподнести мне какой-то неожиданный сюрприз. Проследовав по коридору второго этажа, вся сопровождавшая меня кавалькада остановилась у доски приказов и самая бойкая из девушек, Маруся Громова, ткнув пальцем в один из них, начальствующим тоном приказала: "Читай!». Назначить с седьмого февраля 1938 года старостой учетно-плановой группы "А» студента... Я остановился и посмотрел па девушек, дальше читать не было необходимости, приказ заканчивался моей фамилией. "Этого мне еще не хватало», — подумал я, и вышел из их окружения.
— Ну ты чего, не рад, что ли?! — накинулась на меня Маруся. — А мы то думали...
— Да чему тут радоваться, — перебил я ее, — отвечай теперь за вас, очень мне все это нужно.
— Ничего, выдержишь, — хохотнула она, — шея-то вон какая толстая, сдюжишь!
Так я неожиданно стал старостой группы и выполнял эти обязанности до окончания техникума, т.е. два с половиной учебных года. Забегая вперед, я должен сказать, что группу мне удалось сколотить в единый крепкий кулак по успеваемости. За второе полугодие и по результатам экзаменов за 1-й курс мы заняли первое место. Меня как старосту дирекция и профком премировали путевкой в Ковровский дом отдыха, где я и отдыхал первый месяц летних каникул, дыша чистым лесным воздухом и купаясь в старице реки Клязьмы. С началом второго учебного полугодия в программу обучения ввели еще два специальных предмета: товароведение промышленных и товароведение продовольственных товаров. Для этих предметов была специально оборудована отдельная аудитория, и занятия проводились исключительно с наглядными пособиями. Шкафы были заполнены бутафориями разных сортов колбас, окороками, разных сортов рыбы, изделий из молока и многое, многое другое. Все это было сделано из картона и настолько искусно раскрашено, что отличить по внешнему виду эти бутафории от настоящих продуктов было просто невозможно. Только закрытые в отдельном шкафу винно-водочные изделия были натуральные, они красовались своим разноцветными этикетками и разными цветами жидкости. Промышленные товары занимали также отдельный шкаф, но были в ограниченном количестве и ассортименте. Ткани, трикотаж и кожи, а также меха были представлены отдельными квадратиками, лоскутками размером 10x10 см и скрепленными по типу тетради. На каждом таком лоскутке, на его изнаночной стороне значилось название изделия и стоял номер государственного стандарта. Все это нам предстояло изучить, хорошо запомнить для нашей будущей работы. Нагрузка на наши бедные мозги стала еще больше, а свободного времени стало значительно меньше, поэтому чтение художественной литературы пришлось сократить до минимума и отказаться от поездок в кинотеатры. Только в воскресный день мы могли позволить себе эту роскошь. Времени катастрофически стало не хватать, и все же для занятий спортом мы с Иваном ухитрялись выкроить минут пятнадцать-двадцать, чтобы забежать в спортзал. К Михаилу я стал ездить гораздо реже и на более короткое время. Если в первое полугодие, приезжая к нему в субботу вечером, я весь воскресный день проводил у него, то теперь ограничивался двумя-тремя часами и спешил вернуться назад. Воскресенье теперь стало таким же заполненным, как и все остальные дни недели. Выполняя обязанности старосты группы, я периодически наведывался в комнаты девушек, проверяя, чем они занимаются. Если кому-то что-то не поддавалось и девушка обращалась ко мне за помощью, я организовывал что-то вроде консилиума из проживающих в комнате студенток. Если же и общими усилиями задачу не удавалось решить, тащил в ту комнату Сережку Мострюкова. Так, даже не сознавая сам, я начал прививать своим одноклассникам коллективное изучение тех предметов, которые многим из них трудно давались. Но в этом моем начинании, на первых порах, были и неприятные моменты: многие девчонки, увлекшись какой-либо интересной книгой, откладывали выполнение домашних заданий на потом и оказывались перед угрозой получить двойку. У них я с шутками и смехом отнимал книги и грозил уже серьезно попросить того или иного преподавателя сделать им опрос по пройденному материалу. Угроза действовала безотказно: книга ложилась на полку в тумбочке, а в руках у провинившейся появлялся учебник. Конечно, такая постановка вопроса не вызывала у них радости, и нередко мне приходилось выслушивать от них слова упрека. Но цель оказывалась достигнутой и я, отшучиваясь, уходил к себе. Постепенно эти проверки вошли в систему, и когда я по каким-либо причинам задерживался, девушки сами приходили к нам в комнату, требуя моего к ним прихода. Когда же на доске показателей за первый месяц второго полугодия группа с "автомобиля» перешла на "самолет», все поняли, что это результат коллективного труда и моих повседневных проверок. Вечером, в первой же комнате, в которую я вошел, девушки встретили меня настоящей овацией - этим они и выразили свою признательность за мои скромные заслуги. Авторитет мой значительно вырос, и недовольства со стороны однокурсников впоследствии уже не наблюдалось. Даже самые заядлые романтики Маша Громова и Лена Терехова изменили свое отношение к моим требованиям и без раздражения стали отвечать на мои вопросы по тому или иному предмету. К концу учебного года ни одного троечника в группе не осталось, на доске показателей мы заняли высшую ступень - "ракету». По этому случаю, по инициативе Сани Рыбакова, он был старше всех нас на целый год, не привлекая к этому мероприятию девушек, а только ребят и строго конспиративно, устроили маленькую гулянку. Сложились по пять рублей, купили четыре бутылки мадеры, закуски и на берегу Яузы отметили свой успех. Это была наша первая коллективная гулянка. Разгоряченные вином, мы до поздней ночи делились друг с другом воспоминаниями, отбиваясь от наседающих на нас комаров. В техникум вернулись далеко за полночь, чрезвычайно довольные проведенным вечером. Через неделю всем нам предстояла сдача годичных экзаменов, о чем никто из нас не забывал ни на минуту. На обратном пути мы обсуждали вопрос, как удобней организовать повторение трудных предметов, чтобы не сидеть по ночам по одиночке. Решено было такие предметы распределить между всеми нами по темам и, чтобы каждый прочитал лекцию всей группе по своей теме.
Расписать задания было поручено мне и я с понедельника, не откладывая, вплотную занялся этим вопросом. Зная способности каждого, трудный материал назначал сильному в этом предмете студенту, а легкий более слабому. Меня радовала возникшая между нами дружба, и я с охотой выполнял данное мне поручение. Через два дня, когда работа больше чем наполовину была закончена, меня неожиданно свалила малярия. Наше благое намерение повисло в воздухе, ему не суждено было осуществиться. Больше полмесяца провалялся я в медицинском изоляторе, глотая хину и акрихин, здорово исхудал и от лекарств пожелтел, как перезревший лимон. Ежедневно меня навещали друзья, рассказывали, кто из группы и какую оценку получил, уверяли, что готовятся к контрольным работам всей группой и что мне экзамены, по утверждению классного руководителя, перенесены на осень. "Ну что ж, — мысленно согласился я после их ухода, — на осень, так на осень, буду готовиться дома, времени у меня будет вполне предостаточно. Конечно, лучше бы сдать со своей группой, думал я, но что поделать, проклятая малярия все испортила. Теперь в дни каникул вместо отдыха придется повторять все пройденное за год, чтобы не срезаться на каком-либо предмете». Неожиданно в конце месяца ко мне в изолятор зашел председатель профсоюзного комитета техникума, студент третьего курса, и без долгих разговоров вручил мне путевку в Ковровский дом отдыха. Оказалось, что по результатам экзаменов моя группа вышла на первое место по курсу и за эти успехи, по решению профкома и дирекции, меня как старосту премировали этой путевкой. Немалую роль, конечно, для этого решения сыграла и прихватившая меня малярия, это я прекрасно понимал и был бесконечно благодарен дирекции и профкому за их заботу обо мне. Выбить путевку для студента первокурсника, да еще и бесплатную, было не так-то просто. Срок действия путевки начинался пятого июля и заканчивался 29-м числом. Двадцать четыре дня мне предстояло отдыхать и поправлять здоровье на хорошем питании и в идеальных природных условиях. Пришедшие прощаться со мной перед отъездом на каникулы друзья искренне порадовались, узнав о путевке. Все они были веселы, беспричинно смеялись и подтрунивали друг над другом. Да и как им было не веселиться: экзамены позади, первый курс окончен, все они стали студентами второго курса. Вот только мне было не совсем весело: мысль о том, что экзамены у меня еще впереди, не покидала меня ни на секунду — я один из всего техникума оказался на перепутье. Первого июля общежитие опустело и в здании стало непривычно тихо, только из раскрытой двери бухгалтерии доносились непрерывные щелчки костяшек на счетах, да частый скрежет арифмометра — там работа не прекращалась. Второго июля покинул и я свой каземат, болезнь отступила, принеся мне кучу неприятностей. Делать мне в техникуме уже было нечего, кроме как получить в кассе стипендию. Расписавшись в ведомости и положив в карман причитающиеся мне двадцать три рубля, я попрощался с работниками бухгалтерии и, прихватив в опустевшей комнате чемодан, отправился на платформу, чтобы первой же электричкой уехать в Москву.
Почти месячный отдых в прекрасном сосновом лесу, отменное питание и непринужденная обстановка восстановили мои подорванные болезнью силы. К концу путевки я вновь мог заниматься на перекладине и брусьях, а двухпудовую гирю легко выжимал по нескольку раз. Ослабевшие за период болезни мышцы вновь стали твердыми и бугристыми, все тело приобрело былую спортивную форму. Пробыв в Москве два дня, пока Михаил оформлял свой отпуск, мы вместе с ним выехали в деревню и прибыли туда к концу сенокоса. В селе оставались только ребятишки, старики да старухи, а все трудоспособное население круглосуточно находилось на лугах. Корпеть над учебниками мне уже не хотелось. Чтобы находиться вместе с друзьями и добавить к заработку отца десятка полтора трудодней, я попросил бригадира включить меня в состав его бригады и определить на какую-либо работу. Знавший меня с детства и не удивившийся такой просьбе, он критически посмотрел на меня и, минуту поразмыслив, заявил:
— Пойдешь в звено Клинова Андрея на конные грабли. Запрягать-то еще не разучился?
— Да вроде нет, — ответил я и пожал плечами.
— Ну, вот и ладно, завтра с утра и приступай. Андрею скажешь, чтобы Наталью направил к копнильщикам, там Котька заворачивает, вот для них и будешь готовить валки. Ну, а как управляться с граблями не забыл? А то придется мне учить тебя этой премудрости еще раз. — Он засмеялся и потрепал своей заскорузлой пятерней мои волосы и, припадая на правую ногу, неторопливо зашагал к своему дому.
Так я завладел конными граблями и несколько дней сгребал подсохшие рядки скошенной травы в тугие валки и помогал женщинам складывать их в копны. Работа спорилась и женщины, несмотря на жаркую погоду и усталость, не прочь были и пошутить. Они набрасывались на меня гурьбой, валили в копну и, хохоча, забрасывали сеном. Особенным коварством в таких шутках отличалась наша соседка, жена звеньевого Наталья Клинова. Она подкрадывалась ко мне сзади, обхватывала поперек и, не давая мне возможности освободиться из ее цепких объятий, звала на помощь других. Первой, как правило, прибегала здоровенная бабища Котька, за ней еще две — три молодухи и мы, сплетенные клубком, хохоча падали в душистое сено. Однажды, пообедав, я отошел от женщин, разделся и, решив выкупаться, ласточкой прыгнул в воду. Берег реки в том месте, где мы устроились на обед, во многих местах был покрыт выступающими из глиняного откоса ржавыми глыбами железной руды и был колючий, как еж. Вдоволь наплававшись, я выбрался на берег, но на том месте, где раздевался, одежды не обнаружил. Уверенный, что это проделка Натальи, я подошел к женщинам и попросил их вернуть мне рубашку и брюки. Женщины посмеивались, но одежды не отдавали, их, по-видимому, забавляла моя беспомощность. А спортивные плавки, с которыми я не расставался и на работе, вызвали у них неподдельный интерес. Никто в селе испокон веков не купался в такой атрибутике, да и вообще не имел понятия. Купались совершенно голыми, не стесняясь своей наготы. Да и я еще год назад, сбросив брюки и рубашку, прыгал в воду, сверкая голым задом, и считал это вполне нормальным явлением. Теперь же перед женщинами стоял их односельчанин, выросший у них на глазах, но уже чем-то от них отличающийся. Они рассматривали меня, нисколько не стесняясь, и заговорщически подмигивали друг другу. Я же с каждой минутой чувствовал себя все больше и больше связанным и не знал, что же мне в конечном итоге предпринять. Копна, в тени которой они укрылись, сложена на самом берегу реки и прохлада от воды освежала их разгоряченные работой тела. Я же стоял на солнцепеке, ощущая как жгучие лучи пронизывают меня как бы насквозь, а кожа на груди и животе стягивается, уменьшаясь в размере. Заметив торчащий из копны кончик брючного ремня, я шагнул в промежуток между сидящими рядом Котькой и Натальей, намереваясь за него ухватиться, и в ту же секунду Наталья кошкой прыгнула на меня сбоку. С другого боку, протянув руки, попыталась ухватиться за меня и Котька, но из-за своей грузности вскочить на ноги, как это сделала Наталья, не смогла. Может быть, они и праздновали бы надо мной победу и на сей раз, будь я одетым, но не имея возможности за что-то ухватиться, потерпели полнейшее поражение. Поймав Наталью поперек тела,
я с силой швырнул ее в копну, а насевшую сзади Котьку борцовским приемом бросил через бедро. Скользнув спиной по копне и хватаясь за нее руками, Наталья шмякнулась рядом на задницу и, выпучив глаза, с пучками сена в руках осталась сидеть, не пытаясь даже подняться. Котька же. всплеснув руками, скатилась по береговому откосу, как по ледяной горке, и с визгом бултыхнулась в воду. Остальные женщины, видя, что шутка не получилась, стояли как оглушенные громом и с недоумением смотрели то на меня, то на продолжающую визжать Котьку. Глянув вниз, а до воды было не менее пяти метров, я увидел как вокруг барахтающейся в воде женщины расплывается красное пятно и сразу все понял. Прыгнув в воду, я помог ей выбраться на берег и, выдернув из копны связанную ремнем одежду, ушел к граблям и поспешно стал готовить их к работе. Запрягая коня, я время от времени посматривал в сторону женщин, которые хлопотали над лежащей на животе Котькой, обкладывая ее оголенные ноги и ягодицы листьями конского щавеля. Скользя вниз по береговому откосу, она исцарапала их до крови о выступающие глыбы руды. До конца рабочего дня пролежала она у копны, а вечером я отвез ее домой. За всю дорогу женщина не произнесла ни слова, она по-прежнему лежала на животе и покусывала травинку, только у самого дома, с трудом сойдя с телеги, незлобиво упрекнула:
— Что же ты, идол, так меня швырнул, ведь эдак-то и убить можно.
— Прости, тетя Катя, — повинился я, — не хотел я этого, а видишь как вышло, думал, что в копну упадешь, а ты скатилась с берега, вот и покалечилась.
— Ну не так-то уж и сильно я и покалечилась, — возразила она, — бывало и похуже, а это пустяк, руки-ноги целы, а задница заживет, что ей сделается. Нас с Натальей ты тоже прости, разыгрались дуры и забыли, что ты ведь уже почти жених и можешь за себя постоять — вот и поплатились. Наталья-то ведь тоже сильно ушиблась, только она виду не показывала, а работала-то через силу. Ну да ладно, - подвела она черту под наш разговор, — впредь нам это будет наукой, езжай, парень, а то вон мои сорванцы уже увидели меня и сейчас вцепятся в подол.
С крылечка соседнего дома сбежали двое ребятишек четырех-пяти лет и с криком: "Мама приехала!» — бросились ей навстречу. Развернув подводу и не заезжая домой, я тихим шагом поехал назад, размышляя о превратностях человеческих судеб. Оставшись после смерти мужа одна, с двумя несмышленышами, Котька стойко боролась за свою и их жизни, располагая недюжинной силой, она сама, без чьей бы то ни было помощи, обрабатывала весь свой приусадебный участок земли и работала в колхозе. Никогда она не жаловалась на свою вдовью долю, как это делали многие вдовствующие женщины, а, как ломовая лошадь, везла свой жизненный воз, не сгибаясь и не сетуя на судьбу. На стан я приехал около полуночи, распряг коня, пустил его пастись и, укрывшись от комаров дерюжкой, не раздеваясь, улегся на телеге. Идти к друзьям, которые еще гуляли на берегу реки, мне на сей раз совсем не хотелось. Не давала покоя мысль: имел ли я право вступать с женщинами в эту нелепую схватку, ведь мог же я отступить, не вызывая их на нападение. Ушел бы к другой копне, да и уселся в ее тени, принесла бы Наталья одежду к началу работы, никуда бы она не делась, и все бы обошлось. Нет! Надо было лезть к ним в середину, вот и результат. Долго ворочался я на своей хрустящей постели, мучимый угрызениями совести, и никак не мог заснуть. Только перед самым рассветом, когда из села донеслась до моих ушей петушиная разноголосица, а на востоке зарозовел горизонт неба, сморил меня долгожданный сон, прервав неприятные мысли и сомнения.
После окончания сенокоса, в оставшиеся до отъезда дни, я решил вплотную заняться подготовкой к экзаменам. Из пройденного за учебный год материала я многое хорошо помнил, но кое-какие темы необходимо было повторить. Устроившись в предбаннике на соломенной подстилке, я целыми днями перелистывал привезенные с собой конспекты, мысленно возвращаясь в аудиторию на те самые лекции, какие были в конспектах отражены. С Таней мы теперь проводили два-три вечерних часа у них в палисаднике, и я уходил отдыхать. Ей так же был необходим основательный отдых — она работала в поле и изрядно уставала. Чтобы дать голове немного отдохнуть, я изредка, по утрам, ходил на речку с удочкой рыбачить. Просиживал там часа полтора—два и вновь возвращался в свой предбанник. Дважды с Михаилом ходили за грибами и приносили по кошелке грибов. Но так как на эти походы тратилось довольно много времени, от них мне пришлось отказаться. С другом Рогачом встречались только вечерами, он работал в колхозе и навестить меня днем при всем желании не мог. Колька-Карла и Степан после сенокоса, на котором они проработали с его начала и до копни, теперь отдыхали и нередко появлялись у меня в предбаннике. Заглядывали ко мне и бывшие одноклассницы: Нюра Фоломкина и Маша Макушина. Узнав в первое свое посещение, что мне экзамены перенесли на осень, старались помочь разобраться в той или иной теме. У нас разгорались шумные споры, оканчивающиеся обычно шутками и смехом. В жаркие дни, когда заниматься становилось невмоготу, отрывался на часок от конспектов и с младшими братишками Василием и Иваном отправлялся на речку купаться. Так прошло больше полмесяца, каникулы подошли к концу. В последний перед отъездом день мы с Михаилом решили сходить в Шилово на базар, чтобы купить хороших яблок и увезти с собой в Москву. После завтрака, вооружившись большой кошелкой, мы вышли из дому и, не сделав десяти шагов, вдруг услышали истошный крик: "Пожар!». Не зная что и где горит, мы оба закрутились на месте, окидывая взглядом обе стороны улицы. В конце ее над одним из домов, по нашей стороне, увидели черный шлейф дыма над крышей. Михаил бросился к тому дому, а меня вышедшая на крик мать крепко ухватила за руку и со словами: "Давай выносить вещи», — попыталась вернуть в дом. Убеждая ее, что до горящего дома довольно далеко и что нет необходимости паниковать, я мягко освободил свою руку и побежал вслед за братом. Когда я подбежал к горящему дому, то увидел как из его окна вылетают разные вещи. Михаил выбрасывал все, что можно было выбросить. Я крикнул ему, нужна ли моя помощь, он ответил, что не нужна. Выбрасывать больше нечего, а громоздкие вещи не вынести. Горят сени. Он швырнул еще один кувшин и вслед за ним выскочил сам. Кувшин, ударившись об землю, разлетелся на мелкие черепки, пополнив кучу таких же черепков, что остались от выброшенных ранее собратьев. Стараясь что-то спасти от огня, Михаил не успел даже подумать, что глиняная посуда бьется и швырял ее так же, как и другие вещи. Когда подвезли пожарный насос и с ближайших полей прибежали люди, дом и хлев были полностью охвачены огнем. Отстоять ничего не удалось, все сгорело дотла. Единственное, что смогли сделать, это не допустили распространение огня на соседние дома. Разбирая огородную ограду, я случайно столкнулся взглядом с одиноко стоящей женщиной. Она прижимала к себе двух парнишек и, как бы окаменев, смотрела не моргая на пылающую хату. Это была Котька. Уйдя на работу, она оставила своих сорванцов еще спящими, наказав бабушке-соседке забрать их к себе, когда проснуться. Они-то и подожгли пеньковые кудели в сенях. Михаил нашел их спрятавшихся под кроватью и передал в окно охающей соседке. Так трагически окончилось наше с братом пребывание в родном селе. Очень жаль было Котьку, но помочь ей мы ничем не могли. На следующее утро, купив на станции ведро яблок и заполнив ими чемодан, мы выехали утренним поездом к своему месту жительства. Отчий дом и родное село стали для меня и брата ничем иным, как временным пристанищем.
Распрощавшись с Михаилом на перроне Казанского вокзала, я поспешил на свой Ярославский и, взяв билет до второй зоны, влился в толпу пассажиров, толпящихся у закрытых выходных ворот зала ожидания. В этом году, по указанию какого-то железнодорожного чинуши, пассажиров на электропоезда из вокзалов выпускали на перрон только перед самым отправлением поезда. Да и вообще по всем городам страны, чтобы выйти на перрон, не имея проездного билета, надо было покупать так называемый перронный билет. Давки у ворот, особенно в утренние часы, когда многие спешили на работу, были просто ужасные. Каждый стремился пробраться
ближе к порогам, чтобы, выскочив на перрон при объявлении посадки, занять в нужном вагоне сидячее место. Вагоны, как правило, заполнялись до предела и многим приходилось ехать стоя, заполнив проход и тамбур. Мне предстояло проехать всего шестнадцать километров и необходимости и сидячем месте конечно же не было. Тем более, ближайшая электричка шла не со всеми остановками, а делала первую на станции Лосиноостровская. Постояв минут пять в этой гудящей толпе и вспомнив что еще ничего не ел, я выбрался из нее на свободную часть зала и, проверив в кармане наличие мелочи, направился к буфету, чтобы купить парочку бутербродов и позавтракать ими в вагоне. Для нас, студентов, бутерброды с разной начинкой, начиная с соленой рыбы и кончая паюсной икрой, были самой доступной по нашим деньгам роскошью. Цена на них была буквально копеечная, и были они всегда свежими. Приезжая в Москву по каким-либо надобностям, мы в первую очередь забегали в вокзальный буфет, съедали по бутерброду, выпивали по бутылке ситро или пива и только тогда отправлялись по делам. Это стало у нас как бы традицией: лакомиться при посещении Москвы изысканным, по нашим понятиям, блюдом. На сей раз я решил взять парочку самых дорогих бутербродов с паюсной икрой и бутылку жигулевского пива, денег у меня на все это вполне хватало и я мог позволить себе эту роскошь. Прощаясь на вокзале, Михаил с пожеланием мне успешной сдачи экзаменов вручил пять рублей и теперь я чувствовал себя хотя и не богатым, но в какой-то мере уверенным. Пристроившись в хвост небольшой очереди, я стал рассматривать выложенные рядком бутерброды, мысленно пожирая их один за другим. Аппетит мой настолько разыгрался, что я, как застоялый конь, стал переступать с ноги на ногу, нетерпеливо пересыпая мелочь в кармане брюк. Когда впереди меня остаюсь всего два человека и я, вынув горсть монет, начал отсчитывать необходимую сумму, из репродуктора, прикрепленного к колонне, находящейся рядом с буфетом, раздался оглушительный голос, объявивший посадку на мой поезд. Ворота с треском распахнулись, и плотный поток пассажиров выплеснулся на широкую платформу, мгновенно заполнив ее всю. Чертыхнувшись с досады, я опустил деньги в карман и метнулся вслед разлившейся по платформе толпе. Теперь уже было не до бутербродов, через минуту ворота закроются и поезд отойдет. Вагоны заполнились буквально мгновенно, я втиснулся в тамбур последнего вагона и прижался к стене, так было удобней стоять. Двери с шипением закрылись, и поезд плавно двинулся вдоль платформы, толчками набирая скорость. Под полом вагона зло загудели электродвигатели и редуктора, а колеса стали часто выбивать привычное тата, та-та, та-та. Через пятнадцать минут, после двух остановок, поезд притормозит у высокой деревянной платформы моей станции, и путь мой от порога родного дома до временного места жительства будет окончен.
В здании техникума было довольно-таки шумно: вернувшиеся после каникул студенты и только что сдавшие вступительные экзамены абитуриенты спешили получить у кастелянши постельное белье, бежали на первый этаж в библиотеку за учебниками или в буфет, чтобы перекусить или выпить стакан ситро. Столовая начнет работать только с началом занятий, то есть с первого сентября, а пока каждому из нас предстоит питаться за свой счет, сообразуясь со своими средствами. Первого, кого я встретил из своей группы, был Федя Лебедев, он торопливо шел по коридору с постельным бельем под мышкой и с аппетитом уплетал французскую булочку. Увидев меня, он остановился и, отправив в рот остатки булочки, немного запинаясь, спросил:
— Когда приехал?
— Да только что,- ответил я и почувствовал как засовало под ложечкой и во рту появилась голодная слюна;
— Ну, тогда иди получай белье, народу у старухи немного, да зальемся в закусочную, а то жрать охота, аж тошнит.
— Ну, думаю, тошнить-то тебя уже перестало, — засмеялся я, — булочку-то умял.
— А-а! - возразил он, — эти только на один зуб, а у меня их тридцать два. Сейчас бы борща деревенского миску, да кусок мяса. Ну ладно, иди, а то соберется большая очередь и будешь там торчать полчаса.
Он зашагал к парадной лестнице, а я направился к бельевой кладовке, лавируя между снующими по коридору студентами и студентками. Проходя около учительской, я невольно замедлил шаг и остановился, прислушиваясь к голосам, доносящимся до меня из-за двери. В учительской, по-видимому, было три или четыре человека, и они о чем-то горячо спорили. Из всех голосов четко выделялись два голоса: гортанный нашего классного руководителя и бархатный бас заведующего учебной частью. Зайти к заведующему учебной части мне было крайне необходимо: надо было узнать кто и когда будет принимать у меня переводные экзамены и какой предмет будет первым. Потоптавшись у двери, я несмело приоткрыл ее и, заглянув внутрь, так же несмело поймав взгляд завуча, попросил разрешения войти.
— Да, да, заходи, Коля, — нисколько не удивившись моему появлению, ответил он. — Ты как нельзя кстати зашел, мы только что решали твой вопрос: сдавать тебе экзамены или нет. Все же ты почти месяц проболел и, безусловно, отстал по всем предметам.
У меня екнуло сердце и я почувствовал, что начинаю бледнеть: неужели отчислят?! Неужели из всех сидящих за столом пяти педагогов не окажется ни одного, кто сказал бы хоть слово в мою защиту. Я беспомощно забегал взглядом по их лицам и в каждом встречался со спокойными и внимательными глазами.
Знаю, что в каникулы, — продолжал он, — ты не тратил время зря и нагонял упущенное. Я уверен, что твои знания нисколько не меньше всех остальных студентов, прошедших полный курс обучения. Но я знаю из собственного опыта и то, как трудно самостоятельно изучать те или иные предметы, и сколько сил на это приходится расходовать. Вот мы и решили отступить от наших правил, не мучить тебя, а вывести тебе зачетные оценки по текущей успеваемости, и без экзаменов зачислить на второй курс. Огромная гора свалилась с моих плеч с этими его словами, я тихо произнес:
— Спасибо, — и еще раз обвел глазами сидящих за столом.
"Спасибо тебе Эммануил Александрович, - мысленно поблагодарил я преподавателя физики и математики, - спасибо тебе, Вера Петровна, и тебе, Василий Иванович, что не усомнились в моих способностях. Ну, а уж в будущем я докажу, что не зря ем казенный хлеб». Повернувшись, я вышел из учительской, тихо прикрыв за собой дверь. Радость просто распирала меня, захотелось немедленно поделиться ею с друзьями и, забыв про постельное белье, я метнулся по коридору второго этажа к парадной лестнице и, вбежав на третий этаж, с порога своей комнаты объявил:
— Ребята, экзамены мне отменили!
— Ур-ра!!— сделав комичное лицо, ответил мне Федя, — ты, наверное, с радости совсем одурел! Какие ребята? До начала занятий еще два дня, они появятся только завтра или сегодня к вечеру, ребят-то, нас с тобой, пока только двое. Да ты и белье не получил? Ну и ну!.. На самом деле свихнулся. Иди, получай, матрац я тебе принес, за ним тебе идти не придется.
Я взглянул на свою койку и увидел на ней полосатый матрац и подушку без верхней наволочки. Койка Феди была аккуратно заправлена, а тумбочка красовалась шикарной накидкой. Видя, что попал впросак, я, не говоря ни слова, развернулся и вышел из комнаты. Через полчаса мы с другом, в нашей излюбленной забегаловке, устроили себе по-настоящему шикарный обед: взяли по порции борща с мясом, наших неизменных котлет с гречневой кашей, взяли по кружке пива и по сто граммов водки. Эту роскошь я вполне мог себе позволить: страхи перед неизвестностью исчезли, и я почувствовал себя легко и свободно. После сытного обеда, слегка навеселе мы с Федей долго бродили по берегу реки Яузы и рассказывали друг другу как провели каникулы. Выслушав мою историю с бабами на сенокосе, он долго и заразительно смеялся, а после рассказа о пожаре сразу посуровел и предложил вернуться в комнату. Нарисованная мной картина и портрет убитой горем женщины с двумя детишками, держащимися за подол ее юбки,
по-видимому, слишком сильно на него подействовали и вызвали жгучую жалость. Молча мы покинули берег реки, молча прошагали по дачному сосновому бору и, выйдя на свою улицу, не сговариваясь, пошли до станционной платформы и, зайдя в продовольственный магазин, купили на ужин брусок сливочного маргарина и батон горчичного хлеба. Это был наш излюбленный рацион в периоды самостоятельного питания. На более шикарное средств у нас, как обычно, не имелось. В комнате мы увидели еще две заправленные койки с чемоданчиками под ними. Это были койки Коли Борисенко и Сережи Митрофанова. На койке Борисенко лежала неизменная его спутница домбра и нотный журнал, самих же парней дома не было. Положив покупки на стол, мы уселись на свои койки и стали ждать их возвращения. Ужинать вдвоем мы уже не имели права. Это было бы нарушением нашего закона братства. Парни появились минут через двадцать со свертками в руках и с веселыми улыбками на лицах.
— Ну, явились, черти! — своеобразно поприветствовал нас Борисенко,
— Где это вас носило? Мы тут с Серегой обошли все закоулки и нигде вас не смогли обнаружить. Наверное, у речки шлялись — верно?
— Верно, — подтвердил Федя и добавил, — мы же не думали, что найдутся такие же сумасшедшие, как мы, и явятся сюда на два дня раньше начала занятий. Ан, оказалось, что нашлись! Ну, что ж, давайте, наверное, будем ужинать, а то начнем расписывать кто и как провел каникулы и забудем про все на свете.
Он разрезал батон на четыре части, развернул маргарин, подвинул его на середину стола и, шутливо кланяясь, добавил:
—Прошу, господа, к столу, шампанского на сей раз не будет, уж извините, не хочется спускаться в винный погреб.
— Ну что ж, ужинать, так ужинать, — не приняв шутку, согласился Борисенко, — давайте, наверное, начнем с пирожков, мне кажется, они еще не остыли.
— Он развернул свой пакет и на столе появилась куча пузатых поджаристых пирожков.
— Думаю, претензий предъявлять не будете — пирожки с печенкой. Он первым взял один из них и с хрустом откусил чуть ли не половину.
Мы охотно последовали его примеру и, взяв по пирожку, добросовестно принялись с ними расправляться. Когда с пирожками было покончено, съели еще по куску батона с маргарином и все это запили ситром, две бутылки которого поставил на стол Сережка Митрофанов. Так окончился наш скромный ужин и первый день пребывания в альма-матер уже на правах студентов второго курса. На следующий день подъехали все остальные жильцы нашей комнаты, и она вновь наполнилась шутками и смехом. Даже
Сережка Мойстрюков приехал на сутки раньше, хотя такой необходимости у пего и не было. Жил он всего на одну остановку от нашей станции и мог бы еще повременить. Но и его желание встретиться с друзьями досрочно утянуло из дома. Второй курс начался с введением в программу новых предметов: планирования и военной подготовки. Теперь два дня в неделю по два часа стал заниматься с нами военными делом отставной капитан, а новый преподаватель Асланов Василий Иванович — планированием советской торговли. Он же стал и нашим классным руководителем. В программу военной подготовки входило изучение устройства винтовки, ручного пулемета, приемов стрельбы из них, гранат двух видов, лимонки и бутылочной, а также применение их в бою, изучение боевых отравляющих веществ и их химического состава. Началась интенсивная подготовка к сдаче на значки ПВХО (противохимическая оборона), ГСО (готов к санитарной обороне), ворошиловский стрелок и высшего значка ГТО (готов к труду и обороне). Все это отнимало уйму времени и день стал казаться наполовину
короче.
После уроков в вечерние часы мне, как и на первом курсе, вменялась в обязанности громкая читка газет, только теперь уже в группе первокурсников. Для выполнения домашних заданий и занятий в спортзале катастрофически стало не хватать времени. Проверку по подготовке студентов своей группы к урокам следующего дня сократил до минимума. К брату стал ездить чрезвычайно редко, используя воскресные дни на конспектирование субботних лекций. Опасность получить двойку по какому-то предмету и остаться без стипендии или быть отчисленным держала всех нас в железных тисках, не позволяя расслабляться. Все мы, крестьянские дети, чьи родители работали в колхозах за палочку и не были в состоянии нам помочь, дорожили каждой копейкой, что давало нам государство дополнительно к бесплатному питанию и общежитию. Несмотря на предельную нагрузку, мы с другом в воскресные дни стали упорно учиться танцам, чтобы не выглядеть белыми воронами среди себе подобных. Учили нас девушки из наших же групп, так как других девушек мы еще чуждались. Курсовое положение держало нас в рамках своего курса, не позволяя вторгаться в старшие и младшие группы, да и возрастной барьер в этом отношении играл немаловажную роль. Девушки-третьекурсницы считали себя вполне взрослыми и готовились к самостоятельной семейной жизни, мы для них были просто сосунки. Ну а первокурсниц уже мы считали недорослями и не уделяли им должного внимания. Кроме того, за год совместной учебы и жизни под одной крышей у нас сложилось понятие семейного круга и круговой поруки: если на кого-то из группы нападали физически или словесно, то вся группу бросалась на защиту. На танцах, как правило, пары формировались, в основном, из одной группы, а тот, кто решался пригласить партнершу или партнера из другой, считался изменником и предателем. Это, конечно, была условность, но все мы старались ее не нарушать. Меня учила Маша Иванова, девушка среднего роста с очень красивыми, вьющимися от природы волосами и стройной фигурой балерины. Она была местный житель, выросла в зажиточной семье и была баловнем у родителей, будучи единственным ребенком. Попала Маша в наш техникум исключительно из-за боязни ее матери "потерять» дочь, отпустив ее в другое, более удаленное учебное заведение. Отец Маши был заведующим большого московского гаража легковых автомобилей, а мать какой-то партийный работник. Их двухэтажная дача находилась в полукилометре от техникума и почти круглый год пустовала. Маша жила вместе с нами в общежитии и наведывалась на дачу только в воскресные дни. Присматривала за дачей и жила в ней их родственница, пожилая, одинокая и очень добрая женщина. С ней мы познакомились, когда по настоянию Маши начали устраивать на даче всей группой небольшие праздничные вечеринки, тайно от всего окружающего мира. По поводу спиртного в техникуме было чрезвычайно строго, замеченного в пристрастии к нему студента безжалостно отчисляли с любого курса, и если бы дирекции стало известно о наших гулянках, неприятностей у нас было бы по горло. Вечеринки же эти начались у нас совершенно неожиданно: как-то в субботу вечером, когда в техникуме, кроме коменданта, никого из дирекции не было, мы после получения стипендии, решили только своей комнатой, тайно от всех остальных, отметить день рождения самого старшего из нас, Коли Борисенко. Парень он был уже взрослый и выделялся среди нас постоянной серьезностью, ему исполнилось двадцать четыре года, пять лет из них он пролежал в костном институте, в Ленинграде, и после удаления одного позвонка, будучи инвалидом, был принят в техникум без экзаменов. Корпус тела у него был короткий, а спина плоская, ходил он как-то боком и носил корсет, хорошо играл на домбре и имел первый разряд по шахматам. Шестнадцатилетним пареньком он упал на острый камень спиной и повредил себе позвоночник. Травма перешла в туберкулез кости, в результате удаление позвонка и инвалидность. Все мы его уважали и жалели. Купив в складчину на пятерых бутылку старки и бутылку портвейна, а на закуску десяток пирожков, мы закрылись на замок и тихо распили эти бутылки, пожелав ему здоровья и счастливого будущего. Когда застолица окончилась и мы открыли дверь, к нам в комнату впорхнула Маша, плюхнулась ко мне на койку и, поведя носом, наклонилась ко мне и тихо спросила: — Выпили, а почему без нас?
Ответить мне ей было нечего и, напустив на себя фальшивую серьезность, я так же тихо произнес:
— Ну, выпили. Выпейте и вы, кто вам мешает?
Она внимательно посмотрела мне в глаза, поднялась с койки, окинула всех взглядом и, посерьезнев, так же тихо заключила:
— Нет, ребята, так дело не пойдет, уж если гореть, то гореть всем вместе, пламя будет веселей.
Тряхнув кудрями и улыбнувшись, она выпорхнула в коридор, крикнув от двери:
— Я что-нибудь, хлопцы, придумаю!
Через два дня, подхватив меня под руку, отвела в конец коридора и, опершись грудью на подоконник, сказала в пространство, не поворачивая головы с мою сторону:
— Мама согласна, чтобы мы устраивали вечеринки у нас на даче. Понял?
Маша рассмеялась своим звонким смехом и, крутанувшись на каблучках, как мотылек, упорхнула в свою комнату, многозначительно покрутив указательным пальцем у своего виска. Я стоял огорошенный и не знал, что и подумать: дача-то дача, но где она, и есть ли гарантия, что нас там никто не увидит. И опять же мама согласна, а согласен ли папа или еще кто из их семьи? Да и как они отнесутся к такой ораве в двадцать с лишним человек — ведь это целое стадо. Нет, решил я, не суйся в воду, не зная броду, сначала надо все подробно узнать, а потом уже решать как поступить. Вечером в столовой я уселся с Машей за один столик и поделился с ней своими сомнениями, выдвигая в основном необходимость строжайшей конспирации.
— Ну, что ж, — согласилась она, — вот после ужина все и посмотрим.
Мы шли по тропинке среди вековых сосен и елей вглубь прекрасного
бора, никаких строений вокруг видно не было, только первозданная природа окружала нас и радовала глаз. Значит, думал я, это запретная территория для всех простых смертных. Здесь хозяйничает партийная номенклатура, посторонним суда вход воспрещен. Вокруг царила тишина и покой, даже шум пробегающейся невдалеке электрички долетал сюда, как тихий шелест листвы, его поглощала плотная стена деревьев. Упрятанная от постороннего глаза, дача оказалась идеальным местом для наших тайных вечеринок и отдыха после них. Пышная растительность вокруг, клумбы с цветами разных расцветок вокруг здания радовали глаз и успокаивающе действовали на нервы. Заметив, что я с восхищением смотрю на цветы, Маша взяла меня под руку, подвела к самой большой клумбе, сорвала крупный цветок и, воткнув его мне в петлицу, промолвила:
- Это все тетя Паша, моя добрая няня и наша многолетняя домработница. Она двоюродная сестра моего папы, раньше жила в Боравике, а после смерти мужа приехала к нам и живет здесь уже много лет, похоронив себя в этих четырех стенах. Детей у них не было, вот я для нее и являюсь вроде бы дочерью. Папа с мамой здесь бывают очень редко, они все время заняты на работе и живут в московской квартире — она у нас на Арбате. Ну, а мы с тетей Пашей кукуем здесь, мама меня и в техникум-то заставила поступить лишь для того, чтобы я все время была рядом с ней. Да вот и она. Я повернулся в сторону двери и увидел выходящую из нее среднего роста седую женщину, она приветливо улыбнулась и, обращаясь к Маше, приятным баритоном проговорила:
— Прилетела, стрекоза, а это кто же с тобой?
— А это, — ответила Маша, — наш староста группы и мой хороший товарищ, захотел вот посмотреть как мы здесь с тобой живем.
— Что ж, похвально, если молодого человека интересует жизнь стариков, — проговорила тетя Паша и спустилась с крылечка, держа в руке содовую лейку, по-видимому, перед нашим приходом она намеревалась полить цветы.
Маша вихрем подлетела к женщине, отняла у нее лейку и, чмокнув ее а щеку, смеясь попросила:
— Приготовь-ка ты нам, няня, свой любимый чай, а клумбы мы мигом польем с Колей, она схватила меня за руку и, продолжая смеяться, бесцеремонно потянула за здание, где я увидел колонку с ручным приводом. Клумбы мы полили минут за пятнадцать, я качал, а Маша поливала, потом, расположившись на веранде, пили душистый чай с земляничным вареньем и собственноручно испеченными тетей Пашей шаньгами. В тот вечер я пропустил не только читку газет, но и занятие в спортзале, нарушив режим подготовки. До самого отбоя мы с Машей пробыли на даче, слушая жизненную историю тети Паши, и только перед самым уходом Маша показала мне свою комнату, она находилась на втором этаже и состояла из двух помещений — зала и спальни.
— Вот здесь, — сказала она, — мы и сможем проводить наши тайные вечеринки, не опасаясь быть разоблаченными
Так у нашей группы появилось надежное убежище для увеселительных мероприятий вне стен учебного заведения. Почти два года проходили наши гулянки на даче, и ни один посторонний человек как из дирекции, так и из студенческой среды не догадывался об их существовании. Первую вечеринку мы провели в следующую же субботу, купив в складчину необходимое количество спиртного и закуски. По общему решению группы, с парня на это мероприятие взималось десять рублей, а с девушки пять. Эта норма просуществовала все два года, несмотря на некоторые изменения в величине
стипендии и материальном положении студента. Для обеспечения стола необходимым количеством спиртного и продуктов были назначены двое — Сережка Митрофанов и сама хозяйка дачи Маша Иванова. Я отпускал их с последних уроков, отмечая в журнале, а конспекты для них мы впоследствии составляли всей группой с их непосредственным участием. Сбежав с уроков, они ехали в Москву, закупали все необходимое и к нашему приходу вместе с тетей Пашей готовили стол. Так как с началом учебного года весь второй курс занимался во вторую смену, занятия наши оканчивались в восемь часов вечера, то есть перед самым ужином. Готовясь на вечеринку сразу же после уроков, девушки, как правило, оставались без ужина и приходили на дачу голодными, требуя сразу же садиться за стол. Нас это вполне устраивало и все мы, парни, успевшие съесть свой ужин в столовой, продолжали его теперь на даче, с добавлением спиртного. На первой вечеринке побывали и хозяева дачи — отец и мать Маши. Они с полчаса посидели с нами за столом, выпили по две рюмки вина и, пожелав нам весело повести время, ушли на свою половину. Больше мы их не видели ни разу, даже в большие праздники они не появлялись на даче, оставаясь в Москве. По-видимому, их единственное кратковременное участие в вечеринке было не что иное, как ознакомление со всеми нами и нашим поведением. Когда мы спросили Машу, почему ее родители даже в праздники не появляются на даче, она ответила, что праздники они отмечают по месту работы, а за дачу совсем не тревожатся. Папа сказал мне после нашей первой вечеринки:
— У тебя, дочка, отличные сокурсники и друзья, таким, на мой взгляд, можно доверить не только дачу, а кое-что и большее.
— Видите, какого он о вас мнения, — гордитесь!
— Вечеринки мы могли устраивать только раз в месяц после получения стипендии, на большее у нас просто не было средств. Гуляли, как правило, с девяти часов вечера и до двух-трех часов ночи, а потом валились вповалку в спальне на полу и до утра задавали храпака. Ни один из нас в хмельном состоянии не отходил от дачи и на десяток метров — конспирация была идеальной. Утром, протрезвевшие, освежались под колонкой холодной водой и по двое, по трое окольными путями возвращались в техникум досыпать. Как староста группы я занимал отдельный столик, стоящий впритык к столу преподавателя, это давало мне возможность обращаться к нему после лекции в оставшееся до звонка время с разными вопросами, касающимися или всей группы, или в отдельности какого-то студента. Такие промежутки у некоторых преподавателей длились по пять-десять минут, их они использовали или на опрос, или на беглое повторение пройденного материала. Только один, наш классный руководитель, не придерживался этих правил, а в эти минуты рассказывал забористые анекдоты, называя это чисткой или проветриванием мозгов. Анекдоты у него, в основном, были двусмысленные и мы, забыв всякое планирование, от души хохотали, освобождая головы от набивших оскомину цифр и диаграмм. Как-то в конце первой четверти, в день нашей очередной вечеринки, вяло проведя урок, что не было ему свойственно, и рассказав, как обычно, анекдот, он наклонился всем корпусом ко мне и с какой-то отрешенностью в голосе произнес:
—Эх, Коля, Коля, сейчас бы..., — и щелкнул себя под подбородком. Я взглянул ему в лицо и увидел в его глазах неподдельную тоску и печаль. Что-то с ним произошло серьезное, подумал я, если он в таком состоянии, но чем я могу ему помочь? И тут мне пришла в голову неожиданная мысль: а что если пригласить его на нашу вечеринку — риск огромен, но и отнестись к его настроению безразлично было не в моих правилах. Все его очень уважали за веселость, за товарищеские отношения к нам и за абсолютную честность в оценке наших знаний и способностей. Но как к этому отнесется группа, ведь это будет рассекречивание, если не сказать предательство. А...а! Не выдаст же он нас, если сам окажется с нами за одним столом, — тогда и ему будет крышка. Была не была! Я взял клочок бумаги и написал на ней: Василий Иванович, такая возможность есть но... и поставил многоточие. Бумажку подал ему и стал ждать его реакции. Он пробежал глазами записку, опять наклонился ко мне и тихо спросил: "А где?» Его поведение и интонация голоса сразу дали мне понять: этот человек не выдаст, такому можно доверять. Я не стал объяснять ему где и когда, а только сказал: "Я за вами зайду в фотолабораторию после ужина - ждите». "Хорошо», — согласился он и поднялся из-за стола, в это время раздался звонок, возвещающий об окончании урока. В те годы каких только кружков не было в учебных заведениях, молодежь учили всему, начиная с гражданских специальностей и кончая военными. У нас были кружки: драматический, музыкально-хоровой, спортивный и фотолюбителей — им-то и руководил наш классный руководитель. Его первое участие в наших тайных вечеринках началось с небольшого казуса, приведшего к потере двух бутылок Кахетинского и ликерной водки Бендектина. По тайному сговору нас троих: меня, Маши и Сергея в красные вина для крепости понемногу добавлялось пятидесятиградусной ликерной водки. Вина эти пили в основном девушки и после двух-трех рюмок становились по-настоящему хмельными и веселыми, чистое же сухое виноградное вино на них действовало слабо, а водку они пить не хотели. Поэтому и оставались трезвыми. Мы, как организаторы, долго ломали головы над этой проблемой и решили делать для них своеобразного "ерша» — сладкое и по мозгам бьет.
Приготовлением этого снадобья занимался один Сережка да иногда помогал ему я, если приходил раньше всех. Маша же и тетя Паша занимались исключительно закуской и сервировкой стола. Попасть в Машину комнату можно было только из прихожей, поднявшись по крутой лестнице и через люк в полу, или вернее в потолке первого этажа, другого входа извне сюда не было.
Василий Иванович до пояса поднялся над люком и шутливо произнес:
— Так вот где вы устраиваете свои попойки.
Стоящий спиной к входу Сережка резко повернулся на голос, побледнел, и бутылки, которые он держал в руках, грохнулись на пол. Маша, приготовлявшая закуску, застыла в столбняке, держа в руках селедку и перья зеленого лука. Испуг был настолько велик, что ни один из них не смог произнести ни единого слова. У Сережки дрожал подбородок и мертвенная бледность заливала лицо, Маша, не двигаясь, как затравленный зверек, бегала взглядом то на него, то на меня, в ее глазах читались неподдельный страх и недоумение.
Видя, что допустил большую ошибку, Василий Иванович обнял Сережку за плечи и, стараясь его успокоить, задушевным голосом произнес:
- Что же ты, Сережа, так испугался, успокойся, дорогой мой, ничего страшного не произошло, просто Коля пригласил меня принять участие в вашей вечеринке. У меня сегодня очень трудный день, и я ему за это бесконечно благодарен. Я уверен, что среди своих питомцев найду сочувствие и успокоение, которые потерял сегодня утром. Давай-ка, Сережа, займемся тем, чем ты только что занимался, и прости меня за мою невольную оплошность.
Он нагнулся и поднял с пола почти пустые бутылки и, взглянув на этикетки, многозначительно протянул:
—По-нят-но!
Бледность сошла с лица Сергея, он попытался что-то сказать, но дрожащий подбородок не дал ему этой возможности. Опомнившаяся Маша швырнула селедку и лук на тарелку, метнулась к лестнице, спустилась вниз и вскоре вернулась с ведром и тряпкой в руках. Разлившееся вино собрали, пол помыли и, уже успокоившиеся, продолжили сервировку стола. Теперь в этом мероприятии принимал активное участие и виновник переполоха. Он сыпал анекдотами, подшучивал над Сережей и Машей, называя их трусливыми зайцами и, по-существу, взял на себя всю ответственность за подготовку к гулянке. Вручив Маше пятьдесят рублей, он послал ее в магазин за коньяком и фруктами, а также попросил купить у местных жителей по пучку укропа и петрушки, без них, говорил он, стол не стол.
Когда сервировка стола была закончена и никто из ребят не появился, меня встревожила мысль: не вернулись ли они назад, услышав голос Василия Ивановича. Он разговаривал по привычке громко и его можно было услышать, не входя в помещение. Я быстро спустился вниз и увидел всю группу, толпящуюся у входа в прихожую. Меня окружили плотным кольцом, и град вопросов обрушился на мою голову: почему он здесь появился, как узнал про дачу, кто его привел, и еще целую массу. Я не стал ничего объяснять, а просто сказал: привел его я для участия в нашей вечеринке по его же желанию, остальное объясню потом, а теперь пошли и никакой паники, мы вас уже заждались, да и горячая закуска остывает. По лестнице поднимались неуверенно, с опаской, как перепуганные барашки, жались друг к другу. Наверху здоровались, забыв, что час тому назад расстались с ним в аудитории. Поднимаясь последним и наблюдая всю эту картину, я с уверенностью мог бы сказать: задержись я в комнате еще на несколько минут, и вся группа, гонимая страхом, оказалась бы в общежитии. За стол сели без обычных шуток и подтрунивания друг над другом, в первых рюмках девчонки только помочили губы, а парни выпили по глотку. Вечеринка явно не получалась, все чувствовали себя скованными и недовольными, только я и Василий Иванович выпили свои рюмки до дна. Видя, что гулянка не получается, он встал из-за стола, наполнил до краев свою рюмку и, обращаясь ко всем, сказал:
— Сегодня, ребята, у меня очень тяжелый день, от меня ушла жена. Я едва провел уроки, а, проведя их, не знал куда себя деть. Я бесконечно благодарен вашему старосте за то, что он привел меня сюда. Здесь я почувствовал себя не отвергнутым мужем, а необходимым вам наставником и старшим товарищем. Однако вижу, что мой приход оказался совсем некстати, все вы чувствуете себя связанными по рукам и ногам, а вечеринка уже не вечеринка. Давайте считать, что меня здесь нет или я такой же студент, как и все вы. Давайте выпейте так, как вы пили без моего присутствия — по полной, иначе..., — он на минуту прервал свою речь, окинул вех веселым взглядом и, улыбаясь, продолжил: — иначе всем вам я поставлю двойки и вы лишитесь своих вечеринок — гулять-то будет не на что!
Он поднял свою рюмку и добавил:
— Давайте выпьем за то, чтобы то, что произошло со мной сегодня, ни с одним из вас не произошло в вашей будущей жизни, за вашу молодость и за любовь без измены!
Он выпил свою рюмку одним глотком и сел на свое место. Обстановка сразу разрядилась и вечеринка вошла в привычную колею дружеских взаимоотношений. Через полчаса никто уже не обращал внимания на присутствие преподавателя, а чувствовал себя совершенно свободно.
Девушки танцевали с ним на равных, а мы, поощряя эту инициативу, уступали ему своих партнерш. Так вошел в наш коллектив еще один мужчина, и нас стало восемь среди девятнадцати девушек. До конца учебы он не пропустил ни одной нашей вечеринки, внося каждый раз пятьдесят рублей в общий сбор.
Время шло, дни мчались, как на перекладных, одни уроки сменялись другими, дни складывались в недели, недели в месяцы и незаметно прошло полугодие. Сданы зачеты на значки, отпразднован новый тридцать девятый год, на носу экзамены за полугодие. Чтобы не завалить какой-либо предмет, необходимо проштудировать его от начала и до конца, освежив в памяти пройденное. Девушки вновь настаивают на совместном повторении и опросах, а у меня совсем на это нет времени. Сразу после Нового года нас с Иваном преподаватель физкультуры включил в сборную Москвы на всесоюзные соревнования кооперативных техникумов. Теперь мы с ним ежедневно по два часа занимаемся в спортзале и уходим из него перед самым отбоем. Нагрузка увеличена вдвое, хотя и питание нам определено усиленное, занятия идут под непосредственным руководством преподавателя и по программе, утвержденной спорткомитетом Москвы. Упражнения большой сложности и он гонял нас до седьмого пота, даже в воскресные дни не дает нам поблажки. Готовить уроки и повторять пройденный материал приходится после отбоя, отрывая от сна по два-три часа. Из-за непомерной спортивной нагрузки и из-за бессонных ночей я стал каким-то отрешенным от всего окружающего, прекратил поездки к Михаилу, перестал писать письма Тане, хладнокровно стал смотреть на сокурсников и во всем теле стал ощущать большую усталость. Такое же состояние переживал и Иван. Когда за два дня до начала экзаменов тренировки были временно прекращены, мы с ним с облегчением вздохнули, для нас наступили дни "отдыха». Теперь каждый вечер сразу же после ужина мы собираемся всей группой в одной из свободных аудиторий и штудируем тот предмет, по которому предстоит сдача. На этом настояли девушки. После каждого раздела я делаю беглый опрос и если в чем-то ощущается затруднение, вновь повторяю этот раздел. Как-то раз, закончив повторение очередного предмета, я оглядел своих девушек и ахнул: мама родная, да ведь они все уже настоящие барышни, куда делась их голенастость и угловатость! Вот сидит напротив меня недавно отличавшаяся своей худобой Маша Громова, стреляет лукавым взглядом и поводит округлыми плечами Нина Поставничева - блондинка с удивительно выразительными голубыми глазами и черными бровями. Это же просто мадонны! Только одна, Ира Симонова, мало изменилась в своей фигуре и облике. Низкорослая, угловатая, она осталась почти такой же, какой увидел
я ее в первый день нашей совместной учебы, природа почему-то обделила ее своими щедротами, оставив девушку в прежнем состоянии. А парни! Они хотя и отстали в своем развитии от многих девушек, но стали выглядеть куда солидней, чем полгода тому назад. У некоторых из них на верхней губе уже появились темные полоски усов признак мужской зрелости, да и голоса в какой-то мере погрубели. Осенью мне сравнялось восемнадцать лет, я получил паспорт и теперь считаюсь полноценным членом общества. В начале января месяца мне уже было поручено во время всесоюзной переписи населения проводить разъяснительную работу с жильцами одной из улиц и произвести их перепись. Будучи от природы застенчивым и выросшим в деревенской среде среди разных ограничений и предрассудков, несмотря на совершенно иные условия, с девушками я по-прежнему чувствовал себя неуверенно. Боязнь быть отвергнутым держала меня в рамках сугубо товарищеских отношений. Считая себя некрасивым: толстые губы, широкие брови, невыразительные глаза, я даже в тех случаях, когда та или иная девушка первой проявляла инициативу к сближению, отшучиваясь, давал ей понять, что для роли ухажера не подхожу. Может быть, моя деланная серьезность и постоянная занятость создали мне славу неприступного сухаря, и все же за период второго курса три девушки попытались привлечь мое внимание, вручив мне записки с признанием в любви. И надо же было такому случиться, что первой из них оказалась моя одноклассница, коротышка Иринка Симонова. Она сунула мне в руку свою записку, когда я, разгоряченный на тренировке, вышел из спортзала, намереваясь пройти в умывальную комнату, сама же убежала вверх по лестнице. Не поняв еще что произошло, я развернул записку и прочитал: "Коля, не удивляйся тому, что будет здесь написано. Я давно тебя люблю, но сил в этом признаться у меня просто не хватало, сегодня я на это решилась, думаю, что после этого мне будет легче. Знаю, что я тебе не пара, но поделать с собой ничего не могу - сердцу ведь не прикажешь. Записку сожги, о ней никто не должен знать. Если сможешь, ответь хоть парой слов. Иринка». Я стоял как оглушенный, вертел в руке записку и не знал, как же мне поступить. Обидеть девушку резким отказом я не имел морального права, но и помочь ей тоже ничем не мог. Забыв, что только что собирался ополоснуться в умывальной, направился вверх по лестнице, продолжая механически вертеть записку в руке и обдумывать свое дальнейшее поведение. На выходе с лестницы в коридор четвертого этажа на меня налетели девушки из товароведческой группы, с хохотом загородили мне проход и одна из них, по-видимому самая бойкая, протянула руку к записке, намереваясь ею завладеть. Только тут я опомнился и вспомнил просьбу Иры: "Записку сожги». Отдернув руку, я повернулся к девушкам спиной, порвал записку на мелкие клочки и бросил их в урну на лестничной площадке. Решение пришло однозначное: промолчать, сделав вид, что ничего между нами не произошло, вести себя с ней так же, как и в прошлом - о записке ни слова. Это было тяжелое испытание для нас обоих: находясь с девушкой под одной крышей, вращаясь с ней по несколько часов в сутки: в аудиториях, в спортзале, в столовой, отворачиваться, ловя на себе ее ждущий взгляд и быстро проходить мимо, когда она оказывается перед тобой, неприятная вещь. Порой хотелось остановиться, поговорить с ней по душам, убедить ее, что мы слишком разные люди, что между нами ничего не может быть, но мысль о том, что этот разговор она воспримет как лучик надежды, останавливала меня на полпути. Так мы и дожили до весны: она ждала, а я увиливал от разговора. В конце апреля наш курс направили на производственную практику по разным потребсоюзам и сельпо. Я попал в сельпо станции Балабаново Боровского района, где пробыл всего две недели, в начале третьей был отозван назад для работы в бухгалтерии техникума. В то время шло присоединение к СССР Западной Украины и Западной Белоруссии, часть резервистов была призвана в армию, в их числе оказался и главный бухгалтер техникума. Двум оставшимся бухгалтерам стало трудно работать, поэтому по приказу директора меня и старосту другой учетной группы Нину Карасеву телеграммами вызвали назад. Так всю вторую половину производственной практики я проработал в бухгалтерии техникума, обрабатывая разные накладные и счета. По вечерам продолжал заниматься в спортзале и несколько раз съездил к брату в Москву. В техникуме находился только первый курс и для меня, оканчивающего второй, с ними было довольно скучновато. Вскоре после Иринкиного признания мне вручила записку девушка из товароведческой группы Паня Королева, в ней она писала, что одна из ее подруг ко мне неравнодушна и хочет со мной познакомиться. Ни имени, ни фамилии в записке нe значилось. Эта таинственность меня в какой-то мере заинтриговала, и я решил узнать, что же это за девушка. Вызвав Паню из комнаты в коридор, я попросил ее открыть завесу таинственности, и она ее с охотой открыла. Девушка, о которой шла речь в записке, ее подруга по классу и по комнате Галя Кожемяко. Паня поведала мне, что как-то в разговоре Галя сказала: из всех парней я ей больше всех нравлюсь и что она хотела бы со мной познакомиться, однако никак не может решиться на ответственный шаг. Вот я и написала тебе эту записку, чтобы помочь подруге, сейчас я пошлю ее к тебе, и вы уже сами решите как вам поступить. Она вошла в комнату, прикрыв за собой дверь. Через минуту в коридор вышла среднего роста девушка, скромно одетая, со строгой прической и длинной до пояса косой. Большие выразительные глаза ее, окаймленные густыми ресницами, были опущены вниз, и вся она казалась какой-то скованной, нерешительной, перепуганной.
— Здравствуй, — произнесла она, не отходя от двери, и густо покраснела.
— Здравствуй, Галя, — ответил я и взял ее за руку. — Здесь неудобно разговаривать, давай отойдем к окну, там будет удобней.
— Давай, — согласилась она и отошла от двери.
Мы прошли в конец коридора и остановились у раскрытого окна.
— Послушай, Галя, — начал я, облокотившись на подоконник, — это правда, что написала мне Паня?
— Ой, нет, — запротестовала она, — это Паня все выдумала, да у нас и разговора такого никогда не было...
— Ага, — перебил я ее, — значит все это придумала Паня? Ну что ж, сейчас я приведу ее сюда, и мы выясним какую цепь она преследовала своей запиской.
— Ой! Ой!— всполошилась Галя, — Не надо!
И тут я увидел, как глаза ее наполнились влагой, и крупная слезинка покатилась по щеке.
Она вновь покраснела, отвернулась к окну и еле слышно произнесла:
— Все это правда, только не надо меня мучить, мне очень неудобно и стыдно. Я пойду к себе, если тебя я заинтересую, вечером позови, выйду.
Она оттолкнулась от подоконника, повернулась и неуверенной походкой, понурившись, зашагала к своей комнате. Я смотрел ей вслед и думал: какая же ты, девочка, застенчивая. Я застенчив, но ты уж слишком. Вечером перед отбоем, закончив тренировку в спортзале, я зашел к ней и мы с полчаса простояли у того же окошка, любуясь далекими звездами и дорожкой млечного пути. Галя молчала, прижавшись к оконному косяку, а я, опершись на подоконник, курил папиросу за папиросой. Несколько раз я пытался ее разговорить, но, кроме нет и да, ни одного слова так и не услышал. Когда прозвенел звонок отбоя, мы молча разошлись по своим комнатам, не пожелав даже друг другу спокойной ночи. Еще несколько вечеров провели мы с ней подобным образом, и потом я их прекратил, целиком отдавшись спортивной подготовке. Галя так и не научилась поддерживать разговор, а все время держалась замкнуто. Что ее заставляло так себя держать, для меня так и осталось тайной: природная ли стеснительность или неумение вести себя в присутствии парня.
Спортивные соревнования прошли в начале апреля месяца, мы заняли второе место, уступив пальму первенства спортсменам из Улан-Уде, они оказались сильней. В этот день, когда мы с Иваном со сцены в зале объявили результаты этих соревнований, я неожиданно получил обширное письмо от самой Пани Королевой. В нем она поздравляла меня с победой, желала дальнейших спортивных успехов и жаловалась на скуку и свою горькую, как она выразилась, девичью судьбу. "Как обидно, — писала она, — осознавать, что ты никому не нужна, завидовать тем, кто уже определил свою судьбу и плакать по ночам в подушку. Приходи сегодня к тому окошку, где вы встречались с Галей, с ней у тебя ничего не получилось, может быть, со мной что-нибудь и выйдет. Приходи, буду ждать». Письмо она вручила мне сама в столовой, проходя мимо нашего с Иваном столика; решительная, она отбросила все условности и первой пошла в атаку. Высокая, хорошо сложенная, светловолосая, она имела только один изъян - крючковатый, кавказского типа нависающий над губами нос. Может быть, из-за него-то и не пользовалась девушка успехом у парней, оставаясь одинокой среди себе подобных. Сразу же после ужина я отправился к условленному месту и увидел ее стоящую у окна. Она была в белом платье, выгодно облегавшем ее стройную фигуру, и в газовой косынке на голове. Всякий, кто увидел бы ее в этой одежде, безошибочно мог бы сказать — девушка пришла на свидание. С первой же нашей встречи у нас с ней установились теплые дружеские отношения. Мы не обнимались, не целовались, а просто болтали о всякой всячине. Засиживаясь на подоконнике порой до самого отбоя, с ней я себя чувствовал легко и свободно. Когда после окончания второго курса мне была вручена путевка в альпинистский лагерь и я ждал своего поезда, мы с ней вдвоем провели всю ночь в ее комнате, сидя на кровати. У меня тогда мелькнула мысль о физической с ней близости, и я готов был на это пойти, но вид крючковатого носа Пани мгновенно охладил это желание, оказав на меня магическое действие. В ту ночь я понял, что близкими мы с ней никогда не будем и что нам лучше прервать наши встречи.
В альпинистский лагерь я прибыл на четвертые сутки после отъезда из Москвы, всего нас, москвичей, оказалось трое — я из техникума и еще двое из финансового института. По незнанию маршрута билеты нам всем взяли на поезд Москва — Минеральные воды. Надо же было брать до города Орджоникидзе. В результате этой оплошности, чтобы добраться до нашей конечной станции Беслан, нам пришлось делать две пересадки в Минеральных водах и на станции Дарг-Кох. От Беслана до аула Цей мы доехали попутным автобусом, а от аула до лагеря километров десять шли пешком, все время в гору по живописному Цейскому ущелью и берегу грохочущей валунами реки Цейдон. Горы на меня и моих попутчиков произвели неизгладимое впечатление. Выросшие в полустепной части России и не видевшие больших возвышенностей, мы с удивлением рассматривали уходящие высоко в небо, покрытые снегом скалистые вершины и могучие утесы, сжимающие русло реки; какая же нужна была титаническая сила, чтобы создать таких гигантов. Нижний ярус гор был покрыт смешанным лесом, в котором преобладала сосна, средний выглядел
мрачно — голые скалы да каменные россыпи создавали картину безжизненности и уныния. Верхний, самый высокий, радовал глаз своими белыми шапками вершин на фоне голубого неба да "молочными потеками» лавинных дорожек. Весь берег реки был покрыт густыми зарослями шиповника, можжевельника и ежевики. Проголодавшиеся за дорогу, мы время от времени делали короткие остановки, набирали полные горсти крупной голубой ягоды и в какой-то мере утоляли ею голод. До лагеря мы добрались во второй половине дня, уставшие и голодные, сдали свои путевки, получили постельное белье и, наскоро перекусив, попадали в палатках отдыхать - от трудной дороги и массы впечатлений. Лагерь находился на высоте тысячи двухсот метров над уровнем моря и располагался на живописной площадке, как будто специально для этого созданной природой. Справа шумел Цейдон, слева сквозь густые кроны деревьев виднелась белая "шапка» Казбеги, прямо плотная стена соснового бора и сзади убегающая вниз узкая лента дороги. Капитальным зданием в лагере была только столовая, все остальное размещалось в палатках. Режим в нем был полувоенным: в шесть часов утра подъем, в шесть тридцать сложная физзарядка, в восемь завтрак, с девяти до двенадцати теоретические занятия: знакомство с альпинистским снаряжением и пользование им, вязка узлов и петель, типы скал и методы подъема и спуска на них, хождение на кошках при преодолении ледяных склонов, пользование ледорубом и поведение альпиниста в экстремальных условиях. В двенадцать обед и с тринадцати до четырнадцати часовой отдых. С четырнадцати до восемнадцати практические занятия на скалах, в девятнадцать ужин. С двадцати до двадцати трех часов свободное время, а в двадцать три часа отбой. Этот режим строго соблюдался на протяжении всего месяца нашего пребывания в лагере, за его выполнением следила медицинская комиссия, состоящая из четырех врачей. Каждую неделю они нас тщательно обследовали и все данные каждого из нас заносили в отдельную карточку, особенно скрупулезно проверяли перед походом в горы. Время проходило однообразно и довольно скучно, девушек среди нас было всего четыре: две студентки физкультурного института, летчица из аэроклуба и неизвестно как попавшая в лагерь бухгалтер сельпо. Все они жили в одной палатке и вели себя довольно сдержанно. Когда в середине месяца председатель колхоза из аула Цей пригласил всех нас на празднование пятнадцатилетия Северной Осетии, мы несказанно обрадовались — все же какое-то разнообразие. Будучи все спортсменами, мы быстро организовали акробатическую группу, немного потренировались и выступили перед жителями аула с несколькими спортивными номерами; девушки, со своей стороны, спели несколько популярных в то время песен и буквально очаровали всех жителей. Сами же осетины много танцевали лезгинку, кабардинку и пели свои национальные песни. Когда наступил вечер и за нами пришла лагерная автомашина, провожать нac вышел весь аул — от мала до велика. Для здешнего захолустья мы были как пришельцы из другого мира, с другой планеты. Отгороженные стеной гор от цивилизованного мира, жители аула жили по древним законам своих предков и все новое воспринимали как божий дар. В тот день я в первый раз за свои восемнадцать лет увидел горянок в белых брюках и коротких до колен, поверх брюк, юбочках. Всех нас, жителей европейской части страны, где носились только длинные юбки, такая одежда крайне удивила, и пока мы ехали к лагерю, наперебой обсуждали достоинство и недостатки такого одеяния. После двадцатидневной подготовки, строго придерживаясь программы, всем лагерем вышли в горы на один день для преодоления перевала Осетин. В том походе многие из нас поняли, как труден спуск в горах по каменистой осыпи: ноги в коленях просто выкручивает, а спина под тяжестью рюкзака становится как одеревеневшая. Усталость была настолько велика, что когда после короткого отдыха раздавалась команда инструктора — вперед, все мы с трудом поднимались на ноги и еле их передвигали. При прохождении медкомиссии в лагере у всех у нас рост оказался ниже нормального на полтора-два сантиметра, что объяснялось искривлением позвоночника, в весе мы потеряли больше килограмма каждый, зато сила рук и корпуса увеличилась почти вдвое - удивлению нашему не было предела. После взятия перевала началась интенсивная подготовка к восхождению на зачетную вершину пика Николаева — горы высотой в четыре тысячи двести метров. Названа она была в честь погибшего на ее южном склоне альпиниста-одиночки Николаева. Поход нам предстоял двухдневный с переходом через лавинные склоны и с ночевкой в горах. Через три дня подготовки и за пять дней до окончания нашего пребывания в лагере с тяжелым рюкзаками за спинами, с ледорубами в руках и в ботинках с металлическими шипами на подошвах, после плотного завтрака весь лагерь выступил в сторону Цейского ледника, строго придерживаясь западного направления. Все мы были разбиты на пятерки для связок и шли след в след друг за другом. За первый день мы одолели не больше пятнадцати километров, прошли по всему леднику из тоннеля, в котором и брала свое начало река, поднялись на скалы и вышли к лавинному склону, дальше идти стало опасно, лавина в любую секунду могла нас похоронить под собой, инструктора объявили место ночевки и первыми стали устанавливать свою палатку. Все развязали рюкзаки, и вскоре целый палаточный городок запестрел на пологом склоне горы. Поужинав говяжьей тушенкой и чаем со сгущенным молоком, мы с напарником залезли в палатку, натянули на себя спальные мешки и под шипение падающих лавин погрузились в глубокий освежающий сон. Поднял нас инструктор еще затемно, расчет времени был прост: до начала падения лавин побывать на вершине и вернуться назад, чтобы без риска пройти лавинный склон. Уложив снаряжение в рюкзаки и наскоро позавтракав, двинулись по лавинному склону, преодолевая одну ледяную полосу за другой; шли шаг в шаг по вырубленным впереди идущим ступенькам — зигзагообразно. Шли без задержки до последней полосы, а на последней произошел неожиданный сбой. Один из впереди идущих поскользнулся, упал и покатился вниз, тормозя ледорубом. Гибель парня была бы неминуемой, покатись он строго вдоль полосы, но он скользил по диагонали и это его спасло. Пересекая полосу под углом, он оказался на ее противоположной стороне, ударился об валун и вылетел за ее пределы. И инструктор, как на коньках, бросился к нему, поставил парня на ноги и дал команду всем в связки. Оправившись от испуга, парень вместе с инструктором присоединились ко всем, и движение продолжилось, теперь уже в связках по пять человек. Вершину горы мы достигли около полудня и, сбросив с плеч рюкзаки, попадали навзничь на ее площадке, дав отдых ногам и всему телу. Вокруг, насколько могли охватить глаза, виднелись белые вершины гор, а далеко внизу, задевая краями за могучие скалы, плыли сероватые облака - картина была незабываемая. Немного отдышавшись, мы с напарником по связке, студентом финансового института, подползли к краю площадки, с южной стороны, и заглянули вниз — картина представилась жуткая: насколько было видно, шла отвесная стена, а внизу, у подошвы, узенькой полоской поблескивал ледник. Составлявший список вошедших на вершину инструктор, увидел, что мы смотрим вниз, предупредил нас, чтоб были осторожны и добавил: вот на этой стене и погиб знаменитый альпинист Николаев, говорят, что у него не хватило веревок, чтобы достичь подошвы. Стена около трех километров и ее пока еще никто не преодолел ни на подъем, ни на спуск. После получасового отдыха, расписавшись в списке, который инструктор поместил в консервную банку и оставил на вершине под камнем, начали обратный путь. Лавинный склон успели преодолеть до начала падения лавин и в лагерь пришли около шести часов вечера вконец вымотанные. После медицинской комиссии и плотного ужина разбрелись по своим палаткам отдыхать. Так закончилось наше обучение скалолазанию и поведению в горах. На следующий день после завтрака всем нам вручили билеты на поезд и автобусом доставили в город Орджоникидзе. Поезд наш отходил в десять часов вечера и нам ничего не оставалось как бродить по городу, чтобы убить время. Не имея возможности пообедать и поужинать в столовой, мы все вместе собирали падающие груши на проспекте Сталина и наполняли ими свои пустые желудки. Вся средняя полоса проспекта на всем его протяжении была засажена плодовыми деревьями и представляла из себя огромный, никем не охраняемый сад. На дорогу мы с напарником по палатке смогли купить только две булки хлеба и брусок маргарина, на большее денег у нас не набралось. С этими двумя булками мы, очевидно, и проехали бы до самой Москвы, если бы машинист поезда, независимо от самого себя, не поспособствовал пополнению нашего продовольственного запаса. После Ростова на одном из перегонов он остановил состав, очевидно из-за какой-то неисправности, напротив бахчи. Воспользовавшись этим, мы натаскали в купе добрый десяток здоровенных арбузов. От полного разграбления бахчи пассажирами он спас гудками отправления, когда увидел, что весь состав оказался на ней. После каждого такого гудка пассажиры, бросая арбузы, устремлялись к поезду, и давя друг друга, лезли в вагоны — картина была незабываемая. Бегающий вдоль состава сторож размахивал ружьем и грозился стрелять, но на него никто не обращал внимания, да и что он мог сделать со своим дробовиком, оказавшись среди тучи "саранчи», неожиданно набросившейся на охраняемую им плантацию. Около часа простоял поезд напротив бахчи, и если бы не сообразительность машиниста, от нее остались бы одни арбузные плети.
В Москве я задержался всего на два дня, пока Михаил оформлял свой отпуск, а потом, заполнив чемоданы продуктами, выехали вместе с ним в деревню на отдых.
Село встретило меня печальной новостью: пока я лазал по горам, преодолевал перевалы и лавинные скаты, тяжелый недуг отнял у меня подругу моего отрочества и юности Таню Лактюшину. Скоротечная чахотка уложила ее в могилу в семнадцатилетнем возрасте — удар мне был нанесен жестокий, я почувствовал себя осиротевшим и одиноким. Съехавшиеся на каникулы друзья все это видели и каждый по-своему старался отвлечь меня от горьких дум. Одна из девушек с нашей улицы, Иринка Проничкина, как бы взяв надо мной шефство, целыми вечерами не отходила от меня ни на шаг, развлекая то смешными рассказами, то анекдотами, то, подхватив под руку, уводила в круг танцевать. Окончив годичные учительские курсы, она уже год проработала учительницей младших классов в одной из школ района и имела, хотя и небольшой, но все же опыт работы с детьми, я же в состоянии подавленности, очевидно, мало чем отличался от обиженного ребенка. Однажды она предложила мне сходить посмотреть ее школу и я согласился. Пять километров мы шли по пойменному лугу до станции и километра три по полю местного колхоза. На всем пути движения Иринка держала меня под руку, рассказывала о своих первых днях работы в школе, выставляя все в смешном виде. Деревенька оказалась довольно маленькой, всего дворов двадцать, а школа обыкновенный крестьянский домишко с печным отоплением и подслеповатыми оконцами. Внутри, кроме печки-голландки, десятка парт и школьной доски на стене, ничего больше не было. Бедность выглядывала из всех углов. Прогнившие доски пола, прогнившие подоконники и прогнувшиеся матицы потолка говорили о том, что деревенька настолько бедна, что не в состоянии привести в должный вид единственный в ней очаг культуры: умирала деревня, умирала и школа. Я смотрел на эту убогость и думал: как же ты, девочка моя милая, работала в ней долгую зиму, ведь, очевидно, внутри помещения температура не намного превышала наружную.
Сидя за партой и, по-видимому, интуитивно распознав мои мысли, Иринка с грустью в голосе произнесла:
— Председатель еще в прошлом году обещал сделать ремонт, да так ничего и не сделал, теперь, говорит, после сенокоса подвезет материал и пришлет плотников, только мне уже не вериться: наверное, и будущую зиму заниматься придется в верхней одежде, как и прошлую. Районо тоже сделать ничего не может, денег в колхозе нет, и все их требования остаются только на бумаге.
— Ну, а в Тимошкинской школе ты не пробовала устроиться? — спросил я ее, — В ней было бы удобней.
— Пробовала, — ответила Иринка, — сказали штат укомплектован и свободной вакансии нет. Районо предлагало еще Красный поселок, да там хуже, чем здесь, здесь хоть железная дорога рядом, поезда бегут — все веселей, а там захолустье — медвежий угол, согласилась на эту.
— Ну, а насчет продолжения учебы что думаешь, ведь не останешься же ты на всю жизнь учительницей младших классов.
— Да нет, — возразила она, — вот отработаю еще год и подам заявление в педагогический техникум, ведь после учительских курсов надо отработать два года, иначе своих документов из районо не получишь, да и характеристика нужна хорошая, вот и приходится терпеть всякие неудобства. С рабочим-то стажем легче поступить: на таких приемная комиссия смотрит совсем по-другому, чем на тех, кто поступает сразу же после школьной скамьи.
— Это верно, — согласился я, — да очень уж условия-то у тебя здесь тяжелые, тут ведь зимой немудрено и заболеть.
— Ничего, перетерплю, нам ведь не привыкать к тяжелой жизни, а заболеть каждый из нас может, даже живя в хороших условиях. Вон Таня дома жила, а от болезни не убереглась. Ты извини меня, Коля, за это напоминание, знаю, что тебе очень тяжело, но так уж к слову пришлось.
Разговор оборвался, мы молча вышли из помещения, окинули взглядом улицу и не торопясь зашагали к железной дороге, чтобы "зайцами» доехать
до станции. У этой деревушки пассажирские поезда делали короткую остановку для посадки и высадки пассажиров, этим мы и решили воспользоваться, хотя на оплату проезда у нас не было ни копейки. Весь обратный путь от станции и до села Ира расспрашивала меня об учебе, о поездке на Кавказ, о Москве и еще многое кое о чем. Так за разговорами мы незаметно дошли до реки. Ира, прервав расспросы, предложила искупаться, на ходу сбрасывая с себя платье. Оставшись в бюстгальтере и плавках, волчком крутанулась передо мной, улыбнулась и, взмахом ног сбросив туфли, ласточкой прыгнула с обрыва в воду, как это делают опытные прыгуны. "А ведь ты, девочка, не так проста как кажешься, — подумал я, снимая брюки и рубашку, — твой демонстративный поворот не что иное, как желание понравиться, что ж, ты стройна, красива, я не прочь был бы за тобой и поухаживать, вот только Танин образ не разрешает мне этого делать. Подожди, Иринка, пока я привыкну к потере и смирюсь с неизбежным, тогда мое сердце, может быть, и потянется к твоему, заслышав его настойчивый зов, а пока будем просто друзьями, не сближаясь и ничего не обещая друг другу». На речке мы пробыли почти полдня, периодически бросаясь в воду, чтобы охладиться после длительного пребывания на берегу. Каждый раз, лежа со мной на траве, Иринка, притихшая, кусала травинку и искоса посматривала на меня, явно ожидая от меня решительный действий. Я же, связанный условностями и боязнью разрушить наши товарищеские отношения, держал себя в строгих рамках приличия, не позволяя себе ни малейшей вольности. В село мы вернулись на закате солнца, отдохнувшие, загоревшие и голодные. Условившись встретиться вечером, разошлись по домам обедать и ужинать одновременно. В этот вечер, кроме Иринки, мне предстояла встреча со своими бывшими одноклассницами, которые учились по разным городам и так же, как и мы, парни, приехали в село на каникулы. Встретиться мы договорились на мосту, посреди села, это было самое удобное для таких мероприятий место. Как я уже говорил раньше, село наше расположено на седловине, оба его конца находятся на возвышенностях, а середина в низине. По этой низине весной в период половодья с полей чечет настоящая река, разделяющая село на две половины. В дни интенсивного таяния снега преодолеть этот бурный поток становилось просто невозможно, и полсела оказывалось отрезанным от сельского совета, магазина и школы на две-три недели. Это неудобство жители села терпели не один десяток лет, пока жили единоличными хозяйствами, с организацией же в селе колхоза это неудобство решено было устранить. Так появился посреди села деревянный мост длинной около пятнадцати метров и шириной и четыре метра. Ну, а так как действовал он только весной и короткое время, молодежь устраивала на нем встречи, танцы, а порой и импровизированные постановки. На встречу нас, парней, пришло четверо: я, Степан, Колька-Карла и Колька-Рогач. Все мы прилично приоделись, повесили на шеи галстуки, надраили до зеркального блеска ботинки и так надушились, что от каждого на "версту» несло запахом одеколона, духов и сапожного крема. Встреча была намечена на десять часов, но, как и положено женщинам, девушки пришли около одиннадцати, так же разодетые и надушенные не меньше нашего. Когда сошлись в кучу, Степан, с отвращением поведя носом, заметил:
— Ну и несет же от нас, как из дегтярной бочки.
Все расхохотались и стали подтрунивать друг над другом.
Девушек пришло так же четверо, как и нас: рыжая Нюра Фоломкина, Маша Макушина, Шура Фетисова и Саня Увачева. Нюра и Маша были студентками, а Шура и Саня учились на курсах продавцов при райпотребсоюзе. Все мы были уже взрослые, воспитанные, поэтому вели себя культурно и вежливо, разговор вели общий на разные темы, вспоминали свое детство, учебу в школе и разные курьезные случаи. Встреча проходила весело и душевно, пока в нашу среду не вмешался посторонний пьяный парень. Он влез к нам в середину и бесцеремонно начал лапать девушек, совершенно не обращая на нас внимания. Девушки возмутились и нам ничего не оставалось как вышвырнуть его из круга—тогда он полез в драку. Все мы знали этого парня, он учился вместе с нами, только в другой группе. Звали его Сергей и кличку он имел Мулдышка. Несколько раз мы уводили его с моста, заломив ему руки за спину, но он возвращался назад и продолжал на нас наскакивать, нанося бесприцельные удары. Когда его кулак задел плечо Степана, тот дал ему сдачи, раскровенив парню нос — дело приняло новый оборот. Сергей метнулся в ту хату, где пил, и привел с собой собутыльника, хозяина хаты Пашку Дудуку, мужчину лет сорока. Теперь они нападали уже вдвоем, наскакивая то на одного, то на другого. Четыре крепких парня, мы могли бы их так отделать, что их не узнала бы родная мать, но мы были уже не те деревенские задиры, какими были еще два года тому назад, поэтому, не втягиваясь в драку, отступали, отбивая их наскоки. В этой баталии никто из нас не пострадал, а вот Сергей с Павлом по парочке синяков все же схлопотали. Так закончилась наша встреча с одноклассницами, оказавшись испорченной одним пьяным дураком. И все же она надолго запомнилась как яркое пятно па небосклоне нашей туманной юности. После этого вечера Иринка еще настойчивее стала меня опекать, не отходя порой ни на шаг, даже в компании близких друзей. Я видел, что девушка не на шутку мной увлеклась и не противился этому, хотя особых чувств к ней и не питал. К концу месяца мы стали с ней уединяться и проводить ночи у ее дома, устроившись в темном переулочке между хатами.
В последнюю перед моим отъездом ночь, на рассвете, она взяла меня крепко за руку, прижалась ко мне всем телом и, не произнеся ни слова, потянула за собой в сторону амбара, в котором была ее постель. Мы вошли внутрь, я зажег спичку и увидел накрытую лоскутным одеялом кровать, коврик на полу и тумбочку со стоящей на ней керосиновой лампой. Иринка обняла меня за шею, вновь тесно прижалась, жадно поцеловала в губы и опять, не говоря ни слова и не выпуская моей ладони из своей, легла на кровать, вытянувшись, как струна, во весь рост. Я сел рядом, положил руку ей на грудь и наклонился к ее лицу, девушка часто дышала. Судорожно сжав мою ладонь и крепко прижав ее к бугоркам грудей, она издала короткий стон и замерла в ожидании... Иринка шла ва-банк. Ее решительность меня просто обескуражила, я не знал как поступить, будь это другая, посторонняя женщина, я, хотя и был еще девственник, не задумываясь пошел бы с ней на близость, но это была мой друг детства, отрочества и юности. Не станешь ли ты, хорошая моя, жалеть потом и проклинать меня и это утро? Нет, Иринка, оставайся такой, какой ты вошла в это помещение — чистой и непорочной, прибереги себя для того, кто полюбит тебя всей душой и станет твоим спутником в будущей жизни. Для меня в этот месяц ты была вроде няньки у ребенка, потерявшего мать, я не вправе воспользоваться твоей слабостью, это было бы подлостью с моей стороны: ты для меня была и останешься просто другом. Прощай, Ира, и прости меня за невольно причиненную тебе душевную боль, будь, девочка, счастлива. Я прильнул к ее губам, поцеловал долгим прощальным поцелуем и, высвободив свою руку из ее руки, поднялся и вышел, плотно прикрыв за собой дверь. На востоке алела заря, где-то далеко за рекой хрипел коростель, а из прибрежных зарослей доносились звонкие трели соловья. Каникулы кончились, через час я должен отправиться на станцию, чтобы утренним поездом выехать в Москву. "Ну вот, — подумал я, вспомнив ночь, проведенную с Паней, — еще одна девушка осталась тобой недовольна, какой-то ты парень нерешительный и слишком уж скромный, тебе скоро девятнадцать, а ты еще не знаешь что такое женщина и что такое настоящая любовь».
В этот раз по причине пустых трудодней работать в колхозе я не стал, хотя бригадир несколько раз просил меня поработать, как и раньше, на конных граблях. Дни в основном проводил в саду, занимаясь с пчелами, изредка ходил в лес за грибами и почти ежедневно ранним утром ходил на речку с удочкой. Больших уловов, какие были когда-то, уже не было, но на уху и жаренку приносил каждый раз. Изредка с Михаилом ходили на охоту, но, как правило, возвращались пустыми, дичи на озерах было очень мало, да и охота без собаки уже не охота утки-подранки уходили в заросли кучи, а куропатки убегали в посевы. Только в последний вечер мне удалось подбить и принести домой крякового селезня — это был единственный трофей за весь месяц. Раза три принимался заниматься фотографией, но по причине некачественности снимков и одного курьезного случая занятие это прекратил. Фотоаппарат был примитивный и самоделка, и получить на нем хорошие изображения было просто невозможно. Фотографировал я в основном своих друзей и бывших одноклассниц по их настойчивой просьбе. Фотографировал в саду на фоне дичек-груш, а печатал фотокарточки в бане. Девушки обычно приходили по три — четыре человека и, остановившись у калитки, вызывали меня. Однажды одна такая партия застала меня за работой с пчелами и девушки, смеясь, стали просить меда. Не подумав о последствиях, я позвал их к себе, допустив роковую ошибку. Как только девушки приблизились к улью, растревоженные мной пчелы накинулись на них и стали жалить. Отмахиваясь и визжа, девушки пустились наутек, а целая туча пчел последовала за ними. Когда девушки выбежали на улицу, то нос к носу столкнулись с бригадой женщин, возвращающихся с полей, началось что-то неимоверное, поднялся такой визг и крик, что, казалось, вся улица передралась. Выбежав вслед за девушками, я увидел как целая ватага женщин, визжа и бранясь, улепетывает от нашего дома. Последствия для меня оказались довольно неприятными: несколько женщин на следующий день не смогли выйти на работу из-за сильной опухоли лиц, девушки же, пострадавшие больше женщин, оказались в постелях с высокой температурой. Вина за это происшествие целиком ложилась на меня. Вызванный к председателю сельского совета для объяснения, я решил все свалить на якобы улетевший рой, другого выхода у меня просто не было: признайся я тогда в истинной причине нападения пчел на девушек и женщин, не миновать бы мне большого штрафа. Будучи сам пчеловодом, председатель поверил моему вранью, пожурил за невнимание к роящимся "семьям» и оставил жалобы женщин без последствий, отнеся случившееся к простой житейской случайности. Девушки о своей роли в происшествии умолчали и никаких претензий ко мне не предъявили. После этого случая свое "фотоателье» я закрыл окончательно, передав свою фотоаппаратуру и фотоматериалы младшему брату Василию.
Ни на первый, ни на второй поезд билета купить я не смог, поезда шли переполненными и касса оставалась закрытой. Теперь вся надежда была только на вечерний, но если и он будет так же заполнен, ночевка на вокзале станет для меня неминуемой. Продуктов на дорогу я взял только на сутки, а денег из оставшейся суммы Михаил смог выделить мне на билет до Москвы и на электричку, родители деньгами помочь не могли, ими они не располагали. Создалась угроза остаться без продуктов. Когда я поделился этой мыслью с провожавшим меня братишкой, он изъявил желание сходить
в село и принести что-нибудь еще. Вернулся он через два часа с жареной уткой и сумкой, наполненной помидорами, огурцами и вареной картошкой - продовольственный вопрос был решен. Селезень, подбитый мною накануне, настиг меня на станции уже в жареном виде и сытым помог мне добраться до Москвы. Вечерний поезд надежд моих не оправдал. Прошел он так же переполненным и кассовое окошко, как и утром, осталось закрытым. Возвращаться в село было как-то неудобно, да и подниматься в три часа утра, чтобы поспеть к первому поезду, уже не хотелось, решение пришло однозначное: доехать до Рязани рабочим поездом, а оттуда попытаться уехать на поездах Ряжского направления. Рабочий поезд Шилово-Рязань шел с остановками на каждом разъезде и тратил на сто километров пути больше трех часов. Выйдя из Шилово в одиннадцать часов вечера, в Рязань он пришел в третьем часу ночи. Бесконечные остановки и троганья с места не дали возможности заснуть. Сойдя с поезда в Рязани, я почувствовал себя основательно вымотанным. С билетами и в Рязани оказалось не легче, поезда шли переполненными и перед каждым прибытием поезда из репродуктора разносились по залу одни и те же слова: "Мест нет». Только через сутки по студенческому удостоверению мне, наконец, удалось приобрести билет в общий вагон и выехать из Рязани. Усталость была настолько велика, что, забравшись на багажную полку, я мгновенно заснул и проснулся уже в Москве от тычков в спину проводника вагона. В техникуме мне сказали, что часть третьекурсников расселили по дачам, и что я попал в одну из них, находящуюся поблизости. В комнате нас оказалось трое: я, Сережка Мастрюков и Василий Панов из товароведческой группы. Дружный наш коллектив оказался разъединенным, совместные занятия прекратились. Теперь мы перед отбоем обязаны были покидать стены техникума, расходиться по своим дачам — проигрыш был довольно большой. Встречи с Паней стали редкими и сухими, дача, в которой ее поселили, находилась довольно далеко, а ходить ночью по лесу было небезопасно. Местные парни могли напасть и раздеть, такие случаи с некоторыми студентами уже случались. Жизнь стала намного скучней, в комнате, среди нас троих, как-то не находилось общих тем для разговора: всегда молчаливый Сережка целыми вечерами лежал на койке с каким-нибудь журналом в руках, решая кроссворды или читая напечатанные в них статьи, Василий, как правило, с вечера куда-то уходил и возвращался только заполночь. Однажды он вернулся пьяным, в одних трусах и носках, брюки и ботинки с него сняли с сонного. Возвращаясь домой с попойки, набрел на кучу песка, споткнулся и упал, подняться сил не хватило — заснул. Проснулся от пронизывающего холода и, не соображая что без брюк и ботинок, пошел к своей даче. Френч и рубашку, очевидно, снять не успели — кто-то грабителям помешал. Так, полуголым, он и прошагал по всей улице, удивляя редких ночных прохожих. Когда Василий переступил порог нашей комнаты и пьяными глазами уставился на нас с Сережкой, мы не выдержали и оба расхохотались: вид у него был как у клоуна на манеже. После этого случая ночные походы закончились, и он по вечерам целиком отдавался выполнению домашних заданий или читал художественную литературу. Чтобы приобрести новые брюки и ботинки, ему пришлось обратиться с заявлением на материальную помощь к директору техникума, а это была не совсем приятная процедура: надо было объяснять исчезновение старых. Мы посоветовали ему указать в заявлении, что старые брюки украли с веревки, когда они сушились после стирки. Объяснение было принято и он получил восемьдесят рублей. Свои занятия в спортзале мы с Иваном не прекращали, хотя в этом уже не было необходимости. Каждый вечер по часу мы отдавались этому любимому занятию, а, накрутившись и напрыгавшись, шли в зал посмотреть на танцующих и послушать музыку. Иван не любил танцы, а я после потери Тани еще никак не мог войти в привычный ритм жизни и так же, как и он, отказывался от приглашений. Мы усаживались с ним на сцене и подолгу наблюдали за кружащимися парами под звуки "Собачьего» вальса, который старательно наигрывал на пианино студент Иван Лапин.
Однажды после танцев Иван позвал из зала одну из девушек к нам на сцену и, взяв ее за руку, подвел ко мне.
— Знакомься, Коля, это Маша, моя подруга. Мы дружим уже больше года, но как-то не выпадало случая тебя с ней познакомить, прошу любить и жаловать.
Девушка улыбнулась и подала мне руку. Была она выше среднего роста, русоголовая, стройная, с красивыми карими глазами и с маленькими конопушками на щеках. Я назвал себя и пожал ее руку, мы разговорились.
— А я тебя, Коля, давно знаю, вы с Ваней защищали честь техникума на соревнованиях. Да и Ваня мне все уши прожужжал, расхваливая тебя, вот только знакомить не торопился, боялся, наверное, что я в тебя влюблюсь.
Она лукаво посмотрела на Ивана и рассмеялась. Девушка вела себя совершенно свободно, задавая мне вопросы, она внимательно смотрела в глаза, а отвечая на мои, задумывалась над каждым ответом, выказывая полную серьезность в разговоре. Когда прозвенел звонок отбоя, мы сошли со сцены, поднялись на четвертый этаж и распрощались у двери ее комнаты.
Подав мне руку, Маша проговорила с грустью в голосе:
— Я знаю, Коля, что умерла твоя девушка в деревне и что тебе очень тяжело. Но что же поделать, у каждого своя судьба, очевидно, так ей было предписано.
Я взглянул на Ивана, задавая ему мысленно вопрос: "Ты сказал?». Он понял мой взгляд и кивнул головой. Мы молча спустились на первый этаж, так же молча прошли по двору и через проходную, а перед тем как разойтись по своим дачам, Иван повинился:
— Я сказал ей, Коля, о смерти Тани, когда она спросила меня, почему ты все время грустный и не принимаешь участия в танцах. Я мог бы, конечно, что-то придумать, да просто не захотел лгать, Маша уже полгода мне жена, а между мужем и женой лжи не должно быть. Так что извини меня за то, что не сохранил твою тайну. Ну, а то, что еще один человек о ней знает, беда небольшая, двое мы о ней знали или теперь знает трое — какая разница.
Чтобы не видеть сочувствующих взглядов и избежать нежелательных расспросов сокурсников, сообщая Ивану о своей потере, я предупредил его, чтобы он об этом никому не говорил и вот выясняется, что он свое обещание не выполнил, значит секрет даже другу нельзя доверять. На следующий день, поднявшись на четвертый этаж, я неожиданно столкнулся в коридоре с Машей и ее подругой, они стояли у двери своей комнаты с парнем из плановой группы Михаилом Мещеряковым, о чем-то бойко разговаривали и весело смеялись. Поздоровавшись, я хотел пройти мимо, но Маша преградила мне дорогу.
— Познакомься, Коля, с моими друзьям, — сказала она, — может быть, они развеют твое грустное настроение и повысят твой жизненный тонус.
Она мило улыбнулась и подтолкнула меня к девушке.
— Ну, с Михаилом меня знакомить не надо, мы знаем друг друга уже третий год, а вот девушку я вроде бы вижу первый раз.
А это потому, — заметила Маша, — что вы мало обращаете на нас внимания, влезли с Ваней с головой в спорт и не вылезаете из спортзала.
— И в спортзале, Маша, надо бывать, — отпарировал я, — чтобы не потерять форму, а то превратишься черт знает во что.
— Николай, — представился я, протягивая руку девушке.
— Мария, — ответила она, протягивая мне свою, и густо покраснела. Я взглянул ей в лицо и поразился сходством с покойной Таней: тот же прямой нос, те же русые вразлет брови, те же ямочки на щеках и тот же слегка выдающийся подбородок. Только узкие губы девушки да короткая стрижка под мальчика разнили её лицо с лицом Тани. Таня носила косы и имела полные чувственные губы. "Вот, кажется, и та, — мелькнуло у меня в сознании, — что сможет заменить тебе Танюшку, уж очень много в них сходства: такого же она среднего роста, с умеренной грудью и с такими же, как у Тани, голубыми глазами». Я стоял, забыв отпустить ее руку, и молча смотрел на нее, как на выходца с того света.
— Что, Коля, — услышал я голос Маши, — понравилась тебе моя подруга? Вижу, что понравилась, вот и дружите, а то ходишь как неприкаянный, девушку твою, деревенскую, не вернуть, а Мария вот она, рядом.
Мария стояла зардевшись и металась взглядом то на Машу, то на меня: откровенные слова Маши ее настолько смутили, что она, по-видимому, не знала как на них среагировать. Этот вечер в корне изменил мою жизнь: Мария прочно завладела моим сердцем, прочно вошла в мою душу и стала моей неотъемлемой частью. Ее сходство с Таней сыграло в этом решающую роль. Меня неудержимо тянуло к ней. Теперь каждый вечер после коротких тренировок в спортзале мы с Иваном поднимались на четвертый этаж, вызывали девушек в коридор и парами расходились по своим закуточкам. Мы с Марией облюбовали площадку на черной, не действующей лестнице, и простаивали там до отбоя. Выходить с девушкой за пределы техникума в вечернее время после грандиозной драки с местными парнями было небезопасно. Драка разразилась седьмого ноября, в день празднования двадцать второй годовщины Октябрьской революции. Во время танцев в зале неожиданно появилось с десяток подвыпивших местных парней, которые повели себя вызывающе. Студенток, отказывающихся с ними танцевать, они силой вытаскивали на круг и силой же принуждали на танец. Когда один из них ударил девушку за отказ, находящийся рядом студент, по-видимому, ее ухажер, нокаутировал парня ударом в подбородок. Парень во весь рост, навзничь, грохнулся на пол и захрипел, на губах у него появилась пена. Остальные бросились к нему на выручку. Завязалась драка. Так как нас, студентов, было в пять раз больше, парии, хотя и были вооружены кистенями, ножами и гирьками на резинках, отступили во двор, перекрыв выход из здания и отрезав во дворе нескольких студентов. Тогда вооружившись пустыми бутылками из-под шампанского, взятыми в буфете, мы стали обстреливать их из окон четвертого этажа, в ответ снизу в окна полетели кирпичи — зазвенели разбитые стекла. Когда кто-то крикнул: "АЙда через кухню», все мы метнулись вниз, похватали по нескольку бутылок и выскочили во двор. Бежавший впереди всех здоровенный студент, Василий Воронов, схватил на кухне кочергу и сходу огрел ею первого подвернувшегося чужака — парень охнул и опустился на колени, второго кочерга "погладила» по спине и опрокинула навзничь, наши бутылки полетели в цель. Среди нападавших поднялась паника и они позорно бежали, оставив во дворе троих своих покалеченных, их мы вывели за проходную и оставили на улице. Самостоятельно парни идти не могли. Кочерга оказалась сильней ножей, кистеней и гирек, одержав над ними полную победу. Правильно сказал Овод, герой одноименного романа писательницы Лилиан Войнич: кочерга в умелых руках страшное оружие. Среди нашей братии так же были пострадавшие и раненные: коменданта общежития ножом ударили в живот и его срочно отправили в Москву, председателю профкома в двух местах порезали голову, трех студентов, что оказались отрезанными от входа во дворе, сильно избили кистенями и гирьками. Санчасть наша заполнилась как после настоящего боя.
Появившаяся на следующий день милиция арестовала около десятка местных парней и увезла в Москву, до суда же дело так и не дошло: арестованные оказались сынками высокопоставленных чиновников и историю эту замяли. Спустя месяц после этого побоища трое из этих парней напали на местного парня, студента академии связи, подрабатывающего у нас в техникуме на радиоузле. В драке он держал нашу сторону и так отделал одного из нападавших, что тот еле уполз на карачках. Парня выследили, когда он прощался со своей девушкой у калитки ее дома, двое набросились на него, третий на девушку. Отбиваясь, Николай, так звали парня, ударил одного из них острием отвертки в висок и уложил насмерть, второго подсечкой сбил с ног. Бросившись на выручку девушки, ткнул третьего, державшего ее за волосы с приставленным к горлу ножом, в плечо и вогнал ее по самую рукоятку в сустав. Вскрикнув, парень выронил нож и, увидев, что оба его приятеля лежат на земле, бросился бежать. Так с отверткой в плече его и взяла милиция, которую вызвали выбежавшие на крик дочери ее родители. Николая арестовали и три месяца продержали в тюрьме под следствием. Суд его полностью оправдал, квалифицируя его действия как самозащиту. Большую роль в этом сыграли показания девушки и того парня, что убежал с отверткой в плече. На суде он заявил, что они втроем хотели Николая за измену "пришить», а его девушку изнасиловать. Таков был итог той праздничной драки: двое за групповое нападение получили по три года тюрьмы, а третий ушел в могилу в расцвете лет. После драки ходить в одиночку даже днем по улицам поселка никто из студентов уже не решался, если же возникала необходимость кому-то куда-то пойти, он приглашал трех-четырех сопровождающих. На вечеринки, которые мы продолжали организовывать на даче, шли всей группой, собираясь для конспирации в пятидесяти метрах от здания техникума, за кустарником на входе в рощу. Марию, чтобы между нами не было недомолвок, я вынужден был посвятить в эту тайну, взяв с нее клятвенное обещание строго ее хранить. Привести с собой постороннего человека без согласия всей группы я не имел права. Это было бы нарушением конспирации и общей договоренности. Уходя на вечеринку, я предупреждал Марию об этом и каждый раз видел как грустнели ее глаза — девушка болезненно воспринимала это сообщение. Мне становилось как-то не по себе, и я готов был отказаться от гулянки, лишь бы остаться с ней наедине, видеть ее веселой и жизнерадостной. Но отколоться от группы даже по такой веской причине, значило ее предать. Я все чаще и чаще ловил себя на мысли посоветоваться с Василием Ивановичем и услышать его мнение о желании ввести Марию в наш коллектив. Я был уверен, что группа не будет против, но педагог, тайно с нами проводящий вечеринки, может и не согласиться. Для него это большая опасность — девушка из другого курса, ничего общего с нашей группой не имеющая, не окажется ли она болтушкой, и тогда катастрофа. Так он может подумать, и будет прав, — сомненья не давали мне покоя.
Встречаясь с Марией на следующий день, я чувствовал себя виноватым и давал себе слово разрешить эту проблему во что бы то ни стало, и как можно скорей. Как-то проходя мимо фотолаборатории, я решил зайти и, если Асланов в ней один, поговорить с ним на эту тему. Я открыл дверь и остановился у порога. Василий Иванович сидел за столом и внимательно рассматривал какой-то негатив, держа его перед глазами в поднятой руке, в комнате никого больше не было. Увидев меня, он положил пластинку на стол и, указав мне на стул, стоящий у стола, промолвил:
— Ты чего, Коля, проходи и садись.
— Я прошел к столу и сел на указанный мне стул.
— Так что за неотложные у тебя ко мне вопросы, — продолжил он, — без нужды, знаю, ты бы сюда не зашел — давай выкладывай, что там у тебя.
— Да вот, Василий Иванович, без вас никак не могу решить одну задачу, а решить ее крайне необходимо.
— Ну, так давай решим — что это за задача?
Он облокотился на стол, наклонился всем корпусом и приготовился слушать.
— Есть у меня девушка, — начал я, — со второго курса.
— А кто такая, — перебил он меня, — если не секрет?
— Да Маша Григорьева из учетно-плановой группы.
— А-а-а! — протянул он, — хорошая девушка. Так в чем же дело?
— А дело вот в чем, — продолжил я, — на наши вечеринки мне хочется приходить вместе с ней, но без вашего согласия и голосования всей группы я на это пойти не могу — вот с вас я и решил начать, если вы будете не против, поговорю и с ребятами.
— Ну что ж, — ответил он, — если ты в ней полностью уверен — приводи, только взвесь все за и против, чем нам всем грозит разоблачение, тебе пояснять не надо; как студентка Маша у меня на хорошем счету, ну а какова она в быту, тебе лучше знать — решай сам, у меня возраженья нет. На следующий день в большую перемену я попросил группу задержаться в аудитории и рассказал о моем разговоре с Аслановым и о желании ввести смою девушку и наш коллектив. Вопреки моим ожиданиям бурной реакции, группа совершенно спокойно восприняла это сообщение, только самая недоверчивая из всех девушек Полина Сидорова задала мне короткий вопрос:
— А она не болтушка?
— Нет, Поля, — ответил ей я, — она такая же, как и ты, серьезная и молчаливая, вы с ней в этом, как две капли воды, похожи друг на друга.
—Ну, тогда все в порядке, — подвел итог Сеня Рыбаков, — если Маша такая же, как Поля, конспирация не пострадает.
Все рассмеялись, а Маша Иванова не преминула заметить:
— Ну вот, ротозейки, прошляпили старосту, завладела им какая-то чужая девчонка, а ведь на ее месте могла бы быть одна из нас. А ты, Коля, тоже хорош: вместо того, чтобы выбрать свою, нашел себе пару на стороне. Разве мы не хороши?
И, раскинув в стороны руки, она крутанулась на носочках туфель, показывая свою стройную фигуру.
— Хороши, Машенька, очень хороши, — польстил я ей, — только ведь сердцу не прикажешь, а эта чужая девчонка почти копия той, что прошедшим летом ушла из жизни в неполных семнадцать лет.
— Ой, Коля, как же это случилось? — сразу посерьезнев, спросила Маша. — Твоя девушка?
— Да, Машенька, моя девушка, мы дружили с ней с детского возраста, мечтали о будущем, только все наши мечты неожиданно оборвались — Тани не стало. До встречи с Марией я чувствовал себя одиноким, сиротой, с застывшим сердцем, а вот она мне его отогрела, вернула уверенность в себя и утерянную любовь. Мария стала для меня таким же дорогим человеком, как и Таня, и я не вправе оставлять ее одну, уходя на вечеринки. Она должна быть всегда со мной рядом.
— Что ж, — поддержал меня рассудительный Борисенко, — аргументы веские и мы не вправе отказать старосте в его просьбе. Я — за, ну а каково мнение остальных — послушаем.
— Да чего тут митинговать, — продолжил Сеня Рыбаков, — приводи, Коля, Машу с собой, пусть в нашей семье будет еще одна девушка. Ну а конспирацию нашу думаю она не нарушит — это не в ее интересах.
— Приводи, приводи, — послышалось со всех сторон, и эти возгласы зазвучали в моих ушах как прекрасная музыка Иоганна Штрауса. На душе стало легко и спокойно. Отныне Мария становилась полноправным членом нашего коллектива, а это для меня было чрезвычайно важно.
На первой вечеринке Мария держала себя чрезвычайно скованно и неуверенно, все время со страхом косила взглядом на Асланова и в своей рюмке только мочила губы. Знакомя ее с группой, я умышленно умолчал об участии в наших гулянках педагога. Опасаясь, что она не согласится пойти со мной, и теперь сидя с ней рядом, как мог, старался ее успокоить. Весь вечер она не отходила от меня, как ребенок, держась за мою руку. Видя ее смятение, я решил после окончания вечеринки не оставаться до утра на даче, а увести ее в общежитие. Когда утомленные танцами девушки ушли в спальню отдыхать, я объявил парням о своем решении и попросил Сеню Рыбакова пойти с нами вместе. Как только мы вышли из дачи и оказались на тропинке среди стройных стволов сосен, Мария, крепко прижав к себе локоть моей руки, тихо спросила:
— А Асланов давно с вами гуляет?
— Давно, Машенька, давно, — успокоил я девушку, — и опасаешься ты его напрасно. Мужик он что надо, да и рискует он больше всех нас, пронюхай директор о его участии в наших гулянках, не миновать ему плахи на лобном месте — такое ему не простят.
Прощаясь у проходной, я крепко обнял девушку и, поцеловав на прощание, пошутил:
— Не празднуй, Маша, труса, все будет в полном порядке, на следующий раз ты не будешь прятаться за мою спину, а пойдешь танцевать с ним на равных. Но вот предмет его теперь тебе надо будет знать на отлично, — такая у нас с ним договоренность.
В канун Нового года я съездил к Михаилу в Куровскую, где он теперь работал на торфоразработках, и привез от него комплект матросского обмундирования для новогоднего бала-маскарада. В октябре мне исполнилось девятнадцать лет и по комплекции я уже мало чем отличался от брата. В новогоднюю ночь, перед тем как отправиться в техникум на маскарад, мы с Василием выпили по стакану ликерной водки "Бенедектину», пожевали "Сен-сена», чтобы не пахло изо рта, и навеселе стали готовить костюмы. Василий изображал ямщика, а я матроса периода революции. Неожиданное появление на даче Марии, до этого она ни разу ко мне не приходила, опасаясь хозяев дачи, прервало наше веселое занятие. Расстроенная моим долгим отсутствием, она решилась на этот рискованный шаг и теперь, остановившись у двери, с упреком смотрела мне в глаза, готовая вот-вот заплакать. Схватив с койки ямщицкий кушак и придерживая еще не полностью приклеенную бороду, Василий метнулся из комнаты на веранду, крикнув с порога: "Приклею у ребят», — оставил нас с ней наедине. Держа в руке бутафорские усы, которые только что намеревался приклеить, я смотрел на девушку, любуясь ее видом обиженного ребенка.
Маша подошла ко мне вплотную, ткнулась головой мне в грудь и с дрожью в голосе, сдерживая слезы, тихо произнесла:
— Что же ты, Коля, ведь до двенадцати осталось всего полчаса. Иван с Машей уже несколько раз спрашивали о тебе, а я не знала, что им ответить,
— разве так можно?
Волна нежности подкатила к сердцу, я прижал к себе девушку и, не произнося ни слова, страстно поцеловал ее тугие, чуть припухшие губы долгим жгучим поцелуем, вложив в него всю страсть своей души. Маша всем телом прижалась ко мне, обвила мою шею своими нежными, горячими руками и замерла, целиком отдавшись ответному чувству молодого, полного сил и нежности отзывчивого девичьего сердца. Прервав поцелуй, я сунул в карман, теперь уже не нужные усы, накинул на плечи девушки флотскую шинель (пришла она в одном платье), себе на голову бескозырку и, закрыв дверь комнаты на замок, быстрым шагом, прижимая к себе девушку, зашагал по скрипучему снегу к проходной техникума, навстречу своей судьбе, которую мне уготовила эта новогодняя ночь. Через несколько минут, подхваченные общим весельем, мы кружились в вальсе среди хоровода масок, упиваясь быстротой движений, ритмами вальса и ощущением близости друг друга. Раскрасневшаяся Маша неотрывно смотрела мне в глаза влюбленным взглядом, будоража мои мысли и волнуя кровь. В свои девятнадцать лет я еще не знал женщины, она для меня была загадкой, к девушкам, с которым дружил раньше, относился как к младшим сестренкам, не помышляя о физической близости. Они для меня были просто хорошими друзьями, Маша же с первых дней нашего знакомства волновала меня каждым своим прикосновением, именно как женщина, вызывая порой предательскую дрожь. Я сдерживал себя, как мог, опасаясь обидеть девушку, хотя решение назвать ее своей женой принял еще в первых днях нашей дружбы. Тогда я сказал себе: если Тане не суждено было стать твоей спутницей жизни, пусть эта девушка, так на нее похожая, займет ее место рядом с тобой. В эту новогоднюю ночь желание физической близости с Машей было настолько велико, что сопротивляться ему я был уже не в силах — природа брала верх над разумом. Мое волнение передалось и Маше, она вдруг посерьезнела, немного отстранилась, внимательно посмотрела мне в глаза и, рывком прижавшись ко мне всем телом, дала безмолвное согласие на нашу с ней близость. Сделав еще круг по залу, мы вышли в коридор, поднялись по лестнице на четвертый этаж, прошли в самый конец коридора и вошли в аудиторию. Ключ от спортзала, который постоянно находился у меня, подходил под все замки аудиторий, за исключением аудитории продуктовых товаров, в ней стоял шкаф с виноводочными изделиями, и замок на двери был другой. Оказавшись вдвоем в полутемном помещении, мы прижались друг к другу и, прерывисто дыша, прошли к кафедре преподавателя. На помост я раскинул шинель, усадил на нее Машу и сел рядом. Она обвила мою шею руками, прижалась щекой к моему плечу и, издав короткий, тихий стон, увлекая меня за собой, легла навзничь, отдавшись целиком охватившему нас обеих нетерпеливому стремлению познать непознанное. Так начался для нас Новый год: я стал мужчиной, Маша женщиной, я мужем, она женой. Когда страсть немного улеглась, и мы поднялись со своего жесткого брачного ложа, Маша вдруг покачнулась, судорожно вцепилась мне в руку тихо произнесла:
— Коля, я не могу идти, ноги подкашиваются.
Я усадил ее на стул и выглянул в коридор — необходимо было убедиться в свободности пути, попасться на глаза с ношей на руках кому-то из посторонних, значило вызвать подозрение, домыслы и кривотолки. Коридор на всем своем протяжении оказался пуст, кто-либо мог появиться только в его конце, с лестничной площадки, а до нее было довольно далеко. Комната Маши находилась в середине коридора, и если кто и мог появиться, едва ли смог бы нас узнать. Подхватив ее на руки и прикрыв за собой дверь, я скорым шагом, чутко прислушиваясь, принес девушку в комнату и, не снимая с нее платья, а также не разбирая постели, уложил на кровать, усевшись у ее изголовья. Крепко обняв меня за шею, она прижалась своей горячей щекой к моей и, как успокоенный ребенок у груди матери, затихла, ровно дыша. Мы оба молчали. Слова были лишними, только что пережитое заполняло нас до краев. Так прошло несколько минут, Маша лежала, не шевелясь. Но вот руки ее скользнули у меня по плечам и бессильно опустились на покрывало, лицо порозовело, на губах появилась еле заметная улыбка и, сделав короткий, но глубокий вдох, она погрузилась в сон, отрешившись от окружающей действительности. Посидев еще с полчаса, я поднялся со стула и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь; внизу, заполняя собой все пространство второго этажа, звучал лунный вальс, а из зала, приглушенные музыкой, доносились короткие вспышки смеха и шаркающие звуки сотен подошв. Не останавливаясь, я спустился на первый этаж, вышел во двор и, вздохнув полной грудью морозный воздух, посмотрел на небо: яркие звезды светились по всему небосклону, как рассыпанный жемчуг, под ногами поскрипывал снег. На душе было спокойно и радостно: в эту тихую морозную ночь начала 1940 года я познал, что такое женщина и что такое настоящая любовь.
В середине января, как мы и предполагали, Сене Рыбакову пришла повестка в армию. О призыве молодежи разговор шел уже давно, но мы надеялись, что это постановление не коснется студентов средних и высших учебных заведений, что нам будет предоставлена отсрочка. И вот эта повестка разбила все наши надежды, из высших и средних заведений стали призывать парней, достигших двадцатилетнего возраста, независимо, на каком курсе он учится. Сеню должны были призвать еще осенью тридцать девятого года, но, очевидно, этот пункт постановления был еще в стадии доработки, и ему удалось проучиться еще полгода. Проводы парню мы устроили все на той же даче Маруси Ивановой, только уже по официальному разрешению директора и с участием нескольких преподавателей. Мария на проводы не пошла, посчитав свое присутствие на них неуместным, да и оказаться за одним столом вместе с педагогами постеснялась, пришлось ей ночь провести одной. Гуляли мы до самого утра. Подпившие преподаватели вели себя совершенно свободно, шутили, рассказывали анекдоты, пели студенческие песни и на равных танцевали с девушками. Утром всей компанией проводили Сеню на станционную платформу и когда хвост электрички скрылся за стеной леса, вернулись в техникум на занятия. Это был единственный день за три года учебы, когда мы и педагоги занимались хмельными. Хотя опьянение было почти незаметным (на проводах пили сдержанно), настроение у всех держалось приподнятым, педагоги в тот день опроса не вели, чтобы не портить нам настроения, а читали лекции по новому материалу. С Машей мы встретились вечером после ужина, она живо интересовалась как прошла вечеринка, кто из преподавателей на ней был и как они себя вели, как себя чувствовали в их присутствии студенты. Было видно, что девушка очень жалела, что не была на проводах, что не проводила Сеню на поезд, и теперь, расспрашивая, как бы компенсировала потерю. Я подробно описывал ей прошедшую вечеринку, пересказывал наиболее интересные анекдоты, рассказанные педагогами, и особо отмечал кто из преподавателей и с кем танцевал. Она под конец, глубоко вздохнув, тихо произнесла:
— Напрасно я отказалась, ничего страшного не произошло бы, ведь они тоже когда-то были такими же, как и мы, и вполне бы поняли, почему второкурсница оказалась среди вас, третьекурсников.
В тот вечер весь наш разговор вертелся вокруг призыва компартии: "Молодежь на самолеты и бронетехнику!». Шла финская война, и о наших неудачах на фронте слухи доходили и до нас. С начала войны в Москве и по ее пригородам на наружном освещении были ввернуты синие лампочки, а на продукты была установлена норма. На заводах и фабриках шли частые митинги и собрания, оканчивающиеся, как правило, приветственными письмами к т. Сталину. Пропагандистская машина работала на полную мощность. В числе нескольких студентов подавал заявление в бронетанковое училище и я, но медицинская комиссия меня не пропустила. Что они тогда у меня обнаружили, так и осталось тайной. Проходя комиссию, я сильно волновался, по-видимому, это и явилось причиной, другого объяснения я так и не нашел. Спустя полгода призывная комиссия зачислила меня в гидроавиацию, не обнаружив в моем организме никаких изъянов, по-видимому, первая комиссия просто поосторожничала. Во второй половине апреля согласно программе весь третий курс был направлен на предвыпускную производственную практику. Мне и Сережке Митрофанову выпала Карелия — ему Медвежегорск, мне Петрозаводск. Мы, как дети, обрадовались, получив это назначение, впереди предстояло знакомство с Ленинградом и северными городами. Окончилась финская война, и, как нам объявили в центросоюзе, нас туда посылают для восстановления учета в системе торговли, на деле же оказалось все гораздо проще — учет был просто запущен. Кипы накладных, скопившиеся за три месяца войны, никем не обрабатывались и грудами лежали в конторах сельпо и райпотребсоюзов. Обеспечивающие армию тыловые торговые организации просто не успевали этим заниматься, выполняя строгие указания райкомов и обкомов по поставкам для армии. Как я, так и Сережка, весь месяц, отведенный нам для практики, занимались таксировкой этих накладных, как автоматы гоняя косточки на счетах. Знакомство с Ленинградом у нас с Сережкой получилось коротким, московский поезд прибыл около пятнадцати часов, а мурманский отходил вечером, этот промежуток времени мы с ним и провели на набережной Невы, любуясь Зимним дворцом, Исаакиевеким собором, памятником Петру I. До набережной по Невскому проспекту мы прошли пешком, рассматривая красивые здания, в корне отличающиеся от московских своей архитектурой — впечатление было неизгладимым. В Петрозаводск поезд наш прибыл на исходе дня вторых суток нашего в нем пребывания и, распрощавшись с Сергеем, я отправился на поиски конторы райпотребсоюза, чтобы не оказаться без пристанища на ночь. Вид города меня разочаровал, я ожидал увидеть здания и улицы городского типа, а увидел утопающие в снегу деревенского типа домишки и заваленные сугробами улицы — здесь еще хозяйничала зима, хотя сосульки на урезах крыш говорили о ее скором конце. Контору я нашел довольно быстро, она располагалась в двухэтажном здании и занимала весь первый этаж, на втором располагался горисполком и милиция. Прочитав мое командировочное удостоверение, сторож отвел меня в заезжую комнату и указал на койку в углу. В комнате уже было трое взрослых мужчин, которые о чем-то громко спорили. Прислушавшись, я понял, что это тоже командировочные, только присланы они не на короткое время, как я, а на постоянную работу. На меня никто из них не обратил внимания и, не получив ответа на свое "здравствуйте», я прошел к указанной мне койке и уселся в ногах, не зная как отреагировать на их пренебрежение. Посидев с минуту и не найдя чем себя занять, я поднялся и вышел на крыльцо, чтобы ознакомиться поподробней с новым населенным пунктом. Улица, на которой располагалась контора, была довольно узкая, не больше шести-семи метров шириной и шла строго к озеру. Захотелось побывать на его берегу и, спустившись с крылечка, я зашагал по твердому, как бетон, насту в его сторону, скользя местами, как на лыжах. Озеро, покрытое льдом и толстым слоем снега, показалось мне довольно узким, всего с километр шириной. На противоположном его берегу виднелась стена соснового леса, такая же стена виднелась и слева, справа до самого горизонта было открытое пространство, ничем не затемненное. "Что же его на картах обозначают огромным, если оно не шире обыкновенной крупной реки», — подумал я и спустился на лед. Вдоль берега, выделяясь на белом фоне темными пятнами, шла полоса незамерзающих прорубей и к каждой из них вела узенькая тропинка, протоптанная в снегу. "Значит, и здесь женщины полощат белье в ледяной воде, как и у нас в деревне», — решил я и пошел обратно. Интерес к озеру пропал. Только через месяц, возвращаясь в город на катере, я увижу, что основное озеро расположено справа от города, а я рассматривал залив, или, как его здесь называют, губу. В заезжей было тихо. Все трое жильцов лежат на койках и мирно курят, пока я ходил к озеру, по-видимому, они успели разрешить все свои проблемы и теперь отдыхали удовлетворенные. В комнате висела пелена сизого дыма, шлейфом вытекающая в форточку. В нос ударил едкий запах табака, и чтобы не раскашляться и ничем не выделяться, я прошел к своей койке, достал из чемоданчика свой неизменный "Прибой» и тоже закурил.
— Ну, а тебя за какие провинности сюда загнали, — повернувшись ко мне лицом, спросил сосед, — или ты по своей воле сюда приехал?
— Да нет, не по своей, — ответил я, — направили на производственную практику.
— Ага, значит студент, — констатировал он, — а откуда?
— Из Москвы, — пояснил я, — из кооперативного техникума.
- Во-о-о-на, протянул он, — значит, плохи здесь дела, если Центросоюз погнал даже студентов в такую даль. Ну а с какого курса, — поинтересовался он, — если не секрет?
— С третьего, выпускного, — ответил я и сделал глубокую затяжку.
— Ага, значит выпускник, — как бы подтвердил он, — ну тебе легче, пробудешь здесь месяц и укатишь восвояси, а вот нам предстоит устраиваться здесь надолго.
— А вы что, из института? — не подумав, спросил я: соседу на первый взгляд можно было дать тридцать пять — сорок лет и под институтский возраст он не подходил.
— Да нет, — не обратив внимания на нелепость моего вопроса, ответил он, — все мы бухгалтера уже с большим стажем работы, а об институте можем только мечтать. Приехали мы сюда для восстановления учета в системе торговли по направлению ЦК партии, вот только когда мы его восстановим, сам черт не подскажет.
Он сделал глубокую затяжку, пустил к потолку тугую струю дыма и, поплевав на окурок, щелчком швырнул его в сторону двери. Разговор оборвался. Сняв шинель (после бала-маскарада она так у меня и осталась) и повесив ее на вбитый в стену гвоздь, я, не раздеваясь, улегся поверх одеяла, с удовольствием вытянувшись во весь рост. В комнате стоял полумрак, за окном от белизны снега он был несколько светлее и напоминал цвет разбавленного водой молока. Ни ночь, ни день — какая-то переходная ступень.
— Ну, а как Москва отреагировала на начало войны, — послышалось с крайней койки, — затемнения были?
Вопрос явно адресовался мне и я ответил:
— Нет, затемнений не было, а вот лампочки наружного освещения поменяли на синие, да на продукты установили норму.
— Ага, значит, все же какое-то изменение в ритме жизни все же было. Ну, а как москвичи восприняли весть об окончании войны — радовались, наверное?
— Радовались, конечно, но особых торжеств не было, народ понимает, что это война не территориальных претензий, а выяснения боеспособности нашей армии, это как разведка боем, за спиной Финляндии стоит кто-то более мощный, а кто — покажет время.
— Верно, — согласился он, — тебе сколько лет, паренек, девятнадцать уже есть?
— Есть, — подтвердил я, осенью в армию.
— Ну вот, — продолжал он, — ты, очевидно, и узнаешь кто это более мощный, когда окажешься в окопе. Вокруг нас целая стая волков, готовая вцепиться в горло страны и разорвать се на куски, одна Япония чего стоит. Помнишь: озеро Хасан, Халхин-Гол, там ей дали по зубам, она попритихла, но теперь заключила союз с Италией и Германией — слышал о такой оси: Рим — Берлин — Токио, а это не игрушка, это военный союз и если кто-то из них начнет войну, другие будут ему помогать. Нам же помощи ждать не от кого, мы как остров в океане: кругом вода да небо над головой.
До поздней ночи шел в заезжей непринужденный разговор, обсуждали разные темы, разрешали разные вопросы и только далеко за полночь угомонились и заснули не раздеваясь.
На следующий день, получив назначение в деревню Ялгуба, я на попутной подводе пересек залив и обосновался на постой у председателя сельского совета, с оплатой суточного содержания в семь рублей. Семья Кампыревых, такая у них была фамилия, состояла из пяти человек: хозяина с хозяйкой, двух девушек и парня — моего одногодка. Старшая дочь, окончившая педагогическое училище, работала учительницей в соседней деревне и дома бывала чрезвычайно редко, сын работал слесарем на судоверфи онежской флотилии, а младшая дочь была еще школьницей — училась в седьмом классе. Ко мне они отнеслись более чем благосклонно и весь месяц, прожитый у них, я чувствовал себя как член их семьи. С Николаем, так звали парня, мы сразу подружились, нашли общие темы к разговорам, а по утрам, если так можно назвать белые ночи, ходили с ружьями на тетеревиные тока. Вера, младшая дочь, задумала познакомить меня со своей подругой и каждый вечер приглашала на посиделки...
Дом Кампыревых, как и у многих жителей деревни, был двухэтажным, но простой деревенской планировки: кухня и горница — никаких тебе отдельных комнат для членов семьи. Дом располагался под одной крышей с хлевом и сеновалом, вход в которые был из сеней: в хлев из первого этажа, на сеновал из второго. Такая планировка позволяла хозяину, не выходя на улицу в большие морозы и пургу, ухаживать за скотом. Почти у каждой семьи была своя небольшая банька, стоящая на берегу озера почти у самой воды. Мыться ходят не меньше как по четыре человека. Договариваются заранее чью баню топить, и идут туда семьями, мужчины, как правило, первыми, женщины вторыми, а молодежь последними. Полок для парения расположен посередине парной, а не у стены, как в средней полосе России. Парятся отчаянно и строго по одному, соблюдая очередность по старшинству. Тот, кого наметили парить, ложится на полок, двое с вениками в шапках и рукавицах становятся с боков, а четвертый располагается у каменки поддавать и подбрасывать в печку дрова. Температуру нагоняют адскую, хлещут в два веника и когда тот, кого парят, крикнет: "стоп, паря», выскочит из бани и бросится в сугроб или озеро, оставшиеся обливаются холодной водой и дают себе минутную передышку. Пoтом на полок ложится следующий, а тот, кого только что парили, становится поддавать. Так, чередуясь, делают по три захода для каждого. Когда же регламент исчерпывается, ополаскиваются, выходят в предбанник, ложатся на свежее сено и, потягивая из туесков медовуху, с полчаса отдыхают. В одну из таких парилен однажды попал и я, но, не выдержав адского жара, сбежал, за что получил от хозяина дома выговор. В тот день у мужчин, собравшихся в баню, не получалась четверка, одного из них срочно вызвали в райком и их осталось трое.
— Ты, паря, паришься? — обратился ко мне хозяин, когда я, возвратившись из конторы после работы, подошел к дому.
Я кивнул головой в знак подтверждения и остановился в ожидании, что же он еще спросит.
— Хочешь помыться? Я опять кивнул головой.
— Ну, тогда четвертого искать не будем — пойдешь ты, коль согласен.
В бане на первый заход меня поставили поддавать.
—Ты, паря, помоложе, покрепше, иди к каменке. Крикну давай — поддашь, раньше — ни-ни.
У каменки стояло две емкости, черпак литров на пять и литровая кружка. Когда хозяин крикнул: "Давай, паря», я зачерпнул из кружки горячей воды и выплеснул на раскаленные камни, тугая струя пара ударила в потолок, растекаясь по всему помещению — повеяло жаром.
— Ты чего туда, паря, плюнул что ли? — раздалось от полка, — эдак ты нас тут совсем заморозишь.
— Так что, черпаком что ли? — удивленно спросил я, — В нем же полведра.
— Ничего, выдюжим — поддавай.
Я схватил черпак, торопливо зачерпнул его почти полный и шарахнул на камни. Раздался грохот, облако раскаленного пара заполнило все помещение, прижав меня к полу. Заработали веники, дышать стало нечем. Развернувшись на корточках, я толкнул плечом дверь и юркнул в предбанник, широко открыв рот, как выброшенная на берег рыба. "Это же черт знает что, — подумал я, — как же они терпят, ведь также можно свариться». Я дышал полной грудью и решал: возвращаться мне в парильню или сбежать — такая баня была не для меня. Спустя минуту от полка донесся голос:
— Подкинь-ка, паря, еще с полчерпачка, что-то пару маловато.
Я вернулся к каменке, вылил на камни с полчерпака и, спасаясь от невыносимой жары, возвратился в предбанник. Так трижды заходил я в парную и трижды спасался бегством, а когда хозяин крикнул: "Стоп паря» и выскочив из бани, прыгнул в ледяную воду только что подтаявшего заберега, я оделся и вернулся в дом, даже не ополоснувшись.
— Подвел ты нас, паря, — упрекнул меня он, вернувшись из бани, — пришлось одному и веником работать, и бегать поддавать. Нехорошо, а говорил, что паришься.
Мне стало чрезвычайно неудобно, я покраснел, как рак, не зная куда деть глаза и все же, набравшись храбрости, решил возразить:
— Да парюсь я, парюсь, только в нормальной парной, а у вас же черт знает что — настоящий крематорий.
Он рассмеялся и пояснил:
— А нам по другому-то, паря, и нельзя, все мы промысловики-охотники, все три зимних месяца живем в тайге, очень часто ночуем прямо на снегу, даже не разводя костра, и если мы будем хлипкими, болезни нас замучат. Ты же знаешь как закаляется металл. Его сначала нагревают добела, а потом суют в холодную воду, вот так и мы - разогреваемся и резко охлаждаемся. Ты думаешь, когда я прыгаю в сугроб или в ледяную воду, ощущаю холод, ничего подобного снег мне кажется раскаленными углями, а вода кипятком — вот так-то. Окончишь техникум, приезжай к нам сюда работать. Мы из тебя сделаем настоящего охотника и обучим этой премудрости — будешь закаленным, как древний клинок.
На этом разговор наш оборвался, из кухни потянуло дразнящим запахом жареной картошки и голос хозяйки: "Мужики, ужинать» прервал тираду хозяина.
В воскресный день середины мая, чтобы не скучать и не болтаться без дела, с ружьем за плечами и патронташем на поясе я отправился рано утром на дальний касачиный ток в надежде принести к завтраку парочку-троечку тетеревов. Обычно на охоту мы ходили с сыном хозяина, Николаем, который хорошо знал места тетеревиных токовищ и безошибочно приводил меня к ним. На этот раз, пробыв на посиделке до полуночи, идти в тайгу наотрез отказался. Промычав невнятно: "иди один», повернулся на другой бок и засопел носом, продолжая прерванный сон. Мне ничего не оставалось как послать его к черту, и, опоясавшись патронташем, отправиться по уже знакомому маршруту. Два дня тому назад мы побывали на том току и принесли пять матерых касачей, трех убил он, двух — я. Это был мой первый трофей, которым я очень гордился. До тока было около пяти километров, и весь путь пролегал в основном по сосновому бору, вдоль залива с редкими зарослями ельника по низинам. Озеро еще было покрыто льдом, и только узкая полоска вдоль берега шириной в три-четыре метра поблескивала открытой водой. Я шел не торопясь, времени в запасе у меня было вполне предостаточно, из дома я вышел в два часа, а токовать тетерева начинают перед восходом солнца, это около трех часов или половины четвертого. Идти было легко, утренняя прохлада бодрила, а чистый, напоенный сосновыми запахами, воздух прибавлял сил, нектаром вливаясь в легкие. Снега по возвышенным местам уже не было, но по низинам он лежал еще толстым слоем, распространяя вокруг себя прохладу. Мысленно напевая полюбившуюся мне песенку: "Ну-ка, солнце, ярче брызни...», я спустился в одну из таких низинок и остановился в недоумении: на снегу, петляя между деревьями, четко была видна цепочка человеческих шагов, сделанных босыми ногами. "Что за черт, — подумал я, кому взбрело в голову в такую рань бродить по тайге босиком. Уж не снежный ли человек здесь появился». Волосы зашевелились под фуражкой, а по спине пробежали мурашки. Я присел на корточки и внимательно вгляделся в отпечаток следа — медведь, резануло сознание: ямки от когтей бесспорно подтверждали эту догадку. Выпрямившись и глянув вдоль цепочки, я увидел его метрах в восьмидесяти от себя, он шел, низко опустив голову, по-видимому, принюхиваясь к чьим-то следам, шерсть клочьями свисала с боков. Встреча с голодным хозяином тайги ничего хорошего мне не сулила, не обнаружил он меня лишь потому, что тихий ветерок тянул мне навстречу, относя назад мой запах. Не делая ни малейшего шума, я отступил за ближайшее дерево и замер: сердце колотилось, как пойманная в клетку птичка, готовое вот-вот выскочить наружу. Ситуация складывалась критическая, в патронташе нет ни одного пулевого патрона, только вчера Николай израсходовал их, пристреливая новое ружье соседа, мелкой же дробью медведя не завалишь. Бежать на виду животного — бессмысленная затея, через минуту он тебя настигнет и опрокинет; уйти от зверя, который легко настигает полным карьером скачущую лошадь, невозможно, даже отстреливаясь, раненый, он еще больше свирепеет и идет напролом. Наблюдая за медведем из-за дерева и судорожно сжимая ружье, я лихорадочно искал выход и не находил. Забраться на дерево не удастся: оно почти в обхват толщиной, до сучьев не менее шести метров, тонких деревьев поблизости нет, да и можно ли спастись на дереве, если он лазает на них не хуже кошки. Буду бить по глазам или в раскрытую пасть, как тот парнишка, которому встреча с медведем обошлась ранней сединой и полной потерей речи: он стал немым. Неделю назад мне его показал Николай и рассказал эту историю. Перед глазами нарисовалась картина: сосновый бор, заросли малины, десятилетний мальчишка с ружьем, лежащим на левой руке перед грудью, правой он собирает ягоды и отправляет их в рот, губы и подбородок у него забрызганы малиновым соком. С другой стороны заросли навстречу ему, лакомясь спелыми ягодами, движется молодой медведь-пестун, они сходятся не видя друг друга. Почуяв человека, медведь поднимается на задние лапы и рявкает. Перепуганный насмерть парнишка механически вскидывает ружье, взводит курок и нажимает на спусковой крючок, раздается выстрел. Уронив ружье и не оглядываясь, парнишка бросается бежать, а медведь с развороченным черепом падает в малинник, не сделав больше ни шагу, заряд угодил ему в раскрытую пасть... Прижавшись к дереву, я взвешивал все за и против: у парнишки был одноствольное двадцатого калибра ружье малого заряда, у меня же двуствольное двенадцатого калибра с мощным зарядом — преимущество явное, буду бить из одного ствола по глазам, из другого в пасть, если он ее откроет. Нет, по глазам и из второго, подпускать, конечно, надо вплотную. Это решение мне показалось самым правильным, да и нож, висящий па патронташе, с тридцатисантиметровым лезвием вселял надежду на благополучный исход. Прошло несколько минут напряженного ожидания. Медведь по-прежнему вел себя спокойно, изредка вороша передними лапами опавшую хвою и что-то слизывая языком. Когда расстояние до него увеличилось метров до ста, я решил отступать, прячась за деревья. Я пятился задом, медленно и бесшумно переставляя ноги, толстая подушка хвои скрадывала шаги. Так мне удалось пройти метров тридцать-сорок и, выглянув из-за очередного дерева, к своему удивлению, зверя я не увидел, он скрылся в густых зарослях ельника. "Теперь бежать», — сказал я сам себе и сорвался с места. Ноги понесли меня со скоростью, с которой, очевидно, не бегал ни один бегун в мире. Я бежал не оглядываясь и не переводя дыхания, пока не увидел крайние хаты деревни, пот градом катился у меня по лицу, заливая глаза, я ладонью смахнул его и вошел в сени. Не останавливаясь поднялся по лестнице на второй этаж и толкнул дверь кладовки, где спал Николай. Чтобы не тревожить родителей, возвращаясь поздно с вечеринок, он оборудовал в ней топчан и перенес сюда из горенки свою постель. Парень спал, широко раскинув руки и улыбаясь чему-то во сне. Я подошел к изголовью постели, наклонился над его лицом и приглушенным голосом сказал ему в ухо:
— Коля, медведь.
Он встрепенулся, соскочил с постели, как будто его подбросило пружиной, сорвал с крюка, вбитого в стену, ружье и патронташ и, протопав босыми ногами по лестнице, выбежал на улицу.
— Где? — только и спросил он, оказавшись уже за калиткой палисадника, переламывая ружье и вставляя в ствол патроны.
— У дальнего токовища, — ответил я и, не обратив внимания что парень в одном только нижнем белье и босиком, пустился в обратный путь. Уже за деревней, вбегая в полосу тайги, я опомнился и остановился.
— Коля, сказал я парню, — ты хотя бы сапоги одел, куда же ты, босиком?
Он с недоумением посмотрел мне в глаза, оглядел себя и расхохотался.
— Ну и охотничек, — сквозь смех промолвил он, передавая мне свое ружье и патронташ, — от такого вся дичь в тайге разбежится - подумает, что сумасшедший, — и побежал к дому.
Через несколько минут он вернулся одетый, и мы побежали дальше. В ельнике, где скрылся медведь перед моим бегством, мы увидели развороченную муравьиную кучу и клок бурой шерсти на кусту шиповника, растущего рядом с кучей. Следы привели нас на берег залива, осмотревшись, мы увидели две глубоких борозды в крутом береговом откосе и темные пятна на льду.
— Ушел косолапый, — с глубоким сожалением произнес Николай, — съехал, как на лыжах, с откоса, переплыл заберег и вылез на лед — ушла премия. Чего я, дурак, не пошел с тобой, сейчас мы бы праздновали победу, а дома ели бы медвежатину.
— Ага! — с иронией в голосе ответил я ему. — Или бы он нас сожрал обоих, в патронах-то бекасинка, а не жаканы.
— Ну, для этого существуют еще и ножи, — невозмутимо отпарировал он, — да и бекасинка при кучном полете и при близком расстоянии не щекочет, а убивает.
— Да что теперь говорить — ушло мясо и две моих зарплаты. Премия-то за него довольно большая — около тысячи рублей, коров они летом в тайге давят, вот власть и установила такую премию. На току теперь нам делать нечего, косачи с него давно разлетелись, так что пошли домой.
В село мы возвратились как раз к завтраку, хозяева очень удивились нашему раннему возвращению, но расспрашивать не стали, знали, что мы сами обо всем расскажем.
Во второй половине месяца налетевший мощный северняк взломал на озере лед и угнал его далеко на юг, озеро заблестело открытой водой и запестрело огромными стаями перелетной птицы. В деревне начали готовить снасти для рыбной ловли: Не отстал в этом и мой хозяин. Он вынес из кладовки две сети, растянул их на кольях, специально для этого вбитых в землю, и предложил нам с Николаем осмотреть их и починить. Николай принес две иглы или, как их еще называют, челнока, моток ниток, и мы не спеша принялись за дело. Это был мой первый урок по ремонту снастей, вязать их я уже умел, научился от отца еще в десятилетнем возрасте, а вот заделывать дыры мне еще не приходилось. Николай терпеливо объяснял мне как правильно соединять порванные ячеи, как вязать нескользящие узлы и как держать в натяжке сеть, чтобы она не стягивалась. Чинить сеть оказалось гораздо труднее, чем вязать новую, я подолгу потел над каждой большой дырой, выискивая правильное направление ячеи, и завидовал Николаю, видя как он быстро с этим справляется. Этот урок запомнился на всю жизнь, хотя часто его повторять и не приходилось. Выезд на рыбалку наметили на вечер ближайшей субботы, на весь воскресный день, с ночевкой на змеином полуострове. Готовились к ней основательно: проконопатили и подсмолили лодку, изготовили и поставили новый руль, закрепили и покрасили сиденья, смазали уключины. Выехали сразу же после работы четырьмя лодками. На каждой по три человека — два гребца и рулевой. Проплыть предстояло около пяти километров и в устье губы поставить сети. Из продуктов взяли только ведро картошки, десяток булок хлеба, пакет соли и несколько луковиц. На мой вопрос, почему не берем никаких других продуктов, хозяин ответил: "А зачем они нам, будем варить уху, мы же на рыбалку едем, а не в поле. Вот медовушки с собой надо прихватить побольше — едем-то почти на сутки, так-то, паря». К месту рыбалки приплыли около семи часов вечера, быстро поставили около семи сетей, перегородив ими все устье, и огромный вентерь — мережу на мелкую рыбешку. Эта снасть меня просто поразила, таких мне еще видеть не доводилось. Огромный пятиметровый мешок с кольцами диаметром около трех метров и двумя открылками длиной по десять-двенадцать метров, в растянутом положении напоминал собой самолет без хвостового оперения и с вертикальным положением крыльев. Ее ставили сразу всеми четырьмя лодками — две растягивали открылки, а две сами корпус. В вертикальном положении ее удерживали деревянные и берестяные поплавки, а топили гранитные камни с отверстиями посередине. Имея чрезвычайно маленькую ячею, мережа способна была удержать в себе даже самую мельчайшую рыбешку. Когда с установкой сетей было покончено, высадились на берег и дружно принялись за оборудование стана: четверо отправились в лес заготавливать дрова из сухих валежин для ночного костра, четверо стали обрубать нижние сучья елей, лапник для постелей, двое принялись его выстилать, нам с Николаем поручили установить котел, принести из ручья поды и начистить для ухи картошки. Дружная работа всегда дает хорошие плоды: через час все было закончено, здоровенная куча сухих веток появилась между двух аккуратно выложенных прямоугольников, каждый из которых рассчитан на шесть человек, котел установлен на четыре камня и наполнен водой, картошка начищена, осталось только поймать рыбы.
— Сплавайте-ка, парни, к мереже, — обратился мой хозяин к двум молодым парням, — посмотрите, есть ли в ней чего, если есть, потрясите, будем заваривать уху.
Как председатель сельского совета, он главенствовал и на рыбалке. Не выказав ни малейшего недовольства, парни поднялись с камней, на которых сидели, и молча зашагали к лодкам. Уху варил он сам, никому не доверяя, ведро принесенной парнями мелкой рыбешки разделил на две порции и засыпал их поочередно в котел, выбрасывая сварившуюся. Затем засыпал картошку и мелко порезанный лук, а в завершение, когда картошка сварилась, положил два десятка крупных окуней, несколько листков лаврового листа, пару стручков жгучего перца и вылил поллитровую бутылку водки. Я смотрел на всю эту процедуру и невольно думал: какая же должна быть уха, если в нее вкатили столько всякой всячины, наверное, такая вкусная, что и за уши не оттянешь. Во рту появилась слюна, как у собаки, завидевшей кость, я сглотнул ее и посмотрел на Николая: захотелось увидеть как же он реагирует на распространяющийся вокруг дразнящий запах. Николай сидел на камне и, не выказывая ни малейшего интереса к ухе, сосредоточенно мастерил берестяные ложки. Пока варилась уха, каждый рыбак изготовил для себя такую ложку. Николаю же надо было сделать три: для отца, для себя и для меня. Ложка делалась довольно просто: полоска бересты длиной в 15-20 см и шириной в 5-6 см скручивалась конусом, получался стаканчик с открытым дном. Край, где оказывался наружный копен полоски, сжимался расщепленной кривой палочкой, которая являлась и ручкой, - получался черпачок. Хотя есть им было и не совсем удобно, зато перед металлической ложкой он имел явное преимущество - не обожжешься, да и носить ее с собой не надо: поел и выбросил. Зачерпнув полный черпачок жидкости и с удовольствием его опорожнив, хозяин окинул всех нас веселым взглядом и, прищелкнув языком, торжественно объявил:
— Уха, паря, готова, можно хлебнуть медовушки и ужинать.
Котел сняли с очага, отнесли от огня и поставили на землю, открыли туески с медовухой, выпили по черпачку и принялись за уху. Ели прямо из котла, сидя вокруг него на камнях. Первый глоток ухи меня просто ошеломил — уха оказалась горькой. "Может быть, это от бересты, — подумал я и лизнул ее языком — нет, береста без горечи — значит, уха». Я окинул взглядом сидящих вокруг и не увидел ни одного недовольного лица, все ели уху с большим аппетитом, раз за разом опуская черпачки в котел. "А не во рту ли у меня горечь, — опять подумал я, — но от чего бы, от курева — так ведь раньше такого не было?». "А-а-а! — догадался я — мелкую-то рыбешку не потрошили и не чистили, вот от нее и горечь. Но как же быть - не есть, значит выглядеть белой вороной и вызвать неудовольствие окружающих, буду делать вид, что и мне она по вкусу, - решил я, — буду мочить черпачок в ухе, не наполняя, и подносить ко рту пустой». Так я и сидел, инсценируя аппетитное поедание ухи, жуя смоченный слюной сухой хлеб. Только когда стали есть рыбу, дал волю своему аппетиту, подхватив здоровенного окуня, и через минуту оставив от него один позвоночник. Когда с ухой было покончено, и все сытые и довольные разлеглись на лапнике, я отошел в сторону, сел на мшистый камень и закурил. Ко мне подошел хозяин, сел рядом и, попыхивая трубочкой, тихо спросил:
— Ты че это, паря, с ухой-то мудрил, не понравилась?
Я понял, что моя уловка не осталась незамеченой и так же тихо ответил:
— Так она же горькая!
— Ну я так и понял, — продолжил он, — к такой ухе надо привыкнуть, а ты ее, по-видимому, ел впервые, ну ничего, привыкнешь, мелкую-то рыбешку кладем не чищенную, вот и горчинка, от чищенной и потрошеной навар не тот, да и что у нее чистить - одни головы да хвосты. Ну, а горчинка не такой уж большой недостаток, лук, чеснок, редька куда более горькие, а ведь мы от них не отказываемся и едим с удовольствием.
— Ну, в них совсем другая горечь, — возразил я, — не такая противная.
— Верно, — согласился он, — это когда не привык, а когда привыкнешь, ее почти не замечаешь, вот порыбачишь с нами подольше, и уха с горчинкой будет тебе казаться сладкой — поверь мне.
На этом разговор наш с ним оборвался, хозяин вытряс пепел из трубочки, продул мундштук, поднялся с камня и присоединился к тем, кто уже лежал на лапнике, приготовившись ко сну. В наплывающих сумерках белой ночи над головой пролетела большая стая гусей и с гоготом опустилась невдалеке на воду, подняв изрядную волну. "Пора и мне устраиваться на ночь», - подумал я, и подошел к костру. Николай указал мне место рядом с собой и на лежащую в изголовье кухлянку:
— Одень это, — сказал он, — а шинелишку-то свою положи под голову, ты же в ней задубеешь, ночи-то еще холодные.
Я с благодарностью посмотрел на парня и последовал его совету. Весь следующий день выбирали рыбу из сетей и мережи, плавали невдалеке вокруг них и боталами, создавая шум в воде, загоняли ее в них, дважды хозяин варил уху и дважды я довольствовался только рыбой, инсценировать пристрастие к ухе у меня уже не было необходимости, уловка моя не прошла незамеченной. В село вернулись поздно вечером, каждый рыбак взял себе ведро рыбы, а оставшуюся, около тонны, снесли в крытый погреб-холодильник и рассыпали на лед, утром ее вывезут в город и пустят в продажу через магазин. Свою долю рыбы я брать не стал, попросил хозяина ее продать и мне выплатить деньгами. За нее я на следующий день получил пятнадцать рублей, чем значительно пополнил свой скудный денежный запас. До конца командировки я еще дважды принимал участие в рыбалке, дважды продавал свою долю, скопив таким образом сорок пять рублей, что было совсем немаловажно. Несколько раз пытался есть уху с горчинкой, но так и не смог, полынная горечь основательно отбивала охоту. Может быть, и привык бы я к такой ухе, побыв на берегу Онеги более длительное время, и ел бы ее с таким же аппетитом, как и карелы, но моя практика подошла к концу и, распрощавшись с гостеприимной Ялгубой, ранним утром двадцать седьмого мая переплыл на лодке залив и отправился по указанному хозяином маршруту на поиски пристани, чтобы на катере доплыть до Петрозаводска. Путь мой пролегал по каменистому увалу, вдоль широкого залива, по совершенно незнакомой тайге: тропинка, по которой я шагал, то поднималась на гребень увала, то опускалась к самой воде, петляя между россыпью огромных камней. Идти было довольно трудно, частые валежины, сплетение корней, густые заросли шиповника, сквозь которые просто приходилось продираться, камни на тропинке создавали большое неудобство для движения и замедляли скорость. Через час пути я изрядно взмок и вынужден был снять шинель. Несколько раз натыкался на крупных змей, лежащих на тропинке, швырял в них камни, прогонял с тропы. К полудню, изрядно уставший, вышел на берег небольшой, но довольно бурной реки, впадающей в озеро, и увидел примитивные мостки причала, да наскоро сколоченную досчатую будочку. На мостках, опустив ноги к воде, сидели трое мужчин и одна женщина. Они весело переговаривались и на меня не обратили ни малейшего внимания. Я подошел к ближе сидящему и, извинившись, спросил скоро ли будет катер, мужчина окинул меня внимательным взглядом и, по-видимому, уверившись, что я не местный, коротко ответил:
— По расписанию через полчаса, а на деле черт его знает, катер рыбхозовский, а у них сейчас горячая пора. Он повернулся к собеседникам и, ни к кому конкретно не обращаясь, спросил:
— Когда он вчера пришел?
— Да почти в два часа, — ответила женщина, — я еле успела к поезду, хорошо, что он пришел с опозданием, а так пришлось бы посылки оставлять в камере хранения.
Только после ее слов я обратил внимание на стопку посылочных ящиков, сложенных в конце мостков. "Ага, — значит это почтальонша», — решил я и обратился к ней с вопросом:
— А во сколько поезд прибывает на станцию и сколько стоит?
— Да по расписанию должен приходить в три тридцать, — ответила она, — а стоять час, но он часто опаздывает и стоянку сокращают.
— А вам на поезд, — поинтересовалась она, — студент, наверное?
— Да, был здесь на практике, — ответил я, — и сегодня обязательно надо выехать.
— Уедешь, — уверенно заявил мужчина, — с билетами здесь свободно, вот только не подвел бы катер. А ты откуда, если не секрет, ленинградский, что ли?
— Да нет, из Москвы — там учусь.
— Во-о-она! — протянул он, — чего же в такую даль загнали-то, там что ли не нашлось бы места?
— Да место и там бы нашлось, — ответил я, — только здесь надо было подогнать учет, запустили его за период войны, вот нас, выпускников, сюда и послали.
— Это верно, с учетом здесь было неважно, порой и накладные-то не выписывались, продукты отпускались просто под расписки интендантов, а теперь все это необходимо переоформлять - работы чертова уйма.
Мужчина оказался председателем соседнего с Ялгубой сельпо и хорошо знал моего хозяина. Мы разговорились.
— Ну, как там управляется Кампырев, наверное, уже и рыбу гребет лопатой? — спросил он и внимательно посмотрен мне в глаза.
— Да как вам сказать, — учет у него был не очень запущен, в основном были не обработаны накладные, за месяц мы все выправили, а на рыбалку ездили три раза, рыбы привезли тонны три.
— Ну и пройдоха, — сплеснул руками мужчина, — этот своего не упустит.
— А ты случайно не у него ли квартировал? — вновь спросил он и швырнул в воду окурок.
— У него, — ответил я, — с питанием.
— И сколько же заплатил? — поинтересовался он. — Наверное, и тебя обобрал?
— Двести десять рублей, по семь рублей за сутки, — такая, он сказал, здесь цена.
— И тут он не продешевил, ну и нахал, — возмутился мой собеседник, — у нас здесь красная цена за постой с питанием пять рублей за сутки, он с тебя взял на два рубля дороже — вот пройдоха!
Мне как-то стало не по себе, я почувствовал себя обворованным и растерянно посмотрел на собеседника. Катер вынырнул из-за поворота, просигналил и, резко изменив курс, прижался бортом к мосткам, соскочивший на причал матрос накинул петлю каната на столб и, ни на кого не глядя, крикнул:
— Быстро грузитесь, у нас мало времени.
На мостках засуетились, мужчины помогли женщине погрузить посылки, и катер, еще раз просигналив, отошел от мостков.
В Петрозаводске, чтобы не платить за проезд, я не стал дожидаться, пока катер пришвартуется, а вскочив на перила, спрыгнул на пирс еще при движении, сэкономив таким образом два рубля пятьдесят копеек. Погрозившему мне вслед матросу я помахал на прощанье рукой и, не оглядываясь, побежал к вокзалу, догонять меня было некому: матрос собирал плату за проезд с оставшихся пассажиров.
Еще в Москве, получив назначение в Карелию, я решил обязательно побывать в гостях у дяди младшего брата моей матери, который жил в Ленинграде с двадцать первого года. Меня он видел последний раз мальчишкой, когда приезжал в деревню в отпуск к своей законной жене и трем дочерям. Тогда мне было лет двенадцать-тринадцать, теперь же я, девятнадцатилетний парень, почти ничем не напоминал того худого, с выпирающими лопатками, голенастого подростка. Чтобы легче было объяснить кто я и откуда появился, решил предъявить ему при встрече фотографию своего старшего брата Михаила, которую прихватил с собой для этой цели. Михаил три года прожил у дяди, работая возчиком на очистке города, его, конечно, дядя должен был хорошо помнить и сразу узнать. Поезд в Ленинград прибыл около двух часов ночи, я вышел на привокзальную площадь и подошел к регулировщику уличного движения.
— Как мне проехать до проспекта Огородникова? — спросил я его. Он козырнул и посмотрел вокруг, как бы ища необходимый мне транспорт. В это время на площадь, громыхая и рассыпая искры под дугой пантографа, вкатил трамвай с номерным знаком два, регулировщик толкнул меня в плечо и почти крикнул:
— Беги, парень, быстрей, это последний трамвай, он идет туда, куда тебе надо, в трамвае спросишь где тебе сойти.
Я вскочил на площадку и остановился, в трамвае было всего несколько человек, пожилая кондукторша, наклонившись, "клевала носом», на меня никто не обратил внимания.
— Тетя, где мне сойти, чтобы попасть на проспект Огородникова? -обратился я к ней, нарушив ее дремоту.
Она встрепенулась, провела ладонью по лицу и, как бы оправдываясь, произнесла:
— Устала я, сынок, вот и задремала, тебе за сколько билетик-то?
— Да я не знаю, — ответил я, — мне до проспекта Огородникова.
— А-а-а! За пятнадцать копеек, — объявила она.
Я подал монету, она оторвала билет, сунула его мне в ладонь и начала объяснять где мне сходить. Она называла улицы, перекрестки, о которых я впервые слышал и сразу не мог запомнить. Я стоял, растерявшись, не смея попросить ее повторить все названия. Неожиданно одна из женщин, сидящая поблизости, вмешалась в объяснение кондукторши, сказав, что та неправильно объясняет,— начался спор. Женщина называла совсем другие улицы и перекрестки, утверждая, что с них до проспекта гораздо ближе, подключились и остальные пассажиры. Меня просто поразила их доброжелательность, каждый стремился объяснить мне как легче добраться до моего проспекта, опровергая объяснение других. Спор разгорелся, каждый спорящий отстаивал свое мнение. Чем бы все это кончилось сказать трудно, по-видимому из всех этих объяснений я вообще ничего бы не запомнил, не вмешайся в спор пожилой мужчина, он встал с сиденья, поднял руку и спокойно произнес:
— Товарищи, успокойтесь, я схожу в двух кварталах от проспекта Огородникова, и для меня не составит большого труда проводить туда парня, он, по-видимому, впервые в нашем городе и бродить ему по незнакомым улицам в ночное время совсем не безопасно — сволочи всякой и у нас пока немало. Иди сюда, паренек, садись рядом, выходить будем вместе.
На проспекте, куда привел меня незнакомец, я долго не мог найти нужный мне дом, дважды прошел по всему проспекту, но дома с номером двадцать три так и не обнаружил. Спросить было не у кого, на проспекте ни души, в растерянности я остановился у строящейся пятиэтажки и задумался: пятиэтажка с номером двадцать пять, рядом с номером двадцать один, но где же с номером двадцать три? Пятиэтажка огорожена дощатым забором с будкой для сторожа посередине. Но почему в будке нет света, а может быть, нет и сторожа? Я подошел к будке и толкнул дверь — она оказалась на запоре. Что же делать, до вокзала мне не добраться, трамвай пойдет только в шесть часов, где же прокоротать до рассвета? За спиной раздался щелчок, я вздрогнул от неожиданности и обернулся: в раскрытом окошечке появилось бородатое лицо сторожа.
— Чего потерял, сынок, — спросил он, - я давно за тобой наблюдаю и никак не могу понять, что это тебе вздумалось в полночь измерять нашу улицу шагами?
Лицо сторожа в полумраке окошечка казалось мертвенно бледным и пугающим. Кустистые брови, широкая седая борода и всклокоченные волосы на голове являли собой нечто похожее на один из персонажей сказок Бажова. Я отступил на шаг от двери и ответил:
— Да вот, батя, никак не могу найти дом с номером двадцать три, тот, — я указал на соседний, — с номером двадцать один, этот с номером двадцать пять, следующий с номером двадцать семь, а где же с номером двадцать три — номера что ли перепутали?
— Да нет, — рассмеялся сторож, — не перепутали, есть такой домишко, он во дворе за этим домом, а кто у тебя там, я тоже живу в нем?
— Да дядя в нем живет, младший брат моей матери, Силкин Никита Егорыч.
— А-а-а, Егорыч сосед мой, — без удивления произнес сторож, — нгаверное, еще не спит, весь вечер буянил, пить он стал здорово, как потерял глаз, заплатили ему за него, вот он теперь и пропивает эти деньги, инвалидом мужик стал второй группы. Ну да ты сам все узнаешь, иди, сынок, устал небось, меряя улицу, дядя рад будет, давно не виделись? — Он щелкнул задвижкой и распахнул передо мной дверь.
— Да лет десять, наверное, — ответил я ему, переступая порог, — году в двадцать девятом или тридцатом.
— Эв-а-а!! — присвистнул старик, — давненько, дядя-то, небось, тебя и не узнает?
— Факт, узнает, батя, узнает, — возразил я старику, — мы со старшим братом очень похожи друг на друга, а брат прожил у него почти три года, вот по фотографии брата он и меня узнает.
— По брату? А как брата-то зовут, не Михаилом ли случайно? — Старик внимательно посмотрел мне в лицо и кивнул головой, как бы подтверждая пришедшую ему на ум мысль.
— Михаилом, — удивившись, подтвердил я, — так вы что, были с ним знакомы?
— Ой, сынок, — воскликнул сторож, — не только знакомы, а были большими друзьями, мы ведь с ним работали в одной организации, а вернее на одной подводе, на очистке города — мусор вывозили на свалку. Он для меня был навроде сына — хороший парень, а где он сейчас? — живо поинтересовался старик. — Его же отсюда в армию призвали и больше он здесь не появлялся.
— В Москве живет, работает шофером на хлебозаводе, — с гордостью за брата ответил я старику, — после армии окончил курсы шоферов и вот уже три года ездит по Москве.
— Ну вот, — рассмеялся сторож, — выходит, сменил Миша кобылу и вожжи на баранку и стального коня?
— Выходит, так, — подтвердил я, — только он теперь не мусор возит, а хлеб.
— Это верно, — согласился старик. — Хлеб — это не мусор, с ним нужно аккуратное обращение. Ну а ты-то как здесь оказался, специально дядю приехал навестить или по какому-то другому делу?
— Да нет, не специально, — ответил я, проездом я здесь, был на производственной практике в Карелии, возвращаюсь назад в Москву, вот и решил парочку дней погостить у дяди.
— Правильно решил, сынок, может быть, твое появление его немного и успокоит, а то ведь совсем сдурел мужик, что ни день, вдребезги пьян. Ну ладно, иди, сынок, порадуй дядю, — сторож толкнул меня в плечо и, повернувшись, прикрыл дверь, щелкнув задвижкой.
Выйдя из будки, я обошел торцовую часть строящегося дома и увидел в глубине двора двухэтажный домишко с подслеповатыми оконцами и мизерными балкончиками на втором этаже. Поднявшись по деревянной скрипучей лестнице на второй этаж, я подошел к комнате с номером четырнадцать и несмело постучал.
— Да войдите, не закрыто, — послышался голос дяди.
Я вошел в комнату и огляделся: справа диван, слева большая деревянная кровать с резными спинками, две табуретки и стол по середине. Опершись на локоть окровавленной руки, с кровати на меня уставилось огромное одноглазое чудовище с всклокоченными волосами, рядом с ним, укрытый до подбородка одеялом, вырисовывался силуэт женщины, над столом на голом проводе висела единственная во всей комнате слабенькая электрическая лампочка.
- Вам кого, — прорычало чудовище, поднимаясь с кровати, вид дяди был страшен.
— Силкина Никиту Егорыча, - ответил я и шагнул от двери.
- Ну я, а вы кто такой? — опять прорычало чудовище, не отходя от кровати.
Я достал фотографию брата и протянул ее ему.
— Этого знаете? — спросил я его.
— Это Миша, — взглянув на фото, произнес дядя и опять уставился на меня своим единственным глазом.
— Ну а я его младший брат Николай, приехал к вам в гости — не прогоните?
Он наклонился над моим лицом, пробуравил его внимательным взглядом и по-мефистофельски захохотал. Подхватил под мышки, поднял меня на уровень своего лица и, не переставая хохотать, произнес:
— Ну и вымахал, племянник, ты же был совсем шкет, а теперь чуть ли не с меня.
Он повернул голову к кровати, опустил меня на пол и рявкнул:
— Настя, бутылку, приезд племянника будем отмечать, живо!
— Да какая, Никит, бутылка, — простонала женщина. — Опомнись, четыре часа ночи, где ее взять, да и племяннику отдыхать надо, он же с дороги. Постели ему на диване и ложись сам, утро скоро.
— А ведь и верно, — взглянув на ходики, произнес с сожалением дядя, — сейчас ничего не достать, ну да мы утром наверстаем, а пока поспим, часика два — три. Не возражаешь?
Он достал из шкафа, стоящего в углу у двери, простынь, байковое одеяло и маленькую подушечку, положил все на диван и сказал: Устраивайся.
Перехватив мой взгляд, направленный на свою окровавленную руку, усмехнувшись, пояснил:
- А это я, Коля, сегодня с лестницы загремел, пролетел между стоек перил и маленько поцарапался. Ну да заживет, и не такое бывало, зарастало, как на собаке, зарастет и на сей раз, не обращай внимания.
Я смотрел на него и удивлялся его беспечности. Если он огромную во всю руку рану, со свисающими по краям клочьями кожи считает царапиной, то что же в его понятии называется настоящей раной? Дядя был страшен: около двух метров ростом, с выпученной, как у племенного жеребца, грудью, с бычьей шеей и неимоверно развитыми мускулами. Он напоминал матерого медведя, только что одержавшего победу над таким же, как и сам, противником. "Такому, будь он грабителем, - подумал я, - отдашь все содержимое своих карманов, даже не помышляя о сопротивлении». Уснул я мгновенно, едва коснувшись головой подушки, однако проспал всего около часа; проснулся я от ужасного жжения всего тела и отвратительного запаха, исходившего от подушки. Включив свет, я увидел тучу клопов, обсыпавших простыни и подушку, масса красных пятен на них говорили о том, что изрядное количество крови клопы из меня уже высосали. Недолго думая, я свернул одеяло и простынь, подхватил подмышки подушку и без лишнего шума вышел во двор. День уже наступил, хотя солнце за домами не было еще видно, но крыши домов уже блестели под его лучами. Подыскав подходящую площадку, я разостлал на траве одеяло, предварительно тщательно встряхнув. Положил в изголовье подушку, накрылся простыней и, несмотря на утреннюю прохладу, уснул крепким освежающим сном. Проснулся я от легкого прикосновения к моему плечу и тихого женского голоса:
— Коля, просыпайся уже пора обедать.
Я открыл глаза и увидел лицо склонившейся надо мной незнакомой женщины, она ласково смотрела на меня и тихо улыбалась.
— Вы тетя Настя? — спросил я ее и отбросил в сторону простыню.
— Да, сынок, я тетя Настя, — подтвердила она, — ты позволишь мне так тебя называть, своих детей у меня нет, вот ты и будешь мне вместо сына. Хорошо?
— Хорошо, тетя Настя, называйте, только я ведь здесь пробуду всего три дня, и вы едва ли за это время сможете ко мне привыкнуть.
— А чего же так мало, — удивилась она, — погостите хоть с недельку.
— Да нельзя мне, тетя Настя, — пояснил я ей, — я студент и мне в июне сдавать государственные экзамены, времени у меня просто в обрез. Я ведь к вам заехал по пути из Карелии, там пробыл месяц на производственной практике, теперь возвращаюсь в Москву.
— Вот как, — с грустью в голосе произнесла она, — а я-то думала ты приехал в отпуск, скучно нам без детей, когда с нами жил Миша, куда было веселей, я чувствовала себя вроде матери, а когда забрали его в армию, в квартире и в душе стала пустота неодолимая. Некоторые женщины жалуются, что им трудно с детьми и глупые завидуют нам, бездетным, только я им всегда говорю: вы радуйтесь, что растите себе замену и кормильца в старости. Нам-то на кого надеяться? Ну ладно, идем, сынок, а то дядя нас, наверное, уже заждался. Он дважды порывался тебя разбудить, да я отговаривала. Мы когда проснулись и увидели, что на диване никого нет, грешным делом подумали, что нас обвел вокруг пальца какой-то ловкач и обворовал. Однако твоя шинель и чемодан развеяли наши глупые мысли. Только мы сразу не могли сообразить куда ты подевался. Никита встал и пошел тебя искать в новом доме, там сегодня не работают — воскресенье, думали, что ты устроился в нем, но когда там тебя не оказалось, дядя начал искать во дворе, где он тебя и обнаружил сладко спящего. Хотел разбудить, да пожалел. Ну а потом я не давала, вот ты и проспал до обеда.
Мы поднялись на второй этаж и вошли в комнату, дядя сидел за столом, гладко выбритый, с перевязанной рукой и тщательно причесанными волосами.
— Ну, здравствуй, племяш, как отдохнул? —- прогудел он густым басом. —Я когда тебя обнаружил под кустом сирени и взглянул на твое спокойное лицо, то скажу откровенно, очень тебе позавидовал: так спал и я когда-то, когда был примерно твоего возраста, на сеновале отцовского дома после бурно проведенной ночи. Теперь я уже так спать не могу — мучают кошмары. Ну а ты, я вижу, отдохнул знатно, усталости на твоем лице как не бывало.
— Верно, дядя, отдохнул я просто знатно, — заверил я его, — чистый воздух, тепло, что еще надо, а на диване меня клопы чуть не сожрали, хорошо, что вовремя проснулся и сбежал, а то остались бы одни кости.
Он расхохотался и проговорил:
— Ну, с клопами Настя уже повоевала, теперь тебе не придется убегать под куст сирени. Кипяток сделал свое дело. Победа осталась за нами!
Так что диван теперь чист.
Все три проведенных в Ленинграде дня дядя буквально таскал меня по достопримечательным местам: мы побывали с ним в Петергофе, в Зимнем дворце, в Исаакиевском соборе, поднимались на верхнюю площадку собора и смотрели на море и далекий Кронштадт, при прогулках по городу дядя всячески старался обратить мое внимание на то или иное здание, резко выделяющееся своей архитектурой от окружающих зданий. В магазины мы почти не заглядывали, но гостиный двор и центральный универмаг на Невском проспекте прошли от начала и до конца. Дядя гордился своим городом и старался показать все его отличительные черты. За свои прожитые девятнадцать лет я не ощутил столько впечатлений, сколько ощутил за эти три дня. Вечерами, когда уставшие, но довольные мы возвращались домой, тетя Настя встречала нас упреками, что оставили ее на весь день одну, и кормила сытным ужином с неизменной бутылкой старки на столе. После ужина, как правило, дядя расспрашивал меня о селе, о своих бывших друзьях, о жизни колхозников, но ни разу не спросил о своей законной семье. Я рассказывал ему те подробности, какие становились известны мне во время зимних и летних каникул, о своем участии в полевых работах и на сенокосе. Он внимательно выслушивал мои повествования, время от времени задавая наводящие вопросы. Эти беседы затягивались каждый раз далеко за полночь, и спать мы ложились во втором, а то и в третьем часу ночи. Перед отъездом дядя сводил меня в баню, как он выразился, выгнать паром из тела всю усталость. Парился он отчаянно, нагоняя температуру, схожую с карельской баней, работал веником по пятнадцать-двадцать минут, делая два-три захода. Разница в этих парилках была только одна — в карельской бане пар влажный и жгучий, в городской - сухой и мягкий и переносится он гораздо легче. В бане мы пробыли больше часа, а когда одевались, я увидел у него на животе, в области печени, довольно большой сизый рубец. Поддавшись любопытству, я не удержался и спросил:
— Какая это дядя была операция, печень что ли? Он улыбнулся и, расправляя рубашку, ответил:
— А это, племяш, не операция, это ножевая рана и получил я ее по собственной глупости.
— Как что так? — удивился я.
— А вот так, — ответил он, потерял бдительность и "раскрыл рот», вот и получил нож и брюхо.
Пока мы шли от бани до дому, он рассказывал мне следующую историю:
— У меня, племяш, пока я paботал, а работал я на заводе в горячем кузнечном цеху, было железное правило – воды на работе не пить, полоскать только рот; начнешь пить — не остановишься и ослабнешь. Зато после работыя давал полную волю своей требухе. Ты видел пивную в квартале от нашего дома, вот в нее я и заходил каждый раз. У меня была норма — дюжина кружек: первые четыре я выпивал залпом, не отходи от стойки, потом садился за столик и с таранкой, не спеша, выцеживал еще восемь. Это случилось два года тому назад, в конце седьмого ноября, я уже почти закончил свою норму, когда в пивную ввалились трое подвыпивших парней. Они потребовали себе пива вне очереди, и на отказ буфетчика выполнить это требование, устроили дебош, один из них даже швырнул в него пустую пивную кружку. Я, Коля, терпеть не могу подобных выходок, да и буфетчик был мой приятель, поэтому и решил их угомонить. Я схватил двоих из них за шиворот, поднес к двери и вышвырнул, как щенят, на улицу. Третий, трусливо озираясь вокруг и прижимаясь спиной к стене, выскочил вслед за ними - его я не тронул. Докончив свою норму и ничего не подозревая, я вышел из пивной и сразу же за дверью получил удар в живот, оказалось, парни меня ждали и использовали внезапность. Их было двое, третьего я не увидел. Ударом в челюсть я свалил с ног нападавшего и повернулся ко второму, по-видимому, в этот момент я был настолько страшен, что вызвал у парня панический страх. Он отскочил назад и с криком бросился бежать. Догонять его я, конечно, не стал, да и вряд ли смог бы догнать, кровь-то из меня хлестала, как из кабана. Всю свою злобу я направил на валяющегося у моих ног пария, он еще держал в руке нож и пытался подняться. Ударом ноги я опрокинул его на спину, выбил из руки нож и, подняв двумя руками на уровень груди, грохнул его на тротуар. Парень охнул и перестал сопротивляться. Я бил его руками и ногами, вкладывая в каждый удар всю свою силу. Очевидно, я добил бы его совсем, не появись во время сотрудники милиции, они оттащили меня от него, а его, подхватив под руки, буквально поволокли волоком в отделение: идти парень уже не мог, он, как куль, повис у них на руках. Я шел следом и раз за разом бил его в спину, как садану, они все трое упадут на колени. У милиции упал и я, сказалась большая потеря крови, очнулся уже в больнице. Оказывается, перед этим я побывал в морге: милиционеры, которые поднимали меня с земли, решили, что я готов и отвезли меня туда, говорили, что пульс у меня не прощупывался и я не дышал. То, что я сейчас живу, стопроцентная заслуга Насти, это она вытащила меня из морга. Когда ей сказали, она прибежала в морг и обнаружила, что сердце у меня, хотя и еле слышно, а бьется, тут она подняла такой шум, что сбежались все врачи, она костерила их как хотела, называя душегубами. Меня срочно доставили в операционную и прооперировали. Первую дозу крови взяли у Насти, у нас с ней одна группа, а потом переливали еще несколько раз, уже чужую. На мое счастье нож не задел печень, ее спас ремень, он принял на себя основной удар и изменил направление лезвия, нож вошел по касательной к ребрам, минуя печень.
Дядя откинул полу пиджака и показал мне широкий командирский ремень, перерезанный наполовину.
— Ну а с глазом-то, что случилось, почему его удалили, ведь неспроста же? — спросил я.
— Верно, племяш, неспроста, — подтвердил дядя. — Это врачебная ошибка, почему мне и выплатили за него двадцать пять тысяч. Кусок окалины посчитали за осколок металла, засевшего в глазном яблоке, вот и удалили, а глаз-то был целый.
— А как попала окалина, опять спросил я, отлетела при ударе?
— Да, — подтвердил он, я рубил раскаленную полосу и мочил для охлаждения зубило в воде, при такой рубке окалина выстреливает, вот она и выстрелила мне в глаз, глаз заплыл, да так, что открыть его стало невозможно. Ну а рентген показал наличие в нем постороннего предмета, вот его и ковырнули, не проверив. За него мне, конечно, выплатили страховку, да ведь никакая страховка не компенсирует эту потерю, свет-то я теперь вижу наполовину.
Мы поравнялись с пивной и он предложил:
— Ну, что, племяш, зайдем, пропустим по кружечке, старую норму я уже не осиливаю — требуха усохла, но кружечек пяток еще одолеваю. Зайдем?
В пивной мы просидели около часа, смакуя свежее жигулевское с таранкои и раковыми шейками, горсть которых, как старому другу, принес нам буфетчик. Домой пришли, к великому неудовольствию тети Насти, перед самым моим отъездом и, наскоро поужинав, отправились на вокзал. Приехали как раз к посадке, почему прощание и получилось коротким. Тетя Настя всплакнула, а дядя посетовал:
— Жаль, племяш, что побыл мало, будет возможность, приезжай будем очень рады.
То была моя последняя с ним встреча, больше нам увидеться не довелось, осенью меня призвали в армию, а через год началась война, и они оба погибли в блокаду от истощения.
Первого, кого я встретил, переступив порог техникума, был Василий Панов, мой напарник по квартире. Он предупредил меня, что в нашу комнату поселили второкурсников, а нас с ним переселили на станцию Тайнинка в другую дачу. "Получай, — сказал он, — постельные принадлежности, и я помогу их тебе туда доставить». Это известие меня просто ошеломило, жить в трех километрах от Маши для меня было просто неприемлемо, но и изменить я ничего не мог: надо было утраиваться на новом месте и начинать подготовку к госэкзаменам. Получив у кастелянши все необходимое, мы зашагали с ним по зеленому лугу вдоль реки Яузы к новому жилищу и к новым хозяевам. Я нес матрацы, а Василий все остальное. Хозяйка встретила нас довольно сухо, хотя и не враждебно, она указала нам нашу комнату и тут же ушла в свою.
— Не гостеприимная особа, — шепотом заметил Василий, — ну да черт с ней, нам здесь жить всего месяц, а там будут другие жилища и другие хозяева, пошли назад в техникум, Маша, наверное, тебя там уже ищет, постели заправим вечером — не к спеху.
Мы свалили все на койки и, крикнув хозяйке что уходим, вышли на улицу. Как потом выяснилось, хозяйка просила коменданта поселить к ней девушек, а он поселил нас, парней, чем и вызвал ее недовольство. О моем приезде Маша уже знала, ее предупредили девушки, получавшие со мной вместе постельное белье. Но о том, что нас с Василием переселили в Тайнинку, ей было неизвестно. Узнав что я вернулся, она прибежала на старую нашу квартиру и, встретив там совсем других жильцов, в растерянности вернулась в свою комнату. Когда мы с Василием появились в дверях ее комнаты, она вся засветилась, рывком поднялась с койки и не стесняясь ни Василия, ни подруг, стремительно кинулась мне навстречу. Этот ее молчаливый порыв объяснил мне без всяких слов как истосковалась девушка за время моего отсутствия и какую великую радость принесло ей мое возвращение. Мы стояли обнявшись посреди комнаты, а девушки, улыбаясь и подмигивая, друг за другом выходили в коридор, оставляя нас наедине. Весь вечер и всю ночь мы провели с Машей вместе, не отходя друг от друга ни на шаг. Я рассказывал ей о своих карельских приключениях, о Ленинграде, о моем пребывании у дяди, а она, сидя у меня на коленях и обвив мою шею своими горячими руками, слушала, не перебивая, как слушает ребенок сказку. К себе на новую квартиру я попал только утром, с сожалением отпустив Машу на занятия. Ну а так как весь третий курс занимался во вторую смену, у меня в распоряжении оставалось около пяти часов. Их я решил использовать частично на подготовку к занятиям и на короткий, часика в три сон. Две бессонных ночи, дорога и встреча с Машей меня здорово утомили и я чувствовал себя не очень важно, открывшая мне дверь хозяйка подозрительно на меня посмотрела и, не сказав ни слова, прошла на кухню, в ее глазах я прочитал немой вопрос: "Где, парень, всю ночь шлялся?». Василия я застал еще спящим. Он лежал, отвернувшись к стене, и тихо похрапывал, койка моя оказалась заправленной. Я быстро разделся, написал записку: "Вася, разбуди меня в десять» и юркнул под одеяло, ощутив приятную прохладу чистых простыней. Заснул я мгновенно, едва коснувшись головой подушки. Занятия начались, как и обычно, строго по расписанию, регламент оставался прежним: три предмета по два часа каждый, новое в ведении уроков было только одно: преподаватели предупреждали нас, что это последние темы и что зачет по ним нам держать не придется, сосредоточьтесь, говорили они, на повторении пройденного материала за все три года обучения по тем предметам, по которым вам предстоит держать государственный экзамен. Не штудируйте все подряд, на это у вас просто не хватит времени, выбирайте те темы, по которым чувствуете неуверенность, не хватайтесь за все предметы сразу, берите один и повторяйте. По их поведению можно было с уверенностью сказать, преподаватели начали тревожиться за каждого из нас, что им, как и нам, предстоит выдержать экзамен: нам на зрелость и специальность, им на способность сделать из нас, деревенских парней и девушек, высококвалифицированных специалистов. Начались бессонные ночи и адский труд до полного изнеможения. Теперь, нагруженные книгами и конспектами, мы с Машей уходили на луга за Яузу и устраивались на зеленой траве, допоздна листали страницу за страницей, восстанавливая в памяти пройденное - она за год, я за три года. В середине июня занятия у выпускников прекратились, программа была исчерпана, нас предупредили в какой день и какой предмет намечен на сдачу и, пожелав нам успеха, отпустили по домам. Чтобы немного расслабиться и дать отдых мозгам, я предложил Маше в субботний день после ужина съездить в Москву в кино, в самом удобном для нас кинотеатре "Шторм» шла кинокартина "Петр 1», нам очень хотелось ее посмотреть. На первый вечерний сеанс билеты нам достать не удалось, взяли на второй, чтобы скоротать время решили съездить на метро в центр Москвы, походили по Красной площади, полюбовались на смену караула у Мавзолея Ленина, съели по одному мороженому, на большее средств не хватило, и вернулись в кинотеатр к началу сеанса. Кино смотрели с большим удовольствием, огорчались поражениям Петра и радовались его успехам. Сеанс кончился далеко за полночь, и мы успели только на последнюю электричку, шла она со всеми остановками, подбирая всех опоздавших. Усевшись на жестком диване, мы тесно прижались друг к другу и под шум колесных редукторов отдались блаженному отдыху. Я обнял Машу за талию, она положила мне голову на плечо и затихла. Утомленные ежедневными перегрузками, до предела уставшие, мы не заметили как заснули. "Загорянка», услышал я голос диктора, объявлявшего остановки, следующая... какая следующая, я уже не понял. Схватив Машу за руку, рванулся к выходу, увлекая ее за собой. Мы выскочили из вагона перед самым закрытием двери. Платформа была пуста, ни единого человека, с обеих сторон темнели стены вековых деревьев соснового бора, ни одного строения вокруг. "Значит, дачи в глубине леса, — мелькнуло у меня в голове, — подальше от шума поездов, придется коротать ночь на платформе».
— Где мы?— с тревогой в голосе спросила Маша, сжимая мою руку и оглядываясь по сторонам.
— На Загорянке, Машенька, на Загорянке, слышала про такую станцию?
— Нет?
— Вот и я нет, только видишь, она существует, проспали мы с тобой, девонька, свою остановку, теперь придется ждать обратного поезда. Пойдем, посмотрим когда он будет.
Первый поезд в расписании значился в шесть часов, значит ждать нам его придется около четырех. Перспектива не из веселых.
— Ну что ж, выхода у нас другого нет, значит, будем коротать ночь вон на том диване. — Я указал Маше на диван, стоящий под крышей у стены кассовой будки. Пошли.
Мы уселись на ребристое сиденье дивана, укрыли плечи моим пиджаком и приготовились к долгой бессонной ночи. Маша, как и в электричке, положила голову мне на плечо, прижала к себе мою руку и вскоре, обмякнув, задышала спокойным ровным дыханием. Я сидел, боясь пошевелится, чтобы не нарушить ее тихого сладкого сна. Перед рассветом,
когда где-то вдалеке защелкал соловей, а кукушка отсчитала мне добрый десяток лег, я вспомнил, что через нашу станцию первая электричка проходит в начале пятого, значит, из Мытищ она выходит около четырех. До Мытищ от Загорянки, по моим предположениям, не больше трех-четырех километров, быстрым шагом мы их одолеем минут за сорок — надо идти. Я поднял голову Маши и пошевелил затекшим плечом, она открыла глаза, зевнула и спросила:
— Что, поезд?
— Нет, Маша, — ответил я, — до поезда еще далеко. Нам надо идти в Мытищи, откуда электричка, по моим расчетам, должна выходить около четырех, здесь нам ждать до шести нет необходимости — пошли!
Мы спустились на полотно железной дороги и, подгоняемые желанием побыстрей достигнуть намеченной цели, зашагали по шпалам, оставив позади неизвестную нам до этого дня Загорянку. Идти было довольно легко, утренняя прохлада и чистый воздух, напоенный сосновым запахом воздух, бодрили, придавая силы и уверенности. На одном из участков дороги путь нам преградила ремонтная бригада, подбивавшая штопками балласт под шпалы, с обеих сторон работающих стояли красноармейцы с винтовкам в руках. "Заключенные, — догадался я, — надо сойти с пути, чтобы обойти бригаду стороной». Я уже протянул руку Маше, чтобы помочь ей спуститься с насыпи, когда услышал команду конвоира:
— Освободить левый путь, перейти на правый!
Одетые в черную форму и стриженные наголо, молодые парни послушно перешли на смежный путь и уставились на нас, как на привидение.
— Проходите, — сказал красноармеец и махнул нам рукой.
Взяв винтовку на изготовку, он направил ее на заключенных, тоже самое сделал и другой. Когда мы проходили мимо бригады, на нас посыпался град соленых шуток и скабрезных вопросов, парни как бы соревновались друг с другом в остроумии и находчивости. Они не думали, что этими вопросами и шутками оскорбляют наши лучшие чувства, для них мы были просто удобной мишенью для обстрела. Маша покраснела и прибавила шагу, стараясь побыстрей выйти из опасной зоны. Когда мы отошли на довольно большое расстояние, я обнял девушку, привлек ее к себе и полушутливо-полусерьезно спросил:
— А если я, Маша, окажусь на положении этих парней, будешь ли ты меня ждать?
Она отшатнулась от меня всем корпусом и, с испугом взглянув мне в глаза, твердо заявила:
— Буду, хоть всю жизнь, только ты, пожалуйста, не пугай меня так, мне даже страшно подумать, что такое может случиться.
Она порывисто обняла меня за шею, прижалась ко мне всем телом и поцеловала долгим, жгучим поцелуем, вложив в него всю свою нерастраченную любовь и преданность. В Мытищи мы пришли как раз вовремя, электричка подошла минут через десять, а через почти такое же время мы сошли на своей станции и, взявшись за руки, пошли к техникуму, веселые и счастливые, впереди у нас была целая жизнь.
Проводив Машу до ее комнаты, я вернулся на платформу и по старому билету доехал до Тайнинки. Василий встретил меня нетерпеливым вопросом:
— Где ты был? Я ответил:
— Расскажу потом, — и, прихватив конспекты и книгу по учету, с него начинались экзамены, поспешил назад в техникум, чтобы успеть к завтраку.
Машу я встретил в столовой, веселую и раскрасневшуюся, тяжелая ночь на ней совсем не отразилась. Когда я подошел к столику, она заканчивала завтрак, расправляясь с манной запеканкой и стаканом клюквенного киселя.
— Пойдем вновь на луга, — предупредил я ее, — собери учебники и жди.
— Хорошо, Коля, — согласилась она, — я буду ждать, только ты зайди за мной.
В этот день произошло еще одно непредвиденное событие, приведшее хозяйку нашей квартиры в крайнее недоумение. Прозанимались мы до позднего вечера, обед проглотили, можно сказать, на ходу, на ужин не пошли совсем. Я купил в буфете два бутерброда с колбасой и бутылку ситро - этим мы с Машей и поужинали. Когда совсем стемнело, я предложил ей не идти в техникум, а переночевать у меня в новой квартире. Она согласилась и мы пошли по знакомой тропинке вдоль реки Яузы к Тайнинке. Дверь квартиры я открыл своим ключом, хозяйка вручила их нам с Василием два дня тому назад, чтобы мы, приходя поздно, ее не тревожили. Мы тихо прошли в комнату и остались наедине. Василий по случаю воскресенья уехал в Москву к родственникам и еще не вернулся. Эта ночь для нас с Машей была поистине медовой: мы просто упивались близостью друг друга, забыв обо всем на свете. Хотелось, чтобы она длилась бесконечно долго, а ласки не прекращались бы ни на секунду. Уснули мы только под утро, утомленные, но бесконечно счастливые, тесно прижавшись друг к другу разгоряченными телами. Проснулись мы довольно поздно и первое, о чем вспомнили и пожалели, это о потерянном завтраке и пропущенных Машей двух уроках. Большими деньгами ни я, ни Маша не располагали, но на брусок маргарина и на пару французских булочек все же наскребли, осталось умыться и отправиться в магазин. Мы зашли с Машей на кухню и столкнулись лицом
к лицу с хлопотавшей у плиты хозяйкой. Она посмотрела на нас, как на выходцев с того света или инопланетян расширенными глазами, и на наше "Здравствуйте» промычала что-то нечленораздельное. Пока мы умывались и вытирались одним полотенцем, она стояла онемевшая, держа нож в правой руке, а луковицу в левой, меня так и подмывало расхохотаться, во взгляде хозяйки так и читался вопрос: "Как ты здесь оказалась, девушка, как ты посмела без разрешения переступить порог этого дома?».
Василий появился неожиданно и был удивлен присутствием Маши не меньше хозяйки. Он остановился у двери и молча вытаращил на нас глаза. Когда мы с ним шли в магазин, он не выдержал и спросил:
— Слушай, Николай, как ты решился привести сюда Машу, ведь хозяйка теперь месяц спать не будет, да и ключи может забрать.
— Не заберет, Вася, не заберет, — успокоил я парня, — ей не очень-то желательно просыпаться среди ночи, чтобы нас пустить. Ну, а Машу я привел сюда потому, что не хотел вести ее в техникум, а потом самому шагать три километра в темноте, на электричку-то денег нет, а ехать зайцем
уже как-то не к лицу.
Первый экзамен я сдал на четверку, на пятерку не вытянул, сказались большие пропуски на первом курсе из-за болезни малярией, а на втором по причине поездки в деревню из-за болезни матери. Чтобы подбодрить своих одноклассников и не томиться в ожидании под дверью, на экзамен я пошел в числе первой пятерки и сдавать стал сразу же без подготовки, прочитав только вопросы в билете. Это вызвало благоприятное впечатление у комиссии и, хотя в некоторых ответах я спотыкался, экзаменующие дружно поставили мне четверку — учет был сдан. Второй и третий экзамены: планирование и политэкономию сдавал так же, как и учет, первым, не используя положенную часовую подготовку. По ним я тоже получил четверки, не преодолев этот рубеж. Было немного обидно, что в аттестате не будет ни одной пятерки за госэкзамены, но сознание того, что учеба окончена, что закончились бессонные ночи, успокаивала и поднимала настроение. К тому времени, когда мной был сдан последний экзамен, у Маши закончились зачеты за второй курс, и она оказалась свободной, как и я. Чтобы немного расслабиться и отдохнуть от огромных перегрузок, мы решили два дня из трех оставшихся до выпускного вечера использовать на поездку к Михаилу. После государственной ревизии на хлебозаводе, где Михаил проработал несколько лет, и выявлении на нем огромной недостачи, повлекшей за собой арест всего руководящего персонала, многие шофера с завода ушли. Уволился и Михаил. Теперь он работал на торфоразработках станции Куровская — возил торф. С Михаилом Маша была незнакома, да и он о ней ничего не знал. Ездить к нему из-за дальности расстояния у меня уже не стало возможности, не виделись мы с ним почти четыре месяца. Последний раз я погостил у него три дня в зимние каникулы, перед поездкой в деревню. Маша тогда на мое предложение съездить в Куровскую вместе ответила отказом, ссылаясь на крайнюю необходимость посетить родителей. На этот раз она, хотя и с крайней опаской и неуверенностью, согласие на поездку все же дала. До Куровской мы доехали рабочим поездом, а от станции до рабочего поселка девять километров шли пешком. Когда вошли в комнату брата, он "застыл» за столом с ложкой у рта, они с женой ужинали и наше появление для них оказалось совершенно неожиданным. Чтобы сразу внести ясность и погасить страх в душе Маши, я подвел ее к столу и совершенно серьезно объявил:
— Это Маша, моя жена, я привез ее сюда, чтобы познакомить с вами. Какая она хорошая или плохая, судить будете потом, сейчас давайте отмечать нашу свадьбу. У меня для этого денег нет, раскошелиться придется вам.
Михаил рассмеялся и скомандовал:
— Мотя, в магазин!
Вся ночь и весь следующий день прошли в хмельном угаре. Михаил пригласил двух друзей с женами, и компания получилась хоть куда. Только на вторую ночь, когда соседи ушли к себе, нам удалось немного поспать. Рано утром на второй день, еще до восхода солнца, чтобы не опоздать на поезд, мы распрощались с Михаилом и Мотей и пустились в обратный путь по пыльной проселочной дороге. Выпускной вечер с вручением аттестатов и направлений дирекция наметила на первое июля. В зале были накрыты столы на четыре человека каждый, было поставлено по графину пива на стол и самая разнообразная закуска. Чтобы не ограничиться одним пивом, мы с Иваном купили в складчину бутылку водки и спрятали ее на сцене. За столом мы устроились вшестером: Сережка Мострюков, Сережка Митрофанов, я, Иван и две Маши, наши с Иваном подружки-второкурсницы, — это дирекцией разрешалось. Перед началом банкета директор вручил каждому выпускнику аттестат об окончании техникума, направление на работу и, пожелав нам успешного труда, объявил начало прощального вечера. До самого утра не выходили мы из зала, танцы сменялись застолицей, застолица танцами. Выпив по стакану пива, преподаватели разъехались по домам, а мы, почувствовав свободу, продолжали банкет с пивом и водкой. К утру некоторых гуляк пришлось нам, более крепким, укладывать на панцирные сетки пустых коек, чтобы они проспались и протрезвели. Мы с Машей пробыли в техникуме еще полдня второго июля, а во второй его половине я проводил ее на Белорусский вокзал, посадил в поезд, а сам вернулся на Казанский, чтобы уехать в Люберцы и явиться а Ухтомский райпотребсоюз, куда получил направление. Прощай, альма-матер, о тебе будут самые теплые воспоминания. Три года ты была нам матерью, растила нас как своих детей, подготавливая к суровой безжалостной действительности, низкий тебе поклон. Впереди меня ждала новая, еще не осознанная жизненная эра. Какая-то она будет?
* ? *
В конторе райпотербсоюза меня встретили довольно настороженно, председатель внимательно прочитал мое направление, ознакомился с моим аттестатом и, оглядев меня оценивающим взглядом с ног до головы, написал на углу направления: "Отдел кадров: оформить инструктором орготдела с месячным испытательным сроком и окладом в 375 рублей». Прочитав эту резолюцию, я сразу понял, что на меня он смотрит как на временного работника, навязанного ему центрсоюзом и которого он по своей воле никогда бы не принял. Мой призывной возраст был тому доказательством. Я просто прочитал в его глазах: поработаешь, парень, до осени, а там прости-прощай. Да и я сам вполне сознавал, что призыв в армию навсегда оторвет меня от этой организации. На мою просьбу предоставить мне за свой счет десятидневный отпуск, он ответил отказом, заявив, что такого права у него нет. "Ты начинающий работник, — пояснил он, — и право на отпуск у тебя будет только через одиннадцать месяцев». На этом мой разговор с ним был окончен. Чтобы все же съездить в деревню, я решил действовать через родителей. Я написал им, чтобы они выслали мне телеграмму, что кто-то из них в плохом состоянии, и вскоре такая телеграмма пришла. На ее основании мне предоставили недельный отпуск и выдали аванс на дорогу. Это был мой последний отпуск, проведенный у родителей: так будет судьбе угодно, что к ним я приеду только через шестнадцать лет, потрепанным жизнью мужчиной с озлобленным сердцем и седыми висками на голове, но это будет в будущем, а пока... После отпуска я целиком ушел в работу, разъезжая по магазинам, делал налетные проверки правильности отпуска товаров, делал через подставных лиц контрольные закупки дорогостоящих продуктов, выявляя обвесы и обсчеты, снимал с пользования весы и гири с просроченным клеймением, браковал и списывал продукты, потерявшие товарный вид и качество, не делая никаких скидок на оправдания председателей и продавцов. Так прошло около полутора месяцев, когда заведующий одной из пивных, где я сделал налетную ревизию, вдруг задал мне неожиданный вопрос:
— Послушай, сынок, что это тебя так боятся продавцы? Ты что, кусаешься? Это был пожилой еврей, уже лет двадцать проработавший в системе торговли.
— О тебе ведь, парень, идет молва по всем торговым точкам как о непримиримом и неподкупном борце за честную торговлю, о тебе продавцы уже передают друг другу: "Бойтесь парня одетого в спортивный костюм и с полевой сумкой на плече». Ты для них какое-то страшилище! А вот я в тебе ничего страшного не нашел, парень как парень, дело свое знаешь, ничего лишнего не позволяешь, чего же тебя бояться?
— Ну это, дядя Володя, — так звали заведующего, — как посмотреть, вот недавно я снял с работы одну любительницу обвешивать, она десятилетнего парнишку обвесила на сто граммов какао, а это, ты знаешь, тянет на восемь рублей пятьдесят копеек. Перед этим у нее уже были обвесы на дорогих конфетах сорок и пятьдесят грамм, тогда я ее пожалел — поверил ее слезам, но третьего обвеса не простил, не имел права — уволил без права работать в системе торговли. Жестоко, да жестоко, но как бороться с такими людьми? Я мог отдать ее под суд, ты этот указ знаешь, но было бы еще хуже: она получила бы года полтора тюрьмы, а у нее двое детей, на кого бы они остались? Детдом — вот была бы их судьба. Выходит, жестокость-то моя в данном случае половинчатая, может быть, эти ребятишки сейчас полуголодные, но они с матерью, а посади я ее, неизвестно как сложилась бы их судьба.
— Это верно, сынок, — согласился мой собеседник, — поступил ты по справедливости и тут уж ничего не скажешь, вот только трудно в городе прожить на одну зарплату, тем более с двумя детьми.
— Согласен, — подтвердил я, — только нельзя создавать себе сытую жизнь за счет таких же, как и сам, — это преступление.
— У тебя, дядя Володя, сколько детей? — спросил я заведующего.
— Четверо,— ответил он, — и все парни.
— Ну вот, так ты что, по полкружки наливаешь или в бутерброд колбасы ложишь наполовину меньше, я что-то этого не обнаружил.
— Нет, сынок, на пене и граммах далеко не уедешь, растеряешь только своих клиентов, доход у меня совсем от другого. Вот ты сейчас подсчитал, что ко мне за месяц поступило две тонны помидор и две тонны огурцов, четыре процента от их стоимости ты с меня снимешь — это по закону на брак и порчу, это солидная сумма. У меня же не пропадет ни один огурчик, ни один помидорчик, в совхозы я езжу сам с сыновьями и мы отбираем самое лучшее. Вот это и есть мой доход, честный и никому не приносящий убыток.
Меня удивила его откровенность и деловая хватка, такой, подумал я, на мелочь не разменяется, такому можно верить и доверять. После этой ревизии и откровенного разговора у нас с ним наладились теплые дружеские отношения. Задержавшись порой допоздна в какой-нибудь торговой точке,
находящейся поблизости от его пивной, я всегда старался заглянуть к нему, чтобы зa кружкой пива и душевным разговором отдохнуть от тяжелого дня. В воскресенье, в конце августа, ко мне неожиданно приехала Маша с подругой, длительная разлука заметно отразилась на пас обоих. Нас неудержимо влекло друг к другу, но присутствие постороннего человека заставляло держать себя в ограниченных рамках. Весь день мы провели втроем, разгуливая по городу. Не имея жилплощади, я ночевал в кабинете орготдела и оставить девочек на ночь у меня не было возможности, поэтому после полуночи мне пришлось проводить их на вокзал. Свидание получилось сухое.
В конце августа по приказу председателя райпотребсоюза заворготделом откомандировала меня в Лыткаринское сельпо на проведение документальной ревизии, а первого сентября у меня истек срок паспорта. Не подумав, что могу попасть под суд за прогул, я выехал в Мытищи для его замены и пробыл там дна дня. Председатнль сельпо доложил в орготдел о моем отсутствии, и когда я вернулся в контору, чтобы сдать паспорт па прописку, с меня потребовали объяснительную.
Ситуация сложилась критическая: если за пятнадцатиминутное опоздание на работу людей отдавали под суд, то мое двухдневное отсутствие обеспечивало мне не меньше года тюрьмы. Спасало только одно выполнение гособязанности, так как за нарушение паспортного режима наказывали еще строже. Чтобы все это замять, мне пришлось подать заявление, датированное задним числом, о предоставлении мне двухдневного отпуска. Был издан приказ, также задним числом. Мою глупость с риском для себя прикрыли начальник отдела кадров и председатель райпотребсоюза. Этот инцидент многому меня научил, я понял, что каждый свой шаг необходимо тщательно продумывать, не доверять тем, кого ты контролируешь. Находясь в командировке, я посчитал, что мое отсутствие останется незамеченным, и просчитался. Теперь я стал внимательней присматриваться к людям, делить их на хороших и плохих, определять по внешним признакам наклонности человека и его особенности. Жизнь повернулась ко мне своей обратной стороной. С началом учебного года я стал изредка приезжать в техникум на встречи с Машей, свидания стали жаркими, но кopoткими, оставаться у нее на всю ночь у меня уже не было права, приходилось последними электричками возвращаться в Люберцы, а это здорово выматывало.
В первых числах октября мне пришла повестка из райвоенкомата с предписанием явиться для отправки в часть. С работы я уволился и в назначенное число приехал в Мытищи. В военно-учетном столе мне сказали, что команда, к которой я приписан, еще не сформирована и мне предстоит
ждать несколько дней. Ситуация сложилась критическая: с работы я уволился, жилплощади у меня нет. Вернувшись в райпотребсоюз, я оставил в отделе кадров адрес Михаила и, пробыв день у Маши, рабочим поездом выехал в Куровскую. Повторная повестка пришла с двухдневным опозданием. Команда моя была отправлена и я остался один. Два дня ночуя в военкомате, я ждал нового назначения и был приписан к команде курсантов полковой школы войск связи. Это явилось началом всех моих жизненных неудач и мучений.
С Машей мы простились у ворот военкомата в день отправки. Прощались на два года, а оказалось на всю жизнь: человеческая подлость и драконовский режим станут тому причиной. Прощай, первая моя женщина и первая моя любовь. Два учебных года мы прожили с тобой под одной крышей и полгода как муж и жена. Память о тебе я пронесу через всю мою жизнь в глубине своего сердца. В будущем у меня будут и другие женщины, но ни одна из них, даже на секунду, не вытеснит тебя из него. Прощай!

г. Ясный. 1991 – 1999 г.г.

Мартышев Николай Павлович

Судьбы людские
Том первый
Редактор Н.П.Енин
Компьютерный набор А.Н.Щелкунов
Компьютерная вёрстка Т.С.Полищук
Корректор Е.Н.Николаева

Сдано в набор 05.07.2003. Подписано в печать 08.02.2004.
Формат 60x84/16. Бумага офсетная. Печать офсетная.
Гарнитура Antiqua. Печ. л. 14,5 Тираж 50 экз.
Заказ № 209 Цена договорная.

Издательство "Узорочье»
Рязанской писательской организации
390000, г. Рязань, ул. Ленина, 35.
Тел.(0912)77-21-70

Отпечатано в НПЦ "Информационные технологии»
г.Рязань, ул. Островского, д.21/1. тел.:(0912)98-69-84