Часть 1.         Часть 3.

Часть 2.         Часть 4.

СЫНЫ ВОСХОДЯЩЕГО СОЛНЦА. ИСТОРИЯ ЯПОНСКИХ САМУРАЕВ. Ч. 4

7. На японских гербах отсутствуют изображения рыб (хотя изображения рыбы – чаще всего, карпа, как символа отваги и мужества – часто присутствовали, целиком или частично,  в оформлении самурайских шлемов и доспехов, на флагах, поднимаемых на шестах над японскими домами в «праздник мальчиков» и т.д.), человеческих фигур (хотя встречается, порой, изображение человеческого черепа), фигур животных (кроме ракообразных, бабочек и многоножек) и птиц (кроме некоторых – например, воробья, журавля, дикой утки или дикого гуся).

Вообще же японские гербы отличались огромным разнообразием.

Так, например, герб самурайского клана Ии изображал колодезные трубы, герб клана Иноуэ – колесо со спицами из соколиных перьев, заключенное в круг; герб клана Минамото – двух летящих диких гусей, заключенных в кольцо; герб клана Токугава – три листка мальвы в круге; герб Ранмару Мори – журавля; герб клана Хэндзе – девять глаз (вписанных в ромбы, образующие решетку); герб клана Коибэ – написанное иероглифическим шрифтом слово «Ко» (что означает «маленький» и в то же время образует начальный слог фамилии «Коибэ» - типичный пример так называемого «говорящего» герба); герб князя-воителя Сингэна Такэды - четыре разрубленных водяных ореха (в виде четырех маленьких ромбов, соединенных в один большой ромб); герб Хидэёси Тоётоми - японскую мальву; герб Нагамасы Адзаи - три панциря черепахи, дарующей процветание; герб Масамунэ Даты - пару воробьев, порхающих в бамбуке; герб клана Мицубиси - три ромба, иногда именуемые по-русски «три бриллианта», из-за неточного перевода с английского, в котором слово «даймонд» означает и «ромб», и «бриллиант (алмаз)», и т.д.

Немало самурайских и вообще японских родовых гербов имеют весьма древнее происхождение (возводимое некоторыми исследователями к далеким временам тотемизма). Вообще же принято считать, что первые «мон» возникли в качестве принадлежности дворцовых костюмов придворной аристократии-«кугэ» в периоды Нара (710-794) и Хэйан (704-1185). Многие узоры, превратившиеся со временем в гербы - например, хризантема (служащая по сей день государственным гербом Японии), глициния, павлония («мон» кланов Асикага и Минамото), пион, плющ, камелия, айва, узоры «семь звезд» и «девять звезд», «томоэ». «Томоэ» - предмет в форме запятой, служил в древности магическим амулетом-оберегом. Вероятно, форма «томоэ» имеет отношение к клыкам и зубам диких животных, из которых в древности делали ожерелья. Уже в древнейшие периоды японской истории – эпохи культур Дзёмон и Яёй – подвески ожерелий стали делать не из клыков и зубов диких зверей, а из полудрагоценных камней – яшмы (вспомним одно из трех «небесных священных сокровищ» японского Императорского дома - символ Луны), нефрита и т.д. В самурайской геральдике «томоэ» чаще всего встречается в виде «тройного томоэ» («мицудомоэ»), закрученного по или против часовой стрелки (что, вопреки всяческим довольно широко распространенным легендам и домыслам «конспиролухов» не имеет существенного значения, как и «направление вращения» свастики-«мандзи»). «Томоэ» было, в частности, гербом военного предводителя самураев в годы Корейской компании Такакагэ Кобаякавы (1532-1596), сохранились его изображения в шлеме, украшенном на лбу большим серебряным «томоэ».

Не меньшим распространением пользовались также «ханабиси»  («цветочный ромб»; не имея отношения к конкретному цветку, «ханабиси» представляет собой популярный  узор окраски тканей, начиная с эпохи, или периода, Хэйан), «мицудомоэ»  (разновидность «томоэ», «запятые» которого больше напоминают лучи «трискелиона», «трискеля» или «трифоса» - «трехлучевой» свастики с лучами в форме лезвий кос; судя по сохранившимся иллюстрациям, именно эта разновидность «томоэ» украшала боевые доспехи отважной девушки-«буси» Годзэн - «Госпожи», или «Дамы» - Томоэ, жены, а согласно другим версиям – возлюбленной или просто «боевой холопки» героя Ёсинаки Минамото, получившей свое прозвище эт этого гербового изображения), и многие другие, бывшие первоначально просто рисунками, наносившимися на ткань при окраске.

Хотя не совсем ясно, когда именно появились «мон», уже в течение второй половины эпохи Хэйан определенные аристократические кланы пользовались различными, строго определенными узорами. Функционально это делало эти узоры близкими к первым семейным гербам, «камон», хотя фактически эти узоры фамильными гербами еще не являлись.

В XII веке «мон» стали использоваться самурайскими «воинскими домами». Так, в повести «Сказание о земле Муцу» («Муцуваки»), посвященной военным кампаниям Ериёси Минамото и Ёсииэ Минамото, входе которых они подавили мятежи в провинции Муцу, сообщается, что Ёсииэ Минамото использовал на своих знаменах и полотнищах, огораживающих ставку главнокомандующего («маку», или «дзинамаку») изображение двух голубей (стоящих друг напротив друга и глядящих друг на друга). Голуби считались священными птицами-посланцами бога войны Хатимана (знакомого нам по предыдущим страницам нашего повествования обожествленного принца – завоевателя Кореи, сына воинственной правительницы Дзингу Кого), являвшегося одновременно фамильным божеством рода Минамото. Свиток XIV века «Госаннэн Кассэн Экотаба», иллюстрирующий «Вторую Трехлетнюю войну», помещает на «дзинмаку» Ёсииэ Минамото вписанные в круг стилизованные изображения двух летящих птиц – по идее, тех же самых голубей бога Хатимана, хотя на данном изображении они больше напоминают гусей (или двух диких уток). Возможно, это действительно дикие гуси. Основанием к подобному предположению служит пассаж в «Муцуваки», в котором взлетевшая стая диких гусей указала Ёсииэ на расположение неприятельского отряда. Ёсииэ же, в свою очередь, узнал об этой примете при изучении древних китайских военных трактатов.

В «Хэйкэ моногатари», повести о войне между кланами «боевых холопов» Минамото и Тайра в 1180-1185 гг., описываются гербы нескольких «воинских домов» - например, «мон» на веере, принадлежавшем роду Кодама. В качестве собственно гербов «мон» стали использоваться в период Камакурского сёгуната, как опознавательные знаки, позволяющие отличить своих воинов от чужих. Первоначально «мон» помещались на знаменах, затем их стали помещать также на доспехах, предметах вооружения, одежде и конском снаряжении. Судя по «Моко сюрай экотоба» (уже неоднократно упоминавшемуся нами выше «Свитку Вторжения» - иллюстрированному повествованию о попытках войск татаро-монголо-китайского каана Хубилая захватить Японию в 1274 и 1281 гг.), к моменту юаньского нашествия на Страну Восходящего Солнца «камон» стали использовать в качестве отличительного знака на поле боя. В этом свитке гербы можно увидеть на знаменах, флагах, отгораживающих ставку военачальника занавесях, конской сбруе и т.д. Знамена Тоётоми Хидэёси украшали золотые изображения тыквы. С каждой новой победой число золотых тыкв на его знамени увеличивалось, пока не достигло тысячи, в результате чего Хидэёси получил почетное (и в то же время несколько ироничное) прозвище «Тысяча Тыкв». Хотя существует легенда, согласно которой первым стал использовать «мон» на одежде «сёгун» Ёсимицу Асикага (1358-1408), но уже в эпоху Камакурского сёгуната гербы стали появляться и на одежде самураев, положив начало истории костюма «даймон» («большие гербы»), в котором семейные гербы крупного размера располагались по всему полю одежды. К периоду правления «сёгунов» из Камакуры относятся и первые дошедшие до наших времен иллюстрации с изображениями родовых самурайских гербов. В повести XIV века «Тайхэйки» («Сказание о Великом Мире») подробно описываются гербы самурайских родов и их использование, где только можно, начиная с индивидуальных опознавательных флажков на доспехах («касэ-дзируси»), в том числе на боевых наплечниках («содэ-дзируси») и кончая корабельными парусами. Существует шесть основных разновидностей «мон», являющихся стилизованными изображениями:

1) Растений (в том числе цветов, плодов, деревьев, виноградных гроздей, листьев и кустов);

2) Животных, птиц и рыб;

3) Предметов вооружения и военных доспехов;

4) Религиозных символов (свастики-«мандзи», крестов различной формы и т.д.).

Кресты (по-японски: «курусу», от португальского «крус») в качестве религиозных символов нашли широкое распространение в самурайской геральдике после прихода в Японию христианства, принесенного туда португальскими католическими миссионерами.

Первым христианским миссионером, прибывшим в 1549 году в Японию, был упоминавшийся выше иезуит Франциск Ксаверий (правда, не португалец, а баск, как и основатель Общества Иисуса Иньиго, или Игнатий, Лойола), приведенный в восхищение японской культурой и писавший генералу своего Ордена в Рим, что «японцы – самый высокообразованный и лучший народ на Земле». Христианство, как упоминалось ранее, приняли не только многие «даймё» (особенно Южной Японии), заинтересованные в торговле с «латинянами», связанных с ней повышением благосостояния и усилением влияния на соперников (и потому открывшие «франкам» свои порты), равно как и во всем  верные своим сюзеренам «буси», но также рыбаки и крестьяне. В результате во многих княжествах острова Кюсю почти все население перешло в проповедуемую католическими «патэрэн» (патерами) христианскую веру в «дэусу» (от латинского «деус», то есть «Бог») Эсу (Дзезусу) Кирис(и)то (Иисуса Христа), «принца страны Бэрэн» (от португальского «Белем», то есть «Вифлеем»). Три обращенных в христианство «даймё» с Кюсю направили послов – юных знатных самураев – с письменной просьбой о духовной и материальной поддержке королю Португалии и римскому папе. За девять лет (1582-1591) послы-«буси» посетили Лиссабон, Мадрид, Флоренцию, Венецию, Милан и Рим, где были приняты самим папой римским. Впоследствии один из послов – «буси» Юлиан (или, по-японски, Дзюриано) Накамура, после начала преследования христиан в Японии предпочел мученический венец отречению от Христовой веры и погибели своей души в неугасимом огне «инферуно» (то есть - ада, от латинского «инферно»); в период гонений на японских христиан, когда крест во всех видах находился под строжайшим запретом, исповедники Христовой веры заменили крест изображением цветка японской камелии, чей кроваво-красный цвет напоминает о крови Христа, пролитой Им во искупление грехов человеческих, и о крови мучеников - исповедников Христовой веры.

5)Природных явлений (например, морских волн, полумесяцев, звезд, солнца, полной луны и т.д.);

6)Схематических философских знаков (в том числе иероглифических), хотя существуют и «мон» с изображениями других предметов (парусов, вееров, монет, кораблей и т.д.).

Приведем несколько примеров «мон», изображающих в стилизованном виде растения:

«Мацу-мон» (сосновые ветви, иглы, шишки) – символ мужества, долголетия (этот герб использовали преимущественно аристократы из самых древних и знатных родов):

«Татибана-мон» (листья и цветы мандарина) – символ здоровья, бессмертия, мудрости (этот герб носили члены семей «хатамото» - телохранителей верховных военачальников средневековой Страны Восходящего Солнца);

«Цута-мон» (плющ) – символ верности и преданности;

«Мокко-мон» (цветок или цветы дыни) – символ выживаемости (фамильный герб клана Ода);

«Басёу-мон» (пальмовые листья) – символ победы;

«Тэйдзи-мон» (цветок гвоздики) – символ верности и постоянства;

«Хаги-мон» (магнолия) – символ благородства и настойчивости;

«Риндоу-мон» (горечавка) – символ верности (герб аристократических кланов Минамото и Мураками);

«Наси-мон» (цветы груши) – символ миролюбия (служебный герб послов);

«Сакура-мон» (цветы японской вишни-сакуры) - символ верности традициям, герб клана Асакура (как уже упоминалось выше, начиненные взрывчаткой самолеты летчиков-самоубийц «камикадзе в годы Второй Мировой войны поэтично именовались «цветами вишни» - в память о строках средневекового поэта, сравнивающего скоротечность жизни самурая с эфемерным, но прекрасным, цветком сакуры);

«Аой-мон» (мальва) – символ долговечности (герб клана Токугава и их родственников);

«Аса-мон» (конопля, изображаемая часто в виде гексаграммы или пентаграммы) – символ верности;

«Ботан-мон» (пион) – символ благополучия;

«Фудан-мон» (глициния) – символ здоровья и выносливости;

«Момо-мон» (персик) – символ долголетия;

«Хиираги-мон» (виноградные листья) – символ живучести и плодородия;

«Кикё-мон» (китайский колокольчик) – символ постоянства и ответственности;

«Катабами-мон» (кислица, лесной щавель, часто неправильно именуемый у нас в просторечье «заячьей капустой») – символ чистоты и преданности;

«Касива-мон» (дубовые листья) – символ стойкости и смелости;

«Кадзи-мон» (листья тутового, или шелковичного, дерева) – символ здоровья, силы и благоразумия;

«Каэдэ-мон» (кленовые листья) – символ отваги;

«Умэ-мон» (слива) – символ мужества;

«Инэ-мон» (рис) – символ изобилия и долголетия;

«Итёу-мон» (гингко) – символ стойкости и долговечности;

«Аси-мон» (тростник) – символ богобоязненности и богомольности и т.п.

К концу периода (эпохи) Муромати (датируемого 1336-1573 гг.; в эту эпоху ставка «сёгунов» из дома Асикага располагалась в районе города Киото, носившем названием Муромати; «Муромати» первоначально именовалась одна из улиц средневекового Киото, но впоследствии это название распространилось на весь прилегающий городской район) количество «камон» выросло настолько, что возникла необходимость в их четкой классификации. Первое описание японских гербов было составлено приблизительно между 1510 и 1520 годом. К началу ХVI века уже было известно около двухсот пятидесяти «мон», сохранившихся до наших дней. Могущественные «воинские дома» самураев стали со временем иметь не по одному, а по нескольку «мон», применение которых часто строго регламентировалось. Так, самурайское семейство Санада из Синано использовало герб, изображавший шесть монет – «рокумондзэн» – в качестве военного герба. «Рокумондзэн» украшал знамена и доспехи этой представителей семьи «боевых холопов» на войне. Гербом того же самого клана Санада, использовавшимся им в мирное время, было изображение утки – «кариганэ». Отпрыски знатных фамилий «боевых холопов» нередко выбирали себе новый герб, не имевший ничего общего с гербом их предшественников. Так, «буси» Ёситацу Сайто, пасынок и наследник Досана Сайто, заменил герб последнего, изображавший волну («нами»), на изображение павлонии («госан кири»). Правда, в данном случае отказ от прежнего герба мог объясняться тем, что Ёситацу Сайто  не был родным сыном  Досана Сайто, и, кроме того, победил на поле боя (и в довершение ко всему - убил) своего отчима, так что смена «отцеубийцей» герба представляется оправданной.

Кроме того, общее увеличение численности армий в этот период и широкое использование в бою пехотинцев-«асигару», не принадлежавших к самурайскому сословию (хотя со временем они были причислены к самураям, в качестве самого низшего разряда воинской касты), привели к использованию упрощенных знаков различия, заменявших более сложные изображения гербов-«мон» на доспехах, шлемах и знаменах. В качестве примеров вытеснения гербов-«мон» более упрощенными опознавательными знаками  могут служить изображения черного (или золотого) круга на доспехах «асигару» самурайского клана Курода или иероглифа «тай»(«великий») на боевых знаменах «буси» Дайдодзи Масасигэ вместо более сложного изображения его родового «мон»  в виде бабочки-махаона.

В эпоху (период) «сэнгоку дзидай» (приходящуюся, как мы с вами, уважаемые читатели, помним, на вторую половину XV- начало XVI века) также сложились достаточно строгие правила нанесения семейных гербов на одежду. На бытовое платье «мон» наносили в пяти местах – по обеим сторонам груди, на спине пониже ворота и сзади на оба рукава на уровне локтей. В упоминавшемся нами выше фильме Акиры Куросавы «Тень воина» («Кагэмуся»), посвященном борьбе между самурайскими кланами Такэда и Ода, полководцы и другие самураи «даймё» Сингэна Такэды и Нобунаги Оды были одеты в церемониальные одежды-«камисимо», украшенные у каждого его собственным гербом.

В эпоху (период) правления «сёгунов» из «военного дома» Токугава (1603–1868) правящие круги сёгуната предприняли определенные шаги по фиксированию существующих на то время гербов. Властями сёгуната было принято решение о периодическом издании свода всех геральдических изображений Японии («букан»). Мирные условия эпохи Токугава способствовали упрочению устоявшейся системы геральдики и ее упрощению, эстетизации, популяризации и развитию. Гербы все чаще наносились на гражданскую одежду, появились некоторые закономерности и стили в оформлении «мон». Большинство гербов стали симметричными и изображались в виде какого-либо орнамента.

В эту эпоху (именуемую также периодом Эдо – по названию тогдашней столицы Страны Восходящего Солнца), помимо «боевых холопов», гербы имели также куртизанки, актеры театра «Кабуки», торговцы и представители других сословий. Во многих случаях «мон» использовались как торговая марка, особенно в период укрепления торгового сословия. В эпоху Эдо черно-белые каталоги «мон» стали издаваться регулярно, являясь, по сей день, источником ценной информации о родственных связях в Японии той эпохи.

Долгая эволюция японских гербов не закончилась с завершением «самурайской эры». Многие японские семьи (как самурайского, так и не самурайского происхождения) продолжали использовать фамильные гербы в повседневной жизни. Число различных вариантов «мон» насчитывает от четырех до пяти тысяч рисунков, большинство которых являются производными от основных двухсот пятидесяти гербов эпохи Средневековья (имеющих более пяти тысяч различных комбинаций, ибо слияние самурайских фамилий порождало бесчисленное множество все новых вариаций).

О БОЕВЫХ ДОСПЕХАХ САМУРАЕВ «КЛАССИЧЕСКОЙ ЭПОХИ»

В том, насколько самурайские доспехи «классической эпохи» были самобытным творением японских мастеров-оружейников, легко убедиться, сравнив их с доспехами рыцарей средневековой Европы.

С середины XV века рыцари защищали себя уже не железными доспехами, сделанными из металлических чешуек и пластин, а цельноковаными латами. Снаряжение же японского «боевого холопа» - от нижней одежды до перчаток – состояло как минимум из двадцати трех отдельных элементов, которые не были скреплены друг с другом так жестко, как пластины европейских рыцарских доспехов. Торс самурая защищали нагрудник и наспинник из стальных пластинок, а руки и ноги – латные нарукавники и наголенники.  Поверх льняной набедренной повязки японский «боевой холоп» надевал просторную юбку-штаны, в которую заправлял легкое военное кимоно -«хитатарэ». Широкие штанины он убирал в матерчатые гетры и туго перевязывал кожаными ремешками. Для защиты голеней поверх гетр самурай надевал кожаные, покрытые металлическими чешуйками щитки, а бедра прикрывал разделенным надвое кожаным фартуком. На руки он натягивал кожаные перчатки, тыльная сторона которых была усилена металлическими пластинами – латными нарукавниками. Перчатки, а иногда – также наголенники и кожаный жилет тоже были защищены металлическими пластинами. Только надев все перечисленные выше предметы туалета и боевой экипировки, японский «боевой холоп» облачался в доспехи, состоявшие из нагрудника, наспинника и короткой, составленной из клиньев, юбки. Поверх доспехов самурай надевал большие трапециевидные наплечники, похожие на крылья. Широкий кожаный пояс, короткий меч-кинжал «танто», ремень для ношения оружия и длинный боевой меч-«тати» были совершенно необходимыми деталями вооружения. Следует заметить, что в описываемый период  существовало несколько разновидностей самурайского «длинного меча» («тати»), а именно: «тати» обычной длины, несколько более длинный «сейро-дати» и сверхдлинный меч «но-дати».

И, наконец, «боевой холоп» надевал подшлемник-«эбоси» из мягкой кожи, иногда - кожаную личину-маску, а  в довершение ко всему – пышно украшенный шлем.

Украшения самурайского шлема, судя по дошедшим до нас рисункам, описаниям и подлинным шлемам «боевых холопов», могли быть самыми разными.

Так, один из шлемов Масакадо Тайры, первым из военачальников «боевых холопов» восставшего против Центрального Императорского правительства и дерзнувшего провозгласить себя Императором, был украшен парой рогов самца косули, а другой его шлем - парой ветвистых оленьих рогов.

Шлем Ёриёси Минамото – парой длинных бычьих рогов.

Шлем Ёсицунэ Минамото - победителя Томомори Тайры в битве при Дан-но ура, завершившей «войну Гэмпэй» между «военными домами» Минамото и Тайра в пользу Минамото – парой декоративных плоских рогов-«кавагата» и навершием в виде головы китайской собачки «комаину».

Шлем Масасигэ Кусуноки – гербом в виде прямого, имеющего форму вогнутого с боков, сильно вытянутого книзу ромба, обоюдоострого и расширяющегося к концу  меча синтоистского бога Фудо (напоминавшего чем-то древнеримский меч-«гладий», от которого произошло слово «гладиатор, то есть «мечник, «меченосец»), обрамленного рогами-«кавагата».

Лобовая часть шлема  знаменитого предводителя «боевых холопов» времен «войны годов Онин» Кацумото Хасакавы – декоративной позолоченной розеткой с изображением цветка вишни.

Шлем Масасики Тагаси – героя войн раннего периода «сэнгоку дзидай» - служившим самурайскому «военному дому» Тагаси гербом изображением «гоэя» (священного волшебного жезла синтоистской религии).

Шлем Такахисы Симадзу – предводителя доблестного самурайского клана из области Сацума – позолоченным мечом синтоистского бога Фудо и парой позолоченных отростков-«кавагата».

Шлем великого воителя Сингэна Такэды – султаном из белых конских волос, парой золоченых бычьих рогов и позолоченной «маэдатэ» в виде ухмыляющегося лика злого духа-«они» на лобной части шлема.

Шлем Тосииэ Маэды – высоким позолоченным навершием в виде хвостового плавника... карпа (эта, в-общем-то, весьма мирная, по нашим представлениям – в отличие, например, от щуки или даже сома – пресноводная рыба издавна считается в Стране Восходящего Солнца символом отваги, мужества и стойкости) и прикрепленным к затыльной части шлема белым конским хвостом.

Шлем Тосинаги Маэды (сына Тосииэ) – еще более высоким, чем на шлеме отца  (при виде шлема Тосинаги Маэды невольно создавалось впечатление, что он одержим стремлением превзойти своего отца во всем – в том числе и в размере своего нашлемного украшения), но покрытым не позолотой, а черным лаком хвостовым плавником карпа.

Шлем «кампаку» (а впоследствии – «тайко») Хидэёси Тоётоми (именуемый «шлемом солнечного света») – огромным нашлемником в форме покрытого красным лаком креста, увенчанного плюмажем в форме двадцати девяти лепестков ириса, символизирующих солнце с широко расходящимися лучами. Другой шлем Хидэёси, изготовленный из покрытого черным лаком железа, был украшен султаном из белых конских волос.

Шлем лихого одноглазого рубаки Масамунэ Датэ (на опознавательнои флажке-«сасимоно» которого, судя по дошедшим до нас рисункам, был изображен красный солнечный круг, или диск, на белом поле – прообраз современного национального, или государственного, флага Японии) – большим, сильно вытянутым в длину и закрепленным на навершии в диагональном положении полумесяцем рогами вверх.

Шлем сына сельского кузнеца, друга детских лет диктатора Хидэёси Тоётоми и героя Корейской компании «тайсё» Като Киёмасы – навершием в виде рыбьего плавника.

Шлем Хидэцугу Тоётоми (племянника и верного соратника Хидэёси Тоётоми, сопровождавшего его во всех походах и сражениях, назначенного им, вместо себя, «сёгуном», а затем – приговоренного им к «сэппуку») – «маэдатэ» в виде головы краба (или рака) и «вакидатэ» в виде стилизованных клешней этого не поддающегося ныне точной идентификации ракообразного.

Шлем  Иэясу Токугавы (снабженный покрытой красным лаком личиной и обтянутый черной коровьей шкурой) – парой коровьих рогов. Когда Хидэёси Тоётоми одарил перешедшего на его сторону Иэясу Токугаву принадлежавшими до этого «военному дому» Ходзё земельные угодья (в награду за поддержку, оказанную Токугавой войскам Хидэёси при осаде крепости Одавара), то при этом сказал, как бы в шутку, что, приняв в дар эти сельские угодья, Иэясу теперь стал «коровой из Канто» (на тогдашней сельской равнине Канто ныне расположен многомиллионный город Токио, но это так, к слову). Эти слова всемогущего на тот момент диктатора Хидэёси Тоётоми, которые можно было бы вопринять, как скрытую издевку, мудрый и осмотрительный Иэясу Токугава предпочел обратить в шутку, приказав изготовить себе простые доспехи (типа «окегава-до») и шлем с коровьими рогами, обтянутые коровьей шкурой.

Шлем Ясумасы Сакакихары – кованый железный европейский шлем-«морион» португальского происхождения, с приклепанной к нему японскими оружейниками полумаской-«сикоро», защищающей нижнюю часть лица – белым конским хвостом на затылочной части.  Подобно многим военным предводителям «боевых холопов» времен проникновения в Страну Восходящего Солнца португальцев (например, Нобунаге Оде), Ясумаса Сакакихара охотно носил в боях и походах не только европейский шлем, но и европейские доспехи (в частности, кирасу из вороненой стали, по испанско-португальской моде), не в последнюю очередь потому, что они лучше, чем тогдашнее японское защитное вооружение, выдерживали удары пуль, выпущенных из все шире распространявшегося в Японии огнестрельного оружия.

Шлем  Наотаки Ии – двумя огромными позолоченными отростками-«кувагатэ» в форме плоских рогов.

Шлем Тадамасы Хонды (выполненный в форме морской раковины) – клейнодом-«вакидатэ» в виде позолоченных волн прибоя, разбивающихся о берег, со стилизованными зелеными морскими водорослями по краям.

Шлем Ёсихиро Симадзу, предводителя сацумских «боевых холопов» – закрепленным в кольце на затылочной части белым конским хвостом.

Шлем Кагэкацу Уэсуги – огромным золотым «маэдатэ» овальной формы с изображением  прямостоящей «классической» буддийской свастики (по-японски «мандзи»)черного цвета на навершии шлема, с небольшой позолоченной лисьей мордочкой в передней части шлема.  Следует заметить, что свастика-мандзи – древний индуистский и буддийский символ блага, счастья и благополучия, издавна пользовался и пользуется в Стране Восходящего Солнца (как и в Индии, Китае, Непале, Сиккиме, Бутане, Корее и Индокитае) широким распространением, со времен прихода на Японские острова буддизма в лице ученика Будды Бодхидхармы-Даромы (считающегося основателем «чань»- или «дзэн-буддизма») и других буддистских проповедников, войдя в фамильную и клановую геральдику многих самурайских родов (так, например, до наших дней дощел колчан для стрел «буси» XI века  с изображением свастики – герба клана Хатисука; свастика нередко украшала не только шлемы, колчаны и заспинные флажки, но и боевые веера – например, веер того же Кагэкацу Уэсуги).

Шлем Нагаёси Мори – вырезанными из металла иероглифами, складывающимися в расположенный столбиком  девиз «Наму Амида Буцу» - боевой клич мятежников из числа членов могущественного буддийского военно-монашеского Ордена (нередко именуемого «сектой», подобно измаилитскому военно-духовному Ордену низаритов-ассасинов) «Икко-икки», в уничтожении которых он, во главе своих «боевых холопов», принимал деятельное участие, после чего решил таким своеобразным способом увековечить память о совершенном подвиге.

Шлем Нагамасы Куроды – прикрепленной к его затылочной части и выдающейся вперед, нависая над козырьком, вогнутой металлической пластиной прямоугольной формы, символизирующей долину Ити-но тани, место знаменитой битвы, разыгравшейся в этой долине в 1184 году (о ней у нас упоминалось выше). Шлем Нагамасы Куроды так и вошел в японскую военно-историческую традицию под названием «шлем Итти-но тани».

Шлем Масамунэ Датэ, обтянутый медвежьей шкурой – двумя золотыми боевыми веерами - знаком полководческой власти, прикрепленными, соответственно, к его лобовой и затылочной части.

Шлем Мунэдзанэ Сироиси – «маэдатэ» в виде вырезанного из черного металла иероглифа «я» (соответствующего в произношении японскому глаголу «быть»).

Шлем Канэцугу Наоэ – «маэдатэ» в виде иероглифа «Ай» - первого знака идеограммы «Айдзу» (области, находившейся во владении Канэцугу).

Вес полного самурайского снаряжения описываемого периода не превышал двенадцати килограммов (для сравнения: вес защитного вооружения  западноевропейского рыцаря середины XIII века составлял тридцать пять, а вес снаряжения современного пехотинца с полной выкладкой составляет около сорока килограммов).

Кроме того, самурайские доспехи не мешали движениям «боевого холопа», поскольку их отдельные детали не были жестко скреплены между собой. Преимущество такого боевого облачения было вполне очевидным: его части, заходя друг за друга, словно чешуя, закрывали одна другую. Японский «буси», облаченный в такие доспехи, был довольно надежно защищен от стрел, ударов копий и мечей, но,  в то же время, мог самостоятельно передвигаться и без посторонней помощи садиться на коня и сходить с него, бегать, прыгать, взбираться вверх и даже плавать. Как уже упоминалось выше, после боя, сняв свои доспехи, «боевой холоп» мог быстро и легко упаковать их в небольшой дорожный сундучок, который было удобно переносить с места на место.

Однако доспехи не только защищали облаченного в них «боевого холопа». Их светящиеся краски, искусно изготовленные украшения и разноцветные «моны» (японский аналог родовых гербов европейских рыцарей), обычно вписанные в круг,  сообщали всем и каждому о высоком ранге и знатности рода их владельца. Кроме того, они нагоняли страх на врагов самим своим видом.

Наплечники самурая, подобные крыльям, угрожающего вида шлемы с широкими полями и зловещего вида нашлемниками производили на неприятеля устрашающее впечатление, парализуя своим видом его волю к сопротивлению и снижая его боевой дух. Особенно жутким был эффект, производимый  кожаной личиной, сквозь глазные прорези которой «боевой холоп» пронизывал врага своим пристальным, леденящим кровь, ужасающим взором.

О МЕЧАХ «БУСИ» КЛАССИЧЕСКОЙ ЭПОХИ

У японских «боевых холопов» и европейских рыцарей различались не только защитное, но и наступательное вооружение. Европейские рыцари сражались прямыми и тяжелыми обоюдоострыми мечами, а японские самураи классической эпохи – мечами слегка изогнутыми  и гораздо более легкими. Хотя первоначально японские боевые мечи, заимствованные, вероятнее всего, через Корею из Китая или просто из Кореи, были прямыми, заостренными на конце и обоюдоострыми - они-то и обозначались термином «кэн», т.е. собственно «меч», или «цуруги». Со временем (примерно с III столетия п. Р.Х.) прямые мечи-«цуруги» стали затачивать только с одной стороны. Их было принято носить за спиной в положении наискось и выхватывать обеими руками (благо «цуруги» имели достаточно длинную рукоятку, порой снабженную массивным противовесом). Первое упоминание о японском мече с изогнутым клинком относится к 710 году п. Р.Х. Изогнутые японские мечи (окончательно вытеснившие прямые примерно к XII веку п. Р.Х. и пришедшие в страну Ямато также из Кореи) с их изящными клинками, пышно декорированными ножнами и овальной гардой-«цуба» (снабженной отверстиями для боевых или «хозяйственных» ножей или кинжалов), с обтянутой акульей кожей или кожей ската рукоятью, прихотливо перевитой разноцветными шелковыми тесемками, были очень красивы (не зря говорилось, что «меч – душа самурая»). Однако легендарную  славу снискали себе, в первую очередь, клинки японских мечей, а не их изысканные украшения. Опытный мастер неделями кропотливо работал над каждым таким клинком. Для изготовления клинков самурайских мечей использовались различные по твердости сорта железа, выдерживаемого по много лет в болотистой почве и многократно перековывавшегося, после уничтожения коррозией вкраплений недостаточно прочного металла, прежде чем из него выковывался, наконец, клинок боевого меча  – в результате получалась сталь высочайшего качества. Искусно выкованный клинок не гнулся, не ломался и был острее бритвы.

О самых знаменитых самурайских мечах (как и ковавших их мастерах-оружейниках) складывались легенды, жившие веками и обраставшие на протяжении этих веков все новыми подробностями.

Так, например, о знаменитом оружейнике мастере Масамунэ рассказывали, что он начинал ковать очередной меч лишь после многодневного поста, повесив в своей кузне священный соломенный жгут для отвращения злых духов и распевая при каждом ударе молота: «Тэнка тайхэй!» («Мир на земле!»). Поэтому мечи, выкованные благочестивым Масамунэ и обнаженные за правое дело, всегда приносили победу своим благородным владельцам.

А вот об ученика мастера Масамунэ - мрачном оружейнике Муромасе - легенды повествовали совсем другое. Когда злобный Муромаса ковал свои мечи, то, в отличие от своего учителя, призывал злых духов, распевая при каждом ударе молота: «Тэнка тайран!» («Раздор на земле!»). И потому мечи работы Муромасы сами просились вон из ножен, стремясь как можно чаще отведать свежей человеческой крови. Было опасно владеть мечом Муромасы, ибо, не найдя соперника, этот меч обращался против своего владельца, кидавшегося на собственный меч и погибавшего позорной, жалкой смертью (не подготовившись надлежащим образом духовно к переходу в мир иной, что принципиально отличало подобное недостойное благородного самурая самоубийство от «сэппуку», произведенного по всем правилам традиционного ритуала).

Прежде чем приобрести у оружейника меч (поэтически именуемый «душой самурая»), японский «боевой холоп» удостоверялся в его главных качествах - твердости и остроте.  Для этого он был по закону наделен правом «испытания меча». На груду песка клали приговоренного к смерти или тело уже казненного преступника, после чего рассекали его пополам. Если рассечь тело преступника пополам удавалось одним единственным ударом, самурай оставлял «успешно прошедший испытание» меч себе.

Известно несколько разновидностей японских мечей: одни из них «боевые холопы» носили, облачившись в доспехи; другие – облачившись в светские одежды. Мечи всегда носили попарно.  Каждая пара мечей («дайсё») состояла из длинного и короткого мечей.

Боевые мечи назывались «тати» (длинный) и «танто» (короткий).

Длинный меч-«тати» закрепляли тесемками на поясе и носили на левом боку. У «тати» была очень длинная рукоять, поэтому его можно было держать обеими руками. Короткий меч-«танто» (являвшийся, собственно говоря, скорее кинжалом или боевым ножом), длиной около тридцати сантиметров, самураи носили засунутым за пояс спереди, чтобы в любой момент иметь возможность вынуть его из ножен.

Как только «боевой холоп» снимал доспехи и надевал повседневную одежду, он менял и «военную дайсё» («тати» и «танто») на «штатскую дайсё» («катану» и «вакидзаси»).  «Штатский» длинный меч «катана» напоминал «тати» (но не имел приспособления для ношения на боку), а «вакидзаси» представлял собой удлиненный вариант «танто».

«Дайсё» играла важнейшую роль в жизни самураев. Пара мечей удостоверяла, что ее владелец принадлежит к высшему сословию. Кроме того, самурай воспринимал «дайсё» и как символ своих не только сословных, но и личных чести и достоинства. Поэтому он снимал свой меч-«катану» лишь тогда, когда этого требовал этикет – во время аудиенций у Императора, встреч, на которых обсуждались важные вопросы, визитов или у себя дома. А с коротким мечом-«вакидзаси», даже в родных стенах, японский «боевой холоп» расставался лишь когда снимал с себя всю одежду – например, перед купанием или отходом ко сну. Однако в любом случае мечи всегда находились у «буси» под рукой: они стояли наготове перед входом в жилую комнату, рядом с письменным столиком или у изголовья «татами» (спального мата), в узорчатой деревянной стойке («катана-какэ»).

О ПОСТИЖЕНИИ «БОЕВЫМИ ХОЛОПАМИ» ДЕРЖАВЫ ЯМАТО ВЫСОКОГО ИСКУССТВА «КЭНДЗЮЦУ»

Как известно, благородные рыцари-кавалеры всех стран и народов считали искусство боя на мечах высочайшим искусством. Успех поединка в подавляющем большинстве случаев зависел не от грубого напора, а от совершенного владения оружием, хладнокровной оценки ситуации, мгновенной реакции и абсолютной точности удара. Цель искусства владения мечом - «кэндзюцу» - заключалась в достижении победы за счет молниеносной быстроты, позволяющей отбить атаку противника, нанесения скользящего удара по шее или укола в бок.

Японскому «боевому холопу» приходилось учиться «кэндзюцу» сызмальства, оттачивая свое умение фехтовальшика в изнурительных упражнениях на протяжении всей своей жизни. Чтобы достичь совершенства в высоком боевом искусстве владения мечом (точнее – мечами), те из самураев, которые могли себе это позволить, по завершении «основного курса обучения», посещали еще и какую-нибудь из многочисленных, разбросанных по всей Японии государственных или частных фехтовальных школ, где жили и преподавали лучшие в стране мастера «кэндзюцу». Обучение в этих фехтовальных школах начиналось с постижения «искусства выхватывать меч» - умения из любого положения (например, с колен) стремительно вскочить на ноги, выхватывая клинок из ножен, и мгновенно принять правильную боевую стойку.

Уже подготовленным ученикам усложняли задания, добавляя дополнительные упражнения. Освоившие их переходили к отработке все более трудных приемов. В ходе обучения оттачивались не только сноровка, быстрота реакции и точность удара, но и умение оценивать и предугадывать намерения противника. Юношей из самурайских родов довольно рано допускали к «упражнениям на человеке». При этом они поначалу сражались деревянными палками, затем – затупленными мечами, и лишь потом им разрешалось брать в руки боевое оружие. На этом этапе подготовки молодой самурай изучал первым делом шестнадцать основных ударов «кэндзюцу», наносимых вниз, вверх, наотмашь и по дуге. Лишь после того, как прилежный ученик безупречно овладевал искусством нанесения всех этих ударов, он переходил к отработке различных способов нападения и обороны, от которых на поле боя зависела жизнь всякого самурая.

Высшей ступенью постижения «кэндзюцу» было изучение техники ведения боя двумя мечами сразу, когда будущий воин демонстрировал полученные навыки в поединке не с одним, а с целой группой противников. Для этого нужно было развить в себе недюжинные акробатические способности. Многие «боевые холопы» в совершенстве владели этой сложнейшей техникой. Насколько можно было в этом преуспеть, наглядно демонстрирует пример основателя школы «кэндзюцу» - прославленного самурая-поединщика Ками-идзуми Исэ-но-ками Хидэцуны  (1392-1490). Рассказывают, что этот гений фехтовального искусства мог вести бой на двух мечах одновременно с шестнадцатью (!!!) противниками, вооруженными не только мечами, но и древковым оружием (копьями и нагинатами), и всегда одерживал победы.

Со временем искусство виртуозного владения мечом - «кэндзюцу» - превратилось в подлинную «философию меча» - «кэндо».

О ДРУГИХ ВИДАХ ОРУЖИЯ САМУРАЕВ «КЛАССИЧЕСКОЙ ЭПОХИ»

Помимо мечей (к «дайсё» порой добавлялись еще и «боевые иглы»), огромной популярностью у японских «боевых холопов» пользовался железный веер-«тэссан», применявшийся - часто в сочетании с кинжалом-«кодзукой» -  для парирования ударов неприятельских мечей, для оглушения противника (в этом случае увесистый веер использовался в качестве боевой  дубинки)  и для отвлекающих маневров. Классическим оружием самурая считался также стилет-«дзюттэ», длиной около тридцати сантиметров, с отходящей от рукояти крючкообразной гардой. С помощью «дзюттэ» можно было, обладая известными навыками, выбить или вырвать меч из руки противника, тем самым обезоружив его. «Дзюттэ» мог использоваться также в качестве дубинки. Многие «боевые холопы» средневековой Японии любили пользоваться своеобразным оружием под названием «кусари», в виде гирьки на длинной (до четырех с половиной метров) тонкой железной цепочке. В сложенном виде у «кусари» был вид безобидного комочка, но, ловко брошенная, она обезоруживала и сбивала с ног противника. Разновидностью «кусари» был кистень («кусари-тамрики») – цепь с тяжелым металлическим шаром, закрепленная на короткой рукояти. Кроме того, каждый самурай был обучен обращению с посохом («бо»), и «благородное искусство фехтования на посохах» приравнивалось к искусству владения копьем и глефой-«нагинатой». Однако самыми распространенными среди самураев видами оружия были лук со стрелами и копье.

Японский лук «кю» («юми») описываемой «классической эпохи» обладал двумя особенностями. Он был очень длинным (от ста восьмидесяти до двухсот двадцати сантиметров) и асимметричным.

Точка натяжения (место, с которого слетает стрела) находилась гораздо ниже середины тетивы. Луки «боевых холопов» державы Ямато «классической эпохи» делались из бамбука. Их дальность стрельбы и пробивная сила были колоссальны. Выпущенная из такого лука стрела могла поразить цель на расстоянии более трехсот метров. В движущуюся мишень размером с собаку опытный стрелок попадал даже с дистанции сто пятьдесят метров.

Боезапас для своего лука (примерно двадцать пять оперенных стрел) самурай носил за спиной в колчане, напоминавшем ящик. Большинство стрел было снабжено острыми металлическими наконечниками. Имелись на вооружении и зажигательные («огненные») стрелы с легковоспламеняющимися наконечниками (заимствованные из Китая). «Огненными стрелами» обстреливали деревянные палисады или крепостные сооружения, которые тут же загорались.

Третьим главным оружием «боевого холопа», наряду с луком и мечом, было копье. В качестве регулярного боевого оружия его начали систематически применять лишь в XIV веке, когда «буси» все чаще вступали между собой не в конные, а в пешие схватки, и потому обе руки у них были свободными (при отсутствии необходимости держать левой рукой конские удила; от щитов «буси» державы Ямато уже давно отказались). Отныне копья играли важную роль во всех военных столкновениях и битвах. Знаменитые самураи, сражавшиеся на копьях, пользовались огромным уважением и непререкаемым авторитетом.

Древки японских копий изготавливались из самых высококачественных сортов древесины. Изящные стальные наконечники искусно выковались теми же мастерами-оружейниками, которые ковали и клинки самурайских мечей.

Наибольшим распространением среди древковых видов оружия в Японии описываемого исторического периода пользовалось обычное копье – «яри». Один конец древка «яри» был увенчан наконечником в форме обоюдоострого клинка, другой – коротким острым наконечником-подтоком, которым можно было втыкать древко копья в землю, выставляя его до диагонали, снизу вверх острием наконечника навстречу атакующему вражескому всаднику. В рукопашной схватке «боевой холоп» мог с помощью двуострого «яри» поражать противников по обе стороны от себя.

Существовало множество других разновидностей копья – с двумя или даже тремя остриями,  с прикрепленными к древку под наконечником коваными крючьями (для стаскивания неприятельского всадника, как багром, с седла), лезвиями различной конфигурации, подобными клинку ножа или топора и т.д. Порой копья снабжались особыми иглами, оставлявшими на теле противника ужасные, рваные раны.

Парадные самурайские копья украшались длинными разноцветными перьями из хвоста петуха-феникса, специально выведенного в средневековой Японии с этой целью.

В «классическую эпоху» истории сословия японских боевых холопов копья достигли длины трех метров (превратившись, по сути дела, в пики - эти длинные копья назывались «наго-яри») и стали главным древковым оружием как конницы, так и пехоты (как уже говорилось выше, в нашем повествовании о битве при Сэкигахаре).

Похожим на «яри» видом древкового оружия была «нагината», своеобразная японская глефа, уже упоминавшаяся нами выше (аналог средневековой русской совни). Повторим для лчшего запоминания, что это оружие представляла собой древко с насаженным на него смертельно опасным, острым, как бритва, стальным наконечником, напоминавшим своей формой клинок меча (а не топора или секиры, в отличие от алебарды). Ловко орудуя «нагинатой», опытный «боевой холоп»  мог  заколоть противника, перерезать ему сухожилия ног, повергнув врага наземь, и даже отразить вражеские стрелы, как это делал, например, доблестный воин-монах Бэнкэй. Обращению с «нагинатой» - боевому искусству «нагината-до» - обучались не только мужчины, но также девушки и женщины из самурайского сословия, вплоть до самых знатных дам.

Был, кстати, в военной истории самураев и период, когда у них состояли на вооружении и своеобразные арбалеты (самострелы) под названием «оюми». «Оюми» использовались главным образом при осаде деревянных палисадов (первых фортификационных сооружений средневековой Японии). Из «оюми» можно было выпускать в неприятеля как стрелы, так и камни.

«БУСИ» КЛАССИЧЕСКОЙ ЭПОХИ И «ОГНЕННЫЕ ТРУБКИ»

Впервые самураи «классической эпохи» познакомились с огнестрельным оружием (известным в Китае уже давно) лишь в 1543 году, когда к южному японскому острову Танэгасима причалил португальский «черный» торговый корабль (согласно другим источникам, это эпохальное для самурайского мира событие произошло еще раньше, в 1542 году, когда первые европейцы-«намбандзин», в лице команды португальского «черного корабля», прибыли на остров Кюсю). Как бы то ни было, наибольшее восхищение из всего португальского снаряжения у японцев вызвало огнестрельное оружие очередных «заморских дьяволов». И португальский капитан передал в подарок местному «даймё» несколько образцов этого нового для островитян (вероятно, давно забывших времена высадки в Японии в XIII веке монгольско-татарско-китайско-корейского экспедиционного корпуса каана Хубилая, также имевшего на вооружение огнестрельное оружие) - фитильных ружей-аркебуз. Кстати, португальцы же завезли на Японские острова траву «никоциану» (по-нашему – табак) и научили жителей Страны Восходящего Солнца искусству курения трубки. Впрочем, это так, к слову...

Название «аркебуза», или «арекбуз» происходит от искаженного немецкого слова «гакенбюксэ», Hakenbuechse, то есть, «ружье с крюком».  Дело в том, что первоначально аркебузу держали двумя руками, упирали ее в крепостную стену или (когда стрельба производилась в морском бою) в борт корабля или доски палубы, или же клали на сгиб руки. Когда же со временем ствол аркебузы был удлинен, она стала тяжелее и, кроме того, увеличилась сила отдачи. Тогда к стволу был пристроен железный крюк (гак, гакен) у дульного среза, для пользования которым требовался упор. От этого крюка (гака) и произошли немецкое слово «гакенбюксэ» («ружье с крюком»), а также древнерусское слово «гаковница». Аркебуза уступала луку и даже арбалету (самострелу), господствовавшим дотоле на полях сражений, как в меткости попадания, так и в скорострельности. Однако преимущества аркебузы заключались в независимости ее действия от физической усталости стрелка, большей дальнобойности, пробивной силе и немаловажном по тем временам звуковом эффекте, пугавшем лошадей вражеской конницы.  В XVI веке испанцы усовершенствовали аркебузу, улучшив ее баллистические свойства. Эта усовершенствованная аркебуза получил название «мушкет». Новое ружье имело, по сравнению с традиционной аркебузой, больший калибр и большую дальнобойность. Стреляли из мушкета с сошки (или вилки), представлявшей собой шест с заостренным внизу концом (для упора) и развилкой вверху, в которую помещался ствол мушкета во время стрельбы. Длина сошки определялась в зависимости от роста мушкетера. Дистанция стрельбы из мушкета достигала от двухсот до трехсот метров. Скорострельность мушкета, как и аркебузы, была небольшой, к тому же во время его перезарядки мушкетер оказывался беззащитным. Зато мушкетные пули пробивали даже самые прочиные и тяжелые латы, которых японские «буси» -  и, тем более, «асигару», как правило, не имели. Аркебуза представляла собой обычное для Европы того времени ручное огнестрельное оружие, заряжавшееся с дульной части – в него забивали заряд пороха, свинцовую пулю, пыж, после чего поджигали фитиль и производили выстрел. Причем, в отличие от более тяжелого фитильного ружья – мушкета – аркебуза была достаточно легкой для того, чтобы целиться и стрелять из нее без опорной сошки. После того, как португальские корабельщики продемонстрировали изумленным «боевым холопам» возможности этого невиданного теми дотоле оружия и объяснили им, как делается порох, местный «дайме» из рода Симадзу, пройдя месячный курс обучения стрельбе из аркебузы, приобрел у португальцев за огромную сумму две аркебузы.

Предприимчивый князь повелел  своим кузнецам оружейникам, скопировав оригиналы, изготовить по португальским образцам свои, японские, смертоносные «огненные трубки». Высокоодаренные японские мастера на удивление быстро справились с поставленной перед ними задачей, вскоре наладив настоящее ружейное производство. Всего через шесть месяцев изготовленными ими аркебузами оказалось возможным вооружить уже шестьсот человек. Примерно тогда же появились в Японии и первые артиллерийские орудия. Однако пушки так и не нашли в самурайскую эпоху большого распространения (хотя и применялись – впрочем, реже в полевых сражениях, чем при осаде крепостей). Известие о новом, ни на что не похожем, оружии разлетелось по всей Стране Восходящего Солнца со скоростью ветра. Технология изготовления «огненных трубок» распространилась очень быстро, и кузнецы стали отовсюду приезжать на остров Кюсю, чтобы учиться искусству изготовления нового вида оружия.  Правда, «тэппо» поначалу считалось очень престижным и дорогостоящим оружием, поэтому оно далеко не сразу стало массовым.

Тем не менее, вскоре во всех крупных японских городах появились свои собственные умельцы, изготавливающие аркебузы не хуже «намбандзин». В небольшом приморском городке Сакаи, близ Осаки, было даже налажено массовое производство «огненных трубок». Пули из этих аркебуз летели на расстояние до двухсот метров. Опытный стрелок из аркебузы мог производить до пяти выстрелов в минуту.

Подобно европейской аркубезе, японская «тэппо» приводилась в действие тлеющим фитилем, который поджигал порох. Фитиль  – пропитанный особым маслом шнур – закреплялся на S-образном рычаге. Когда стрелок нажимал на спусковой рычаг, тлеющий фитиль опускался к запальному отверстию, которое, во избежание несчастных случаев, закрывалось плотной медной крышкой. Процесс забивания пороха и пуль в ствол проходил без проблем, однако укладка более мелкого затравочного пороха на полку, скорее всего, требовала удаления фитиля на безопасное расстояние (не совсем понятно, как это делалось). Аркебузир обязательно должен был иметь при себе запасной фитиль: для того, чтобы пользоваться «тэппо» в течение дня, требовалось в среднем около двух метров фитиля. Некоторые «огненные трубки» имели в ложе отверстие, через которое пропускался «резервный» фитиль.

Японцы внесли ряд усовершенствований в аркебузы. Например, они изобрели лакированные футляры, чтобы «тэппо», когда ими не пользовались, оставались сухими. Далее, они создали водонепроницаемый щиток для запального отверстия, чтобы можно было вести стрельбу в дождь. Со временем приклад японской аркебузы настолько укоротился (а ее вес, соответственно, настолько облегчился), что «тэппо» стала напоминать длинный пистолет и стрельба из нее могла вестись и без сошки.

Разумеется, аркебуза, наряду с перечисленными выше достоинствами, имела и свои недостатки. Например, процесс ее перезарядки требовал немалого времени. К тому же она обеспечивала, особенно на первых порах, меньшую точность попадания, чем лук. Несмотря на это, еще в 1555 году наш старый знакомый - князь Сингэн Такэда, один из величайших японских полководцев своего времени – приобрел триста «огненных трубок»,  а в 1571 году приказал своим полевым командирам сокращать в войсках число копейщиков, увеличивать число аркебузиров и постоянно проводить занятия по огневой подготовке и учения для проверки меткости стрельбы. Впоследствии и сам Сингэн был, кстати говоря, смертельно ранен аркебузной пулей при осаде неприятельского замка. Будущее было однозначно за японскими «тэппо» - за аркебузами, чьи пули пробивали самурайские доспехи, и за пушками, чьи ядра разрушали стены самурайских замков. И «боевые холопы», невзирая на всю свою доблесть, ничего не могли противопоставить неумолимому ходу истории...

Именно своими, отечественными аркебузами, изготовленными японскими мастерами из Сакаи, вооружил свою армию грозный воитель Нобунага Ода, выступив в поход, чтобы положить конец междоусобным войнам «эпохи воюющих провинций», и воссоединить Японию. Успех этой дальновидной меры превзошел все самые смелые ожидания: как нам уже известно, в решающей битве при Нагасино (1575) три тысячи вооруженных аркебузами (или, выражаясь тогдашним русским языком, «огненным боем») стрелков Нобунаги Оды меткими залпами из-за палисадов скосили блестящую самурайскую конницу противника (эту победу нового над старым замечательный японский кинорежиссер Акира Куросава запечатлел в своем замечательном, уже упоминавшимся нами выше художественном фильме «Кагэмуся», или «Тень воина»). Урок был столь впечатляющим, что и преемники Нобунаги, «объединители Империи» Хидэёси Тоётоми и Иэясу Токугава, отдали должное огнестрельному оружию. Именно «огненному бою» (в первую очередь – аркебузам, во вторую – артиллерийским орудиям, также заимствованным сынами Ямато у европейских «заморских варваров») они были, прежде всего, обязаны теми блестящими победами, которыми смогли, наконец, завершить дело Нобунаги, вернув Японии мир и единство.

Итак, огнестрельное оружие-«тэппо» сыграло в истории Страны Восходящего Солнца  решающую роль. Так, например, в описанной нами выше эпохальной битве при Сэкигахаре, только в составе  подкрепления, посланного Масамунэ Датэ на помощь своему командующему в октябре 1600 года, из общего числа в три тысячи «буси» четыреста двадцать бойцов были конными меченосцами, восемьсот пятьдесят – пешими копьеносцами, двести – лучниками, а тысяча двести (больше половины!) аркебузирами (о вооружении остальных трехсот тридцати воинов сведений не сохранилось). Другой резервный контингент, состоявший из двух тысяч «боевых холопов», включал двести семьдесят конных воинов, пятьсот пятьдесят копейщиков, двести пятьдесят стрелков из лука и семьсот аркебузиров (опять-таки больше половины личного состава). О вооружении остальных «буси» данного контингента сведений до нас не дошло. К 1600 году основным видом вооружения японских армий стала аркебуза, вторым по значению – копье (достигавшее в описывемое время длины трех метров, превратившись, по сути дела, в пику, и ставшее главным оружием как конницы, так и пехоты), и только третьим – лук со стрелами (бывший главный вид оружия «буси» и символ принадлежности к воинскому сословию). В Японии «тэппо» квалифицировалось не по калибру (как в тогдашней Европе), а по массе пули (варьировавшейся от пятнадцати до ста десяти граммов). Пушки в те времена считались малоэффективными: они стреляли ядрами массой от одного до двух килограммов, причем имели небольшую дальность и в целом были не очень надежны (нередко при стрельбе пороховые газы разрывали не слишком прочные пушечные стволы, убивая и калеча при этом орудийную прислугу). Однако уже после битвы при Сэкигахаре от английских и голландских торговцев были получены более качественные артиллерийские орудия, которые довольно хорошо зарекомендовали себя при осаде Осаки в 1615 году.

Аркебуза стала популярным видом оружия еще и потому, что изменился социальный состав японских армий. Если для обучения стрельбе из лука и физической подготовки требовалось подчас несколько лет, то спешно мобилизованного крестьянина-«асигару» можно было обучить стрельбе из аркебузы всего за несколько дней. Таким образом, «огненные трубки» стали идеальным оружием для мобилизованных солдат, временно бравшихся за оружие и не относившихся к самурайскому сословию.

Именно в силу вышеуказанных причин «огненная трубка» так и не прижилось в полной мере именно среди благородного самурайского сословия. Хотя с необходимостью применения «огненного боя» в новых условиях примирились, как с неизбежным злом, и даже вооружили аркебузами самураев низших рангов, знатные «буси» по-прежнему старались брать аркебузы (а впоследствии – мушкеты и пистолеты) в руки как можно реже. Причину столь отрицательного отношения истинных «буси» к «огненным трубкам» легко понять: огнестрельное оружие и тактика боя с его применением, противоречили самой сути «бусидо». Этика «пути воина» требовала сходиться с противником в смертельной схватке лицом к лицу. А огнестрельное оружие превращало сражение в кровавую бойню, в которой почти не оставалось места для личной доблести, и рыцарское искусство поединка (способность которого обеспечить победу была впервые поставлена под вопрос еще в период двух поочередных вторжений в Японию татаро-монголо-китайско-корейского экспедиционного корпуса каана Хубилая) отступало на второй план. Поэтому в Японии, после достигнутых первых успехов в деле столь многообещающих усовершенствований «тэппо», перестало ощущаться стремление к дальнейшему усовершенствованию перенятого у португальцев огнестрельного оружия, несмотря на его многократно доказанную  бесспорную эффективность. На момент «Революции (Реставрации) Мэйдзи» 1867-1868 годов, лишившей самурайское сословие власти над Японией, японские стрелки были все еще вооружены «огненными трубками», мало чем отличавшимися от фитильных аркебуз, привезенных португальцами тремя столетиями ранее.

О ТОМ, ГДЕ И КАК ЖИЛИ ЯПОНСКИЕ «БОЕВЫЕ ХОЛОПЫ»

Как мы уже говорили, «боевые холопы» были изначально сельскими жителями – главами семейств, правившими своими имениями или поместьями. Они брались за оружие лишь по призыву своего господина и военного предводителя. Спустя столетия, после установления нового, внутренне стабильного, режима под началом «сёгуна» Иэясу Токугавы, условия резко изменились. Япония стала единым военизированным государством, беспрекословно подчинявшимся воле «сёгуна» и его «бакуфу». В Стране Восходящего Солнца быстро росли города. Этот процесс начался еще раньше, когда в условиях социальной нестабильности владетельные князья-«даймё» стремились укреплять свои резиденции, возводя замки. Так, «даймё» Ода, предок Нобунаги, в 1457 году основал замок Эдо, положив начало будущему Токио. Города такого рода назывались призамковыми, поскольку возникали вокруг укрепленных княжеских резиденций.

В результате из четырехсот тысяч «боевых холопов» в сельской местности осталось всего несколько тысяч. Гораздо больше представителей самурайского сословия переселилось в города. Те «боевые холопы», что постоянно состояли в свите «сёгуна», проживали в столице страны Эдо, в то время как подавляющее большинство самураев служило у местных «даймё» в столицах провинций.

Так самураи из некогда сельских жителей превратились в жителей городских. Происшедшие перемены отразились и на облике городов. Теперь в их центральной части, олицетворяя собой власть, возвышался замок-крепость владетельного князя. Кроме самого «даймё» и членов его семьи, в замке жили также его самые близкие слуги – министры, советники и т.д., самураи, занимавшие другие важные должности – конюшие, оружейники, зодчие, специалисты по фортификации, управляющие, смотрители и многие другие. Кроме того, в каждой крепости имелся военный гарнизон – офицеры и рядовые воины, которые денно и нощно несли сторожевую и полицейскую службу, а также дежурный отряд, находившийся в постоянной готовности на случай войн или мятежей, в целом не меньше нескольких сотен человек.

Замки строили вместительными и просторными – ведь места должно было хватить всем этим людям, составлявшим придворную челядь «даймё», и членам их обычно весьма многочисленных семейств (бездетные японские семьи обязательно принимали на воспитание чужих детей – причем не только осиротевших). Кроме дворца «даймё», с его нагромождением крыш и фронтонов, в кольце стен крепости находились несколько площадей и улиц с домами самураев, оружейными складами, хозяйственными постройками и конюшнями.

Если жилья не хватало на всех, то оставшиеся без крыши над головой «боевые холопы» вместе со своими семьями селились у подножия крепостных стен. Их дома образовывали как бы внешнее кольцо города, вокруг которого, на подобающем расстоянии, теснились дома остальных горожан.

Одним из самой мощных крепостей средневековой Японии был заложенный в 1583 году замок в Осаке. Его сохранившийся по сей день цоколь был сложен из мощных валунов. С внешней стороны крепость опоясывал глубокий и широкий ров, заполненный водой, с земляным валом, за которым высились каменные стены с бойницами. Однако замок казался легким и светлым благодаря стройной белой сторожевой башне, в которой размещались личные покои «даймё». Из-за обилия золотых украшений на фронтонах ярусов крепость прозвали «золотым замком».

О ЖЕНЩИНАХ СОСЛОВИЯ ЯПОНСКИХ «БОЕВЫХ ХОЛОПОВ»

В 1672 году, в период нахождения у власти «сёгунов» из «воинского дома» Токугава, так называемый «период Эдо» (1603-1867), в Стране Восходящего Солнца появилась книга под названием «Онна Дайгаку» то есть «Великое наставление для женщин» - фундаментальное сочинение, приписываемое весьма уважаемому ученому Ёкикэну Каибаре (1630-1714) и запечатлевшее складывавшийся столетиями идеальный образ японской женщины (в первую очередь - женщины воинского сословия, «букэ-но-онна»). Вот несколько характерных фраз из этой книги:

«У женщины нет надлежащего повелителя (сеньора, феодала-сюзерена - В.А.). Значит, на своего супруга ей надобно смотреть как на своего господина и служить ему со всем уважением и почтительностью».

«Великий, вечный долг жены есть послушание».

«Жена всегда должна быть при деле, ей положено строго следить за своим образом жизни. Утром ей надобно пораньше вставать, а вечером попозже удаляться на покой».

«Жена пусть будет занята, подобно обычным служанкам, пусть никогда не перестает она хлопотать обо всем сама. Ей положено шить одежду своему свекру и своей свекрови, готовить им еду, всегда следовать повелениям своего мужа. Ей положено складывать его одежду и вычищать его покрывало, растить его детей, мыть, стирать и вообще пребывать в средоточии домашних забот».

«Если жена поступает так, то ее супружество будет… благостным и долгим, а дом ее станет вместилищем мира и покоя».

То есть, жене «боевого холопа» полагалось быть покорной, сдержанной, самоотверженной, верной своему долгу, беспрекословно повинующейся мужу.

Мир самурайских жен был ограничен домом и семьей, и в нем они пользовались доверием и уважением. Жена самурая обычно происходила из самурайской семьи, и, следовательно, всей своей жизнью в родительском доме была наилучшим образом подготовлена к роли матери и жены, считая эту роль наилучшей возможной для себя.

Впрочем, воспитание самурайской девочки не ограничивалось развитием у нее лишь добродетелей, воспетых в «Онна Дайгаку». Будущую жену «боевого холопа» с самого раннего детства, вместе с братьями, обучали обращению с оружием. Ведь в случае необходимости она была обязана, в отсутствие мужчин, сама с оружием в руках защищать домашний очаг и семью. Поэтому ее сызмальства приучали к обращению с прямым копьем-«яри», глефой-«нагинатой», коротким дротиком «ути-нэ» и коротким кинжалом-«кайкэном», который японские женщины самурайского рода с детства носили при себе в целях самообороны и, в случае необходимости, самоубийства (мечи, не полагающиеся им по положению, самурайские женщины использовали для самоубийства лишь в исключительных случаях – например, когда под рукой не оказалось «кайкэна», или в иных экстраординарных ситуациях).

Мы уже упоминали выше о японской «кавалерист-девице» - супруге Ёсинаки Кисо Минамото (согласно другим хроникам – его  возлюбленной, а согласно третьим, не входящим в детали межличностных отношений – просто «девице неописуемой красоты») Годзен Томоэ, явившейся ярчайшим примером «самурая женского пола» - «онна-бугэйся». О том, как эта превосходившая всех дочерей Ямато красотой отважная «девушка-воитель, равная по доблести тысяче воинов» (по поэтическому выражению современников) сражалась, как пешей, так и верхом, не уступая самым опытным в боевых искусствах мужам ни во владении мечом и нагинатой, ни в стрельбе из лука, в составе «бусидана» Ёсинаки Кисо Минамото, во многих битвах, поднося ему, как и самураи мужского пола, в качестве трофеев и наглядных свидетельств своих военных заслуг, отрубленные головы побежденных в честном рыцарском единоборстве противников. О том, как она, когда военное счастье отвернулось от Минамото, хотела лишить себя жизни, и как Ёсинака (возможно, руководствуясь не столько чувством жалости, сколько далеко не чуждыми самураям чисто эстетическими соображениями), лично настоял на том, чтобы столь же отважная, сколь и прекрасная «истинная дочь Ямато», сохранив свою жизнь, искала спасение в бегстве.

В анналы самурайской доблести вошла также Годзен Хангаку, командовавшая трехтысячным гарнизоном крепости, осажденной десятитысячным войском клана Ходзё, и пораженная при отражении очередного приступа вражеской стрелой. Раненая героиня была доставлена в столиц «сёгунов» из дома Минамото - город Камакуру и представлена «сёгуну». При сёгунском дворе она повстречала Ёсито Асари, влюбившегося в Хангаку и добившегося у «сёгуна» разрешения жениться на воительнице.

Не менее своих предшественниц прославилась Такэко Накано (1847 — 10 октября 1868), старшая дочь Хэйная Накано, чиновника из княжества Айдзу. Рожденная в городе Эдо, нынешнем Токио. Такэко получила образование как в области литературы, так и в области боевых искусств, в совершенстве владела нагинатой. Удочеренная своим учителем Акаокой Дайсукэ, Такэко Накано вместе с ним в 1850-е годы обучала юных самураев боевым искусствам. В 1868 году Такэко приняла участие в гражданской войне на стороне войск последнего «сёгуна» Кэйки Токугавы против войск Императора-реформатора Муцухито-Мэйдзи.

В ходе боевых действий на территории верного сёгунскому «шатровому правительству» княжества Айдзу, Такэко Накано командовала ватагой женщин-воительниц в мужской одежде и мужских доспехах, сражавшихся отдельно от основных вооруженных сил княжества Айдзу, высшие чиновники которого запретили им участвовать в бою в качестве официальной части княжеской армии. Ватага Такэко получила название «Женский отряд» (Дзёситай) или «Женская армия» (Дзёсигун). Предводительствуя своим «отрядом смертниц» при обороне замка клана Айдзу от войск враждебного Айдзу и сёгунату княжества Огаки, входивших в состав Императорской армии, Такэко была ранена ружейной пулей в грудь. Почувствовав приближение смерти, воительница попросила свою сестру и соратницу Юко отрезать ей голову и похоронить её, чтобы она не досталась врагу в качестве трофея. Отделенная родной сестрой от тела голова Такэко была доставлена в храм Хокайдзи (в современном посёлке Айдзубангэ префектуры Фукусима) и похоронена под древней сосной.

Над могилой Такэко Накано в Хокайдзи был установлен памятник. В его сооружении принимал участие адмирал Японского Императорского флота Дэва Сигэто, родом из Айдзу. В шествиях на «Айдзу Мацури» - ежегодном осеннем празднике, проходящем в городе Айдзувакамацу - по сей день традиционно принимают участие одетые в «хакама» — традиционные японские длинные широкие штаны в складку, похожие на юбку или шаровары, повседневное ношение которых разрешалось лишь родовой придворной знати-«кугэ», самураям и синтоистским священнослужителям - девушки с белыми повязками на головах, изображающие воительницу Такэко Накано и её воительниц.

Бесстрашие и презрение к смерти прививали с детства не только будущим «боевым холопам» державы Ямато, но и их будущим верным спутницам жизни.

Насколько эти качества входили в плоть и кровь всякой японки самурайского рода, говорит следующий факт. Если ей угрожали насилие, унижение, и нужно было защитить свою честь, она немедленно, одним ударом кинжала в шею, убивала себя, проткнув сонную артерию. Иногда  (судя по средневековым японским гравюрам и иллюстрациям), женщина самурайского рода (как уже указывалось выше) совершала самоубийство, перерезая себе горло мечом. Кровь при этом била фонтаном...

О ЗНАЧЕНИИ «СЭППУКУ» В ЖИЗНИ «БУСИ»

Как мы помним, в 1333 году трагически закончилась первая эпоха власти «боевых холопов» над Японией – эпоха Камакурского сёгуната. Когда мятежники ворвались в город Камакуру и подожгли его, теснимые защитники города, сохранившие верность своему обреченному «сёгуну», отступили на кладбище храма Тосё. Там, чтобы не сдаваться в плен, что означало бы неслыханное унижение, «сёгун» и его восемьсот «вернейших из верных», обнажив кинжалы, покончили с собой, вспоров себе живот.

Это массовое самоубийство самураев свидетельствовало о глубокой перемене, происшедшей в мировоззрении «боевых холопов» после их полуторавекового господства над Японией. К числу традиционных самурайских добродетелей – верности, храбрости, скромность и прямодушию – добавилось нечто новое: отрицание жизни и стремление к смерти. Это выражалось в совершенном равнодушии к жизни и в убежденности, что, по сравнению с личным достоинством и славой «буси» смерть, что «легче пуха», есть величайшее благо.

Это отношение к жизни и к смерти, в конце концов, было столь  непреложно запечатлено в кодексе «бусидо», что известному нам идеологу самурайства удалось свести новую мораль к знаменитой, много раз цитировавшейся формуле: «Бусидо – путь воина – означает смерть. Когда для выбора имеется два пути, выбирай тот, который ведет к смерти».  И эта заповедь претворялась в жизнь. Иногда самоубийство превращалось для «боевого холопа» державы Ямато в почетную обязанность и даже в священный долг.

Нам уже известно о драматических событиях, разыгравшихся в Камакуре. Оказаться после поражения в плену считалось для «боевого холопа» несмываемым позором. Поэтому после каждой проигранной битвы многие потерпевшие поражение самураи (прежде всего высокопоставленные) предпочитали покончить с собой.

«Боевые холопы» убивали себя не только чтобы избежать позора. Ведь главной добродетелью самурая моральный кодекс «бусидо» считал верность своему господину. Многие «буси» державы Ямато, особенно преданные своему «даймё», что долг велит им беспрекословно следовать за ним и на смерть. Поэтому часто, на протяжении всей многовековой японской истории, когда погибал или умирал самурай высокого ранга, некоторые из самых преданных ему и приближенных к нему «боевых холопов» добровольно уходили из жизни (так, например, герой Русско-японской войны генерал Марасукэ Ноги покончил с собой, узнав о смерти своего повелителя – Императора Муцухито-Мэйдзи; вместе с генералом Ноги добровольно ушла в мир иной и его верная супруга). Японию буквально захлестнула волна самурайских самоубийств. Она достигла такого размаха, что сёгунское правительство-«бакуфу» даже запретило самоубийства. Третья распространенная причина самоубийства самураев была также связана с понятием верности долгу. Случалось, что «боевой холоп» оказывался перед сложнейшей моральной дилеммой, становясь жертвой двух противостоящих друг другу требований долга. С одной стороны, кодекс «бусидо» запрещал самураю открыто возражать своему господину и военному предводителю. Но, с другой стороны, если его господин совершал что-либо несправедливое или бесчестное, ни один уважающий себя «буси» Страны Восходящего Солнца не мог закрывать на это глаза. Как был обязан поступить самурай в этой безвыходной ситуации? «Буси» решал нравственный конфликт, демонстративно лишая себя жизни. И это было весьма убедительным доводом. Ведь самоубийство, совершенное в знак протеста, наглядно разоблачало неблаговидные поступки господина покончившего с собой «боевого холопа», нередко побуждая его изменить свое поведение к лучшему. Наконец, самурай, совершив самоубийство, мог избежать казни. Разумеется, смерть от рук палача была для него невыносимым позором. Поэтому «боевые холопы», приговоренные к смерти, имели право сами лишить себя жизни в ходе своеобразной торжественной церемонии. Считалась, что такая  добровольная смерть – в присутствии высокопоставленных свидетелей – полностью искупает вину и сохраняет незапятнанной честь провинившегося «буси», а честь была для него куда важнее жизни.

КАК «БУСИ» СОВЕРШАЛ ОБРЯД «СЭППУКУ»

Когда «боевой холоп» намеревался сам уйти из жизни, он мог сделать это единственным достойным «буси» способом: совершить «сэппуку», то есть «вспарывание живота», более известное нам под названием «харакири». Порой приходится слышать утверждение, что слово «харакири»  имеет для японцев иронический смысл и более употребительно в простонародном, разговорном языке. По данному поводу нам, однако, представляется необходимым заметить следующее. Японские слова «сэппуку» и «харакири» пишутся одними и теми же двумя иероглифами. Разница в том, что слово «сэппуку» пишется так, что сначала идет иероглиф, означающий «резать», а затем – иероглиф, означающий «живот», и при прочтении используется так называемое «онное», то есть китайско-японское прочтение, а слово «харакири» - наоборот - так, что первый иероглиф означает «живот», причем используется так называемое «кунное», то есть японское прочтение. Нередко утверждают, что слово «харакири» имеет некоторый «приземленный», «бытовой», «уничижительный» оттенок: если «сэппуку» подразумевает совершенное по всем правилом ритуальное самоубийство, то «харакири» якобы следует переводить с японского просто как «вспороть себе живот мечом (кинжалом)». В действительности же «сэппуку» («онное», то есть китайско-японское прочтение) используется только в официальной речи, в разговорной же речи японцы используют слово «харакири», отнюдь не вкладывая в него никакого «уничижительного» смысла. Таким образом, «харакири» - это разговорный, а «сэппуку» - письменный термин, но обозначают оба эти термина одно и то же действие – совершение самоубийства, облеченного в форму ритуального обряда. Для обозначения ритуального самоубийства, совершаемого самураем, желающим последовать в мир иной вслед за своим умершим или павшим на поле брани господином, использовался также термин «дзинсо».

«Боевой холоп», решившийся покончить с собой, брал в правую руку кинжал-«касангобу» или короткий меч «вакидзаси», садился на пол, циновку или землю, скрестив ноги, глубоко вонзал клинок в обнаженный левый бок, медленно отводил его ниже пупка и, завершая мучительную процедуру, делал небольшой надрез вверх. Впрочем, до этого на практике дело доходило очень редко – ведь обычно, как только клинок вонзался в тело самурая, он перерезал крупные кровеносные сосуды брюшной полости, и «буси» в считанные мгновения истекал своей благородной кровью. Следует заметить, что проникающие ранения брюшной полости с полным на то основанием считаются гораздо более болезненными, чем подобные ранения других частей человеческого тела.

В древности самоубийство в форме «сэппуку» не пользовалось в Японии особенно широким распространением, в отличие, скажем, от самосожжения или самоповешения.

Самые ранние достоверные сведения о совершении «боевыми холопами»  над собой обряда «сэппуку» относятся к периоду 1150-1170 гг.

Первое исторически засвидетельствованное «сэппуку» было совершено в период упоминавшейся нами выше войны между самурайскими «военными домами» Тайра и Минамото. В 1156 году побежденный в этой короткой, но жестокой войне Тамэтомо Минамото (Минамото-но Тамэтомо) вспорол себе живот, чтобы избежать позорной сдачи в плен. С тех пор «сэппуку» быстро вошло в обычай среди представителей военного сословия, став единственным почетным для «боевого холопа» державы Ямато способом свести счеты с жизнью.

«Сэппуку» заключалось в том, что самоубийца прорезал себе живот поперек, от левого бока до правого. Существовал и другой способ, при котором живот прорезался дважды – сначала горизонтально от левого бока к правому, а затем вертикально – от диафрагмы до пупка.

Наиболее широким распространением пользуется точка зрения, согласно которой обычай совершения «сэппуку» усиленно насаждался в средневековой Японии под влиянием  религиозных догматов буддизма, свойственных этой религии  концепции  бренности  бытия и непостоянства всего земного. В философии дзэн-буддизма центром жизнедеятельности человека и местоположением его души считалось не сердце или голова, а живот, занимающий как бы срединное положение по отношению ко всему телу и способствующий более уравновешенному и гармоничному развитию человека. В связи с этим в японском языке даже возникла целая масса выражений, описывающих разные душевные состояния человека с использованием слова «живот», по-японски: «хара» («фуку»); например, «харадацу» — «ходить с поднявшимся животом», то есть «сердиться»; «хара китанай» — «грязный живот», то есть «низменные помыслы», «низкие стремления»; «хара-но курой хито» — «человек с чёрным животом», то есть «человек с чёрной душой»; «хара-но най хито» — «человек без живота», то есть «бездуховный человек».

По другой, не столь широко распространенной, гипотезе, данный способ лишения себя жизни основывался на древнем, еще добуддийском, японском представлении, согласно которому душа, ум, характер, намерения, подлинные чувства и сокровенные мысли всякого человека (а не только самурая)  пребывают в его чреве (животе). Вспарывая себе живот в ходе обряда «сэппуку», с целью показать чистоту и незапятнанность своих помыслов и устремлений, с целью открытия своих сокровенных и истинных намерений, в качестве доказательства своей внутренней правоты, японский «боевой холоп» как бы говорил «граду и миру»: «Я не виновен, но желаю показать вам свою душу, чтобы вы убедились в этом!»  Конечно, для совершения подобного поступка от «буси» требовалось поистине сверхчеловеческое мужество. Однако именно это придавало «сэппуку» такую притягательность для самураев, желавших во что бы то ни стало продемонстрировать свое непоколебимое мужество перед лицом страшной боли и неминуемой смерти, а также чистоту своих помыслов перед богами и людьми.

Согласно третьей точке зрения, возникновение обычая «сэппуку» среди представителей самурайского сословия было  вызвано причинами более утилитарного характера, а именно - постоянным наличием при себе орудий убийства (и, соответственно, самоубийства) — меча и кинжала. Вспарывание живота мечом или кинжалом являлось очень действенным средством, поскольку остаться в живых после такой раны было невозможно. В Европе существовал аналогичный японскому «сэппуку» обычай «бросаться на свой меч». Он был широко распространен, например, в древнем Риме, причем  возник там не в силу какой-либо особой идеологии, а в силу того простого факта, что меч был всегда при себе. По свидетельству восточно-римского (ромейского, или византийского) историка Льва Диакона, описавшего войну восточно-римского Императора (Василевса) Иоанна I Цимисхия с варяго-русским князем «Сфендославом» (Святославом Игоревичем) Киевским (скорее всего - готом по происхожднию), русские воины, не желавшие сдаваться в плен врагу, также бросались на свои мечи. Как на Западе, так и на Востоке применение меча в качестве орудия самоубийства началось именно среди воинского сословия, поскольку именно воины (а в древности у всех народов воином был всякий свободный мужчина) постоянно носили меч при себе.

В более эпоху сёгуната Токугава тщательно обдуманная процедура самоубийства «буси» все чаще принимала характер некоей торжественной и даже театрализованной церемонии. Особенно пышно, в соответствии со строгими правилами обставлялось «сэппуку», совершить которое японского «боевого холопа» принуждали в качестве наказания. В числе свидетелей ритуального самоубийства самурая полагалось присутствовать целому ряду официальных и частных лиц. Приговоренный к смерти от своей собственной руки «буси», облаченный в белое одеяние, появлялся перед ними вместе с «секундантом» («помощником»), так называемым «кайсяку», выбранным им самим другом или сородичем. «Кайсяку» должен был облегчить самоубийце муки, то есть в кульминационный момент кровавой церемонии отрубить умирающему голову. Итак, в тот момент, когда осужденный публично признавал свою вину, опускался на колени и брался за кинжал-«кусунгобу» или меч-«вакидзаси», а «кайсяку» вставал позади него, держа в руках свой меч-«катану», начиналась, собственно, церемония самоубийства. На краткий миг воцарялась гробовая тишина. Затем «боевой холоп», сидящий на коленях будто бы с совершенно безразличным видом, порывистым движением вонзал кинжал или короткий меч глубоко в левый бок, медленно отводил клинок вправо, слегка наклонялся вперед и вытягивал шею. В этот момент «кайсяку» изо всех сил наносил удар «катаной» по вытянутой шее осужденного «буси». Обезглавливание должно было быть произведено непременно в тот самый момент, когда тело самоубийцы начинало клониться вперед (ни секундой раньше, ни секундой позже). Самурай стоически терпел, казалось бы, невыносимые мучения, демонстрируя силу своего духа («хара») И. стоило его телу качнуться вперед, как взмах меча «кайсяку» обрывал жизнь приговоренного к смерти.

На мгновение все присутствующие при «сэппуку» замирали. Затем они поднимались и торжественно покидали помещение. Свершилось то, чего хотел покойный «боевой холоп»: его вина искуплена кровью и самурайская честь восстановлена.

В случае, когда к «сэппуку» должны были совершить «буси», которым не доверяли, или которые считались слишком опасными для того, чтобы давать им в руки оружие, или же не хотели совершать самоубийство (что было не редкостью, скажем, среди японских самураев, принявших христианство, осуждавшее добровольный уход из жизни, как достойное порицания нежелание христианина нести свой жизненный крест, возложенный на него Господом), ритуальный кинжал «кусунгобу» или меч-«вакидзаси»,заменялся на веер, которым осужденный «буси» символически прикасался к своему животу, после чего ему отрубали голову (таким образом, «сэппуку» сводилось к обезглавливанию  провинившегося «боевого холопа»).

Между обезглавливанием в рамках обряда «сэппуку» и обыкновенным обезглавливанием установилась юридическая разница, и для представителей  привилегированных социальных групп, начиная с рядовых самураев, смертная казнь заменялась, в знак снисхождения к их привилегированному социальному статусу, смертью через «сэппуку», то есть той же смертной казнью, но только в виде ритуального обезглавливания. Такая смертная казнь полагалась за проступки, не позорящие самурайской этики, поэтому она не считалась позорной, и в этом было её отличие от обыкновенной смертной казни. Такова была идеология, но в какой мере она осуществлялась на практике, сказать трудно. Фактом остаётся только то, что «сэппуку», в виде казни, применялось только к представителям привилегированного самурайского сословия, начиная с рядовых «боевых холопов», и выше, но никоим образом не к классам населения, считавшимся по своему социальному положению ниже самураев. Однако  независимо от этих сословных ограничений, данный способ самоубийства, в частном его применении, получил очень широкое распространение во всей массе населения Японии, почти став манией, прничем поводами для совершения «сэппуку» могли служить самые ничтожные (на наш, сторонний, взгляд) причины.

В своей написанной в середине XIX века, но интересной и для сегодняшних читателей книге «Фрегат "Паллада» классик отечественной литературы И.А. Гончаров (известный больше как автор «Обломова», «Обрыва» и «Обыкновенной истории»), посетивший, в составе команды русского военного корабля «Паллада» с дипломатической миссией адмирала Е.В. Путятина Японию незадолго до падения режима «бакуфу», писал о поразившем его, как и других «заморских дьяволов», обычае «сэппуку» следующее:

«Вскрывать себе брюхо - самый употребительный здесь способ умирать поневоле, по крайней мере так было в прежние времена. Заупрямься кто сделать это, правительство принимает этот труд на себя; но тогда виновный, кроме позора публичной казни, подвергается лишению имения, и это падает на его семейство. Кто-то из путешественников рассказывает, что здесь в круг воспитания молодых людей входило между прочим искусство ловко, сразу распарывать себе брюхо(...) Я полагаю так, судя по тому, что один из нагасакских губернаторов, несколько лет тому назад, распорол себе брюхо оттого, что командир английского судна не хотел принять присланных через этого губернатора подарков от японского двора. Губернатору приказано было отдать подарки, капитан не принял, и губернатор остался виноват, зачем не отдал...»

После «революции (реставрации) Мэйдзи», с началом реорганизации государственного строя Японии по европейскому образцу и обусловленного распространением новых идей изменения всего уклада традиционной японской  жизни, официальное применение «сэппуку» было, в конце концов отменено. Вместе с тем и частное его применение стало все более редким явлением, но не исчезло совсем. Случаи совершения над собой обряда «сэппуку» и вообще самоубийство в ситуации, грозившей «потерей лица», нередко встречались и в ХХ веке (например, уже упоминавшиеся выше самоубийства генерала Марасукэ Ноги, писателя Юкио Мисимы и др.), причем каждый такой случай получал неофициальное, но достаточно явное одобрение японской нации, создавая вокруг некоторых исполнивших над собой обряд «сэппуку» лиц, занимавших при жизни видное общественное  положение, ореол славы и величия.

Но имели место и случаи массовых самоубийств простых японцев и японок, предпочитавших смерть от собственной руки позорному, по их мнению, плену. В этом отношении представляется весьма показательной судьба двухсот школьниц-медсестер в период битвы за остров Окинаву.

В апреле 1945 года на Окинаве высадились американские десантные войска. Трехмесячное кровопролитное сражение за остров унесло жизни более двухсот тысяч человек, в том числе девяноста четырех тысяч мирных жителей Окинавы. Среди погибших гражданских лиц были и двести медицинских сестер-школьниц в возрасте от пятнадцати до девятнадцати лет, входивших в Ученический корпус «Химэюри». Сначала девочки из «Химэюри» работали в военном госпитале, затем их перевели в землянки, поскольку остров все чаще подвергался бомбардировкам. Школьницы кормили раненых японских солдат, ухаживали за ними, ассистировали военным хирургам при операциях и хоронили умерших. По мере продвижения американцев девочкам было приказано не сдаваться и, при угрозе пленения врагом, кончать жизнь самоубийством. Многие девушки, попав в безвыходную ситуацию, действительно убивали себя. Они подрывали себя ручными гранатами, бросались вниз с горы, закалывались и т.д. Другие юные медсестры гибли в ходе боевых действий. До наших дней сохранилась так называемая «Девичья землянка», засыпанная во время обстрела, став могилой для пятидесяти одной девочки-медсестры. После окончания войны в честь девочек из «Химэюри» были построены памятник и музей. Но это так, к слову...

КОЕ-ЧТО О ЯПОНСКИХ «ВОИНАХ-ТЕНЯХ»

«Ниндзя» (в вольном переводе: «воин-тень», «лазутчик», «соглядатай») – так называли воинов-одиночек, специально обученных и подготовленных для выполнения секретных заданий и тайных операций – разведки, шпионажа, убийств неприятельских предводителей, похищений. Ниндзя – секретные агенты средневековой Японии – возводили свое происхождение к «ронинам» («боевым холопам», утратившим, в силу разных жизненных обстоятельств, своих сюзеренов). Слово «ронин» буквально означает «человек-волна» (в смысле «перекати-поле»). После прихода к власти Тоётоми Хидэёси лишил представителей всех сословий, кроме самурайского, права на ношение оружия (и в первую очередь – мечей). Запрет на ношение мечей он распространил и на «ронинов». Запрет на ношение мечей стимулировал использование японцами, подпавшими под этот запрет, но, тем не менее, нуждавшимися в средствах самозащиты, в качестве оружия самых различных предметов, в том числе предметов крестьянского быта – серпов (напоминающих миниатюрные косы), «нунтяку» или «нунчак» (так называемых «рисовых дубинок», то есть коротких цепов для обмолотки рисовых зерен) и т.д., вошедших в арсенал «воинов-теней».

Нередко «ниндзя» в действительности вообще не имели отношения к самурайскому сословию. Тем не менее, в продолжавшихся столетиями столкновениях между соперничавшими представителями военной знати они играли важную, порой даже решающую, роль.

Вероятнее всего, «ниндзя» и их искусство действовать тайно и незаметно – «ниндзюцу» - возникло благодаря широко развитому в средневековой Японии ремеслу шпионажа. Однако особый спрос на них возник в те времена, когда с появлением самураев в Стране Восходящего Солнца заметно участились военные столкновения. Чтобы удовлетворить этот спрос, на острове Хонсю появился целый ряд тайных школ, или училищ (число их оценивается разными источниками по- разному: от двадцати пяти до семидесяти). Находились они в уединенных, недоступных, строго охраняемых местах. Все, что делалось в этих школах, было окутано глухим покровом тайны.

Их воспитанники по большей части происходили из семей, в которых профессия «ниндзя» была традиционной. Преимущество такого происхождения было очевидным: обучать будущего тайного агента начинали сызмальства. В секретных школах «ниндзя» обучали огромному множеству вещей. Главное внимание уделялось тренировке силы, выдержки и умения в совершенстве владеть своим телом, ведь от этого впоследствии могла зависеть жизнь «ниндзя». Вдобавок будущие агенты осваивали различные способы выживания в экстремальных ситуациях: в ледяной воде или под водой, при длительном голодании, после получения тяжелых увечий. «Ниндзя» обучали искусству доставлять по назначению секретные послания и донесения. Свернутые в маленький комочек рисовой бумаги, они проглатывались «воином-тенью», но оставались у него в горле. В случае обыска неприятельскими воинами во рту «воина-тени» обнаружить это проглоченное им наполовину тайное послание было невозможно. Но, прибыв на место назначения, «ниндзя» усилием шейных мышц выталкивал его из горла и передавал тем, кому это послание было предназначено. Отправляясь на задание, «воин-тень» надевал на руки особые кастеты, снабженные кривыми шипами в форме тигриных когтей. В случае необходимости, «ниндзя» мог, высоко подпрыгнув, вцепиться этими когтями в потолочную балку и висеть под потолком, обманув, таким образом, преследователей, выжидая или подслушивая секретные переговоры. В случае необходимости, он мог использовать эти «тигриные когти» и в рукопашной схватке  (поэтому и шла молва, будто «ниндзя» могут превращаться в тигров). Привязав к ступням бамбуковые трубочки, «воин-тень» мог быстро катиться в них по переходам неприятельского замка, как на роликах  (поэтому и шла молва, будто «ниндзя» бегают быстрее ветра).

«Ниндзя» должны были также уметь быстро и незаметно, в полном снаряжении, преодолевать любые препятствия – замковые стены, засеки, бурные водные потоки, болота, проникать в самый неприступный неприятельский лагерь. Немаловажное значение для успешной деятельности «ниндзя» имело владение искусством маскировки, ведь им часто приходилось, в самом разном обличье, неожиданно скрываться, заметая следы. Кроме того, будущему тайному агенту полагалось безукоризненно владеть всеми применявшимися в Японии видами оружия и, прежде всего, теми, что убивали бесшумно – например, метать отравленные «боевые звезды» («сюрикэны») или отравленные стрелы вручную, стрелять отравленными иголками из миниатюрных дыхательных трубок  (зто называлось «плевком дьявола» или «плевком демона»; использовавшиеся «воинами-тенями» тайные яды обладали столь сильным действием, что смертельным для «объекта» было одно только соприкосновение, скажем, отравленной иголки, выплюнутой из дыхательной трубки, с кожей «объекта», даже при отсутствии ранки), искусством убивать без оружия («какуто-дзюцу») и т.д.

Проникнув во вражеский дом или замок, «ниндзя», прижимаясь к стене, осторожно, крадучись, пробирался по темному коридору, выставив перед собой в вытянутой руке длинный тонкий бамбуковый шест-«щуп» и держа другую руку на рукоятке наполовину извлеченного из ножен меча. Нащупав кого-либо на своем пути, «воин-тень» умело делал глубокий выпад и на ощупь поражал мечом невидимую жертву, даже не успевавшую понять, что случилось.

Молодые люди, прошедшие подобное многолетнее обучение, становились членами разбросанных по всей Японии тайных обществ, в которых никто друг друга не знал. Ловко маскируясь, «ниндзя» жили поодиночке в городах и селах. Они не знали ни имен своих тайных предводителей, ни их местопребывания, и даже никогда не видели этих «Высших Неизвестных». Подобные меры предосторожности гарантировали тайные общества «воинов-теней» от проникновения в их ряды вражеских соглядатаев, сводили к минимуму риск появления изменников в собственных рядах и последствия возможного предательства.

Как же «ниндзя» получали и выполняли задания?

Когда сёгун, «даймё» или самурай высокого ранга желал воспользоваться услугами «воина-тени», он направлял своего слугу в условленное место, где, как ему было известно, пребывал посредник тайного общества «ниндзя». Такими местами, в частности, были увеселительные кварталы крупных городов. Как только посредник признавал в слонявшемся по улице чужаке вероятного заказчика, он подходил и завязывал беседу. Если эти двое договаривались об условиях «заказа», то посредник сообщал об этом другому посреднику. Тот в свою очередь передавал поручение – опять-таки окольными путями – начальнику «ниндзя» того округа, в котором предстояло выполнить «заказ». Сначала начальник «ниндзя» узнавал обо всех деталях планируемой операции, а затем отдавал приказ о ее проведении.

«Ниндзя», получивший «заказ», был полностью предоставлен самому себе. Он тщательно, учитывая каждую мелочь, готовился к предстоящей операции. Он тщательнейшим образом собирал подробнейшую информацию обо всем, что имело отношение к его заданию, а именно:

1) о месте будущей операции;

2) об «объекте», который предстояло ликвидировать;

3) о плане дома (замка, военного лагеря), в котором находился «объект»;

4) о фортификационных сооружениях, которые предстояло преодолеть, и т.д.

Затем «воин-тень» подбирал себе подходящую одежду, необходимое снаряжение и вооружение, и, под видом буддийского монаха, бродячего актера, торговца, крестьянина (или даже переодевшись женщиной), выходил на задание. Днем «ниндзя» предпочитали маскироваться под «комусо» - нищенствующих монахов-воинов буддийских религиозных Орденов, носивших «дайсё» и похожие на корзины дном вверх плетеные соломенные шапки с узкой прорезью для глаз, закрывавшие всю голову до плеч.

В пути к месту операции «воин-тень» прислушивался ко всем разговорам, стараясь завязать нужные знакомства. Добравшись до места назначения, «ниндзя» начинал наблюдать за интересующими его людьми или объектами. С этой целью он подбирал подходящее укрытие, где проводил, не шелохнувшись, много часов. Узнав, таким образом, все, что было необходимо, он приступал к разработке плана действий. Следовало взвесить все возможные варианты действий и избрать из них лишь один, наиболее оптимальный. Так, например, если «ниндзя» получал задание ликвидировать высокопоставленного самурая - вплоть до крупнейшего «даймё» (скажем, князя-монаха Кэнсина Уэсуги, павшего в конце своей бурной земной жизни жертвой нападения «воина-тени»), то он должен  был с помощью разных хитростей или акробатических трюков попасть в дом к «боевому холопу», указанному ему в качестве жертвы, или, если угодно - «объекту, предназначенноу к ликвидации». Нападал «ниндзя» обычно из засады – тихо, внезапно и – с точки зрения самурайского кодекса чести – вероломно и подло (но для «ниндзя», порвавших со всем «официальным» миром самурайской  Японии, все средства были хороши для достижения поставленной цели – как для «фиданинов» низаритского Ордена или членов европейского Ордена иезуитов, считавших, что «цель оправдывает средства»). «Воин-тень» мог запросто уничтожить предназначенный к ликвидации «объект», ударив его ребром ладони в «нужное» место, задушив или заколов кинжалом, стилетом, «боевой иглой», ловким броском метательной звездочки, миниатюрной стрелки  или маленького дротика, влив ему в рот яд (если «объект» в момент ликвидации спал), поразив намеченную жертву, пришедшую в замковую уборную справить большую нужду, смертоносным клинком или шипом через заднепроходное отверстие, как бы долго «воину-тени» ни приходилось дожидаться, сидя в канализационном колодце, уперевшись в его стенки руками и ногами). Продумывая, шаг за шагом, все свои действия, «ниндзя» всегда продумывал и путь отступления. Скрываясь с места ликвидации «объекта», «воин-тень» мог прыгнуть в заполненный водой глубокий крепостной ров (тогда ему приходилось прятаться под водой, дыша через телескопическую бамбуковую трубочку -  поэтому о «ниндзя» шла молва, будто они могут превращаться в лягушек); в арсенале «ниндзя», кстати,  имелись и раскладные бамбуковые трубки иного рода, предназначенные не для дыхания, а для подслушивания  (на конце такой слуховой трубки находились расположенные веерообразно тонкие бамбуковые пластинки, игравшие роль резонатора звуков, доносившихся, например, из комнаты, в которой велись секретные переговоры и позволявшие подслушивающему их «воину-тени» слышать каждое произносимое там слово). Вооружившись крючьями и веревкой, «воины-тени» могли перескакивать с крыши на крышу или с одной верхушки дерева на другую  (поэтому о «ниндзя» шла молва, будто они умеют летать или даже превращаться в летучих мышей). Чтобы расчистить себе путь отхода, «ниндзя» пользовался разного рода отвлекающими средствами. Так, например, он мог бросить в костер, у которого грелись самураи из охраны замка, принадлежавшего «объекту», ликвидированному «воином-тенью», миниатюрную бомбочку  («дыхание дракона»), взрыв которой ослеплял охрану и позволял ликвидатору ускользнуть незамеченным. Или же, подготовив все заранее, ликвидатор поджигал дом ликвидированного им «объекта». Поднималась суматоха, и, пока домочадцы и челядь бегали за водой, звали на помощь пожарников (исключительно самураев, выступавших на тушение пожара в полном вооружении), или пытались тушить пожар собственными силами, ликвидатор удалялся, никем не замеченным. «Ниндзя» был всегда готов и к неудачному исходу операции. Если он попадал в руки врагов, то кончал жизнь самоубийством, вонзив себе в горло  кинжал или, если не успевал или по каким-либо иным причинам не имел возможности заколоться, то раскусывал капсулу с ядом, которую, в ходе весьма чреватой опасностями операции, всегда предусмотрительно держал за щекой. Некоторые «ниндзя» якобы могли уйти из жизни, остановив себе дыхание или сердце...

«Боевые холопы», являвшиеся главным объектом нападений «ниндзя», ненавидели этих «ночных убийц» за «нерыцарственную» манеру сражаться, противоречащую кодексу чести японского воина – «бусидо» - и жестоко расправлялись с ними (если выдавалась такая возможность). Излюбленным способом расправы с пойманными «ниндзя» было их «превращение в свинью». Схваченным «ниндзя» самураи отсекали нос, уши, руки и ноги и оставляли искалеченных таким образом «соглядатаев» на растерзание диким зверям и птицам или бродячим собакам. Когда же неуловимый и непобедимый «ниндзя» Исикава Гоэмон («японский Робин Гуд», который, в отличие от других «воинов-теней», не только убивал, но и грабил феодалов, раздавая затем награбленное добро простолюдинам) попытался в 1592 году убить самого всемогущего Тогётоми Хидэёси, но был схвачен, то его, по приказу разгневанного диктатора, заживо сварили в кипятке.

КАК ЯПОНСКИЕ «БОЕВЫЕ ХОЛОПЫ» УТРАТИЛИ ВЛАСТЬ НАД СТРАНОЙ ВОСХОДЯЩЕГО СОЛНЦА

7 июля 1853 года четыре североамериканских военных корабля под командованием коммодора Мэттью Перри встали на якорь в бухте Эдо. Послание, которое Перри по поручению своего правительства передал «сёгуну», гласило: Япония должна открыть свои границы и подписать так называемый первый японско-американский торговый договор, гарантирующий свободный обмен товарами между обеими странами.

Эти требования поставили «бакуфу» в безвыходное положение. Уже более двух веков Япония была, по воле «сёгунов» клана Токугава, отгорожена от остального мира. Она закрыла свои границы, никто не мог въехать в страну и никто не мог, под страхом смерти, покинуть ее. Одним из наиболее ярких и последовательных протагонистов этой характерной для Японии эпохи сёгуната Токугава «идеологии (и развившегося под воздействием этой идеологии менталитета) осажденной крепости» был самурай Сихэй Хаяси (1738-1793). В своем написанном в 1786 году трактате «Кайкоку кэйдан (Беседы о военном деле морской державы)», этот «боевой холоп«, хотя и называл Японию «морской державой» (кайкоку), но выводил из своего утверждения отнюдь не призвание Японии установить господство над морями с помощью создания сильного военного и торгового флота, а окончательное утверждение ее статуса как государства, защищенного со всех сторон морем от иноземного вторжения и наглухо отгороженного от внешнего мира. Поэтому ученый «боевой холоп» подчеркивал необходимость для «морской державы» Ямато отгородиться от возможных нападений иноземных морских разбойников, возведя, в течение пятидесяти лет, по всему периметру внешних японских границ сплошную полосу прибрежных фортификационных сооружений, оснащенных тяжелыми пушками, способными отогнать любой неприятельский флот и отразить любую попытку иноземного десанта, чтобы открытое море стало для Страны Восходящего Солнца «крепостным рвом», ее прибрежные утесы - крепостными «каменными стенами», а сама Япония - «огромным укрепленным замком окружностью в пять тысяч ри». Но этим планам не было дано осуществиться...

Промышленно развитые европейские страны и САСШ  (Северо-Американские Соединенные Штаты – так в описываемое время официально назывались Соединенные Штаты Америки, США) давно мечтали проникнуть в островную империю. Им всем были необходимы новые рынки, на которых они могли бы сбывать продукцию своих заводов и фабрик. В этом смысле технически отсталая Япония была лакомым кусочком. Она же не хотела пускать к себе иностранцев и устанавливать с ними деловые отношения. Это уничтожило бы ее особый уклад, культуру и мировоззрение, сформировавшиеся за время двухсотлетней изоляции от внешнего мира. С другой стороны, особенно после энергичного натиска американцев, японцы поняли, что им придется смириться с неизбежностью перемен.

Сначала «шатровое правительство» пыталось выиграть время. Однако уже вскоре пришлось подчиниться диктату великих держав. В 1854 году были заключены соглашения о дружбе с САСШ, Англией и Францией, а в 1855 году – с Российской Империей и Нидерландами (Голландией).  В 1858 году последовало подписание торговых договоров с этими пятью странами.

Уступки иностранцам раскололи Страну Восходящего Солнца на два лагеря. Одни японцы считали, что открытие границ придаст необходимый толчок ускоренному развитию страны. Другие мечтали о  том, как бы вышвырнуть вон ненавистных «заморских варваров» (или даже «заморских дьяволов»). Они требовали отставки бездарного «бакуфу», предавшего интересы японцев, и передачи (а точнее говоря – возвращения) всей полноты государственной и военной власти Божественному Тэнно, который упорно отказывался признать торговые соглашения с зарубежными странами.

Сразу после заключения второго японско-американского договора, который еще больше ущемлял права Японии, в Стране Восходящего Солнца сформировалась оппозиция правящему режиму, которая своими активными действиями немало способствовала падению дома Токугава. Для подавления крестьянских восстаний были отправлены лучшие полицейские силы «бакуфу», но эти меры уже не могли восстановить стабильность. Тогда «палаточное правительство» Токугава решило изменить тактику — были заключены соглашения с группой высшей придворной аристократии  Киото. Это объединение образовало внутриполитическую группировку «Кабугатта», которая, с одной стороны, стремилась укрепить авторитет сёгуната, а с другой — стремилась изгнать «заморских варваров». Внешне сохранялось дружелюбное отношение к иностранцам, необходимое до тех пор, пока тайные действия правительства не помогут собрать достаточное количество сил, необходимое, чтобы дать отпор оккупантам. Лозунг «Почитание императора, изгнание варваров» привлек симпатии народа к политике сёгуната, но крупных землевладельцев, наконец-то получивших возможность вернуть себе исконные права, он уже не смог убедить.

В 1862 году предводитель самурайского клана Симадзу во главе своих войск вошел в Киото с намерением продемонстрировать Божественному Тэнно свои верноподданнические чувства, а потом двинулся на Эдо. Силы были слишком неравными: «сёгун» вынужден был уступить строптивым «боевым холопам».

Отношение «бакуфу» к требованиям «заморских дьяволов» не устраивало никого из японского населения: по всей Японии начались стихийные и организованные выступления против представителей Запада. В 1862 году в княжестве Сацума самураи убили «варвара»-англичанина, в июне 1863 года с крепостных укреплений Симоносеки в княжестве Тёсю были обстреляны иностранные корабли. «Палаточное правительство» оказалось как бы между двух огней: с одной стороны — растущее негодование японцев, с другой — гнев западных держав. Пытаясь восстановить мир в стране, сёгунат попытался закрыть порты для иностранных судов. Ответом на это стала разрушительная бомбардировка Нагасаки кораблями «заморских дьяволов». На какое-то время  «бакуфу» удалось одержать верх в борьбе против объединенных войск крупных «даймё». В этом «палаточному правительству» помогли иностранные державы. 4-5 сентября 1864 года объединенный флот Англии, США, Франции и Нидерландов подверг сокрушительной бомбардировке оплот оппозиционных «военному дому» Токугава сил - город Тёсю. Но затем в иноземном стане произошел раскол: Англия поддерживала мятежников, Франция же продолжала верить в необходимость восстановления власти «сёгунов» из дома Токугава. Влияние руководителей антисёгунской оппозиции Хиробуми Ито и Синсаку Такасуги, образованных самураев, побывавших за границей и настаивавших на необходимости модернизации японской экономики и социальной структуры по западным образцам, в Стране Восходящего Солнца продолжало усиливаться. Антисёгунская коалиция, в которую вступало все большее число провинций, опиралась на финансовую помощь многих банков Японии.

Шестидесятые годы XIX века стали временем нарастания общего политического кризиса — движение оппозиции сочеталось с непрекращающимися крестьянскими и городскими бунтами. Движение против «сёгуна» носило и религиозную окраску: многие священнослужители поддерживали бунтовщиков, толкуя многочисленные знамения в их пользу.

Обострение внутриполитических конфликтов заставило иностранцев предъявить японскому «палаточному правительству» новые требования, принятые «сёгуном» безоговорочно. Это наглядное проявление не просто слабости, но полного бессилия стало последней каплей, переполнившей чашу терпения антисёгунских сил. Группировка южных княжеств двинула войска к Киото. Однако окончательно господство дома Токугава было сломлено лишь в длительной гражданской войне, охватившей большую часть территории Страны Восходящего Солнца.

В последующие годы споры все больше обострялись. Вызывающее поведение нежеланных торговых партнеров, пренебрегавших обычаями Японии, задевало гордых «божественных сынов Ямато», «детей Солнца». Случались нападения на иностранцев и даже их убийства. Объединенный флот Англии, САСШ, Франции и Нидерландов отомстил непокорным японцам: в 1863 году его военные корабли бомбардировали с моря и сожгли портовый город  Кагосиму, а в 1864 году подвергли столь же разрушительной бомбардировке другой порт – Симоносеки.  Все больше сынов Ямато выражало свое недовольство бессильным «палаточным правительством», надеясь, что правительство «сёгуна» не удержится у власти.

Но тем, кто уповал на Тэнно, судьба уготовила тяжелый удар: в 1866 году Божественный Император Комэй приложился к роду отцов своих. Именно с ним самурайское сословие связывало надежды на восстановление в стране прежних порядков. Смерть императора Комэя, на авторитете которого держался договор между Императором и «сёгуном», разрушила обязательства Императорского двора перед слабеющим сёгунатом. Противники сёгуната Токугава выдвинули требование вернуть власть законному правителю Японии — малолетнему преемнику усопшего Императора Комэя - Муцухито. Видя решительность глав оппозиции и военную силу противника, «сёгун» Кэйки, последний правитель Страны Восходящего Солнца из дома Токугава, согласился с предъявленными требованиями. Но формальный отказ «сёгуна» от власти над Японией был всего лишь тактическим маневром. Сохранив реальную власть в Центральной и Северной Японии, Кэйки думал таким образом выиграть время, необходимое для концентрации достаточного количества вооруженных сил, чтобы дать отпор войскам противников. Пятнадцатилетний сын Комэя Муцухито (1852-1912) унаследовал Императорский престол, но еще не мог продолжить дело отца. Под давлением иностранных держав «бакуфу» вскоре после смерти Императора Комэя согласилось снизить пошлину на ввозимые в страну импортные товары и открыть порты Хёго и Осаку для иностранных кораблей. Эта новая уступка европейцам и американцам стала последней каплей, переполнившей чашу терпения противников реформ. Армия верных Императору южных «даймё» собралась на юге страны и выступила в военный поход на столицу. В этот критический момент отчаявшийся в перспективах сопротивления последний «сёгун» Кэйки Токугава признал свое дело проигранным. 14 октября 1867 года он реально отказался от своего поста и передал всю полноту власти молодому Императору Муцухито. Так наступил конец почти семивековому периоду господства «боевых холопов» над Страной Восходящего Солнца.

Правда, лишившийся власти «сёгун» на следующий год еще раз попытался изменить положение в свою пользу. Ему удалось созвать под свои знамена до ста тысяч верных «боевых холопов», с которыми он двинулся на древний  Киото. Однако первое же столкновение самураев с новой Императорской армией ясно показало, что это боролось новое время со старым: войска бывшего «сёгуна», как и столетия назад, устремились в атаку с луками, стрелами, нагинатами, копьями, мечами и фитильными аркебузами, а сторонники Императора, хотя и уступавшие им числом, встретили отчаянный натиск самураев сокрушительными залпами из многозарядных европейских винтовок и шквальным огнем картечниц, или митральез (предшественниц позднейших пулеметов). Мечта о возвращении славного самурайского прошлого рассеялась вместе с пороховым дымом. Потерпев поражение в битвах с силами антисёгунской коалиции при Фуёими и Тоба в окрестностях Киото  в январе 1868 года, Кэйки бежал в свою резиденцию, которую тоже был вынужден сдать под натиском преследователей.

ОБ ИЗМЕНЕНИЯХ, НАСТУПИВШИХ В «ЭПОХУ МЭЙДЗИ» В СТРАНЕ ВОСХОДЯЩЕГО СОЛНЦА

Вступивший на престол 3 января 1868 года Божественный Император Муцухито жестоко разочаровал большинство своих сторонников. Они надеялись, что молодой Тэнно теперь энергично примется изгонять иностранцев и закроет «заморским дьяволам» доступ в Страну Восходящего Солнца. Но Муцухито был слеплен из иного теста, чем его отец. Трезво оценивая происходящее, поддерживаемый молодыми советниками, он с самого начала энергично выступил за прогресс. По его глубокому убеждению, лишь модернизированная Япония сможет набрать достаточно сил, чтобы оказать сопротивление мировым державам. Значит, Японии нельзя отгораживаться от внешнего мира. Наоборот, она должна широко раскрыть свои двери, чтобы как можно скорее занять достойное место в современном мире. Своему правлению Муцухито не случайно дал девиз «Мэйдзи» («буквально: «Просвещенное правление»). Этот девиз сам по себе предельно ясно выражал его намерения. Развитие Страны Восходящего Солнца пошло вперед стремительными темпами. Япония разительно переменилась всего за несколько лет. Одновременно правительство Мэйдзи шаг за шагом устраняло следы былого господства «боевых холопов». В 1869 году всем «даймё» пришлось вернуть свои земли Императору. Содержание самураев государство взяло на себя, выплачивая им скромные пенсии. В январе 1872 года была введена всеобщая воинская обязанность, что вызвало глубочайший кризис в среде самурайского сословия. Ведь раньше только сословие «боевых холопов» было единственным «оруженосцем нации», единственной боевой силой, становым хребтом Японии. Именно на исключительной привилегии несения воинской службы основывалось особое положение самураев в обществе. С введением всеобщей воинской повинности этому положению был положен конец. Но боевым самураям предстояли и более тяжкие испытания. Государство предложило «даймё» и «боевым холопам» согласиться на единовременное получение пенсий за несколько лет (половину суммы – наличными, половину – облигациями государственного займа). В 1876 году была объявлена принудительная выплата пенсий за пять, а затем – за четырнадцать лет. И, наконец, самураи лишились внешних атрибутов своего положения. В 1876 году им было запрещено ношение «дайсё».

Так рухнул привычный «боевым холопам» Японии мир. В отчаянии самураи тщетно пытались изменить ход событий. Трижды (1874, 1876, 1877) небольшие группы мятежников-«буси» поднимались на вооруженную борьбу с ненавистным им режимом Мэйдзи (конечно, не с самим Божественным Тэнно, к которому они продолжали испытывать глубочайшее почтение, а с «обманывавшими Сына Неба недостойными министрами»), но все было напрасно.

Особенно удивительным представляется, при ближайшем рассмотрении, третий самурайский мятеж против режима Мэйдзи, который возглавил Сайго Такамори.

Сайго Такамори, «боевой холоп» из княжества Сацума, прозванный Великим, один из вдохновителей «Реставрации-революции Мэйдзи», верный слуга Императора и восстановитель полновластия Божественного Тэнно, в молодости хотел покончить с собой после смерти своего «даймё» Нариакиры Симадзу. Однако друг молодого самурая, Гессо, священнослужитель из буддийской секты «хоссо», убежденный сторонник восстановления полновластия Божественного Тэнно, уговорил Сайго отказаться от совершения «сэппуку» и жить для блага Японии и ее народа. Друзей преследовали по пятам агенты тайной полиции «бакуфу», доведя Гессо до самоубийства (он утопился в море). Но его другу-самураю удалось спастись от преследователей. И вот, после свержения власти «палаточного правительства», Сайго Такамори, ставший к тому времени фельдмаршалом Императорской армии и высшим государственным советником, в 1877 году совершенно неожиданно возглавил мятеж самураев клана Сацума, выступив против своих недавних соратников и коллег, олигархов режима Мэйдзи. Тем самым он взбунтовался против своего же правительства, приходу которого к власти сам же способствовал самым активным образом. Почему же Сайго, презрев самурайскую верность, фактически заставил сословие самураев совершить коллективное самоубийство? Зачем он поднял самураев на, по сути, безрассудное, бесперспективное восстание, окончательно уничтожившее их как сословие (лишенное еще до этого - при активном участии Сайго! - былых привилегий)? Для японских и зарубежных историков его поведение остается до сих пор во многом загадочным. Некоторые объясняют его якобы неистребимым консерватизмом Сайго, испуганного слишком быстрыми, на его взгляд, успехами модернизации на западный манер, угрожавшей, как он опасался, гибелью не только традициям Японии, но и самому японскому духу. Другие - недовольством Сайго тем, что его предложение испробовать новую, облученную на западный манер, японскую Императорскую Армию в деле, совершив очередное вторжение в Корею, было отклонено министрами Божественного Тэнно. Нам же думается, что дело было совсем в другом. Ставя верность Императору превыше всего, в том числе превыше верности своему сословию и собственной жизни, Сайго Такамори сознательно склонил недовольных проводившимися сверху изменениями «буси» к самоубийственному для них мятежу, сыграв тем самым на руку правительству Мэйдзи, сделав тем самым невозможным в будущем вооруженное сопротивление Центральному Императорскому правительству и проводимым им реформам. И ради этого, как подобает самураю, он пожертвовал собой.

Войско мятежных самураев Сайго Такамори ожидала судьба, постигшая армию последнего «сёгуна» Кэйки десятью годами ранее. В битве при Сирояме 24 сентября 1877 года мятежные «боевые холопы» потерпели новое, теперь уже окончательное, поражение от «полков нового строя» японской Императорской Армии, хотя и находившейся под командованием преимущественно выходцев из сословия «буси», но состоявшей из призванных на военную службу крестьян, одетых в солдатские мундиры европейского покроя, вооруженных по-европейски и обученных европейским приемам ведения боя. Трагизм ситуации усугублялся тем, что именно Сайго, как никто другой, способствовал созданию этих Императорских «полков нового строя» и действовал под конфуцианским лозунгом: «Уважай Небо, люби Человечество» (понимая под человечеством прежде всего крестьянское сословие, обученное им же самим «самурайской науке» - военному делу, чтобы окончательно «ликвидировать самурайство как класс»)...

Преследуемый победоносными солдатами Божественного Императора Мэйдзи после разгрома самурайский армии, доблестный Сайго Такамори совершил над собой обряд «сэппуку» в пещере Сирояма, к северу от залива Кагосима. Однако его посмертная судьба оказалась более завидной, чем у многих других мятежных самураев, павших на поле брани или вспоровших себе животы, которыми была так богата кровавая история Страны Восходящего Солнца. Через несколько лет после самоубийства Сайго его доброе имя было восстановлено тем правительством, на которое он поднял меч. Сайго был посмертно оправдан Божественным Тэнно (на которого благородный мятежник меча не поднимал). Духу Сайго посвятили один из синтоистских храмов, оказав ему неслыханную честь, как некогда воинственному принцу Помуде-Хатиману, совершенное которым в земной жизни покорение Кореи Сайго так мечтал, но не смог повторить. Такамори был объявлен божеством, отождествленным с планетой Марс, или, по-японски, Касэй - олицетворением бога войны, переименованной в Сайго-боси («Звезду Сайго»), и стал объектом поклонения в образе Будды, одетого в мундир японской Императорской Армии (созданной им и, по горькой иронии судьбы, разгромившей его «боевых холопов» в земной жизни Такамори). Так Божественный Тэнно воздал должное доблести своего верного до смерти «буси».

Именно на указанный период приходится первое засвидетельствованное участие японского военнослужащего самурайского происхождение в боевых действиях Российской Императорской Армии. Речь идет о Сейго Ямадзаве, родившемся в 1846 году в знатной самурайской семье. Для Японии времена, в которые Ямадзава (отличавшийся густой растительностью на лице и похожий скорее на «северного варвара»-айна, чем на «истинного сына Ямато») начал свою карьеру, были, как нам уже известно, наиболее важными за всю историю Страны Восходящего Солнца. Шла «Революция-реставрация Мэйдзи». Молодой Ямадзава, отмеченный за доблесть, проявленную в боях со сторонниками «сёгуна», был принят в армию Императора Японии, продвинулся по службе, был направлен в САСШ на «военную стажировку» и во Францию в качестве надзирателя над японскими стажерами в военной академии Сен-Сир. В 1877 году подполковник Сейго Ямадзава был направлен в Россию в качестве японского военного корреспондента и представителя в ставке Российской Императорской Армии на Балканах, где шла Русско-турецкая война за освобождение славян. Японец хорошо зарекомендовал себя в русском штабе. Когда во время штурма турецкой крепости Плевен (Плевна) Сейго изъявил желание непосредственно принять участие в боевых действиях на русской стороне, русские генералы предоставили храброму самураю эту возможность. Его лишь попросили написать рапорт следующего содержания: «Я всем сердцем и душою желаю участвовать в третьем штурме крепости Плевна, в рядах дивизии белого генерала Скобелева». Под начало японского «боевого холопа» был передан взвод русских стрелков. Перед атакой храбрый «сын Ямато» вышел к своему взводу в сопровождении переводчика и сказал солдатам: «Ребята, так как я не говорю по-русски, а вы не знаете японский, во время штурма я не буду отдавать вам никаких приказов. Следуйте за мной и делайте, как я. Мое единственное требование - будьте быстрыми, как молния. Больше полагайтесь на свои штыки и приклады, чем на пули (как сказал бы фельдмаршал граф Суворов-Рымникский, князь Италийский: «Пуля - дура, штык - молодец!» - В.А.). Ранцы и прочее имущество оставьте здесь, в окопах». В штыковую атаку Сейго пошел не в японском мундире европейского образца, а в традиционном самурайском облачении, вооруженный только катаной. После разгрома турок доблестный японец был награжден русским орденом Святого Владимира IV степени, серебряной медалью «В память русско-турецкой войны 1877—1878» на Андреевско-Георгиевской ленте, японским орденом Восходящего солнца и румынским Дунайским (Железным) крестом. После войны Ямадзава был направлен с военно-дипломатической миссией в Китай. По возвращении в Японию он был повышен в чине до полковника, командовал, последовательно, 3-м и 1-м пехотным полком Императорской Армии, а затем - 1-м Императорским гвардейским пехотным полком. В мае 1885 года Сейго был повышен в чине до генерал-майора. В этом чине он командовал 3-й пехотной бригадой, 10-й пехотной бригадой и в январе 1895 года получил чин генерал-лейтенанта пехоты. Сейго отличился в годы Первой японско-китайской войны (1894-1895 г.), командуя 5-й и 4-й пехотной дивизией. В начале декабря 1895 года ему был пожалован титул барона. Отважный отпрыск рода «боевых холопов» умер в 1897 году. Но это так, к слову...

Когда в 1889 году была принята новая конституция Японской Империи, даже самым жестоковыйным поборникам  прежних, самурайских порядков стало ясно, что времена величия «боевых холопов» отныне раз и навсегда канули в прошлое, и вернуть их не удастся больше никогда.

О ДУХЕ «БУСИДО» В СЕГОДНЯШНЕЙ ЯПОНИИ

«Революция (реставрация) Мэйдзи» стала переломным моментом в жизни всего японского общества. Она означала для Японии небывалый рывок вперед в развитии науки и техники. Для построения нового общества были необходимы специалисты разных профилей: ученые, управленцы, техники, инженеры. В 1873-1880 годы их приглашали из-за рубежа. Однако после 1880 года число приглашенных иностранных специалистов стало резко сокращаться. Всего через десятилетие в стране появились собственные национальные кадры, уже способные заменить иностранцев во всех областях.

Как Страна Восходящего Солнца сумела за столь короткий срок вырастить армию собственных специалистов? Этим она была обязана, прежде всего, своей прослойке образованных людей - выпускников самурайских школ. Теперь они, в основном выходцы из сословия «боевых холопов», стали опорой и движущей силой нового японского общества. Бурный всплеск развития страны расколол отстраненных от власти «боевых холопов» на два лагеря. У одних – тех, кто больше всего сокрушались о прошлом, опустились руки: ничего не предпринимая, они плыли по течению навстречу неведомому будущему. Но другие, со всей присуще им энергией, обратились к новым целям. Прежде в самурайских кругах было строго запрещено заниматься торговой или ремесленной деятельностью: «буси» ни при каких условиях не должен был работать за деньги. Но теперь под влиянием обстоятельств многие самураи отбросили сословные предрассудки и стали вкладывать полученную ими от правительства пенсию в промышленность и торговлю. Представители прежней военно-служилой знати теперь трудились повсюду: в органах государственного управления, в промышленности, банковском и горном деле, торговле, судостроении, сельском хозяйстве, строительстве домов, железных дорог и трамвайных путей.

Крайне примечательные изменения произошли и в сфере официальной идеологии. Место характерной для периода правления «сёгунов» из дома Токугава статичной конфуцианской картины мира под влиянием вчерашних «заморских дьяволов» заняли модные тогда идеи эволюции, социального дарвинизма, воспринимаемые, однако, «сынами Ямато» через призму, хотя и модернизированных, но все тех же традиционных представлений, как изменившиеся, применительно к изменившимся внешним обстоятельствам, средства защиты Божественного Тэнно и японской идентичности. По-прежнему особое место отводилось фигуре Императора - отца японской нации - высшего представителя не прерывающейся на протяжении долгих веков правящей Божественной династии. Задача детей отца нации - всего японского народа - состоит в защите Императора и японской идентичности от всякой «порчи», исходящей от иноземных «дикарей», «заморских варваров». Более конкретная задача заключалась, однако, уже не в том, чтобы наглухо отгородиться от «заморских варваров», изолируя от них превращенный в крепость Японский архипелаг, а в том, чтобы максимально расширить его границы, создав буферную зону вокруг олицетворяемого Японией Центра (обитаемого мира), последовательно отдаляя «варваров» от него. Новые границы предполагали, деление Империи Ямато на две части: «внутренние земли - «найти» (собственно священные, божественные земли Японского архипелага) и «внешние земли - «гайти», то есть колонии. Но и это, на первый взгляд, совершенно новое деление соответствовало, при ближайшем рассмотрении, традиционным представлениям о Центре и периферии. А традиционная задача по защите Божественного Тэнно, священной японской земли (а теперь еще - и нового понятия «японской культуры») интерпретировалось в официальной идеологии, а под ее влиянием - и в общественном сознании, как создание все более расширяющихся буферных зон, которыми последовательно становились Формоза (Тайвань), Корея, Курильские острова, Карафуто (Южный Сахалин), Маньчжурия (Маньчжоу-ди-Го), Китай, а далее, в идеале, должны были стать Дальний Восток, Сибирь, Индокитай, Филиппины, Индонезия и т.д.. Так постепенно, как бы исподволь, сформировалась, драпируемая внешне традиционными представлениями о необходимости обеспечить «защиту от варваров», а также героическими преданиями о воевавших за морем когда-то Дзингу-Кого, Хомуде-Одзине, Хидэёси Тоётоми, но, по сути, совершенно новая внешнеполитическая концепция «паназиатизма», идея создания, под японской гегемонией, «Великой Восточноазиатской сферы взаимного процветания» («восемь углов под одной крышей»).   

Дух «бусидо», дух самоотречения, дисциплины, верности до смерти и воинской доблести, в котором были воспитаны эти дети и внуки «боевых холопов» державы Ямато (примечательно, что японец Хосоно Масабуми, в числе немногих пассажиров переживший гибель «Титаника», и благополучно возвратившийся в Японию, на родине считался трусом, потому что он не пошел на дно с остальными пассажирами!), глубоко проник в ряды нового офицерского корпуса регулярной японской Императорской Армии (именно ее командный состав сохранил привилегию носить самурайский меч, наряду с уставной офицерской саблей, пользуясь этой привилегий до самого конца Второй мировой войны), примером чему может служить герой Порт-Артура генерал Марасукэ Ноги. В 1904 году с началом Русско-японской войны генерал Ноги, герой предыдущей, Японо-китайской, войны, был назначен командующим 3-й армией, численностью девяносто тысяч человек, сформированной японцами для осады русской дальневосточной крепости Порт-Артур. Ещё до прибытия Ноги в Маньчжурию, в первых сражениях Русско-японской войны погиб его старший сын, служивший в японской 2-й армии. Штурм Порт-Артура провалился и началась знаменитая осада этой восточной твердыни Российской Империи, продолжавшаяся до 2 января 1905 года и стоившая японской Императорской Армии больших потерь (в числе убитых японских офицеров был и второй сын генерала Ноги). Из-за того, что Марасукэ Ноги не смог быстро взять Порт-Артур, и из-за растущих потерь осаждающих, его хотели отстранить от командования. Однако Ноги спасло личное вмешательство Императора Мэйдзи. После падения Порт-Артура генерал Ноги стал национальным героем Японии. Он командовал 3-й армией в победоносном для японцев Мукденском сражении. После окончания Русско-японской войны генерал Марасукэ Ноги доложил о своих действиях лично Божественному Тэнно. Во время объяснения деталей осады Порт-Артура старый воин сорвался и заплакал, прося прощения за сто десять тысяч жизней сынов Ямато, потерянных им во время осады, и попросил разрешения совершить «сэппуку», чтобы искупить свою вину. Император Мэйдзи ответил ему, что тот действовал согласно Императорским приказам и не должен совершать «сэппуку», по крайней мере, пока жив сам Император. Ноги подчинился, но, после смерти Императора Мэйдзи, совершил самоубийство вместе со своей супругой. Другими примерами могут служить адмирал Хэйхатиро Того (разгромивший Российский Императорский Флот в морском сражении при Цусиме в 1905 году), адмирал Исороку Ямамото (уничтоживший Тихоокеанский флот США в Жемчужной бухте, или Пёрл-Харборе, в 1941 году), генерал Томоюки Ямасита по прозвищу «Малайский Тигр» (вынудивший, имея под началом всего тридцать две тысячи солдат, капитулировать восьмидесятипятитысячный гарнизон сильнейшей британской крепости Сингапур в 1942 году), «камикадзе» и многие другие «сыны Хатимана». Однако тот же самый дух «бусидо» проник и в мир стремительно развивавшейся японской экономики. Отныне такие добродетели, как преданность интересам предприятия, чувство долга и добросовестность, уважение к начальству, беспрекословное послушание, дисциплина и пренебрежение собственной выгодой ради общего блага, у бывших самураев перенимали их новые сослуживцы и подчиненные.

Ныне Страна Восходящего Солннца – одна из ведущих промышленных держав современного, все более глобализующегося, мира, которая, возможно, скоро станет мировым лидером. Этот невероятный успех объясняется во многом трудолюбием и упорством всего японского народа, его прилежанием, надежностью, терпением, настойчивостью, неослабной энергией, но прежде всего тем, что прежние самурайские добродетели – пусть и в достаточно сильно измененном виде – вошли в дух, плоть и кровь каждого сына Ямато.

ПРИЛОЖЕНИЕ

О ДРЕВНЕЙШИХ ОБИТАТЕЛЯХ ЯПОНСКИХ ОСТРОВОВ И ИХ РОЛИ В ГЕНЕЗИСЕ САМУРАЙСКОГО СОСЛОВИЯ

В настоящее время многие исследователи считают, что первоначально, с древнейших времен, Японские острова были заселены племенами айнов (айну), пришедших туда еще в доисторические времена с территории Сибири, через остров Сахалин, и считающихся поэтому, хотя и с некоторыми оговорками, исконным (автохтонным) населением Японии. Айны (слово «айну» означает буквально: «человек», в смысле «настоящий человек»), этот некогда весьма многочисленный древний народ, находятся ныне на грани вымирания. В свое время отдельные группы айнов, говорящие на разных диалектах, проживали не только на Японских островах, но и по всему побережью Японского моря, в том числе и на территории России, в низовьях реки Амур, на юге полуострова Камчатка, на Сахалине и на Курильских островах. Считается, что  айны,  никогда  не знавшие земледелия, кормившиеся рыбной ловлей, охотой и прибрежным собирательством,  были постепенно почти полностью истреблены или ассимилированы японцами. В настоящее время, по некоторым источникам, около двадцати пяти тысяч сохранившихся айнов живут на японском острове Хоккайдо и на юге российского острова Сахалин. Согласно официальным статистическим данным, численность айнов в Японии составляет от двадцати пяти тысяч  до тридцати тысяч человек, однако, если верить неофициальной статистике, она достигает двухсот тысяч человек (для сравнения: в России, по итогам переписи 2010 года, проживало всего сто девять айнов, в том числе девяносто четыре - в Камчатском крае).

Происхождение айнов остается не вполне ясным по сей день. Европейцы, впервые столкнувшиеся с айнами в XVII веке, были поражены их внешним видом. В отличие от привычного вида представителей монголоидной расы с жёлтой кожей, монгольской складкой века (знаменитым «косоглазием») и редкими волосами на лице, айны обладали необыкновенно густыми волосами, покрывающими голову, носили огромные бороды и усы (придерживая их во время еды особыми палочками), черты лица их были похожи на европейские. Несмотря на жизнь в умеренном климате, летом айны носили лишь набедренные повязки,  подобно жителям экваториальных стран. Имеется множество гипотез о происхождении айнов, которые в целом могут быть подразделены на три группы:

1.Айны родственны индоевропейцам (кавкасионной, или кавказской, расе) – этой теории придерживались Дж. Бэчелор и С. Мураяма (ее сторонники и по сей день считают айнов исконным белым населением Японских островов);

2.Айны родственны австронезийцам и пришли на Японские острова с юга – эту доминировавшую в советской этнографии теорию выдвинул Л.Я. Штернберг;

3.Айны родственны палеоазиатским народностям и пришли на Японские острова с севера (из Сибири) – этой точки зрения придерживаются, в основном, японские антропологи.

Несмотря на то, что теория Л.Я. Штернберга об айнско-австронезийском родстве не подтвердились, хотя бы потому, что культура айну в Японии намного древнее культуры австронезийцев в Индонезии, сама по себе гипотеза южного происхождения айнов в настоящее время представляется более перспективной в виду того, что в последнее время появились определенные лингвистические, генетические и этнографические данные, позволяющие предполагать, что айны могут быть дальними родственниками народов мяо-яо, проживающих в Южном Китае и в странах Юго-Восточной Азии.

Пока что доподлинно известно, что по основным антропологическим показателям айны очень сильно отличаются от японцев, корейцев, нивхов, ительменов, полинезийцев, индонезийцев, австралийских аборигенов и, вообще, от всех популяций Дальневосточного и Тихоокеанского регионов,  а сближаются только с людьми эпохи Дзёмон,  являющихся, по мнению многих ученых, непосредственными предками исторических айнов. По их мнению, нет большой ошибки в том, чтобы ставить знак равенства между людьми эпохи Дзёмон и айнами.

Итак, согласно данной версии, айны появились на Японских островах примерно за тридцать тысяч лет до Р.Х.  и создали там неолитическую культуру Дзёмон.  Как уже говорилось выше, нам пока что достоверно не известно,  откуда именно айны пришли на Японские острова, но не подлежит сомнению, что в эпоху Дзёмон айны населяли все острова — от Рюкю до Хоккайдо, а также южную половину острова Сахалин, Курильские острова и южную треть Камчатского полуострова. Об этом  свидетельствуют результаты археологических раскопок и данные топонимики, например: Цусима — «туйма» — «далекий»,  Фудзи — «хуци» — «бабушка» — камуй очага,  Цукуба — «ту ку па»— «голова двух луков»/«двухлуковая гора», и даже название упоминаемого в древних китайских летописях расположенного на Японских островах государства «Яматай» (традиционно отождествляемое с древней японской державой Ямато) — «Я ма та и» — «место, где море рассекает сушу».  Очень возможно, что легендарное государство Яматай (Яматаи)-Ямато, о котором говорится в китайских хрониках, было не древнеяпонским, а древнеайнским государством, или, в крайнем случае, наряду с древнеяпонским государством Ямато, какое-то время существовало древнеайнское государство Яматай. Немало сведений о топонимах айнского происхождения на японском острове Хонсю  можно найти в работах японского ученого Киндаити Кёсукэ.

Как уже упоминалось выше, многие ученые считают, что айны не занимались земледелием, и что основными отраслями айнского хозяйства были рыболовство, охота и собирательство, и что поэтому для айнов было жизненно важно сохранять равновесие в природной среде и в человеческой популяции: не допускать демографических взрывов. Именно поэтому у айну никогда не существовало крупных поселений, и основной социальной единицей была локальная группа — на айнском языке:  «утар»/»утари» — «люди, живущие в одном поселке на одной реке». Поскольку для поддержания жизни такой культуре было необходимо значительное природное пространство, поселения айнов эпохи неолита  были достаточно удалены друг от друга и именно поэтому ещё в достаточно раннее время айны расселились дисперсно (то есть, сравнительно небольшими изолированными группами) по всем островам Японского архипелага. Правда, в этом случае остается открытым вопрос о возможности создания этими изолированными друг от друга малочисленными группами айнских рыбаков, охотников и собирателей, не знающих земледелия, собственного государства «Яматай», достаточно крупного и сильного, чтобы быть замеченным и внесенным в хроники китайскими летописцами, но...более углубленное исследования данного вопроса выходит за тематические рамки настоящей книги.  Хотя в настоящее время существует и точка зрения, согласно которой японское государство Ямато представляет собой плод дальнейшего  развития древнеайнского государства Яматай. Так, например, исследование ДНК японцев показало, что доминирующей Y хромосомой у японцев является D2, то есть, та Y хромосома, которая обнаруживается у восьмидесяти процентов айнов, но почти отсутствует у корейцев (считающихся, по другой версии, которую мы кратко изложим ниже, происходящими, как и японцы, от алтайских скотоводов и охотников, переселившихся на территорию Кореи и Японских островов). Это говорит о том, что, по крайней мере, правящий слой японского государства Ямато (погребения представителей которого дошли до нас) состоял из людей дзёмонского (айнского), а не более позднего яёйского  (о земледельческой культуре Яёй  у нас будет подробнее сказано далее) антропологического типа, Здесь также важно иметь в виду, что, видимо, существовали различные группы айнов, одни из которых, как уже упоминалось выше, занимались собирательством, охотой и рыболовством, а другие создавали более сложные социальные системы. И вполне возможно, что те «примитивные»  айнские собиратели, охотники и рыболовы, предпочитавшие жить в гармонии и равновесии с природой, с которыми позднее вело войны японское государство Ямато, рассматривались как «дикари» не только японскими «сынами Ямато», но и «культурными» айнами государства Яматай (которые, несмотря на свою «культурность», были, как и «айны-дикари»,  обречены  полечь под стрелами и мечами японских самураев или же быть ассимилированными японцами).

Религиозные представления айнов, более всего приближающиеся к наиболее архаичным формам фетишизма с элементами анимизма и идололатрии (идолопоклонства), резко отличались от религиозных представлений японцев. Так, Л.Я. Штернберг писал о религии айнов: «У них самым главным предметом культа являются заструганные палочки («инау» - В.А.), которые они ставят везде: на своем очаге, на дворе, на берегу моря, в лесу п г. д.» Он указывает, что «на Сахалине у племени  айну, которые даже свое происхождение ведут от дерева, к необыкновенным деревьям относятся как к божествам и одаривают их жертвоприношениями, находим своеобразные культовые изображения, состоящие почти исключительно из заструганных палочек, и в этих палочках главную роль играют именно завивающиеся стружки». Как же объяснял Л. Я. Штернберг эти «самые главные предметы культа» из анимистического мировоззрения? Оказывается, при помощи объяснения самих же айнских шаманов. Стружки есть языки, а весь «инау», по выражению Штернберга,— некий деревянный «оратор», отправляющийся ходатайствовать за людей перед богами и духами. Спора нет, что такое толкование есть у айнских шаманов, но это не научное объяснение, это лишь вторичное осмысление древнего культа. Культ инау интересен тем, что за ним не скрывается какой-либо определенный дух; просто считается, что у каждого инау есть «душа». Распутать вопрос об инау, выводя их из веры в духов, не удается, хотя «инау играют огромную роль в жизни айну». «Вся его обстановка, все его окружающее, вся его деятельность заполнена инау»; «без преувеличения можно сказать, что значительная часть жизни айну уходит на изготовление инау»; «в доме, в ограде дома везде инау, и далее, куда ни повернешься, на горе, на берегу моря, речки, в лесу, па дорогах, перевалах, на кладбищах и т. д.— всюду самых различных форм инау, то хозяину горы, то хозяину солнца, моря, речки, то предку, то киту, выдре, медведю, тюленю и т. д.»; «но еще более многочисленны инау, которые делаются по тому или иному случаю. Например, после каждой удачной охоты… заболел человек, выздоровел, отправился в путешествие, вернулся и т. д.— каждый раз новое инау».

Едва ли можно сомневаться, что перед нами более древние элементы, вплетенные в ткань анимистических верований. Старые фетиши здесь унифицируются, развиваются в некоторое подобие идолов (Штернберг замечает уже некоторую попытку придать человекообразность этим кусочкам дерева). Вероятно, они раньше представляли собой искусственно воссозданное дерево, ветки дерева. Как бы то ни было, не учитывать представления о «чувственно-сверхчувственных» вещах на примере инау невозможно, без анализа таких элементов разобраться в этом культе нельзя.

Можно отметить также, что фетиши при развитых анимистических представлениях могут толковаться не только как изображение и вместилище духов, божеств, но и как жертва, приношение духу такого предмета, в котором этот дух заинтересован.

Около начала VII тысячелетия до Р.Х.  на Японские острова начали прибывать другие этнические группы. Вначале туда прибыли мигрировавшие с юга, через Рюкюские острова, переселенцы из Юго-Восточной Азии и Южного Китая. Мигранты из Юго-Восточной Азии (вероятнее всего, с островов Индонезии и Филиппин) говорили, в основном, на языках австронезийской группы. Они расселялись преимущественно на южных островах Японского архипелага, принеся с собой земледелие, а именно рисоводство. Поскольку рис - очень продуктивная культура,  он позволяет жить достаточно большому числу возделывающих его людей на весьма небольшой территории. Многие исследователи считают, что упоминавшаяся выше культура Дзёмон была основана не айнами, а этими более поздними австронезийскими переселенцами (которым эти ученые в родстве с айнами отказывают).

Примерно с III века п. Р.Х. в Японии сложилась другая земледельческая культура, называемая культурой Яёй. Носители культуры Яёй, несколько групп родственных племен, принадлежавших к северомонголоидной расе, переселялись в Японию через Корею в течение шести столетий – с III века до Р.Х. по III век п. Р.Х. Родственные племена заключали между собой военные союзы и поделили всю территорию страны. Между этими племенными союзами велись непрерывные войны из-за земельных угодий. Не следует забывать, что почти вся территория Японии занята горами, и лишь двадцать процентов ее пригодны для земледелия. Три основных плодородных района – долины Канто, Ноби и Кинаи – расположены на главном японском острове Хонсю. Борьба за эти земли во многом определила историю Японии – как раннюю, так и средневековую.

Некоторый свет на историю Японии II-III веков проливают сведения, содержащиеся в хрониках китайской династии Вэй (220-265). Часть этих хроник посвящена описанию жизни «восточных варваров из страны Вэ» (так вэйцы тогда называли японцев). Согласно этим хроникам, Империя Вэй находилась в дружественных отношениях со страной Яматаи – патриархальным (а возможно - матриархальным) государством под управлением могущественной и загадочной царицы Химико (по-старояпонски: Пимико), находившейся у власти со 190 по 247 год. Химико была посвящена в тайны магического искусства кидо («путь демонов») и знала толк в волшебстве. Царственная кудесница была не только волшебницей, но и верховной жрицей (первосвященницей) и потому вела жизнь затворницы. От имени Химико страной правил ее младший брат. Согласно вэйским хроникам, правители Яматаи подчинили себе тридцать более мелких княжеств и вели жестокую войну с другим японским государством – Куну, расположенном на острове Кюсю (в районе нынешней провинции Сацума).

Постепенно число земледельцев возросло. Они начали оказывать все большее воздействие на окружающую природную среду и таким образом угрожать природному равновесию, столь важному для нормального существования культуры неолитических айнов. Началось переселение  айнов с Японских островов на Сахалин, Курильские острова и на Азиатский материк – в низовья Амура и Приморье. Затем, в конце эпохи Дзёмон — начале эпохи Яёй - на Японские острова прибыло, через территорию позднейшей Кореи, несколько этнических групп из Центральной Азии. Эти новые пришельцы – охотники и скотоводы, говорившие на алтайских языках - и дали начало корейскому и японскому этносам. Согласно японскому антропологу Ока Масао, самый мощный клан алтайских мигрантов,  осевших на Японских островах, послужил основой «роду Тэнно».

Многие ученые считают, что в III веке п. Р.Х.  в Японию вторглись воинственные кочевники, родственные (или не родственные) далеким предкам нынешних маньчжуров или монголов. Возможно, это были иранские (арийские) племена кочевавшие, наряду с протомонголами, прототюрками и протоманьчжурами, в Великой Степи (Арианам-Вайджо, «Арийский простор») и значащиеся в китайских летописях как «златобородые усуни» и «динлины». Этим обстоятельством (особенно с учетом того, что древние монголы и тюрки, судя по сохранившимся описаниям, имели гораздо более европеоидный и, так сказать, «нордический» облик, чем их нынешние далекие потомки), возможно, объясняется как близкий к европейскому внешний вид немалого числа представителей высших классов японского общества, так и сходство японской истории с европейской. Пройдя через всю территорию современной Маньчжурии, эти воинственные северные кочевники захватили Корею, а затем завоевали и Японию. Их войско состояло из закованных в броню конных воинов (напоминающих своим вооружением древних скифов-саков, сарматов, парфян, согдийцев, бактриан, хорезмийцев и других древнеиранских катафрактариев). Они подчинили себе местные племена и утвердились сначала на Кюсю, а затем и на Хонсю, где на рубеже III-IV веков п.Р.Х. основали страну Ямато. Именно с завоеванием этими пришедшими с Севера воинственными всадниками Японии связывается появление там лошадей центрально-азиатской породы. Такие лошадки – низкорослые, мохнатые, неказистые, но зато очень выносливые и быстрые – служили всем степным кочевникам, вплоть до монголов и татар Чингисхана. Так что самураи, появившиеся на исторической арене именно как лихие конные стрелки из лука, возможно, являются прямыми потомками этих завоевателей.

Верна ли эта гипотеза или нет, но к IV веку п. Р.Х. правители  японской державы Ямато (вопроса ее идентичности гипотетическому древнеайнскому государству «Яматай» мы далее касаться не будем) подчинили себе большую часть Японии. Независимость сохранили лишь северные провинции на острове Хонсю.

Период с конца III до начала VIII века п. Р.Х., условно называемый «периодом курганов», был временем становления ранней японской государственности. В этот период правителей и правительниц Ямато, их приближенных и представителей высшей аристократии погребали в огромных земляных курганах, именуемых «кофун». Размеры этих могильников были весьма впечатляющими (до четырехсот пятидесяти метров в длину и до тридцати метров в высоту). Размерами и формой они напоминали ступенчатые ацтекские, майянские и египетские пирамиды.

Среди многочисленных предметов, захороненных в курганах вместе с представителями древней японской знати, археологи при раскопках находят так называемые «ханива» - ритуальные глиняные фигурки (заменявшие собой людей и другие живые существа, приносимые в жертву умершим в предшествующий период), и в том числе фигурки «замогильных стражей», на основании которых можно составить себе представление о вооружении и экипировке воинов эпохи Ямато.

В «период курганов» воинов Страны Восходящего Солнца еще не называли самураями. Самурайство, как каста профессиональных военных, в ту далекую эпоху еще не сформировалось. Экипировка воинов древней Японии также весьма отличалась от самурайской. В «период курганов» японские боевые доспехи весьма напоминали центральноазиатские – похожие доспехи в то время носили древнеарийские кочевники Великой Степи. Они представляли собой длинный «бронехалат», набранный из множества узких и длинных железных пластинок небольшого размера. В каждой такой пластинке было просверлено несколько отверстий, через которые пропускались кожаные шнурки, скреплявшие пластинки друг с другом. Такой тип доспеха называется ламеллярным. Он был широко распространен по всей Азии, вплоть до Тибета и Сибири. Ламеллярные доспехи носили и татаро-монголы Чингисхана. В Японии ламеллярный доспех (вероятнее всего, попавший туда вместе с упоминавшимися выше воинственными кочевниками), назывался «кэйко». Он был очень тяжелым и предназначался, прежде всего, для конных воинов.

Другой тип доспеха, популярный в державе Ямато (имевший либо корейское, либо местное происхождение), назывался «танко». Он предназначался для пеших воинов – скакать в нем на коне было бы очень неудобно. «Танко» представлял собой поясную кирасу и доходящую до колен широкую (часто – расклешенную) кожаную юбку кусадзури. Кираса имела кожаную основу, к которой прикреплялись металлические пластины, подогнанные под формы человеческого тела. Между собой эти пластины соединялись жестко, при помощи заклепок, или полужестко, специальными петлями, вроде дверных (если в этом месте требовалась некоторая подвижность сочлений). Юбка крепилась к нижнему краю кирасы и также могла быть укреплена металлическими полосками. Плечи и руки воина были соединены несколькими рядами дугообразных пластин, соединенных друг с другом подвижно или же кольчугой. Под доспехами древнеяпонские воины носили обычную для того времени одежду – куртку-«кину» и широкие шаровары, перевязанные тесемками под коленями.

Шлемы воинов древней Японии также более напоминали континентальный вариант (корейский или кочевнический), нежели более поздние самурайские шлемы «кабуто». Каска такого шлема состояла из четырех склепанных друг с другом пластин округлой формы, стянутых для большей прочности двумя горизонтальными обручами и двумя дугообразными полосами, проходившими через макушку крест-накрест. Сзади и сбоку голову обхватывали приклепанные к шлему широкие горизонтальные дугообразные пластины. Воины древней Японии были вооружены длинными копьями-«хоко», прямыми мечами с одним лезвием (подобными мечу бога бурь Сусаноо-но Микото), деревянными луками простой конструкции (иногда – заимствованными из Китая арбалетами) и ручными щитами (которые совершенно вышли из употребления в самурайскую эпоху).

В самурайскую эпоху арбалеты были вытеснены длинными луками сложной конструкции, а ручные щиты – стационарными станковыми щитами (более напоминавшим небольшой забор). За такими щитами пехотинцы скрывались от вражеских стрел и сами, в свою очередь, вели обстрел неприятеля.

После образования державы Ямато наступил период почти непрерывной войны между этим японским  государством и айнами. Противостояние государства Ямато и айнов продолжалось почти полторы тысячи лет. Длительное время (начиная с VIII и почти до XV века) граница государства Ямато проходила в районе современного  японского город Сэндай, и северная часть острова Хонсю была очень слабо освоена японцами. Кстати, вопреки широко распространенным, бытующим и по сей день представлениям,  в военном отношении японцы очень долго уступали айнам. Вот как (видимо, с немалой долей предвзятости и тенденциозности) охарактеризованы айны в средневековой  японской хронике «Нихон сёки»,  на страницах которой  они фигурируют под именем «эмиси» или «эбису»; японский  этноним «эмиси»,  по всей видимости, происходит от айнского слова «эмус» — «меч»:

«Среди восточных дикарей самые сильные — эмиси. Мужчины и женщины у них соединяются беспорядочно, кто отец, кто сын — не различается. Зимой они живут в пещерах, летом в гнездах [на деревьях]. Носят звериные шкуры, пьют сырую кровь, старший и младший братья друг другу не доверяют. В горы они взбираются подобно птицам, по траве мчатся, как дикие звери. Добро забывают, но если им вред причинить — непременно отомстят. Ещё — спрятав стрелы в волосах и привязав клинок под одеждой, они, собравшись гурьбой соплеменников, нарушают границы или же, разведав, где поля и шелковица, грабят народ страны Ямато (японцев – В.А.).  Если на них нападают, они скрываются в траве, если преследуют — взбираются в горы. Издревле и поныне они не подчиняются владыкам Ямато».

Даже с учетом того обстоятельства, что большая часть приведенной нами выше пространной цитаты из «Нихон сёки» является стандартной характеристикой любых «варваров», заимствованной японцами из древнекитайских хроник «Вэньсюань» и «Лицзи», то все равно айну охарактеризованы японским хронистом достаточно точно. При этом, кстати, следует учитывать, что не все историки согласны с утверждением, что древние эмиси и эбису – это айны. Лишь через несколько веков постоянных стычек из японских военных отрядов, оборонявших северные границы Ямато  от нападений айнов, сформировалось то, что впоследствии получило наименование самурайского сословия. Вероятно,  самурайская культура (вплоть до причесок) и самурайская техника ведения боя во многом восходят к айнской культуре и к айнским боевым приемам и содержат в себе множество айнских элементов. Мало того! Некоторые самурайские кланы по своему происхождению являются айнскими, наиболее известный из них – клан Абэ. Только в середине XV века немногочисленной группе самураев во главе с Нобухиро Такэдой удалось переправиться на остров Хоккайдо, который тогда назывался Эдзо, (здесь следует отметить, что японские «сыны Ямато» называли айнов не только «эмиси» или «эбису», но и «эдзо», с тем же значением: «варвары», «дикари»)  и основал на южной оконечности острова (полуострове Осима) первое японское поселение. Японский «конкистадор» Нобухиро Такэда считается основателем самурайского клана Мацумаэ,  правившего островом Хоккайдо до 1798 года, после чего управление перешло в руки центрального Императорского (а в действительности – сёгунского) правительства. В ходе постепенной военной колонизации острова Хоккайдо самураям клана Мацумаэ постоянно приходилось сталкиваться с вооруженным сопротивлением айнов, которое то затухало, то вспыхивало и разгоралось с новой силой.

Из наиболее значительных выступлений «эдзо» против власти «божественных сынов Ямато»  следут отметить: вооруженное восстание  айнов под предводительством Косямаина   (1457 г.), выступления айнов в 1512—1515 годах и  в 1525 г., айнские восстания под предводительством вождей Танасягаси  (1529 г.), Тариконны (1536 г.), Мэннаукэ (Хэнаукэ) (1643 г.) и Сягусяина (1669 г.), не считая бесчисленного множества более мелких выступлений. При этом, однако, представляется необходимым подчеркнуть, что эти выступления, в сущности, не имели характера исключительно этнической  «борьбы айнов против японцев». Наоборот, среди повстанцев было немало японцев. Это не только и не столько борьба айнов против японцев, сколько борьба жителей острова Эдзо за независимость от центрального сёгунского правительства-«бакуфу». К тому же это была борьба за контроль над приносившими большой доход торговыми путями (ведь через остров Эдзо проходил торговый путь в Маньчжурию).

Наиболее масштабным и значительным из всех айнских выступлений было восстание под предводительством Сягусяина. По многим свидетельствам, Сягусяин был не представителем айнской родовой аристократии — «ниспа» -, носившим кимоно и меч (в отличие от японских самураев, носивших к описываемому времени уже не один, а два меча), а харизматическим лидером, поднявшимся из низов и выдвинувшимся благодаря своим собственным талантам и дарованиям. Очевидно, вначале его поддерживали далеко не все айны. Следует учитывать, что на протяжении войны с японцами айны действовали, большей частью, отдельными локальными группами, ведя против самураев «малую (партизанскую) войну»  и никогда не собираясь в крупные отряды. Путем насилия и принуждения Сягусяину удалось прийти к власти и объединить под своей властью многочисленное айнское население южных областей Хоккайдо. Вероятно, по ходу осуществления своих планов Сягусяин нарушал некоторые очень важные установления и константы айнской культуры. Можно даже утверждать, что Сягусяин был не традиционным вождем — старейшиной локальной группы айнов, Он скорее смотрел далеко в будущее и понимал, что айнам совершенно необходимо осваивать современные технологии (в широком смысле этого слова),  если они хотят и впредь продолжать независимое существование. В этом плане Сягусяин, пожалуй, был одним из наиболее прогрессивных представителей айнской культуры. Первоначально действия Сягусяина были очень удачными. Ему удалось практически полностью уничтожить войска клана Мацумаэ и изгнать японцев с Хоккайдо. Цаси (укрепленное поселение) Сягусяина находилось в районе современного японского города Сидзунай, на самой высокой точке при впадении реки Сидзунай в Тихий Океан. Однако его восстание было обречено, как все другие, предшествующие и последующие выступления айнов против японских самураев.  На наш взгляд, заслуживает внимания точка зрения, согласно которой причина поражения Сягусяина (да и не только Сягусяина, но и вообще айнов в их борьбе с японцами) заключается не в том, что айны были менее искусными воинами, чем японцы, а в том, что основные парадигмы айнской культуры радикальнейшим образом отличались от основных парадигм японской культуры.

Культура айнов — охотничья культура, культура, которая никогда не знала больших поселений, в которой самой крупной социальной единицей была локальная группа. Айны всерьез полагали, что все задачи, которые ставит перед ними внешний мир, могут быть решены силами одной локальной группы. В айнской культуре человек значил слишком много, чтобы его можно было использовать как винтик, что было характерно для культур, основой которых было земледелие, а в особенности — рисоводство, которое позволяет существовать очень большому числу людей на крайне ограниченной территории. Система управления в Мацумаэ была следующей: самураям клана раздавались прибрежные участки (которые фактически принадлежали айнам), но гордые самураи, не умевшие и не желавшие заниматься ни рыболовством, ни охотой (не говоря уже о прибрежном собирательстве!), сдавали эти участки в аренду откупщикам. Поэтому все дела вершили откупщики. Они набирали себе помощников: переводчиков и надсмотрщиков. Переводчики и надсмотрщики допускали по отношению к подневольным айнам множество злоупотреблений: жестоко обращались со стариками и детьми, насиловали айнских девушек и женщин, а уж нецензурная брань в отношении айнов была самым обычным делом. Айны находились фактически на положении рабов. В японской системе «исправления нравов» полное бесправие айнов сочеталось с постоянным унижением их этнического достоинства. Мелочная, доведенная до абсурда регламентация жизни была направлена на то, чтобы парализовать волю айнов. Многие молодые айны изымались из своего традиционного окружения и направлялись японцами на различные работы. Так, например, айны из центральных районов Хоккайдо посылались на работу на морские промыслы островов Кунашир и Итуруп  (которые в описываемую эпоху также стали объектами японской колонизации), где жили в условиях неестественной скученности, не имея возможности поддерживать свой традиционный, близкий к природе, образ жизни.

Все это привело к новым айнским вооруженным выступлениям, например, к восстанию на Кунашире в 1789 году. События там развивались по следующему сценарию: японский промышленник Хидая попытался открыть на тогда ещё независимом, населенном айнами Кунашире свои фактории. Фактически это было негласным нарушением господствовавшей в период правления «сёгунов» из дома Токугава доктрины самоизоляции Японии от всевозможных «иноземных дикарей», но, как говорится, «нет правил без исключений» (в чем мы еще убедимся по ходу нашего дальнейшего повествования). Вождь айнов Кунашира — Тукиноэ - не позволил промышленнику осуществить свое намерение, захватил все товары, привезенные японцами, и отослал японцев обратно в Мацумаэ. В ответ японцы установили экономическую блокаду Кунашира. После восьми лет блокады Тукиноэ, смирившись, позволил Хидая открыть несколько факторий на острове. Айнское население Кунашира немедленно попало в кабалу к японцам. Через некоторое время айны под предводительством Тукиноэ и Икитои восстали против японцев и в ходе ожесточенной борьбы одолели пришельцев.  Однако нескольким японцам удалось спастись. Беглецы добирались до столицы Мацумаэ, поведали о случившемся, и клан Мацумаэ направил на Кунашир карательную экспедицию для подавления бунта.

После подавления восстания айнов Кунашира и Мэнаси силами «боевых холопов» Мацумаэ центральное сёгунское правительство прислало на замиренные с таким трудом острова  специальную ревизионную комиссию. Чиновники центрального правительства рекомендовали пересмотреть политику в отношении аборигенного населения: отменить жестокие указы, назначить в каждый район врачей, обучить айнских туземцев японскому языку, земледелию, постепенно приобщать к японским обычаям. Так началась ассимиляция («японизация»). Настоящая колонизация японцами Хоккайдо началась, однако, лишь после «Революции (Реставрации) Мэйдзи» в 1868 году: айнских мужчин заставляли стричь бороды, женщинам запрещали делать татуировку губ, носить традиционную айнскую одежду. Ещё в начале XIX века японскими властями были введены запреты на проведение исконных айнских ритуалов, в особенности, традиционного «Медвежьего праздника».

Стремительно росло число японских колонистов на Хоккайдо: так, в 1897 году на остров переселилось шестьдесят четыре тысячи триста пятьдесят человек, в 1898 — шестьдесят три тысячи шестьсот тридцать, а в 1901 — пятьдесят тысяч сто человек. В 1903 году население Хоккайдо состояло из восьмисот сорока пяти тысяч японцев и всего лишь восемнадцати тысяч айну. Начался период самой жестокой японизации хоккайдоских айну.

По Симодскому договору 1855 года остров Сахалин находился в общем японско-русском пользовании, а Курильские острова были разделены между двумя державами следующим образом: Япония владела грядой Хабомаи, Кунаширом и Итурупом, а Россия — островами от Урупа до Шумушу. И Курильские айны более тяготели к русским, нежели к японцам: многие из них владели русским языком и были православными. Причина подобного положения вещей заключалась в том, что русские колониальные порядки, несмотря на многие злоупотребления сборщиков дани (ясака) и вооруженные конфликты, спровоцированные казаками, были куда мягче японских. Айны не вырывались из своей традиционной среды, их не заставляли радикально менять образ жизни, не низводили до положения рабов. Они жили там же, где жили и до прихода русских и занимались теми же самыми занятиями.

В 1875 году по Петербургскому договору весь Сахалин был закреплен за Россией, а все Курильские острова переданы Японии.

Северокурильские айны не решились расстаться со своей родиной. И тогда их постигла самая тяжкая участь: японцы перевезли всех северокурильских айнов на остров Шикотан, отняли у них все орудия лова и лодки, запретили выходить в море без разрешения; вместо этого айны привлекались на различные работы, за которые получали рис, овощи, немного рыбы и сакэ, что абсолютно не соответствовало традиционному рациону северокурильских айнов, который состоял из мяса морских животных и рыбы. Кроме того, курильские айну оказались на Шикотане в условиях неестественной скученности, в то время как характерной этноэкологической чертой курильских айнов было расселение мелкими группами, причем многие острова оставались вообще незаселенными и использовались айнами как охотничьи угодья щадящего режима. Нужно также учитывать, что на Шикотане жило много японцев.

Очень многие айны умерли в первый же год. Разрушение традиционного уклада курильских айну привело к тому, что большинство жителей резервации ушли из жизни. Однако об ужасной участи курильских айнов очень скоро стало известно японской и зарубежной общественности. Резервацию ликвидировали. Уцелевшую горстку — не более двадцати человек, больных и обнищавших, — вывезли на Хоккайдо. В 70-е годы XIX века имелись данные о семнадцати курильских айнах, однако, сколько из них являлись выходцами с Шикотана — неясно.

На Сахалине, в то время, когда он был в совместном японско-русском пользовании, айны находились в кабальной зависимости от сезонных японских промышленников, приезжающих на лето. Японцы перегораживали устья крупных нерестовых рек, поэтому рыба просто-напросто не доходила до верховий, и айнам приходилось выходить на берег моря, чтобы добыть хоть какое-то пропитание. Здесь они сразу же попадали в зависимость от японцев. Японцы выдавали айнам снасти и отбирали из улова все самое лучшее, свои собственные снасти айнам иметь запрещалось. С отъездом японцев айны оставались без достаточного запаса рыбы, и к концу зимы у них почти всегда наступал голод. Русская администрация занималась северной частью острова, отдав его южную часть произволу японских промышленников, которые, понимая, что их пребывание на острове будет недолгим, стремились как можно интенсивнее эксплуатировать его природные богатства. После того как по Петербургскому договору Сахалин перешёл в безраздельное владение России, положение айнов несколько улучшилось, однако, нельзя сказать, что превращение Сахалина («Соколиного острова»)  во всероссийскую каторгу способствовало развитию айнской культуры.

После победоносной для Японии Русско-японской войны 1904-1905 годов, когда южный Сахалин превратился в губернию Карафуто (губернатором которой, как упоминалось выше,  был с 1908 по 1914 год Садатаро Хираока -  дед Юкио Мисимы), туда вновь вернулись старые японские порядки. Остров интенсивно заселялся иммигрантами с Японских островов, и вскоре пришлое население многократно превысило айнское. В 1914 году всех айнов Карафуто собрали в десяти населенных пунктах. Передвижение жителей этих айнских резерваций по острову ограничивалось. Японцы всячески боролись с традиционной культурой, традиционными верованиями айну, пытались заставить айнов жить по-японски. Был снова запрещен «Медвежий праздник», в домах айнов наряду со служившими предметом поклонения деревянными палочками-инау, появились  буцуданы  (Буцудан, буквально: «дом Будды» — небольшой домовой или храмовый алтарь в традиционных японских  домах. Обычно буцудан устраивается в виде шкафа с дверцами, внутри которого помещаются объекты религиозного поклонения (статуэтки Будды и бодхисатв), свитки с изображениями Будды (хондзон), изображения буддийской мандалы. Дверцы буцудана обычно закрыты, их открывают только во время религиозных мероприятий. Помимо прочего, в буцуданах хранят различные культовые принадлежности (буцугу): подсвечники, подставки для возжигания благовоний, молитвенные колокольчики, подносы для подношений. Последователи некоторых буддийских школ располагают в буцудане или рядом с ним ихаи — памятные таблички с именами заболевших близких. Буцуданы используются в религиозных практиках дальневосточных буддистов, перед ними молятся утром и вечером. Представители дзен-буддизма медитируют перед буцуданами. Традиция возводить алтари подобного типа пришла в Японию из Китая и Кореи) и камиданы  (Камидана, буквально: «полка (ниша) для ками» — в традиционных японских домах — небольшое семейное синтоистское святилище. Камидана представляет собой полку, подвешенную на стене, либо нишу с полками, где размещены атрибуты синтоистского культа. Традиция устраивать подобные святилища связана с культом предков.  Обычно камидана служили для молитвенных целей домочадцев и для жертвенных подношений богам (ками). Устраивать камидана в домах обычно могли себе позволить только представители зажиточных слоёв японского общества). Ассимиляционным целям служило и обращение в 1933 году всех айнов в японских подданных. Всем айнам присвоили японские фамилии, а молодое поколение айнов в дальнейшем получало и японские имена.

После поражения Японии во Второй мировой войне в 1945 году все айны (считавшиеся теперь уже японскими подданными), были – за исключением двухсот человек -, как «японцы», репатриированы советскими властями на «родину», то есть на совершенно чуждые им Японские острова, где подавляющее большинство из них отродясь не бывало...

В настоящее время в Японии, как уже говорилось выше, проживает, по официальным оценкам, от двадцати пяти тысяч до тридцати тысяч айну (и около двухсот тысяч - по неофициальным данным).

Часть 1.         Часть 3.

Часть 2.         Часть 4.

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЗАЧИН:

СКРОМНОЕ ПРИНОШЕНИЕ МИСИМЕ

О ЗНАЧЕНИИ СЛОВА «САМУРАЙ»

ОБ ИСТОКАХ ВОИНСКИХ ТРАДИЦИЙ СТРАНЫ ВОСХОДЯЩЕГ СОЛНЦА

О МИКАДО (ТЭННО) – ЖИВОМ БОГЕ И ЯПОНСКОМ ИМПЕРАТОРЕ

КАК ОБСТОЯЛО ДЕЛО В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

О ВОЙНАХ ТАЙРА С МИНАМОТО

О КАМАКУРСКОМ СЁГУНАТЕ «БОЕВЫХ ХОЛОПОВ»

«БОЖЕСТВЕННЫЙ ВЕТЕР» ИЛИ ХРОНИКА НЕОБЪЯВЛЕННОГО ВИЗИТА

СРАЖЕНИЕ НА ОСТРОВЕ КЮСЮ

ПАДЕНИЕ КАМАКУРСКОГО СЁГУНАТА

ВОССТАНОВЛЕНИЕ ЕДИНСТВА ДЕРЖАВЫ ЯМАТО

БИТВА ПРИ СЭКИГАХАРЕ

О МОРАЛЬНОМ КОДЕКСЕ ЯПОНСКОГО «БОЕВОГО ХОЛОПА»

О ВОСПИТАНИИ СЫНОВЕЙ ЯПОНСКИХ «БОЕВЫХ ХОЛОПОВ»

ИЗ ИСТОРИИ САМУРАЙСКИХ ГЕРБОВ

О БОЕВЫХ ИСКУССТВАХ САМУРАЕВ «КЛАССИЧЕСКОЙ ЭПОХИ»

О МЕЧАХ «БУСИ» КЛАССИЧЕСКОЙ ЭПОХИ

О ПОСТИЖЕНИИ «БОЕВЫМИ ХОЛОПАМИ» ДЕРЖАВЫ ЯМАТО ВЫСОКОГО ИСКУССТВА «КЭНДЗЮЦУ»

О ДРУГИХ ВИДАХ ОРУЖИЯ САМРАЕВ «КЛАССИЧЕСКОЙ ЭПОХИ»

«БУСИ» КЛАССИЧЕСКОЙ ЭПОХИ И «ОГНЕННЫЕ ТРУБКИ»

О ТОМ, ГДЕ И КАК ЖИЛИ ЯПОНСКИЕ «БОЕВЫЕ ХОЛОПЫ»

О ЖЕНЩИНАХ СОСЛОВИЯ ЯПОНСКИХ «БОЕВЫХ ХОЛОПОВ»

О ЗНАЧЕНИИ «СЭППУКУ» В ЖИЗНИ «БУСИ»

КАК «БУСИ» СОВЕРШАЛ ОБРЯД «СЭППУКУ»

КОЕ-ЧТО О ЯПОНСКИХ «ВОИНАХ-ТЕНЯХ»

КАК ЯПОНСКИЕ «БОЕВЫЕ ХОЛОПЫ УТРАТИЛИ ВЛАСТЬ НАД СТРАНОЙ ВОСХОДЯЩЕГО СОЛНЦА

ОБ ИЗМЕНЕНИЯХ, НАСТУПИВШИХ В «ЭПОХУ МЭЙДЗИ» В СТРАНЕ ВОСХОДЯЩЕГО СОЛНЦА

О ДУХЕ «БУСИДО» В СЕГОДНЯШНЕЙ ЯПОНИИ

ПРИЛОЖЕНИЕ:

О ДРЕВНЕЙШИХ ОБИТАТЕЛЯХ ЯПОНСКИХ ОСТРОВОВ И ОБ ИХ РОЛИ В ГЕНЕЗИСЕ САМУРАЙСКОГО СОСЛОВИЯ