НЕФОРМАЛЬНЫЕ ТРАДИЦИИ РОССИЙСКОЙ ВОЕННОЙ ШКОЛЫ КОНЦА XIX - НАЧАЛА XX ВВ.

Офицерский корпус дореволюционной российской армии обладал исключительным многообразием традиций, которые в значительной степени структурировали картину мира офицерства, его этос и поведение. Устойчивые, передававшиеся от поколения к поколению формы социальной активности охватывали частную жизнь офицера и внутрикорпоративные связи, служили основанием взаимоотношений офицерства с властью, гражданской общественностью, солдатскими массами.

В передаче и поддержании традиций ключевым звеном являлись военные учебные заведения. Кадетский корпус или военное училище были тем местом, где мальчики и юноши с необходимостью воспринимали совокупность своеобразных представлений и поведенческих стереотипов офицерского сообщества, усваивали требования и нормы существования армейского социума. Одновременно жизнь военной школы выстраивалась и в соответствии с собственными, часто неповторимыми обычаями. Как вспоминал выпускник Николаевского кавалерийского училища А.Марков «каждый шаг юнкера в стенах Школы и вне их, каждая мелочь его быта, строго определялись и регламентировались традициями. Школа, в своем целом, начиная от командира эскадрона и кончая последним лакеем, подметавшим дортуар, также руководствовалась в своей жизни этими неписаными законами, которые слагались годами, сами собой, и необходимы везде, где много людей разнохарактерных и разномыслящих принуждены существовать бок о бок в одном и том же месте"¹.

В исторической литературе, посвященной военным учебным заведениям дореволюционной России, подспудно сложилось деление на два типа бытовавших там традиций, причем деление, во многом основанное на эмоциональной и этической позиции самих авторов. Первый тип относится к поведенческой практике воспитанников кадетских корпусов и военных училищ, связанной с высокими обшекорпоративными ценностями - представлениями о патриотизме, чести, товариществе, верности воинскому долгу. И здесь общий положительный контекст сомнений не вызывает. Как справедливо подчеркивает, например, А.М.Лушников, «во всей военнообразовательной системе, на рубеже XX века сложились устойчивые традиции и корпоративные отношения. Будущее офицерское товарищество формировалось в годы учебы, как и понятие об офицерской чести. Повсеместно была распространена нетерпимость к доносительству, уважение к старшим, обостренное отношение к проявлению непорядочности"².

Но когда в литературе речь заходит об отдельных традициях неформального поведения, то им по контрасту придается отрицательный смысл. Таким образом характеризуется, например, традиция воспитанников военных школ, получившая в кадетско-юнкерской среде наименование «цук»³. Обычай же устройства «бенефисов» — актов ритуального неповиновения педагогическому персоналу — если и упоминается, то расценивается как сорт обыкновенных нарушений дисциплины. Целый ряд аспектов проблемы неформальных традиций российской военной школы при подобном подходе вовсе остается вне поля зрения исследователей.

Между тем, в мемуарах бывших кадетов и юнкеров, в произведениях художественной литературы, созданных на основе воспоминаний о жизни в корпусах и училищах, эта сторона кадетско-юнкерского быта, напротив, занимает довольно значительное место. Более того, в источниках личного происхождения данные традиции, как правило, не фигурируют в качестве аномальных издержек кадетско-юнкерского быта. Содержание этих источников скорее позволяет утверждать, что неформальные законы и обычаи несли довольно существенную культурную и социально-психологическую нагрузку. И здесь первое, что бросается в глаза, — это особое выражение смысла тех отношений, в которые вступали кадеты и юнкера, — отношений со штатскими, отношений с педагогическим персоналом, отношений между самими учащимися военных школ.

Так, при соприкосновении с миром штатских поступки юнкеров и кадетов, вопреки официальным установкам, отличались далеко не дружественным настроем. Например, по свидетельству И.М. Майского, в конце XIX века на развалинах Омской крепости происходили регулярные массовые потасовки кадетов с гимназистами. Последние к тому же получили нелицеприятное прозвище «ослиные головы». Так кадетами «расшифровывалась» изображенная на пряжках гимназистов аббревиатура «О. Г.», означавшая принадлежность к местной гимназии⁴. Согласно воспоминаниям А.И. Деникина, стычки между киевскими юнкерами и «вольными», как и любые «действия, где проявлены были удаль и отсутствие страха ответственности, встречали полное одобрение в юнкерской среде»⁵.

Все это отнюдь не говорило о какой-то агрессивности или нравственной ущербности большинства воспитанников военных школ, а скорее выражало их общий взгляд на статус военного, генетически связанный с офицерской традицией подчеркнутого, иногда вызывающего противопоставления себя штатским. Указывая на существование в русской армии данной традиции, П.А. Зайончковский в предельном варианте обрисовал ее так: «В силу своего особого положения офицеры считали возможным допустить по отношению к «шпаку» [человеку гражданскому - Я/С] любую нетактичность, а то и просто оскорбить его»⁶.

Отношения с преподавателями и персоналом военных школ строились на различных основаниях. Дисциплина требовала соблюдения должной почтительности, беспрекословного послушания воспитанников. В «перевернутой» же системе правил неформального поведения были узаконены действия, отрицавшие строгие училищные и корпусные порядки. «Вообще воинская дисциплина, - вспоминал А.И.Деникин, - в смысле исполнения прямого приказа и чинопочитания стояла на большой высоте. Но наши юнкерские традиции вносили, в нее своеобразные «поправки». Так, обман, вообще и в частности наносящий кому- либо вред, считался нечестным. Но обманывать учителя на репетиции или экзамене разрешалось»⁷.

Среди преподавателей и воспитателей было немало таких, кто пользовался большим авторитетом, уважением и любовью своих питомцев, что, однако, не препятствовало присвоению таковым, не говоря уж об остальных педагогах, шутливых и нелицеприятных прозвищ. Фамилии некоторых из учителей могли фигурировать в произведениях кадетско- юнкерского фольклора, например в легендарной «Звериаде», Так, поручик Г.П.Ишевский, выпускник Симбирского кадетского корпуса, где в противоположность остальным военно-учебным заведениям «зверями» именовались не воспитанники, а корпусная администрация и преподаватели, вспоминал: «Звери эти в зависимости от их строгости и требовательности разделялись на домашних и хищных. Почти все звери имели свои клички, которыми их травили в удобные моменты кадетской жизни, и с которыми они входили в корпусную поэзию нескончаемой и всегда новой «Звериады»⁸. Объектами «травли» становились непопулярные педагоги. Для них устраивались так называемые «бенефисы» («балаганы»), Это действо могло выражаться в демонстративных отказах отвечать на приветствие воспитателя, в шумном поведении на занятиях, либо во время ночного отдыха, в плохом исполнении приказания и т.п. По свидетельству бывшего кадета 1-го корпуса в Санкт-Петербурге генерала Б.В.Геруа, «скандалы эти — дневные и ночные — с инсценировкой заранее подготовленного шумного и глупого беспорядка, — кончались неизбежно победой власти и наказанием всего класса, а то и всей роты; тем не менее революционный «институт» этот не выводился»⁹.

Амбивалентным было и поведение воспитанников военных школ по отношению друг к другу. В кадетской и юнкерской среде, с одной стороны, несомненно, присутствовал дух коллективизма, товарищества и взаимопомощи, с другой, — существовало такое явление как цук, «подтяжка» младших старшими. Цук (в терминологии верховой езды - резкое натяжение, рывок поводьев)¹⁰ характерен был для военных училищ и последних классов некоторых кадетских корпусов. Заключался он в своеобразном подчинении юнкеров младшего курса или кадетов младших классов («молодых», «козерогов», «сугубых», «зверей») юнкерам выпускного курса, либо, соответственно, учащимся старшего класса кадетских корпусов («корнетам», «подпоручикам») и второгодникам — «майорам».

Обычаем не только дозволялось, но и вменялось в обязанность «господ корнетов» следить за соблюдением «зверями» правил неформального училищного этикета. Нередко эта функцию брал на себя специально определенный к «молодому» «дядька»-старшекурсник. Выполняя роль индивидуального опекуна и наставника, он вводил своего подшефного в мир особых кадетско-юнкерских традиций, а также надзирал за строгим выполнением уставных требований и правил училищного распорядка. Причем последние самими «корнетами» могли и не соблюдаться. Так, обучавшийся в Пажеском корпусе А.А.Игнатьев в своих мемуарах воспроизвел следующие характерные эпизоды жизни пажей специальных классов: «Главной ловушкой было хождение в столовую. Впереди шел вразвалку, не в ногу старший класс, а за ним, твердо отбивая шаг, даже при спуске с лестницы, где строго карался каждый взгляд, направленный ниже карниза потолка, шли мы, «звери», окруженные стаей камер-пажей, ждавших случая на нас прикрикнуть.

Кого-то осенила мысль - в небольшом проходном зале поставить модель памятника русско-турецкой войне. По уставу — воинские части при прохождении мимо военных памятников были обязаны отдавать честь, и мы, напрягая слух, четыре раза в день ждали команды «Смирно!», по которой руки должны были прилипать к канту штанов, и за поднятую лишний раз руку окрик был неминуем»¹¹.

Корнеты могли заставить своих «подчиненных» выполнять строевые приемы, физические упражнения или другие действия, иногда совершенно бессмысленные, но необходимые с точки зрения поддержания традиции. «Обыкновенно начиналось так, — вспоминал бывший кадет Николаевского корпуса Э.Н. Гиацинтов, — «Такой-то кадет, представьтесь благородному корнету!» Нужно было выйти, вытянуться в струнку и отвечать: «Господин корнет! Представляется кадет такой-то — сугубый зверь, немытый, нечесаный, без должного пробора на кончике пушистого хвоста».

После этого следовало обыкновенно: «Вращайтесь!» ... Потом, мы должны были знать все кавалерийские полки, их стоянки, то есть города, в которых были расположены эти полки. До тонкости описать всю форму, то есть цвет мундира, кантики выпушки или какие-нибудь другие отличительные знаки, которые бывали в кавалерийских полках. Потом мы должны были отвечать на вопрос корнета: «Сугубый такой-то! Что есть прогресс?» И тут нужно было отвечать совершенно нелепую фразу, которая не имела абсолютно никакого смысла. Это был просто набор слов — но я его и до сих пор помню: «Прогресс — есть константная из убийцы и секулярных советников, тенденция, кульминиенция студентов, курсисток и прочей красной сволочи». Этот «цук» накладывал особенный отпечаток на кадет Николаевского корпуса. Мне, уже будучи офицером, приходилось выслушивать мнения начальства о нас. Говорили: «Ну да, сразу видно, что вы — николаевец, по своей отчетливости и дисциплине»¹².

Нетрудно заметить, хотя бы из вышеприведенных отрывков, что цук, помимо прочего, являлся своеобразной имитацией, неосознанным пародированием армейских порядков. В частности, отдельные его элементы напоминают процесс обучения и подготовки солдат, уроки печально знаменитой «словесности». А чего стоит зачитывание приказов по курилке или традиционная церемония производства в кадеты «достойных» этого звания учащихся 6-го класса, описание которой мы находим, например, в мемуарах Н.Л.Кекушева: «Генерал» — кадет, больше всех остававшийся на второй год, в генеральских погонах, взятых кем-нибудь у отца, в сопровождении «адъютанта», с также взятыми взаймы аксельбантами, входил в уборную. «Сугубые» замирали. Ломающимся басом, с рукой под козырек «генерал» приветствовал «сугубых»: «Здорово, сугубые!» На это следовал стройный ответ «Здравия желаем, Ваше высокопревосходительство!» — «Поздравляю Вас с производством в кадеты!» — «Покорнейше благодарим, Ваше Дицство...» гремело в башне. Обращаясь к адъютанту, генерал приказывал зачесть приказ о производстве. Самый высокий кадет 7-го класса, адъютант, зачитывал: «Приказ по 1-му Московскому Императрицы Екатерины II кадетскому корпусу за № 138 (последний выпуск корпуса) от 21 марта 1916 года. В 1-м МКК им. Е-II числится по спискам: майоров... корнетов... кадет... сугубых... на лицо... уволены в запас с мундиром и пенсией кавалеры бородинской медали... производятся в кадеты». Далее следовал длиннейший список вновь испеченных кадетов и короткие списки майоров, корнетов и еще менее короткий список сугубых. Затем происходила «рубка хвостов»... Вновь произведенный кадет перепрыгивал через скамейку, в то время ему отсекали «хвост» рапирой... иногда хвост обрубался так, что трое суток было больно сидеть»¹³.

Как уже отмечалось, традицию цука в исследовательской литературе главным образом принято расценивать как практику унижения достоинства воспитанников военных школ, доходившую иногда до прямых издевательств над личностью кадета или юнкера. Действительно, существующие источники дают некоторые основания для подобных суждений. Например, В.А.Сухомлинов счел необходимым подчеркнуть в своих воспоминаниях тот факт, ему, как военному министру, Пришлось принимать серьезные меры для искоренения «корнетских» привилегий в Николаевском кавалерийском училище, поскольку дело приняло такой оборот, что «некоторые родители признали за благо взять своих сыновей из заведения»¹⁴. Обвинения в адрес военного начальства по поводу цука были не редкостью и со стороны демократически настроенной общественности. Наконец, и сами военные педагоги поднимали эту тему, как частным образом, так и публично посредством печати. В 1908 г. журнал «Педагогический сборник» поместил на своих страницах статью воспитателя одного из кадетских корпусов «Цук», подписавшегося инициалами Н.К.М. Здесь автор перечислил различные примеры неподобающего поведения кадет старших классов в отношении «молодых»: когда у тех под угрозой побоев или «темной» отнимали ручки и карандаши, часть обеденной порции и т.д.; некоторых старшие принуждали плясать или изображать гладиаторов. Упоминался и имевший место случай принуждения к занятиям педерастией¹⁵.

Возникают закономерные вопросы: В какой степени были распространены среди кадетов и юнкеров в конце XIX — начале XX вв. явления, подобные описанным выше? Можно ли говорить о том, что унижения и издевательства над личностью составляли неотъемлемую часть традиции цука? На наш взгляд, практика, от которой в той или иной мере страдало человеческое достоинство мальчиков и юношей, воспитывавшихся в закрытых военных учебных заведениях, не была редким явлением. Однако, она сама по себе традицией не являлась, а лишь встраивалась в традицию цука, вследствие чего часто и отождествлялась с таковой. Согласно воспоминаниям очевидцев, цуканье все же имело определенные границы и редко выливалось в формы крайнего унижения младших. Самими воспитанниками корпусов и училищ это различие осознавалось. Юнкер Черкесов — герой книги военного писателя Ю-Галича, например, рассуждал так: «Цук имеет оправдание, если он обоснован, справедлив, не хлещет по самолюбию. В противном случае превращается в издевательство. Каждый разумный человек сумеет провести грань между дозволенным и недозволенным»¹⁶. «Корнеты» и сами стремились контролировать степень цука. Например, в Николаевском кавалерийском училище за этим надзирал «корнетский комитет» (включал всех старшекурсников во главе с выборным председателем); «молодым» предоставлялось право «обжаловать в корнетский комитет то, в чем можно усмотреть «издевательство над его личностью», а не сугубым званием зверя»¹⁷. Кстати, этот обычай очень напоминает реально существовавшую в армии процедуру, когда нижний чин при специальном опросе мог заявить о претензиях в адрес своего прямого начальства.

Под воздействием тех или иных причин (решений ли самих воспитанников, либо действий педагогического коллектива) наиболее порочные с точки зрения дисциплины и морали отклонения могли сойти на нет, не затрагивая всей системы воспроизводства культурных смыслов, связанных с традициями неформального поведения. Примечателен в этом отношении эпизод из автобиографического романа А.И.Куприна «Юнкера», где автор живописует события в Александровском училище, последовавшие за тем, как один из «фараонов» («молодых») перочинным ножом поранил руку своему обидчику из числа «обер-офицеров» (так именовались юнкера старшего курса). Сход второкурсников постановил прекратить «свинское цуканье, достойное развлечений в тюрьме и на каторге», однако наименования, как и статус «фараонов» и «обер- офицеров» сохранялись в неприкосновенности: «Пусть же свободный от цукания фараон все-таки помнит о том, какая огромная дистанция лежит между ним и господином обер-офицером». Юнкерам младшего курса по-прежнему воспрещалось, «во-первых, травить курсовых офицеров, ротного командира и командира батальона; а во-вторых, петь юнкерскую традиционную «расстанную песню»: «Наливай, брат, наливай». И то и другое — привилегии господ обер-офицеров...»¹⁸

Дальнейший ход повествования, в частности, сцена напутствия бывшим «фараонам» со стороны тех, кому через два-три дня предстояло надеть офицерский мундир, также свидетельствует, что в основе своей прежние смыслы взаимоотношений не претерпели серьезных изменений, несмотря на исключение наиболее болезненных форм «подтяжки»: «Блюдите внутреннюю дисциплину... Не распускайте фараонов, гладите на них свысока, следите за их молодцеватым видом и за благородством души, остерегайтесь позволять им хоть тень фамильярности, жучьте их, подтягивайте, ставьте на место, окрикивайте, когда надо. Но завещаем вам: берегитесь цукать их нелепой гоньбой и глупыми оскорбительными приставаниями»¹⁹.

Другой очень важный аргумент в пользу того, что крайние проявления цука все же не были нормой, это почти полное отсутствие в источниках личного происхождения указаний на недружелюбные отношения бывших «корнетов», «подпоручиков» и их подопечных уже после выпуска тех и других из стен военных учебных заведений. В воспоминаниях офицеров характер этих отношений в большинстве случаев окрашен все же в светлые тона. Так, питомец Николаевского кавалерийского училища, которое особенно славилось своим цуком, Г.Ф.Танутров, подчеркивая товарищескую атмосферу церемонии прощания юнкеров, выпускавшихся в офицеры, и их подопечных, писал: «А потом, конечно, гурьбой в буфет, где корнеты «ставят скрипку» (угощают) своим зверям, но — это уже не звери, а друзья на всю жизнь. И десятки лет потом, вспоминая прошлое, кавалеристы будут говорить: «Как же, как же — я его хорошо знаю, ведь я был его зверем... в доброе старое время!»²⁰.

Рассматривая вопрос о значении смысловых конструкций, выражавшихся через неформальное поведение кадетов и юнкеров, невозможно обойтись без упоминания о таком оригинальном, насыщенном специфической символикой источнике, каким является «Звериада». Звериада - это песня, неофициальный гимн кадетов и юнкеров дореволюционной военной школы. Она существовала в нескольких вариантах, но часто содержала общие куплеты, восходящие к одному и тому же источнику. Основной текст песни время от времени получал дополнения в виде четверостиший, которые, как правило, посвящались какому-либо из корпусных или училищных педагогов. Лицо, становившееся объектом подобного поэтического творчества, неизменно представало в крайне окарикатуренном, а то вовсе неузнаваемом виде. Неслучайно еще А.И.Куприн от имени своего героя недоумевал по поводу совершенно неадекватного изображения в «Звериаде» Александровского военного училища офицера по фамилии Клоченко. «Звериада» ничего не могла про него выдумать острого, - писал А.И.Куприн, - кроме следующей грубой и мутной строфы:

Протай, Клоченко, рыжий пес,

С своею рожею ехидной.

Умом до нас ты нс дорос.

Хотя мужчина очень видный.

Почему здесь состязание в умах — непонятно. А ехидности в наружности Клоченки никакой не наблюдалось»²¹.

«Звериада» в пародийном стиле воспроизводила особенности быта, фиксировала особый моральный кодекс воспитанника военного учебного заведения, символически противостоявший официальным нормам. Поскольку лейтмотивом содержания «Звериацы» являлось прощание с корпусом или училищем, которое мысленно предвосхищали кадеты и юнкера, здесь всячески обыгрывалась рутинность ученического существования в противовес будущим ступеням офицерской карьеры:

Настанет скоро то мгновенье,

Когда скажу в последний раз:

Прощайте стены заведенья -

Я не увижу больше вас!

Прощайте все учителя -

Предметы общей нашей скуки —

Уж не заставите меня

Приняться снова за науки!²²

«Звериада», как и весь комплекс представлений, установок, стереотипов мышления, связанных с традициями неформального поведения воспитанников военных школ, отвечала своеобразной системе культурных координат. В ней привычные элементы картины мира оказывались в ценностном отношении сниженными, словно перевернутыми с ног на голову. Отсюда, кстати, и особая лексика «Звериады», включавшая бранные и сомнительные, даже с точки зрения повседневного кацетско- юнкерского внутреннего этикета, выражения. Очевидно, соответствующая упомянутой системе практика служила психологической отдушиной, своего рода компенсацией за последствия сурового и строго регламентированного режима военных учебных заведений. Неслучайно, и по прошествии нескольких десятилетий мемуаристы могли в деталях воспроизводить навсегда врезавшиеся в память официальные правила и ограничения, которым должны были подчиняться юнкера и кадеты. Так, генерал М.Грулев, рассказывая о периоде своего пребывания в Варшавском юнкерском училище, отмечал: «Жизнь протекала по барабану и сигналам, под неусыпным наблюдением отделенных офицеров — этих училищных классных дам, которые обязаны были внедрять в юнкеров прежде всего автоматический навык к строжайшему порядку и дисциплине во всем, что касается не только общей училищной жизни, но и собственного обихода, даже в свободное от всяких занятий время. Даже во время сна требовалось, например, вполне разумно, согласно требованиям гигиены, что спать должно обязательно не на левом, а на правом боку»²³.

Строго регламентировалось и поведение воспитанников, когда они временно оказывались вне стен военных учебных заведений. Например, в начале 1900-х гг. правила для кадетов Морского корпуса, находившихся в отпуске, предупреждали, что кадет обязан неукоснительно выполнять требования относительно формы одежды и отдания чести. При этом запрещалось «выставлять воротнички, манжеты, носить кольца, браслеты, выставлять цепочку от часов, жетоны, брелоки, иметь на мундирах золоченые пуговицы и офицерские галуны, носить собственное платье, сапоги, фуражки, одевать галоши, иметь собственные палаши, ходить с палками и тросточками, надевать штатское платье, класть руки в карманы». Кроме того не допускалось ношение фуражек на затылке, хождение по улице под руку, сидение на козлах и управление лошадьми, посещение пассажа, гостиничных номеров, меблированных комнат и клубов. Также нельзя было «в театрах и в цирке, как во время представлений, так и по окончании спектакля, аплодировать артистам и вызывать их». Запрещалось «курение табаку на улицах, в скверах, в вагонах и всех публичных местах, а кадетам двух младших рот — где бы то ни было»²⁴. Список этих правил и ограничений можно было бы продолжить.

Но важно и другое. Обращает на себя внимание факт, что среди офицеров-воспитателей было много таких, кто сквозь пальцы смотрел на некоторые нарушения распорядка и официально установленных норм своих питомцев. Организуемые последними ночные церемонии («похороны учебников», «парады») и даже «цуканье» не вызывали у наставников отрицательной реакции, а исподволь поощрялись. Феномен, который штатские и отдельные военные критики называли позором русских военных учебных заведений, офицеры, сами некогда прошедшие школу «цука», воспринимали иначе. Следовательно, и для них смыслы, заключавшиеся в неформальной практике молодого поколения, не утрачивали своей актуальности. Быть может, отчасти именно благодаря наличию этого «кривого зеркала», в которое всегда, а не только в юном возрасте, мог заглянуть офицер, культурные основания жизнедеятельности офицерского сообщества сохраняли свою устойчивость и, до известной степени, самодостаточность?

Рассуждая о специфических и с позиций общественной нравственности до неприличия вызывающих формах поведения офицерства в XIX веке, Ю.М.Лотман утверждал: «То, что в бытовой перспективе может рассматриваться как порок, в семиотической делается знаком социального ритуала»²⁵. В нашем случае мы также имеем дело с ритуалом, и как всякий ритуал, неформальное поведение не имело четко осознаваемых его участниками рациональных значений — обычаи и нормы кадетско- юнкерской среды воспроизводились просто в силу требований традиции, не более. Но, если все же попытаться определить функциональную нагрузку этой культурной формы, то окажется, что она выступала в качестве свидетельства и подтверждения причастности индивида или группы к кадетскому или юнкерскому коллективу и шире — к офицерскому сообществу, армии, государству. Одновременно неформальное поведение, когда оно по-своему имитировало военные порядки и воспроизводило иерархические отношения, присущие армии как авторитарной структуре, оказывалось на деле способом ранней социализации мальчиков и юношей, моделировавших в игровом варианте действия, реальные предпосылки которых, например, статус офицера и жизнь в полку в таковом качестве, пока еще отсутствовали.

Прощайте иксы, плюсы, зеты.

Шинели черного сукна.

Ура! Уже мы не кадеты,

Ура! Уже мы юнкера!²⁶

Этот куплет «Звериады» распевали кадеты еще задолго до поступления в военные училища; юнкера в свою очередь уже величали себя корнетами и подпоручиками, хотя до офицерского чина оставались месяцы и месяцы учебы. Таким образом, будущий офицер приобщался к различным сторонам армейского быта в широком понимании слова, воспроизводя пока еще недоступные ему ситуации, отношения и правила социального взаимодействия. Традиции неформального поведения в этом случае выступали как способ освоения потенциала ценностей, норм и культурных смыслов, обеспечивавший молодому человеку в дальнейшем возможность органично включаться в жизнь армейских коллективов, чувствовать себя полноправным членом офицерского сообщества.

Если задаться вопросом о том, что же отсутствовало в совокупности объектов или смыслов, подлежавших игровому, пародийно-имитационному, опредмечиванию в рамках неформальных традиций воспитанников военных школ, то бросается в глаза одно существенное обстоятельство; ключевые ценности офицерской корпорации, запечатленные формулой «За Веру, Царя и Отечество», просто-напросто выпадали из общего ряда. С большой натяжкой можно было бы отнести сюда пожалуй обряд «похорон». «Хоронили «науки» (учебники), - вспоминал А.И.Деникин, - или юнкера, оканчивающего курс по «третьему разряду» — конечно с его полного согласия. За «гробом» (снятая дверь) шествовали «родственники», а впереди «духовенство», одетое в ризы из одеял и простынь. Духовенство возглашало поминание, хор пел — впоследствии, когда заведены были училищные оркестры — чередуясь с похоронными маршами. Несли зажженные свечи и кадила, дымящиеся дешевым табаком. И процессия в чинном порядке следовала по всем казематам до тех пор, пока неожиданное появление дежурного офицера не обращало в бегство всю компанию, включая и «покойника». Впрочем, сам мемуарист здесь же и ориентирует читателя относительно характера описанного ритуала. Во-первых, он связывался с завершением двухлетнего цикла обучения, а во-вторых, - «никто, - подчеркивает А. И. Деникин, - не влагал в эти похороны кощунственного смысла. Огромное большинство участников были люди верующие, смотревшие на традиционный «обряд», как на шалость, но не кощунство. Подобно тому, как не было кощунства в русском народном эпосе, представлявшем в песнях (южные «колядки») небесные силы в сугубо земной обстановке и фамильярном виде»²⁷.

Другой бытописатель кадетской жизни Г.Месняев несколько идеализируя действительность, но по существу верно отмечал: «В те времена никто не внушал кадетам любви и преданности Царю и Родине и никто не твердил им о долге, доблести и самопожертвовании. Но во всей корпусной обстановке было нечто такое, что без слов говорило им об этих высоких понятиях, говорило без слов детской душе о том, что она приобщалась к тому миру, где смерть за отечество есть святое и само собой разумеющееся дело. И когда впервые десятилетний ребенок видел, что под величавые звуки «встречи» над строем поднималось ветхое полотнище знамени, его сердце впервые вздрагивало чувством патриотизма и уже навсегда отдавало себя чувству любви и гордости к тому, что символизировало мощь и величие России... Так, незаметно, день за днем, без всякого внешнего принуждения, душа и сердце ребенка, а затем и юноши, копили в себе впечатления, которые формировали кадетскую душу. Вот этими-то путями незаметно внедрялось то, что потом формировалось в целое мировоззрение, основанное на вере в Бога, на преданности Царю и Родине и готовности в любой момент сложить за них свою голову»²⁸.

Итак, доступность, непосредственное, в значительной степени подсознательное, восприятие абсолютных ценностей офицерства не требовало особой психологической компенсации, дополнительного способа их культурного освоения. Потому-то они и оставались за рамками неформального ритуала и пародийно-игровых смыслов кадетско-юнкерского коллективного сознания.

Символика, образы, способы восприятия действительности, запечатленные устной традицией воспитанников корпусов и училищ, таким образом, выводят нас и за пределы военной школы, заставляя прослеживать связь между всеми этапами офицерской карьеры. Конечно, у офицерства воспроизведение смыслов, заключавшихся в довольно специфических обычаях и нормах военной школы, зачастую оказывалось латентным, либо принимало иные формы, но значение данных традиций для тех, кто надевал офицерские погоны сохранялось. Иначе и быть не могло, так как и неформальные традиции по-своему обеспечивали осознание высокого статуса офицера в обществе, прививали представления о патерналистских основах взаимоотношений в армии, работали на консолидацию офицерства, закрепляли его корпоративную обособленность.

Отрывок из «Звериады» Омского кадетского корпуса (возможно заимствованный) содержит любопытное сравнение:

По повеленью Николая

Воздвигнут новый монастырь.

Стоит он, облако глотая,

Как будто лютый богатырь.

Но там не иконы святые

И не монахи там живут,

Сей монастырь по всей России

Кадетским корпусом зовут²⁹.

Монастырь. Если попробовать найти аналогии, на память приходит «Кадетский монастырь» - небольшая повесть Н.С.Лескова, где представлены образы офицеров-подвижников, своего рода праведников и затворников, отгородившихся от мирской жизни в стенах кадетского корпуса. Но это несколько иная перспектива. С точки зрения рассматриваемой проблемы для нас гораздо важнее сравнение, использованное другим русским писателем, который уловил поразительное сходство между монастырем и отдельной воинской частью — полком. В.В.Крес- товский (сам бывший офицер) в «Очерках кавалерийской жизни» обосновал жизненность и не вызывающую сомнений адекватность этого сопоставления: «Монастырь и полк — что же тут общего?» — задается вопросом писатель. - «Общее, во-первых, то, что как монастырь, так и полк, представляя собою один строго замкнутую в себе общину религиозно-духовную, другой — тоже в немалой степени замкнутую в себе же общину военную, являются, каждый сам по себе, чем-то вроде отдельного, самостоятельного живого, одухотворенного организма, представляют собой как бы отдельное собирательное лицо, имеющее свой смысл, идею, назначение, свое призвание, свою жизнь, свои типические особенности, свой характер, свою физиономию, свойственную только ему и во многом непохожую даже на другие физиономии того же рода. Эти-то исключительные особенности и служат причиной того , что человек всей душой привязывается именно к такому-то монастырю или к такому-то полку. Но этим еще не ограничивается общее между тем и другим. И там, и здесь известная горсть людей случаем или обстоятельствами стягивается в один тесный кружок, который держится кроме дисциплины еще и общностью симпатий и интересов не исключительно материального свойства. И там, и здесь течение жизни обусловлено известными правилами и законами, за которые перешагнуть невозможно, оставаясь вполне верным своему назначению... Тут есть свои уставы, строгие и сурово-неуклонные, свои обычаи и нравы, свое общественное мнение, свой point d’honneur [кодекс чести - В. А'.), свой суд, своя круговая порука.

Надевая монашескую рясу или военный полковой мундир, человек как-то невольно начинает чувствовать себя иным, несколько отрешенным от остального мира. Между ним и этим остальным миром словно бы ложится какая-то очень тонкая разграничительная черта: тут вот, мол, я и та небольшая община с ее уставами и жизнью, к которой я принадлежу прежде всего и больше всего; а там, за этой чертой, там остальной уже мир и вся жизнь остальная. Я могу сочувствовать той жизни и ее интересам, ее движению, ее стремлениям, но все таки для меня на первом плане будут стоять интересы избранной мною общины, которые, пока я честно принадлежу этой общине, будут для меня наиболее родными, наиболее близкими сердцу»³⁰.

В заключение добавим, что неформальные традиции российской военной школы оказывались удивительно живучими даже тогда, когда, казалось бы, исчезали благоприятные предпосылки для их культивирования. Так, прапорщик М.Б.Гольман, в 1916 г. бывший юнкером 1-q Одесской студенческой школы прапорщиков, свидетельствовал о наличии «цука» и среди молодежи, не прошедшей школы кадетских корпусов. Причем, борьба с этой традицией, в которой Гольман принимал активное участие, являясь членом «студенческого трибунала», успехом не увенчалась: «опыт меня научил, что подобное воздействие еще более сгущает атмосферу взаимных козней и раздражения»³¹. Правда, в некоторых учебных заведениях, особенно под влиянием перемен, произошедших в жизни воспитанников военной школы благодаря революции, «цук» все же прекращает свое существование. Так, в 1917 году угасла эта традиция в Константиновском артиллерийском училище, где большинство юнкеров выпускного курса являлись бывшими студентами и не стремились следовать старым обычаям32. Вместе с тем, во времена революции отдельные неформальные традиции поведения воспитанников военной школы («бенефисы», «похороны»), приобретали зачастую политизированную окраску, выражая настроения тех, кто внутренне отрицал привнесенные в армию «демократические» порядки.

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Марков А. Первые дни в «Славной школе* // Военная быль. 1954. № 9. С. 7.

2. Лушников А.М. Армия, государство и общество: система военного образования в социально-политической истории России (1901-1917 гг.). Ярославль, 1996. С. 115.

3. Редкий случай, когда историческое описание традиции «цука» не содержало негативной оценки, представляет книга А.Маркова «Кадеты и юнкера» (Буэнос-Айрес, 1961).

4. Майский И.М. Воспоминания советского посла. Кн. I. М., 1964. С. 40-41.

5. Деникин А. И. Путь русского офицера. М, 1991. С. 45.

6. Зайончковский П.А. Самодержавие и русская армия на рубеже XIX-XX столетий. М., 1973. С. 238-239.

7. Деникин А.И. Указ соч. С. 45.

8. Ишевский Г. Честь. Мюнхен, 1957. С. 43.

9. Геруа Б.В. Воспоминания о моей жизни. Т.1. Париж, 1969. С. 13.

10. По мнению историка Х.-П.Штейна, кадетско-юнкерский термин «цук» ведет происхождение от немецкого Zug, либо Zucht, что в переводе означает «цуг» (запряжка лошадей гуськом, парами одна за другой) или, соответственно, «разведение», «выращивание» (Stein Н.-Р. von. De г officer des russischen Heers im Zeit^bschnitt zwischen Reform mid Revolution (1861-1905) // Forschungen zur osteuropaschen Geschichte. 1967. Bd. 13. S. 395).

11. Игнатьев A.A. Пятьдесят лет в строю. Т. 1. М., 1989. С. 59.

12. Гиацинтов Э. Записки белого офицера. СПб., 1992. С. 35-36.

13. Кекушев И.Л. Звериада. М., 1991. С. 9.

14. Сухомлинов В. Воспоминания. Берлин, 1924. С. 4.

15. Н.К.М. Цук Ц Педагогический сборник. 1908. Кн. 501. С. 200-212.

16. Галич Ю. Звериада. Записки Черкесова. Рига, 1931. С. 201.

17. Марков А. Кадеты и юнкера... С. 178.

18. Куприн А.И. Юнкера // Куприн А.И. Собр. соч. в 9-ти т. М., 1973. Т. 8. С. 231. Там же. С. 417.

19. Танутров ГФ. От Тифлиса до Парижа. Париж, 1976. С. 66.

20. Куприн А.И. Указ. соч. С. 258.

21. Вадимов Е. Корнеты и звери (Славная школа). Белград, 1929. С. 48.

22. Грулев М. Записки генерала-еврея. Париж, 1930. С. 114.

23. РГАВМФ. Ф. 1276. Оп. 1.Д. 66.Л. 13-14.

24. Лотман Ю.М. Культура и взрыв. М., 1992. С. 174.

25. Строфа из «Звериады» Омского кадетского корпуса. См.: Государственный Архив Омской области (далее - ГАОО). Ф. 2200. Оп. 2. Д. 2381. Л. 145.

26. Деникин А.И. Указ. соч. С. 50-51.

27. Цит. по: Марков А. Кадеты и юнкера... С. 18.

28. ГАОО. Ф. 2200. Оп. 2. Д. 2381. Л. 145.

29. Крестовский В.В. Очерки кавалерийской жизни. М., 1998. С. 241-242.

30. ГА РФ. Ф. 4018. On. 1. Д. 3. Л. 93.

31. Ларионов В. Последние юнкера. Франкфурт-на-Майне., 1984. С. 13.