Памяти Н. И. Лазаревского

Среднего роста, худощавый, темноволосый, бритый. Живые, полные мысли, глаза, глубоко сидящие по бокам тонкого носа. В облике — что-то напоминающее Гоголя. Легкие движения и в то же время степенность. Немногоречив, но заговорит — красивый баритон ласкает слух, а высказался — есть над чем подумать. Держится скромно, но заметен: хоть и не выдвигает себя, а выдвигается.

Таков был Николай Иванович Лазаревский всего 27-ми лет от роду, когда я впервые встретился с ним в 1895-м году. Таким же я видел его в последний раз, осенью 1917-го года, когда он уже приближался к 50-летнему возрасту; разве лишь седина кое-где чуть- чуть показалась.

Начало нашего знакомства связано с возникновением товарищеского кружка оставленных при Петербургском Университете по юридическому факультету для приготовления к профессуре. Мы, члены кружка, ежемесячно (за вычетом летнего перерыва) собирались у тех из нас, чьи квартиры были достаточно вместительны (насколько помню, то у В. М. Устинова, оставленного по кафедре международного права, то у А. Н. Мандельштама, оставленного по кафедре международного права, впоследствии доктора международного права и дипломата, то у С. М. Прутченко, впоследствии магистра государственного права и попечителя петербургского учебного округа, то у меня); кто-нибудь читал доклад по своей специальности, а другие возражали, дополняли, обменивались мнениями. После, за ужином, завязывалась непринужденная беседа, и мы расходились, каждый раз все более сблизившись друг с другом. Более или менее постоянно участвовали в наших собраниях 24 человека. Среди них были и составившие себе потом имя в науке и достигшие позже значительного положения (например, кроме уже упомянутого А. Н. Мандельштама и С. М. Прутченко, профессора А. А. Жижиленко, Н. Н. Розин и В. М. Гордон, бар. А. Ф. Мейендорф, впоследствии товарищ председателя Государственной Думы, бар. М. А. Таубе, впоследствии профессор и товарищ министра народного просвещения, А. М. Ону, Е. Н. Фену, Н. А. Елачич), но и в таком окружении Николай Иванович обращал на себя исключительное внимание, как редким сочетанием необычайной быстроты и строгой последовательности мышления, так и отчетливою продуманностью своих знаний: он обладал и систематичным, поднимающимся осторожно по восходящим ступеням, умом ученого и легкою, по разным направлениям, находчивостью человека жизни, держа всегда наготове ключи ко всем шкапам той библиотеки, которою была его голова уже и тогда. Он и лично привлекал к себе, но нисколько о том не заботился, никого не зазывал, но и не запирал дверей своего внутреннего мира сплошь перед всеми, хоть и с мягкой решительностью не пускал почти всех дальше приемных комнат души.

В 1897-м году судьба бросила меня в провинцию, и я свиделся с Н. И. уже в бурные месяцы первой революции, или — точнее — её попытки. Он был уже магистром государственного права и работал над своей прекрасной диссертацией об ответственности должностных лиц, где так наглядно выявилось его умение спускать висящие в воздухе крышу и перекрытие научных обобщений как раз на поднимающиеся от земли и никогда не завершенные низы опытных положений, даваемых жизнью. Разговоры наши на этот раз, конечно, не могли не выйти за порог тихих комнат науки: слишком тогда было шумно на улице текущего дня. И под новым углом зрения Н. И. возбудил во мне почтительное удивление вое тем же своим даром целостно сочетать то, что у большинства никогда не сочеталось; чудесная уравновешенность жила в этом, далеко не бесстрастном, человеке. Видя неправды старого порядка и открыто сочувствуя стремлениям его преображения, он не закрывал глаз и на неправды в таких попытках и на положительное в нашей государственности. Будучи малороссом по рождению и петербуржцем (если можно так выразиться) по усыновлению, он огорчался и петербургским дальтонизмом, не видевшим разной окраски Киева и, например, Пензы, и украинской слепотой, не отличавшей Великороссии от Великой России. И притом — это несравненное его умение быть одновременно немногословным и многомысленным, не убеждающим (а просто думающим вслух) и убедительным, этот ласковый юмор, искорками беззлобной насмешки сверкавший и в серьезном его разговоре, — как они мне памятны и до сих пор!

Петербург — беспощадный разъединитель: в нем нередко приходилось терять из виду и чтимых людей. И я, после ряда лет, когда встречался с Н. И. редко и случайно, снова подошел к нему ближе уже‘ во время войны. Мы оба оказались членами одной комиссии, которой я не назову: злословить не хочу, а хорошего о ней не скажешь. В бесплодной скуке её заседаний, когда мы часами топтались на месте, я, сидя с Н. И. рядом, был захвачен однажды несколькими его словами о том, над чем он теперь работает по государственному праву. И вот как-то, выходя вместе с ним из того министерства, где мы заседали, я пошел туда же, куда и он; и, помню, мы медлили расстаться, а я все спрашивал и слушал. Государственным правом я занимался урывками, и все-же я юрист, да к некоторым из мыслей моего собеседника я подходил как цивилист, а потому решаюсь сказать, что он поразил бы не одного меня. Оговариваясь, что вся его постройка еще в лесах, и работы предстоит на годы, он, без лишних, по своему обычаю, слов, делился со мною выношенными им новыми определениями и построениями в направлении дальнейшего преобразования науки о государстве в подлинное государственное право. Мне и прежде думалось, что государственное право, заимствуя из гражданского — порою неосмотрительно — готовые понятия, недостаточно использовало свойственный цивилистике строгий юридический метод. Так, например, казалось бы, что нельзя отношение членов парламента к избирателям и партиям строить подобно отношениям из частноправного представительства, жалование по государственной и общественной службе приравнивать к заработной плате, и, с другой стороны, давно пора заговорить о юридических сделках в публично-правной области и о случаях их недействительности. Но, вступая на чужую почву, я двигался робко, боясь своих мыслей, и какова же была моя радость, когда я услышал государствоведа, который и смелее, и убедительнее, и куда дальше, шире и целостнее меня продвинулся в том же направлении. Мы как бы подали голос друг другу, роя туннель с противоположных сторон: я из владений гражданского, а он из владений государственного права. Он, конечно, прорыл больше и неизмеримо лучше, и мне горько, что я теперь припоминаю только то, над чем думал и сам, хотя помню, что. совсем для меня новое прозвучало тогда на мой слух крупнее, величественнее. Написано ли было им что-либо из этого? Сохранилось ли написанное?

Есть у Анатоля Франса рассказ, в котором повествователь говорит, что, глядя на портрет Ампера в детстве и видя, как великого математика напоминает лицом один рано умерший талантливый мальчик, он понял, чего эта преждевременная смерть лишила Францию. Не на таком шатком основании, а с полной достоверностью, я твержу: мне известно, чего лишилась Россия с преждевременной смертью Лазаревского.

И еще сейчас вспоминается: летом 1916-го года, когда я бывал у Н. И. в Павловске, он показался мне слишком безнадежно смотрящим в будущее, а на деле обнаружил большую прозорливость, сказав, что теперь едва ли есть спасительный для России выход: те реформы, которые действительно нужны нам, даже если бы и были даны или вырваны, уже не удовлетворят общественного нетерпения, обостренного до крайней раздражительности.

Вот и все, что я могу сказать о Н. И. Мало этого, конечно. Но задача составить его биографию, хотя бы в кратком очерке, была бы мне не под силу, и я постарался только выявить тот облик дорогого для меня человека, который запечатлен на пленке моей памяти.

Насколько я знаю, Николай Иванович Лазаревский, происходивший из дворян Черниговской губернии, родился в 1869-м году и, кажется, в Конотопском уезде. Учился он в Царскосельской гимназии и Петербургском Университете, был потом профессором государственного права в Петербурге и юрисконсультом министерства финансов, а при временном правительстве стал сенатором и присутствовал в 1-м департаменте Сената. Расстреляли его в 1921-м году вместе с Н .С. Гумилевым и др. по делу В. Н. Таганцева. Говорят, у Н. И. нашли проекты государственного устройства России после большевиков, — преступление чудовищное, караемое смертной казнью даже и тогда, когда она уже отменена: власть советская...

Н. И. Лазаревский — учитель права

Бестужевские курсы. Полутемная XIII аудитория в конце длинного тихого коридора в верхнем этаже. Первая лекция первого курса юридического факультета. Государственное право. Некрупными шагами, спокойно, в длинном черном сюртуке, входит Николай Иванович Лазаревский. Садится, вынимает из бокового кармана пачку листочков, обводит всех внимательными, пытливыми глазами. Лекция началась. Негромкий голос; не совсем чистое произношение. Надо внимательно вслушиваться.

И с первого же дня слушатели попадают в ту атмосферу спокойной, ясной, глубокой мысли, которая сразу сближает их с профессором и друг с другом. Право, его роль в жизни народов, его связанность со всеми явлениями общественной жизни — так просто, так естественно и несомненно выступают из лекции. Первая школа юридической мысли, школа государственного мышления, правового осмысливания всех сфер и отдельных проявлений государственной и общественной жизни — вот что давали лекции Н. И. Он сумел передать слушателям то, чем полон был сам: несокрушимую веру в правовое государство, спокойное отношение к различным формам правления, если только они обставлены достаточными и реально соблюдаемыми конституционными гарантиями, пламенную убежденность в конечном торжестве права в государственной жизни. Спокойно и решительно критиковал он бесправие русского государственного строя, ярко обрисовывал знаменитую 87-ую статью, резко осуждал «закон» 3 июня; блестящая лекция его о 17-м октября — возвещенных и неосуществившихся правах — была настолько смела в устах человека, бывшего на государственной службе, что встречена была дружными аплодисментами, такими редкими на спокойном юридическом факультете. Помню и сейчас удивленный взгляд Н. И. и глубокий, тоже спокойный, поклон.

С первых же дней между аудиторией и профессором протянулись прочные нити взаимного понимания и стремления к дружной совместной работе. Листочки спокойно лежали на столе, и свободно лилась плавная, красивая и в то же время совсем простая речь. Внимательные глаза неустанно следили за аудиторией, особенно часто останавливаясь там, где встречали ответную мысль и напряженное внимание. Малейшее замеченное выражение непонимания, несогласия — вызывали новые объяснения, убеждающие доводы. Редко удавалось Н. И. отдохнуть в перерыв между двухчасовой лекцией — столько вопросов задавалось ему в совсем темном корридо- ре, уставленном шкафами с книгами, у тихой «юридической аудитории». Всегда внимательные, поражавшие богатой эрудицией, ответы. Право и жизнь так просто и так естественно «пронизывали» друг друга, и ясность мышления так незаметно передавалась от учителя к ученикам. Для более серьезных и углубленных бесед Н. И. охотно открывал и двери своего дома, и белая келийка на Мойке, с книжными шкафами до потолка, с маленьким низеньким столиком и неизменной пишущей машинкой, на которой Н. И. писал сам, «сочиняя», — памятна многим и многим из нас.

Но не только по вопросам его предмета приходилось Николаю Ивановичу откликаться. К нему шли со всем. С вопросами научного характера, за советами по учебным, даже по личным делам — так легко и просто было обратиться к Н. И. И все были убеждены, что все внимание, все доступное знание, вся свойственная Н. И. сердечность — все будет отдано пришедшему за советом. И часто на последних курсах, когда уже предмет Н. И. был «сдан», порою даже по окончании курсов — его бывшие ученицы все приходили и приходили «поговорить». И уходили, проясненные.

С большим и теплым чувством вспоминается Н. И. Лазаревский, сумевший первый нас научить любить право и чувствовать его в жизни, первый пробудивший в нас правовое чувство и давший нам первую школу юридической мысли. И «е хочется верить, что уже никогда больше не увидишь его изящную худощавую фигуру, его бледное лицо с неправильными, немного острыми чертами, с глубоко сидящими маленькими черными глазами ,полными мысли и легкой иронии; никогда больше не услышишь его речь, такую милую, такую доступную и такую глубоко продуманную; никогда больше не почувствуешь того глубокого и простого благородства, внешнего и внутреннего, которым был проникнут облик Н. И.

Бестужевка.