26—31 Октября.

Медленно двигаюсь на восток; слава Богу, что мне оставили тот вагон в котором я жил в Омске; адъютанты моего преемника пытались его отобрать, но я впервые так окрысился, что они сразу куда-то исчезли; вероятно, мой скелетообразный вид и чернозеленый цвет лица увеличили эффект моего выступления.

Кончился Омский период моей жизни; в вагоне тихо; поезд долго стоить на станциях; лежу и подвожу итоги своему 174 дневному пребыванию в Омске; не прошло и шести полных месяцев, а сколько пережито и перечувствовано!

Пробыл, однако, раза в четыре дольше, чем рассчитывал, когда уезжал из Харбина. Возвращаюсь обратно с разбитыми вдребезги иллюзиями о возможности избавления Руси от навалившейся на нее красной погани и ее белой разновидности — атаманщины всех видов и калибров.

Омск держится, но, по-видимому, приближаются его последние дни; он еще трепыхается, но над ним и в тылу реют и каркают черные вороны; союзники сокращаются, дабы своевременно выйти из неприятного положения.

Продолжение борьбы в том, сумеют ли спасти армию, совершенно вымотанную произведенными над нею экспериментами; все можно поправить и восстановить за исключением армии, если ее израсходуют на нелепой защите Омска. [326]

Пока что, Москва одержала победу над Сибирской Вандеей, и даже не Москва, а наше собственное ротозейство, наша дряблость, наша государственная и военная безграмотность.

Уже во время пребывания в Харбине чувствовалось, что в Омске что-то неладно и что у военного и гражданского рулей стоять какие-то плохенькие кормчие.

Омские гастролеры кричали о могучей армии, о налаженном государственном механизме, но что приходило оттуда в виде приказов и распоряжений, внушало немалые сомнения в правильности гастролерских сведений. Только Иванов-Ринов был способен заверять, что в распоряжении Омска 400 тысячная армия, дисциплинированная, организованная и рвущаяся в бой.

Но то, что я увидел, узнал и пережил за истекшие шесть месяцев, превзошло все мои пессимистические ожидания и выбросило опять на восток физическим инвалидом с разбитыми надеждами на скорое возрождение России и с самыми мрачными взглядами на ближайшее, да и на долгое будущее.

Главная язва, убивающая Омск, Адмирала и Правительство, это отсутствие реальной и сильной власти. Повторяется вечная сказка о голом короле; он голенький и беспомощный, а все притворяются, а кое-кто искренно верит, что король и одет и могущественен.

Власть Омска — призрачный мираж; власть, как сам Адмирал, лишена средних регистров; она или шало и безрезультатно гремит или, вернее сказать, пытается греметь, или дрябло и робко закрывает глаза на творящееся зло, убогая в своем бессилии, импотентная заставить исполнить ее волю и ее приказ; она вынуждена молчать и терпеть, зная что ее распоряжения исполняются постольку — поскольку, и то, главным образок, в выгодных и приятных для исполнителей секторах. Повторяется то же, что было с нами, военными начальниками, после революции 1917 года, когда из армии вынули ее душу — дисциплину, и мы, отдавая приказ, не знали, будет ли он как следует исполнен, да вообще, будет ли исполнен.

В таком же ужасном положении находятся Ставка и сам Верховный Главнокомандующий; они тоже не знают, будут ли исполнены их приказы, если не понравятся почему-либо фронтовым сатрапчикам.

Конечно, такие случаи, как открытые выступления Семенова, Б. Анненкова, Гайды и Иванова-Ринова относительно редки, но они подслоены сотнями, а, может быть, и тысячами таких случаев, когда неугодное распоряжение затягивается, забывается, искажается или исполняется так, что лучше бы уже ничего не делать.

Начавшись на верхах, эта смертельная для всякой прочной организации болезнь, проела постепенно весь военный и государственный механизм и выпила из него всю силу.

Власть, рожденная путем военного восстания, оказалась неспособной быстро и решительно оторваться от родивших ее организаций и не сумела сама стать силой.

Неудачный выбор старших военных руководителей привел к тому, что власть осталась без настоящей, государственной, организованной и прочной армии, понимающей свое не только специфически военное, но и государственное назначение. Создавалась как будто бы армия со всеми ее внешними признаками, а, в сущности, развертывались и росли те же партизанские отряды начала борьбы со всеми присущими им достоинствами и недостатками, сохраняя все свои особенности и энергично противясь всему, что затрагивало их привилегии и автономные привычки. Не нашлось талантливых вождей, которые сумели бы ввести все это в здоровые рамки, сохранив и развив все хорошее, и парализовав постепенно все наиболее дурное.

В первое время это было нетрудно, ибо состав армии был относительно не велик и держался на тех, кто поднялись на спасение родины, движимые чувством подвига и долга.

В последующем трудно даже винить армию и фронтовых представителей, жизнь их увлекла, положение и безнаказанность ослепили; в организационные рамки они не вошли и так вне их по сущности и остались. [327]

Они подняли восстание за свой счет, рискуя муками и жизнью; они свергли большевистское иго и открыли все дальнейшие возможности; их осенили первые боевые успехи; они реально показали возможность сбросить красный гнет и стали героями освободительной зари.

Они вели первый период войны за освобождение в невыразимо тяжких условиях партизанского восстания, особыми способами и кустарными средствами.

Иных способов они не знали, иначе действовать не умели; в свои приемы и способы верили, так как на деле попытали их силу и целесообразность.

Успехи их опьянили; разобраться в изменении обстановки не умели; понять необходимость перейти к иным формам существования сначала не могли, а потом уже и не хотели; изменить приобретенные сначала взгляды сами не могли и по молодости и по отсутствию специальных знаний и опыта, и по честолюбию, захватившему наиболее сильные и выдвинувшиеся на передний план натуры.

Руководители Ставки не сумели всего этого оценить и принять своевременно необходимые меры; сразу не была положена граница между условиями существования и деятельности организованной армии и приемами вооруженного восстания офицерских организаций. Первые Главковерхи и Ставки были увлечены политической борьбой и предоставили армиям самостоятельно развиваться и устраиваться; по-видимому, попытки правильной организации были предприняты первым командующим Сибирской армией ген. Гришиным-Алмазовым, но следов они не оставили.

Тем временем фронт утвердился в своих новых тенденциях, закрепил выработанные самостоятельно формы и лозунги и постепенно чисто явочным порядком заставил бессильный центр молча признать фронтовые порядки, приемы войны и снабжений и широкую автономию старших штабов и начальников. По организационной части Ставка сделалась учреждением, утверждавшим все, что требовал фронт и проводившим только то, что было приемлемо для фронтовых автономий.

Вся эта негласная фронтовая конституция пронизала всю армию, выродившись постепенно в весьма неудержную атаманщину; теперь уже все сверху до низу больно этой болезнью, что делает борьбу с ней чрезвычайно трудной; это испытал на себе М.К. Дитерихс, как только попробовал приступить к коренной реорганизации фронта.

Старый афоризм, что "тот, кто хочет командовать, должен прежде всего уметь повиноваться" был накрепко забыт; командовать хотели все, ну а по части повиновения царило "постольку — поскольку это мне нравится" и не нарушает моих собственных расчетов и соображений.

Вместо повиновения и беспрекословного исполнения, пышно разрослась критика получаемых приказов, безграмотная их корректировка, пересуды и сплетни по адресу вверх… и, конечно, раздрайка и развал.

Критика и пересуды бывали и прежде, но сдерживались; теперь же всякая сдержка пропала.

Снаружи все шло как будто бы совсем благополучно; не замечали (не знаю, не умели или не хотели), как гладенький по наружности остов нашей вооруженной силы покрывался постепенно распространявшейся сетью мелких внутренних трещинок и держался только отсутствием сильных потрясений. После Уфы, Екатеринбурга и Челябинска все это покрылось зияющими трещинами и от внушительного остова остались осколки.

Общий упадок нравственного уровня и добросовестности, отсутствие способности и желания поступаться мелким и личным для общего дела подорвали основные устои войсковой прочности.

Болезнь это не новая; она свалилась на нас сейчас же после революции, когда господа и товарищи подобрали валявшуюся в Петрограде без призора власть и с ловкостью медведя хватили по армии приказом № 1 и обратили ее очень скоро в разнузданные вооруженный толпы; из под корабля, стоявшего на стапеле, вышибли все подпорки и он естественно покатился вниз. [328]

Создатели Сибирской армии думали, что достаточно восстановить погоны, отдание чести и власть начальников и все образуется; они не догадались внушить, а при нужде и вбить кому надо в голову, что нет армии без духовной, внутренней, не не боящейся никаких испытаний дисциплины, заставляющей забывать все личное и приносить его в жертву общему делу; нет армии, раз приказы могут не исполняться или исполняться в пределах личного желания или усмотрения. А нет настоящей армии нет и настоящей государственной власти.

Ставке следовало поставить себе две задачи: одну — оперативного управления, другую — твердой и здоровой организации вооруженной силы. Верховное Командование было обязано сразу же объявить, проявить и доказать свою непреклонную волю добиться поставленной цели и пронизать всю армию, начиная с ее верхов, — нитями крепкой, духовной дисциплины и начать беспощадную борьбу с остатками партизанщины и всякими проявлениями атаманщины.

Несомненно, это требовало больших людей, огромного такта и выдержки, глубокого знания дела и осторожного исполнения, дабы, уничтожая плевелы, не задать здоровой ткани, не обидеть достойных и не выбить почву из под способных честолюбцев.

Надо было уметь оценить всю оригинальную обстановку, в которой получила свое начало наша вооруженная сила. Мне думается, что, если бы первые руководители Ставка это поняли, то не только без противодействия, но даже при помощи теперешних фронтовых сатрапов, можно было добиться строго необходимой эволюции; я уверен, что несомненная и яркая любовь к родине, столько раз последними доказанная, помогла бы им расстаться со многими удобствами своего положения и самим войти и подчиненных ввести в рамки прочной и здоровой организации.

Труднее было с тыловыми нарывами в Чите и Хабаровске, но тут нужно было идти на пролом; я уверен, что, если бы Адмирал передал все это дело на официальный суд всех союзников и показал бы всему свету, кого поддерживают японцы, то последние отступились бы от своих темных друзей, а тогда ничто не мешало бы уничтожить эти помойные ямы.

Трудно себе представить, какие блестящие результаты дала бы такая дезинфекция; как бы она усилила и укрепила Омскую власть; трудно себе представить насколько бы улучшилось наше военное положение, если бы у нас не было Читинской пробки. Забайкальских и Хабаровских застенков и насилий. Быть может, тогда и Хорвату удалось бы кое-что сделать на Дальнем Востоке. При здоровом Дальнем Востоке он был бы источником силы и пополнений, а не источником смуты, опасений и вечных тревог.

Омск не смог оценить всей грозности Читинского нарыва. Наткнувшись на японские штыки, услужливо выставленные у Верхнеудинска, чтобы спасти своего компаньона и русского изменника и бунтовщика от законной кары, Адмирал не имел права на этом остановиться; он должен был показать читинскому казачишке и японскому прихвостню, что он не тот Адмирал Колчак, что сидел в Харбине, а что он Верховный Правитель и Верховный Главнокомандующий.

Верховная власть должна была или разгромить бунтовщика, или сама погибнуть. Адмирал обязан был аппелировать к представителям всех союзников и выявить им невозможность существования власти, раз японцы прикрывают явный бунт и не дают центральной власти с ним расправиться.

Пригретая японцами моська вообразила, что она сильна и может лаять на слона; слону же надо было доказать, что моська есть только моська и что лаять ей не полагается, а за допущенный лай следует соответственная кара. Это не сделали и этим обрекли себя на нескончаемый ряд бед и несчастий.

Пойди Адмирал на пролом, ему ничего не стоило доказать союзникам, что за японской защитой Семёнова кроются самые низменные и порочащие японскую честь интересы; что японские советники Семенова получают от него отнятые у армии вагоны и на этом наживаются; что за японскую помощь Чита расплачивается обещанием разных концессий и пр. и пр. [329]

Совет Министров дал мне возможность познакомиться с размахом государственной деятельности нашей власти и ее результатами. Та же дряблость, то же отсутствие определенной деловой программы и тоже бессилие заставить выполнить свою волю; кроме того, скверно было то, что власть оказалась, если можно так выразиться, неглубокой; она сидела далеко от населения, не приносила ему никакой реальной пользы, не базировалась на коренном, кондовом населении Сибири; она не улучшила условий его жизни и не удовлетворила его насущных нужд; она оказалась бессильной оградить его от злоупотреблений и насилий своих местных агентов; вместо ожидаемого благодетеля и целителя она оказалась чудовищем, возлагавшим на измотанное общей разрухой население новые тяготы и старые, ненавистные скорпионы.

Сибирское коренное население оригинально, по-сибирски, консервативное, а по достатку весьма и весьма буржуазное, не могло не поддержать власть, если бы она пришла сильной, твердой, для всех справедливой защитницей от разных напастей. Но такой власти не пришло.

Когда власти надо было быть сильной, чтобы оградить население от насилий, то оно ее не видало, и только напрасно взывало о заступничестве и покарании виновных; когда население хотело власти энергичной, распорядительной и заботливой, оно ее не имело.

Местные агенты власти, т. е. те, по чьей деятельности население судит о самой власти, оказались в большинстве случаев очень плохими, преследовавшими личные интересы и заставившими заныть старые обывательские раны и мозоли, разбудить скверный воспоминания прошлого; они только усугубили и углубили то недоверие, а временами ненависть, которые так свойственны нашим темным массам по отношению к власти вообще.

А, между тем, работали и работают усердно; Омские министерства и их бесчисленные департаменты выбрасывают тучи законопроектов и распоряжений, требуют донесений, ведомостей, статистики и всего прочего, что полагалось благопристойному российскому министерству или департаменту. Все это взгромоздилось во всероссийский масштаб, распухло в революционных пропорциях и впитало в себя большую часть немногочисленных в Сибири специалистов работников. В министерстве земледелия у нас, напр., 17 департаментов и отделов, причем есть отдельные департаменты охоты и рыбной ловли; там, где прежде отлично справлялся один чиновник, теперь сидят и не справляются три-четыре, а то и больше; вместо писца или одной машинки, сидят многочисленная стайка машинисток.

Зато на низших местных должностях, там, где обслуживаются ближайшие нужды населения, ощущается острый недостаток работников; мелкие повседневные нужды обывателя забыты или плохо обслужены; это и вызывает острое негодование и глухую злобу населения к далекому и никчемушному Омскому чудовищу, которое "обло, озорно, стозевно, лаяяй и иский кого бы поглотити", сидит где-то на берегах Иртыша и ничего, кроме неприятностей, не приносить.

Власть должна была быть сильной и ею не была; она должна была быть глубокой, т.е. близкой, полезной и нужной населению — этого и в помине не было.

Наши молодые министры, с серьёзным революционным, но очень легким практическим багажем, забыли про то, что революция и большевизм разрушили все скрепы старого государственного аппарата и разгромили многое внизу. Они воздвигли во всем их величии дубликаты Петроградских Министерств, и в них заблудились и погибли для живого дела возрождения и восстановления.

Вся работа шла и идет на верхах, на фронтонах Министерств и на лепных украшениях департаментов, а про серые фундаменты и темные подвалы, про разные мелкие скрепы и перекладинки забыли.

Высокие ранги министерских должностей привлекли к себе все самолюбия; большинство должностей IV и V класса, т. е. то, достижение чего являлось когда-то недосягаемой мечтой мелкого чиновничества. [330]

Власть должна была быть честной и кристально-чистой, ибо это требовалось, как никогда, условиями ее зарождения; высшие агенты власти должны были показать, что они стали на свои посты ради идеи и подвига, а не достижения каких-либо личных выгод

Нужно было быть сугубо осторожными, чтобы не дать материала для сплетен, наветов и обычных обывательских обвинений в непотизме, взяточничестве, казнокрадстве, попустительства и материальных связях с поставщиками, коммерсантами, спекулянтами и пр. и пр.

Вместо этого мы имели дело Зефирова, дело Омского Промышленного Комитета, деятельность разных агентов Министерства Снабжений, деятельность наших агентов по заграничным заказам, раздачу Хорватом казенных земель, избавление от призыва и укрывательство богатых и влиятельных сынов и племянников, продажу вагонов и пр. в пр.

Все это раздувалось, размазывалось и обдавало липкой и вонючей грязью верхи управления, не разбирая виноватых и невиноватых. Избежать этого, при наших российских обычаях, было, конечно, нельзя, но уменьшить основательность и правдоподобность обвинений следовало до последней степени.

В результате Омский переворот дал Сибири власть дряблую и бессильную, вылившуюся в узкие Омские формы и непопулярную, неспособную дать населению закон, порядок и заметное улучшение тяжелых условий его жизни. Такой власти оказалось не по плечу подняться на высоту предъявляемой ей жизнью задачи и сделать что-нибудь прочное и действенное в воссоздании разрушенной Государственности в улучшенных, разумных и обновленных формах человеческого, общественного и государственного сожительства.

Власть оказалась только формой без содержания; министерства можно сравнить с огромными и внушительными по виду мельницами, озабоченно и быстро машущими своими крыльями, но без жерновов внутри и с попорченными и недостающими частями главного рабочего механизма.

Возможно ли теперь поправиться? Думаю, что уже поздно, ибо слишком много времени потеряно и слишком много напорчено. Даже если бы обстановка не была такой грозной и почти безнадежной, то и тогда едва ли возможно было бы вернуть доверие населения и привлечь его на свою сторону. Сейчас я не представляю себе даже, какие реформы надо было бы осуществить, чтобы поправить положение; ведь мало того, что мы потеряли бесплодно целый год; мы успели обмануть все надежды населения и привести его к заключению, "что наши, что красные — все равно сволочь"; ведь население приветствовало нас летом 1918 года не потому, что мы были носителями известной идеи и не потому, что оно жаждало возвращения чего-то старого, а потому, что зажиточным и самостоятельным сибирякам осточертел каторжно-разбойный по сущности, а коммунистический по названию режим совдепов, комбедов и комиссаров.

По неорганизованности и осторожности сами сибиряки не собирались свергать, насевшие на них совдепы, но, когда сие случилось, то они очень обрадовались, рукоплескали, пели молебны, заявляли о преданности, жертвовали старое, рваное белье и ждали от нового барина великих благ, благорастворения воздухов и молочных рек в кисельных берегах; при этом, конечно, полное избавление от всяких "обязанностей и неприятностей" и всевозможных "иций".

Но всего этого не случилось, а кое в чем вышло совсем наоборот, особенно по части атаманщины, которая для простого народа оказалась много хуже комиссарщины. Наступило разочарование самого уксусно-кислого сорта; чем дальше, тем злее становится обманутый в своих шкурных и животных надеждах обыватель; тем свирепее честит и поносит нового барина и тем охотнее начинает потихоньку краснеть, эсерить и подкапываться под этого самого барина, сделавшегося для него таким же ненавистным, каким был когда-то свергнутый совдеп.

Если мы сковырнемся, и опять на Сибирь навалятся красные совдепы или какая-нибудь их разновидность, то не будет ничего мудреного в том, что население [331] с великим ликованием, как избавителей, будет перед ними лебезить и приспосабливаться, но, как только почует их тяжелую, кровью пахнущую лапу и испытает их аракчеевский режим, то начнет их ненавидеть, ждать нового избавителя и втайне молиться об его скорейшем появлении.

Надо откровенно сознаться: мы обманули надежды обывателя и нам веры нет, особенно словам.

Нужна действительность; нужно резко, сочно и вкусно показать, что мы изменились и можем быть полезными для населения. Но чтобы сделать такое чудо, у нас нет уменья, а, главное, нет людей; сейчас же, вероятно, нет уже и времени, ибо треснувший фронт и воспаленный восстаниями тыл не позволяют надеяться на успех продолжительных и широких реформ.

Особенно мне жаль, что не умели использовать ту благоприятную обстановку, которая сложилась в Августе 1918 года на Дальнем Востоке; там была полная возможность создать и укрепить настоящую и прочную государственность в твердых, честных и полезных для населения формах; это привлекло бы на сторону власти все здоровое население и, при отсутствии в крае остроты рабочего и земельного вопросов, давало все шансы на успех; против пошла бы только довольно многочисленная каторжанская шпана и уголовно-хулиганский элемент городских отбросов, но с этим население справилось бы собственными силами, если бы власть обеспечила ему организованную помощь и общее сохранение порядка.

Но злая судьба бросила на Дальний Восток дряблого, бездейственного Хорвата и позволила развиться там Читинскому и Хабаровскому гнойникам.

Вместо закона, порядка и твердой власти население Приамурья получило аракчеевско-полицейский режим казачьего держиморды Иванова-Ринова, карательные отряды, насилия Семенова и Калмыкова и вихлянье Хорвата, принесшего в край все порядки и атмосферу своей Харбинской Хорватии и ее сомнительных дельцов.

Все это и на Дальнем Востоке привело к тому, что мы и там сидим сейчас у разбитого корыта с натопорщившимся против нас и ненавидящим нас населением, готовым променять нас на эсеров, большевиков, партизан и кого угодно, кто поможет им нас сковырнуть.

Отчего оказалась так слаба Омская власть? виновата ли в том самая структура власти или те, кто взяли ее в свои руки? Думаю, что главным образом виноваты люди, оказавшиеся не по плечу той задаче, которую они на себя приняли.

Не малую роль в выборе этих людей сыграл способ зарождения и утверждения власти, как результата случайного политического переворота и победы Омска над Уфимско-уральскими комбинациями и директорией.

К сожалению, у меня не было времени для того, чтобы заняться подробным исследованием причин, вызвавших ноябрьский переворот; по-видимому, главной причиной было желание известной группы лиц попасть к власти, свернув голову Директорш; представителями этой группы и явилась затем Михайловская пятерка, выдвинувшая Адмирала на пост Верховного Правителя и составившая затем его Верховный Совет, форменную олигархию, узурпировавшую de facto всю власть. Громкое и чистое от грязи и политики имя Адмирала было нужно для прикрытия всей этой специфически Омской махинации; несомненно, что, выдвигая Адмирала на пост Верховного Правителя, пятерка знала, что в его лице она получает очень мягкое и послушное орудие для осуществления своих планов.

Характер и душа Адмирала настолько на лицо, что достаточно какой-нибудь недели общения с ним для того, чтобы знать его наизусть.

Это большой и больной ребенок, чистый идеалист, убежденный раб долга и служения идее и России; несомненный неврастеник, быстро вспыхивающий, чрезвычайно бурный и несдержанный в проявлении своего неудовольствия и гнева; в этом отношении он впитал весьма несимпатичные традиции морского обихода, позволяющие высоким морским чинам то, что у нас в армии давным-давно отошло в область преданий. Он всецело поглощен идеей служения России, спасения ее от красного [332] гнета и восстановления ее во всей силе и неприкосновенности территории; ради этой идеи его можно уговорить и подвинуть на все, что угодно; личных интересов, личного честолюбия у него нет и в этом отношении он кристально чист.

Он бурно ненавидит всякое беззаконие и произвол, но по несдержанности порывистости характера сам иногда неумышленно выходить из рамок закона и при этом преимущественно при попытках поддержать этот самый закон и всегда под чьим-нибудь посторонним влиянием.

Жизни в ее суровом, практическом осуществлении он не знает и живет миражами и навязанными идеями. Своих планов, своей системы, своей воли у него нет и в этом отношении он мягкий воск, из которого советники и приближенные лепят что угодно, пользуясь тем, что достаточно облечь что-нибудь в форму необходимости, вызываемой благом России и пользой дела, чтобы иметь обеспеченное согласие Адмирала.

Отсутствие твердых взглядов и твердой воли порождает почти что ненормальную неустойчивость решений и вечное колебание общего курса правительственной деятельности, делающегося вследствие этого рабом разных течений, возникающих во властвующем над волею Адмирала кружке лиц.

Тяжело смотреть на Адмирала, когда неожиданно он наталкивается на коллизию разных мнений и ему надо принять решение; видно, что он боится не ответственности решения, а принятая неверного, вредного для всепоглощающей его идеи решения. Своего анализа, своего твердого критерия у него нет и это делает его беспомощной игрушкой в руках тех, которые приобрели его доверие и овладели его волею.

Он избалован успехами и очень чувствителен к неудачам и неприятностям; особенно болезненно реагирует на все, что становится на пути осуществления главной задачи спасения и восстановления России, причем, как и во всем, тут нет ничего личного, эгоистического, честолюбивого. Мне особенно часто приходилось заваливать его целыми кучами самых неприятных и тревожных докладов; сначала он вспыхивал, но быстро темнел, горбился, потухал и как-то сжимался под тяжестью неопровержимых фактов; иногда гремел, грозил все испепелить и сломать все препоны, просил совета и помощи, как все это сделать, и трогал искренностью своего горя и переживаний.

Когда у меня было много неприятных докладов, то я с довольно тяжелым чувством входил в Адмиральский кабинет, зная, что мне придется надолго вывести из душевного равновесия этого больного идеалиста. Если же приходилось докладывай что-нибудь приятное, то Адмирал радовался, как ребенок, сверкал глазами и готов был всех облагодетельствовать.

Военного дела он не знает совершенно, даже хуже, ибо схватил только общие места и приобрел кое-какие теоретические сведения, дающие видимость знания, но крайне опасные в практическом применении. В этом отношении он настоящий моряк того типа, десятки образцов которого я видел во время своей Владивостокской службы; я знал многих Адмиралов, которые тесно соприкасались с нашей сухопутной жизнью и совершенно не знали основ нашей организации; были такие, которые знали хорошо разницу между иерархическими положениями командира корпуса и начальником дивизии (ибо это определяло порядок отдачи визитов и число выстрелов салюта), но имели очень смутное представление, что такое корпус и дивизия. Вообще, морская кость смотрела на "армию" (огульное для нас название), как на нечто низшее, и считала, что ей невместно и не к чему знать нашу организацию и основания нашей службы и боевой работы.

Попав на высший пост Военного Командования, Адмирал со свойственной ему подвижнической добросовестностью пытался получить неприобретенные раньше знания, но попал на очень скверных и недобросовестных учителей, дававших ему то, что нужно было для наставления Адмирала в желательном для них духе.

Не думаю, чтобы они делали это сознательно, ибо и сами учителя были очень малограмотны, сами знали только отвлеченные теории и не имели должного практического опыта. Они не знали тех серьезных практических коэффициентов, кои только и определяют боевое значение войск, и не смогли передать поэтому этого знания и Адмиралу. На наше горе эти учителя не были даже третьестепенными подмастерьями своего ремесла, и это сыграло самую роковую роль во всей истории первого года нашего Верховного Командования.

На свой пост Адмирал смотрит, как на тяжелый крест и великий подвиг, посланный ему свыше, и мне думается, что едва ли есть еще на Руси другой человек, который так бескорыстно, искренно, убежденно, проникновенно и рыцарски служит идее восстановления единой, великой и неделимой России. Истинный рыцарь подвига, ничего себе не ищущий и готовый всем пожертвовать, безвольный, бессистемный и беспамятливый; детски и блогородно доверчивый, вечно мятущийся в поисках лучших решений и спасительных средств; вечно обманывающийся и обманываемый, обуреваемый жаждой личного труда, примера и самопожертвования; непонимающий совершенно обстановки и неспособный в ней разобраться; далекий от того, что вокруг него его именем совершается — вот беглый перечень отличительных черт характера того человека, на котором скоро уже год лежит тяжелый крест олицетворять и осуществлять временную Верховную Власть России.

К этому человеку нужны были крупные поправки в лице его ближайших помощников по командованию армией и по гражданскому управлению страной; нужно было чтобы на посты Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего и Председателя Совета Министров попали крупные, талантливые деловые люди, специалисты своего дела, способные справиться с той великой задачей, которая возлагалась на них их положением; они должны были прикрыть, сгладить, умерить и парализовать все недостатки наличной Верховной Власти и направить всю силу духовного и душевного величия Адмирала на созидательную практическую работу. Своей системой им следовало заменить бессистемность Адмирала; своими специальными знаниями восполнить его незнания и непрактичность; своей волей подпереть колеблющуюся волю Верховного Правителя. Свою работу, свое творчество великое, спасительное и полезное они должны были провести, как работу и творчество самой Верховной Власти, и возвеличиться ее величием.

Одновременно они обязаны были оградить Адмирала от нашептывания и безответственных влияний; насколько я узнал Адмирала, для сильных людей это было вполне возможно, в особенности, если бы действительность сразу показала Адмиралу, какие люди около него стоят.

На горе России судьба вздвоила Адмирала самыми второстепенными ничтожествами, и это предрешило тот поток разных бед, что сыпятся на нас последние полгода.

Председатель Совета Министров совершенно потухший, бездеятельный и ни на что уже не годный человек. Трудно даже понять, как можно было выдвинуть на такой исключительно важный и ответственный пост это деловое ничтожество, бесцветное, беззвучное и импотентное, ничем не интересующееся и только изображающее из себя Председателя.

Омск все время кричит, что наличие Вологодского является залогом демократической Власти и доверия к нам всех союзных демократий, и что уход его будет принят, как переход к правой реакции. Опять вариант сказки о голом короле; надо быть очень заинтересованным в сохранении этой демократической руины на посту Председателя Совета Министров или же быть очень скорбным главой, чтобы верить, что возглавление Правительства каким-то господином Вологодским может иметь хоть какое-нибудь значение для страны и импонировать за границей.

Ясно, что управлявшей Омском и Адмиралом олигархии выгодно было посадить на этот пост столь безопасного по своей дряблости человека; она же и старалась раздуть его демократическое значение, пользуясь для этого всем аппаратом комитета по печати и платных Р. Т. А. и газет.

Я уверен, что 4/5 населения Сибири даже и понятия не имеют, кто такой Вологодский; та же 1/5, которая знает это из газет и интересуется политикой, была бы очень обрадована любой переменой в составе Правительства, так как это давало бы надежду [334] на лучшие времена (конечно, если бы это не было назначением министрами Семенова, Калмыкова, Иванова-Ринова, и т. п.).

Даже армия, которую всячески пытаются осведомлять, и на которую часто кивают головой, как на известный регулятор правительственных настроений, совершенно равнодушна и безразлична к тому, кто в Омске председательствует в Совете Министров. Но и она, в той части, которая интересуется политикой, несомненно возликовала бы удалению и Вологодского и всех его сотрудников, как ликовала удалению Михайлова.

Что касается союзников и заграницы, то казалось бы, что двухлетний периодъ возможных переворотов и нарождения, и смерти разноцветных и временных и иных правительств должен был приучить заграницу к русским неожиданностям. Ноябрьский переворот, выдвинувший к власти нынешнее правительство, достаточно убедительно показал, как мало считаются союзники с тем, кто стоит у нас у власти.

Свержение наидемократичнейшей директории с ее действительно известными загранице революционно-демократичными столпами и появление выдвинутого военным восстанием правительства Адмирала должны были вызвать известный опасения у тех союзников, которым была нужна демократичность нашего курса, но этого не произошло и земля под нами от этого не провалилась; не шелохнется она и тогда, когда уйдет Вологодский.

Ведь, вся оценка Правительственной деятельности основывается не на том, кто Председатель Совета Министров, а на практических результатах работы всего правительственного аппарата. Что толку в том, что почти год мы держим демократичного Вологодского, а на нас всех собак повесили, упрекая в реакционности.

Для истинной демократичности нужны здоровые талантливые головы и уменье оценить и удовлетворить разумные и законные требования и насущные нужды народа, а не старые, выдохшиеся демократические реликвии, годные только для сдачи в архив.

Из остальных членов кабинета настоящим министром является только один Устругов, знающий свое дело, кипучий, энергичный, привыкший и умеющий работать в настоящем государственном масштабе; за это его терпеть не могут в Совете Министров, а между тем, если бы все коллеги обладали бы половиной деловитости, энергии и знаний Устругова, то весьма вероятно, что мы не сидели бы сейчас у разбитого корыта.

Во главе остальной компании долго и крепко стоял негласный руководитель и повелитель правительства, финансовый вундеркинд и один из главных организаторов Ноябрьского переворота И. А. Михайлов.

Непонятно, какие политические махинации и внутренние соображения не позволили выдвинуть его самого на пост Председателя Совета Министров, где он был бы несравненно более на месте, чем в роли Министра Финансов и подпольного руководителя правительственной деятельности.

Что он ничего не понимает в финансах, он показал это на идиотской реформе изъятия из обращения керенок, .проведенной очень решительно, но обнаружившей полную безграмотность главы финансового ведомства — теоретическую, практическую и по части знания и понимания наличной обстановки.

Выброшенный революционной волной на пост руководителя финансовой политики разрушенного Российского Государства в тягчайшие минуты его исторического бытия, он принес с собою самонадеянность, молодую смелость, огромное честолюбие и властолюбие и минимум глубоких финансовых знаний, не приобретаемых чтением университетских книжек, а даваемых долгой и обширной практической деетельностью.

Полновластный хозяин Совета Министров и Совета Верховного Правителя, он не имел над собой контроля; под впечатлением минутной и случайной идеи напортить большевикам изъятием из обращения керенок, он, не встретив ничьего сопротивления, небывало скоропалительными темпом провел эту гибельную для нас реформу и одним ударом свалил все наше денежное обращение в бездну финансовой катастрофы, [335] нанеся нам такой удар, последствия которого во всей их совокупности трудно даже предусмотреть.

Хлесткая, непродуманная, непроверенная мыслишка подкузьмить красных девальвацией керенок, на которых, как думал наш финансовый гений, базировалось денежное обращенье красных армий, была подхвачена льстивой толпой сателлитов, как нечто сверхгениальное, и проведена под шепот восторгов и похвал ее творцу (при этом, как я убедился, при утверждении счетов комитета по делам печати, на газетную пропаганду и славословие этого проекта было истрачено сто тысяч рублей, — тогда еще настоящих, не погубленных этим самым проектом).

Протесты дальневосточных биржевых комитетов были спрятаны поди сукно; в Омске же и в Совете Министров не нашлось никого, кто бы заорал: "караул, что вы делаете и куда идете?"

Капитальнейшая реформа денежного обращения в таких размерах, перед которыми останавливались Вышнеградский, Витте и Коковцев, была проведена в несколько дней.

После этой реформы деятельность гениального финансиста свелась к печатанию денежных сигнатурок самого примитивного образца и к командованию в Совете Верховного Правителя.

Не хватило даже уменья наладить печатанье приличных денег и восстановить возможность статьи государственных доходов помощью введения подоходного налога и сверхналога, печатания игральных карт, изменения пошлинных ставок, всемерного использования естественных богатств Сибири и пр. и пр.

Для таких серьезных, но малохлестких и нерекламных пустяков не было ни знаний, ни опыта, да и времени не хватало среди всех забот и треволнений Омской политической борьбы и личных удовольствий.

Он ушел, выдавленный из Совета Министров накопившимся постепенно вокруг его фигуры негодованием, но своей деятельностью принес столько зла, что результаты его будут долго тяготеть над Россией.

Следующим по своей вредоносной деятельности идет дипломатический вундеркинд И. И. Сукин, уцелевший в составе совета Министров совершенно непонятным образом, ибо то, что было проделано им с протоколом железнодорожного совещания, исключало всякую возможность оставления его даже на должности ответственного сторожа при Министерстве.

Судьба, как на зло, забросила в Омск этого маленького дипломатического чиновника и быстро возвела его на пост руководителя внешних судеб России.

Он природно не глуп, хорошо говорит, искусно распределяет и умело подает имеющийся у него материал; честолюбив и надменно важен, копируя, очевидно, какой-нибудь редкий дипломатический образец. Он овладел доверием Адмирала, познал все его слабости и любимые коньки и на этом основал свою силу и свое влияние; он ведет доверчивого Адмирала на буксире громких фраз, ослепительных дипломатических побед, великолепных, но неосуществимых проектов; он беспрепятственно и упорно проводит свою программу, являясь типичным саженцем наших дипломатических парников с их промозглыми традициями, заискиванием перед иностранцами и забвением русских интересов.

Союзные представители учли его слабые и смешные стороны, и очень ловко водят его за его дипломатический нос, кормя разными обещаниями, о которых он победоносно сообщает, но из которых, кажется, ни одно до сих пор не исполнено.

Он импонирует Адмиралу своими уменьем рядить все в доспехи Великой России. Вообще же в этом министерстве (как и в других за исключением Министерства Путей Сообщения и некоторых Главных Управлений) идет своего рода любительский спектакль на дипломатические темы со всей соответствующей обстановкой, но с самым скверным составом любителей.

По внешности все очень прилично и деловито, а внутри пустота и ничтожные результаты. [336]

Мы пытались греметь, играли в великие дипломаты, конспирировали, вели дипломатические мины и контрмины, жаждали, по примеру отцов и дедов, дипломатических побед — доказательства гениальности юного министрика, вместо того, чтобы честно, открыто и определенно, не скрывая болезней и язв, сказать, что мы есть, что нам нужно, и без чего мы не в состоянии выполнить принятую на себя задачу. То, что делали с нами все это время союзники, было верхом близорукости, нерасчетливости и результатом какого-то сложного дипломатического тумана.

Нам нужно было поменьше вихлястой дипломатии, с ее лозунгом, что язык дан для того, чтобы скрывать правду, но побольше деловой работы, способной дать признание и определенную помощь на определенных условиях.

Вместо игры в дипломаты и разных талейрановских фиглей-миглей, недоговоров и растушовок, Омский министр иностранных дел обязан был сказать союзникам: "мы больны и очень больны, но эта болезнь угрожает и Вам; своих средств избавиться у нас нет; но нас надо лечить, лечить скоро и решительно; это ваше дело и в этом ваш интерес; средства нужны такие то, тогда-то, но сами мы их достать не можем, а потому, если вы искренно хотите нам помочь, то не медлите и дайте то, что нам нужно; скажите, что это будет стоить и на каких условиях расплаты?"

Вместо дипломатии нужно было высунуть больной язык, обнажить все язвы и выложить карты на стол. С точки зрения дипломатических доктрин это была бы недопустимая дипломатия, но с точки зрения практики и здравого смысла единственная возможная.

Вместо этого, мы важно хохлились, то рядясь во всероссийское звание, то принимая какие-то невыясненные подаяния с видом опустившегося интеллигента, делающего этим одолжение дающему; язвы и болезни скрывали, тяжелой правды не говорили. Вместо ясности получился туман; вместо признания — какое-то нелепое персидское положение; вместо систематической и налаженной помощи — ряд подачек от заморских дядюшек, даваемых как-то обидно, а иногда и со спуском нам всякого старого хлама.

Остальные члены кабинета серые, бесцветные, безобидные, по своему добросовестные фигурки совершенно негосударственного масштаба; они усердно заседали, старались что-то сделать, раздули кадило на всероссийский размах, но не справились с узкими задачами Омского Градоначальничества. Активного вреда они не принесли, грязного и порочащего власть сами не делали, но оказались пигмеями перед грозными требованиями данного исторического часа русской жизни.

Исключительная обстановка требовала исключительных людей, а не добросовестных делопроизводителей и усердных просиживателей министерских кресел; нужны были кипучие люди, энергичные, нешаблонные реформаторы и организаторы, способные на настоящее творчество, на создание новых и разумных форм и новых здоровых порядков; нужны были таланты, способные понять, что произошло на русской земле и как надо строить новую жизнь, отвергнув старые и новые скверны и сохранив здоровое и разумное, что было в старом и чему научило новое.

Что толку в том, что в многоэтажных и густонаселенных министерствах сидели их исправные и старательные шефы, подписывали, предписывали, принимали доклады и докладывали; добросовестно высиживали долгие часы во всевозможных комиссиях, советах, комитетах и заседаниях, блюли за тем, чтобы министерские мельницы не стояли без работы и махали своими внушительными по внешности крыльями… Все это было бы сносно в нормальной и спокойной обстановке; теперь же привело к разбитому корыту.

Жизни мы не поймали; ее требований не поняли и не уловили. Жизнь ушла от нас и стала искать более примитивных, но реальных осуществлений.

Получилось не создание государственности, а ее опрощение. Старыми прокислыми дрожжами пытались поднять новое тесто иной закваски и находимся теперь у порога банкротства. [337]

Мы восстановили все министерства, со всеми их деталями и закоулками, но не восстановили власти, не восстановили ее действенности и ее морального и физического воздействия на население; хотели создать органы высшего, да еще всероссийского масштаба, а получили второсортные омские магистратуры, забывшие в своем дутом величии о черной земле и ее серых нуждах.

Если бы с лета 1918 года все наши многочисленные министерства и управления выработали себе узкие, деловые, чисто местные программы и начали на местах серую будничную, но видную и полезную для населения работу, то настроение и состояние тыла наверное было бы иным, чем теперь.

Одно из важнейших для населения Министерств это Министерство Внутренних Дел, а что оно дало стране? Отрыжки старого режима, отряды особого назначения и показательную неспособность поддержать порядок и охранить законопослушное население от насилий и справа и слева.

Другое, важное для армии и страны, Министерство Продовольствия и Снабжения, по названию и правам всесильный продовольственный диктатор, а на деле хромающее на все ноги бюрократическое учреждение, имеющее целую армию служащих, но неспособное даже частично справиться с возложенными на него задачами. Неудачная его деятельность оставила армию без снабжений и обозлила население; присосавшиеся к нему темные дельцы вызвали массу обвинений в казнокрадстве, взяточничестве, негласных подрядах, дутых ценах и спекуляции. То, что я видел во Владивостоке весной 19 года и в Екатеринбурге и те мелкие факты, которые доходили до моего сведения не позволяют сомневаться, что часть обвинений была вполне справедливой.

Неклютин несомненно хотел ввести в этом Министерстве иные порядки, но это было не по плечу этому полному благих намерений отпрыску модернизованного купечества, но министру по недоразумению.

Суетливая, сумбурная, а местами подозрительно грязная деятельность многочисленных органов этого черепашьего министерства отшатнула от него всю крупную торговлю и промышленность.

Неклютин пытается это поправить, но сейчас уже поздно. В результате живем запасами текущего дня и всякая задержка железнодорожного транспорта или неисправность местного агента создает кризисы. Тогда начинается самая бесшабашная реквизиция, от которой зеленеет обыватель и шалеет здоровая торговля и промышленность.

Права у этого Министерства диктаторские и разговаривать не приходится, но потом все стонет, указывая, что от такой деятельности страдают преимущественно приличные торговцы и промышленники, у которых отнимаются последние запасы, да еще и по пониженным ценам (равным ценам неисполненной плановой заготовки, т. е. на несколько месяцев назад).

У министерства не хватает даже здравого смысла расплачиваться по современным ценам и хоть этим облегчить бремя реквизиций.

Вообще же, неудачная и гнилая организация этого архицентрализованного аппарата военного и гражданского снабжений принесла много вреда и гибельно отозвалась на стране и армии. Голодная и раздетая армия не выдержала тяжести испытаний Уральского отхода и скореe развалилась и перешла к грабежу, а население страны, ничем не снабжаемое и обираемое реквизициями и конфискациями, распухло от злости.

Военное Министерство в отношении распухания не отстало от других, но это ему более других простительно, ибо на его долю выпала большая работа, а его деятельность имела характер и размеры почти что всероссийского масштаба. В отношении личного состава положение его оказалось более благоприятным, так как ему посчастливилось собрать довольно порядочный кадр старых, опытных работников, среди которых было немало лиц, занимавших ответственные должности в дореволюционных Главных Управлениях Военного Министерства. При должном руководстве и при осуществлении строгой деловой программы этот состав может дать продуктивную и систематизированную работу. Если ее не было до сих пор, то в [338] этом менее всего ответственны чины Министерства; они делали то, что от них требовали; работали тем темпом, который был установлен.

Военных Министров прошло пока три: Степанов, я и заменявший нас обоих Сурин. Все мы были слишком добросовестны и недостаточно бурны для этого времени. Степанов имел возможность сильно и благотворно влиять на Адмирала и мог повлиять на всю деятельность Ставки, но уехал не во время в дальневосточную командировку и дал себя свалить.

Я тоже не подошел к Омской обстановке; здесь надо было больше бурности, больше вмешательства в политику, больше дерзости и наскока с одной стороны, но больше покладливости и умения ходить и не прямыми путями с другой.

Я увлекся своей работой, зарылся в нее с головой и видел только ее; за свое я боролся бурно и достиг довольно сносных результатов. Но за остальное что я видел и за что болел и мучился, я боролся докладами, разговорами, напоминаниями и просьбами; это было мало и теперь, отойдя от дела, я это сознаю.

Надо было сразу начать греметь и или заставить себя слушать или сразу же уехать из Омска; привычная дисциплинированность и отсутствие привычки мешаться активно не в свое дело не позволили, очевидно, этого сделать.

Затем надо было быть более покладливым и проявить больше житейского умения проводить то, что считал нужным; быть может, если бы я сумел больше сойтись с такими кругами и лицами, которые, хотя мне и претили, но были нужны для успеха дела, то практические результаты принесли бы больше пользы, чем прямая, вне уступок и компромиссов, деятельность. Этого уменья не было у меня никогда, не было и в Омске. Быть может, если бы я был менее резок и сумел пожертвовать принципиальным ради удовлетворения чужих слабостей и интересов, то этим в конце концов принес бы больше пользы для общего дела.

Жалеть об этом поздно, но, при подведении общих итогов, подумать следует. Я был Военным Министром, но я не был членом Правительства в активном значении этого слова; теперь только вижу, что обстановка требовала последнего; три четверти шансов за то, что ничего из этого не вышло бы, ибо я очень плох по части разных приспосабливаний и слишком неудержим в проявлении своих симпатий и антипатий (не личных, а служебных).

Надо было быть более честолюбивым, более властолюбивым, более бурным, более политиканом и менее увлекаться своей прямой работой. На деятельность Военного Министерства навешали целые стаи собаке, но едва ли справедливо; могу свидетельствовать об этом, как посторонний человек, ибо мое пребывание в этом Министерстве совпало с его разгромом и с периодом работы в полупараличном, катастрофическом положении.

Принятое мною Военное Министерство представляло весьма удовлетворительно налаженный аппарат для исполнения любой работы в пределах и объеме его ведения. Помощник Военного Министра по части снабжений генерал Сурин выполнил огромную организационную и исполнительную работу, и не его вина, что не дала тех благих результатов как то следовало. Главные Управления сделали очень много, чтобы разобраться в общей обстановке и положить начало серьезной восстановительной работе.

Несомненно, что было много корявостей и ошибок; были те же распухнувшие штаты, ослабление работоспособности, нарождение разных экзотических учреждений и привесков, заоблачность, непрактичность и никчемушность известной части работы, неумение оторваться от старой плесени и начать думать и действовать сообразно новой, совершенно оригинальной обстановке.

Но все это возможно поправить, ибо в личном составе министерства много работников старого закала, и их очень легко направить на новый курс, которому они принесут старую добросовестность и исполнительность. Это давало мне право надеяться на успех того, что я задумывал, но что мне не удалось выполнить. [339]

Если нам удастся вывернуться, то моему преемнику предстоит широкое поле деятельности; конечно, только, если ему удастся выправить ненормальное положение нашего министерства и спасти его от разных экспериментов, навеваемых Ставкой.

Совершенно не знаю, что такое Ханжин, как администратор; но он почти полгода был командующим западной армией, знает нужды фронта, знает, какие жалобы предъявлялись и предъявляются к тылу, так что ему очень нетрудно направить работу так, чтобы устранить все такие жалобы.

В общем, настоящего государственного строительства в главных его отделах не было и вся огромная по размерам работа Омских министерств не дала почти никаких результатов. Исписаны поезда бумаги, пролиты моря чернил и типографской краски, проявлены тысячи благих намерений, составлены сотни очень благопристойных законов, но все это прошло мимо жизни и не разрешило тех будничных серых, но существенно важных вопросов, которые были поставлены нам на разрешение.

Что же делать сейчас? Пока всеми мерами спасать армию; министерствам бросить немедленно Омск, откатиться подальше в тыл и на новом месте отрешиться от Омских ошибок и Омского размаха и начать настоящую работу по мелкому ремонту воссозданию разрушенных жизненных частей государственного управления, с минимумом работы в министерствах и максимумом на местах, в самой стране. Исполнение безумно тяжело, быть может, едва ли осуществимо, ибо пожар восстаний, охвативших почти всю населенную Сибирь, почти уничтожает возможность работы среди населения; все восстания сопровождаются истреблением чиновников, священников, учителей и мелкой интеллигенции; очевидно, новый красный принцип "бей непокорного интеллигента и щади по возможности покладливого буржуя" проводится достаточно последовательно.

По военной части судьба послала Адмиралу помощника в лице стратегического младенца генерала Лебедева. В сказках феи приносили к колыбели новорожденных принцев и принцесс разные подарки — счастливые и скверные. Какая-то злобная к Адмиралу и к России фея принесла в Сибирь этого погубителя (невольного, конечно) сибирской вооруженной силы, успевшего за 10 месяцев свести на нет все успехи начала сибирского белого движения и подвести нас почти что к военной катастрофе.

Рядовой обер-офицер Генерального Штаба, оказавшийся не к масти в армии Корнилова, не имевший за собой ничего, кроме Георгиевского Креста, выскочил вдруг в полновластные распорядители той могучей вооруженной силы, которую выставила Сибирь для борьбы за освобождение России от красных тиранов.

Без всякого служебного стажа, ничем никогда не командовавший, отбывший наиболее бесцветные в генеральном штабе должности для поручений и негодный даже для должности начальника низшего войскового штаба, он взял в свои руки оперативное управление армиями и их организацию.

Для обыкновенного революционного времени это было бы нормально; там берут то, что есть под рукой, как брали в начале борьбы на должности командующих Сибирской армией Гришина-Алмазова, Иванова-Ринова и других.

Но в конце 1918 года борьба на Уральском фронте велась уже тремя армиями; численность вооруженной силы подходила к сотням тысяч; само верховное командование приняло всероссийский титул. Все это требовало назначения на должность Наштаверха такого лица, которое было бы способно оказаться на уровне столь высокого положения.

Если не было подходящего лица в Сибири, то ничто не мешало снестись с югом России, где без дела сидели десятки генералов с большим служебным опытом. Да и в Сибири был под рукой генерал В.Е. Флуг, как нельзя более подходивший к такой ответственной роли.

Конечно, переворотчики, родившие Омскую власть, сами разбирали высокие вакансии, и Лебедеву, как одному из участников переворота, ничто не мешало взобраться на столь высокий пост, считая вероятно, что если прапорщик Абрам Крыленко был красным главковерхом, то отчего же подполковнику Лебедеву не сделаться белым Наштаверхом. [340]

Но, что думали Вологодский и серьезные Омские круги, которые обязаны были понимать, что все будущее поднятой борьбы зависит от того, в чьи руки попадет руководство боевым фронтом и организацией армии и Ставки?

Ведь, все понимали очень хорошо, что Адмирал военного дела не знает и реальным Верховным Главнокомандующим быть не может; должны были понимать, что такому Главнокомандующему нужен помощник и докладчик с огромными знаниями и опытом в деле стратегического управления крупными военными операции и в деле организации всей вооруженной силы.

Что Лебедев взобрался на этот пост, то это не удивительно; но то, что его допустили это сделать, может быть объяснено только обстановкой военного переворота.

Непонятно отношение союзников к факту пребывания Лебедева на этом посту; их военные представители отлично учитывали его негодность; генерал Нокс отказывался "разговаривать с этим мальчишкой". Зачем же было тогда помогать, раз знали что то главное, что только и может привести к успешному концу, т. е. вооруженная сила находится в руках очень самонадеянного, но военно безграмотного мальчишки, который с наслаждением изображает полномочного Наштаверха, но неспособен выполнить и самой ничтожной части лежащих на этом звании обязанностей.

На фронте тоже сидели тогда разные вундеркинды, что особенно настоятельно требовало, чтобы на верхи военного управления были поставлены настоящие мастера своего дела.

К зиме 1918 года перед Ставкой стояли грандиозные задачи и от умелого и успешного исполнения их зависел весь успех операций 1919 года, а с ним и всей начатой борьбы. Надо было провести новую организацию фронта и ввести в регулярные рамки тот конгломерат разных войсковых образований, которые родились в первый повстанческий и неорганизованный период борьбы.

Нужно было разработать полный план кампании 1919 года, разработать до последних мелочей, как по части операций и снабжений, так и самой тщательной подготовке всего тыла. Это требовало огромных знаний, огромного опыта и уменья делать такую ответственную работу, которая и в меньших размерах была по плечу только лучшими офицерам Генерального Штаба.

Ничего этого сделано не было. Я видел жалкий доклад, разбиравший преимущества северного и южного наступлений, и был поражен детскостью его содержания; в былые времена офицер Генерального штаба не рискнул бы выступить с такой работой, а если бы рискнул, то мог поплатиться переводом из Генерального Штаба.

Теперь разбирать и критиковать было некому; надо было только настрочить что-нибудь по внешности приличное для того, чтобы убедить Адмирала согласиться на выбор решительного наступления нашим правым флангом на Казань и Вятку, это и сделали с дерзким самомнением молодежи, забравшейся наверх и уверенной, что она все знает и все может.

Это и было все, что сделали для разработки плана кампании, долженствовавшей решить судьбы России. Никто не побеспокоился взять в руки самый элементарный учебник стратегии и, хотя бы по оглавлению, проверить рассмотрено ли и сделано ли то, что считается sine qua non всякой крупной стратегической операции. Не нашлось никого, кто бы поставил вопрос об абсурдности выбора северного направления и доказал бы всю предвзятость, натянутость и неосновательность защищавших это направление доводов. Не нашлось никого, кто нашел бы пути доложить Адмиралу невозможность вести войну такого размера без твердого плана, в расчете только на какую-то авоську; так воевать могли несколько партизанских отрядов, но продолжать так было преступно даже для корпуса, не говоря уже об армиях в которых числили тогда до 400 тысяч человек.

Случайный Пермский успех бессовестно раздутый в огромную победу и заливший его участников дождем высоких наград, раздразнил ставочные и фронтовые самолюбия, и начался шалый полет к Волге, приведший к Уральской катастрофе и определивший все остальные неудачи и бедствия.

Это была не стратегия, не управление армиями, а нечто невообразимое по своей легкомысленности.

Красных сбросили со счетов; о возможности их нового появления на фронте забыли (хотя знали, что у красных в центре России имеются готовые резервы) и весь фронт, как ошалелый, понесся к Волге. Все фронтовые полководцы наметили себе призы Казань, Симбирск и Самару и ни о чем больше не думали; еще менее думала Ставка и Лебедев о том, что составляло их священный долг, а именно об обеспечении шедшей операции и о будущем.

В начале своего знакомства с этим периодом войны я упрекал Гайду, Пепеляева и Ханжина за этот малый поход, и только перед уходом из Министерства нашел оставленные Степановым в ящике стола копии директив этого периода, даваемых армиям Лебедевым.

Я остолбенел тогда, прочитав с каким сумасшедшим упрямством и повелительной настойчивостью Лебедев требовал от армий быстроты движения вперед и какие непосильные он ставил задачи.

Для его практической безграмотности это было совершенно понятно; его обер-офицерскому горизонту не было дано видеть, куда и на что он тащит вымотанные зимним походом армии; отдавая свои хлесткие директивы, он даже не представлял себе, как это все осуществляется на самом деле и как отзывается на войсках.

Он и его помощники швыряли по карте войсками и армиями с такой же легкостью, как переставляли изображавшие их булавки; все остальное было ниже их юпитерских горизонтов и должно было осуществляться теми, что сидели ниже их. А так как сидевшие были также малограмотны в большом военном деле, то и понятно к чему все это привело.

О правильной организации армии совершенно забыли, предоставив фронту развиваться и разрастаться совершенно автономно. Полки делались самостоятельно дивизиями, дивизии корпусами, корпуса — армиями, а Ставка все это принимала к сведению и утверждала. Развитие организации, огромные штабы и тылы требовали людей и на фронте начались мобилизации, объявляемые всеми, кто хотел; каша получилась несосветимая, но никаких мер по упорядочению этого организационного и мобилизационного кабака принято не было, — Ставка считала, что это не ее дело. Все это и привело к тому, что к началу 1919 года фронт переполнился массами совершенно небоевого элемента и дошел до непомерной числительности в 860 тысяч ртов или, как их называли, "ложек" (в противопоставление штыкам). Что это был за элемент, явствует из того факта, что Сибирская армия, числившая в июне 350 тысяч ртов, отошла к Тюмени в составе 6 тысяч штыков.

Для ставочных юпитеров правильная организация была парой пустяков; только полевой инспектор артиллерии понимал, что такое организация, и выполнил колоссальную организационную работу, дающую возможность справляться до сих пор со всеми катастрофами и потерями и поддерживать артиллерию в весьма сносном состоянии.

Работа Прибыловича — это работа настоящего мастера своего дела и талантливого организатора, вполне достойного того высокого поста, который он занимает.

Формирование резервных частей было поручено профанам и очковтирателям, провалившимся преимущественно на боевом фронте; они пытались восстановить свое реноме и широко развили те приемы, которые всегда были у нас в таком ходу и заключались в уменьи обмануть начальство и блеснуть внешностью, спрятав и замазав все внутренние недостатки. Вместо полевого обучения и внутренней дисциплины блистали опереточными формами, оркестрами музыки и натаскиванием частей в церемониальном марше.

Все било на эффект и на быструю отмену. Правда была не в ходу. Когда командир одного из корпусов, генерал Сукин, захотел заставить обратить внимание верхов на отвратительное снабжение фронтовых частей и вывел почетный караул для встречи Адмирала без штанов, т. е. в том виде, в котором ходили все солдаты корпуса, то его отрешили от командования и все время держали потом в немилости. [342]

Процветали за то конвой начальствующих лиц, ставочные и штабные сотни, разные техническая команды и тыловые учреждения.

Общее бессилие Омской власти распространялось и на фронте. Зимние успехи распоясали суровую дисциплину первого периода войны. Распухнувшие штабы блистали великолепными поездами; фронт стал заполняться семьями; строгие порядки постепенно рассосались; воцарилось штабное засилье, сибаритство.

В конце концов на одного бойца появилось девять тыловиков и никто не обращал на это внимания. Ставка величественно это игнорировала, хотя ей, как голове военного управления, надлежало понимать, что установившиеся на фронте порядки недопустимы и обратят армию в негодные для боя таборы, причем в общей каше исчезнут те настоящие боевые элементы, которые при правильной организации будут стальной, непреоборимой силой.

Сама Ставка разрослась в нечто чудовищное по своим размерам и совершен не соответствовавшее той ничтожной положительной работе, которая там производилась. По наружности работали много, по своему, усердно и добросовестно, но, по неопытности с малыми практическими результатами. Продуктивнее других отделов работал отдел Дежурного Генерала, более определенный по своим функциям и подобравший большие кадры старых опытных работников.

Оперативная работа сводилась к составлению сводок, к разного рода статистике и к мелочному вмешательству в действия армий, состояния которых Ставка не знала, в местности, описания которой в Ставке не было и при условиях, которые ставочные младенцы и представить себе не могли, сидя в Омске.

Наиболее роскошно развились такие паразитные, а при отсутствии строгого надзора, гнусные учреждения, как контрразведка и разные осведомления, создавшие громоздкие, дорогие и вредные для чистоты нашего дела организации. У них нет даже того уменья и той профессиональной добросовестности, которыми отличались наши старые охранные учреждения и их штатные агенты; зато все скверные стороны прежнего восприняты полностью.

Настоящей контрразведки и истинной борьбы с агентами большевизма у нас нет; все делается на показ, чтобы удовлетворить начальство, проявить деятельность и оправдать расходы, достигающие чудовищных размеров; в Омске у меня не проходило недели, чтобы от меня не требовали десятки миллионов рублей на расходы по контрразведке (расходы бесконтрольные, поверяемые и утверждаемые ближайшим начальством, что и дает простор всевозможным злоупотреблениям, и требует особо опытного и тщательного надзора со стороны старших органов).

Реформировать и упорядочить деятельность этих полупочтенных учреждений будет не легко и реформатору надо будет проявить исключительную энергию; отрицательные элементы этой клики легко не сдадут своих вкусных позиций, а они достаточно сильны во влиятельных верхах и сумели сделаться там очень нужными.

Осведомление тоже растет и пухнет; только месяц тому назад для него проведены новые огромные штаты с очень повышенными сравнительно со всеми остальными окладами военнослужащих. Пользы от этой очень модной организации почти никакой, главная ее задача оклеивать заборы Омска плакатами и извещениями; только за последнее время она стала доставлять весьма ценные сведения о действительном состоянии частей и настроении населения разных районов тыла; это собственно не ее деятельность, но она организовала сбор этих сведений параллельно с распространением литературы.

Определенно считаю, что от казенного осведомления пользы не будет; лучшим казенным осведомлением будут хорошие начальники и офицеры в армии и честные и полезные для населения чиновники в стране; если все это есть, то и не особенно сложное осведомление о деятельности правительства будет действенно; если же этого нет, то никакие тысячи осведомительных деятелей и никакие израсходованные миллионы уже не помогут. [343]

Офицерский вопрос разрешен Ставкой отчаянно плохо; увлеклись непомерным развертыванием армий и вызванным этим спросом на офицеров; не сумели сдержать автономные формирования и использовать кадры старых унтер-офицеров для производства и назначения на офицерские должности. Остановились на совершенно неверной системе краткосрочных школ, не учтя совершенно современного состояния нашей, даже полуинтеллигентной молодежи. На этом мы уже обрезались в прошлую войну, но это не помешало Ставке повторить ту же ошибку.

В несколько недель нельзя создать офицера или даже сносный его суррогат; его нельзя научить даже азбуке военного дела в объеме, требуемом младшим офицером и ротным командиром; я знаю это по опыту школ, организованных на фронте во время большой войны. Еще меньше возможно заложить за это время основы офицерской этики в ее здоровых и разумных проявлениях.

Офицер же, умеющий только командовать, отдавать честь, делать гимнастику, но не знающий основ военного дела и лишенный настоящей офицерской этики, это очень опасный материал для современных милиционных войск, могущих быть сносной вооруженной силой только при наличии хороших и знающих офицеров. Произведенные строевые унтер-офицеры имеют то преимущество, что знают основные приемы своего ремесла, умеют распоряжаться в бою, на походе и на отдыхе; наши же штампованные офицеры этим умением не обладают и это лишает их всякого практического значения. Таково единогласное заключение всех старых офицеров, с которыми я говорил по этому поводу.

На германском фронте еще до революции наши солдаты подметили слабые стороны офицеров, выпускаемых из краткосрочных школ и звали их шестинедельными выкидышами.

Жаль то, что среди этой молодежи много хорошего материала, но над ним надо долго и внимательно поработать. По тому, что я слышал про постоянный состав наших офицерских и инструкторских школ, он работает очень добросовестно, но не в состоянии сотворить чудо, т. е. создать в несколько недель подготовленных для фронта офицеров.

Будь Ставка дальновиднее и спокойнее, она сообразила бы, что гораздо целесообразнее потерпеть пока с недостатком офицеров на фронте, но за то дать школам по крайней мере годичный курс для одной части и двухгодичный для другой части юнкеров. Эго обеспечило бы постепенное пополнение армии все более и более подготовленным офицерским составом.

То же, что мы делаем, это только одна видимость и обман самих себя, ибо на самом деле мы посылаем на фронт совершенно негодных и поэтому даже ненужных ему офицеров, и в то же время бесцельно расходуем кадры той молодежи, из которой к весне могли получиться сносные заместители младших офицеров.

Отсутствие плана и нервность дают здесь те же результаты, какие получились с несвоевременным выбросом на фронт неготовых резервов; все они погибли, не принеся никакой пользы; сохраненные же и употребленные во время —они наверное гнали бы теперь красных обратно за Урал.

Адмирал и Россия имеют полное право повторить Лебедеву зловещий по своему значению упрек: "Вар, Вар, отдай мне мои легионы".

Формирование резервов в тыловых округах было поставлено очень скверно; их считали пасынками, обижали личным составом и снабжением; их замаривали караульной службой и не давали заниматься; едва они начинали делаться чем то похожим на части, их посылали на разные усмирения, а при первой возможности вытаскивали на фронт.

Здесь тоже не было планомерности, системы, способности учесть всю важность этих формирований и поставить их в такие условия, чтобы они могли стать войсками и настоящим усилением фронта.

Таковы итоги шестимесячного пребывания в Омске, тяжелых переживаний, печальных выводов и мрачных заключений. Считался в Омске и уехал из Омска с званием [344] брюзги и пессимиста. В этом отношении характерно письмо моего coслуживца полученное мной в день отъезда из Томска; он сообщает, что, узнав о моем отъезде, Адмирал выразил сожаление о потере хорошего работника, но добавил: "но у него был несносный характер и он вечно со всеми ссорился". Бедный полярный исследователь так и не разобрал, что если я и ссорился, то не ради себя, а ради того же самого дела, о котором так горел сам он.

В Совете Министров рядом с искренними сожалениями о моем уходе, высказывалось и облегчение; один из моих соседей по столу заседаний сказал: "ну что это за военный министр; сидит и критикует; молчит, молчит, а потом все разругает и наговорит кучу неприятностей".

Я польщен этим отзывом; по внешности он верен; жаль только, что говоривший не сумел разобраться в том, что подвигало меня на эту критику, и до сих пор не расчухал, насколько она была справедлива и как следовало бы к ней прислушиваться.

Но на звание присяжного пессимиста я несогласен; я не пессимист, я только привык разглядывать жизнь, анализировать события и делать выводы; началось это еще в училище, развилось на почве увлечения высшей математикой, укрепилось жизнью и двадцатью годами ведения дневника, ежедневного подсчета виденного, слышанного и выведенного. Я не могу скользить по жизни, слишком уже въелась привычка все положить под аналитический микроскоп.

Сейчас, переживая опять последние месяцы моей жизни, когда перед моей больной памятью проносятся Омские события и воспоминания, искренно жалею, что доктор Е. отстоял меня от перехода в потусторонний мир. Я всегда боялся "доживания" жизни, с потерей веры в будущее, и эта опасность теперь на меня надвинулась во всем ее ужасе.

До Омска у меня украли все прошлое; Омский период украл у меня будущее, разбил последние иллюзии, лишил всяких надежд, что я доживу до восстановления России — России, а не своих потерянных прав, которые я похоронил безвозвратно и воспоминание о которых меня даже не тревожит.

До Омска я надеялся на осуществление заветной мечты увидеть опять Россию сильной и здоровой, в новых и разумных формах управления честными и идейными людьми, подвижнически трудящимися на благо своей страны и своего народа.

Надежда эта была сильно потрепана тем, что я видел в Харбине и во Владивостоке, но все же еще теплилась; я продолжал варить и надеяться, что все пережитое и переживаемое нас наконец встряхнет, вышибет много старой дряни и заставит думать иначе и лучше и поступать иначе и лучше. Омск эту надежду доконал, вытравил последние ее остатки каленым железом всего пережитого и испытанного, едкой кислотой проклятых, но неопровержимых выводов беспощадной действительности, сотнями молотов разбившей последние иллюзии и затмившей мрачными, кровавыми тучами последние кусочки голубого неба надежды.

Теплилась надежда на Деникина, но и там все как-то замерло — грозное и мрачное предзнаменование того, что было с нами у Волги.

Боюсь одного: что проклятое Омское болото засосет для своей защиты последние остатки наших армий, в спасении которых последняя надежда на новое возрождение сибирской борьбы за белую идею, уже в новом 1920 году.

1919 год будет проклятым для России годом, более проклятым, чем два его предшественника, ибо он видел, как невероятные ошибки власти и отчаянно скверное управление фронтом свели на нет всю борьбу за спасение России от красного ужаса.

Великие подвиги страстотерпцев и мучеников, героев-борцов за родину усеявших своими костями поля Сибири и обильно заливших их своей кровью, погибли под напором грязи и гноя, порожденных теми из их недостойных преемников, которые дерзкими и грязными руками схватили заветные белые эмблемы и прикрыли ими все свое ничтожество и свои вожделения. [345]

Скромные и безвестные герои, партизаны первых офицерских организаций и офицерских восстаний, мученически страдавшие за Родину, бестрепетно поднявшиеся за нее на смертный бой с ее насильниками, не нашли достойных преемников; оставшиеся в живых и одиноко разбросанные продолжают нести свой тяжелый крест и исполнять свой великий подвиг на берегах Ишима в последних усилиях остановить красный натиск и опять увидеть радость победы.

Дай только Бог, чтобы они не сознавали того, что я сознаю и не понимали того, что я понимаю, ибо это было бы хуже смерти.

Я эту смерть уже пережил и смертельный яд безысходного отчаяния уже выпил в бессонные ночи подведения Омских итогов.

С таким багажом кончаю Омский период своей жизни и качусь к временному Харбинскому гнезду, в печальное бытие печального доживания без прошлого и без будущего.

Будберг Алексей Павлович, барон.

"Дневник белогвардейца"

1919 год.