Письмо В.А. Маклакова Б.А. Бахметеву о состоянии армии П.Н. Врангеля и его внутренней и внешней политике
21.10.1920

Париж
Дорогой Борис Александрович,
Я и без Вашей телеграммы собирался Вам написать, но первое время после приезда все время мое расхватывали на всякие нужные и ненужные вещи, и я откладывал это писание со дня на день; и сейчас пишу Вам между делом и предвижу, что оно затянется надолго, и заранее извиняюсь за некоторую бессвязность и длинноту.
Перехожу прямо к делу. Я вернулся из Крыма с очень сложным впечатлением, во всяком случае не похожим на прошлогоднее впечатление от Деникина. Характерной чертой прошлого года было полное несоответствие между моими поверхностными впечатлениями и настроениями людей, с которыми я там на месте беседовал; там были спокойны и оптимистичны, мне же казалось, что они сошли с ума. Там обижались, если я выражал сомнение, что они будут в Москве к январю, мне же казалось, что все там накануне катастрофы. Правда, я хранил смутную веру в то, что у них превосходная армия, но эту веру я мог питать только оттого, что сам этой армии не видел. Теперь все как раз наоборот: я ехал туда без всякого оптимизма; напротив, меня провожали напутствия политических единомышленников, которые предсказывали, что Врангель опять уже попал в колею Деникина и разделит его участь; там, на месте, среди наших единомышленников, я тоже встретил много малодушия в отличие от прошлогоднего оптимизма. И в то же самое время я пессимизма не вынес; я очень ясно вижу трудности, которые громадны; но потому то я и не вынес пессимизма, что я ясно вижу, как, в отличие от прошлого года, все деятели в Крыму превосходно понимают эти трудности и по мере сил с ними борются; впервые мы и они говорим на одинаковом языке. Если даже мы можем быть и не всегда согласны, то язык у нас все-таки один, и если даже мы не согласимся, то понять друг друга можем. Такого кошмара, который я испытал в Ростове на кадетском заседании, у меня уже нет.
Прежде всего, необходимо сказать несколько слов о личности тамошних деятелей; для такой маленькой территории они имеют свое значение.
Врангеля я раньше не знал; это человек очень колоритный и живая противоположность Деникина. Врангель представляет любопытный тип человека, который делает совершенно новое дело, работает совершенно новыми для себя приемами и еще не успел в этом новом деле ни усомниться, ни разочароваться. Я не буду говорить о нем как о военном, слыхал от всех, что здесь у него значительные дарования и глазомер, быстрота и натиск, большое воображение со столь же большой осторожностью, смелость и решительность, и легендарная осторожность. Вот те своеобразные качества, которые внушают к нему большое доверие. Он настоящий военный, любит военное дело и, в сущности, конечно, предпочел бы заниматься только им. Судьба заставила его быть политиком, и в этой новой для него роли политического деятеля во время революции он сумел довольно быстро разобраться и найти подходящий курс; он нашел его, вероятно, также отчасти интуитивным путем, отчасти тем применением здравого смысла, в котором Наполеон видел весь смысл военного гения. Он оценил имеющиеся в его распоряжении средства, наличные возможности и, оставляя в стороне всякие симпатии и антипатии, сознательно и без всякого зубовного скрежета, не насилуя себя и не притворяясь, пользуется всеми средствами для достижения поставленной им цели. Как военному приходится пользоваться и солдатами, и шпионами, и народными восстаниями, и ядовитыми газами, всем, всем, что может ему помочь, так и Врангель в своей политической задаче также спокойно пользуется всем тем, что может оказаться полезным для главной цели: избавить Россию от большевизма. В этом отношении спор может быть с ним только об одном – о вопросе факта, что может быть полезно и что вредно, никогда о вопросах симпатии. Конечно, даже в суждениях о факте людям свойственно руководствоваться известного рода предрассудками: одни думают, что демократия всегда всякое дело погубит, другие – что вне ее нет спасения.
Преимущества или недостатки Врангеля, что у него нет этих недостатков; всем своим прошлым и всеми своими связями он принадлежит к той среде, которая провалилась; он хорошо понимает этот провал и как провал и лиц, и системы. У него нет ни малейшей мысли о возможности восстановить прошлое и никакого желания это делать. Как человек, работавший все время, а не злобствовавший из-за границы, не выжидающий событий, а действующий, он всем своим существом оценил бездарную претенциозность своих бывших единомышленников. Он разорвал с ними и, вероятно, глубоко их презирает, кроме тех отдельных людей, которых лично знает, или для которых мы всегда в нашей оценке делаем исключение. Но, с другой стороны, у него нет никаких предрассудков и в обратном направлении, он не имеет фанатической веры в Милюкова и допускает, что кадетам свойственно иногда ошибаться. Более того, наблюдая все то, что произошло, и деятельность кадетов около Деникина, у него есть известное недоверие и к ним, т.е. к так называемым либеральным партиям; у них есть то преимущество перед правыми, что они все-таки желают что-то делать, думали о России, а не только о себе, но в душе он ясно сознает, что политической дальновидности они не проявили. Оттого-то он во всем государственном деле полагается на здравый смысл. Совершенно искренне готов использовать всякого – буквально всякого, кто ему покажется полезным, и на том месте, которое он считает для него подходящим. Наблюдая его очень часто в течение той короткой недели, что я там жил, я скажу, что я редко встречал человека, до такой степени отделившегося от всяких политических предрассудков, так внимательно вслушивающегося во все то, где ему кажется ключ к разрешению интересующего его вопроса: что сейчас нужно сделать для победы над большевиками.
Мне иногда было забавно представить его на наших политических совещаниях, спорящего с Сазоновым. Когда я подумаю, сколько труда нам [надо] было, чтобы заставить принять наше постановление 9 марта, примирить с идеей федерализма, то меня невольно поражает та легкость, с которой Врангель был бы готов, если нужно, признать сейчас независимость любой национальности, войти в соглашение с Петлюрой и Махно, прислать своим представителем в Варшаву Савинкова и, как я сам был свидетелем, предложить на место управляющего прессой еврея Пасманика. Все это он делает без малейшего усилия над собой, с той простотой, с которой действуют убежденные люди. А у него это не столько убеждение, сколько военная привычка использовать сразу все возможности. Но, будучи сам вне предрассудков и предвзятых точек зрения, готовый когда угодно их изменить, если обстоятельства это подскажут, не стесняющийся встать в противоречия с самим собой, отлично усвоивший свое новое положение как революционного вождя, Врангель отдает себе ясный отчет в настроении той среды, среди которой ему приходится действовать и в Крыму, и за границей; та основная политическая трудность, среди которой идет деятельность Врангеля, необходимость совмещать требования Запада и требования самой России или, по крайней мере, той ее части, на которую он опирается, войско, для него совершенно ясна. Он никогда не повторит, как Драгомиров или Деникин, что мы не смеем ему давать советы, так как мы не понимаем России, или что Россия не нуждается в Западе. Трудная проблема совмещения несовместимого для него совершенно ясна, и он не будет ни проклинать заграницы за то, что она не понимает России, когда он идет путем, ему нежелательным. Он старается найти равнодействующие, но, строго различая, что предназначено для внутреннего, и что предназначено для внешнего употребления, как он говорит, а то, когда возможно, желая убеждать и влиять. Словом, в отличие от прошлогоднего самодовольства Деникина и прославления кадетов Врангель понимает проблему, жадно выслушивает всякое указание, может пойти всяким путем и, если его задача ему не удастся, то он будет несравненно менее виноват, чем многие другие.
Вторым лицом в Крыму является Кривошеин, я не знаю, знакомы ли Вы с ним и имеете ли об нем представление; это тип, конечно, менее интересный и менее красочный, чем Врангель. Но это все-таки тип. Это хороший образчик того, что в политике называют rallie. Как и Врангель, он хорошо понял необходимость иной политики и иного курса, но если Врангель разорвал с прошлым без всякого сожаления, то Кривошеин, в сущности, с ним даже не разорвал. Он принес с собою много разочарований, но зато и много принципиального недоверия; он просто понял, что то, что ему хотелось видеть в России, сейчас неприменимо; этот Кривошеин – прекрасный представитель новой формулы: левая политика правыми руками. В нем все достоинства и недостатки этой формулы: хорошая техническая подготовка, административный опыт, но зато и некоторая сдержанность в осуществлении новых программ. Как когда-то говорил Столыпин: «Вперед на легком тормозе». В этом отношении очень характерна его позиция в аграрном вопросе. Врангель с увлечением проводит аграрную реформу: говорю это без преувеличения, – с увлечением и без задней мысли. Для него это point d'honneur; это требование армии; это оружие, которым он привлек к себе, по крайней мере, на первое время крестьян. Кривошеин проводит эту реформу без всякого увлечения и этого не скрывает. Он говорил мне: «Я всегда считал подобную реформу вредной для России; она понизит производительность сельского хозяйства, главного источника нашего богатства. Но сейчас она стала необходима и экономически, и политически; экономически, так как теперь нет возможностей, чтобы вести большое хозяйство, а политически, так как это есть орудие в борьбе с большевизмом». И раз он это понял, то уже он тут не лукавит. Он эту реформу проводит честно, и не саботируя. Но, конечно, тот факт, что он стоит во главе этой реформы, сопоставление его прежних заявлений подрывает доверие к нему; малейшее замедление, малейшая неудача будут поставлены ему в вину как желание саботажа. Это уже не вина Кривошеина, это свойство его положения, это оборотная сторона медали в левой политике правыми руками. Лично у Кривошеина есть и другие минусы; при самых лучших намерениях он приносит с собою все-таки слишком много политических предрассудков; он не всегда достаточно ясно понимает неприемлемость некоторых старых имен, не всегда, может быть, понимает и их внутреннюю негодность, наконец, совершенно естественно ищет сотрудников среди своих старых сотрудников и, с другой стороны, на новых людей он также часто смотрит старыми глазами; он хорошо понимает, что это неправильно, и в каждом данном случае, если ему докажут противное, готов от своей оценки отказаться.
Но в отличие от Врангеля, у которого нет предрассудков, но который требует какого-либо доказательства, чтобы остановиться на том или ином лице, доказательства его пригодности, у Кривошеина в отношении к людям есть две мерки: для людей одного типа доказательство возлагается на критиков, а для других - доказательство требуется от истцов. От сторонников. Это уже не свойство его положения, а свойство личности. Это та черта, которая делает, что в ряде случаев, без всякой злой воли, он может сделать гаффы, производящие непоправимые последствия. Но зато Кривошеин лучше, чем кто бы то ни было, усвоил основное противоречие между идеологией Запада и России. Одним словом, и у Кривошеина не может быть таких ответов, какие нам давал Деникин. Но, конечно, нужно сознаться, что брак Кривошеина с левой программой не брак по страсти или склонности, а брак по расчету. Кривошеин и не притворяется, что это иначе; поэтому вся его правительственная программа формулируется им исключительно как программа деловая, компромиссная, как программа частичного соблазна. Нынче он успокоит крестьян, завтра сделает что-нибудь для горожан, рабочих, чиновников и т.п. Это политика чуткого и разумного доктора, который дает лекарство по мере обнаружения симптомов болезни. Но он поджидает этих симптомов и смотрит на них, как на болезнь; в нем нет упрямства и самодовольства Деникина, но в нем нет той программы реформ, которая идет вперед, предупреждая симптомы и устраивая все здание на новых началах.
У него, говоря истинным русским языком, сейчас не осталось никакой идеологии; сказать, что он явился создать новую Россию, провести, как это принято теперь говорить, программу февральской революции в пику Октябрьской, сказать это, ему помешает добросовестность; он никогда не рассматривал февральскую революцию как благо, и под революционное знамя он не встанет, но совершенно так же он не развернет никакого из старых знамен, не только монархического или иной реставрации, но даже деникинского знамени Единой, нераздельной России. В отношении этого национального единства Кривошеин, в отличие от Сазонова, тоже охотно идет на большие уступки; мне кажется, в нем здесь говорят несколько иные мотивы, чем у Врангеля; у Врангеля несокрушимая вера в то, что как только большевизм будет сломлен, Россия немедленно воссоединится; а что русскому национальному самолюбию нисколько не обидно стать на позицию самоуправления национальностей. У Кривошеина иная идеология. Он и в вопросе о национальностях готов уступить так же, как он уступает в вопросе аграрном, уступить поневоле, без радости и воодушевления, но потому, что нет иного выхода, и он не виноват в том, что случилось. Потому-то Кривошеин сейчас не политическая программа, а исполнитель, техник, ремонтер. Идеологии нет у него, как ее вообще нет у Врангеля, и если скептики, подкапываясь под Врангеля, упрекают его в реставрационных замыслах, то они глубоко ошиблись по существу, правы в одном, что если бы это было нужно, если бы Врангель на минуту мог поверить в силу реставрационных элементов, то он бы не поколебался это сделать. И вот, чтобы не возвращаться к этому впоследствии, я Вам скажу, что в среде либеральных интеллигентов Крыма, оставшихся поневоле не у дел, в мою бытность там была мысль создать по образцу Керенского предпарламент, предбанник, как его называли, исключительно затем, чтобы где-то такое систематически раздавалось слово для одобрения, разъяснения и т.д., к которой я отношусь не враждебно, но скептически и на которую указываю только, как на симптом.
Но довольно говорить о лицах, буду говорить сейчас о политике, и вообще о положении Крыма.
Здесь, прежде всего, полезно идти путем сравнений; можно вообще сказать, что Врангель во всех отношениях идет путем, противоположным деникинскому. Во-первых, его военный план – в противоположность Деникину он твердо решил на Москву не идти. Он занял известную линию от Днепра до Азовского моря, часть Северной Таврии, достаточную, чтобы прокормить все население, из-за нее не выходит; на случай неудачи он впервые укрепил Перекоп и настолько сильно, что его можно считать неприступным. Свез в Крым большие запасы провианта и может там отсиживаться. Занимаемую им линию, от Днепра до Азовского моря, он занял настолько прочно, что рассчитывает, что какие бы силы на него ни были направлены, он этот фронт своими войсками способен удержать. Потому его военные действия не идут дальше того, чтобы время от времени из этой своей области делать вылазки. Его цель, говоря военным языком, – уничтожать живую силу противника. Он это до сих пор и делает. Как только узнает, что где-то собрались войска, он идет против них, наносит им удар и затем возвращается, взяв много пленных и забрав все те материалы, которые можно забрать. В этом отношении он очень осторожен и ни под каким видом не хочет рисковать быть отрезанным или завлеченным в предприятие, которое бы ему слишком дорого стоило. Он не раз мне говорил, что если бы нужно было, то он через неделю или через две недели может занять Одессу и Харьков, но не делает этого только потому, что удержать их был бы не в состоянии. Даже когда перед моим отъездом из Севастополя в связи с разговором о необходимости получения кредита кто-то указал, что легкость получения кредита зависит от военной удачи, он совершенно серьезно мне сказал, что, хотя подчинять стратегию политике есть ошибка, но что если бы в виде исключения оказалось нужным произвести в известный момент какое-нибудь впечатление, одержать эффектную победу, то мне только нужно дать ему условную телеграмму; он тотчас займет Одессу или Харьков. С другой стороны, когда ему сообщили, что Кубань готова к восстанию и что нужно только бросить туда кристаллы, как в насыщенный раствор, он эту экспедицию сделал, произвел на Кубань десант, но как только заметил, что готовность Кубани к восстанию преувеличена и что он встречает больше сопротивления, чем он предполагал, благодаря ряду случайностей и ошибок, в которых он не виноват, то он тотчас же, не желая ввязываться в длинную борьбу, отступил от Кубани.
Эта его стратегия, избавляя его от возможной катастрофы, имеет свою выгодную сторону. Во-первых, моральную, всякое там отступление сейчас же толкуется в большевистской прессе как знаменательная победа, и отголоски этого появляются и в европейской печати; так, например, за два дня до моего отъезда из Севастополя была получена телеграмма о занятии Мариуполя. Врангель хотел об этом вовсе не опубликовыват, так как по стратегическим соображениям не считал возможным остаться там более 2–3 дней. Тем не менее, оказалось возможным задержаться дольше, занимаясь в то же время [очисткой] всех мариупольских складов, и известие попало в газеты. Ровно через неделю после моего приезда в Париже появилось известие об оставлении Врангелем Мариуполя; здесь начались волнения, что Врангель побежден, потерпел крупную неудачу. На самом деле, как Вы видите, это была удача и очень крупная, ибо он оставался там больше двух недель. Но впечатление на некоторое время сохранялось. Во-вторых, другое неудобство – материальное. Хотя все эти столкновения с уничтожением живой силы и клонятся к выгоде Врангеля, ибо потери противника бесконечно больше, но все-таки же это изнашивает его силы, а главное, подвергает мирное население тех местностей, откуда он отступает, всем ужасам террора. Все это, конечно, большие неудобства, но выхода из них нет; поход на Москву потребовал бы тех расходов, которых у него нет.
Его система войны предполагает некоторые процессы в самой большевизии; он предполагает ослабление центральной власти большевиков, результатом которого получится то состояние, при котором может быть и с теми небольшими силами, которые есть у Врангеля, можно будет, если не начать поход на Москву, то водворение в близлежащих местностях, казачьих областях, Кавказе и т.д. Это возвращает нас к тому общему плану кампании, о котором я Вам писал, и ставил еще вопрос о том, есть ли признаки разложения в большевизии; об этом я напишу Вам особо.
Теперь, во-вторых. С того момента, когда Врангель отказался от похода на Москву, конечно, на очередь ставится вопрос о прочной организации тыла, о внутренней политике и о создании внутреннего управлени. Это вторая забота Врангеля, которой у Деникина, в сущности, не было. Именно в этой области и сказываются как, с одной стороны, трудности, так, с другой, и государственные интересы. Посылаю Вам брошюры, в которых сущность и той и другой изложены. Хочу тут же Вам указать и на ту критику, которую это встречает; критика против аграрной реформы идет главным образом в том направлении, что она происходит слишком медленно, что ее саботируют люди, которым она поручена. Для этого пользуются именно Кривошеиным и Глинкой. По моему убеждению, основанному на разнообразной проверке этого обвинения, это все неправда. Кривошеин с реформой помирился, а Глинка ею совершенно увлечен; но замечу Вам, что тот, кто хотел бы саботировать эту реформу, рисковал бы, как только это обнаружится, вызвать на себя такой гнев Врангеля, который небезопасен.
А медленность реформы объясняется не только техническими условиями – сейчас трудно найти землемеров, планы, документы, – и близостью военных действий (все-таки факт, что в одно из заседаний земельного совета попал большевистский снаряд), но и тем еще, что вся техническая, практическая сторона дела переложена на земельные советы. Это был очень умный шаг. Благодаря этому, разговоры о саботаже действительно до такой степени явно клеветнические, что на местах им никто не верит; с другой стороны, население мало-помалу захватывается комплексом тех практических вопросов, которые сами по себе всегда лучшая защита против предвзятых обвинений, но зато и оборотная сторона медали, что работа идет медленно. Эта почва и не так важна; медленность – упрек, которым пользуются враги Врангеля перед заграницей, там же, на месте, никто их в медленности не упрекает, а напротив того, благодаря публичности работы земельных комитетов, всем ясно видно, что, несмотря на медленность, реформа все-таки совершается, поэтому с этой стороны я считаю, что дело благополучно. Конечно, думать, что реформа непременно должна была состоять в том, чтобы передать землю даром, то она многих не удовлетворит, но опять-таки, на местах никто на это не претендует.
Сами земельные комитеты, которые отдают землю одному, отказывая другому, были бы поставлены в бесконечно более трудное положение, если бы земли раздавались даром; тогда сейчас нашлись бы охотники, и развелась бы спекуляция. А так как в этой реформе вознаграждение помещиков поставлено совершенно вне связи с разделением земли и отнесено комитетом в будущее, причем даже сами основания этого вознаграждения не выработаны, то пока создается даже как будто бы иллюзия, что никакого вознаграждения нет. Все это делает реформу в общем приемлемой. Несколько сложнее вопрос о земском самоуправлении. Основная черта этой реформы – создание мелкой земельной единицы, волости; над волостью стоит уезд. Что касается губернии, то губернского земства как общей формы не предполагалось. В этом многие сейчас же и усмотрели продолжение политики Плеве, травлю земства и т.д. В этом обвинении тоже, наряду с недоразумениями, есть простая и злостная ложь, ларчик открывается очень просто – говорить о губернском земстве там, где у Врангеля есть в распоряжении только одна целая губерния – это ставить себя в смешное положение. Потому они, может быть, поступили правильно, когда предоставили уездам соединиться в одну крупную единицу по своему усмотрению на тех началах, на которых они захотят.
Слабая часть этого закона – это неудачный избирательный закон. Вы увидите из него, что, в сущности, весь третий элемент, интеллигенция, от выборов устранена; закон очень демократический, но интеллигенцию обижает. На мои указания в этом направлении Кривошеин признал, что закон действительно редактирован неудачно; они хотели бороться против того засилья военных гарнизонов, которое было при Львове и Керенском, против предоставления права голоса совершенно пришлым людям, поэтому они потребовали какую-нибудь связь с землей, будь то в виду собственность, аренда или торговля. Интеллигенция оказалась исключенной, что в их планы не входило. Я не сумею сказать, объясняется ли это простым неискусством редакции или саботажем, так как может быть и то, и другое, но, во всяком случае, этот факт налицо; сам по себе он менее важен, чем может показаться, но повод к нареканиям дает; но так как по этому закону уже были составлены списки, то менять его наспех не захотели. Вот две главные реформы Врангеля: аграрная и административная. В остальном он мало-помалу хотел приблизиться к обыкновенному порядку. Это менее интересно, но чтобы ни о чем не умалчивать, упомяну здесь о произведшем целую сенсацию назначении Климовича заведующим полицией.
У Деникина шпионаж и контрразведка были привилегией всякого отдельного ведомства; разведка была и при военных, и при морских ведомствах, и даже при Осваге, чтобы не говорить о Министерстве внутренних дел. Все это дело объединено и поставлено под власть одного заведующего полицией и внешней, и внутренней. На эту должность, к ужасу Запада, был назначен Климович. С той добросовестностью, которой отличается всякая полемика, здесь распустили слух, что это вовсе не полицейская должность, а непосредственного помощника Кривошеина, т.е. его политического вдохновителя; это конечно ложь, речь шла только о назначении техника, профессионала и, как говорит Кривошеин, нужно было выбирать: либо признать, что Россия пришла в то состояние, когда можно управлять ею на нормальных началах, т.е. без сыска, без административного произвола, так, как она управлялась при Львове и Керенском; если же такое управление в момент гражданской войны признается невозможным, то на должность заведующего разведкой, конечно, приходилось ставить не профессора, не либерала, а полицейскую собаку. Из всех пород собак этой породы Климович казался еще наилучшей; я, например, могу удостоверить, что в свою бытность городским головой Челноков не один раз отзывался мне о Климовиче с большой похвалой. Он наш враг, говорил он, но дельный, энергичный, не берущий взяток, вполне лояльный по отношению к своим политическим противникам. Все это говорилось очень давно, и запало мне в голову, только как западают иногда разные мелочи, но сейчас это было нелишне вспомнить. То же самое мне говорили и в Севастополе. Но, конечно, здесь, в Париже, Климович выставляется уже как вполне отъявленный мерзавец; но только вот в чем беда – на мою просьбу к его критикам назвать какое-нибудь другое подходящее имя, Чайковский мне назвал Орлова как протеже Бурцева и специалиста по сыску. Но в том же кадетском комитете, когда я назвал это имя, послышался прямо вопль: Орлов был одним из главных деятелей Батюшинской комиссии, который, по общему впечатлению комитета, под видом сыска вымогал деньги и, следовательно, ясно видел, как трудно было бы угодить этим назначениям. Поэтому, хотя я к этому отношусь спокойно, отмечая с грустью только повод к политической инсинуации безответных критиков, однако не могу скрыть от себя, что я вижу в этом все-таки опасность; мы хорошо знаем ту роль, которую может играть в политике тайная полиция и агентура; знаем те очки, которые она вставляет своим начальствам, знаем и то, что она не умеет различать между отдельными течениями, наконец, знаем маневр, которым она запугивает и застращивает власти перспективами комплотов и заговоров. Все это крайне опасно, но единственное средство борьбы с этим, как мне кажется, все-таки же в том, чтобы эту опасность видеть и держать Климовича в руках. Это все, что я могу им посоветовать.
Следующий по важности вопрос или даже, вернее сказать, несравненно более важный, чем какой бы то ни было, - это вопрос экономический.
Менее всего, конечно, нужно настаивать перед Вами на трагическом значении экономического вопроса в Крыму; но кое-чего Вы, может быть, не знаете. Прежде всего, Вы не знаете, вероятно, того, что хотя Франция и обещала нам помогать, и хотя она действительно помогает, но не делает этого даром. На золотой фонд в 300 миллионов она не покушается, в этом Вы ошиблись; но простого кредита, ничем не обеспеченного, она нам тоже не дает. И если бы Вы представляли себе ее финансовое положение, и в особенности невозможность сейчас удовлетворить законные претензии опустошенных местностей, и недовольство жителей этих опустошенных местностей, которые требуют, чтобы о них заботились в первую голову, и то давление, которое оказывают именно эти недовольные на французское правительство в смысле большей требовательности к Германии, настаивать на немедленной уплате обещанной по Версальскому миру контрибуции и вознаграждения; если бы Вы, одним словом, учли тот обстрел, которому подвергается французское правительство со стороны своих же сторонников, то Вы бы поняли, как трудно, чтобы не сказать невозможно, ему пронести хоть какую-нибудь каплю меда мимо носа французов к русскому делу.
По этим соображениям нас заставляют платить деньгами; я не вхожу в детали, не описываю вам тех предложений рассрочек, которые, с одной стороны, крайне ограничивают количество отпускаемых материалов, а с другой связывают нашу будущую торговлю, – скажу только, что, благодаря этому, благодаря требованию денег, которые у нас подходят к концу, Врангель не получает от французов того, что ему нужно, и становится больно вспомнить о том, насколько лучше англичане помогали Деникину. Другое, не менее важное осложнение, то, что мы не владеем Донецким бассейном, что мы уголь покупаем, в том числе и у Вас, и этот расход пожирает все наши средства с невероятной быстротой. Между тем, вывоз из той части, которую занимает Врангель, крайне ограничен; он мог бы вывозить в лучшем случае хлеб, который на руках у мужиков, и недоступен без товаров на обмен.
Словом, прежний ложный круг. Он еще гораздо более трагичен, чем при Деникине, так как, с одной стороны, его возможности несравненно меньше, чем при Деникине, а с другой стороны, благодаря отсутствию угля и английской помощи, в той же [степени] возросли его потребности. Словом, здесь, если смотреть хладнокровно, мы находимся накануне катастрофы. Можно ясно представить тот день и час, когда никаких денег в распоряжении Врангеля не останется, и мы взлетим на воздух. При этом совершенно очевидно, что никаким вывозом этих денег достать нельзя, что необходима какая-то кредитная операция. Я скажу прямо, что отношение врангелевского правительства к этому вопросу напоминало мне минутами дворян-помещиков доброго старого времени: они разводили культурное хозяйство, учитывали по пальцам все предстоящие доходы и забывали только то, что через несколько дней предстоял платеж процентов в банк, которых в их распоряжении не было. Для них было до такой степени ясно, что извлечь нужные деньги из хозяйства было невозможно, что они на это и не покушались, но как-то не могли допустить мысли, что их дворянское гнездо пойдет с молотка, и потому смутно верили, что кто-то их выручит; не то американский дядюшка с наследством, не то свершится чудо, и им вернут какой-либо их старый долг.
Минутами я встречал в этом вопросе на Юге ту же инстинктивную веру: не может быть, чтобы все дело рухнуло из-за отсутствия помощи, «Европа» этого не допустит; «Америка» деньги даст. Этого рода иллюзии я встречал и у Врангеля, и даже иногда у Струве; у него, правда, все это коренилось на глубоком убеждении, что деньги дадут под военные успехи, что все дело в них. Меньше всего делает себе иллюзий Кривошеин, который смотрел на вопрос, как на вопрос действительно трагический. Менее всего, – по моему впечатлению, – болел над этим вопросом тот, кому об нем следовало наиболее думать, т.е. Бернацкий, который находил для этого выход: уйти. Вот этой психологией объяснялись получаемые здесь нами, а может быть, и Вами, сумасшедшие выходки: устроить заем и т.д. Я думаю, что особенного значения никто этим советам и не придавал, это просто крик погибающего.
Но одной из серьезных попыток достать деньги был созыв на Юге экономического совещания; я уже в последнем письме написал Вам несколько слов об нем. Теперь скажу подробнее. Началось оно с того, что я получил прилагаемую Вам здесь телеграмм; обратился по ней к указанным лицам. Почти все были в отсутствии, так что приходилось сноситься телеграммами. Стали поступать ответы, в общем, благоприятные. Все хотели ехать. Но по мере того, как приближался день отъезда, начались отказы; одни мотивировали это личными делами, другие – соображениями общественными, указывали на то, что состав приглашенных лиц неудачен, что с таким-то и таким-то они не поедут, словом, по миллиону причин, всецело входящих в свойство русского характера, на совещание поехало мало народу. Я с ними разъехался и выехал из Севастополя тогда, когда туда начали прибывать только первые из приглашенных; самый съезд должен был занять много времени, так как никакой возможности дать в …> отдельный вагон не оказалось.
Совещанию этому вообще приписывали две цели: теоретическую и практическую. С одной стороны, Кривошеин хотел этого совещания, чтобы опереться на его авторитет для проведения той экономической политики, которой он является сторонником, т.е. политики большей или меньшей свободы торговли, возвращения к нормальным условиям экономического оборота. Так как эта точка зрения встречает возражения в военных кругах, то для проведения ее ему хотелось иметь опору компетентных органов. Другая цель созыва была практическая – помочь достать валюту. Так эту цель поняли и некоторые из промышленников, в частности, та группа промышленников, которая объединилась здесь под председательством Денисова. Они решили, что не стоит ехать в Крым, чтобы выслушивать там заявления о необходимости достать деньги; что стоит ехать только в том случае, если они эти деньги достанут. Все переговоры на эту тему затянулись настолько долго, что они и сейчас в Крым еще не выехали.
Три дня тому назад я и Струве были приглашены уже официально на заседание этих промышленников, где шла речь о той помощи, которую промышленники могут нам оказать для того, чтобы достать валюту. Я не вхожу в детали; к тому же я недостаточно в этом отношении сведущ. Могу Вам сказать только, что на некоторое время и в небольших размерах это не представляется как будто невозможным; по крайней мере Струве очень оптимистично смотрит на это. Вся эта комбинация доставания денег в общих чертах, очевидно, сводится к тому, что некоторые обязательства нужно будет учесть в …> эти обязательства должны быть гарантированы как французскими капиталистами, так и русскими; в числе таких реальных гарантий могут быть уголь, железные дороги, главным образом нефть. Выйдет ли из этого что-нибудь или нет, я сейчас сказать еще не могу, но надежда не потеряна.
Но изложение этих обязательств, в сущности, не входит в мою задачу писать Вам о Крыме. Крым здесь, в сущности, не при чем. Крым, в отличие от Деникина, пойдет решительно на все, чтобы достать денег. Деникин не хотел отдавать угля, хотя миллионы тонн у него лежали в портах; этот уголь он предназначал для восстановления промышленности центра России. Деникин оставил три месяца без ответа предложение французского правительства, сделанное им в слиянии и в согласии с некоторыми русскими обществами, и где могла выйти очень выгодная операция с американскими стоками, в результате которой мы получали и валюту, и кредит на амуницию. Деникинскому правительству условия казались невыгодными, и он три месяца не отвечал, ответил тогда, когда он потерял почти всю территорию, но и тогда ответил отказом, что производило не то смешное, не то жалкое впечатление; сейчас там иные настроения и иная политика. Там не остановятся ни перед какими жертвами, и ни перед какими обязательствами, чтобы достать деньги, но возможности очень слабы. Вывозить нечего, а изменить свою обычную осторожность с тем, чтобы захватить богатые базы вроде Донецкого района или Кавказа, значило бы для Врангеля изменить всему своему военному пониманию. В этом лежит трудность.
Но, с другой стороны, то, что касается внутренней экономической политики, то здесь, в общем, господствуют здравые понятия; основное желание Кривошеина возможно больше поощрять частную предприимчивость, товарообмен; привлекать иностранные капиталы, иностранных предпринимателей, не торгуясь с ними за ту выгоду, которую они могут извлечь. Самое экономическое совещание из представителей промышленности, которые, конечно, все стоят на этой позиции, было не что иное, как средство доставить торжество этой идеи, у которой, к слову сказать, есть и противники. Но, конечно, в настоящее время действительность еще очень далека от этого идеала. Министр торговли пока там некий Налбандов, это местный житель, правого направления, но, по общему отзыву ярых его противников, безукоризненно честный человек. Но он упрям, недоверчив, хотел делать все сам, своими руками, больше всего боится, как бы его не обманули и как бы казну не обворовали, и в результате этого создается большая волокита, важные дела застревают где-то в центре, и жалобы на Налбандова единодушны. Кривошеин вовсе не стоит за него, как это инсинуирует заграничная эмиграционная публика, которая от ничегонеделанья изощряет свое остроумие в искании подвохов и политических козней; Кривошеин лично был бы рад от него отделаться. Но всякий раз, когда мы сталкиваемся с необходимостью нового назначения, мы лицом к лицу оказываемся с основным злом нашей жизни – отсутствием подходящих людей; а из подходящих большинство предпочитают жизнь за границей или нести частную службу, чем ехать в Крым и жить на том нищенском жаловании, которое здесь получают все чиновники, даже министры. Конечно, на должность министра торговли, может быть, легче найти кандидатов, чем на другую должность.
Бесконечно трудно будет найти министра финансов, так как Бернацкий, очевидно, уйдет. Здесь это будет понято как торжество реакции, как поворот направо, потому что Бернацкий взят под защиту наших левых; могу Вас уверить, что его уход не будет иметь никакого политического значения; Бернацкий просто оказался совершенно не подходящим для своего поста в настоящее время. Ему охотно дали бы должность государственного контролера, министра народного просвещения, что угодно, но не министра финансов. Кандидатом на этот пост и любимым Кривошеина долго был Сергей Андреевич, но против него уже заранее велась такая борьба и кампания, которая воспользовалась для этого некоторыми не очень ясными инцидентами в пароходных обществах, что Кривошеин с грустью мне сказал, что, вероятно, эту кандидатуру придется устранить. Здешние торгово-промышленные круги, которые приходят к сознанию, что нужно помочь Врангелю и что можно это сделать, только приняв риск и ответственность, соглашаются это сделать тоже только на некоторых условиях; пока они не очень требовательны, не желают руководить всей политикой, но довольно чувствительны к тем неправильностям, которые создаются в экономическом аппарате; поэтому, как только от общих обещаний мы перейдем к делу, и будут ими внесены или при их посредстве найдены первые деньги, то, по всей вероятности, сейчас же и проснется живой интерес торгового мира к порядкам экономической жизни в Крыму; от этого реального вмешательства в эту жизнь я ничего не жду, кроме пользы.
Теперь, чтобы сокращать размеры моего письма, хочу Вам уже более кратко коснуться некоторых иных сторон. Во-первых, о тех опасностях, которые я вижу в Крыму. Кроме первой и, главное, основной, т.е. нашего абсолютного отсутствия людей, которые умели бы совмещать требования идеи с практическими приемами, кроме этой первой трудности, я еще вижу три политические в тех настроениях, которые здесь накапливаются. Я вижу, в общем, три политические опасности: 1) опасность милитаризма, 2) реакции и 3) эмиграции.
Опасность милитаризма я ясно ощутил, когда столкнулся совершенно случайно с одним из типичных представителей нашего офицерства и членом военных офицерских организаций; у меня были к ним письма; поэтому они ко мне питали доверие и с большой откровенностью рассказали мне свои чаяния и желания. Это совершенно новая психология, я бы сказал, сколок с большевизма; они из него усвоили и политическую, и социальную программу. В области политической они тоже хотят диктатуры, жестокой, беспощадной и централизованной; для них Врангель, и особенно его правительство из штатских – это все слюнтяи и кисляи, которые, наверное, проиграют русское дело. Нужен диктатор, Кромвель, Бонапарт или что-нибудь в этом роде, конечно, непременно военный, так как военные есть единственная реальная сила, которая действует, а не болтает. Но вместе с тем, они революционеры в том смысле, что заимствовали от большевизма все те стрелы, которые большевики направляли в капиталистов и буржуазию; это молодое офицерство и, к сожалению, не без основания прониклось такой ненавистью и презрением к тылу, к деятелям тыла, купцам и даже интеллигентам, что на ненависти к ним построило социальную программу, отличающуюся большой наивностью, хотя и такою же смелостью. Весь вопрос для них разрешается просто – аграрный вопрос, даже в более радикальном виде, т.е. без всякого вознаграждения за отнятую землю, вполне соответствует их концепции. Жадность помещиков, говорят они, погубила Деникина, ну так вот, мы им покажем. Они возмущены тем, что, когда они голодают или, во всяком случае, зябнут, что - правда, проживающие за границей и в тылах буржуи все-таки сравнительно благоденствуют, – отсюда вывод: отобрать у них все имущество, начиная с фабрик и заводов, и это национализировать, – это был бы большевизм, которого они не хотят, – а отдать в собственность тем, кто на этих фабриках работал – начиная с управляющего и рабочих, создать общество собственников, которые будут работать для себя, устранить только собственника, и все будут довольны, а собственники пускай платятся. Так же просто разрешается вопрос о товарообмене. Армии не хватает одежды, обуви – реквизировать все в магазинах и у буржуев. Они доходят до того, что посылают комиссии по лавкам искать материалов, и если эта комиссия найдет какие-нибудь две дюжины кальсон, то это уже превращается стоустой молвой в тысячные запасы, и отсюда прежнее негодование – мы мерзнем, а вы товары прячете. Реквизировать, и кончено. Так же и вопрос валютный. Вся беда в том, что мы клянемся иностранцам и ищем валюту. А вот нужно устроить вывоз и брать за вывозимый хлеб только русские деньги, и этим подымем их курс.
Я изложил все это Вам потому, что вижу в этом некоторую долю опасности. Это то молодое офицерство, то самое, которое когда-то в тылу Деникина произвело Орловский бун. Они, не стесняясь, говорят, что это только первая ласточка и что такой бунт повторится снова. Я говорил об этом с Врангелем; он относится к этому совершенно спокойно, утверждая, что все эти господа ему известны и что их ничтожное меньшинство. Может быть, и правда, что их меньшинство, только пока дела на фронте идут хорошо, но если только начнутся неудачи и если бы Врангель должен был, к несчастью, уйти за Перекоп, то я очень опасаюсь, что это течение приобретает форму настоящего военного заговора, которому, конечно, помогут и большевики, и что это будет ударом в спину. Опасность этих настроений для меня очень реальна, хотя опасность в будущем, на случай неудач, но как можно иногда видеть ту яму, в которую споткнется путник, то вот эти настроения для меня та же перспектива, которая перед нами раскрыта. Но затем нельзя скрывать, что и среди покорного, дисциплинированного высшего генералитета такие мнения, хотя в смягченной форме, существуют, и Кривошеину нужен весь его авторитет и все его прошлое, чтобы с этим бороться; генерал остается генералом, и их мысль, что это они, а не кто другой, пока, спасает Россию или, по крайней мере, делает возможным существование в каком-то антибольшевистском уголке. Эта мысль внушает генералам претензию и на управление внутренними делами государства. Кривошеин – и нужно отдать ему справедливость – борется с ними энергично, без послабления; но многие не понимают смысла этой борьбы и не прочь нанести удар ему в спину.
Другая, не менее реальная опасность, – это настроение реакционное; и с места говорю Вам, не в правительстве, а в обществе и, заметьте, в очень широком обществе, не только в среде офицерства и военных, но и в среде интеллигенции. Пока это не столько убеждение, сколько инстинкт, направленный, как всегда, на отрицание и на борьбу, не на созидание. Они, во-первых, идут против всего, что им напоминает революцию, против всех тех партий, которые взяли ее под свое крыло; во-вторых, и вы понимаете, сами, с особенной быстротой и стихийностью превращается в антисемитизм. Антисемитизмом сейчас менее всего заражено правительство; я воистину не ожидал, что Врангель с такой ясностью будет представлять себе государственный вред от антисемитизма. Я с полной уверенностью скажу, что там, где есть Врангель и его армия, погромов не будет; и я говорю это не сам, так думают и местные евреи, с которыми мне приходилось говорить. Врангель и смелее, и решительнее Деникина, и это знают. Наконец, и территория у него меньше, поэтому погромов государство и правительство не допустят. Но та общая волна антисемитизма, которую породил большевизм и которая захватила теперь, во-первых, крестьянство, где его прежде не было, так как комиссары-евреи в деревне сумели развратить и крестьянство и, во-вторых, захватило и интеллигенцию, вообще совершенно нравственно расшатанную и подорванную. Эта волна антисемитизма из советской России переносится сюда. Но главная опасность заключается не в том, что проснулись эти инстинкты; хуже, что сейчас намечаются силы, которые им могут воспользоваться.
В этом отношении в первую очередь я ставлю духовенство. Деятельность духовенства в Крыму приобретает сейчас своеобразно опасный характер. Во-первых, несомненно, что некоторое пробуждение религиозного чувства налицо, вернее всего, что в виде реакции против прежнего, но оно налицо. Затем на сцене появился так называемый либеральный батюшка, бывший любимец нашего либерализма, и на первом плане Востоков, тот самый Востоков, которому были запрещены служения митрополитом Макарием за его выходки против Распутина, и которого за это мы все, либералы, в особенности думские, взяли под свое покровительство. Сейчас он превратился в настоящего ярого черносотенца и юдофоба. Так что его смешивают уже с Восторговым. Когда я был в Севастополе, то мне передавали о проповедях, которые духовенство произносит в церквах, а иногда даже и на площадях; говорили, будто Востоков просто призывает к погромам. Ссылались на постановление Симферопольской городской думы, которая обращалась к Врангелю с просьбой принять меры против подобной агитации. Произведя в пределах доступного анкету в Севастополе, я не могу не признать, что все это страшно преувеличено: у нас видят призыв к погрому в простом наименовании Троцкого Бронштейном; поэтому с этой стороны и в этой форме обвинение есть ложь, а ссылка на постановление Симферопольской думы меня лично ни в чем не убеждает, так как я по опыту знаю, что стоило в смысле доказательства факта постановление Государственной думы. Однако, несомненно, что если бы не было призыва к погрому, то содержание пастырских речей все-таки же было явно реакционное; все они дышали ненавистью к революции и видели корень несчастья, обрушившегося на Россию, именно в том, что Россия сделала революцию.
Те, кто слышал эти проповеди, а еще больше те, которые не их слышали, а об них слышали, могли совершенно добросовестно, одни с радостью, а другие с ужасом, утверждать, что в церквах ведется реставрационная пропаганда, а отдельные намеки на роль еврейства в этой пропаганде, конечно, питают и настоящих погромщиков, да и, кроме того, и среди большевиков всегда могли найтись умные провокаторы погромов, и все это вместе взятое создавало тревожную атмосферу. Этого рода проповеди, как раз во время моего приезда, получили некоторое обострение. Высшее духовенство, т.е. епископы, почему-то такое решили – назначить три дня «покаяния»; они воспользовались тем, что в субботу было Воздвижение и вот, начиная с пятницы вечером и кончая воскресеньем, в церквах читалось епископское послание к пастве, в котором они перечисляли русскому народу те его грехи, за которые Бог его карает; главных грехов было четыре; я их не помню всех, знаю только, что первым было забвение Бога, вторым – служение маммоне, а третьим – измена присяге во время революции, причем говорилось прямо, что Государя заставили отречься силой; четвертого пункта я не помню.
Все это воззвание, конечно, не могло быть понято иначе, как доказательство явного сочувствия монархической реставрации, хотя этого прямо и не говорилось. Это было до такой степени ясно, что немедленно по всему городу разнеслись слухи, что после этих трех дней покаяния откуда-то вывезут какого-то великого князя, который и посажен будет на престол. Слухи об этом ходили самые упорные, и никаким опровержениям никто верить не хотел. Мне хотелось посмотреть на слушателей; но, несмотря на все свои старания, я не смог войти в церковь, до того все церкви были переполнены. Я говорил с Врангелем об опасностях, которые представляют подобного рода проповеди. Он не только со мной не спорил, но сейчас же во всем согласился, согласился в том, что вообще проповеди духовенства принимают уродливую форму; «я запретил,- сказал он, - печатать в газетах послания этих епископов». И действительно. В газетах были напечатаны только краткие изложения со смягчением всех углов. «Но, - говорил он, - мог ли я, барон Врангель, запретить своею властью чтение проповедей и вообще цензуру пастырских обращений». «Было бы желательно, - говорил он, - чтобы Востоковская проповедь была обуздана самими же епископами, чтобы в среде самой же Церкви пробивались другие течения, а не то, чтобы я прибегал к мерам убеждения, что вообще обнаружило бы конфликт между государственной властью и высшей церковной властью». И он настойчиво рекомендовал мне дружески поговорить с Булгаковым, который был моим товарищем по университету, с которым мы были в самых лучших отношениях, который был, наконец, совершенно культурным человеком, и на которого он рассчитывал как на возможного представителя такого рода культурного духовенства. Я, действительно, говорил с Булгаковым, и после этого многое стало для меня понятным. Мы с Булгаковым встретились очень дружески и дружески разошлись, проговорив целую ночь и целое утро. Я скажу больше, мы кое до чего договорились, но все-таки между нами обнаружилась такая пропасть в исходных точках, после которой никакое соглашение не представлялось возможным.
Основная позиция Булгакова все-таки же та, что у духовенства сейчас совершенно задача не политическая, не партийная, а задача воспитательная; Россия погибла именно потому, думает он, что народ испортился, что русская душа развратилась и развратилась она потому, что она забыла религиозные идеалы и усвоила начала современного мировоззрения, жаждущего материальных благ, и т.д. Поэтому Булгаков думает, что духовенству нужно полностью и целиком сделать призыв к этим чувствам и настроениям народной души, не смущаясь никакими политическими, тактическими и партийными соображениями. Говоря грубо, он мне сказал, что предпочитает, чтобы Россия сделалась большевистской вся целиком, откуда она выйдет перерожденной в духе христианства, чем стала бы буржуазно-демократической, самодовольной, благоустроенной, не забывшей Бога.
Вот так[ая] исходная точка зрения, которую нужно констатировать, но нет никакой возможности оспаривать; это не поддается спору и, столкнувшись здесь в этом пункте с Булгаковым, я вспомнил теоретические споры с Львом Толстым – на известном пункте они прекращались. Но Булгаков совершенно признает, что государство не может стать на эту точку зрения, что у него свои задачи; он согласился со мною, хотя он мне указывал, что все эти проповеди в Крыму возможны потому, что Врангель стоит на Перекопе, а последнее мыслимо только потому, что Запад дает ему ружья; и что если бы Врангель исчез, то те чудотворные иконы, которые были привезены в Севастополь при громадном стечении народа (я видел эту встречу), были бы исщеплены на кусочки, и потом синематографы это бы показывали. Булгаков согласился и с этим, но вывод у него простой: Врангель не устоит, и они будут побиты. Но что же делать. Это тоже Божеское попущение. Что же касается до того, что они своими проповедями мешают Врангелю, то, в конце концов, хотя из этого и не следует, что они должны от своей точки зрения отказаться, но даже не согласен в том, чтобы духовенство ему мешало; напротив, нам, дипломатам, следует только использовать эту реакционную тенденцию духовенства, чтобы еще на больший пьедестал поставить культурность Врангеля и его сравнительный либерализм.
Я не буду передавать Вам в подробностях моих разговоров с ним, как они ни интересны. Скажу только, что в области политической Булгаков против даже парламентарной монархии, он хотел бы просто возвращения к самодержавию; он признает, что никаких шансов на успех нет, но так как он не политик и не тактик, он проповедник, то этот вопрос об успехе его не касается. Что же касается до антисемитизма, то здесь я встретил, пожалуй, самый опасный вид антисемитизма: подозрение, если не говорить убеждение, что вообще всем миром владеет объединенный еврейский кагал, организованный где-то такое в Америке в коллегию, и что большевизм был сознательно напущен ими на Россию. Я скажу Вам, что пока это не убеждение самого Булгакова; но у него большие сомнения, что это правда, и он настойчиво и очень подробно допрашивал меня о том, в какой мере теми данными, которыми я обладаю, можно было бы опровергнуть это представление. Он выпытывал меня о моих связях с масонством, о том, что мне приходилось там видеть и слышать, и о raison d'etre существования масонства и т.д.; словом, я вижу, что для Булгакова, если не теперь, то в будущем, а для менее культурных епископов и в настоящее время, преобладающая роль евреев среди большевистских главарей не случайность и объясняется не историческими причинами, а есть только проявление той тенденции завоевать мир, которая приписывается [евреям]. Булгаков определенный противник погромов и с этой стороны признает, что проповеди Востокова, хотя и не погромные, – он это отрицает, – но могут вызывать не христианские и очень опасные чувства в массе. Он достаточно культурен, чтобы это признать, но, с другой стороны, Булгаков мог бы дать опору гораздо более опасной, я бы сказал, отжитой тенденции государства смотреть с совершенным удовлетворением на самозащиту от еврейства; я бы не удивился, если бы Булгаков одобрил если не черту оседлости, то запрет вступать в государственную службу и вообще правовые ограничения еврейства. Так вот, видите ли, какие проснулись вновь тенденции среди представителей интеллигенции, так как Булгаков все-таки интеллигент.
Опасность всего этого отлично понимают и Врангель, и Кривошеин. Но если здесь, за границей, кажется, что этому легко положить предел и что нужно только окрикнуть духовенство, то стоит побывать в Крыму и видеть тамошнее общественное настроение, чтобы понимать, что простая элементарная осторожность не позволила бы относительно духовенства слишком кавалерийских мер. Эта реакционная опасность, на которую я Вам указываю, с моей точки зрения, все-таки же опасна не столько в настоящее время, сколько в будущем; что бы ни говорил Булгаков, что предпочитает большевизм демократизму, и что он не считается с тактическими доводами, обращаясь только к человеческой душе и занимаясь воспитанием, это, может быть, верно для самого Булгакова, хотя и в этом я не убежден, но, конечно, нисколько не верно для большинства духовенства. Недаром, когда полоумный Восторгов стал пропагандировать план о походе на Москву без ружей и пулеметов, а только с одними иконами, крестным ходом, уверенный, что весь народ сбежится со всех сторон и что они дойдут до Москвы без единого выстрела, то когда серьезные люди указывали им все безумие и, главное, весь риск такого похода, они не стали настаивать и от него отказались. Поэтому, как только опасность большевизма станет реальной, духовенство замолчит, и даже убежденные люди возьмут себя в руки. Но, подобно тому, как большевистски-правое офицерство есть опасность на случай неудач, так реакционность духовенства будет очень реальной опасностью на случай удач; и тогда, когда большевизм действительно дрогнет и начнет разваливаться, что может быть гораздо скорее, чем кажется, вот тогда духовная проповедь по всей России, если только она пойдет в том же направлении, может стать колоссальной опасностью с точки зрения культуры, да и вообще благопристойности. Но против этого, конечно, Врангель абсолютно бессилен; он не допустит погромов в Крыму, он даже может помешать проповеди в тех двух губерниях, где он властвует, но совладать со стихийным движением, если оно пойдет, он не сможет.
Направление мысли нашего духовенства при перевороте в религиозную сторону, вообще народное настроение, конечно, покажет демократическому Западу и Соединенным Штатам, насколько, с их точки зрения, была бы выгоднее победа Колчака, Деникина или Врангеля, т.е. смена одной власти другой, хотя бы имеющей реакционные задатки, но все-таки же властью, понимающей обязанности государства, насколько такая победа была бы предпочтительнее стихийному крушению большевизма народной волной. Эта волна затопит многое из того, что пощадил до сих пор большевизм.
Теперь третья опасность, о которой я Вам говорил, и на которой мне менее всего хочется настаивать, ибо она самая назойливая и самая неприятная, - это опасность наших эмигрантских настроений. Цена ей была бы, конечно, грош, этой опасности, если бы число эмигрантов не было так велико – в одном Париже их полтораста тысяч, и если бы, с другой стороны, она бы не передавалась и общественному мнению тех стран, где они живут. Здешняя эмиграция в большинстве случаев, будь то правая или средняя, здешняя эмиграция предпочитает все-таки же выжидать и критиковать, чем действовать; она попала на очень знакомую дорожку безответственной критики и, так как ей большевизм не грозит, и так как в большинстве случаев она кое к чему пристроилась, то она и отводит свои досуги на создание или повторение политических сплетен и на перемывание политических задов. Никто из них не удосужился съездить на места, чтобы дать себе въявь отчет в том, что там делается; о том, что там происходит, судят по отдельным письмам, а иногда даже и не по письмам, а по слухам. Отдельные факты и часто действительные ошибки раздуваются на степень усвоения нового курса; каждый день мы слышим о переворотах то в ту, то в другую сторону, и все это вместе взятое создает то нервное настроение, при котором все дело Врангеля невольно начинает казаться совершенно эфемерным.
Должен сказать, что правая эмиграция здесь, за границей, в общем ведет себя гораздо приличнее, может быть, потому, что они не могут не сознавать, что общественное настроение, которое здесь сложилось, не в их пользу; они упрекают Врангеля, негодуют на Кривошеина, просят и требуют привлечения их на службу, удивляются, что многие куски идут помимо их носа, но все-таки же под Врангеля они пока не подкапываются; скажу Вам, что в общем это, пожалуй, плохо, так как их критика против Врангеля за его реакционерство могла бы сделать ему хорошую рекламу; но, во всяком случае, недовольство правых, характеризуя их недомыслие, никому не вредно, никому не мешает, но зато истерические возгласы левых, не только Керенского, но и блаженного Милюкова, который все-таки не может поверить, чтобы могло существовать правительство, которое не преклоняется перед его государственным талантом, вопль о том, что идет погромная проповедь, негодование при всяком назначении правого и упреки за то, что мало привлекается левых, все это кипящее в котле бездействия и праздности, все это, конечно, нам очень вредит. И особенно вредит теперь, когда можно определенно сказать, что если нам не будет оказана помощь реальной поддержкой, то самые лучшие намерения Врангеля все-таки же осуждены на крушение.
Я хочу Вам в заключение, так как я и без того написал слишком много, сказать два слова о том, что мы слышим о большевизии. Общее мнение, и людей самых разнообразных, что большевизм действительно переживает самый критический момент. Прежде всего, в России будет такой голод, с которым, может быть, не справилось бы никакое правительство, и, конечно, не справится и то правительство, которое его сменит. Во-вторых, совершился колоссальный перелом и в общественном настроении. Хуже всех оказалась, конечно, российская интеллигенция, да и вообще избалованные классы; на них приходится махнуть рукой; по ним иногда ошибочно судят и о всей России; три года террора так надломили их морально, что рассчитывать на это поколение совершенно не приходится. Я видел одну даму, служившую в Добровольческой армии, и которую посылали в большевизию, пользуясь тем, что она - женщина, чтобы выглядеть и сообщить, что там происходит; эта дама из высшего общества; у нее в Москве и Петербурге было четыре дома родных; ни один из них ее не принял; захлопывали дверь перед носом и говорили: «Уходите, уходите скорей». У Патриарха Тихона, у которого она была, тряслись руки во время беседы с ней. Представление этой интеллигенции о том, что происходит помимо них, действительно фантастическое; никто не хотел верить ей, что у Врангеля можно войти в лавку и купить, что хочется, и переехать из города в город, из квартиры в квартиру, не получив нескольких десятков разрешений. Такова интеллигенция. Но как только она переходила в деревню, то была другая картина: ей нечего было скрываться. Достаточно было сказать, что она идет от Врангеля, чтобы ее приятели ее накормили и проводили. Вся деревня сбегалась на нее посмотреть и с ней поговорить. Деревенские комиссары ничего не решались сделать; в сущности, между деревенскими комиссарами и населением устанавливается молчаливый modus vivendi – население их не убивает, опасаясь карательных экспедиций; но и комиссары знают, что они могут существовать безнаказанно только при условии их ни во что не вмешиваться. Деревня не то чтобы помирилась с большевизмом, но к нему привыкла и его непосредственно не ощущает; поэтому она молчит, но когда большевикам придется делать поход на нее, чтобы кормиться, здесь, конечно, начнется такое негодование, которое превратится в сплошную партизанскую войну. Тогда может создаться то настроение, при котором небольшого кристалла будет достаточно, чтобы повсюду создать и организовать чисто национальное течение, народный бунт. Увы, конечно, все-таки бессмысленный и беспощадный, но направленный уже не против нас, не против господ, а против большевиков, против большевизма во всех его видах. Сможет ли организованное меньшинство противиться этому – в этом весь вопрос. Но та ненависть, которую питают сейчас к большевикам матросы, рабочие и красноармейские солдаты, показывает, что, может быть, приближается тот день, когда эта сила покинет большевиков при их столкновении с мужицким восстанием.

Сейчас делаются опыты подобного рода использования настроения. Это очень любопытная вещь, которая либо кончится провалом, либо может приблизить нас довольно быстро к концу. Посылаю Вам копию с того воззвания, в котором генерал Балахович (я называю его генералом из эвфемизма) обратился к солдатам и населению. Весь интерес этого воззвания заключается в том, что, во-первых, около Балаховича стоит сам Савинков, получивший (это достоверно, а не слух) от Пилсудского 300 миллионов польских марок, и, во-вторых, больший интерес в том, что если Вы внимательно прочтете это воззвание и разыщете посланные мною Вам когда-то планы тех трех петербургских мужиков, которых привозили французы из Ревеля, то Вы увидите полное сходство этого плана. Савинков вместе с Балаховичем пытается осуществить то, о чем говорили эти крестьяне, желает вызвать и направить вот это стихийное восстание. И я скажу Вам, что в настоящее время и вовсе не убежден, что это намерение кончится пуфом; я совершенно допускаю, что красноармейцы не станут сражаться с подобной народной армией. Савинков, может быть, очутится в Москве раньше Врангеля; он исполнит этим заветное желание Пилсудского, который и помогает ему, в сущности, в этом расчете; но так как я думаю, что тогда мы увидим совершенно противоестественное зрелище, что под эгидой и под знаменем Савинкова начнется массовое избиение еврейства, а может быть, и остатков культурных элементов в России. Это все-таки же, что бы мы ни старались видеть, новая махновщина.
Ну, на этом я сейчас кончаю не потому, чтобы нечего было добавить, но потому, что и без того я достаточно Вам наговорил. Теперь буду ждать от Вас письма и, главное, некоторых практических указаний, чего нам ждать от победы Врангеля; Ваш Спарго уверяет нас, что победа Хартвиг будет равносильна признанию большевизма. Я надеюсь, что к марту месяцу это уже станет явным безумием. Большевизм, вероятно, падет, но лучшего будущего еще не настанет. Тогда мы увидим и прелести анархии, и реальное распадение России. Но это уже будет то настоящее дно, после которого мы начнем выплывать на поверхность.
* * *
В минуту отправки к Вам письма я заметил, что ни слова не сказал о вопросе, пожалуй, самом важном – о национальностях; причиной тому, что я все время писал отрывками, по несколько минут ежедневно. Чтобы не очень затягиваться, скажу Вам о нем вкратце. Врангель в этом отношении полная противоположность Сазонову; с ним бы не пришлось тратить ни одного слова, чтобы провести нашу резолюцию 9 марта. Пожалуй, он грешит в противоположном направлении – слишком большой легкостью, с которой он сейчас готов давать обещания. Вы, который в Америке вели свою линию главным образом на сохранение единства России, Вы должны были испытать некоторое смущение при виде того, как равнодушен он к этому вопросу. Это равнодушие, конечно, только тактическое; но Врангель увлечен мыслью о том, что до низвержения большевиков никакое единство России невозможно, а с другой стороны, что после их низвержения Россия соберется. Врангель в настоящее время может идти очень далеко по пути уступок. К тому же надо добавить, что в настоящее время больше, чем когда-нибудь распространяется убеждение, что почти никто в России не желает гражданской войны во имя России, и что ее можно вести только для защиты своего собственного угла.
Отсюда совет, который нам дают наши благожелательные люди: признать без каких бы то ни было оговорок фактическую независимость всех тех, кто ее желает; признание факта, говорят нам, в сущности никого ничем не связывает. Ведь сам Врангель находится в таком же положении, являясь фактическим правителем Юга России и, согласившись принять от французов признание в этой форме. Ему не к лицу, поэтому, оспаривать у других то, в чем является его база. Отсюда Врангель без каких бы то ни было колебаний признает какое угодно фактическое правительство и фактическую независимость; он будет стремиться только к заключению с ними военного соглашения, причем все его претензии в этом направлении сводятся только к желанию создать единый фронт и единое общее командование. Типом подобного соглашения является его соглашение с казаками, о котором Вы, может быть, уже знаете. По этому же типу он хотел заключить соглашение и с другими народностями Кавказа, и с самой Украиной. Принципиальная уступка, которая делается, и в которой он отдает себе отчет, есть большая уступка сравнительно с той позицией, на которой мы стояли; мы с Вами всегда считали, что отношение России к ее национальностям будет санкционировано Всероссийским Учредительным собранием; наши споры о национальностях шли именно в этом русле, требование суверенности для всех частей России Всероссийского Учредительного собрания. Эта позиция Врангелем уже сдана, если не в виде торжественной декларации, то в виде ряда отдельных заявлений; он уже признает местные учредительные собрания и даже как будто бы не предвидит Всероссийского Учредительного собрания. Россия, с его точки зрения, сложится путем соглашения между отдельными частями, будь то федерацией.
Помните наш старый спор о федерации и автономии. Для Врангеля он с большой легкостью и бесповоротно разрешен в пользу федерации. Таким образом, как будто бы исчезли главные идейные препятствия к соглашению с инородцами; однако это все-таки вопроса не разрешает. Этим Вы уже теперь людей не подымете; там, где есть большевики, где они господствуют, поднять население может не обещание федерации, а только присылка достаточной и надежной вооруженной силы; этого у Врангеля и не хватает, по крайней мере, в этом есть недостаток. Там же, где большевики изгнаны и побеждены, там эти мелкие народности не чувствуют никакой надобности становиться под военное командование Врангеля. Единственная народность, с которой имело бы практический интерес соглашение, это соглашение с Украиной. Но именно с ней всего труднее это сделать. Попытка Врангеля сговориться с теми украинцами, которые не отреклись от России, а именно с Маркотуном и Могилянским, обнаружило то, что в сущности нужно было ожидать, что эта попытка не дала нам ровно ничего, а нас скомпрометировала. Маркотун и Могилянский, в общем, очень порядочные и приличные люди, но все-таки же генералы без войска; за ними не стоит решительно ничего, и в их распоряжении находится только квартира их комитета в Париже; да и то они потребовали от Врангеля, чтобы он оплачивал эту квартиру. Вот вся та помощь, которую они нам дали. Но сам факт этого крушения произвел отвратительное впечатление на сторонников Петлюры, которые увидали, и не без основания, в поездке Маркотуна и Могилянского их попытку стать властью в Украине с помощью Врангеля.
Единственной серьезной властью в Украине является сейчас Петлюра; но его сила очень своеобразна и относительна. Нам говорили, и это казалось правдоподобным, что с тех пор, как Петлюра вошел в правобережную Украину с польскими силами, он так себя дискредитировал, что связаться с ним – это значит потерять себя; так нас уверяли, и это казалось правдоподобным. Врангель решил на этом основании с Петлюрой не разговаривать, и этим было вызвано его обращение к Маркотуну и Могилянскому. Но как ни справедлива была теоретически оценка национального духа в Украине, у Петлюры была там реальная сила, а именно помощь Польши; Пилсудский с ним не разорвал, а Пилсудский - это значит и деньги, и вооружение, и тыл.
Командующий бывшими петлюровскими войсками генерал Петренко, по сведениям вполне достоверным, совсем не сторонник Петлюры, был бы рад отделиться и от него, и от поляков; но он этого не может сделать, так как разорвавши с Петлюрой и разорвав с поляками, он останется без всего; если бы Врангель мог заменить ему Польшу, и вооружить его, и кормить, то он это бы сделал; но так как Врангель не в состоянии, то Павленко остается с Петлюрой. Я скажу Вам дальше; самая непопулярность Петлюры в Украине все же подвержена изменению; по крайней мере, имеющиеся во французском министерстве сведения показывают, что Петлюра делает набор войск в Украине, и он проходит там довольно успешно. При этих условиях само собой подсказывается мысль, и Врангель на нее идет с полной готовностью, забыть все прошлое и заключить соглашение с Петлюрой; единственное условие, которое он поставил, это было то же военное соглашение и то же общее командование, мотивированное вдобавок исключительно стратегическими соображениями. Но тут есть два препятствия:) это то, что для Петлюры этого уже мало; нам официально сообщено, что основной предпосылкой, без которой они не будут разговаривать с нами, без которой Петлюра скорее согласится с большевиками против нас, чем с нами против большевиков, основной предпосылкой является признание независимости Украины и правительства Петлюры, не говоря уже о суверенности будущего Учредительного собрания. А во-вторых, такого рода заявление, на которое Врангель мог бы идти, затрудняется тем, что ведь Петлюра является не фактической властью, а только претендентом; что, признавая его властью Украины, мы, в сущности, ставим весь свой авторитет на карту, которую еще так недавно мы считали невозможной. Ведь если, может быть, нас подвел Маркотун, то нас точно также может подвести Петлюра; согласившись с ним, мы рискуем потерять всякую популярность на Украине.
Вот так стоит дело в настоящий момент. Савинков из Варшавы не только рекомендует нам переступить эту опасность, но и сам ее переступил; он уже признал Петлюру, хотя лично от себя, и признал независимость Украины; можно с уверенностью сказать, что если Врангель этого не сделает, то он не только не сумеет провести никакой координации действий с украинцами, но что он рискует, что Петлюра, который кому угодно изменит, как он изменял уже и Польше, и украинству, что Петлюра изменит и Врангелю и очутится в рядах его врагов. А при том положении, в котором сейчас находится Врангель, на которого устремились все большевистские силы, это могло бы быть гибельным.
Вот Вам небольшой пример той разницы положения, в котором находитесь Вы в Америке, где Вы отстаиваете неприкосновенность русского единства, и Врангель, который в разгар борьбы и опасности может быть принужден, буквально принужден, забыть все прошлое и признать независимость (фактическую) Украины, и даже Петлюру, как ее представителя. Если же принять в соображение, что сейчас и в самой Польше возможны две политики, что Польша может продолжать поддерживать против большевиков те русские войска, которые были в ней набраны, из которых одна часть, как Вы знаете, с Балаховичем идет на Москву, а другая - с Перемыкиным на Юг, если принять в соображение, что поляки могут опять поддерживать эти войска, но могут также и от них отвернуться и заключить с большевиками вполне серьезный мир, то Вы поймете ту сдержанность, которая Вас удивила, судя по Вашим телеграммам М.Н. Гирсу, Вы поймете, почему мы, т.е. Врангель, так как мы сейчас не только представители всей России, но представители Врангеля, мы не решаемся наш протест против Рижского договора ставить на почву нарушения единства России; мы его ставим исключительно на почву отрицания смысла соглашения и мира с большевиками.
Что же касается до заграницы, то мы принуждены делать bonne mine au mauvais jeu; мы становимся на почву ст. 87 Версальского договора, которую я Вам советую почаще перечитывать, и говорим, что то, что поляки называют границами государства, есть только демаркационная линия между двумя воюющими вооруженными силами; государственная граница Польши по силе ст. 87 должна быть указана великими державами, и поляки заранее на это согласились, и этот пункт Версальского договора не может быть односторонне нарушен соглашением поляков с большевиками. Вот почему мы не возбуждаем вопроса об единстве и целости России и притворяемся, что этот вопрос еще не скомпрометирован. Но, конечно, по существу он скомпрометирован и в отношении Польши, и даже в отношении всех национальных образований; но только скомпрометирован, но не предрешен, разрешен же он будет после падения большевиков тогда, когда явится, наконец, власть, которая сможет распоряжаться Россией, но и настаивать на своих решениях. Этим же определяется отношение к вопросу Бессарабскому. Вы знаете из газет, что Державы, уже не стесняясь Америки, отдали Бессарабию Румынии. Мы промолчали. Почему? А просто потому, что максимум, чего можно было здесь добиться, это помещение оговорки, что будущее русское правительство будет приглашено к присоединению к этому акту; хотя нам и говорилось, что оно должно будет только присоединиться, а не оспаривать, но для нас очевидно, что это будущее правительство может его оспаривать простым фактом непризнания, что тогда вопрос останется открытым и будет решен так, как сложатся фактически соотношения сил. Вот эта оговорка, которая, конечно, сама по себе не много значит, но, тем не менее, позволила нам сейчас промолчать. Вы, может быть, ответите: это наше желание молчать; но для этого Вы должны считаться со следующими соображениями. Если сейчас мы заявим протест, и Врангель станет явно против Румынии, Румыния закроет проход через свою территорию для русских войск, находящихся в Польше; а, между тем, если не состоится соглашения с Украиной, то Врангелю необходимо будет перевести эти войска и оружие к себе в Крым, т.е. через Румынию. На это мы уже почти получили согласие; эту примирительную линию Румынии к нам ведет здесь Таке Ионеско, и мы сейчас за нее схватываемся. Если же мы станем на ту позицию, которую Вы занимаете в Америке, и которую я рад, что занимает сама Америка, то неизбежным последствием этого может быть крушение врангелевских сил; и вот здесь, когда с признанием Врангеля связана вся наша ориентация, здесь мы не можем быть непримиримыми, и мы ищем отговорок и всяких словесных приемов, которые позволяют нам делать bonne mine au mauvais jeu.
Таким образом, Вы видите из всего сказанного, что в отношении национального вопроса и единства России Врангель скорее вызывает упрек в том, что он слишком уступчив, а не наоборот.

Hoover Institution Archives, Stanford University, California, USA. Vasily Maklakov Collection. Box 3. Folders 8.