Софья ЛЬВОВНА ПЕРОВСКАЯ

(Материал для биографии).

Я был знаком с Соней в течении восми лет; всегда был с нею в очень хороших отношениях, иногда обстоятельства складывались так, что сами вызывали нас на откровенные беседы, но, не смотря на все это, я плохо знаю её жизнь. Знаю лишь то, что сам видел, или же слышал от других, но от неё самой приходилось слышать очень мало.

Это была натура замечательно сдержанная, скрытая в самой себе и как будто недоверчивая. Сверх того, жизнь её, вообще говоря, была очень невеселая, а жаловаться она на любила. Я знаю много очень много случаев, когда она поддерживала других людей, делая это охотно, просто и чрезвычайно деликатно, но она сама, полагаю, не встречала людей, от которых требовала-бы нравственной поддержки себе: сильный не ищет поддержки у слабого, а Соня, по силе характера, на мой взгляд, превосходила огромное большинство людей, с которыми ее сталкивала судьба и не уступала даже двум-трем наиболее выдающимся... Поэтому-то её внутренний мир был и останется такой загадкой для самых близких её друзей: эту загадку она не помогала разгадывать. Даже внешняя сторона её жизни известна очень мало, и нужно было бы переспросить сотню людей для того, чтобы восстановить, — да и то с значительными пробелами, — хоть эту внешнюю сторону.

Детство Сони прошло невесело. Она родилась в барской семье (В Петербурге 1-го сентября 1853 г. Семейство состояло из отца, матери и детей : Николая, Марии, Василия и Софии.). Мать её — женщина очень умная, гуманная и честная; но отец представляет образцовый тип мелочного, своекорыстного и бессердечного самодура. Общественное положение Перовских, их обязанности перед „светом" отнимали у матери возможность отдавать все свое время детям. Семейная жизнь была полна раздора и тяжелых сцен. Соня, как последняя дочь, родилась в самый разгар семейной каторги. К старшим детям отец еще чувствовал некоторую привязанности, Соню же он сразу невзлюбил.

До трех лет она оставалась в СПБ. под надзором няни-немки, которая ее очень любила. Затем отец был назначен вице-губернатором в Псков. Положение мужа обязывало Варвару Сергеевну (мать Сони) тратить много времени на выезды, вечера и пр. Такой светский образ жизни почти не оставлял ей возможности заниматься воспитанием детей. Но он продолжался не долго и более не возобновлялся до тех пор, пока не выросла старшая дочь, которую пришлось вывозить «в свет». В этот промежуток времени Варвара Сергеевна горячо отдалась детям, —её единственному утешению. Она очень любила меньшую дочь, которая платила ей той же горячей привязанностью.

Соня была очень умным ребенком и исполняла малейшие желания матери. Кукол она не любила, не играла ими никогда, её игры носили, что называется, «мальчишеский» характер. Однажды мать увидела такую сцену: Василий бросал мячом в Соню, которая служила мишенью. Мать рассердилась, но Вася объяснил, что он не хочет обижать сестру, а желает только приучить ее защищаться на случай, если на нее нападут разбойники. Вообще, очень живая и шаловливая, Соня слушалась только матери. Грамоте она выучилась только восьми лет и быстро пристрастилась к чтению.

«В детстве, — рассказывает одна личность, близко знакомая с семейной обстановкой Перовских, — Соня ничего не говорило ни о религии, ни о боге. Закона божия она не учила. Отец, хотя и был верующий, но редко ходил в церковь и для детей не требовал религиозного воспитания. Постов в доме никогда не соблюдали.»

Училась Соня дома у приходящих учителей; французский язык преподавался, разумеется, одновременно с русским. Варвара Сергеевна имела свой план воспитания и не хотела помещать Соню в учебное заведение, хотя последняя и просила отдать ее в гимназию. Провести свой план воспитания матери, однако, не удалось, так как семейство, благодаря мотовству отца, скоро разорилось.

Впрочем, до того еще отец был переведен губернатором в Петербург. В это время Соня с матерью ездила заграницу к дяде, который умирал там и выразил желание видеть перед смертью свою любимую племянницу. Некоторое время она с матерью провела в Женеве, а затем они вернулись в Петербург.

Перовские стали жить открыто: старшую дочь «вывозили в свет». Отец, благодаря своему положению, имел огромный кредит и, не стесняясь, им пользовался. Соня с насмешкой и злобой вспомнила об этом времени, — о нарядах, выездах, о том, что ее хотели приучить к свету. Она в это время оставалась совсем уединенною и еще более погрузилась в свои книги.

Наступил 1866-ой г. Каракозовский выстрел низвергнул губернатора. Он впал в опалу и лишился место за то, что не доглядел. Это было вместе с тем и разорением семьи: кредит исчез, долги превышали стоимость имении, страшно вдобавок запущенных. Давно желавшая отделаться от супруга Варвара Сергеевна, под тем предлогом, что жизнь в Петербурге стала не по средствам, отпросилась в деревню вместе с детьми, вполне уверенная, что муж за нею не последует. Так и случилось.

В имении близ Симферополя они прожили безвыездно два года. План воспитания Варвары Сергеевны, за недостатком средств, остался невыполненным, и четырнадцатилетняя Соня пополняла свое образование чтением книг: их библиотека, кроме массы романов (которыми занимался отец), содержала много серьезных книг по истории, естествоведению и т. п.

С. Перовская и А. Желябов на суде (процесс по делу первомартовцев). 1881. Рисунок П.Я. Пясецкого.

Портрет Д.И. Писарева, изъятый при обыске у революционерки О.Д. Шевыревой. 1870-е гг. Государственный архив Российской Федерации Ф. 112. Оп. 2. Д. 2488. Л. 1. Литография. 20 х 26,5 см. Найденный при обыске портрет одного из кумиров революционной молодежи, в том числе Д.И. Писарева, расценивался как доказательство причастности владельца к революционным организациям. Данный портрет хранился в архиве Особого Присутствия Правительствующего Сената как вещественное доказательство по делу Шевыревой.

Жизнь в деревне шла спокойно и однообразно. Днем сестры читали, гуляли, катались, особенно Соня, страстно любившая верховую езду. Мать занималась хозяйством. По вечерам кто-нибудь из дочерей читал вслух большею частью что-нибудь серьезное. Летом жизнь разнообразилась приездом братьев на каникулы; Василий привозил с собою книги; Соня зачитывалась Писаревым. Ей уже шел 16-ый г. Они с сестрой задумали поступить на Аларченские Курсы. В этом (1869) году имение, где они жили, должно было продаваться за долги. Поэтому мать позволила дочерям продавать бывшие в доме вещи, чтобы скопить себе сколько-нибудь денег. Обстановка дома была вполне барская, и вырученные деньги девушки решились употребить на курсы. Осенью приехал отец для продажи имения, а семья отправилась в СПБ.Здесь Варвара Сергеевна наняла себе очень скромную квартиру. Отцу, по приезде, такая обстановка не понравилась, и он нанял себе квартиру отдельно. Это было очень приятно всему семейству, особенно Соне, которая терпеть не могла отца. Она его и презирала, и не могла ему простить его поведение с матерью, которую он всячески угнетал. Мне много раз приходилось слышать её отзывы об отце. Так враждебно она, кажется, не относилась ни к одному человеку на свете. В это время Соня и Мария поступили на Аларченские Курсы; ходили к товаркам, принимали их и себя, хотя у каждой был свой кружок. Соня особенно сошлась с Вильберг, Корниловой, Софией Лешерн и др. Между тем отец заболел и должен был отправиться заграницу. Он не мог ехать один, по болезни, а потому Варвара Сергеевна со старшей дочерью сопровождали его. Соня же отпросилась провести лето на даче в Лесном со своими друзьями (Вальберг Корниловой и Лешерн).Это лето, проведенное на полной свободе, она всегда вспоминала с особенно теплым чувством. Но, когда осенью родные вернулись из-за границы, и Соне пришлось поселиться в доме отца (они жили теперь уже все вместе), положение её стало невыносимым. Отец не только стеснял ее во всем, но еще запретил принимать товарок, особенно Вальберг, державшуюся совсем нигилисткой. Он грозил сделать Вальберг скандал, если еще хоть раз увидит ее в доме. Тогда Соня решилась уйти от родных. Друзья помогли ей скрыться. Отец рассвирепел и обратился к полиции с требованием разыскать дочь. Однако, младшему из братьев, Василию удалось выхлопотать паспорт для сестры; отец дал паспорт, но уже не хотел видеть Соню, так что она, посещая мать, ходила всегда с черного хода, чтобы не встретить отца.Это было в начале 70-х годов. Разные веяния волновали молодежь и не могли, конечно; не коснуться такой натуры, как Соня. Она отправилась, в Едимново (Твер. губ.) на Верещагинскую сыроварню и здесь, познакомившись с О., заведовавшей школой, она стала помогать ей заниматься с детьми. Осенью она возвратилась в Петербург. С этого времени Соня впервые примыкает к тому умственному и социальному движению, которое совершалось в среде русской молодежи, и вместе с нею проходить через все стадии его развития (Вот что сообщает нам о Перовской одно лицо, гнавшее ее в эти годы: «Я познакомилась с Софией Львовной в Ставрополе в 1872 году, где я (вместе с одной моей приятельницей — П.) занималась приготовлением сельских учительниц. Софья Львовна приехала сюда, в качестве оспопрививательницы, чтобы познакомиться с бытом крестьян. Для этого она пешком исходила все окрестные села, останавливаясь на несколько дней в каждом для прививанья оспы. Ночевала и столовалась она в первой попавшейся избе вместе с хозяевами и ничуть не тяготилась полным отсутствием удобств, к которым привыкла в детстве. Она была в то время в своем периоде Рахметовщины : питалась молоком да кашей, спала на подушке с соломой и т. д. Здоровенная она была такая, как только можно себе представить, про её щеки ставропольцы выражались, что у неё словно два горшочка на лице. Она любила ездить на другую сторону Волги в Жигули и все время гребла сама. Виделись мы, конечно, всякий день. Прививши всем ребятишкам окрестных сел оспу, она стала помогать нам с П- в нашей школе. Ни скрытности, ни нелюбви к письмам я тогда в ней не замечала, — она охотно говорила о своих петербургских знакомых, которые в то время занимались изданием книг, о Крыме и в особенности о своей жизни в Лесном. А после её отъезда к О. (в Едимново), мы переписывались с нею с год, так, без всякого дела, как люди, пожившие некоторое время вместе. Она и в то время уже внушала к себе уважение своею серьезностью и умом, видно было, что она пойдет по заданному себе пути, не увлекаясь по сторонам.» От Издат.).В конце 60-х и начале 70-х гг., русская молодежь уже именовала себя «революционерами» и это были действительно революционеры, в том смысле, что желали радикального, социального и политического переворота на началах социализма. Но в то же время в своих средствах это были, мирнейшие из мирных людей. Они слишком ненавидели насилие, чтобы не отворачиваться от него, даже для достижения своих целей. Они слишком верили в силу истины для того, чтобы считать нужным насилие. Тогда казалось, что стоит только, сказать людям: «братья, любите друг друга!» — стоит только открыть им все сокровища науки, и здание грабежа и насилие рухнет само собою, быть может, даже не задавивши ни одного человека. Для молодежи того времени единственно-реальными понятиями были любовь, самоотвержение, нравственное возрождение, — это мы понимали, потому что все это мы сами пережили. Но «бунт, кровь, революция» — все это были звуки. Мы слыхали, что без этого нельзя обойтись, но совершенно не понимали, что это такое в действительности. Наша «кровь» не сопровождалась страданием, наш «бунт» был строен и безобиден, наша «революция» была более нравственным перерождением, чем кровавой перетасовкой.В конце 60-х гг. молодежь и вообще все передовые люди увлекались школами и ассоциациями. Школы должны были пересоздать народ умственно, ассоциации — подготовить экономический переворот. Через стадию школ, народных книжек, ассоциаций прошла вся тогдашняя молодежь. Товарка Сони, Лешерн, начала со школы (Меглецы, Боровического уезда), где у неё учителем и также секретарем ссудо-сберегательной кассы был Гамов.Я помню, в какое отчаяние пришла С. Лешерн, когда её школу закрыли: «Боже мой, неужели у нас ничего нельзя делать?» писала она высланному под надзор полиции Гамову. Пропаганды в школе никакой не было, если не считать за пропаганду хорошего учителя, хорошего обращения с детьми и внушения им правил нравственности.Соня также побывала в школе (в Едимнове). Но в это время уже начинались гонения. За школами усилили надзор до нелепости. Для книг изменили цензурные правила, мотивируя это тем, что неблагонамеренные люди стараются дешево распространять вредные книги.Кружок Чайковцев, представлявший просто товарищество и занимавшийся до этого исключительно воздействием на студенчество, да изданием и распространением книг (Их ими было издано множество; сверх того, Чайковцы сходились с издателями, брали книги на комиссии и продавали на 50 проц, дешевле. Склады имелись почти во всех главных городах.), как народных, так и для интеллигенции,—теперь увидел невозможность продолжать такую деятельность. Стали поговаривать, что пора перейти к воздействию на народ непосредственно, а книги начали издавать без цензуры заграницей. Наиболее крайний кружок — Долгушинский отрицал вообще книжную деятельность, а ставил своей целью попытку поднять народ. Долгушинцы, впрочем, не имели последователей, и средства и связи их были ничтожныСоня была связана с Чайковцами личным знакомством — которое для неё всегда имело много значения — также, как и единством взглядов. Она присутствовала почти при самом зарождении кружка.В 1873 г., весною, кружок, уже значительно сплотившийся и разросшийся до 24 человек, порешил серьезно взяться за рабочее дело, а также и за нецензурные издания. С деятельным пособием Чайковцев, заграницей началось издание «Вперед» туда же отправлено для печатания несколько рукописей народных книжек, а в Питер привезли станок со шрифтом. Сношения с рабочими не систематически велись и раньше, но теперь были особенно расширены. Некоторые из членов поступили на фабрики и заводы, другие завели у себя нечто в роде вольных школ (Занятия с рабочими были: на Обводном канале, за Невской и Нарвской заставами, на Петербургской и Выборгской сторонах и на Васильевском острове.). Вообще говоря, несколько сот рабочих были затронуты так или иначе. В одном месте составился чисто рабочий кружок, имевший библиотеку. Около Чайковцев была еще подгруппы молодёжи и множество отдельных лиц. В провинцию кружок послал делегатов, которые побудили к образованию таких же кружков и в других городах (в Москве, Одессе, Киеве), во многих губернских и уездных городах завели сношения с отдельными лицами. Наконец, двумя-тремя лицами сделаны попытки идти «в народ», в крестьянство.Соня делала вообще все, что нужно было кружку, имела у себя специально кружковую квартиру, занималась с рабочими и заведовала сношениями с тюрьмами, в чем уже и тогда была нужда. С ноября 1873 г. в СПБ. начались страшные аресты. Тогда же было решено деятельность перенести, глав, образом, в провинцию, но пока это совершилось большая часть Чайковцев была арестована.Деятельность Сони за это время мне почти неизвестна. Новыми товарищами она, кажется, была недовольна: она вообще была консервативна, — тяжело ей было свыкаться с новыми товарищами, тяжело — переменять взгляды.Летом 1874 г. она было арестована, но скоро выпущена на поруки за 5 тыс. р. и уехала с братом в Крым, в свое Приморское — единственное имение, которое Варваре Сергеевне удалось как-то спасти и тем обеспечить детей...(На этом месте в рукописи, присланной из Народной Воли, не достает одного листа, который вероятно затерялся по дороге; поэтому следующие две страницы нам пришлось восстановить здесь по сведениям другого лица, близко знавшего Софию Львовну. Прим. Издат.).Проживши на родине некоторое время, Перовская отправилась в Тверскую губ., к одному знакомому врачу, при содействии которого решилась изучить фельдшерское искусство. Все симпатии Перовской были на стороне деятельности в крестьянской среде, и, при первой возможности, она намеревалась отдаться ей всеми своими силами и энергией, для какой цели придавала большое значение фельдшерскому диплому.В Тверской губ. Перовская пробыла несколько месяцев, в течении которых очень усердно ухаживала за больными, причем также занималась и оспопрививанием. От одного моего знакомого, — который часто встречался с Перовской в Тверской губ. и затем был с нею в одном кружке — «Земле и Воле», — я слыхала, с какой заботливости и нежностью Перовская ухаживала за больными.К обязанностям простой сиделки Перовская относилась с такою же добросовестностью и аккуратностью, как и ко всей своей революционной деятельности. Она вообще ничего не могла делать на скорую руку, как-нибудь. Взявшись за самое маленькое дело, она исполняла его наилучшим образом.Познакомившись несколько в Тверской губ. медицинской практикой, Перовская нашла необходимым прослушать правильный курс, для чего вернулась обратно на родину и поступила в Симферопольскую фельдшерскую школу, которую и окончила в течении одного года. Жизнь её в Симферополе ничем особенным не отличалась. Усердно занимаясь делом, она и здесь, как везде, приобрела любовь и уважение окружающих. Врачи фельдшерской школы относились к ней с полным доверием и несмотря на то, что она еще не окончила курса, они часто предоставляли ей практику. В числе её пациенток была одна, страдавшая раком на груди, старушка-еврейка, к которой Перовская, в течении нескольких месяцев каждый день ходила для перевязки. Своей заботой об этой больной, своей вечной улыбкой, она внушила ей такую любовь к себе, что та с нетерпением ждала её прихода и уверяла при этом, что при одном её виде, ей делается уже несравненно лучше.Зимою 1877 г., получивши диплом, Перовская принялась искать место где-нибудь в деревне. Но в это время начался процесс 193-х, и ее повезли в Петербург, в качестве подсудимой. Во время суда она оставалась на свободе, ходила на свидания в тюрьму к своим старым приятелям и товарищам, заботилась о них, носила им пищу, одежу, книжки. На суде она была в числе «протестовавших» и всячески старалась, чтобы «протест» вышел, как можно, шире и дружнее. По суду она была оправдана.Как известно, по суду к каторжным работам приговорен был один Мышкин, произведший такое сильное впечатление своей речью. Революционеры решились освободить его, во время перевозки его из Петербурга в центральную тюрьму. Перовская приняла в этом плане самое горячее участие. Но власти, узнав случайно об этом замысле, постарались ускорить и скрыть его отправку, и затеявшие его освобождение узнали об этом только тогда, когда он был уже в центральной тюрьме (под Харьковом) (С этого места мы снова продолжаем печатание по рукописи, присланной из Народной Воли». Прим. Издат.)Трудно сказать, что делалось с Соней после такой неудачи. Попавшегося на глаза в этот самый момент участника ни за что разругала самым несправедливым образом и, успокоившись, просто застыла на мысли : непременно, во что бы то ни стало освободить других. Ходила она злая — презлая, и только за своей больной (у неё на попечение была беременная госпожа С., страшно слабая и едва не умершая) ходила так же ласково и внимательно, как всегда.В это время «Троглодиты» были единственным деятельным кружком в Петербурге. Соне они ее нравились, но видя, что только при помощи этого кружка может удаться задуманное ею дело, она пристала к ним.Правила организации требовали безусловного подчинения большинству. Соня скоро увидала, что без этого действительно ничего нельзя сделать. Лично же она представляла образец дисциплины в раз решенном деле. Не знаю, какова была роль её в возбуждении вопроса об освобождении центральных ссыльных. Но компания «Троглодитов» начавшая вскоре издание «Земли и Воли», откуда и получила свое название «землевольцев», — произвела известную попытку освобождения Войнаральского. Соня принимала в ней деятельное участие и обнаружила все свое уменье применяться к обстоятельствам, никогда не изменявшее ей самообладание и неженское мужество. Но когда попытка не удалась, она безжалостно упрекала участников, и без того уже бывших в полном отчаянии: «Зачем не гнали дальше! Как могли промахнуться!» и т. п. Вообще, так как я не желаю писать панегириков, в которых Соня не нуждается вовсе, — нужно сказать, что она в деле была жестоко - требовательна, и могла повести человека до самоубийства за малейшую слабость. Как это помирить с её нежностью к больным, слабым, и вообще ко всем требующим поддержки, — я не знаю. Но обе черты принадлежать eй одинаково. Правда, что себя-то она уж окончательно не жалела и не берегла.После Харьковского дела Соня уехала к себе в Приморское и затем очень скоро была арестована: ее хотели выслать в Повенец административно, подобно большинству освобожденных по процессу 193. Но она по дороге бежала. — Везшие ее жандармы, желая сэкономить несколько денег, предложили ей ехать не по железной дороге на Рыбинск, а пароходом. Она согласилась. Но для того, чтобы дождаться парохода, пришлось переночевать в Чудове. Соня спала в дамской комнате на вокзале. Оба жандарма легли возле дверей. Когда они заснули. Соня перешагнула через них, отворила двери, ушла с вокзала и спряталась в весу, где и пробыла 6 часов, пока не улеглись поиски; а затем поехала в Петербург.Через несколько времени, она снова уехала в Харьков — продолжать дело освобождения. С этим освобождением она возилось целый год. Работа была невозможно трудная. Соня подготовила очень многое, и преодолела первые препятствия. Ей удалось подыскать людей, устроить наблюдение за центр, тюрьмой и сношения с заключенными. Живя в городе и поступив на акушерские курсы, она в то же время завела много знакомств среди молодежи, где ее не только любили, но относились даже с некоторым поклонением. Она положила начало кружку, просуществовавшему в Харькове более 2-х лет. Что касается освобождения, то оно не могло состояться, так как питерцы Соню скоро совершенно перестали поддерживать. Месяца два спустя, после Мезенцевского дела, компания «Земли и Воли», была сильно ослаблена: лучшие люди перебраны, связи подорваны, приток средств, по отсутствию людей, сократился. Напрасно оставшиеся в живых обращались из Петербурга в провинцию (где в народе было еще множество землевольцев) за помощью: никто не приезжал, объясняя свой отказ тем, что дела в Петербурге не имеют значения, а увлечение террором даже вредно. При таких условиях, оставшимся приходилось работать каждому за десятерых, для того только, чтобы сохранить центр. Можно сказать даже, что в это время, один-два человека вынесли на плечах своих честь революции. Понятно, что оказывать еще помощь Соне в её плане было невозможно.Вот что сообщает нам об этом периоде жизни Перовской одна из её харьковских приятельниц: «О Перовской я услыхала в первый раз в июне 1878 г. от лиц, подготовлявших освобождение Войнаральскаго. Судя потому, как эти лица отзывались о ней и как ждали её приезда в Харьков, я тогда-же заключила. что к Перовской относятся в этом кружке с глубоким уважением и какой-то особенной нежностью. — Приехала она в Харьков позже всех остальных участников освобождения, — так, за неделю до катастрофы, — потому, мне кажется, что на её обязанности лежало следить за отправкой осужденных из Петербурга, и вообще — не терять их из виду — Во время освобождения Перовская исполняла роль простой горничной на одной из квартир участников. Она и вообще, как я после узнала бралась всего охотнее за такие роли, где нужно было разыгрывать простого человека; роль же барыни ей вероятно была не по нутру, и я сомневаюсь даже, что бы она могла ее выполнить так же безукоризненно хорошо, как свои обыкновенные роли. — В качестве простой горничной, во время освобождения, Перовская являлась всюду, где нужно было следить и выслеживать. Особенно внимательно наблюдала она за вокзалом, где в это время был усилен полицейский персонал, вследствие ожидавшегося прибытия поезда с осужденными. Когда попытка окончилась неудачей и участникам приходилось спасаться из Харькова, Перовская, замещавшись в толпе, наблюдала за отъездом товарищей и видела, как арестовали, явившегося первым на вокзал, Фомина. Едва успели жандармы увести Фомина, как на вокзал явилось еще двое из участников освобождения, которые, наверное, были бы арестованы, если бы Перовская не успела вовремя предупредить их о случившемся. Тогда все трое ушли с вокзала, переждали несколько дней у своих знакомых и, когда жар полиции несколько поутих, преспокойно уехали из Харькова. — В октябре того же года Перовская снова приехала в Харьков, и в этот раз мне удалось поближе узнать ее. Она в это время была вся поглощена устройством сношений с заключенными в централке и своим грандиозным планом освобождения. Первое ей удалось вполне, так что для заключенных это было поистине блаженным временем: люди, просидевшие там по несколько лет без всяких сношений с внешним миром, вдруг получили возможность переписываться со своими близкими, а также иметь книги, еду и необходимую зимнюю одежду. Все это Перовская доставляла им с истинно материнской заботливостью. Она, напр., по несколько дней расхаживала по лавкам, раньше, чем покупала ту или другую вещь для центральных, объясняя при этом, что, мол, те тёплые фуфайки или эти теплые чулки кажутся ей недостаточно прочными, и она боится, что они могут сидящим не хватить на целую зиму. Посылая пищу в тюрьму, она заранее обдумывала, какая пища необходима заключенным, чтобы предохранить их от обыкновенных тюремных болезней, почему посылала им всегда сельдей, сыру, лимонов и яблок. И все это она делала так старательно и с такой нежностью, что часто приводила в умиление, как меня, так и других своих знакомых. Я жила с Перовской в одной комнате, когда (в ноябре) получилось известие, что в Петербурге многие из членов «Земли и Воли» арестованы) М Андриан Михайлов, Сабуров, Буланов, Малиновская, Коленкина и др., судившиеся в Мае 1880 г. по так называемому процессу «Веймера». Прим. изд.)- Трудно изобразить, какое горе причинило ей это известие. Как человек чрезвычайно скрытный, она ни перед кем не изливала его и казалась даже спокойной н не особенно убитой, но за то по ночам, когда она была уверена, что я сплю, и никто не слышит её, она давала волю своему горю. Помню, как Перовская провела первые 3 ночи, после получения известия. Что это были за ночи! Я вынуждена была притворяться спящей, из боязни своим присутствием или участием только стеснить ее, но как сжималось мое сердце, при этих постоянно раздававшихся тихих рыданиях!... Я тогда еще не знала, как этот погром может отразиться на плане освобождения н думала, что Перовская так убивается только потому, что эти люди ей особенно близки. Впоследствии я лишь поняла, что с их арестом, у неё явилось сомнение в возможности осуществить свой план. Расстаться с этим планом ей было невыносимо тяжело, но все же пришлось, так как за первыми арестами последовали другие, и попытка освобождения не могла состояться. От изд.).... Наступило 2-ое апреля. Правительство приняло такое положение, что уже совершенно немыслимо было уклониться от прямой борьбы с ним. На эту борьбу вызывали факты, эту борьбу стала освящать и нарождающаяся теория.Освобождения отопили совершенно на задний план.Состоялся Липецкий съезд. Соня не была приглашена на него, но в Воронеже она была. Здесь она заявила себя против политической программы, но всеми силами стремилась предупредить разрыв партии и была в числе лиц, успевших на два месяца задержать этот раскол, но он все-таки произошел.Как всегда чуткая, понимающая, где бьется жизнь и правда, Соня не захотела оставаться в «Черном Переделе», но с другой стороны и не тотчас присоединилась к «Народной Воле». Очень близкие и уважаемые люди, бывшие в таком же положении, звали ее за границу. «Я предпочитаю быть повешенной здесь, чем жить заграницей», отвечала она, и наотрез отказалась ехать.Здесь в немногих словах расскажем об отношениях Софии Львовны к «Черному Переделу», так как они происходили на наших глазах. - Распадение организации «Земли и Воли» на 2 группы, в сущности, произошло задолго до формального его санкционирования. (См. биогр. А. Желябова). Каждая группа после Воронежского съезда действовала уже почти вполне независимо: привлекала к себе новых членов из лиц, не входивших в организацию «Земля и Воля», обсуждала условия соглашений и тех уступок, какие можно сделать, чтобы избежать разрыва и заранее готовилась к своим практическим задачам на случай разрыва. По поводу всего этого у так называемых «деревеньщиков» (будущих чернопередельцев) происходили сходки (за Петербургом), в которых участвовала также и Софья Львовна. Большинство не видело возможности прийти к каким-нибудь соглашениям с террористами. Введение политического элемента в программу и сосредоточение главных сил партии на борьбе с правительством вызывали протест со стороны деревеньщиков — разрыв был неизбежен. Но Софии, как и многим другим, ужасно не хотелось его. Она доказывала, какой вред произойдет от распадения организации «Земли и Воли» и скорее молила, чем аргументировала, как его избежать. Она. лично почти не видела существенных разногласий между обеими фракциями и находила, что расхождение происходит больше от недоразумений, которые можно уладить взаимными объяснениями. Она соглашалась с деревеньщиками, что не следует оставлять деятельность в народе, хотя и на время, как это предлагали террористы (будущие народовольцы) но, рядом с этим, находила необходимым убийство Александра II, на что в то время было устремлено все внимание последних. Относительно этого пункта она несколько расходилась с деревеньщиками, которые признавали полезность этого факта, лишь в связи с деятельностью в народе. Они смотрели на убийство царя, как на агитационный факт, могущий послужить сигналом к крупным массовым движениям. Поэтому момент совершения убийства Александра II, они ставили зависимость от результатов предварительной организационной работы в народе, иначе, факт этот думали они, или останется совсем без влияния на народ, или он вызовет стихийные движения, которые, при отсутствии революционных организации, могут скорее принести вред, чем пользу. Но террористы решительно не хотели подчинять время совершения этого факта деятельности в народе, находя эти соображения не вполне верными и не всегда удобоисполнимыми, поэтому они стояли за выполнение своего намерения, как только представится к тому возможность. Софья Львовна соглашалась с деревеньщиками, что убийство царя будет иметь гораздо большее значение, если оно совершится при параллельной деятельности в народе, — при существовании серьезных сношений с ним и крупных организаций; но всего этого в то время почти совсем не было, поэтому она находила полезным совершение убийства Александра II, ради одной уже мести за ужасные преследования и казни социалистов, и так как приведение этого плана в исполнение само собою откладывалось на несколько месяцев, в продолжении которых деревеньщики, как ей казалось, могли еще кое-что успеть в народе, то она и считала деятельность обеих фракций одна другую дополняющей; но, пока деревеньщикам удастся, завязать серьёзные сношения с народом, она решилась помогать террористам в их планах взрыва царя. Вот почему, при состоявшемся (в начале Августа 1879 г.) формальном распадении «Земли и Воли» на «Народную Волю» и «Черный Передел», Софья Львовна не пристала ни к одной из этих двух групп целиком, но, тем не менее, помогала каждой. Так, перед отъездом в Москву (в дом Сухорукова), она передала чернопередельцам кое-какие имевшиеся у неё связи в провинции, познакомила их с некоторыми лицами, располагавшими материальными средствами и сочувствовавшими деятельности в народе и отдала им имевшуюся у неё небольшую сумму для их предприятий.Возвратившись после 19 ноября в СПБ. (куда и мы вскоре приехали с юга), Софья Львовна тотчас-же постаралась повидаться с нами. Почти с первых же слов она прямо заявила нам, что готова пристать к чернопередельцам, если у них имеется теперь (или в скором времени) крупное организационное предприятие в народе. Мы подробно изложили ей настоящее положение дел: мы рассказали ей, как велики теперь внешние (политические) препятствия для серьезной деятельности в народе, как ничтожны там связи («зацепки») чернопередельцев, в каком незавидном положения находятся все, желающие действовать в деревне и как мало сил и средств для возможной далее в этом направлении деятельности. Наша твердая уверенность, что серьезное революционное дело не мыслимо в данное время в народе, произвело на Софию Львовну очень тяжелое впечатление. «Так остается пристать к народовольцам», — не то спрашивала, не то решила она. Зная, что она не разделяет целиком воззрений «Н. В.», что она мало верит в возможность добиться политической свободы силами партии, что она смотрит на террор, факты больше, как на месть правительству, мы старались отклонить её намерение, доказывая, что лучше уже выждать некоторое время, а пока возможна будет деятельность в народе, мы предлагали ей уехать заграницу. «Нет, нет!» — решительно заявила она. — «Я останусь здесь погибать вместе с борющимися товарищами!» Трудно выразить, как тяжело нам было сознавать, что она остается для верной и скорой гибели, но никакими доводами мы не в силах были переубедить ее.На второй день, после этой беседы, Желябов с необычайной радостью сообщил нам, что Софья Львовна уже формально вступила в организацию «Народной Воли». Прим. Изд.На последнем суде, как известно, Соня заявила себя агентом Исполнительного Комитета. Действительно несмотря на то, что при разделении партии она не пристала официально ни к одной фракции, мы видим, что она участвует в деле 19 Ноября. Участие её в нем известно из газет. Товарищи по делу превозносили её ловкость и уменье. Она оставалась в доме до самого взрыва, была в толпе рабочих, перепуганных неожиданным происшествием и уехала из Москвы случайно, в одном вагоне с купцом, своим соседом по дому Сухоруковых. Изумительно, как он ее не заметил?В декабре 1879 г. Соня формально присоединилась к фракции «Народной Воли». С тех пор она со всей энергией работала на пользу «Народной Воли», а в организационном отношении сделалась значительно большей централисткой, и горячо проповедовала необходимость дисциплины.Почти сейчас по приезде в Петербург, Соня попала в неприятное положение, обыкновенно наступающее, после всяких «покушении» и т. п. Начались аресты. Взята была типография «Народной Воли», а также многие из выдающихся её деятелей. Соня в это время была неподражаема по хладнокровию и находчивости.Деятельность Сони за последний год известна мне лучше, чем в какой-нибудь другой период, но, к сожалению, слишком близко касается нашего времени для того, чтобы о ней можно было говорить. Одно можно сказать: она работала неутомимо. Особенно она занята была рабочим делом, а в связи с ним действовала и между студенчеством. К деятельности среди рабочих ее влекла всегдашняя её симпатия и убеждения. Она очень серьезно вдумывалась в план переворота, поставленный партией, и всегда утверждала, что без широкого участия рабочих и без поддержки войска, переворот ее мыслим.К недостаткам Сони можно причислить её крайнюю неосторожность. Себя она не берегла ни на волос. Да и вообще она способно была увлекаться целью до того, что недостаточно осторожно вела себя в работе. Однако она никогда не хотела признавать себя в этом виновной, и нужно сознаться, что её ловкость очень часто выкупала недостаток осторожности.Последний год жизни Сони был первым годом любви. Она полюбила Желябова, — единственный раз в жизни, если не ошибаюсь. Вообще она была большая «женская патриотка» и всегда утверждала, что мужчины с сущности ниже женщин. Серьезное уважение она чувствовала к очень немногим. Желябов оказался человеком по плечу Сони. Она крепко любила его, как я, признаться, считал ее неспособной полюбить мужчину. Недолго продолжался этот эпизод. В конце Февраля Желябов был арестован.Участие Сони в деле 1 Марта раскрыто ею на суде. После ареста Желябова, она успела очистить свою квартиру от всего ценного, и уйти на глазах искавшей ее полиции. После 1-го марта друзья настаивали на её отъезде. Она отказывалась, умоляя оставить ее в Петербурге, где теперь так интересно быть. Несколько дней спустя, ее арестовали на улице, когда она ехала па извозчике.Бесполезно говорить о том, что Соня встретила смерть так же, как встречала тяжелую жизнь: спокойно и достоинством. Умереть хорошо легче, чем жить так, как умела жить она.Приведу в заключение письмо Сони, писанное матери перед судом. Она старается щадить и осторожно приготовить ее к страшному удару. К сожалению, это единственное письмо Сони, которое я мог достать. Впрочем, она и не любила писать, кроме чего-нибудь делового. Вот это письмо:«Дорогая моя, неоцененная мамуля! Меня все давит и мучает мысль, что с тобой. Дорогая моя, умоляю тебя, успокойся, не мучь себя из-за меня, побереги себя, ради всех окружающих тебя, и ради меня также. Я о своей участи нисколько не горюю, совершенно спокойно встречаю ее, так как давно знала и ожидала, что рано или поздно, а так будет. И право же, милая моя мамуля, она вовсе не такая мрачная. Я жила так, как подсказывали мне мои убеждения; поступать же против них, я была не в состоянии; поэтому со спокойной совестью ожидаю все, предстоящее мне. И единственно, что тяжелым гнетом лежит на мне, это твое горе, моя неоцененная, это одно меня терзает, и я не знаю, чтобы я дала, чтобы облегчить его. Голубонька моя, мамочка, вспомни, что около тебя есть еще громадная семья, и малые, и большие, для которых, для всех ты нужна, как великая своей нравственной силой. Я всегда от души сожалела, что не могу дойти до той нравственной высоты, на которой ты стоишь, но во всякие минуты колебания твой образ меня всегда поддерживал. В своей глубокой привязанности к тебе я не стану уверять, так как ты знаешь, что с самого детства ты была всегда моею самой постоянной и высокой любовью. Беспокойство о тебе было для меня всегда самым большим горем. Я надеюсь, родная моя, что ты успокоишься, простишь хоть частью все то горе, что я теперь причиняю и не станешь меня сильно бранить: твой упрек единственно для меня тягостный.Мысленно крепко и крепко целую твои ручки, и на коленях умоляю не сердиться на меня. Мой горячий привет всем родным. Вот и просьба к тебе есть, дорогая мамуля, купи мне воротничок и рукавчики, потому запонок не позволяют носить, и воротничок поуже, а то для суда хоть несколько поправить свой костюм: тут он очень расстроился. До свидания же, моя дорогая, опять повторяю свою просьбу: не терзай и не мучай себя из-за меня, моя участь вовсе не такая плачевная и тебе из за меня горевать не стоит.»22 Марта 1881 г.Твоя Соня.Дополнение к биографии Софии Перовской можно видеть в календаре «Народной Воли» стр. 49. Прим, издат.Скачать:  Скачать файл: perovskaya.pdf [872.09 Kb] (cкачиваний: 5)
Посмотреть онлайн файл: perovskaya.pdf