Глава I. Апрельский кризис и образование коалиционного правительства

1. Первые симптомы гражданской войны

Первый кризис революции произошел в конце апреля, в результате конфликта между Исполнительным Комитетом и Временным правительством по вопросу о внешней политике.

Ничего не предвещало этого конфликта в дни, которые ему предшествовали. Напротив, казалось, что весь ход событий способствовал укреплению связи между Временным правительством и советской демократией.

Только что закончившееся Всероссийское совещание Советов огромным большинством одобрило политику соглашения, которая велась руководящим большинством Исполнительного Комитета Петроградского Совета Совещание, пополнив Исполнительный Комитет избранными им новыми членами, уполномочило его продолжать ту же политику в качестве всероссийского органа Советов Большевики, противники этой политики, оказались на Всероссийском совещании в ничтожном меньшинстве Таково же было положение в местных Советах Фронтовые демократические организации, выражавшие настроения солдатских масс на фронте, в подавляющем большинстве солидаризовались с решениями совещания. Это обстоятельство делало для Временного правительства совершенно необходимым сохранять единение с Советами не только в вопросах внутренней, но и в вопросах внешней политики.

Что касается тогдашнего влияния революционной демократии на фронте, особенно памятны мои впечатления, вынесенные из поездки в Минск.

В первой половине апреля, вскоре после окончания Всероссийского совещания. Исполнительный Комитет получил приглашение прислать делегацию на Общефронтовой съезд в Минске. Делегация была выбрана в составе Чхеидзе, Скобелева, Гвоздева и меня. Это было первое непосредственное соприкосновение официального советского представительства с фронтом.

Немедленно по приезде нашем в Минск организаторы съезда устроили нам свидание с командующим Западным фронтом генералом Гурко.

Высшее военное командование было противником изменений, внесенных революцией в организацию армии, и с трудом приспособлялось к новым условиям. Гурко считался одним из самых недовольных, но, пока он оставался на посту, он был вынужден прибегать к помощи армейских демократических организаций для поддержания дисциплины на фронте.

Знакомя нас с трудностями, с которыми ему приходилось иметь дело, Гурко обнаружил знакомство с дебатами и решениями Всероссийского совещания по вопросу о войне и задачах армейских организаций. Он выражал удовлетворение тем, что революционная демократия с определенностью высказалась за необходимость сохранить боеспособность армии. Он высказывал надежду, что мы, объясняя эти постановления съезду, создадим ту моральную атмосферу, которая облегчит командованию поддержание порядка на фронте.

В ходе нашей беседы я спросил Гурко, как налаживаются его отношения с армейскими демократическими организациями. Война, сказал он, требует от всех умения приспособиться к неожиданным положениям. Новая система уговаривания солдат трудна, но до сих пор мне удавалось, по большей части, сговариваться с армейскими организациями, чтобы с их помощью предотвращать худшее. Это было сказано им тоном, в котором слышалось некоторое беспокойство, но не чувствовалось раздражения. Напротив, когда я спросил его о мерах, принятых Гучковым в целях поддержания порядка на фронте,

он, к моему изумлению, сдержанно, но с заметным раздражением сказал: «Штатским людям трудно понять нужды военного командования». Помню, что эту разницу в тоне по отношению к революционерам и к военному министру я объяснил себе тем, что революционеры для бывшего царского генерала были настолько далекой средой, что их действия не вызывали в нем личных эмоций, тогда как Гучков, вышедший из тех же социальных кругов, что и он, и хозяйничавший в сфере его профессии, раздражал его каждым не нравившимся ему шагом.

Съезд происходил в большом помещении городского театра. Было около 1500 делегатов. Почти все делегаты были солдаты. Среди них было только несколько десятков молодых офицеров. Председательствовал солдат, социалист-революционер Сорокалетов. В своей приветственной речи, обращенной к нам, он подчеркнул солидарность фронтовой солдатской массы со стремлениями общероссийской революционной демократии. Три заседания были посвящены докладам, в которых мы знакомили съезд с политикой Петроградского Совета и Всероссийского совещания. Огромное большинство съезда с воодушевлением выражало свое согласие с излагаемыми нами взглядами. Но полного единодушия на съезде все же не было. С самого начала, при докладе Скобелева, произошел инцидент, который выявил существовавшие на фронте трения.

Скобелев делал доклад о революции в Петрограде, об образовании Совета и Временного правительства. Это была его любимая тема. В свой рассказ он вставлял описание эпизодов первых дней революции и говорил с некоторым налетом демагогии, столь характерной для этих первых дней. Описывая, как солдаты одного полка вышли из казарм, чтобы брататься с восставшим народом, он вызвал смех аудитории, прибавив, что офицеры этого полка «попрятались под кровати». Большинство аплодировало, но в одном конце зала раздались бурные протесты. Они исходили от группы офицеров, делегатов съезда. После заседания к нам подошли товарищи из армейской организации и сказали Скобелеву, что он своим рассказом задел больное место армии. Недоверие и вражда к офицерам, говорили они, есть главное препятствие, на которое мы наталкиваемся в деле поддержания порядка на фронте. Ваше выступление звучало как поощрение враждебного отношения к командованию, и вот почему присутствующая группа офицеров так горячо протестовала.

Этот инцидент, конечно, нас огорчил. Чтобы исправить свою оплошность, Скобелев в начале следующего заседания взял слово для разъяснения и заявил, что он описывал один индивидуальный случай и совсем не имел в виду относить это ко всему офицерству, тем более что многие из них с первых же дней примкнули к революции. Воздав должное жертвенному духу офицеров, обороняющих родину вместе с солдатами, он добавил, что сожалеет о впечатлении, которое его слова произвели на присутствующих офицеров, участие которых в этом съезде является лучшим показателем того, что необходимое для спасения страны сотрудничество офицеров и солдат при новом строе находит свое осуществление. При этих словах несколько офицеров подошли к эстраде и под аплодисменты съезда пожали руку Скобелеву.

Мы знали, что среди делегатов съезда были и противники советской политики: небольшая группа большевиков, с одной стороны, и более многочисленная группа правых – с другой. Считаясь с этим, мы построили свои доклады так, чтобы они включали в себя ответ критикам справа и слева.

Чхеидзе представил съезду доклад oб отношениях между Советом и Временным правительством. Он говорил о том, как часто Временное правительство само обращалось к Совету за помощью и как вслед за тем осуществление этой помощи изображалось в правых буржуазных кругах как вторжение Советов в функции правительства. При общих аплодисментах съезда он говорил, что советская демократия стремится не к установлению двоевластия, а к согласованию политики Временного правительства со стремлениями широких демократических масс, объединившихся вокруг Совета.

Гвоздев, один из самых выдающихся представителей рабочей интеллигенции, сформировавшейся в профессиональных рабочих организациях еще до революции, говорил съезду о настроениях петроградских рабочих. Его доклад имел целью рассеять в солдатской массе на фронте распространявшиеся правыми газетами слухи, что рабочий класс погрузился в эгоистическую борьбу за улучшение своего положения и не думает об исполнении своего долга по отношению к армии на фронте. Но когда Гвоздев рассказал о трудных условиях, в которых рабочие продолжают работать на фабриках, и о том революционном одушевлении, с которым они готовы поддержать в тылу дело революционной армии на фронте, его заявления были встречены с таким явным сочувствием, что не оставалось сомнения, что в среде делегатов предубеждения против рабочих не было.

Я сделал доклад о решениях Всероссийского совещания по вопросу о войне и мирной кампании. Эти решения, конечно, вызывали особенно живой интерес фронтовых делегатов.

Представители армейских организаций передали мне перед докладом вопросы, на которые делегаты хотели получить ответ: принимает ли Временное правительство меры для приближения мира? Какой отклик находят в союзных странах и в Германии наши призывы к общему миру? Может ли революционная Россия заключить сепаратный мир с Германией?

Знакомя съезд с первыми шагами, предпринятыми Временным правительством и Советами для постановки перед народами союзных и воюющих с нами стран вопроса о всеобщем демократическом мире, я не скрывал тех трудностей, которые предстояло еще преодолеть на этом пути. Съезд слушал внимательно, и мы с удовлетворением видели, что в этой массе фронтовых делегатов, приветствовавших начало борьбы за приближение всеобщего мира, указания на трудности этой борьбы, на невозможность сепаратного выхода из войны, на необходимость поддерживать боеспособность фронта, пока стране угрожает вторжение врага, встречали понимание настолько живое, что призывы к исполнению долга на фронте сопровождались бурными аплодисментами.

То было время, когда волна дезертирств, поднявшаяся еще до переворота и усилившаяся в первый месяц революции, спала и солдаты, под влиянием призывов революционных организаций, возвращались на фронт. Критика пораженчества, братания с врагом, призывов к сепаратному миру встречала со стороны всего съезда живое одобрение.

Вслед за докладом посыпались вопросы в письменной форме. Большая часть этих записок исходила от оппозиции справа, которая не решалась выступить открыто. Одна записка ставила, например, вопрос о «дезертирстве» (цитирую по стенографическому отчету съезда, перепечатанному в сборнике моих речей). Автор записки утверждал, что «после обращения Совета Рабочих и Солдатских Депутатов в некоторых частях солдаты стали уходить в немецкие окопы, отказывались возвращаться, и некоторые приходили в нетрезвом и далеко неполном виде». Когда в ответ на этот вопрос я напомнил обращение Всероссийского совещания к солдатам, добавив: «Вы знаете, товарищи, мы призываем к защите страны, к защите демократии, и кто эти слова истолкует как призыв к дезертирству, тот или с темными целями действует, или безнадежный идиот», то последовали, согласно той же стенограмме, «смех, рукоплескания, голос: „Это полицейские подали, которые притом массами удирают под предлогом болезней“».

В том же роде были другие «вопросы» справа, как, например: «Имеется ли гражданское право понуждать другие страны: Англию, Францию и Германию – преклониться перед хотениями кучки русских солдат и рабочих?» Такие «вопросы» оппозиционных делегатов только подчеркивали их изолированность на съезде, огромное большинство которого бурно выражало свое согласие с нами, когда я напоминал, что призыв к всеобщему миру исходит не от кучки солдат и рабочих, а от всей революционной России, стремящейся пробудить братский отклик в народах других воюющих стран.

Но были и другие записки, исходившие из рядов большинства. Одна из них ставила вопрос, который был наиболее трудным на съезде: об отношении к командному составу. Дело в том, что, несмотря на чистку старого командного состава, начатую министерством Гучкова, в среде командования оставались еще офицеры, заведомо враждебные новому строю. Представители армейских организаций рассказывали нам, как трудно было убеждать солдат, даже самых патриотически настроенных, повиноваться военным приказам таких офицеров, которых они подозревали в измене и контрреволюционных замыслах. Поданная записка гласила: «Могут ли войска быть уверены, получив приказ наступать, что этот приказ соответствует воле правительства и одобряется демократией?» На этот вопрос я ответил: «В настоящее время армия в России подчиняется революционному правительству, находящемуся под непосредственным контролем революционной демократии. В этих условиях, товарищи, немыслимо ставить войска в такое положение, чтобы каждая отдельная часть, получив приказ наступать на неприятеля, рассуждала бы, соответствует ли этот приказ действительной воле правительства ли нет. Пока оставлены, пока находятся в рядах армии начальники за ответственностью нынешнего правительства, их приказы наступать на фронте должны исполняться. Но если где-нибудь подозревается измена делу революции, делу свободной России, то об этом довести до сведения Советов Рабочих и Солдатских Депутатов, которые доведут до сведения Временного правительства, и изменники будут заключены под стражу, как уж были заключены многие из них. (Рукоплескания.)»

Стенографические отчеты наших докладов и следовавших за ними вопросов и ответов были, по постановлению съезда, изданы отдельной брошюрой и получили широкое распространение на фронте.

Левая оппозиция на съезде не проявила себя никак. На председательской трибуне рядом с социалистом-революционером Сорокалетовым сидел интернационалист Позерн, который, как нам сказали, проявил большую активность в организации этого фронтового съезда. По своей фракционной принадлежности он должен был быть в оппозиции, но атмосфера, господствовавшая на съезде, очевидно, на него влияла, и в беседах с нами он не только не оспаривал наших взглядов, но выражал полную солидарность с ними. Он с торжеством говорил нам, что среди делегатов оказалось всего около двадцати большевиков и что они, ввиду общего враждебного к ним отношения, не решаются даже защищать свою платформу.

Мы провели в Минске два дня. В свободные от съезда часы мы беседовали с представителями армейских организаций, которые знакомили нас с настроениями солдатской массы на фронте. После двух с половиною лет войны, говорили они, в солдатской среде чувствуются сильная усталость и жажда мира; отсюда повышенный интерес солдат к вопросу о том, принимает ли новое правительство меры для прближения окончания войны. Но вместе с тем пораженческих настроений не замечается и есть сознание необходимости защиты страны. Случаи неповиновения воинским приказам объясняются усталостью или недоверием к командному составу. Но моральный авторитет демократических организаций велик, и только этот авторитет помогает восстанавливать дисциплину и предохранять фронт от эксцессов и разложения.

Одновременно с нами была приглашена на съезд и делегация Комитета Государственной думы. Она побывала на съезде за день до нашего приезда. Но Родзянко и его коллеги были встречены съездом довольно холодно. Все, что мы видели и слышали, убеждало нас, что демократические инстинкты масс отталкивали их от крайностей справа и слева и находили свое удовлетворение в той политике, которая велась тогда руководящим большинством революционной демократии.

Из поездки в Минск запомнилось мне также посещение нами военного госпиталя.

Организаторы съезда передали нам, что раненые, узнав о приезде делегации Петроградского Совета, просили дать им возможность повидать ее. В госпитале мы соприкоснулись с войной еще более реально, чем на съезде фронтовых делегатов. Здесь во всем ужасе встала перед нами картина войны, сеющей смерть и страдания. Сотни тяжелораненых лежали на койках, другие с трудом передвигались на костылях. Им не пришлось самим видеть революцию, но происшедшие события взбудоражили и их. Те из них, кто мог говорить, задавали вопросы о новых порядках, о земле, о возможностях мира. Председатель Совета Чхеидзе вызывал их особенный интерес. Когда он наклонялся над койками, воспаленные глаза раненых с доверием и надеждой смотрели на него. Чхеидзе, глубоко тронутый, говорил с ними с волнением, обещая, что обновленная родина не забудет своего долга перед ними. Обычно несловоохотливый и сдержанный в выражении своих чувств, он весь преобразился и сумел найти слова ободрения, шедшие прямо к сердцу раненых, которые слушали его с просветленными лицами.

Возвращаясь в Петроград, мы делились впечатлениями от этой поездки. Каждый из нас сознавал, что на съезде фронтовых делегатов мы видели преимущественно лицевую сторону солдатской психологии. Готовность следовать директивам органов революционной демократии должна была встретить огромные трудности при своем претворении в жизнь в среде утомленной долгой войной армии. Но тот факт, что при всех симптомах анархии и утомления солдатские массы в этот первый период революции обнаруживали явную тенденцию идти за теми, кто звал их к исполнению долга под руководством новых демократических организаций, тот факт, что пораженчество и максималистская демагогия встречали со стороны огромного большинства стихийный отпор, внушал нам надежду, что в созданных революцией организациях сформируются кадры, которые утвердят демократию, дав ей нужную устойчивость в предстоящих бурях.

Мы вернулись в Петроград 10 апреля. В порядке дня Исполнительного Комитета стоял вопрос о дальнейших шагах в области внешней политики.

Перед нашей поездкой в Минск лидер партии социалистов-революционеров Чернов, только что вернувшийся из эмиграции, сделал в Исполнительном Комитете доклад о настроениях в Западной Европе и о том, какое огромное впечатление производили там призывы Совета к демократическому миру. Но в Европе, говорил Чернов, нашли распространение также заявления и интервью министра иностранных дел Милюкова, идущие вразрез с этой кампанией. Там создалось впечатление, что Временное правительство расходится в этом основном вопросе с Советами, и там совершенно незамеченной прошла декларация правительства об отказе от империалистических целей войны. Поэтому Чернов предлагал

потребовать от правительства, чтобы оно сообщило союзникам свое «Обращение к гражданам» от 27 марта официально, в форме дипломатической ноты. Мы все, конечно, согласились с этим, и Исполнительный Комитет постановил, что немедленно после возвращения советской делегации с минского съезда контактная комиссия сделает нужные шаги в этом направлении.

11 апреля вечером контактная комиссия, включившая в свой состав Чернова, поставила этот вопрос перед Временным правительством.

Это была одна из самых дружеских наших встреч с правительством. Чернова, впервые появившегося в Мариинском дворце, члены правительства поздравляли с приездом, некоторые из них вспоминали о прежних с ним встречах, расспрашивали о положении на Западе. Это дало ему повод остановиться и на цели нашего посещения Временного правительства, и кн. Львов сказал, что он не видит препятствий к удовлетворению нашего желания. Некрасов и Терещенко расспрашивали нас о впечатлениях от минского съезда, и казалось, когда кн. Львов открыл заседание, что между нами и правительством царит полная гармония.

Сейчас же по открытии заседания Чернов подробно обосновал наше предложение. Предвидя возражения Милюкова, он особенно настаивал на том, что предлагаемый нами шаг ни в каком случае не подвергнет опасности прочность нашей связи с западными союзниками. Делясь своими наблюдениями над эволюцией общественного мнения в западных странах, он указывал, что заявление правительства революционной России об отказе от старых, империалистических целей будет встречено там с сочувствием и поставит там в порядок дня в самой благоприятной для нас форме вопрос о пересмотре общесоюзнических целей войны.

После Чернова взяли слово Скобелев и я, чтобы поддержать это предложение доводами, основанными на том, что мы видели в Минске. Мы говорили об единодушном убеждении представителей армейских организаций, что укрепление фронта связано с возникновением в солдатской среде уверенности, что новое правительство делает все, что возможно, для приближения демократического мира.

Милюков встретил наше предложение с явным неудовольствием. Выступление Временного правительства с официальной нотой по вопросу о щелях войны, говорил он, может вызвать тревогу в союзных правительствах, ибо даст новую пищу слухам о том, что Россия готовится порвать свои связи с союзниками. Но, видя нашу настойчивость и чувствуя, что остальные члены правительства не желают возобновления споров, уже имевших место при обсуждении акта 27 марта, Милюков закончил заявлением, что не отказывается от посылки ноты и сделает это в ближайшем будущем.

Добившись этого согласия, мы не поставили вопроса о редакции ноты, предполагая само собой разумеющимся, что единственным содержанием ее будет текст заявления от 27 марта, который был установлен нами после таких длительных споров с Временным правительством.

Замечательно, что эти переговоры были одними из самых кратких, какие нам приходилось иметь с правительством. Сравнивая их с долгими и трудными переговорами по поводу акта 27 марта, я объяснял себе эту разницу тем, что при первых переговорах вопрос решался по существу и что, раз удалось добиться перелома в политике правительства, в дальнейшем справляться с оппозицией Милюкова делалось легче.

Слухи об этих переговорах немедленно проникли в печать. Через несколько дней появилось в газетах известие, что правительство готовит соответствующее обращение. Затем это известие было опровергнуто. В советских кругах и в примыкавших к ним массах интерес к делу был огромный. Мы со все возрастающим нетерпением ждали сообщения о посылке ноты.

Как раз в это время правительство добивалось от нас, чтобы мы провели на общем заседании Петроградского Совета поддержку выпущенного правительством «Займа Свободы». В принципе вопрос о поддержке займа был решен в Исполнительном Комитете в положительном смысле, но так как осуществление этого решения совпало с моментом, когда мы выжидали посылку ноты, то мы решили связать эти два акта и отложить голосование в Петроградском Совете по вопросу о займе до опубликования ожидаемой ноты.

Об этом я предупредил кн. Львова по телефону в ответ на его просьбу ускорить голосование займа.

16 апреля было назначено собрание Петроградского Совета с вопросом о «Займе Свободы» в порядке дня. На этом собрании от имени Исполнительного Комитета мы предложили Совету отложить обсуждение вопроса о займе до отправки ноты правительством, и собрание приняло это предложение.

19 апреля кн. Львов прислал в Таврический дворец на мое имя долгожданное сообщение о посылке ноты. Я получил пакет в присутствии Чхеидзе, Скобелева, Дана и некоторых других членов Исполнительного Комитета и прочитал вслух текст, который нас ошеломил своим содержанием.

Нота указывала, что министр иностранных дел поручал российским представителям при союзных державах сообщить им текст «Обращения к гражданам» от 27 марта. Но вместе с тем она снабжала это обращение комментариями, суть которых сводилась к тому, что «высказанные Временным правительством (в „Обращении к гражданам“ от 27 марта) общие положения вполне соответствуют тем высоким идеям, которые постоянно высказывались вплоть до самого последнего времени многими выдающимися государственными деятелями союзных стран» и что, «продолжая питать полную уверенность в победоносном окончании настоящей войны в полном согласии с союзниками, Временное правительство совершенно уверено в том, что поднятые этой войной вопросы будут разрешены в духе создания прочной основы для длительного мира и что проникнутые одинаковыми стремлениями передовые демократии мира найдут способ добиться тех гарантий и санкций, которые необходимы для предупреждения новых кровавых столкновений в будущем».

Чтобы понять впечатление, которое произвела на нас эта нота, надо представить себе атмосферу революционной России в эту эпоху и ту кампанию, которую вела советская демократия. Во всех наших обращениях к социалистическим партиям всего мира, в нашей прессе, в наших резолюциях и речах, обращенных к населению и армии, мы постоянно подчеркивали, что заявление Временного правительства от 27 марта является первым с начала мировой войны актом, которым одна из воюющих стран отказалась от всяких империалистических целей. Мы не уставали подчеркивать, что общественное мнение союзных демократических стран должно поддержать этот почин, чтобы добиться такого же отказа от империалистических целей со стороны своих правительств и выработать новую общесоюзную платформу общедемократического мира. Именно по этим соображениям настаивали мы на превращении заявления 27 марта в официальную ноту.

Борьба против этой политики демократического мира велась как внутри России, так и в союзных странах под лозунгами «Войны до победного конца», «До осуществления санкций и гарантий», продиктованных побежденному врагу. И вот в ноте, поясняющей смысл акта 27 марта, Милюков провозглашал лозунгами Временного правительства именно эти, ставшие ненавистными для революционной демократии, лозунги. И эта нота, которая представляла собой не что иное, как полемику с основными положениями политики Советов, преподносилась революционной демократии как удовлетворение ее требования.

Хуже всего было то, что нота была уже отправлена союзникам и текст ее был сообщен печати.

Если бы Милюков задался целью вызвать разрыв между Советами и правительством, лучшего средства для этого, чем его нота, он найти не мог. Таково было общее впечатление всех присутствовавших, которые в один голос выражали свое удивление и возмущение. Чхеидзе долго молчал, слушая негодующие возгласы окружающих, и потом, повернувшись ко мне, сказал тихим голосом, в котором слышалось давно назревшее глубокое убеждение: «Милюков – это злой дух революции».

Весть о получении текста ноты разнеслась по кулуарам Таврического дворца. Подходили все новые члены Исполнительного Комитета, которые знакомились с текстом ноты. До открытия заседания образовалось импровизированное совещание присутствовавших членов. В оживленном обмене мнений не только члены левой оппозиции, но и некоторые члены большинства характеризовали ноту как провокацию, как вызов. Скобелев, я и другие пытались смягчить разгоревшиеся страсти, что было очень трудно. Стремясь получить какие-нибудь успокоительные сведения, Брамсон задал мне вопрос, думаю ли я, на основании опыта переговоров с правительством, что правительство намеренно редактировало ноту так, чтобы отмежеваться от политики советской демократии.

На это я ответил, что, по моему мнению, единственный министр, который действительно стремится противопоставить нашей внешней политике политику правительства, – это Милюков. Большинство министров, напротив, при всех переговорах обнаруживало желание установить линию поведения, согласованную с нашей. При этих условиях, говорил я, я не могу себе объяснить принятие текста ноты правительством иначе, как поразительным легкомыслием, обнаруженным в этом случае большинством! правительства. Милюков, вероятно, со своей обычной настойчивостью говорил правительству, что официальное сообщение союзникам акта 27 марта является уже огромной уступкой советской демократии, на которую он соглашается, скрепя сердце. И в качестве компенсации за эту уступку он настоял на посылке своей сопроводительной ноты. А остальные члены правительства, вероятно, думали, что удовлетворение нашего требования о сообщении

союзникам акта 27 марта сделает для нас приемлемой и сопроводительную ноту, которую они, очевидно, не рассмотрели с должным вниманием.

Все эти недоразумения, сказал один из левых членов Исполнительного Комитета, сделались возможны, так как мы не говорим с правительством полным голосом. Почему контактная комиссия не предложила до сих пор правительству поставить перед союзниками вопрос о демократическом мире так, как этот вопрос был поставлен в манифесте Совета от 14 марта?

Я понимаю ваше недовольство нотой, ответил Скобелев, но не надо идти до крайностей. Когда Совет редактировал свой манифест, он считался с русской революцией, с нашей ширококолейной русской дорогой. А когда правительство обращается дипломатическим путем к иностранным правительствам, оно должно приспособляться к условиям заграничных стран, к их узкоколейной дороге. Там в общественном мнении дело всеобщего мира натыкается на трудности, которые русская революция должна преодолеть постепенно, чтобы избежать крушения. В ноте Милюкова неприемлемо для нас не то, что она считается с существующими трудностями, а то, что под предлогом этих трудностей она заменяет лозунги русской революции чуждыми ей лозунгами международной политики.

Почти полный состав Исполнительного Комитета был налицо, и Чхеидзе открыл собрание в атмосфере крайнего возбуждения.

Волнение вызывалось общим сознанием, что надвинулся кризис. Оценка ноты по существу разногласий не вызывала. Все соглашались, что эту ноту, уже переданную правительством в печать, Исполнительный Комитет признать удовлетворительной не может. Поэтому главный интерес дебатов сосредоточился на вопросе о том, какими путями искать разрешения конфликта.

В то время застрельщиками левой оппозиции в Исполнительном Комитете были все еще интернационалисты, которым большевистская фракция охотно предоставляла инициативу крайних предложений. С самой решительной речью выступил «межрайонец» Юренев, который указал, что нота показывает всю бесплодность переговоров с правительством. На сцену должны выступить народные массы. На провокационный вызов правительства мы должны ответить апелляцией к массам. Только их выступление покажет и правительству, и всему миру, какова истинная воля русской революции.

Шляпников, бывший тогда одним из левых большевиков, также настаивал на призыве к массам, и в его злобных замечаниях о Милюкове и всем Временном правительстве чувствовалась нутряная классовая ненависть к буржуазии.

В среде руководящего большинства Исполнительного Комитета возмущение нотой было так велико, что некоторые из его членов тоже не видели другого исхода, как обращение к массам с призывом выступить против Временного правительства. Богданов, обычно спокойный, но в критические минуты проявлявший крайнюю импульсивность, был вне себя от негодования. Нота Милюкова, говорил он, наносит удар прежде всего нам, представителям большинства Исполнительного Комитета. Настал момент, когда переговоры с глазу на глаз между Исполнительным Комитетом и правительством потеряли смысл. Слово должно быть дано массам. Только их выступление может оказать реальное воздействие на правительство.

Трудовики Станкевич и Брамсон старались смягчить страсти. Не надо, говорили они, придавать преувеличенное значение сопроводительной ноте. Ведь полный текст акта 27 марта, заключающий в себе отказ от старых империалистических целей, передан официально союзным правительствам. Кто знаком с положением в правительстве, тот знает, что эта сопроводительная нота есть очередная неуместная выходка Милюкова и не выражает взглядов правительства. Брамсон при этом напоминал, что сами друзья Милюкова соглашались, что он является «гением бестактности». Нельзя же из-за бестактности одного министра ставить на карту судьбу общенациональной революции.

Каменев, выражавший лучше Шляпникова доминировавшую тогда в большевистской организации тактику, явно стремился снять с большевиков ответственность за призыв к демонстрациям. Нота Милюкова, говорил он, лишний раз подтверждает то, что утверждали всегда представители большевистской партии. Не демократический мир, а война до победного конца является лозунгом буржуазии. Милюков и его коллеги – представители этого класса, и они не могут проводить другую политику. Антиимпериалистическую политику можно осуществлять, только устранив буржуазное правительство и заменив его правительством революционной демократии. Большинство Исполнительного Комитета этого не желает, и если некоторые из его среды предлагают апеллировать к массам, то в надежде заставить этим путем буржуазное правительство делать чуждое для него дело. Большевики такой иллюзии не имеют. Но если большинство Исполнительного Комитета решит призвать массы, большевики, как один человек, поддержат этот призыв, так как уличные движения являются лучшей школой политического воспитания масс и лучшим

способом подготовки условий для замены правительства буржуазии правительством революционной демократии.

Из членов контактной комиссии Чернова и Суханова на собрании не было. От имени трех присутствовавших членов, Чхеидзе, Скобелева и меня, я заявил, что, по существу, в оценке ноты разногласий в среде большинства быть не может. Этот акт является нарушением соглашения, которое делало возможным наше сотрудничество с правительством. Правительство должно дать нам такое удовлетворение, которое показало бы и стране, и всему миру, что внешняя политика Временного правительства определяется Обращением 27 марта, а не теми комментариями, которыми Милюков сопроводил это обращение.

Но в вопросе о призыве к массам, говорил я, мы расходимся не только с большевиками, которые хотят использовать манифестации для своей пропаганды, но и с теми из наших товарищей, кто не думают о свержении правительства и все же готовы призвать массы на борьбу с ним.

В возбужденной атмосфере, которая нас окружает, нам легко поднять массы против правительства. Но очень сомнительно, что, развязав эту энергию, мы окажемся в состоянии удержать движение под своим контролем и помешать его превращению в общегражданскую войну. Советская демократия достаточно сильна, чтобы свергнуть Временное правительство. Но она не имеет ни достаточно прочного влияния во всех слоях населения, ни подготовленных демократических кадров, чтобы собственными силами организовать другое правительство, которое было бы бесспорно признано большинством населения и оказалось бы способным обеспечить удовлетворение насущных экономических и политических интересов страны.

Таково положение, которое вынуждает нас быть осторожными. Но еще больше вынуждает оно к осторожности правительство, которое знает, что без поддержки Советов оно существовать не может. В этих условиях мы имеем все основания думать, что и без призыва к массам сможем заставить правительство удовлетворить требование, которое мы к нему предъявим.

Исходя из этих соображений, я предложил отложить решение вопроса о призыве к массам и попытаться разрешить конфликт путем новых переговоров с правительством.

Предложение это, поддержанное Даном и Гоцем, было принято большинством.

Но как-никак, конфликт между Исполнительным Комитетом и Временным правительством был налицо, и последствия этого факта не заставили себя ждать.

Революционный Петроград с напряженным вниманием следил за всем, что происходило в Исполнительном Комитете. Таврический дворец был центром, который казался связанным невидимыми нитями со всеми возбужденными кварталами столицы. Слух о том, что Временное правительство по вопросу о целях войны вступило в конфликт с Исполнительным Комитетом, быстро разнесся по кулуарам Таврического дворца и скоро достиг рабочих кварталов и солдатских казарм. Этого слуха было достаточно, чтобы массы поднялись.

С утра 20 апреля рабочие с окраин двинулись к центру города. Финляндский полк в боевом порядке окружил резиденцию правительства, Мариинский дворец.

Манифестанты двигались с красными знаменами и плакатами с надписью: «Долой Милюкова!», «Долой Гучкова!», «Долой захватную политику!» Некоторые плакаты были с надписью: «Долой Временное правительство!» Рабочие и солдатские массы стекались со всех сторон в убеждении, что они вышли на улицу по призыву Исполнительного Комитета. Исполнительный Комитет немедленно послал делегатов к Финляндскому полку и к манифестировавшим толпам рабочих и солдат, чтобы объяснить им, что такого призыва он не делал, что он, напротив, призывает манифестантов прекратить демонстрации, которые могут вызвать кровавые столкновения, и ждать решений руководящих органов революции.

Толпы манифестантов повиновались и расходились. Финляндский полк вернулся в казармы. Но общее возбуждение продолжалось, и новые манифестации возникали стихийно, тем более что сторонники правительства со своей стороны стали организовывать контрманифестации. Агитаторы из этой среды приписали инициативу движения большевикам, и особенно Ленину, зная, что последний в то время не пользовался никаким влиянием в массах и был так ненавидим солдатами, что вынужден был просить Исполнительный Комитет защитить его от эксцессов. Часть солдат присоединилась к этим контрманифестантам из правых обывателей, студентов и интеллигенции, выступавшим с плакатами «Долой Ленина!».

Возбуждение в Исполнительном Комитете особенно усилилось, когда стало известно, что главнокомандующий Петроградского военного округа генерал Корнилов отдал приказ вверенным ему воинским частям выйти на Дворцовую площадь с артиллерией. Одни воинские части повиновались и находились уже на Дворцовой площади, другие же отказались выйти и сообщили об этом Исполнительному Комитету.

Исполнительный Комитет немедленно предписал генералу Корнилову увести воинские части обратно в казармы и вслед за тем принял обращение к населению с призывом сохранять спокойствие, включив в это обращение следующее предписание воинским частям:

«Без зова Исполнительного Комитета в эти тревожные дни не выходите на улицу с оружием в руках. Только Исполнительному Комитету принадлежит распоряжение вами. Каждое распоряжение о выходе воинских частей на улицу (кроме обычных нарядов) должно быть отдано на бланке Исполнительного Комитета, скреплено его печатью и подписано не меньше чем двумя из следующих лиц…»

Корнилов выполнил предписание Исполнительного Комитета и увел войска. Но, оскорбленный этим вмешательством в сферу его действий, он скоро подал в отставку.

Руководящее большинство Исполнительного Комитета избегало присваивать себе правительственные функции. Формально протест ген. Корнилова был правилен. Но в этот момент страна была на краю гражданской войны. Первые кровавые столкновения между демонстрантами за и против правительства уже начались. Пушки на Дворцовой площади не могли не разжечь новых конфликтов. Поэтому в этих чрезвычайных обстоятельствах Исполнительный Комитет единогласно решил осуществить исключительные меры, взяв на себя правительственные функции для спасения страны от гражданской войны.

Роль большевистской партии в апрельских событиях была очень незначительна. Правда, большевики использовали эти стихийные выступления для самой демагогической пропаганды против правительства и против политики соглашения с ним. Отдельные большевистские агитаторы пытались даже побудить манифестантов требовать немедленного свержения Временного правительства. Но огромное большинство манифестантов, особенно солдаты, несмотря на свое крайнее возбуждение, обнаруживали к ним такое недоверие, что большевистская организация с Лениным во главе держалась в эти дни по вопросу о свержении правительства с крайней осторожностью.

Поведение большевистской партии в эти дни очень ярко характеризуется резолюциями, которые были приняты по предложению Ленина Центральным Комитетом большевистской партии 21 и 22 апреля и опубликованы большевистской прессой ко всеобщему сведению.

Резолюция 21 апреля гласила:

«Партийные агитаторы и ораторы должны опровергать гнусную ложь газет капиталистов и газет, поддерживающих Капиталистов, относительно того, будто мы грозим гражданской войной. Это – гнусная ложь, ибо только в данный момент, пока капиталисты и их правительство не могут и не смеют применять насилия над массами, пока масса солдат и рабочих свободно выражает свою волю, свободно выбирает и смещает все власти, – в такой момент наивна, бессмысленна, дика всякая мысль о гражданской войне, в такой момент необходимо подчинение воле большинства населения и свободная критика этой воли недовольным меньшинством; если дело дойдет до насилия, ответственность падет на Временное правительство и его сторонников» (Правда. 1917. 22 апр.).

Вторая резолюция, от 22 апреля, тоже принятая по предложению Ленина, заявляла:

«Лозунг „Долой Временное Правительство“ потому неверен сейчас, что без прочного (т. е. сознательного и организованного) большинства народа на стороне революционного пролетариата такой лозунг либо есть фраза, либо объективно сводится к попыткам авантюристического характера. Только тогда мы будем за переход власти в руки пролетариев и полупролетариев, когда Советы Рабочих и Солдатских Депутатов станут на сторону нашей политики и захотят взять эту власть в свои руки» (Правда. 1917. 23 апр.).

Для апрельского кризиса очень показательно то, что главным инициатором манифестаций оказался тогда еще мало кому известный Ф. Ф. Линде. Это он привел Финляндский полк к Мариинскому дворцу. Буржуазная пресса утверждала, что он большевик, но на самом деле он был беспартийный, идеалистически настроенный интеллигент. Математик по образованию, он был мобилизован во время войны и был солдатом Финляндского полка. Не входя ни в одну из существующих фракций, он с энтузиазмом отдался революции и был делегирован солдатами Финляндского полка в Исполнительный Комитет. Однако комитетская работа не дала удовлетворения его боевому темпераменту, и он вскоре вышел из состава Исполнительного Комитета. Под непосредственным впечатлением от ноты Милюкова он, возмущенный до глубины души, по собственному почину призвал полк манифестировать против правительства.

Для характеристики настроений Линде интересна его последующая судьба. После того как выяснилось, что Исполнительный Комитет не одобрял военной демонстрации, полковой комитет Финляндского полка осудил поступок Линде и постановил отправить его с первой маршевой ротой на фронт. Члены Исполнительного Комитета, знавшие Линде как убежденного оборонца и ценившие его большие дарования и решимость, рекомендовали его на должность помощника комиссара армии. Заняв эту должность, Линде обратил на

себя внимание своей энергичной борьбой за восстановление дисциплины в рядах солдат. Вскоре он был назначен комиссаром армии на Юго-Западном фронте и в августе, когда большевизм был уже широко распространен среди солдат, геройски погиб на своем посту, убитый солдатами взбунтовавшегося большевистского полка, от которых он требовал занять оставленные ими позиции.

Я подчеркиваю эти обстоятельства, чтобы при описании апрельских событий избежать той ошибки, которая делалась некоторыми участниками этих событий, вспоминавшими о них после большевистской революции.

По мнению этих свидетелей, крушение Февральской революции было вызвано тем, что руководящее большинство советской демократии не поняло с самого начала истинного настроения солдатских масс. Мой друг Войтинский, бывший комиссаром Временного правительства на фронте и близко наблюдавший солдатскую психологию в месяцы, предшествовавшие октябрьскому перевороту, не раз в разговорах со мной высказывал это мнение в связи с оценкой апрельских событий.

В апрельские дни, говорил Войтинский, с внешней стороны борьба шла между большинством Исполнительного Комитета и правым крылом Временного правительства. А по существу, в исторической перспективе, это было начало борьбы Ленина против большинства Исполнительного Комитета. Мы интерпретировали мотивы толпы слишком интеллигентски и идеалистически, как стихийный взрыв интернационализма против националистической политики Милюкова. На самом деле, в апрельских демонстрациях было очень мало интернационализма. По существу, это были демонстрации за мир, немедленный мир, мир во что бы то ни стало. Конечно, Линде, так же как и Вы и я, чувствовал это по-иному. Но полк пошел за Линде потому, что солдаты считали, что, отказываясь от аннексий и контрибуций, они приближают мир, а Милюков, настаивая на гарантиях, увеличивает для каждого из них опасность продолжения войны.

В этом объяснении апрельских манифестаций есть, несомненно, доля истины, но оно оставляет без внимания одну существенную сторону массовой солдатской психологии, очень ярко проявлявшуюся в те первые месяцы революции.

Солдаты, конечно, жаждали немедленного мира, и их озлобление против Милюкова объяснялось не «интернационализмом», а тем, что он противился политике приближения всеобщего мира. Но вместе с тем огромное большинство солдатской массы резко враждебно относилось в то время к проповеди немедленного сепаратного мира, которому эти же солдаты дали выразительное название «похабного мира». Это враждебное отношение солдат к лозунгу «Мира во что бы то ни стало» диктовалось и чувством стихийного патриотизма, и традиционной ненавистью к внешнему врагу, и доверием к революционно-демократической интеллигенции, которая, по понятиям солдат, принесла им освобождение от ига старого режима и делала все, что было возможно, для приближения такого мира, который не отдал бы страну в порабощение врагу. Эти чувства в солдатской массе поддерживались и укреплялись влиянием представителей рабочей и крестьянской интеллигенции, находившейся в рядах армии.

Не будь в солдатской психологии тех дней указанных черт, было бы непонятно, почему всякий призыв к немедленному миру встречал со стороны солдатских масс самый решительный отпор и часто приводил к яростным попыткам расправы с такими агитаторами. Именно эти настроения заставили большевистский Центральный Комитет, руководимый Лениным, не только напечатать в апрельские дни приведенные выше резолюции, но и публично осудить как «авантюристов» Богдатьева и других большевистских агитаторов, пытавшихся использовать апрельские манифестации для пропаганды свержения Временного правительства и заключения немедленного мира.

Понадобились очень большие сдвиги в солдатской психологии, чтобы жажда немедленного мира вытеснила у солдат все другие чувства и инстинкты. Исходным пунктом этих сдвигов для большинства солдатской массы было июльское выступление большевиков, которое обнаружило неспособность демократии противопоставить насилиям левого меньшинства силу организованной государственной власти. Об этих сдвигах в солдатской психологии мне придется подробно говорить дальше. Но в апрельские дни настроение армии было иное, и объяснять события этих дней чувствами, которые завладели массами в последующий период, было бы искажением исторической перспективы.

В продолжение двух дней, 20 и 21 апреля, уличные демонстрации продолжались. Несмотря на все усилия членов Исполнительного Комитета, в числе которых особенную активность для успокоения манифестантов проявляли Чхеидзе, Скобелев и Гоц среди солдат и Либер, Гвоздев и Богданов среди рабочих, общее возбуждение в городе не утихало. Манифестации и контрманифестации возникали снова и снова. Время от времени среди манифестирующих толп раздавались выстрелы, и слухи о пролитой крови усиливали общее возбуждение. Нужно отметить, что, хотя Исполнительный Комитет призывал массы отказаться от

манифестаций, а кадетские агитаторы, наоборот, звали своих сторонников манифестировать за правительство, антиправительственные манифестации были гораздо многочисленнее правительственных.

Такие же манифестации и контрманифестации происходили в эти дни и в Москве.

Утром 20 апреля кн. Львов пригласил меня к себе для переговоров. С ним был Некрасов. Оба они, очень взволнованные, выражали изумление, что Исполнительный Комитет истолковал сопроводительную ноту как враждебный акт. Они говорили, что во время обсуждения этой ноты в правительстве сам Милюков объяснял все выражения, им употребленные, в духе акта 27 марта, понимая под «победоносным окончанием войны» установление демократического мира.

Я отвечал, что выбирать для пояснения демократических целей войны слова и формулы, вошедшие в общий обиход как лозунги воинствующего империализма, по меньшей мере странно. Весь дух нашего соглашения, все долгие наши переговоры при выработке акта 27 марта должны были предостеречь правительство от этой ошибки.

Львов и Некрасов настаивали на своей интерпретации.

Мы перешли к вопросу, как найти выход из положения.

Львов в эти дни публично заявлял, что если советская демократия откажется от поддержки правительства, то оно готово уйти. Но в разговоре со мной он даже не упомянул об этом, так как ни советская демократия, ни правительство не думали серьезно о таком исходе.

Я указал на то, что, с точки зрения большинства Исполнительного Комитета, кризис может быть разрешен лишь посылкой союзникам новой официальной ноты правительства, аннулирующей смысл милюковской ноты. При этом я добавил, что, конечно, лучшим способом удовлетворения демократии была бы отставка Милюкова. Но ни Львов, ни Некрасов, которые не раз раньше проявляли свое недовольство упорством и бестактностью Милюкова, не соглашались даже поставить. вопрос об отставке кадетского лидера, которая повлекла бы за собой уход всех кадетских министров.

Чтоб найти выход из создавшегося положения, кн. Львов предложил устроить официальные переговоры между Временным правительством и двумя органами, от которых оно приняло власть: полным составом Исполнительного Комитета Совета Рабочих и Солдатских Депутатов и Комитетом Государственной думы. Зная, что такое предложение встретит полное сочувствие в Исполнительном Комитете, я его немедленно принял.

Исполнительный Комитет без прений, единогласно одобрил предложение о переговорах, которые должны были открыться в Мариинском дворце в тот же день в 9 часов вечера, и вслед за тем в полном составе отправился на пленарное собрание Петроградского Совета, созванное в экстренном порядке ввиду происходивших событий.

Общее собрание Петроградского Совета отражало взволнованную и напряженную атмосферу уличных манифестаций. Негодование, вызванное нотой Милюкова, было общее. Но вместе с тем чувствовалась тревога по поводу происходящих на улице столкновении, грозивших превратить возникший конфликт в начало всеобщей гражданской войны.

Чхеидзе с большим тактом использовал это настроение, предложив, при открытии заседания, придать этому собранию чисто информационный характер в ожидании исхода переговоров с правительством. Он обрисовал перед собранием причины, вызвавшие конфликт, и сообщил, что переговоры Исполнительного Комитета с правительством по поводу ноты Милюкова будут иметь место в тот же вечер. При этом Чхеидзе сообщил собранию решение Исполнительного Комитета требовать от правительства посылки союзникам новой ноты, уничтожающей возможность толкования акта 27 марта в духе сопроводительной ноты Милюкова, и выразил уверенность, что правительство вынуждено будет перед лицом ясно выраженной воли народных масс дать демократии необходимое удовлетворение.

Эта речь была встречена горячим одобрением собрания и дала тон всем последующим выступлениям. Нападки на ноту Милюкова встречались бурными аплодисментами, но, когда оратор большевиков, Федоров, попытался убедить собрание, что советская демократия одна должна взять в свои руки власть, он был встречен такими враждебными возгласами, что никто из большевистских лидеров не пробовал больше выступать перед собранием.

Для психологии Совета самым характерным было то, что в момент первых вспышек гражданской войны, отголоски которых доносились с улицы, сознание собственной силы не только не вызывало у него стремления пустить ее немедленно в ход против правительства, но, напротив, пробуждало чувство ответственности и желание положить конец кризису, развитие которого, как все это чувствовали, могло стать роковым не только для правительства, но и для судеб всей революции. В этом смысле особенно сильное впечатление на собрание произвела прямолинейная, несколько упрощавшая положение, но политически верная речь Станкевича, который сказал:

– Взвесьте положение с точки зрения общих задач демократии, и если вы найдете, что никакие переговоры пользы принести не могут, что надо теперь же свергнуть Временное правительство, то знайте: для этого вам не потребуется ни выступлений, ни выстрелов, ни применения силы. Ведь сила в ваших руках, в руках тех масс, которые стоят за вами. Вот видите эти большие часы на стене? Они показывают без 15 минут семь часов. Постановите в эту минуту, чтобы Временное правительство подало в отставку. Достаточно будет сообщить об этом правительству по телефону, чтобы он ушло, чтобы оно в четверть часа сложило свои полномочия. К семи часам правительства не будет. Весь вопрос в том, так же ли легко вам будет дать стране новое, лучшее, всем народом признанное правительство.

Эти слова были встречены одобрительным смехом и общими бурными рукоплесканиями.

Совет постановил ждать исхода переговоров Исполнительного Комитета с правительством и прервал заседание до шести часов вечера следующего дня.

Соединенное заседание Временного правительства, Исполнительного Комитета и Комитета Государственной думы состоялось в тот же вечер, 20 апреля, в Мариинском дворце. Вокруг дворца собралась толпа, манифестировавшая за Временное правительство. Милюков и Некрасов выходили к этой толпе и благодарили за поддержку. Но антиправительственные манифестации, вести о которых приходили со всех сторон, были гораздо более внушительны, и правительство не обманывалось относительно действительного положения. Именно в этот вечер кн. Львов заявил, что правительство готово уйти, если советская демократия лишит его своей поддержки.

На соединенном заседании правительство сделало все, что могло, чтобы придать прениям характер обсуждения общего положения в стране, а не сосредоточивать их на вопросе о ноте.

Кн. Львов, открывая собрание, сказал, что острота положения, создавшегося в Петрограде в результате ноты, была лишь частичным проявлением общих ненормальных взаимоотношений, создавшихся между правительством и Советом. За последнее время, говорил он, активная связь между нами порвалась, и мы чувствуем со стороны Совета недоверие. Между тем правительство не давало никакого поводу к этому. Мы понимали, что советская демократия является необходимой опорой правительства. Мы по всем вопросам находили общие решения с контактной комиссией Исполнительного Комитета и выполняли эти решения. Формула поддержки «постольку-поскольку» нас не смущала. Но теперь мы чувствуем, что нас вообще не хотят больше поддерживать и вместо того начинают подрывать авторитет правительства. Поэтому мы пришли к выводу о необходимости позвать вас и объясниться откровенно. Надо решить, годимся ли мы в данное время для нашего ответственного поста. Если нет, то мы для блага родины готовы сложить свои полномочия, уступив место другим.

Вслед за тем кн. Львов предоставил министрам слово для докладов.

Следуя примеру председателя правительства и не желая производить впечатления обвиняемых, пришедших давать объяснение по делу о ноте, министры-докладчики рисовали собранию общую картину дел их ведомств. Гучков – по военному министерству, Шингарев – по министерству продовольствия, Некрасов – по министерству путей сообщения, Терещенко – по министерству финансов излагали положение, создавшееся в результате войны и революции, и описывали трудности, с которыми им приходится бороться.

Гучков построил свой доклад по той же схеме, которая лежала в основе прежних его «доверительных бесед» с членами контактной комиссии, которые он раза два организовал в своем министерстве на Мойке. В первой части своего доклада он очертил положение армии до революции. На основании своих личных наблюдений и бесед с представителями командного состава на фронте он утверждал, что царское правительство своей преступной нерадивостью и неспособностью вело страну к военной катастрофе. Во второй части своего доклада Гучков обрисовал положение, создавшееся в результате революции. Указав, что дело снабжения армии значительно улучшилось, тогда как дело продовольствия остается критическим, он перешел к своей главной теме – к характеристике психологического состояния армии. Гучков всегда проявлял в этом вопросе большую тревогу. Но если раньше, в доверительных беседах с нами, он искал путей сближения с демократией и допускал, что создавшиеся в ходе революции армейские организации могут способствовать оздоровлению армии, то теперь он рисовал положение сплошь в самых мрачных красках. Главное зло он видел в «пацифистских идеях, хлынувших на армию». Я счел бы себя преступником, говорил Гучков, если бы не влил сегодня в ваши души яд тревоги, «смертельной, но спасительной». Всякая пропаганда всеобщего мира, какими бы оговорками о необходимости защиты страны она ни сопровождалась, деморализует солдат, которые слишком прямолинейно понимают разговоры о мире.

В заключение, откликаясь на уличные события, Гучков все же счел нужным заявить, что к вопросу о внешней политике он, как военный министр, подходит различно в зависимости от того, где этот вопрос ставится. В рядах армии разговоры о мире он считает вредными. Что же касается определения целей войны в правительстве, то здесь расхождения между демократией и правительством нет, ибо само собой разумеется, что положение страны требует отбросить всякую мысль о завоеваниях.

Шингарев говорил о критическом состоянии продовольственного дела, особенно в армии. Бездорожье и наводнения так расстроили подвоз продовольствия, что вместо 300–400 вагонов в день, нужных для армии, на фронт приходит не более 70–80 вагонов. Но вместе с тем Шингарев говорил о принятых им энергичных мерах и выражал надежду, что в результате этих мер скоро, с началом навигации, удастся преодолеть кризис.

Терещенко докладывал о тяжелом состоянии государственных финансов. Долги государства за время войны с 9 миллиардов рублей возросли до 40 миллиардов. Военные расходы в сутки превышают 50 миллионов рублей. Терещенко выражал надежду, что демократия поддержит «Заем Свободы», и сообщал, что министерство в спешном порядке разрабатывает проект расширения системы прямого обложения.

Некрасов сообщал о транспортных затруднениях и о мерах к улучшению положения, которые он принимал в согласии с организациями железнодорожных рабочих и служащих.

В этих трех последних докладах, посвященных изображению трудностей, создавшихся в результате трехлетней войны, не было острия, направленного против революционной демократии. Наоборот, подчеркивалась необходимость для правительства опираться на демократию. Однако в вводных замечаниях, являвшихся отзвуком происходящих на улице событий, докладчики-министры пытались снять с правительства ответственность за возникновение конфликта и возложить эту ответственность на советскую демократию. Некрасов заявил, что «роковую ошибку» совершают те, кто пытаются противопоставить внешнюю политику правительства стремлениям руководящих органов демократии. Терещенко остановился на сопроводительной ноте Милюкова, выражая изумление, что она могла быть истолкована как отказ от политики, формулированной этим же правительством в акте 27 марта, и упрекал революционную демократию в том, что она пошла на конфликт, руководствуясь необоснованными подозрениями.

Милюков доклада об общем положении не представлял. Он взял слово лишь в результате прямого нашего обращения к нему с критикой его ноты, с указанием на необходимость исправить ее и с просьбой дать свои объяснения.

Милюков заявил, что нота была неправильно понята. Выражения ноты, вызвавшие возражения советской демократии, внесены с целью рассеять распространившиеся в западных странах слухи о том, что Россия стремится отделиться от союзников и готовится к сепаратным переговорам с Германией. Без препроводительной ноты опровергающей такое толкование русской политики, акт 27 марта мог быть понят как подтверждение указанных слухов. Посылать новую объяснительную ноту под влиянием уличных манифестаций невозможно, ибо это еще более усилит тревогу союзников. И в заключение, к общему недоумению, Милюков огласил как решающее доказательство правильности своей точки зрения секретную телеграмму, в кoторой какой-то малоизвестный дипломат сообщал, что французское министерство иностранных дел неодобрительно относится к идее созыва междусоюзной конференции для пересмотра целей войны.

Со стороны Исполнительного Комитета от имени большинства говорили Чхеидзе, Чернов, Скобелев, Станкевич и я, а от имени меньшинства – Суханов и Каменев. Все мы с одинаковой ясностью давали понять что в пояснительной ноте для нас неприемлемо не отгораживание от сепаратного мира (революционная демократия в то время единодушно отвергала эту идею), а выдвигание лозунгов, под знаком которых империалисты всех стран боролись с нашими демократическими лозунгами общего мира.

Суханов довольно правильно излагает в своих «Записках о революции» сущность речей, произнесенных на этом заседании каждым из нас. Как и во всех семи томах своих «Записок», полных деталей, он проявляет и здесь стремление к максимальной точности в передаче фактов.

[1] Но характерный для «Записок» субъективный, полемический подход к событиям приводит его к извращению внутреннего смысла происходившего.

Между выступлениями представителей большинства и представителей левого крыла Исполнительного Комитета на этом совещании Суханов пытается установить то различие, что представители большинства стремились к соглашению с правительством, тогда как

левое крыло формулировало свои взгляды, не заботясь о том, будет или нет достигнуто соглашение.

На самом деле, при всей резкости критики, которую направляли против ноты Милюкова и представители большинства Исполнительного Комитета, и представители левого крыла, характерной чертой апрельского совещания было то, что весь Исполнительный Комитет, без различия фракций, желал восстановления соглашения с правительством. Дыхание гражданской войны, впервые пронесшееся над революционной страной, держало в тревоге всех, и левые фракции Исполнительного Комитета делали все, что было в их силах, чтобы не мешать соглашению.

Требуя от правительства, чтобы оно ясно отмежевалось от выраженной в ноте Милюкова тенденции воскресить лозунги воинствующего империализма, мы, представители большинства Исполнительного Комитета, понимали, что нельзя, требовать, чтобы правительство дало нам удовлетворение в форме, его унижающей. Мы не выдвинули даже требования отставки Милюкова, зная, что в этих условиях уход кадетских министров лишь осложнил бы кризис. Один только Чернов, в очень сдержанной форме, отдавая должное научным заслугам Милюкова, сделал указание, скорее для будущего, чем для настоящего, что Милюков мог бы быть более полезен стране в роли министра народного просвещения, чем в роли министра иностранных дел. Чернов говорил от имени большинства Исполнительного Комитета, а из левых ни один не поставил этого вопроса.

Каменев говорил в нарочито спокойном тоне, что в основе происходящего кризиса лежит принципиальное противоречие между стремлениями буржуазии и пролетариата, но не преминул добавить, что большевистская фракция, от имени которой он выступает, не стремится в данный момент к свержению правительства. Суханов построил защиту требований интернационалистов о более энергичной политике мира на аргументах, которые, казалось, должны были встретить сочувствие правительства. Основываясь на собственных докладах министров и апеллируя к их патриотизму, он говорил о том, на сколько борьба с экономическими затруднениями и с расстройством фронта была бы облегчена политикой, решительно направленной к приближению мира. Но когда некоторые его замечания, критиковавшие уже не сопроводительную ноту Милюкова, а всю деятельность правительства в целом, вызвали протесты со стороны министров, он поспешил успокоить их, заявив, что говорит от имени меньшинства и что большинство Исполнительного Комитета его взглядов не разделяет.

Заявление Милюкова о невозможности послать новую ноту грозило сорвать всякую возможность соглашения.

Вслед за его выступлением я взял слово, чтобы сказать, что для нас, как и для всей революционной демократии, неприемлем никакой Другой выход из кризиса, кроме следующего: правительство должно опубликовать дополнительное разъяснение, в котором вопросы, вызвавшие конфликт, должны быть решены в согласии с политикой, выраженной в акте 27 марта. Это разъяснение должно быть сделано в ясной, не допускающей никаких сомнений форме и должно быть передано союзным правительствам.

После этого моего заявления ко мне подошел Некрасов и предложил мне немедленно вместе с ним выработать текст такого заявления. Мы пошли в соседнюю комнату и очень скоро, без больших споров выработали следующий текст, который должен был быть на другой день представлен на одобрение правительства и Исполнительного Комитета:

«Ввиду возникших сомнений по вопросу о толковании ноты министра иностранных дел, сопровождающей передачу союзным правительствам декларации Временного правительства (от 27 марта), Временное правительство считает нужным разъяснить:

1) Само собой разумеется, что нота эта, говоря о решительной победе над врагами, имеет в виду достижение тех задач, которые поставлены Декларацией 27 марта и выражены в следующих словах: „Временное правительство считает своим правом и долгом ныне же заявить, что цель свободной России – не господство над другими народами, не отнятие у них национального их достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов. Русский народ не добивается усиления внешней мощи своей за счет других народов, он не ставит своей целью ничьего порабощения и унижения. Во имя высших начал справедливости им сняты оковы, лежавшие на польском народе. Но русский народ не допустит, чтобы родина его вышла из великой борьбы униженной и подорванной в жизненных своих силах“.

2) Под упомянутыми в ноте „санкциями и гарантиями“ прочного мира Временное правительство подразумевало ограничение вооружений, международные трибуналы и пр. Означенное разъяснение будет передано министром иностранных дел послам союзных держав».

Текст этот, несмотря на сопротивление Милюкова, был принят Временным правительством на следующий день.

[2] Единственное прибавление, которое было сделано в приведенном выше тексте по предложению Милюкова, заключалось в том, что параграфы первый и второй были названы вторым и третьим, а в качестве первого параграфа был добавлен следующий: «Нота министра иностранных дел была предметом тщательного и продолжительного обсуждения Временного правительства, причем текст ее принят единогласно».

Исполнительный Комитет, которому я сообщил проект заявления, выработанный накануне мною и Некрасовым, обсуждал этот проект одновременно с его обсуждением в правительстве. Большинство высказывалось за то, чтобы удовлетвориться этим заявлением. Интернационалисты и большевики говорили против. Оживленные прения постоянно прерывались приходившими со всех сторон известиями о манифестациях и столкновениях.

В 5 часов Временное правительство уведомило нас о своем решении и прислало нам принятый им текст заявления. Большинство Исполнительного Комитета, не колеблясь, единодушно решило удовлетвориться этим заявлением и предложить ждавшему нас пленуму Петроградского Совета утвердить это решение и возвестить населению окончание конфликта. Большевики и интернационалисты голосовали против.

В момент, когда мы принесли Петроградскому Совету наше решение, улицы были полны манифестирующими толпами.

Две тысячи членов общего собрания Петроградского Совета ждали нас в большом возбуждении в обширном зале Морского корпуса. От имени Исполнительного Комитета я сделал доклад о принятом решении. Когда я огласил текст заявления правительства и сообщил, что Исполнительный Комитет постановил считать конфликт исчерпанным, все собрание поднялось с мест и устроило Исполнительному Комитету восторженную овацию. После этого я предложил резолюцию, в которой излагалась история конфликта, его причины и его заключение.

«Временное правительство, – говорилось в этой резолюции, – cовершило акт, которого добивался Исполнительный Комитет. Оно сообщило текст своей декларации об отказе от захватов правительствам союзных держав… Однако нота министерства иностранных дел сопроводила сообщение такими комментариями, которые могли быть поняты как попытка умалить действительное значение предпринятого шага…

Единодушный протест рабочих и солдат Петрограда показал и Временному правительству, я всем народам мира, что никогда революционная демократия России не примирится с возвращением к задачам и приемам царистской внешней политики и что ее делом остается и будет оставаться непреклонная борьба за международный мир… Вызванное этим протестом новое разъяснение правительства кладет конец возможности толкования ноты 18 апреля в духе, противном интересам и требованиям революционной демократии. И тот факт, что сделан первый шаг для постановки на международное обсуждение вопроса об отказе от насильственных захватов, должен быть признан крупным завоеванием демократии».

Эта резолюция, против которой выступали на собрании Каменев и Коллонтай от имени Центрального Комитета большевистской партии, была принята большинством двух тысяч голосов против тринадцати.

В момент голосования этой резолюции пришло известие о кровавом столкновении на Невском проспекте между двумя группами манифестантов. Дан и Скобелев, бывшие на месте происшествия в качестве делегатов Исполнительного Комитета, сообщили собранию о внезапно раздавшихся выстрелах и о пролитой крови. Тогда собрание по их предложению единогласно приняло следующее постановление:

«1) Предложить всем гражданам воздержаться в течение двух дней от устройства каких бы то ни было демонстраций на улицах и площадях.

2) Заклеймить всякий призыв к устройству вооруженных демонстраций как измену делу революции и свободы.

3) Предложить всем членам Совета немедленно устраивать на фабриках, заводах и казармах собрания, на которых проводить принятые решения».

Постановления о ликвидации конфликта и о запрещении манифестаций с быстротой молнии распространились в столице, и внезапно, как по волшебному мановению, манифестации прекратились и воцарилось полное спокойствие. Вся без исключения печать отмечала на другой день изумительную дисциплинированность масс, их готовность даже в разгар страстей следовать за руководящими органами советской демократии. Из конфликта с правительством Совет вышел с возросшим престижем силы.

Так закончился кризис, который имел глубокое влияние на последующий ход революции. Хотя большевики в апрельских событиях не играли сколько-нибудь значительной роли, но этот кризис показал им, с какой легкостью рабочие и солдатские массы могут быть двинуты

на улицу, как глубоко внедрено в массах чувство недоверия к буржуазии и с каким ослеплением правые буржуазные круги способны готовить почву для гражданской войны.

Но прежде всего апрельские события показали непрочность связи между правительством и Советом и, обусловив кризис первого Временного правительства, привели к созданию коалиционной власти.

2. Кризис Временного правительства

Во время апрельских манифестаций главная задача власти, задача восстановления порядка, была выполнена не Временным правительством, а Советом. И Совет смог выполнить эту задачу только благодаря принятым им чрезвычайным мерам, взяв в свои руки некоторые функции исполнительной власти.

В дни кризиса, когда энергичные выступления Исполнительного Комитета ставили преграду развитию уличных столкновений и их превращению в гражданскую войну, это вмешательство Совета в функции исполнительной власти не только не вызывало критики, но было встречено с удовлетворением общественным мнением страны и самим Временным правительством. Но как только конфликт был ликвидирован, вопрос об укреплении власти стал перед общественным мнением с большей, чем когда бы то ни было раньше, остротой.

Еще до апрельских дней общественное мнение с тревогой следило за множившимися случаями эксцессов и анархических выступлений, которые давали себя знать в огромной, взбудораженной революцией стране. Во всех таких случаях, – был ли это захват анархистами какой-либо типографии, или неповиновение приказу со стороны той или другой воинской части, или решение какого-нибудь уездного комитета объявить себя самостоятельной революционной властью, – правительство пользовалось посредничеством Совета, чтобы моральным давлением авторитетной демократической организации восстановлять порядок. Но если до апрельских дней общественное мнение более или менее спокойно мирилось с таким положением, видя в действиях правительства нежелание прибегать к мерам принуждения без особой на то необходимости, то теперь, после наглядного обнаружения в дни кризиса бессилия власти, каждое проявление анархии вызывало особенно тревожную реакцию. Создание авторитетного правительства стало требованием всех политических течений.

Демократическая часть общественного мнения искала пути укрепления власти в ее большем сближении с демократическими организациями, в полной согласованности ее внутренней и внешней политики со стремлениями революционной демократии. При этом значительная часть этого демократического общественного мнения все с большей настойчивостью стала требовать от Исполнительного Комитета прямого участия в правительстве.

Особенно сильно давала себя знать эта тенденция в военных организациях. 23 апреля в Таврическом дворце состоялась собрание представителей полковых и батальонных комитетов Петроградского гарнизона для обсуждения вопроса об отношении к Временному правительству. Выступавший на этом собрании от имени Исполнительного Комитета Богданов сделал сообщение о ликвидации конфликта и о решении Исполнительного Комитета восстановить прежние взаимоотношения с Временным правительством. Но, несмотря на весь авторитет, каким пользовался в глазах этого собрания Исполнительный Комитет, большинство ораторов высказалось за желательность замены прежней политики политикой прямого участия в правительстве. И собрание приняло резолюцию, выражавшую пожелание, «чтобы Исполнительный Комитет в ближайшем же будущем поставил на обсуждение собраний солдат и рабочих вопрос о необходимости урегулировать отношения между Временным правительством и демократией и высказал свое мнение по вопросу об образовании коалиционного министерства».

Эта резолюция отражала настроение очень широких кругов демократии. Со всех концов страны и с фронта, от армейских организаций и от крестьянских Советов и комитетов стали стекаться в Исполнительный Комитет телеграммы и письма, выражавшие пожелание об образовании коалиционного правительства. Некоторые из фронтовых и крестьянских организаций присылали даже специальные делегации для сообщения Исполнительному Комитету этого их пожелания. Эта кампания находила сочувственный отклик в самом Исполнительном Комитете не только у трудовиков и народных социалистов, бывших и раньше сторонниками коалиции, но и у социалистов-революционеров.

С другой стороны, такие же требования об образовании коалиционного правительства направлялись по адресу Временного правительства из левых буржуазных кругов, от

представителей местных самоуправлений, либеральной интеллигенции, чиновничества и офицерства.

Раз в эти дни меня остановил в кулуарах Таврического дворца обер-прокурор Св. синода В. Н. Львов. Он благодушно улыбался и казался очень довольным поворотом общественных настроений. С самого начала революции, сказал он мне, я был сторонником вхождения в правительство советских представителей. Вы этому до сих пор противились, но откладывать больше этого дела нельзя. Без советской демократии управлять Россией невозможно. Это теперь понимают все. Вчера к нам в Мариинский дворец приходили молодые офицеры из штаба Петроградского округа. Они нам говорили, чтобы мы пошли на все, лишь бы Советы помогли нам поддержать дисциплину в армии и в тылу. Они не хотят Гучкова, не хотят Милюкова, хотят правительства, к которому было бы полное доверие. Так и мы настроены в правительстве. Приходите с вашей программой, она разумна, мы ее принимаем. Но будьте с нами в правительстве.

Львов долго говорил в этом тоне, и из слов его становилось очевидным, что Милюков и Гучков, противившиеся сближению с Советом, были в правительстве совершенно изолированы. Слушая его, я вспоминал отзыв о нем кн. Львова. В. Н. Львов не ломает себе головы над программными вопросами, сказал о нем как-то кн. Львов в беседе со мной и Скобелевым, улыбаясь одними глазами, но он полезен в правительстве. Это самый общительный человек с самыми разнообразными связями. Он всегда верно чувствует, куда склоняется общественное мнение.

В. Н. Львов, действительно, как барометр, отражал настроение среднего обывателя.

Но совершенно иные настроения давали себя знать в эти дни в правом секторе русской общественности.

Тревога, вызванная апрельскими событиями, послужила для правых кругов буржуазии отправным пунктом для решительного политического наступления против Совета. Впервые с начала революции эти крути нашли момент подходящим, чтобы повести открытую, широко организованную кампанию, имевшую целью вызвать разрыв между правительством и Советом. Недовольные не только бессилием правительства, но и всем направлением внутренней и внешней политики, принятой им по соглашению с Советом, они под видом борьбы с «двоевластием» требовали устранения Совета от всякого политического контроля Временного правительства. Все расстройство государственной жизни, явившееся следствием опустошительной войны и развала старой власти, они приписывали влиянию советской демократии, точно так же, как этому влиянию они приписывали и всеобщую жажду мира в народных массах, на фронте и в тылу. В противовес политике соглашения с Советами это течение, во главе которого стал Комитет Государственной думы, выдвигало как средство укрепления власти принятие правительством программы правой буржуазии с ее боевым лозунгом «войны до победного конца».

В соответствии с этими настроениями видный кадет проф. Кокошкин представил правительству проект Обращения к стране, в котором правительство должно было ответственность за кризис возложить на Советы и искать общественной поддержки: в деле управления страной в кругах, не связанных с советской демократией.

Это предложение встретило решительный отпор со стороны большинства министров. Не только Керенский, Некрасов и Терещенко, представлявшие левое крыло Временного правительства, но и кн. Львов, поддержанный Коноваловым, В. Н. Львовым и Годневым, отказались от разрыва с советской демократией. Некрасов, который знакомил меня с создавшимся в правительстве положением, говорил, что даже близкие Милюкову кадетские министры Мануилов и Шингарев отказались поддержать ту редакцию обращения к стране, которая означала разрыв с рожденными революцией демократическими организациями.

Назревавший в этих условиях правительственный кризис был официально открыт опубликованным 26 апреля «Обращением Временного правительства к стране», которое возвещало, что Временное правительство решило искать разрешения кризиса в согласии с демократическим общественным мнением, путем привлечения в состав правительства представителей Совета.

Я приведу здесь некоторые места из этого обращения, ярко отражающие моральную атмосферу первого периода революции. Обращение начиналось перечислением актов внутренней и внешней политики Временного правительства, осуществленных по соглашению с советской демократией. Затем следовало следующее описание методов управления, применявшихся первым правительством революционной России:

«Призванное к жизни великим народным движением, Временное правительство признает себя исполнителем и охранителем народной воли. В основу государственного управления оно полагает не насилие и принуждение, а добровольное повиновение свободных граждан созданной ими самими власти. Оно ищет опоры не в физической, а в моральной силе. С тех

пор как Временное правительство стоит у власти, оно ни разу не отступало от этих начал. Ни одной капли народной крови не пролито по его вине, ни для одного течения общественной мысли им не создано насильственной преграды».

Эта благодушно-идеалистическая вера в возможность заменить принудительные функции власти моральным влиянием была отличительной чертой начального периода революции и не вызывала отпора даже со стороны правых кругов. Февральский переворот был окрещен именем «бескровной революции», и вся новая Россия гордилась тем, что крушение векового старого режима совершалось безболезненно, без потоков крови, которые проливались другими революциями. В среде не только социалистической, но и буржуазной демократии жила надежда, что демократии удастся править страной, отказываясь от каких бы то ни было репрессивных государственных мер, применение которых отождествлялось с воскрешением «старых насильственных приемов», ставших ненавистными всему населению. А правые круги примирялись пока что с этими настроениями, тем более что этот характер новой власти спасал от суровой расправы находившихся в руках правительства представителей старого режима.

Спорной во Временном правительстве при обсуждении текста обращения явилась не приведенная выше характеристика методов управления, а та часть обращения, которая касалась трудностей, встреченных правительством на пути сохранения порядка: анархических выступлений отдельных групп и нарушения демократической дисциплины. В первоначальном проекте проф. Кокошкина ответственность за все такие выступления возлагалась на Советы, которым приписывалось стремление подрывать авторитет власти. Но большинство правительства, вопреки возражениям Милюкова и Гучкова, устранило эти выпады против Советов и заменило их следующей объективной характеристикой трудностей и опасностей, стоящих на пути революции:

«К сожалению и к великой опасности для свободы, рост новых социальных связей, скрепляющих страну, отстает от процесса распада, вызванного крушением старого государственного строя. В этих условиях, при отказе от старых насильственных приемов управления и от внешних искусственных средств, употреблявшихся для поднятия престижа власти, трудности задачи, выпавшей на долю Временного правительства, грозят сделаться непреодолимыми.

Стихийные стремления осуществлять желания и домогательства отдельных групп и слоев по мере перехода к менее сознательным и менее организованным слоям населения грозят разрушить внутреннюю гражданскую спайку и дисциплину и создают благоприятную почву, с одной стороны, для насильственных актов, сеющих среди пострадавших озлобление и вражду к новому строю, а с другой стороны, для развития частных стремлений и интересов в ущерб общим и к уклонению от исполнения гражданского долга. Временное правительство считает своим долгом прямо и определенно заявить, что такое положение вещей делает управление государством крайне затруднительным и в своем последовательном развитии угрожает привести страну к распаду внутри и к поражению на фронте. Перед Россией встает страшный призрак междоусобной войны и анархии, несущий гибель свободы. Есть мрачный и скорбный путь народов, хорошо известный истории, – путь, ведущий от свободы через междоусобие и анархию к реакции и возврату деспотизма. Этот путь не должен быть путем русского народа».

В заключение, призывая граждан поддержать авторитет государственной власти примером и убеждением, обращение в следующих выражениях сообщало о решении привлечь к участию во власти представителей Совета:

«Правительство, со своей стороны, с особенной настойчивостью возобновит усилия, направленные к расширению его состава, путем привлечения к ответственной государственной работе представителей тех активных творческих сил страны, которые доселе не принимали прямого и непосредственного участия в управлении государством».

Обращение было встречено очень сочувственно большинством общественного мнения. В руководящих кругах Исполнительного Комитета были разногласия по вопросу о целесообразности вхождения в правительство. Социалисты-революционеры были за коалицию, социал-демократы – против. Но все считали, что на этот акт правительства следует ответить выражением доверия и актами, направленными к укреплению власти.

В рядах кадетской партии разногласия были более существенны. В то время как московская городская дума по предложению кадетской фракции с Астровым во главе высказалась за образование коалиционного правительства, «Речь», руководимая Милюковым, предостерегала от коалиционных иллюзий. «Очень может быть, – писал кадетский орган, – что болезнь нужно лечить гораздо более радикальными средствами», подразумевая под этим разрыв с Советами и образование твердой диктаторской власти, опирающейся на цензовые круги.

Это правое течение нашло свое наиболее яркое выражение на другой день после опубликования Обращения правительства, на юбилейном собрании Государственной думы.

27 апреля исполнялась одиннадцатая годовщина созыва первой Государственной думы. К этому дню Комитет Государственной думы во главе с председателем 4-й Думы Родзянко решил созвать в Таврическом дворце, в зале заседаний Государственной думы, торжественное собрание членов всех четырех Государственных дум. Прямой целью этого собрания было обсуждение стоявших перед страной вопросов в связи с переживаемым кризисом. Но вместе с тем организаторы этого собрания желали напомнить стране о Думе и о роли, сыгранной ею в свержении старой власти, чтобы по реакции общественного мнения судить, возможно ли создать в лице возрожденной Думы авторитетный, постоянно действующий орган с буржуазным большинством, который заменил бы Советы в деле политического контроля Временного правительства.

Это собрание, совпавшее с таким тревожным моментом, вызвало всеобщий интерес в стране и за ее пределами. Временное правительство во главе с кн. Львовым и представители союзных и нейтральных стран присутствовали на этом собрании. Присутствовал также и Исполнительный Комитет в полном составе, который занимал ложу Государственного совета. Хоры для публики были переполнены преимущественно членами Петроградского Совета.

Председательствовал Родзянко. Он открыл собрание программной речью, в которой подчеркнул роль Государственной думы в свержении старой власти и установлении нового, демократического строя. Солидаризуясь таким образом с революцией и избегая прямой критики советской политики, он тем не менее подчеркнул два основных момента, в которых правые круги расходились с Советами. Во внешней политике кампании в пользу демократического мира он противопоставил лозунг войны до конца, «до полной победы над германским милитаризмом». Во внутренней политике он отстаивал освобождение Временного правительства от всякого контроля: «Страна обязана дать полное доверие и добровольно подчиниться велениям единой власти, которую она создала и которой она поэтому должна верить. В распоряжения власти не может быть активного вмешательства… Временное правительство не может исполнить своей задачи, если не будут ему предоставлены вся сила и мощь государственной власти».

Эти два ударных пункта – признание полноты власти за Временным правительством и восстановление старых целей войны – стали лейтмотивом речей правых ораторов, выступавших на этом собрании. Они избегали прямо полемизировать с советской демократией, но весь смысл их речей сводился к тому, что спасение страны – в устранении советской демократии от всякого влияния на направление политики страны, и прежде всего на направление ее внешней политики.

От имени правительства выступил кн. Львов, речь которого была проникнута совершенно иными настроениями. С большим политическим тактом он отказался поставить перед этим собранием вопрос о кризисе власти, который с такой силой и откровенностью был поставлен перед страной в опубликованном накануне Обращении правительства. Кн. Львов говорил об основном духе, проникающем русскую революцию, и дал недвусмысленно почувствовать аудитории, что правительство революционной России не может искать спасения страны на путях, к которым призывали его правые ораторы. С особенной силой, в терминах близкого ему славянофильского мировоззрения, он оправдывал новую ориентацию внешней политики, направленной к борьбе за всеобщий демократический мир.

«Великая русская революция поистине чудесна в своем величавом, спокойном шествии, – говорил кн. Львов. – Чудесна в ней не фееричность переворота, не колоссальность сдвига, не сила и быстрота натиска, штурма власти, а самая сущность ее руководящей идеи. Свобода русской революции проникнута элементами мирового, вселенского характера. Идея, взращенная из мелких семян свободы и равноправия, брошенных на черноземную почву полвека тому назад, охватила не только интересы русского народа, а интересы всех народов всего мира. Душа русского народа оказалась мировой демократической душой по самой своей природе. Она готова не только слиться с демократией всего мира, но стать впереди ее и вести ее по пути развития человечества на великих началах свободы, равенства и братства».

Речь кн. Львова, явно имевшая целью показать внутреннее единство политики правительства со стремлениями советской демократии, нисколько не повлияла на последующих ораторов из правых кругов. В их речах примирительные ноты по отношению к революции слышались только тогда, когда они говорили о прошлом – об оппозиции Государственной думы к старому режиму, об участии Думы в февральском перевороте и о первых днях революции. Но как только признанные лидеры Думы – Родичев, Шульгин, Гучков и другие переходили к текущей политике, весь пафос их речей направлялся против

революционной демократии. Кульминационным пунктом этой атаки против советской политики явилась речь Шульгина.

Шульгин был одним из самых выдающихся и оригинальных думских ораторов. В речи, проникнутой то печальным лиризмом, то иронией и сдержанной страстью, он говорит о том, как под влиянием поражении 1915 г. и обнаруженной старым режимом полной неспособности справиться с положением он и другие правые депутаты сблизились с оппозицией и приняли вместе со всей Государственной думой участие в низвержении старого строя. Нам, говорил Шульгин, не отречься от революции. Мы с ней связаны, мы с ней спаялись и несем за это моральную ответственность. Но эти признания были сделаны лишь для того, чтобы с тем большей силой подчеркнуть «тяжкие сомнения», которые вызывал у Шульгина и его друзей строй, создавшийся в результате революции.

Вместе с большими завоеваниями, которые получила за эти два месяца Россия, говорил Шульгин, возникают опасения, не заработала ли за эти два месяца Германия. Отчего это происходит? Первое – это то, что честное и даровитое правительство, которое мы хотели бы видеть облеченным всей полнотой власти, на самом деле ею не облечено, потому что взято на подозрение. К нему приставлен часовой, которому оказано: смотри, они буржуи, а потому зорко смотри за ними и, в случае чего, знай службу. Господа, 20 апреля вы могли убедиться, что часовой знает службу и выполняет честно свои обязанности. Но большой вопрос, правильно ли поступают те, кто поставил часового.

В этой саркастической, безличной форме, не называя прямо Советов, Шульгин подвергал жесточайшей критике всю систему взаимоотношений правительства и Советов и ставил вопрос, не является ли советское влияние источником анархии и гибели государства. Он перечислял отдельные элементы советской внешней и внутренней политики, изображая их в совершенно искаженной форме. Пародируя известную речь Милюкова против Штюрмера и императрицы, он после каждого из обвинений, выставленных против Советов, спрашивал: «Глупость это или измена?» И отвечал: каждое из этих действий в отдельности – глупость, а все вместе – измена.

Обвинения свои Шульгин формулировал без раздражения, все в той же иронической форме, не называя прямо Советов. Организуются манифестации против империалистических целей воины, говорил он, проповедуют заключение мира во что бы то ни стало, натравляют солдат на офицеров – разве это не лучший способ рассорить нас с союзниками и разложить армию?

Посылают в деревню агитаторов, которые вносят туда анархию и смуту, – разве не ясно, что. единственным последствием этого будет то, что Петроград, Москва, и армия, и северные губернии останутся без хлеба?

Самое удивительное было то, что, формулируя эти обвинения, Шульгин совершенно не считался с условиями, созданными революцией и развалом старой власти. Он забывал, что революционная интеллигенция, стоявшая в то время во главе советских организаций, только благодаря своей мирной программе, отвечающей стремлениям масс на фронте и в тылу, пользовалась доверием армии и что она использовала это доверие не только для политической кампании в пользу всеобщего мира, но и для того, чтобы восстановлять дисциплину в армии и предохранять фронт от распада. Он забывал, что борьба с аграрными эксцессами велась сколько-нибудь успешно только потому, что революционная демократия, отстаивавшая организованные формы аграрной реформы, всем своим авторитетом противостояла стихийным самочинным действиям крестьянства.

Когда я с места прервал Шульгина вопросом, кого он имеет в виду, формулируя свои обвинения, он не назвал советской демократии, а ответил ссылкой на людей с Петроградской стороны, выступающих «под фирмой Ленина».

Но даже и в применении к Ленину в то время эти утверждения были совершенно неверны, так как Ленин, чувствуя общее враждебное к себе отношение в рядах революционной демократии, вынужден был открещиваться от идеи сепаратного мира и не решался делать призывов к насилию, отлагая осуществление диктатуры до того времени, когда эта идея завоюет большинство в рядах демократии.

Но для Шульгина эти обстоятельства не имели никакого значения. На самом деле через голову Ленина он метил в более опасного врага, каковым он считал демократию. Ибо Ленин только проповедовал диктатуру, а советская демократия, по понятиям Шульгина и его окружения, уже осуществила диктатуру в форме, хуже которой они вообразить не могли.

Яркая и сильная речь Шульгина, именно так понятая всеми, произвела большое впечатление и вызвала продолжительную и бурную овацию со стороны большинства депутатов и части публики на хорах.

Я взял слово сейчас же после Шульгина, и мое появление на трибуне было использовано левым сектором Думы и демократически настроенной публикой, заполнявшей ложи и хоры, для еще более бурной овации по адресу советской демократии.

Чтобы показать, каким языком говорили мы перед лицом страны с правыми буржуазными кругами, я приведу здесь, по думской стенограмме, несколько выдержек из моей ответной речи:

«Я прямо начну с ответа на все те вопросы, которые были поставлены здесь депутатом Шульгиным.

(Рукоплескания.)

Первый его вопрос гласил: обладает ли наше Временное правительство, в честности которого никто не сомневается, всей полнотой власти? Не присутствуем ли мы при картине подрывания этой власти, когда у дверей Временного правительства поставлены часовые, которым оказано: вот буржуи, держите их? Гг., на эти слова я могу ответить словами члена Временного правительства Н. В. Некрасова. Что понимать под полнотой власти? Н. В. Некрасов сказал: не для того русский народ сверг одного самодержца, чтобы поставить двенадцать новых самодержцев. И прежде чем выдвигать это обвинение против всех, кто не хочет рассматривать Временное правительство как двенадцать безответственных самодержцев, депутат Шульгин должен был спросить у самого Временного правительства: как смотрит Временное правительство на свое положение? Я знаю, гг., в тех кругах, к которым принадлежит Шульгин, раздаются обвинения не только против Петроградской стороны, раздаются обвинения против органа, олицетворяющего русскую революцию, – против Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. Совет стоит за контроль действий правительства, потому что, являясь могучей демократической организацией, он выражает чаяния широких слоев населения, пролетариата, революционной армии и крестьянства. Положение Временного правительства было бы глубоко затруднительно и в момент революции оно не справилось бы со своей обязанностью, если бы не было этого контроля, если бы не было этого контакта с демократическими элементами.

(Рукоплескания.)

Член Думы Шульгина сказал: вы говорите народу: вот буржуи, держите их под подозрением. В этой фразе есть доля правды. Мы говорим народу: вот буржуи, вот ответственный орган буржуазии – Временное правительство, но мы добавляем: это тот орган буржуазии, представители той буржуазии, которые на общей демократической платформе условились отстаивать русскую свободу вместе со всей демократией и в этой борьбе решили идти с демократией.

(Бурные рукоплескания.)

Гг., когда мы окидываем общим взглядом деятельность четырех Государственных дум, мы видим одну общую черту в их деятельности – их бессилие, их полную беспомощность в деле государственного строительства, ту беспомощность, на которую указал депутат Шульгин. Причину этой беспомощности здесь многие называли. Это были, говорят, трения, несогласия. Да, в Государственной думе были несогласия, они отразили несогласия во всей стране, и эти несогласия были причиной крушения всех прежних революционных попыток. Но, гг., я прошу вас обратить внимание на следующее. Эта часть, левая часть, представляющая демократию, – пролетариат и революционное крестьянство, – эта часть умела сочетать классовый интерес пролетариата с той общей демократической платформой, которая оказалась в настоящую минуту приемлемой для всей страны, и под эту общую демократическую платформу звала всю буржуазию. И если буржуазия не шла раньше под эту платформу, то не потому, что от нее требовали отказа от ее классовых интересов, – нет, от нее требовали революционного осуществления этих интересов. В настоящее время, при блеске русской революции, обнаружилось, что эта платформа была той единственной платформой, которая сплачивает все живые силы страны. И вот, гг., все задачи русской революции, вся ее судьба зависит от того, поймут ли имущие классы, что эта общенародная платформа – не платформа специально пролетарская. У пролетариата есть свои конечные классовые задачи, но во имя этой общедемократической платформы, для которой уже назрели условия, он в настоящее время не приступает к осуществлению своих конечных классовых задач. Сумеют ли подняться на эту высоту и имущие, цензовые элементы? Смогут ли они отбросить свои узкие групповые интересы и стать под эту общую всенародную демократическую платформу?

(Рукоплескания.)»

С этой общей точки зрения я подходил и ко всем другим вопросам, поставленным Шульгиным.

По поводу аграрных эксцессов и конфискаций, которые Шульгин, не называя прямо Советов, приписывал все же влиянию советской агитации, я напомнил, что требование перехода земли к крестьянству было не партийно-социалистическим требованием Советов, а давно назревшей общенациональной задачей, которую русская демократия формулировала всякий раз, когда имела возможность свободно высказаться. Выдвигая это же требование, говорил я, Советы всем своим авторитетом стремятся внушить крестьянству, что эта коренная аграрная реформа должна осуществиться не путем самочинных захватов, а в организованных формах, решением Учредительного собрания. Лишь для помещиков, отказывающихся засеивать землю, Советы требуют исключительных мероприятий.

«Депутат Шульгин опрашивает, – говорил я, – когда вы посылаете агитаторов в села, агитаторов, призывающих к тому, чтобы они производили беспорядки, чтобы они конфисковали помещичьи земли, и я не знаю, какие еще ужасы мерещатся депутату Шульгину, – что это, глупость или измена? Но знаете ли вы, депутат Шульгин, каких агитаторов посылают? Посылают тех агитаторов, которые говорят: если помещики в настоящую минуту, в годину тяжких испытаний, которые переживаются Россией, если помещики ввиду своих классовых интересов, под опасением будущего отобрания земли уклонились от посева земли, не обрабатывают землю, то создайте организацию, которая немедленно бы принялась за использование этой земли для всего народа, для армии, и делайте это организованным путем, не направленным против Временного правительства, а в согласии с органами Временного правительства и органами всей демократии! Вот какая агитация ведется!

(Рукоплескания.)»

По поводу мирной кампании, которая, по словам Шульгина, являлась источником разложения армии, я напомнил, что эта кампания велась в согласии с представителями армейских организаций, ставших единственным элементом, связующим армию после развала старой власти. Я указал, что при всеобщей жажде мира боеспособность и дисциплина армии могли быть сохранены только внушением армии уверенности, что власть принимает все меры для приближения общего демократического мира.

«Есть единственный способ, – говорил я, – внести разложение и смуту в ряды нашей армии. К сожалению, слова председателя Государственной думы, в начале этого заседания здесь сказанные, посеяли во мне ту же тревогу, какую посеяли слова депутата Шульгина. Есть один способ посеять тревогу в армии, вызвать разложение в армии – это сказать ей: да, народ завоевал свободу, да, народ желает отстаивать эту свободу, защищать свою землю, народ желает пробудить такое же движение в народах других стран для конечного осуществления своих задач, но мы, российская буржуазия, мы будем требовать от Временного правительства, чтобы оно восстановило старые цели войны, восстановило в тех самых формулах, в каких эти цели выдвигал царизм, восстановило формулу разгрома германского империализма, восстановило формулу „все для войны“… Я с величайшим удовольствием слушал речь председателя Временного правительства кн. Львова, который иначе формулировал задачи русской революции и задачи внешней политики. Министр-председатель кн. Львов сказал, что он смотрит на русскую революцию не только как на национальную революцию, что отблеск этой революции уже во всем мире и что во всем мире можно ожидать такого же встречного революционного движения.

(Рукоплескания.)

Я приветствую эти слова председателя Временного правительства, я в них вижу настроения той части буржуазии, которая пошла на общую демократическую платформу, на соглашение с демократией, и глубоко убежден, что, пока правительство стоит на этом пути, пока оно формулирует цели войны в соответствии с чаяниями всего русского народа, до. тех пор положение Временного правительства прочно, его не расшатают те, с Петроградской стороны, о которых говорил депутат Шульгин, его не расшатают также безответственные круги буржуазии, провоцирующие гражданскую войну.

(Рукоплескания.)

Здесь депутат Шульгин говорил, какие тревожные дни переживали мы недавно. Но он хотел ответственность за эти тревожные дни взвалить на людей с Петроградской стороны. Об этих людях я скажу особо, но вам скажу: именно те лозунги, которые выдвигал здесь депутат Шульгин, которые нашли свое выражение, к сожалению, в словах председателя четвертой Государственной думы, именно эти лозунги явились как бы сигналом к гражданской междоусобной войне, и Временное правительство обнаружило величайшую государственную мудрость, величайшее понимание момента, когда дало разъяснение своей ноты, устраняющее возможность таких толкований».

Я сказал Шульгину, что позиция, занятая им в вопросах внешней и внутренней политики, свидетельствует не о «глупости» и не об «измене», а о классовой ограниченности, мешающей ему видеть, что пропаганда против демократии является лучшим источником укрепления Ленина и его партии.

Имея в виду поведение Ленина в апрельские дни, я сказал, что утверждения Шульгина, будто Ленин призывает к эксцессам, – клевета.

«Ленин, – говорил я, – ведет идейную, принципиальную пропаганду, и эта пропаганда питается теми безответственными выступлениями, которые совершает депутат Шульгин и многие из числа так называемых умеренных цензовых элементов. Это, конечно, поселяет в некоторой части демократии отчаяние относительно возможности соглашения с буржуазией. Платформа Ленина заключается в том, что, раз в рядах буржуазии такая тенденция, раз буржуазия не способна понять общегосударственные задачи момента, – устранить ее, и пусть Совет Рабочих и Солдатских Депутатов завладеет всей властью. Можно спорить, можно не соглашаться с Лениным – я не соглашаюсь, потому что я глубоко убежден, что идеи депутата Шульгина не могут быть идеями русской буржуазии. Но если бы я хоть на минуту поверил, что эти ваши идеи – идеи всей цензовой буржуазии, то я бы сказал: в России не осталось никакого пути опасения, кроме отчаянной попытки теперь же объявить диктатуру пролетариата и крестьянства. Потому что эти идеи – это и есть единственная реальная опасность гражданской войны. Восторжествуй они в рядах Временного правительства, это было бы сигналом гражданской войны».

И я закончил выражением веры, что победа и укрепление общенациональной революции в России могут пробудить силы демократической революции во всем мире:

«Я думаю, граждане члены Государственной думы, что в итоге этого собрания не должно получиться того впечатления, что в рядах буржуазии смута, что в рядах буржуазии колебания, что в рядах буржуазии заговор с целью подвигнуть Временное правительство на безответственные шаги, ибо я утверждаю, что это было бы началом гибели российской революции, было бы началом гибели всей страны. Пусть Временное правительство стоит на том пути соглашения, на который оно стало, пусть еще решительнее и во внутренней, и во внешней политике будет осуществлять идеалы демократии. В этом случае всей силой своего авторитета, всем своим весом демократия будет поддерживать это революционное Временное правительство, и совместными усилиями всех живых сил страны мы доведем нашу революцию до конца и, быть может, перекинем ее на весь мир.

(Бурные рукоплескания слева и в центре.)»

Я никогда не питал иллюзий насчет своих ораторских способностей. В Думе был представлен цвет русской интеллигенции, и, конечно, многие из этой среды владели словом гораздо лучше меня. Но правдивое изображение того, что делала и к чему стремилась для спасения страны революционная демократия, действовало на аудиторию сильнее, чем превосходно отделанные речи говоривших против нас ораторов. Поэтому за моей речью последовала совершенно необычная овация, в которой приняли участие не только левый сектор Думы и члены Исполнительного Комитета и Совета, но и многие из той части собрания, которая перед тем аплодировала Шульгину. Незнакомые мне правые члены Думы подходили, чтобы пожать мне руку. Очень распространенная буржуазная газета «Русская воля» на другой день в передовице, посвященной моей речи, писала, что спасение России надо искать не на путях, указанных правыми ораторами, а на путях, намеченных руководящим большинством советской демократии.

Отмечу также два резко отрицательных отзыва, вызванных моей речью. Первый исходил от американского консула Уиншипа, пославшего доклад об этом заседании Думы министру иностранных дел в Вашингтон. В этом докладе американский консул, критикуя мои взгляды по внешней политике, отмечает вместе с тем как «величайшую в настоящее время опасность для России» «сектантство и фанатизм» социалистов, проявление которых он увидел в моей «горячей защите Ленина». «Церетели, – писал американский консул, – много раз выступал в Совете Рабочих и Солдатских Депутатов со страстными речами против Ленина и его идей, но он оказался готов защищать дело Ленина против буржуазного оратора» (Papers Relating to the Foreign Relations of the United States. Russia. Vol. 1. P. 59–60).

Другой резкий отзыв, по прямо противоположным мотивам, исходил от Ленина. В статье «И. Г. Церетели и классовая борьба» Ленин доказывал, что, допуская соглашение с частью буржуазии, я забыл принципы классовой борьбы и что, называя диктатуру пролетариата и крестьянства «отчаянной попыткой», я отказался от принципов демократии (см.: Правда. 1917. 29 апр.).

В самом конце заседания Думы появился Гучков и неожиданно взял слово, которое оказалось его прощальным словом, ибо через два дня он ушел из правительства. Гучков произнес, вернее, прочел с большим волнением речь, которая с присущей этому оратору силой выявила и тоску по сильной власти, и недовольство всем тем, что создавалось на развалинах старого строя, и нежелание понять новые стремления и потребности страны. Но выхода из создавшегося положения Гучков не указал, да и не мог указать, так как никаких реальных элементов для попыток создания буржуазной диктатуры в стране еще не было.

Это первое открытое наступление правых кругов буржуазии против Советов не нашло ожидавшегося этими кругами сочувственного отклика. Из двух политических флангов, крупной буржуазии, с одной стороны, и советской демократии – с другой, средние классы в своем большинстве все еще тяготели к Советам.

Общий интерес в стране продолжал сосредоточиваться на вопросе о такой реорганизации власти, которая обеспечивала бы правительству максимальную поддержку советской демократии.

Положение Керенского в правительстве стало очень трудным. Во время апрельских событий он оставался в тени, оказавшись неспособным ни предотвратить, ни смягчить конфликт правительства с советской демократией.

Теперь, вместе с левым крылом правительства, он стремился способствовать образованию коалиции и сообщил лидерам социалистов-революционеров Чернову и Гоцу о своем намерении уйти из правительства, если коалиция не будет принята.

В день опубликования правительственного Обращения к стране Керенский, со своей стороны, опубликовал составленное для него Черновым письмо, в котором заявлял, что, вступив в правительство на свой личный риск и страх, чтобы служить соединительным звеном между правительством и трудовой демократией, он не сможет больше оставаться в правительстве без формального мандата, так как положение дел в стране осложнилось, а силы организованной трудовой демократии так возросли, что ей, быть может, нельзя будет более устраняться от ответственного участия в управлении государством.

Керенский с начала революции стал пользоваться очень большой, головокружительной популярностью. В четвертой Государственной думе он был сначала председателем небольшой группы трудовиков, а затем вместе с этой группой примкнул к партии социалистов-революционеров. В момент переворота, когда восставшие полки подходили к Думе, он со свойственной ему импульсивностью сразу уверовал в победу революции, вышел навстречу к солдатам и от имени Думы солидаризовался с ними. Он был избран товарищем председателя Петроградского Совета, и солдатская масса видела в нем человека, тесно связанного с Советом и с социалистической партией. Между тем, хотя формально. он примыкал к партии социалистов-революционеров, он был по всей своей природе беспартийным индивидуалистом. Идейно он был близок не к социалистической среде, а к той демократической интеллигенции, которая держалась на грани между социалистической и чисто буржуазной демократией. В разгоряченной революционной обстановке его речи, в которых не было определенности, но были отзвуки мыслей и чувств этих двух течений, вызывали бурные одобрения и на солдатских массовых собраниях, и в обывательской внесоветской среде.

Он хотел быть надпартийной, общенациональной фигурой. Замечательно, что Керенский, имя которого впоследствии стало синонимом слабого, безвольного правительства, имел большие субъективные наклонности к сильной власти, командованию. Если бы с этими наклонностями он соединял силу характера и организаторские способности, он смог бы играть в событиях революции гораздо более существенную и положительную роль, чем та, которая выпала ему на долю.

В Исполнительном Комитете его не считали вполне своим. Он любил эффектные жесты, показывавшие его независимость от организации, к которой он номинально принадлежал. Например, в качестве министра юстиции он освободил из заключения ген. Иванова, пытавшегося в первые дни революции повести войска против Петрограда. Когда по этому поводу против него в Исполнительном Комитете раздались нарекания, он, вместо того чтобы объясниться с руководящим органом Совета и изложить ему мотивы своего

поведения, вдруг неожиданно появился на пленарном собрании солдатской секции и перед этой массой произнес истерическую речь о том, что он предан революции, что он «привел» в Думу революционные полки, что против него раздаются несправедливые нарекания, которых он не намерен терпеть, и т. д., и т. д. Ни о чем не осведомленные солдаты слушали его с сочувствием и, конечно, наградили бурными аплодисментами, которые Керенский истолковал как знак доверия со стороны Совета.

Подобные инциденты вызывали раздражение в Исполнительном Комитете, и левые несколько раз предлагали публично дезавуировать Керенского, что, несомненно, подорвало бы его политическое положение. Но большинство Исполнительного Комитета улаживало такие инциденты путем частных переговоров, так как в общем и целом считало очень полезными и присутствие Керенского в правительстве, и его популярность.

В основных вопросах, внутренних и внешних, Керенский сообразовал свое поведение с линией Совета. Милюков в своей «Истории» называет его даже циммервальдистом. На самом деле, характерной чертой Керенского был экзальтированный национализм. Идеология великодержавия и экспансии России была для него более привлекательна, чем, например, для кн. Львова или Некрасова. Но Керенский считался с влиянием Совета и с настроением масс и поэтому поддерживал советские требования о пересмотре целей войны, борясь внутри правительства против Милюкова, с которым к тому же личные отношения у него были довольно плохие. При этом его очень оскорбляло то, что Совет не удовлетворялся его оппозиционной деятельностью, а сам, через контактную комиссию, влиял на правительство.

Раз, вскоре после моего приезда в Петроград, Н. Д. Соколов по просьбе Керенского пригласил меня к себе для встречи с ним. У Соколова я застал Керенского с Брамсоном и еще с кем-то из его друзей. Керенский в свойственном ему взволнованном тоне говорил о том, что в Исполнительном Комитете Стеклов и многие левые систематически стараются его дискредитировать, мешать его работе, направленной к сближению правительства с советской демократией; что контактная комиссия игнорирует его, Керенского, при переговорах с правительством; что формы давления Совета на правительство унизительны и т. д. Когда я ему сказал, что для упорядочения его отношений с Исполнительным Комитетом и для устранения всех возможных недоразумений он должен сам наладить постоянную связь с руководящим органом Совета, осведомлять его о своих действиях и поддерживать с ним регулярное общение, Керенский еще более заволновался и стал уверять, что он лишен возможности делать это ввиду его загруженности работой в правительстве, приемами и публичными выступлениями. Я возразил, что и для него, и для общего дела согласованная работа с Исполнительным Комитетом важнее всяких приемов. Тогда он внезапно предложил сейчас же отправиться в Исполнительный Комитет, чтобы объясниться с ним и наладить постоянный контакт. Мы поехали в Таврический дворец, и здесь, на заседании Исполнительного Комитета, Керенский опять жаловался на непонимание, которое он встречает со стороны членов Исполнительного Комитета, на затруднения, которые создаются для правительства в результате слишком сильного давления Совета; но в ответ на вопросы, которые ему были поставлены присутствующими, он уклонился от указания, что же именно он считал нужным изменить. Он долго говорил о своем желании поддерживать связь с Исполнительным Комитетом, о своей загруженности работой и ушел, никого не удовлетворив и не условившись о каких-либо способах регулярного контакта.

Те немногие члены Исполнительного Комитета, которые были близки с Керенским, как Филипповский и Брамсон, объясняли его неумение наладить связь с Исполнительным Комитетом тем, что он вообще не привык к организационным связям. Но у меня получилось впечатление, что поведение Керенского объяснялось главным образом другим: номинальную связь с Советом он, несомненно, ценил; она была ему необходима ввиду огромного авторитета Совета в солдатских и рабочих массах. Но он сознательно избегал связывать себя с Исполнительным Комитетом слишком тесно, считая, что, оставаясь на грани между советской и буржуазной демократией, он тем самым явится в глазах страны выразителем общенационального характера революции.

В апрельские дни, когда оказалось, что и Керенский со всеми другими членами правительства дал согласие на ноту Милюкова, вызвавшую на улицах Петрограда первые вспышки гражданской войны, популярность Керенского сильно пошатнулась. Большевики и некоторые другие члены левого крыла Исполнительного Комитета предлагали лишить Керенского звания товарища председателя Совета. Ho большинство Исполнительного Комитета продолжало считать, что Керенский при всех его слабостях и недостатках играл и мог еще играть положительную для демократии роль. А потому мы ограждали его от нападок слева.

В этой связи мне запомнился один характерный инцидент, в котором мне пришлось принять участие.

29 апреля, в то время когда Исполнительный Комитет сохранял еще решение не вступать в правительство, руководители совещания фронтовых делегатов, заседавшего в Таврическом дворце, попросили меня взять на себя в этот день председательство на совещании. Военный министр Гучков и Керенский должны были выступать на этом собрании. После речи Гучкова, который, собираясь в тот же вечер уйти в отставку, говорил в очень пессимистическом тоне о состоянии армии, слово взял Керенский, чтобы обрисовать в самых мрачных красках положение страны, в которой, по его словам, безответственные люди и организации сеяли недоверие к демократической власти. «Неужели, – говорил Керенский, – русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов? Я жалею, что не умер два месяца тому назад: я бы умер с великой мечтой, что раз и навсегда для России загорелась новая жизнь, что мы умеем без хлыста и палки уважать друг друга и управлять своим государством не так, как старые деспоты».

Эти слова Керенского были воспроизведены с сочувственными комментариями многими газетами и имели среди читателей очень большой успех: правые газеты относили слова о «взбунтовавшихся рабах» к советской демократии, а демократические газеты – к крайним элементам, боровшимся против организованной демократии. Но на самом собрании вопреки газетным отчетам, сообщавшим, что речь Керенского сопровождалась бурными одобрениями собрания, большинство делегатов встретило эту речь очень холодно, так как оратор при всем своем подчеркнутом волнении говорил в туманных выражениях и избегал указывать, кого именно он имел в виду.

По-видимому, Керенский сам почувствовал недоумение, порожденное его речью в среде большинства собрания, так как, покинув трибуну, он снова на нее вернулся и спросил, нет ли каких-нибудь вопросов.

Тогда я поставил ему следующий вопрос. Вы говорили, сказал я, что есть организации и лица, которые ставят препятствия творческой работе правительства. В известных кругах этот упрек направляется по адресу Совета Рабочих и Солдатских Депутатов. Обращены ли и ваши упреки по адресу этого органа, который является центром революционной демократии и руководит ее деятельностью?

Керенский ответил, что его речь ни в коем случае не могла быть обращена против Совета, ибо он сам состоит товарищем председателя этого органа и покинул бы его, если бы не разделял его политики. Он не только не имел в виду направлять свои упреки против Совета, но считает, что Совет является самым надежным оплотом демократического порядка.

Дав это объяснение и ответив на некоторые другие вопросы, поставленные из среды собрания, Керенский покинул заседание. Но в собрании не чувствовалось удовлетворения. Один делегат, член президиума совещания, взял слово и сказал:

– Мы только что слышали А. Ф. Керенского, и его слова произвели на нас тяжелое впечатление. Он обвинял демократию в том, что она сеет беспорядок, и призывал признать бесконтрольную власть буржуазного правительства. Ясно, что мы не можем больше доверять ему. Из всех ораторов, выступавших перед нашим съездом, мы верим одному И. Г. Церетели. Мы должны идти за ним и за Исполнительным Комитетом.

Это заявление, встреченное аплодисментами большинства делегатов, показало, что члены съезда, недовольные речью Керенского, истолковали мой вопрос как желание противопоставить Керенскому и Временному правительству Совет. Об этом же свидетельствовали и несколько записок, посланных мне из среды делегатов, с вопросами, почему Керенский остается товарищем председателя Совета и не является ли поставленный мною вопрос выражением недоверия ему со стороны Исполнительного Комитета. Поэтому, обращаясь к собранию, я сказал, что поставил вопрос Керенскому не потому, что подозревал его во враждебном отношении к Совету, а потому, что заранее предвидел тот ответ, который он и дал на мой вопрос. Моя цель была, сказал я, внести ясность в положение и получить от Керенского категорическое заявление, которое мы можем противопоставить утверждениям клеветников, ведущих кампанию против Совета и стремящихся вызвать разрыв между Советом и Временным правительством.

Вслед за тем от имени Исполнительного Комитета я сделал съезду доклад, в котором обрисовал взаимоотношения между Советом и Временным правительством, подчеркивая согласие, царящее между ними во всех основных вопросах, и прежде всего в вопросе о войне.

Эта речь разрядила создавшуюся на съезде тяжелую атмосферу. Перед закрытием заседания один из делегатов взял слово, чтобы заявить, что нападки на Керенского со стороны члена президиума, выступавшего на съезде, были неуместны. В свою очередь,

этот последний сделал заявление, в котором он, по существу, брал обратно то, что сказал против Керенского.

[3] В этом инциденте отразились те своеобразные отношения между Керенским и советской демократией, о которых я упомянул выше.

Говоря о необходимости усилить поддержку правительства, мы старались согласовать наши действия с нашими словами. На другой день после ликвидации апрельского конфликта общее собрание Петроградского Совета, по предложению Исполнительного Комитета, постановило большинством 2000 голосов против 112 поддержать выпущенный правительством «Заем Свободы», и это решение было расклеено во всех городах и селах. С другой стороны, 30 апреля Петроградский Совет обратился с воззванием к армии, в котором призывал солдат и армейские организации удвоить усилия для сохранения дисциплины и боеспособности армии, указывая им, что только этим путем смогут они со своей стороны способствовать приближению всеобщего мира. Составленное Войтинским в простых и сильных выражениях, понятных для солдатской массы, это воззвание произвело сильное впечатление на фронте и в тылу.

Но как ни готовы были мы сделать все, что было в наших силах, для укрепления правительства, мы не считали целесообразным прямое наше участие во власти. При всех неудобствах, какими сопровождалось и для правительства, и для нас сотрудничество в форме поддержки извне, оно все же имело в наших глазах больше шансов на успех, чем сотрудничество в форме участия советских представителей в правительстве. Дать понять шедшим за нами массам необходимость считаться с трудностями, которые стояли перед революцией, было легче, оставаясь вне правительства, чем беря в руки от их имени власть. В этом последнем случае иллюзии, как и требования масс, должны были неизбежно возрасти.

Вот почему я и мои ближайшие товарищи по Исполнительному Комитету до последней минуты боролись против все усиливавшегося течения, толкавшего нас в сторону образования коалиционного правительства.

27 апреля кн. Львов обратился с письмом к председателю Совета Чхеидзе, в котором ссылаясь на Обращение правительства, просил его поставить на обсуждение Исполнительного Комитета вопрос о вступлении представителей Совета в правительство.

Помню, до обсуждения этого вопроса в полном составе Исполнительного Комитета представители руководящего большинства собрались для совещания в квартире Скобелева. На этом совещании присутствовали соц. – демократы: Чхеидзе, Скобелев, Дан, Войтинский, Либер, Богданов, Гвоздев и я. Со стороны социалистов-революционеров были Гоц и Авксентьев. Гоц ознакомил нас с положением во фракции с.-р. Он сказал, что формального постановления, связывающего членов фракции, соц. – революционеры не принимали. Такой видный лидер партии, как Русанов, и некоторые другие высказывались против коалиции. Но значительное большинство фракции с.-р. было за участие в правительстве и предлагало социал-демократам голосовать в Исполнительном Комитете вместе с ними за коалицию. Председательствовавший на этом частном совещании Чхеидзе одним из первых взял слово, чтобы высказаться против участия в правительстве.

– Я десять лет председательствую, – говорил он, имея в виду думскую фракцию и Исполнительный Комитет, – и обычно не вмешиваюсь в прения, так как предпочитаю слушать товарищей, лучше меня разбирающихся в деле. Но сегодня я хотел бы высказаться, чтобы поделиться с вами сомнениями, которые вызывает во мне предложение наших товарищей с.-р.

С самого начала революции, при образовании Временного правительства, был поставлен вопрос об участии Совета в правительстве. Было даже предложение, чтобы я на старости лет сделался министром. Я таких способностей за собой не чувствовал. Но дело было не в этом. Могли в нашей среде найтись другие, более подходящие. Исполнительный Комитет обсуждал тогда вопрос об участии в правительстве и решил этот вопрос в отрицательном смысле. Думаю, что это решение оказалось правильным. Оставаясь вне правительства, Совет приобрел авторитет, который позволил ему придать движению масс организованный характер и поддерживать в стране демократический порядок.

Когда мы защищаем от нападок не наше, а буржуазное правительство, говоря, что ни одно правительство не способно мгновенно восстановить мир и осуществить коренные реформы, то массы слушают нас с доверием и делают вывод, что в этих условиях социалистам идти в правительство не следует. Но если мы войдем в правительство, мы пробудим в массах надежду на нечто существенно новое, чего на самом деле мы сделать не сможем.

Правильно или неправильно такое отношение к правительству, но оно вытекает из психологии тех слоев народа, которые окружают нашу организацию. Мы должны считаться с этой психологией и сообразовать с ней наши решения.

Но, конечно, те элементы, которые идут за нами, не представляют всей России. Россия – крестьянская страна, и русская революция есть прежде всего крестьянская революция. Наказы крестьянских комитетов и резолюции армейских организаций с требованием образования коалиционного правительства отражают настроения крестьянства, голос которого игнорировать нельзя. Слабость Временного правительства больше всего объясняется тем, что крестьянство до сих пор было мало организовано и не было представлено в правительстве. Теперь с каждым днем растут крестьянские организации на местах, и не сегодня-завтра будет создан центральный крестьянский орган. Самое естественное решение вопроса о привлечении новых элементов к участию в правительстве – это привлечение представителей крестьян. Пусть наши товарищи народники и с.-р. войдут в правительство не от Исполнительного Комитета, а как представители крестьянства. Это даст правительству прочную основу и тот подлинный демократический характер, который станет источником его укрепления. А мы, со своей стороны, сможем тогда поддерживать правительство с большим успехом, чем это мы делали до сих пор.

Авксентьев, говоривший после Чхеидзе, высказал согласие с тем, что основой демократического правительства в России должно быть крестьянство. Но, говорил он, крестьянство еще не успело организоваться настолько, чтобы сказать решающее слово в образовании нового правительства. Правда, на днях откроется Всероссийский крестьянский съезд в Петрограде и он создаст свой постоянный руководящий орган. Мы могли бы в качестве представителей этого съезда принять участие в образовании правительства. Но приглашение Временного правительства обращено не к нам, а к Исполнительному Комитету, который уже завоевал тот авторитет, который нам предстоит еще завоевать. Поэтому практически коалиционное правительство сейчас не может быть образовано без участия представителей Исполнительного Комитета.

Гоц решительно подчеркнул невозможность вхождения в правительство с.-р. без одновременного вхождения с.-д. Таково, говорил Гоц, общее мнение в нашей фракции, и я лично оставил за собой право голосовать против коалиции, если с.-д. не выразят готовности идти в правительство на равных основаниях с нами. Мы, с.-р., говорил он, тоже росли в борьбе со всеми попытками пересадить на русскую почву тенденции западноевропейского министериализма. Если мы, тем не менее, высказываемся за участие в правительстве, то только потому, что в исключительных условиях русской революции, где всякое столкновение между Советом и правительством делает невозможным самое существование этого последнего, участие советских представителей во власти есть не отдача заложников в руки буржуазии, а утверждение политики революционной демократии. Но нам приходится в нашем ближайшем окружении бороться с теми же трудностями, что и вам. В этих условиях ответственность за участие во власти мы можем принять только в том случае, если вы разделите с нами эту ответственность.

Скобелев, говоривший вслед за Гоцем, вспоминал впечатление, которое произвело на членов с.-д. фракции четвертой Думы обращение к ним Вандервельде, ставшего в начале войны членом бельгийского правительства и просившего русских социалистов поддержать борьбу западных демократий против императорской Германии. Мы обсуждали ответ, говорил Скобелев, но в конце концов ничего не ответили. Мы знали, как разговаривать с Вандервельде, председателем Интернационала, но не знали, как разговаривать с министром Вандервельде. После революции мы сразу из безответственной оппозиции превратились в руководящую страной силу. Мы создали власть, и мы ее поддерживали. В новых условиях нам приходилось не разжигать, а, как пожарным, тушить разгоравшиеся народные страсти. Я только и делал, что тушил пожар то среди рабочих, объявлявших стачку, то среди воинских частей, отказывавшихся повиноваться, то среди матросов в Кронштадте, расправлявшихся с офицерами. Обращаясь к массам в качестве представителя Петроградского Совета, я встречал их доверие, и мне удавалось подчинять их демократической дисциплине. Но если бы я теперь явился к ним в качестве министра, я боюсь, как бы они не сказали: мы знали, как разговаривать со Скобелевым – товарищем председателя Петроградского Совета, но мы не знаем, как разговаривать со Скобелевым-министром.

Богданов, который руководил организационной работой в рабочей секции Петроградского Совета, сказал, что идея коалиционного правительства встречает критическое отношение преимущественно среди передовых, прошедших партийную школу рабочих. В массах же, напротив, идея вхождения представителей Совета в правительство популярна. Вот почему,

говорил Богданов, на многих заводах резолюции наших товарищей с.-р. с требованием коалиции принимаются с энтузиазмом. Но этот энтузиазм вызван иллюзиями о возможности немедленных чудодейственных мер со стороны нового правительства, и, когда эти надежды не оправдаются, наступит разочарование, которое поколеблет влияние Советов в широких массах.

Ввиду такого положения Богданов считал нецелесообразным участие в правительстве.

Это бережное отношение к Совету было и для меня решающим соображением.

Укрепление правительства, говорил я, является насущной задачей момента. Все мы согласны, что между политикой правительства и стремлениями народных масс надо установить такую гармонию, которая позволила бы Совету с наибольшим успехом поддерживать власть. Весь вопрос в том, является ли вхождение советских представителей в правительство лучшим путем для осуществления этой задачи.

Я этого не думаю, так как опыт показал, что, не сливаясь с правительством, Совет сохраняет максимальное влияние на самую легковоспламеняющуюся часть населения. В только что пережитом кризисе самым поразительным было не то, что, ликвидировав конфликт с правительством, Совет мгновенно восстановил порядок, а то, что даже в разгар народных страстей, вызванных грубейшей ошибкой правительства, ни одна из крайних партий не решилась выдвинуть лозунг свержения правительства, зная, что этот лозунг не одобряется Советом.

Пока мы сохраняем это положение, мы не только останавливаем развитие максималистских течений в массах, но и можем реально влиять на правительство в смысле демократизации его политики, ибо сила Совета импонирует и самому правительству, и стоящим за ним средним классам.

Если же вхождением в правительство мы пробудим в массах надежды, которые мы удовлетворить не сможем, это усилит левые, максималистские течения. Тогда вместе с ослаблением нашего влияния на массы ослабеет и самое наше влияние на правительство, несмотря на присутствие в нем наших представителей. Разлад между политикой правительства и народными стремлениями будет расти, и вместо укрепления демократической власти получится укрепление максималистских настроений в массах.

Наши товарищи с.-р., которые вместе с нами строили Совет и укрепляли его влияние, не хотят без нас идти в правительство. Я это понимаю и не буду им советовать того, чего не советую собственной партии. Но ведь в окружении эсеровской партии, так же как и в окружении нашей партии, есть много демократических. элементов, не связанных организационно ни с партией, ни с Советами, а связанных с кооперативами, с профессиональными союзами, с крестьянством. Если представители этой демократической интеллигенции заменят в правительстве Милюкова и Гучкова, это установит полное согласие между советской и правительственной политикой и даст нам возможность с большей решительностью укреплять и поддерживать правительство. Поэтому я предлагал голосовать в Исполнительном Комитете за отказ от коалиции, а затем сделать все, чтобы убедить правительство искать разрешение кризиса в привлечении к власти демократических элементов, не связанных с Советом.

В этом же смысле высказывались Дан, Либер и Гвоздев. Только Войтинский, как мне помнится, выражал сомнение, что реорганизацию правительства можно осуществить без вступления в него представителей Исполнительного Комитета.

Вопрос о коалиционном правительстве решался в Исполнительном Комитете 28 апреля. Исход голосования был сомнителен ввиду расхождений в руководящем большинстве. В среде левой оппозиции также проявились неожиданные разногласия. Суханов, Гольденберг и еще кто-то из левых оказались сторонниками участия Совета в правительстве. Зато большевики со всей решительностью подчеркивали свое абсолютно враждебное отношение к коалиции. Каменев от их имени заявил, что, отвергая всякие соглашения и блоки с буржуазией, большевики направят все свои усилия к тому, чтобы готовить переход всей власти в руки Советов. Когда Гоц прервал его вопросом: как вы будете это готовить? – он ответил: мы будем, во-первых, разоблачать антинародную сущность буржуазной власти и, во-вторых, убеждать вас, советское большинство, взять в руки всю полноту власти (это вызвало смех и возгласы), а в-третьих, если мы вас послушаем, вы будете разоблачать антинародную сущность нашей власти.

Разногласия в среде руководящего большинства шли в общем и целом по Партийной линии. Почти все народники, с.-р. и трудовики были за коалицию. Но лидеры с.-р. воздерживались от полемики с меньшевиками, и точка зрения сторонников коалиции ярче всего была выражена трудовиками Станкевичем и Брамсоном, с одной стороны, и Сухановым – с другой.

Аргументы сторонников и противников коалиции были все те же, что повторялись изо дня в день в печати, в беседах, на публичных собраниях. Но внимание собрания не слабело, ибо ход и исход этих прений определял реальное решение вопроса о власти.

Замечательно, что ни один из сторонников коалиции не отстаивал ее с большим жаром, чем Суханов, этот упорный обличитель «империалистических стремлений буржуазии» и «соглашательских тенденций советского большинства». Станкевич говорил мне, что Суханов чувствовал себя отцом идеи коалиции, так как еще во время образования первого Временного правительства он доказывал, что следующим этапом революции, закрепляющим ее победу, будет создание коалиционного правительства, в котором господствующее положение будут занимать советские представители. Но, говоря это в первые дни революции, Суханов, очевидно, предполагал, что Совет пошлет в правительство интернационалистов его, сухановского, толка. Теперь же, ввиду соотношения сил в Совете, было ясно, что в случае образования коалиции представителями Совета в правительство должны будут войти революционные оборонцы. В этих условиях, при резко отрицательной оценке Сухановым всей политики руководящего советского большинства, было непонятно, почему он с таким упорством и воодушевлением добивался вхождения этих «соглашателей» в правительство. Если бы Суханов имел что-нибудь общее с расчетливыми политиками в духе Макиавелли, его защиту коалиции можно было бы объяснить желанием толкнуть советское большинство в правительство, чтобы тем его скомпрометировать. Но дело было не в макиавеллизме, а в том, что доктринерская «левизна» сочеталась у Суханова с очень большим импрессионизмом и он часто отражал в своих писаниях и речах такие настроения, которые никак нельзя было логически примирить с его общей политической позицией.

Скобелев, Дан, Либер и я решительно высказывались против коалиции, хотя и знали, что идем против течения. Даже и в наших меньшевистских рядах были сторонники коалиции. Но мы хотели сделать последнюю попытку разрешить кризис путем привлечения в правительство несоветских демократических элементов, и потому мы употребили все наше моральное влияние, чтобы добиться решения, отвергающего вхождение в правительство.

Чхеидзе, ставя вопрос на голосование, сказал: товарищи, я не принимал участия в прениях, но считаю своим долгом сказать, что, выслушав все, что здесь говорилось, я не могу взять на себя ответственность советовать Исполнительному Комитету делегировать своих представителей в правительство.

Участие в правительстве было отвергнуто 24 голосами против 22 при 8 воздержавшихся и еще большем числе уклонившихся от голосования. Хотя эсеровская фракция почти в полном составе голосовала за коалицию, Гоц демонстративно, с улыбкой, поднял руку против.

По окончании собрания Каменев, проходя мимо меня, остановился. С ним вместе шел и остановился Сталин.

– Я рад принятому решению, – сказал Каменев, – но признайтесь, что это не было демократическое, свободное от морального давления верхушки волеизъявление большинства.

– Возможно, что это и так, – ответил я. – А все же мне кажется, что больше всего принятое решение огорчает не наших сторонников, а сторонников «Правды», которая с нетерпением ждет нашего вхождения в правительство.

Сталин, который обычно не вмешивался ни в общие прения, ни в частные разговоры, на этот раз заметил: а по-моему, и разногласий-то настоящих среди большинства нет. Не все ли равно, войти в правительство самим или нести это правительство на своих плечах?

В этот же день я сообщил кн. Львову принятое Исполнительным Комитетом решение. Я с полной откровенностью изложил ему мотивы, побуждавшие нас отклонить предложение о вхождении в правительство. От имени руководящего большинства Исполнительного Комитета я убеждал его искать разрешение кризиса путем привлечения в правительство демократических элементов, не связанных прямо с Советами. При этом я назвал ему в качестве возможных кандидатов Пешехонова и Переверзева, примыкавших к народникам, и Прокоповича и Малянтовича, близких к с.-д.

Кн. Львов был очень озабочен осложнением, которое создавалось в результате решения Исполнительного Комитета. Но сама по себе идея привлечения несоветских демократических элементов не только не была для него неприемлема, но явно ему нравилась. Он даже сам назвал несколько новых возможных кандидатов, из которых поразило меня и потому запомнилось имя Красина. С Красиным я познакомился в 1903 г., когда он был близким сотрудником Ленина. Но в 1917 г. Красин стоял совершенно в стороне от большевистской партии и занимал крупное место в каком-то промышленном предприятии.

Но главное, что озабочивало кн. Львова, были не имена кандидатов, а взаимоотношения будущего, преобразованного правительства с Исполнительным Комитетом. В ответ на мое указание, что мы готовы пересмотреть формы контроля, избегая всего, что могло бы вызвать впечатление вмешательства Совета в функции власти, кн. Львов сказал:

– А можете ли вы отказаться от формулы «постольку-поскольку»? В этой формуле есть нечто унизительное для правительства. В ней выражается постоянное недоверие, подозрение. Только выражением полного, безоговорочного доверия сможет Совет способствовать действительному укреплению власти.

Я ответил, что мы можем изменить слова, но не мысль, выраженную в формуле «постольку-поскольку»; что принцип поддержки власти в меру осуществления выработанной программы освящен европейской парламентской практикой и ничего унизительного для правительства не представляет. Эти объяснения явно не удовлетворили кн. Львова, но все же беседа закончилась тем, что он обещал обсудить наши предложения с членами правительства и держать нас в курсе дальнейших решений.

Но в царившей вокруг возбужденной революционной атмосфере спокойное обсуждение положения в поисках выхода из кризиса оказалось невозможным.

На другой день, 29 апреля, произошла сенсационная отставка Гучкова. Сенсационна была, собственно, не самая отставка, а форма этой отставки: без предупреждения правительства, без предварительного обсуждения вопроса с товарищами по министерству военный министр в ходе войны покидал свой пост, заявляя, что правительство лишено возможности отправлять свои функции и что он, военный министр, «не может далее нести ответственность за тот тяжкий грех, который творится в отношении родины».

Этот акт означал демонстративный разрыв Гучкова и стоявших за ним правых кругов буржуазии с Временным правительством. Совершая этот акт, Гучков и его сторонники не могли, конечно, не знать, что в наэлектризованной революционной атмосфере, где так легко распространялись слухи о контрреволюционных замыслах правых кругов, такое заявление было лишь на руку тем, кто хотел вырвать массы из-под влияния демократически настроенных Советов и толкнуть их на путь уличных выступлений. Но эта перспектива не смущала Гучкова и его сторонников, так как в борьбе с демократией они явно взяли курс на политику, определяемую принципом «чем хуже, тем лучше».

Возбуждение, вызванное уходом Гучкова, усиливалось еще тем, что возникли слухи, будто высший командный состав армии готовится из солидарности с Гучковым подать в отставку.

30 апреля в Исполнительный Комитет явилась делегация офицеров Петроградского штаба с полковником Якубовичем во главе. Она была принята несколькими членами Исполнительного Комитета, которые в тот момент оказались налицо; среди них были Гоц, Богданов и несколько других. Якубович и сопровождавшие его офицеры выражали возмущение демонстративным уходом Гучкова и высказывали опасение, что этот уход, особенно если он будет сопровождаться уходом и некоторых командующих отдельными фронтами, вызовет в армии волнения и беспорядки. Единственным способом предотвратить разложение армии Якубович и его друзья считали образование твердой власти с участием советских представителей. Они пришли со специальной задачей – убедить руководителей Совета в необходимости немедленно вступить в правительство. Мы подходим к делу, говорили они, не как политики, а как военные. Какую именно политику должно вести правительство, нас сейчас не касается, но как военные, на которых лежит ответственность за судьбу армии, мы вам со всей категоричностью заявляем, что только правительство с участием представителей советских партий может спасти страну от катастрофы. Необходимо, чтобы правительство пользовалось авторитетом в армии, а в армии авторитет имеете только вы, руководители Совета. Спорьте меж собою, как хотите, пишите какие угодно программы, но входите в правительство, берите власть в свои руки, и прежде всего берите в свои руки власть в армии. Если вы в правительство не войдете, то в ближайшее же время беспорядки в армии увеличатся, фронт развалится, и ответственность за это будет лежать на самой влиятельной части демократии, т. е. на вас.

Рассказывая нам об этом визите, Гоц и Богданов говорили, что Якубович и его друзья производили впечатление искренних и решительных людей, готовых отдать свои силы на укрепление демократии. Появление этой группы «младотурков», как назвал их Чхеидзе с оттенком юмора, не покидавшего его в моменты самой большой озабоченности, было очень симптоматично. Правда, мы знали, что группа Якубовича не выражала взглядов широких кругов офицерства, которые были настроены гораздо правее. Но настроения этой группы совпадали с настроениями армейских комитетов на фронте и в тылу и значительной части демократических организаций, которые буквально засыпали Исполнительный Комитет по телеграфу или через делегатов просьбами и требованиями об образовании коалиционного правительства. Отставка Гучкова еще более усилила эту кампанию, так как уход военного министра был воспринят всеми как симптом разложения правительства. Противостоять

этой кампании становилось с каждым днем и каждым часом все труднее и труднее. Надо было, не медля ни минуты, дать стране обновленную власть.

1 мая, идя на свидание с кн. Львовым, который пригласил меня для ознакомления с положением, создавшимся в правительстве, я в согласии с товарищами из руководящей группы Исполнительного Комитета заранее решил, что, если встретятся какие-либо затруднения для того преобразования, которое мы предлагали, надо будет принять единственно остающийся исход – коалицию.

Во время этого свидания кн. Львов сказал, что уход Гучкова произвел на весь состав правительства впечатление удара изнутри, ослабляющего престиж и без того расшатанной власти. Наше предложение не было принято, ибо никакое пополнение правительства без прямого участия представителей Совета не могло, по мнению большинства правительства, дать власти нужную силу. Некрасов и Мануилов предлагали немедленно вручить коллективную отставку министерства Комитету Думы и Исполнительному Комитету. Но кн. Львов настоял на том, чтобы обратиться к Исполнительному Комитету с повторным предложением коалиции и только в случае нового отказа Исполнительного Комитета сложить свои полномочия. Кн. Львов при этом ознакомил меня с проектом официального правительственного заявления, которое должно было появиться на другой день. В этом заявлении правительство резко осуждало нелояльное поведение Гучкова, единолично принявшего решение покинуть министерство. Вместе с тем правительство возобновляло предложение коалиции и выражало надежду, что вступление в его состав представителей демократии восстановит единство и полноту власти, нужные для спасения страны.

При таком положении было ясно, что ни о каких паллиативных мерах для разрешения кризиса больше нельзя было и думать. Новый отказ Исполнительного Комитета от коалиции мог лишь привести к коллективной отставке правительства и обострению кризиса.

Когда, вернувшись от кн. Львова, я сообщил о разговоре с ним моим ближайшим товарищам, все они согласились, что надо откинуть все колебания и принять предложение о коалиции.

Весь состав Исполнительного Комитета был налицо в Таврическом дворце. Чхеидзе немедленно открыл заседание, и я, сделав краткий доклад о создавшемся положении, предложил пересмотреть принятое решение об отказе от коалиции. Говоря об этом заседании, Станкевич в своих «Воспоминаниях» пишет: «Через несколько дней после первого своего решения Исполнительный Комитет вынужден был поставить вопрос о власти вторично. И даже без прений, просто после заявления Церетели: „Я высказываюсь за коалиционное правительство…“ – вопрос был решен положительно». Это описание, конечно, стилизовано. Верно то, что мое заявление в пользу коалиции было встречено таким одобрением, что исход голосования ни для кого не представлял сомнения. Но если не было прений в собственном смысле, были заявления, вызванные предстоящим вступлением советской демократии на новый, еще не изведанный путь. Большевики и интернационалисты снимали с себя ответственность за вхождение представителей Совета в правительство, а сторонники коалиции формулировали свои пожелания относительно состава и программы будущего правительства. Заседание длилось до поздней ночи. Был даже устроен перерыв, чтобы дать возможность различным фракциям Исполнительного Комитета точнее формулировать свои заявления и пожелания. На заседание приехал и Керенский. Его появление вызвало большой интерес, так как ожидали, что он сообщит какие-нибудь конкретные предложения правительства. Но Керенский ограничился изложением общих взглядов о трудности положения страны и о необходимости коалиции. Дан и Суханов поставили ему вопросы, касавшиеся предположений Временного правительства о составе и программе нового правительства, но Керенский ответил, что правительство пока ничего не решало, и покинул заседание, которое продолжало обсуждать вопросы, связанные с образованием нового правительства.

На голосование был прежде всего поставлен вопрос о коалиции. Ставя этот вопрос, Чхеидзе заявил: «Три дня тому назад я говорил, что не могу взять на себя ответственность советовать Исполнительному Комитету послать своих представителей в правительство. Теперь создалось такое положение, что я, напротив, не могу взять на себя ответственность советовать отказаться от вхождения в правительство».

Это голосование Исполнительного Комитета было более показательно, чем голосование 28 апреля, когда не только в среде большинства, но и в среде левой оппозиции многие намеренно уклонились от подачи голоса. За коалицию было подано 44 голоса, против – 19, воздержалось 2. Результаты голосования были встречены аплодисментами большинства, и Исполнительный Комитет перешел к обсуждению дальнейших шагов для образования нового правительства.

3. Образование коалиционного правительства

Исполнительный Комитет, приняв решение об образовании коалиционного правительства, немедленно же перешел к обсуждению программы нового правительства, состава его и взаимоотношений его с Советом.

Большинство Исполнительного Комитета считало само собой разумеющимся, что в основу переговоров с правительством о программе новой власти мы должны положить решения Всероссийского совещания Советов.

[4] В самом деле, тщательно разработанная программа по вопросам внутренней и внешней политики, которую приняло Всероссийское совещание, представляла собой не изложение социалистических воззрений, а практически осуществимую программу демократии, отражавшую стремления огромного большинства народа и учитывавшую всю существовавшую тогда международную и внутреннюю обстановку.

Письменного текста будущей декларации правительства мы не имели времени заготовить, но я устно изложил основные положения, которые мы должны были предложить при переговорах о коалиции как программу мероприятий, осуществимых до созыва Учредительного собрания. Эти общие положения, одобренные в принципе Исполнительным Комитетом, мы с Даном затем формулировали письменно, и наш текст с некоторыми незначительными изменениями был утвержден Исполнительным Комитетом для представления правительству в следующем виде:

«1) Деятельная внешняя политика, открыто ставящая своею целью скорейшее достижение мира на началах самоопределения народов, без аннексий и контрибуций, и в частности подготовка переговоров с союзниками в целях пересмотра соглашений на основе декларации Временного правительства от 27 марта.

2) Демократизация армии, организация и укрепление боевой силы ее и способности к оборонительным и наступательным действиям для предотвращения возможного поражения России и ее союзников, что не только явилось бы источником величайших бедствий для народов, но и отодвинуло бы и сделало бы невозможным заключение всеобщего мира на указанной выше основе.

3) Борьба с хозяйственной разрухой путем установления контроля над производством, транспортом, обменом и распределением продуктов и организации производства в необходимых случаях.

4) Всесторонняя защита труда.

5) Аграрная политика, регулирующая землепользование в интересах народного хозяйства и подготовляющая переход земли в руки трудящихся.

6) Переустройство финансовой системы на демократических началах в целях переложения финансовых тягот на имущие классы (обложение военной сверхприбыли, поимущественный налог и т. п.).

7) Введение и укрепление демократического самоуправления.

8) Скорейший созыв Учредительного собрания в Петрограде».

При обсуждении этих положений в Исполнительном Комитете прения сосредоточились на двух первых пунктах.

Суханов в своих «Записках о революции» часто жалуется на то, что руководящее большинство Исполнительного Комитета стремилось «зажать рот» интернационалистской оппозиции. На самом же деле трудно представить себе большее долготерпение, чем то, которое обнаруживало большинство Исполнительного Комитета по отношению к интернационалистам и примером которого могут служить прения в этот вечер. В заседании Исполнительного Комитета, занятого спешной выработкой программы, которая должна была быть представлена на следующий день для неотложных переговоров, они вносили поправки, которые не имели ни малейших шансов быть приняты, так как эти поправки много раз отвергались раньше как самим Исполнительным Комитетом, так и Петроградским Советом и Всероссийским совещанием Советов. Большевики обычно вносили такие поправки на публичных собраниях, и эти их действия имели то оправдание, что они служили интересам пропаганды. Но интернационалисты, внося эти поправки в деловое собрание Исполнительного Комитета, не могли даже сослаться на этот мотив, ибо заседания Исполнительного Комитета не были публичны и отчеты о них не печатались.

В пункт первый нашей программы, касавшийся внешней политики, интернационалисты предлагали с целью давления на союзников внести указание, что коалиционное

правительство оставляет за собой право в случае нужды опубликовать тайные царские договоры с союзными правительствами относительно целей войны и условий мира.

Еще на Всероссийском совещании Советов, где я выступал в качестве докладчика по вопросу о войне и мире, мне пришлось высказаться по поводу аналогичного предложения, внесенного тогда большевиками, и указать, что опубликование Россией тайных договоров без согласия союзников было бы актом форменной нелояльности, тем более недопустимым, что мы были лишены возможности одновременно опубликовать тайные империалистические договоры германской коалиции. Я напомнил оппозиции, что Всероссийское совещание Советов в подавляющем большинстве отвергло эта предложение большевиков, осуществление которого было бы понято народами союзных и нейтральных стран как акт прогерманской пропаганды и извратило бы, таким образом, в глазах всего мира смысл нашей борьбы за всеобщий демократический мир.

Вторая поправка интернационалистов касалась вопроса об активной обороне страны.

Указание в пункте втором нашей программы на необходимость укрепления боевой силы армии и ее способности к оборонительным и наступательным действиям они считали неуместным в устах советской демократии. Суханов, Стеклов и другие доказывали, что мы должны ограничиться требованием демократизации армии с целью сохранения в ней порядка.

Здесь опять повторялся тот спор, который нам пришлось вести с большевиками на Всероссийском совещании. Я указал интернационалистам, что их предложение шло вразрез со всей политикой советской демократии, которая не переставала внушать идущим за нею массам сознание того факта, что Советы ввиду завоеванного ими решающего влияния на направление всей политики революционной России являются силой более, чем кто бы то ни было, ответственной за организацию активной защиты страны от вторгшегося в ее пределы врага.

Само собой разумеется, что обе указанные поправки без дальнейших прений были отвергнуты.

Более интересны были прения по вопросу о составе нового правительства и его взаимоотношениях с Советом.

Ввиду соотношения сил, существовавшего в стране накануне образования коалиционной власти, всем нам было ясно, что в правительстве, составленном из представителей революционной демократии и буржуазии, главное влияние на направление политики, так же как и главная ответственность, должны были выпасть на долю представителей Совета, самой сильной организации в стране.

Следовало ли из этого, что социалисты должны были требовать предоставления им большинства мест в правительстве?

Большевики и интернационалисты, бывшие вообще противниками коалиции, по этому вопросу не высказывались. Но Суханов, Гольденберг и Стеклов, которых называли левыми коалиционистами, доказывали, что основным условием коалиции должно быть требование большинства для советских представителей.

Особенно горячо эту точку зрения отстаивал Суханов. Мы не должны стесняться поставить вопрос ребром, говорил он. Надо, по Лассалю, сказать, что есть. В условиях русской революции коалиция означает, что буржуазные представители будут пленниками социалистической демократии, и мы должны это прямо сказать правительству. «Это можно думать, но этого говорить нельзя», – заметил Суханову среди общего смеха Гольденберг.

Среди эсеров были также сторонники требования социалистического большинства в правительстве. Этой точки зрения держался и Чернов, который был в это время в Москве и только к самому концу переговоров об образовании коалиционного правительства вернулся в Петроград.

Но в руководящей группе Исполнительного Комитета никто не считал нужным требовать для социалистов большинства портфелей. Те же самые соображения, которые побуждали нас отклонять в течение долгого времени самую идею вхождения в правительство, заставляли нас теперь предпочитать сохранение буржуазного большинства в коалиционном правительстве. Такой состав правительства должен был наглядно демонстрировать стоявшим за нами массам действительное положение в стране. Ибо, несмотря на огромную популярность, которой пользовались Советы в среде наиболее активных слоев населения, в общей национальной жизни буржуазные классы сохраняли очень большое значение как ввиду их влияния на интеллигентские и технические силы страны, так и в силу того факта, что основы буржуазных воззрений соответствовали, по существу, всему настроению не организованного еще населения, огромное большинство которого состояло из крестьян.

Опыт социалистического правительства еще не был испробован даже в самых передовых странах, и психология масс, шедших за социалистической демократией,

была такова, что они не представляли себе, чтобы правительство, имеющее социалистическое большинство, могло отказаться от попыток осуществить полностью социалистическую программу.

[5] Это соображение лежало в основе всей нашей предшествовавшей политики, исключавшей со стороны Совета стремление завладеть властью. Поэтому, когда я изложил этот взгляд от имени руководящей группы, значительное большинство Исполнительного Комитета его приняло.

С вопросом о составе коалиционного правительства был связан другой в высшей степени важный практический вопрос – о возможности выражения правительству безоговорочного, полного доверия. Оппозиция доказывала, что раз представители Совета не будут иметь в правительстве большинства, то формула поддержки правительства «постольку-поскольку» не могла быть изменена. Руководящая группа Исполнительного Комитета придавала решающее значение этому вопросу, и я изложил тот план, который был нами выработан на случай вхождения советских представителей в правительство. Мы считали, что одним из главных условий участия в правительстве советских представителей должна была быть ответственность этих представителей перед Советом. Министры-социалисты должны были взять на себя обязательство отчитываться перед Советом как перед парламентом, и Совет мог, если он был недоволен действиями правительства, отозвать из него своих представителей, кладя тем самым конец существованию коалиционного министерства. В этих условиях максимальное влияние советской демократии на правительство было обеспечено, и формула полного, безоговорочного доверия коалиционному правительству могла быть принята.

Большинство Исполнительного Комитета одобрило это предложение, которое в виде следующего параграфа было прибавлено к программным пунктам:

«Принимая на себя изложенное обязательство, представители демократии, вступивши в правительство, впредь, до создания Всероссийского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, признают себя ответственными перед Петроградским Советом Рабочих и Солдатских Депутатов и обязуются отдавать ему отчет о всех своих действиях. Пребывание представителей Совета в составе правительства возможно лишь при энергичном проведении в жизнь вышеуказанной программы, и потому самое их присутствие во Временном правительстве обусловливает новому правительству полное доверие революционной демократии и всю полноту власти, столь необходимой для укрепления завоеваний революции и дальнейшего ее развития».

Большевики в прениях участия не принимали, ограничиваясь голосованием за те программные предложения интернационалистов, которые были заимствованы из их арсенала. Но по вопросу о новой форме контроля деятельности правительства Каменев, посоветовавшись со Сталиным, взял слово, чтобы поддержать предложения руководящей группы большинства. Обязательство министров-социалистов, сказал он, давать Совету публичные отчеты о своей деятельности в правительстве является в наших глазах более действительным и нормальным способом осуществления контроля над правительством, чем прежняя система переговоров при посредстве контактной комиссии. Новый порядок даст возможность не только большинству, но и оппозиции давать оценку деятельности правительства перед лицом всей демократии и проверять на фактах правильность своей общей концепции о задачах революционной власти.

Покончив с вопросом о программе и организации нового правительства, Исполнительный Комитет избрал делегацию для ведения переговоров об образовании коалиции. В состав делегации входили: от с.-д. – Чхеидзе, Дан, Богданов, Скобелев и я; от эсеров – Гоц, Филипповский и Чернов; от трудовиков – Станкевич. От оппозиции с совещательным голосом в делегацию вошли: большевик Каменев, межрайонец Юренев и интернационалист Суханов. Скобелев, который только что перед тем выехал в Стокгольм для переговоров об организации международного социалистического конгресса, был вызван с дороги обратно, так как большинство Исполнительного Комитета назначало его одним из будущих представителей Совета в правительстве.

С утра 2 мая начались переговоры нашей делегации с правительством. Они длились три дня и закончились поздней ночью с 4-го на 5-е, когда новое коалиционное правительство было наконец образовано.

Одновременно с переговорами с нашей делегацией правительство вело переговоры с двумя политическими центрами, представлявшими буржуазные группы, входившие в коалицию, – с Комитетом Государственной думы и с Центральным Комитетом кадетской партии. Переговоры с нами правительство поручило начать трем своим членам: кн. Львову, Некрасову и Терещенко. С ними мы встретились утром 2 мая на квартире у кн. Львова. Я

помню первое впечатление от этой встречи. Перед нами были три самых влиятельных в правительстве министра, которые упорнее всех настаивали на образовании коалиционного правительства и которые после долгих усилий достигли этой цели. Но они далеко не имели торжествующего вида. По их озабоченным лицам чувствовалось, что предстоящий опыт был для них прыжком в неизвестность. Опыт раздела власти с социалистами, который не был еще испробован ни в одной другой стране, вызывал беспокойство в среде несоциалистических общественных кругов, и это настроение отражалось и на левых членах Временного правительства. Но вместе с тем с первых же их слов стало ясно, что они твердо решили сделать этот опыт.

Мы ознакомили министров с нашим проектом программы будущего правительства и его взаимоотношений с Советом.

Выслушав наше предложение и перечтя его письменный текст, кн. Львов заявил, что он и его товарищи по правительству, настаивавшие на образовании коалиционного министерства, заранее учитывали необходимость принять основные положения предложенной нами программы. По существу, говорил кн. Львов, эта программа есть развитие и продолжение той политики, которую Временное правительство и до сих пор осуществляло по соглашению с Советом, поэтому никаких существенных возражений против этой программы мы представить не можем.

Незначительные, вполне приемлемые для нас изменения, которые кн. Львов предложил ввести в нашу программу, касались внешней политики и земельного вопроса. Кн. Львов выразил готовность принять формулу «мира без аннексий и контрибуций», а также указание на необходимость подготовки соглашения с союзниками на основе декларации от 27 марта. Но он предложил добавить к этому пункту заявление, что коалиционное правительство в полном согласии с народом отвергает сепаратный мир. По вопросу о земельной реформе кн. Львов сказал, что, хотя Временное правительство первого состава и не декларировало своей точки зрения по этому вопросу, в правительстве нет никого, кто бы сомневался в неизбежности перехода всей земли в руки крестьянства. Он просил только в нашу формулу «аграрная политика, регулирующая землепользование в интересах народного хозяйства и подготовляющая переход земли в руки трудящихся» внести какую-нибудь конкретизацию и вместе с тем указать, что решение вопроса о переходе земли в руки трудящихся должно быть предоставлено Учредительному собранию.

Интересной чертой этих переговоров было следующее обстоятельство. Все знали, что наша программа встретит внутри правительства решительную оппозицию Милюкова и близких ему кадетских министров. Однако кн. Львов, выразив готовность принять нашу программу с указанными дополнениями, не сделал никакой оговорки относительно того, что решение правительства может не совпасть с его точкой зрения. В частности, говоря о параграфе по внешней политике, он даже подчеркнул, что этот параграф приемлем для большинства правительства, явно имея в виду неизбежную оппозицию Милюкова. Таким образом, заявления кн. Львова предрешали полное соглашение по программным вопросам.

Другая запомнившаяся мне любопытная черта этих переговоров заключалась в поведении Каменева. Делясь со мной своими впечатлениями, он сказал мне во время перерыва: «Я противник коалиции и сторонник более радикальной программы. Но поскольку в правительстве остаются представители буржуазии, признаюсь, большего требовать от них нельзя». И затем, когда мы искали наиболее подходящую формулу для конкретизации мероприятий, регулирующих землепользование в ожидании перехода земли в руки крестьян, Каменев снова подошел ко мне и предложил следующее определение: «Обеспечить наибольшее производство хлеба для нуждающейся в нем страны». Эта на вид очень умеренная формула кратко и ясно выражала идею всех переходных мероприятий, в том числе и отобрания земли у помещиков, отказывающихся ее засевать, и потому я охотно включил ее в пятый пункт нашей программы, который получил следующую редакцию, одобренную делегацией:

«Предоставляя Учредительному собранию решить вопрос о переходе земли в руки трудящихся и выполняя для этого подготовительную работу, Временное правительство примет все необходимые меры, чтобы обеспечить наибольшее производство хлеба для нуждающейся в нем страны и чтобы урегулировать землепользование в интересах народного хозяйства и трудящегося населения».

Суханов в своих «Записках о революции» резко критикует этот пункт и говорит, что он пытался через посредство Гоца воздействовать на меня, чтобы заменить фразу о «наибольшем производстве хлеба» более революционной формулой. Я помню, что Гоц действительно советовал мне сделать перемену в этом смысле, но, когда я ему сказал, что настоящим автором этой формулы является Каменев, он засмеялся и перестал спорить.

Это негласное сотрудничество Каменева в составлении декларации коалиционного правительства было очень характерно для психологии Каменева и других умеренных

большевиков той эпохи. Сохраняя официально положение непримиримой оппозиции, многие из них в глубине души считали коалицию одним из способов укрепления и развития революции. При этом развитие революции они понимали не в духе Ленина, который рассчитывал на то, что демократические социалисты своим участием в правительстве оторвут себя от масс и облегчат этим подготовку большевистской диктатуры. Развитие революции они понимали в том смысле, что коалиция укрепит демократический режим и что с осуществлением этой задачи большевикам останется выполнять роль парламентской оппозиции, популярной в массах своими крайними требованиями. Но, конечно, подлинное руководство партией было не в руках этих умеренных большевиков, а в руках Ленина, который лишь в силу необходимости отказывался до поры до времени от призывов к насильственным действиям против демократии.

В своих замечаниях относительно проекта декларации нового правительства кн. Львов не ограничился упомянутыми выше двумя программными пунктами. С наибольшей силой он подчеркнул третий вопрос – вопрос о создании твердой власти, причем Некрасов и Терещенко энергично его поддерживали.

Мы, представители так называемых цензовых элементов, принимаем вашу программу, говорили они. Но мы ждем от вас, что вы обеспечите новому правительству полную, безоговорочную поддержку советской демократии. Задача момента – создание правительства, способного действовать. Правительство, опирающееся на доверие большинства населения, должно быть в состоянии в случае нужды применять меры принуждения к анархическим элементам, нарушающим демократический порядок. Отсутствие дееспособной власти может в разгар войны и внутреннего кризиса привести страну к гибели.

По существу, в этом вопросе мы все были согласны с членами правительства. Мы сказали, что признаем необходимым применение принудительных мер для прекращения анархических эксцессов и готовы внести такое заявление в правительственную декларацию. Но, чтобы представить стремление демократической власти к сохранению порядка в его истинном свете, мы предложили борьбу с анархическими эксцессами связать с борьбой против контрреволюции. Ставя борьбу с анархией на эту почву, говорили мы, мы надеемся укрепить в народных массах такое настроение, которое поможет правительству свести применение репрессивных мер до минимума.

Члены правительства против нашего предложения не возражали, так как и они разделяли наши надежды в этот первый период революции – период, когда воодушевление и единение масс, поддерживавших демократическую политику, были настолько велики, что даже крайние большевистские элементы не решались выступать с призывом к насилию.

В результате этого обмена мнений мы решили внести в декларацию правительства, рядом с призывом к революционному народу оказать новой власти полное и безусловное доверие, указание на то, что «для спасения родины правительство примет самые энергичные меры против всяких контрреволюционных попыток и против анархических, неправомерных и насильственных действий, дезорганизующих страну и создающих почву для контрреволюции».

Вслед за этим первым свиданием с представителями правительства, на котором было достигнуто полное соглашение по программным вопросам, был объявлен перерыв, после которого мы должны были встретиться с правительством в полном составе.

Этот перерыв продлился до позднего вечера, так как за это время правительство в полном составе обсуждало результаты наших переговоров с кн. Львовым, а также сносилось по этому поводу с кадетским Центральным Комитетом и Комитетом Государственной думы. Мы же, со своей стороны, за это время должны были выполнить долг, который ввиду стремительного хода событий не смогли выполнить накануне, – сообщить общему собранию Петроградского Совета решение Исполнительного Комитета по вопросу о коалиции и получить от Совета формальную санкцию для продолжения переговоров.

Перед экстренно созванным пленумом Петроградского Совета я сделал доклад о решении Исполнительного Комитета разделить прямую ответственность за власть с демократическими элементами буржуазии как единственном способе парализовать кампанию, которую правые круги буржуазии открыли против демократической политики и которая нашла яркое выражение во внезапном демонстративном уходе из правительства военного министра Гучкова. Я обрисовал собранию задачи, стоящие в эту критическую минуту перед демократией, и подчеркнул необходимость сочетать борьбу за всеобщий демократический мир с укреплением революционной армии и организацией защиты страны. Отметив, что значительная прогрессивная часть буржуазии отказалась идти за правыми, антидемократическими кругами, я указал, что мы должны приложить все усилия для сохранения общенационального фронта российской революции, единственно способного обеспечить конечную победу демократии внутри страны и за ее пределами.

Собрание с горячим энтузиазмом встретило сообщение о предстоящем преобразовании правительства.

От имени большевиков выступил Зиновьев. В агитационной демагогической речи он развивал большевистские тезисы о том, что коалиция с какими бы то ни было буржуазными элементами неприемлема, ибо вся без исключения буржуазия империалистична и является заклятым врагом демократии. Он говорил, что представители Совета должны одни взять в руки всю полноту власти, чтобы без промедления открыть переговоры о всеобщем мире, конфисковать заводы и фабрики и положить конец эксплуатации труда.

Среди двух тысяч с лишком членов Петроградского Совета, перед которыми выступал Зиновьев, едва ли больше двух сотен принадлежало к рабочей или солдатской интеллигенции. Огромное большинство было избрано в Совет прямо из рабочей и солдатской гущи и не прошло никакой предварительной политической школы. И все же тяга к демократии была в этой среде так сильна, что Зиновьеву трудно было заставить себя слушать. Аудитория проявляла к нему явную враждебность. Иронические возгласы то и дело прерывали его речь. Когда же Зиновьев закончил словами: «Вся власть должна перейти к Совету. Мы одним ударом должны покончить все. Мы должны сказать – мы правительство», зал Морского корпуса огласился общим смехом.

При таком настроении собрания, казалось бы, можно было речь большевистского оратора оставить без ответа. Но мы никогда не делали этой ошибки. Мы знали, что яд большевистской пропаганды просачивался в массы. Общее собрание Совета было лучшим резервуаром наших пропагандистов. Делегаты ждали от нас аргументов, которые они могли бы противопоставить большевикам на заводских собраниях в своих отчетах о заседаниях Совета.

После Зиновьева взял слово Войтинский, который с присущей ему прямотой обратился к большевикам с вопросом. «Вы требуете, – сказал он, – немедленного открытия мирных переговоров, зная хорошо, что призыв русской революции не нашел еще достаточного отклика у народов союзных стран. Что же означает это требование в нынешних условиях, как не требование сепаратного мира между Россией и германской коалицией?»

Войтинский затронул самое больное место большевиков, ибо идея сепаратного мира воспринималась в то время в самых широких рабочих и солдатских массах как гибель свободы. Кучка большевиков, окружавшая Зиновьева, устроила Войтинскому обструкцию, стараясь заглушить его речь бурными протестами и криками: «Ложь!», «Клевета!» Но аудитория резко реагировала против этой обструкции, и Войтинский закончил речь под дружные аплодисменты большинства собрания.

В своем заключительном слове я отметил, что борьба против коалиции, которую большевики ведут под прикрытием демократической фразеологии, на самом деле представляет собой борьбу против самых основ демократии. Если бы Советы, говорил я, воспользовались тем, что огромное большинство населения остается еще не организованным, и захватили в свои руки всю полноту власти, они не смогли бы удержать эту власть иначе, как мерами насилия против большинства населения.

Напомнив большевикам высказывания Ленина о крестьянстве как о мелкобуржуазной массе, я сказал, что демократический социализм, к которому причисляли себя и большевики, всегда подчеркивал невозможность насильственными методами навязывать большинству народа систему хозяйства, к которому это большинство еще не было подготовлено. Отрекаясь теперь от этих принципов, говорил я, и становясь на путь диктатуры организованного меньшинства, мы не только не приблизили бы осуществление социализма, но зажгли бы гражданскую войну, которая надолго похоронила бы добытый усилиями стольких поколений свободный демократический строй. И я закончил указанием, что коалиция означает готовность пролетариата считаться с волей многомиллионного крестьянства и всей прогрессивной буржуазии для совместного с ними осуществления насущных задач демократической революции, раскрепощающей страну и открывающей перед ней необъятные перспективы дальнейшего развития.

Большинством двух тысяч с лишком голосов против ста решение Исполнительного Комитета было одобрено, и собрание в атмосфере общего подъема дало нам формальный мандат действовать от имени Совета для образования коалиционного правительства.

Возбуждение среди членов Совета было так велико, что они пользовались всяким случаем, чтобы высказать нам свои личные впечатления. Когда я направлялся к выходу, из среды рабочих и солдат, провожавших меня возгласами одобрения, отделился один рабочий и сказал: «Товарищ Церетели, не сомневайтесь. За этими большевиками только кучка. Мы, рабочие, необразованные, но мы чувствуем, кто говорит нам правду. Идите в новое правительство. Мы будем стоять за вами со всем народом, со всей демократией. Нам трудно приходится, но демагогией и пустыми посулами нас не обманут. Надо действовать общими силами, без анархии, в порядке. Так думают наши рабочие на заводах».

С такого же рода обращениями останавливали в этот вечер Чхеидзе, Скобелева и других членов Исполнительного Комитета.

С этого собрания мы прямо поехали в Мариинский дворец для продолжения переговоров. На этот раз налицо было все правительство, в том числе и Милюков, еще не ушедший из министерства. По сумрачным лицам членов правительства чувствовалось, что конфликт внутри министерства еще не улажен. Интерес совместного заседания сосредоточился на выступлении Милюкова, который излагал точку зрения Центрального Комитета кадетской партии среди ледяного молчания своих коллег по правительству.

Милюков заявил свою решительную оппозицию против программы Исполнительного Комитета с теми дополнениями, которые были приняты после нашего утреннего совещания с кн. Львовым. Он, конечно, прежде всего объявил неприемлемым пункт о борьбе за мир без аннексий и контрибуций. При этом он уже не ссылался на свои прежние аргументы о возможности неправильного истолкования наших стремлений в союзных странах, а прямо, без обиняков, говорил, что эта политика неприемлема по существу, так как жизненные интересы России требуют обеспечения ей выхода в Средиземное море.

По вопросу о борьбе с анархией он находил недостаточным принятый нами после совещания с кн. Львовым пункт об «энергичных мерах против анархических, неправомерных и насильственных действий, дезорганизующих страну и создающих почву для контрреволюции». При этом он впервые выдвинул тезис о том, что одним из самых опасных видов неправомерных действий является стремление отдельных национальностей создать самочинным порядком органы национального самоуправления и предрешить этим путем вопрос о федеративном устройстве новой России. Милюков резко возражал также против параграфа, касавшегося взаимоотношений Совета и правительства. Он заявил, что ответственность советских представителей в правительстве перед Советом с правом этого последнего отозвать своих представителей из правительства отдает судьбу всего правительства в руки Совета. По его мнению, советские представители должны быть с момента вхождения в правительство освобождены от всякого контроля со стороны Совета.

Мы отвечали Милюкову, что борьба за всеобщий демократический мир без аннексий и контрибуций диктуется не только демократическими принципами, восторжествовавшими в России, но и всем положением в стране, на фронте и в тылу. По вопросу о созданных в ходе революции органах национального самоуправления мы сказали, что демократия не может встать на путь отождествления действий этих органов с анархическими актами, так как только политика соглашения с ними может предотвратить обострение межнациональной розни внутри России. И наконец, относительно права контроля Советом действий его представителей в правительстве с правом их отозвать мы заявили, что это является само собой разумеющимся правом всякой организации, делегирующей своих представителей в правительство. Только сохранение за Советом этого права, говорили мы, может побудить стоящие за Советом массы активно поддерживать новое правительство.

Дав этот ответ, мы спросили Милюкова, как же он, со своей стороны, представляет взаимоотношения кадетской партии и ее представителей в правительстве. Милюков ответил, что кадетская партия была готова предоставить полную свободу действий своим представителям в правительстве. Но что теперь, считаясь с порядком, устанавливаемым Советом для своих представителей, она, вероятно, тоже оставит за собой право контроля и отзыва кадетских министров.

На этом закончились прения. Милюков, Шингарев и Мануилов покинули Мариинский дворец, чтобы отправиться на заседание кадетского Центрального Комитета, где решался вопрос об участии кадетских представителей в коалиционном правительстве. Другие же министры оставались еще довольно долго с нами, и мы, разбившись на группы, обменивались взглядами о будущем составе правительства.

Милюков в своей «Истории» утверждает, что уход его, Милюкова, из правительства был «заранее условлен между Церетели и руководящей группой правительства». На самом же деле за все время переговоров о коалиционном правительстве мне ни разу не пришлось поставить вопрос об уходе Милюкова, ни тем более уславливаться о его уходе. Судьба Милюкова была решена внутри самого правительства. После апрельского кризиса все коллеги Милюкова в правительстве, в том числе и кадетские министры, отдавали себе отчет в невозможности оставить Милюкова на посту министра иностранных дел. На эту тему откровенно говорили с нами в этот вечер и кн. Львов, и Некрасов, и Терещенко. При этом они сообщили нам, что большинство правительства предупредило Милюкова, что не считает возможным сохранить за ним портфель министра иностранных дел. Они предложили ему взамен взять портфель министра народного просвещения, но не сомневались, что Милюков предпочтет совершенно покинуть правительство. Некрасов, тоже член кадетской партии, высказывал надежду, что кадетский Центральный Комитет примирится с отставкой своего лидера и не обяжет других кадетских министров покинуть

правительство. Но во всяком случае у него было твердое решение при конфликте между кадетской партией и правительством по вопросу о Милюкове остаться на стороне правительства и не покидать своего поста в нем.

Перед нашим уходом кн. Львов и Некрасов говорили со мной о необходимости окончательно средактировать проект декларации. Я условился с ними, что на другой день после представления Исполнительному Комитету дополнений и уточнений, которые мы приняли во время утреннего свидания с кн. Львовым, я встречусь с Некрасовым в Мариинском дворце, чтобы вместе с ним установить окончательный текст декларации.

На другой день рано утром собрался Исполнительный Комитет, которому делегация дала отчет о переговорах, имевших место накануне. Исполнительный Комитет без прений утвердил принятые нами поправки и дополнения. Наскоро включив эти дополнения в первоначальный текст, я отправился в Мариинский дворец для свидания с Некрасовым.

Некрасов сообщил мне, что накануне во время обсуждения в полном составе правительства нашей программы Милюков пытался внести в нее все те изменения, которые он затем излагал перед нашей делегацией. Однако правительство не согласилось с ним и одобрило только те дополнения, которые были приняты нами на совещании с кн. Львовым. Теперь для окончательного текста Некрасов предложил лишь одну перемену редакционного характера.

«В вашей программе, – говорил он, – нет указания на то, что она является продолжением той политики, которую правительство первого состава осуществляло по соглашению с Советом. Это умолчание неправильно, ибо дает врагам коалиционного правительства предлог утверждать, что новое правительство разрывает со всей предыдущей политикой общенациональной демократической революции. Поэтому надо редактировать новую программу так, чтобы чувствовалось, что она представляет собой лишь дальнейшее развитие той общедемократической программы, которую мы осуществляли раньше. Говоря о борьбе за всеобщий мир без аннексий и контрибуций, поместим рядом фразу из акта 27 марта, чтобы показать, что эта формула есть обобщение и распространение на все воюющие страны принципов, принятых уже правительством в отношении России в акте 27 марта. Точно так же пункт четвертый вашей программы: „Всесторонняя защита труда“ – формулируем так: „Мероприятия по всесторонней защите труда получат дальнейшее энергичное развитие“ и т. д. и т. д.»

Я вполне согласился с этим предложением, и мы проредактировали окончательный текст декларации в этом духе. Установленный нами текст был утвержден как правительством, так и Исполнительным Комитетом и был затем, в день образования коалиционного правительства, опубликован в виде следующей правительственной декларации:

«Преобразованное и усиленное новыми представителями революционной демократии, Временное правительство заявляет, что оно будет с полной решительностью проводить в жизнь идеал свободы, равенства и братства, под знаменем которых создалась великая российская революция. Временное правительство объединено в особенности нижеследующими основными чертами предстоящей ему деятельности:

1) Во внешней политике Временное правительство, отвергая, в согласии со всем народом, всякую мысль о сепаратном мире, открыто ставит своей целью скорейшее достижение всеобщего мира, не имеющего своей задачей ни господства над другими народами, ни отнятия у них национального их достояния, ни насильственного захвата чужих территорий, – мира без аннексий и контрибуций, на началах самоопределения народов. В твердой уверенности, что с падением в России царского режима и утверждением демократических начал во внутренней и внешней политике для союзных демократий создался новый фактор стремлений к прочному миру и братству народов, Временное правительство предпринимает подготовительные шаги к соглашению с союзниками на основе декларации Временного правительства 27 марта.

2) В убеждении, что поражение России и ее союзников не только явилось бы источником величайших бедствий, но и отодвинуло бы и сделало невозможным заключение всеобщего мира на указанной выше основе, Временное правительство твердо верит, что революционная армия России не допустит, чтобы германские войска разгромили наших союзников на Западе и обрушились всей силой своего оружия на нас. Укрепление начал демократизации армии, организация и укрепление боевой силы ее как в оборонительных, так и в наступательных действиях будут являться главнейшей задачей Временного правительства.

3) Временное правительство будет неуклонно и решительно бороться с хозяйственной разрухой страны дальнейшим планомерным проведением государственного и общественного контроля над производством, транспортом, обменом и распределением продуктов, а в необходимых случаях прибегнет и к организации производства.

4) Мероприятия по всесторонней защите труда получат дальнейшее энергичное развитие.

5) Предоставляя Учредительному собранию решать вопрос о переходе земли в руки трудящихся и выполняя для этого подготовительные работы, Временное правительство примет все необходимые меры, чтобы обеспечить наибольшее производство хлеба для нуждающейся в нем страны и чтобы регулировать землепользование в интересах народного хозяйства и трудящегося населения.

6) Стремясь к последовательному переустройству финансовой системы на демократических началах, Временное правительство обратит особое внимание на усиление прямого обложения имущих классов (наследственный налог, обложение военной сверхприбыли, поимущественный налог и т. п.).

7) Работы по введению и укреплению демократических органов самоуправления будут продолжены со всей возможной настойчивостью и спешностью.

8) Равным образом Временное правительство приложит все усилия к скорейшему созыву Учредительного собрания в Петрограде.

Ставя своей целью решительное проведение в жизнь вышеуказанной программы, Временное правительство категорически заявляет, что его плодотворная работа возможна лишь при условии полного и безусловного к нему доверия всего революционного народа и возможности осуществлять на деле всю полноту власти, столь необходимой для закрепления завоеваний революции и дальнейшего их развития.

Обращаясь ко всем гражданам с решительным и настойчивым призывом к сохранению единства власти, осуществляемой Временным правительством, последнее заявляет, что для спасения родины оно примет самые энергичные меры против всяких котрреволюционных попыток, как и против анархических, неправомочных и насильственных действий, дезорганизующих страну и создающих почву для контрреволюции. Временное правительство верит, что на этом пути оно встретит решительную поддержку всех, кому дорога свобода России».

Центральный Комитет кадетской партии под влиянием Милюкова и сплотившейся вокруг него правой группы кадетов пытался помешать образованию коалиции на этой программе. После отказа Милюкова сменить портфель министра иностранных дел на портфель министра народного просвещения Центральный Комитет кадетов уведомил правительство, что он настаивает на оставлении Милюкова министром иностранных дел и что в противном случае он отзовет из правительства всех своих представителей. Правительство решительно отказалось принять это требование. Тогда умеренным элементам Центрального Комитета удалось убедить большинство, что разрыв с правительством из-за вопроса о Милюкове не найдет сочувствия даже в большинстве цензовых элементов. Кадетским министрам было разрешено остаться в коалиционном правительстве и подписать его декларацию.

Но Милюкову удалось получить от своей партии своеобразный реванш: в день опубликования правительственной декларации кадетский Центральный Комитет опубликовал свою декларацию, состоящую из следующих шести пунктов:

«1) Всецело одобряя стойкую защиту П. Н. Милюковым международных интересов России, ЦК к.-д. заявляет, что внешняя политика должна быть основана на тесном и неразрывном единении с союзниками, направленном к соблюдению обязательств и к ограждению прав, достоинства и жизненных интересов России.

2) В области внутренней политики первой задачей должно быть упрочение авторитета и укрепление власти правительства, а все организации и группы должны отказаться от присвоения себе права распоряжений, отменяющих либо изменяющих акты Временного правительства и вторгающихся в область законодательства или управления.

3) Единство власти правительства должно быть обеспечено его силою. С элементами, ставящими себе прямой целью разрушение всякого порядка и посягательство на чужие права, нельзя ограничиться увещеваниями, а необходима настойчивая борьба, не останавливающаяся перед применением всех находящихся в распоряжении государства мер принуждения.

4) Меры борьбы против дезорганизации армии и решительные меры противодействия попыткам подорвать в ней дисциплину и боевую мощь.

5) Ни в социальных, ни в национальных, ни в конституционных вопросах Временное правительство не должно предвосхищать Учредительное собрание. Вопросы эти следующие: установление основных начал государственного строя – республика или парламентская монархия; создание новых форм политического устройства – единое государство или федерация; удовлетворение справедливых требований национальностей – автономия или федерация; разрешение коренных проблем экономического бытия, земельная собственность, отношение капитала и труда. Впредь, до созыва Учредительного собрания, правительство может проводить только неотложные мероприятия с целью установления разумной и целесообразной финансовой политики, подготовки к земельной реформе, направленной к передаче земли трудовому земледельческому населению, охране

интересов трудящихся масс, развитию местного самоуправления, правильного устройства и надлежащего функционирования суда и удовлетворения других разнообразных потребностей государственного правления.

6) Партия к.-д. поручает своим членам в коалиционном правительстве осуществлять такую программу и в таких пределах, а в противном случае оставляет за собою право отозвать своих членов из состава правительства».

Эта декларация намечала те позиции, с которых правое крыло кадетской партии с Милюковым во главе готовилось бороться с политикой коалиционной власти.

Программа, изложенная в декларации, показывает, что кадетская партия, к которой после переворота примкнули многие правые элементы, не превратилась все же, даже в лице своего правого крыла, в партию, порвавшую свою связь со всеми своими демократическими традициями. Об этом свидетельствует, например, включенное в эту программу признание необходимости земельной реформы, передающей землю крестьянам. Но в других основных вопросах – в вопросе о внешней политике, в национальном вопросе, в вопросе о парламентской монархии – эта программа отражала тенденции, идущие вразрез с демократическими принципами и со стремлениями огромного большинства народа.

В этих условиях требование сильной власти, включенное в третий пункт кадетской программы, требование, само по себе вполне оправданное обстоятельствами, превращалось в требование установления диктаторской антидемократической власти, ибо задачей этой власти ставилась борьба против стремлений широких масс к приближению демократического мира, против стремления национальностей к созданию своих органов управления и против общего стремления считать навсегда уничтоженной монархию, которая в российских условиях не могла быть парламентской. Такая постановка вопроса о сильной власти не только не могла найти сколько-нибудь внушительную поддержку в стране, но, напротив, укрепляла широко распространенный губительный предрассудок, согласно которому сильная власть была синонимом реакции и контрреволюции.

Вместе с тем эта программа представляла одну особенность, очень характерную для методов борьбы Милюкова и его последователей. Эта особенность выражена в пункте 6, где говорится, что кадетские министры обязаны осуществлять в правительстве указанную кадетскую программу под страхом быть отозванными из правительства. Это означало, что самая крупная партия буржуазии, которая не переставала упрекать Совет, что он подрывал авторитет правительства тем, что вместо безусловной поддержки он давал правительству поддержку лишь в той мере, в какой правительство осуществляло принятую этим же правительством программу, теперь сама возрождала формулу поддержки «постольку-поскольку» с той разницей, что она требовала от правительства осуществления своей, кадетской, а не правительственной программы. В этих условиях пункт 2 вышеприведенного кадетского заявления, требующий от «всех организаций и групп» отказа от всякого вмешательства в распоряжения и акты правительства, оказывался совершенно неприменимым к самой кадетской партии, ибо эта партия в том же заявлении открыто ставила своей целью заставить правительство подчиниться своим партийным директивам.

При образовании коалиционного правительства в разговорах с Некрасовым я указывал на ненормальность положения, при котором члены кадетской партии входили в коалицию и подписывали правительственную декларацию, в то время как Центральный Комитет их партии выступал с заявлениями, идущими вразрез с этой политикой. Вы хорошо знаете, говорил я Некрасову, что советская демократия не может допустить никаких отступлений от принятой программы. При таких условиях можно ли рассчитывать на прочность коалиции?

Некрасов отвечал, что непримиримая линия Милюкова находила поддержку только в правом крыле партии, состоящем из Струве, Родичева и некоторых других. Для отношения большинства Центрального Комитета к коалиции, по словам Некрасова, самым опасным испытанием было устранение Милюкова из правительства. Между тем даже в этот момент, несмотря на огромный личный авторитет Милюкова, большинство Центрального Комитета во главе с Набоковым, Винавером, Демидовым и др. настояло на участии партии в коалиции. Еще более сильны стремления к коалиции, говорил Некрасов, среди московской и других провинциальных организаций кадетской партии. Поэтому есть основания рассчитывать на то, что эти элементы и в будущем сумеют противиться политике срыва коалиции. А внутри правительства, говорил Некрасов, с уходом Милюкова не останется среди кадетских представителей никого, кто бы стал бороться с нашей общей политикой. Шингарев, Мануилов и Шаховской будут погружены в ведомственную работу и так же мало будут мешать остальным министрам сотрудничать с Советом, как не мешали они этому раньше.

Приблизительно так же расценивала положение и руководящая группа Исполнительного Комитета, которая не считала возможным разрывать с кадетской партией из-за

существовавших в ней противоположных тенденций, ибо это была единственная крупная буржуазная партия в России, без участия которой коалиция превращалась в пустой звук. Во всяком случае, с первых же дней коалиции в нашей печати и в наших речах мы подчеркивали опасность, которую представляло для. коалиции существование правого, милюковского крыла кадетской партии. Но эти предостережения относились больше к будущему, чем к настоящему. Ибо милюковская оппозиция справа, так же как и ленинская оппозиция слева, не находила еще в то время значительного отклика в стране. Демократия была в зените своего влияния, и мы надеялись, осуществляя ее программу, предохранить революцию от ударов справа и слева.

После установления текста программной декларации коалиционного правительства переговоры целиком сосредоточились на вопросе о составе нового правительства.

По тем отрывочным сообщениям, которые в те дни появлялись в печати по этому вопросу, совершенно нельзя составить понятие об истинном характере этих переговоров. Газеты сообщали, будто советская делегация настаивала на предоставлении Совету большинства в правительстве. Но это было совершенно неверно. По причинам, которые я указал выше, Исполнительный Комитет постановил не добиваться большинства, и делегация не думала уклоняться от этого решения.

Члены правительства с самого начала представили определенный план – дать советским представителям пять портфелей: военного министра, министра юстиции и трех новых, специально для этой цели выделенных министерств – земледелия, труда и почт и телеграфов. В момент обсуждения этого плана наша делегация пополнилась, с одной стороны, Черновым, приехавшим из Москвы прямо с эсеровского съезда, а с другой стороны, Авксентьевым, Фундаминским и В. Гуревичем, которые являлись представителями собравшегося в Петрограде Всероссийского крестьянского съезда. Все они заявили, что в эсеровских и вообще народнических кругах то ограниченное количество мест, которое правительство предлагало советским представителям, вызовет большое недовольство. Мы подчиняемся, говорили они, решению Исполнительного Комитета не требовать социалистического большинства в коалиционном правительстве. Но нужно добиваться увеличения мест советских представителей и прежде всего перехода в их руки министерства внутренних дел и министерства продовольствия.

Социал-демократическая часть делегации соглашалась поддерживать эти требования при условии, что будут найдены подходящие кандидаты. Но вопросу об увеличении количества наших министров в правительстве мы не придавали большого значения. Мы считали, что достаточно иметь несколько надежных, органически связанных с советской политикой министров, чтобы осуществлять контроль над всем направлением правительственной политики. С уходом Милюкова и Гучкова мы не предвидели внутри правительства сколько-нибудь сильной оппозиции против принятой программы. И нам казалось, что при новой системе взаимоотношений между Советом и правительством, т. е. при публичных отчетах министров-социалистов перед Советом с правом этого последнего отозвать их, влияние Совета в деле осуществления этой программы зависело гораздо больше от сохранения его авторитета в народных массах, чем от количества его представителей в правительстве.

В делегации по этому вопросу были очень оживленные споры. Я отмечу здесь главные черты наших переговоров о составе правительства, так как они очень характерны для условий, в которых создавалась первая коалиция.

Интерес переговоров о составе правительства сосредоточился вокруг четырех вопросов – о министерстве внутренних дел, о министерстве иностранных дел, о морском министерстве и о министерстве продовольствия.

Кандидатом на пост министра внутренних дел эсеры и представители Крестьянского съезда выдвинули народного социалиста Пешехонова. Мы охотно приняли эту кандидатуру, так как Пешехонов был чрезвычайно одаренный, пользовавшийся всеобщим уважением народнический деятель. Но сам Пешехонов, приглашенный в делегацию, наотрез отказался принять пост министра внутренних дел. Он говорил, что не имеет ни опыта, ни способностей в области чисто административной работы. Из других народников более всех подходил на этот пост Авксентьев. Но Авксентьев только что вернулся из-за границы, где он в рядах правоэсеровской группы «Призыв» вел борьбу с руководящим течением эсеровской партии. Отголоски этой ожесточенной фракционной борьбы были еще настолько живы, что, хотя Авксентьев и принимал основные линии советской политики, сочетающей оборончество с борьбой за мир, его кандидатура встречала сильную оппозицию в руководящем центре эсеровской партии. Даже Гоц при всех дружеских личных связях, которые он сохранял с Авксентьевым, решительно отвел его кандидатуру.

Поиски подходящего кандидата на пост министра внутренних дел оказались очень трудны. Правда, и социал-демократы, и с.-р. имели в своих рядах много даровитых, знающих и преданных демократии работников. Но вся их психология, вся установка их работы были

чисто пропагандистскими, и никто из них не чувствовал вкуса и способностей к правительственной деятельности. В этом отношении цензовые демократические элементы имели некоторые преимущества перед нами, хотя и они были далеко не на высоте положения. Кн. Львов в роли министра внутренних дел оказался очень слабым администратором, но он, по крайней мере, располагал кадрами земских и городских деятелей, имевших административный опыт, которого не было у наших партийных работников.

С течением времени под влиянием первых опытов управления в среде демократии, как социалистической, так и буржуазной, должна была сформироваться новая психология, лучше приспособленная к правительственной деятельности. Но создание этой психологии только еще начиналось. Поэтому мы предложили эсерам не настаивать пока что на передаче министерства внутренних дел нашему представителю, а вместо этого предложить кн. Львову назначить своим товарищем по этому министерству одного из наших кандидатов. С.-р. в конце концов с этим согласились, а кн. Львов охотно принял наше предложение, в результате которого он назначил товарищем министра внутренних дел рекомендованного нами ему несколько позже втородумца С. Н. Салтыкова.

Вопрос о министерстве иностранных дел вызвал меньше споров, несмотря на очень большую важность этого министерства. Гоц сообщил нам, что левое крыло эсеровской партии – Натансон и другие предлагали требовать назначения на этот пост В. М. Чернова. Сам Чернов от этой кандидатуры отказывался по двум мотивам: во-первых, потому, что он, автор аграрной программы партии соц. – революционеров, считал своим главным делом подготовку земельной реформы; во-вторых, потому, что назначение министром иностранных дел его, социалиста-интернационалиста, должно было вызвать тревогу в тех кругах общества, которые принимали советскую программу борьбы за мир, но сохраняли оппозиционное отношение к общей международной идеологии социалистов.

В самом деле, нам приходилось считаться с тем, что средние классы, шедшие за советской демократией в вопросе о радикальных внутренних реформах, с трудом усваивали демократическую точку зрения в вопросах внешней политики. Именно поэтому правые буржуазные круги отправным пунктом своей кампании против советской демократии брали нашу международную политику, эксплуатируя националистические чувства средних классов, противопоставляя нашей политике политику западных демократий и пробуждая недоверие к патриотическим чувствам социалистов. Чтобы парализовать эту кампанию, было целесообразно дать министерство иностранных дел представителю буржуазных кругов, которые принимали нашу программу борьбы за демократический мир, исходя из соображений чисто национального порядка. Назначение на пост министра иностранных дел представителя буржуазии было полезно и для воздействия на международное общественное мнение: этим подчеркивался общенациональный характер требований, выдвинутых революционной Россией во внешней политике. Социалистическая кампания мира, которую советская демократия вела параллельно в среде социалистов воюющих стран, не могла, конечно, от этого потерять свою силу.

После отставки Милюкова большинство Временного правительства предложило кн. Львову занять пост министра иностранных дел. Львов от этого отказался, и тогда этот пост был предложен Терещенко, который охотно его принял.

Терещенко, происходивший из семьи богатых киевских сахарозаводчиков, был случайной фигурой в политике. Его единственным политическим действием в прошлом было его участие в попытках вместе с группой Гучкова подготовить заговор для устранения от престола Николая II. В члены Временного правительства он попал только благодаря своим личным связям с популярными членами Государственной думы. Он хорошо владел иностранными языками, поддерживал связи с послами союзных держав и обнаруживал большой интерес к иностранной политике. Мы предпочитали для поста министра иностранных дел Некрасова, широко известного члена Государственной думы, очень одаренного и близко связанного с демократией деятеля, который, будучи на крайнем левом фланге кадетской партии, всегда стремился еще при старом режиме поддерживать тесную связь с социалистическими партиями. Но Некрасов не хотел идти в министры иностранных дел, говоря, что к этому делу он не подготовлен. Он усиленно рекомендовал нам согласиться на кандидатуру Терещенко, уверяя, что из несоциалистических министров Терещенко лучше всех отдает себе отчет в необходимости считаться во внешней политике с волей демократии.

Наша делегация последовала этому совету, убедившись, что Терещенко с готовностью принимал на себя осуществление программы внешней политики в том виде, как она была сформулирована в декларации нового правительства. Об этой своей готовности Терещенко заявил и нашей делегации, и представителям прессы. Вместе с тем Терещенко пользовался

всяким случаем, чтобы в частных разговорах со мной развивать свои взгляды относительно внешней политики коалиционного правительства.

Я не социалист, говорил он, и к программе внешней политики подхожу со своей, национальной точки зрения. С Милюковым я разошелся потому, что он, не считаясь ни с состоянием страны, ни с настроением армии, хотел вести внешнюю политику, вызывавшую конфликт правительства с теми силами, без которых нельзя управлять страной. В нашей борьбе за общий демократический мир для меня ценно то, что вы говорите солдатам: вот наша программа, мы сделаем все, чтобы она была принята всеми воюющими странами, но пока этого нет и внешний враг грозит нашей стране, мы должны защищать ее всеми силами. Я говорил с союзными послами, с Тома, Бьюкененом и Френсисом. Они вовсе не так враждебно настроены к пересмотру целей войны, как изображал нам Милюков. Главная их забота – это сохранение боеспособности русской армии. Когда союзники убедятся, что этого можно достичь путем соглашения на общедемократической платформе мира, они, вероятно, на это пойдут.

В Германии, говорил Терещенко, завоевательные тенденции гораздо глубже. На мир без аннексий и контрибуций они добровольно не пойдут, они примут такой мир лишь в тот момент, когда им станет ясно, что выиграть войну они не могут. Формула мира без аннексий и контрибуций, на основе самоопределения народов вполне может обеспечить национальные интересы России. Россия может обойтись без завоеваний. Интернациональный статут, обеспечивающий пользование проливами всем прибрежным странам, откроет ей выход в Средиземное море. А принцип свободного самоопределения народов будет благоприятствовать России больше, чем Германии, ибо балканские народы, имея свободу выбора, будут гораздо больше стремиться к сближению с Россией, чем с Германией.

Став на эту точку зрения, Терещенко, действительно, лояльно сотрудничал с нами за все время существования первого коалиционного правительства. Он осведомлял нас обо всех своих сношениях с союзными правительствами и не предпринимал ничего, не посоветовавшись с нами. Правда, впоследствии, после июльских дней, когда обстоятельства изменились и влияние демократии ослабело, Терещенко, как и многие другие, переменил тон и стал саботировать дело демократии. Но его пример явился лишь подтверждением той истины, что демократия может вовлекать в свою орбиту чуждые ей элементы, только когда она сильна и только до тех пор, пока она сильна.

По вопросу о портфеле морского министра произошло соревнование между Скобелевым и Керенским.

Скобелев, которого делегация намечала в министры труда, считал, что на этот пост лучше всего назначить рабочего, К. Гвоздева. Сам он предпочитал взять морское министерство, так как с начала революции он имел довольно часто дело с матросскими организациями и теперь надеялся своим влиянием внести порядок в морские части. Наша делегация с этим согласилась. Правительство, со своей стороны, считаясь с популярностью, приобретенной Скобелевым в матросских массах, приняло это предложение и постановило назначить Скобелева морским министром. Но тут впервые Керенский вмешался в переговоры. Он убеждал делегацию и правительство, что для успешной работы в армии необходимо объединение всех военных сил в одном министерстве. Скобелев в конце концов уступил, и военное и морское министерства остались объединенными в руках Керенского.

Надо заметить, что против передачи Скобелеву морского министерства кадетские министры не возражали, хотя это означало увеличение количества министров-социалистов в правительстве. Тем более непонятна была та ожесточенная оппозиция, которую встретило со стороны кадетских министров и Центрального Комитета партии к.-д. наше предложение передать министерство продовольствия социалисту.

На эту должность представители Крестьянского съезда, поддержанные всей нашей делегацией, предложили назначить Пешехонова, который удовлетворял всем требованиям, какие можно было предъявить министру продовольствия. В самом деле, Пешехонов был хорошо знаком с экономическими вопросами, особенно с вопросами крестьянского хозяйства. Он живо интересовался продовольственным делом и мог рассчитывать на полную поддержку крестьянских организаций.

Но Шингарев, бывший министром земледелия и продовольствия и уже вынужденный, по плану правительства, передать министерство земледелия Чернову, отказывался уступить министерство продовольствия Пешехонову и взять, как ему предлагали, министерство финансов. Мотивы, которые он выдвигал, были сначала чисто личного свойства. Он говорил, что принял министерство, когда дело продовольствия было в критическом состоянии. Он успел выправить дело, и результаты организованной им хлебной операции должны были сказаться в ближайшее время. Передавать в такой момент министерство

продовольствия в другие руки значило, как говорил Шингарев, лишить его и его сотрудников удовлетворения самим закончить с таким трудом начатое дело.

Пешехонов выражал готовность дать Шингареву время довести до конца начатую им операцию и только после этого сменить его в министерстве. Но и на это Шингарев не соглашался. Когда я в соединенном заседании членов правительства и делегации сказал Шингареву, что после уступки, сделанной Пешехоновым, и он должен пойти навстречу желаниям Крестьянского съезда, он ответил с большим волнением, тоном человека, задетого за больное место: «Нет, этот вопрос имеет для меня принципиальное значение. Я уже уступил Чернову министерство земледелия. Но я не могу признать за социалистами права на монополию всех министерств, соприкасающихся с крестьянством».

Центральный Комитет кадетской партии, осведомленный об этом конфликте, вмешался в дело. Вероятно, кроме мотива, высказанного Шингаревым, Центральный Комитет руководствовался еще и желанием помешать увеличению социалистических мест в правительстве. Во всяком случае, он занял самую непримиримую позицию и грозил в случае смены министра продовольствия отозвать всех членов кадетской партии из правительства. Этот спор чуть не привел к срыву коалиции. Был момент, когда правительство, не добившись уступки ни с той, ни с другой стороны, собиралось прервать переговоры и заявить о своем уходе в отставку. Но как раз в этот момент кадетский Центральный Комитет дал знать, что он снимает свое требование.

Я лично не собирался входить в правительство. При том влиянии, которым я пользовался в Совете, мне надо было все свои силы посвятить работе в нем, чтобы способствовать осуществлению наиболее полного сотрудничества Совета с правительством. На этом основании я отвел свою кандидатуру, и Чхеидзе очень энергично поддерживал меня. Но члены правительства, ocoбенно кн. Львов, Некрасов и Терещенко, настоятельна требовали моего вступления в правительство. Их поддерживали с.-р., а Чернов предупредил делегацию, что он не вступит в правительство, если и я не приму в нем участия. Мне пришлось уступить, и я согласился взять министерство почт и телеграфов после заявления кн. Львова в соединенном заседании правительства и делегации, что от меня правительство не будет требовать участия в ведомственной работе, которую я всецело могу предоставить выбранным мною товарищам министра. Моя правительственная работа должна была выражаться в участии в общеполитических решениях правительства. Все остальное время я мог посвящать работе в Совете.

Комитет Государственной думы не играл в переговорах сколько-нибудь существенной роли. С самого начала он сформулировал три общих принципа, которые он ставил условием соглашения с социалистами:

1) полное доверие Временному правительству, 2) полнота власти и 3) единый фронт с союзниками. Само собой разумеется, что Комитет Думы имел в виду то осуществление этих общих принципов, которое содержалось в программе Центрального Комитета кадетской партии. Но так как политическое руководство буржуазными элементами сосредоточивалось не в руках Комитета Думы, а в руках кадетской партии, то и развитие этой программы, и ее защита выпали на долю кадетской партии.

Принимая это положение, Комитет Государственной думы с тем большей настойчивостью выдвигал требование признания его чисто формальных прав как публично-правового источника власти, от которого новое правительство должно было получить свои полномочия. Обоснование этого права члены Комитета Думы видели в том, что в февральские дни первое правительство революционной России получило свои правомочия от Комитета Думы.

Родзянко, поддержанный видными кадетскими юристами, отстаивал в переговорах с правительством эту юридическую концепцию. Но признание за Комитетом Думы таких прав не только не соответствовало существовавшему в стране соотношению общественных сил, но не оправдывалось и с формально-юридической точки зрения.

В момент февральского переворота 4-я Государственная дума была еще живым государственным органом, который своим участием в образовании нового правительства способствовал общему признанию этого правительства и безболезненному переходу от старого строя к новому. Это была несомненная заслуга 4-й Думы. Но сущность нового строя в том и заключалась, что созданные царским режимом цензовые государственные учреждения, в том числе и третьеиюньская Дума, ipso facto уничтожались. В демократической среде считалось совершенно бесспорным, что Комитет Государственной думы мог продолжать существование лишь в качестве частной организации, выражавшей настроения определенных цензовых элементов. Поэтому социалисты, вошедшие в феврале в состав Комитета Думы, перестали с момента установления нового строя принимать какое бы то ни было участие в деятельности этого Комитета. Тот факт, что в момент апрельского кризиса Исполнительный Комитет единогласно принял предложение участвовать вместе с Комитетом Думы в обсуждении этого кризиса, объяснялся тем, что мы считали желательным обмен мнений между демократией и цензовыми элементами. Но претензии Родзянко и его коллег считать себя в какой-то мере публично-правовым источником власти были, конечно, для нас совершенно неприемлемы. На юбилейном собрании Государственной думы Скобелев выразил общее мнение демократии, когда сказал о 4-й Думе: «Мавр совершил свою работу, мавр может уйти».

Временное правительство по существу этого вопроса не расходилось с нами, но не пожелало сказать это Родзянко в такой брутальной форме. Оно только поставило ему на вид, что коалиционное правительство преемственно исходило из признанного страной первого Временного правительства, которое как государственный орган не прекращало своего существования, а расширяло свой состав и пополняло свою программу. Заняв эту правовую позицию, Временное правительство провело назначение новых министров от своего имени указом Сенату. Но право участия Комитета Думы как органа цензовой буржуазии в образовании коалиции никем не оспаривалось, и потому Временное правительство представило ему список министров, который был им утвержден.

Переговоры между правительством и нашей делегацией закончились 5 мая в 2 часа утра. Коалиционное правительство было образовано в следующем составе:

5 министров-несоциалистов без определенной партийной принадлежности: кн. Г. Е. Львов (мин. – председатель и мин. внутренних дел), М. И. Терещенко (министр иностранных дел), А. И. Коновалов (министр торговли и промышленности), В. Н. Львов (обер-прокурор Св. Синода), И. В. Годнев (государственный контролер).

4 министра, принадлежащих к кадетской партии:

А. И. Шингарев (министр финансов), А. А. Мануилов (министр народного просвещения), кн. Д. И. Шаховской (министр государственного призрения), Н. В. Некрасов (министр путей сообщения).

6 министров-социалистов, делегированных Советом:

А. Ф. Керенский, (военный и морской министр), П. Н. Переверзев (министр юстиции), А. В. Пешехонов (министр продовольствия), В. М. Чернов (министр земледелия), М. И. Скобелев (министр труда), И. Г. Церетели (министр почт и телеграфов).

В тот же день вечером собрался пленум Петроградского Совета, чтобы выслушать доклад об образовании коалиционного правительства.

Общие собрания Петроградского Совета, этого стихийно созданного всесильного парламента революционной демократии, всегда проходили с большим подъемом. Но я не помню более взволнованного, окрыленного надеждой пленума, чем этот, утверждавший мандаты первых представителей Совета в правительстве. Все чувствовали, что открывается новая страница в развитии революции.

В атмосфере общего энтузиазма собрание выслушало сообщение Чхеидзе об образовании коалиционного правительства, программную декларацию новой власти и заявления представителей руководящих фракций Совета – Гоца, Дана и Станкевича. Когда Гоц, изложив условия образования коалиции, указал на присутствующих министров-социалистов и сказал: «Не как пленники буржуазии идут они в правительство, а как представители мощного народного органа, посылающего их занять новую позицию на выдвинутых вперед окопах революции», члены Совета поднялись с мест и устроили министрам-социалистам долгую овацию.

Атмосфера энтузиазма была такова, что большевистские лидеры предпочли воздержаться от выступления. Каменев, записавшийся было в число фракционных ораторов, подошел к эстраде и, махнув рукой, просил Чхеидзе вычеркнуть его из списка ораторов. Роль лидера левой оппозиции пришлось выполнить Троцкому, который как раз накануне вернулся из эмиграции.

В этом первом выступлении Троцкого сказалась разница между его характером и характером Ленина.

Ленин нечасто выступал перед демократической аудиторией, враждебной его взглядам. Но когда ему приходилось это делать, он делал это в резкой и непримиримой форме, идя вразрез общему течению и не стесняясь вызывать самую враждебную реакцию со стороны слушателей. Так это было на собрании с.-д. делегатов Всероссийского совещания, перед которыми он на другой день после своего приезда изложил свои тезисы о социалистической революции и диктатуре.

Троцкий, тоже впервые после приезда излагавший свои взгляды, построил свою речь так, чтобы по возможности избегнуть резкого столкновения с собранием. Ударным пунктом своей речи он сделал не критику коалиции, а приветствие русской революции, указание на ее мировое значение, на сочувствие, вызванное ею в рабочих кругах Европы и Америки. Только после этого начала, встреченного общими аплодисментами, Троцкий отметил, что считает коалиционную политику ошибкой, буржуазным пленением Совета. Но эту критику

он формулировал не в резкой, вызывающей форме, а в мягких тонах, в форме дружеских советов, адресованных заблуждающимся единомышленникам. Тем же тоном он высказал надежду, что после этого первого шага будет сделан следующий, второй шаг, который он заранее приветствовал, а именно передача всей власти в руки Совета. Несмотря на эти предосторожности, критика Троцкого была встречена аудиторией очень холодно и прерывалась возгласами: «Это мы слышали от большевиков», «Нам нужна демократия, а не диктатура».

Любопытно отметить, что одну из самых горячих речей в пользу коалиции произнес румынский социалист Раковский, бывший впоследствии, после октябрьского переворота, председателем советского правительства на Украине, а затем послом большевистского правительства во Франции. Раковский производил впечатление импульсивного, несколько поверхностного, но искреннего человека. Он приехал в Россию после своего освобождения из румынской тюрьмы, получив визу под поручительством Стеклова и Суханова. Будучи известен в европейских социалистических кругах как один из левых, он и в Петрограде примыкал к левым течениям, боровшимся против коалиции. Но теперь, поддавшись атмосфере, господствовавшей в собрании, он в большом возбуждении поднялся на эстраду, пожимал нам руки и произнес речь, в которой он восторженно, без всяких оговорок приветствовал образование коалиции. В условиях русской революции, говорил он, участие социалистов в правительстве не есть повторение опытов европейского министериализма: там социалисты являются пленниками буржуазии, а здесь, напротив, буржуазия на поводу у социалистов.

Выступил на этом собрании и анархист Блейхман, который в первые месяцы революции на общих собраниях Совета играл роль какого-то неизбежного комического персонажа. Это был рабочий или ремесленник, с худощавым бритым лицом, с седеющей шевелюрой, говоривший по-русски очень неправильно, но нисколько этим не смущавшийся и настойчиво проповедовавший идеи, почерпнутые из анархических брошюр. Встреченный общим веселым смехом, он осклабился, махнул рукой, как человек, стоящий выше таких насмешек, и сказал: «Смеется хорошо тот, кто смеется последний». Затем он стал доказывать, что всякое правительство есть орудие угнетения народа и что социалисты, идущие в правительство с буржуазией, не настоящие социалисты, а «социалисты в кавычках». И под общий смех собрания он закончил призывом к большевикам стать последовательными в своей борьбе за народ и перейти под знамя единственного подлинно революционного движения – анархизма. Бедный Блейхман! Милюков в своей «Истории», описывая это собрание, изображает его, не представлявшего никакой силы, как «героя послезавтрашнего дня», призванного заменить «героев завтрашнего дня» – большевиков. На самом деле Блейхман кончил очень печально, будучи расстрелян большевиками вскоре после прихода их к власти.

Собрание требовало выступления министров-социалистов, и каждый из нас сказал несколько слов. Чернов высмеивал страхи Троцкого о буржуазном пленении Совета и показывал, что при существующем в революционной России соотношении сил советская демократия, входя в правительство, становится его направляющей и движущей силой. Пешехонов, Скобелев и я напоминали о трудностях, стоявших перед революцией, и указывали, что правительство только в том случае сможет преодолеть их, если вся организованная демократия поддержит его усилия.

Аудитория ежеминутно прерывала наши речи овацией. Каждое наше слово встречалось как весть надежды, и собрание закончилось единодушным голосованием резолюции, предложенной Чхеидзе от имени Исполнительного Комитета.

Резолюция эта выражала одобрение декларации правительства и давала министрам-социалистам мандат представителей Совета в правительстве. Она устанавливала, что делегированные Петроградским Советом министры ответственны перед ним впредь до Всероссийского съезда Советов, и выражала новому правительству полное доверие, призывая демократию оказать этому правительству деятельную поддержку, чтобы обеспечить ему всю полноту власти. Эта резолюция была принята большинством в две тысячи с лишним голосов против двадцати.

Образование коалиционного правительства было встречено в стране общим одобрением. Но на двух крайних флангах, справа и слева, формировалась оппозиция.

Руководимая Милюковым газета «Речь» критиковала программу внешней политики нового правительства, называя ее «бесспорной победой точки зрения Совета». «Будем надеяться, – писал милюковский орган, – что не понадобится больших потрясений в наших отношениях к союзникам, чтобы доказать приверженцам формулы „без аннексий и контрибуций“ ее практическую непригодность».

С другой стороны, Ленин в статье, посвященной образованию коалиционного правительства, писал:

«Мы поможем – в союзе с капиталистами – вывести страну из кризиса, спасти ее от краха, избавить ее от войны – таков реальный смысл вступления в министерство вождей мелкой буржуазии, Черновых и Церетели. Наш ответ: вашей помощи недостаточно. Кризис зашел неизмеримо более далеко, чем вы воображаете. Спасти страну, и притом не одну только нашу страну, в состоянии лишь революционный класс, проводя революционные меры против капитала».

И, злорадно предупреждая нас, что ни революционного энтузиазма в войске, ни энтузиазма пролетарских масс нельзя создать без социалистической революции, Ленин писал:

«Опыт классового сотрудничества с капиталом проводится теперь гражданами Черновыми и Церетели, проводится известными слоями мелкой буржуазии в новом, громадном, всероссийском общегосударственном масштабе. Тем полезнее будут уроки для народа, когда он – а это будет, по всей видимости, скоро – убедится в несостоятельности и безнадежности такого сотрудничества» (Правда. 1917. 6 мая).

Отмечу, наконец, характерный отклик на образование коалиционного правительства со стороны такого глубоко враждебного демократии, но искреннего и впечатлительного представителя правых кругов, как Шульгин. Вся печать, вплоть до ленинской «Правды», цитировала отрывки из его речи, сказанной на частном совещании членов Государственной думы.

«Если социалистическая демократия, – говорил Шульгин, – берется за руль государственного корабля для того, чтобы спасти Россию, я хотел бы, чтобы она знала, что у нее не два врага, как всегда твердится: один на фронте, а другой в тылу, буржуазия. Я хотел бы, чтобы она знала, что если действительно она берется за спасение России, то буржуазия ей удара в спину не нанесет. Я был всегда по воспитанию, по всем своим склонностям, по унаследованным традициям монархистом. Я считаю, что для России республика есть какой-то сон. Но сейчас мы имеем фактически республиканское правительство. И я говорю, что, если это республиканское правительство спасет Россию, я стану республиканцем».

И, обращаясь к советской демократии, Шульгин восклицал:

«Мы предпочитаем быть нищими, но нищими в своей стране. Если вы можете нам сохранить эту страну и спасти ее, раздевайте нас, мы об этом плакать не будем».

Таково было настроение различных слоев в стране в момент, когда коалиционное правительство начинало свою работу.

Глава II. Июльское восстание большевиков

1. День 3 июля до начала событий

Заседание Временного правительства, на котором после споров по украинскому вопросу кадетские министры заявили о своем выходе из правительства, закончилось поздно ночью со 2 на 3 июля. Поэтому в утренних газетах, вышедших 3 июля, не было никаких сообщений об этом кризисе. Это давало нам возможность с утра 3 июля обсудить в сравнительно спокойной атмосфере создавшееся положение и наметить план действий в предвидении возможных волнений.

С раннего утра 3 июля в квартире, занимаемой Скобелевым и мною, собралась руководящая группа советской демократии. Скобелева на этом совещании не было. Он был на Северном фронте, куда его вызвали армейские организации этого фронта для содействия их работе по приведению солдатских масс в готовность для предстоящих на этом фронте военных операций. Присутствовали на этом совещании Чхеидзе, Чернов, Пешехонов, Гоц, Дан, Авксентьев, Анисимов, Либер, Гвоздев, Вайнштейн, Ермолаев и еще несколько других представителей руководящих партий Советов. Я сделал собравшимся сообщение о том, что произошло на заседании правительства в ночь с 2 на 3 июля, и изложил план действий, которые, по моему мнению, диктовались создавшимся положением.

Последовавший за этим оживленный обмен мнений показал, что в оценке происходящего кризиса и путей к его разрешению среди присутствующих расхождений не было.

Сам по себе уход кадетских министров в знак протеста против заключенного с украинцами соглашения нас не тревожил. Необходимость положить конец украинскому кризису путем удовлетворения еще до созыва Учредительного собрания выдвинутых Радой минимальных национальных требований украинского народа признавалась не только советской

демократией, но и большинством буржуазных и либеральных кругов. Мы знали, что общественное мнение страны в своем огромном большинстве отвергнет попытку ЦК кадетской партии сорвать это соглашение и навязать коалиционному правительству непримиримую политику правого крыла к.-д. партии.

После ухода четырех кадетских министров (Степанов был, собственно, товарищем министра, но он занимал пост управляющего министерством торговли и промышленности) создалось такое положение, что мы, министры-социалисты, оказались в правительстве в большинстве – шесть против пяти. Если бы мы воспользовались этим положением, чтобы ввести на место ушедших к.-д. министров представителей социалистических партий, это привело бы, конечно, к уходу в отставку оставшихся несоциалистических министров и к разрушению в стране общедемократического фронта.

В эту сторону стремилось толкнуть советскую демократию правое крыло кадетской партии, заявлявшее, что участие в правительстве кадетской партии является таким существенным условием сохранения коалиции, что уход из правительства кадетских представителей автоматически кладет конец коалиции.

Мы всегда отвергали эту точку зрения и в согласии с огромным большинством советской демократии заявляли, что существенным условием сохранения коалиции является не присутствие в правительстве представителей той или другой партии, а наличие общедемократической программы, принятой социалистической и. несоциалистической демократией и лояльно проводимой в жизнь представителями этих течений в правительстве.

Теперь, когда давно подготовлявшийся уход кадетов совершился, все мы считали, что наилучший выход из кризиса состоит не в отказе от коалиции, а в переустройстве этой последней, при котором правительство смогло бы без внутренней борьбы в своих рядах осуществлять с максимальной скоростью демократические реформы в области сельского хозяйства и промышленности для удовлетворения настоятельных потребностей и требований огромного большинства организованного крестьянства и рабочих. Пополнение правительства должно было произойти путем привлечения, по соглашению с оставшимися несоциалистическими министрами, таких представителей буржуазной демократии, которые не противились бы проведению в жизнь радикальных демократических реформ, обещанных в декларации коалиционного правительства.

Такой образ действий естественно вытекал из духа постановлений только что закончившегося Всероссийского съезда Советов. Но было ясно, что уход из коалиции самой многочисленной буржуазной партии даст возможность большевикам и левооппозиционным группам поставить в порядок дня пересмотр решения Всероссийского съезда Советов о коалиции. В наэлектризованной атмосфере столицы, только что пережившей июньские события, новая попытка организации массовых выступлений значительной части столичных солдат и рабочих с целью навязать органам революционной демократии требование отказа от коалиции и образования советской власти была более чем вероятна.

Какой ответ советское большинство должно было дать на такие выступления?

В предвидении возможного создания такого кризиса, при котором решения, принятые на Всероссийском съезде Советов, могли потребовать изменений или дополнений, съезд не ограничился избранием ЦИК в составе членов, находящихся постоянно в Петрограде. Вместе с 200 членами ЦИК, работавшими в столице, съезд избрал в этот центральный орган 100 представителей провинциальных Советов и фронтовых организаций, которые должны были вернуться на места для продолжения там своей работы, но которые периодически должны были съезжаться в Петроград для поддержания тесного контакта провинциальных Советов и армейских организаций с центральным органом советской демократии. В случае же особенно важных обстоятельств эти представители местных организаций должны были срочно быть вызваны в Петроград для участия в решениях пленарного заседания ЦИК.

Именно такое положение создалось теперь в результате правительственного кризиса. Поэтому мы решили предложить Центральным Исполнительным Комитетам Советов Р., С. и Кр. Депутатов послать немедленно приглашение провинциальным и армейским представителям, с тем чтобы пленарное собрание центральных советских органов состоялось в ближайший срок, т. е. через две недели. А в ожидании этого съезда, который примет решение об окончательном составе нового министерства, признать оставшееся после ухода кадетских министров правительство полномочным в управлении страной, с тем чтобы оно, не теряя времени, приступило к проведению в жизнь провозглашенных в декларации коалиционного правительства радикальных демократических реформ, осуществление которых тормозилось ушедшими министрами.

Этот план действий нашел единодушную поддержку среди собравшихся. При этом все присутствующие считали, что основной и самой неотложной задачей оставшихся в правительстве министров является срочное проведение в жизнь выработанных министерством земледелия и Главным земельным комитетом переходных мероприятий в сельском хозяйстве для удовлетворения настоятельных требований организованного крестьянства. Я сообщил собранию, что большинство оставшихся несоциалистических министров – Терещенко, Некрасов, Вл. Львов и, вероятно, также Годнев – поддержат срочное проведение в жизнь этих мероприятий и что единственная оппозиция этому возможна только со стороны председателя правительства кн. Львова. Но я выразил надежду, что кн. Львов (быть может) уступит единодушному желанию оставшихся социалистических и несоциалистических министров, и в этом случае мы сохраним в правительстве такого представителя несоциалистической демократии, поддержка которого оказалась столь ценной для нас во всех остальных вопросах, поставленных на очередь революцией. Если же кн. Львов, а вместе с ним, быть может, государственный контролер Годнев покинут из-за этого вопроса правительство, то тогда единственным приемлемым для обеих частей коалиции кандидатом в председатели правительства явится Керенский.

Принятый нами план надо было прежде всего представить на одобрение соединенному заседанию обоих бюро Центральных Исполнительных Комитетов Советов Р., С. и Кр. Депутатов, которое мы решили созвать в Таврическом дворце к 2 часам дня.

Перед этим нам, министрам-социалистам, надо было повидаться с оставшимися в правительстве несоциалистическими министрами, чтобы условиться и с ними о ближайших действиях оставшихся членов Временного правительства.

Заседание Временного правительства должно была состояться только вечером, а до этого на квартире Терещенко имело место частное совещание членов правительства, сводившееся к обмену сообщениями о настроениях, создавшихся в окружающей их среде, и о планах будущей работы.

Мы приехали на это собрание около 12 часов и застали там кн. Львова, Терещенко, Некрасова, Годнева и Вл. Львова. Из того, что говорилось на этом собрании, мне особенно запомнились сообщения Некрасова и кн. Львова.

Некрасов, который вошел в министерство с официальным мандатом представителя к.-д. партии, теперь, когда партия отозвала своих представителей, должен был последовать за другими кадетскими министрами. Но в знак протеста против отозвания к.-д. министров он заявил, что выйдет из кадетской партии и вернется в правительство не как деятель к.-д. партии, а за своей личной ответственностью. Он сообщил нам, что кадетский ЦК, в своем большинстве солидаризовавшийся с политикой, которую на страницах «Речи» отстаивал Милюков, не только утвердил выход в отставку своих представителей в правительстве, но и принял декларацию, существо которой сводилось к тому, что до тех пор, пока правительство будет решать важнейшие вопросы не по соглашению с кадетской партией, а большинством голосов, кадетская партия останется в оппозиции и предпочтет, чтобы ответственность за управление страной взяло на себя однородно-социалистическое правительство.

Таким образом, кадетский ЦК ставил ультиматум советской демократии: или признать за его представителями право вето по отношению к решениям правительства, не согласным с политикой ЦК к.-д. партии, или же произвести эксперимент, которого требовали большевики, – передать всю власть Советам.

Это решение, по сообщению Некрасова, было проведено лидерами правого крыла к.-д. партии Милюковым и Кокошкиным вопреки возражениям меньшинства, к которому примкнули такие видные к.-д. деятели, как Винавер, Набоков и Аджемов. Эти последние указывали, что разрыв коалиции и бойкот Временного правительства со стороны к.-д. партии будет лить воду на мельницу максималистов в советской среде и не найдет поддержки в общественном мнении несоциалистической демократии. Такой же взгляд высказывали и вышедшие в отставку к.-д. министры. Из их числа только Степанов, по словам Некрасова, заявил на заседании к.-д. ЦК о своем полном согласии с Милюковым и Кокошкиным. А Шингарев, Шаховской и Мануилов только под давлением большинства ЦК потребовали от правительства отвергнуть выработанное делегацией соглашение с Украинской Радой. Сами же они считали более целесообразным вместо ухода представить правительству для занесения в протокол свое мотивированное особое мнение по украинскому вопросу.

Некрасов сообщил, что и среди московских кадетов, которым решение к.-д. ЦК было сообщено по телефону, этот шаг вызвал большое смятение. Оттуда получено сообщение, что несколько московских к.-д., в том числе Астров и Кишкин, выехали в Петроград, чтобы настоять на пересмотре принятого ЦК решения.

Некрасов считал, что Милюков и Кокошкин имели за собой достаточно прочное большинство, чтобы не допустить пересмотра. Но он надеялся, что вслед за ним покинут к.-д. партию и другие левые кадеты и что отделившаяся группа совместно с партией

«прогрессистов», возглавляемой Ефремовым, образует ядро крупной радикально-демократической партии, вокруг которой станут собираться демократические несоциалистические течения, готовые сотрудничать с большинством советской демократии для проведения в жизнь неотложных демократических реформ.

Терещенко, со своей стороны, выражал полное согласие с линией поведения, намеченной Некрасовым.

Совершенно иной подход к задачам ближайшей политики правительства обнаружил кн. Львов. Он ясно дал нам почувствовать, что с его стороны наши планы приступить к проведению в жизнь радикальной демократической платформы встретят гораздо большее сопротивление, чем мы того ожидали. Весь тон заявления кн. Львова показывал, что он чрезвычайно встревожен создавшимся положением и серьезно думает об уходе в отставку. Было ли это результатом того, что с уходом кадетских министров он почувствовал себя совершенно изолированным в вопросе, который его всегда интересовал больше всех других, т. е. в вопросе об аграрных переходных мероприятиях, или же того, что как раз в это время в Москве собрался съезд землевладельцев, приславших в Петроград к правительству делегацию, которая виделась накануне с кн. Львовым и изложила ему жалобы землевладельцев на создавшееся в сельском хозяйстве положение, но, во всяком случае, с большей решительностью, чем когда бы то ни было, кн. Львов заявил нам, что он считает для себя невозможным оставаться в правительстве, если будет принято решение провести в жизнь запрещение земельных сделок и целый ряд других законопроектов, внесенных министерством земледелия.

«Вы теперь в большинстве, – сказал он, – вы можете придать правительству партийный социалистический характер и осуществить меры, которые, по моему мнению, приведут к окончательному разрушению сельского хозяйства. В этом случае мне, конечно, в этом правительстве не должно быть места».

Чернов в этой беседе с кн. Львовым не участвовал, так как сейчас же по прибытии на квартиру Терещенко он получил сообщение, что делегация землевладельцев, которой он назначил накануне свидание, дожидается его в министерстве земледелия, и он поехал для объяснения с ней.

Пешехонов и я приложили все усилия, чтобы убедить Львова отказаться от непримиримой позиции по отношению к требованиям, выдвинутым всем организованным крестьянством. Мы напоминали ему, что законопроекты, внесенные министерством земледелия, выработаны в тесном сотрудничестве с Главным земельным комитетом, созданным самим Львовым и Шингаревым еще до образования коалиционного правительства.

Главный земельный комитет, говорили мы, так же как и министерство земледелия, настаивает на проведении в жизнь этих законопроектов, ибо они дают местным земельным комитетам возможность легально бороться против земельной спекуляции и против обесценения земельного фонда путем хищнической эксплуатации частновладельческих лесов и угодий накануне созыва Учредительного собрания. Вместе с тем эти законопроекты направлены к изменению нестерпимого для крестьян положения, созданного старой властью, при котором главная тяжесть войны падает на плечи неимущих крестьянских семей, не получающих никакой компенсации за то, что мобилизация отняла у них наиболее трудоспособных членов, тогда как помещичьим хозяйствам, наряду с другими льготами, предоставлена почти вся рабочая сила военнопленных. Все сведения, получаемые от местных земельных комитетов, свидетельствуют, что без осуществления этих переходных демократических реформ, выражающих единодушное стремление организованного крестьянства, власть не сможет найти прочную базу для борьбы с анархией в деревне.

С другой стороны, мы старались рассеять высказанное кн. Львовым опасение, что мы воспользуемся уходом к.-д. министров, чтобы закрепить наше большинство в министерстве и придать правительству партийно-социалистический характер. Мы сказали Львову, что имели совещание с представителями руководящих партий в ЦИК Советов, среди которых господствует желание сохранить сотрудничество с несоциалистическими демократическими течениями на базе тех общедемократических принципов, которые легли в основу коалиции, и пополнить состав правительства, по соглашению с оставшимися несоциалистическими министрами, такими представителями несоветской демократии, которые выразят готовность проводить в жизнь эту программу. Поэтому первой задачей оставшихся в правительстве министров является достижение соглашения о срочном проведении в жизнь переходных демократических мероприятий, способных дать удовлетворение широким массам города и деревни, являющимся опорой демократического строя.

На это кн. Львов ответил, что он и сам считает, что первым делом надо согласиться по вопросу о конкретных мероприятиях, стоящих на очереди; он имеет в виду представить по этому вопросу свои соображения в письменной форме и просит остальных членов

правительства сделать то же самое. «Тогда определится, – сказал Львов, – смогу ли я оставаться на посту, который занимаю теперь».

После этого частного совещания членов правительства Пешехонов и я, к которым присоединился освободившийся к тому времени Чернов, поехали в Таврический дворец для участия в заседании объединенных бюро Центральных Исполнительных Комитетов Советов Р., С. и Кр. Депутатов. В кулуарах Таврического дворца царило большое возбуждение. Кроме членов бюро здесь было довольно значительное число рядовых членов Петроградского Совета и Совета Крестьянских Депутатов. Было также много журналистов, принесших известие о выходе кадетских министров из правительства и о постановлении ЦК кадетской партии, указавшего, что естественным следствием этого кризиса было бы создание однородного правительства из представителей советской демократии. Эти сообщения вызвали большое волнение среди присутствующих. Многие сторонники политики большинства советской демократии, рабочие и крестьяне, возмущенные поведением кадетских министров, говорили, что лучше, действительно, поставить крест на политике коалиции и создать чисто советское правительство. С этим предложением они обращались к нам и выражали надежду, что соединенное заседание бюро примет решение в этом смысле. Мы торопились на заседание бюро и потому избегали споров. Мы только указывали, что было бы нелогично после того, как представители цензовых элементов, не входящие в кадетскую партию, поддержали в правительстве именно то решение украинского вопроса, которое согласовывалось с постановлением Всероссийского съезда Советов, и отделились в этом вопросе от кадетских министров, вынуждать их последовать примеру кадетов и уйти из правительства.

На заседании бюро я изложил тот план действий, который был принят руководящей группой Советов на утреннем заседании: оставить временно у власти правительство в том составе, в каком оно оказалось после ухода кадетов, и созвать пленарное собрание членов Центрального Исполнительного Комитета Советов для принятия окончательного решения по вопросам, связанным с правительственным кризисом. Среди членов большинства ЦИК Советов Р., С. и Кр. Депутатов этот план действий встретил полное одобрение. Возражения против этого плана были высказаны только членами левой оппозиции, меньшевиками-интернационалистами и левыми эсерами, которые считали излишним созывать пленарное собрание и требовали, чтобы ЦИК сейчас же поставил и решил вопрос об образовании Советского правительства.

Большевиков на этом заседании не было, так как в это время происходила общегородская конференция петроградских большевистских организаций, на которой присутствовали все лидеры большевистской партии.

Вскоре после открытия соединенного заседания бюро Исп. К-тов начали приходить представители городского отдела Петроградского Совета и несколько раз прерывали обсуждение вопроса о правительственном кризисе срочными сообщениями, поступавшими по телефону от разных казарм и заводов. Эти сообщения гласили, что неизвестные люди, солдаты и рабочие, подсылаемые какой-то неведомой организацией, стали появляться в казармах и на заводах, требуя от солдат и рабочих немедленно выходить на улицу для присоединения к солдатско-рабочим демонстрациям, которые якобы уже начались. В этих сообщениях ни слова не говорилось о правительственном кризисе, который еще не был известен в городе. Целью демонстрации, на которую призывали агитаторы, являлся протест против расформирования полков и «насилий» над солдатами на фронте.

Собрание прервало обсуждение вопроса о кризисе, чтобы принять меры против подготовки выступления. В этот момент появилась на заседании группа членов большевистского ЦК, от имени которых попросил слова Сталин. Он сообщил собранию, что на заседании большевистской общегородской конференции появились делегаты пулеметного полка с требованием призвать солдат и рабочих столицы к выходу на улицу для протеста против расформирования на фронте целого ряда полков.

Сталин заявил, что большевистская конференция в согласии с ЦК большевистской партии ответила этим делегатам, что большевистская партия против выступления, и разослала своих агитаторов в полки и на заводы, с тем чтобы удержать солдат и рабочих от выхода на улицу. Сделав это заявление в самой категорической форме, Сталин обратился к председателю с просьбой внести в протокол это его заявление и вместе со своими товарищами покинул заседание.

Помню, сейчас же после ухода большевиков Чхеидзе сказал мне с усмешкой: «Теперь положение довольно ясно». Я его спросил, в каком смысле он считает положение ясным. «В том смысле, – ответил Чхеидзе, – что мирным людям незачем заносить в протокол заявлений об их мирных намерениях. Очень похоже, что нам придется иметь дело с так называемым стихийным выступлением, к которому большевики примкнут, заявив, что нельзя оставлять массы без руководства».

Соединенное собрание двух бюро Исп. К-тов приняло обращение к рабочим и солдатам столицы воздержаться от всяких выступлений и немедленно направило агитаторов с этим обращением в казармы и на заводы. Вот текст этого обращения, опубликованного в «Известиях» 4 июля:

«Ко всем рабочим и солдатам города Петрограда.

Товарищи солдаты и рабочие!

Неизвестные лица вопреки ясно выраженной воле всех без исключения политических партий зовут вас выйти с оружием на улицу. Этим способом вам предлагают протестовать против расформирования полков, запятнавших себя на фронте преступным нарушением своего долга перед революцией.

Мы, уполномоченные представители революционной демократии всей России, заявляем вам:

Расформирование полков на фронте произведено по требованию армейских и фронтовых организаций и согласно приказу избранного нами военного министра тов. А. Ф. Керенского.

Выступление в защиту расформированных полков есть выступление против наших братьев, проливающих свою кровь на фронте.

Напоминаем товарищам солдатам: ни одна воинская часть не имеет права выходить с оружием без призыва главнокомандующего, действующего в полном согласии с нами.

Всех, кто нарушает постановление в тревожные дни, переживаемые Россией, мы объявим изменниками и врагами революции.

К исполнению настоящего постановления будут приняты все меры, находящиеся в нашем распоряжении.

Бюро ВЦИК Совета Раб. и Солд. Депутатов. Бюро ВИК Советов Крест. Деп.»

На этом заседании присутствовали неожиданно приехавшие с фронта два представителя армейского комитета 5-й армии.

В то время военные организации 5-й армии приводили армию в готовность для наступления и, как всегда в таких случаях, применяли к некоторым разложившимся полкам репрессии, вплоть до расформирования. Приехавшие делегаты, Пораделов и Королев, сообщили, что подготовка идет успешно, случаев расформирования очень мало, так как волнующиеся полки при появлении членов армейского комитета изъявляют желание выполнять приказы и ограничиваются жалобами на то, что правительство, требующее от них выполнения воинского долга, не принимает никаких мер против военных частей, окопавшихся в тылу, особенно в Петрограде, и отказывающихся посылать маршевые роты на фронт. Очень хорошее влияние на разложившиеся полки оказало присутствие в Двинске министра-социалиста Скобелева, заверившего солдат, что Временное правительство не остановится перед применением самых суровых мер против тех частей Петроградского гарнизона, которые отказываются идти на фронт.

Вместе с тем представители 5-й армии просили центральные органы советской демократии издать специальное обращение к фронтовым частям с указанием, что распространяющиеся на фронте большевистские газеты «Правда» и «Солдатская правда», ведущие кампанию против наступления, не только не выражают взглядов большинства советской демократии, но идут вразрез с постановлениями этой демократии. По их словам, такое дезавуирование большевистской пропаганды оказало бы самое благотворное влияние на темные массы, плохо разбирающиеся во взаимоотношениях большевиков и центральных органов революционной демократии. Мы, конечно, исполнили эту просьбу, и соединенное заседание бюро Исп. К-тов тут же приняло обращение к солдатам на фронте, в котором говорилось:

«Наступление началось. Наши братья льют свою кровь за общее дело. Теперь должны умолкнуть всякие раздоры…

Между тем есть газеты, которые своими статьями и воззваниями насаждают смущение в сердцах тех, кто готов спешить на помощь нашей геройской армии…

Знайте, товарищи, что эти газеты, как бы они ни назывались – „Правда“ ли, „Солдатская правда“, идут вразрез с ясно выраженной волей рабочих, крестьян и солдат, собиравшихся на Всероссийский съезд.

Слушайтесь только призывов Всероссийских Советов. Выполняйте все боевые приказания военного начальства»

(Известия. 1917. 4 июля).

Приезд в Петроград представителей армейского комитета для получения такой резолюции не был обычным явлением. Такого рода просьбы армейские комитеты передавали обычно по телеграфу или по прямому проводу. На этот раз комитет 5-й армии прислал двух своих представителей ввиду того, что до него дошли слухи о том, что 1-й пулеметный полк, получивший приказ отправить 4 июля на фронт маршевые роты, готовится оказать вооруженное сопротивление правительству. В разговорах с нами делегаты 5-й армии

сообщали, что Виленкин и другие члены армейского комитета считают полезным пребывание в этот момент представителей 5-й армии в Петрограде, так как их присутствие повлияет отрезвляющим образом на людей, готовых оказать сопротивление военным приказам.

Присутствие делегатов 5-й армии в Таврическом дворце в этот тревожный момент было всеми замечено, и сейчас же после заседания бюро Гриневич, Камков и некоторые другие члены левой оппозиции обратились к нам с вопросом, не мы ли вызвали этих делегатов, чтобы установить контакт с фронтовыми частями на случай большевистского выступления в Петрограде. На такие вопросы мы отвечали, что мы их не вызывали, но что их присутствие в Петрограде в такой момент считаем очень полезным.

Вплоть до вечера 3 июля в Таврический дворец не переставали поступать тревожные вести о нарастающем в городе волнении под влиянием распространяющихся слухов о кризисе в правительстве. Наконец, около семи часов вечера появились первые вооруженные группы на улицах Петрограда. Первой выступившей воинской частью, как и следовало ожидать, был пулеметный полк.

2. Выступление пулеметного полка и начало восстания

Пулеметный полк сыграл в июльском вооруженном выступлении большевиков такую большую роль, что на его характеристике будет полезно остановиться. Еще при старом режиме 1-й пулеметный полк считался одним из самых разложившихся полков. До переворота он был расположен, вместе с 2-м пулеметным полком, не в самом Петрограде, а в Ораниенбауме. По численности это был самый крупный из находившихся в тылу полков: в нем насчитывалось свыше 19000 солдат. Объяснялось это тем, что к этому полку, который назначен был к отправке на фронт, военное начальство непрерывно присоединяло разложившиеся элементы из других полков, с тем чтобы на фронте распределить их небольшими группами среди дисциплинированных частей. Когда разразилась революция и победа нового строя была обеспечена, 3 из 4 батальонов 1-го пулеметного полка снялись из Ораниенбаума и самочинно водворились в Петрограде. Их привлекло туда соглашение, заключенное между Петроградским Советом и правительством о невыводе из Петрограда войск, участвовавших в революционном движении. Это соглашение пулеметный полк истолковал в том смысле, что войска, расквартированные в Петрограде, должны быть освобождены от обязанности посылать на фронт маршевые части. Такое истолкование не было верно даже по отношению к гарнизону Петрограда, совершившему переворот, и тем более оно было неприменимо к пулеметному полку, не принимавшему никакого участия в революционном перевороте. Но это не мешало 1-му пулеметному полку упорно и настойчиво отстаивать свое право на уклонение от выполнения приказов идти на фронт.

В Петрограде пулеметчики отправили в Исполнительный Комитет депутацию с заявлением, что они явились в Петроград и желают в нем оставаться для защиты революции от посягательств реакционных кругов. Исполнительный Комитет в ответ на это принял постановление, в котором он благодарил пулеметный полк за намерение защищать новый строй, но вместе с тем предписывал ему отправиться обратно в Ораниенбаум, указав, что никакой опасности революция в настоящий момент не подвергается. Но пулеметный полк не подчинился этому постановлению. Большевистские организации на Выборгской стороне устроили для него помещение в Народном доме Выборгской стороны. Ввиду распространившегося среди пулеметчиков и других разложившихся частей истолкования соглашения о невыводе войск солдатская секция Петроградского Совета обсудила этот вопрос на заседании 13 апреля и единогласно приняла решение, что соглашение между правительством и Советом ни в коем случае не может быть истолковано как освобождение Петроградского гарнизона от долга защиты страны и что отправка маршевых рот из Петрограда на фронт должна происходить по соглашению между военным отделом Петроградского Совета и главнокомандующим Петроградского военного округа. Это решение солдатской секции было утверждено пленарным заседанием Петроградского Совета 16 апреля. И все же 1-й пулеметный полк продолжал отстаивать свое право на отказ от посылки маршевых рот. При каждом приказе отправить очередные роты пулеметчики устраивали собрания и тормозили приведение в исполнение этого приказа.

Никакой другой активности, даже простого интереса к общим политическим вопросам пулеметный полк в первое время пребывания в Петрограде не проявлял. Даже в апрельские дни, в момент стихийного выступления рабочих и солдатских масс против ноты Милюкова, пулеметный полк оставался пассивным. Но он обратил на себя внимание беспримерным по дерзости выступлением для освобождения арестованного дезертира Семашко. Прапорщик Семашко принадлежал не к пулеметному, а к 177-му пехотному полку. Объявив себя большевиком, он стал членом военной организации большевиков и вместе с тем связался с анархистами на даче Дурново. Он был самым популярным вожаком пулеметчиков и руководил их борьбой против посылки маршевых рот. Получив назначение на фронт, Семашко предпочел скрыться и перейти на нелегальное положение. Военные власти арестовали его, и он содержался под арестом в петроградской комендатуре. Тогда солдаты одной из рот пулеметного полка, 16-й, в количестве 150 человек с оружием в руках совершили налет на комендатуру и заставили растерявшегося командира гауптвахты освободить и выдать им Семашко. Странным образом, несмотря на то что такого рода поступки, при всей недопустимой терпимости правительства и советских органов к «эксцессам революции», карались очень строго, этот налет 16-й роты пулеметного полка не вызвал шума даже в правой печати и не навлек никаких репрессий на участников этого налета. До самых июльских дней Семашко продолжал работать в пулеметном полку. Я спросил товарища военного министра Якубовича, который обычно докладывал в правительстве случаях, требовавших применения принудительных мер по восстановлению дисциплины в воинских частях, на фронте и в тылу, почему военные власти не поставили вопроса об аресте и предании суду солдат, освободивших Семашко. И он дал мне такое объяснение: 16-я рота, сказал Якубович, одна из тех, которой предстоит отправиться на фронт в начале июля. Они совершили этот беззастенчивый налет на гауптвахту, нисколько не опасаясь ареста и тюремного заключения, так как пребывание в тюрьме, да еще в качестве политических заключенных, вызывающих сочувствие левых кругов, они предпочитают исполнению с опасностью для жизни воинского долга на фронте. К тому же арест солдат 16-й роты не был бы актом устрашения для других разложившихся полков, а скорее поощрением к подобного рода эксцессам, в которых солдаты увидели бы верное средство уклониться от обязанности идти на фронт. Вот почему после обсуждения этого вопроса с представителями штаба Петроградского военного округа мы, сказал Якубович, решили отказаться от судебного преследования, с тем чтобы в назначенное время отправить 16-ю роту вместе с другими маршевыми ротами на фронт и тут уже, в случае их сопротивления, применить к ним военную силу.

Во второй половине июня военные власти при энергичной поддержке Исп. К-та Петроградского Совета заставили 1-й пулеметный полк отправить на фронт некоторое количество маршевых рот и 300 пулеметов. Большинство этого полка, тщетно пытавшееся найти поддержку большевистской партии для организации вооруженного выступления всех большевизированных полков против приказов об отправке на фронт ее маршевых рот, решило взять в свои руки организацию сопротивления. 2 июля они устроили общее собрание пулеметного полка, которое приняло решение, что маршевая рота, отправляемая в этот день на фронт, будет последней и что на дальнейшие требования посылки пулеметчиков в действующую армию полк ответит вооруженным восстанием.

Так обстояло дело в день 3 июля, когда пулеметчики, получившие приказ отправить 4 июля на фронт новые маршевые роты, решили выйти на улицу против этого приказа с оружием в руках и послали делегатов на общегородскую конференцию большевиков с требованием поддержать это их выступление.

Сталин, явившийся на соединенное заседание двух бюро Исп. К-тов, чтоб сообщить нам об этом требовании пулеметчиков и об отказе большевистской партии поддержать их выступление, несколько приукрасил поведение пулеметчиков, сказав, что они требовали поддержки вооруженного выступления для протеста против общей политики расформирования на фронте полков, не повинующихся военным приказам. На самом деле, как видно из более точного доклада того же Сталина на закрытом заседании VI съезда большевистской партии, пулеметчики с обычной своей циничностью заявили, что подготовляемое ими вооруженное выступление имело целью добиться отмены отправки на фронт их самих, т. е. солдат 1-го пулеметного полка.

«Это было, – сказал Сталин на заседании этого съезда 27 июля 1917 г., – 3-го июля, в 3 часа пополудни. В особняке Кшесинской на происходившей в то время общегородской конференции обсуждался муниципальный вопрос. Неожиданно влетают двое делегатов от пулеметного полка с внеочередным заявлением: „Наш полк хотят раскассировать, над нами издеваются, мы дальше ждать не можем и решили выступать, для чего уже разослали своих делегатов по заводам и полкам“… Т. Володарский ответил делегатам, что у партии имеется решение не выступать и члены партии их полка должны подчиниться этому решению. Представители полка с протестом ушли» (Протоколы VI съезда РСДРП (большевиков). Б. м. 1919. С. 18).

В расчеты большевистской партии совершенно не входило организовать вооруженное восстание в Петрограде для поддержки требований пулеметного полка об освобождении его от исполнения воинского долга. Ибо большевики хорошо знали, как враждебно

относилось в то время к такого рода восстанию и большинство Петроградского гарнизона, и большинство солдат на фронте. Правда, чтобы сохранить брожение в разложившихся полках, большевики принимали резолюции, сочувственные пулеметному полку, так же как и расформированным на фронте разложившимся частям. Среди лозунгов большевистской партии, красовавшихся на знаменах демонстрантов 18 июня, был лозунг об отмене приказов против солдат и матросов, что означало отмену приказов об исполнении воинского долга. Но выделять этот вопрос и ставить его как боевой лозунг вооруженного восстания большевики считали для себя невыгодным. Поэтому с самого начала конфликтов между военными властями и 1-м пулеметным полком большевики настойчиво подчеркивали, что партия отказывается от вооруженного выступления по этому вопросу. И вот, когда делегаты пулеметчиков явились на большевистскую конференцию с заявлением, что они не могут больше ждать, так как правительство собирается их раскассировать, лидеры Военной организации, так же как и ЦК большевиков, не только резко отклонили предложение пулеметчиков, но послали в самый пулеметный полк своих представителей во главе с председателем Военной организации Невским, которые заставили общее собрание пулеметного полка отказаться от выступления, ясно дав понять, что большевистская Военная организация не позволит находящимся под ее влиянием полкам поддержать такое выступление.

И вдруг, приблизительно около 3–4 часов дня, пулеметный полк вновь принял решение выступить и провел в жизнь это решение, увлекая за собой большевизированные части Московского и некоторых других полков.

Описывая этот внезапный поворот в поведении пулеметного полка, большевистский историк П. М. Стулов в статье, посвященной роли пулеметного полка в июльском восстании (Красная летопись. 1930. № 36), объясняет этот поворот влиянием Блейхмана и уцелевших от ареста анархистов с дачи Дурново. Но это объяснение совершенно неверно. Пулеметчики отлично знали, что эта кучка анархистов никакой реальной поддержки их движению обеспечить не могла и что их выступление, если бы оно совершилось без поддержки большевистской партии, было бы обречено на очень скорое и плачевное крушение. Поворот в решении пулеметчиков совершился под влиянием полученных ими сообщений о действиях большевистской партии.

В самом деле, вскоре после проведения в пулеметном полку решения отказаться от вооруженного выступления, затеянного с целью протеста против посылки пулеметчиков на фронт, весь агитационный аппарат большевистской партии пришел в движение, чтобы использовать начавшееся в городе возбуждение, вызванное слухами о кризисе в правительстве, для организации общего выхода на улицу солдат и рабочих столицы с требованием захвата власти Советами. Большевистские агитаторы утверждали, что уход кадетов из правительства означает крах коалиционной политики и что рабоче-солдатские массы столицы должны выступить, чтобы заставить соглашательское большинство Советов ответить на уход в отставку кадетских министров немедленной организацией Советской власти для проведения в жизнь большевистской программы.

Эта кампания находила в большевистских массах гораздо более живой отклик, чем призывы пулеметчиков протестовать против их отправки на фронт, и большевистскому коллективу пулеметного полка нетрудно было понять, что если полк переключится на рельсы общего движения с требованием захвата власти Советами, то он может смело двинуться на улицу в расчете на поддержку всем аппаратом большевистской партии. Для большей верности руководитель полка Семашко сам отправился за информацией в дом Кшесинской и вернулся оттуда в очень решительном настроении. Тотчас же были приняты меры для перевода пулеметчиков на «революционное положение». Было устроено экстренное общее собрание полка, которое отставило полковой комитет, без особого энтузиазма относившийся к вооруженному выступлению. Вместо этого комитета был назначен «революционный комитет», состоявший из двух солдат от каждой роты и во главе которого был поставлен Семашко. Революционный комитет выслал в город солдат для конфискации грузовиков и автомобилей, на которых вооруженные винтовками и пулеметами солдаты стали носиться по городу, призывая солдат и рабочих присоединиться к выступлению. Семашко вместе с другим левым большевиком, Лацисом, и анархистом Блейхманом приступил к спешной организации выступления основной массы пулеметного полка.

Характерно, что даже в этом полку, который, по словам главного организатора большевистской Военной организации Подвойского, считался «самым революционным полком Петроградского гарнизона», [6] были отдельные роты, которые даже в этих условиях отказывались выступать. Таковой была 6-я рота, которую, по свидетельству Стулова, пулеметчики еще раньше окрестили «кадетской ротой». Отказывалась также выступать 5-я рота, которую солдаты прямо выгнали во двор, заявляя: «Если не пойдете, оружием будем просить». Вслед за тем, присоединив к себе несколько рот Московского полка, пулеметчики отправились в Михайловское артиллерийское училище, требуя от солдатской команды, примыкавшей к большевикам, чтобы они с орудиями присоединились к демонстрантам. А когда те отказались вывезти орудия, солдаты пулеметного и Московского полков взломали двери помещения, где хранились орудия, выкатили их на улицу и заставили солдатскую команду присоединиться к ним и направиться к дому Кшесинской для получения благословения большевистской партии (см.: Красная летопись. 1930. № 36. С. 106).

Руководящие организации большевистской партии – ПК, ЦК и общегородская конференция – считали нужным некоторое время еще сохранять видимость сопротивления «стихийному» выступлению масс. С обращением к солдатам пулеметного и Московского полков с балкона дома Кшесинской «выступают два товарища: Лашевич и Кураев, – сообщает Сталин в своем докладе 6-му съезду большевистской партии. – Оба убеждают солдат не выступать и вернуться в казармы.

Их встречают гиком: „долой!“, чего еще никогда не бывало. В это время показывается демонстрация рабочих под лозунгом: „Вся власть Советам!“ Для всех становится ясно, что удержать выступление невозможно. Тогда частное совещание членов ПК высказывается за то, чтобы вмешаться в демонстрацию, предложить солдатам и рабочим действовать организованно, идти мирно к Таврическому дворцу, избрать делегатов и заявить через них о своих требованиях. Это решение встречается солдатами громом аплодисментов и Марсельезой. Часам к 10 во дворце Кшесинской собираются члены ЦК и общегородской конференции, представители полков и заводов. Признается необходимым перерешить вопрос, вмешаться и овладеть уже начавшимся движением. Было бы преступлением со стороны партии умыть руки в этот момент. С этим решением ЦК переходит в Таврический дворец, потому что туда направляются солдаты и рабочие».

Таким образом, выступление, организованное низами партии под видом чисто стихийного движения масс, «вынудило» руководящие органы большевистской партии возглавить это движение. И с этого момента число манифестантов увеличилось и ясно определились два центра, вокруг которых сосредоточилось движение вооруженных большевистских масс. Организационным центром движения являлась штаб-квартира большевистской партии – дом Кшесинской. Сюда прежде всего направлялись демонстранты для получения инструкций. Здесь была выделена из пулеметного полка отдельная часть, занявшая Петропавловскую крепость, важный стратегический пункт, доминировавший над подступами к Выборгской стороне, где были сосредоточены главные большевистские силы. Занятие Петропавловской крепости произошло без сопротивления, так как караул крепости примыкал к большевикам.

Вторым центром воздействия демонстрантов являлся Таврический дворец – резиденция центральных органов советской демократии. Сюда от дворца Кшесинской направлялись военные части и рабочие группы, предшествуемые отрядами большевистской Красной гвардии, с требованием отказа от коалиции и образования Советской власти.

Это выступление было, конечно, прямым продолжением дела 10 июня. Но тактика большевиков в июльские дни была более осторожной. Вооруженным воинским частям и Красной гвардии была дана строгая директива – не прибегать к насилию против членов правительства или центральных органов советской демократии, а окружить Таврический дворец и направить делегации к Центральным Исполнительным Комитетам Советов Р., С. и Кр. Депутатов с требованием принять решение о передаче всей власти Советам.

Этим путем большевики старались использовать то общее возмущение, которое в рядах большинства советской демократии вызвал демонстративный уход из правительства к.-д. министров. И вначале у большевиков был один крупный успех в этом направлении. В момент, когда начались демонстрации, в Таврическом дворце происходило собрание членов рабочей секции Петроградского Совета. Выше я уже упоминал, как в этот первый день кризиса при нашем приходе в Таврический дворец нас окружили в Екатерининском зале взволнованные члены рабочей секции и как многие из них настаивали, чтобы мы приняли вызов кадетов и на уход их из правительства ответили образованием однородного советского правительства. Теперь большевики и межрайонцы внесли в собрание рабочей секции следующее предложение, отвечавшее этим настроениям многих наших сторонников в рабочей секции:

«Ввиду кризиса власти рабочая секция считает необходимым настаивать на том, чтобы Всерос. С. Р., С. и Кр. Д. взял в свои руки всю власть. Рабочая секция обязуется содействовать этому всеми силами, надеясь найти в этом полную поддержку со стороны солдатской секции. Рабочая секция избирает комиссию из 15 человек, которой поручает действовать от имени рабочей секции в контакте с Петроградским и Всеросс. И. К-ми. Все остальные члены данного собрания уходят в районы, извещают рабочих и солдат об этом решении и, оставаясь в постоянной связи с комиссией, стремятся придать движению мирный и организованный характер» (Хроника событий. Т. III. С. 136).

Большая часть меньшевиков и с.-р., членов рабочей секции, покинула собрание в знак протеста против этой резолюции, указывая, что вопрос об отношении советской демократии к кризису поставлен в порядок дня общего собрания ЦИК С. Р., С. и Кр. Д., которое в этот же вечер вынесет решение по этому вопросу, и что рабочая секция Петроградского Совета не имеет права предпринимать кампанию с призывом к солдатам и рабочим выйти на улицу, не дождавшись решения центральных органов советской демократии по вопросу о кризисе.

Большевики, впервые проведшие свою резолюцию на собрании рабочей секции Совета, говорили и писали по этому поводу, что они «завоевали рабочую секцию». Но этот успех, как и следовало ожидать, оказался совершенно эфемерным, ибо несколькими часами позже, когда вооруженные толпы большевизированных солдат и рабочих, выведенных на улицу, открыли беспорядочную стрельбу на улицах и пролилась первая кровь, те самые члены рабочей секции, которые голосовали за большевистскую резолюцию, стали обращаться к представителям Центрального Исполнительного Комитета с жалобами на вероломство большевиков и с настойчивыми советами принять решительные меры против происходящих бесчинств.

Начавшиеся вечером 3 июля демонстрации вооруженных солдат и рабочих, вышедших на улицу со знаменами 18 июня – «Долой 10 министров-капиталистов», «Вся власть Советам», продолжались до 3 часов ночи. Основную массу демонстрировавших солдат составляли пулеметчики, к которым присоединились некоторые части Московского, Гренадерского и Павловского полков. Ядром рабочих-манифестантов являлись путиловцы в сопровождении красногвардейцев, а также рабочих групп с Промета, Вулкана и некоторых других заводов Выборгской и Петроградской стороны.

Количество демонстрантов исчислялось не «сотнями тысяч», как утверждали впоследствии большевики, а десятками тысяч. Но и этого было достаточно, чтобы наэлектризовать атмосферу столицы и держать в тревоге население, высыпавшее на улицу. Тревога вызывалась не опасением установления большевистской диктатуры, которая в то время не имела еще никаких шансов удержаться, а непосредственной угрозой кровопролития, грабежей и анархии, которые были неминуемы при наличии на улицах распущенных толп солдат и красногвардейцев, чувствовавших резко враждебное отношение к ним большинства населения.

С самого начала демонстраций на улицах началась стрельба, в результате которой были убитые и раненые. Кто был инициатором этой стрельбы? Провокаторы, затесавшиеся в ряды демонстрантов? Анархисты? Черносотенцы, стрелявшие в демонстрантов из-за угла? Или же наиболее фанатически настроенные большевистские демонстранты, горевшие желанием «пострелять в буржуев»? Если перечитать мемуарную литературу, относящуюся к июльским дням, станет ясно, что все эти факты, а также случаи простой панической стрельбы одних групп демонстрантов по другим были налицо. Подвойский, назначенный большевистским ЦК главным начальником военных демонстрантов в июльские дни, утверждает, что из всех войсковых частей только пулеметчики пускали в ход оружие. В своем докладе об июльских днях на заседании Петроградской общегородской конференции большевиков 16 июля 1917 г. Подвойский сказал:

«Несмотря на провокационные выстрелы, войска, за исключением 1-го пулеметного, не употребляли оружия. Наибольшее хладнокровие проявил Гренадерский полк, и как раз те его роты, которые организационно были всего ближе к нам. Когда пулеметчики, поддавшись провокации, открыли огонь, гренадеры заявили им, что будут в них стрелять, если те не прекратят пальбы, для чего и залегли по сторонам. У пулеметчиков, по-видимому, вообще было настроение пострелять» (Вторая и третья Петроградские общегородские конференции большевиков в июле и октябре 1917 г. М., 1927. С. 58).

Утверждение Подвойского, будто единственной войсковой частью, прибегавшей к стрельбе, был пулеметный полк, неверно. Наши товарищи, часами остававшиеся на улице, чтобы наблюдать за демонстрантами, отмечали случаи конфликтов и перепалок среди вышедших на улицу частей, из которых одни призывали других к порядку, сопровождая эти призывы предупредительными выстрелами.

В этот вечер происходило заседание правительства в министерстве внутренних дел, и мне пришлось, чтобы участвовать в этом заседании и затем вернуться в Таврический дворец, два раза проезжать по улицам, по которым шествовали группы демонстрантов. Перебранок между группами мне не случилось наблюдать. То, что поражало, это общее сумрачное настроение манифестантов. Бросались в глаза сосредоточенные, озлобленные лица. Я выехал из Таврического дворца в одном автомобиле с Черновым, который делился со мной впечатлениями. «Посмотрите на эти подавленные лица, – сказал он, – разве с таким настроением делают революцию? Это же вид не людей, вышедших для создания нового строя, а людей, участвующих в похоронной процессии». Нам пришлось завернуть в небольшую улицу, и здесь мы наткнулись на сцену разоружения одного из повстанческих автомобилей. Манифестантов в этот момент на улице не было, была лишь случайно собравшаяся толпа любопытных. Оказалось, что повстанческий автомобиль, наткнувшись на эту толпу, остановился. Несколько человек из толпы, видя растерянные и испуганные лица сидевших в автомобиле солдат, подошли к ним и стали отбирать у них винтовки. Те покорно отдавали оружие и уходили. «Черт их знает, кто они такие, – сказал один из разоружавших, – отвезем автомобиль и ружья в Таврический, там разберутся».

Повстанческие автомобили и грузовики, наполненные вооруженными солдатами и рабочими, были одной из характерных черт июльского восстания большевиков. Они появились на улицах Петрограда приблизительно с 6 часов вечера, еще до начала массовых большевистских манифестаций, и носились по улицам во все. увеличивавшемся количестве, открывая время от времени беспорядочную стрельбу.

Организация таких партизанских выступлений обнаруживала стремление копировать акты Февральской революции, особенно запечатлевшиеся в памяти всех участников февральского переворота. В дни Февральской революции появление автомобилей и грузовиков, наполненных солдатами и рабочими, встречалось населением восторженными криками ура, и эти отряды, окруженные общим сочувствием, разоружали и арестовывали полицейских, окружали по указаниям толпы дома, на крышах которых по распоряжению Протопопова были расставлены пулеметы для стрельбы по демонстрантам, и уничтожали гнезда сопротивления старой власти. Руководители большевистского выступления, вздумавшие копировать эти акты Февральской революции, не учли той огромной разницы, которая существовала между июльской авантюрой большевиков и февральским восстанием. В феврале солдаты, боровшиеся за свержение царского режима, чувствовали себя выразителями общенациональной воли, и это чувство укреплялось в них всем поведением населения столицы. Теперь же, в июле, большевизированные солдаты и рабочие, вышедшие с оружием в руках для уничтожения завоеванного народом свободного строя, действовали в атмосфере отчужденности и враждебности огромного большинства этого населения.

Большевистские участники демонстрации сами указывают в своих воспоминаниях, что в демонстрантах не чувствовалось подъема и воодушевления и что в их рядах царило сумрачное настроение. Этим объяснялось то, как легко эти демонстранты впадали в панику. Казалось бы, и руководители, и участники демонстрации должны были предвидеть, что выход на улицу десятков тысяч вооруженных солдат и рабочей гвардии не мог не вызвать инцидентов и перестрелки. По опыту апрельских дней было ясно, что демонстранты должны были быть готовы к тому, что могут стать мишенью одиночных выстрелов со стороны враждебных групп населения или даже что может произойти вследствие неизбежных недоразумений перестрелка между различными группами самих демонстрантов. А между тем при первом таком раздававшемся выстреле сотни и тысячи демонстрантов разбегались в панике, ложились на тротуары или скрывались в подворотнях. Это обстоятельство отмечалось во всех газетах тех дней и позже в мемуарах очень многих большевиков.

В этих условиях попытки некоторых предприимчивых повстанческих групп пойти дальше в подражании февральскому восстанию и перейти к арестам членов правительства кончались ничем, не находя никаких откликов среди манифестировавших солдат и рабочих. Да и сами авторы этих попыток не обнаруживали никакой решительности.

Так, 3 июля около 8 часов вечера, по сообщению газет, группа вооруженных демонстрантов-автомобилистов, узнав каким-то образом о решении Керенского выехать из Петрограда на фронт, явилась на Балтийский вокзал, заявив, что им поручено арестовать военного министра. Но когда им сообщили, что Керенский за полчаса до этого выехал, они поспешили бесследно скрыться. Я имею все основания предполагать, что, если бы эта группа явилась на вокзал еще до отъезда министра, она все равно не сделала бы никакой попытки перейти от слов к делу, так как был свидетелем другого такого «покушения» в этот же вечер.

Часов около 9 вечера в здании министерства внутренних дел, на квартире кн. Львова, происходило заседание правительства. Вдруг в комнату заседания вошел взволнованный дежурный чиновник и сказал нам, что прибыл автомобиль с вооруженными солдатами, которые заявляют, что им поручено арестовать правительство. Это сообщение нам всем показалось несерьезным. Ведь в этот вечер при проезде в министерство внутренних дел каждый из нас видел демонстрантов на улицах; многие из них узнавали нас, расступались, чтобы дать дорогу, иногда кричали нам вслед «Вся власть Советам!», но никакой попытки перейти к насильственным действиям манифестанты не проявляли. А о поведении автомобилистов-повстанцев, которые сдавали оружие всем тем, кто имел возможность приблизиться к ним, мы знали и по рассказам очевидцев, и по собственным наблюдениям. Это заявление о намерении нас арестовать мы сочли скорее озорством кучки демонстрантов, чем серьезным покушением. Я сказал дежурному чиновнику, чтобы он передал приехавшим, что я сейчас выйду к ним. Но когда через минуту я вышел на подъезд, где находилось несколько журналистов, швейцар сообщил мне, что автомобилисты, услышав о том, что я к ним выйду, немедленно повернули машину и уехали. Через полчаса дежурный чиновник появился снова и сообщил, что те же солдаты вернулись и, указав на два автомобиля, стоявшие у подъезда, спросили, кому они принадлежат. На ответ швейцара, что оба автомобиля принадлежат министрам, они заявили: «Обойдутся и одним» – и, захватив один из этих автомобилей вместе с его шофером, уехали. Этот захваченный автомобиль принадлежал мне. Мой шофер, человек смелый и находчивый, в ту же ночь добился освобождения, убедив своих похитителей, что за захват автомобиля они могут подвергнуться строгим карам. На другое утро, приехав, как обычно, за мной, он поделился со мной своими наблюдениями над поведением повстанцев. «Они не чувствуют за собой силу, – сказал он, – и потому всего боятся. Но все же смуту производят большую. Одно слово – распущенность». Воспроизвожу дословно эти замечания, запомнившиеся мне своей меткостью.

Так совершилось это «покушение на арест правительства» в первый день большевистского выступления. Оно было совершенно точно воспроизведено во всех петроградских газетах со слов журналистов, наблюдавших поведение повстанцев, явившихся арестовать правительство.

Заседание правительства на квартире кн. Львова длилось недолго.

Ввиду начавшихся волнений правительство предписало главнокомандующему Петроградского военного округа Половцову «принять решительные меры для восстановления порядка». Но оно воздержалось от указания, какими средствами это надо осуществить. В этот начальный период восстания ни один из членов правительства не считал возможным вывести навстречу манифестантам верные демократии военные части с приказом разогнать демонстрантов и, в случае надобности, пустить в ход оружие. Все были согласны с тем, что такой способ действия по отношению к десяткам тысяч вооруженных людей, вышедших на улицу, привел бы к большому количеству жертв и не был бы одобрен общественным мнением демократии, как социалистической, так и несоциалистической. Вместо этого правительство предписало ген. Половцову организовать разоружение носившихся по городу повстанческих автомобилей и отдельных бесчинствовавших групп, угрожавших частным домам и магазинам, а также принять меры для охраны главного телеграфа и военных и продовольственных складов.

В конце заседания кн. Львов еще раз вернулся к вопросу, который он поставил утром, – о необходимости выработать приемлемую для всех членов правительства конкретную программу деятельности после восстановления порядка. При этом он сообщил нам, что, со своей стороны, он письменно изложил основные положения такой программы и завтра же разошлет нам эту записку для ознакомления с его взглядами.

С этого заседания я вместе с Черновым вернулся в Таврический дворец, который был центром внимания и участников большевистского выступления, и их противников. Здесь в этот вечер было назначено общее собрание ЦИК Сов. Р., С. и Кр. Д., на котором должно было быть принято решение о правительственном кризисе и о выдвинутых большевиками требованиях.

К моменту открытия соединенного заседания Исп. К-тов, поздно ночью, две основные группы демонстрантов – солдаты 1-го пулеметного полка и рабочие Путиловского завода – стали перед Таврическим дворцом и заполнили прилегающие к дворцу улицы. Они не делали попыток проникнуть во дворец, но путем переговоров с президиумом добились права послать на соединенное заседание ЦИК две делегации – одну солдатскую и одну рабочую – для изложения и мотивировки своих требований перед центральными органами советской демократии.

В июльские дни путиловцы играли среди большевизированных рабочих групп такую же инициативную бунтарскую роль, какую пулеметный полк играл среди большевизированных частей гарнизона.

В главе об июньском заговоре большевиков мне пришлось отмечать отзывы членов советского большинства, побывавших на ночных большевистских митингах 10 июня, об особенно низком уровне политического сознания среди рабочих казенного Путиловского завода. Этот низкий уровень объяснялся тем, что здесь с начала войны правительственное управление заводом очень широко использовало право отсылать на фронт неугодных ему рабочих, в число которых попали как раз лучшие представители рабочей интеллигенции. С устранением этого слоя рабочих господствующее положение на заводе с момента революции перешло к бунтарским рабочим группам, ставшим послушным орудием максималистской политики, проводившейся тогда большевистской партией в среде рабочих.

Суть этой политики заключалась в том, что она отвергала возможность каких бы то ни было улучшений в положении рабочего класса до установления в стране «рабоче-крестьянской диктатуры».

Ярким образчиком этой политики явилась агитация большевистской партии на заводах металлообрабатывающей промышленности в дни, предшествовавшие июльскому вооруженному выступлению большевиков.

На этих заводах с конца июня назревал серьезный конфликт между рабочими и обществом фабрикантов и заводчиков. Рабочие требовали ввиду повышения цен на предметы первой необходимости увеличения заработной платы и заключения тарифного договора с обеспечением минимума заработной платы. Министерство труда поддерживало это требование. Общественное мнение было благоприятно требованиям рабочих и оказывало в этом смысле давление на предпринимателей. В этих условиях предприниматели выразили готовность пойти навстречу рабочим, но, со своей стороны, выдвинули условие, согласно которому рабочий, получая определенную гарантию минимума заработка, должен дать минимум работы, установленный расценочной комиссией.

Для выработки ответа на это требование предпринимателей Центральное правление союза металлистов созвало на совещание все районные правления, а также представителей Петроградского Совета, ЦИК Советов и социалистических партий. Часть профессиональных союзов металлистов, находившихся под влиянием большевиков, отказалась принять предложение о гарантии рабочим минимума работы, утверждая, что перерывы на заводах и фабриках происходят не по вине рабочих, а по вине предпринимателей, умышленно вызывающих перебои в производстве, чтобы уклониться от повышения заработной платы. Эта часть рабочих рвалась объявить всеобщую стачку металлистов, чтобы заставить предпринимателей и правительство принять их требования. Особенно бурно и упорно объявление всеобщей забастовки отстаивали представители путиловцев.

Меньшевики и соц. – рев., входившие в профессиональные союзы металлистов, а также представители Петроградского Совета и ЦИК Советов решительно возражали против объявления всеобщей стачки, последствием которой могло быть только увеличение дезорганизации металлической промышленности. Они указывали рабочим, что принцип «минимум платы за минимум работы» выдвинут предпринимателями под давлением демократического общественного мнения, отдающего себе отчет в том, что только такое увеличение заработной платы, которое будет сопровождаться увеличением производительности труда, может быть реальным и не сопровождаться обесценением денежных знаков, которое уничтожит все выгоды повышенной расценки труда.

Поэтому меньшевики и с.-р. предлагали принять принцип «минимум платы – минимум работы» и на этой основе достигнуть соглашения с предпринимателями и правительством. Главным пунктом этого соглашения должно было быть создание органа, составленного на паритетных началах из представителей рабочих и предпринимателей, с присоединением представителя министерства труда, с тем чтобы этот орган при каждом отдельном перерыве в производстве решал, несут ли рабочие ответственность за этот перерыв.

Против такого соглашения с предпринимателями и правительством большевики вели яростную кампанию, опираясь на большевистские фабрично-заводские комитеты и цеховые комитеты Путиловского завода.

«Совещание фабрично-заводских комитетов Петрограда и цеховых комитетов Путиловского завода полагает, – говорилось в резолюции большевиков по поводу требований металлистов о повышении заработной платы, – что если бы даже (рабочие) добились повышения заработной платы, то беспрерывный рост цен на продукты и квартиры сейчас же свел бы на нет это завоевание, поэтому необходима решительная борьба за установление рабочего контроля над производством и распределением, что в свою очередь требует перехода власти в руки Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов» (Шляпников А. Июльские дни в Петрограде. Пролетарская революция. 1926. № 51. С. 64).

Правда, ввиду согласия предпринимателей гарантировать минимум платы, если рабочие гарантируют минимум работы, большевики не решились просто отвергнуть это предложение, опасаясь дать повод к обвинениям, что идущие за ними рабочие хотят даром получать деньги. На ряде заводских собраний они проводили постановление о принципиальном согласии рабочих принять пункт о минимуме работы за минимум платы, но при этом они с особенной силой подчеркивали, что претворить этот принцип в жизнь рабочие смогут только тогда, когда добьются перехода власти в руки Советов Р., С. и Кр. Депутатов, ибо только такая власть положит конец «дезорганизации и саботажу производства капиталистической буржуазией».

Выводом из этого была общая директива большевистской партии всем примыкавшим к ней рабочим: не растрачивать сил на частичные требования и частичные выступления, а быть готовыми к «предстоящему вскоре» общему выступлению солдат и рабочих для свержения коалиционного правительства и установления Советской власти.

Наиболее благоприятную почву эта агитация нашла в бунтарских рабочих группах Путиловского завода, которые с воодушевлением откликнулись на начавшиеся с вечера 3 июля призывы большевистских агитаторов ответить на уход кадетских министров общим вооруженным выступлением с требованием захвата власти Советами.

Многочисленные группы путиловцев рассыпались по всему городу, призывая рабочих других заводов примкнуть к ним, чтобы массовыми шествиями в сопровождении вооруженных отрядов красногвардейцев демонстрировать волю столичного рабочего класса установить «рабоче-крестьянскую диктатуру».

В ожидании соединенного заседания центральных органов советской демократии, которое должно было начаться около 12 часов ночи, эти группы путиловцев с присоединившимися к ним большевистскими и анархистскими группами с других заводов манифестировали по улицам, прилегающим к Таврическому дворцу, с пением революционных песен и с криками «Вся власть Советам!». Это были наиболее решительно настроенные части вышедших на улицу рабочих. Но при всех внешних проявлениях энтузиазма и готовности к борьбе эти группы, так же как и другие демонстранты, вдруг проявляли неуверенность в своих силах и обращались в паническое бегство, как только из какой-нибудь встречной группы демонстрантов или со стороны враждебно настроенных прохожих раздавались случайные или провокаторские выстрелы.

Такую же двойственность настроения проявляли и делегаты манифестировавших рабочих при выполнении главной практической задачи, поставленной им руководителями выступления, т. е. при попытке прямого воздействия на центральные советские органы с целью заставить их взять в руки всю полноту власти.

Главная масса путиловских рабочих подошла к Таврическому дворцу для «переговоров» с соединенным собранием Исполнительных Комитетов Советов Р., С. и Кр. Депутатов к моменту открытия этого собрания.

Вот как описывается этот «памятный» эпизод июльских дней в изданной большевиками по случаю 40-летнего юбилея Советской власти книге С. М. Левидовой «От Февраля к Октябрю» (Л., 1957. С. 132–134).

«Около часу ночи по Садовой улице на Невский проспект с развевающимися знаменами и пением революционных песен шли 30 тысяч путиловцев с женами и детьми, рабочие и работницы Петергофского, Московского и Коломенского районов. На красных знаменах были те же лозунги, что у пулеметчиков, лесснеровцев и других рабочих и солдат. Они тоже направлялись к Таврическому дворцу. Когда подошли к зданию, увидели, что дворец окружен со всех сторон рабочими и солдатами.

Путиловцы послали делегатов в ЦИК, а сами расположились вокруг дворца на улице и в саду, заявив, что не уйдут до тех пор, пока Совет не согласится взять власть в свои руки.

Вооруженные путиловцы вошли в зал заседания Исполнительного Комитета Советов. Один из них вскочил на ораторскую трибуну и, дрожа от волнения, потрясая винтовкой, кричал: „Товарищи! Долго ли терпеть нам, рабочим, предательство? Вы собрались тут, рассуждаете, заключаете сделки с буржуазией и помещиками. Занимаетесь предательством рабочего класса. Так знайте, рабочий класс не потерпит. Нас тут, путиловцев, тридцать тысяч человек, все до одного. Мы добьемся своей воли. Никаких чтоб буржуев! Вся власть Советам! Винтовки у нас крепко в руке. Керенские ваши и Церетели нас не надуют…“

Чхеидзе сунул в руку рабочему бумажку – воззвание Исполнительного Комитета и просил не мешать занятиям, прибавив: „Тут все сказано, что надо“.

А в воззвании было сказано, что все вышедшие на улицу должны отправляться по домам, иначе они будут предателями революции».

Описанная сцена произошла на моих глазах, и я могу засвидетельствовать, что речь путиловского делегата передана в цитированной книге почти со стенографической точностью. И это неудивительно, так как автор книги заимствовал изложение этой речи у Суханова, который имел обыкновение заносить в свою записную книжку характерные эпизоды Февральской революции, очевидцем которых ему приходилось быть.

В данном случае Суханов совершил только ту ошибку, что отнес выступление путиловских делегатов к заседанию ЦИК, имевшему место 4 июля, тогда как оно произошло накануне, на заседании, начавшемся поздно ночью 3 июля. Левидова исправляет эту ошибку, но совершенно обходит молчанием то впечатление, которое слова Чхеидзе произвели на членов большевистской делегации. А впечатление было таково, что произошла внезапная и полная метаморфоза в поведении большевистских делегатов. Представитель путиловцев, только что в самых резких выражениях предъявивший собранию ультимативное требование образовать Советскую власть, требование, подкрепленное угрозой пустить в ход оружие, вдруг осекся, лишился всякого апломба и, взяв врученное ему Чхеидзе воззвание, с опущенной головой направился к выходу в сопровождении пришедших вместе с ним делегатов. Интересно отметить, как заканчивает описание этого инцидента «левый оппозиционер» Суханов, которого Ф. А. Степун в своих воспоминаниях верно характеризует как интересного мемуариста, но никчемного политика:

«Растерявшийся санкюлот (так Суханов называет рабочего, говорившего от имени путиловцев), не зная, что ему делать дальше, взял воззвание и затем без большого труда был оттеснен с трибуны. Скоро „убедили“ оставить залу и его товарищей. Порядок был восстановлен, инцидент ликвидирован… Но до сих пор стоит у меня в глазах этот санкюлот на трибуне „белого зала“, в самозабвении потрясающий винтовкой, в муках пытающийся выразить волю, тоску и гнев подлинных пролетарских низов, чующих предательство, но бессильных бороться с ним. Это была одна из самых красивых сцен революции. А комбинация с жестом Чхеидзе одна из самых драматических» (Суханов Н. Записки о революции. Кн. 4.).

Еще больший конфуз произошел с делегацией 1-го пулеметного полка. От имени этой делегации слово попросил одетый в солдатскую форму человек, назвавший себя представителем пулеметного полка и требовавший в резких и бессвязных фразах ареста десяти министров-капиталистов и провозглашения Советской власти. «То, что сегодня происходит, – сказал этот делегат, – совершается во имя революции, во имя всего революционного Интернационала». Развязный тон этого оратора, угрожавшего пустить в ход пулеметы в случае неисполнения предъявленных им требований, вызвал в собрании общее негодование. Один из самых левонастроенных членов советского большинства, с.-р. Саакьян, который на другой день после провала июньского заговора большевиков выступал в пользу политики «умиротворения» заговорщиков, взял теперь слово, чтобы самым резким образом протестовать против попыток навязать силой власть высшему советскому органу с помощью «штыков и пулеметов, принадлежащих народу, а не отдельным воинским частям». Среди остальных членов делегации пулеметчиков выступление их «представителя» вызвало крайнее смущение. Они заявили, что этот оратор никому из них не известен и они не знают, кто уполномочил его говорить от имени пулеметного полка. А когда «представителя» пулеметчиков спросили, кто его уполномочил выступать и есть ли у него документ, удостоверяющий его принадлежность к пулеметному полку, он ответил, что полномочие он получил от члена Военной организации прапорщика Семашко, являющегося председателем большевистского коллектива 1-го пулеметного полка, и что документы свои он передал тому же Семашко. Сейчас же после этих объяснений Чернов взял слово, чтобы публично отметить этот инцидент.

«Предлагаю, – сказал Чернов, – у всех выступающих от имени воинских частей требовать удостоверение об их полномочиях. Выступавшего представителя 1-го пулеметного полка присутствующие пулеметчики не знают. Он заявил, что отдал документ прапорщику Семашко. А Семашко, вы все знаете, – это известный дезертир» (Хроника событий. Т. III. С. 137).

То обстоятельство, что партийное издательство (Истпарт) воспроизвело в своей «Хронике» без всяких изменений приведенное заявление Чернова, объясняется, вероятно, тем, что в момент выхода в свет указанного III тома «Хроники» (1923) Семашко уже был объявлен большевиками «предателем», так как в 1922 г., добившись назначения первым секретарем «полномочного представительства» в Латвии, сбежал с этого поста и скрылся «где-то за границей», как об этом пишет в своих воспоминаниях Ильин-Женевский, [7] сотрудник Семашко по работе в пулеметном полку. Но в дни июльских выступлений Семашко был в большевистской среде на вершине своей популярности, как признанный вождь пулеметного полка. И тем не менее ни один из делегатов этого полка не попытался заступиться за «вождя», и все они, смущенные и растерянные, с опущенными головами, покинули собрание.

Так закончились в эту ночь выступления делегаций от манифестантов перед центральным органом советской демократии. После этого главная масса демонстрантов разошлась, и их примеру последовала также и та часть путиловцев, которая расположилась было «для ночлега» в саду Таврического дворца. Дольше всех бесчинствовали в эту ночь носившиеся по городу автомобили с повстанцами, стремившимися избежать отобрания у них автомобилей и оружия.

Вот как на следующий день «Новая жизнь» описывала подвиги этих автомобилистов:

«…Эти бешено мчащиеся по городу автомобили, нагруженные и перегруженные солдатами с винтовками, штыки которых взъерошенной щетиной направлены были на ничего не понимающих людей… Эти пулеметы (по 3, по 5, по 6 штук на автомобиле!), своими дулами направленные на обалдевших обывателей… Эти дрожащие пальцы на курках винтовок и затворах пулеметов, эти вытянутые в пространство руки с револьверами… Этот бесшабашный и дикий свист с автомобилей… В чем дело? в кого должны были стрелять эти пулеметы? и разве не могли они сами начать стрельбу, если дрожат от страсти руки?.. И ночью эта стрельба была. Мы не знаем, кто ее начал, мы не знаем, сколько крови пролито в душную июльскую ночь на улицах Петрограда. Но мы знаем одно: эта кровь, если она пролита, пролита не в жертву разума и свободы, не в жертву великой революции».

Так писала «левооппозиционная» «Новая жизнь», выражавшая сочувствие требованию перехода всей власти Советам и ставившая одной из главных своих задач защиту большевистской партии от нападок советского большинства. Если даже такой орган так резко клеймил поведение большевистских манифестантов, легко себе представить то возмущение, которое «мирная демонстрация» большевиков вызывала в широких слоях столичной демократии.

Сами демонстранты чувствовали бессмысленность попытки угрозами навязать ЦИК, представлявшим огромное большинство всероссийской советской демократии, волю меньшинства столичных солдат и рабочих. Все наши товарищи, наблюдавшие поведение манифестантов, констатировали упадок настроения и их растерянность. Соединенное собрание Исп. К-тов вынесло резкое порицание кровавой авантюре, предпринятой большевиками, требуя раз навсегда прекращения подобных, позорящих революционный Петроград выступлений.

В этих условиях перед ЦК большевистской партии встал вопрос: объявить ли «мирную демонстрацию» законченной или призвать своих сторонников к продолжению уличных выступлений на следующий день.

Большевистская партия выбрала, конечно, это второе решение. ЦК и ПК большевистской партии, собравшись при участии большевистской Военной организации, а также представителей Междурайонной организации (Троцкий), ночью с 3 на 4 июля составили следующее воззвание, которое они распространили среди своих сторонников по казармам и заводам с раннего утра 4 июля:

«Товарищи рабочие и солдаты Петрограда!

После того как контрреволюционная буржуазия явно выступила против революции, пусть Всеросс. Совет Р., С. и Кр. Д. возьмет всю власть в свои руки.

Такова воля революционного населения Петрограда, который имеет право довести эту свою волю путем мирной и организованной демонстрации до сведения заседающих сейчас И. К-тов Всеросс. С. Р. и Кр. Д.

Да здравствует воля революционных рабочих и революционных солдат!

Да здравствует власть Советов!

Коалиционное правительство потерпело крах, оно распалось, не будучи в состоянии выполнить тех задач, ради которых оно было создано. Грандиозные, труднейшие задачи стоят перед революцией. Нужна новая власть, которая в единении с революционным пролетариатом, революционной армией и революционным крестьянством решительно взялась бы за укрепление и расширение завоеваний народа. Такой властью может быть только власть Советов Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов.

Вчера революционный гарнизон Петрограда и рабочие выступили, чтобы провозгласить этот лозунг: вся власть Совету. Это движение, вспыхнувшее в полках и на заводах, мы зовем превратить в мирное, организованное выявление воли всего рабочего, солдатского и крестьянского Петрограда».

О том, как вырабатывалось это воззвание, сохранилось много показаний участников собрания, как, например, Троцкого и Флеровского.

В «Обращении к Временному правительству» от 13 июля 1917 г. Троцкий утверждал, что на указанном собрании он поддерживал предложение Каменева принять все меры к тому, чтоб избежать 4 июля повторения манифестаций, а когда это предложение было признано невыполнимым, то участниками собрания было решено настаивать на том, чтобы массы выходили без оружия (Хроника событий. Т. III. С. 330).

Флеровский исправляет это показание Троцкого, указывая, что большинство собрания не только отказалось попытаться избежать продолжения манифестаций 4 июля, но и отвергло обращение к массам с призывом не брать с собой оружие, так как в этом случае, по мнению большинства собрания, военные части просто отказались бы выйти на манифестацию. Что касается рабочих, то они, не имея оружия, с самого начала манифестировали безоружные, и в отношении к ним, по словам Флеровского, предложение Троцкого не встретило противодействия.

«Надо сказать, – добавляет при этом Флеровский, – что и в отношении рабочих постановление совещания оказалось недействительным – фабрично-заводские отряды красной гвардии, как правило, возглавляли демонстрации и шли с винтовками, но это отнюдь не нарушало мирного (подчеркнуто в тексте) характера демонстрации» (Пролетарская революция. 1926. № 54. С. 75–76).

3. Роль большевистской партии в восстании

Из всех событий революции 1917 г. до захвата власти большевиками наиболее многочисленные мемуары и комментарии посвящены июльскому восстанию. Девять десятых этой литературы исходит из рядов большевистских историков. Красной нитью через все работы большевиков, касающиеся этого события, проходит идея, согласно которой июльское восстание было стихийным выступлением народных масс, подобным стихийным демонстрациям в дни апрельского кризиса. Большевики, согласно этому освещению июльских событий, сделали все, что могли, чтобы предотвратить это выступление, но, убедившись в невозможности остановить его, стали во главе этого движения, с тем чтобы ввести стихийный взрыв в рамки мирной политической демонстрации.

Чтобы объяснить такое поведение большевиков, большевистские историки утверждают, что Ленин и его сторонники, считаясь с фактом происходившего тогда наступления на фронте, решили воздержаться от всяких уличных выступлений в этот период, так как предвидели неизбежный провал наступления и не желали дать противникам предлог возложить на них одиум поражения.

Такое освещение поведения большевиков представил Сталин VI съезду большевистской партии в докладе от 27 июля 1917 г., составленном по указанию Ленина, который в то время скрывался от ареста и потому сам не мог выступить на съезде.

В первые дни после поражения июльского выступления такое освещение событий большевикам нужно было для того, чтобы снять с партии и с ее руководителей ответственность за пролитую в июльские дни кровь. Но и в последующее время, после захвата власти, они упорно продолжали отстаивать такое изображение июльских событий, ибо оно поддерживало их утверждения, что они пришли к власти не в результате военного заговора, а в результате все ширившегося стихийного движения трудящихся масс, объединенных с большевиками общими стремлениями и желанием обеспечить их диктатуру в стране.

В своем докладе на VI съезде большевистской партии Сталин повторил все, что говорили большевики, чтобы снять всякую ответственность за события 3–4 июля со своей партии, которая якобы сделала все, что могла, чтобы предотвратить выступление большевизированных солдат и рабочих. И при этом для объяснения столь несвойственного большевикам миролюбивого поведения Сталин сослался на решение, которое будто бы было принято большевистским ЦК с момента начала наступления на фронте. «Мы предугадывали, – сказал Сталин, – что наступление было обречено на провал… У нас было решено переждать момент наступления, дать наступлению окончательно провалить себя в глазах масс, не поддаваться на провокацию и, пока идет наступление, ни в коем случае не выступать, выждать и дать Временному правительству исчерпать себя».

Для нас, наблюдавших поведение большевиков в период, предшествовавший июльскому восстанию, была очевидна вся вздорность утверждения, будто у них было решено «ни в коем случае не выступать, пока идет наступление». Напротив, их призывы, обращенные к массам, считаться с положением, созданным наступлением, и потому больше, чем когда-либо, избегать разрозненных выступлений в ожидании призыва партии к общему выступлению показывали, что вся мысль Ленина и его сторонников была сосредоточена на подготовке общего решающего выступления для захвата власти. И меньше всего они обнаруживали желание приостановить в ожидании разгрома нашей армии усиленную подготовку к новому вооруженному выступлению, начатую ими сейчас же после ликвидации июньского заговора. Во-первых, потому, что они не были уверены в неизбежности провала наступления. Но главным образом потому, что неудача на фронте сама по себе еще не означала создания благоприятных условий для атаки на демократию. Ведь в то время у всех был жив в памяти тот факт, что первый жестокий удар, нанесенный немцами революционной России на Стоходе, не только не вызвал расстройства в рядах демократии, а, напротив, пробудив тревогу за судьбы страны и революции, усилил оборонческие настроения в среде демократии и теснее сплотил ее силы в стране и на фронте.

Правда, Ленин и его сторонники оставались в период Февральской революции пораженцами и делали все, что было в их силах, для разложения армии. Особенно настойчивой стала для них задача разложения армии с момента начала наступления, так как успех наступления означал бы для революционной России укрепление демократического режима, приближение мира и крушение всех надежд большевиков на завоевание власти.

Но при всем этом самой характерной чертой вооруженной борьбы большевиков за захват власти – начиная с июньского заговора и кончая октябрьским переворотом – было то, что исходным пунктом своих вооруженных выступлений против демократии Ленин и его сторонники делали не неудачи и поражения на фронте, а мнимые или подлинные действия правых кругов внутри страны для захвата власти в свои руки. Последующие события показали, что большевики не меняли эту политику даже в момент серьезного поражения нашей армии на фронте. Ибо после ликвидации июльского восстания сигналом возобновленной вооруженной борьбы за власть им послужил не прорыв немцев под Тарнополем с последующим очищением революционной армией всей Галиции и не поражение нашей армии под Ригой, а поход на Петроград, предпринятый главнокомандующим Корниловым для захвата власти и установления военной диктатуры.

В дни, предшествовавшие июльскому восстанию, Ленин и его сторонники сосредоточивали внимание идущих за ними солдат и рабочих на борьбе за власть правых кадетских кругов во главе с Милюковым. Невралгическим пунктом революции, в котором назревал серьезный кризис, способный создать благоприятные условия для вооруженной попытки свержения демократической власти, они считали обострявшиеся разногласия между советской демократией и правым крылом кадетской партии ввиду решений, принятых Всероссийским съездом Советов, о недопустимости промедления в деле осуществления программы радикальных реформ, провозглашенных коалиционным правительством при своем образовании. Своим представителям в правительстве съезд дал директиву решительно поставить внутри правительства требование скорейшего проведения в жизнь обещанных преобразований. Министры-социалисты, принимавшие участие в выработке этих постановлений съезда, взяли на себя обязательство следовать этим указаниям.

Лидер правого крыла к.-д. партии Милюков, с первого дня образования коалиционного правительства ведший внутри кадетского ЦК кампанию за разрыв коалиции, теперь с особенной силой публично возобновил эту кампанию, утверждая, что резкие нападки представителей большинства съезда на кадетских министров показывают стремление съезда заменить коалиционное правительство однородным советским правительством. И на страницах «Речи» он стал отстаивать необходимость ухода из правительства министров-капиталистов, с тем чтобы заставить советскую демократию проделать «якобинский опыт захвата всей полноты власти – опыт, от которого Милюков ждал благодетельных последствий согласно принципу „чем хуже – тем лучше“».

По поводу этих заявлений Милюкова Ленин в «Правде» от 24 июня поместил очень показательную для политики большевиков статью, которая проливает яркий свет на поведение большевистской партии в момент июльских событий. В этой статье, озаглавленной «Можно ли запугать рабочий класс „якобинством“», Ленин прежде всего воспроизвел из «Речи» следующие строки Милюкова:

«Вопрос о нецелесообразности дальнейшего существования не оправдавшей себя правительственной комбинации ставится уже не одними большевиками… и не одним только большинством Совета… Вопрос должен быть поставлен и самими министрами-капиталистами».

Приведя эту выписку из статьи Милюкова, Ленин писал:

«Правильное признание историка, что не одни большевики, а все взаимоотношение классов, вся жизнь общества поставила на очередь вопрос о „нецелесообразности дальнейшего существования не оправдавшей себя правительственной комбинации“. Колебания – такова действительность. Наступление – возможный выход к победе империалистской буржуазии. Другой возможный выход?»

Тут Ленин воспроизводит ответ на этот последний вопрос, данный в статье Милюкова:

«Взяв „всю власть“, Советы скоро убедятся, что у них очень немного власти. И они должны будут восполнять недостаток власти испытанными в истории младотурецкими или якобинскими приемами… Захотят ли они, поставив вновь весь вопрос, скатиться вниз до якобинства и террора, или сделают попытку умыть себе руки? Вот тот очередной вопрос, который должен решиться на днях».

Ленин приветствует эту постановку вопроса.

«Историк прав, – писал Ленин. – На днях, или не на днях, но вскоре должен решиться именно этот вопрос. Либо наступление, поворот к контрреволюции, успех (надолго ли?) дела империалистской буржуазии, „умывание рук“ Черновых и Церетели.

Либо – „якобинство“. Историки буржуазии видят в якобинстве падение („скатиться вниз“). Историки пролетариата видят в якобинстве один из высших подъемов угнетенного класса в борьбе за освобождение. „Якобинство“ в Европе, или на границе Европы и Азии, в XX веке было бы господством революционного класса, пролетариата, который, поддержанный беднейшим крестьянством и опираясь на наличность материальных основ для движения к социализму, мог бы не только дать все то великое, неискоренимое, незабываемое, что дали якобинцы XVIII века, но и привести, во всемирном масштабе, к прочной победе трудящихся».

Интересно отметить, что оба претендента на власть необходимым предварительным условием захвата ими власти считали образование чисто Советского правительства большинством советской демократии, которая, по их мнению, в этом случае стала бы перед выбором: или управлять с помощью якобинского террора, или «умыть руки», т. е. отказаться от власти. Мы увидим ниже, какими средствами и с какой настойчивостью до самого конца июльского вооруженного восстания большевики добивались согласия советского большинства взять в руки всю полноту власти.

Достоинство статьи Милюкова Ленин видел в том, что она публично, с полной откровенностью ставила вопрос о приближающемся кризисе, который, по общему мнению Милюкова и Ленина, должен был расчистить путь к захвату власти или правым крылом к.-д. партии, или «якобинцами».

Но в прогноз Милюкова относительно срока, в какой должен будет начаться кризис, Ленин вносил одну поправку: он считал, что Милюков, предсказывая решение вопроса о кризисе «на днях», намеренно преувеличивал скорость приближающегося кризиса, чтобы «запугать» демократию и заставить ее без боя передать к.-д. партии руководство правительством. Сам Ленин тоже считал наступление кризиса делом ближайшего будущего, но ожидал его не «на днях», а через несколько недель и во всяком случае «не поздней осени», как он это высказал в беседе с Бонч-Бруевичем в день 4 июля.

Главный урок, который, по мнению Ленина и его сторонников, надо было вынести из провала заговора 10 июня, заключался в том, что надо было выбрать для восстания более подходящий момент и нанести удар демократии тогда, когда в результате какого-либо кризиса в ее рядах дали бы себя знать смута и колебания, способные облегчить сторонникам диктатуры свержение правительства и захват власти.

В ожидании этого момента большевики настойчиво звали народные массы не растрачивать сил на частичные выступления, а ждать сигнала партии, чтобы нанести решительный удар противникам диктатуры. Эта мысль о неизбежности выступления большевистских сил в ближайшее время, при первом серьезном кризисе, изо дня в день внедрялась солдатам и

рабочим, шедшим за большевиками. И вот, внезапно разразившийся кризис в правительстве, вызвавший в рядах демократии такое возмущение, что часть ее высказывалась за радикальное изменение политики коалиции и за установление Советской власти, казалось, полностью осуществил предсказания большевистской партии о создании благоприятных условий для начала восстания. И аппарат большевистской партии лихорадочно заработал для организации вооруженного восстания.

Троцкий в описании июльских событий нисколько не расходится с официальной версией большевистских историков, согласно которой июльское восстание вспыхнуло стихийно, помимо воздействия большевистской партии. Но не в пример многим большевистским историкам он не замалчивает общеизвестных фактов, противоречащих этому изображению событий, а старается объяснить их по-своему. Так, в первом своем историческом очерке о захвате власти большевиками, написанном сейчас же после Октябрьской революции, под свежим впечатлением событий он пишет:

«В рядах нашей партии отношение к движению 3–5 июля не было вполне определенным. С одной стороны, было опасение, что Петроград может оторваться от остальной страны, с другой – была надежда на то, что только энергичное и активное вмешательство Петрограда может спасти положение. Партийные организаторы на низах шли с массой и вели непримиримую агитацию» (Троцкий Л. Соч. Т. 3. Ч. 2. С. 270).

А в общем введении к работам, посвященным «историческому подготовлению Октября», он добавляет:

«В июльском движении момент самочинного напора питерских масс играл решающую роль. Но несомненно, что Ленин в июле спрашивал себя: а не пришло ли уже время? не переросло ли настроение масс свою советскую надстройку? не рискуем ли мы, загипнотизированные советской легальностью, отстать от настроения масс и оторваться от них? Весьма вероятно, что отдельные чисто военные действия во время июльских дней происходили по инициативе товарищей, искренно считавших, что они не расходятся с ленинской оценкой обстановки» (Троцкий Л.оч. Т. 3. Ч. 1. С. XXXII).

Это описание роли большевиков в июльских событиях не вполне отрицает участие большевиков в организации восстания, но ограничивает это участие самочинными действиями низов большевистской партии. Едва ли сам Троцкий верил в убедительность такого освещения событий, так как трудно представить себе, чтобы агитаторский аппарат дисциплинированной политической партии мог призывать массы к восстанию без ведома и согласия руководящих партийных учреждений. Но если даже допустить, что большевистские агитаторы взяли на себя 3 июля инициативу «военных действий» вследствие их ошибочного убеждения, что призывы к восстанию «не расходятся с ленинской оценкой положения», то и тогда ответственность за июльские события падает прежде всего на руководящие органы партии. Ибо в период, предшествовавший июльскому восстанию, эти органы сделали все, что было в их силах, чтобы внушить всей партии, сверху донизу, убеждение, что революция может быть спасена только вооруженным выступлением в первый же подходящий момент для свержения демократической власти.

Таков был ударный пункт директивной речи Ленина по поводу отмены демонстрации 10 июня, произнесенной на заседании Петроградского Комитета большевистской партии, и эта оценка положения лежала в основе всей агитации большевистской партии вплоть до 3 июля. Напомню, что в соответствии с этой оценкой положения большевистская партия всего за два дня до июльского восстания обратилась через своих представителей в фабрично-заводских комитетах к волнующимся путиловским рабочим с призывом перестать возлагать надежды на «частичное экономическое выступление» и «готовить силы для скорого общего выступления». А большевистская Военная организация в согласии с ЦК партии опубликовала в «Правде» и «Солдатской правде» обращения, призывавшие солдат ждать сигнала Военной организации для общего выступления.

3 июля, когда распространилась весть о выходе кадетской партии из коалиции, Ленина в Петрограде не было. Он настолько был убежден, что в ближайшие дни трудно ожидать серьезного кризиса, что 29 июня уехал на несколько дней отдыхать в Финляндию. Но если в день 3 июля Ленина в Петрограде не было, то налицо была созданная им политика, и духом этой политики были проникнуты все действия большевистской партии.

Резкий отпор, данный большевиками попытке пулеметного полка поднять общее восстание для поддержки пулеметчиков, отказывавшихся идти на фронт, далеко не означал, что большевистская партия решила бездействовать в момент кризиса, происшедшего в коалиционном правительстве. Напротив, все силы большевистской партии оказались направлены на то, чтобы по мере распространения в городе вести об этом кризисе использовать общее возбуждение, вызванное уходом кадетских министров из правительства, для нанесения решительного удара политике коалиции. Весь агитаторский персонал большевистской партии был брошен в казармы и на заводы для организации общего выступления солдат и рабочих с требованием, чтобы советское большинство ответило на уход кадетских министров созданием чисто Советского правительства. В двух главных центрах большевистского влияния – в пулеметном полку и на Путиловском заводе – большевистским коллективам была дана директива: отбросить частные требования этих групп и выступать под знаменем немедленного установления Советской власти. Затем, по мере роста возбуждения на импровизированных митингах солдат и рабочих, большевистская партия в лице местных организаций стала переходить на сторону «стихийно развивающегося» движения.

Около 6 часов вечера большевистские районные комитеты Выборгской и Петроградской стороны приняли решение примкнуть к уличным выступлениям. А когда пулеметный полк с плакатами «Вся власть Советам» всей своей массой двинулся к дому Кшесинской, увлекая за собой значительную часть путиловских рабочих, члены Петроградского Комитета после некоторых слабых попыток уговорить солдат и рабочих разойтись устроили тут же экстренное совещание и приняли решение, гласившее, что ввиду невозможности сдержать негодование масс Комитет принимает на себя руководство стихийно вспыхнувшим движением. Оглашение этого решения перед собравшимися толпами было, конечно, встречено восторженными криками и пением Марсельезы.

Это стремление скрыть действительную роль партии в подготовке выступления не было для большевиков ново. Свой призыв к массовой вооруженной демонстрации 10 июня большевики также пытались объяснить давлением, оказанным на партию волнующимися массами снизу. Но в июне они прибегли к этому объяснению post factum, т. е. после провала их плана восстания, и никто не принял всерьез их объяснения. Теперь, наученные опытом 10 июня, они заранее приняли меры, чтобы в случае нужды иметь возможность утверждать, что были поставлены перед фактом стихийно возникшего движения.

Другое, гораздо более существенное отличие в поведении большевиков в июльские дни в сравнении с их поведением во время июньского заговора заключалось в цели, поставленной ими участникам июльского восстания.

Целью восстания, подготовлявшегося большевиками 10 июня, было свержение правительства, и к резиденции правительства – Мариинскому дворцу – должны были направиться вооруженные солдаты и рабочие для осуществления этой задачи.

Теперь, в июльские дни, большевики не только не заявляли о своем намерении взять в свои руки всю полноту власти, но во всех своих выступлениях подчеркивали, что их целью является убедить Центр. Исп. Комитеты Всерос. Советов Р., С. и Кр. Депутатов взять власть в свои руки. Вооруженные солдаты и рабочие направлялись не к Мариинскому дворцу, а к Таврическому, где заседали Исп. Комитеты Сов. Р., С. и Кр. Депутатов.

Характерно было поведение большевистского ЦК, который до 11 часов вечера 3 июля выдерживал роль противника выступления солдатских и рабочих масс на улицу. Этот высший орган большевистской партии стремился создать впечатление, что призывы к выступлению, начатые агитаторами партии с 4 часов пополудни и поддержанные сначала районными комитетами, а затем и Петроградским Комитетом партии, делались без его согласия и под давлением стихийно возникшего движения масс.

3 июля, днем, «ввиду начавшихся волнений» большевистский ЦК предложил большевистской общегородской конференции: «I) выпустить воззвание, чтобы удержать массу, 2) выработать обращение к ВЦИК взять власть в свои руки». Конференция приняла это предложение. Но затем, после перерыва, опять, конечно, по директиве большевистского ЦК, конференция резко изменила свое отношение к событиям:

«На вечернем заседании, – по сообщению большевистской „Хроники событий“ (Т. III. С. 133), – заслушиваются доклады из районов, которые рисуют начавшееся и развивающееся выступление, и после обсуждения событий совместно с представ. полков и заводов в 11 час. 40 мин. вечера выносится следующая резолюция:

„Обсудив происходящие сейчас в Петербурге события, заседание находит: 1) создавшийся кризис власти не будет разрешен в интересах народа, если революционный пролетариат и гарнизон твердо и определенно немедленно не заявят о том, что они за переход власти к С. Р., С. и Кр. Депутатов.

С этой целью рекомендуется немедленное выступление рабочих и солдат на улицу для того, чтобы продемонстрировать выявление своей воли“».

С этого момента вся большевистская партия открыто встала во главе вооруженных масс, вышедших на улицу с требованием образования Советского правительства. Правые большевики, высказывавшиеся против выступлений, прекратили свои возражения и первым делом бросились в заседавшую в тот вечер рабочую секцию Петроградского Совета, чтобы использовать там настроение многих рабочих из числа эсеров и меньшевиков, возмущенных демонстративным выходом кадетских министров из правительства и склонявшихся к тому, чтобы в ответ на вызов кадетской партии советская демократия образовала однородное Советское правительство.

Здесь Зиновьев и Каменев, поддержанные Троцким, призывали рабочую секцию последовать примеру большевистской партии и стать во главе рабочих и солдат, вышедших на улицу, чтобы «придать этому выступлению мирный характер». Среди присутствовавших рабочих, примыкавших к меньшевистской и эсеровской партиям, произошло разделение. Одна часть настаивала на том, что решение по этому вопросу должно быть предоставлено ВИК Советов Р., С. и Кр. Д. Но другая часть примкнула к предложению большевиков и таким образом способствовала принятию этим собранием резолюции (приведенной выше). Впрочем, этот импровизированный блок одной части меньшевиков и эсеров с большевиками оказался недолговечным и распался в ту же ночь, когда в результате «мирной манифестации» улицы столицы стали обагряться кровью.

4. Характерные черты июльского восстания

Одной из самых характерных черт июльского выступления была неуверенность большевистской партии, руководившей этим восстанием, в возможности захвата власти в этот момент, и особенно в возможности удержать за собой эту власть, если бы им и удалось ее захватить. Этой неуверенностью объяснялось то, что в своих публичных призывах большевистская партия звала идущие за ней солдатские и рабочие массы не на восстание, а на «мирную» демонстрацию. Этой неуверенностью объяснялось и то, что большевики направляли послушные им вооруженные группы солдат и рабочих не против Мариинского дворца, с прямой задачей свержения и ареста правительства, а к Таврическому дворцу, где заседали центральные органы революционной демократии, с задачей оказать «давление» на эти органы, чтобы заставить их организовать советскую диктаторскую власть.

Бонч-Бруевич, на даче которого в Финляндии Ленин отдыхал с 29 июня, рассказывает,

[8]

как рано утром 4 июля к ним явился посланец большевистского ЦК Савельев, привезший известие о неожиданно разразившемся кризисе правительства и начавшемся восстании, после чего Ленин тотчас же выехал в Петроград. Описывая первую реакцию Ленина на известие о восстании, Бонч-Бруевич сообщает, что Ленин высказал большую тревогу по поводу хода событий и на предположение Савельева: «Не начало ли это серьезных событий?» – ответил: «Это было бы совершенно несвоевременно».

Но, приехав в Петроград и ознакомившись с создавшимся положением, Ленин вполне одобрил действия, предпринятые его партией. Это неудивительно, так как эти действия с неизбежностью вытекали из всей предыдущей политики большевистской партии, руководимой Лениным. Нельзя было изо дня в день внедрять в сознание членов партии и идущих за нею масс убеждение, что рабочие и солдаты должны быть готовы под страхом гибели революции выступить на улицу с оружием в руках при первом же кризисе, способном поколебать положение правительства, а затем, когда такой кризис действительно произошел, удержать партию и идущие за нею массы от такого выступления.

Ленин одобрил также и те поправки, которые под влиянием опыта 10 июня были внесены партией в тактику восстания. Как я уже указывал в предыдущей главе, Ленин после провала заговора 10 июня намечал тактику, направленную к прямому захвату большевиками власти. «Мирные манифестации – это дело прошлого», – говорил он в своей программной речи 11 июня. Теперь партия, сознавая невозможность в создавшихся условиях такого прямого способа действий, облекла свое вооруженное выступление в форму «мирной демонстрации» и непосредственной задачей этого выступления поставила не прямой захват власти большевистской партией, а передачу власти правящему советскому большинству. Соответственно этому и призыв к демонстрации, обращенный большевиками к солдатам и

рабочим, и резолюция, проведенная большевиками на собрании рабочей секции, значительно отличались от призыва к выступлению 10 июня. Вместо крайне обостренного, агрессивного по отношению к демократии тона в июльских обращениях подчеркивалась необходимость соглашения с большинством советской демократии в целях создания однородного правительства из представителей этой демократии.

В многочисленных воспоминаниях Организаторов и участников июльского восстания, стремящихся изобразить дело так, будто большевистская партия с начала и до конца июльского восстания старалась ввести стихийно возникшее вооруженное выступление в рамки организованной мирной демонстрации, прорываются указания на действительную роль большевиков и на деморализующее влияние их двойственного поведения в июльские дни.

В «Уроках октября» Троцкий говорит, что в глазах большевистской партии, поскольку она готовилась к захвату власти, июльское выступление имело задачей «прощупание своих и неприятельских сил» (Соч. Т. 3. Ч. 1. С. XXXII). Результаты этого «прощупывания» должны были определить дальнейшие действия большевиков. Как известно, выражение «прощупать противника штыком» Ленин употребил во время советско-польской войны, когда он провел в Политбюро решение продолжать наступление на Варшаву с целью проверить силу сопротивляемости Запада.

В своих воспоминаниях «Ленин в июльские дни» (Пролетарская революция. 1927. № 67/68) Зиновьев передает, что Ленин, следивший с хоров Белого зала Таврического дворца за заседанием соединенных Исполнительных Комитетов 4 июля, выйдя с товарищами в коридор, сказал им: «А не попробовать ли нам сейчас», имея, конечно, в виду арест правительства и лидеров советского большевизма. Но тут же Ленин прибавил: «Нет, сейчас брать власть нельзя, потому что фронтовики еще не наши. Сейчас обманутый либералами фронтовик придет и перережет питерских рабочих» (с. 62.). И вслед за тем, описывая свое совместное с Лениным пребывание в избе финляндского крестьянина, где они оба скрывались после поражения июльского восстания, Зиновьев отмечает, что Ленин все время возвращался к вопросу: «…можно ли было все же 3–5 июля поставить вопрос о взятии власти большевиками? И, взвешивая десятки раз все „за“ и „против“, каждый раз приходил к выводу, что брать власть в это время было нельзя» (с. 70).

Такие же показания дает о настроениях Ленина и Троцкий. В частности, он рассказывает о том, как уже после захвата власти большевиками, в эпоху III конгресса Коминтерна, Ленин говорил как-то: «В июле мы наделали немало глупостей». И Троцкий поясняет, что Ленин подразумевал под этими «глупостями» преждевременность военного выступления момент, когда соотношение сил в стране было явно не в пользу большевиков.

[9]

Почему же Ленин и руководимый им ЦК, сознавая неизбежность поражения, все же не дали вовремя своим сторонникам директивы прекратить выступление? Объясняется это тем, что у них до ночи 4 июля была надежда своим выступлением и кровавыми жертвами, которыми это выступление сопровождалось, повлиять на большинство советской демократии и подвигнуть эту демократию на образование Советской власти. Вся тактика большевистской партии с вечера 3 июля до ночи 4 июля была направлена в эту сторону. Они рассчитывали на то, что нервы представителей демократии не выдержат картины кровавых столкновений, и для прекращения этих столкновений они уступят требованиям делегаций от манифестантов и образуют Советскую власть. А такой исход большевистского выступления предотвратил бы, по их расчетам, вмешательство фронта и враждебную реакцию в стране. Переход же власти из рук советского большинства в руки большевиков не представлял уже после этого больших затруднений.

Из числа многочисленных свидетельств об этих расчетах большевиков я остановлюсь здесь на одном, но очень характерном.

Суханов, поддерживавший близкие личные отношения со многими видными большевиками, рассказывает в своих «Записках о революции» (Кн. 4), как Луначарский, разоткровенничавшись с ним рано утром 8 июля, поведал ему о планах Ленина и Троцкого в дни июльского восстания.

«По словам Луначарского, – пишет Суханов, – Ленин в ночь на 4 июля, посылая в „Правду“ плакат с призывом к „мирной манифестации“, имел определенный план государственного переворота. Власть, фактически передаваемая в руки большевистского ЦК, официально должна быть воплощена в „советском“ министерстве из выдающихся и популярных большевиков. Пока что было намечено три министра: Ленин, Троцкий, Луначарский. Это правительство должно было издать декреты о мире и о земле, привлечь этим все симпатии

миллионных масс столицы и провинции и закрепить этим свою власть. Такого рода соглашение было учинено между Лениным, Троцким и Луначарским. Оно состоялось тогда, когда кронштадтцы направлялись от дома Кшесинской к Таврическому дворцу…»

Нужно сказать, что Суханов, передавая свои интимные беседы с большевиками, соблюдал всегда большую осторожность и, прежде чем их напечатать, показывал соответствующие места своей рукописи заинтересованным лицам, в данном случае Троцкому, который, со своей стороны, обратился к Луначарскому с запросом об этом его рассказе Суханову. И вот Луначарский, бывший уже в то время, вместе с Троцким, членом Советского правительства, прислал Суханову письмо, опровергавшее или, вернее, уточнявшее смысл его тогдашних слов. Суханов не изменил ничего в тексте своих «Записок», но рядом с своей версией о сообщении, сделанном ему Луначарским, поместил и опровергающее письмо Луначарского, которое явно составлено в сотрудничестве с Троцким. Вот текст этого документа:

«Николай Николаевич!

Вчера на съезде я получил от т. Троцкого следующую записку: „Н. Н. Суханов сказал мне, что в третьем томе его книги содержится рассказ об июльских днях, причем он с Ваших слов и ссылаясь на Вас рассказывает, будто в июле мы трое (Ленин, Вы и я) хотели захватить власть, поставив себе такую задачу?!?!?!“

Очевидно, Николай Николаевич, Вы впали в глубокое заблуждение, которое может иметь для Вас, как для историка, неприятный результат. Вообще ссылка на личные беседы – плохая документация. В данном случае, если Вы действительно только написали что-нибудь подобное, память Ваша совершенно извратила соответственную нашу беседу. Конечно, ни т. Ленину, ни т. Троцкому, ни тем более мне не приходило в голову сговариваться о захвате власти, никакого даже намека отдельного на что-то вроде триумвирата не было.

Июльские дни имели только тот смысл в сознании всех руководителей этого движения, который мы совершенно откровенно выставляли вперед: вся власть Советам Р., С. и К. Д.

Конечно, мы не скрывали от себя, что, если бы меньшевистский с.-р. совет захватил власть, она скоро соскользнула бы к более левым и решительным революционным группам.

Поводом к Вашему заблуждению явился, вероятно, мой рассказ Вам о том, что в решительную минуту июльских событий я, разговаривая с т. Троцким, сказал ему, что считал бы бедствием и вступлением в неизбежное поражение, если бы власть оказалась тотчас же в наших руках, на что т. Троцкий, который всегда был гораздо более меня решителен и уверен в победе, отвечал мне, что, по его мнению, это вовсе не было бы так плохо, что массы, конечно, поддержали бы нас.

Все это говорилось только в виде взвешивания ситуации в частной беседе в горячий исторический момент.

Очень прошу Вас принять во внимание это мое письмо при окончательном редактировании Вашей истории, дабы Вы сами не впали и других не ввели в заблуждение.

30. III.20 года

Нарком А. Луначарский»

Нетрудно заметить, что опровержение Луначарского по существу не противоречит смыслу его беседы с Сухановым. Из этого опровержения видно только, что большевики намеревались не прямо захватить в свои руки власть, а сначала вынудить советскую демократию завладеть властью, после чего они надеялись без труда стать хозяевами этой власти.

Результатом этой политики и явились события 3–4 июля, когда улицы Петрограда были залиты кровью, а попыток прямого захвата власти со стороны инициаторов этих событий не делалось.

Эта двойственная позиция руководителей вооруженного восстания отражалась, конечно, деморализующим образом на настроении демонстрантов.

Вернувшись утром 4 июля в Петроград, Ленин отправился в дом Кшесинской, к которому в это время подходила многотысячная демонстрация кронштадтских матросов.

В воспоминаниях Флеровского и Подвойского указывается, что эти матросы были в недоумении относительно задач демонстрации, для которой их вызывали. С одной стороны, их звали на демонстрацию вооруженную, имевшую целью установить Советскую власть. С другой стороны, эту демонстрацию устроители называли мирной и никаких указаний боевого характера не давали.

В связи с этим прибытием матросов для участия в выступлении в Петрограде следует отметить одно характерное обстоятельство. Вызывая матросов, так же как и воинские части, на улицы Петрограда, большевики имели, конечно, в виду вооруженную демонстрацию. Когда несколько правых большевиков, поддержанных также Троцким, предложили принять меры, чтобы мирная демонстрация была действительно мирной, и потому оговорить в призыве, что солдаты должны явиться без оружия, это предложение было решительно отвергнуто большинством ЦК. Руководители большевистской партии не только не запрещали выход с оружием, но прямо это рекомендовали. Когда в Кронштадте было получено предложение ЦК большевиков привести в Петроград для участия в демонстрации как можно более значительную массу матросов, представители матросских организаций решили запросить ЦК, должны ли они явиться с оружием или без оружия. Демьян Бедный в статье «Штрихи» (Сталин. Сборник статей к пятидесятилетию со дня рождения, М., 1930. С. 149–150) в следующем виде передает разговор по этому поводу кронштадтцев с представителем ЦК Сталиным:

«Накануне июльского выступления в 1917 году в редакции „Правды“ днем сидим мы двое: Сталин и я. Трещит телефон. Сталина вызывают матросы, кронштадтские братишки. Братишки ставят вопрос в упор: выходить им на демонстрацию с винтовками или без них? Я не свожу глаз со Сталина. Мне смешно. Меня разбирает любопытство: как Сталин будет отвечать – о винтовках! По телефону!

Сталин тоже как-то смешно, и лукаво до последней степени сморщил лицо, погладил свободной рукой усы и говорит:

– Винтовки?.. Вам, товарищи, виднее!.. Вот мы, писаки, так свое оружие, карандаш, всегда таскаем с собою… А как там вы со своим оружием, вам виднее!..

Я в бешеном восторге катался со смеху по дивану.

Ясное дело, что все братишки вышли на демонстрацию со своими „карандашами“!».

Подойдя к дому Кшесинской, матросы единодушно стали требовать выхода к ним Ленина, чтобы от признанного вождя большевиков получить ясные указания о задаче вооруженной демонстрации. Ленин вместо себя выслал Луначарского, который от прямого ответа о целях манифестации уклонился и, как передает Подвойский, «попробовал развернуть перед матросами всю картину хода революции». Этот уклончивый ответ вызвал большое недовольство матросов, которые стали кричать, что время разговоров прошло, нужно указать на действия. Луначарскому пришлось свою речь скомкать, и тогда к возбужденным матросам вышел на балкон Ленин. Но и Ленин уклонился от прямого ответа и произнес довольно туманную речь о необходимости продолжать борьбу за установление в России Советской власти с верой, что эта борьба увенчается успехом, и призывал к бдительности и стойкости.

Эта нерешительность действий Ленина вовсе не означала, что будто бы он, как утверждает Подвойский, не одобрял июльского вооруженного выступления. Если бы Ленин держался этого взгляда, он бы с момента приезда в Петроград приложил все усилия, чтобы ликвидировать начатое выступление еще до того момента, когда выяснилось полное его поражение. Ленин говорил перед кронштадтцами уклончиво, чтобы в случае провала вооруженного выступления снять с партии ответственность за его организацию.

После этой речи Ленина многотысячная вооруженная толпа матросов отправилась к Таврическому дворцу, чтобы убеждать то самое советское большинство, которое Ленин и его сторонники обличали в предательстве интересов народных масс, – убеждать взять целиком в свои руки власть и организовать диктаторское социалистическое правительство.

Перечитывая теперь воспоминания большевистских участников демонстрации 3–4 июля, легко видеть, как эти колебания руководителей июльского выступления отражались на настроении его рядовых участников: все они отмечают отсутствие в манифестирующих группах воодушевления и энтузиазма людей, знающих, зачем они вышли с оружием в руках на улицы столицы. Флеровский, один из возглавлявших колонны шествовавших матросов, пишет, например:

«Печать серьезной сосредоточенности лежала на черных матросских колоннах. „За власть Советов!“… Заставить соглашателей подчиниться народной воле, разорвать с буржуазией… А как это будет, никто ясно не представлял, и эта неясность создавала настроение тревоги» (Пролетарская революция. 1926. № 54. С. 77).

То же настроение недоумения и тревоги царило среди демонстрировавших рабочих и солдат. 4 июля, когда после прибытия в Петроград кронштадтских матросов манифестация достигла кульминационного пункта, делегаты большевистской части 54 петроградских заводов и фабрик были направлены на заседание Исполнительных Комитетов, происходившее в Белом зале Таврического дворца, и излагали здесь свои требования, путаясь в противоречиях, которые заключались в их упреках и требованиях. Ни одна из этих делегаций не могла объяснить, как могли они одновременно и объявлять политику советского большинства неприемлемой для революционных народных масс, и добиваться передачи власти в руки советского большинства. В сущности, все они стремились к передаче власти большевистской партии, но имели директиву ни в коем случае не формулировать этого требования, а обращаться к демократическим Советам с требованием, чтобы они сами организовали диктаторскую власть. Поэтому самые фанатически настроенные делегаты манифестантов, выступавшие на заседании Исп. К-тов, совершенно терялись, получая от представителей Исп. К-тов реплики с отказом принять навязываемую им политику, и покидали собрание в сознании бесцельности такого выступления.

Когда же ожесточенные толпы манифестантов, собравшихся перед Таврическим дворцом, пытались переходить от слов к действиям и арестовать министров-социалистов, в которых они усматривали главных противников установления Советской власти, то они видели, что больше всего такие действия пугали их признанных лидеров, представителей большевистской партии.

Я уже отметил два таких «покушения» на арест министров-социалистов в первый вечер выступления, когда среди демонстрантов господствовало еще довольно благодушное настроение. Совсем другой характер носила попытка ареста члена правительства В. М. Чернова, когда улицы Петрограда уже были обагрены кровью и среди участников демонстрации стали ярко проявляться ожесточение и ненависть к «соглашателям», отвергавшим их требования.

Попытка ареста Чернова была произведена около 3 часов дня кронштадтскими матросами, пришедшими со своими большевистскими плакатами к Таврическому дворцу. Чернов вышел к матросам, чтобы обратиться к ним с речью. Он им сказал, что кадетские министры ушли из правительства, так как они не захотели осуществлять демократическую программу, выработанную правительством по соглашению с Советами. «Об этом уходе, – сказал Чернов, – мы не жалеем, скатертью им дорога». Тут Чернова стали перебивать из толпы: «А почему вы этого не говорили раньше? Почему вы с ними сидели в правительстве?» Эти крики возбудили толпу, возгласы становились все более и более враждебными и делали невозможным для Чернова продолжать речь. После нескольких безрезультатных попыток успокоить толпу Чернов крикнул им, что если они не хотят его слушать, то он не станет с ними говорить, и повернулся, чтобы вернуться во дворец. Тогда несколько матросов схватили его за руки и усадили в стоявший перед дворцом автомобиль, чтобы увезти с собой как арестованного.

Присутствовавшие при этом члены Петроградского Совета вбежали в комнату Исп. К-та с криком: «Матросы арестовали Чернова и хотят его увезти!» Эти крики вызвали среди присутствовавших сенсацию и тревогу, причем наибольшую тревогу проявили находившиеся тут большевики и члены левой оппозиции. Чхеидзе предложил представителям левой оппозиции Каменеву, Мартову, Луначарскому и Троцкому выйти немедленно к матросам и освободить Чернова. Все они бросились к месту происшествия, где еще стоял автомобиль с сидевшим в нем Черновым, и Троцкий, взобравшись на крышу этого автомобиля, обратился к окружающей толпе матросов с следующими словами:

«Вы поспешили сюда, красные кронштадтцы, лишь только услышали о том, что революции грозит опасность! Красный Кронштадт снова показал себя как передовой боец за дело пролетариата. Да здравствует красный Кронштадт, слава и гордость революции…

Вы пришли объявить свою волю и показать Совету, что рабочий класс больше не хочет видеть у власти буржуазию. Но зачем мешать своему собственному делу, зачем затемнять и путать свои позиции мелкими насилиями над отдельными случайными людьми? Отдельные люди не стоят вашего внимания…» (

Суханов Н.

Записки о революции. Кн. 4).

Видя колебания арестовавших Чернова матросов, Троцкий крикнул толпе: «Кто тут за насилие, пусть поднимет руку!» И так как руки никто не поднял, Троцкий соскочил с крыши автомобиля и, обращаясь к Чернову, сказал: «Гражданин Чернов, вы свободны». И Чернов вернулся обратно во дворец.

Троцкий впоследствии пытался объяснить эту попытку ареста социалистического министра как исходившую не от большевистски настроенных матросов, а от затесавшихся в их среду провокаторов. Но это объяснение не было поддержано другими свидетелями этого инцидента. Раскольников, Флеровский и другие большевики, наблюдавшие это событие, не желая прямо дезавуировать Троцкого, все-таки совершенно ясно дают понять, что попытки ареста исходила от большевистских матросов и соответствовала настроению всей массы манифестантов, окружавших Таврический дворец. Суханов, описывая сцену освобождения Чернова, со своей стороны, рассказывает, какое недоумение среди матросов вызвало вмешательство Троцкого и освобождение им Чернова.

Неудивительно, что такое восстание, в котором руководители сами не знали, на что они могут решиться, и потому на глазах возбужденных ими масс принимали меры, чтобы иметь возможность в случае нужды отречься от солидарности с решительными действиями этих масс, деморализовало манифестантов и лишало их выступление ударной силы.

Еще более ярко растерянность манифестантов сказалась в другом инциденте, происшедшем тоже во второй половине дня 4 июля. Один из полков, расположенных в окрестностях столицы, узнав 6 выходе кадетских министров из правительства, пришел в большое возбуждение и откликнулся на призыв большевистской партии, явившись в полной боевой готовности к Таврическому дворцу, чтобы требовать взятия всей власти Советами. Дан встретился с представителями этого полка у входа в Таврический дворец и убедился из беседы с ними, что они не вполне ясно отдают себе отчет, каким способом должны они осуществить требование перехода власти к Советам и против кого должны они направить оружие.

Тогда он объяснил им, что полномочный орган всероссийской советской демократии, которому большевистская партия требует передать власть, в настоящее время заседает здесь, в Таврическом дворце, и вырабатывает решение, соответствующее не воле отдельных организаций и групп, а воле организованной демократии в целом. «Готовы ли вы содействовать Советам в выполнении их долга и способствовать созданию условий, при которых представители всероссийской демократии могли бы без помех выявить эту волю?» Солдаты отвечали ему, что именно для этого они и явились в Петроград. Тогда Дан сказал им, что он член ЦИК Советов и от имени этих Советов предлагает их полку поставить несколько рот у входа в Таврический дворец, чтобы воспрепятствовать проникновению во дворец вооруженных людей, которые только мешают центральному органу советской демократии вести спокойно обсуждение вопроса о кризисе власти. Солдаты с этим согласились, и полк, приведший для того, чтобы вооруженными руками навязать ЦИК решение большевистской партии, организовал караулы, охранявшие этот центральный орган от вторжения представителей большевистских манифестантов.

5. Поведение советского большинства

Вооруженное выступление большевиков с самого начала, т. е. с вечера 3 июля, оказало сильное влияние на настроение советской демократии, но в направлении, прямо противоположном тому, на которое рассчитывали большевики.

Большевистские историки, с одной стороны, и правые круги – с другой, стараются изобразить дело так, будто члены центральных органов советской демократии были объяты паникой и не знали, как реагировать на происходящие события.

Несомненно, вооруженные манифестации вызывали очень большую тревогу в среде руководящего большинства советской демократии. Все мы сознавали, что эти события представляют большую опасность для революционной России и могут сыграть роковую роль в судьбах страны и революции. Сознавали мы также и то, что отсутствие прочного правительственного аппарата весьма помогает большевикам расшатать существующую государственную систему и нанести удар делу демократии. Но ни у кого из нас не было сомнения, что большинство народных масс и организованной демократии враждебно стремлениям большевиков и что их выступление является авантюрой, обреченной на неизбежный провал.

Правда, как я уже отметил, негодование, вызванное поведением кадетской партии, создавшей кризис в правительстве и сознательно провоцировавшей волнение в стране, руководствуясь принципом «чем хуже – тем лучше», породило у некоторой части членов Исполнительных Комитетов, принадлежащих к большинству советской демократии, тенденцию пересмотреть вопрос о целесообразности продолжения политики коалиции. Но когда на улицах Петрограда появились бешено мчавшиеся автомобили и грузовики, из которых солдаты и красногвардейцы то и дело открывали пальбу по мирному населению, высыпавшему на улицы; когда Таврический дворец сделался центром сосредоточения тысяч вооруженных демонстрантов, требовавших немедленного образования Советской власти, – общее возмущение обратилось против тех, кто пользовался этим кризисом, чтобы попытаться силой навязать демократии волю меньшинства, стремящегося установить свою диктаторскую власть. Вооруженное выступление большевиков создало единодушие в среде большинства центральных органов советской демократии для отпора большевистским требованиям, и даже те представители большинства в рабочей секции Петроградского Совета, которые вечером 3 июля высказывались за отказ от коалиции и за образование Советского правительства, теперь обращались к руководителям Всеросс. Исп. К-тов с советами принять решительные меры против демонстрантов и вызвать с фронта войска, чтобы раз и навсегда сделать невозможными такие выступления. Опубликованные отчеты о прениях в соединенных заседаниях Исп. Комитетов С. Р., С. и Кр. Д. 3 и 4 июля при всей своей краткости дают яркое представление о том, как сплотилось большинство центральных органов советской демократии в решениях, выражавших неприемлемость для советской демократии требований, выдвинутых большевиками.

На объединенном заседании Исп. К-тов, открывшемся около 12 часов ночи 3 июля, я выступил с докладом от имени министров-социалистов и двух руководящих фракций советской демократии – с.-д. и с.-р. В этом докладе я ознакомил собрание с происшедшим в правительстве кризисом и указал на недопустимость попыток в эту критическую минуту навязать ответственным органам демократии с помощью насилия решение большевистской партии, находящее поддержку лишь в незначительной части трудящегося населения. Я говорил:

«Совершился частный кризис во Временном правительстве. Кадеты из правительства ушли. Перед революционной демократией встает вопрос о том, как сконструировать власть… В этот момент выходить на улицу с требованием „Вся власть Советам“ – есть ли это поддержка Советов? Эти лозунги хотят навязать Советам с оружием в руках. Эти лозунги направлены против Советов, они гибельны для революции! Мы должны сказать, что решения революционной демократии продиктованы быть не могут, и мы должны призвать всех верных делу революции стать на защиту полномочного органа демократии и на защиту дела революции».

Эти положения были поддержаны всеми представителями советского большинства, выступавшими на этом собрании. Очень решительно высказывались в этом смысле не только те представители большинства, которые после ликвидации июньского заговора большевиков считали необходимым энергичными мерами предотвратить новые попытки их выступлений, но также и та часть советского большинства, которая стояла за умиротворение большевиков и создание с ними общего фронта. Дан, например поддержал мое предложение в следующих словах:

«Мы заседаем в такую минуту, когда Таврический дворец окружен массами. На улицах революционный народ, но этот народ совершает контрреволюционное дело… Революционный народ Петрограда пытается с оружием в руках навязать демократии свою волю. Мы обязаны сказать, что солдаты должны подчиниться требованию полномочных органов революционной демократии».

И даже с.-р. Саакьян, с таким рвением отстаивавший перед тем политику установления общего фронта с большевиками, сказал на этом собрании:

«Всякое навязывание недопустимо. Штыки и пулеметы должны принадлежать народу, а не отдельным воинским частям… Нас хотят силой заставить пойти против воли революционной демократии, избравшей нас, но пулеметами нас принудить к этому нельзя».

Только представители левой оппозиции, как Луначарский, Мартов и другие, предлагали вместо отпора большевикам принять решение, дающее удовлетворение их основного требования об образовании Советской власти.

В заключение собрание приняло следующую резолюцию, опубликованную в газетах 5 июля:

«Товарищи рабочие и крестьяне!

Вчера из состава Временного правительства выбыли некоторые его члены, принадлежащие к к.-д. партии. Ввиду создавшегося кризиса было созвано объединенное заседание Исп. Комитетов Всер. С. Р. и Кр. Д., которое должно было вынести решение в качестве полномочного органа революционной демократии всей России о выходе из этого кризиса.

Но работы этого собрания были прерваны вопреки неоднократному предупреждению С. Р. и Кр. Д.

Некоторые воинские части вышли на улицу с оружием в руках, стараясь овладеть городом, захватывая автомобили, арестуя по своему произволу отдельных лиц, действуя угрозами и насилием. Явившись к Таврич. дворцу, они с оружием в руках потребовали от Исп. Ком. взять всю власть в свои руки. Предложив Советам власть, они первые же на эту власть посягнули. Всероссийские Исполн. органы С. Р. и Кр. Деп. с негодованием отвергают всякую попытку давить на их волю. Недостойно вооруженными демонстрациями пытаться волю отдельных частей гарнизона одного города навязывать всей России.

На ответственности тех, кто осмелился вызывать с этой целью вооруженных людей, лежит та кровь, которая пролилась на улицах Петрограда. По отношению к нашей революционной армии, защищающей на фронте завоевания революции, эти деяния равносильны предательству. В спину революционной армии, сражающейся против войск Вильгельма, вонзит кинжал тот, кто– в тылу посягает на волю полномочных органов демократии и этим разжигает междоусобие в ее рядах.

Всероссийск. органы С. Р. и Кр. Д. протестуют против зловещих признаков разложения, подкапывающихся под всякую народную власть, не исключая и власти будущего Учредительного собрания. Всерос. Исп. органы С. Р., С. и Кр. Деп. требуют раз навсегда прекращения подобных, позорящих революционный Петроград выступлений. Всех тех, кто стоит на страже революции и ее завоеваний, Исп. Ком. Всер. С. Р., С. и Кр. Д. призывают ждать решения полномочного органа демократии по поводу кризиса власти. Перед этим решением, в котором скажется голос всей революционной России, должны склониться все, кому дорого дело свободы.

Исполнительные Комитеты Всер. Сов. Р. и С; Д. и Сов. Кр. Деп.»

Милюков в своей «Истории второй русской революции» изображает дело так, что и правительство, и советское большинство чувствовали себя в начале восстания совершенно изолированными и беспомощными. Вот как он описывает создавшееся в столице положение:

«Был момент, когда положение правительства казалось безнадежным. Преображенцы, семеновцы, измайловцы, не примкнувшие к большевикам, заявили правительству, что они сохраняют „нейтралитет“. На Дворцовой площади для защиты штаба были только инвалиды и несколько сот казаков. Войска из окрестностей Петрограда, вызванные главнокомандующим округа ген. Половцовым, могли явиться только к вечеру. В ожидании их, приказ Половцова воинским частям „приступить немедленно к восстановлению порядка“ оставался мертвой буквой».

Это утверждение Милюкова воспроизведено во всех большевистских описаниях июльских событий: как непреложное доказательство того, что большевистская партия имела решающее влияние среди большинства Петроградского гарнизона. На самом деле, описание настроений Петроградского гарнизона, сделанное Милюковым, совершенно не соответствовало действительности. Не знаю, откуда Милюков почерпнул приведенные им сведения о заявлении небольшевистски настроенных частей Петроградского гарнизона о том, что они решили соблюдать нейтралитет между большевиками и правительством. Ни в одном из большевистских исторических очерков, даже в тех, где это утверждение Милюкова перепечатано, нет указания на такого рода заявление. Возможно, что подобные сведения были даны Милюкову кем-нибудь из штаба главнокомандующего Петроградского военного округа. В действительности же большевистские демонстрации в июльские дни совершенно игнорировали правительство и сосредоточивались вокруг Таврического дворца, предъявляя свои требования не правительству, а советскому большинству. Ввиду этого перед гарнизоном столицы вопрос ставился не о том, стоят ли они за правительство или за большевиков, а о том, поддерживают ли они большевиков или советское большинство. И в этом вопросе позиция огромного большинства Петроградского гарнизона была определенно выявлена на собрании, устроенном по инициативе Исп. Комитета Советов Р. и С. Д. 4 июля в помещении Волынского полка.

На этом собрании присутствовали делегаты следующих полков и батальонов: Финляндского, Преображенского, Литовского, Павловского, Московского, Гренадерского, Семеновского, Кексгольмского, Волынского, Егерского, Петроградского, 6-го запасного саперного, 9-го кавалерийского, 1-го гвардейского стрелкового и 180-го запасного.

Это собрание не только не заявляло о своем нейтралитете в борьбе между советской демократией и большевиками, но приняло резолюцию, которая клеймила выступление большевиков в следующих словах:

«1. Совершенно недопустимы, ни в коем случае, ни вооруженные демонстрации, ни выход отдельных частей на улицы столицы иначе как по призыву представителей российской революционной демократии в лице ее исполнительных органов: Исп. Ком. Всеросс. Совета Раб., Солд. и Кр. Деп. и исп. ком. партии соц. – рев. и соц. – дем.

2. Мы требуем во имя подчинения большинству российской революционной демократии, чтобы все воинские части и рабочие Петрограда, вышедшие на улицы столицы с оружием, немедленно же возвратились в помещения своих частей и вперед не выходили вооруженными, разве только по призыву Исп. Ком. Совета Раб., Солд. и Кр. Деп.

3. Необходимо еще раз точно и окончательно признать, что все воинские части, рабочие Петрограда и их организации обязаны полностью проводить со всей решительностью и последовательностью все постановления и призывы Исп. Ком. Всеросс. Совета Раб., Солд. и Кр. Деп. в защиту интересов революции и свободы.

4. Вместе с тем совещание постановляет обратиться к Центральному Исполнительному Комитету с предложением немедленно образовать следственную комиссию для выяснения условий и обстоятельств, при которых возникла вооруженная манифестация 3 июля, а также расследовать все случаи стрельбы и ранений, причем в эту комиссию должны быть включены представители всех воинских частей и рабочих организаций Петрограда» (Шляпников А.Июльские дни в Петрограде // Пролетарская революция. 1926. № 4 (51). С. 78–79).

Те самые большевистские историки, которые перепечатывают утверждение Милюкова о будто бы сделанном большинством Петроградского гарнизона заявлении о своем нейтралитете, не только не замалчивают этого собрания, но утверждают, что одновременно с этим руководители большинства Петроградского Совета выработали соглашение с верными демократии частями о кровавом подавлении большевистского выступления. В действительности никаких подобных решений принято не было. Вопрос о немедленном подавлении силой большевистского выступления, правда, был поднят представителями верных демократии частей гарнизона как до этого собрания, так и на самом собрании. Они говорили об этом с членами руководящей группы советского большинства, в том числе и со мной, указывая, что настал момент, когда от слов надо перейти к делу. Представители Семеновского полка, члены его полкового комитета, сказали мне, что в их полку озлобление против большевиков дает себя знать с большой силой.

Наши солдаты, говорили они, считают, что большевики – это немецкие агенты, делающие немецкое дело; а солдаты, идущие за ними, – это шкурники, готовые служить кому угодно, лишь бы избавиться от исполнения воинского долга. По первому призыву центральных органов советской демократии наши солдаты готовы выступить против большевиков с оружием в руках и разогнать демонстрантов; но они ставят условием, чтобы их вывели не для переговоров и убеждений, а для действий, которые одни только могут повлиять на большевиков. А без этого наши солдаты считают бесцельным выходить на улицу и подставлять свою грудь под большевистские пули.

Мы, в руководящей группе советского большинства, считали, что такого рода выступление против предприятия большевиков было и психологически невозможно, и политически нецелесообразно. Ведь выступление большевистских масс было прямым ответом на провокацию кадетских кругов, отозвавших своих представителей из. правительства и объявивших, что самым естественным разрешением кризиса было бы образование однородного советского правительства. Теперь массы, выведенные большевиками на улицу, направлялись к центральным советским органам с требованием принять этот вызов и образовать Советскую власть. Можно ли было в этих условиях большинству советской демократии призвать верные революции полки выйти тоже с оружием в руках и стрелять в манифестантов? Это вызвало бы огромное количество жертв, и ответственность за пролитие крови легла бы не на большевиков, организовавших это выступление народных масс для достижения своих собственных целей, а на тех, кто открыл бы огонь по людям, поддавшимся провокации правых кругов. Представители большинства советской демократии считали поэтому необходимым прежде всего исчерпать все возможности,

чтобы показать демонстрантам бесцельность их манифестации, разъяснить им, что советская демократия, которой они предлагают завладеть властью, не считает возможным в существующих условиях взять на себя ответственность за такие действия и что в этом вопросе она не имеет права подчиниться требованиям части рабочих и солдат одного города, а должна согласоваться с волей Всероссийского съезда Советов, который указал пути решения подобных вопросов, передав их на разрешение пленарного собрания ЦИК. И только затем, если бы вооруженные выступления все же продолжались, – противопоставить большевистским манифестантам такую подавляющую силу в лице воинских частей, вызванных с фронта, которая заставила бы их положить оружие без попыток к сопротивлению.

Представители нескольких воинских частей все же внесли на гарнизонном собрании добавление о том, чтобы верные демократии полки в случае надобности не останавливались ни перед какими мерами подавления восстания, вплоть до применения вооруженной силы. Против этого возражал присутствовавший на собрании представитель Исп. К-та Б. О. Богданов, который указал собранию, что большинство в центральных органах советской демократии против применения силы в настоящий момент. Докладывая 4 июля об этом гарнизонном собрании, Богданов сообщил, что авторы поправки согласились для сохранения единства снять внесенное ими предложение. Несмотря на это, раздражение против большевиков в верных демократии полках было настолько сильно, что отдельные части при встрече на улицах с демонстрантами большевизированных полков открывали по ним огонь. Большевистский историк Шелавин воспроизводит в своих «Очерках о февральской революции» сообщение «Правды» об одном таком случае, когда солдаты Семеновского полка открыли огонь по большевистским демонстрантам, и в пояснение добавляет, что Семеновский полк был известен своим контрреволюционным настроением. Между тем достаточно просмотреть литературу, посвященную Февральской революции, чтобы увидеть, что солдаты Семеновского полка были одни из первых, перешедших на сторону народа в дни Февральской революции.

Единственной воинской частью, которая вышла с оружием в руках для защиты Таврического дворца от возможных нападений, был броневой дивизион, приведший несколько броневиков ко входу в Таврический дворец. И этот броневой дивизион согласился на такое выступление только после формального обещания членов Исп. К-тов, что в случае попытки со стороны демонстрантов ворваться в Таврический дворец Исп. К-ты не обнаружат никаких колебаний и дадут броневикам право открыть огонь по манифестантам, перешедшим в наступление.

С утра 4 июля большевики с удвоенной силой стали:

призывать к возобновлению вооруженных выступлений. Вновь по городу стали носиться автомобили и грузовики, наполненные солдатами и рабочими, откуда то и дело раздавались беспорядочные выстрелы. К Таврическому дворцу вновь стали подходить вооруженные и невооруженные массы с плакатами «Долой министров-капиталистов», «Вся власть Советам». В 11 часов утра у Николаевского моста выгрузилось 20 000 вооруженных кронштадтских матросов, [10] которые после остановки у дома Кшесинской направились к Таврическому дворцу.

Все эти факты увеличили возбуждение в городе, и случаи кровавых столкновений участились. Вопрос о вызове войск с фронта в этих условиях стал перед советским большинством с настоятельной силой.

Со своей стороны, военные организации ближайшего к столице Северного фронта, особенно армейские комитеты 5-й и 12-й армий, оповещенные о кризисе правительства и начавшихся в Петрограде волнениях, немедленно поручили своим представителям заявить о готовности фронтовых организаций поддержать политику большинства центральных советских органов и огласить принятые ими в этом смысле резолюции.

Особенную энергию в деле организации вмешательства фронта для водворения спокойствия в Петрограде проявил руководитель армейского комитета 5-й армии Виленкин. Мне уже приходилось несколько раз упоминать о роли Виленкина в деятельности демократических организаций на фронте. Пошедший на фронт добровольцем с начала войны, он еще до революции обратил на себя внимание в демократических кругах своим мужеством, энергией и волей. Он был награжден орденом Георгия всех степеней и был одним из первых организаторов армейского комитета, поставившего своей задачей политическое воспитание солдат в демократическом, духе и укрепление порядка и дисциплины в революционной армии. Не только в 5-й армии, но и на всем Северном фронте Виленкин пользовался большим влиянием. Теперь, чувствуя, какую опасность для -фронта представляли события в Петрограде, од не удовлетворился одним принятием резолюции, а провел в армейском комитете 5-й армии решение немедленно приступить к организации сводного отряда для посылки в Петроград в распоряжение ЦИК Советов. По прямому проводу он прислал на имя Чхеидзе сообщение, что ему необходимо переговорить с Чхеидзе, Церетели или с кем-нибудь из других представителей советского большинства. Было ясно, что он хотел получить санкцию центральных органов советской демократии на посылку этого отряда. Чхеидзе наскоро устроил совещание руководящей группы Советов, на котором было единогласно решено уполномочить Виленкина заявить, что сводный отряд посылается по призыву центральных Советов.

Суханов в своих «Записках о революции» утверждает, что это решение вызвало внутри руководящей группы советской демократии большую оппозицию, и высказывает свои догадки о том, кто в этой группе был сторонником и кто противником вызова войск с фронта. Он пишет:

«Трудно сомневаться в том, что „за“ были Гоц и Церетели. Но, как передавали, решительно против восстал Чхеидзе. Говорят, он боролся честно, до последней крайности. Но, в конце концов, он был изнасилован и, разумеется, подчинился друзьям» (Кн. 4).

Все эти соображения совершенно неверны. 4 июля не только в руководящей группе Советов, но и среди всех членов правящего большинства в Исполнительных Комитетах не было никакого разногласия. Все считали, что прибытие войск с фронта обеспечит наиболее полную и безболезненную ликвидацию большевистской авантюры. Чхеидзе не только не противился этому вызову войск, но и с силой подчеркивал, что именно прибытие сводного отряда вынудит большевиков положить оружие без попыток сопротивления. Дан и Анисимов высказывали убеждение, что выступление большевиков выдохнется в ближайшие дни, но и они считали, что появление сводного отряда ускорит ликвидацию кровопролития, и поэтому стояли за немедленный призыв войск с фронта.

Мне было поручено сообщить это наше общее мнение Виленкину, что я и выполнил при разговоре с ним по прямому проводу. В этом разговоре Виленкин сообщил мне, что организация доставки войск в Петроград займет один-два дня и что самое позднее 6 июля сводный отряд будет в Петрограде. Солдаты 5-й армии, сказал мне Виленкин, очень охотно отзываются на предложение принять участие в подавлении большевистского восстания, но они придают большое значение тому, чтобы их отправка в Петроград совершилась по вызову центральных органов советской демократии. Мы сговорились с Виленкиным, что сводный отряд будет послан «в распоряжение правительства и центральных органов революционной демократии».

Эти переговоры и организация вызова войск с фронта по соглашению армейского комитета и центральных органов советской демократии могут произвести на читателя впечатление, что советская демократия, руководившая борьбой против большевистского выступления, намеренно отстраняла правительство от участия в этом деле и фактически захватывала в свои руки его функции. На самом деле таких намерений ни у кого из нас не было. Но мы действовали так, как описано выше, ибо никаких других способов привлечь фронтовые военные части для подавления восстания в то время не было. В борьбе за восстановление дисциплины на фронте советской демократии и армейским организациям приходилось делать величайшие усилия для внедрения в сознание солдат необходимости подчинения военным приказам командного состава даже в области чисто военной. Что же касается использования войск для поддержания порядка и спокойствия в стране, то недоверие солдат к командному составу было так велико, что в этих вопросах они подчинялись только избранным ими революционно-демократическим организациям. Как ни враждебно относились фронтовые войска в своем большинстве к большевистской партии и к разложившимся военным частям в тылу, которых они называли «шкурниками, окопавшимися в тылу», но выступать на борьбу с ними они соглашались только по призыву их выборных организаций. Штаб Петроградского округа, со своей стороны, раньше нас разослал военным властям на фронте просьбу прислать отряды для водворения порядка в Петрограде. Виленкин знал об этом обращений, и, хотя он и его товарищи по армейскому комитету 5-й армии принадлежали к тому течению в среде революционной демократии, которое стремилось к созданию демократической власти, позволяющей правительству самому справиться с нарушителями порядка, они тем не менее даже не пытались организовать отряд в ответ на это обращение петроградских военных властей, ибо знали, что не встретят со стороны солдат той готовности откликнуться, какую они нашли при обращении к ним от имени советских руководящих органов. Само командование фронта прекрасно отдавало себе отчет в этом и потому на обращение Петроградского военного округа вместо попыток организовать военную силу для посылки в Петроград ограничилось тем, что сообщило об этом обращении комиссару фронта, который разослал полученное обращение по разным фронтовым организациям для обсуждения.

4 июля было кульминационным пунктом июльского восстания, и соединенное заседание Исполнительных Комитетов Советов Р., С. и Кр. Д. в этот день имело решающее значение для хода восстания.

Большевистский ЦК с особенным вниманием следил за этим заседанием, так как Ленин и его сторонники уже совершенно определенно ставили в этот день попытку захвата власти в зависимость от того, согласится или нет советское большинство под влиянием уличных демонстраций на образование однородного, чисто Советского правительства. Большевики ясно понимали, что если им удастся провести первый этап захвата власти под эгидой соглашения с центральными органами революционной демократии, то главная опасность, которая им угрожала, – приход войск с фронта в Петроград для восстановления порядка – была бы устранена; тогда как, если бы они одни захватили власть, вмешательство фронта и провинциальных советов для ликвидации такой авантюры было для них несомненно. Вот почему, хотя официальные представители большевиков и выступали на соединенном заседании Исп. К-тов, все внимание ЦК большевистской партии было сосредоточено на поведении большинства центральных советских органов.

Ленин, Троцкий и другие влиятельные большевики, избегая выступлений на собрании Исп. К-тов, присутствовали на хорах и оттуда следили за ходом прений. А задачу переломить настроение большинства центральных органов они считали более удобным возложить на представителей более умеренных групп левой оппозиции, которые изо всех сил старались убедить большинство советской демократии пойти на соглашение с руководителями вооруженных манифестаций.

Многотысячные толпы солдат и рабочих не только дефилировали по улицам, прилегавшим к Таврическому дворцу, с требованием передачи власти Советам, но и посылали на объединенное заседание Исполнительных Комитетов специально избранные делегации, призывавшие центральный орган советской демократии решиться на образование Советского правительства.

Заседание началось с заявлений представителей 54 заводов, которые якобы излагали единодушную волю рабочих этих заводов об установлении Советской власти. Приведу здесь образчики Нескольких таких заявлений.

Первый представитель от заводов говорил:

«Наше требование – общее требование рабочих – вся власть Советам рабочих и солдатских депутатов. Это требование вам и предъявлено. Это факт совершившийся. И с этим надо считаться».

Второй представитель:

«Вы видите, что написано на плакатах… Мы требуем ухода 10 министров-капиталистов. Мы доверяем Совету, но не тем, кому доверяет Совет…»

Третий представитель:

«Мы посланы с требованием, чтобы Советы взяли немедленно власть. Земля должна перейти немедленно, без всякого Учредительного собрания».

Четвертый представитель:

«Перед вами не бунт, а вполне организованное выступление. Мы требуем, чтобы вся земля перешла в руки народа. Мы требуем, чтобы были отменены все приказы, направленные против революционной армии. Мы требуем принять все меры борьбы с саботажем и локаутами промышленников и капиталистов. Необходимо установить контроль над производством… Мы требуем, чтобы вся власть перешла в руки Всерос. Совета Раб., Солд. и Кр. Депутатов. Только в этом единственный выход».

Эти заявления не производили на собрание желательного для большевиков впечатления. Никакой подбор делегаций не мог заслонить перед собранием того всем известного факта, что большевизированные солдаты и рабочие, с прибавлением кронштадтских матросов, представляли лишь незначительное меньшинство рабочих и солдат страны и что и в самом Петрограде число рабочих и солдат, шедших за большинством советской демократии, значительно превосходило число тех, которые шли за большевиками. И этот факт наглядно выявился на объединенном заседании Исп. К-тов 4 июля. Ибо сторонники советского большинства, на глазах которых избирались большевистские депутации для посылки на собрание Исп. К-тов, в свою очередь избрали и послали на это собрание своих делегатов, которые изложили собранию положение дел на их заводах. Так, представитель заводов Выборгской стороны заявил следующее:

«Организациями с.-д. меньш. и с.р. мне поручено заявить, что на выборах на орудийном заводе за резолюцию партии большевиков из 3000 собрание голосовало всего 73, так было и на других заводах, о чем я считаю нужным довести до вашего сведения».

Что же касается настроений военных частей Петроградского гарнизона, то вразрез с заявлениями большевистских депутаций от солдат собранию был сделан доклад о постановлениях гарнизонного собрания, на котором присутствовали представители

большинства стоявших в Петрограде воинских частей и которое резко осудило выступление большевизированных полков. В дополнение к этому представитель Всерос. Совета броневых частей сообщил о решении Совета передать в распоряжение Всерос. Советов Р., С. и Кр. Деп. все наличные броневые части для борьбы с анархией и контрреволюцией. Но особенно сильное впечатление на собрание произвело выступление присутствовавшего на собрании представителя 5-й армии, который огласил переданное ему армейским комитетом этой армии следующее постановление:

«Армейский Исп. Ком., считая, что в момент наступления всякого рода кризис в составе правительства грозит разгромом армии и гибелью дела свободы, предлагает своим представителям, действуя в полном единении с министрами-социалистами и Ц.К, С.Р. и С.Д., принять все меры к скорейшему улажению всякого рода кризисов».

Этот голос с фронта был понят присутствующими как предвестник приближающегося вмешательства фронта в петроградские события.

Соединенное заседание Исполнительных Комитетов 4 июля, как и заседание 3 июля, формально считалось закрытым. Краткие отчеты, передававшиеся прессе, не дают полной картины этих заседаний, которые происходили в атмосфере общей напряженности, под влиянием событий, совершавшихся на улицах столицы и о которых напоминали доносившиеся звуки беспорядочной стрельбы и шумные выкрики демонстрантов, окружавших Таврический дворец. Хотя охрана дворца была очень слаба, попыток со стороны даже наиболее возбужденных демонстрантов ворваться в зал заседания не делалось. Но время от времени отдельные группы настойчиво добивались, чтобы их представители были впущены в зал и выслушаны собранием. И несколько раз представители таких групп были президиумом допущены, но каждый раз оказывалось, что эти чрезвычайные делегаты с улицы или повторяли требования образования Советской власти, уже формулированные перед тем делегатами «54 заводов», или же требовали выхода к толпе докладчика заседания для дачи объяснения по поводу кризиса. Собрание резко реагировало против этих перерывов.

Даже по сухим газетным отчетам видно, какое общее негодование в рядах советского большинства вызвала попытка большевиков навязать этому большинству свою политику путем вооруженного выступления. Всем ясна была двуличная политика руководителей этого выступления, которые, не решаясь прямо атаковать с оружием в руках советское большинство, чтобы навязать ему свою волю силой, сознательно вызывали кровопролитие на улицах, рассчитывая на то, что желание прекратить это кровопролитие вынудит советское большинство принять их требования. Этот шантаж кровью ни в чем не повинных жертв демонстрации вызывал особое негодование. Левой оппозиции, пытавшейся толкнуть советское большинство на принятие требований большевистской партии об образовании Советского правительства, противостояло сплоченное большинство, отвергавшее какую бы то ни было уступку этим требованиям. Ибо большинство хорошо понимало, что, если бы оно поддалось этим призывам и пошло на соглашение с большевиками, это разрушило бы свободный демократический строй в России, расстроило бы ряды социалистической и несоциалистической демократии и бросило бы Россию в бездну анархии и гражданской войны.

Как на соединенном заседании Исп. К-тов, происходившем накануне, так и на этом заседании 4 июля я был назначен докладчиком двух руководящих фракций советского большинства – эсеров и меньшевиков. Изложенная мною точка зрения на кризис и на выход из него нашла поддержку всех без исключения членов большинства Исп. К-тов.

«Если заменить власть, поставленную съездом, той, которую требует часть гарнизона и часть рабочих Петрограда, – говорил я в своем докладе, – вся страна восприняла бы это не как выражение воли демократии, а как уступку насилию меньшинства. Единственный исход для демократии:

Санкционировать создавшееся в правительстве положение. Признать Врем. прав. в том составе, в котором оно осталось – носителем революционной власти. Назначить чрезвычайный съезд через две недели и поставить в порядок дня съезда окончательное решение вопроса о Врем. пр. – ве, и созвать съезд в таком месте, где он мог бы работать беспрепятственно, лучше всего в Москве» (Известия. 1917. 6 июля).

Милюков в своей «Истории второй русской революции», касаясь этого доклада, отмечает, что «Церетели уже не возражал принципиально против образования советской власти». Но это указание носит чисто полемический характер, так как мы всегда отвергали установление социалистической власти не по принципиальным мотивам, а по соображениям целесообразности, ибо мы исходили из взгляда, что только объединение всех демократических сил даст возможность революционной стране преодолеть трудности, созданные войной и экономическим кризисом. И еще более неверно замечание Милюкова по поводу прений, последовавших за моим докладом, когда он утверждает, что Дан пошел

якобы дальше меня навстречу большевистским требованиям, предложив будто бы собранию согласиться на образование правительства большевиками. На самом деле смысл речи Дана заключался в том, что он разоблачал лицемерие большевиков, стремившихся толкнуть советское большинство на образование Советской власти, с тем чтобы потом без труда завладеть этой властью самим. И он предупреждал большевиков, чтобы они не рассчитывали на то, что мы согласимся играть роль трамплина для облегчения им захвата власти. Он говорил:

«Мы заявляем, что если штыки, стоящие вокруг нас, привели к взгляду, что пришел час, когда Сов. Р., С. и К. Д. пора брать власть в свои руки, то мы, ответственные представители, власти этой взять не можем и ответственность с себя снимаем. Если это время наступило, то пусть власть в свои руки берут те, которые и раньше на этом настаивали. Мы решили положить конец этой недостойной политической игре, которую ведут слева».

Заведомо неправильная интерпретация, данная Милюковым выступлением представителей большинства на этом решающем заседании, является яркой иллюстрацией всей его «Истории», которая представляет собой собственно не историю, а политический памфлет участника событий задавшегося целью оправдать политику руководимого им правого крыла кадетской партии.

Очень интересна была речь крестьянина Кондратенко, одного из лучших представителей крестьянской интеллигенции, за которым шло в то время большинство организованного крестьянства. В простых и сильных словах он выразил чувство тревоги крестьянства, вызываемое анархическими выступлениями большевиков. Он резко осуждал тех, кто проповедовал решение земельного вопроса путем немедленного самочинного расхищения земель крестьянами, не дожидаясь Учредительного собрания. Он говорил и о том, что захват фабрик и заводов рабочими для установления рабочего контроля над производством приведет к разрушению промышленности и усугубит и без того тяжелые последствия экономического кризиса как для рабочих, так и для крестьянского населения.

Авксентьев и другие представители Исп. К-та Совета Кр. Деп. со всей энергией поддержали необходимость отпора домогательствам большевиков.

От имени левой оппозиции, группы меньшевиков-интернационалистов и группы «межрайонцев» выступали Мартов, Луначарский, Суханов и Гриневич.

Мартов впервые на этом собрании заявил себя сторонником образования Советского правительства, сойдя наконец с той двусмысленной позиции, при которой он, с одной стороны, признавал вредным для дела социализма установление в экономически и культурно отсталой стране социалистического правительства, а с другой – в то же время проповедовал необходимость единого фронта и сотрудничества с большевиками. Теперь он горячо призывал руководящее большинство Советов принять требование об установлении советской власти, чтобы не отталкивать, как он говорил, наиболее активную часть рабочих, которые хотя и представляют собой меньшинство, но необходимы для того, чтобы стимулировать наступательный ход революции.

«История требует, – говорил Мартов, – чтобы мы взяли власть в свои руки. Революционный парламент не может не учитывать этого, но нельзя думать, что вопрос решается под давлением только вооруженных сил. Массу можно обвинять в несознательности, но все же надо себе задать вопрос, куда мы идем. Здесь говорили, что это меньшинство, но это меньшинство проявляет к нам большую активность и поддерживает нас. Большинство сейчас пассивно… Надо решаться на создание власти, которая сумеет двигать дальше революцию».

Обращение Мартова ни в какой степени не нашло отклика среди членов советского большинства. Даже такой левый член этого большинства, как Саакьян, который в июньские дни поддерживал представителей левой оппозиции и их идею общего фронта с большевиками, теперь решительно отмежевался от Мартова и в своей речи сказал, обращаясь к нему:

«Тов. Мартов не знает психологии Петрограда: сегодня низвергнут трех министров-капиталистов, а завтра Чернова и Церетели, а послезавтра и нас вместе с тов. Мартовым. Положение петроградского пролетариата тяжелое – это взрывчатый материал. В Петрограде авторитетны Ленин, Коллонтай, Троцкий, но провинция с ними не помирится».

Своеобразна была речь Луначарского, который призывал к поддержке большевистского требования организации Советской власти, хотя никакой надежды на длительность такой власти он не питал. «Пусть мы захлебнемся, пусть мы погибнем, – говорил он, – мы будем апеллировать к истории и выполним свой долг». Вместе с тем Луначарский снимал с большевиков всю ответственность за начавшееся движение, уверяя собрание в том, что большевики возглавили это движение с единственной целью – придать стихийному взрыву характер организованной мирной демонстрации.

«Единственное, что делали большевики, – сказал он, – это (стремились) придать этому стихийному движению организованный вид. Великая заслуга большевиков в том, что они организуют массы».

Эти уверения Луначарского были встречены общим смехом.

В том же духе говорил и другой оратор левой оппозиции, Суханов, который сам охарактеризовал свою речь на этом собрании в своих «Записках о революции» следующим образом:

«Я говорил, поддерживая Мартова, так скверно, нудно, путано, что противно вспомнить» (Кн. 4).

Один вопрос, поставленный в моем докладе, привлек особое внимание представителей левой оппозиции и подвергся с их стороны особенно резкой атаке. Это был вопрос о перенесении созываемого через две недели пленарного собрания ЦИК Советов Р., С. и Кр. Депутатов в. Москву. Все четыре представителя левой оппозиции утверждали, что проект перенесения этого собрания в Москву означает не что иное, как превращение Петрограда в Парижскую Коммуну, а Москвы – в Версаль. Суханов в своих «Записках» утверждает, что это была лично моя идея, которая наткнулась на этом собрании на оппозицию многих членов большинства. Как и кем былa выражена эта оппозиция Суханов не указывает. Вместо Суханова такое указание дает большевистский историк Февральской революции Шляпников, который пишет:

«Резко выступил против Церетели его сочлен по фракции Гриневич. Он был против созыва съезда в Москве и против отсрочки решения вопроса о власти, как того хотел Церетели» (Пролетарская революция. 1926. № 5 (52). С. 13).

На самом деле Гриневич, не только не принадлежал к большинству советской демократии, но был одним из крайних членов группы меньшевиков-интернационалистов, всегда выступавших против политики руководящих партий большинства – меньшевиков и эсеров и выступивших теперь уже по той простой причине, что предложение назначить пленарное заседание в Москве было единодушно принято обеими руководящими фракциями накануне описываемого заседания. Хотя постановления отдельных фракций обычно не публиковались, но как раз об этом состоявшемся постановлении было опубликовано сообщение в «Дне», а оттуда перепечатано в других газетах.

Правда, многие из нас, принимая это постановление, считали, что, может быть, положение в Петрограде в течение последующих двух недель так радикально изменится, что созыв пленарного собрания будет возможен в Петрограде, но все мы считали полезным напомнить большевикам, что в случае продолжающихся волнений советская демократия имеет возможность избрать для заседаний своего центрального органа более спокойное место.

Объединенное заседание Исп. К-тов Советов Р., С. и Кр. Д. 4 июля закончилось глубокой ночью принятием всем собранием, против 40 голосов левой оппозиции, следующей резолюции по вопросу о власти:

«Обсудив кризис, созданный выходом из состава правительства трех министров-кадетов, объединенное собрание Исполнительных Комитетов Советов Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов признает, что уход кадетов ни в коем случае не может считаться поводом для лишения правительства поддержки революционной демократии, но что вместе с тем уход дает демократии основание для пересмотра своего отношения к правительственной власти в переживаемый исторический момент.

Даже в обычных условиях развития революции рассмотрение такого вопроса потребовало бы собрания полного состава И. К. Советов Рабочих, Крестьянских и Солдатских Депутатов с представительством с мест.

Тем более такое собрание становится необходимым теперь, когда в связи с кризисом власти часть Петроградского гарнизона и петроградских рабочих сделала попытку навязать полномочным органам революционной демократии волю меньшинства вооруженным выступлением, разжигающим междоусобие в рядах демократии. Ввиду этого собрание постановляет созвать через 2 недели полное собрание И. К. Рабочих, Крестьянских и Солдатских Депутатов с представительством с мест для решения вопроса об организации новой власти и озаботиться временным замещением вакантных должностей по управлению министерствами лицами по соглашению с Центр. Комитетом Советов Р. и С. Д. и Исп. Комит. В. С. Кр. Деп.

Вместе с тем, охраняя волю всероссийской демократии, собрание подтверждает, что до нового решения полных составов Исп. Ком. вся полнота власти должна оставаться в руках теперешнего правительства, которое должно действовать последовательно, руководясь решениями Всероссийского съезда Рабочих и Солдатских Депутатов и Всероссийского Совета Крестьянских Депутатов. И если бы революционная демократия признала

необходимым переход всей власти в руки Советов, только полному собранию Исп. Комитетов может принадлежать решение этого вопроса».

6. Ликвидация восстания

Восстание 3–4 июля, как известно, прекратилось так же внезапно, как оно началось, и это произошло поздно ночью 4 июля. Произошел внезапный перелом настроения как в среде манифестантов, так и в среде верных центральным органам революционной демократии частей. Измайловский, Семеновский и Преображенский полки в ночь с 4 на 5 июля вышли в полной боевой готовности из казарм и направились при звуках «Марсельезы» к Таврическому дворцу, чтобы стать на защиту центральных органов советской демократии и восстановить порядок в столице. А манифестанты в своем большинстве вдруг потеряли энтузиазм и волю к продолжению демонстрации и разошлись по казармам и рабочим кварталам.

Чем был вызван этот внезапный перелом настроения?

В правых кругах делались попытки объяснить происшедший перелом тем фактом, что штаб командующего войсками Петроградского округа выслал на улицу две сотни казаков, открывших огонь по манифестантам, и что, с другой стороны, до сведения солдат дошли вести о том, что министр юстиции Переверзев дал разрешение опубликовать документы, устанавливающие связь Ленина и его сотрудников с германским штабом.

Это объяснение явно не соответствует действительности. На самом деле две сотни казаков, располагавших двумя пулеметами, выведенные против многотысячных вооруженных солдат и матросов, не смогли, конечно, пробить путь к Таврическому дворцу и, несмотря на все обнаруженное ими мужество, были, как известно, разбиты манифестантами, открывшими по ним перекрестный огонь, и они, потеряв около двух десятков убитыми и ранеными, вынуждены были прекратить сопротивление. Что же касается данных о связи Ленина с германским генеральным штабом, то они были опубликованы только на другой день, 5 июля, когда вооруженные демонстрации были уже ликвидированы.

Большевики со своей стороны пытались объяснить прекращение демонстрации тем, что эти демонстрации с самого начала имели своей задачей только выявить волю большевистской массы столицы и что прекращение демонстраций совершилось потому, что руководители манифестаций сочли задачу выполненной и призвали своих сторонников положить конец дальнейшим манифестациям.

Всякий, знакомый с характером июльского выступления, видел, насколько искусственно и неправдоподобно было такое объяснение.

Чем же объяснялся на деле перелом в настроении народных масс столицы? Нет никакого сомнения, что ослабление энтузиазма демонстрантов, с одной стороны, и пробуждение духа отпора в среде верных большинству революционной демократии полков в значительной степени способствовали этому. Способствовала перелому и явная абсурдность задачи, возложенной на манифестантов большевистской партией: добиться передачи власти Советам, которые в лице своих центральных органов решительно отказались от принятия власти. То обстоятельство, что руководители демонстраций до самого конца не решились призвать массы к аресту правительства и руководящего большинства центральных советских органов, парализовало волю манифестантов, чувствовавших нараставшие ненависть и озлобление против их действий и в населении столицы, и в антибольшевистски настроенных частях гарнизона.

Но решающую роль в переломе настроения сыграло не это обстоятельство, а распространившееся с вечера 4 июля известие, что руководящая группа Исп. К-тов по соглашению с представителями армейских комитетов ближайшего к Петрограду Северного фронта вызвала для водворения порядка в столице сводный отряд 5-й армии.

Со второй половины дня 4 июля слухи о возможности вмешательства фронта в события в Петрограде все более и более усиливались. Ко мне и другим членам руководящей группы Исп. К-тов еще до получения нами предложения с фронта прислать сводный отряд то и дело обращались с запросами и члены большинства Исп. К-тов, и члены левой оппозиции: правда ли, что принимаются меры для вызова войск с фронта? В то время мы отвечали, что пока в этом отношении никаких решений не принято. Но после того, как руководящая группа единогласно решила принять предложение комитета 5-й армии и дать распоряжение о погрузке войск, мы не делали секрета из этого решения. Помню, ко мне обратился член руководящей группы Анисимов с сообщением, что Зиновьев от имени ЦК большевистской партии настойчиво добивается узнать у него, вызваны ли войска с фронта. Этот вопрос, сказал мне Анисимов, очевидно, сильно тревожит руководителей большевистской партии,

и, если они узнают, что готовится вмешательство фронта, это сыграет чрезвычайно отрезвляющую роль и вынудит их отказаться от продолжения манифестаций. Зачем же скрывать то, что есть на самом деле? Я совершенно согласился с этим доводом и сказал Анисимову, чтобы он поставил в известность Зиновьева о приготовлениях к отправке в Петроград сводного отряда 5-й армии. Такого же мнения были Чхеидзе, Дан, Гоц, Авксентьев и другие, а также прибывшие с фронта от 5-й и 12-й армий делегаты, одно появление которых в заседании Исп. К-тов усилило толки о готовящемся вмешательстве фронта.

Подтверждение этих слухов не замедлило дать свои результаты. Получив это сообщение, большевики выслали на трибуну в качестве своего официального представителя того же самого Зиновьева, который заявил:

«Наша партия сделала все, чтобы сообщить стихийному движению рабочих организованный характер, и в настоящий момент наша партия редактирует воззвание к рабочим и солдатам Петрограда: не выходить на улицу, прекратить демонстрации» (Возгласы: «После гор трупов!»).

Для всех было ясно, что это решение большевиков было продиктовано паникой, которую посеяли в их рядах слухи о движении войск с фронта.

Что касается верных демократии полков, то на них известие о вызове войск с фронта произвело ободряющее впечатление не только потому, что солдаты сознавали, какое деморализующее влияние на демонстрантов будет иметь появление фронтовых войск на улицах Петрограда. Самый факт, что Исп. К-ты решились вызвать войска с фронта, показывал этим полкам, что со всякими колебаниями в Исп. К-тах покончено и что решено приступить к подавлению восстания. Коли так, говорили солдаты этих полков, мы и своими силами можем дать манифестантам острастку и еще до прибытия войск с фронта принудим их прекратить безобразия. Члены полковых комитетов передавали нам, что после известия о вызове войск с фронта солдаты сами взяли на себя инициативу выхода на улицу и по их настоянию полковые комитеты Измайловского, Семеновского и Преображенского полков среди ночи выстроили их в боевом порядке и повели к Таврическому дворцу и на Дворцовую площадь.

В ночь с 4 на 5 июля вся атмосфера в Таврическом дворце и на улицах Петрограда вдруг изменилась, как по волшебному мановению. Выйдя в Екатерининский зал в перерыв заседания, который произошел из-за прихода Измайловского и Преображенского полков, мы увидели картину, которая, по словам очевидцев, повторяла сцены первых дней Февральской революции в Петрограде.

Отдельные солдатские части под звуки оркестра располагались в Таврическом дворце, устанавливая по середине зала пирамиды скрещенных винтовок, расставляя караулы во всех концах дворца и устраиваясь на ночлег вдоль стен зала. Оживленные лица этих солдат как в самом Таврическом дворце, так и на прилегающих к нему улицах не имели ничего общего с сумрачно настороженными лицами большевистских манифестантов, которые окружали дворец в течение дня. Лица эти были радостно оживленные, так как солдаты знали о сочувствии населения тому делу, для выполнения которого они вышли на улицу. Свинцовая атмосфера двух предыдущих дней сменилась радостной атмосферой победы на оживленных улицах, которые, несмотря на поздний час, заполнялись все новыми толпами народа.

Но вместе с тем на улицах начались самочинные действия, самовольные расправы с оставшимися еще на улицах отдельными группами большевистских манифестантов. Пошли слухи о готовящихся нападениях на большевистские центры на Выборгской и Петроградской стороне. Одна группа солдат в эту же ночь по собственной инициативе ворвалась в здание большевистской «Правды», арестовала находившихся там лиц и разгромила помещение. Лица, подозреваемые в принадлежности к большевистской партии, арестовывались на улицах, избивались и отводились в штаб. Беспрерывные телефонные звонки в Таврический дворец, в штаб и другие правительственные центры сообщали о самочинных арестах и нападениях. И впервые после Февраля контрреволюционные элементы подняли голову. Стали слышаться антисемитские речи. Появились реакционные листовки, в которых ответственность за действия большевиков возлагалась на всю демократию.

Росту возмущения населения особенно послужил опубликованный 5 июля в «Живом слове» документ о связи Ленина с германским генеральным штабом. Весть об этом быстро облетела город, и озлобленные против большевиков массы увидели в ней естественное объяснение поведения Ленина и его последователей.

7. Большевики и «немецкие деньги»

4 июля к вечеру кн. Львов позвонил мне по телефону и попросил спешно прийти на заседание правительства в здании штаба. Я был в это время очень занят, так как скоро должно было открыться соединенное заседание Исполнительных Комитетов, на котором я выступал с докладом. Но Львов сказал, что дело чрезвычайно важное и неотложное, и я решил поехать на короткое время.

Явившись на заседание правительства, я застал там кн. Львова, Терещенко, Некрасова и Годнева. Львов с большим волнением сообщил мне, что Переверзев передал шлиссельбуржцу Панкратову и втородумцу Алексинскому сенсационное сообщение о связи Ленина с германским штабом – для опубликования в газетах.

Оказалось, четыре члена правительства – Керенский, Некрасов, Терещенко и кн. Львов – уже давно вели расследование о связи большевистской партии с немецким правительством. Некрасов, Терещенко и Керенский считали, что это расследование могло дать убедительные доказательства для установления связи Ленина с Германией. Но то, что у них уже было на руках, не представляло еще достаточно веской и убедительной улики. Поэтому ни Терещенко, ни Некрасов не желали преждевременно опубликовывать добытые ими данные, дабы не помешать успешному расследованию дела. Оба они теперь решительно протестовали против передачи этих сведений в газеты, ибо как раз в это время, по их сведениям, должен был приехать в Россию посланец германского штаба, везущий документы, устанавливающие связь Ленина с немцами, и опубликование раньше времени имеющихся данных отпугнет посланца, и весь план раскрытия факта сношений Ленина с немцами рухнет. Только что, перед моим приходом, Терещенко и Heкрасов, поддержанные кн. Львовым, имели по этому поводу бурное объяснение с Переверзевым, который покинул заседание, заявив, что он подает в отставку. При этом кн. Львов показал мне копию документа, переданного Переверзевым для опубликования в газетах, который гласил:

«При письме от 16 мая 1917 г. за № 3719 начальник штаба верховного главнокомандующего препроводил военному министру протокол допроса от 28 апреля сего года прапорщика 16-го Сибирского стрелкового полка Ермоленко. Из показаний, данных им начальнику разведывательного отделения штаба верховного главнокомандующего, устанавливается следующее:

Он переброшен 25 апреля сего года к нам в тыл, на фронт 6-й армии, для агитации в пользу скорейшего заключения сепаратного мира с Германией. Поручение это Ермоленко принял по настоянию товарищей. Офицеры германского генерального штаба Шидицкий и Люберс ему сообщили, что такого рода агитацию ведет в России агент германского генерального штаба и председатель украинской секции Союза освобождения Украины А. Скоропись-Иолтуховский и Ленин. Ленину поручено стремиться всеми силами к подорванию доверия русского народа к Временному правительству. Деньги на агитацию получаются через некоего Свендсона, служащего в Стокгольме при германском посольстве. Деньги и инструкции пересылаются через доверенных лиц.

Согласно только что поступившим сведениям, такими доверенными лицами являются: в Стокгольме – большевик Яков Фюрстенберг, известный более под фамилией Ганецкий, и Парвус (доктор Гельфант), в Петрограде – большевик, присяжный поверенный М. Ю. Козловский, родственница Ганецкого – Суменсон, занимающиеся совместно с Ганецким спекуляцией, и другие. Козловский является главным получателем немецких денег, переводимых из Берлина через „Дисконто-Гезельшафт“ на Стокгольм в „Виа-банк“, а отсюда на Сибирский банк в Петроград, где в настоящее время на его текущем счету имеется свыше 2000000 руб.

Военной цензурой установлен непрерывный обмен телеграммами политического и денежного характера между германскими агентами и большевистскими лидерами».

Меня этот документ с самого начала поразил своим поверхностным и несерьезным характером. Такое важное обвинение, предъявленное лидеру большой политической партии, как предательство родины и служение правительству воюющей с Россией страны, имело своим основанием голословное заявление какого-то неизвестного прапорщика, который, по собственному признанию, был выпущен из плена германскими властями и переброшен на русский фронт для исполнения порученной ему германской агентурой работы.

Львов мне сказал, что по соглашению с Терещенко и Некрасовым он хочет просить редакции всех газет не печатать этого сообщения, так как иначе это повредит делу расследования, и он спросил меня, согласен ли я с этим. Я ответил, что вполне согласен, и не только потому, что это оглашение повредит делу раскрытия сношений Ленина с германским штабом, а потому, что считаю документ этот явно вздорным и опубликование его, по-моему, принесет в конце концов больше вреда правительству, чем большевикам. Терещенко и Некрасов стали убеждать меня в том, что я недооцениваю значение сообщения Ермоленко, которое дало им возможность проследить пути, по которым Ленин ведет сношения с германским штабом, и подготовить арест на границе Финляндии посредника, везущего документы, бесспорно устанавливающие роль Ленина как агента германского штаба. Я им ответил, что, впервые узнав об этом деле, я не имею в настоящий момент возможности входить в его подробное обсуждение, но что, во всяком случае, мне кажется совершенно невероятным, чтобы германский агент, едущий в Россию для сношений с Лениным, вез с собой документы, устанавливающие роль Ленина как агента германского штаба. Кн. Львов тем временем дал знать редакциям газет, что правительство просит их не печатать полученного ими сообщения от Панкратова и Алексинского.

Вернувшись в Таврический дворец, я сообщил Чхеидзе о моем разговоре с членами правительства. Чхеидзе со своей стороны рассказал мне, что за это время к нему явился очень взволнованный Сталин, сказавший ему, что ЦК большевистской партии получил из «Новой жизни» документ, присланный редакции этой газеты Панкратовым и Алексинским. От имени ЦК Сталин просил Чхеидзе, чтобы он от своего имени, как председатель Совета, и от имени Церетели, как члена правительства, обратился ко всем газетам с просьбой не опубликовывать этот документ. Чхеидзе спросил меня, согласен ли я на это, и, когда я ему ответил утвердительно, сейчас же передал по телефону эту просьбу.

Все газеты согласились не печатать этот документ, за исключением маленькой черносотенной газетки «Живое слово», которая его на следующий день, 5 июля, опубликовала. А так как после этого дальнейшее воздержание от публикации этого документа теряло всякий смысл, то он был затем напечатан и в других газетах.

Разоблачения Переверзева, переданные им для опубликования Панкратову и Алексинскому, были встречены с большим одобрением в правой печати. Говорили и писали, что Переверзеву до смерти надоело терпимое отношение к большевикам, проявляемое советской демократией и коалиционным правительством, и что поэтому он решил нанести большевикам сокрушительный удар, не останавливаясь перед разрывом с партией с.-р., которую он представлял в правительстве.

Такое объяснение действий Переверзева совершенно неверно. Переверзев, который никогда не входил в организацию партии с.-р., а только сочувствовал ей, очень ценил то доверие, которое эта партия ему оказала, избрав его своим представителем в правительстве. Он искренне желал работать в тесном контакте с центральными органами революционной демократии и проводить в жизнь ее политику. Но он никогда раньше не участвовал в политической работе и имел очень смутное представление о действительных настроениях советского большинства. К тому же он был человек очень импульсивный и потому в целом ряде его шагов в качестве министра у него получались перебои и он отклонялся от линии поведения советской демократии то вправо, то влево.

Я уже указывал в предыдущей главе, что во время инцидентов, вызванных его решением выселить анархистов с дачи Дурново, он, явившись впервые на заседание Всероссийского съезда Советов, не разобрался в том, что принятая съездом резолюция одобряла его решение и поддерживала это решение своим авторитетом.

Совершенно неожиданно для съезда, когда представитель левой оппозиции Луначарский, с явной целью саботажа только что принятого решения съезда, внес предложение о назначении комиссии для расследований действий Переверзева в этом деле, он заявил, что охотно принимает предложение о назначении комиссии, что фактически привело к отсрочке выселения анархистов со всеми печальными последствиями этой отсрочки. Ему показалось, что как представитель Советов в правительстве он проявляет максимум уважения к съезду Советов, соглашаясь на контроль своих действий высшим органом этих Советов. Когда же в дальнейшем оставленные на даче Дурново анархисты произвели налет на тюрьму и освободили своих товарищей, закоренелых уголовных преступников, Переверзев опять, прежде чем решиться действовать, обратился в Исполнительный Комитет Петроградского Совета с сообщением, что он решил немедленно арестовать участников этого налета, и запрашивал Исп. Комитет, не будет ли последний возражать против такого его решения. От имени Исп. К-та с ним по этому поводу объяснялся по телефону Гоц, который сказал ему, что в таких вопросах, которые входят в естественные функции исполнительной власти, министры действуют самостоятельно, не испрашивая на то санкций Исп. К-та советских организаций. Тогда Переверзев ударился в противоположную крайность и не только отдал приказ об аресте анархистов, но и сам лично отправился на дачу Дурново вместе с воинским отрядом, посланным туда для приведения в исполнение приказа об аресте. При этом он при возникшей перестрелке проявил большое личное мужество, но и в Совете, и в правительстве это личное участие министра в свалке вызвало сильное недовольство.

Так же импульсивно действовал он и в вопросе о прекращении циркулярным порядком сделок по купле-продаже земли. Этот циркуляр вызвал полное одобрение советской демократии как было мною уже отмечено в главе, где я писал о переходных земельных

реформах. Но когда кн. Львов и кадетские министры стали убеждать его отменить этот циркуляр, он, не подумавши о последствиях, дал в газеты сообщение, что он отменяет этот циркуляр; потом, под давлением представителей крестьянского съезда, разъяснил, что циркуляр остается в силе; потом, в конце июня, вновь отменил свой циркуляр.

Теперь, возмущенный вызванным большевистскими демонстрациями кровопролитием на улицах столицы, Переверзев под влиянием беседы с начальником контрразведки штаба Петроградского военного округа Никитиным, сообщившим ему показания прапорщика Ермоленко о связи Ленина и его ближайших товарищей с германским штабом, принял решение немедленно опубликовать эти данные, чтобы, как он объяснял на другой день в печати, «поднять ярость солдат против изменников родины и революции». А когда он увидел, что этот его необдуманный поступок вызвал недовольство как в правительстве, так и в центральных органах Советов, он подал в отставку.

Вопрос о связи большевистского движения с немецким генеральным штабом принимал в момент ликвидации июльского восстания особенно актуальный характер. То обстоятельство, что выступление большевиков наносило удар всякому порядку в стране в момент, когда на фронте происходили кровопролитные бои и решалась судьба страны, подтверждало подозрения не только правых кругов, но и очень широких солдатских масс на фронте и в тылу, что большевики сознательно стремятся к поражению и выполняют задачу, продиктованную им внешним врагом.

В какой мере эти подозрения могли оказаться верными? Мы часто в своей среде обсуждали этот вопрос. Ни у кого из нас не было сомнения, что факт широкого распространения в стране убеждения о связи большевиков с немецким генеральным штабом требовал публичного расследования этого дела и передачи его в руки судебных властей. Мы считали, что это расследование несомненно установит тот факт, что германское правительство, имевшее во время войны широкую агентуру в России, где происшедшая революция и отсутствие хорошо организованной власти облегчали врагу возможность развития работы его многочисленной агентуры, использует большевистское движение в своих целях. В нашей прессе и в наших выступлениях мы не раз подчеркивали это обстоятельство. Но для огромного большинства из нас было несомненно, что действия Ленина и его сторонников были бы совершенно такими же и в том случае, если бы к этому движению не присосались темные элементы, выполнявшие задания германского штаба. Ибо тезисы, формулированные Лениным с первых дней войны: о превращении внешней войны в войну гражданскую, о пораженчестве, об обязанности всех социалистов в воюющих странах дезорганизовать военную машину правительства – все эти идеи вытекали из идеологии и бунтарской политики большевиков предшествовавшего мировому конфликту периода.

Аморализм Ленина, его готовность прибегнуть к любым средствам для осуществления своих целей имели все же некоторые границы, которых ни Ленин, ни его идейные единомышленники переступить не могли. Когда Ленин и его группа, например, решили воспользоваться услугами германского правительства, чтобы в пломбированном вагоне вернуться в Россию, они прекрасно знали, что это их решение будет шокировать моральное чувство очень большой части демократии, что, однако, не остановило их от предпринятого шага. Но при переговорах об условиях этой поездки с германским правительством Ленин и его сторонники приняли все меры к тому, чтобы эти переговоры носили открытый характер. И одной из причин обострения их отношений с Робертом Гриммом было то, что этот последний считал возможным заключить с германскими властями соглашение, не предназначенное для огласки.

Открытый характер действий Ленина и его сторонников в этом вопросе объяснялся тем, что они знали, что среди российских большевиков и родственных им групп европейских странах всякое политическое сотрудничество и соглашение с империалистическим германским правительством дискредитирует то дело, за которое они боролись. Ненависть их к германскому правительству была так же глубока и искренна, как и их ненависть к российским и западноевропейским империалистическим кругам. Чтобы воспользоваться услугами германского правительства для проезда в революционную Россию, Ленин не имел никакой надобности принимать на себя обязательство сотрудничества с германским штабом. Он хорошо знал мотивы, диктовавшие германскому штабу действия, направленные к облегчению возвращения в Россию эмигрантов-пораженцев, работа которых, по мнению этого штаба, могла только дезорганизовать военные силы России. И он открыто использовал расчеты внешнего врага, считая и заявляя, что более верными покажутся его собственные расчеты, согласно которым большевистская организация в России послужит стимулом аналогичной революции в самой Германии и в других воюющих странах и приведет к поражению в этих странах установленного порядка и к социальной революции.

Оказав содействие возвращению в Россию пораженцев, германское правительство, несомненно, и в дальнейшем старалось содействовать успеху пораженческой работы в России, направляя косвенными путями значительные суммы денег в распоряжение большевистской партии. Но оно хорошо знало, что максимальных результатов эти затраты могут достигнуть только в том случае, если снабжение материальными средствами пораженческого движения не будет установлено русскими властями и не станет известным русскому общественному мнению. Германское правительство хорошо знало и то, что руководители пораженческого движения никогда не могли бы пойти на соглашение с ним, ибо это безнадежно скомпрометировало бы это движение в глазах тех кругов, которые составляли основу этого движения. Поэтому, чтобы достигнуть своей цели, германское правительство прибегло к содействию посредников, связь которых с германским правительством была наименее вероятна.

До сих пор точно не установлено, какие именно лица и организации служили этим посредствующим звеном. Очень правдоподобно было утверждение Некрасова и Терещенко, руководивших тайным расследованием, что ближайшими к большевистской партии посредниками были близко стоящие к большевикам члены польской большевистской партии Ганецкий и Козловский, которые одновременно с политической деятельностью в России, несомненно, вели и коммерческие спекулятивные дела, получая через Стокгольм под видом коммерческих сделок довольно значительные суммы. Но даже если деньги из темных источников шли в большевистскую партию через этих лиц, трудно предположить, чтобы и эти лица были непосредственно связаны с германской правительственной агентурой. Гораздо вероятнее, что до своего дохождения к большевистской партии немецкие деньги проходили через несколько последовательных инстанций, как это и предполагали Терещенко и Некрасов. По мнению этих последних, в прямой связи с германским генеральным штабом был известный германский социалист Парвус, поддерживавший с самого начала войны тесную связь с германскими правительственными кругами и наживший очень большое состояние на военных спекуляциях. От Парвуса деньги могли идти по скандинавскому каналу к левым социалистическим группам, связанным с русским большевистским течением через посредников, не посвященных в секрет назначения этих денег, а от левых, скандинавских фракций – к Ганецкому и Козловскому. Возможно, впрочем, что и лица, и организации, служившие посредниками, были и другие. Но есть все основания думать, что именно по таким косвенным каналам направлялись деньги в распоряжение большевистской партии.

Для разоблачения большевиков в деле получения германских денег больше всего сделал известный немецкий социал-демократ Эдуард Бернштейн, который вскоре после окончания мировой войны опубликовал следующие данные:

«Ленин и его товарищи действительно получили от императорской Германии огромные суммы. Я узнал об этом уже в конце декабря 1917 года. Не узнал я лишь, как велика была эта сумма и кто был или были посредники. Теперь я узнал из весьма серьезных источников, что речь идет о почти невероятных суммах, во всяком случае – свыше 50 миллионов золотых марок, – иными словами, о столь крупных суммах, что у Ленина и его товарищей не могло остаться места для сомнений, из каких источников они притекали.

Я, конечно, знаю, какое большое значение с точки зрения успешной военной политики Тройственного союза придавалось финансированию большевистской акции. Тот самый военный, который первый сообщил мне об этом деле, передал мне также слова, сказанные ему видным членом парламента одной из союзных (с Германией) стран, где ему приходилось бывать по своему служебному положению, что это финансирование – „мастерский ход Германии“. И в самом деле, если все обернулось иначе, то этого никак нельзя поставить в счет Ленину и его товарищам. Одним из последствий их действий в этой области был Брест-Литовск, и презрительно-высокомерное поведение там представителей германского военного командования, вероятно, еще не изгладилось из памяти Троцкого и Радека. Ведший с ними переговоры генерал Гофман, у которого они были в руках в двояком смысле, давал это им сильно чувствовать.

Для международной социал-демократии важно с точки зрения политической морали рабочих партий прежде всего выяснить это темное дело. Если верна моя информация, Ленин на обвинения, выдвинутые в свое время против него Антантой, будто бы ответил, что никому нет дела до того, откуда он брал деньги. Совершенно неважно, какие цели преследовали деньгодаватели, – он, Ленин, прибывавшие к нему деньги употребил на социальную революцию, и этого достаточно. Что Ленин именно так поступил – спорить не приходится. Но одно это не решает дела. На подобном основании может быть оправдана и самая низкопробная политическая авантюра» (Vorwerts. 14. I. 1921).

Моральная безупречность Бернштейна, основательное знание им психологии как германских правых кругов, так и большевиков – всем известны, и правильность выдвинутого им тезиса, который вполне совпадает со взглядами, которые господствовали по этому вопросу в России во всех кругах антибольшевистской демократии, от левых интернационалистов до представителей большинства революционной демократии, не подлежит, с моей точки зрения, никакому сомнению.

Ленин и его сторонники не могли, конечно, не подозревать, что деньги, приливавшие в их кассу в таких размерах, не могли быть деньгами от сборов среди тех небольших рабочих групп, которые в Германии или в других европейских странах сочувствовали большевистскому движению в России. Но они не считали нужным доискаться источников этих денег и отказываться от них на том основании, что источники эти могут оказаться весьма далекими от социалистического движения. В этих условиях если даже допустить, что расследование о связи большевиков с Германией и могло привести к установлению факта, что германское правительство косвенными путями содействует снабжению большевистской партии деньгами, то это далеко не было бы равносильно подтверждению обвинения, согласно которому Ленин и его сотрудники являются агентами германского правительства. Единственное, что в этих условиях могло быть установлено, – это то, что Ленин и его сторонники не брезгают пользоваться в своих целях деньгами, идущими из темных источников.

С другой стороны, возможность установить судебным порядком даже этот последний факт была чрезвычайно маловероятна. И поэтому мы все скептически относились к затеянной кампании, направленной к тому, чтобы доказать судебным порядком связь большевистского движения с германским генеральным штабом. Никто из нас по совести не мог поддержать обвинение Ленина в том, что он является агентом Германии. И об этом мы заявляли открыто. Но раз такое обвинение было распространено в широких общественных кругах, необходимо было путем судебного расследования, доведенного до конца, выяснить его основательность. Поэтому Центральный Исполнительный Комитет избрал комиссию, которой он поручил начать расследование и содействовать по мере сил предпринятому правительством расследованию дела.

Но самое главное, с нашей точки зрения, заключалось не в этом расследовании, а в расследовании другого вопроса, где вина руководителей большевистской партии была совершенно несомненна, – в расследовании о мятеже, организованном в столице в момент наступления русской армии на фронте, – мятеже, являвшемся несомненным предательством родины и революции. Такова была точка зрения министров-социалистов в правительстве, и эта точка зрения поддерживалась большинством внутри центральных органов советской демократии.

Проявления возмущения, вызванные в антибольшевистских массах опубликованным сообщением, приняли опасный для большевиков характер. Ленин и его сторонники печатали опровержения этих обвинений и не стеснялись ссылаться на то, что Чхеидзе и Церетели были против опубликования этого обвинения. Это, конечно, не помешало им потом, когда возбуждение против них улеглось, обвинить руководителей центральных органов, в том числе и меня, и Чхеидзе, в том, что мы сфабриковали против них неправдоподобные данные об их предательстве. Одновременно большевики обратились в ЦИК Советов с просьбой учредить комиссию для расследования выдвинутого против Ленина и его последователей обвинения в сношениях с германским генеральным штабом.

Помню взволнованный вид Зиновьева, которому ЦК большевиков поручил просить ЦИК выступить в их защиту. Увидевши меня в кулуарах Таврического дворца, он бросился ко мне с восклицанием: «Товарищ Церетели, вы благородный противник, защитите нас от клеветы».

Мы, конечно, считали своей обязанностью не допустить, чтобы борьба против большевиков выродилась в борьбу против «германских агентов», – обвинение, которое могло оказаться правильным по отношению к некоторым подозрительным личностям, но которое по отношению к партии в целом было простой клеветой. Расследование, установленное параллельно с судебным следствием, было, действительно, лучшим средством внести в этом пункте успокоение и дать возможность обвиняемым оправдаться. Исп. К-т поэтому принял и опубликовал следующее решение:

«В связи с распространившимися по городу и проникшими в печать обвинениями Н. Ленина и других политических деятелей в получении денег из темного немецкого источника И. К-т доводит до всеобщего сведения, что им, по просьбе представителей большевистской фракции, образована комиссия для расследования дела. Ввиду этого до окончания работ комиссии И. К-т предлагает воздержаться от распространения позорящих обвинений и от выражения своего отношения к ним и считает всякого рода выступления по этому поводу недопустимыми» (Известия. 1917. 6 июля).

Но большевики в своих обращениях к нам шли еще дальше: они хотели также добиться нашего содействия, чтобы снять с себя всякую ответственность за события 3–4 июля. Но тут они ошибались. Как ни неопытно было советское большинство в борьбе против «левой опасности», оно тем не менее не могло считать невиновными тех, кто только что залили кровью улицы столицы для свержения режима демократии.

8. Применение первых репрессивных мер против большевиков

Для принятия мер к восстановлению порядка в столице ЦИК Советов выделил из своей среды комиссию в составе Авксентьева и Гоца, которая совместно с комиссией, назначенной Временным правительством (Скобелев, Лебедев), приступила к исполнению возложенной на нее миссии.

Ввиду того что самочинные действия отдельных групп не прекращались и беспорядочные аресты лиц, заподозренных в большевизме, все учащались, правительство издало приказ, карающий виновников таких недозволенных действий. Штаб главнокомандующего Петроградского военного округа, со своей стороны, издал аналогичный приказ.

Вместе с тем решено было немедленно приступить к аресту лиц, руководивших восстанием. Таким образом, правительство революционной России впервые вступило на путь применения репрессий за политические преступления против установленного демократического порядка.

До кровавых июльских дней революционная демократия правила, почти не прибегая ни к каким мерам принуждения. Старорежимные силы не осмеливались до этой поры поднять голову, а что касается противников левого лагеря, то демократия считала, что всегда сможет справиться с ними, опираясь на свой моральный престиж и влияние, которым она пользовалась в народных массах. Июльское восстание разрушило эту иллюзию. Оказалось, что, как ни свободен строй, государственная власть не может отказаться от репрессий по отношению к меньшинству, которое не подчиняется демократическим законам страны и которое считает возможным при помощи оружия навязать свою волю большинству. И, принимая теперь решение применить репрессивные меры для предупреждения новых попыток насилия со стороны бунтарского меньшинства, правительство и ЦИК Советов чувствовали за собой поддержку огромного большинства демократии.

Должен сказать, что, несмотря на негодование, вызванное поведением большевистской партии, не остановившейся перед сознательным провоцированием кровавых конфликтов, необходимость применения государственной властью репрессий с трудом усваивалась даже наиболее враждебно настроенными к большевизму представителями социалистической демократии. В психологии демократической интеллигенции было слишком глубоко укоренено отождествление репрессивных мер за политические преступления с произволом самодержавной власти. И только очевидная невозможность сохранить устои свободного демократического режима без вмешательства государственного аппарата произвела нужный психологический перелом в настроениях большинства социалистической демократии.

ЦИК одобрил решение правительства об аресте руководителей вооруженной демонстрации, потребовав одновременно, чтобы были приняты решительные меры против эксцессов толпы и против самовольных арестов большевиков со стороны отдельных групп населения. Вместе с тем было немедленно приступлено к разоружению и расформированию тех частей гарнизона, которые выступили с оружием в руках на поддержку большевистских требований.

В рабочих кварталах, в казармах столицы возмущение большевиками за их последнюю авантюру было огромно. Их поведение клеймилось в бесчисленных резолюциях, отмечалось то вероломство, с каким они подготовляли кровавый конфликт под видом приглашения масс к мирным манифестациям. На большинстве заводов большевики не осмеливались больше показываться. И теперь только обнаружилось со всей силой, какое негодование накопилось в рядах Петроградского гарнизона по отношению к большевистским частям, претендовавшим на выражение воли большинства гарнизона. Отдельные батальоны и роты большевистских полков, принявших участие в вооруженном выступлении, требовали немедленного расформирования этих полков, в рядах которых они считали для себя позором оставаться. Единственный полк, который целиком заявил себя сторонником большевизма, 1-й пулеметный полк, прислал в ЦИК делегатов, которые заявили, что солдаты этого полка признают себя виновными и готовы искупить свое преступление, если их расформируют и разошлют по частям, находящимся на фронте. Ни в одном из большевистских полков не было попытки сопротивления при приведении в исполнение постановления Временного правительства об их расформировании.

В ночь с 5 на 6 мая было решено ликвидировать центральное гнездо большевизма в Петрограде, расположенное в доме Кшесинской, откуда исходило руководство восстанием. Ввиду того что в столице оставалось еще значительное количество вооруженных большевистских сил, было решено послать к дому Кшесинской такие внушительные военные силы, которые сделали бы невозможной всякую попытку сопротивления со стороны большевиков.

Наблюдая психологию большевиков и их руководителей с момента выхода на улицу верных демократии войск, мы были уверены, что никакого кровопролития при этом не произойдет, если только большевики увидят со стороны революционной власти твердую решимость привести в исполнение принятые постановления. И действительно, в рядах большевиков господствовали полная растерянность и деморализация. Делегации от ЦК и военных организаций петроградских большевиков и кронштадтцев приходили в Таврический дворец с просьбами к представителям центрального советского органа заступиться за них и избавить военные части, пошедшие за ними, от унизительного разоружения. И хотя они с целью добиться наиболее мягких условий ссылались на то, что решительные действия власти могут вызвать кровавые столкновения, для большинства из нас было совершенно ясно, что никакого серьезного сопротивления со стороны деморализованных солдат и их руководителей быть не может.

Мне особенно запомнилась встреча в этот момент со Сталиным, старавшимся своими энергичными заявлениями воздействовать на большинство центрального советского органа. Приехав в Таврический дворец к вечеру 5 июля, я был остановлен Сталиным, который обратился ко мне со словами: «Мы знаем из достоверных источников, что штаб Петроградского округа мобилизует силы, которые он собирается послать сегодня ночью в дом Кшесинской для ликвидации нашего центра. Должен вас предупредить, что там находятся вооруженные отряды большевиков, и если будет сделана попытка вооруженными силами очистить дом Кшесинской, то неизбежно произойдет кровопролитие. Считаю своим долгом довести об этом до вашего сведения для того, чтобы правительство отменило распоряжение штаба и чтобы вопрос был решен не путем применения военной силы, ибо иначе вооруженное сопротивление неизбежно». Я ответил Сталину, что знаю о принятом решении штаба и что могу его заверить, что никакого кровопролития в доме Кшесинской не произойдет. «Значит, правительство решило не посылать военные отряды в дом Кшесинской?» – «Нет, – ответил я, – правительство решило послать эти отряды, но кровопролития не будет, так как большевики увидят всю бесцельность и невозможность сопротивления». Сталин посмотрел на меня с недоумением и отошел.

И действительно, когда в ночь с 5 на 6 июля вооруженный отряд явился в дом Кшесинской, то оказалось, что вооруженные силы большевистской военной организации заблаговременно очистили помещение. Оставшиеся там отдельные большевики дали себя арестовать без сопротивления.

В своем сообщении на VI съезде большевистской партии о шагах, предпринятых от имени партии 5 июля, Сталин ни словом не упомянул об этом и его разговоре со мной, и единственным отголоском этого разговора в его докладе было утверждение, что вдохновителем всех репрессивных мер, принятых в этот день против большевиков, был Церетели.

«В ночь с 5 на 6 м-ки и эсеры решаются объявить диктатуру разоружить рабочих и солдат. Вдохновителем, оказывается, явился Церетели» (Протоколы VI съезда РСДРП (большевиков). С. 20.)

Репрессии продолжались непрерывно в первые недели после восстания. Были при этом совершены ошибки в определении лиц, подлежащих аресту. Вместе с тем не сразу удалось ликвидировать самочинные действия наиболее озлобленных обывателей и солдат, откликнувшихся на кампанию, начатую правыми агитаторами, которые обвиняли большинство Советов и правительство в слабости и попустительстве в отношении к большевикам. Но в общем и целом аресты производились органами государственной власти в организованном порядке и судебное преследование против главных организаторов движения велось с соблюдением всех норм правосудия. Военные части, принимавшие активное участие в восстании, были изолированы и разоружены. Большевистские лидеры в большинстве сами отдались в руки правосудия, и только двое из них, Ленин и Зиновьев, скрылись вопреки взятому на себя обязательству, вытекавшему из исполнения их просьбы об образовании комиссии, предоставить себя в распоряжение комиссии и судебного следствия. Этот отказ отвечать за свои действия перед гласным судом осуждался общественным мнением громадного большинства их собственной партии, но Ленин и Зиновьев продолжали скрываться, прекрасно зная, что партия в конце концов оправдает их поведение, что и подтвердилось немного позже.

Причины поражения демократии

1. Демократия и вопрос о сильной власти

В своей книге «О Ленине» Троцкий пишет, что Ленин считал июльское восстание ошибкой, и в доказательство приводит замечание Ленина, сделанное в 1921 г.: «В июле мы наделали немало глупостей». «Он имел при этом в виду, – добавляет Троцкий, – преждевременность военного выступления, слишком агрессивные формы демонстрации, не отвечавшие нашим силам в масштабе страны».

Все это так. Однако, несмотря на все сделанные тогда большевиками ошибки последствия их июльского выступления в конечном счете пошли им на пользу: это выступление ослабило демократию и подготовило почву для нового восстания большевиков в октябре, на этот раз победившего.

Чем это объясняется? Бездарностью наших противников, уверяет Троцкий, и он приводит другие слова Ленина, сказанные под впечатлением июльского поражения: «Теперь они нас перестреляют, – самый для них подходящий момент». Троцкий восторгался «той трезвой решительностью, с какой Ленин 4–5 июля продумал обстановку не только за революцию, но и за противную сторону и пришел к выводу, что для „них“ теперь в самый раз нас расстрелять». От себя Троцкий прибавляет: «К счастью, нашим врагам не хватало еще ни такой последовательности, ни такой решимости».

Эти мысли Ленина и Троцкого в точности совпадают с суждениями, которые против нас высказывали наши противники из крайнего правого лагеря, проповедовавшие тогда массовое истребление большевиков. В этом сходстве выводов нет ничего удивительного: для сторонников строя, опирающегося на диктатуру меньшинства, установление режима террора и уничтожение противников действительно являются единственнным способом править страной.

Демократия находится в ином положении. Совершенно ясно, что демократический режим, опирающийся на поддержку большинства народа, даже в критические моменты может избавить страну от необходимости применения суровых репрессивных мер или, во всяком случае, свести их к минимуму. Однако, когда требуется парализовать активные выступления мятежного меньшинства, тогда и демократическая власть должна уметь показать, что она не поколеблется ответить силой на попытки меньшинства применить насилие. Опыт июльских дней только подтвердил эту истину: при существовавшем тогда соотношении сил большевики никогда не осмелились бы выступить с оружием в руках против революционной демократии, если бы не рассчитывали на снисходительность руководящего большинства Советов в его борьбе с большевизмом. В том, что положение было именно таково, убеждает и тот факт, что при первом же появлении военных частей, верных правительству и большинству Советов, большевистские силы рассеялись, не сделав никакой попытки вооруженного сопротивления.

Есть поэтому известная доля правильного в критических высказываниях правых и левых максималистов о поведении революционной демократии в этот решающий для революции момент. Ибо не только до июльских событий, но и после них эта демократия не проявила достаточной твердости в отношении своих противников слева. А между тем необходимость создать в стране твердую власть сознавалась всей демократией, и это сознание особенно окрепло после июльских событий, когда на сцену выступили также и правые элементы, открыто заявлявшие, что под твердой властью они понимают военную диктатуру, с помощью которой они надеялись остановить ход революции и отнять у народа его социальные и политические завоевания.

Революционная демократия вела одновременную борьбу против максимализма правого и против максимализма левого. Она была готова укрепить правительство предоставлением ему чрезвычайных полномочий и обращением ко всем слоям населения с призывом к строгой дисциплине, но это правительство должно было, по ее мнению, отражать демократические стремления большинства народа и, применяя меры принуждения против анархических элементов, черпать свою силу в согласованности с работой демократических организаций и выборных учреждений.

Вся проблема революционной демократии свелась, особенно после июльских событий, к центральной задаче создания сильной демократической власти. И крушение Февральской

революции произошло оттого, что революционная демократия не сумела справиться с этой задачей.

В чем же причины этого?

Наши левые противники продолжают утверждать, что причины эти коренились в самом характере политики большинства революционной демократии, в умеренности ее программы и в той медлительности, с какой проводились необходимые реформы.

Я не собираюсь отрицать, что нами были совершены ошибки, из которых главная – запоздание с созывом Учредительного собрания. Тем не менее несомненно одно: несмотря на все ошибки, совершенные нами, наша политика была в глазах большинства народа единственной, которая давала гарантию осуществления его чаяний. Тот факт, что эта политика была вынуждена считаться с соображениями и внешней политики, и внутреннего порядка, не затемнял в сознании большинства трудящихся ее истинно революционного характера. Именно поэтому за все время существования свободного режима большевикам со всей их демагогией не удалось подорвать то доверие, которое массы питали к большинству революционной демократии. Это доказали все демократические выборы. И даже после большевистского переворота выборы в Учредительное собрание, отсроченные тогда большевиками в целях лучшего использования ими аппарата власти для проведения своих кандидатов, дали огромный перевес в пользу кандидатов революционной демократии.

Нет, не недостаток доверия со стороны народных масс помешал революционной демократии создать сильное демократическое правительство. Причина этой неудачи крылась в ее собственной психологии, в том умонастроении, которое господствовало в социалистических партиях.

История вряд ли знает другой такой пример, когда политические партии, получив так много доказательств доверия со стороны подавляющего большинства населения, выказали бы так мало склонности стать у власти, как это было в Февральскую революцию с русской социалистической демократией. Это относится в особенности к партии социалистов-революционеров, которая имела за собой поддержку значительной части рабочего класса и почти всего крестьянства.

С самого начала революции большинство Совета высказалось против вхождения во Временное правительство, хотя Совет и участвовала его создании. Политику поддержки правительства большинство Совета предпочитало политике участия в нем, и так было до тех пор, пока события не доказали, что существование демократического правительства вообще невозможно без прямого участия в нем представителей Совета. Только тогда революционная демократия нехотя решилась войти в правительство в качестве меньшинства, хотя самой логикой вещей она заняла в коалиционном правительстве положение бесспорно руководящей силы. А после того как июльские события доказали крайнюю необходимость укрепления исполнительной власти и вся страна искала спасения в создании сильного правительства, революционная демократия, – хотя и ослабленная в результате этих событий, но все же представлявшая собой несравненно более значительную силу, чем другие политические партии, – согласилась на создание правительства, которое не должно было иметь «формальных связей с партиями и организациями», что означало согласие на ослабление влияния революционной демократии в правительстве.

Таким образом создалось парадоксальное положение. Вся страна, все без исключения партии требовали укрепления исполнительной власти, а кончилось тем, что было создано правительство, официально, так сказать, висящее в воздухе, лишенное прямой связи с организациями, которые одни только и могли быть источником его силы.

Правда, эта официальная структура власти являлась чистой фикцией, ибо правительство не могло действовать без поддержки существующих организаций и, следовательно, практически все же подвергалось контролю с их стороны. Но созданная таким путем фикция чрезвычайно осложняла задачу координации деятельности правительства с политикой партий и организаций, на которые оно опиралось. В частности, хотя Советы определили программу действий нового правительства, применение этой программы вызывало бесчисленные трения между официальной властью и руководящим большинством Советов именно потому, что ни состав правительства, ни методы его работы не обеспечивали необходимой согласованности между ним и организациями революционной демократии. В результате система, созданная после июльских событий, не только не способствовала усилению власти, но, наоборот, чрезвычайно затруднила этот процесс.

Конечно, мы предвидели эти трудности и пытались бороться против системы, которую буржуазным партиям удалось нам навязать, пользуясь сравнительным ослаблением Советов после июльского восстания. Буржуазии это удалось тем легче, что промежуточные партии, представлявшие буржуазную демократию, поддержали ее в этом пункте. Но революционная демократия сохраняла еще и после июльских событий достаточно силы и влияния, чтобы заставить принять более рациональную систему власти, если бы она дала действительный бой руководителям буржуазии по этому вопросу. Чтобы преуспеть, чтоб привлечь на свою сторону промежуточные слои, революционная демократия должна была только показать одно: свою твердую волю действовать в качестве правительственной власти и взять на себя максимум ответственности.

Но этой-то воли как раз ей и не хватало. И когда, вспоминая умонастроение революционной демократии того периода, я задаю себе вопрос о причинах этого отсутствия у революционной демократии «воли к власти», я нахожу только один определенный ответ: революционная демократия должна была поставить себе в качестве одной из главных задач борьбу с меньшинством, которое выступало во имя левой максималистской программы. Но именно на это революционная демократия не могла решиться. Ведя неустанную борьбу с этим меньшинством на идейной почве, отдавая себе отчет в той огромной опасности, которую этот противник для нее представляет, социалистическая демократия психологически отталкивалась от мысли о необходимости взять на себя дело борьбы с этой опасностью мерами государственного принуждения.

2. Главная причина поражения демократии

Существует большая литература, русская и иностранная, утверждающая, что после падения царского режима приход к власти большевиков был совершенно неизбежен в силу исторически сложившейся психологии русского народа. В обоснование этого тезиса приводится целый ряд серьезных соображений: некультурность народных масс; ненависть этих масс к правящим классам, порожденная режимом гнета и насилия; отсутствие в процессе векового развития связи между правительственными органами и населением; оторванность интеллигенции от народа; слабость связующих начал между буржуазией, развивавшейся под опекой самодержавия, и народом; приверженность крестьянства к общинному строю с его периодическими переделами земли, что предрасполагало крестьян к большевистским методам решения социальных проблем, и т. д.

Я нисколько не оспариваю значения этих причин для объяснения успеха большевизма в России. Однако если вся Россия, включая и тех историков, которые теперь твердят о фатальной неизбежности победы большевиков, была до октябрьского переворота далека от мысли о таком исходе революции, то объяснялось это отнюдь не простым всеобщим ослеплением. Ибо наряду с наследием прошлого в народе были и ростки новой жизни. Инстинкты ненависти и разрушения не играли в нем той преобладающей роли над другими чувствами, как это стали ему приписывать после эксцессов, совершенных в годы гражданской войны. Наряду с элементами отсталыми и мало подготовленными к политической жизни в рабочем классе и в крестьянстве было передовое меньшинство с демократическими устремлениями, и это меньшинство оказывало преобладающее влияние на народные массы в первые восемь месяцев революции.

Чтобы вскрыть подлинные причины торжества большевизма в России и выяснить ту роль, которую среди них играла психология народных масс, необходимо прежде всего вернуться назад и посмотреть, что представляли из себя в действительности эти массы и каковы были их настроения в период до октябрьского переворота.

Порядок, в котором в разгар войны 160-миллионный народ совершил величайшую революцию, вызвал удивление всего мира. После падения царизма в стране установилась своеобразная государственная система: так как старые военные и гражданские власти потеряли всякое влияние, а новое Временное правительство оказалось очень слабым, то подлинный авторитет власти как на фронте, так и в тылу сосредоточился в выборных демократических организациях, которые действовали не мерами принуждения, а исключительно средствами морального убеждения.

Массы, выбиравшие своих представителей в эти организации, могли совершенно свободно посылать туда, сторонников самых крайних течений, призывавших к уходу с фронта, к немедленному разделу земли, к захвату фабрик и заводов, проповедовавших гражданскую войну. Какой соблазн для солдат, измученных трехлетней войной; для рабочих, страдавших от жестокой эксплуатации; для крестьян, нуждавшихся в земле! И тем не менее большевистская пропаганда лишь с трудом проникала в массы. Большевики, представлявшие собой ничтожное меньшинство в начале Февральской революции и оставшиеся хотя и весьма значительным, но все же лишь меньшинством к концу этой революции, так и не смогли в условиях свободного соревнования завоевать большинство среди трудящихся масс города и деревни.

Большинство своих голосов эти массы отдавали революционной демократии, которая не переставала напоминать им, что заключение демократического мира и проведение социальных и политических реформ не могут быть осуществлены немедленно, что эти цели могут быть достигнуты только в результате напряженной борьбы и длительной организационной работы. В своем большинстве массы инстинктивно чувствовали в этом правду, и они не только выбирали в свои организации представителей революционной демократии, но – что всего важнее – подчинялись решениям этих организаций.

Конечно, революционная Россия того времени мало походила на страну, где царствует порядок. На фронте дисциплина была расшатана. В городах то и дело вспыхивали стачки, часто с преувеличенными для возможностей страны требованиями. В деревнях было много эксцессов крестьян против помещиков. Но подобные явления неизбежны в начале всякой революции. Скорее поразителен тот факт, что при полном отсутствии в революционной России какого бы то ни было аппарата государственного принуждения эти эксцессы не стали общим явлением. А когда они вспыхивали, то рабочим организациям в городах и крестьянским комитетам в деревнях в общем всегда удавалось их локализовать и тем способствовать сохранению промышленности и земледелия от полного развала. И это продолжалось до тех пор, пока демократический режим не был свергнут большевистским переворотом, который привел страну к окончательной разрухе.

Что же касается фронта, то, несмотря на происходившее частичное дезертирство, более чем 10-миллионная армия оставалась в окопах, хотя солдаты могли их покинуть в любой момент без всякого риска наказания. Эта армия, в которой уже не было почти никаких наказаний за ослушание командного состава и где большевистская пропаганда велась совершенно беспрепятственно, – эта армия даже показала себя способной вести успешное наступление, длившееся три недели, во время которого десятки тысяч людей отдали свои жизни для защиты страны и революции. Когда же германское контрнаступление прорвало наш фронт, то были действительно страшные моменты общего смятения и панического бегства, но вскоре армия вновь сплотилась, и фронт русской революции был восстановлен благодаря героизму целых полков, показавших пример сопротивления в тех ужасающих условиях, в которых тогда находился фронт.

Предположим на минуту, что армия наиболее передовой европейской страны, население которой не имеет никакой естественной склонности к большевизму, оказалась бы после трех лет войны в положении, аналогичном с русской армией, т. е. что всякие меры принуждения в ней были бы упразднены, что большевистская пропаганда против сохранения фронта велась бы совершенно беспрепятственно и что этой пропаганде было бы противопоставлено только моральное воздействие демократических организаций. Не думаю, что в таких условиях положение в армии любой страны было бы намного отличным от того, что происходило в армии русской. Удивляться надо не тому, что в русской армии были деморализованные части и что в них творились всевозможные эксцессы, а тому, что здоровый инстинкт сумел все-таки предохранить в этой деморализации и эксцессов армию в целом.

Но такое положение, конечно, не могло продолжаться без конца.

История всех великих революций говорит о некой общей закономерности их развития. Если характерной чертой для начального периода всех революций является упадок общей дисциплины в стране, и особенно в армии, то в процессе развития революции неизбежно наступает момент, когда революция оказывается вынужденной установить строгую дисциплину, чтобы иметь возможность бороться с опасностями, грозящими ей. Дальнейший ход событий всегда зависит от того, сумеют ли руководящие партии создать в этот момент революционное правительство, способное охранить новый строй от всех возможных атак на него.

Для русской революции такой решающий момент пришел в июле, когда военное поражение и большевистское восстание поставили под удар страну и свободный строй. И именно тот факт, что революционная демократия в этот момент не сумела создать сильную революционную власть, и предопределил закат, а затем и полное крушение демократического строя.

Это произошло не по вине народных масс, не в силу присущей им психологии крайностей, не в результате их увлечения большевистскими лозунгами. Массы рабочие и солдатские чувствовали ту смертельную опасность, которую в тот решающий момент революции представляли большевики, и ими овладело сильное озлобление против них. В продолжение довольно долгого времени после июльского восстания Ленин был крайне пессимистически настроен относительно возможности для его партии завоевать большинство трудящихся. Он совершенно отчаялся в крестьянах и солдатах, объявив их насквозь пропитанными «мелкобуржуазным духом». Развернуть максималистское движение он надеялся только среди городских рабочих, и потому лозунг «Вся власть Советам!» Ленин заменил лозунгом

«Вся власть пролетариату!». Но и настроение пролетариата в то время было таково, что большевики не осмеливались показаться на большинстве заводов и фабрик столицы, не говоря уже о казармах.

Народные массы тем сильнее ощущали эту опасность, что после июльского восстания большевиков открыто подняли голову реакционные элементы, со своей стороны подготовлявшие нападение на демократию.

Революция была в опасности, и спасения революции массы ждали от революционной демократии, от ее программы, ее тактики, и на советской демократии лежала прежде всего обязанность организовать сильную революционную власть. Только такая власть могла парализовать усилия максималистов левого и правого лагеря – всех тех, которые обращались к разрушительным инстинктам масс, чтобы бросить страну в хаос гражданской войны.

Подлинная причина почему руководящие круги демократии не сумели тогда создать власть, способную справиться с этой задачей, коренилась в психологии самих этих руководящих кругов: они оказались не подготовленными к той исключительной обстановке, созданной русской революцией, когда впервые в истории всех революций мира руководящая роль легла на социалистов, а главная опасность для свободного строя шла слева.

3. Традиционная идеология и действительность русской революции

Социалистическая демократия, оказавшаяся во главе Февральской революции, политически сформировалась под влиянием опыта буржуазных революций, в особенности опыта Великой французской революции и революций, последовавших за ней в XIX в.

Традиционная социалистическая историография учила нас относиться с преклонением к людям и партиям, стоявшим на крайне левом фланге освободительного движения. Мы были убеждены, что рабочий класс, даже когда он предавался максималистским иллюзиям и делал отчаянные усилия, чтобы толкнуть революцию за пределы объективно возможного, творил дело будущего, приковывая мировое внимание к великой социальной проблеме, разрешение которой все яснее вырисовывалось как главная задача нашей эпохи общественного развития. И вместе с тем мы видели, что именно эгоистическая политика буржуазии, стремящейся захватить для себя самой все преимущества завоеванных свобод, заставляла рабочий класс подниматься против нее в революционной борьбе. Это были всегда лучшие элементы пролетариата, наиболее сознательные и передовые, которые восставали против господства буржуазии, увлекая за собой часть своего класса.

Несмотря на то что силы контрреволюционной буржуазии не давали революциям развиваться, мы знали, что восстания пролетариата, даже приводившие к поражениям, оставляли глубокий след в сознании масс и служили источником вдохновения в их вековой борьбе за демократию и социализм, – в той борьбе, которая определяла весь социальный и политический прогресс прошлого столетия.

«Революция не знает врагов слева» – таково было идейное завещание, полученное нами от великих народных движений прошлого. Оно пропитало все наше мышление. Работая над свержением царского режима, мы в своих рядах вели борьбу против максималистских течений, но не в них мы видели опасность для торжества будущей революции. Когда мы думали о тех реальных опасностях, которые могут встать на пути революции после свержения царизма, то нашему воображению всегда представлялся какой-нибудь новый Кавеньяк, ведущий вооруженную солдатчину против рабочих.

Но Февральская революция совершилась в условиях, не похожих на те, в которых проходили прежние революции. Это была первая буржуазная революция, во главе которой стояли социалистические партии, представлявшие передовые элементы рабочего класса и крестьянства и за которыми шли огромные массы этих двух классов. С самого начала было ясно, что у буржуазии нет никакой возможности помешать осуществлению широких демократических реформ, к которым стремились народные массы. Влияние демократических идей было так велико в народе и в армии, что даже самые консервативные элементы буржуазии не осмеливались оказывать им противодействие.

В результате в России создалось положение, перед которым никогда раньше не стоял пролетариат в ходе буржуазных революций. Демократическими методами, в союзе с революционным крестьянством и демократическими элементами буржуазии пролетариат мог сразу начать осуществление самых широких реформ благодаря той руководящей роли, которую он играл в государственных учреждениях революционной страны. Выборы в местные органы проходили в обстановке абсолютной свободы, по самому совершенному

избирательному закону, и эти выборы всю полноту власти на местах передавали в руки самого населения. Армия тоже была перестроена на демократических началах, и ее ни в коем случае не могли использовать против народа. Рабочее законодательство обеспечивало пролетариату права, которые в передовых странах были добыты лишь вековой борьбой. Землевладение фактически было взято под контроль местных демократических организаций в ожидании созыва Учредительного собрания, которое должно было провести великую аграрную реформу.

Повторяю то, что говорил уже раньше: нами было совершено немало ошибок в проведении этой программы. Трудности внешние и внутренние, неопытность демократии, глухое сопротивление буржуазных кругов – все это сильно замедлило работу руководящих органов революционной демократии в осуществлении программы реформ. Но основное направление политики было правильно и отвечало насущным стремлениям огромного большинства народных масс. И потому не было такой силы, которая могла бы остановить полное социально-политическое переустройство страны, пока трудящиеся массы оставались на демократической почве.

Для консервативных элементов буржуазии оставалась только одна надежда – надежда на то, что рабочий класс, эта душа революционной демократии, сам сойдет с почвы демократического действия и, подталкиваемый крайними элементами, встанет на путь эксцессов, которые запугают и отбросят в ряды контрреволюции значительную часть населения. Отсюда становилось все более ясным, что главная опасность, угрожавшая революции, шла слева, от той максималистской пропаганды, которая не останавливалась ни перед какими средствами, чтобы сорвать работу революционной демократии, восстановить против нее часть трудящихся масс и солдат, наиболее озлобленных бедствиями войны и внутреннего кризиса, и заставить мощное движение демократии выродиться в гражданскую войну внутри демократии.

Большинство революционной демократии отдавало себе отчет в создавшемся положении. Именно в России впервые сложилась та обстановка, которую Карл Каутский так блестяще проанализировал в своей книге «Пролетарская революция». В противоположность тому, что характеризовало революции XIX в., теперь уже не передовые, не наиболее опытные и организованные элементы пролетариата призывали массы к восстанию. Наоборот, эти элементы употребляли все свое влияние, чтобы удержать трудящихся в рамках демократических действий. Силой, на которую опирался Ленин и его генеральный штаб в работе по организации максималистских движений, были элементы наименее сознательные, наименее опытные, не прошедшие никакой школы политической борьбы.

В рядах самой большевистской партии произошел подобный же обмен ролями между «умеренными» и «революционерами»: большинство старых членов партии, интеллигенты и рабочие, которые прошли социалистическую школу, ушли из партии, и название «старый большевик» в устах и под пером Ленина и его друзей стало уничижительной кличкой. Новобранцы, рабочие без всякой политической подготовки, кронштадтские матросы, наиболее деморализованные солдаты – вот к кому обращался Ленин со своей демагогической пропагандой, восстанавливая их против революционной демократии.

Пока борьба между социалистами и большевиками велась на идейной почве, огромное большинство революционной демократии решительно выступало против большевистской политики. Но положение изменилось, когда большевики, воспользовавшись общими трудностями, перешли от слов к действиям.

Вспоминаю вечер, когда мы, министры-социалисты, делали доклад на собрании руководителей большинства Исполнительного Комитета о решении правительства арестовать Ленина и других вожаков июльского восстания. Все как-то растерялись. Либер, наиболее импульсивный из всех, взволнованно воскликнул: «История будет считать нас преступниками!» – и с ним произошел сильный нервный припадок. А между тем Либер был одним из самых решительных противников большевиков, во время восстания называл их «изменниками революции» перед их собственными массами и, оправившись от припадка, о котором я только что упомянул, принял самое деятельное участие в ликвидации большевистского восстания. И если тем не менее такова была его первая реакция на сообщение о решении применить репрессивные Меры против большевиков, то легко можно понять, каковы были настроения большинства наших товарищей.

Хотя все отдавали себе отчет, что наша революция создала совершенно новое положение благодаря фактической гегемонии в ней революционной демократии; хотя в теории все понимали контрреволюционный характер той роли, которую максимализм играл в ходе этой революции, тем не менее первые кровавые столкновения, вызванные большевиками, возродили в настроениях демократии представления, сложившиеся под влиянием всего прошлого пролетарской борьбы, под режимами буржуазных диктатур, и старый призрак Кавеньяка встал перед глазами большинства наших товарищей.

Отсюда все те колебания в поведении революционной демократии в период июльского кризиса, отсюда и тот факт, что, вполне сознавая необходимость создания правительства спасения революции, советское большинство с такой легкостью отказалось от своей руководящей роли внутри правительства. Отсюда же и относительное ослабление влияния революционной демократии на дальнейший ход событий.

Шедшие за нами массы были не в состоянии понять эти настроения представителей социалистических партий. Как теперь, вижу перед собой растерянные лица солдат, прибывших в составе сводного отряда с фронта для поддержки Советов против насилия большевиков, – солдат, перед которыми советские ораторы произносили речи и, разоблачая пагубность поведения большевиков, подчеркивали необходимость щадить «заблуждающихся революционеров». Эти растерянные лица солдат-фронтовиков символизируют в моем сознании причины торжества большевизма над революционной демократией.

Конечно, большевикам в их борьбе против демократии помогало бедственное положение масс, их ожесточение, невежество, легковерие, с каким они воспринимали демагогические обещания, инстинкты разрушения и ненависти, привитые веками рабства. Но вместе с этим в большей части трудящихся были и противоположные настроения, преобладавшие в течение первых восьми месяцев: государственный инстинкт, тяга к организации, стремление к более культурной жизни, доверие к передовым элементам их собственного класса.

Мы напрасно старались бы установить соотношение этих противоречивых чувств для объяснения того факта, что в течение первых восьми месяцев революции демократия играла в стране господствующую роль, а в конце этого периода была свергнута большевиками. Главное в том, что при существовании таких коллизий внутри демократии одними из решающих факторов являются воля к действию и внутренняя сплоченность руководящих групп последней.

Большевики хотя и представляли лишь меньшинство, такой волей обладали в высшей мере и вели против демократии борьбу не на жизнь, а на смерть, не останавливаясь ни перед ложью, ни перед клеветой, ни перед насилиями, чтобы ее уничтожить.

А революционная демократия не только не прибегала к подобным средствам, которые ее только унизили бы, но – и именно это было плохо – она не сумела объединить демократические, силы страны и вдохнуть в них волю к борьбе, чтобы предотвратить смертельную угрозу, которую большевизм нес для дела свободы.

4. Уроки поражения

Я заканчиваю свои воспоминания июльскими событиями и их ближайшими последствиями, которые с внешней стороны, казалось, привели к полному разгрому большевиков, но которые на самом деле нанесли смертельный удар демократии. Начиная с этого времени революционная демократия уже больше не управляла событиями. А левый и правый экстремизм, атакуя демократический режим с разных сторон, но по существу питая и усиливая друг друга, вместе подготовляли крушение свободного строя.

Из этих двух противников левый экстремизм представлял для демократии несравненно более реальную опасность, чем экстремизм правый. Этот последний был знаком по всему прошлому, и всякие попытки его выступления после падения царизма могли только встретить единодушный отпор со стороны рабочих, солдатских и крестьянских масс, видевших в нем открытую угрозу покончить с их надеждами. Нужна была безумная авантюра большевиков, которая вызвала панику и негодование в стране и внесла смятение в ряды демократии, чтобы генерал Корнилов осмелился подготовить и предпринять свой поход на Петроград. Но и тогда одного известия об этом выступлении было достаточно, что бы на защиту угрожаемой свободы поднялась в общем порыве вся демократия страны: народные массы, партии и революционные организации – от наиболее умеренных фракций до большевиков. И генерал Корнилов был разбит, даже не получив возможности дать сражение. Но он нашел утешение в том, что его неудавшаяся попытка дала новый толчок большевизму, на эксцессы которого рассчитывали реакционные слои буржуазии как на самый верный путь к торжеству контрреволюции. «Только бы большевики вышли на улицу» – таково было после поражения Корнилова самое горячее желание явных и тайных сторонников последнего.

И большевики не замедлили выполнить это желание. К единому фронту демократии они примкнули лишь для того, чтобы собраться с силами, и на следующий же день, пользуясь тем взрывом ненависти и возмущения, который был вызван в народных массах

контрреволюционной затеей, они повели ожесточенную атаку против демократии, объявив ее ответственной за дело Корнилова и с удвоенной энергией пропагандируя идею диктатуры пролетариата, – единственный, по их словам, оплот против военной диктатуры. Этой новой атаке демократия не сумела сопротивляться, и трагические дни октября стали днями крушения свободного строя и прихода к власти большевиков.

Я со всей тщательностью проанализировал, опираясь на мои личные наблюдения, причины этого поражения для того, чтобы выделить ту их часть, которая объективно была обусловлена собственными ошибками революционной демократии. Ошибки эти я вижу не там, где их находят противники нашей политики, как левые, так и правые, – первые, обвиняющие нас в том, что нас вдохновляла консервативная буржуазная политика, а вторые, считающие, что мы руководились ультрареволюционной политикой большевиков. Я убежден, что беспристрастная история признает, что революционная демократия ясно видела основные задачи, поставленные революцией, и что, несмотря на частные ошибки в проведении программы, общее направление ее конструктивной политики соответствовало жизненным интересам страны и трудящихся классов.

Но была одна проблема, которая требовала решения в первую очередь и практическое разрешение которой оказалось не под силу революционной демократии. Это была проблема государства, проблема создания твердой власти, опирающейся на демократически настроенные массы и способной защитить завоевания революции не только от угрозы реакции, но и от атак левого максималистского меньшинства.

Теоретически революционная демократия понимала жизненную необходимость создания такой власти. Именно из этого понимания и вышла ее поддержка первого правительства в марте 1917 г. и практика участия в последующих правительствах. Но – и это показательно – свое руководящее положение внутри правительства революционная демократия сохраняла в течение лишь того времени, когда власть, чтобы управлять, пользовалась почти исключительно средствами морального убеждения. Когда же пришел решающий момент и противники демократического строя «оружие критики сменили на критику оружием», революционная демократия вместо того, чтобы сосредоточить свои силы на образовании правительства, способного к борьбе, согласилась на новую систему коалиционного правительства – систему, ослабившую ее связи с властью.

Обычно приводят много других причин, чтобы объяснить победу большевизма над революционной демократией. Я говорил о них в других местах. Но каково бы ни было влияние иных факторов, не ясно ли, что шансы демократии в ее борьбе против большевизма должны были чрезвычайно уменьшиться в результате того, что революционная демократия, пользовавшаяся доверием большинства населения, обнаруживала все меньше и меньше воли к власти как раз в то время, когда большевизм, наоборот, с оружием в руках рвался к власти.

Народ не может строить новую жизнь, не может проводить социальные преобразования, особенно в разгар войны и революции, если он не имеет сильного демократического правительства, способного объединить волю большинства и располагающего всеми средствами государственного принуждения, чтобы заставить меньшинство эту волю уважать. В России 1917 г. только одна революционная демократия могла дать стране такое правительство.

Я не хочу сказать, что источником слабости правительства февральской революции был сам факт принятия принципа коалиции. В том положении, в котором тогда находилась Россия, коалиция была настоятельной необходимостью. Чисто социалистическое правительство в представлении всех классов неразрывно связано с социалистической революцией, а потому присутствие в правительстве представителей буржуазии вносило успокоение в настроения буржуазных слоев населения и напоминало социалистическим массам о фактическом значении буржуазии для общей экономики страны. И неудобства, которые были результатом коалиции, с избытком покрывались выгодами, ибо эта форма правительства позволяла изолировать непримиримые элементы буржуазии и заручиться сотрудничеством значительных технических и интеллектуальных сил для огромной преобразовательной работы, для работы, которая была бы не под силу изолированной революционной демократии.

Ошибка революционной демократии состояла не в принятии принципа коалиции, – ошибка состояла в том, что она не удержала своей руководящей роли в этой коалиции, в том, что она не усилила в ней своего прямого действия, не поняла, какое первостепенное значение имело для судеб революции фактическое осуществление власти революционной демократии в критический момент, когда враждебные демократии силы шли на штурм революции.

Конечно, буржуазные элементы ликовали, видя, как революционная демократия ослабляет свои связи с властью: они толкали ее на этот путь, выставляя в момент кризиса требование

«независимости» правительства от существующих организаций, и общественное мнение промежуточных демократических элементов их поддержало. Но если эта идея восторжествовала, то прежде всего из-за колеблющегося поведения самой революционной демократии, которая могла бы радикально изменить положение, если бы показала волю к власти, волю к принятию на себя ответственности за действия правительства. Доверие масс, которым она пользовалась, обеспечивало ей возможность восстановить свою ведущую роль в демократической коалиции, и только она одна могла разбудить энергию страны, способную воодушевлять и направлять конструктивную работу власти, обеспечивая защиту демократического строя.

Я уже имел случаи отметить, насколько борьба за защиту нового строя стала для революционной демократии трудной потому, что эта борьба должна была прежде всего быть направлена против противников слева, которые атаковали режим во имя ультрареволюционных лозунгов. Эти трудности не проявлялись в области пропаганды. Большинство революционной демократии было свободно от большевизанских симпатий, от стремления к общему фронту со сторонниками Ленина и не переставало совершенно определенно противопоставлять свою политику политике большевиков. Но когда события поставили в порядок дня необходимость защищать демократический строй от натиска большевиков мерами государственного принуждения, в рядах советского большинства произошло замешательство. И тогда выяснилось, что ряд решительных противников большевиков не отдает себе отчета ни в подлинном характере, ни в истинном значении большевистской опасности.

«Большевизм, вот те ворота, через которые контрреволюция прорвется к нам», – говорили мы, и этому предвидению суждено было осуществиться. Но то, чего мы не предвидели, – это возможность, что сам большевизм возьмет на себя практическое осуществление самой страшной реакции, тоталитарное уничтожение всякой свободы, угнетение и порабощение народных масс.

В свете именно этого опыта вырисовывается вся тяжесть ошибки, совершенной революционной демократией, когда она поколебалась защищать демократический строй от опасности слева с той же решительностью, которую она проявляла в борьбе с опасностью справа. Именно это настроение парализовало демократию в ее усилиях перестроить государство на новых началах, создав сильную революционную власть, которая только одна и могла спасти страну.

Примечания

1

Впрочем, и в передаче фактов ему не всегда удается избегать ошибок. Описывая заседание в Мариинском дворце, он, например, излагает речь, якобы произнесенную на этом заседании бывшим членом первой Думы Рамишвили (Записки о революции. Кн. 3). На самом деле Рамишвили на этом заседании не было, и он не мог быть на нем, так как за месяц до этого он уехал в Грузию, увозя с собою тело погибшего тогда сына Чхеидзе, и в Петроград больше не возвращался.

Ошибка Суханова произошла, очевидно, по следующей причине. На заседание в Мариинском дворце пресса допущена не была, а газетные отчеты журналисты составляли на основании сведений, добытых ими из вторых рук. Я на заседании взял слово два раза – один раз, чтобы отметить, чем мы недовольны в ноте, и вызвать Милюкова на объяснение, другой раз – чтобы ответить Милюкову. Первую из моих речей журналисты, не бывшие на заседании, по ошибке приписали Рамишвили. А Суханов, хотя и был на заседании, пользовался, очевидно, газетными отчетами, чтобы освежить свою память, и повторил ошибку журналистов. Досаднее всего для мемуариста то, что, описывая заседание, он ссылается не на газеты, а на свою память. «Из ораторов большинства, – пишет Суханов, – я одного забыл, а помню Чхеидзе, Церетели, Чернова, Скобелева и Рамишвили» (Записки о революции. Кн. 3).

В 1922 г., в Берлине, Суханов, говоря со мной о своих «Записках», сказал: «Вы не согласитесь, конечно, с моей политической тенденцией, но вряд ли Вы сможете найти в моих „Записках“ фактические неточности». Тогда я ему указал, для примера, эту ошибку. Он был очень смущен и повторял: «Не знаю почему, но мне казалось, что я пишу по личной памяти»

2

Милюков в своей «Истории русской революции» не менее Суханова субъективен в освещении событий, но он при этом обнаруживает гораздо меньшую, чем Суханов, заботливость о точном воспроизведении фактов. Прения на совещании в Мариинском дворце и исход этих прений Милюков передает следующим образом:

«Один за другим выступали с докладами министры – военный, земледелия, финансов, путей сообщения, наконец, иностранных дел и осветили перед очень разнородным собранием положение всех сторон государственной жизни. Доклады произвели сильное впечатление, и готовность пойти на соглашение еще усилилась в результате заседания. После отказа министра иностранных дел от издания новой ноты И. Г. Церетели согласился на опубликование официального разъяснения только двух мест, вызывавших особенно ожесточенные нападки. На другой день к 5 часам дня текст разъяснений был обсужден в правительстве, предварительно показан Церетели и им одобрен… Очевидное несоответствие этих скромных разъяснений с тем раздражением, которое было вызвано действительным противоречием между нотой 18 апреля и циммервальдской точкой зрения Совета, лучше всего характеризует шаткость позиции вождей Совета» (Милюков П. Н. История второй русской революции. Т. 1. Вып. 1. С. 95–96).

При такой передаче фактов и таком их освещении становится непонятным, почему через две недели Милюков, с молчаливого согласия собственных коллег из кадетской партии, был вынужден подать в отставку

3

после того как этот текст был написан, мне попался номер газеты «Речь» с отчетом об этом заседании. Весь описанный мною инцидент с последовавшими за ним объяснениями передан в «Речи» правильно, но в очень смягченных тонах. Главное отличие отчета «Речи» с моим изложением заключается в том, что речь члена президиума, говорившего непосредственно после Керенского и выразившего ему недоверие, передана в «Речи» так: «Делегатам с фронта пришлось выслушать во время съезда много речей. Речи эти, возможно, были честны и бескорыстны, но мы пойдем только за одним оратором, который лучше всех понимает интересы и страдания наших братьев, сидящих в окопах. Этот человек – И. Г. Церетели. Никаким речам, кроме его речей, мы не должны доверять. (Шумные аплодисменты по адресу И. Г. Церетели.)» (Речь. 1917. 30 апр.)

4

Всероссийское совещание Советов Рабочих и Солдатских Депутатов 29 марта – 3 апреля 1917 г.

5

если позже в европейских странах образовывались социалистические правительства в условиях, тоже не созревших для осуществления социализма, там всюду были при этом налицо представительные учреждения, отражавшие действительное соотношение социальных сил в государстве. Но в революционной России за отсутствием таких представительных учреждений только самый состав правительства мог дать почувствовать массам необходимость считаться со степенью социального развития страны

6

Подвойский Н. И. Военная организация РСДРП(б) и военно-революционный комитет 1917 г. Красная летопись. 1923. № 6. С. 78

7

см.: Ильин-Женевский А. Ф. От февраля к захвату власти: Воспоминания о 1917 г. Л., 1927. С. 68–69.

8

см.: Бонч-Бруевич Влад. На боевых постах февральской и октябрьской революций. М., 1931. С. 71–73.

9

см.: Троцкий Л. Д. О Ленине: Материалы для биографа. М., 1924. С. 59

10

точное число прибывших в Петроград матросов не установлено. Делегаты выгрузившихся матросов заявляли, что их прибыло 30000. Ленин в своем «Ответе» по поводу привлечения его к суду, опубликованном вскоре после подавления июльского восстания, в котором он отрицал намерение большевиков захватить власть, утверждал, что прибыло всего 10000 матросов. Истина, вероятно, лежит посередине, и большинство мемуаристов называют цифру в 20000