Часть I.    Часть II.     Часть III.    Часть IV.

---

Легенда о мечте длиною в жизнь. Ч. IV

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГОД, С ПОЛЬЗОЙ ПРОВЕДЕННЫЙ В ИНДИИ

Подобно шахматисту, внимательно следящему, если он, конечно, хочет выиграть партию, за передвижениями фигур на шахматной доске, следил Афонсу Албукерки за каждым ходом сложной политической игры на карте Индии – страны, в которой зародились шахматы.

Примечание Imha: АЛБУКЕРКИ Афонсу д' (1453-1515) – португальский мореплаватель. 

В 1510 г. захватил на западном побережье полуострова Индостан территорию Гоа, в 1511 г. – Малакку, в 1515 г. – Ормуз и стал вице-королём португальских владений в Индии с центром в Гоа.

Дом Афонсу не видел причин, препятствовавших Португалии в один прекрасный день установить свое владычество над всем Индостаном. Но он также понимал, что ей никогда не удастся подчинить себе всю Индию одной только силой оружия. Как уже говорилось в начале настоящей книги, общая численность населения Португалии не составляла в то время и двух миллионов. В распоряжении же губернатора португальской Индии находилось – и то далеко не всегда! – не больше трех тысяч офицеров, солдат и матросов, разбросанных на огромной дистанции от Гоа до Малакки. В то же время всякому крупному индийскому князю (при том, что, по масштабам старушки Европы, крупными были даже самые мелкие из них!)  служили бесчисленные рати каких-никаких, но воинов (как правило – не просто профессиональных, но и потомственных). Поэтому Албукерки был вынужден обращаться в письме своему королю с благими пожеланиями вроде: «Да смилостивится над нами милосердный Господь, и да посеет он меж ними (индийскими раджами, махараджами, султанами и прочими – В.А.) семена розни,  вражды, распрей и отсутствия единства, дабы тот или иной из них призывал на помощь Ваше Величество и уступал Вам в знак благодарности за эту помощь часть своих владений!». Чтобы у дома Мануэла не было никаких иллюзий относительно «наивности» всех этих «недалеких азиатов», которых ушлым европейцам ничего не стоит обвести вокруг пальца, генерал-капитан заверял своего короля: «Князья и цари Индии разбираются в правилах (военно-политической – В.А.) игры ничуть не хуже, чем князья и короли Европы».

Сам Албукерки ни на йоту и ни на минуту не доверял никому из индийских правителей, включая даже своего, казалось бы, верного друга – раджу Кочина. «Кто все эти годы оказывал поддержку Каликуту, если не Кочин?» - задавал он риторический вопрос, обосновывая свое недоверие. Официально Кочин враждовал с Каликутом, но в паутине не прекращавшихся ни на миг закулисных интриг они находили точки соприкосновения, «ибо здесь (в Индии – В.А.) никто не тешит свою гордость тем, что правдив и верен заключенному союзу и данному слову. Им (индийским властителям – В.А.) чуждо и то, и другое. И потому, Сеньор, надейтесь на Ваши неприступные форты и пушки, но не на дружбу здешних государей (невольно приходит на ум цитата из Библии: «Не надейся на князи и на сыны человеческие» - В.А.)! Вне всякого сомнения, они крайне редко говорят нам правду. Тем не менее, с нашей стороны было бы нехорошо платить им той же монетой, ибо наша власть над Индией покоится на их уверенности в правдивости каждого нашего слова. Индийцам хорошо известно, что я никогда не вел себя предательски по отношению к ним. И посему мне доверяют даже наши недруги, отправляющие ко мне послов, даже не заручившись моим обещанием обеспечить им безопасность. Мое слово, Сеньор, в Индии многого стоит…»

Однако же, за исключением предательского поведения и нарушения данного слова, Афонсу Албукерки использовал любые средства для того, чтобы добиться от правителей соседних государств желаемого.

От царя Камбея дом Афонсу желал добиться передачи португальцам Диу. Поэтому он, возвращаясь из экспедиции к Красному морю, зашел в этот порт, чтобы сориентироваться на месте в тамошней ситуации. Малик Ияс, правитель Диу, прямо весь изошелся в изъявлениях дружбы и преданности, не ограничившись обычным надеванием на шею дорогим гостям гирлянды из цветов, бананов и т.д. Хитрый «татарин» преподнес губернатору Индии золотой пояс с золотым же кинжалом, а каждому из португальских капитанов – пояс и кинжал из серебра, вкупе с перламутровым ларцом (конечно, не пустым). Кроме того, он приказал всем плотникам и конопатчикам Диу бесплатно провести необходимые ремонтные работы по приведению в надлежащий порядок вернувшейся из красноморской экспедиции эскадры Албукерки. И, наконец, Малик Ияс собственной персоной, во главе пышно разукрашенной флотилии, прибыл к Албукерки на флагманский корабль «Санта Мария да Серра», на борту которого «заклятые друзья» осыпали друг друга всяческими любезностями, причем «татарин» (к сожалению, хронист не сообщает, облачился ли он для визита к дому Афонсу в подаренный ему тем, через посланца, «пуленепробиваемый» португальский панцирь, или нет) вошел в такой раж, что даже сам предложил генерал-капитану открыть в Диу португальскую факторию. Это желание давно уже снедало губернатора, однако он сделал вид, что – чуть ли не против воли! – согласился на предложение своего дражайшего друга Малик Ияса – только, чтобы того, не дай Бог, не обидеть…

Как только португальская эскадра покинула гостеприимный порт Диу и продолжила свой путь, Малик Ияс незамедлительно отправился, с большим запасом золота и самоцветов для раздачи «нужным людям»…не в Гоа (как мог подумать уважаемый читатель), а к камбейскому двору, щедро одарив всех тамошних придворных и вельмож – вплоть до царя Камбея – и заверив их в том, что, пока сокровищница Малик Ияса не иссякнет (а с чего б ей было иссякать?), никакого португальского форта в Диу не будет. Восток – дело тонкое…

Между тем посланник шаханшаха Персии посещал один двор мусульманского владыки за другим, стремясь распространить на весь исламский мир шиитскую версию учения пророка Мухаммеда (а тем самым – гегемонию персидского «царя царей» - главного хранителя и покровителя шиизма, в противоположность султану-падишаху турок-османов – главному хранителю и покровителю другой, суннитской, версии исламского вероучения). Прибыв в Каннанури, персидский посол счел своим долгом нанести официальный дружеский визит губернатору португальской Индии на борту его флагманского корабля. Очевидец этой «встречи на высоком дипломатическом уровне» описал ее в следующих выражениях:

«В окружении своих капитанов, чьи пестрые одежды переливались в лучах солнца всеми цветами радуги, подобно оперению павлина, восседал Албукерки, облаченный в черный атлас, с большим черным бархатным беретом на голове. На фоне этого мрачного роскошного костюма выделялись своим блеском усаженный драгоценными каменьями кинжал и тяжелая шейная цепь, а к концу  его длинной, ухоженной бороды был прикреплен миниатюрный лук». К сожалению, оставивший нам это довольно красочное описание очевидец не счел нужным объяснить значение этого странного украшения на конце бороды губернатора Индии.

Корабли, пестревшие флагами и вымпелами, салютовали изо всех орудий в момент, когда Албукерки взял персидского посла за руку и пригласил высокого гостя занять место на алой парчовой подушке рядом со своим собственным креслом, похожим на трон (ему было известно, что у шиитов, как, впрочем, у всех мусульман, да и не только мусульман, принято сидеть на подушках).

В послании, переданном персидским послом дому Афонсу, шаханшах в самых вежливых выражениях выражал свое глубочайшее сожаление по поводу печальной судьбы, постигшей первого португальского посла к его шахскому двору, и задавал вопрос, не будет ли Албукерки так добр отправить к нему второго посла, причем, по возможности – человека военного.  Албукерки окинул орлиным взглядом своих фидалгу и выбрал среди них Мигела Феррейру, обладавшего как внушительной внешностью, так и недюжинными дипломатическими способностями. Зная, однако, что  жизнь посланников при дворах восточных государей отнюдь не безопасна, дом Афонсу дал в спутники Мигелу Феррейре его двоюродного брата – дома Жуана, чтобы тот, в случае чего, заменил кузена, выбывшего, паче чаяния из игры (в данном случае – игры дипломатической)…

Кроме адресованного шаханшаху Персии ответного послания дома Афонсу и драгоценных даров (теперь, в отличие от первого года своей заморской эпопеи, Албукерки было чем отдариваться!), Мигел Феррейра взял в дорогу объемное и весьма увесистое «Рижименту», то есть служебную инструкцию, предписывавшую ему правила поведения во всех возможных ситуациях. Вчитываясь в эти подробнейшие предписания и указания, невольно начинаешь думать, что Албукерки не слишком полагался на здравый смысл своих подчиненных и порученцев. Чтобы убедиться в этом, достаточно привести всего несколько кратких выдержек из врученного дому Мигелу пространного документа:

«Не смотрите на других людей в упор. Не задавайте лишних вопросов. Не показывайте, что Вы ошеломлены или приведены в восторг тем, что увидите. Не сплевывайте в присутствии посетителей. Никогда не наступайте на ковер, не сняв обуви (несоблюдение этого правила, кстати говоря, впоследствии послужило одной из причин убийства персами российского посла Александра Сергеевича Грибоедова, автора «Грузинской ночи» и «Горя от ума» - В.А.).  Старайтесь по мере возможности избегать званых обедов, если же это окажется невозможным, ешьте как можно меньше и пейте только воду. Но более всего остерегайтесь любовных приключений…»

Получив инструкции на вс случаи жизни, Мигел Феррейра отправился с дипломатической миссией в Тебриз, в сопровождении своего кузена Жуана и персидского посланника, на которого, как утверждают современники событий, Албукерки произвел столь сильное, неизгладимое впечатление, что персидский дипломат даже заказал портрет губернатора Индии, дабы по возвращении показать его шаханшаху.

Тем временем сеньор губернатор сам отправился на дипломатическую встречу на высшем уровне – на «саммит» с самуримом. Переговоры с Каликутом шли вот уже третий год подряд, как говорится, ни шатко, ни валко. «Воз был и ныне там», выражаясь словами нашего любимого баснописца Ивана Андреевича Крылова. Всякий раз, когда дом Афонсу, выведенный из себе безрезультатностью переговоров, прерывал их, самурим спешил заверить взбешенного Албукерки, что его не так поняли, что Каликут искренне заинтересован в мире и дружбе с португальцами. Но, как только генерал-капитан соглашался возобновить прерванные переговоры, самурим вновь начинал проводить свою прежнюю политику пустых обещаний и ничем не подкрепленных заверений. «Он (самурим – В.А.) – самый лживый из людей, рожденных когда-либо на свет женщиной» - утверждал губернатор, чья оценка личности владыки Каликута вполне подтверждается хронистами той эпохи.

Новый каликутский самурим (брат недавно умершего прежнего, лишившегося, по милости маршала Португалии, золотых и серебряных дверей своего загородного дворца - В.А.) еще за пятнадцать лет до своего восшествия на каликутский престол, во времена Вашку да Гамы, перешел на сторону португальцев и с тех пор хранил им верность. Получив, на обратном пути из-под Адена, известие о «персональных изменениях» на каликутском троне, Албукерки с обезоруживающей откровенностью написал королю Мануэлу: «Я убежден, что он (новый самурим – В.А.) отравил своего брата (прежнего самурима – В.А.). Во всех моих письмах я заверял его (будущего нового самурима – В.А.), что, если он это сделает (отравит своего государя и брата  В.А.), мы могли бы заключить с ним мир».

Прямой призыв к братоубийству (находившийся, кстати говоря, в вопиющем противоречии с содержавшемся в другом докладе Албукерки дому Мануэлу уверением: «Индийцам хорошо известно, что я никогда не вел себя предательски по отношению к ним»), судя по всему, не слишком отягчал христианскую совесть дома Афонсу. Да и дом Мануэл Счастливый не счел необходимым высказать своему губернатору в данной связи своего неодобрения этого подстрекательства к убийству. Мы не устаем поражаться своеобразию менталитета людей XVI столетия. Но распространенное тогда (хотя и в несколько меньшей степени, чем в эпоху классического религиозного сознания) представление, что «язычники», согласно учению церкви, в любом случае – не более, чем пожива для неугасимого адского огня,  вполне могло побудить (и часто побуждало) иных «неязычников» к логическому выводу: если побудить «язычника» к совершению преступления, ему от этого не станет много хуже…

В ходе личных переговоров с новым владыкой Каликута, столь успешно воссевшим на престол, перешагнув через труп собственного брата, Албукерки добился принятия всех своих требований, а именно:

   1) предоставления права на строительство португальского форта в месте, выбранном самим домом Афонсу,

и

   2) выплаты Каликутом ежегодной дани, равной по стоимости половине доходов от портовых пошлин и предназначенной на содержание гарнизона португальского форта.

При этом Албукерки не упустил возможности представить (и задокументировать) дело таким образом, что самурим удовлетворяет его требования, понимая их полезность для самого Каликута.

Кроме того, Каликут обязался:

   3) поставлять все пряности, требующиеся португальцам, в объемах, требующихся португальцам, в обмен на всякого рода португальские товары.

И, наконец, самурим взял на себя обязательство:

   4) в полном объеме возместить португальцам ущерб, причиненный им в результате разрушения, в правление его покойного брата и предшественника на троне Каликута, построенной в 1501 году торговой фактории.

Албукерки не скрывал своей радости по поводу достигнутого им на переговорах успеха. Каликутский самурим был самым богатым и могущественным из всех малабарских государей. Его порт был до недавних пор последним прибежищем мусульманских купцов и торговцев. Отныне все, что было ценного на этом побережье, оказалось в зоне португальского влияния.

Ради упрочения и в знак подтверждения заключенного Каликутом нового союза с Португалией, самурим направил своего посланника к королевскому двору в Лиссабон. В сопроводительном письме губернатор Индии убедительно просил дома Мануэла ни в коем случае не снабжать свое ответное послание каликутскому государю свинцовой печатью: «Самурим снабдил свое послание Вашему Величеству золотой печатью – такт и вежливость требуют, чтобы Ваша печать была также из золота или, по крайней мере, из серебра».

Очевидно, политикой каликутского двора нередко заправляли женщины, коль скоро Албукерки счел необходимым дать в своем письме королю Мануэлу еще и следующие инструкции: «Не забудьте воздать честь дарами также супруге и сестрам самурима, весьма способствовавшим заключению договора. Самурим, не следуя обычаям прочих здешних государей, имеет лишь одну единственную жену, воспитывая ее сына, как своего собственного». Поскольку в малабарских государствах той эпохи, наряду с полигамией, то есть многоженством, процветала и полиандрия, то есть многомужество, симпатизировавший португальцам каликутский самурим, видимо, был ранним примером прогрессивно настроенного восточного правителя. Вместе с каликутским послом самурим направил к лиссабонскому двору также собственного племянника, «лет примерно пятнадцати от роду и весьма черного», которого король Мануэл I окрестил и взял на воспитание. Через пять лет царственный юноша, получивший португальское дворянство и звучное имя дом Жуан да Крус (Иоанн Крестовый – обычное на Иберийском полуострове имя для подобных ему «новых христиан») возвратился в свой родной Каликут во всем блеске европейской образованности.

После заключения мира с Каликутом Албукерки снова обратил свои помыслы к прекрасному портовому городу Диу и послал капитана Диогу Фернандиша ди Бежу в качестве своего полномочного представителя к камбейскому двору для ведения переговоров. Дом Афонсу не пожалел средств на то, чтобы придать посольству ди Бежи блеск, способный ослепить даже привычные к роскоши взоры восточных властителей и их присных. Отправившись из Сурата «сухим путем» (как писала первая русская газета «Ведомости» о присылке Великому Государю Петру Алексеевичу в подарок индийского слона из Персиды) вглубь материка, Бежа всякий раз останавливался на ночлег в специально разбиваемом для него слугами роскошном шатре, достойном самого делийского султана. В этом громадном шатре, крытом снаружи красным и белым сукном и обитом изнутри тяжелым алым шелком, могли разместиться более пятисот (!) человек. Шатер состоял из трех отделений, одно из которых предназначалось для служебного персонала (или «обслуги», выражаясь языком той далекой эпохи); другое, обставленное низкими креслами и стульями с мягкой обивкой, служило залом для приемов; в третьем стояло позолоченное ложе Бежи с шелковым альковом и разноцветными шелковыми подушками.

Первая аудиенция, данная Беже владыкой Камбея, прошла в обстановке изысканной роскоши, типичной для индийских государей. Камбейский царь, облаченный в белоснежные одежды, с золотым кинжалом на поясе, сверкавшем самоцветами, держа в руках, вместо скипетра и державы, лук и стрелу из чистого золота, восседал на диване, обтянутом драгоценной золотой тканью. Однако и португальскому посланнику не пришлось краснеть за свой наряд. Бежа был облачен в одеяние из красного шелка с подбивкой из красного же атласа. Его рукава сверкали украшениями из золота и жемчуга, шальвары до колен из голубого шелка – золотыми розами, пышное белое перо было прикреплено к шапочке из красного бархата золотой фигурной пряжкой-аграфом. О чулках посланца Албукерки сведений, увы, не сохранилось, но они, несомненно, были под стать всем прочим частям его туалета – и, конечно же, шелковыми. Костюм, благодаря которому дом Диогу стал предметом восхищения даже среди привычной к роскоши камбейской знати, выгодно   дополняли бархатные башмаки.

Царь Камбея оказал португальскому посланцу весьма ласковый прием, щедро одарил его (среди подарков был даже особо ценный – живой носорог, зверь, дотоле неизвестный португальцам, слышавшим лишь смутные легенды о единорогах!), но самое главное – дал согласие на строительство португальцами форта. Впрочем, он предложил им для постройки крепости на выбор три своих города – Бомбей (сегодняшний Мумбай), Сурат и Махим, но, к сожалению, не Диу, столь ценный в глазах дома Афонсу. Хитрый и предусмотрительный Малик Ияс хорошо поработал, сделав своей союзницей в интриге по недопущению строительства португальского форта в Диу саму госпожу Билирани – самую любимую из пятисот жен камбейского царя – подкупив ее невероятной красоты и стоимости ожерельем.

«Значит, добром мы Диу не получим!» - заключил Афонсу Албукерки, выслушав отчет своего посланца, возвратившегося из Камбея в Гоа.

Больше повезло губернатору на другом «фронте», где он сумел извлечь пользу из распри между Виджаянагаром и Деканом (о чем так горячо молился в чистоте и простоте сердца своего). «Я решил, что в интересах Вашей службы все лошади Персии и Аравии должны проходить через Ваши руки» - докладывал Албукерки королю Мануэлу. «Во-первых, по причине высоких ввозных пошлин, а во-вторых, дабы владыки Виджаянагара и Декана осознали, что исход их распри зависит от Вас. Ибо тот, кто имеет лошадей, победит другого. А лошадей он может получить только от Вас».

Соответственно, лошади из Аравии и Персии отныне должны были ввозиться в Индию только через порт Гоа. Все прибывавшие с севера корабли, имевшие на борту арабских или персидских лошадей, перехватывались португальскими кораблями Индийской Армады и эскортировались (или, если быть точнее - конвоировались) в Гоа. Впрочем, на прием, оказываемый им там португальцами, торговцы лошадьми пожаловаться не могли.  Хозяева Гоа старались всячески облегчить им жизнь, максимально идя навстречу их пожеланиям, и они имели все, в чем нуждались: прекрасные помещения для отдыха и проживания, просторные конюшни для их живого четвероногого товара, фураж, сиречь корм для лошадей, в избытке и целую армию конюхов.  Кроме того, им была предоставлена возможность чинить свои прохудившиеся корабли на гоаских верфях и получать в фактории сколько угодно пряностей для погрузки на  свои суда (не совершать же им обратный рейс порожняком!). Португальцы предоставляли им всевозможные услуги и удобства ради того, чтобы торговцы лошадьми, посетившие Гоа впервые принудительно, явились туда в следующий раз со своим товаром добровольно. В результате продуманной политики дома Афонсу, португальский порт Гоа превратился в центр торговли лошадьми всей Индии.

Лошади были главнейшим товаром. На протяжении всего года соперничающие цари Декана и Виджаянагара боролись за благосклонность Албукерки, выбиравшего, как опытный продавец, наиболее выгодное из сделанных ему  коммерческих предложений.

Царь Виджаянагара был готов заплатить шестьдесят тысяч пардао (серебряных монет, введенных Албукерки в индийских владениях Португалии)  за тысячу лошадей, если ему будет предоставлена исключительная привилегия, или, говоря по-современному, эксклюзивное право. Вдобавок он предлагал губернатору Индии провести совместную военную операцию против Декана, причем обязался взять все военные расходы на себя. Узнав об этом через своих шпионов, Идалкан срочно прислал своего приближенного с предложением дому Афонсу продавать лошадей только ему, на условиях, которые предоставил определить самому Албукерки. Любезно выслушав посланца, губернатор Индии известил о полученном им от Идалкана предложении владыку Виджаянагара, и поинтересовался, не согласится ли тот, с учетом этого предложения, заплатить за лошадей уже не шестьдесят, но восемьдесят тысяч пардао, а также уступить португальцам свой город Батикалу…

Очевидно, при большинстве тогдашних индийских дворов наряду с официальным, мужским, правительством, существовало и неофициальное, женское, причем задававшее тон. Самуримом Каликута, как уже известно уважаемым читателям, не просто управляли, но нередко прямо-таки помыкали его собственные жена и сестры. За троном владыки Камбея скрывалась дергавшая его за ниточки, как марионетку, обольстительная Билирани. Молодой же Идалкан во всем руководствовался советами своей матери. Убедившись в том, что переговоры зашли в тупик из-за того, что Идалкан счел новые требования дома Афонсу чрезмерными, эта царственная вдова направила одну из своих придворных дам в Гоа с заданием всеми правдами и неправдами приобрести хотя бы часть лошадей и, по возможности, добиться от Афонсу Албукерки ускорения процесса.

Ни один кавалер, воспитанный при европейском дворе, не мог заставить даму ждать. Поэтому и Албукерки незамедлительно принял посланницу, скрывавшую, как подобает мусульманке, свое лицо под густой вуалью. Но не зря говорят, что аппетит приходит во время еды. Разгоревшийся аппетит генерал-капитана побудил его предъявить Идалкану новые требования. В обмен на лошадей тот должен был уступить португальцам всю материковую территорию, граничащую с Гоа, а также горный проход через Западные Гаты – горную цепь, тянущуюся с севера на юг вдоль западного края плато Декан, отделяя его от узкой прибрежной равнины вдоль Аравийского моря. Сформулировав свои окончательные требования, дом Афонсу добавил, что торопиться с ответом не нужно, поскольку он, Албукерки, намерен скоро снова выйти в море. Поэтому будет достаточно, если Идалкан даст ответ к моменту возвращения губернатора Индии в Гоа.

Его план совершить весной 1514 года новую морскую экспедицию в Аденский залив сорвался, главным образом, из-за изношенности португальских кораблей. Индийская Армада, никогда не отличавшаяся выдающимися мореходными качествами, возвратилась из экспедиции к Красному морю в прямо-таки плачевном состоянии. Один из ее кораблей затонул на обратном пути, хотя дело, к счастью, обошлось без человеческих жертв. Все же прочие суда срочно нуждались в капитальном ремонте. Однако все верфи были бы заняты кораблями очередного «перечного флота», также требовавшими ремонта. «Он («перечный флот» - В.А.) прибывает (в Индию – ВА.) в августе или сентябре» - пишет Албукерки – «и, когда я возвращаюсь из моих экспедиций, то всякий раз застаю всех плотников, кузнецов, медников, конопатчиков и канатчиков занятыми (приведением в порядок кораблей «перечного флота» - В.А.) до конца года (времени отправления отремонтированного на гоаских верфях «перечного флота» в обратный путь – В.А.), вследствие чего могу выходить в море только в марте или апреле, да и то – держа одну руку на своей бороде (вероятно, в знак беспомощности и растерянности – В.А.) а другую – на помпе (в связи с необходимостью все время откачивать воду, и это – с самого начала плавания! – В.А.)».

Однако в этом году задержка с уходом Албукерки в очередное плавание оказалась весьма благотворной для португальских владений в Индии. Слишком многое там требовало его внимания, и слишком много чиновников нуждались в его строгом контроле.

Воспользовавшись пребыванием Албукерки, Антониу ди Риал, комендант Кочина, в сговоре с тамошним фактором Морену и писарем Диогу Пирейрой учредил собственное – нелегальное, но весьма доходное – коммерческое предприятие. Учредительным капиталом послужили государственные средства и казенные товарные склады. Пирейра регулярно выезжал в индийскую «глубинку», где скупал по дешевке пряности – главным образом перец, после чего перепродавал его своей собственной, португальской фактории в Гоа  (разумеется, с жирным наваром). Но с возвращением Албукерки этой частной коммерческой инициативе был разом положен конец. Дело не ограничилось заключением «деловых партнеров» под стражу, с дальнейшей передачей дела в суд. Дом Афонсу оставил молодого Нуронью своим представителем в Кочине, с целью недопущения впредь подобных случаев незаконного обогащения за счет государства и в ущерб королевской казне. Вор должен сидеть в тюрьме!

На подготовку второй экспедиции в Аденский залив ушло немало времени и сил, поскольку требовалось не только привести в порядок и заново оснастить армаду, но и снабдить ее всякого рода военным имуществом и материалами оборонительного и наступательного предназначения. В Гоа неустанно изготавливали штурмовые лестницы (на этот раз – особо длинные и прочные, чтобы не допустить трагедии, сорвавший взятие Адена в прошлый раз), пополняли запасы пороха, ядер и пуль, проверяли исправность арбалетов, пушек, аркебуз, древкового и клинкового оружия, в большом количестве сушили сухари – «двойной закалки» (чтоб они дольше не портились). Как обычно, губернатор Индии уделял особое внимание боевой выучке своих «чудо-богатырей». Несмотря на свою постоянную занятость, дом Афонсу всегда выкраивал время лично понаблюдать за муштровкой своих пикинеров, неустанно отрабатывавших копейные приемы, и за огневой подготовкой своих аркебузиров. По воскресеньям с утра проводились первенства по стрельбе (причем лучшие стрелки получали в награду золотой крусаду из рук самого губернатора), а после обеда – конные тренировки в поле за стенами города. Готовясь к будущим боям с вражеской конницей, кавалеристы Албукерки учились ездить в «мавританских» седлах и возвращались в город только с наступленьем темноты, при свете факелов.

Христос и Храм!
На страх врагам
Коней мы шпорим неустанно!
Бог есть Любовь,
Но вражью кровь
Мы проливаем непрестанно!
Летим вперед!
Труба поет!
Мы – дети света, а не мрака!
И на семь бед
Один ответ –
Кавалерийская атака!

Не меньшее внимание уделял дом Афонсу также строевой подготовке пехотинцев своих «орденанс». Дабы убедить всех и каждого в том, что обучение солдатскому строю и непривычная для гордых своей индивидуальной доблестью фидалгу полевая служба не есть «бессмысленная муштра», генерал-капитан дважды в месяц, вскинув пику на плечо, сам становился в общий строй и маршировал на плацу вместе со всеми. По возвращении «орденанс» с учений на квартиры, капралы собирали пики, пересчитывали их и вешали каждую на предназначенный специально для нее колышек, вбитый в стену оружейной комнаты. Таков был приказ Албукерки, вызвавший поначалу всеобщее изумление.

Чтобы продемонстрировать послу владыки Виджаянагара мощь и – самое главное – многочисленность португальской рати, и сделать его податливее на переговорах, дом Афонсу использовал свои «орденансы». Когда посол, после аудиенции у губернатора Индии, отправился в дом, отведенный ему в Гоа (верхом или в носилках-паланкине, нам – увы! - неведомо), он вдруг увидел  приближающийся отряд португальских пехотинцев, и решил уступить им дорогу. Однако ему пришлось прождать на обочине не меньше двух часов, а пехотинцы Албукерки все шли да шли мимо него стройными, нескончаемыми рядами, шагая ровно в ногу. Поначалу послу вздумалось их всех пересчитать, но настал момент, когда он, насчитав много тысяч португальских пикинеров, сбился со счету (вероятно, не обратив внимания на внешнее сходство марширующих солдат – ведь для азиатов все европейцы «на одно лицо», как, впрочем, и наоборот!).

«Такие марши наши пехотинцы совершают ежедневно, чтобы всегда оставаться в форме» - объяснил подавленному многочисленностью пехоты губернатора послу комендант крепости Гоа. Но он не сообщил индийскому дипломату, что отнюдь не каждый день его пехота входит строевым шагом в Гоа через одни ворота, проходит через весь город, выходит из него через другие ворота, а затем бежит как можно быстрее, но при этом - не теряя строя, вдоль городской стены снаружи, чтобы опять войти в город через первые ворота, многократно повторяя эту стратегему…

Резиденция губернатора португальской Индии располагалась во дворце, принадлежавшем прежде самому Сабажу, переселившемуся в лучший мир отцу и предшественнику Идалкана. В его огромном пиршественном зале Албукерки трапезовал в компании своих фидалгу и четырехсот «с гаком» португальцев «из простых». Трапезы редко обходились без развлечений, ибо на большой дворцовой площади, хорошо видной из трапезной, всегда что-нибудь да происходило.  То там происходили учения туземных войск,  сопровождаемые звуками их своеобразных музыкальных инструментов. То маршировали двадцать четыре казенных слона, разом поднимавшие, по знаку своих «махаутов»-погонщиков, свои хоботы в знак приветствия. То стройные танцовщицы и акробатки демонстрировали публике свое искусство. В общем, всех представавших взорам дома Афонсу и его сотрапезников чудес было «ни в сказке сказать, ни пером описать».

Хотя в Гоа постоянно дислоцировалось много солдат (среди которых было много драчунов и грубиянов), они ходили у дома Афонсу по струнке. Не было ни насилий над женщинами, ни драк, ни скандалов, ни иных нарушений общественного порядка. Весьма немногочисленных неисправимых забияк, которых было не пронять разумным словом, денежным штрафом или иными наказаниями, Албукерки высылал из Гоа в Португалию, держа всех прочих под столь неусыпным контролем, что профос, если верить хронистам, страдал от безделья – некого было ни сечь, ни забивать в колодки. Из игр были разрешены только шашки и шахматы, кости же и иные азартные игры находились под строгим запретом. «Азартные игры – погибель для мужчин, подобно тому, как алчность – погибель для женщин» - считал губернатор (видимо, не склонный осуждать алчность в мужчинах).  Порицанию со стороны начальство подвергались даже любители крепкого словца. Сам Албукерки подавал своим подчиненным пример воздержанности на язык, хотя был из тех, кто, как говорят, за словом в карман не полезет (однако никогда не был замечен в сквернословии или, тем паче, в богохульстве).

Все, как один, современники, подчеркивают общительность генерал-капитана и его умение разговаривать с людьми. Для каждого он находил подходящие слова, и мог, если ему было того нужно, всецело завладеть вниманием собеседника. Среди соотечественников, служивших под началом дома Афонсу в Индии, были как его лютые ненавистники (вроде Антониу ди Реала), так и преданные сторонники (вроде Перу д'Алпойма), готовые отдать за своего любимого начальника последнюю каплю крови. Вот только равнодушным к нему, судя по всему, никто не оставался…

Отношение же туземных жителей Гоа к дому Афонсу было единодушно и однозначно положительным. Они почитали и любили своего завоевателя, правившего ими справедливо, заботившегося об их благосостоянии, помогавшего им в нужде и не позволявшего другим португальцем угнетать своих темнокожих «детей». К тому же этот беспощадный и свирепый воин, не имевший, в силу орденского обета, собственной семьи, любил детей. Когда корабль «Флор ди ла Мар» потерпел крушение на обратном пути из Малакки, за руку Албукерки в смертельном страхе уцепилась маленькая девочка-малайка, дочка одного из пленников. По тогдашним понятиям и правилам пленники любого пола и возраста считались частью военной добычи, распределялись среди победителей для последующей продажи в рабство, если же корабль терпел бедствие – выбрасывались за борт, вместе с прочим балластом, либо, если команда покидала тонущее судно – оставлялись на произвол судьбы. Албукерки же взял маленькую девочку на руки и спас ее, ставшую его единственным личным приобретением в результате Малаккской экспедиции…

В Гоа он повелел собрать всех осиротевших и брошенных малышей, в том числе – немало детей погибших португальцев, и учредил, выражаясь современным языком, благотворительный фонд для их содержания и воспитания.  В сиротском доме дети получали одежду и питание, по мере взросления учились чтению, письму и различным ремеслам, чтобы в дальнейшем самим заботиться о себе. В этот детский фонд регулярно поступали, в качестве денежных взносов, средства, уплачиваемые оштрафованными преступниками, а также определенные проценты от средств, вырученных при распродаже «призов» (то есть - захваченных неприятельских кораблей  и найденных на них товаров).

Вот так Гоа, стараниями  старого рыцаря Ордена Сантьягу, постепенно превращалась в хорошо организованную, упорядоченную, управляемую надлежащим образом колонию. Албукерки всеми силами старался сделать Гоа – свой «парадиз» - как можно красивее, а жизнь в нем – как можно лучше, «как человек, работающий для улучшения того, что принадлежит ему». Кроме форта и фактории, оружейных палат, товарных складов, конюшен и верфей, в городе имелась школа, просторная больница, красивая церковь и часовня, построить которую Албукерки обетовал Пресвятой Богородице – Звезде Морей – бороздя воды Красного моря.

Перед церковью дом Афонсу распорядился посадить пальмы. Почему-то португальцы считали, что деревья не приживутся, и потому назвали это место «Невозможной Рощей». Но губернатор смущался мрачными прогнозами недоверчивых, косных соратников и современников не больше, чем наш незабвенный Государь Петр Великий, которому приходилось выслушивать аналогичные зловещие «пророчества» о том, что посаженные им в «парадизе» на Неве деревья не приживутся и что вообще «Петербургу быть пусту». Он продолжал сажать пальмы – и пальмы прижились, стали расти и со временем «невозможная роща» превратилась не только в «возможную рощу», н в настоящий тенистый пальмовый лес. Ибо, воистину, усердие все превозмогает!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЕЖЕГОДНАЯ ПОЧТА

«Губернатор вставал с постели рано утром и выезжал верхом, с соломенной шляпой на голове и тростью в руке, к реке, либо совершал конную прогулку вокруг городских стен, после чего знакомился с ходом строительных работ, ибо сам ими руководил. За ним с перьями и чернильницами следовали четыре секретаря, записывавшие его указания, которые он потом подписывал, сидя в седле. Одним из этих четырех секретарей был я, Гашпар Корреа.»

Должность секретаря Афонсу Албукерки никак нельзя было назвать синекурой, и лишь Корреа, юноша двадцати лет с небольшим, с ярко выраженными способностями к рисованию и обладатель хорошего литературного стиля, находил в краткие часы досуга время записывать то, чему был свидетелем. Вскоре после своего прибытия в Индию в 1512 году он взялся за свой монументальный литературный труд, ставший делом всей его жизни. Именно дому Гашпару все последующие поколения должны быть благодарны за составленное им наилучшее, то есть – самое объективное описание жизни и деяний своего великого современника и соотечественника, а также за портрет дома Афонсу Албукерки.

Корреа, например, не согласен с Брашем ди Албукерки, упоминавшимся в начале этой книги внебрачным сыном дома Афонсу, утверждавшим, что его отец всегда был очень терпелив и никогда не позволял себе терять самообладание. «Он вел себя весьма разумно, за исключением моментов, когда приходил в ярость» -  вполне трезво пишет Корреа о своем начальнике, что, однако, нисколько не умаляло его восхищение домом Афонсу. К счастью для окружающих, приступы ярости, охватывавшие генерал-капитана, были всегда и неизменно кратковременными.

С начала сентября и до конца года четырем секретарям практически не представлялось возможности передохнуть. В эти сроки им надлежало составить отчеты, предназначенные для отправки в Лиссабон, и ответить на бесчисленные письма, доставляемые всякий раз очередным «перечным флотом». Поскольку у губернатора днем не находилось на это времени, он вызывал к себе в то время суток, когда другие португальцы, уставшие задень, ложились спать, одного или двух секретарей и диктовал им, среди прочих текстов, те дошедшие до нас и обессмертившие его имя письма-рапорты королю Мануэлу, которые мы цитировали на предыдущих страницах этой книги, содержавшие каждое порой двадцать тысяч слов и более. С каждого экземпляра снималось по четыре копии, все надлежащим образом протоколировалось, так что порой секретари засиживались за работой до утра.

Кроме регулярных отчетов перед королем Мануэлом Счастливым, Албукерки поддерживал обширную переписку с многими королевскими вельможами, членами португальского Государственного совета, королевским казначеем, государственными секретарями, подробнейшим образом извещая их обо всем, что творилось в Индии – как португальской, так и (пока еще) не португальской, чтобы его адресаты были в курсе всех индийских событий и. в случае необходимости, могли помочь королю Португалии дельным советом. И, наконец, он также отвечал на многочисленные письма от частных лиц – отцов семейств, обеспокоенных судьбою своих младших сыновей, отправленных ими «пытать счастья за морем», неся там «бремя белых» (воспетое много позже сэром Редьярдом Киплингом в своих чеканных строфах), и просивших сеньора губернатора при случае приглядеть за их отпрысками – как бы с теми, не дай Бог, чего не вышло, как бы молодые шалопаи невзначай не вляпались в какую-нибудь неприглядную историю: письма от друзей, сообщавших ему новости из Португалии. Многие из этих писем радовали Албукерки, тосковавшего, несмотря на всю увлеченность своим гоаским «парадизом», порой по родине, как и все нормальные люди. Но только не письма, получаемые домом Афонсу от короля Мануэла Счастливого. Восседая на троне в своем солнечном уголке Европы,   «Весьма высокий и могущественного Король Португалии и Алгарвиш, Государь Гвинеи  и завоеванных земель, мореплавания и торговли Эфиопии, Аравии, Персии и Индии, Ормуза и Гоа и королевства Малакки» нежился в лучах славы, которой был обязан своему верному слуге Албукерки, как луна, сияющая отраженным светом, но сама этого отнюдь не сознающая. Дома Мануэла не особенно интересовало, чем занимаются его соседи – государи «Священной Римской Империи германской нации», Испании, Франции, Англии -  дерутся они или мирятся. Хотя его удел в Европе был и очень невелик, зато флотилии под флагом его «маленького, да удаленького» королевства господствовали над десятками тысяч миль моря-океана, и могущественные заморские государи покорно склоняли перед ним свои венчанные главы. Не ломая себе попусту голову над хитросплетениями европейской политики, дом Мануэл самодовольно погружался в чтение регулярно получаемой им индийской почты, лишь время от времени ставя других европейских монархов в известность о том, какими новыми титулами тем отныне следует именовать его, счастливейшего из христианских венценосцев…

Мануэл Счастливый действительно не имел поводов жаловаться на судьбу. Разве не приятно было ему читать, к примеру, следующие строки очередного рапорта Албукерки: «Все гавани от Ормуза до Цейлона открыты для Вашей торговли, а по ту сторону от Цейлона все гавани, все золотые и серебряные рудники готовы заключать сделки с Вашими подданными. Ваши корабли с товарами могут в полной безопасности ходить по морю до самого Китая»? Разве не испытывал дом Мануэл чувства глубокого удовлетворения, получая ежегодно из далеких стран рубины, жемчуга, бесценные шелка, изящные изделия лучших восточных ювелиров? Владел ли какой-либо другой европейский властитель таким же зверинцем, полным редчайших животных – ценнейшим из них был носорог, дар владыки Камбея – и таким количеством экзотических рабов – представителей самых разных народов и рас?  А когда посланник дома Мануэла шествовал на прием к папе по переполненным ликующими толпами улицам Вечного Города – Рима на Тибре - вслед за живым слоном, чтобы сообщить «наместнику Бога на Земле» о взятии его, короля Португалии, верными слугами Малакки – разве это было не прекрасно? И, несомненно, было приятно узнать, что, впечатленный этим эффектным зрелищем, римский понтифик в своей праздничной проповеди поставил его, короля Португалии, в пример всем другим венценосцам Европы: «В то время, как они (прочие европейские монархи – В.А.) бесцельно терзают друг друга, благочестивый король Португалии теснит неверных вплоть до края света и завоевывает Церкви все новые земли»…

Поэтому жизнь дома Мануэла проходила в атмосфере довольства собой и всем, что его окружало. Однако король, странным образом, тщательно скрывал это от человека, обеспечивавшего ему это приятное существование. Лишь в очень редких случаях дом Мануэл находил слова поощрения и одобрения тому, кому был всем обязан. И не случайно письма Албукерки королю так часто начинались со слов: «Ваше Величество порицает меня…»

Он порицал своего верного слугу за все. Стоило грузу перца проскользнуть в Европу через Каир, король немедленно винил в этом Афонсу Албукерки Напрасно тот пытался оправдаться: «Это связано не с недостатком бдительности или усердия с моей стороны, но с нехваткой у меня кораблей и людей». Когда Албукерки отплыл в Малакку, дом Мануэл не преминул упрекнуть губернатора в том, что тот легкомысленно «оголил индийский фронт», оставив вверенные его попечению португальские владения в Индии без должной защиты (хотя дом Афонсу предусмотрительно оставил в Индии добрую половину имевшихся в его распоряжении флота и войск; в их немногочисленности был повинен не генерал-капитан, н король Португалии, вечно державший его, так сказать, «на голодном пайке»). На упрек короля в связи с самовольным решением Албукерки повысить жалование солдатам и матросам, дом Афонсу возражал: «Не лучше ли было бы, Сеньор, сначала проверить отчетность, а уж потом высказывать порицание?» Если доходность кочинской фактории «не дотягивала» до королевских ожиданий, вина опять же возлагалась на губернатора Индии. Хотя сам же король связал дому Афонсу руки, даровав фактории почти что полную самостоятельность, запретив Албукерки зимовать в Кочине и вмешиваться в вопросы погрузки пряностей на суда «перечного флота».

Губернатор, прекрасно осведомленный о том, что творилось в Кочине, не скрывал своего мнения о тамошних португальских факторах: «Вашему Величеству было бы выгоднее давать обворовывать себя не Вашим собственным подданным, а флорентинцам – те, по крайней мере, прирожденные коммерсанты, знающие свое дело. Фактору надлежит лично удостовериться в качестве перца, установить, сухой ли он, или отсыревший, чистый или загрязненный. Ему надлежит проверить все весы, разновески и гири, а также проследить за тем, чтобы перец грузился на барки, доставляющие груз прямо на борт корабля. Но, если я сам не надзираю над всем этим, этого не делает никто…»

Наиболее болезненную реакцию вызвал у Албукерки вопрос короля Мануэла, стоит ли вообще португальцам удерживать Гоа. Король обосновывал свои сомнения чрезмерными расходами, связанными с расширением и укреплением новой колонии, якобы разорительными для королевской казны, и выражал надежду на то, что Идалкан   отвалит португальской короне за возврат Гоа кругленькую сумму.  Дело могло принять нешуточный оборот. Но капитаны, кавалейру и фидалгу, к счастью и великому облегчению Афонсу Албукерки, который сообщил им о намерении короля и мнение которых по этому поводу должен был выслушать, единогласно заявили, что продажа Гоа за какую угодно сумму была бы непоправимой ошибкой, поскольку в этом случае «турки немедленно захватят порт, давно уже облюбованный ими в качестве базы для своего флота».  Поэтому дом Афонсу мог со спокойной совестью написать своему королю: «Если Ваше Величество отдаст Гоа туркам, нашему владычеству в Индии будет тем самым положен конец. Вообще же расходы на Гоа постоянно снижаются. Недалек тот день, когда Гоа сможет самостоятельно себя содержать (или, выражаясь современным языком, перейдет на самоокупаемость – В.А.).

Видимо, дом Мануэл был скуповат от природы, и стремился всячески избегать излишних, по его мнению, расходов. Ему было по душе владеть колониальной державой…которая, однако, не должна была – по крайней мере, в идеале! – стоить ему ни гроша. О верности этой оценки личности португальского монарха свидетельствуют, в частности, следующие строки из письма короля, направленного дому Афонсу в 1512 году:

«Афонсу ди Албукерки, друг! Хорошо оплачиваемые люди (чиновники, солдаты и матросы – В.А.) несут службу более исправно, и с большей охотой пребывают в дальних землях. Посему нам угодно, чтобы они хорошо оплачивались, однако – обращаем на это Ваше особое внимание – платите им не нашими деньгами, а чужими…» Что тут сказать? Хоть стой, хоть падай… Видимо, обласканный Фортуной Мануэл Счастливый попросту воображал, что в распоряжении его губернатора Индии всегда имеются «чужие» деньги, деньги каких-то «других людей». Иначе бы он не держал Албукерки на «голодном пайке», как уже говорилось выше. Правильность данного утверждения наглядно демонстрирует история подчиненного Албукерки - моряка с громкой фамилией Лашкар – вероятно, Ласкарь, или Ласкарис (указывавшей на его греческое происхождение и, возможно, отдаленное родство со знатной «ромейской» фамилией Ласкарисов, давших Никейской империи «ромеев»  двух знаменитых василевсов-императоров – Феодора и Константина).  Этот Лашкар, устав ждать выплаты положенного ему жалованья, обеспокоил губернатора вопросом, на что ему, потомку восточно-римских самодержцев, жить.

«Займите денег у друзей» - посоветовал ему Албукерки, задумчиво поглаживая бороду.
«Мне нечего отдать им в залог…кроме, разве что, пары волосков из Вашей бороды!»

И что же? Дом Афонсу, не раздумывая, вырвал несколько волосков из своей холеной длинной бороды - и вручил их своему высокородному «морскому волку», в качестве залога.  Через несколько недель, после пополнения опустевшей кассы средствами за счет полученной с Ормуза ежегодной дани и выплаты всем служилым людям положенного им жалованья, Лашкар явился снова.   «Не желаете ли выкупить волоски из своей бороды?» - поинтересовался он у Албукерки. Поскольку денег в кассе больше не осталось, губернатор заплатил из собственного кармана (а если быть точнее – кошелька).

Менее забавной, чем история столь безоглядно доверявшего генерал-капитану моряка с громкой фамилией, был другая история, приключившаяся с неким алебардщиком, выразившим свое недовольство задержкой выплаты ему положенного жалованья тем, что вылил в окно помойное ведро…как на грех, в то самое мгновение, когда внизу проходил губернатор. У Албукерки хватило выдержки сделать вид, что он счел поступок алебардщика непредумышленным. Никаких дисциплинарных мер не применял дом Афонсу и к другим своим подчиненным, даже осмеливавшимся бранить его открыто за «зажим» их жалованья. «У них есть все основания гневаться» - говорил он своему окружению – «они исправно несли службу, а денег за это не получили. Хвала Господу, что они не учинили ничего похуже! Должны же они давать какой-то выход своим чувствам! Пусть лучше избирают меня мишенью для выражения своего справедливого недовольства, чем пренебрегают своими служебными обязанностями!»

Наконец, в 1514 году у дома Мануэла Счастливого случился приступ нехарактерной для него щедрости. Он дал губернатору Индии право самостоятельно расходовать восемь тысяч крусаду ежегодно на материальное поощрение своих подчиненных за особые заслуги.  Эта добрая весть молниеносно разошлась по всей португальской Индии, побудив Албукерки к саркастическому замечанию: «Кажется, теперь мое лицо больше нравится подчиненным, чем прежде».

Однако этот прилив монаршей щедрости больше не повторялся. Как правило, в  получаемых Албукерки королевских письмах содержались лишь претензии и жалобы на чрезмерные траты, неоправданные расходы, обвинения во всевозможных упущениях,  непрактичные предложения и приказы, противоречившие друг другу. «Ведомо ли Вам, что Вы постоянно меняете Вашу политику?» - писал, приведенный в отчаяние переменчивостью короля и его решений, губернатор дому Мануэлу. «Индия – не крепость Эл Мина, о которой нечего особо беспокоиться, поскольку она пребывает в Вашей полной власти. Если Ваше Величество будет и впредь идти по этому пути, все здесь может перевернуться. Мне думается, Вас побуждают действовать так письма наших индийских сочинителей».

Чтобы уважаемым читателям было ясно, что имел в виду дом Афонсу, автор настоящей книги даст два необходимых, на его взгляд, пояснения.

1)В правление короля Жуана португальцы построили в 1482 году в Эл Мине на западноафриканском Золотом берегу мощную крепость, под защитой которой получили возможность, согласно хронисту Дуарти Пашеку, «сто семьдесят тысяч добраш золота ежегодно».

2)Под «нашими индийскими сочинителями» Афонсу Албукерки подразумевал вечно недовольных нытиков, описывавших все, происходящее в Индии, со своей собственной, весьма пристрастной и необъективной, точки зрения, настраивая всех и каждого против губернатора. «Если им нечего поставить мне в вину, они прибегают к выдумкам. Гадалки города Гоа и окрестностей открывают им тайны грядущего, и таким образом они собирают приправы к пирогу, подаваемому ими ежегодно на стол Вашего Величества».

К уже упоминавшейся выше клике клеветников и интриганов, состоявшей из Риала, Морену и Диогу Пирейры, принадлежал также двоюродный брат последнего – Гашпар Пирейра, обладатель пышного титула «секретаря (по делам – В.А.) Индии».

Гашпар Пирейра, перешедший к дому Афонсу «по наследству» от вице-короля Индии Франсишку ди Алмейды, слишком серьезно относился к своему титулу. Прежде он постоянно жаловался, что Алмейда, испытывая к нему неприязнь, не спрашивает у него совета. Албукерки же, испытывавший к дому Гашпару ничуть не меньшую неприязнь, давал ему крайне нелестную оценку: «Он годен лишь на то, чтобы строить козни, но в этом деле разбирается лучше кого бы то ни было».

Должность «секретаря Индии», по сути дела, соответствовала не более чем должности адъютанта вице-короля. Гашпар Пирейра совершенно не годился на эту должность. Из-под стен Бенаштарима, куда Пирейра сопровождал по долгу службы своего начальника, он при первой же возможности сбежал в Кочин – вот там, в этой «теплице буйно разрастающихся интриг», этот прирожденный кознодей чувствовал себя, как рыба в воде. Плавать по морям дом Гашпар  тоже не любил. «Будь его воля, он бы всю свою жизнь просидел за закрытыми дверями перед столом, заваленным бумагами до потолка» - писал об этом кляузнике-бюрократе дом Афонсу Албукерки.

Сам губернатор Индии терпеть не мог накапливать бумаги и откладывать работу с документами в долгий ящик. «Получив какую-либо бумагу, я сразу же прочитываю ее, и незамедлительно накладываю резолюцию либо пищу ответ». Так же он поступал и с просьбами, высказываемыми в устной форме, никогда не заставляя просителей подолгу ждать ответа. Такой «поточный метод» не устраивал Гашпара Пирейру, не представлявшего себе жизни без громадных кип документации, могущей дожидаться обработки бесконечно долго.

Кроме того, «секретарь Индии» весьма ценил покой, в отличие от своего деятельного начальника, любившего «живинку в деле». Не зря историк Барруш писал об Албукерки: «Он никогда не пребывал в покое, и, кажется, не спал ни днем, ни ночью». Последнее – конечно, преувеличение, свидетельствующее, однако, о впечатлении, производимом губернатором  на окружающих. Роль порученца при этой «двуногой динамо-машине» доставляла Гашпару Пирейре немыслимые муки, и он, как утверждал сам дом Афонсу, постоянно сказывался больным, лишь бы не сопровождать генерал-капитана туда, куда звал его долг службы.

Особенно задевало Пирейру нежелание Албукерки привлекать его к обработке корреспонденции. Однако, дело было, вероятно, в нем самом. Не зря же дом Афонсу писал: «Он (Пирейра – В.А.) вовсе не был исполнительным сотрудником. Он не являлся по моему вызову ни ночью,  ни рано утром, и никогда не прощал мне случайно вырвавшегося резкого слова. Он воспринимал как личное оскорбление то, что я не позволял ему просматривать конфиденциальную корреспонденцию, ибо неоднократно подтверждалась его неспособность хранить служебную тайну».

Как бы то ни было, обиженный на Албукерки секретарь неустанно «копал под своего начальника», жалуясь в своих письмах королю на якобы царящий в Индии «служебный беспредел», распространял заведомо ложные измышления о будто бы ведшихся домом Афонсу в Бенаштариме предательских переговорах с «турками» (якобы вознаградившими губернатора и его племянника Нуронью за измену «сундуком, полным чистого золота»). При этом кляузник уверял дома Мануэла, что сам он, Гашпар Пирейра, несмотря на донимающие его тяжкие хвори и притеснения со стороны губернатора, готов до самой смерти исполнять свой долг перед королем и отечеством.

Но это были, так сказать, «цветочки». «Ягодками» же можно было назвать прямо-таки переполненные жаждой мести письма Риала (чьим «стилистом» выступал Диогу Пирейра, в меньшей степени, чем Риал, чуждый миру изящной словесности). В этих пасквилях Албукерки представал просто каким-то чудовищем. Ненасытно требующим для своих химерических авантюр все больше солдат и кораблей (заведомо обрекаемых им на бессмысленную гибель), неспособным и бесчестным, алчным взяточником и мздоимцем, безмерно обогащающимся самыми незаконными и отвратительными способами. Свадьбы португальцев с  бывшими пленницами, совершавшиеся в Гоа под покровительством дома Афонсу, Риал-Пирейра объявляли скрытой формою работорговли – Албукерки якобы удерживал из жалованья каждого новобрачного сумму, равную рыночной стоимости его новобрачной!

Конечно, губернатор понимал, кто на него «бочку катит». Ибо писал королю в своем докладе: «Всякий раз, когда я разоблачаю их (интриганов – В.А.) неблаговидные дела, они осыпают меня любезностями, жалуются на свои болезни и недуги, якобы мешающие им трудиться в полную силу. Когда же я успокаиваюсь, нисхожу к их слабостям, сменяю гнев на милость, они, уверившись в том, что я и на этот раз не сообщу Вашему Величеству об их проступках, тогда, Сеньор, они садятся за стол и пишут клеветнические письма обо мне».   

Наконец, в 1513 году был пролит свет на темные дела бесчестной клики. Некий бдительный и «преданный без лести» губернатору фидалгу доложил, что воочию видел набросанное Антониу Реалом и написанное Диогу Пирейрой письмо, в котором они призывали дома Мануэла ни в коем случае не доверять «казнокраду и трусу Афонсу Албукерки», действующему, якобы, наперекор приказам короля.

Это было уже слишком. Вызванный губернатором «на ковер» (думается – не только в переносном, но и в буквальном смысле слова – ковров в Гоа было полно), Диогу Пирейра, упав на колени, взмолился: «Простите меня!»

«Прощу, если Вы признаетесь в совершенном Вами преступлении!» - сказал генерал-капитан.

Скуля от страха, изобличенный преступник выдал копию рокового письма.

Теперь пришел черед Риала, самого главного «индийского сочинителя». Состряпанный его стараниями донос был зачитан вслух в присутствии всех капитанов, командиров рот и фидалгу, «дабы им всем стал ведом навлеченный на меня позор», пояснил дом Афонсу в своем отчете. От Риала потребовали публично поклясться в том, что его обвинения справедливы. Риал признал их ложными.

Все, естественно, ждали беспристрастного суда и сурового приговора преступникам. Однако губернатор заявил, что, поскольку дело касается его лично, недоброжелатели могут обвинить его в пристрастности, и отправил обоих изобличенных клеветников в Лиссабон. На следующий год вслед за ними в Лиссабон был выслан и Гашпар Пирейра. «Пусть он оправдывается перед Вашим Величеством» - вот и все, что счел нужным сказать о развенчанном «секретаре Индии» дом Афонсу Албукерки.

Обвинение в трусости, брошенное дому Афонсу таким человеком, как Реал, нисколько не задело губернатора. Иначе обстояло дело с обвинением в скрытой работорговле. «Сей мир настолько полон зла, что верит всему сказанному» - писал дом Афонсу не без горечи. И он назначил следствие, в ходе которого все португальцы, женившиеся по его «благословению», должны были торжественно поклясться в том, что не купили своих жен за деньги.

Следственные документы сохранились. Все ответы молодых мужей звучали одинаково. Никто из них не покупал свою невесту. Но мало того! Каждая невеста получила небольшое приданое от щедрот губернатора Индии! Толмач Франсишку добавил к своему клятвенному свидетельству еще и «примечание»: его жена стоила бы на рынке рабынь не меньше пяти тысяч пардао.

Разоблачение «гнезда интриг» в Гоа раскрыло, в некоторой степени, сеньору губернатору глаза на то, что крылось за излившимся на него потоком королевских попреков и порицаний, содержавшихся в почте 1513 года. Однако он, конечно же, страдал от необходимости жить еще целый год – ибо только через год его доклад дому Мануэлу о разоблачении кляузников мог попасть в Лиссабон  - с клеймом «вора» и, самое обидное - «ПРЕДАТЕЛЯ».

«Сеньор, целую Вашу руку за то высокое доверие, которое Вы мне оказываете» - писал он королю. «Ибо письма («наших индийских сочинителей» – В.А.), переданные мне Жуаном ди Соуса, содержат обвинения меня в стольких ошибках и упущениях и настолько переполнены сомнениями в правдивости моих докладов Вашему Величеству о положении дел в Индии, что мое сердце преисполнилось горечи, и число моих седых волос удвоилось Мне совершенно ясно, что сам я и мои дела были представлены Вам в ложном и превратном свете. Тем не менее, я никому не подавал и виду, чтобы ничто из всего этого не повредило делам службы Вашему Величеству».  .

Довольно странным представляется то обстоятельство что дом Мануэл без малейшего сомнения принимал на веру все обвинения, возводимые клеветниками на губернатора его индийских владений. А четыре «индийских сочинителя», судя по всему, пользовались монаршим благоволением, ибо в другом месте своего доклада Албукерки пишет: «Ваше Величество изволит рекомендовать мне Антониу Риала. Но, с учетом того, что он  написал обо мне в своем письме Вашему Величеству, лучше бы Вы мне его не рекомендовали».

Своему лиссабонскому другу дом Афонсу писал в 1514 году, что сам он, даже будучи членом Государственного совета, никогда бы не осмелился давать советы королю, подобно этим господам («индийским сочинителям» - В.А.). «При этом они ничего дельного посоветовать не могут, ибо ничего об индийских делах не знают, и нисколько в них не смыслят, поскольку все годы своей службы проторчали без толку в Кочине или в Каннанури, жуя бетель  в обществе черных баб».

В довершение ко всему, дом Мануэл Счастливый, будто назло Албукерки, в письме, составленном в весьма любезных выражениях, выразил ничем не отличившемуся дому Антониу Риалу, годами сибаритствовавшему в Кочине, свое высочайшее благоволение и назначил ему награду за многолетнюю верную службу. На протяжении нескольких недель, вплоть до своего отплытия на родину с очередным «перечным флотом», хвастался бывший комендант перед всеми и каждым этим знаком высокой монаршей милости. Лишь с огромным трудом удавалось Албукерки умиротворять своих, просоленных морем и пропахших порохом, сорвиголов-фидалгу, только что вернувшихся из-под Адена и считавших награждение Риала королем неслыханной несправедливостью.

«Почему Вы так поступили?» - поинтересовался дом Афонсу, провожавший по долгу службы дома Антониу, перед самым отплытием.

В приливе не свойственного ему чистосердечия Антониу Риал ответил, уже садясь в шлюпку, оклеветанному им перед монархом и всем светом губернатору: «Право, не знаю, сеньор. Бес попутал!»

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

И СНОВА ОРМУЗ

Албукерки было хорошо известно коварство недругов, работавших против него в Индии, но он и не подозревал, сколько людей в Лиссабоне стремятся добиться его падения. Все нерадивые фидалгу, по отношению к которым дом Афонсу был вынужден «сделать оргвыводы», люто ненавидевшие Албукерки, настроили против него своих родственников из числа придворных, принявшихся чернить генерал-капитана в глазах короля.

Хотя большинство их жалоб не имели под собой никаких оснований, врагам дома Афонсу удалось-таки «накопать» на него «компромат» - несколько случаев, когда губернатор действительно позволял себе действовать не в согласии с буквой закона. Правда, он делал это  всегда лишь по отношению к грубым нарушителям дисциплины. А за нарушение дисциплины дом Афонсу всегда карал беспощадно, причем, увы, далеко не всегда хладнокровно…

Так было и в упоминавшемся выше случае Диогу Мендиша ди Вашкунселуша. К моменту, когда гнев дома Афонсу остыл, нескольких нарушителей дисциплины, как, конечно, помнит уважаемый читатель, успели повесить на рее. Безутешные вдовы подчиненных Албукерки, казненных по его приказу без суда и следствия, с плачем просили дома Мануэла о восстановлении справедливости. Но самым яростным обвинителем выступил сам Вашкунселуш. Будучи выпускником юридического факультета Саламанкского университета, он знал, как представить правого виноватым, и наоборот.

Албукерки изначально, «по определению», находился в гораздо менее выгодном положении, чем его супостаты. Последние не гнушались самой низкой клеветой, его же честной, рыцарственной натуре претило использование низменных средств. В своих докладах королю он порой порицал подчиненных за их строптивость, упрямство и непослушание, но всегда одновременно хвалил их за подвиги и воздавал должное их несомненным заслугам.

Кроме недоброжелателей Албукерки, затаивших на него зло за прошлые обиды, при лиссабонском дворе не было недостатка и в людях, попросту ему завидовавших. Должность губернатора Индии была весьма почетной в глазах завистников, и многие фидалгу намекали королю на желательность, так сказать, «ротации кадров». Дом Мануэл, плохо разбиравшийся в людях, либо всерьез считал все одержанные португальцами до сих пор блестящие победы и достигнутые ими успехи в Индии даром небес ему любимому,  либо полагал, что сделанное домом Афонсу вполне по плечу и любому другому из его, короля Мануэла, верноподданных. Иначе непонятно, как король мог со спокойным сердцем заменить Албукерки такой серой во всех отношениях личностью, как Лопу Суариш…

Дом Лопу Суариш ди Албиргария, или ди Алваренга, в принципе, совсем не рвался в тропики. В Португалии он оставлял богатое поместье и двух любимых дочерей, да к тому же страдал «падучей болезнью», то есть эпилепсией.  Лишь тщеславие и зависть побуждали его «спихнуть» Албукерки, чтобы самому занять его место. Ради этого Суариш, в промежутках между эпилептическими припадками, и тянул, через своих родственников при дворе, за все возможные ниточки.

Эти интриги начались еще в 1513 году, однако в почте, доставленной в Индию «перечным флотом» 1514 года, прибывшим в сентябре месяце в Кочин, не содержалось ни малейшего намека на какие-то предстоящие «кадровые перестановки».

Албукерки наметил на предстоящий год поистине грандиозную программу. Он намеревался взять приступом Аден, совершить экспедицию в Суэц, уничтожить там военные корабли египетского султана, построить на западном побережье Красного моря, в Массауа, мощный форт.   После чего совершить плавание к восточному побережью, «чтоб посмотреть, что можно сделать с Джиддой…Я намереваюсь целый год оставаться в Красном море, а на обратном пути заняться Ормузом».

Оставался открытым лишь вопрос, должен ли быть Ормуз так долго предоставлен своей собственной судьбе. С момента окончательного завоевания Гоа домом Афонсу, Ормуз не осмеливался задерживать выплату установленной дани, но португальский форт там стоял недостроенным вот уже скоро семь лет…Если властители Ормуза тешили себя иллюзиями, что терпение Албукерки безгранично, значит, они плохо знали генерал-капитана. В силу обстоятельств он мог отложить реализацию своего проекта, но ничто на свете не было способно заставить его отказаться от своего замысла. Как порешил – так и сделаю!

При известии о падении Гоа, Кожиатар занервничал - и отправил ко двору дома Мануэла в качестве посланника  некоего уроженца Сицилии, плененного в детстве магометанами и воспитанного в мусульманской вере. По пути в Лиссабон посланник ормузского визиря сделал остановку в Гоа. Албукерки принял его с почетом - и отправил дальше в Португалию на одном из кораблей «перечного флота» 1512 года. Не преминув при этом предупредить дома Мануэла особым письмом ни в коем случае не поддаваться на уговоры сицилийца снизить размер подлежащей уплате Ормузом дани с пятнадцати тысяч серафимов до менее значительной суммы. «Эти мусульмане вечно любят жаловаться на свою бедность, хотя в действительности Ормузу ничего не стоило бы платить хоть тридцать тысяч серафимов в год».

Посланец визиря Кожиатара прожил без нужды и без забот за счет короля Мануэла два года в Португалии, где снова принял христианство, получив при крещении имя Николау, или, по-нашему, по-русски – Николай,  после чего благополучно возвратился в Индию, а оттуда – в Ормуз…не добившись от короля Португалии уменьшения размера взимаемой с Ормуза дани - спасибо предусмотрительному Албукерки (король, что ни говори, охотно следовал советам губернатора «своей» Индии во всем, что касалось его, короля, денежных доходов)…

За время отсутствия Николау в Ормузе многое переменилось. Престарелый визирь Кожиатар переселился в лучший мир, должность визиря занял долго дожидавшийся ее Раснорадин. Новый визирь плохо ладил с царем Сеифадином, которому, кстати говоря, исполнилось двадцать лет – до этого возраста не дотягивал, пожалуй, ни один ормузский царь (не отстраненный к этому моменту от власти). Пришлось Раснорадину прибегнуть к испытанному (и не только на Востоке) средству. Малая толика яда (возможно - того самого, которым был отравлен в свое время остановившийся передохнуть в Ормузе посол Албукерки ко двору шаханшаха персидского)  убрала с дороги засидевшегося на престоле Сеифадина. На освободившийся престол Ормуза был возведен младший брат покойного – Туран. Под его чисто номинальной «властью» у Раснорадина были полностью развязаны руки. Поскольку визирь был не только персом, но и ревностным шиитом, он задумал передать Ормуз под власть шаханшаха – хранителя шиитской веры и повелителя всех персов.

Известие о событиях в Ормузе, полученное Албукерки от его агентов в Ормузе и вдобавок подтвержденное командующим португальской эскадры, возвратившейся с уплаченной Ормузом данью в Индию, побудило дома Афонсу отложить запланированное им плавание к Красному морю, тем более, что его свобода действий была затруднена возникшими финансовыми сложностями. Прибывший из Португалии в Индию в 1514 году очередной «перечный флот» не привез с собой денег, а «в факториях нет ни единого реала».  В Красном море можно было поживиться за счет торговых «мавританских» кораблей, но стопроцентной уверенности в том, что захваченная добыча окажется достаточной для затыкания всех финансовых дыр, не было (да и быть не могло). В то время как в Ормузе хранилась, без сомнения, «несметная казна». Как писал дом Афонсу королю (не без нотки упрека): «Мы получаем от Вашего Величества столь скудное содержание, что  порой возникает необходимость искать средства там, где можно надеяться из раздобыть».

Ответ монарха на все настоятельные просьбы Албукерки о финансовом вспомоществовании, доставленный губернатору Индии «перечным флотом» 1514 года (вместо положенных денег), сводился, если сбросить облекавшую их высокопарную словесную шелуху, к трем приказам, или, по меньшей мере, категорическим требованиям. Дом Мануэл требовал от генерал-капитана выполнения следующих трех пунктов разработанной им в тиши лиссабонских покоев программы (видимо, под впечатлением успешного повторного крещения ормузского посла):

   1) Захвата Адена;
   2) «Окончательного решение Ормузского вопроса»;
   3) Обращения раджи Кочина в христианство.

Честный и исполнительный служака, привыкший, если надо, служить не за положенное жалованье, а «из чести», Албукерки, как обычно, «взял под козырек» (хотя отнюдь не был уверен в успехе – особенно королевской затеи с обращением раджи Кочина в христианство) и в конце года послушно отплыл в Кочин.

«Я перечислил ему (радже Кочина – В.А.) все доводы (в пользу принятия Христовой Веры – В.А.), изложенные в письме Вашего Величества, присовокупив к ним и некоторые другие, пришедшие мне на мой слабый ум» - оправдывался дом Афонсу перед королем. Но, как и следовало ожидать, раджа решительно отказался от перемены веры.

В ходе долгой «миссионерской» беседы с раджой губернатор Индии указал ему на то, что царящие в Кочине нравы «более приличествуют животным, чем таким разумным и понятливым людям, как малабарцы (средневековый русский летописец мог бы назвать эти нравы «зверинским обычаем» - В.А.)»,   Раджа вежливо согласился с точкой зрения собеседника (хотя, вероятно, не вполне его понял), после чего заявил, что его подданные воспротивятся перемене веры. Албукерки (скорее всего – вопреки своему внутреннему убеждению)  пытался успокоить его, как умел. Кого интересует и какое значение имеет мнение подданных раджи Кочина, коль скоро сам король могущественной Португалии поддержит раджу в его благом начинании? Сменив тему, раджа Кочина пожелал узнать причины, по которым могущественный король Португалии требует перемены веры только от него, а не от правителей Каннанури и Каликута? «Я ответил ему: потому что Ваше Величество любит его больше всех. На это, как и на другие приводимые мной доводы он, однако, отвечал лишь одно: он – верный раб Вашего Величества и орудие в Ваших руках. Однако вопрос смены веры должен быть тщательно обдуман».

После этого вежливого и, в общем, мирного диалога с владыкой Кочина, губернатор был вынужден заняться гораздо менее приятным делом. Некий португалец по имени Жуан Делгаду, отличившийся на поле брани еще под знаменами вице-короля Индии Алмейды, и не менее доблестно сражавшийся под командованием губернатора Индии Албукерки,  в личной жизни вел себя ниже всякой критики, будучи особенно охоч до особ женского пола. Когда одна туземная женщина, испытавшая на себе тяжесть его суровой длани, пожаловалась на насильника Нуронье – племяннику Албукерки, сменившему отбывшего на родину Риала на посту коменданта Кочина, комендант в наказание отправил преступника под конвоем в форт, отменив ему все увольнения.

Разъяренный несоразмерным, как он считал, с совершенным проступком по суровости наказанием, Делгаду при всем честном народе начал осыпать начальника площадной бранью, чем усугубил свою вину, за что был закован в кандалы и заперт в тесную камеру.

Узнав об инциденте и стремясь разрядить ситуацию, Албукерки приказал доставить к себе арестанта, чтоб помочь ему дельным советом: «Извинитесь перед комендантом. Он – человек вспыльчивый, но отходчивый и, ручаюсь, выпустит Вас из-под ареста». Но добрый совет губернатора только испортил дело, окончательно выведя Делгаду из себя. Как? Ему, Делгаду, старому рубаке, извиняться…перед кем? Перед каким-то молокососом, губернаторским племянничком, который на Востоке-то – всего лишь без году неделя? Нет, уж лучше он вернется в камеру!

Вернувшись в камеру, обиженный Делгаду стал обдумывать план мести. И не придумал ничего лучше, чем отравить своего обидчика – Нуронью, а вместе с ним – и его дядюшку-губернатора. То, что при этом от отравы отдадут концы другие португальцы, озверевшего Делгаду, кажется, не волновало…

«Путь ему указал сам дьявол» - полагал Гашпар Корреа.

Путь  этот вел через вентиляционную щель в стене его тюремной камеры, через которую узник мог видеть двор перед кухней Албукерки. Каким-то образом Делгаду сговорился с  поваренком, рабом-мусульманином, и передал ему тайком порцию ртутной соли (где он ее раздобыл, покрыто мраком неизвестности).

Яд был добавлен в яичный десерт, приготовленный рабом для губернатора (державшего, «открытый стол», как уже говорилось выше). Когда темнокожий старший повар наполнял готовым сладким кушаньем пиалы, он – лакомка и сладкоежка! - не смог устоять перед искушением попробовать изысканное блюдо. Отведав лакомства (должно быть – вдоволь, от души, или, точней – от пуза!), повар сразу же почувствовал себя нехорошо, но не заподозрил ничего дурного, подумав, что не стоило наедаться сладким на пустой желудок. И, никому ничего не сказав, пошел немного отлежаться на свою квартиру. С тех пор никто его живым не видел…

Между тем был подан десерт. К счастью для сеньора губернатора и обедавших за его столом капитанов, приторно-сладкое кушанье пришлось им по вкусу куда меньше, чем темнокожему повару. Они отведали его совсем чуть-чуть, а больше есть не стали. Это спасло их от смерти, но не отравления. Дурно же стало всем до одного.

В тот же день были взяты под стражу все повара губернаторской кухни. По дороге вы пыточный застенок сообщник Делгаду признался в содеянном. Призванный к ответу, подстрекатель не  только не подумал отрицать своего гнусного намерения, но и стал изрыгать, как бесноватый, нескончаемый поток проклятий и ругательств в адрес губернатора и всех его приспешников. «Если бы он не говорил так связно, его можно было бы счесть буйно помешанным – такие ужасные вещи он осмеливался говорить о губернаторе» - писал Гашпар Корреа, присутствовавший при том памятном допросе. В конце концов Делгаду выкрикнул прямо в лицо самому Албукерки: «Множество людей, включая некоторых из Ваших друзей, ждут, не дождутся Вашей смерти!». Так ли это было в действительности? Кто знает? «Темна вода во облацех»…

Военный трибунал, состоявший из самых заслуженных фидалгу, приговорил Делгаду к смерти. Но никакие пытки не смогли заставить осужденного выдать того, кто передал ему яд для отравления дома Афонсу с сотрапезниками.

В январе Албукерки отплыл из Кочина в Гоа, где осмотрел свой флот, пополнившийся шестью построенными на индийских верфях каравеллами и несколькими галерами. Галеры дом Афонсу строил из расчета на плавание в Красном море, где у крупных, с низкой осадкой, океанских кораблей возникало больше трудностей на мелководье. Руководил строительством галер уроженец острова Корсика, настоящий мастер своего дела по имени Сильвестр де Башан (именуемый португальцами «Силвештри Коршу», или просто «Коршу», то есть «Корсиканец»), со своим маленьким «штабом» в составе двух его братьев и офицера, служившего прежде на галерах французского королевского флота в Средиземном море. Об этих четырех иностранных «спецах» дом Мануэл писал генерал-капитану: «Я обращаюсь с ними лучше, чем с португальцами в тех же чинах, ибо португальцы более неприхотливы от природы. Поступайте подобным же образом».

Как бы то ни было, «залетный» корсиканец сумел по достоинству оценить Албукерки (в отличие от очень многих «более неприхотливых от природы» соотечественников последнего). Так, например, он оценивал в своем письме королю Мануэлу Счастливому взятие домом Афонсу Гоа выше подвигов знаменитого испанца дона Гонсало де Кордобы по прозвищу «Великий Капитан» , не раз побеждавшего мавров и французов, испанского вице-короля Неаполя в 1502-1506 годах, не скупясь на похвалы в адрес губернатора португальской Индии: «Он (Албукерки – В.А.) – величайший и вернейший из слуг Вашего Величества, и никто, кроме него, не был бы способен управлять Вашими владениями (на Востоке – В.А.) более рачительно, чем он. Как я неоднократно убеждался, именно в этом заключается единственная причина,  по которой кое-кто в Индии желает ему зла, ибо я не знаю ни одного случая его несправедливого обращения с кем бы то ни было. Если бы Вы, Сеньор, назначили его пожизненным правителем Ваших владений в Индии, это бы пошло на пользу как им, так и Вам…Я осмеливаюсь писать об этом Вашему Величеству, ибо, вследствие строимых здесь козней, в Лиссабоне не знают о его (Албукерки – В.А.) многочисленных   заслугах. Пусть Ваше Величество вспомнит и о том, что именно ему (дому Афонсу – В.А.) Вы обязаны приобретением Малакки и многих других владений».

21 февраля каравеллы и галеры, фусты и бригантины Албукерки подняли якоря. Готовая к отплытию эскадра включала семьдесят два корабля, шедших в кильватерном строю и каждое утро  пересчитываемых с высоты «вороньего гнезда» мачты флагманского судна. Как-то утром наблюдатели недосчитались одиннадцати кораблей. Поскольку отсутствовали исключительно галеры под началом корсиканца и его двух братцев, Албукерки особенно не удивился – чего можно было еще ожидать от подобных ему морских бродяг?  Не случайно слово «корсар» очень напоминало» слова «Корсика» и «корсиканец»! Тем не менее, дом Афонсу был недоволен таким нарушением дисциплины и приказал убрать часть парусов в ожидании судов, самовольно вышедших из строя

После обеда, ближе к вечеру, все одиннадцать галер появились в пределах видимости. Поскольку флот снизил скорость, они успели до наступления темноты присоединиться к кильватерной колонне. Когда капитаны вновь вставших в строй судов явились на борт флагмана, «губернатор в резких выражениях высказал каждому из провинившихся порицание» и разговаривал с ними так сердито, что корсиканцы решили улучшить его настроение доброй старой моряцкой шуткой.

Лишь только солнце показалось над горизонтом,

Все галеры, готовые к бою, испещренные вымпелами и флагами, на полной скорости понеслись по волнам к флагманскому кораблю.  На носу передовой галеры - памятником самому себе - эффектно высился Силвештри Коршу, в шлеме и сверкающих доспехах, опираясь на двуручный меч.

«Что за люди на этом корабле?» - зычно осведомился корсиканец у дозорного, сидевшего в «вороньем гнезде» мачты его галеры. Бросив взгляд из-под небес на палубу флагманского корабля, дозорный ответил: «Подлый народ из Португалии».

«Сдавайтесь во имя царя Бахуса , хозяина всех винных погребов и добрых вин!» -потребовал Башан.

Развеселившийся, при виде «машкерада», дом Афонсу Албукерки рассмеялся (как в аналогичных ситуациях – наш Петр Великий). Приказав спустить паруса, он спросил: «Что Вам нужно?»

«Снять пробу с Вашего груза!» - ответил корсиканец. Сразу сообразивший, куда он клонит, губернатор послал ему бочку вина. В благодарность галеры салютовали ему бортовым залпом, после чего атаковали каравеллу Нуроньи, с которого получили вторую бочку. Мир на море был восстановлен.

В Мускате эскадра пополнила запасы питьевой воды. На этот раз власти Муската без сопротивления и проволочек предоставили губернатору Индии все, что требовалось. Мускатский шейх лично явился на борт португальского флагмана засвидетельствовать свое нижайшее почтение полномочному представителю короля Португалии.

Шейх сообщил немало интересных сведений о ситуации в Ормузе, обостряющейся, по его словам, день ото дня. Раис Ахмед, племянник визиря Раснорадина, держал царя Турана в строгой изоляции. Мало того, он засадил за решетку и своего собственного дядюшку-визиря. Раснорадин лишился всякой власти. Заточивший его племянник завладел государственной печатью, но главное - государственной казной. Существовали веские причины подозревать его в намерении завладеть троном Ормуза.

«Значит, мы как раз вовремя!» - заявил Албукерки своим капитанам. «Есть смысл поторопиться, господа!»

И вновь, как восемью годами ранее, пред ними  воссиял Ормуз в пурпурном свете заходящего солнца. Под пенье труб эскадра Албукерки вошла в ормузскую гавань. Потом она салютовала городу из всех орудий. Хронист – очевидец событий -, явно приведенный этим зрелищем в неописуемый восторг, писал: «В наступившей темноте казалось, что все наши корабли охвачены пламенем». Меньше радости салют доставил, разумеется, не приведенным им в восторг ормузским горожанам, ибо пушки португальских кораблей салютовали им не холостыми, а боевыми зарядами – достаточно увесистыми каменными ядрами -, иные из которых угодили в город. Судя по всему, Ормуз заблаговременно подготовился к любым неожиданностям.  Насколько было видно в темноте, все дороги, ведшие в город, были перекрыты заграждениями с угрожающе глядевшими в сторону моря жерлами железных и бронзовых пушек.

Наутро все португальские корабли украсились флагами. Их палубы искрились и переливались сталью пик и копий, а также боевых доспехов – впрочем, пустых, ибо их владельцы – рыцари и фидалгу предпочли из-за жары пока что вывесить свои латы на палубах, чтобы не влезать в них раньше времени…

Капитаны собрались на борту флагманского корабля, чей экипаж в поте лица трудился всю ночь напролет ради приведения флагмана в надлежащий вид. От борта к борту был натянут громадный парус, мачты и реи увешаны роскошными пестрыми фламандскими гобеленами. Доски палубы были не видны под устилавшими их драгоценными индийскими коврами.  Длинный стол ломился под тяжестью заказанного домом Афонсу загодя в Лиссабоне столового серебра искусной работы (Албукерки полагал, что в привыкшей к роскоши Индии обедать на серебре приличнее его сану, чем на фарфоре, столь дорогостоящим в Европе). Повсюду, где только находилось для этого свободное местечко, сверкали пики, алебарды или панцири, опоясанные мечами в ножнах по стройной талии и увенчанные шлемами. Поставленные полукругом скамьи с мягкой обивкой ожидали капитанов, а обтянутое черным бархатом, украшенное золотом троноподобное кресло – губернатора.

Неожиданно к борту флагмана пристала небольшая лодка, в которой сидел, судя по платью, знатный перс. Но, поднявшись на борт, он снял шапку и, ко всеобщему изумлению, воскликнул на чистейшем португальском языке: «Бог да благословит Сеньора Губернатора, корабль и всю честную компанию!»   

«Перс» оказался Мигелом Феррейрой, целым и невредимым вернувшимся из своей миссии ко двору шаханшаха. Его рассказ был полон драматических коллизий и стечений обстоятельств.

Поначалу казалось, что Феррейру ждет судьба его злосчастного предшественника, павшего жертвой отравления в Ормузе. По пути в Персию раб, приставленный к дому Мигелю для услуг, подмешал ему в пищу яд, не убивший португальского посланца, но имевший весьма дурные последствия для его здоровья. Проведав о попытке отравления, персидский шаханшах приказал начальнику эскорта, сопровождавшего Феррейру, ускорить темп передвижения. Поскольку не оправившийся от последствий отравления Феррейра еще не мог ехать верхом, он был усажен в паланкин. Начальнику эскорта, рисковавшему своей головой, в случае, если бы с португальским посланником случилось еще что-нибудь, было приказано утроить меры предосторожности и во что бы то ни стало доставить Феррейру в Тебриз невредимым.

«Даже родная мать не могла бы окружить меня большей заботой, чем он».

С приказом об усилении мер безопасности прибыл и личный лекарь шаханшаха. Охраняемый обоими высокопоставленными персами пуще зеницы ока, почти выздоровевший Феррейра был благополучно доставлен в тогдашнюю столицу Персии Тебриз, гостеприимно принят там и всячески обласкан шаханшахом. Владыка всех шиитов мира разместил посланца Албукерки в просторном, со всеми удобствами, доме, окруженном тенистым фруктовым садом. Каждый день шах присылал посланцу несколько прелестных танцовщиц, услаждавших взоры чужеземца своим танцевальным искусством. Верный указаниям дома Афонсу, содержавшимся в «Рижименту». Феррейра, строго придерживался правила: «Смотреть – смотри, а рукам воли не давай!»

Но и в других развлечениях у него не было недостатка. Кроме Тебриза, бывшего, по его утверждениям «намного, очень намного больше Лиссабона», Феррейра ознакомился с другими городами Персидской державы, и даже удостоился высокой чести сопровождать шаханшаха на охоте. Однако милости, оказанные португальскому посланнику владыкою всех персов, этим не ограничилась. Шаханшах заявил ему, что всякому мужчине тяжело обходиться без женщины. А посему он счел за благо предоставить посланцу Албукерки на время пребывания того в Персии прелестнейшую из молодых красавиц шаханшахского двора для всякого рода личных услуг. Феррейре, по его чистосердечному признанию, было очень нелегко отвергнуть шаханшахский дар, боясь утратить благорасположение самодержца. Но он нашел в себе силы рискнуть сделать это, сославшись на нерушимую клятву супружеской верности, данную  жене, дожидающейся его возвращения в далекой Португалии. И шаханшах ему поверил…

Когда Феррейра наконец, после двух лет, проведенных при тебризском дворе, получил разрешение возвратиться к пославшим его, шаханшах надавал ему на дорогу ценнейших подарков и дав ему в спутники собственного посланника, которому надлежало вести переговоры в Гоа с Албукерки.

«А как обстоят дела в Ормузе?» - поинтересовался у Феррейры дом Афонсу.

Услышанное им в ответ на свой вопрос от Мигела Феррейры, в общем, соответствовало сведениям, полученным от шейха Муската. За исключением одной, последней новости: встревоженный приходом португальской эскадры, Раис Ахмед освободил из заключения своего дядюшку-визиря. Имелись сведения и о подходе к нему в скором времени подкреплений с «Большой Земли».         

Узнав об этом, Албукерки приказал своим галерам срочно перерезать все коммуникации между материком и островом Ормуз. После чего послал гонцов к царю Турану и к Раснорадину.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ГРОМ ПОБЕДЫ

Положение царя Ормуза, юного Турана, было крайне незавидным – хуже, чем у мыши в мышеловке. Ибо, в отличие от мыши, не знающей, что с ней приключиться дальше, Туран знал свое будущее очень хорошо. Ему предстояло либо умереть во цвете своих юных лет, либо лишиться глаз. Вопрос был только в том, когда случится первое или второе. Взирая каждый день на полное высокомерия лицо Раис Ахмеда, царь Туран всякий раз убеждался в том, что отпущенный ему судьбою срок неумолимо сокращается.

Как-то ночью Раис Ахмед, с обнаженным мечом в руке, поднял с постели полусонного властителя Ормуза и, приставив клинок к его груди, спокойным голосом спросил: «Теперь Вы убедились, Государь, что я могу убить Вас в любое мгновение, когда сочту нужным?»

Следует знать, что целью воспитания, получаемого несчастными малолетними царями Ормуза вовсе не было превращение их в доблестных мужей со стальными нервами и неустрашимыми сердцами. Униженно моля Раис Ахмеда о пощаде, царь Туран бросился ему в ноги, передав племяннику Раснорадина всю полноту власти, сам же с тех пор вел «растительное» существование на положении бессильного и беспомощного пленника в своем собственном дворце. За каждым его шагом следили соглядатаи Раис Ахмеда, неусыпные, словно стоглазый Аргус.  И лишь сознание того, что царь Туран любим народом (знать бы только, за что!), удерживало Ахмеда от его убийства. Между тем, он незаметно наполнял Ормуз все большим количеством своих сторонников, прибывавших из Персии, чтобы, накопив достаточно сил, силой захватить престол Ормуза и уж тогда окончательно расправиться с Тураном.

Неожиданное появление в Ормузе португальских кораблей нарушило запланированный ход реализации этих зловещих планов, спутав Раису Ахмеду все карты. Для отчаявшегося же бедного Турана внезапно забрезжил слабый луч надежды на спасение. Возможно, в свой последний час он обретет, по милости Аллаха, избавителя…

Сицилиец Николау, проведший два года, в качестве посла Кожиатара, при дворе дома Мануэла, возвратился в Ормуз на борту корабля португальского флота. Однако он опасался появляться в городе из-за своего повторного перехода в христианскую веру. За вероотступничество ему грозила казнь. Поэтому Албукерки потребовал от ормузских властей заложника, в залог безопасности Николау. Поскольку весь Ормуз жаждал увидеть своего посланца, возвратившегося целым и невредимым из далекой Португалии, и узнать от него, «ладно ль за морем иль худо», Раснорадин велел доставить своего всячески отпиравшегося сына, в качестве заложника, на борт португальского флагмана, где бедный ормузский юноша пребывал в постоянном страхе – так он боялся португальцев. Не успокаиваясь от ласковых речей Албукерки, не принимая ни питья, ни пищи, он молча сидел, скрючившись, на маленькой скамеечке, таращась на чуждое ему окружение и судорожно сжимаясь в комочек, как только кто-нибудь к нему обращался.

Следующие дни прошли в обмене посланиями и посланниками. В ходе каждого «раунда» переговоров взорам португальцев всякий раз представал отличавшегося необычайной красотой молодого человека лет тридцати, нависавшего, держа руку на рукояти драгоценного кинжала, над креслом царя (подаренном ормузскому владыке в свое время генерал-капитаном), опираясь локтем другой руки на его спинку. Это был Раис Ахмед. Не укрылось от португальских переговорщиков и нечто другое: все фразы, произносимые царем Тураном, диктовались ему Раис Ахмедом. Для Албукерки же Раис Ахмед не существовал. Генерал-капитан во всем ссылался на договор 1507 года, и потому пригласил на борт своего флагмана Раснорадина (единственного остававшегося к описываемому времени в живых из подписавших этот договор представителей ормузской стороны) для переговоров по вопросу недостроенного португальского форта.

Одряхлевший, скрюченный подагрой, визирь недоверчиво взирал на свисавшие с бортов высоких португальских кораблей веревочные лестницы.  Одна лишь мысль о том, что ему придется взбираться вверх по такой лестнице, как обезьяне – по лиане, наполняла его сердце ужасом. Насколько приятнее было бы подниматься на борт галеры с ее низкой палубой!.. Узнав об опасениях визиря, Албукерки снизошел к его преклонному возрасту и согласился перенести «саммит» на борт галеры.

На борту пышно разукрашенной галеры Силвештри Коршу визирь и губернатор Индии крепко обнялись, как два родных, любящих брата, много лет пребывавшие в разлуке, но наконец-то воссоединенные судьбой. В ходе беседы, проходившей в «теплой, дружественной обстановке» (выражаясь языком советских СМИ времен детства-отрочества-юности автора настоящей книги) они долго предавались воспоминаниям о добром старом времени, прежде чем перешли к главной, опасной, теме «саммита». Против строительства португальцами форта на ормузской территории как такового у Раснорадина возражений не было. Возражал он против предварительно оговоренного места строительства этого форта, сочтя его, на этот раз, расположенным в опасной близости к дворцу ормузского царя. По словам визиря выходило, что царь Туран желал бы перенести строительство форта в другое, более отдаленное от его дворца, место, выражая при этом готовность полностью оплатить из  собственных средств как работы по сносу недостроенного форта на старом, так и строительство нового форта на новом месте. Но – вот незадача! – Албукерки и слышать не хотел ни о каком новом месте для нового форта, и ни о каком новом форте вообще. И в то же время не только полностью одобрял желание царя Ормуза оплатить строительство форта, но и считал это единственным возможным вариантом решения вопроса. Потом дом Афонсу, правда, несколько смягчил свою позицию, и предложил в качестве единственно возможного альтернативного варианта построить новый португальский форт…рядом с мечетью! Сломленный этим кощунственным предложением, Раснорадин согласился на достройку форта рядом с царским дворцом на царские же деньги…

Тем не менее, вопрос не мог считаться окончательно решенным, пока не была устранена угроза в лице Раис Ахмеда, под чьим давлением царь Туран мог отказаться ратифицировать новое соглашение. Губернатор Индии счел, как обычно в критических ситуациях, что «промедление смерти мгновенной подобно» (выражаясь словами Государя Петра Алексеевича). Пробудившись наутро ото сна, жители Ормуза увидели на мысу, на котором медленно разрушался под влиянием времени и погоды, португальский «долгострой», возведенную всего за одну ночь вокруг недостроенного форта «циркумвалационную линию», выражаясь языком европейских военных инженеров – внешнее ограждение, состоявшее из частоколов, снятых с галер запасных «банок»-скамей, наполненных морским песком корзин и прочих материалов, годных для возведения баррикады, с угрожающе зиявшими из оставленных в заграждении для ведения артиллерийского огня проемов жерлами пушек. Кроме участка с недостроенным фортом, Албукерки завладел всеми  расположенными на берегу домами, отведенными им под квартиры португальских офицеров и солдат.

Теперь настало время оказать прибывшему вместе с Мигелем Феррейрой из Персии послу шаханшаха прием, да такой, чтобы о нем еще долго судачили и вспоминали не только в Ормузе, но и в Персидской державе.

С этой целью на участке, окруженном баррикадой, плотники сколотили большую, высокую, трехступенчатую платформу, устланную затем коврами, на которых были разложены большие подушки зеленого бархата. Губернатор португальской Индии, разодетый в черный атлас, резко, но выгодно контрастировавший с его ставшей к описываемому времени не просто седой, но совершенно белой бородой, которую он, потеряв в свое время Гоа, поклялся не стричь до возвращения города под власть португальской короны, но, видимо, в силу каких-то причин, не стриг до конца своей жизни! – восседал в середине платформы в зеленом, украшенном золотом кресле. За ним полукругом стояли фидалгу, в своих лучших одеждах, а за ними, пажи, каждый – с копьем и щитом своего господина.

Вдоль дороги, ведшей в город, стояли шпалерами пикинеры португальских «орденанс» с развевающимися знаменами и малабарские наемники из состава вспомогательных частей. Как только появился персидский посол, поднялся оглушительный шум от, будто старавшихся заглушить друг друга, труб, барабанов, литавр и корабельных пушек, грохотавших, будто задавая такт всей этой восточной, хаотичной музыке.

Шествие персидского посла открывали всадники. Затем шли слуги, ведшие четырех «охотничьих пантер» (вероятнее всего – гепардов) и четырех благородных кровей скакунов, покрытых чепраками, выложенными серебряными бляхами. Затем потянулась бесконечная колонна рабов, шедших по двое в ряд и несших на вытянутых руках посольские дары – великолепные сукна, шелка, атлас, парчу и бархат – всего четыреста штук бесценных материй. За ними другие рабы несли самые драгоценные дары - два огромных блюда с необработанной бирюзой (образующейся, согласно персидским поверьям, из костей влюбленных, умерших от неразделенной любви), блюда и кувшины из чистого золота, золотой пояс с золотым же кинжалом, и, наконец, расшитый золотом и самоцветами кафтан. Но главной «вишенкой (или любой другой ягодкой, по вкусу уважаемых читателей) на торте» был сам персидский посол, разодетый, как павлин, благоговейно несший, в складках своего увитого жемчужными нитями шелкового тюрбана послание своего владыки - шаханшаха, выгравированное на золотой табличке, ярко сверкавшей под лучами ормузского солнца.

На глазах всего Ормуза, включая самого царя Турана и членов его дивана , наблюдавших за происходящим из окна царского дворца (благо он был расположен по соседству), посольские рабы сложили принесенные ими дары на помост, после чего на него взошел и посол шаханшаха. Но, прежде чем ступить на первую из трех ступеней, он склонился перед Албукерки в низком, поясном поклоне, почти прикоснувшись лбом к земле.

«Губернатор мановением руки подал послу знак приблизиться» - сообщает Корреа, очевидец того памятного приема – «после чего перс разулся и достал из тюрбана послание своего государя. На полпути (кресту губернатора Индии – В.А.) он снова поклонился. Затем он, прикоснувшись кончиками пальцев к протянутой ему правой руке губернатора, поднес ее к губам, после чего поцеловал золотую табличку, прижал ее ко лбу и, наконец, передал губернатору».

Вот что шаханшах Исмаил писал в своем послании дому Афонсу Албукерки: «Могучий воин, сильный и великодушный лев моря, генерал-капитан, снискавший благоволение в моих очах и в моем сердце! Я высоко ценю и уважаю Вас, что так же несомненно, как свет утренней зари, и так же неизменно, как благоуханье мускуса.

Желаю Вам всегда быть великим и счастливым, и да будет Ваш путь столь светлым, как Вы того желаете в Вашем сердце! Я хотел бы довести до Вашего сведения, что Кожи Алижан  (видимо, Ходжа Алиджан – В.А.) предстал передо мной и поведал мне о Вашей любви и Вашей доброй воле.  Он повторил некоторые весьма добрые слова, которыми Вы обменялись с ним, и они укрепили нашу взаимную дружбу. Потому я посылаю к Вам Кожи Алижана, чтобы он сообщил Вам то, что я ему сказал. Отошлите его назад, не задерживая надолго. Пошлите мне вместе с ним также несколько мастеров по отливке пушек, я назначу им такое содержание, какое они пожелают. Пусть отныне обмен посланниками между нами происходит постоянно. Когда Вам потребуется что-либо от меня, сообщайте мне об этом. Всецело доверяйте нашей дружбе».

Передав Албукерки это составленное в чисто восточном духе послание, Кожи Алижан стал настаивать на том, чтобы дом Афонсу незамедлительно облачился в чудесный парчовый наряд, присланный шаханшахом, и надел драгоценный пояс с кинжалом. Ибо шаханшах сам, лично выбирал их для его, и просит носить их впредь, не снимая, в знак нерушимости их дружбы и союза. Однако Албукерки, не терпевший роскоши столь характерной для владык Востока, в своем личном обиходе (допуская ее лишь, чтобы «пустить пыль в глаза» своим восточным «заклятым друзьям» на официальном уровне), весьма тактично уклонился от оказанной ему высокой чести. Дорог не подарок, объяснил он, дорога милость шаханшаха. А столь роскошные одежды подобает носить лишь венценосцу, каковым он, Албукерки, не является.

Затем персидский посланник со своими рабами удалился, Албукерки же «слабым манием руки» передал все поднесенные ему, загромождавшие помост, бесценные дары (кроме золотой посуды и охотничьих гепардов), своим капитанам. Золотую посуду он отправил в дар своей всемилостивейшей монархине, королеве Португалии. Гепардов же подарил своему юному другу – царю дружественного Португалии Ормуза.

«Капитаны с превеликой радостью разделили дары между собой» - пишет Корреа – «не подумав поделиться с остальными фидалгу, моряками и солдатами, печально стоявшими в стороне, оставшись с пустыми руками». Но губернатор и их не оставил своей милостью. Капитан, доставивший Турану охотничьих барсов, намекнул царю Ормуза, что губернатор нуждается в деньгах и был бы весьма признателен за небольшую ссуду. Намек был понят. Царь Туран был счастлив услужить Афонсу Албукерки – своей единственной надежде на спасение в этом ормузском «гадюшнике». На следующий день все португальские офицеры, матросы и солдаты, созванные звуками труб к большому столу у ворот баррикады, получили в полном размере причитавшееся им жалованье. После раздачи им денег царь Туран, в знак своей безмерной благодарности дому Афонсу, приказал прислать ему, в порядке материального поощрения доблестных ратоборцев короля Португалии, еще столько же денег – чтобы не осталось недовольных…Богат был Ормуз, ничего не кажешь…

Деньги, добавленные царем Ормуза «от щедрот своих», были доставлены лично Раис Ахмедом, уже разработавшим для себя план действий, предусматривавший два этапа. На первом этапе властолюбивый временщик планировал, путем всяческих «ласкательств» втереться в доверие к португальцам, а на втором – подготовить убийство Албукерки.

Однако царь Туран, каким-то образом разузнавший о его зловещих планах, сумел предупредить о них дома Афонсу, срочно созвавшего капитанов на совет, большинством голосов вынесший Раис Ахмеду смертный приговор. Затем губернатор Индии пригласил царя Турана, визиря Раснорадина и Раис Ахмеда (никакой официальной должности не занимавшего) на   переговоры, местом проведения которых был назначен один из конфискованных им домов на побережье. По взаимной договоренности, участники переговоров должны были оставить свою вооруженную свиту снаружи и явиться на переговоры безоружными. Тем не менее, под одеждой всех португальских капитанов были спрятаны кинжалы. А Раис Ахмед, пришедший до прихода царя Турана, явился на переговоры, вооруженный не только кинжалом, но также мечом и боевым топориком.

Когда все участники переговоров собрались внутри дома за запертыми дверьми, дом Афонсу, схватив заговорщика за правую руку, громко крикнул капитанам: «На него!». Но сильный и ловкий, как кошка, Раис Ахмед вырвался, схватил левой рукой генерал-капитана за горло и попытался другой, правой рукой выхватить свой, висевший слева, меч из ножен. Но, прежде чем он успел это сделать, в его тело вонзились португальские кинжалы…

«Теперь я тоже должен умереть?» - спросил дрожащим голосом трепещущий от страха царь Туран, ставший очевидцем этой кровавой сцены. Он, вероятно, ожидал ареста португальцами Раис Ахмеда, но не его убийства.

«О  нет, Ваше Величество!» - ответил губернатор, сняв с головы берет и низко поклонившись – «Вы были пленником наказанного мной злодея и предателя, теперь же Вы – вновь полноправный государь в Ваших владениях. Отныне Вы вольны снять голову с любого, кто Вам не угоден, и можете не бояться никого на свете…пока будете оставаться добрым другом короля Португалии, нашего с Вами господина».

Над плоской крышей дома был натянут тент из парусины, защищавший от солнца царя Турана, просидевшего там наверху весь день, дабы у ормузского народа не оставалось никаких сомнений в том, что его владыка цел и невредим. На радостях он, сомневавшийся в успехе задуманной спецоперации по устранению Раис Ахмеда, повелел «дать обед силен» (говоря словами русских летописцев)  всему воинству дома Афонсу.

Все дуканы  Ормуза заработали в полную силу. В невероятно краткий срок был накрыт достархан на всю боголюбивую рать, радостно принявшуюся воздавать должное шедеврам местной кухни, дымившимся в огромных котлах-казанах, полных ароматного риса с бараниной (чтобы дотащить один такой котел до места пиршества, требовалось шесть носильщиков). Не зря гласит восточная пословица: «Все едят плов, богатые же - только плов»…В-общем, «казан, баран и достархан»…Наелись до отвала все участники пиршества – не только пикинеры португальских «орденанс», охранники территории форта и малабарские наемники дома Афонсу, но и телохранители царя Ормуза, и моряки, оставленные, на всякий случай, на борту  (этим еду доставили с берега на лодках) – и все-таки всего не съели за один присест, оставив кое-что и на потом…

Турану, продолжавшему сидеть на крыше дома, на всеобщее обозрение, подали тот же рис с бараниной (правда, не в котле, доставленном шестеркой носильщиков, а на серебряном блюде),  и он радушно пригласил дома Афонсу разделить с ним трапезу, вкушая с царем плов из одного блюда. Однако губернатор, проявив то ли разумную сдержанность, то ли не менее разумную предосторожность (память об отравленном индийском десерте, видно, еще была слишком свежа в его памяти), поначалу вежливо отказался, сославшись на якобы существующий у португальцев обычай не садиться за трапезу, пока они в латах (а он был в полном рыцарском вооружении). Но затем Албукерки все-таки смягчился. Поддавшись на уговоры, губернатор Индии сдвинул свой щит вверх по левой руке, наполнил аппетитным кушаньем маленькую пиалу и, прислонив свое копье к плечу, отведал из нее немного плова, «дабы царь не подумал, что он погнушался его угощением».

Братья устраненного Раис Ахмеда со своими сторонниками забаррикадировались вцарском дворце, намереваясь дорого продать свою жизнь. Но с ними удалось договориться по-хорошему. Дом Афонсу позволил им перебраться со всем их движимым имуществом с острова на материк. В Ормузе воцарилось наконец, спокойствие.

Вечером царь совершил, при красноватом свете факелов, ярко отражаемом латами эскортировавших Турана португальцев, торжественный въезд в покорный ему отныне город. Когда перед ним растворились ворота дворца, с террасы прозвучал хор приветствовавших владыку Ормуза сладостных юных голосов, певших ему хвалебную песнь.

Во дворе губернатор Индии взял Турана за руки, ввел его в царские покои, где и попрощался с ним, сказав: «Если на то будет воля Вашего Величества, мы все готовы провести всю ночь во всеоружии на страже, дабы никто и ничто не нарушил Вашего покоя». И, невзирая на уверения Турана, что теперь, после расправы с заговорщиком Раис Ахмедом, он может спать спокойно даже с открытыми дверьми, распорядился выставить у входа в царские покои португальский караул.

Ормуз формально сохранил свою самостоятельность под скипетром царя Турана, но в действительности перешел под власть Афонсу Албукерки. Стоило ему только свистнуть, - и Туран готов был «служить», как отлично выдрессированный хозяином песик. Столь послушный и понятливый монарх был дому Афонсу   весьма по вкусу. И потому он охотно поддерживал иллюзию полновластия Турана, при всякой возможности и по всякому поводу демонстрируя на людях свою подчиненность ему и выражая царю Ормуза свое нижайшее почтение. Албукерки преклонял перед юным Тураном колено, как вассал – перед своим сеньором. Всегда стоял в присутствии царя с непокрытой головой. Никогда не давал ему приказы, а только дружеские советы. Хотя его хитроумно и искусно сформулированные советы были в действительности повелениями.

Так, например, дом Афонсу был обеспокоен присутствием в Ормузе большого числа вооруженных людей (не из числа его португальцев и малабарцев, разумеется). И потому он высказал Турану опасение, как бы тот не был – упаси Аллах! – сражен ненароком стрелой, выпущенной тайным сторонником братьев Раис Ахмеда или иным недоброжелателем. Благодарный генерал-капитану за столь трогательную заботу о его, царя Ормуза, безопасности, Туран не замедлил запретить ношение оружия всем ормузцам (конечно, кроме своих собственных телохранителей).

В другой раз Албукерки, сославшись на угрозу нападения египетского флота, попросил царя Турана передать ему часть ормузской артиллерии.

«Забирайте хоть все мои пушки!» - без колебаний ответил Туран. Его не столь преданный дому Афонсу визирь, желавший сохранить хотя бы тяжелые бомбарды, предусмотрительно закопанные им в землю, возразил, что будет тяжело их снова откопать.

«Не беспокойтесь, с этим, шутя, справятся мои люди!» - отвечал ему с улыбкой Албукерки. И не оставил Ормузу ни единой пушки.

Спустя некоторое время он напомнил царю Турану о предъявленном восемью годами ранее Кожиатару требовании, согласно которому Ормузу надлежало возместить португальцам в двойном размере понесенные теми военные расходы. Не слушая возражений и контрдоводов Раснорадина, Албукерки оценил сумму причитающейся португальцам компенсации в сто двадцать тысяч серафимов, и Туран безропотно согласился их выплатить.

Но и после всего этого список пожеланий губернатора Индии не был исчерпан. Во время очередного визита во дворец, он велел позвать двух царских племянников, приласкал их (его любовь к детям была общеизвестна) и, бросив взгляд на визиря, сказал: «Ваш бедный отец был, как мне рассказали, отравлен». После чего обратился к царю Турану со словами: «Дети Вашего покойного брата должны получить достойное их положения воспитание – ведь они – Ваши наследники». Добавив, что, ради обеспечения безопасности наследников ормузского престола,  они должны будут впредь, вместе со своей матерью и всеми своими слугами, проживать в португальском форте (естественно, за счет царя Турана).

Получив, таким образом, безотказное средство оказания давления на Турана (на случай, если тот, паче чаяния, вдруг проявит несговорчивость или строптивость),  Албукерки отправил пятнадцать прежних, ослепленных ормузских царей с их чадами и домочадцами из Ормуза в Гоа. Ведь ослепленные цари с подрастающими детьми были главными пружинами внутриполитической жизни Ормуза. Поэтому губернатор Индии счел разумным сделать вечные интриги ормузских вельмож беспредметными. Содержание высланных в Гоа пятнадцати царских семейств опять-таки оплачивалось из казны царя Турана.

Как чаще всего – и в Индии, Албукерки не вмешивался в дела правления и управления Ормузом. Правда, он распорядился сколотить на базарной площади помост с установленной на нем виселицей. Рядом с виселицей была установлена плаха, предназначенная для отсечения рук или голов. Когда все было готово, дом Афонсу пришел туда ночью, преклонил колени на первой из ступеней, ведших к эшафоту, и, обнажив голову, воскликнул: «Да благословит и да возвеличит тебя Бог, розга царского правосудия, угодная Богу, ибо ты караешь делающих злое и защищаешь праведников, не способных защитить себя своими собственными силами!».

Виселицу и плаху губернатор Индии предоставил в распоряжение царя Турана, который, впрочем, «никогда не выносил смертного приговора, не получив на то моего одобрения», как писал дом Афонсу королю.

Теперь пришла пора заняться достройкой столь дорогого сердцу Албукерки форта.

Ранним утром 3 мая старый рыцарь Ордена Сантьягу и все его капитаны, с кирками, взятыми на плечо, явились на место начала строительных работ в сопровождении священников и, под пение псалмов, провели первую борозду. После того, как землекопы вырыли ров вдоль этой борозды, губернатор бросил на дно этого рва пять золотых монет, а затем заложил сверху первый камень фундамента нового форта.

Так наконец исполнились произнесенные домом Афонсу в далеком 1507 году пророческие слова. Преисполненный радости, он докладывал дому Мануэлу Счастливому: «Таким образом, все в Индии приведено в порядок, не считая Красного моря и Адена, к которым нас, однако же, весьма приблизил Ормуз, овладение которым значительно повысило наш престиж в Индии…Теперь я могу требовать от царя Камбея не только разрешения построить форт в Диу, но и сам Диу со всеми доходами, и я не сомневаюсь, что он отдаст мне город».

В том же самом докладе королю дом Афонсу написал, что для предстоящей экспедиции к Красному морю приказал построить две галеры на верфях Кочина и еще две – на верфях Каликута, причем постройка этих кораблей не будет стоить ему ни гроша. Как Албукерки удалось этого добиться, становится понятным из его следующих слов: «Самурим попросил меня позволить ему отправить в Аден два торговых судна, но я отказал ему, ибо первоначально намеревался воевать с арабами и турками. Когда же я позднее решил плыть не в Аден, а в Ормуз, то, сделав из нужды добродетель, согласился выполнить просьбу самурима, но при условии, что за это каликутские купцы построят для меня за свой счет две большие галеры. Вопреки моим ожиданиям, они согласились, так что скоро я смогу поставить в строй четыре новые галеры».

Будущее казалось исполненным самых блестящих возможностей. Имея в руках неиссякаемые «золотые копи» Ормуза, можно было больше не беспокоиться о финансировании даже самых амбициозных проектов. Колония Гоа уже перешла на самоокупаемость и обещала вскоре стать доходным предприятием. Малакка изначально была таким доходным предприятием, несмотря на все потери, впрочем, неизбежные во всяком перспективном, новом деле. Каликут давал немало средств  за счет высоких таможенных пошлин, и «если Бог позволит нам закрепиться в Массауа на эфиопском побережье, в Вашу казну, кроме золота, потекут также доходы от тамошней ловли жемчуга».

Хотя повторное завоевание Ормуза домом Афонсу было почти бескровным (не считая устранения Раис Ахмеда), оно вознесло славу Албукерки до небес. Его имя обрастало легендами, как некогда – имя его кумира Александра Македонского, покорителя Персии и Индии. Повсюду в тех же Персии, Индии и Аравии только и было разговоров, что о непобедимом, грозном португальском покорителе морей и суши. Бесчисленные правители больших и малых государств региона Персидского залива  стремились наладить с им как можно более тесные и дружеские отношения. Так, например, Мирабусака , персидский правитель области, простиравшейся вдоль границы с Аравией, писал ему в своем послании: «Я, Ваш смиренный раб и верный друг, охваченный единственным желанием служить Вам, говорю Вам тысячу раз, как низко я склоняюсь перед Вами. Я кричу во весь голос, что являюсь Вашим слугой. Я посылаю к Вам Кожи Алахатим Мухаммеда  (видимо, Ходжу Алла-ад-Дина Мухаммеда – В.А.), который скажет Вам, что оба мы, Вы и я суть одно целое. Окажите ему доверие, и не забывайте нас. Сообщите мне Ваши пожелания. Позволив мне исполнять их, Вы тем самым окажете мне величайшее благодеяние.  Не могу присовокупить к написанному более ничего, кроме: Да приумножит Бог Ваши владения!»

В не менее высокопарной манере выражал свои чувства в полученном домом Афонсу чуть позднее послании правитель Басры:

«Довожу до сведения великого капитана, творящего дела справедливости, повелевающего на суше и на море, и творящего добро на суше и на море, что наши желания совпадают и что мы ему покорны. Творимая Вами справедливость – желанна для всех людей, и мы надеемся, что Вы сочтете нас не менее достойными, чем Мирабусака и Абрихам Бег  (вероятно, Ибрагим-бег или Ибрагим-бек – В.А.), также оказав нам честь стать получателями Ваших писем и посланий. Мы желаем жить с Вами в мира и служить Вам всеми возможными способами. Наша страна – в Вашем распоряжении. Наши вассалы – Ваши вассалы, наши сыновья – также и Ваши. Достопочтенный Сид Мухаммед находится на пути к Вам. Я желаю, чтобы ничто не встало между нами, и если Вы что-либо прикажете Сиду, Ваш приказ будет для него равнозначным моему приказу». И так далее в том же духе…

В аналогичном стиле были написаны послания властителей Лары и Бахрейна, да и других правителей региона. Однако, кроме их послов и гонцов с письмами, Ормуз посещали и многочисленные частные лица, желавшие своими глазами увидеть предмет своего восхищения – Афонсу Албукерки, нового Искандера Зуль Карнайна. Правящие государи присылали своих художников с заданием написать для них портрет великого завоевателя. Ворота форта ежедневно осаждали толпы любопытных, дожидавшихся возможности быть впущенными внутрь – полюбоваться на овеянного славой покорителя моря и суши.

Как говорится, «гром победы раздавайся!» Вот только победитель был смертельно болен.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ПОСЛЕДНЕЕ ПЛАВАНИЕ

Неукротимый дух, в сочетании с железным здоровьем, способен помочь человеку прожить долгую, но, увы, не вечную жизнь. Пословица гласит: «В здоровом теле – здоровый дух». Но дух может всегда оставаться здоровым, а вот тело, к сожалению, нет.

Албукерки без остатка израсходовал весь отпущенный ему Богом запас своей недюжинной жизненной силы. Половины тех бурных лет, которые он прослужил в Индии губернатором португальских владений, хватило бы, чтобы превратить обычного человека в полную развалину.

Еще не исцелив свои тяжелые раны, полученные при налете на Каликут, он штурмовал Гоа, руководил в тяжелейших условиях военными действиями, и бестрепетно переносил долгую голодовку вместе со своим запертым в речной ловушке флотом. На этот же тяжелый год пришлось вторичное покорение Гоа и закрепление достигнутых успехов. На следующий год последовала экспедиции в Малакку. Взятие, несмотря на все сопутствующие сложности, города и спешное строительство там форта в условиях удушающей жары заполнили последующие восемь месяцев, затем последовало кораблекрушение на обратном пути в Индию из Малайи. Потом, без всякой передышки, пришлось брать приступом Бенаштарим, штурмовать Аден, провести целый год в Индии, улаживая тамошние дела, и окончательно подчинять Ормуз власти короля Португалии.

Как может убедиться уважаемый читатель, Афонсу Албукерки едва успевал решить одну задачу, как ему приходилось браться за другую, также срочно требующую решения. И все эти огромные усилия ему приходилось предпринимать в условиях климата, подрывающего энергию непривычного к нему белого человека. В наше время люди европейского происхождения, которым приходится жить и работать в тропиках, пользуются правом регулярного оплачиваемого отпуска в зоне умеренного климата. Албукерки же, если и покидал на время побережье Индии, то лишь для того, чтобы – в самое жаркое время года, из-за муссона – проложить морской путь в Малакку, к Красному морю или Персидскому заливу. На протяжении девяти лет он не жил в условиях более умеренного климата.

Кроме проблем, связанных с тяжелыми климатическими условиями, на его здоровье сказывались постоянные заботы, связанные с недостатком сил и средств. Необходимость выполнять силами всего лишь сотен людей  работу, для выполнения которой их требовались тысячи; поддерживать в боеспособном состоянии войска, которым хронически не хватало снаряжения; владычествовать, без провианта и материалов, на прохудившихся кораблях, над морями; применяясь к обстоятельствам, маскируя свою реальную слабость, изощрять весь свой ум, всю свою находчивость, всю свою изобретательность в изыскании средств и путей для того, чтобы, будучи фактически предоставленным лишь самому себе, играть перед внешним миром роль полновластного вершителя судеб этого мира, опирающегося на всю мощь безоговорочно поддерживающей его во всех начинаниях великой державы.

То, что Албукерки любил свою неблагодарную задачу, в награду за которую чаще всего получал лишь мелочные придирки и критические замечания от короля Мануэла, что он предавался ее выполнению всей душой и всем сердцем и жил лишь ради нее, а не ради чего-либо другого, недвусмысленно явствует из  его писем. А то, что он на протяжении столь продолжительного времени так стойко переносил невероятные физические, нравственные и нервные нагрузки, связанные с выполнением этой его главной, а точнее – единственной жизненной задачи, доказывает его невероятную физическую крепость. Однако неизбежно должен был наступить тот черный день, в который его тело стало уступать его духу в стойкости и силе. К концу   1514 года губернатор начал понимать, что достиг предела своих физических возможностей, и приближается к концу своего жизненного пути. Привычный для дома Афонсу бег наперегонки со временем стал неотвратимо превращаться в бег наперегонки со смертью.

Всякий другой снизил бы темп или попросился бы в отставку. Албукерки же только крепче стиснул зубы, удвоил свои усилия, и твердо решил с пользой для короля и отечества провести в Индии остаток жизни. Он все еще надеялся дожить до взятия Адена.

Не упуская эту цель из виду, он приложил все усилия к ускоренному завершению строительства ормузского форта. Если дом Афонсу хотел успеть отплыть со следующим муссоном из Гоа к Красному морю, форт в Ормузе надлежало достроить к до наступления декабря. Ему, подчинившему своей власти Малакку, контролировавшую морской путь на Дальний Восток, Гоа в середине побережья Индии и Ормуз, оставалось теперь только закрыть ворота в Баб-эль-Мандебский пролив, чтобы обеспечить нерушимость границ португальской колониальной державы. Однако и у него, несмотря на все мечты о будущей лузитанской мировой державе, случались минуты сомнений в их осуществимости. По плечу ли была столь гигантская задача его маленькому португальскому народу? Решение столь многих проблем зависело от столь немногих людей! И кто мог быть уверен в том, что сыновья великих отцов окажутся во всем «на высоте», полностью осознав возложенную на них великую ответственность, как перед памятью предков, так и перед идущими им самим на смену поколениями?

Капитаны считали стены ормузского форта недостаточно толстыми, но Албукерки вразумил их на этот счет: «До тех пор, пока эти стены не служат угнетателям, их толщина вполне достаточна. Если же в подвластных нам землях исчезнут человечность и доверие, даже самые толстые стены не помогут нам удержать их под нашей властью Португалия бедна. Когда бедняками овладевает дух стяжательства, когда они становятся алчными, им угрожает опасность очень скоро превратиться в угнетателей. Богатства Индии слишком соблазнительны. Я опасаюсь наступления времен, когда о нас пойдет слава не отважных воинов, но сребролюбивых и жадных тиранов-стяжателей».

Сам он был абсолютным бессребреником – вероятнее всего, соблюдая (скорее осознанно, чем неосознанно, хотя точно мы это навряд ли когда-либо узнаем), орденский обет бедности, или нестяжания. Так же, как и другой орденский обет – целомудрия, или безбрачия, ведя фактически, жизнь «инока в миру» (христианская традиция знает такой вид монашества).  И третий обет – послушания, или повиновения, орденский характер которого дополнительно подчеркивался тем обстоятельством, что он был во всем послушен королю, являвшемуся одновременно и Гран Мештри – Великим Магистром духовно-рыцарского Ордена, в котором Албукерки состоял, сначала – простым рыцарем, впоследствии же - командором . Впрочем, довольно об этом.

Любимое детище Афонсу Албукерки – форт, или крепость, был построен на мысе, далеко вдававшемся в море. Фундамент крепости частично находился под водой, вследствие чего каменщики, клавшие его, могли работать только в часы отлива. Кроме того, для подводных частей фундамента требовался особый, устойчивый к воздействию морской воды, раствор. Еще более трудоемкой работой было разрушение сохранившихся на материке старых, вышедших из употребления фундаментов, с целью их последующего использования в качестве стройматериала для форта. Стены нового оплота власти Португалии в Ормузе были защищены восемью возвышающимися над ними башнями, над которыми высилась громада возведенной внутри внешних стен крепостной цитадели. Поскольку на острове Ормуз не было своих источников питьевой воды, форт был снабжен на случай осады двумя огромными цистернами с каменными стенами, вместимостью в четыре тысячи тонн воды.   

Для европейцев постоянный тяжкий труд строителей под палящими лучами летнего солнца Персидского залива означал бы верную смерть. Поэтому губернатор разделил своих людей на двенадцать «стройотрядов» (или, если угодно, бригад строителей), работавших всегда по два в день. А вот туземные рабочие трудились на «ударной стройке» без всякого отдыха. «В помощь нашим португальцам  и малабарцам из Гоа я придал еще отряд ормузских строителей» - докладывал дом Афонсу королю «и потому под моим началом на стройке постоянно трудятся от восьмисот до девятисот человек».

День за днем палящие лучи солнца раскаляли голые песчаные дюны, по которым голые люди длинной чередой волокли тяжелые камни. Стены форта становились все выше, но строители были уже не в состоянии выносить все возраставшую нагрузку. Постепенно от истощения и перенапряжения, дизентерии и лихорадки умерли триста португальцев и почти все малабарцы.  Нередко строители падали мертвыми прямо во время работы.

Случайно губернатору стало известно, что флотские медики не слишком добросовестно исполняют свой врачебный долг, и даже отказываются бесплатно посещать больных (не говоря уже о том, чтобы бесплатно их лечить)! Дом Афонсу вызвал нерадивых эскулапов «на ковер» и поинтересовался причинами столь высокой смертности среди строителей форта. Когда ученая братия стала «пудрить мозги» генерал-капитану, не давая ему четкого ответа на поставленный вопрос,  губернатор взорвался: «Раз Вы, врачи, состоящие на королевском жаловании, не знаете причин заболеваний Ваших пациентов, придется мне поближе познакомить Вас с болезнью, от которой они умирают!»

Он заставил эскулапов таскать камни для форта до самой ночи, после чего отпустил их восвояси, сказав на прощание: «Ученым мужам, написавшим медицинские книги, помогающие Вам грести деньги лопатой, были неведомы болезни, вызываемые тяжелым трудом. Теперь, когда я дал Вам возможность познакомиться с ними на собственном опыте, Вы, полагаю, сможете лечить моих больных людей. Не забудьте при этом делиться с пациентами деньгами, так легко Вам достающимися. По-дружески советую Вам так поступать, ибо,  право, не хотелось бы видеть Вас в роли скованных цепями гребцов на галерах!»

Несмотря на изнурительный тяжелый труд в ужасную жару, никто из строителей не жаловался и не возмущался – все видели, что губернатор делил с ними все тяготы. Так, во всяком случае, пишет хронист…

Если Албукерки считал какую-либо работу необходимой, она должная была, по его мнению, быть выполнена, пусть даже ценой здоровья и самой жизни. Тем не менее, дом Афонсу воздавал должное усердию и трудолюбию своих португальцев.  И потому подчеркивал в своем последнем письме дому Мануэлу: «Рыцарям и фидалгу, завоевателям целых царств и покорителям столь многих городов, поверьте, очень горько умирать во время перетаскивания камней, как умер недавно Гарсия Куэлью».

Сам Албукерки в начале августа заболел дизентерией, причем в весьма тяжелой форме, «ибо он – человек преклонных лет и сильно истощен». В действительности губернатор португальской Индии не был таким старым, каким казался своему молодому секретарю – скорее всего, ему не было и пятидесяти пяти лет от роду. Но дом Афонсу никогда не позволял себе «расслабиться», взять отпуск, просто отдохнуть. Несмотря на жестоко мучившую его «поносную болезнь», он с утра до вечера руководил всеми работами, пока не слег окончательно в конце сентября. На протяжении одиннадцати дней он не общался ни с кем, кроме своего слуги и верного Перу д'Алпойма, прозванного «тенью губернатора».

Это неожиданное исчезновение движущей силы строительства нового форта не замедлило сказаться буквально во всем. Все работы застопорились. Португальцы начали по разным поводам конфликтовать с туземцами. По городу Ормузу поползли слухи о смерти губернатора.

Между тем, старый рыцарь Ордена Сантьягу был все еще жив, хотя и совершенно обессилен болезнью и переутомлением. Пока же Албукерки был жив, он знал обо всем, что творилось в зоне его ответственности. Узнав о положении дел в Ормузе, принимавшем все более угрожающий оборот, дом Афонсу решил что не может позволить себе роскоши продолжать почивать без забот на больничной койке. Он приказал перенести свою постель из внутренних покоев к окну, выходившему на стройплощадку. Оттуда губернатор, видный всем и каждому, мог не только наблюдать  за ходом строительных работ, но и разговаривать с каждым из строителей. Его состояние все ухудшалось, но возобновившееся под его надзором строительство форта продвигалось все дальше. Албукерки твердо рассчитывал в декабре быть в Гоа, не подозревая о том, что Гоа уже находится под фактическим управлением назначенного ему королем Мануэлом преемника – Лопу Суариша…

Королева Португалии, более разумная и дальновидная, чем ее самодовольный и самовлюбленный державный супруг Мануэл, как во всех вопросах до того, долго заступалась за Албукерки, прося оставить его на посту губернатора Индии, и даже обратилась к своему венценосному отцу – королю Арагона – ходатайствовать об оставлении Албукерки в этой должности. Но умный испанец предпочел не вмешиваться в дела соседней державы, его не касающиеся. Хотя и заметил, как бы мимоходом, в беседе с посланником Португалии, что не понимает, чего его венценосный зять Мануэл хочет добиться, отзывая Албукерки с Востока.

Дом Мануэл долго колебался. Однако Албукерки вот уже девять лет был далеко от Лиссабона, «за семью морями», а Лопу Суариш – рядышком, под самым боком, поддерживаемый своей многочисленной придворной родней. Хотя у дома Афонсу оставались еще друзья в Португалии, узы дружбы, как это ни печально, имеют свойство постепенно ослабевать, если друзья расстаются надолго…

В конце концов Суариш все-таки добился своего и в сентябре 1515 года высадился – ко всеобщему и не слишком лестному для него удивлению – в Индии. Гоа принял его с ледяной учтивостью и почти нескрываемым недовольством.

«Вероятно, мой брат, король Португалии, нуждается в Афонсу Албукерки для решения более важных задач» - заметил кочинский раджа. А каликутский самурим спешно укрылся в своем горном дворце, лишь бы только избежать встречи с новым португальским губернатором.

Столь холодный прием лишь усилил ненависть Суариша к Афонсу Албукерки. Он утешался лишь предвкушением того, какие чувства испытает тот, вернувшись из Ормуза и узнав, что его должность занята им, Лопу Суаришем.

Однако Албукерки, похоже, собирался лишить своего злокозненного преемника этого удовольствия, смежив навеки очи на земле Ормуза, под неумолчный плеск волн Персидского залива. Ибо даже ранней весной в Ормузе было жарко, как в печи. С каждым днем росло число хворых и умерших. В ожидании скорой смерти, тяжелобольной губернатор созвал всех капитанов и фидалгу, строго приказав им беспрекословно повиноваться приказам того, кого король назначил ему в преемники. «Вы же сами понимаете, что иначе возникнет неразбериха и смута, которые неминуемо нанесут вред всему нашему делу – чем и как Вы тогда оправдаетесь перед королем?» Глубоко растроганные словами умирающего, все капитаны и фидалгу торжественно поклялись следовать его указаниям и приказам его преемника, после чего повторили, в индивидуальном порядке, свою клятву – на этот раз уже не в устной, а в письменной форме.

Албукерки же продолжал бороться со смертью, хотя и уполномочил Перу д'Алпойма самостоятельно делать не терпящие отлагательств распоряжения и подписывать срочно нуждающиеся в подписи бумаги, «ибо сам я более не способен надлежащим образом заниматься делами и решать вопросы».

В начале ноября строительство форта продвинулось настолько, то стало возможным установить бомбарды, наполнить крепостные склады провиантом и боеприпасом и залить воду в одну из крепостных цистерн. Гарнизон форта насчитывал четыреста солдат. Нести береговую охрану были отряжены три корабля португальского флота.  Офицеры и чиновники будущей фактории проходили тщательный отбор на «профпригодность» Каждый из прошедших этот отбор кандидатов на замещение должности получал особый «Режименту», содержавший подробнейшие должностные инструкции. Затем Перу д'Алпойм составил точную смету всех затрат, которым надлежало быть покрытыми за счет годовой дани с Ормуза.

После того, как Албукерки «внес таким образом полный и добрый порядок во все дела», он смог наконец пуститься в плавание, не зная (но, вероятнее всего, догадываясь), что этому плаванию суждено стать последним в его жизни. Возможно, в глубине его души оставалась крохотная искорка надежды на то, что морское путешествие возвратит ему силы (так, по крайней мере, утверждали доктора).

8 ноября Албукерки взошел на борт корабля с красивым названием «Флор да Роса» («Цветок Розы»). Это произошло в самый разгар полуденной жары, когда все живое укрывалось от зноя, где только могло. Он предпочел изнывать от жары, только бы избежать горечи расставания с жителями Ормуза, понимая, что «долгие проводы – лишние слезы». Ступив на палубу, дом Афонсу приказал поднять якорь – и «Флор ла Роса» вышел в море, снова бросив якорь лишь в миле от берега.

С этого «безопасного» расстояния дом Афонсу передал с гонцом свои прощальные наилучшие пожелания царю Турану с присовокуплением извинений за то, что обстоятельства непреодолимой силы не позволили ему сделать это лично. Через пару часов к борту «Цветка Розы» пристала пришедшая из Ормуза лодка, доставившая Гассана Али, придворного вельможу ормузского царя, передавшего для дома Афонсу партию засахаренных фруктов. Скорее всего, доставка фруктов была лишь поводом. В действительности царь послал своего придворного узнать, жив ли еще губернатор. Поскольку Албукерки считал необходимым, в интересах достройки форта и вообще в интересах Португалии, опровергнуть слухи и сплетни о его мнимой смерти, он, собрав остатки сил, принял Гассана Али в своей каюте, разыграв перед ормузцем, благодаря напряжению своей сверхчеловеческой воли, роль идущего на поправку пациента.

Впрочем, он и впрямь почувствовал себя немного лучше, сменив зной, пыль и вечный шум Ормуза на чистые просторы океана, чьи волны вспарывал своим килем «Цветок Розы», шедший на всех парусах, надуваемых свежим морским ветром. Как вдруг, на пятый день плавания, грянул гром среди ясного неба. С «Флор да Роса» увидели приближающийся с юга «дау». Может быть, судно везет новости из Индии? Корабли встретились, капитан «дау» поднялся на борт «Цветка Розы» и был отведен в  каюту Албукерки.

Этот капитан – мусульманин, совершавший плавание из Дабхола-Дабула в Малинди через Ормуз, сообщил дому Афонсу, что в Индию «два месяца тому назад прибыл новый губернатор с многочисленными кораблями и новыми комендантами фортов. Он прожил четыре недели в Гоа, после чего отправился в Кочин».

С того момента, как, услышав слова капитана «дау», Албукерки понял, что у него отняли дело всей его жизни, старый рыцарь прекратил борьбу со смертью. Чего ради было ему продлевать свое, ставшее отныне пустым и бессмысленным, земное существование? Он-то надеялся, что дом Мануэл не откажет ему на старости лет в единственной награде – умереть в Индии на посту ее губернатора. Но этой надежде не суждено было сбыться. Что же теперь ему оставалось? Влиться – пусть даже с герцогским титулом, пожалованным домом Мануэлом - в толпу паркетных шаркунов и лизоблюдов – знатоков «тайн лиссабонского двора»?   Ему, привыкшему передвигать восточных государей, словно пешки, на шахматной доске, перекраивая по своему усмотрению политическую карту Азии?

«Португалия слишком мала для меня!» - вздохнул умирающий дом Афонсу.

При слабом бризе они медленно прошли Камбейским заливом. Впереди замаячил Дабхол. Албукерки приказал спустить с мачты королевский флаг, поскольку он больше не был губернатором Индии. И, одетый в облачение командора Ордена Святого Иакова, препоясанный мечом и с золотыми рыцарскими шпорами на сапогах, продиктовал свое последнее письмо королю дому Мануэлу – столь же деловое и сухое, как обычно:

«Сеньор!

Я пишу это письмо Вашему Величеству не собственноручно, ибо лежу на одре не болезни, но смерти. В память о себе я оставляю сына, которому завещаю все мое имущество, хотя оно и очень небольшое. Но я также завещаю ему то, что мне причитается за мою службу, а это очень много. В мою пользу и в пользу моего сына должно говорить достигнутое мною в Индии. Я передаю Вашему Величеству Индию, важнейшие позиции которой взяты нами и находятся в Ваших руках. Остается сделать лишь одно –  плотно закрыть врата в Красное море. Кстати говоря, я всегда советовал Вам, Сеньор, обеспечить оттуда безопасность Индии, избежав, таким образом, больших расходов.

Прошу Ваше Величество, памятуя об этом, в Вашей неизреченной милости, не оставить Вашей отеческой заботой моего единственного сына. Возлагаю мои надежды на Ваше Величество и на мою Государыню Королеву, передавая все мои дела на Вашу милость, которую я, умирающий теперь на Вашей службе, заслужил. Прошу также выплачивать моему сыну получаемый мной при жизни пенсион .

Писано на море, в шестой день декабря месяца 1515 года».

(Под этим написанным под диктовку дома Афонсу секретарем текстом письма умирающий старый кавалейру своей слабеющей рукою начертал:

Вашего Величества слуга

А. ди Албукерки).

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ФИНАЛ

«Афонсу ди Албукерки, друг» - писал король дом Мануэл Счастливый, охваченный необычным для него беспокойством (сказавшимся на стиле письма) 20 марта 1516 года. «Согласно сведениям, полученным Нами через Венецию, египетский флот направляется в Индию. Хотя Мы и повелели Вам возвращаться на родину, но ныне считаем совершенно необходимым, чтобы Вы оставались (в должности губернатора Индии – В.А.).  С учетом опыта Вашей всегда успешной службы Нам и Ваших побед, одерживать которые Вам неизменно помогал Господь Бог, Мы полагаем, что сознание того, что Вы по-прежнему пребываете там (в Индии – В.А.), будет для Нас большим утешением.

А посему сообщаем Вам Нашу волю и Наше решение, требуем и повелеваем Вам с той ревностью и доброй волей, которые Вы Нам всегда выказывали, прогнать прочь флот султана (Египта – В.А.), если он там (у побережья Индии – В.А.) появится.»

К концу письма тон короля превратился в почти просительный, и даже умоляющий:

«Вы не могли бы сослужить Нам лучшей службы и не дать нам более глубокого удовлетворения…Мы всецело полагаемся на Вас, и, в случае выполнения Вами этих Наших повелений, будем чувствовать Себя совершенно успокоенными…»

Неосмотрительно и поспешно назначенный королем на место Албукерки, «Лопу Суариш, друг», также получил от послание от короля, навряд ли его осчастливившее. Ибо одумавшийся (лучше поздно, чем никогда) монарх Португалии назначил Суариша лишь правителем Кочина, Каликута и Малакки, отдав ему под командование всего-навсего четыреста солдат. Все остальное король передал Албукерки.

«Хотя Мы испытываем к Вам полное доверие» - писал дом Мануэл Суаришу вежливо, но твердо – «Ваши способности представляются Нам не достаточными для того, чтобы успешно дать отпор флоту султана, направляющемуся в Индию.  Да Вы и не можете обладать такими способностями, как Афонсу ди Албукерки по причине его многолетнего опыта. А посему Нам надлежит использовать во благо этот опыт, накопленный им на суше и на море и обеспечивший ему возможность одержать столько блистательных побед».

Спрашивается, что мешало дому Мануэлу принять во внимание все изложенные им в письме Суаришу вполне разумные соображения чуть раньше. Сделай он это, дом Афонсу Албукерки, создатель великой заморской державы Португалии, не умер бы от тяжелейшей депрессии.

Как уже не раз бывало прежде, египетский флот так и не появился в прибрежных водах Индии. Тем не менее, трехлетнее пребывание Лопу Суариша  в португальской Индии большой радости ему не принесло. Он отправился за море в надежде одержать победу над живым Албукерки, но прибыл туда лишь для того, чтобы слышать безмерно унижавшие его воспоминания об Албукерки мертвом. Эти воспоминания неотвязно преследовали вечного неудачника Суариша во время его экспедиции к Красному морю, неудачного рейда на Джидду, когда офицеры и их починенные открыто проклинали дома Лопу за его бесталанность, ставя ему в пример покойного Албукерки (чье имущество злопамятный и алчный преемник дома Афонсу в должности не постеснялся распродать с аукциона с двойной целью: надругаться над памятью покойного и пополнить собственные средства). Они не оставляли его и в Ормузе, чей молодой царь с сияющими глазами восхвалял дома Афонсу, превознося его до небес, вынудив Суариша, в конец концов, поспешно удалиться, даже толком не извинившись. Атмосфера же в Гоа – Гоа, прямо-таки жившем и дышавшем воспоминаниями об Албукерки -  была далеко не мирной. Ежедневно происходили стычки (в том числе вооруженные) между людьми, прибывшими в Индию с Суаришем, и ветеранами, служившими в Индии еще при Албукерки. «Любимцы губернатора (Лопу Суариша – В.А.) позволяли себе отзываться дурно об Афонсу ди Албукерки» - замечает Корреа - «а люди (прежде всего - португальцы – В.А.) в Индии терпеть этого не могут».

А что же дом Мануэл Счастливый? Ни сей монарх, легкомысленно и необдуманно отозвавший из Индии живого Афонсу Албукерки,  ни даже его преемник на престоле Лузитании не осмелились перевезти в Португалию бренные останки усопшего и похороненного в индийской земле дома Афонсу. Пять десятилетий прах Албукерки покоился в столь дорогом его сердцу при жизни Гоа. «Ибо, пока гроб Албукерки остается там, я спокоен за безопасность Индии» - признавался в приливе откровенности дом Мануэл Счастливый (сам упокоившийся навечно в Белемском соборе, рядом с Вашку да Гамой).

Король и не подозревал, что под каменным надгробием в Гоа было похоронено нечто неизмеримо большее, чем истлевшее тело его верного слуги, непобедимого флотоводца и полководца. Смерть Албукерки подвела жирную черту под эпохой открывшихся перед Португалией блестящих перспектив. Данное обстоятельство было осознано не всеми и не сразу, но постепенно мечта о подчинении полного пряностей, золота и прочих драгоценностей Востока стала становится все более и более беспочвенной, пока вообще не угасла в сознании португальцев.

Хотя еще на протяжении, как минимум, семидесяти лет Португалия продолжала славиться на весь Восток великими деяниями своих сынов, задуманной домом Афонсу Албукерки великой колониальной империи не хватило, в итоге, жизненных сил – прежде всего, по причинам, связанным с неспособностью его преемников встать вровень с ушедшим в мир иной «титаном Возрождения». Самое же обидное заключается в том, что первое звено роковой цепи событий, приведшей к крушению португальского великодержавия, выковал сам король дом Мануэл Счастливый, когда принял решение сменить дома Афонсу Албукерки домом Лопу Суаришем.

Здесь конец и Господу Богу нашему слава!

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

ВАЖНЕЙШИЕ СОБЫТИЯ В ЖИЗНИ АФОНСУ АЛБУКЕРКИ

1460 – Вероятный год появления на свет Афонсу ди Албукерки

29 декабря 1473 – Датировка грамоты о назначении королем суммы в шестьсот рейсов ежегодно на воспитание Афонсу ди Албукерки

1481-1488 – Служба в Марокко

1490 – Зачисление в лейб-гвардию короля Жуана II.

В 1503 году (Первое плавание в Индию):

6 апреля – Отплытие из Белема

Конец сентября – Прибытие в Кочин

В 1504 году:

25 января – Отплытие из Каннанури

Июль – Прибытие в Лиссабон

В 1506 году (Второе плавание в Индию):

6 апреля – Отплытие из Белема

Октябрь – Прибытие в Мозамбик

С ноября 1505 по январю 1507 года – Исследование Острова Луны (Мадагаскара)

В январе 1507 года:

Апрель – Прибытие на остров Сокотру

10 августа – Отплытие к побережью Омана

18 августа – Подчинение Калията

2 августа – Захват Кургата

2 сентября – Разгром  Муската

16 сентября – Подчинение Сохата

22 сентября – Разрушение Офрасаома

25 сентября – Прибытие Албукерки в Ормуз

Октябрь – Начало строительства в Ормузе португальского форта

В 1508 году:

Январь – Начало конфликта с Ормузом

Конец  января – Дезертирство капитанов

6 февраля – Отплытие из-под Ормуза

25 августа – Разрушение Калията

13 сентября – Начало морской блокады Ормуза

3 ноября – Отказ от продолжения блокады Ормуза

14 декабря – Прибытие в Кочин

В 1509 году:

Февраль – Победа Алмейды в морском сражении с «маврами» при Диу

9 сентября – Арест Албукерки и его ссылка в Каннанури

28 октября – Прибытие Албукерки и маршала Португалии Коутинью в Кочин

5 ноября – Вице-король Алмейда передает управление Индией Албукерки

В 1510 году:

5 января – Рейд на Каликут

1 марта – Первое завоевание Гоа

16 мая – Занятие острова Гоа войсками Идалкана

24 мая – Уход португальцев из Гоа на корабли

15 августа – Отплытие флота Албукерки

17 сентября – Прибытие в Индию очередного «перечного флота» из Португалии

25 ноября – Окончательное покорение португальцами Гоа

1 декабря – Начало строительства в Гоа португальского форта

В 1511 году:

Конец апреля – Отплытие в Малакку

25 июля – Первый штурм Малакки

24 августа – Завоевание Малакки

Октябрь – отплытие эскадры к Молуккским «островам пряностей»

В 1512 году:

Январь – Отплытие из Малакки

Ноябрь – Осада и взятие Бенаштарима

Декабрь – Прибытие посланника эфиопского негуса

В 1513 году:

7 февраля – Начало экспедиции к Красному морю

23 апреля – Неудачный штурм Адена

1 мая – Начало плавания по Красному морю

1 июня-15 июля – Остановка на острове Камарам

4 августа – Отплытие в Гоа

Октябрь – Заключение мира с Каликутом

В 1514 году:

Обустройство колонии Гоа. Попытка отравления Албукерки (в декабре месяце).

В 1515 году:

Конец марта – Окончательное покорение Ормуза

Середина апреля – Прием посла шаханшаха Персии

3 мая – Начало строительства нового форта в Ормузе

2 сентября – Прибытие в Индию Лопу Суариша ди Албергарии

Конец сентября – Начало смертельной болезни Албукерки

1 ноября – Албукерки пишет завещание

8 ноября – Отплытие из Ормуза

6 декабря – Умирающий Албукерки диктует свое последнее письмо королю Мануэлу I  Счастливому.

16 декабря – По прибытии Албукерки в Гоа болезнь уносит старого рыцаря в могилу.

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЗАЧИН
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
У ВРАТ ВОСТОКА
   ГЛАВА ВТОРАЯ
ПОД ЗНАКОМ ТАМПЛИЕРСКОГО КРЕСТА
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ДОЛГИЕ ГОДЫ ОЖИДАНИЯ
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ПЕРВОЕ ПЛАВАНИЕ АЛБУКЕРКИ В ИНДИЮ
   ГЛАВА ПЯТАЯ
ИНДИЯ НА РУБЕЖЕ СТОЛЕТИЙ
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
В КОЧИНЕ И КВИЛОНЕ
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ПЛАВАНИЕ С ТРИШТАНОМ ДА КУНЬЕЙ
   ГЛАВА  ВОСЬМАЯ
ПОДЧИНЕНИЕ ПОБЕРЕЖЬЯ ОМАНА
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
СДАЧА ОРМУЗА
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
МЯТЕЖ И ДЕЗЕРТИРСТВО
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ЗАВЕРШЕНИЕ ОРМУЗСКОЙ ОПЕРАЦИИ
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
КОЧИНСКИЕ ИНТРИГИ
   ГЛАВА  ТРИНАДЦАТАЯ
ЗОЛОТЫЕ ДВЕРИ САМУРИМА
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ГЕНЕРАЛ-КАПИТАН И ГУБЕРНАТОР ИНДИИ
   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ГОА, ОТВОРЯЙ ВОРОТА!
   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
ДОЛГИЙ МУССОН
   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГОА
   ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ОБУСТРОЙСТВО ИНДИЙСКОЙ КОЛОНИИ
   ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
ВЗЯТИЕ МАЛАККИ
   ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
КАМЕНЬ, КОТОРЫЙ ОТВЕРГЛИ СТРОИТЕЛИ
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
ПАДЕНИЕ БЕНАШТАРИМА
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
ЭКСПЕДИЦИЯ К КРАСНОМУ МОРЮ
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ГОД, С ПОЛЬЗОЙ ПРОВЕДЕННЫЙ В ИНДИИ
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ЕЖЕГОДНАЯ ПОЧТА
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
И СНОВА ОРМУЗ
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
ГРОМ ПОБЕДЫ
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
ПОСЛЕДНЕЕ ПЛАВАНИЕ
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
ФИНАЛ
ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

---

Часть I.    Часть II.     Часть III.    Часть IV.