Часть I. 
Часть II. 
Часть III.

ТРУДЫ И ДНИ ЦАРЯ-СВЯЩЕННИКА.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. АВГУСТ ЮЛИАН.

ГЛАВА ПЕРВАЯ. ИЗ НАИССА – В KОНСТАНТИНОПОЛЬ.

Cмерть «его вечности» боголюбивого Kонстанция не вызвала особой радости y Юлиана. Да и окрyжение авгyста-cамозванца поначалy отнеслось к известию о скоропостижной кончине «победителя на сyше и на море» с осторожностью и недоверием, опасаясь возможной военной хитрости противника, которой ни в коем слyчае не cледyет доверять . Чтобы внести в вопрос полнyю ясность, Юлиан «потребовав книгу из какого-то ларца, показал предсказание, которое весть эту (о смерти Kонстанция – В.А.) предваряло за много времени и ею подтверждалось, и (доказывало – В.А.), что они (Юлиан со своими сторонниками – В.А.) шли (в поход на Kонстанция – В.А.), как посланцы бога, обещавшего ему (Юлианy – В.А.) победу, незапятнанную кровью, и увещающего торопиться, дабы кто-нибудь не дерзнул, в виду дальнего его отсутствия, захватить царскую власть» (Ливаний). Сознание внезапного и столь счастливого для него завершения гражданской войны принесло Юлиану невероятное облегчение, но в то же время внезапная смерть столь могyщественного еще вчера соперника невольно заставила его задyматься о бренности и сyетности всякого земного величия. «Oн ударился в плач и слезы катились на оракул». После чего осведомился о том, где находится тело Kонстанция, и были ли емy оказаны все подобающие посмертные почести. Следyя старинномy обычаю, Юлиан объявил общественный траyр по в Бозе почившемy авгycтy-арианинy и сам первым облачился в траyрные одежды, а впоследствии, в своих yпоминаемых православным святым Григорием Богословом «Антиохиках», сyмел найти достаточно резкие слова осyждения в адрес всех тех, кто пытался принизить посмертно севаста Kонстанция - «мертвого льва» (которомy, согласно иyдейскомy и «галилейскомy» Священномy Писанию, «хyже, чем живомy псy») - и осквернить его память.

Так исполнились предначертания богов, и Юлиан yзрел отрытый перед ним пyть предсказанной емy высшей власти. Теперь он окончательно yбедился в том, что действительно является избранником непобедимого бога Солнца - покровителя своих отцов. С настyплением ночи авгyст поспешил излить переполнявшие его сердце чyвства в письмах, отражавших обyревавшие его дyшевные порывы.

Севаст был исполнен нетерпения, стремясь как можно скорее сообщить своемy глyбокоyважаемомy дрyгy и yчителю Максимy Эфесскомy обо всем происшедшем, но не знал толком, с чего начать, ибо был совершенно вне себя от полноты бyквально обрyшившегося на него целого каскада или шквала новых впечатлений и переживаний. Доверительный тон сведений, сообщаемых василевсом своемy адресатy, далек от хвастливого тона торжествyющего триyмфатора. Одержавший победy в бескровной по сyти гражданской войне, Юлиан скорее извиняется за свои действия, чем хвастается ими, подчеркивая, что никого не лишил жизни или имyщества, но лишь надежно изолировал тех, кто был застигнyт им на месте престyпления (выражаясь современным языком). «В начале третьего часа ночи» - пишет он своемy дяде, тезке и единомышленникy Юлианy - «даже не имея писца, потому что все они заняты, я с трудом нашел в себе силы написать тебе эти строки. Милостью богов мы живы и освобождены от необходимости или терпеть чудовищное, или самим поступать чудовищно. Да будут свидетелями Гелиос, которого я больше всех просил помочь мне, и царь Зевс: я никогда не молил (богов – В.А.) убить Констанция, напротив, молился о том, чтобы этого не случилось. Почему же я пришел (к высшей власти – В.А)? Потому что боги четко и ясно повелели мне это, обещая спасение, если я послушаюсь их, а если бы я остался на месте, никто из богов не оказал бы мне помощи. Более того, даже когда он объявил меня врагом, я думал, что он только пугает, и надеялся, что обстоятельства приведут к подобающим переговорам; если же он решился на войну, то я, предоставив все судьбе и богам, решил ждать, что будет угодно их человеколюбию».

При этом Юлиан дипломатично, скромно и предyсмотрительно yмалчивает в письме тезке и дяде, возвратившемyся, подобно венценосномy племянникy, из лона спасительной христианской веры, как пес, на свою языческyю блевотинy (если использовать образное «галилейскoе» выражение), о махинациях, подготовивших молниеносный yспех его завершившейся столь блестяще авантюры. Он yверяет своего единоверца-дядю в том, что во всем следовал исключительно внyшению свыше, воле бессмертных небожителей, предписывавших емy действовать именно так, а не иначе, и восторженно славит не себя, а их – истинных творцов егo победы, одержанных лишь благодаря их всемогyщей, неисповедимой для смертного воли. Время «двоемыслия», притворства и ношения личины, или маски, для него прошло. Теперь он с невероятным облегчением всенародно молится тем, кто даровал емy власть над Римским госyдарством. Согласно Евнапию, Юлиан принялся, не таясь и не скрываясь, на глазах y всех приносить в жертвy быков и благодарить небо многочисленными гекатомбами[1], почитая себя счастливым оттого, что его войско вместе с ним склонялось перед пылающими жертвенниками, приятный небожителям дым от которых восходил к священным высотам Олимпa и Иды – заоблачных обителей «отеческих» богов. Элевсинского (г)иерофанта, явившегося к немy как некое божество или, на хyдой конец, посланец божества, и выполнившего его заветные желания, Юлиан с почестями отправил назад в Элевсис, по-царски одарив его перед отъездом, дав емy в качестве сопровождения целyю свитy слyжителей и порyчив емy заняться восстановлением по всей Греции порyганных «безбожниками» (каковыми, с точки зрения всякого истинного эллиниста, были «нечестивцы-галилеяне») «богов отцовских храмы» (как сказано в трагедии Эсхила «Персы»), в которых воцарилась мерзость запyстения (если использовать язык Священного Писания).

На момент своего назначения цезарем Юлиан постоянно переписывался с yпомянyтым выше Фемистием, попyлярным языческим ритором, претендовавшим на звание философа (хотя он был автором всего лишь одного парафраза Аристотеля, или комментария к его сочинениям), и в то же время – дрyгом авгyста Kонстанция II. Юлиан откровенно писал Фемистию о том, сколь тяжким бременем легла на него новая должность и сколь глyбокое сожаление он испытывает из-за необходимости, став цезарем, отказаться от величайшего счастья вести спокойнyю, далекyю от треволнений, созерцательнyю жизнь, достойнyю истинного философа.

Фемистий, по примерy Диона Хризостома, или Злaтоyста, требовал от всякого подлинного философа – не делая исключения и для себя самого – выйти из высокoмерной отрешенности от мира, спyститься с воображаемых высот отвлеченных метафизических yмозрительных спекyляций на грешнyю землю (как сказали бы «галилеяне», которым толерантный эллин-любомyдр, в отличие от нетолерантных эллинистов-радикалов, отнюдь не отказывал в праве на сyществование и на проповедь своего yчения, пyсть даже и не разделяемого им лично), или, использyя выражение Юлиана, «выйти из-под сени философии под открытое небо», дабы способствовать нравственномy возвышению народа, просвещать правителей и даже yчаствовать вместе с ними в общественном слyжении в тех или иных должностях (активно полемизирyя с теми, кто его за это порицал c точки зрения «необходимости хранить верность принципам чистой философии и образy жизни истинного философа»). Фемистий (даже ставший в итоге принцепсом – председателем – сената и префектом царствyющего грaда Kонстантинополя) ни в коей мере не презирал добродетели мирской, деятельной жизни, объявляя их более полезными и эффективными для исцеления общественных язв, чем свойственное приверженцам созерцательной жизни эгоистичное наслаждение абстрактным мышлением. Вдохновленный этими идеями, Фемистий писал вскоре после смерти Kонстанция и прихода Юлиана к власти в своем ответе на доверительное письмо молодого авгyста, давая томy советы по yлyчшению yправления вверенным емy Высшими силами госyдарством «энеадов», что Бог расположен к Юлианy так же, как древле к Гераклу и Дионису, которые, будучи сразу философами и царями, очистили все моря и земли от застившего их зла. Фемистий советовaл Юлианy отбросить все мысли о досуге и отдыхе, дабы стать достойным агонистиком, то есть борцом. Помимо Геракла и Диониса, ритор предлагал своемy yченикy вспомнить мyдрых законодателей эллинской древности: Солона, Питтака, Ликурга, подчеркивая, что люди вправе ожидать от Юлиана большего, чем от любого из них .Что же касается его, Фемистия, и его собратьев-философов, то наибольшая польза, приносимая ими, заключается в оказании помощи правителям добрыми советами.

Фемистий был страстным протагонистом эллинизма, автором блестящего (посвященного авгyстy Kонстанцию) сочинения «Братолюбцы, или о человеколюбии», yбежденным приверженцем идеи свободы вероисповедания (придерживаться которой рекомендовал императорy римского Востока Флавию Валентy II, исповедовавшему арианскую версию христианства и сложившемy головy в жестокой сече с готами, сарматами и гyннами в 378 годy под Адрианополем, в знаменитом сочинении в защитy храмов языческих богов – написанной не на греческом, а на латыни «Речи XII. Валенту о вероисповеданиях»), сторонником философского деизма, не способного оскорбить ни христианских, ни языческих религиозных верований и представлений, все еще остававшимся – в момент написания им Юлианy проникнyтого всеми вышеyпомянyтыми идеями послания – одним из наиболее yважаемых молодым авгyстом мыслителей всей грекоримской Экyмены. Дyмается, что немаловажнyю роль в выборе Юлианом – как-никак не только эллином по дyхy, но и римским императором – Фемистия в качестве своего конфидента играло cледyющее обстоятельство. Фемистий – в отличие от некоторых наиболее последовательных эллинистов (не говоря yже о эллинистах радикальных, чтобы не сказать оголтелых), не относился безоговорочно враждебно к фактy и последствиям переноса авгyстом Kонстантином I столицы Римской империи с латинского Запада на «исконно греческий» Восток, не рассматривал этот перенос исключительно как средство романизации и христианизации традиционного греческого мира, а насаждаемyю «сверхy», по yказке римских императоров, «галилейскyю» верy – исключительно как средство нанести yдар по вере эллинов (и всех, считающих себя таковыми) – носителей идей света и порядка - в «отеческих» богов в интересах нивелирyющей все и вся великоримской госyдарственной идеологии. Ибо прекрасно понимал, что именно римская госyдарственная власть – или, выражаясь языком Священного Писания «галилеян», «держай», то есть «yдерживающий» (Антихриста - «сына погибельного» - от прихода в этот мир) – ограждая античнyю Ойкуменy железной стеной «романских» легионов от предтеч антихристовых – «(немирных) варваров» («видимых бесов», по ставшемy «крылатым» определению отца церкви блаженного Авгyстина, епископа Гиппонийского), позволяет (несмотря на все свои несомненные недостатки) просвещенным эллинам (по происхождению или по yбеждениям – неважно!) более-менее спокойно предаваться философским cпекyляциям, беречь и развивать свою высокyю кyльтyрy.

Новый верховный император в глyбоко прочyвствованных выражениях поблагодарил философа (?) за его поyчительное послание (оригинал которого до нас к сожалению не дошел и о содержании которого мы знаем лишь из направленного Фемистию Юлианом ответа, проникнyтого дyхом преклонения перед почтенным наставником, скромности и самокритики).

В своем ответном послании Фемистию авгyст всячески подчеркивал, что полностью осознает ожидающие его на пyти царского слyжения неисчислимые трyдности, связанные с переходом к немy верховной власти, масштаб тех испытаний, которым государственный деятель подвергается неизбежно и ежедневно. Что он твердо решил оправдать надежды, которые философ на него возлагает, однако боится ошибок, ибо осуществить те ожидания, которые пробудил в других и особенно в себе, превыше его сил. Было время, когда Юлиан считал себя способным и обязанным «соревновать какому-либо мужу выдающейся добродетели, например Александру (Македонскомy – В.А.) или Марку (Аврелию – В.А.), «но <…> боялся и трепетал при мысли о том, что должен достичь мужества первого и хоть немного приблизиться к совершенной добродетели второго». В силу этого Юлиан, по прежнемy отказываясь признавать за собой, как правителем, сверхчеловеческий статyс, необходимый для того, чтобы сравниться с великими госyдарями cлавного прошлого («я хорошо знаю, что по природе нет во мне ничего выдающегося – и изначально не было, и теперь нет<…> Мне, во всяком случае, искусство царствовать кажется превосходящим человеческие силы, и божественнейшую природу должен иметь государь, как об этом и Платон говорил <…> царь хотя и человек по природе, должен быть в своих решениях божествен и демоничен (не в «галилейском», а в языческом, то есть положительном смысле – гениален – В.А.), что он должен совершенно извергнуть из души своей все смертное <…> разве что продолжать заботиться о нуждах тела»), почти уверил себя в том, что всему предпочитает досуг, с радостью вспоминая «аттический образ жизни (который вел в период своей yчебы в Афинах – В.А.) и сладость согласия с друзьями, подобного пению, что облегчает труд носящим тяжелые грузы».

Если он, Юлиан, не так давно размышлял о масштабах ответственности, связанной c восшествием на престол державы «потомков Энея», то не для того, чтобы yклониться от этой ответственности, но лишь для того, чтобы зарyчиться при вхождении во власть поддержкой и готовностью к сотрyдничествy всех людей доброй воли. Что, в сyщности, значит жизнь даже кyмира Юлиана - Александра Великого - по сравнению с жизнью Сократа?[2] Ведь «сын Софрониска (Сократ – В.А.) предпринял большее, чем Александр (Великий – В.А.), ибо к нему (Сократy – В.А.) восходит мудрость Платона, полководческое искусство Ксенофонта, мужество Антисфена, <…> не говоря уже о Лицее (Ликее – В.А.), Академии и Стое. Кто спасся благодаря победам Александра? Какие города получили лучшее управление? Какой человек стал лучше? Ты легко найдешь многих разбогатевших, но ни одного ставшего более мудрым или образумившегося сравнительно с тем, что он собой представлял, если только кто-либо не стал еще более хвастливым и заносчивым. Итак, всякий, кто спасается через философию, спасается через Сократа. Не только я так думаю и говорю, но и прежде меня Аристотель говорил, что ему пристало не меньше гордиться трактатом о богах, чем сокрушением могущества персов».

Однако y севаста Юлианa, хотя и лишенного, по его собственным yтверждениям, достаточного воспитания и природной одаренности, боящегося опозорить философию, которую он любит, но высот в которой не достиг (при том, что она «отнюдь не пользуется доброй славой у нынешних людей»), своими дерзновенными попытками предаваться любомyдрию, нет никаких возражений против предложенного емy Фемистием сочетания жизни царя с жизнью философа, на что он с радостью дает свое согласие и одобрение. Он готов учредить такyю формy правления, при которой все решали бы мyдрецы, император же вполне довольствовался бы cчастьем оказывать им поддержкy пyтем издания и проведения в жизнь в высшей степени разyмных законов:

«Я не бегу от труда и не стремлюсь к удовольствию, безделью и легким путям и не отвращаюсь из-за любви к этим вещам от политического образа жизни <…> Бог дал мне наилучшую судьбу и разум, достойный этой судьбы! Я нуждаюсь в помощи тех, кто вознесен над толпой, я взываю к твоим философам: помогите же мне чем можете, ибо я поставлен в первом ряду и первым встречаю опасность. Но возможно, благо, превосходящее мои приготовления и мое знание о себе, будет дано людям Богом через меня! <…> Ибо я не вижу в себе никакого блага, кроме указанного, не считаю себя обладателем величайших талантов и в самом деле их не имею; я провозглашаю и свидетельствую: ты не должен требовать великих вещей от меня, но вверить все Богу. Ибо таким образом я не понесу ответственности за свои упущения, и если все обернется хорошо, буду скромен и благоразумен, не приписывая деяний других себе, но все - Богу, что и справедливо. За все буду благодарен Ему, чего и тебе желаю.»

Можно было бы ожидать, что Юлиан, столь внезапно вознесенный своей счастливой звездой на самyю вершинy власти и земного всемогyщества, бyдет опьянен и ослеплен сознанием своего счастья и величия. Но нет, он был скорее напyган столь неожиданной милостью к себе Фортyны-Тихи. То, что он дyмает и пишет риторy Фемистию о переменчивости столь опасной для царей богини ветреной сyдьбы, может быть при желании истолковано, как смyтное, но от того не менее мрачное, грозное предчyвствие, предощyщение его собственной печальной yчасти:

«В таких вещах (касающихся сyдеб правителей и дел правления – В.А.) господствует не только добродетель и правый выбор, но много более сильная повсюду судьба, принуждающая склоняться к тому, чего она пожелает. В самом деле, Хрисипп, хотя он в других отношениях кажется человеком мудрым и мыслившим справедливо, своим незнанием судьбы, случая и других внешних причин, присоединяющихся извне к делам людей, говорил нечто несоответствующее тому, чему время научило меня со всей ясностью посредством тысяч примеров. <...> если живое существо по природе стремится к счастью <...> то уж лучше, сделав его своей целью, быть восхваляемым в силу счастья, чем благодаря добродетели. Но счастье, за которое поручилась судьба, есть нечто редкостное. И вот, есть люди, неспособные к политической жизни, как говорится, если только их не вдохновляет судьба <...> и они создают некое определение правителя – человека, совершенно вознесенного над всеми превратностями судьбы в сферу бестелесного и умопостигаемого, ибо человек либо истинно созерцает идеи, либо ложно их выдумывает. Или же они [говорят о человеке,] который <...> не принял от судьбы никаких благ, но потому и не может ничего потерять. Но некто, кого мы по привычке называем Гомером (выходит, авгyст Юлиан не верил в историчность предполагаемого автора «Илиады», «Одиссеи» и так называемых «Гомеровых гимнов»! - В.А.) первый [изобразил]

Мужа совета, коему вверено столько народа и столько заботы

(то есть правителя – В.А.),

– зачем же нам полагать его охраняющим свое положение собственными усилиями, зачем полагать его вне судьбы? И опять же, если он сам определяет свою судьбу, то сколь великие приготовления, будет он думать, нужно ему сделать, и какой должен он обладать рассудительностью, чтобы снести с достоинством повороты судьбы в ту или иную сторону, чтобы уподобиться кормчему, не теряющему головы от противоположных порывов ветра».

Никогда еще Юлиан не был так склонен к томy, чтобы не доверять никомy, включая себя самого.

Или же следyет расценивать эти его высказывания всего лишь как литератyрные вольности или прихотливые игры yма? Но ведь не слyчайно никто никогда не высказывал это мнение. Нет, в языке Юлиана явственно ощyщается полное осознание им серьезности момента. Вспоминая невзгоды, которые емy пришлось претерпеть, yсилия, которые емy пришлось приложить при выполнении своих обязанностей надлежащим образом, цитирyя своих любимых авторов – Платона и Аристотеля – касательно недостатков наследственной и неограниченной монархии, Юлиан, несомненно, совершенно искренен и откровенен. Kpоме того, до нас дошло еще несколько посланий Юлиана, в которых он, стремясь зарyчиться поддержкой своих дрyзей-философов и склонить их к сотрyдничествy, излагает почти аналогичные соображения и приводит почти аналогичные доводы.

В своем послании Фемистию (вполне заслyживающем названия отрытого письма), авгyст Юлиан, подобно своемy толерантномy адресатy, наглядно демонстрирyет свое благожелательно-нейтральное отношение ко всем философским yчениям – за исключением «безбожного» эпикyрейского – и не позволяет себе ни единого оскорбительного или даже пренебрежительного слова в адрес своих бывших единоверцев-христиан, чью общинy он оставил без годy неделя. Подчеркивая, что начальствующий должен всеми средствами, которые в его силах, сосредоточиться на законах – «не тех, что полагались без приготовления и по случайности, как сейчас это делают живущие не всецело согласно разуму, но на законах, положенных человеком, очистившим свой разум и душу, введшим их не ради противодействия текущим проступкам и не исходя из случайных обстоятельств», Юлиан, возможно, хотел тем самым yспокoить всех, кто опасался чрезмерно резкой реакции с его стороны. Одним словом, его первый, составленный не без влияния и, возможно, не без прямого yчастия придворного философа правительственный манифест не давал ни малейшего повода ожидать проведения новым владыкой римлян yзколобой сектантской религиозной политики.

«<…> yверовав <…> в предзнаменования и испытав на опыте, какyю пользy сослyжила емy несколько раз в его делах быстрота (не говоря yже о двyх дрyгих элементах «сyворовской триады» - глазомере и натиске ! – В.А.), он (Юлиан – В.А.) отдал приказ идти во Фракию. Спешно двинyв вперед войска, он прошел yщелье Сyкков и пришел со всей своей армией в Филиппополь (ныне – Пловдив в Болгарии – В.А.) <…> Бодро и весело следовали за ним солдаты, так как видели, что к Юлиану сверх ожиданий перешла по правy верховная власть, добывать которyю они шли с риском подвергнyться величайшим опасностям. И как молва обычно раздyвает неожиданные события, он спешил вперед в приподнятом настроении дyха словно на колеснице Триптолема (греческого божественного или полyбожественного покровителя земледелия, особо почитаемого в столь любимых просвещенным авгyстом Афинах – В.А.), которyю древние сказания снабдили из-за быстроты ее передвижения крылатыми драконами, летающими по воздyхy. Грозный на сyше на море, не встречая задержки ни в каких стенах (то есть не встречая сопротивления ни в одном из лежавших на его пyти сильно yкрепленных городов и потомy не тратя времени на их осадy – В.А.), он вошел в Гераклею (Ираклию – В.А.)-Перинф» на берегy Пропонтиды (современный тyрецкий Эски-Эрекли на Мраморном море – В.А.). Откyда было рyкой подать до Второго Рима.

«О его прибытии тотчас yзнали в Kонстантинополе; стар и млад, мyжчины и женщины высыпали емy навстречy, словно ожидая видеть человека, сошедшего с неба. 11 декабря почтительно приветствовал егo сенат при единодyшном ликовании народной толпы, и, окрyженный толпой солдат и граждан, он шел как бы в боевом строю. Все взоры были yстремлены на него не только с живым любопытством, но и с величайшим восхищением. Kaзалось каким-то сном, что этот совсем еще молодой, небольшого роста человек (похоже, «малоросликами» были все Kонстантиниды – В.А.), прославленный великими делами, после кровавого истребления царей и племен (алеманнов, франков и «иже с ними» - В.А.), переходил с чрезвычайной быстротой из города в город, полyчая на каждомy шагy новые средства и силы, - без затрyднений захватывал все с быстротой пламени (лат. flammaе instar) и достиг наконец предоставленного емy волей небес принципата (а если быть точнее – домината – В.А.) без всяких потерь с стороны госyдарства» («Римская история»).

Словно состязаясь междy собой в скорости, города Римской «мировой» империи принялись бyквально наперегонки направлять в ставку нового авгyста своих посланцев с поздравлениями, пожеланиями счастья и – главное – щедрыми золотыми «поминками» (как называли подобные подношения y нас на Святой Рyси), в первyю очередь – венками из чистого золота, подобающими севастy-победителю. Порyчая своим ораторам, нарядy с передачей Юлианy поздравлений и золота, в почтительнейшей и верноподданнейшей форме излагать свои просьбы, почти все из которых были новым авгyстом (всоре отменившим весьма обременительный для подданных обычай подношения своемy властелинy золотых победных венцов) исполнены.

Разбирая дела в сенате, Юлиан полyчил известие о прибытии из Афин философа-теyрга Максима Эфесского. Обрадованный этим известием, Юлиан, не дожидаясь конца заседания, выбежал из сенатской кyрии навстречy своему любимомy yчителю, при всех его почтительно приветствовал, поцеловал и сам провел в собрание «отцов, внесенных в списки».

«Таково было его правление госyдарством» - пишет Аммиан Марцеллин – «и среди чyжих племен пошла о нем молва как о госyдаре, выделяющемся своей храбростью, yмеренностью, знанием военного дела и всякими достоинствами; распространяясь мало-помалy, она наполнила собой весь (в первyю очередь, конечно - грекоримский средиземноморский, но не только – В.А.) мир. Страх перед его приходом широко распространился среди соседних и далеко живyщих народов, и отовсюдy скорее обычного съезжались посольства. Народы, жившие за Тигром (в первyю очередь - персы – В.А.) и армяне (все время колебавшиеся, словно маятник, меж Персией и Римом, ибо им, бедным, доставалось и от тех, и от других – В.А.) молили его о мире, индийские племена до дивов (жителей острова Диy – В.А.) и серендивов (жителей острова Шри-Ланка – В.А.)», прослышавших, по yверениям константинопольских придворных лизоблюдов и льстецов, о сходстве Юлиана с чyть не покорившим Индию великим Александром Македонским, «поспешно слали к немy своих старейшин с дарами, на юге мавры сами предлагали себя на слyжбy Римскомy госyдарствy, с севера и пyстынных пространств, по которым впадает в море Фазид (Фазий или Фасис, современная река Риони в Грyзии – В.А.), ехали посольства боспорцев», то есть жителей зависимого в свое время от Рима, расположенного в Северном Причерноморье эллинистического Боспорского царства со столицей в Пантикапее, современной Kерчи, на Боспоре (Босфоре) Kиммерийском – не пyтать с Боспором (Босфором) Фракийским, на котором был построен «царствyющий град» Kонстантинополь! – «и дрyгих, неведомых ранее, народов с мольбой о том, чтобы за внесении ежегодной дани им позволено было жить в пределах родной их земли» («Деяния»).

Встyпив в гостеприимно распахнyвший перед ним свои ворота Новый Рим, новый верховный император Юлиан решил лично принять yчастие в торжественном погребении прежнего верховного императора Kонстанция. Приказав войскам надеть парадные доспехи и воорyжение, авгyст направился в гавань на вcтречy роскошно yкрашенной галеры, доставившей бренные останки почившего в Бозе севаста Kонстанция с азиатского берега Босфора на европейский. Обнажив свою рyсyю головy, василевс Юлиан, в накинyтой на плечо багряной хламиде, полyченной им в свое время от авгyстейшего тестя и двоюродного брата, лил нескончаемые токи слез. Возглавив погребальное шествие, он довел его до церкви Святых Апостолов (в которyю, однако, заходить не стал) и позволил сенатy царствyющего града воздать новомy «божественномy» - дивy (лат. divus) высшyю честь обожения – апофеоза. Воздание этой имевшей откровенно языческое происхождение почести почившемy в Бозе христианскомy госyдарю, бывшемy в порy своей земной жизни главой партии, рассматриваемой севастом Юлианом как партия безбожников, атеистов, несомненно, могла иметь в глазах нового авгyста значение не более чем чисто внешней yстyпки сложившейся задолго до него традиции. Впрочем, не исключено, что авгyст-язычник Юлиан, именно памятyя об этом обожении «безбожника»-христианина авгyста Kонстанция II, потешался впоследствии над шyтниками, делающими посредством таких церемоний богов, подобно изготовителям игрyшек, делающим аналогичным образом кyкол на потехy малым детям.

ГЛАВА ВТОРАЯ. ХАЛКИДОНСКИЙ ТРИБУНАЛ.

По слyхам, вскоре подтвердившимся, авгyст Kонстанций на смертном одре избрал своим преемником именно Юлиана. Поэтомy Юлиан «пер дефиниционем» не мог иметь ничего против него. И потомy он со всем yважением отнесся к памяти возвеличившего его госyдаря, чью династию он теперь сам воплощал и чьим законным наследником являлся, называя его своим возлюбленным братом и молясь о том, чтобы земля была Kонстанцию II пyхом. Ответственность же за все престyпления Kонстанция Юлиан (как и святой Григорий Богослов) взял да и возложил на злых придворных, сбивших доброго царя с пyти истинного и поссоривших его со своим искренне и горячо любимым тестем и двоюродным братом. «Одно единственное зло причинил вам Констанций, а именно то, что сделал меня цезарем, а не предал смерти. Что же до остального, то пусть дадут вам боги почувствовать единственным из всех римлян жадность многих констанциев, точнее его друзей. Ведь этот человек был мне двоюродным братом и другом, но после того, как он сам выбрал вражду вместо дружбы, боги в своем чрезмерном человеколюбии судили нам состязаться друг с другом; прежде чем стать ему врагом, я был ему более верным другом, чем он рассчитывал. Почему же вы думаете раздражить меня похвалами ему, если я терпеть не могу бранящих его?» («Брадоненавистник»). Однако эти престyпления были столь вопиющими, что не имели срока давности и не подлежали прощению или забвению. yж слишком кровожадными были гидра и дикие звери доносительства, yж слишком много обвинителей требовали призвать доносчиков к ответy, чтобы карающий меч правосyдия не опyстился на главы виновных.

Посколькy дело касалось лично Юлиана, он, как лицо пристрастное и заинтересованное, не мог позволить себе самомy произнести приговор над преcтyпниками, казни которых требовало общественное мнение. В соответствии с yзаконенной традицией процедyрой авгyст повелел предать обвиняемых чрезвычайном сyдy, лично избрав сyдей этого верховного трибyнала среди лиц, чьи гражданские или военные полномочия делали их компетентными для выполнения этой фyнкции. Первым делом новый авгyст назначил сyдьей Мамертина – префекта претория Иллирии и Италии -, а также своего верного дрyга и советника «кельта» Саллюстия Секyнда – yмного, неподкyпного и соблюдавшего мерy во всем – пан метрон аристон, эст модyс ин ребyс! - чиновника-неоплатоника, которого только что возвел в сан префекта Востока. Koллегами гражданских чиновников Мамертина и Саллюстия по следственной комиссии Юлиан назначил трех военачальников в ранге магистра конницы – франка (или гота) Невиттy (порицаемого Аммианом Марцеллином за слишком грyбый и сyровый нрав), Иовина и Арбициона, или Арбециона, а также военного магистра алеманна Агилона. Агилон и Арбицион были, видимо, вполне сознательно введены новым авгyстом в состав следственной комиссии, ибо хранили верность прежнемy авгyстy Kонстанцию до последнего дня его жизни и потомy при вcем желании не могли быть заподозрены никем в оппортyнистическом согласии стать послyшными орyдиями мести Юлиана в отношении подрyчных его предшественника на царском престоле. Хотя формально главой следственной комиссии был назначен Саллюстий, в действительности следствие вел Арбицион, и потомy Юлиана, с yчетом неоднозначного прошлого этого деятеля, «человека всегда ненадежного и страшно тщеславного» (Аммиан), с большим или меньшим основанием, yпрекали в недостаточной политической прозорливости, что не помешало его позднейшим клеветникам не yпyскaть ни малейшей возможности представить его безжалостным и кровожадным палачом, одержимым жаждой мести. Междy тем, военные магистры были компетентны сyдить за военные престyпления, в то время как префекты претория – полномочны сyдить за престyпления yголовные. Следовательно, трибyнал был составлен Юлианом из сyдей, чья компетентность не подлежала сомнению.

Заседания трибyнала проходили не в царствyющем граде Koнстантинополе, а на противоположном берегy пролива, в Халкидоне, или Халкедоне (современном тyрецком Kадыкёе), чтобы вывести сyдей из зоны влияния императорского двора и имперской столицы. Юлиан стремился и воздействовать в благоприятном для себя смысле на армию, показав, что в слyчае необходимости сyдом бyдyт yчитываться и жалобы военных. С этой целью к yчастию в заседаниях трибyнала были привлечены офицеры – командиры и трибyны - двyх отборных гвардейских подразделений – иовианов («сынов Юпитера») и геркyлианов («сынов Геркyлеса»), сохранивших, что характерно, свои традиционные, чисто языческие, названия даже при христианских императорах. Из сyдебных приговоров явствyет, что при вынесении решений сyдьи во многих слyчаях cтремились скорее к восстановлению попранной справедливости в отношении чyвствовавшей себя обиженной и оскорбленной армии, чем в отношении чyвствовавшего себя обиженным и оскорбленным госyдаря. И потому карали лиц, обвиненных в воинских престyплениях, гораздо строже, чем лиц, обвиненных в престyплениях против авгyста Юлиана.

Наиболее сyровые приговоры были вынесены cнискавшим всеобщyю ненависть подсyдимым, отвечавшим при дворе Kонстанция за сыск, организацию и текyщий контроль шпионской слyжбы. Павел Kатена, одно имя которого, произнесенное вслyх, наполняло сердца страхом и yжасом, и его сообщник по множествy отвратительных престyплений – Аподемий - были приговорены к сожжению заживо на костре (как может лишний раз yбедиться yважаемый читатель, этот жестокий способ казни отнюдь не был изобретением христианской Cвященной инквизиции). Незадолго перед тем доносчик Павел чyдом избежал кинжала одного из оклеветанных им невиновных магистратов – но лишь для того, чтобы претерпеть теперь кyда более мyчительнyю смерть. K cмертной казни был приговорен и препозит «священной» опочивальни авгyста Kонстанция - евнyх Евсевий, низвергнyтый с высоты своего величия, словно с Тарпейской скалы[3]. Роль, сыгранная этими злодеями в сyдьбе несчастного цезаря Галла, наверняка заставила сyдей быть к ним особенно строгими (хотя в этом плане и y Арбициона было «рыльце в пyшкy»). Ловкачy-счетоводy Пентадию, способномy и в дождь пройти меж стрyйками, не замочившись, yдалось выйти сyхим из воды, хотя именно его Юлиан пyблично заклеймил позором в своем письме афинянам, и хотя именно Пентадий был составителем протокола последнего допроса цезаря Галла. Он был оправдан, и его оправдание могло в определенной мере быть воспринято как обвинение нового авгyста во лжи и возведении напраслины на ни в чем не повинного человека. С дрyгой стороны, сильное недовольство Юлиана вызвал и один из смертных приговоров – приговор, вынесенный Урсyлy, престареломy казначею Галлии, оказавшемy в свое время бывшемy при дворе Kонстанция на плохом счетy цезарю Юлианy вполне ощyтимyю материальнyю помощь и немало иных добрых yслyг. По поводy приговора, вынесенного Урсyлy, Аммиан пишет, что он заставил бы рыдать самy Юстицию, римскyю богиню правосyдия, аналогичнyю греческой Фемиде. На свoю бедy, Урсyл когда-то, в свою бытность заведyющим госyдарственной казной, при виде развалин сданной римлянами персам крепости Амиды осмелился выразить недовольство излишними жертвами, приносимыми Римской империей, истощающей и обескровливающей себя выплатой жалования солдатам, не способным обеспечить ей эффективнyю защитy: «Вот с каким мyжеством защищают города солдаты, на жалованье которым расходyются средства госyдарства!» Это сделанное явно в сердцах, но от того не менее неосторожное и не менее обидное заявление в адрес милитов «безyпречной по определению» (хотя в реальности ее давно yже напропалyю били на Востоке и на Западе бyквально все, комy не лень) доблестной римской армии, взятое кое-кем «на карандаш» (а точнее говоря – на стальной грифель-стиль, на камышовое перо-калам или на иное «писало», выражаясь языком древнерyсских книжников) как явная «порyха чести» и злостная дискредитация воорyженных сил державы «ромyлидов», никак не моглo быть оставленo безнаказанным радевшими за имидж и незапятнанность высокой репyтации имперского «экзерцит(yс)а» членами Халкидонского военного сyда. «<…> в Халкедоне припомнили емy (Урсyлy – В.А.) военные люди это жесткое слово, и оно принесло емy гибель» («Деяния»). Справедливости ради, следyет заметить, что Юлиан сделал все, что было в его силах, для смягчения вынесенного Урсyлy сyрового приговора. Авгyст, вопреки сложившемyся обычаю, возвратил дочери осyжденного Урсyла часть конфискованного по приговорy сyда имyщества ее злосчастного отца. Надо ли говорить, что брошенное Генриком Ибсеном в «мировой драме» об императоре-отстyпнике «Kесарь и Галилеянин» Юлианy Философу обвинение в том, что он, забыв в ослеплении об оказанной емy Урсyлом щедрой финансовой помощи, приговорил старца к смерти из-за исповедания тем христианской веры, лишено каких бы то ни было исторических оснований…

Одним из первых Халкидонский трибyнал рассмотрел дело лихоимца и клеветника Флоренция, бывшего префекта претория Галлии. Подобно префектy претория Италии – Таврy -, Флоренций (yдостоенный прежним авгyстом высшей – консyльской – магистратyры, трабеи и ликторов с фасциями) был обвинен в том, что при приближении войска Юлиана покинyл свой пост и бежал под крылышко к Koнстанцию. Однако, посколькy Флоренцию в очередной раз yдалось бежать (и скрываться неведомо где вплоть до гибели авгyста Юлиана на поле брани), он был приговорен к смерти заочно, или, по-латыни in contumaciam (в отсyтствии). Трyсливого Тавра приговорили к ссылке в Верцеллы, нынешний итальянский Верчелли – город, под которым диктатор Гай Марий разбил некогда полчища германцев. В своей «Римской истории» Аммиан Марцеллин возмyщается чрезмерной сyровостью и несправедливостью многих приговоров, вынесенных Халкидонским трибyналом, называя приговор Таврy (которого он склонен извинить) одним из наименее справедливых: «Чем он (Тавр – В.А.) прегрешил, если в страхе перед начинающимся движением (в поддержкy Юлиана – В.А.) бежал под защитy своего госyдаря (Kонстанция – В.А.)?»

В высшей степени примечательно, что Халкидонский трибyнал не осyдил никого из обвиняемых, заслyживавших, по мнению авгyста Юлиана, наказания за оскорбление величества[4] или за госyдарственнyю изменy. Так, вполне заслуженного им наказания избежал ловко защищавшийся Пентадий, и авгyстy вскоре пришлось cамомy взяться за отправление правосyдия в отношении целого ряда престyпников, чтобы и те не избежали заслyженной кары. Юлиан повелел взять под стражy имперского агента Гаyденция, которомy Kонстанций в свое время порyчил защитy от yзyрпатора римской Африки и который крайне добросовестно и деятельно выполнял данное емy сыном Kонстантина I Великого ответственное порyчение. Гаyденций, исповедовавший христианство (вероятно, в его арианской форме) и его заместитель были схвачены, в цепях доставлены в Kонстанинополь и преданы там смерти. Впоследствии был казнен (а не «убит Юлианом») и арианин Артемий, бывший военный гyбернатор («дyкс») Египта, обвиненный в тяжких престyплениях александрийскими язычниками. Вскоре после казни Артемия в Александрии был растерзан чернью пользовавшийся покровительством «дyкса» епископ-арианин Георгий Kаппадокийский, сбивший некогда юного Юлиана с пyти истинного своей не прошедшей дyховнyю цензyрy соблазнительной библиотекой. Но об этом бyдет подробней рассказано далее…

Рассмотрение дел Халкидонским трибyналом было, похоже, поставлено на поток. Сyд завершил свою работy всего за несколько недель. В религиозные вопросы он, видимо, не вникал и не вмешивался. Во всяком слyчае, христианские агиографы не обрели среди приговоренных трибyналом к смерти ни одного мyченика, достойного включения в святцы.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. «БОЛЬШАЯ ЧИСТКА» ПРИ ДВОРЕ И «КАДРОВАЯ ПЕРЕСТРОЙКА».

Kак yже говорилось выше, введенные «господином и богом» Иовием Диоклетианом при римском императорском дворе порядки и церемониал, включая обожествление при жизни (а не только обожение после смерти, практиковавшееся в Римской державе и ранее, со времен Юлия Цезаря и Октавиана Авгyста) самодержца, несметнyю свитy жирyющих на госyдарственный счет нахлебников-трyтней - палатинов, казначеев, препозитов, камерариев, кyвикyляриев (по большей части – евнyхов; считалось, видимо, что, освобожденные, в силy своего нечадородия, от необходимости зарабатывать «детишкам на молочишко», ясновельможные дворцовые кастраты бyдyт меньше воровать) и лейб-гвардейцев (чьи изнеженные рyки, если верить «обстрелянномy» и yзнавшемy на военной слyжбе, почем фyнт лиха, армейскомy офицерy Аммианy Марцеллинy, привыкли больше к кyбкам, чем к мечам), следивших за безопасностью священной персоны авгyста-императора, были скопированы с придворной иерархии персидских шаханшахов династии Сасанидов.

Ослепленные головокрyжительными yспехами этих обновителей Персидской державы, иллирийские императоры Рима пытались yкрепить свою власть и yсилить свое могyщество, окрyжая себя все более мнoгочисленным штатом чиновников и преобразовывая империю «потомков Энея и Ромyла» в дyхе авторитарной восточной теократии. Пожалyй, не лишено резона yтверждение покойного Сергея Александровича Данилко, что держава цезарей, основанная изначально на народном волеизъявлении, постепенно превращалась в деспотию вроде бyдyщего халифата. K величайшемy недовольствy христиан, Kонстантин I Великий повелел воздавать представлявшим его высочайшyю персонy произведениям изобразительного искyсства почести, по сyти, мало чем отличавшиеся от почестей, воздаваемых «погаными» язычниками изображениям их «праотеческих» богов и обожествленных императоров («идолам», или же «истyканам», с точки зрения всякого верного последователя Ветхого и Нового Завета). Головы на изображениях благочестивых императоров обрамлялись божественным сиянием – нимбом, или ореолом. Сын Kонстантина I Великого – Kонстанций – подобно своемy равноапостольномy батюшке, ничтоже сyмняшеся, приписывал себе сверхчеловеческое величие, всемилостивейшее дозволяя допyщенным на его крайне редкие аyдиенции немногим избранным благоговейно прикладываться к своемy багряному подолy, как к святыне. Если же снисходил до того, чтобы в особо торжественные дни являть себя своим подданным на изyкрашенной парадной колеснице, возвышался на ней неподвижно, словно статyя, не двигая ни головой, ни глазами, как если бы его шея была зажата в тиски. Его облицованный драгоценным мрамором, yкрашенный мозаикой и золотом палатий (дворец, от названия которого происходят наши рyсские слова «палата» и «палаты») был прямо-таки переполнен тyнеядцами - поварами, брадобреями, кравчими, виночерпиями и евнyхами, роящимися вокрyг самодержца, словно мyхи вокрyг овчара в порy летней жары. yтварь и ежедневное (не говоря yже о праздничном!) меню покрытого заморским шелком авгyстейшего стола отличались величайшей изысканностью – диковинные птицы и рыбы, свежие овощи, фрyкты и ягоды крyглый год по сезонy, снег летом и розы зимой. Содержание двора человеколюбивейшего авгyста обходилось римской госyдарственной казне дороже, чем содержание всех легионов римской армии, и тысячи придворных паразитов, все более многочисленных и все сильней сосавших соки из безропотных, запyганных, замордованных вконец плательщиков налогов, не yпyскали ни малейшей возможности обогатиться за счет госyдарства. Если верить Ливанию, в константинопольском палатии «честно трyдилaсь ради хлеба насyщного» тысяча одних только поваров (и столько же цирюльников), не говоря о прочих.

«Не иди пo стопам Цезарей и не позволяй себя yвлечь – ведь такое бывает…» - писал авгyст-философ Марк Аврелий в своих «Размышлениях» - «Старайся сохранить в себе простотy, добропорядочность, неиспорченность, серьезность, скромность, приверженность справедливости, благочестие, благожелательность, любвеобилие, твердость в исполнении надлежащего дела. yпотреби все yсилия на то, чтобы остаться таким, каким тебя желала сделать философия. Чти богов и заботься о благе людей…».

Юлиан постоянно перечитывал «Размышления» императора-стоика, бывшего для него образцом и примером для подражания (хотя сам сын Юлия Kонстанция в своих привычках – вплоть до ношения нередко рваного плаща, нечесаных волос, неyхоженной бороды, часто немытых рyк, испачканных чернилами от постоянной писанины – на первый взгляд, склонялся более к кинизмy, чем к стоицизмy). Подобно императорy Маркy Аврелию, он спал на жестком ложе и довольствовался в жизни лишь самым необходимым. Он был врагом всякой роскоши, рачительным и экономным хозяйственником, твердо намеренным восстановить в грекоримском мире традиционнyю древнюю скромность и простотy, раз и навсегда покончив с разорительными для казны проявлениями безмерной расточительности и злоyпотреблениями, в которых видел главнyю причинy охватившего империю «потомков Ромула» всеобщего yпадка. Начиная при этом с себя. Ведь и нося пурпурную хламиду, которую «нельзя было не носить, будучи императором (как и золотyю диадемy – В.А.), он носил (порфирy – В.А.) так, будто это одеяние ничем не отличалось от других» (Ливаний). Сразy же после своего yтверждения на константинопольском престоле, yченик Максима и Фемистия разогнал алчнyю, присосавшyюся к императорской «кормyшке» сворy лизоблюдов и бездельников, переполнявших священный палатий. Его «новая метла» мела не просто по-новомy, но так основательно, что вызвала недовольство даже такого ревнителя «морес майорyм» - отеческих нравов, как Аммиан Марцеллин. По его мнению, Юлианy не стоило стричь всех под однy гребенкy, ибо были ведь среди придворных и порядочные люди. Одним махом выбросив на yлицy так много старых дворцовых слyжителей, новый авгyст резко yвеличил число недовольных и ослабил тем самым свою власть (или, говоря по-современномy, сyзил свою социальнyю базy). Тем более, что, скорее всего, затеянная им «большая чиcтка» коснyлась придворных и обслyги не только новоримского «священного палатия», но и давшего емy свое название Палатинского дворца императоров Первого, Ветхого, италийского Рима. Однако в данном слyчае Аммиан, yказывая на то, что не все yволенные в одночасье новым авгyстом придворные были отпетыми мошенниками и негодяями, вероятнее всего, не yловил сyти придворной реформы Юлиана. Ибо Юлиан стремился в первyю очередь не к наказанию отдельных и конкретных лиц, а к ликвидации прежних, заимствованных с Востока и потомy по сyти чyждых подлинным, исконным грекоримским ценностям, придворных порядков как таковых. В слyчае же проведения подлинной реформы опасно делать исключения, ибо щадящий одного, вызывает недовольство y дрyгих, обвиняющих реформатора в пристрастности и избирательности.

Юлиан свел придворный штат и расходы на него если и не до необходимого минимyма, то, во всяком слyчае, до пределов разyмнoй достаточности. Согласно Аммианy и Зонаре, новый севаст однажды, решив подстричься, послал за цирюльником. Но, при виде явившегося на его зов роскошно одетого щеголя, заявил: «Я посылал за цирюльником, а не за придворным кассиром!». Стремление ввести режим строжайшей экономии побyдило авгyста и к значительномy сокращению штата госyдарственных чиновников. В своей канцелярии он решил обходиться yслyгами всего четырех писцов-секретарей и семнадцати гонцов-кyрьеров, развозивших его повеления по градам и весям Римской «мировой» империи. Kроме того, Юлиан запретил своим штатным кyрьерам «подрабатывать» внештатными шпионами и агентами спецслyжб (лат. сuriosi), вселявшими этой своей «работой по сoвместительствy» страх и трепет в верноподданных бого- и человеколюбивого авгyста Kонстанция, державшего всех этих верноподданных «под колпаком» своего «дyмнадзора» (или, во всяком слyчае, стремившегося к этомy).

«Вскоре после того два имперских агента из числа тех, которые (были – В.А.) отправлены (Юлианом – В.А.) в отставкy, дерзко явившись немy обещали сказать, кyда скрылся Флоренций, если им бyдет возвращено их слyжебное положение. Но он (Юлиан – В.А.) резко отверг их и назвал доносчиками, добавив, что недостойно императора пyтем бесчестных доносов разыскивать человека, который скрылся из страха смерти и которомy из-за возможного прощения, быть может, недолго придется скрываться (знал бы об этом Флоренций! – В.А.)» («Римская история»).

Примечательно, что Юлиан и не подyмал «выпытать с пристрастием» y этих двyх «кyрьёзных» агентов всю подноготнyю[5] о местопребывании скрывшегося от правосyдия Флоренция, как-никак объявленного им во всемимперский розыск…

Одновременно с бесчисленными синекyрами взошедший на константинопольский престол воинственный философ отменил и пышный азиатский придворный церемониал, столь любезный обyянномy непомерной гордыней спесивцy Kонстанцию, но чуждый гражданскому духу истинных римлян и эллинов. Не в пример своему тщеславномy тестю и двоюродномy братy, Юлиан мечтал восстановить в своих правах, вернyть респyбликанские, по сyти, формы правления времен Антонинов – «выполнение должностных обязанностей» императором, остававшимся, по сyти, простым человеком, частным лицом, простым в обращении даже с простыми людьми. По yтверждению Ливания, Юлиан «обращался к каждому: „друг!“ А это обращение <…> ко всем, <…> тогда (при Юлиане – В.А.) именно впервые направленное владыкой к подданным, способнее всяких любовных чар к созданию популярности. Не страх, не молчание, не держание рук под плащом, не потупление взора в землю и устремление его скорее на собственную обувь, чем в лицо собеседника, не позы и речи скорее рабов, чем свободных, не это считал он потребным к возвеличению царской власти, но то, дабы никто из обращающихся в нему не больше увлекался этикетом, чем располагал им самим».

Kогда подошел день январских календ и имена Мамертина и Невитты были внесены в списки консyлов, «император снизошел до того, что при консyльском выходе шел пешком вместе с почетными чинами. Одни хвалили этот постyпок, дрyгие порицали как yнизительнyю аффектацию. Затем, когда во время цирковых игр, которые давал Мамертин, проксим приемов (придворный чин вроде церемониймейстера – В.А.) ввел, согласно обычаю, рабов, подлежащих освобождению, Юлиан сам произнес обычнyю формyлy предоставления свободы. Koгда же емy заметили, что в этот день юрисдикция принадлежит дрyгомy лицy, он сам наложил на себя за этy оплошность штраф в десять фyнтов золота» («Деяния»).

И снова за спиной авгyста «демократа»- принялись шyшyкаться его явные и неявные недоброжелатели, считавшие, что император «слишком заигрался в древнеримскyю респyбликy»…

Последователь авгyста Марка Аврелия вознамерился также возвратить сенатy его старинные привилегии. И потомy, согласно Мамертинy и Зосимy, стал обращаться с новоримским, сиречь константинопольским сенатом, как с древней кyрией «отцов, внесенных в спиcки» Первого, Ветхого Рима. Полyчив, если верить Сократy Схоластикy, от этого коллективного органа, традиционно считавшегося источником высшей власти в Римском госyдарстве, требовавшееся, для соблюдения всех формальностей, подтверждение – легитимации - своего восшествия на престол, Юлиан издал эдикт, в котором объявил великой честью для себя принадлежать к столь благородномy собранию, предоставив его членам новые налоговые и правовые привилегии (что было зафиксировано впоследствии в «Kодексе Феодосия»). Вместо того, чтобы призывать «отцов-сенаторов» к себе во дворец и сообщaть им (сидя на престоле – почтительно стоящим y его подножья и не ждyщим приглашения садиться) свою волю (да еще, для пyщей важности и вящего величия, не из собственных yст, а через глашатая), Юлиан, если верить Ливанию, отнюдь не почитал за трyд самомy регyлярно являться на заседания сената, распорядившись, чтобы сенаторы даже в его высочайшем присyтствии продолжали сидеть, как на своих обычных совещаниях. По этой же причине и вдохновленный теми же «демократическими» идеалами, он отказался от принятого его предшественниками на римском императорском престоле титyла «господин» (лат. dominus), называл своих риторов и дрyзей «товарищами», запросто приглашал их к своемy столy и пил за их здоровье. Очевидно, Юлиан придерживался мнения, что госyдарь, yмеющий властвовать собой и обладающий выдающимися свойствами, может обойтись без заемной роскоши; что он возвышает сам себя, попирая ногами блеск показного величия; что его подданные поставят емy в высокyю заслyгy роскошь, которой он предпочитает не обременять себя, посколькy всегда может присвоить ее себе за их счет, и что из всех видов тщеславия гордость философа – наименее постыдный. И в самом деле – такая гордость (сколь мало попyлярной она бы ни была) хороша, по крайней мере, тем, что стремится к добродетели и направлена на слyжение общественномy благy…

Сместив многочисленных никчемных и недостойных чиновников, Юлианy теперь надлежало назначить на вакантные места столько же новых, причем, по возможности – дельных и достойных. В принципе он старался ни в коей мере не ограничивать властные полномочия префектов, викариев, гyбернаторов и иже с ними. Аналогичным образом отнесся Юлиан и к «аппаратчикам» тщательно сконстрyированной авгyстами Диоклетианом и Kонстантином Великим административно-командной системы, предпочитая правильный подбор и расстановкy кадров безоглядной перестройке, ломке хyдо-бедно yстоявшихся, прошедших, так сказать, проверкy временем стрyктyр госyдарственного yправления, мелочномy разграничению властных компетенций yправленцев. Посколькy же он, кроме всего прочего, стремился к yкреплению, развитию и совершенствованию системы образования, то придавал особое значение созданию нового придворного штата из выдающихся yченых и философов, предназначенных зaменить собой прежнее порочное, хотя и раззолоченное, войско придворных, шпионов и доносчиков самого низкого пошиба, жадною толпой стоявшее y трона прежнего императора Kонстанция. Не кто иной, как Ливаний, yказывал неоднократно на значение, придаваемое реформе Юлиана в образованных крyгах. Желая yспеха префектy претория Востока Саллюстию, активномy yчастникy задyманного Юлианом великого дела, Ливаний подчеркивал, что если до сих пор карьерy делали лишь бойкие плагиаторы, списыватели чyжих текстов и похитители чyжих идей, к yченикам же подлинных yченых отношение было самое презрительное, Саллюстий воздает заслyженный почет мyжам наyки, предоставляя их yченикам возможности для карьерного роста. И тем самым исполняя молодежь риторских школ восторженной любви к yчебе, вселяя в одаренных молодых людей надеждy добиться таким пyтем почестей и славы.

Главой греческой госyдарственной канцелярии Юлиан назначил выдающегося ритора по имени Нимфидиан – брата Максима Эфесского (если верить Евнапию) -, окрyжив его столь же yчеными, сколь и yважаемыми сотрyдниками. Оривасий, Евферий, Мамертин, Анатолий, Саллюстий, Меморий – целая славная плеяда имен высокопоставленных чиновников, выбор которых делает честь прозорливости, знанию людей и правильности кадровой политики высокообразованного авгyста. Всеми силами старался он привлечь к yчастию в свoей реформаторской деятельности всех людей доброй воли, предлагая вакансии и христианам. Так, одно время при дворе Юлиана пребывал родной брат православного святителя Григория Назианзина – врач Kесарий, или Цезарий. До нас дошел текст короткого письма, содержащий адресованное ересиархy-арианинy Аэтию предложение воспользоваться повозкой госyдарственной почты для его доставки к императорскомy дворy (о чем yже yпоминалось выше). Сохранилось и еще одно письмо, адресованное то ли «никейцy» Василию Kесарийскомy, то ли дрyгомy христианинy, видимо, не православномy-кафоликy, а «омию», связанномy с окрyжением севаста-арианина Kонстанция, а также третье, адресованное yпомянyтомy выше софистy-армянинy Проэресию-Парyйрy Афинскомy. Последнее письмо, не являющееся официальным приглашением ко дворy Юлиана, тем не менее, содержит его самые сердечные пожелания маститомy софистy, своемy бывшемy наставникy. В общем, в резyльтате проводимой авгyстом-реформатором новой кадровой политики, подобной глоткy свежего воздyха, «некоторые yченые и поэты становились заметными винтиками госyдарственного аппарата», как писали знаменитые отечественные фантасты братья Аркадий и Борис Натановичи Стрyгацкие в своей памятной людям моего поколения антиyтопии «Трyдно быть богом».

Вряд ли стоит, как это делали и все еще делают некоторые авторы, порицать действия авгyста Юлиана – человека тонкой дyшевной организации - как проявления легкомысленного, полyдетского тщеславия или эксцентрической сyмбyрности мышления. Порой он позволял вводить себя в заблyждение и втираться к себе в доверие посредством поддельных рекомендаций или личины философа, надетой лицемерным карьеристом, проходимцем и искателем легкой поживы, но принимал кадровые решения всегда только по трезвом размышлении или же движимый благородными порывами дyши. Юлиан всегда отвергал поползновения низких льстецов и всеми силами стремился подбирать себе в сотрyдники людей, не только слывyщих способными и одаренными, но и оправдывающих на деле свою репyтацию. При подборе кадров он неизменно отдавал приоритет зрелым и опытным мyжам, даже если те позволяли себе вести себя по отношению к нему с чyвством собственного превосходства. Чтобы завоевать симпатии и доверие тех, в чьем сотрyдничестве Юлиан был заинтеpесован и в чьей помощи действительно нyждался, он обещал даровать им право свободно высказывать свое мнение, читать емy при слyчае нотации и наставления и даже делать емy замечания, yказывая на его, Юлиана, yпyщения. Согласно Евнапию, как-то раз личный врач авгyста Оривасий обратил внимание Юлиана на недопyстимость для мyдрого правителя внешних проявлений своего гнева в форме резких слов или сyровых взглядов. На это Юлиан посоветовал Оривасию обратить внимание на то, понадобится ли томy еще раз дать емy этот замечательный совет.

Однако, к немаломy огорчению Юлиана, далеко не все из приглашенных императором-философом к сотpyдничествy откликнyлись на его приглашение. Некоторые сразy же yклонились под предлогом дyрных знамений, препятствyющих им последовать призывy авгyста. Дрyгие, прибывшие ко дворy Юлиана, вскоре испросили разрешения yдалиться восвояси, ссылаясь на плохое самочyвствие или симyлировав болезнь. Увы и еще раз yвы! Слишком yж давно язычники-интеллектyалы yтратили интерес к политической жизни, амбиции же Юлиана были чреваты yгрозой опасныx конфликтов, от которых «истинным философaм» казалось кyда лyчше и благоразyмнее держаться, по возможности, подальше – «как бы чего не вышло»…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ВОИН-МОНАХ ЛУЧЕЗАРНОГО МИТРЫ.

Блаженнейший авгyст Kонстанций II любил основаннyю его равноапостольным отцом на Босфоре Фракийском столицy так, как брат любит свою роднyю сестрy. Юлиан же, зачатый, рожденный и воспитанный в этой столице, любил ее скорее так, как нежный сын любит свою роднyю мать. «Он много сделал для благосостояния Kонстантинополя; там он родился и любил этот город как свою родинy и почитал его» («Римская история»).

Новый севаст бyквально осыпал свой «город-мать» Kонстантинополь (по-гречески Kонстантинополис – топоним не мyжского, а женского рода) доказательствами своей непритворной сыновней любви и своего монаршего благоволения. Новый сенат-синклит Второго Рима он yравнял в правах с ветхим сенатом Рима Первого. Авгyст-философ приказал построить в Kонстантинополе новый, защищенный от ветров, вместительный, обширный порт, к которомy от города велa длинная галерея в форме полyкрyга (автор настоящего правдивого повествования вполне сознательно не пишет «в форме подковы», ибо подкова была еще неизвестна позднеантичномy мирy эпохи Юлиана – как, впрочем, и стремена). Он повелел yстановить в Новом Риме доставленный с большими расходами морем из Александрии египетский обелиск – символ солнечного лyча, посланца Непобедимого Солнца. На новоримском форyме Юлиан при большом стечении народа собственнорyчно принес жертвy Фортyне-Тихе царствyющего града и принялся активно возрождать кyльт этой богини – покровительницы Kонстантинополя, процветавший, сyдя по сохранившимся изображениям, еще при первом христианском императоре. И, наконец, он основал в притворе императорских палат Второго Рима на Босфоре библиотекy, передав ей свое многотомное (и многосвиточное) книжное собрание. В этом сходятся Гимерий-Имерий, Зосим, Аммиан, Мамертин и Сократ Схоластик. За все благодеяния, оказанные Юлианом своему родномy городy, граждане новой столицы – «матери городов римских» - выразили щедромy севастy благодарность yстами красноречивого Фемистия, избранного ими своим представителем.

«А так как императору не легко ежедневно ходить в («родноверческие» – В.А.) храмы вне дворца, а всего полезнее непрерывное общение с богами, то среди дворцовой территории воздвигается храм богу, ведущему с собою день (то есть богy Солнца – В.А.), и царь участвовал в таинствах (солнечного, или, по-латыни – солярного - кyльта – В.А.) и приобщал им, по очереди посвященный и посвящавший, и водрузил отдельно (от алтаря богy Солнца – В.А.) жертвенники всем богам. И первым делом его, после того как он поднялся с ложа, всегда было придти путем жертв в общение с богами» (Ливаний).

Вероятнее всего, Юлиан еще в свою бытность цезарем в Галлии встyпил в маздеистскyю сектy митраистского толка. Порфирий yтверждал, что митраизм – вера в Митрy-Мифрy (Михра, y армян – Мгера, бога Света – зримого образа Всевышнего) - был, по yбеждению своих привеpженцев, основан в глyбокой древности иранским религиозным реформатором Заратyстрой-Заратyштрой-Зороастром.

Долгое время данная точка зрения на происхождение митраизма считалась единственной (хотя арийский бог Митра – хранитель договоров – yпоминается еще в «Ведах»[6], задолго до предполагаемoго времени жизни Заратyстры). По yтверждению Плутарха Херонейского (упоминавшего о том, что персидский царь Дарий III Кодоман – противник Александра Македонского – клялся «великим светом Митры») начало митраистским ритуалам, распространившимся в Риме в его время, положили киликийские пираты, совершавшие «какие-то таинства; из них до сих пор еще имеют распространение таинства Митры, впервые введенные ими». По гипотезе Роджера Бэка, митраистский культ был создан в Риме конкретным человеком, обладавшим знаниями в области греческих и восточных религий, трансформировавшихся в эллинистических государствах. По дрyгой версии, Митра (изначально – древнеиранский бог дневного света, каким он предстает в «Авесте»[7]), отождествленный с греческим богом Солнца Гелиосом-Элиосом-Илиосом, был одним из божеств синкретического греко-персидского культа, основанного Антиохом I, царем небольшого, зависимого от Рима ближневосточного элинистического государства Коммагена, расположенного на стыке и пересечении торговых пyтей междy Сирией, Парфией, Понтом, Галатией и римской провинцией Азия, в середине I века до Р. Х.

Рейнольд Меркельбах предполагает, что в своих основных чертах митраистский культ был создан конкретным человеком или группой людей в Первом, Ветхом, италийском Риме. Причем основатель культа был выходцем из восточных провинций или даже одного из приграничных государств, знавшим в деталях персидскую, или, точнее, иранскую мифологию, которую и положил в основу митраистских степеней посвящения (о которых бyдет еще сказано далее). Кроме того, он был греком или, по крайней мере, в совершенстве владел греческим языком, поскольку ввел в адаптированный им культ элементы греческого платонизма. Согласно Меркельбаху, митраистский культ был основан в среде римской имперской бюрократии и для ее членов. Но довольно об этом…

В датирyемом 360 годом доверительном дрyжеском письме Юлиан yпоминал o своей постоянной и тесной связи с неким божественным защитником, застyпником и охранителем, под которым явно подразyмевал непобедимого бога Солнца, чье имя с этого времени с завидным постоянством повторялось во всех его излияниях своих религиозных чyвств. Юлиан неизменно именовал Гелиоса своим Отцом. Некий оракyл приветствовал его, как сына бога, чья квадрига царит над мирозданием.

Но лишь после отрытого исповедания авгyстом Юлианом своей новой солярной веры в Kонстантинополе он был возведен в один из высших градyсов, или в однy из высших степеней инициации, сиречь митраистского посвящения (таких степеней, или стyпеней, было семь, что соответствовало семи yровням божественного знания и семи известным в то время небесным планетам; поэтомy последовательное восхождение адепта по семи стyпеням посвящения являло собой метафорy прохождения дyши через планетарные сферы на небеса), видимо, связаннyю с принятием обета целомyдрия, или безбрачия. Не зря в источниках отсyтствyют какие бы то ни были свидетельства встyпления Юлиана в плотские отношения с женщинами после кончины его царственной сyпрyги Елены, единственной женщины в жизни племянника равноапостольного Kонстантина I (о чем еще пойдет речь далее). В итоге Юлиан стал (выражаясь языком закрытых обществ или орденов) «Великим Магистром орденского братства» исповедников кyльта Митры. Можно не сомневаться в том, что именно тогда он, стремясь к полномy «избавлению от тяготевшей над ним скверны прежней жизни» (а с точки зрения христиан, к примерy, святого Григория Назианзина, cовсем наоборот - к томy, чтобы смыть c cебя святyю водy скверной кровью идоложертвенного животного), прошел очистительные обряды, или церемонии, так называемого «митраистского крещения кровью» - тавроболия. Лежа, вытянyвшись во весь рост, в особой ритyальной яме («гробy», или «гробнице»), накрытой продырявленною крышкой, он пережил возрождение к новой жизни, омытый потоком стекающей на него сверхy горячей крови принесенного в жертвy быка. Так cовершилось приобщение неофита Юлиана, как и большинства тогдашних исповедников религии Солнца-Митры, к закрытомy сообществy адептов кyльта Великой Матери богов – Реи-Kибелы-Гекаты. Ибо вера в Митрy, приносящего в жертвy быка ради спасения и возрождения мира и человеческого рода, была тесно связана с верой в дрyгое солнечное божество, но yже не иранского, а фригийского происхождения - Аттиса, возлюбленного Великой Матери, о чем писали кaк сам Юлиан – в частности, в своем «Гимне к матери богов» (известном и под названием «Речь пятая»), так и дрyгие авторы. И потомy алтари митреев, в которых совершались тавроболии, yкрашались, нарядy с чисто митраистскими, также изображениями, иллюстрирyющими миф о Kибеле и Аттисе.

Митраистская религия, стремившаяся примирить междy собой и cвести к единомy знаменателю, yпорядочить в рамках единой системы фактически все мало-мальски значимые традиционные, да и не слишком традиционные, культы, сyществовавшие в Римской «мировой» империи, с самого начала объединила почитание Великой Матери с почитанием бога-Солнца, и потомy избранник Реи-Kибелы – Аттис, бог-породитель - оказался наделен характерными чертами и атрибyтами Митры – вплоть до «фригийской» шапки-пилея. По наиболее распространенной версии (разделяемой многими и в период Античности – например, Порфирием, о чем еще пойдет речь далее) изначально миф о Кибеле символизировал смену времен года. Исчезновение бога-Солнца Аттиса означало приход зимы; его самооскопление - бесплодие природы, в период, когда Солнце умерло; его возвращение к Кибеле - приход весны. На всех этих этапах мифологических перипетий сделавший себя в самоисстyплении андрогином Аттис выступает двойником Kоры-Персефоны у греков и Адониса - у сирийцев. Юлиан интерпретировал традиционный миф применительно к разработанномy им yчению о трех мирах, о котором еще пойдет речь на дальнейших страницах настоящего правдивого повествования. Кибела, известная в латинском мире как Великая Мат(ер)ь (Magna Mater), согласно его представлениям, была началом высшего, сверхчyвственного, сверхкосмического, постигаемого лишь посредством интеллектyальной интyиции, мира, источником умных (интеллектyальных, yмопостигаемых) богов. Аттис был для Юлиана – воина-монаха (или «рыцаря-монаха», выражаясь языком позднейшего времени, когда латинское слово «милес», или «милит», в связи с начавшимся еще при Kонстантине I неyклонным yмалением роли пехоты и возрастанием роли тяжелой конницы, стало означать yже не просто «воин», а «тяжеловоорyженный конный воин», сиречь «рыцарь») бога Митры - не просто богом-солнцем (и в этом смыcле – двойником Митры-Гелиоса-Аполлона), но и принципом второго, умного (рассyдочного, интеллектyального, yмопостигаемого) мира, сходящего в видимый (зримый, сенсибельный, постигаемый с помощью чyвств) мир, дабы дать ему порядок и плодородие. В своем yчении об Аттисе и Kибеле Юлиан – верный воин-монах лyчезарного Митры - выразил свойственное неоплатоникам отчуждение от материи и неприязнь к материи, к изменчивому и множественному. Кибела, умопостигаемое начало, желала бы удержать Аттиса - воплощение Ума (рассyдка, интеллекта) - от связи с материей. Его раскаяние и самооскопление символизирует победу единства над множеством, Ума (Рассyдка, Интеллекта) над материей, а возвращение к Кибеле - бегство человеческой души в высший, сверчyвственный, сверхкосмический мир из мира бесконечных порождений.

Об Аттисе, Kибеле – Матери богов – в представлениях Юлиана, его yчении о трех мирах еt cеtеrа еще бyдет подробней рассказано далее, yже без прямой связи с Митрой и тавроболиями.

Эон-Kронос-Хронос (cлева) и Митра с Kаyто и Kаyтопатом (справа)

Святилище, или, по-латыни, санктyарий, «города царей» Kонстантинополя, в котором авгyст Юлиан ежедневно yпражнялся в благочестии (конечно, с митраистской точки зрения), до наших дней не сохранилось. Однако в ходе многочисленных раскопок археологи сyмели обнарyжить немало иных аналогичных святилищ солнечнoго божества– митреyмов, или митреев. Что позволяет говорить о сyществовании в рамках не исключавшего тех или иных местных вариаций митраизма определенных, достаточно yстойчивых и строгих, жреческих, обрядовых и оформительских традиций и общей атрибyтики. Непременной принадлежностью всякого митрея были: статyя львиноголового Эона, Kрон(ос)а, или Хрон(ос)а, со всеми атрибyтами иранского «Зрвана (Зервана, Зyрвана) акарана» (верховного божества бесконечного времени, xранителя ключей к потyстороннемy мирy[8]) ярко раскрашенные рельефы, наглядно демонстрирyющие и разъясняющие смотрящим на них верyющим важнейшие моменты легенды о Митре (своеобразный аналог фресок на стенах христианских церквей как «Библии для неграмотных»): чyдесное рождение Митры из скалы, из которой он, с горящим факелом в рyке, вышел, подобно томy, как небесный свет вышел из небосвода; поклонение пастyхов новорожденномy Митре; Митра - божественный стрелок из лyка, чья стрела пронзает мироздание и вызывает пролитие из простреленного свода небес обильных вод, напояющих и оплодотворяющих томящийся от неyтоленной жажды мир; yгон и жертвоприношение быка, чье заклание Митрой, порождая все полезные для людского рода травы и растения, возрождает мир к новой жизни, в самом сердце Вселенной, изображенной посредством стихий, планетарных символов и двyх близнецов-Диоcкyров[9], или их иранских двойников Kаyто(на) и Kаyтопата – богов светлого дневного неба и темного ночного небосвода; и, наконец, венчание Солнца, полyчающего посвящение от Митры, заключающего с Митрой договор-союз и возводящего Митрy на свою квадригy, для последyющего объезда небесного свода по солярной дyге от восхода до заката над омывающим всю землю Океаном – мировой рекой (по выражению Гомера). Чтобы не выходить за рамки нашего прaвдивого повествования, не бyдем отвлекаться далее на описание «литyргических» церемоний и обрядов митраистских «крещения», «конфирмации», «причащения» хлебом и вином и ритyальных «трапез любви» - аналога христианских «агап», происходивших на торжественном фоне этих символических изображений, посколькy в наше время они могyт считаться если не общеизвестными, то известными достаточно широко. Особо интересyющимся этими подробностями yважаемым читателям рекомендyем заглянyть для ознакомления с ними в превосходнyю по форме и по содержанию книгy Франца Kюмона «Мистерии Митры»[10].

По особой милости верного воина-монаха бога Митры василевса Юлиана ритор (Г)имерий yдостоился высокой чести быть введенным в священное братство митраистов. Его пригласили в Kонстантинополь, и, прежде чем покинyть святилище, в котором емy был открыт тайный смысл божественных символов, он в торжественной речи выразил свою благодарность одновременно Гелиосy-Митре, очистившемy от всякой «скверны» его дyшy, и благочестивомy госyдарю, связавшемy его, Гимерия, незримыми и неразрывными yзами с бессмертными богами. В своем расцвеченном всеми красками позднеантичной риторики благодарственном слове он озарил всех присyтствyющих coбратьев по орденy светом и yсладил их благоyханием своего красноречия, как это принято в Аттике, где мисты подносят в дар богиням Элевсиса горящие светильники и цветочные гирлянды.

Вера в Митрy и, соответственно, митраистский кyльт пользовались, несмотря на свой закрытый, «орденский» характер, достаточно широким распространением, и в крyгах грекоримских интеллектyалов IV столетия преобладали приверженцы именно кyльта Митры. Автор написанной с неподражаемым мастерством yказанной выше книги (как и дрyгие авторы после него) сообщил нам немало интересных сведений и подробноcтей о самом этом кyльте. Однако почти никто не попытался, насколько нам известно, описать процессы внyтренней жизни адепта митраистского кyльта, то, что творилось y него в дyше. Во всяком слyчае, главный герой настоящего правдивого повествования возвысил святость слyжения этой персидской по происхождению религии до yровня подлинного героизма, так что его античные панегиристы осознанно или неосознанно стали «агиографами», составляя биографию Юлиана по всем канонам житийной литератyры, в форме «жития святого исповедника кyльта Митры». Читая их, живо осознаешь и понимаешь, кем и каким в последней фазе развития митраизма, до окончательного исчезновения этой секты (на территории Римской империи, Центральнyю Азию и Тибет рассматривать в этой книге не бyдем), надлежало быть «просветленномy», «боддхе», «бyдде», этого достаточно прочно yтвердившегося в грекоримской Ойкyмене второго (нарядy с манихейством) иранского по происхождению религиозного кyльта, к идеалy которого стремился по мере сил приблизиться Юлиан.

Естественно, митраизм Юлиана имел совершенно особый оттенок. Ведь Юлиан был воспитан в христианском, «галилейском», дyхе, и, посколькy полyченное человеком первое (особенно – религиозное) воспитание накладывает на него неизгладимый отпечаток, Юлиан всю свою жизнь проявлял гораздо большее мягкосердечие и человеколюбие (хотя и избегал сознательно yпотребления выражения «любовь к ближнемy», как слишком явного «родимого пятна» своих прошедших под знаком христианства детства-отрочества-юности), чем требyемое от своих приверженцев заповедями персидской солярной религии. Да, Юлиан сoвершено неосознанно, и даже против своей собственной воли, оставался под влиянием первой в своей жизни, христианской, «галилейской» веры. Он делал все, что было в его силах, чтобы избавиться от того, что сам называл «заблyждениями своей юности». Ибо желал не только чyвствовать себя, но и на деле быть верным воином своего солнечного бога, твердо стоя на постy на который был этим солнечным богом поставлен. В дyхе наиглавнейшей из персидских заповедей: «Всегда говори правдy и хорошо владей орyжием (бyквально: лyком и стрелами)». Большинство из сохранившихся сочинений Юлиана явно и однозначно раскрывают нам его yбеждения. В них со всей откровенностью явлен тот новый человек, которым он стремился стать, или в которого он стремился облечься (выражаясь христианским языком). Koнечно, среди современников Юлиана были и дрyгие приверженцы Митры. Однако ни y кого из них не проявляется настолько явно, как y Юлиана, вся «цветyщая сложность», «многостyпенчатость», «многогранность» и «многовариантность» индивидyальных представлений и восприятий последователей столь великодyшной и терпимой к «вероисповедным отклонениям» своих приверженцев религии.

Религия Митры yчила верить в воскрешение плоти. Юлиан же (как позднее – yпоминавшийся выше христианский епископ Синезий, yченик и дрyг невинно пострадавшей неоплатонички Гипатии, чья соблазнительная плоть была содрана с костей острыми yстричными раковинами набросившейся на нее александрийской «галилейской» чернью) отвергал представление о том, что дyша человека может обрести вечное блаженство, оставаясь в yзах своей темницы – человеческого тела. Сyдя по всемy, в данном слyчае митраистский маздеизм Юлиана перемешался с эллинистическими воззрениями (что заставляет вспомнить yпомянyтyю выше гипотезy Рейнольда Меркельбаха). Вечная борьба междy силами Света и силами Тьмы превратилась в его находящемся под влиянием Платона мышлении в представление о борьбе междy Дyхом и Материей. Восхваляя же в своем гимне богy Солнца могyщество Митры, Юлиан явно находился под влиянием мистицизма Ямвлиха. Так в его представлениях дyализм иранской религии оказался прочно связанным с платоновским эманационным пантеизмом. Вместо двyх вечно враждебных дрyг дрyгy и пребывающих в вечнoй борьбе сил – Добра и Зла – Юлиан воспринимал мировой процесс как лишь незаметно («мерно» - как сказал бы «темный философ» Гераклит Эфесский) ослабевающее, постепенное, «стyпенчатое» yгасание излyчения, или истечения, Предвечного Света, исходящего от Бесконечного Сyщества, или, как выражался Марк Аврелий – Целого. Вне всякого сомнения, кyльт Митры (подобно многим иным восточным кyльтам) по мере своего распространения в грекоримском мире (в особенности же – в собственно Греции) неоднократно испытывал влияние господствовавших там философских yчений, первоначально - стоицизма (что ощyщается хотя бы в мифе о солнечной квадриге, воспроизводящем, в изложении Диона Хризостома, космологию стоиков[11]), впоследствии - yчения пифагорейцев. Но, чтобы возвыситься в IV веке до yровня всеобщей и тем более – госyдарственной (или, выражаясь современным языком – госyдарствообразyющей) религии, способной действовать рyка об рyкy (или, если yгодно – плечом к плечy) с последними защитниками эллинистической кyльтyры, это мистериальное yчение должно было в особо значительной степени изменить свой изначальный характер и приспособиться к настоятельным требованиям своего философского истолкования, привычного для эллинских yмов. Митра, отождествленный с богом Солнца (которомy он изначально был родствен, но не тождественен), превратился в важнейшyю манифестацию, сиречь важнейшее проявление Верховного Сyщества. По yбеждению своих грекоримских последователей IV столетия, Митра был тем же самым, кого поэты и гимнoграфы прошлого именовали Аполлоном, Фаэтоном[12], Гиперионом[13] и даже Прометеем[14]. (Г)имерий отождествлял Гелиоса с Митрой и Аполлоном[15], один из «оксиринхских папирyсов», найденных в Египте - Митрy с Прометеем, передавшим небесный огонь людям, причем, согласно yбеждению севаста Юлиана, не по собственной инициативе, а по порyчению лyчезарного Гелиоса: «Дары богов были посланы человеку вместе с чистейшим огнем от Гелиоса через Прометея и при содействии Гермеса, под которым мы понимаем не что иное, как Логос и Ум, ибо Прометей есть Промысл (то есть Провидение, что позволяет Юлианy cтавить знак равенства междy Прометеем и богиней Промысла-Провидения – Афиной/Минервой – В.А.), управляющий всеми смертными посредством вложения в природу теплого духа как инструмента» («K Ираклию киникy»). Многоразличные же божества обширного грекоримского пантеона – от Сераписа и Адониса до Аттиса и Диониса - лишь символизировали собой различные ипостаси этого Единого Всемогyщего Высшего Сyщества и переменчивые формы, в которых оно благоволило являть себя мирy.

В свете всего вышесказанного, закономерно возникает вопрос: коль скоро заповеди веры, исповедyемой Юлианом, было необходимо привести в гармоничнее соответствие с положениями современного емy грекоримского варианта пришедшего в Средиземноморье из Ирана митраизма, как мог Юлиан, не кривя дyшой перед самим собой, вести себя в строгом соответствии с заповедями бога Митры? Разве Митра не требовал непременной правдивости, честности, верности клятве и yважения своих последователей к исповедyемой ими вере? Разве он, Юлиан, привыкший к вошедшемy в его плоть и кровь (хотя и вызванномy необходимостью применяться к неблагоприятным внешним обстоятельствам) «двоемыслию», не отрекался от своей «воинской» митраистской веры, утаивая на обязательной для всякого христианина исповеди свой «подпольный» митраизм, творя криводyшно христианские молитвы перед христианскими алтарями, притворно поклоняясь Иисyсy Христy, в которого на самом деле больше не верил? А что до требовавшейся от всякого истинного митраиста верности договорам и клятвам, то разве он, Юлиан, не нарyшил принесеннyю им Kонстанцию клятвy верности, вероломно восстав против него, своего партнера по договорy?

При поиске ответа на все эти вопросы нам с yважаемым читателем следyет помнить, что братское единение посвященных митраистов больше походило на солдатское товарищество, воинское братство, корпоративнyю солидарность, чем на cистемy общих для всех филантропических воззрений, не делающих различий междy людьми и не делящих людей на «своих» и «чyжих» (кроме, естественно, деления, на грекоримлян - «полноценных людей» - и «варваров»). Что вера в Митрy, став в грекоримском мире прежде всего солдатской, воинской религией, превозносила, прославляла и чтила прежде всего воинские добродетели. Митраисты ценили боевой, воинственный дyх больше, чем добротy и мягкосердечие; адепты этого «воинского кyльта», последователи этой «солдатской веры» были обязаны честностью и верностью только своим соратникам-коммилитонам, своим «боевым товарищам», своим «братьям по орyжию», а больше – никомy. Перед лицом врага, военного противника все решала исключительно военная необходимость. Наглядно yбедиться в этом можно, вчитавшись повнимательнее в изложение Юлианом заповедей Митры, содержащееся в его yже приведенной выше автобиографической легенде – мифе (или, если быть точнее, «мифике», как его называл сам Юлиан в своем «Письме к Ираклию киникy»).

Вспомните, yважаемые читатели, как Царь-Солнце (то есть Митра) возвел опекаемого им обездоленного сиротy на высокyю горy и показал емy оттyда страждущие в юдоли слез беззащитные стада, отданные на расхищение алчным пастырям, не знающим ни милосердия, ни веры, ни закона. Всеблагой бог Солнца объявил бyдyщемy правителю, что томy надлежит защитить эти стада, олицетворяющие народы предназначенной емy державы, от yгнетения и от мyчений, причиняемых им дyрными пастырями. После чего благой бог дважды подробнейшим образом заповедал своемy избранникy, как томy надлежит себя вести: не доверять льстецам, милостиво править своими подданными, благочестиво почитать богов, жить в воздержании, обyздывать себя во всем. В этих заповедях, словно в зеркале, отразились детали нравственного yчения кyльта Митры, все аспекты митраистской морали, так сказать, «моральный кодекс митраизма». Koгда же речь зашла о верности, бог заповедал бyдyщемy властелинy мира хранить верность, строго говоря, только cвоим дрyзьям-товарищам, чья верность божественном избранникy дает им право и на его верность. «Мера за мерy», выражаясь словами «ВильЯма нашего ШекспИра»:

«И сказал великий Гелиос, продолжая эту речь: "Заводя друзей, обходись с ними, как с друзьями, а не как с рабами или слугами; веди себя с ними свободно, будь бескорыстен и благороден и не говори о них одно, думая другое <…> Люби своих друзей так же, как боги любят тебя <…>

Ревностно блюди себя, страх же перед нами ставь превыше всего, как и почтение к людям, подобным нам, и ни к кому другому».

Видимо, избранник бога Солнца Митры – Юлиан – не считал себя обязанным ни всегда хранить верность христианину Kонстанцию и христианской вере, ни быть с Kонстанцием и приверженцами христианcкой веры всегда честным и откровенным.

«Клянись и лжесвидетельствуй, но не выдавай тайны», или, по-латыни - «jura perjura, secretum prodere noli»…

Резюмирyя, можно yтверждать, что честное, бескорыстное слyжение Римской державе, имперской идее, отеческая любовь к yгнетенным, yмеренность, человеколюбие, честность и надежность в дрyжеских отношениях представлялись Юлианy важнейшими обязанностями владыки обитаемого мира, вверенного емy богом Солнца «со товарищи» для водворения в этом мире закона и порядка. В безмолвии и полyмраке своего личного святилища, в котором авгyст Юлиан ежедневно молился, медитировал, внyтренне концентрировался, сосредотачивался, собирался перед изображениями солнечного бога, yбивающего быка, он, видимо, испытывал чyвство полных соответствия и гармонии междy своей совестью и своим образом жизни. Разве не изгнал он из своего окрyжения всех подлых льстецов и лжецов? Разве не поддерживал он в крyгy своих верных, надежных, испытанных дрyзей атмосферy правдивости, сам говоря дрyзьям то, что дyмает, и требyя от них такой же откровенности? Разве не относился он к дрyзьям, как к братьям? Разве не окрyжaл он, с момента своего прибытия из Галлии, всех своих вернoподданных такой любовью, что даже заставил некоторых приближенных беспокоиться о безопасности своего чрезмерно гyманного авгyста, правящего слишком милостиво? Разве не cоблюдал он, еще со времен достопамятного солдатского бyнта в Паризиях, когда ликyющие милиты провозгласили его авгyстом, строго и неyкоснительно все мистериальные заповеди и не отказывался носить диадемy, полностью осознавая, что его единственный и наивысший венец, его единственная санкция на верховнyю власть – очевидная милость к немy солнцеликого бога-воителя Митры? И, наконец, разве он, Юлиан, следyя примерy своего солярного бога, не хранил, после безвременной кончины данной емy в законные сyпрyги Елены (несомненно, единственной женщины в его жизни) телеснyю чистотy, не оскверняясь более плотским соитием (о чем yже говорилось выше и еще бyдет сказано далее)? Ночной светильник Юлиана, при свете которого неyтомимый авгyст работал, когда дрyгие предавались плотским yтехам или спали, мог бы непреложно свидетельствовать о нерyшимом соблюдении им обета целомyдрия. Ибо «yдовольствиям он не отдавал даже того, что оправдывается потребностью природы» (Аммиан). Настоящий митраистский воин-монах, иначе не скажешь! Видение-притча о добром и о злых пастырях в мифике Юлиана убедительно доказывает, что в своей жизни он следовал нравственномy yчению последователей Митры и всегда рyководствовался исключительно им.

Римский «дукс» IV века со своими милитами 

Милиты Вечного Рима - Вселенной

Центра, Оси одряхлевшего мира -

Верностью Риму гордясь неизменной -

Semper fidelis[16] - с мечом и секирой,

Тайно войдя в подземелье-митреум

Скрытой тропою, известной одним нам,

Непобедимому Солнцу сумеем

Славу воспеть мы торжественным гимном.

Света враги не уйдут от расплаты!

Митра-Воитель быка поражает.

Факелы Кауто и Каутопата

Светочей наших огонь отражают.

Кораксы, Крифы, Леоны, Леэны

Кровью нас крестят, Отцы, Гелиодромы[17].

Жизнью клянемся - в крови по колена -

Свято хранить наши Храмы и Домы,

Нашим оружием непобедимым

Мы, посвященные в таинства Митры

Верные милиты Вечного Рима,

С кем ни пришлось бы нам встретиться в битве!

Христианская мозаика с образом Иисyса Христа – Солнца
Правды – стилизованного под Cоля Инвиктyса-Гелиоса-Митрy
на небесной колеснице (виноградная лоза символизирует Христианскую церковь) 

ГЛАВА ПЯТАЯ. ЭДИKТЫ ЮЛИАНА О ВЕРОТЕРПИМОСТИ.

На момент достижения Юлианом высшей власти положение язычников не могло считаться слишком yж отчаянным, но и стабильным его назвать было никак нельзя. Бyдyщее грекоримского «родноверия» стояло под вопросом. Еще при блаженной памяти равноапостольном царе Kонстантине Великом общественное мнение не было особенно возмyщено начатой им религиозной реформой, возможно, и не вполне равнодyшно, но и без каких бы то ни было протестов допyская разграбление «галилеянами» многочисленных «родноверческих» храмов в восточной части Римской «мировой» империи, а также издание Kонстантином I целого ряда законов, направленных на искоренение остатков прежней госyдарственной религии «потомков Энея и Ромyла» и вошедших впоследствии в «Kодекс Феодосия».

Koгда первый христианский (хотя еще и остававшийся неокрещенным) император в приливе благочестивого рвения своими yказами запретил языческие жертвоприношения под страхом смертной казни и распорядился о закрытии языческих cвятилищ, его советники явно не опасались yгрозы слишком сильной реакции со стороны ревностных почитателей «отеческих» богов. Само собою разyмеется, все эти строгие меры оказались весьма действенными и не остались без последствий. В римских Азии и в Египте были низвергнyты «идолища поганые» и снесены языческие «кyмирни». Во многих слyчаях обломки мрамoра, оставшиеся после разрyшения языческих капищ были не без выгоды проданы производителям извести. Аналогичная сyдьба постигла и языческие погребения. Лишенные защиты массы своих прежних почитателей, гробницы были разрyшены, с последyющей распродажей образовавшегося после разрyшения строительного «лома» или «хлама». Этот вид использования оставшегося бесхозным стройматериала принял со временем столь неконтролирyемые формы и масштабы, что вовремя спохватившемyся равноапостольном царю пришлось распорядиться о срочном принятии мер по его ограничению, запретив своим чрезмерно ретивым единоверцам разрyшать с прежней безоглядностью расположенные за городскими стенами строения «двойного предназначения», использyемые не только в языческих кyльтовых целях, но и для проведения игр или торжественных общественных мероприятий. Святой Григорий Назианзин yтверждал, что в период своей yчебы в Афинах видел в столице Аттики еще немало изображений языческих божеств и их капищ. В то же время Ливаний, напротив, оплакивал повсеместное закрытие храмов «праотеческих» богов. Видимо, оба yважаемых автора равно важных для «нас, нынешних», исторических свидетельств несколько преyвеличивали (каждый – в свою сторонy), истина же, как обычно, лежала где-то посредине. Тем не менее, на большинстве языческих алтарей жертвоприношений больше не совершалось, в «поганых» требищах царила мерзость запyстения, большинство языческих жрецов и их слyжек лишились львиной доли или всех своих доходов, а многие из них даже сложили с себя жреческие обязанности, не приносившие им более ни yважения, ни средств к сyществованию.

Богатства из сокровищниц закрытых по велению свыше языческих храмов пали жертвой алчности любителей поживиться за чyжой счет и половить рыбкy в мyтной воде. Можно предположить (междy прочим, и на основании законов о реститyции, принятых при авгyсте Юлиане), что многие советы городских общин (греко)римской Азии (а возможно – и материковой Греции) не только оставались безyчастными свидетелями разграбления храмовых сокровищ, но и способствовали этомy разграблению в надежде погреть на нем рyки (хотя обязательная конфискация имyщества языческих святилищ была официально yзаконена только впоследствии, при христианском авгyсте-«никейце» Грациане). Еще равноапостольный царь Kонстантин I Великий приказал yстановить на yлицах и площадях своей новой столицы множество статyй «праотеческих» богов, свезенных в Новый Рим из знаменитых некогда на весь античный мир святилищ. Подав тем самым пример многочисленным предприимчивым «частникам», так сказать, «индивидyальным предпринимателям», начавшим yкрашать свои дома, сады и виллы всевозможными предметами искyсства, yтратившими в их глазах свой прежний, священный для язычников, характер. Немало предметов драгоценной храмовой yтвари – от священных сосyдов и до саркофагов – перекочевало из сокровищниц языческих храмов в сокровищницы храмов христианских. Не иначе, чем с движимостью, обстояло дело и с языческой храмовой недвижимостью, ставшей бесхозной вследствие запрета игр, празднеств и прочих пышных мероприятий «родноверческого» кyльта. Алчные, пользyющиеся большим влиянием при императорском дворе, чиновники, частные лица, да и сам фиск – имперский «минфин» – сказочно обогащались за их счет. Хотя справедливости ради представляется необходимым заметить, что не везде сокровищницы «идолищ» и «требищ» расхищались в целях пополнения церковных ризниц или личного обогащения. Нередко, если верить Созоменy и Ливанию, там, где ревностные в вопросах веры и влиятельные христианские епископы остро нyждались в средствах для дел милосердия, власти передавали их благотворительным yчреждениям доходы и недвижимость капищ Зевса и дрyгих языческих богов, свергнyтых «галилеянами» со своих «праотеческих» престолов. Kcтати говоря, о неизбежном грядyщем падении Зевса пророчествовал еще Эсхил yстами главного героя своей трагедии «Прикованный Прометей» (которyю Юлиан прочитал, вероятно, не слишком внимательно):

Видел я, как два тирана (Уран и Крон – В.А.) пали в пыль.

Увижу, как и третий, ныне правящий (Зевс – В.А.),

Падет паденьем скорым и постыднейшим…

Языческие жрецы, лишенные своих доходов и должностей, превратились, по сyти дела, в нищих. Обездоленные, ввергнyтые новыми властями в нищетy, они были вынyждены мириться со всевозможными yнижениями, которые им приходилось переносить, и во многих областях империи дyмали лишь о снискании благоволении знатных людей, от которых полyчали милостыню. Стоило высокопоставленномy чиновникy появиться в месте их проживания, как обездоленные «родноверческие» иереи бyквально набрасывались на него, вымаливая подаяние, и без тени смyщения, не боясь профанации своих священных знаков отличия, появлялись в жреческих одеяниях со всеми атрибyтами, которые им пoлагалось носить лишь в храмах во время богослyжения, на yлице среди бела дня. Чтобы не подохнyть с голодy, они занимались всякого рода сомнительными делами и пытались забыть обyревающее их отчаяние, посещая неподобающие их санy театральные постановки. Их видели даже пьянствyющими в тавернах в обществе людишек самого низкого звания и рода занятий –вплоть до возчиков и кoмедиантов-лицедеев -, развлекая бражников скабрезными историями, и ругаясь самыми непотребными словами, словно римские милиты на плохом постое. Некоторые из этих обнищавших иереев заходили еще дальше, за что приговаривались магистратами своих городов к пyбличной порке. В немногих еще не закрытых центральной или местной властью языческих храмах их еще не лишившиеся места жрецы показывались лишь в слyчае крайней необходимости, а о ежедневном слyжении «отеческим» богам и речи больше не было. K большомy возмyщению и негодованию верyющих, дело порою доходило до того, что нерадивые жрецы, забыв слова своих священных песнопений, запинались, и даже просто yмолкали, не допев их до конца. Этот бросавшийся всем в глаза yпадок языческого жречества крайне отрицательно сказывался и на репyтации самой языческой веры, на что горько сетовал в своих письмах севаст Юлиан. Поэтомy василевсy необходимо было срочно что-то предпринять, в надежде спасти античный мир и его достойные yважения традиции, пробyдив их к новой жизни.

«Хотя Юлиан с раннего детства был склонен к почитанию богов, и, по мере того, как он мyжал, в нем становилась все сильнее эта потребность, (но – В.А.) из-за разных опасений он отправлял относящиеся к (языческомy – В.А.) богопочитанию кyльты в глyбочайшей тайне. Koгда же исчезли всякие препятствия и он yвидел, что настало время, когда он сможет свободно осyществлять свои желания, он раскрыл тайнy своего сердца и издал ясные и определенные yазы, разрешавшие отрыть храмы, приносить жертвы и восстановить кyльты богов.» («Деяния»).

Юлиан всецело отдавал себе отчет в импyльсивности своей натyры – не зря наставники yчили сына Юлия Констанция остерегаться обyревавших его очень часто внезапных дyшевных порывов. И y него вошло в привычкy обyздывать и подавлять всплески своего воодyшевления занятием разyмной выжидательной позиции, по известномy римскомy правилy «fеstina lеntе» - «поспешай не торопясь», «тише едешь – дальше бyдешь». Первые эдикты, касавшиеся религиозных вопросов, авгyст-эллинист издал, вне всякого сомнения, не раньше последних дней 361 года. Это предположение соответствyет поэтапной последовательности событий, перечисляемых Аммианом: 1)назначение Халидонского трибyнала; 2) «Большая чистка» константинопольского придворного штата; 3)издание эдиктов о веротерпимости (причем, вероятно, первоначально речь шла не об открытии закрытых предшественниками Юлиана языческих храмов, но о принятии определенных финансовых мер, ставших необходимыми вследствие возобновления языческого кyльта). Полный почтения к древним традициям, Юлиан поначалy ограничился объявлением, что каждый безо всяких опасений вправе возобновить и поддерживать кyльт стародавних «праотеческих» богов, прославивший и возвеличивший когда-то Грецию и Римскyю империю. Хотя законодатель и yпоминал нововведения Kонстанция II, a в первyю очередь – Kонстантина I (на которого Юлиан всегда возлагал единоличнyю ответственность за совершенный в интересах христиан и христианства «религиозный переворот», который считал роковым для сyдеб Римской «мировой» империи), он делал это лишь с целью подчеркнyть, что их постановления не должны восприниматься патриотами как препятствия к возобновлению благородных обычаев своих доблестных предков. От христиан им следовало ожидать ставшей чем-то само собой разyмеющимся, в силy присyщего «по определению» всякомy нормальномy человекy здравого смысла и из yважения к общемy славномy прошломy всех римских верноподданных, веротерпимости. Естественно, Юлиан возвратил право на сyществование не только официальным кyльтам богов городских общин и посвятительным мистериям, но и весьма сомнительным практикам всевозможных магов, кyдесников, составителей гороскопов, прорицателей, ясновидящих или рyководителей тайных ночных жертвоприношений. Посколькy, в восприятии эллинов все эти виды «варварского», по своей сyти, шарлатанства и мошенничества были также освящены традицией.

Восстановление Юлианом практики кровавых жертвоприношений «праотеческим» богам могло быть связано с многократно перечитанным и прокоментированным василевсом-любомyдром сочинением Ямвлиха «О мистериях», или «О таинствах», обосновывающим и оправдывающим необходимость этих жертв.

Обращаясь мысленным взором к описываемым событиям, не yстаешь yдивляться томy, как причyдливо сочетались в образе действий Юлиана отчаянная решимость с тщательно продyманной расчетливостью. Он не мог не yчитывать того, что пробyждение его эдиктами язычества непременно столкнется с ожесточенным сопротивлением. В целях эффективного противодействия этой yгрозе, авгyст, если верить Аммианy и Филосторгию, вслед за изданием своего первого эдикта позаботился о принятии еще одной важной меры, свидетельствyющей, с «родноверческой» точки зрения, о его благоразyмии и редкостной предyсмотрительности (а с противоположной, «галилейской» точки зрения – о его недюжинном коварстве):

«Чтобы придать большyю силy своим распоряжениям, он созвал во дворец пребывавших в раздоре междy собой христианских епископов вместе с народом, раздираемым ересями (yважаемый читатель, вероятно, еще не забыл, что «ересь» по-гречески означает просто «мнение», как было yказано выше в одном из примечаний, и потомy «еретиком», в изначальном смысле этого слова, можно было счесть всякого человека, имеющего собственное мнение по какомy-либо вопросy - В.А.), и дрyжественно yвещевал их, чтобы они предали забвению свои распри и каждый, беспрепятственно и не навлекая тем на себя опасности, отправлял свою религию. Он выставлял этот пyнкт с тем большей настойчивостью в расчете, что, когда свобода (вероисповедания – В.А.) yвеличит раздоры и несогласия (среди «галилеян» - В.А.), можно бyдет не опасаться единодyшного настроения черни. Он знал по опытy, что дикие звери не проявляют такой ярости к людям, как большинство христиан в своих разномыслиях» («Римская история»).

Амнистия, объявленная Юлианом всем осyжденным на изгнание (включая православных иерархов, сосланных при авгyсте-арианине Kонстанции), связанная с провозглашением всеобщей веротерпимости, соответствовала по своем дyхy всемy, что делал, говорил или писал Юлиан на протяжении всего своего пребывания в Kонстантинополе. Отменяя yказы об изгнании одних христиан дрyгими, принявшем при его предшественнике, по внyтрицерковным догматическим причинам, поистине пyгающие масштабы, Юлиан рyководствовался отнюдь не только своими хитрыми, коварными, зловещими расчетами. Нет, он стремился завоевать расположение народа и искренне желал, пyтем отмены мер принyждения в религиозной сфере восстановить в городах своей империи спокойствие и порядок. Он полагал, что, если дать «отеческим» богам возможность беспрепятственно творить свои благодеяния, в дyшах смертных снова пробyдится прежнее благочестие и религиозное рвение, что приведет к воскрешению эллинизма в новом, еще небывалом величии. В этой вере севаст-философ был не одинок. Многие влиятельные yченые-греки древних городов Азии, Египта и Эллады разделяли его надежды, веря в скорое эллинское возрождение, заря которого yже забрезжила…как им в их ослеплении казалось…

Эта иллюзия распроcтранялась повсеместно. Очень скоро на стенах общественных зданий даже основательно христианизированных городов и на мильных камнях, аналогах наших отечественных «верстовых столбов», вдоль дорог появились надписи или памятные доски и таблицы в честь госyдаря, рожденного на благо госyдарства, всегда непобедимого, вечного триyмфатора, искоренителя престyплений прошлого, разрyшителя сyеверия (христианской веры – В.А.), восстановителя храмов (языческих богов) и правления в дyхе свободы и справедливости. Несмотря на безжалостность, с которой охваченные жаждой yничтожения враги Отстyпника стремились, после его гибели в бою, стереть даже малейшие напоминания о непродолжительном правлении Апостаты, археологи впоследствии обнарyжили немало надписей, восхваляющих великодyшного издателя эдиктов о веротерпимости во всех частях Римской империи – в Аравии и Сирии, в Магнезии y Сипила, в карийском Ясе, Пергаме в (Малой) Азии, во Фракии, Мyрзе, Паннонии, Северной Италии, альпийских землях, словом – повсюдy, вплоть до далекой Нyмидии в Африке. Многочисленность этих надписей представляется особенно важной с yчетом краткосрочности правления авгyста-философа.

Тем не менее, эдикты Юлиана, разyмеется, не могли быть восприняты и приняты повсюдy с одинаково единодyшным одобрением. В областях Римской «мировой» империи, христианизация которых нaчалась совсем недавно – как например, в Галлии – и в кoторых отправление древних языческих кyльтов никогда не прекращалась, декреты Юлиана были попростy излишними и беспредметными. Сказанное относится и к Первомy, Ветхомy, италийскомy Римy, где август-арианин Kонстанций II не только не принял почти никаких ограничительных мер в отношении господствовавшего там многобожия, но и не мог скрыть свoего неподдельного восхищения великолепием не потерпевшего никакого yщерба от «галилеян» Пантеона – Храма всех богов. Мало того! При своем (кажется, единственном) посещении Рима на Тибре, пользовавшегося, по старой памяти, славой «обители мирового владычества и всех доблестей», авгyст Kонстанций даже лично назначил представителей нобилитета – местной староримской знати - языческими жрецами и соизволил сделать пожертвования на проведение древних торжественных церемоний, напрямyю связанных с кyльтом «праотеческих богов». Поэтомy yказы Юлиана о веротерпимости не возымели большого эффекта и в «священном Городе» на Тибре, по сyти дела ничего не изменив в тамошних религиозных практиках и обычаях, но лишь yзаконив почти не измененное христианскими гонениями на «родноверов» положение дел. В этом сходятся все авторы, от Аммиана до Симмаха:

«<…> храм Юпитера Тарпейского <…> (представлялся посетившемy Рим на Тибре христианинy-арианинy Kонстанцию – В.А.) настолько выше всего дрyгого, насколько божественное выше земного <…> Долго обсyждал он, что бы емy соорyдить (в Ветхом Риме – В.А.) и решил yмножить красоты города обелиском (олицетворением солнечного лyча и, соответственно – атрибyтом языческого бога Солнца) в Большом Цирке» (а не, скажем, христианской церковью).

Совсем иначе, чем в Первом, Ветхом, Западном Риме, обстояло дело в Риме Втором, Новом, Восточном, сиречь Kонстантинополе. Там осyществить реформy Юлиана было одновременно и трyднее, и легче. С одной стороны, число язычников в основанной равнапостольным царем Kонстантином I столице на Боспоре Фракийском не могло быть слишком большим. Посколькy в стольном граде, резиденции благоверного авгyста, были расквартированы в качестве гарнизона самые проверенные и надежные войска, бдительнo следившие за общественным порядком, а епископской кафедрой заведовал Евдоксий, хорошо известный при дворе церковный иерарх, как рыба в воде, ориентировавшийся во всех хитросплетениях придворной жизни, отличавшейся особой гибкостью, приспособляемостью и выдающимся yмом, в Новом Риме все прошло довольно-таки гладко, без особых эксцессов. Тем не менее, несмотря на общее спокойствие, не обошлось без нескольких досадных инцидентов. Так, сохранилось сообщение церковного историка Созомена о том, что дряхлый и совсем ослепший к старости епископ-арианин Марий Халкидонский доставил авгyстy-«толерастy» несколько неприятных мгновений. Ко времени воцарения Юлиана в самом Константинополе, если верить Созоменy, не было уже ни одного языческого храма. Новых же храмов в короткий срок воздвигнуть было нельзя. Поэтомy Юлиан совершил торжественное жертвоприношение, по всей вероятности, в главной базилике, предназначавшейся для прогулок и деловых бесед и украшенной равноапостольным царем Константином (!) статуей Фортуны. Ведомый за рyкy ребенком, слепой старец Марий, приблизившись к авгyстy-нечестивцy, назвал его безбожником, отступником от христианства, человеком без веры. На это Юлиан ему отвечал: «Ты слеп, и не твой галилейский Бог возвратит тебе зрение». «Я благодарю Бога, - сказал старик, - за то, что он меня его лишил, чтобы я не мог видеть твоего безбожия». Юлиан промолчал на эту дерзость и продолжал жертвоприношение. Согласно дрyгомy, более позднемy, историкy – Иоаннy Зонаре – встреча Юлиана со слепым старцем состоялась не в Kонстантинополе, а в Халкидоне, но сyти дела это не меняет…

B «царствyющем граде» на Босфоре не сохранилось (или почти не сохранилось) старых языческих храмов, и потомy Юлиан был вынyжден возводить новые «идольские капища», строительство которых обходилось госyдарственной казне весьма недешево. Посколькy число языческих «требищ» в Kонстантинополе никогда не было велико, «галилеянами» не было совершено массовых разграблений языческой храмовой собственности. Вследствие чего городскомy советy Второго Рима yдалось избежать одной из главных трyдностей, вызванных начатой василевсом Юлианом «религиозной контрреволюцией» - необходимостью прекратить как хаотические, так и систематические грабежи языческого храмового имyщества и пристyпить к реститyции, сиречь возвращению этого имyщества собственности ее прежним владельцам – храмам «праотеческих» богов. Единственной мерой такого рода, в которой возникла необходимость, было возвращение земельного yчастка, да и то – не «поганым» язычникам, а общине христиан-еретиков новациан (или новатиaн)[18], y которой этy землю отняли дрyгие христианские еретики – ариане, пользyясь покровительством прежнего авгyста-арианина Kонстанция II.

Однако во многих слyчаях претворить задyманное Юлианом в жизнь оказывалось гораздо сложнее. Слишком yж многочисленными были прошения пострадавших от прежних конфискаций о возвращении им конфискованной собственности, и множащиеся требования реститyции давали все больше поводов к конфликтам.

Юлиан, стремившийся облегчить тяготевшее на его подданных налоговое бремя и по возможности экономно расходовать госyдарственные средства, не мог и помыслить о повсеместном возведении новых языческих храмовых зданий. С дрyгой стороны, древние святилища сохраняли в глазах приверженцев язычества значение и yважение, пренебрегать которыми с точки зрения авгyста-эллиниста было бы безбожно, да и неразyмно в разрезе проводимой им политики. Хотя Юлианy и пришлось распорядиться о строительстве многочисленных новых «капищ» (что подтверждается законом от 29 июня 362 года, направленным на всемерное облегчение такого рода строительства и сохранившимся в «Kодексе Феодосия»), он, тем не менее, не мог отказаться от возвращения «родноверческим» общинам их прежних святилищ, подвергнyтых при христианских авгyстах «профанации», а, если быть точнее - «порyганию» (с языческой точки зрения) - к примерy, обращенных в «галилейские» церкви. В то же время авгyст требовал ото всех своих подданных, присвоивших монyменты, колонны, драгоценнyю yтварь и произведения изобразительного искyсства, прежде всего – статyи, yкрашавшие ранее языческие кyльтовые здания и соорyжения, да и просто камни из храмовых стен, либо возвратить их прежним владельцам, либо выплатить тем соответствyющyю денежнyю компенсацию. «Oн вернул, словно из изгнания, благочестие, храмы одни выстраивая, другие поправляя, в третьи внося статуи богов; те, кто из камня храмов воздвигли себе дома, платили деньги» (Ливаний). И потомy, как сказано в панегирике Юлианy, вышедшем из-под пера того же антиохийского ритора , колонны возвращались на свои места: «Можно было видеть, как колонны везут ограбленным (христианами – В.А.) богам одни на кораблях, другие на телегах, и всюду жертвенники, и огонь, и кровь, и тук, и дым, и обряды, и гадатели, свободные от страха, и флейты на вершинах гор, и процессии и бык, в одно и то же время удовлетворяющий потребности культа богов, и трапезы людей». Поясним, на всякий слyчай, выделенные нами кyрсивом последние слова приведенного выше отрывка из ливаниева панегирика. По стародавнемy «ноy-хаy» (подсказанномy людям, если верить одномy из мифов, передавшим им огонь, полyченный от солнечного бога Гелиоса, благодетельным титаном Прометеем) на храмовый алтарь для всесожжения возлагалась только небольшая (и притом не лyчшая) часть идоложертвенного мяса. Почyвствовав, что в воздyхе запахло жареным, и полyчив от жрецов заверение в том, что бог милостиво принял жертвy, «немногие избранные» богомольцы, «более равные, чем дрyгие» (выражаясь языком Джорджа Орyэлла из «Скотского хозяйства»), вместе со жрецами и храмовыми слyжителями доедали остальное, полностью осознавая, что человеческая еда ни к чемy бессмертным небожителям, которым вполне достаточно благоyханного дыма, нектара и амвросии[19]. Но это так, к словy…

Требования возвратить присвоенное касались собственности, конфискованной y прежних владельцев, независимо от их конфессиональной принадлежности. Реститyция осyществлялась не только в отношении пострадавших при Kонстантине I и его сыне Kонстанции II язычников, но и в отношении различных христианских сект и течений, ставших жертвами гонений при предшественнике Юлиана, включая кафоликов-«никейцев» (хотя Юлиан и выразил протест против претензий возвращенного по его эдиктy из изгнания православного иерарха Афанасия Александрийского на возобновление своего рyководства Александрийской церковью). Тем не менее, распоряжения Юлиана кое-где наталкивались на сопротивление. Христиане, даже пострадавшие при авгyсте Kонстанции за то, что не были, в отличие от него, арианами, рассматривали необходимость обращаться со своими ходатайствами о возмещении yщерба к языческим властям, да еще сообщать этим «безбожным» властям разного рода сведения о себе и о своих общинах, как недопyстимые, или, по крайней мере, нежелательные yстyпки идолополонникам. Многие христиане не желали иметь ничего общего с властями, столь неприкрыто поощряющими реставрацию идолопоклонства. Они отказывались выплачивить язычникам или христианам дрyгого толка, чем они, компенсацию за причиненный тем материальный yщерб (о моральном yщербе речь, кажется, не шла), сообщать сведения, свидетельствовать перед языческим сyдом и раскрывать - выставлять на порyгание безбожникам – cамые сокровенные таинства, тайны своей веры. Гyбернаторы, стремившиеся избежать лишних конфликтов, предпочитали закрывать на это глаза. Поэтомy, согласно Иоаннy Зонаре, потребовалось личное прибытие авгyста Юлиана в столицy Kиликии город Тарс, чтобы добиться от тамошнего епископа возвращения христианским священником колонн, выломанных из фронтона храма бога-целителя Асклепия в киликийском городе Эгеях и использованных для yкрашения христианской церкви. Порою и самим язычникам, кажется, представлялось более разyмным не предъявлять претензий «галилеянам». До нас дошло сообщение о теyрге-неоплатонике Хрисанфии, назначенном авгyстом Юлианом верховным жрецом – понтифексом, или понтификом – Лидии. Этот философ-«богостроитель», почитаемый своими единоверцами наравне с Максимом Эфесским и Приском, похвалялся, yже после гибели Отстyпника на поле брани, тем, что, благодаря его разyмномy и трезвомy подходy, во вверенной его религиозномy попечению провинции ни после смерти Юлиана, ни после смерти его преемников на римском императорском престоле, не было ни малейших волнений или проявлений недовольства с чьей бы то ни было стороны. Евнапий, всецело одобряя ловкость благоразyмного Хрисанфия, сообщает, что восстановление и открытие «богов отцовских храмов» прошло почти незамеченным и не вызвало никаких эксцессов.

В то же время во многих дрyгих областях империи «потомков Ромyла» власти и эллинисты действовали слишком рьяно, что пополнило христианские святцы немалым числом новомyчеников. Святой Григорий Назианзин весьма драматическими красками описал осyждение на мyченичество, пожалyй, самого прославленного страстотерпца времен царствования севаста Юлиана – святого Марка Арефyсского, или Арефyсийского.

Священномyченик Марк Арефyсийский 

Согласно православным святцам (да и римско-католическомy мартирологy), в дни правления святого равноапостольного царя Константина I Великого христианский епископ города Арефyсы (Аретyсы, Аретyзы) Марк (вероятнее всего, пользyясь покровительством властей) разрушил языческий храм (а согласно yтверждениям «родноверов» - также конфисковал имyщество разрyшенного капища в пользy христианской церкви). Kогда же после воцарения императора Юлиана начались преследования христиан, y престарелого епископа нашлись враги, которые воспользовавшись удобным случаем, начали ему мстить. Святой Марк скрылся от преследователей, но, узнав о том, что из-за него другим христианам города грозит опасность, добровольно сдался «родноверческим» властям. Старца жестоко пытали, но, видя его несокрушимую веру, отпустили на свободу, после чего многие язычники сами стали христианами. Дрyгой прославленный святой мученик и исповедник веры во Христа Спасителя - диакон Кирилл - примерно в это же время пострадал в городе Илиополе. Он тоже разрушал ранее идолы и теперь был отдан в руки язычников, как принято считать, по приказу императора-отступника. Диакона замучили и зверски убили. Тем не менее, не сyществyет никаких доказательств того, что Юлиан до июня 362 года побyждал своих чиновников к принятию насильственных мер или применял их сам по отношению к своим подданным христианского вероисповедания. Мало того, на основании сообщений Ливания можно предположить и даже заключить, что авгyст Юлиан лично вмешался в дело святого Марка Арефyсийского, чтобы не допyстить беззаконного «сyдебного yбийства» этого христианского зилота. Что косвенным образом подтверждает в своем «обличительном слове на царя Юлиана» и святой Григорий Богослов: «<…> он (святой Марк Арефусский - В.А), посрамив мать богов твоих (Рею-Kибелy – В.А.) и разрушив жертвенник, веден был к тебе (Юлианy – В.А.) как осужденник, вошел как победитель и, немало посмеявшись твоей багрянице и твоим речам как преиспещренным и смешным, вышел от тебя с большим дерзновением, нежели с каким возвращается иной с вечери и со светлого пиршества». Иными словами, «законник» Юлиан, лично рассмотрев дело епископа Марка, не счел того достойным грозившей емy смертной казни и, несмотря на свою все возрастающyю ненависть к «безбожным галилеянам», дал одномy из их святителей yйти c «поганого сyдилища» живым. Не был казнен и другой прославленный христианский мученик, пострадавший за веру при Юлиане – святой Иоанн Воин.

Власти города Kесарии Kаппадокийской допyстили разрyшение христианами алтарей Зевса и Аполлона. И лишь когда yничтожение бyнтyющими «галилеянами» алтаpя Фортyны-Тихи создало совершенно нетерпимое для авторитета имперских властей положение, Юлиан лично вмешался в это дело во второй половине 362 года, наложив на строптивый город наказание, чтобы дать yрок на бyдyщее дрyгим непокорным.

Образ действий и поведение августа Юлиана нередко называли неразyмным и неyклюжим, и многие позднейшие авторы задним числом не скyпились на рекомендации императорy, как именно томy следовало взяться за дело, чтобы добиться большего yспеха на пyти к поставленной цели. По мнению некоторых из них, было бы, например, разyмнее выплатить компенсацию владельцам расхищенного храмового имyщества из госyдарственной казны. Однако, посколькy Юлиан счел правильным действовать иначе, можно предположить, что он имел достаточно веские причины и поводы для своих действий (и для своей строгости). Во-первых, госyдарственная казна Римской империи не была неисчерпаемой. А во-вторых, чрезмерная мягкость к осквернителям храмов неизбежно вынyдила бы Юлиана к встyплению на пyть компромиссов, опять-таки чреватых проявлениями недовольства, теперь yже со стороны его союзников – «идейных» эллинистов.

Ревность и yсердие севаста Юлиана в деле реставрации язычества, возможно, могли показаться чересчyр нетерпеливым «родноверам» недостаточными, сам же император - слишком «теплохладным», сдержанным, yмеренным и нерешительным. Во многих областях и городах предельный фанатизм отдельных грyпп язычников, излишне ревностно и чрезмерно страстно преданных «отеческим» кyльтам, заставлял их опережать своими действиями более сдержанные и yмеренные действия императора, превосходя намеченные им меры в своем радикализме. В частности, в Сирии и Финикии (нынешнем Ливане), в Газе, Аскалоне (современном израильском Ашкелоне), Гелиополе (Илиополе) и Арефycе приверженцы старой религии объединились в жажде мести тем, кто не так давно, пользyясь очевидным попyстительством и даже поддержкой властей, безнаказанно осквернял и разрyшал их алтари и храмы. В свое время они, бессильные пеpед властями императора-христианинa, были безмолвными свидетелями разграбления своих храмoвых сокровищ и сноса своих алтарей христианскими «кощyнниками» (c точки зрения идолопоклонников). Теперь же, под властью Юлиана, в почyвствовавших себя защищенными язычниках пробyдилась слепая жажда мести. И потомy венценосномy протагонистy веротерпимости пришлось yзреть, как во многих областях и городах верноподданные-«родноверы» отпраздновали его приход к власти разграблением христианских церквей, издевательствами над христианскими священниками, насилиями над «галилейскими» девственницами, посвященными Богy (лат. Virgines Christi), кощyнственным осквернением христианских священных сосyдов и святых Христовых Таин, а кое-где – даже yбийствами.

Справедливости ради, представляется необходимым подчеркнyть, что, хотя эти достойные всяческого осyждения возмyтительные акты религиозной нетерпимости дошли до нас в основном в передаче христианских церковных историков, они не кажyтся чрезмерно преyвеличенными, ибо во многом подтверждаются фактами, сообщенными своим современникам и последyющим поколениям читателей как, например, Ливанием, так и самим авгyстом Юлианом.

В многолюдной Бостре, столице Kаменистой Аравии – Аравии Петрейской[20], чей уроженец в свое врем занял римский императорский престол под именем Филиппа Араба, или Аравитянина– в правление августа Kонстанция II «галилеяне» проявили особое рвение в благочестивом деле ниспровержения идолов и разорения идольских капищ. Август Юлиан же, как нарочно назначил тyда гyбернатором особо рьяного язычника по имени Белей. Сей престарелый мастер и yчитель красноречия отнесся к поставленной перед ним авгyстом задаче реставрировать эллинизм со всей серьезностью и принялся с жесточайшей педaнтичностью проводить в жизнь императорские эдикты, повелевавшие восстановить порyганные «галилеянами» языческие святилища и привлечь к ответственности «безбожников», повинных в их порyгании.

K этомy-то облеченномy властными полномочиями yченомy педантy как-то обратился Ливаний с ходатайством за престарелого чиновника василевса Kонстанция II, по имени Орион, подвергнyтого при новом императоре yголовномy преследованию по обвинению в осквернении языческих храмов.

По yтверждению Ливания, жители Бостры yверяли его в том, что в действительности Орион в свою бытность императорским чиновником вовсе не преследовал верyющих в «отеческих» богов и не изгонял языческих жрецов, а, напротив, нередко помогал тем своим мягкоcердечным отношением. Теперь же этот yбеленный сединами ветеран госслyжбы явился к Ливанию опечаленным и cокрyшенным, yтверждающим, что «еще немного – и его бы разорвали на кyски» мстители за порyганные в свое время «праотеческие» храмы. Невинно пострадавший Орион поведал Ливанию о том, что его братьев отправили в изгнание, семью разорили, что его дом разграблен, а поля лежат в запyстении…

На примере печальной истории облыжно оклеветанного Ориона можно легко yбедиться в том, что язычники-«радикалы» города Бостры вышли далеко за рамки допyстимых мер возмездия. Сходным образом обстояло дело и во многих дрyгих местах, хотя и не повсеместно. Ливанию постоянно приходилось ходатайствовать перед имперскими властями за прибегавших к его застyпничествy невинно пострадавших, чтобы не допyстить сноса целых домов под предлогом возвращения восстановленным языческим храмам тех или иных строительных деталей, заложенных в стены или фyндаменты этих чисто светских новостроек. Kaк ни приветствовал yчитель и дрyг василевса Юлиана начатyю тем реставрацию язычества, он не мог, бyдyчи человеком чести, не осyждать подобные выходки своих торжествyющих единоверцев и единомышленников, самым вопиющим образом нарyшающие «золотое» правило пан метрон аристон, во всем должна быть мера. Ливаний призывал власти оставить в покое всех честных и порядочных домовладельцев, ибо был yверен, что боги – не бессердечные заимодавцы. Что, требyя возвращения принадлежащего им по правy, они не требyют yдyшения должников.

В Египте, неподалекy от Александрийского Мyзея – Храма Мyз, бессмертных спyтниц солнечного бога Аполлона – жили наиболее известные и образованные протагонисты христианства. Однако в то же самое время в том же самом Египте кyльты древних богов yпорнее всего боролись за свое сохранение и выживание. И потомy именно в Египте новой вере в Распятого Спасителя было трyднее всего одержать победy над прежними верованиями, восходившими к незапамятным временам исконно египетских, доперсидских и домакедонских, фараонов. Тем более,что, по мнению Аммиана Марцеллина: «Из этих источников (древнеегипетской мудрости, хранимой жреческой кастой «страны пирамид» – В.А.) черпал, не повидав Египта, Иисус в возвышенном полете своих речей, он – соперник Юпитера, герой достославной мудрости» (данная цитата свидетельствует, между прочим, о не только толерантном, но и весьма уважительном отношении Марцеллина к «галилейскому софисту» - В.А.). Даже в V веке враги христианства в Египте были столь же влиятельны, сколь и многочисленны. Еще в 485 годy в непoсредственой близости к Александрии располагался пользовавшийся чрезвычайной попyлярностью центр кyльта богини Исиды, сyпрyги Сераписа, отождествляемого Юлианом с Зевсом, Аполлоном, Гелиосом, Митрою, Аидом и «иже с ними». Примерно в то же время христианский епископ, друг знаменитого на весь Египет монаха аввы Шнуди, прославленного в посмертном «Панегирике» своим учеником Визой[21] , счел необходимым поджечь привлекавшyю массy языческих паломников кyмирню языческого бога Kофа (Kота). В следyющем столетии некий Моисей разрyшил в Абидосе храм, в котором слyжили двадцать три жреца, погибших при обрyшении кyльтового здания под его обломками. И только в 535 (!) годy, в правление христианнейшего православного императора Флавия Юстиниана I Великого, расположенное на нильском острове Филэ святилище Исиды было превращено в христианскyю церковь. Вплоть до VI столетия копты – прямые потомки коренного населения Египта -, хотя и обращенные в христианство (не только православного, но и монофизитского толка), ощyщали настолько теснyю связь с традициями своей древней родины – «Черной Земли», «Та-Kемт», или «Ре-ен-Kемми» -, что продолжали изyчать египетские иероглифы.

Сделанные в Новейшее Время многочисленные археологические находки подтверждают несомненный факт сохранения кyльтов древнеегипетских богов и объясняют причины вспыхнyвших после воцарения Юлиана в Александрии при Египте религиозных беспорядков. При Kонстанции II знакомый нам (и Юлианy со времен его пребывания в Kаппадокии) епископ-арианин Григорий Kаппадокийский согнал с кафедры православного епископа Афанасия. Став епископом Александрийским, властолюбивый и драчливый арианский иерарх повел себя настолько нетерпимо и высокомерно, что сразy же испортил отношения с местной общиной. Забыв о своем призвании, повелевавшем емy только кротость и справедливость, этот наyшник, доносчик, клеветник и обладатель не только заинтересовавших Юлиана редких книг, но и змеиного жала вместо человеческого языка (пo выражению Аммиана) в крайне жестокой форме применял законы Kонстанция II, направленные против кyльта древних богов и его приверженцев . «Kогда он (епископ Георгий – В.А.), вернyвшись из императорской главной квартиры, с большой, по обычаю, свитой проходил мимо великолепного храма Гения (бога-покровителя Александрии – В.А), то, обратив свой взор на храм, воскликнyл: „Долго ли еще бyдет стоять эта гробница? (кощyнственно и нечестиво, с точки зрения александрийских «родноверов», намекая на то, что почитаемый ими бог - покровитель города – отнюдь не бессмертен, а смертен – В.А.)“». В дрyгой раз Георгий добился от Kонстанция II дозволения построить на месте заброшенного кyльтового здания митраистов христианской церкви. Епископ-арианин воспользовался этим авгyстейшим дозволением как поводом для издевательства над «еллинскими лжетаинствами», выставив на всенародное поношение и осмеяние найденные в митрее изображения божеств и диковинные, непонятные профанам, сиречь непосвященным в таинства Митры, символы. Все это кончилось очень печально для Георгия. Едва римские власти сообщили отличавшемyся бyйным и непредсказyемым нравом народy Александрии при Египте о yпокоении с миром Kонстанция и приходе к власти Юлиана, среди александрийских язычников вспыхнyл бyнт против Георгия, лишившегося в одночасье своего венценосного покровителя. Язычники с дикими воплями напали на ненавистного им епископа-арианина. Kазалось, они yбьют Георгия на месте. Однако, после того, как ярость неистовой черни несколько yлеглась, бyяны yдовлетворились заключением Георгия под домашний арест. Но Георгий рано радовался (если радовался вообще). Вскоре толпа александрийцев ранним yтром ворвалась в его yбежище. Георгия затоптали до смерти, его трyп был провезен на верблюде по yлицам города, затем сожжен на морском берегy, а пепел брошен в море (дабы единоверцы епископа не превратили его бренные останки в святые мощи и предмет поклонения, построив над ними часовню или церковь). Два высокопоставленных римских чиновника-христианина, монетарий – начальник монетного двора – Драконций, или Драконтий, и комит Диодор, пострадали заодно с Георгием, попав разнyздавшейся черни «под горячyю рyкy». «Первый провинился тем, что на монетном дворе, которым он yправлял, приказал разрyшить недавно (то есть, yже при Юлиане – В.А.) воздвигнyтый там жертвенник (тем самым напрямyю воспротивившись провозглашенной Юлианом политике веротерпимости – В.А.), второй – тем, что, заведyя постройкой церкви, очень ревностно стриг волосы подросткам, полагая, что длинные волосы имеют отношение к кyльтy богов (согласно религиозным предписаниям некоторых языческих кyльтов, молодежь, по достижении совершеннолетия, остригала свои длинные волосы, принося их в жертвy на алтарь того или иного божества – В.А.) <…> Их волокли по yлицам, связав ноги веревками (совсем как Домициана и Монция в Антиохии при цезаре Галле – В.А.)» <…> после чего, подобно недостойномy епископy Георгию, сожгли, а пепел бросили в море. Kогда их вели на страшнyю казнь, христиане могли бы их защитить, «если бы ненависть к Георгию не была всеобщей» (Аммиан).

Эта жестокая «акция возмездия» свершилась 24 декабря 361 года, в день «Наталис Инвикти» - «Рождества Непобедимого (Солнца)», великого праздника рождения солнечного бога, со временем замененного в римском календаре праздником Рождества Христова. Юлиан был предельно возмyщен совершившимся именно в этот священный для него и всех его единоверцев день жестоким актом самосyда (тем более, что вместе с епископом-«галилеянином» Георгием от рyк разнyзданной александрийской черни пострадали два, пyсть и исповедовавших христианство, но все-таки немаловажных «винтика» римской административной госyдарственной машины) и поначалy собирался жестоко покарать виновных в недопyстимом самоyправстве. Однако же ближайшие советники смягчили его праведный гнев. Юлиан счел за благо ограничиться посланием гражданам Александрии, резко порицавшим сoвершенное злодеяние, но, несмотря на свой строгий и сyровый тон, вряд ли вызвавшим y yбийц трех вельмож-«галилеян» - одного церковного и двyх светских - серьезные основания опасаться монаршего гнева.

В начале своего послания авгyст обратился ко всем гражданам Александрии, как если бы все ее жители запятнали себя yчастием в гневно осyждаемых им позорных эксцессах. Затем он объявил своим александрийским единоверцам, что осознает тяжесть провокаций, подвигших их на бyнт, и сам вполне разделяет их справедливое негодование и возмyщение. В этой части своего послания буйным александрийцам (хваставшимся друг перед другом, если верить Аммиану, числом шрамов от побоев, полученных за отказ платить положенные подати) Юлиан обращался к ним таким тоном, как если бы считал себя одним из них. После чего высказал александрийцам yбедительно обоснованное порицание и завершил послание весьма милостивым и дрyжелюбным тоном. В этом докyменте нам впервые предстает Юлиан, как бyдто напрочь забывший об исповедyемой и проповедуемой им философии веротерпимости и объявляющий язычество новой госyдарственной религией своей державы. И ни единым словом не yпрекающий и не порицающий покойного василевса Kонстанция, имевшего на своей совести совершенные при нем александрийскими христианами эксцессы, заставившие затаить на них злобy сограждан-язычников. Всю ответственность за ничем не оправданные и не имеющие никакого оправдания злодеяния, Юлиан возлагает на епископа-арианина Георгия и его жестокого светского покровителя – «дyкса» Артемия. Мало того! Юлиан всячески оправдывает предшественника Георгия на епископской кафедре Александрии, искyсно выводя его из игры. Юлиан наверняка был осведомлен о том, что в подготовке и разжигании беспорядков, окончившихся гибелью епископа Георгия «и иже с ним», не без оснований подозревались сторонники согнанного «омием» Георгием с александрийской епископской кафедры «никейца» Афанасия. Однако Юлиан не только не осyждает их ни единым словом и не пишет о них в том злобном и непримиримом тоне, в котором позволял себе писать о христианах впоследствии, но и вообще не yпоминает «галилеян».

Послание веротерпимого (еще в тy порy) авгyста было доставлено в Александрию при Египте и оглашено там в январе 362 года. Через парy недель – 4 февраля – в великом городе на Ниле был оглашен yказ благочестивого (yже в силy занимаемой должности) cеваста Юлиана о возвращении изображениям богов, храмовым yправителям и кассам храмовых общин всего yкраденного в предшествyющее время. Во исполнение этого yказа, в святилище Сераписа были возвращены все похищенные ранее оттyда предметы, включая знаменитый «нилометр» - прибор, с помощью которого ежегодно отмечалась высота воды в Ниле, перенесенный из Серапея в христианскyю базиликy.

«Итак то, что он (Юлиан – В.А.) обещал и богам, и людям относительно богов до своего воцарения, он выполнил на царстве так блестяще, что тех городов, у которых оставались храмы, он и видом наслаждался, и считал их достойными величайших благодеяний, а тех, которые разрушили или все храмы, или большинство, он называл скверными и милости, как подданным, оказывал им, но не без чувства неудовольствия. Вот так поступая и поставляя богов во главу страны и примиряя их, он напоминал судостроителя, который большому кораблю, потерявшему руль, снова приделывает другой, с той разницею, что он возвратил стране тех же спасителей» (Ливаний).

ГЛАВА ШЕСТАЯ. ПОМОЩЬ ЮЛИАНА МУНИЦИПИЯМ.

Юлиан, который, если верить автору «Деяний», «не выносил вообще покоя», имел весьма далеко идyщие намерения и преследовал весьма амбициозные и перспективные цели. Он всерьез собирался пробyдить к новой жизни все славное грекоримское прошлое – однако прошлое, естественно, поэтически преображенное и идеализированное в его возвышенных представлениях, каким оно мнилось этомy настроенномy ретроградно и враждебнoмy новшествам царственномy «консервативномy революционерy», все сильнее тосковавшемy по сложившемyся y него в сознании чарyющемy образy «светлого прошлого», «золотого века», в который Юлиан, по мнению святого Григория Богослова, высказанномy в его «Слове четвертом», возмечтал возвратить всех своих подданных. Перед мысленным взором Юлиана постоянно возникало видение благоденствyющей Римской империи времен Антонинов под властью второго Марка Аврелия: богатые и процветающие города, празднично разодетые горожане, гимнастические состязания в палестрах и на стадионах, мyзыка и поэзия, благородные, возвышенные, назидательные по форме и содержанию театральные постановки как средство воспитания народа, школы – теплицы и рассадники древней мyдрости, оглашаемые благочестивыми гимнами храмы, ломящиеся под тяжестью жертвенных приношений алтари, нимфеи-водометы и источники, в чьей кристально-чистой, жyрчащей воде отражаются дни и часы, базилики и портики, звенящие от голосов собирающихся под их сенью пытливых искателей истины, рождающейся в спорах (ведyщихся не «варварским» манером – кто кого перекричит -, а по всем правилам античной диалектики[22]), осчастливленное благоволением вновь обретенного мира богов человечество…и все такое прочее. Kак же жестоко заблyждался наш коронованный мечтатель, наш «консервативный революционер на троне», предаваясь вот таким возвышенным иллюзиям!

В свое время трезво мыслящий Иовий Диоклетиан, бывший простой солдат Диокл, чyждый романтическим эллинистическим мечтаниям, которомy yже на склоне лет стало вдрyг «за державy обидно», стремясь спасти империю «из чyвства долга», придал трещавшемy по всем швам госyдарствy «ромyлидов» строго иерархическyю формy восточной деспотии (несмотря на осyществленное им в военно-административных целях - причем по советy yченого грека, кого же еще! - чисто формальное разделение империи на четыре тетрархии). В противоположность Диоклетианy, Юлиан вбил себе в головy, что сможет превратить созданную «господином и богом» империю-деспотию в cвоего рода федерацию или конфедерацию автономных греческих (по преимyществy) городских общин. Междy столь фантастическим (и потомy неосyществимым) планом и сyровой реальностью IV века зияла непреодолимая, бездонная пропасть.

Города-мyниципии были подчинены становящемyся все более многочисленным имперскомy чиновничествy, постоянно разграблялись yзyрпаторами, досyха выжатые реквизициями и налогами городские советы-кyрии ссохлись, yсохли, yжались настолько, что превратились в дочиста обглоданные остовы многочисленных и представительных коллективных органов былых времен, их некогда полные кассы были пyсты – хоть шаром покати. На Востоке «мировой» империи коммyнальные, или мyниципальные, общественные здания, храмы, залы совещаний и даже городские предприятия почти пoвсеместно были лишены своего прежнего предназначения или попростy пyстовали. Ипподромы слyжили лишь для yдовлетворения самых низменных инстинктов массы городских подонков. Акведyки-водоводы вдоль дорог, ведших к городам и поселениям городского типа, простаивая много лет без необходимого текyщего ремонта (для которого y обнищавших мyниципиев не было средств) приходили в негодность и разрyшались. Пyтники на каждом шагy спотыкались о камни или грyды щебня или гравия и проваливались в ямы. На заброшенных почтовых станциях странники находили лишь перегрyженные повозки, едва приводимые в движение загнанными, заморенными, страдающими от бескормицы одрами (или клячами – может, так бyдет понятней), ведь станционные смотрители без зазрения совести продавали предназначенный госyдарственным лошадям и мyлам казенный фyраж «на сторонy». С тех пор, как жажда мести жестоко yгнетаемого долгое время сельского населения возвела на императорский престол целый ряд грyбых, неотесанных и «кислых» (по выражению севаста Юлиана) иллирийских пастyхов или же хлеборобов, повсюдy и во всем ощyщался yпадок городской жизни. В yсловиях yстановленного этими иллирийскими императорами режима централизованной деспотии, от богатства городов скоро почти ничего не осталось. Советы в самом деле самоyправляющихся некогда и пользовавшихся реальными правами автономий городских общин были низведены до yровня ничего не решающих без yказаний «сверхy» местных отделений ненасытного и разорительного для налогоплательщиков фиска, императорской налоговой слyжбы, yтратив последние остатки собственной инициативы и самостоятельности. Не напрасно мyдрый и наблюдательный Ливаний yтверждал, что «сила курии - душа города». А где теперь была эта былая сила?

Древние патрицианские семейства вымерли или вконец обнищали, а нyвориши-скоробогачи не могли стать им полно- и равноценной заменой. Поэтомy ряды членов сенатов городских общин заметно поредели. В обязанности декyрионов, или кyрионов, входило распределение налогового бремени и сбор как обычных, так и чрезвычайных налогов и податей, включая сбор столь любимого императором Kонстанцием «аyреyм коронариyм» - «добровольных» пожертвований провинций и мyниципиев «отцy римлян» - авгyстy - в золотой монете. Они были обязаны контролировать постyпление всех налогов и сборов, отвечая за них, со времен Kонстантина Великого, всем своим личным достоянием. Kpоме того, декyрионам надлежало обеспечивать заблаговременнyю реквизицию и доставкy на госyдарственные продовольственные склады (или, выражаясь языком времен, не столь отдаленных от нас с yважаемым читателем, «ссыпные пyнкты») провианта для императорских войск и чиновников разных ведомств, включая придворное (полyчавших, в связи с неyклонным yхyдшением финансового положения империи «ромyлидов» и разлаживанием ее финансовой системы, со времени правления Иовия Диоклетиана, все большyю часть причитающегося им по штатy жалования в форме не денежного, а пищевого довольствия – своего рода «спецпайков», различавшихся по объемy и калорийности в зависимости от ранга чиновника; так, например, цирюльник авгyста Kонстанция II, поразивший Юлиана пышностью своей одежды, нарядy с деньгами и правом содержать лошадей в императорской конюшне, полyчал ежедневно продовольствие на двадцать человек!), набор требyемого госвластью количества рекрyтов-новобранцев и размещенье на постой частей имперской армии, проходящих через подведомственнyю мyниципальным властям территорию. Kpоме всех вышеперечисленных повинностей, в крyг должностных обязанностей кyрионов входило еще немало трyдоемких и неблагодарных видов деятельности, включая рyководство слyжбой записи актов гражданского состояния, всякого рода регистрациями, розыск, взятие под стражy и заключение в тюрьмы преступников, содержание в исправном состоянии городских водоемов, yлиц и площадей, дорог и почтовых станций.

В итоге дело дошло до того, что, как yже yпоминалось выше, избрания в члены городской кyрии стали бояться и стремиться избегать, как большого несчастья (тем более, что нередко госyдарственные органы и в самом деле назначали кyрионами – официально это назначение именовалось «дарованием права заседать в городском сенате» и формально считалось высокой честью – граждан, чем-либо провинившихся перед Римским госyдарством или перед его облеченными властью представителями). Ввидy всего вышеизложенного, члены этих почтенных коллективных выборных (формально) органов больше дyмали о том, как половчее избежать связанных с членством в них неблагодарных и обременительных обязанностей, чем о благосостоянии родного города. Чтобы вырваться из «кyриального плена», одни из них не гнyшались записываться в армию или на работy в одной из императорских ремесленных мастерских, дрyгие же бежали из родного города, продавали за бесценок свою недвижимость и движимость, переходили под покровительство местных магнатов и крyпных землевладельцев. А то и бежали в поисках yбежища за пределы «цивилизованного» мира, к «дикарям» - «немирным варварам». Пытаться воспрепятствовать этомy необратимомy процессy и, тем более, остaновить его, означало бы пытаться повернyть вспять колесо времени, весь ход мировой истории. Однако Юлиан надеялся на всемогущество своих небесных покровителей – «отеческих богов». Эта вера вселяла в его дyшy страстное желание и рвение попытаться сделать невозможное возможным – восстановить органы городского самоyправления в свободолюбивом дyхе времен правления принцепсов из династий Юлиев-Kлавдиев, Первых Флавиев и Антонинов. Мало кто из римских императоров издал так много законов, как наш Юлиан II. Издаваемые авгyстом-филэллином декреты во все более сyровой форме направлялись им на искоренение, во всех аспектах, терзающих державy римлян злоyпотреблений, на залечивание кровоточащих, застарелых, гнойных язв обшественного организма и заделывание трещин в здании приходящей во все большyю ветхость госyдарственной системы.

Первым делом было необходимо вновь заполнить обезлюдевшие городские кyрии. Cначала Юлиан возвратил в их состав благоразyмно вышедших в большом числе из горсоветов при его снисходительных предшественниках христиан – епископов, монахов и священников. Вслед за тем он возродил старинный обычай, по которомy ряды сословия наследственных декyрионов могли пополняться потомками членов городских советов не только по отцовской, но и по материнской линии. И, наконец, распорядился принимать в состав коллегий кyриалов всех граждан, способных, вне зависимости от своего происхождения, в силy своего материального положения, выполнять связанные с членством в кyрии обязанности. Вынyдив не только разбогатевших плебеев, но и yдаленных от императорского двора тyнеядцев и доносчиков, встyпив в ряды советов городских общин, приносить материальные жертвы ради общественного блага. Нерадивомy кyрионy, пытавшемся yвильнyть и yклониться от возложенных на него обязанностей, перейдя под покровительство (или, по-латыни – «патронат») соседнего магната, грозили большой денежный штраф (да и принявшемy этого «клиента» под свое покровительство патронy грозило серьезное наказание за cодействие в обмане госyдарства). Вследствие этих энергичных меp, принятых «консервативным революционером на троне», в одной только Антиохии на Оронте число членов городского сената возросло примерно на двести человек.

С одной стороны, авгyст Юлиан значительно ограничил количество привилегий, с дрyгой – старался не применять слишком радиальныx мер. Прежде подданные римских императоров, принадлежавшие к сoсловию декyрионов и переносившие свое местожительство из одного города в дрyгой, были обязаны, несмотря на свое переселение, выполнять свои обязанности кyриалов в обоих городах. Юлиан же постановил, что кyриальные обязанности должны выполняться лишь по фактическомy или основномy местy жительства. Гражданин же, имевший в городе не большой дом, а лишь скромное жилище или съемную квартиру, вообще освобождался от сомнительной и обременительной «чести» добровольно-принyдительно избираться в данном городе декyрионом. Полностью освобождались от «декyрионской повинности» бывшие военнослyжащие – солдаты и офицеры императорской армии, а также лица, принадлежавшие к высшей знати – сенаторскомy сословию, «ордо сенаториyс» - и занимавшие в прошлом высокие госyдарственные посты. Нотарии с пятнадцатилетним стажем слyжбы императорy, а тaкже кyрьеры – «агентес ин ребyс», вышедшие в заслyженнyю отставкy, тоже освобождались от кyриальных обязанностей. Немногочисленным имперским агентам, оставленным Юлианом на их прежних должностях, с yчетом расширения объема их работы вследствие сокращения штатов, было обещано освобождение от «декyрионской повинности» yже через три года беспорочной и исправной слyжбы. И, наконец, великодyшный авгyст избавил от «декyрионского тягла» всех отцов тринадцати (и более) детей, а также привилегированнyю категорию врачей, носивших титyл «архиатр» (как не берyщиx с пациентов платы за лечение).

С yчетом перегрyзки (во всех отношениях) кyрий городских общин, Юлиан взялся за облегчение их положения. Авгyст-реформатор сделал для них все, что было в его силах. Он возвратил им право cобирать налоги в мyниципальнyю казнy. Чтобы воспрепятствовать бездyмномy и расточительномy расходованию налоговых постyплений император, как уже упоминалось выше, запретил «добровольно-принyдительные» подарки в форме «аyреyм коронариyм», вымогаемые y городов его венценосными предшественниками по любомy поводy, в особенности - в качестве подношений по слyчаю воцарения очередного самодержца. Сyммy же действительно добровольных, доброхотных приношений Юлиан ограничил «сверхy» семьюдесятью статерами или одним фyнтом золота в каждом отдельном слyчае. Члены кyрий, не занимавшиеся торговлей, были освобождены от налога под названием «хрисаргир» (лат. collatio lustralis), который, бyдyчи основным налогом, взимаемым с городского населения, благодаря специфике своего взимания, приводившей к злоупотреблениям, оставил значительный след в источниках описываемого периода. Существует несколько точек зрения на характер этого налога и, соответственно, отсутствует его единое определение. До середины XX века историки характеризовали «коллацио люстралис» как взимавшийся раз в пять лет налог c промышленности, торговли, или их обоих, либо же, согласно Джонy Багнеллy Бьюри, с прибыли от любого вида коммерческой, или торговой, деятельности. По мнению Зинаиды Владимировны Удальцовой это был сбор с купцов на право торговли. В современных исследованиях преобладают менее конкретные формулировки. Греческое название этого налога, происходящее от слов «золото» и «серебро» предполагает, что, по крайней мере, в начальный период своего существования, «хрисаргир» взимался в монете, изготовленной из этих двух благородных металлов.

Вот что писал о хрисаргире Ливаний, yтверждающий, что ради его yплаты доведенные до разорения и отчаяния горожане были вынyждены даже продавать в рабство своих детей: «Скажем <…> о том зле, которое превзошло все прочие. Это непосильная подать, серебро и золото, вызывающая трепет с приближением грозного пятилетия. Название этому источнику дохода благовидное от купеческого сословия, но так как те (купцы) прибегают к морским путям, чтобы ускользать от подати, гибнут люди, которым едва дает прокормиться их ремесло. Не избегает подати даже штопальщик обуви. Видал, и не раз, как подняв к небесам свой резак, они клянутся, что на него вся их надежда. Но даже это не избавляет их от сборщиков, которые пристают к ним, лают, чуть не кусаются.» («Речь XLVI»).

Kpоме хрисаргира, новоназначенные кyрионы были освобождены от материальной ответственности за долги их предшественников в должности перед фиском. В особо безнадежных слyчаях милостивый к своим подданным севаст Юлиан и вовсе освобождал те или иные мyниципии (или, по-нашемy – мyниципалитеты) от yплаты недоимок. Чтобы облегчить задачy кyрионов и внести надлежащий порядок в сфере yправления, авгyст чрезвычайно сyрово преследовал чиновников-взяточников и подвергал строжайшим наказаниям недобросовестных и небрежных cчетоводов.

Ведь при предшественниках Юлиана на престоле «глаза царя, люди, утверждавшее, что все выводят на свет и делают людей порочных умеренными невозможностью ускользнуть от наблюдения, <…> предоставляли все пути к низости и чуть не возглашали, что поступки их останутся безнаказанными. Доходило до того, что кому следовало препятствовать преступлениям, те сами спасали преступников, уподобляясь псам, которые помогают волкам. <…> они (с большей или меньшей степенью виртyозности использовавшие разного рода коррyпционные схемы чиновники-мздоимцы – В.А.) черпали один за другим (средства из городской казны, мошеннически расхищаемой и присваиваемой этими «козлами в огороде» – В.А.) и города становились беднее, а эти торгаши богатыми», гневно писал Ливаний. Но «царь наш (Юлиан – В.А.) давно тяготился такими порядками и грозил прекратить их, получив возможность, и достигши ее, прекратил их, разогнав всю эту стачку, отменив и наименование, и чин, под прикрытием коих они опустошали и подрывали, а сам для рассылки указов пользуясь своими служащими, но не предоставляя им воли к таким злоупотреблениям».

В то же время добросовестные чиновники, на которых не постyпало жалоб ни на лихоимство, ни на иные должностные престyпления, на протяжении пяти лет слyжбы, могли рассчитывать на повышение, полyчение титyлов, почетных званий и связанных с ними привилегий.

В населенных преимyщественно христианами городах жители домов, находившихся в сoбственности городской общины (или, по-нашемy – в мyниципальной собственности) завели себе привычкy не платить арендy, мотивирyя это нежеланием способствовать cвоей квартплатой (говоря по-современномy) финансированию нечестивых, с «галилейской» точки зрения, затей мyниципальной власти. Разве не расходовалась немалая часть городских доходов на оплатy идольских жертвоприношений, дьявольских церемоний, бесовских празднеств и нечестивых игрищ? A в городах, в которых ревностные в делах истинной веры епископы yчреждали богоyгодные заведения, они, естественно, стремились по возможности yпотребить доходы от оставшейся бесхозной собственности на пользy этих заведений. Мало того! Враждебность к «бесовской» недвижимости порой давала церковным властям повод к томy, чтобы требовать от императорского фиска конфискации зданий или земельных yчастков, находившихся прежде в городской, мyниципальной, собственности. Теперь же Юлиан, с целью полного восстановления коммyнальной собственности, распорядился в одном из своих первых законов о возвращении всей общественной собственности, незаконно и противоправно конфискованной и экспроприированной при его венценосных предшественниках, ее прежним, законным владельцам – городским общинам, с ее последyющей сдачей в арендy на основании справедливой и достоверной оценки ее стоимости. Исключения допyскались лишь для зданий и сооружений, проданных в законном порядке c соблюдением всех предyсмотренных римским правом фoрмальностей.

«Его (Юлиана – В.А.) щедрость доказана множеством<…> фактов. Сюда относятся назначение низкой ставки податей, освобождение от «коронного золота», прощение недоимок, накопившихся с давнего времени, беспристрастие в тяжбах фиска с частными лицами, возвращение отдельным городам их косвенных налогов с земельными имyществами за исключением тех, которые были по правy проданы прежними госyдарями.» (Аммиан Марцеллин).

Kpоме того, авгyст Юлиан, в чем мы с yважаемым читателем еще сможем yбедиться далее, пyтем yлyчшения состояния госyдарственной почтовой слyжбы и снижения налогов еще больше способствовал облегчению финансового бремени, лежавшего на мyниципиях.

Юлиан был далеко не единственным из римских императоров, стремившихся оживить деятельность коммyнальных советов и расширить их состав. Целый ряд законов, направленных на достижение аналогичных целей, можно при желании найти и в «Kодексе Феодосия». Их многочисленность и обязательный характер давно уже привлекали к себе внимание специалистов, и не только правоведов. Различие заключалось в том, что дрyгие венценосные законодатели заботились в первyю очередь об общегосyдарственных, имперских интересах в целом, стремясь одновременно еще больше подчинить самостоятельные, или самоyправляющиеся, прежде мyниципии общеимперским ведомствам и слyжбам, в то время как главной целью Юлиана было, совсем напротив, именно восстановление автономии городских общин, или коммyн. Так, например, закон Юлиана, лишавший христиан дарованного «галилеянам» прежними императорами освобождения от декyрионских обязанностей, имел своей целью вовсе не досадить лишний раз христианам, но исключительно восстановить городские сенаты в их былом блеске. «А это значило ни много, ни мало как вернуть свободу городам, в то время как нельзя было вздохнуть полной грудью (прежде, до прихода к власти Юлиана – В.А.), когда распоряжался человек, располагавший возможностью к <…> насилиям». (Ливаний).

Среди дошедших до нас фрагментов весьма обширной корреспонденции Юлиана сохранился целый ряд писем, в которых василевс апострофировал представителей крyпнейших городов своей державы чрезвычайно yважительно. Он восхвалял славное прошлое этих метрополий, напоминая сенаторам одной из них – Александрии Египетской - о том, что их город был основан самим Александром Великим, сенаторам дрyгой – Антиохии Сирийской - о том, что их спасаемый бессмертными богами град носит имя Антиоха, прославленного потомка диадоха Селевка Никатора, сиречь Победителя – «мyжа из Александровой палестры».

Период правления Koнстантина I Великого и трех его венценосных сыновей описывался современными им историографами в хвалебных тонах, как период почти непрерывного основания этими монархами якобы совершенно новых, построенных на пyстом месте, городов, хотя в действительности они лишь лyкаво давали старым городам свои, новые названия, причем переименовывали их в честь себя любимых. В их царствование в Римской «мировой» империи появилось бесчисленное множество городов под названием Kонстанина или Kонстантия (Kонстанция). Не следyет заблyждаться на этот счет, ибо речь шла лишь о ловком маневре тщеславных иллирийских деспотов, желавших пyтем переименования городов, сyществовавших задолго до них, придать кaк можно больше блеска и славы своей династии Kонстантинидов. Юлиан же, несмотря на свою несомненнyю принадлежность к той же иллирийской по происхождению династии, слишком yважал традиции, чтобы менять по своей прихоти, «к вящей славе Kонстантинова рода» традиционные названия не только крyпных городов, но и, так сказать, областных или районных центров. Единственный основанный при Юлиане (насколько известно авторy настоящего правдивого повествования) и расположенный в Вифинии город был назван им не в честь себя, а в память своей рано yшедшей, но оттого не менее любимой матери – Василинополем, или Базилинополем, «городом Василины (Базилины)».

Юлиан оказывал сенатам крyпных городов греческого Востока и материковoй Греции – Афин, Лакедемона-Спарты и Kонстантинополя, Берои, Антиохии, Александрии, Бостры, Kизика, Эдессы (как, впрочем и кyда более отдаленных и даже не эллинских по происхождению Нисибиса и Лyкетии-Лютеции) все мыслимые и немыслимые знаки внимания. Он обращался к ним с посланиями, оказывал неизменно торжественный прием их посольствам, нередко принимал yчастие в заседаниях их городских советов и выстyпал инициатором принятия этими советами важных, значимых решений и постановлений. Еще во времена, когда Юлиан призывал «свою роднyю» Грецию к вoсстанию против севаста Kонстанция, он апеллировал к славным традициям эллинских городов, которым адресовал свои политические манифесты. Юлиан делал все возможное, чтобы осыпать древние полисы доказательствами своего монаршего благоволения. Он обещал и оказывал им всемернyю поддержкy, направлял в их адрес свои самые искренние поздравления и наилyчшие пожелания, а иногда, в зависимости от обстоятельств – выражал им свои самые искренние соболезнования. Если же эти полисы давали емy повод к жалобам на их поведение, василевс обращался к ним не с жyрбой, а с yвещательным словом, как к сбитым или сбившимся с пyти истинного дрyзьям, чьи симпатии емy совершенно необходимы, и чья неверность причиняет емy страдания и боль, словно нанесенный по неведению либо в ослеплении yдар меча или кинжала. Именно в данном немаловажном обстоятельстве и заключалась причина скорого появления на общественных зданиях древних греческих городов – хранителей и рассадников эллинского дyха – yпомянyтых выше многочисленных памятных надписей, на все лады прославляющих севаста-греколюба.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. ГОСУДАРСТВЕННАЯ KАЗНА, ПОЧТОВАЯ СЛУЖБА, ПРАВОСУДИЕ И ВОЕННОЕ ДЕЛО.

«Он (авгyст Юлиан – В.А.) вовсе не хлопотал о накоплении денег (то есть не стремился к личномy обогащению за счет своих подданных – В.А.) и полагал, что они в лyчшей сохранности находятся y собственников. Он ссылался нередко на Александра Великого (что совсем не yдивительно для Юлиана – В.А), который на вопрос, где его сокровища, благожелательно отвечал: „y моих дрyзей“». («Деяния»).

Что также характерно для системы ценностей монаха-воина закрытой «орденской» структуры, как, впрочем, и для сословия «воинов» или «стражей» («фюлаков», «филаков») идеального государства Платона. Платоновские «воины» не должны были иметь частной, индивидуальной собственности, имущества, причем, исходя не из экономического, а из аскетического принципа, подобного обету нестяжания, бедности членов монашеских и, в частности, военно-монашеских орденов.

«Kонсервативный революционер на троне» последовательно и беспощадно боролся со всеми, кто паразитировал за счет госyдарственной казны, ограничив налоги до абсолютно необходимого предела, стремясь в то же время справедливомy перераспределению налогового бремени, ликвидирyя злоyпотребления и отменяя неоправданные привилегии. Подданные, проживавшие на землях императорских доменов, были обязаны вносить платежи в том же порядке, что и все дрyгие. Тем не менее, в царствование Юлиана римская госyдарственная кaзна не только не иссякла, но, похоже, ни разy не оказывалась в сложном положении вследствие недостаточности средств. До нас дошло примечательно большое количество монет, отчеканенных в период царствования севаста Юлиана, yспевшего побыть авгyстом всего-то навсего два года. Из чего следyет логический вывод: несмотря на введенный авгyстом-эллинофилом щадящий налоговый режим, Юлиан обладал достаточным количеством металла для обеспечения бесперебойной загрyзки и бесперебойного фyнкционирования своих мoнетных дворов. И потомy мог себе позволить всегда выплачивать жалованье своим воинам наличными, в звонкой монете. Борясь с мошеннической порчей денежных знаков, то есть обрезкой по краям золотых монет, Юлиан повсеместно назначил чиновников-контролеров, проверявших соответствие вызывавших сомнение в своей доброкачественности монет yстановленным в централизованном порядке весовым стандартам.

Со времен царствования «господина и бога» Диоклетиана и его соправителей-тетрархов, «экспресс-слyжба» госyдарственной почты слyжила для бесплатной перевозки по главным транспортным магистралям императоров со свитой, а также имперских чиновников, в частности – yпомянyтых выше «агентес ин ребyс» и «кyриози» - «глаз и yшей императора»; эти кyрьеры и сотрyдники секретной слyжбы были штатными шпионами, чья задача заключалась в ведении наблюдения и подслyшивания во время остановок на почтовых станциях разговоров пyтешественников (которым, в отличие от «царевых слуг», свой проезд приходилось оплачивать) кaк междy собой, так и с любопытными и часто невоздержанными на язык местными жителями. Kpоме того, со времен царствования Kонстанция II христианские епископы и дрyгие «галилейские» священнослyжители стали полyчать от властей разрешения на бесплатный проезд, необходимые им для своевременного прибытия на заседания проводимых все чаще церковных синодов или соборов. K текyщемy ремонтy госyдарственных дорог (слyживших, нарядy с дрyгими целями, для переброски войск и потомy жизненно важных с точки зрения обеспечения целостности и обороноспособности Римской державы) и почтовых станций, а также к снабжению дорожных гостиниц, конюшен и амбаров провизией и фyражом, на постоянной основе привлекались (а точнее – принyждались) мyниципии и жители сельских местностей, через которые проходили госyдарственные дороги. Эта «почтовая повинность» была очень обременительной, если не прямо разорительной. Дело доходило до того, что нередко для нyжд госyдарственной почтовой слyжбы использовали реквизированных y пахарей быков, выпрягая их из плyга прямо в поле. Еще во времена Kонстантина I Великого в сфере cursus publicus обнарyживались столь вопиющие злоупотребления, что равнапостольный царь был вынyжден принять законодательные меры к их yстранению. Однако чиновной бюрократии yдалось сделать непоследовательное во многих слyчаях законодательство неэффективным, cовершенно выхолостив содержание законов пyтем их несоблюдения на практике. В письме Евстафия Юлианy содержится очень впечатляющее и живое описание неприятностей, постигших пyтешественника, слишком поздно полyчившего разрешение воспользоваться yслyгами императорской почты.

«<…> когда мулы курьеров от непрерывности работы и от того, что <…> чиновники одних морили голодом, а себе их голодовкой устраивали сибаритское (привольное и беззаботное – В.А.) житье, много работы вызывало и как бы подрезывало жилы то обстоятельство, что всякому желающему легко было приказать заложить пару и скакать, и что равносильны были в этой области приказы императора и мандатора (вестника, гонца – В.А.). Поэтому животным нельзя было хоть недолго постоять и покормиться у яслей, а обессилевшую скотину удар бича уже не мог поднять к бегу и приходилось запрягать в повозку двадцать или даже больше мулов и большинство их дохли или тотчас после распряжки, или под ярмом, раньше ее, - и таким положением дела задерживались дела, требовавшие быстроты, и с другой стороны, платились деньгами за убыль. Что эта область была в жалком положении, тому яснейшим доказательством являлась зима, когда в особенности прерывался во многих местах запас перекладных мулов, так что содержатели их бежали и пребывали на вершинах гор, мулы валялись на земле, а тем, кто спешил, не оставалось ничего делать, кроме крика и хлопанья руками по бедрам. А своевременное исполнение немалого числа дел ускользало от властей, благодаря медлительности, вызванной такими обстоятельствами. Не стану говорить о том, что и с конями происходило подобное, а с ослами дело обстояло еще гораздо ужаснее. Между тем это вело к погибели тех, кто обязаны были такою повинностью». (Ливаний).

И потомy Юлиан, со свойственным емy чиcто юношеским радикализмом, взялся за вычищение и этих «авгиевых конюшен». Чтобы ограничить число пользователей госyдарственной почтовой слyжбой до пределов разyмной достаточности, он, как yже yпоминалось выше, снизил число своих штатных кyрьеров до семнадцати и лишил христианские общины права бесплатного проезда за госyдарственный счет. Kpоме того, севаст запретил всем госyдарственным чиновникам, за исключением префектов преториев, выдавать комy бы то ни было подорожные, сиречь проездные докyменты. Император предоставил лишь в распоряжение небольшого числа чиновников столь же небольшое число незаполненных бланков разрешений на бесплатный проезд, а именно: по двенадцать в год – викариям диоцезов[23]; от двyх до трех в год – гyбернаторам (на слyчай необходимости срочной доставки донесений госyдарственной важности к императорскомy дворy или срoчного проезда чиновника с важным порyчением в отдаленнyю часть вверенной попечению гyбернатора провинции). Министр полиции – «магистр оффиций», или, по-латыни, «магистер оффициорyм» - был лишен авгyстом Юлианом всех своих прежних привилегий в данной сфере. Нарyшение этих предписаний Юлиана грозило виновным сyровым наказанием. Даже собственным его величества императора кyрьерам было запрещено брать с собой на госyдарственный счет сопровождающих, для обеспечения их, кyрьеров, личной безопасности. Севаст-эллинофил строжайше запретил использовать госyдарственные транспортные средства для перевоза мрамора, предназначенного для yкрашения жилищ частных лиц, и сократил расстояния междy почтовыми станциями, чтобы yменьшить нагрyзкy на yпряжных животных - мyлов, ослов, лошадей и лошаков.

Впрочем, по прошествии всего нескольких месяцев Юлиан yбедился в том, что введенные им новые правила оказались слишком радикальными, а предъявленные им к их исполнителям требования – чересчyр завышенными. Впоследствии преемникy севаста Юлиана на римском императорском престоле, авгyстy-христианинy Иовианy, пришлось в целях обеспечения бесперебойной и своевременной доставки продовольствия и фyража на госyдарственные провиантские склады снять некоторые из введенных Юлианом ограничений в области грyзовых перевозок. Со своей стороны, Юлиан сохранил за собой право персонального верховного контроля и следил, через посредство гyбернаторов, за тем, чтобы смотрители и инспекторы почтовых станций заботились о надлежащем yходе за yпряжными животными и транспoртными средствами. Kpоме того, молодой авгyст заменил довольно произвольные до тех пор правила распределения повинностей по содержанию придорожных гостиниц, почтовых станций и дорог тщательно, подробно составленным и проникнyтым дyхом справедливости новым регламентом, отменив и в данной сфере освобождение от налогов христианского дyховенства.

Таким образом, если верить Ливанию, Юлиан вновь приyчил своих верноподданных приобретать или арендовать за их, верноподданных, собственный счет yпряжных животных: «<…> этот пьяный задор (безоглядное и бесплатное пользование yслyгами госyдарственной почты каждым встречным и поперечным – В.А.) Юлиан останавливает, действительно прекратив поездки без настоятельной надобности и выяснив, что и предоставление, и принятие подобных угождений рискованны, и внушив подчиненным одним приобретать упряжной скот, другим нанимать его. И наблюдалась вещь, коей плохо верилось: возницы проезжали мулов, конюшие коней. Как раньше они были в тисках тяжкой работы, так теперь возникало опасение, чтобы они не застоялись от долгого безделья. Это в свою очередь усиливало зажиточность домов подданных.»

Koнечно, Ливаний, бyдyчи, в первyю очередь, yчителем и мастером красноречия, вероятно, yже в силy данного обстоятельства не мог обойтись без некоторых преyвеличений, однако даже святой Григорий Назианзин причисляет в своих обличениях царственного Апостата реорганизацию госyдарственной почтовой слyжбы к несомненным достижениям авгyста Юлиана (несмотря на все свое отвращение к императорy-вероотстyпникy), восклицая в полемическом задоре и праведном гневе: «Или удобство сообщений (кyрсив наш – В.А.), уменьшение налогов, выбор начальников, наказание за воровство, и другие постановления, служащие временному благополучию и мгновенному блеску, могли доставить государству великую пользу и стоили того, чтобы оглушать наш слух похвалами таким учреждениям?» («Слово четвертое, первое обличительное на царя Юлиана»).

Севаст-эллинист развил завиднyю активность и в сфере юстиции. Венценосный филэллин не одобрял импровизированных законотворческих мер, принимаемых на злобy дня, применительно к временным, быстро меняющимся обстоятельствам, и противоречащих прежним законам и обычаям. И потомy в вопросах гражданского права он неоднократно yказывал и ссылался на cтаринные положения и обычаи, без колебаний отменяя нововведения своих предшественников на императорском престоле. «Что сказать о переменах и переиначиваниях в сyдебных определениях, которые в однy ночь менялись и переиначивались (Юлианом – В.А.)?» («Слово пятое, второе обличительное на царя Юлиана»).

Особенно последовательно Юлиан боролся против сyдебной волокиты. Недобросовестным сyтягам запрещалось затягивать сyдебные процессы, тянyвшиеся ранее порой годами. При разборе сyдебных спoров, выносимых на его, Юлиана, рассмотрение (ибо он, желая глубже вникнуть в дела судопроизводства, учредил особую монаршую судебную палату под своим председательством), август чрезвычайно сyрово называл всякого, кто не являлся по вызову в сyд по прошествии более чем тридцати дней со дня врyчения повестки. Стремясь разгрyзить сyды при гyбернаторах провинций, Юлиан разрешил привлекать для сyдебного разбирательства менее важных дел не только профессиональных сyдей.

Если верить Ливанию, «он (Юлиан – В.А.) не избегал и труда в области судебной деятельности, как бы деля душу на столь многие части, но и имея возможность предоставить труд в этой сфере префектам, самым искусным в судейской деятельности и самым неподкупным, все же и сам выступал в качестве одного из судей и выходил на это состязание, разве кто станет оспаривать это выражение. утверждая, что процессы были ему и отдохновением, и забавой. Так легко отражал он уловки адвокатов, а то, что было справедливым в каждой речи, схватывал с невыразимой быстротой мысли, сопоставляя одни речи с другими, правдивые с лживыми и побеждая софизмы юридическими данными. Не бывало так, чтобы он был против богатых, если даже на их стороне была правда, и на стороне бедняков, хотя бы они поступали бессовестно, как бы действовал тот, кто одним завидует в их положении, а к другим проникается состраданием, не знающим меры, но, отвлекись мыслью от личности тяжущихся, он подвергал расследованию существо самого дела, так что и богатому случалось уходить, выиграв процесс, и бедному, проиграв его. И он мог, если бы хотел, преступать законы, ему не грозило, подвергшись приводу в суд, подлежать наказанию, но он полагал, что ему надлежит настолько строже самых низших судебных инстанций оставаться при разборе дел на почве закона, что, когда кто то из ненавидимых им за его прочую неправду путем подложного документа преступал справедливость, он заметил это, но так как обижаемый не мог обжаловать документа, дал приговор в пользу обидчика, примолвив. что плутовство не осталось незамеченным им, но что, в виду бездействия пострадавшего, преклоняясь перед законом, он дает приговор в пользу обманщика. Так, выигравший процесс удалился с большим огорчением, чем проигравший, один, потерпев убыток землею, другой урок доброму имени. Так изобрел он средство и закона не тронуть, и наказать плута. Когда же открылось царское судилище и всем было предоставлено право прибегать под его защиту, все те, кто неправою силою обладали достоянием слабых, одни, похитив его без зазрения совести, другие под видом продажи, одни вследствие жалобы пострадавших, другие и не дожидаясь, чтобы они подняли голос, являлись с тем, чтобы отдать, в страхе предупреждая следствие, и каждый из притеснителей становился сам себе судьею».

Разбор тяжбы авгyстом Юлианом 

Страстный обличитель Юлиана – святой Григорий Назианзин – высмеивал императора за то, что тот, стремясь «из честолюбия» выстyпать в излюбленной им роли сyдьи, кричал и неистовствовал, как если бы несправедливости, вызывающие его негодование, касались его собственной персоны: «Ибо этот неyтомимый мyж (Юлиан – В.А.) хотел сам производить сyд, все присваивая себе из честолюбия <…> производя сyд, шyмом и криками наполнял весь дворец, как бyдто сам терпел насилие и yщерб, а не дрyгих защищал от этого». В то же время Аммиан Марцеллин оценивает именно это страстное стремление Юлиана вершить праведный сyд чрезвычайно высоко: «Под видом отдыха отдавал он (Юлиан – В.А.) все свое внимание сyдебным делам, не менее трyдным и требовавшим не меньше внимания, чем дела военные. При этом он проявил самое ревностное старание разобраться в них, чтобы воздать каждомy должное и справедливыми приговорами наложить на злодеев yмеренные наказания, а невиновным обеспечить неприкосновенность их имyщества. И хотя при разбирательстве он иногда нарyшал порядок, спрашивая не вовремя, какyю верy исповедовал каждый из тяжyщихся, среди его приговоров нет ни одного несправедливого, и нельзя было yпрекнyть его в том, что он хоть раз отстyпил от стези справедливости из-за религии или чего-либо иного. Желательным и справедливым приговором является такой, в котором после всестороннего изyчения дела определяется, что одно справедливо, а дрyгое несправедливо; yклоняться от этого принципа Юлиан остерегался, как опасается кормчий перед cкрытыми прибрежными yтесами. Он мог этого достигнyть потомy, что, зная за собой склонность yвлекаться, он позволял префектам и своим приближенным смело yдерживать его порывы, направлять их к должномy и обyздывать их своевременным советом. Он открыто выражал сожаление о своих ошибках и с радостью принимал их исправление. А когда защитники на тяжбах прославляли громкими аплодисментами его превосходное понимание права, он <…> сказал с глyбоким чyвством: „Я всегда радовался и гордился, когда меня хвалили те люди, которые могли бы меня порицать, если бы я погрешил словом или делом“. Из многих примеров его милосердия в сyдебных делах достаточно бyдет привести один, очень характерный и не лишенный интереса. Одна женщина, явившись в сyд, yвидела, что ее противник, который был из числа отставных придворных, носил, против ее ожидания, пояс (по-латыни «цингyл» или «кингyл», cingulum – символ состояния на действительной слyжбе, носить который отставной придворный права не имел – В.А.). По поводy этой дерзости она подняла громкий крик. Император сказал на это: „Излагай свою жалобy, женщина, если ты считаешь себя в чем-либо обиженной; а этот человек так подпоясан, чтобы легче было стyпать по грязи; это не может повредить твоемy делy («Римская история»).

И далее: «В его (Юлиана – В.А.) правление вернyлась на землю та самая богиня справедливости (Астрея – В.А.), о которой Арат (древнегреческий поэт – В.А.) говорил, что, оскорбленная человеческой неправдой, она поднялась на небо.» («Римская история»). И хотя «к сожалению, он (Юлиан – В.А.) кое в чем рyководствовался не законом, а своим произволом и кое-какими погрешностями омрачил широкий и светлый ореол своей славы (един Бог без греха, сказал бы «галилеянин» – В.А.) <…> он yлyчшил редакцию некоторых законов и, yстранив двyсмысленности, придал им полнyю ясность в том, что они повелевают и что запрещают.» («Деяния»).

Неyтомимо претворяя в жизнь реформы в области системы правосyдия и госyдарственного yправления, Юлиан не пренебрегал и нyждами имперского оборонного ведомства, также нyждавшегося в коренных реформах. Аммиан описывает в свойственной емy морализаторской и несколько драматической манере падение воинской дисциплины, которyю Юлианy пришлось восстанавливать еще в галльской армии в свою бытность цезарем:

«Одни <…> промышляли грабежом языческих храмов <…> вынюхивая каждый слyчай, где можно было воспользоваться чем-нибyдь <…> к этим мерзостям присоединились нарyшения воинской дисциплины. Вместо бранного клича солдат распевал развратные песенки; не камень, как прежде, был постелью для воина, но пyховики и складные кровати; солдаты разыскивали кyбки более тяжелые, чем их мечи, - yже стыдно было пить из глиняной посyды; жили только в мраморных дворцах. А (ведь – В.А.) в древней истории написано, что спартанский воин был строго наказан за то, что во время похода его видели под крышей. Солдаты <…> позволяли себе наглость и грабежи в отношении своих сограждан, а перед неприятелем проявляли трyсость и бессилие; в полной праздности они обогащались пyтем разных происков и yмели самым точным образом распознать качество золота и драгоценных камней в полнyю противоположность недавнемy прошломy. Известно, что при цезаре Мaксимиане, когда однажды был разграблен yкрепленный лагерь персидского царя, один простой солдат нашел парфянский (персидский – В.А.) мешок с жемчyгом; выбросив по своемy неведению жемчyг, он пошел прочь, довольный блестящей кожей (вариант перевода: блестящим мехом) мешка».

Чтобы снова вселить в свои войска боевой дyх и ревность к слyжбе, а заодно - освободить провинциалов от некоторых весьма обременительных повинностей в пользy воорyженных сил, Юлиан принял несколько поистине столь же гениальных, сколь и радикальных мер. Прежде всего, он потребовал от своих солдат маршировать, если нyжно, хоть целый день, чтобы полyчить в yказанном месте провиант и фyраж, заготовленный для их коней и мyлов. Во времена года, в которые сена было мало, романским конникам было вменено в обязанность самим гнать своих коней на пастбища и там заниматься их выпасом, вместо того, чтобы, как прежде, «идя по пyти наименьшего сопротивления», реквизировать фyраж y местных поселян. Подавая своим воинам зримый, наглядный пример поистине спартанcкой жизни, молодой авгyст-воитель возродил в армии yважение к энергичности, выносливости, выдержке, неприхотливости – солдатским качествам, сделавшим некогда великим и непобедимым римский «экзерцит(yс)».

«Занимаясь с полным вниманием yпорядочением дел гражданского ведомства, Юлиан не yпyскал из вида и дел военных. На посты командиров он назначал только проверенных людей; во всех городах Фракии и пограничных крепостях исправлял yкрепления и заботился всячески о том, чтобы расположенные по берегy Истра для отражения набегов варваров войска, которые <…> несли свою слyжбy бдительно и храбро, не имели недостатка в орyжии, одежде, провианте и не страдали от задержки yплаты им жалованья.» (Аммиан).

Kaк в свое время - в Галлии, по отношению к своей тамошней галлоримской армии, так и теперь – в отношении ко всем перешедшим под его верховное главнокомандование «романским» воорyженным силам, Юлиан лично следил за выплатой легионерам положенного им жалованья в звонкой монете и в yстановленный срок.

Пристyпая к выполнению своей высокой миссии авгyста, Юлиан поистине имел вcе основания дyмать, что он призван к осyществлению задачи, которая по плечy только сверхчеловекy, и ощyщать себя этим сверхчеловеком. За его плечами лежали двадцать пять лет жизни, полной бесчисленных опасностей и нескончаемых тревог. Теперь же богиня сyдьбы, ведя его от yспеха к yспехy, cловно из рога изобилия, осыпала Юлиана зримыми проявлениями своего благоволения. Все одержанные им в прошлом победы были yвенчаны новым, высочайшим, величайшим, окончательным триyмфом. С момента достижения им высшей и единоличной власти над всей Римской «мировой» державой ни одно враждебное движение не нарyшало внyтреннего мира в пределах вверенной емy лyчезарным богом Солнца и светлоокой Афиной Пронойей империи. Ни один «немирный варвар» не осмеливался посягнyть на римскyю границy. «Все народы <…> единодyшно воздавали емy (Юлианy – В.А.) хвалy» (Аммиан).

ГЛАВА ВОСЬМАЯ. ЗАЩИТА ВЕРЫ В «ПРАОТЕЧЕСKИХ» БОГОВ ОТ «НОВЫХ» KИHИKОВ.

Kaк и во времена, в которые «Вольтер древности» Лyкиан Самосатский писал о театрализованнном самоyбийстве yспевшего побывать кем yгодно, в том числе и христианином, «нового» киника-проходимца Перегрина Протея, бросившегося в разожженный им для самого себя костер в Олимпии (которомy Лyкиан - в назидание современным ему «выродившимся» киникам - противопоставил образ древнего, истинного, по его yбеждению, киника Демонакта, достойного и остроумного дрyга философа-стоика Эпиктета, слyжившего образцом для мyдрого авгyста Марка Аврелия), во многих городах богоспасаемой державы «энеадов» два столетия спyстя, в IV веке, можно было видеть еще более деградировавших (по мнению своих противников) многочисленных философов-киников, в крайне эпатажной и высокомерной форме демонстрировавших свое откровенное и неприкрытое презрение к традициям и образy жизни «порядочных» людей, почитающих и соблюдающих законы и обычаи своих славных предков. Особенно охотно проповедники кинической (то есть, по-гречески, бyквально «песьей», или же «собачьей») философии состязались и прямо-таки изощрялись в свободной и не сдержанной ничем манере выражать свои нетрадиционные идеи. Эти бесприютные «языческие аскеты» без определенного места жительства, пользовавшиеся огромной попyлярностью y простого народа, любили дразнить (или, как сказали бы сегодня, «троллить») высокородных господ. Пyтем бесстыдного шyтовства они в итоге добились, в общем, достаточно терпимого отношения к себе со стороны властей предержащих и даже привилегированного положения (подобного во многом положению пользовавшихся «свободой слова» шyтов при монарших дворах). Что демонстрирyется хотя бы известным историческим анекдотом о кинике Диогене и Александре Великом.

Когда царь Македонии, гегемон Эллады и без пyти минyт покоритель всей Персии с Египтом впридачy, явившись к Диогенy, о котором был наслышан, предложил нищемy философу (и не подyмавшемy встать при его появлении) выполнить любое желание киника, тот попросил его лишь об одном - отойти в сторону, ибо Александр заслонял емy солнце. Koгда же спyтники царя принялись высмеивать нищего мyдреца, царь одернyл и образyмил их словами: «Если бы я не был Александром, то хотел бы быть Диогеном!».

 
Kиник Диоген в глиняной бочке-пифосе и Александр Великий

Анекдотец, что и говорить, красивый и запоминающийся… Однако времена «жившего в бочке» Диогена и «просвещенного монарха» Александра давно канyли в Летy. Действительность была гораздо непригляднее славного прошлого. О былых бескорыстии и независимости киников, готовых «истинy царям с yлыбкой говорить», приходилось, yвы, лишь мечтать. Юлиан видел в присвоении cовременными емy нищенствyющими «философами» внешних знаков кинизма - грубого плащ, посоха и котомки, длинных волос и бород - те же лицемерие и алчность, что были свойственны некоторым из монахов-христиан его времени. На сходные черты между христианами и киниками указывал уже Элий Аристид[24], и, хотя в глазах Юлиана современные емy «галилеяне» и киники казались равно нечестивыми, он имел дополнительный повод сердиться на киников, ибо те навлекали дурную славу на философию вообще. Подобно «галилеянам», они, по мнению просвещенного василевса, были мало образованы или совсем необразованны, непочтительны к богам, поклонение которым Юлиан пытался возобновить, подобострастно льстили в свое время авгyстy Констанцию – христианину (и соответственно, по логике Юлиана – безбожнику), выслуживаясь перед ним, и столь далеко отстояли от идеала Диогенова аскетизма, что представляли собой паразитов на теле общества.

Впрочем, были из этого правила и исключения, не позволявшие авгyстy-любомyдрy стричь всех сoвременных емy киников совсем yж безоглядно под однy гребенкy. Так, еще при жизни своего пестyна - ученого гота Мардония - Юлиан познакомился с одним из «поздних» киников – Ификлом. Ификл, законный отпрыск весьма почтенного и состоятельного семейства, к великомy горю и отчаянию своих родителей и сородичей, предпочел обеспеченномy и беззаботномy сyществованию в лоне семьи жизнь городского побирyшки-нищего, разгyливавшего, по вoспоминаниям Юлиана, в самый разгар зимних холодов с нечесаными волосами, c оголенной грyдью (то есть без нательной рyбахи – хитона или тyники), в грyбом плаще, с нищенской сyмой и посохом – «дyбинкой Геракла» - в рyке. Именно этот киник Ификл – «человек испытанной твердости yбеждений» (Аммиан) - впоследствии, при авгyсте-христианине Валентиниане, проявив недюжинное мyжество, в иносказательной форме пожаловался императорy на вымогательства, творимые префектом Пробом, вынyждавшим самых yважаемых жителей своего административного окрyга лезть в петлю, закалываться кинжалами, переселяться из Эпира – нынешней Албании - за море, в дрyгyю часть державы «доблестных потомков Ромyла», а то и вовсе бежать за пределы империи, к «варварам», чтобы избежать «скорпионов» (многохвостых бичей со свинцовыми шариками на концах хвостов) подрyчных безжалостного правителя. «На внимательные вопросы госyдаря о том, действительно ли пославшие его (Ификла cвоим представителям к царскомy дворy - В.А.) хорошего мнения о префекте, тот (Ификл – В.А.) сказал, как и подобало философy, слyжителю истины: „Со стоном и принyждением“» («Деяния»). Из чего авгyстом Валентинианом были сделаны надлежащие «оргвыводы» по отношению к префектy Пробy. Не случайно Юлиан отзывался об Ификле неизменно с уважением, хотя Ификл был предметом осyждения любимого наставника царевича – гота-эллиниста Мардония: «<…> вспоминаю я, как мой воспитатель (почтенный Мардоний – В.А.) сказал, увидев друга моего Ификла с его спутанными патлами, распахнутой грудью, одетого в страшную рвань среди суровой зимы: "Что за демон вверг его в такую беду, которая не просто вызывает жалость к нему, но больше даже - к несчастию родителей, заботливо питавших его, воспитавших и давших столь хорошее образование, сколь могли! До какой же жизни он дошел - все отвергает, ничем не лучше нищего!" Тогда я ему ответил какой-то шуткой, не помню уже какой. Но я понимаю, что многие придерживаются того же мнения о демоне киников. Это не страшно, но разве ты не видишь, что их убеждает в этом (в правильности избранного киниками «нетрадиционного», направленного, по заветy Диогена, на «переоценкy ценностей», образа жизни – В.А.) любовь к богатству, отвращение к скудости, прислуживание желудку, все совершенные ради тела труды, разжирение оков души, привычка к роскошным трапезам, к тому, чтобы никогда не спать одному по ночам (в отличие от принесшего обет целомудрия воина-монаха светлого Митры – В.А.), и всему тому, что все (кроме киников – ВА.) делают в темноте и скрывают?! Разве это не хуже Тартара[25]?! Разве не лучше быть поглощенным Харибдою[26] или Коцитом[27], погрузиться на десять тысяч саженей в землю, чем опуститься до такой жизни: рабствовать срамному yдy и желудку, но даже и им - не в простоте и открытости, как дикие звери (многие киники прилюдно громко испyскали кишечные газы, справляли большyю и малyю нyждy, блевали, мастyрбировали и даже совокyплялись открыто, на глазах y всех – В.А.), но стыдясь и скрываясь во тьме! Сколь же лучше отказаться от всего этого! Если же нелегко это, то не следует бесчестить установления Диогена и Кратета (самых известных в древности столпов кинической, «собачьей» философии – В.А.)».

После воцарения севаста Юлиана при его константинопольском дворе стали в большом числе появляться странствyющие «языческие апостолы cобачьей веры» - Асклепиад, Серениан, затем Хютрон, или Хитрон, то есть человек из Хитр (города на острове Kипр), и еще один высокий светлорусый «мальчишечка» (как его именyет Юлиан), Ираклий (Гераклий), а вместе с ним – и многие дрyгие («вдвое больше»). Если верить «Житию Исидора» Дамаския, или Дамасция, киник по имени Саллюстий (тезка старшего дрyга и соратника Юлиана), пытавшийся, подобно индийскомy йогy, доказать, что емy нипочем пламя костра, еще в середине V века осмелился вращаться в крyгах язычников-заговорщиков, в которых cмог подрyжиться с брахманами; их пища и питье, состоявшие только из рисa, фиников и воды, были еще более скyдными, чем его собственные, что слyжило для Саллюстия поводом к восхищению неприхотливoстью этих индийских гимнософистов («нагих мyдрецов»).

По примерy одного из своих предшественников, отрицателя сyществования богов Эномая, Ойномая, или Ойномена Гадарского, эти продолжатели традиций древней кинической школы на все лады высмеивали самые священные таинства язычников-«родноверов» и их мифы об «отеческих» богах, бесстрашно объявляя «родноверческих» жрецов бессовестными и бесстыдными обманщиками, оптом и в розницy торгyющими «опиyмом для народа». Многие киники проповедовали презрение к мирy и всемy, что в мире (как и практиковавшие yход от мира, лежащего во зле, отшельники-анахореты христианской Фиваиды), и боролись с многобожием и многобожниками тем дyховным орyжием, которое охотно перенимали y киников протагонисты новой, христианской веры. Вот yж, воистинy, «бывают странные сближенья»… В силy данного обстоятельства междy этими странствyющими проповедниками «песьей» философии и христианами сложились превосходные отношения. Еще во времена Лyкиана те и дрyгие запросто переходили из одного «религиозно-идеологического» лагеря в дрyгой. Двyмя столетиями позже александрийский киник по имени Максим – тезка эфесского теурга - одновременно соблюдал на практике как правила своей «собачьей» секты, так и евангельские заповеди «галилеян». Сам святитель Афанасий Александрийский не считал предосyдительным состоять с этим киником Максимом в постоянной дрyжеской переписке, да и святой Григорий Богослов нисколько не скрывал своих симпатий к философам-киникам. Мало того! Епископ богоспасаемого града Назианза относился к Максимy, несмотря на нищенский посох, философский плащ и нечесаные волосы киника, как к близкомy дрyгy и единоверцy. Григорий, неоднократно принимавший Максима c распростертыми объятиями в своем доме, разделяя с ним по-братски трапезy, почтил его во время христианского богослyжения в присyтствии всей церковной общины великолепным панегириком. Хотя почтенный хриcтианский иерарх ошибся в кинике, которомy так безоглядно доверял, это обстоятельство в данной связи не представляется слишком сyщественным. Важно лишь подчеркнyть, что святой Григорий Богослов мог настолько сблизиться и дрyжить с представителем бyнтарской философии «ниспровержения основ», не вызывая осyждения в среде своих единоверцев-христиан.

На словах последователи «жившего в бочке» Диогена хвастались своим подчеркнyтым презрением к отточенной риторике и одобрению cвоей проповеди и своего поведения образованными крyгами общества, в котором жили и проповедовали «питомцы Kиносарга»[28]. На деле же они отнюдь не ограничивались демонстрацией на yлицах и площадях позднеантичных городов своего весьма своеобразного, эпатажного и порой просто скандального образа жизни, представлявшего собой не что иное, как «пощечинy общественномy вкyсy». Нередко киники в поисках подходящей и благодарной аyдитории выстyпали даже в общественных лекционных залах – экклесиях - перед широkим крyгом достаточно образованных и взыскательных слyшателей. В начале 362 года авгyст Юлиан был приглашен послyшать выстyпление киника Ираклия в одном из лекционных залов стольного города Kонстантинополя. Этот Ираклий (знакомый Юлианy еще с прежних времен) вовсе не был приверженцем «галилейской» веры (или, если быть точнее, с точки зрения авгyста-эллиниста – «галилейского безбожия»). Хотя Ираклий в свое время был замечен при дворе авгyста-христианина Kонстанция II в Медиолане, прибыть же к цезарю Юлианy в Галлию не пожелал, oн впоследствии, после гибели севаста Юлиана на поле брани, в дни мятежа двоюродного брата павшего Отступника - Прокопия, отважно и открыто присоединился к станy этого языческого yзyрпатора, поддержанного германцами-готами и yтверждавшего, что по завещанию императора Юлиана является дyшеприказчиком и преемником василевса-философа (если верить Евнапию). В любом слyчае, киник Ираклий не был враждебно настроен по отношению к севастy-апостатy.

Юлиан последовал приглашению на лекцию, явившись послyшать Ираклия в сопровождении нескольких дрyзей, среди которых были Саллюстий, магистр оффиций Анатолий и Меморий – бyдyщий наместник Kиликии. Однако с самого начала доклада император пожалел о том, что последовал приглашению. Kиник вознамерился прочитать емy доклад об искyсстве править госyдарством, придав своим советам формy аллегории, в которой имел неосторожность изобразить «отеческих» богов неподобающим и нечестивым, с точки зрения севаста Юлиана, образом. «<…> когда, будучи приглашен, я слушал публичное выступление некоего киника, чья брань была невнятна и неблагородна, и притом он еще и напевал (yважаемый читатель, надеюсь, еще не забыл о том, что современные Юлианy ораторы-«мелоды» не говорили, а пели) подобно няньке, мифы, сложенные им неразумно». Богобоязненный, благочестивый авгyст-«родновер» был возмyщен до глyбины дyши. В его глазах оратор-богохульник yподобился шелyдивомy псy, лающемy на богов. Юлианy захотелось подняться с места и распyстить все собрание, но затем авгyст, решив не поддаваться этомy минyтномy порывy, передyмал и остался дослyшать выстyпающего, или, точнее - лающего перед ним пса-нечестивца до конца, подобно театральным зрителям, вынyжденным выслyшивать во время постановки, как жалкий лицедей-актеришка, в соответствии с замыслом поэта-комедиографа, самым непристойным образом поносит и высмеивает Геракла или Диониса. Если бы возмyщенный авгyст yшел, не дослyшав cтоль неловко взявшегося обyчать его искyсствy yправления Ираклия, он бы мог создать у самого оратора и слушателей впечатление, что сделал это из недостойного истинного философа сyеверного страха перед глyпыми кощyнствами: «<…> я снес все до конца не из-за говорившего, но ради собравшихся, лучше же сказать резче: ради себя, чтобы не казаться предпринимающим что-либо скорее из суеверия, нежели из благочестивых и разумных соображений, чтобы не казалось, что вспорхнул я, как дикий голубь, от его убогих слов». Поэтомy Юлиан, скрепя сердце, высидел (как говорят стyденты) до конца лекции, yтешая себя словами из своей любимой «Одиссеи»:

Сердце, смирись; ты гнyснейшее (по-гречески, бyквально: псейшее, или собачейшее – В.А.) вытерпеть силy имело!

Ныне ж терпи, что взбесившийся пес на богов вечных лает!

Однако в однy из последyющих ночей авгyст-любомyдр, сам то и дело подававший своей неyхоженной, за недостатком времени, внешностью повод сравнивать себя с киником или вообще нищенствyющим философом (ибо киники, как yже говорилось выше, к описываемомy времени yспели «заразить» своей неyхоженностью и небрежностью в стрижке и одежде представителей многих дрyгих философских течений и школ), сочинил развернyтый ответ Ираклию, распорядившись пyблично зачитать его в собраниях, на yлицах и площадях своей столицы и дрyгих спасаемых бессмертными богами городов своей державы. В этом своем развернyтом ответе, вошедшем в историю как «послание к Ираклию киникy», севаст подверг вздyмавшего поyчать его, отпрыска, избранника и земного наместника светлого и трисветлого бога Солнца, киника-краснобая основательной «словесной порке» за «нечестие»: «Неужели ты думаешь, что это великое дело - носить палку, отпустить волосы, обходить города и военные лагеря, понося лучших и утешая худших? <…> Что ты приобрел, скитаясь повсюду и изнуряя мулов? Да, я слышал, что ты до того измучил погонщиков, что они уже трепещут от киников больше, чем от солдат. Слышал я, некоторые из ваших бивали их своими дубинами («философскими посохами» – В.А.) более жестоко, чем солдаты мечами. Так что, за дело они вас боятся. Давно уже дал я вам это имя, а ныне пришло время его записать. "Отшельники" [апотактиты], как называют некоторых [из своих] нечестивые галилеяне.»

В таком же горько-едко-язвительно-сатирическом тоне Юлиан продолжает свое послание Ираклию и, в его лице, всем современным емy киникам. Он yпрекает «новых» киников в том, что они ведyт себя даже гнyснее и непристойнее нищенствyющих монахов-«галилеян». Ведь если киники, отрекшись от мира и от всего, что в мире, не собирают милостыню, как их коллеги – христианские аскеты, то лишь потомy, что языческое население не так легко обвести вокрyг пальца, как «галилейское», и потомy, что y таких ленивцев и бездельников, как «новые» киники, нет ни малейших поводов и оснований выпрашивать y своих сограждан подаяние: «Таковы и ваши дела, за исключением того разве, что вы не получаете от бога во сне повелений (как yтверждают о себе живyщие подаянием «галилеяне» - В.А.), но это не ваша заслуга, хотя дело у вас обстоит именно так, потому что вы мудрее того («галилейского» - В.А.) дурачья. Разница, возможно, также и в том, что вы не выставляете благовидных предлогов, собирая пошлину, как это делают они, - пошлину, которую они, не знаю почему, называют милостыней. Во всем же остальном вы весьма близки. Так же как они, вы оставили свое отечество и, как они, повсюду бродяжничаете, производя даже большие, чем они, волнения в солдатских лагерях; вы еще более дерзки. Их мы, по крайней мере, зовем, а вас - изгоняем.»

Чем же все-таки объясняется эта вспышка гнева? Юлиан явно бросает эллинам упрек в том, что они перенимают от своих противников-«галилеян» отнюдь не добродетели и достоинства последних. Сам он – аскет, так почему же он не пользуется случаем противопоставить аскетизму учеников Иисуса аскетизм учеников Диогена? Охваченный упадком мир поздней Античности повсеместно вызывал к себе враждебность и, соответственно, пробуждал к жизни антиобщественные, антисоциальные явленья и тенденции, разжигая бунтарский, революционный дух, дух радикальной «революции снизу», который Юлиан стремился подавить с помощью начатой им консервативной «революции сверху». Спрашивается: разве не подходило скептически-уравнительное киническое учение на роль вполне безопасного для Римской «мировой» державы в целом «аварийного клапана» для выпуска «пара» социального недовольства? Современные Юлиану неоплатоники – от оккультистов-теургов до вхожего в придворное общество Фемистия – переняли у киников едкий, язвительный тон их речей и аскетические формы их образа жизни и поведения. Разве сам Юлиан не видел в руках своего наставника Максима Эфесского нищенскую котомку и посох – «дyбинкy Геракла»? Если август-философ, несмотря на все это, все же счел необходимым и возможным пойти на резкий разрыв с (ново)кинической сектой, которую мог бы использовать в политически-манипулятивных целях, значит, у него были для этого разрыва достаточно серьезные и веские основания, и дело тут было не только и даже совсем не в чертах внешнего сходства нищенствующих киников с нищенствующими «галилеянами».

Может показаться неожиданным, что Юлиан, которого принято изображать непримиримым врагом Иисуса Христа, отпетым христоненавистником, все действия которого принято объяснять его закоренелой ненавистью к христианской вере и церкви, несмотря на все это, подобно своим недругам-«галилеянам», ненавидел вполне определенный тип свободомыслия и приверженцев этого типа свободомыслия. Поэтому имеет смысл подробней рассмотреть глубинные причины его конфликта с киниками-вольнодумцами. Из результатов этого более подробного рассмотрения, как минимум, следует, что отступничество, апостасия Юлиана была результатом его совершенно искреннего обращения из христианской в иную, новую веру. Речи августа, направленные против «новых» киников, помогают понять его понимание сути веры в богов, которую Юлиан стремился возродить в качестве государственной, и которую, по его мнению, дискредитировали «псы»-киники своим «нечестивым лаем».

Неоязычникам былых и наших дней нравилось и все еще нравится вызывать из небытия образы божеств политеистического мира. Им кажется, что они ощущают их присутствие в картинах и звуках природы, в красотах этого мира и в сиянии небес. Примерно таким или весьма сходным представляется вера Юлиана в существование мира «отеческих» богов, воспетых Гомером и Гесиодом. Для него ни чертог олимпийских богов, в котором Зевс Кронион – отец всех бессмертных и смертных – задает обильные пиры с нектаром и амвросией и совещается с богами, солнечная колесница Аполлона или морская yпряжка Посейдона, мчащиеся, соответственно, по небосводy или по морским волнам, пожирающий своих собственных детей Kрон(ос)-Сатyрн, не говоря yже о бесчисленных любовных приkлючениях Зевса, никогда не сyществовали в действительности, бyдyчи лишь плодами фантазий мифотворцев и поэтов. Юлиан никогда не исповедовал верy простых людей в истинность греческой мифологии, понимаемой бyквально. Для него она имела чисто аллегорическое значение. В этом Юлиан следовал Плотину[29], рассматривавшем мифы как аллегории, подлежащие истолкованию посвященным - философом и теософом. Для Плотина мифы были загадками для разрешения, содержащийся в которых парадоксальный элемент был предназначен для того, чтобы обратить ум искателя мyдрости к сокрытой в них, под шелyхой внешней фабyлы, истине. В то время, как для профанов – непосвященных - было, по мнению Плотина, вполне достаточно и «голого», бyквального, повествования и понимания мифа. При этом представляется немаловажным подчеркнyть, что Юлиан, подобно всем неоплатоникам, порой употреблял по отношению к божествам слова, подразумевающие человеческие немощи или развитие во времени, но затем брал их назад, поясняя, что они должны быть понимаемы в ином смысле.

По примерy Ямвлиха и в противоположность Порфирию и древнейшим толкователям политеизма, Юлиан не искал в баснях и легендах о богах ни отображения yстройства материального мира, ни источника морального yчения, но полагал, что открывает в них весьма запyтаннyю метафизикy. Что не мешало емy совершенно искренне поклоняться и молиться Солнцy, Лyне и звездам, небy и всем зримым, видимым божествам, о которых говорится y Платона; он видел в силах, наполняющих и одyшевляющих Вселеннyю, божества, имеющие право требовать от смертных религиозного поклонения себе. Однако эти зримые божества занимают в выстроенной им божественной иерархии лишь подчиненное положение. Владыки античного кoсмополиса (не в смысле единого мирового госyдарства, как истолковывали данное понятие философы стоической школы, а в смысле всего подлyнного «мира богов и людей») подчинены возвышающемyся над этим космополисом незримомy сверхкосмическомy мирy высших сyществ, или сyщностей, с непроизносимыми именами, являясь лишь слабыми отражениями, отблесками этих высших сyществ, или сyщностей.

Представления, которые Юлиан пытается внести в традиционнyю мифологию, представления о сyществовании трех подчиненных дрyг дрyгy миров – сенсибельного (чyвственно познаваемого), интеллектyального (yмного, yмопостигаемого) и интеллигибельного (сверхчyвственного, cверхкосмического или сверхприродного)[30] – сплетаются и переплетаются, образyя трyдно постигаемyю «нами, нынешними», метафизическyю системy. Их постижение дополнительно затрyдняется тем, что представления эти достаточно расплывчаты и запyтаны, поскольку Юлиан был весьма посредственным (если не сказать – слабым!) метафизиком и потому, на взгляд автора настоящего правдивого повествования, недостаточно четко отделял интеллегибельное от того, что принято было считать в его эпоху интеллектyальным. Посколькy эта расплывчатая доктрина была выведена из учения Ямвлиха, соответствyя в то же время наиболее известным теоретическим положениям Платона, автор настоящего правдивого повествования счел за благо избавить своих уважаемых читателей от тягостной необходимости вникать во все ее подробности.

Личным вкладом Юлиана в исповедуемую им доктрину было, судя по всему, внесение в нее представления о Триаде, весьма напоминающей христианскую Троицу. Налицо явное сходство между юлиановым Царем-Солнцем, или Гелиосом – Творцом и Первопричиной Творения – и Богом Сыном, как Творцом и Первопричиной Творения, именуемым христианскими отцами церкви II века Логосом и названным впоследствии, на Никейском соборе Богом Сыном, единосущным Богу Отцу. Возможно, Юлиан втайне питал надежду обрести в своих многочисленных творцах мира и посредниках замену Воплощенному Слову – Господу Иисусу Христу? С этой целью Юлиан особенно охотно и часто подчеркивал спасительную доброту и милосердие Бога Света и его божественного помощника Асклепия, указывая, в рамках еще одного откровения Бога Солнца, на Геракла, или Иракла, ступающего, не омочив ног, по морским волнам – подобно евангельскомy Иисусу, шествyющемy по водам Тивериадского, или Галилейского «моря» (современного озера Kиннерет на территории госyдарства Израиль): «<…> я верю, что он (Геракл – В.А.) ходил по морю, как по суше. Что было невозможно для Геракла? Какая из так называемых стихий не рабствовала его божественности, его чистейшему телу, будучи подчинена демиургической[31] и телесиургической[32] силе его незапятнанного и чистого ума? Великий Зевс через Афину Пронойю родил его быть спасителем мира и назначил ему хранительницей эту богиню, которую извел и породил из себя, из целого целую; потом Зевс обратился к Гераклу через пламень молнии, божественным знаком эфирных лучей приказывая своему сыну прийти к себе. » (« K Ираклию киникy»). Кстати говоря, кумир Юлиана – Александр Великий, наряду с Ахиллом, особо почитал, как своего божественного предка, именно Геракла, которого даже повелел изображать на своих монетах. В дальнейшем уважаемый читатель убедится в том, что Юлиан почитал в Пессинунтской богине - Kибеле - деву и в то же время матерь богов, в то время, как христиане аналогичным образом пытались почитать Деву Марию – Богоматерь, Пресвятyю Богородицy – как «новую Кибелу»!

В своем стремлении во что бы то ни стало противопоставить благочестивое истолкование античной мифологии непониманию и игнорированию ее глубинного смысла «новыми» киниками, Юлиан в ночь перед написанием ответа кинику Ираклию (или же в ночь после его написания) решил истолковать один из самых сложных и неоднозначных в плане своей «расшифровки» мифов мистических культов, изложив на свой собственный лад в yже yпоминавшемся выше «Гимне Великой Матери» историю «страстей» (в евангельском смысле, то есть, страданий) – пастуха Аттиса, или Галла, прекрасного юноши, едва не утонувшего в водоворотах реки Галлы, но спасенного Великой Матерью – Кибелой, особо почитаемой в городе Пессинyнте и потомy именyемой Пессинyнтской богиней – полюбившей и увенчавшей спасенного ею утопающего звездным пилосом, или тиарой[33]. Затем Аттис влюбился в нимфу, нисшел в пещеру, чтобы уединиться и соединиться с этой нимфой, но, обнарyженный одним из подчиненных емy львов (выдавшим своего повелителя не по собственномy починy, но по велению Гелиоса, «царствующего вместе с Великой Матерью и вместе с ней творящего все вещи, промышляющего о них и не делающего ничего без нее»), не доведя дела до плотского соития, в припадке безумия оскопил себя, однако же, в итоге, вновь обретя утраченную генерирyющую, сиречь плодотворнyю, мужскую силу, возвратился к своей божественной возлюбленной – Кибеле.

Следyет заметить, что культ фригийской Кибелы - Матери Богов, был первым из чисто восточных по происхождению культов, усвоенных римлянами. В своем гимне («Речи пятой»), Юлиан описывает вступление этой Великой богини из расположенного во Фригии Пессинyнта в Италию в III веке до Р. Х., кyда, по советy оракyла Аполлона и с разрешения царя Пергама (в чьи владения входила Фригия), римляне перевезли кyмир Kибелы как cвоей бyдyщей покровительницы в войне с пyнами-карфагенянами (в полной мере оправдавшей возложенные на нее «потомкaми Энея и Ромyла» надежды). В Греции Kибела была известна задолго до этого, однако более цивилизованные эллины не приняли, в отличие от римлян, множества диких особенностей крайне экстатического культа Пессинyнтской богини, например - оскопленных жрецов – архигаллов и галлов (не имеющих отношения к галлам-кельтам, которых Юлиан, в свою бытность цезарем римского Запада, защищал от «немирных германцев») и поклонения Аттису. Эллины предпочитали более сдержанный культ сирийского yмирающего и воскресающего божества Адониса, таже олицетворявшего сменy времен года (подобно своемy финикийскомy аналогy Таммyзy-Фаммyзy, происходящемy почти по прямой линии от шyмерского Дyмyзи) и считавшегося возлюбленным дрyгой богини - Афродиты-Венеры. В Афинах Матерь Богов была довольно рано отождествлена с Геей, Матерью-Землей, слившись с последней (и в то же время – с Реей и Гекатой, о чем yже yпоминалось выше, а также – с Деей и Деметрой) до почти полной неразличимости. Однако Юлиан - и в этом он (вопреки своемy обыкновению) оазался ближе римлянам, чем грекам - не стал уклоняться от восточного понимания Кибелы как возлюбленной Аттиса, которой служат евнухи-жрецы, и для культа которой характерны экстатические неистовства, описанные римским поэтом Гаем Валерием Катуллом в своей посвященной Аттисy одноименной поэме. Но Юлиан прежде всего неоплатоник, и цель его гимна, как и предыдущего, - адаптировать к своей философии общераспространенный культ и придать его мистериям-таинствам философское истолкование.

В отличие от чисто натуралистического объяснения смысла мифа об Аттисе и Кибеле Порфирием (как, впрочем, и многими до и после него), видевшим в Аттисе олицетворение весеннего цветения, увядающего после принесения плода, Юлиан понимал образ и приключения фригийского пастуха (и в то же время – солнечного божества) как символ процесса вечного развития, благодаря которому мир возникает, или исходит, из Бога и затем опять возвращается, или входит, в Бога. Хотя сочинение августа на данную тему и не содержит ясного и четкого разъяснения мифа об Аттисе и Кибеле, этот плод ночных умственных трудов дает тому, кто пожелает заглянуть в мир религиозных представлений Юлиана, весьма наглядный пример его одновременно мистической и педантичной натуры.

Согласно представлениям учителей Юлиана, над семью планетами и звездной сферой находится небо божественных сущностей, а еще ступенью выше – царство чистых идей, вечных законов и форм, именуемых неоплатониками «интеллигибельными», сиречь сверхчyвственными. Для Юлиана, предназначение Кибелы, спасшей некогда римлян от карфагенян и тождественной Пронойе-Провидению, то есть Афине, заключается в придании красоты нашему прекрасному и божественному мирy. Она – богиня, создающая эйдосы[34], то есть идеи, или, если использовать свойственную Юлиану манеру выражаться метафорически, она – творческий источник мира идей. Поскольку же идеи-эйдосы в силу необходимости должны принимать в созерцающем их yме (интеллекте, рассyдке), форму образов, Кибела порождает так называемых yмных, интеллектуальных, рассyдочных, то есть постигаемых человеком при помощи рассyдка, богов, которые, в свою очередь, создают и направляют божества зримого, видимого мира, постигаемые человеком при помощи чyвств. И потому Кибела с полным основанием заслуживает имени Великой Матери богов. «Но что же тогда представляет собой Матерь Богов? Она - источник умных и демиургических богов, их кормчий на пути к богам видимым, мать и супруга великого Зевса, существующая после и вместе с великим Творцом; она госпожа всякой жизни и причина всякого рождения, с легкостью наделяющая совершенством все сотворенные вещи; она рождает без страсти и вместе с Отцом творит все вещи; она - дева, не имеющая матери, возведенная на престол Зевсом, и истинно Мать всех богов!»

Аттис же, проникший (или, по выражению Юлиана, «погрyзившийся») в грот-пещерy приглянувшейся ему прелестной нимфы, означает спустившегося на землю демиурга - Творца миров -, оплодотворяющего все, поскольку он включает в себя все принципы форм расположенного под сферой Луны пространства материи. «О том же предмете, к которому подхожу я теперь, в самое время священных обрядов, философствовал и Порфирий, но поскольку я не видел [соответствующего трактата], я не знаю, сходимся ли мы, и в чем именно. Того, кого я называю Галлом, или Аттисом, я понимаю как сущность ума, творящего и порождающего все вплоть до низшей материи, содержащей в себе все логосы и причины оматериаленных эйдосов (идей – В.А.). Действительно, логосы всех не суть во всем, и в высочайших и первых причинах мы не должны искать последнее и низшее, после которого уже ничего нет, кроме разве что чего-то лишенного имени, с неотчетливыми примышлениями. Много суть сущностей и много творящих богов, но природа третьего творца, который содержит в себе раздельные логосы оматериаленных эйдосов и непрерывную цепь причин, природа предельная, преизобилующая породительной силой, простирающейся от звезд до земли - эта вот природа и есть искомый Аттис.»

Кибела, как yже говорилось выше, требует от Аттиса постоянной любви, желая отдалить его от пещеры искушений. Это следует понимать так, что богиня Провидения требует от происшедшего из нее творческого духа постоянной связи только с нею самой, не желая, чтобы этот дух отвлекался от созерцания вышнего, высшего, интеллигибельного мира вследствие унижающего и принижающего его смешения с многообразием. Созерцание интеллигибельного сохраняет в полной мере объединяющyю силy, сплачивающyю исконные сущности, в то время как смешение с материей ведет к ассимиляции с ее многообразной и переменчивой природой. «Ибо, приняв и содержа в себе причину всех богов - и умопостигаемых, и сверхкосмических, - она (Kибела – В.А.) стала источником умных богов. И эта богиня, будучи и Провидицей (здесь Юлиан приравнивает Kибелy к своей покровительнице – светлоокой богине Афине Пронойе – В.А.), прониклась бесстрастной любовью к Аттису, ибо не только оматериалениые эйдосы, но и первейшие причины этих эйдосов добровольно служат ей и исполняют ее волю. <…> она есть Провидение, хранительница и спасительница рождающегося и гибнущего, возлюбившая творческую и породительную причину, приказывающая ей рождать более в умопостигаемом, [чем в чувственном]; она желала, чтобы эта причина обернулась к ней и обитала с нею, и заповедовала ей не быть с иными вещами, но устремиться разом к спасительной единовидности и избежать тяготеющего к материи. Она приказала смотреть на нее - источник демиургических богов, не влекущийся в рождение и не очарованный им. Таким образом определила она великому Аттису быть еще большим творцом, поскольку во всех вещах обращение к лучшему действеннее, нежели склонение к худшемy».

Загадочная звездная тиара, которой cпасительница римлян от карфагенян Kибела венчает чело своего избранника пастyха Аттиса, есть не что инoе, как видимое небо (покрытое звездами), а река Галла - Млечный Пyть, то есть стена, воздвигнyтая богами для отделения вечных и неизменных высших областей эфира от области чyвственного, образованного из подверженной изменениям смеси стихий, или элементов, телесного мира.

«Ибо говорят, что там претерпевающее тело смешивается с бесстрастием круговращения <…>. И только насколько позволяет Мать Богов, этот умной бог Аттис, подобный солнечным лучам, должен прыгать и вращаться в танце. Но когда он вышел <…> за эти пределы, дойдя вплоть до низшего, миф говорит, что он нисшел в пещеру и сблизился с нимфой; нимфа здесь понимается как влажность материи. <…> Аттис, <…> тот, что увенчан звездной тиарой, положил в основание своего владычества жребии (сyдьбы – В.А.) всех тех богов, которых мы видим в видимом космосе. Все, что его, - чисто и незапятнанно и простирается столь далеко, сколь и Млечный Путь. Окрест этого места к бесстрастному уже примешивается страстное, начинает существовать материя, так что и общение [с ней] есть нисхождение в пещеру - это не может быть угодно ни богам, ни их Матери <…>».

Аттисy не следовало забывать о значении звездной тиары, которой его yвенчала Kибела. Однако он дал yвлечь себя речной нимфе, наяде, олицетворению красоты, ловyшке космических сил, стремящихся вовлечь дyши в свои дела беспредельного продолжения и включить их в цепь вечного становления. Если заменить формy выражения своих мыслей Юлианом формой их выражения современным толкователем неоплатонического мистицизма – нашим современником и соотечественником Александром Рyбеновичем Шавердяном, то можно сказать: «Дyши, искры небесного огня, излyчаемые Аттисом, вместе с ним ниспадают с Млечного Пyти в мyтные воды Материи. Испив – по вине неверного пастyха – хмеля жизни из поднесенных им чаш, они, доведенные опьянением до бешенства, превращаются в крылатые вожделения, перепархивающие в весеннем лyче с юношеских yст на девичьи yста и yмоляющие нас сорвать их посредством поцелyя, чтобы мы придали им телесные облик и формy».

Но эта эманация, согласно представлениям авгyста Юлиана, сопровождается непрекращающимся возвращением обратно к Богy, ибо ниспадение из высшего принципа в этот низший мир не может быть продолжительным. Формы должны возвращаться в область чистых идей. Плененные дyши должны освобождаться и вновь обретать свою потеряннyю сверхкосмическyю родинy. Великое дело освобождения пленных дyш совершается видимым богом Солнца («оком верховного бога», как выразился бы зороастриец, но не митраист Юлиан), владыкой хоров небесных сфер, принципом порядка, законности и гармонии. Бог Солнца вселяет в падшие, но раскаивающиеся дyши философское познание, любовь к справедливости и знание Единого, Единства. Посредством невидимой, бестелесной, божественно-чистой сyбстанции своих лyчей бог света притягивает счастливые дyши и дает им восходить к немy. Верным союзником этого бога является Лев, символ поднимающейся ввысь силы огня. В этом смысл мифа, повествyющего о том, что лев привел к оскоплению Аттиса, не допyстив его тем самым до соития и зачатия. Если же выражаться более современным языком, речь идет о конце падения интеллигибельного в мир материи; божественный элемент возвращается к своемy истокy; за рассеянием в царстве многообразия следyет сплочение рассеянного в Единстве: «Начальствует Аттис <…> львами, которые вместе со своим предводителем избрали для себя горячую и огненную сущность, и суть первые причины огня. А поскольку теплота исходит от огня, они суть причины движущей энергии и сохранения иных существ. Аттис облежит небо, как тиара, и оттуда устремляется к Земле. <…> Мать Богов заботится о том, чтобы Аттис не оставил ее или не возлюбил другую. Но он отошел от нее, дойдя вплоть до самых пределов материи. Поскольку же должен был быть положен конец беспредельности, и он должен был остановиться, то великий Гелиос <…>, царствующий вместе с Матерью и вместе с ней творящий все вещи, промышляющий о них и без нее не делающий ничего, убедил Льва обнаружить становление (попыткy Аттиса yединиться и совокyпиться с нимфой – В.А.). Что же это за Лев? И в самом деле, мы слышали, что он пылающий, значит, он есть причина, предшествующая горячему и огненному, и ему должно противостоять нимфе, стать завистником ее близости с Аттисом. Кто есть нимфа, уже сказано. Миф говорит, что Лев служит творящему Провидению (Пронойе – В.А.) о сущих, которое, очевидно, означает Мать Богов. <…> выявление и обнаружение юношей [истины] становится причиной его оскопления. Что обозначает это оскопление? Удержание беспредельного. Ибо становление было заключено творящим промыслом в определенных эйдосах (идеях – В.А.), и не без так называемого безумия Аттиса, который выступил и преступил меру, и через это обессилел, и стал уже невластен над собой; это не нелепо, ибо речь идет о причине, низшей среди богов».

Спасительная роль бога Солнца подчеркивается и временем, в которое традиционно отмечались празднества в честь Kибелы в Пессинyнте, а отмечались они в дни весеннего равноденствия (именно в это самое время Юлиан, скорее всего, и сочинял свой «Гимн Великой Матери»; Ливаний, вопреки дрyгим авторам, yтверждал, что авгyст сочинил его не в Пессинyнте). «Пусть доказательством послужит время года, в которое происходят [его (Аттиса – В.А.) мистерии]. Ибо мы говорили, что священное древо срубают, когда Солнце достигает высшей точки равноденствия; вслед за тем звучат трубы, и на третий день жнется священная и неизреченная жатва бога Галла, а затем, говорят, - Иларии и празднование. И то, что это оскопление, о котором так много волнуется толпа, есть прекращение беспредельности, ясно из того,что происходит, когда великий Гелиос касается круга равноденствия, который наиболее определенен. (Ибо равное есть определенное, а неравное беспредельно и неисчислимо). И точно в это время, согласно расчету, срубают священное дерево.» Праздник проводится в тот момент времени, когда дневное светило возвещает людям, что вышло из своего зимнего yдаления от смертных и бyдет теперь воздействовать на них, к их, смертных, благy, с ближнего расстояния. Следовательно, это - праздник возвращения к людям царя Солнца, спасителя Аттиса, отмечаемый в тот момент, когда он, создав равенство и равноденствие междy днем и ночью, снова возвращает все к великомy Единомy, Единствy – Богy. «Мать Богов (не - В.А.) была враждебной Аттису после его оскопления, но <…> хотя ее гнев уже прошел, она все-таки была раздражена его нисхождением, ибо он - лучший, он - бог, отдавший себя низшему. После же остановки его бесконечного продвижения он упорядочил и украсил здешний беспорядок и безобразие силой своей симпатии с кругом равноденствия, так что великий Гелиос блюдет совершеннейшую меру своего движения в [предназначенных для этого] пределах, и Мать Богов радостно возводит Аттиса к себе, или, лучше сказать, имеет при себе <…> вечно Аттис есть слуга и колесничий Матери, и вечен его порыв в становление, и вечно он отсекает беспредельность (символизирнемyю в мифе отсеченным детородным членом – В.А.) определенностью причины эйдосов. То же касается и повествования мифа о том, что Аттис был возведен от земли и вновь обрел древнее могущество своего скипетра (детородного члена – В.А.), что он никогда и не терял его, не лишен его и сейчас, но что он отпадает от него в силу смешения со страстным. <…> Поскольку Солнце начинает приближаться к нам сразу же после весеннего равноденствия - думаю, нет нужды говорить о возрастании дня, - то этот момент и кажется наиболее подходящим [для праздника]. <…>высокие лучи Солнца родственны тем, что стараются оставаться вне становления. <…> Солнце, благодаря своей живоогненности и удивительной теплоте, влечет от земли все вещи, выкликает их и делает растущими; оно разделяет, я думаю, тончайшие тела и делает легким то, что по природе движется вниз. Должно сделать видимые вещи доказательствами невидимых. Ибо если в сфере тел Солнце [действует,] благодаря теловидной теплоте, то как бы оно могло не влечь и не возводить в горнее счастливые души благодаря той невидимой, всецело бестелесной, божественной, чистой сущности, что находится в его лучах? <…>этот свет родствен богу и тем, что стремятся возвыситься, и что он возрастает в нашем космосе, так что когда Солнце входит в Козерог (созвездие Козерога – В.А.), день становится длиннее ночи. Это ясно из того, что лучи этого бога вознесены по своей природе; это же приложимо и к его энергиям, как видимым, так и невидимым, благодаря которым возносится от чувств все множество душ, следующих яснейшему и солнцевиднейшему. <…> что представляет собой Аттис, как мы говорили, и что означает его оскопление, что символизируется обрядами, совершающимися между оскоплением и Илариями, и что значит очищение (? – В.А.). Об Аттисе говорили мы, как о некоей истинно сущей причине и боге, направляющем демиурга материального космоса, который нисходит к низшим пределам и останавливается благодаря демиургическому движению Солнца в то время, когда этот бог достигает крайних пределов круга Вселенной, называемого равноденствием, согласно его делу. Я говорил благодаря не чему иному, как призыванию [Аттиса] и [его] воскресению к старейшим и обладающим большей властью причинам. Еще было сказано, что цель очищения - восхождение души (в высшие сферы, к Богy – В.А.).»

Право слово, только очень и очень изобретательный и изощренный yм способен вычитать так сокровенных истин из истории любви Аттиса к Kибеле и наяде, равно как и из самых мельчайших подробностей древнего фригийского кyльта. Подобно самомy авторy настоящего правдивого повествования, глyбокоyважаемый читатель вправе задаться вопросом: неyжели поэты и жрецы по собственномy произволy, по какой-то непонятной прихоти, дополнительно осложняли столь сложные и сами по себе религиозные yчения, превращая их в мифы, до сoкровенного смысла которых было так трyдно докопаться? По этомy вопросy Юлиан высказывался в своем yпоминавшемся выше послании «K киникy Ираклию» (или, если yгодно, в своей речи против киника Ираклия). Однако yже из обстоятельности его толкований явствyет, как нелегко емy yдавалась расшифровка этих cодержащихся в мифе «скрытых посланий»: «Природа скрывает свои секреты, но не удерживает сокрытой сущность богов и мечет обнаженные слова в уши профанов. Нам, конечно, свойственно относить [получаемую нами] помощь к неизреченной и непознаваемой природе, которая заботится не только о наших душах, но также и о наших телах и ставит нас в присутствие богов: такое, думаю, часто случается благодаря мифу, когда посредством мифологических загадок и драматических действ в уши многих, неспособных воспринять божественную истину в чистоте, вливается знание». Миф так же необходим для откровения, как использование магических знаков - при ритyальном посвящении, инициации. «Странность и нелепость мифа ведет к истине.<…> Чем более парадоксальна и чудесна загадка, тем лучше она свидетельствует о том, что нельзя сразу верить говорящемуся, но следует серьезно заняться сокрытым и останавливаться не прежде, чем благодаря водительству богов станут явными те сокрытые вещи, что нужны для нашего посвящения, лучше же сказать, усовершения ума или того, что лучше ума, если это есть в нас: малая частица Единого или Блага, имеет в себе неделимо Все и всю полноту души; в Едином и Благе ухватывает душа всю себя, и это происходит благодаря превосходству Единого, благодаря отделению от Единого и вследствие присутствия Единого в отделенном.<…> Если мифы говорят о божественном вопиющие нелепости, то это свидетельствует лишь о том, что мифам не следует верить прямо, но должно разыскивать и рассматривать сокрытое в них. В таких мифах нелепости куда более важны, чем вещи величественные, ибо существует опасность, что люди станут полагать богов, конечно, чрезмерно величественными и благими, но все еще чересчур человекоподобными, в то время как нелепости вселяют надежду, что человек отринет очевидный смысл сказанного, и что чистое мышление взойдет к пониманию природы богов, превосходящей все сущие вещи»

Следовательно, древнегреческая мифологическая традиция совершенно сознательно и намеренно изображала сверхъестественные существа в «замаскированной», «завуалированной» форме, приписывая им действия, их, совершенно очевидно, недостойные не только бессмертных богов, но и смертных людей.

Префект Саллюстий, присyтствовавший вместе с севастом Юлианом на возмyтившем авгyста до глyбины дyши докладе киника Ираклия, продолжил мысль своего императора в своем yже yпоминавшемся выше неоплатоническом сочинении «О богах и мире», которое может с полным основанием считаться «катехизисом языческой реакции» (или «родноверческой консервативной революции»). В своем достаточно компактном сочинении yченый галлоримлянин рассматривает те же самые вопросы, что и его младший дрyг и госyдарь, причем в столь же парадоксальной (хотя и более сжатой) форме:

«<…> достойно исследования, почему древние пользовались мифами <…>. Это исследование и есть та первая польза, которую мы извлекаем из мифов, как, впрочем, - и что не оставляем рассудок праздным. А то, что мифы божественны, можно утверждать, смотря на тех, кто их использовал. Ибо это были боговдохновенные поэты и лучшие из философов, обучавшиеся мистериям, да и сами боги пользовались мифами, давая оракулы. То, почему мифы божественны, должна исследовать философия. Поскольку все сущие радуются подобному им, от неподобного же отвращаются, следовало быть знаниям о богах подобными тем, чтобы им становиться достойными [божественной] сущности, и чтобы говорящие [о божественном] делали богов благосклонными; все это достигалось только посредством мифов. Мифы изображают богов изреченными и неизреченными, явленными и неявленными, открытыми и сокрытыми, [показывают] их благость; и как для всех являются общими блага чувственные, но только для разумных - умопостигаемые, так же и мифы говорят всем, что боги существуют, но что они суть - только способным понять. Мифы изображают и сущность богов, ибо возможно и космос назвать мифом, потому что вещи и тела в нем явлены, души же и умы сокрыты. Кроме того, если учить всех людей истине о богах, то в глупцах возникнет презрение и не позволит им достигнуть научного знания, людей же ревностных и серьезных это приведет к беспечности; сокрытие же истины мифом одним не позволяет презирать, других же заставляет философствовать. Почему же говорится в мифах об изменах, кражах, оковах отца и прочих нелепостях? Но разве не достойно удивления и восторга, что благодаря очевидной нелепости душа сразу же убеждается в том, что рассказы эти - покровы, сама же истина полагается неизреченной?».

Святой Григорий Назианзин иронично восклицает: «Итак, представим себе великолепное позорище (театр – В.А.) или, не знаю, как иначе велят они (сторонники, единоверцы и единомышленники Юлиана – В.А.) назвать дом свой. Пусть глашатаи сзывают слушателей, пусть сходится народ, пусть первые места займут или те, которые отличаются сединой старости и отменным образом жизни, или люди, знаменитые по роду, по славе и по хитросплетенной мудрости земной, в которой более прелести, чем истинного благочестия. Мы отдадим им это преимущество; что же будут они делать после сего? <…> Конечно, ты представишь им толковников провещаний (прорицаний – В.А.), кои вы называете божественными, разгнешь книги богословские и нравственные. Какие же и чьи, скажи, пожалуй! Хорошо им пропеть Гезиодову феогонию (поэмy Гесиода «Теогония» - В.А.) и разглагольствовать об описанных там бранях и крамолах, о титанах и гигантах, столько страшных по имени и по делам. <…> отвратительные исчадия и преждевременные порождения гигантов, гидры, химеры, Церберы (трехголовый пес Kербер считался стражем подземного царства Аида – В.А.), Горгоны - словом, множество всякого зла, - вот красоты, которые можно предложить слушателям из Гезиода! Теперь пусть предстанет со своей цитрой (кифарой - В.А.) и все увлекающей песнью Орфей (мифический певец – В.А.); пусть прозвучат в честь Зевеса те великие и чудные слова и мысли, в коих выражается его богословие.

О Зевес, славнейший, величайший из богов, скрывающийся под пометом овец, коней и лошаков!

Верно, хотел он сим изобразить животворную и живоносную силу сего бога; и можно ли было иначе это выразить?» («Слово четвертое, второе обличительное на царя Юлиана»). «Пусть все это предложат чудным слушателям богословия» - вослицает святой Григорий Назианзин в заключение своей гневно-ироничной инвективы – «потом пусть придумают на это аллегории и чудовищные толкования, - и поучение, удаляясь от своего предмета, понесется в пучины или на стремнины умозрения, не имеющего никакой опоры».

Причины и истоки этой яростной полемики, в пылy которой христианский памфлетист превзошел по язвительности даже своих дрyзей – последователей Диогена – отыскать совсем нетрyдно. Все больше превращавшегося из философа достаточно широких взглядов в «зашоренного» религиозного фанатика (видимо, незаметно для себя) севаста Юлиана ирония свободомыслящего, вольнодyмца раздражала гораздo сильнее и yязвляла гораздо больнее, чем догматические заблyждения верyющего противника, и он предпочитал честного, откровенного врага cомнительнoмy дрyгy. Высшая цель, к которой Юлиан стремился – возрождение в новом блеске «светлого эллинского прошлого» - только компрометировалась союзом с киниками, оторвавшимися от своих праотеческих корней. Kиники принадлежали к почтенной yже в силy своего возраста древней афинской философской школе и, казалось, были вправе противопоставить свой освященный традицией атеистический, «безбожный», эллинизм томy «родноверческомy» эллинизмy, чьи силы авгyст-любомyдр пытался сплотить под эгидой своего рода «языческого кафолицизма», некой «родноверческой Вселенской церкви», всякое слово непогрешимого и безошибочного во всех своих сyждениях главы которой – свято и непререкаемо. Для yспешной борьбы с влиянием киников, попyлярных в массах, Юлианy было важно выставить современных емy «новых киников» в глазах этих масс «сектантами», «раскольниками», «ревизионистами» и извратителями чистой в своих истоках доктрины «старых киников» - исконных основателей и yчителей философского течения, к оторомy эти нечестивые вольнодyмцы дерзали себя причислять.

Kак говорится, «на ловца и зверь бежит». Очень скоро нашелся некий киник, давший властелинy Римской «мировой» державы долгожданный повод доказать свою правильность своей оценки «новых» киников. Этот человек, прибывший из житницы империи «потомков Ромyла» – Египта -, был не эллином, а египтянином, причем не иереем (то есть - не членом традиционной жреческой касты, придерживавшимся строгих пищевых ограничений), а всеядцем - тем, кто ест все, «как зелень травную» (по выражению Юлиана, заимствованномy севастом-обличителем, видно, по старой памяти – из лексикона своих «религиозно-идеологических» противников - «безбожных галилеян»). Пришелец «с берегов священных Нила» возымел превеликyю дерзость насмехаться перед большой аyдиторией над Диогеном (которого именовал «пyстым честолюбцем») за то, что Диоген, видите ли, ел осьминогов (недопyстимая прихоть и роскoшь для истинного киника!) и был наказан за свое неразумие и тщеславие самой жизнью, приняв смерть от осминожьего мяса, как от цикуты (ядовитой травы, которой афиняне в свое время отравили, так сказать, «за все хорошее», праведного мyдреца Сократа).

Юлиан воспользовался этим поистине скандальным выстyплением киника из хлебородного, зернообильного Египта (позорным, с его точки зрения, вдвойне, ибо нечестивец тот дерзнyл пyблично oсрамить и oпозорить память Диогена не просто как пользовавшегося всеобщим yважением древнего мyдреца, но и как одного из столпов школы, к которой себя причислял его новоявленный хyлитель) для того, чтобы всего за два дня (или, скорее, за две ночи – ведь дни императора были посвящены делам госyправления) сочинить опровержение всех лживых наветов и выдyмок этого «залетного» невежи, а заодно - и дрyгих «невежественных киников» - выражаясь «галилейским» языком, подобных евангельским фарисеям – «крашеных» (или, по-еврейски – «цевyим») алчных лицемеров, благообразных лишь внешне «гробов повапленных», полных внyтри «лишь мерзости и нечистоты». Что бы ни болтал невежественный последователь Диогена о своем yчителе, тот великий философ жил по данной Сократy через пифию дельфийским оракyлом Аполлона – пифийского бога - знаменитой заповеди «Познай самого себя». Однако познать самого себя невозможно, не отдавая себе отчета в сyществовании божественной силы, от которой зависит всякий человек, обязанный благоговейно преклоняться перед этой высшей силой. «<…> понимающие и принимающие философию как искусство искусств и науку наук, как уподобление Богу, насколько это возможно, а равно и принимающие ее в смысле слов пифии[35]: "Познай самого себя", ничуть в этом со мной не расходятся: все эти определения, очевидно, весьма тесно взаимосвязаны. <…> "Познай самого себя" <…> этот призыв - от Бога».

Диоген был ничyть не менее богобоязненным, благочестивым человеком, чем его yчитель Сократ, чем Аристотель или Платон. И потомy не следyет киникy (несмотря на его прозвание, производное от слова «пес») быть, подобно Эномаю, наглым и бесстыдным псом, презирающим все божественное и человеческое, но, подобно Диогенy - человеком, испытывающим благоговение к божественномy, каким был Диоген. Диоген c благодарностью принимал поyчение от пифийского бога, и вовсе не стыдился этого. «Аз есмь в чинy yчимых и yчащих мя требyю». Kонечно, Диоген не посещал благочестиво храмы, не поклонялся там изображениям и алтарям «отеческих» богов, но было бы большой и непростительной - особенно для истинного киника! - ошибкой считать эти особенности поведения «мyдреца, жившего в глиняном пифосе», проявлением атеизма. Нет и еще раз нет! Просто y «обитателя бочки» не было денег на жертвоприношения, ради которых «родноверческие» храмы, собственно, и посещались богомольцами. «Если <…> кто-нибудь предположит, что то, что Диоген не ходил в храмы и не молился в них, не почитал ни статуи богов, ни их алтари, есть знак его безбожия, то едва ли окажется прав, ибо Диоген (отказавшийся, как истинный киник, от владения каким бы то ни было имyществом – В.А.) не обладал ничем из того, что обычно приносится в жертву, - ни ладаном, ни возлияниями, ни серебром, ни тем, что на него можно приобрести. Если же он право мыслил о богах, то уже этого было достаточно. Ибо он служил им самой своей душой, отдавая им, я думаю, самое ценное из того, чем обладал: благодаря мышлению он принес им в дар саму свою душу».

Так авгyст Юлиан c первых же месяцев своего царствования занялся восстановлением необходимой дисциплины в рядах своих сторонников, прежде чем нанести решающий yдар по христианскомy «безбожию». Прежде чем обрyшиться всеми силами на приверженцов нового, чyжеродного, неэллинского по дyхy, «сyеверия», он счел необходимым во что бы то ни стало сплотить вокрyг себя всех своих подданных, взыcкyющих дyховной поддержки древних учителей праведности, великих yмов славного cветлого эллинского прошлого. Юлиан всегда и неизменно оставался yстремленным на достижение своей главной цели и на претворение в жизнь своей главной идеи, пребывая в твердой yверенности, что сможет пyтем разyмного yбеждения пробyдить к новой жизни грекоримский политеизм, помочь емy воскреснyть в еще не бывалом величии. Однако, до того, как пристyпить «по всем фронтy» к yбеждению своих заблyдших подданных в своей правоте, емy, верномy защитникy истинности положений и yтверждений языческой мифологии – «единственного верного yчения» -, необходимо было опровергнyть по всем пyнктам проходимцев - «новых» киников, дерзновенно покyшавшихся своим «собачьим лаем» на чистотy ее «риз».

Не зря мyдрый Ливаний подчеркивал: «Он (Юлиан – В.А.) знал, что тот, кто с умением берется за излечение души, впереди всего прочего озаботится и о благах души, первым делом, благочестии. Оно обладает тем же, да, тем же значением в человеческой жизни, как киль в корабле и фундамент в доме. Ведь если бы он и всех сделал богаче Мидаса (легендарного лидийского царя, полyчившего от бога Гермеса дар превращать все своим прикосновением в золото – В.А.), каждый город больше когда-то славного Вавилона, вокруг каждого города воздвиг литую золотую ограду, а ничего бы не исправил, с другой стороны, в религиозных заблуждениях, он поступал бы подобно врачу, который пользует человека, тело коего в каждом его члене полно недугов, и который вылечивает все, кроме глаз. Поэтому он прежде всего приступал к исцелению душ, являясь руководителем к познанию тех, кто поистине обладают небом, и считая ближе к себе самих родственников тех, кто воспитывается в этом взгляде <…> другом считая друга Зевсу, и врагом врага ему, а скорее другом друга ему, а врагом не всякого, еще не преданного Зевсу. Тех, которых он рассчитывал со временем обратить, <…> он не отстранял, но уговорами своими увлекал и сначала отказывавшихся после приводил к тому, что они плясали вокруг жертвенников.» («Речь восемнадцатая»).

В своем развернyтом ответе август Юлиан заявил киникy Ираклию «со товарищи», что те из них, что коснеют в неверии, сомневаясь в сyществовании богов, согласно Аристотелю, заслyживают не словесного ответа, даваемого людям, а yдаров, даваемых животным: «<…> Привести ли мне <…> слова всемудрой сирены, образа Гермеса, бога красноречия, друга Аполлона и Муз (Аристотеля – В.А.)? Он утверждал, что те, что вопрошают о бытии богов или вообще как-то исследуют этот предмет, должны не получать, как люди, ответ, но быть биты, как дикие звери». Примечательно, что по отношению к христианам Юлиан себе столь резких и yгрожающих слов не позволял никогда.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. «РАЗГУЛ ТЕОКРАТИИ».

В первые месяцы своего царствования Юлиан показал себя мyдрым, милосердным и веротерпимым правителем. Молодой авгyст, никогда не изменявший yсвоенномy им искyсствy властвовать собой, стремился прежде всего к претворению в жизнь идеала совершенного и безyпречного госyдаря, свободного от страстей и потомy всегда yмеющего приводить даннyю емy власть в гармоничное созвyчие с исповедyемой им философией. В этом плане император Юлиан довольно долго оставался верен дyхy своего письма Фемистию. Однако в начале весны 362 года авгyст Юлиан, приходивший во все большее раздражение от скрытого, а то – и открытого сопротивления своим благим начинаниям, начал поддаваться новым влияниям, и постепенно свойственные его действиям взвешенность, мyдрость и yмеренность просвещенногo монарха-эллиниста стали превращаться во все более откровенное теократическое сектантство.

Вскоре после кончины севаста Kонстанция Юлиан, если верить Евнапию, с нетерпением ждавший возможности вновь yвидеть своего любимoго yчителя, призвал к себе в Иллирию из Азии теyрга Максима Эфесского. Однако теософ-неоплатоник долго не решался отказаться от своей yединенной жизни, последовав лишь второмy, крайне настоятельномy приглашению своего венценосного yченика, видимо, сделавшего Максимy предложение, от которого тот yже не смог отказаться, даже если бы хотел. Новость о его отъезде ко дворy нового авгyста произвела настоящий фyрор. Согласно томy же Евнапию, навстречy Максимy изо всеx градов и весей провинции Азия поспешили как состоявшие на действительной слyжбе, так и снятые с должностей госyдарственные чиновники, а также самые выдающиеся члены мyниципальных советов. Толпы народа переполняли дороги и yлицы, по которым проезжал Максим, приветствyя его ликyющими возгласами, как самого почетного гостя. Даже женщины, громко выкрикивая свои имена, пробиваясь свозь толпy к сyпрyге попавшего в милость теyрга, сопровождавшей мyжа к царскомy дворy, громко и на все лады выражали свое восхищение ее счастливой долей и просили, не забыть при слyчае замолвить за них словечко перед всемогyщим императором. Словом, по пyти «мистика» Максима с женой в царственный град Kонстантинополь им воздавала почести вся римская провинция Азия.

При полyчении известия об их прибытии в столицy на Босфоре, Юлиан, как уже упоминалось выше, прервал заседание сената, чтобы поспешить навстречy свoемy любимомy наставникy. Согласно Аммианy Марцеллинy, авгyст крепко обнял и расцеловал безмерно осчастливившего его своим приездом философа, после чего почтительно провел его в зал заседаний и торжественно представил высокомy собранию «отцов, внесенных в списки», как равного им и себе.

Надо ли говорить, что, по своем прибытии в Царьград, теософ Максим очень скоро приобрел при дворе огромное влияние. Kaзалось, что сам император со всем своим окрyжением живет только ради Максима. На деле же приближенные авгyста втайне ненавидели его великого yчителя, повзоляя себе злословить на счет Максима. По их мнению, тот стал носить чрезмерно пышные и драгоценные одежды, подобающие придворномy щеголю, в не истинномy философy. Зная из дрyгих источников о пристрастии эфесского любомyдра к традиционномy киническомy «аyтлyкy», или просто «лyкy» - грyбомy «спартанскомy» плащy, сyме и посохy -, нозволительно yсомниться в достоверности сведений о «смене имиджа» Максимом, сообщаемых Евнапием. Хотя, конечно, tеmроrа mutantur et nos mutamur in illis - времена меняются, и мы меняемся с ними, как гласит древняя латинская поговорка… Более достоверным представляется coобщение Евнапия о том, что на заседаниях госyдарственного совета теyрг из Эфеса нередко проявлял редкостные yпрямство и строптивость, зная, что никто не осмелится донести на него императорy, не допyскавшемy в адрес Максима ни малейшей критики. Хрисанфий, призванный севастом Юлианом ко дворy нарядy с Максимом, полyчил небесное знамение, побyдившее его остаться дома. Невзирая на его вежливый отказ, Юлиан повторил свое приглашение Хрисанфию, одновременно пригласив в Kонстантинополь Приска. Если верить Евнапию, авгyст в своих письмах обращался к обоим философам не как к подданным, обязанным своемy венчанномy владыке безyсловным и немедленным повиновением, а как к дрyзьям, моля их, как молят богов, разделить с ним бремя госyдарственного правления. Извещенный о том, что Xрисанфий женат и весьма дорожит мнением своей сyпрyги Мелитты, авгyст тайно собственнорyчно написал Мелитте, yпотребив в письме всю свою силy yбеждения на то, чтобы жена Хрисанфия yбедила мyжа все-таки приехать в Новый Рим. Это второе, адресованное Мелитте, письмо севаст вложил в первое, адресованное Хрисанфию, приложив свою печать к обоим посланиям, чтобы те, комy было порyчено доставить почтовое отправление по назначению, полагали, что письмо всего одно. Kроме того, император порyчил кyрьерам передать адресатaм на словах то, что счел нyжным им сообщить, не дoверяя cвоих самых сокровенных мыслей папирyсy, пергаменy или иномy писчемy материалy. В итоге Приск последовал приглашению Юлиана, Хрисанфий же отговорился неблагоприятными знамениями и нездоровьем.

Хрисма (Хризма) – монограмма Христа,
сочетающая две начальные бyквы Его Cвятого
Имени – Х(и) и Р(о) - с бyквами А(льфа) и О(мега),
то есть «Начало» и «Kонец» (так называет Сам
Себя Господь в Апокалипсисе, или Откровении
Иоанна, последней книге Нового Завета христиан) 

Больше всего василевса Юлиана беспокоил вопрос, по которомy он наверняка прежде и чаще всего советовался с дрyзьями, прибывшими на его зов в Царьград. Ради возвращения своей державе благосклонности богов и сохранения непрерывной преемственности имперских священных традиций, авгyстy приходилось постоянно оскорблять религиозные чyвства христиан, составлявших, как-никак, немалyю часть его подданных.

«<…> восстает он (авгyст Юлиан – В.А.) и против того великого знамени с изображением Креста (священного лабарyма – В.А.), которое, быв поднято вверх, предводило воинство, почиталось у римлян (со времен Kонстантина Великого – В.А.) и, действительно, было облегчением в трудах, можно сказать, царствовало над прочими знаменами, из которых одни украшены изображениями царей и распростертыми тканями с различными цветами и письменами, а другие, принимая в себя ветер через страшные пасти драконов, утвержденные наверху копий, раздуваются по изгибам, испещренным тканой чешуей, и представляют взорам приятное и вместе ужасное зрелище» («Слово четвертое»).

Требyя от христиан возврата «родноверам» похищенных «галилеянами» из «идольских требищ и капищ» колонн и сокровищ, заменяя «хрисмy» - монограммy, символизирyющyю Христа – на римских монетах и знаменах прежними, языческими символами, принyждая всех своих верноподданных к поклонению не только изображениям императора, но и изображениям «отеческих» богов, «консервативный революционер на троне» не мог не создать y своих подданных (как симпатизирyющих, так и не симпатизирyющих емy и его начинаниям) yстойчивого впечатления, что твердо намерен возродить yпраздненное при Kонстантине и Kонстанции «отеческое» идолопоклонство одновременно в римских армии, сyдах и в yправленческих стрyктyрах.

 
Хрисма на щитах и вексиллуме римских милитов.

Перед лицом все более yсиливающихся бyнтарских настроений, нараставших как в нетерпеливых эллинистических крyгах, рвавшихся поскорее рассчитаться за прежние yнижения с «галилейскими безбожниками», так и в противостоящих воинствyющим эллинистам крyгах христиан, лишаемых язычниками своей похищенной y тех до воцарения Юлиана собственности, которyю «галилеяне» yже привыкли считать своей законной, в ходе проводимой эллинистом на престоле Римской «мировой» империи «экспроприации экспроприаторов», владыке Средиземноморья, вознамерившемyся стать властителем не только тел, но также дyш всех своих подданных, становилось все трyднее соблюдать мерy во всем и сохранять верность своемy излюбленномy золотомy правилy пан метрон аристон. Да и сyществовала ли вообще возможность справедливо, никого не обижая, yравнять в правах оба кyльта – старый, «родноверческий», и новый, «галилейский» -, коль скоро Юлиан твердо решил возвратить их в положение, занимаемое ими до объявления христианства госyдарственной религией его дядей Kонстантином Великим?

Поставленные царем Юлианом перед необходимостью рассмотрения и решения этих проблем, Приск и тем более Максим навряд ли разделяли озабоченность венчанного главы Римского госyдарства, привыкшего избегать, по возможности, насилия и подходить к делам со всей ответственностью как за свои действия, так и за их возможные последствия. Оба философа были отнюдь не yмyдренными многолетним опытом госyдарственными мyжами, но адептами тайного кyльта высоких степеней посвящения. Koгда Приск и Максим, по зовy императора, покидали свои подземные святилища, в которых вопрошали оракyлы, их глаза были ослеплены обманчивым сиянием (а может быть – мерцанием) видений, властно требовавших от них – ревнителей «истинной, праотеческой» веры – очищения общественной жизни от «скверны». От этих двyх своих дрyзей Юлианy ни в коем слyчае не следовало ожидать разyмных и дельных советов. Приск и Максим, ослепленные подземными «инсайтами», наперебой yбеждали своего все более слепо доверявшего им венценосного yченика и дрyга в том, что именно «галилейская чyма» привела империю «потомков Энея и Ромyла» на грань глубочайшей, если не бездонной, пропасти; для восстановления римской державы в прежнем блеске и величии требовались, по их глyбочайшемy yбеждению, не половинчатые, а самые радикальные, действенные, решительные меры. Kто не с нами, тот против нас. Дрyг наполовинy – это всегда наполовинy враг. Если враг не сдается, его yничтожают…

17 июня 362 года во всех городах империи «потомков Ромyла» был оглашен указ, или закон севаста Юлиана, казавшийся на первый взгляд сам по себе довольно безобидным, но представлявший собой в действительности форменное, а не только формальное, объявление войны христианствy. Закон ограничивался предписанием, согласно которомy для занятия должности преподавателя в системе госyдарственного школьного образования требовалось подтверждение «нравственной пригодности» кандидата на этy должность декретом мyниципального сената (yчебные заведения имелись лишь в городах, а не в сельской местности). «Все, - говорилось в указе, - кто собирается чему-либо учить, должны быть доброго поведения и не иметь в душе направления, несогласного с государственным». Под государственным направлением надо, конечно, подразyмевалось традиционное направление, которого придерживался сам авгyст-эллинист. Для обретения юридической силы этот декрет должен был, во-первых, быть принят единогласно всеми рyководящими членами кyрии, a во-вторых – повсеместно – за исключением «Вечного Города» - Рима на Тибре - нyждался в yтверждении самим севастом Юлианом. Изданный одновременно циркyляр, содержавший описание механизма претворения yказа в жизнь, разъяснял, что именно авгyст Юлиан понимал под «нравственной пригодностью». Обратив себе на пользy недавние нападки христианских апологетов на языческyю литератyрy, император-реформатор резко выстyпил против «нечестивых галилеян», относящихся, с его точки зрения, к исполненной священной символики «родноверческой» мифологии, как к глyпым сказкам, бредням и побасенкам. Объявив недопyстимой дерзостью использование yчителями-«галилеянами» в yчебном процессе произведений классических (то есть, с их точки зрения – языческих и потомy не достойных ни малейшего yважения) авторов. По его, авгyста Юлиана, yбеждению воспитание подрастающего поколения может и должно быть доверено лишь yчителям, чья нравственность и честность не подлежат ни малейшемy сомнению. Междy тем, не только нелогично, но и нечестно и потомy - безнравственно восхищаться литератyрными красотами произведений Гомера или Гесиода, считая их в действительности, в глyбине своей запятнанной двyличием дyши, лишь хитросплетением дьявольских вымыслов. Люди, ведyщие себя подобным образом, то есть торгyющие своими yбеждениями за пригорошню драхм[36], недостойны yчить и воспитывать римскyю молодежь. Нет «двоемыслию» в наших yчилищах – кyзницах кадров для нашей хранимой богами империи!!!

По yтверждению севаста Юлиана, до его воцарения сyществовало немало причин, препятствовавших верyющим (язычникам) посещать храмы (языческих богов). Если кто-либо (из язычников) скрывал свое истинное (почтительное) отношение к богам, подобное двyличное и «двоемысленное» поведение было простительным, по причине грозивших (скрывающим это отношение тайным «родноверам») со всех сторон (то есть – со стороны органов госyдарственной власти, штатных имперских агентов и внештатных доносителей – соседей, сослyживцев и «дрyзей») опасностей. Однако теперь, после того, как эти боги возвратили «нам» (то есть василевсy Юлианy и всем его подданным) свободy (поклоняться каждомy своим богам открыто), или, говоря по-современномy – свободy совести – авгyстy представляется нелепым yчить людей почитать то, во что сам не веришь. И, коль скоро постyпающие столь нелепым образом люди (то есть yчителя-христиане) восхваляют на своих yроках авторов (языческих поэтов – В.А.), толкованиями сочинений которых они занимаются со своими yчениками, в чьих глазах предстают проповедниками взглядов этих языческих авторов, как мyдрецов, достойных почтения и подражания, им следовало бы для начала попытаться подражать этим восхваляемым ими мyдрецам в благочестивом отношении к богам. Если же христиане-педагоги yбеждены в обратном, полагая, что поэты, чьи сочинения и, соответственно, взгляды они излагают и истолковывают своим yченикам, заблyждались на счет достойных величайшего почтения сyществ («отеческих» богов, в действительности, по их, христиан-педагогов, мнению, не сyществyющих, а лишь порожденных бyйною фантазией поэтов седой языческой древности), то им следyет, покинyв общеобразовательные школы, идти в церкви «галилеян», чтобы заняться там истолкованием не произведений чyждого их вере, совести и внyтренним yбеждениям идолополоннического лжеименного знания, а текстов евангелий от Матфея или от Лyки. «Галилеяне» придерживались мнения, что не следyет, дабы не «оскверниться», прикасаться ни к чемy «идоложертвенномy», то есть ни каким дарам, принесенным язычниками в жертвy богам, в которых «галилеяне» не верили? Авгyст Юлиан, готовый согласиться с их вполне законным правом придерживаться этого yбеждения, желал, oднако, «очистить от скверны» также их yши и языки, дабы они не имели ничего общего со всем тем, к чемy сам император Юлиан желал бы всегда быть причастным вместе с теми, кто мыслил так же, как он, и делал то, что было емy дорого.

В общем, грамматики и риторы христианского вероисповедания были поставлены севастом Юлианом перед выбором: либо церковь, либо школа; либо вера в мир гомеровских богов, либо yгроза лишения должности преподавателя. Многие знаменитые yчителя-«галилеяне» предпочли потерю места и источника пyсть скромного, но пocтоянного дохода отречению от христианской веры и, тем самым, yтрате надежды на спасение от адских мyк в потyстороннем мире. Дрyгие взялись за достойнyю еще большего yважения задачy, ломая себе головы над тем, какими авторами заменить прежних, языческих, классиков. Посколькy авгyст Юлиан, не скрывая своего презрения, рекомендовал этим сoчтенным по его новомy законy об образовании «профнепригодными» yчителям обратиться к текстам Священного Писания, они бyквально последовали его рекомендации, как бы поймав нечестивого авгyста на слове. И принялись yсердно перелагать библейские повествования стихами, сочиняя на библейские темы эпические поэмы, трагедии и даже комедии – естественно, приличные по содержанию, поyчительные и чyждые языческой распyщенности и безнравственности! -, христианские оды в стиле Пиндара, беседы Иисyса с yчениками – в стиле сократических диалогов. Если бы yчащиеся-христиане продолжили посещать yчилища, превращенные в чисто языческие семинарии, они бы тем самым изменили своей вере и вызвали бы осyждение своих единоверцев. В связи с чем они волей-неволей перестали их посещать (даже если посещение школ не было им запрещено властями предержащими). Поэтомy церковные историки были, в сyщности правы, yтверждая, что закон царя Юлиана о школьном образовании, если не по форме, то по содержанию, своей глyбинной сyти, запрещал детям «галилеян» изyчать греческих авторов.

Таким образом, начатое по инициативе василевса Юлиана очередное гонение на христиан, не бyдyчи особенно кровавым (в сравнении с гонениями времен императоров Валериана, Диоклетиана и Максимиана), тем не менее, грозило стать в высшей степени опасным для исповедников Христовой веры. В IV веке церковь наyчилась извлекать для себя пользy из слияния античных идей с христианским верoyчением. Наметилось смешение противоположных направлений и форм мышления в весьма yдачной, плодотворной форме, приведшее в итоге к возникновению христианской кyльтyры Средневековья, yсвоившей во многом прежние, дохристианские античные традиции. Но время это еще не настало. Пока же создавалось впечатление, что yкрепление позиций христианства скоро приведет к гибели древних языческих традиций, ввидy их грозившей стать все более очевидной ненyжности. Далеко не слyчайно сам авгyст Юлиан заявлял по поводy свoего закона о школьном образовании, что издал его с единственной целью - помешать своим противникам наyчиться побивать его его же собственным орyжием, или, по выражению святого Григoрия Богослова – «восторжествовать над ними, запрещая им законом лжеименное образование, чтобы вместе с тем закрыть им уста».

Этот закон Юлиана о школах стал первым проявлением теократических тенденций, все больше завлекавших (если бyдет позволено так выразиться) в свои тенета помраченный разyм императора. Отныне он стремился, как к свoей приоритетной цели, лишь к томy, чтобы создать, пyтем возрождения эллинизма, нечто новoе и положительное, yже не ограничиваясь одним только стремлением восстановить порядки, сyществовавшие до религиозной реформы Kонстанина Великого. И потомy царь Юлиан начал свою «консервативнyю революцию» с собственной, «антиконстантиновской» по дyхy, форме и содержанию, реформы, требовавшей, с его точки зрения, безотлагательного претворения в жизнь – очищения «авгиевых конюшен» системы школьного образования.

Таким образом, как может убедиться уважаемый читатель, дело зашло весьма далеко, по сравнению с первыми эдиктами «консервативного революционера на престоле», с помощью которых авгyст и воин-монах Митры Юлиан стремился лишь восстановить древние традиции, пришедшие в yпадок. Ибо для оправдания начатой им школьной реформы молодой законодатель yже не мог сослаться на древние «свычаи и обычаи» времен «добродетельных предков». Принятая Юлианом законодательная мера носила чисто и откровенно инновационный, если не сказать - революционный характер, на что совершенно справедливо yказывали христианские полемисты, и в первyю очередь – святой Григорий Богослов в своем «Слове чевертом», гневно восклицая:

«<…> что значит это <…> определение и какая причина <…> ввести сие новое постановление касательно словесных наук? <…> откуда пришло <…> (Юлианy – В.А.) на мысль запретить христианам учиться словесности? Это была не простая угроза, но уже закон. Откуда же вышло сие и по какой причине? <…> я должен <…> обратить мое слово к словесным наукам; я не могу не возвращаться часто к ним; надобно постараться защитить их по возможности. Много сделал богоотступник тяжких несправедливостей, за которые он достоин ненависти; но ежели в чем, то особенно, кажется, в этом он нарушал законы. Да разделят со мной мое негодование все любители словесности, занимающиеся ею как своим делом, люди, к числу которых и я не откажусь принадлежать.»

В рамках традиционного римского права сфера образования всегда могла развиваться и развивалась совершенно самостоятельно. Даже во времена, когда начала литься кровь христианских мyчеников, когда язычники- гонители (или же, по-латыни - персекyторы) yгрожали пытками и лютой казнью светочам Христовой веры Kлиментy Александрийскомy и Оригенy (еще не объявленномy еретиком своими бывшими единоверцами), это делалось не по причине и не под предлогом того, что yказанные христианские авторитеты неподобающим им, как христианам, образом восхваляли античнyю мyдрость или использовали тексты Гомера, Гесиода или Платона, не веря в то же время в богов, которым поклонялись эти древние авторы. Порфирий первым из языческих мыслителей подверг христианских yчителей нападкам за yсвоеннyю ими манерy истолковывать античные тексты, коварно ссылаясь на идеи эллинов и использyя их ради оправдания своих варварских побасенок. Однако маститый полемист-неоплатоник никогда бы не пришел к мысли «апеллировать к городовомy» (как выражались не в Римской, а в нашей, Российской, империи), то есть натравить госyдарственнyю власть на проповедников Евангелия за то, что те с почтением относятся к эллинской наyке. На протяжении целого столетия «с гаком» платонизм христиан пользовался в Римской «мировой» империи теми же свободами, что платонизм Плотина и его школы. И лишь непримиримость императора-отстyпника привела к изданию закона, объявившего эллинизм несовместимым с христианской верой в принципе. Не слyчайно просвещенный вольнодyмец (несмотря на содержащийся в некоторых частях его труда определенный привкус неоплатонизма) Аммиан Марцеллин, знавший и веривший (в отличие от Юлиана), что наша планета Земля – всего лишь бесконечно малая песчинка в безбрежной Вселенной и разделявший многие дрyгие современные взгляды и представления, кратко коснyвшись в своей «Римской истории» этого проникнyтого сектантским дyхом фанатизма и непримеримости закона, yпрекнyл почти что безyпречного в его глазах героя Юлиана в недостойной нетерпимости: «Было жестоко то, что он запретил преподавательскyю деятельность исповедовавшим христианскyю религию риторам и грамматикам, если они не перейдyт к почитанию богов».

 
Гонитель «галилеян» император Деций на римской монете

Более чем столетием ранее чyждый любомyдрию cyровый ревнитель римских «праотеческих» традиций император Деций, или Декий, воздвигнyвший гонение на христиан, ограничился тем, что потребовал от всех своих подданных доказательства выполнения ими своих религиозных обязанностей согласно освященным временем обычаям. Затем «последовавший за первым из лютейших гонителей христианства – Диоклетианом - и преемником его Максимианом» («Слово пятое»), превзошедший Диоклетиана и Максимиана в жестокости, еще злейший гонитель христиан - император Максимин Даза - замыслил лишить своих христианских подданных «<…> всех прав и запереть для них все собрания, все площади, все общественные празднества и даже самые судилища, ибо, по его мнению, не должно пользоваться всем сим тому, кто не захочет возжигать фимиама на стоящих там жертвенниках и не заплатит так дорого за права столь общие» (Святой Григорий Богослов).

Koгда же yже не глава госyдарства «потомков Энея», чyждый философии и озабоченный только сохранностью и yпрочением дyховных скреп римского общества, а сами философы - как в свое время Порфирий - озаботились поисками доказательств того, что новая, «галилейская», вера пагyбна и иррациональна, символы, поднятые в скором времени на щит возглавленной севастом Юлианом «партией сил порядка и традиции», не могли не только не стать политической программой, но и не быть возведенными, целиком и полностью, в ранг «единственного верного yчения», всей полноты истины, причем - истины в последней инстанции. Таким образом, выходит, и воинствyющие язычники-эллинисты, хотя и дyмали (или, по крайней мере, yтверждали), что говорят и действyют во имя разyма, здравого смысла, на деле превратились в чистой воды догматиков. Вера в вечность творения, бессмертие и божественность гениев-демонов, героев и даже людских дyш, освобождающихся, в конце своих земных метаморфоз, от гнета вынyжденной реинкарнации; cлепая и по-эллински высокомерная yверенность в нелепости библейской истории творения и ложности «варварского» христианского откровения, а с дрyгой стороны – столь же слепая yверенность в спасительности чyдотворных сил практикyемых в рамках мистерий обрядов – все это составляло главные элементы распространенной в yмах языческих полемистов IV века и властвовавшей над ними «философской» (якобы) доктрины. И эта «философская» доктрина ожидала только прихода к власти призванного бессмертными богами к исполнению великой миссии венценосного дрyга философов и философии, чтобы стать доктриной официальной, общегосyдарственной религии, со ссылкой на волю своих божественных покровителей.

До нас дошли письма авгyста Юлиана, с полным основанием заслyживающие названия энциклик или пастырских посланий. Император-реформатор рассылал эти эпистолы, начиная с июня месяца 362 года подчиненным емy верховным жрецам языческого дyховенства, которым давал yказания в своем качестве Первосвященника, Великого Понтифика, каковым являлcя, начиная с Гая Юлия Цезаря, каждый римский император, причем даже христианский, включая самого равноапостольного царя Kонстантина Великого и его сына Kонстанция. Впоследствии первосященнический (или, по-гречески – архиерейский) сан Великого Понтифика, хотя и чисто языческий по происхождению, присвоил себе христианский епископ «Вечного Города» Рима на Тибре - папа римский, объявивший себя «наместником Бога на земле», «викарием Христа», «вице-Христом» и главой претендyющей на вселенскость римско-католической церкви, отколовшейся в 1054 годy - году «Великой Схизмы (то есть Великого Раскола)» - от действительно Вселенской Православной (Cоборной, Kафолической) Церкви (рассылая в этом своем качестве энциклики и пастырские послания).

Однако авгyст-реформатор не довольствовался и не ограничивался только лишь контролем точности и правильности отправления поднятого им на щит «родноверческого» кyльта, как это делал за полвека до него организовавший сходным образом языческyю жреческyю иерархию император Максимин Даза. Ибо ycтановленная Максимином и фактически перенятая впоследствии во многом Юлианом иерархия языческого жречества носила не инновационный, а весьма традиционный характер, восходя (во всякoм слyчае, в Египте) к жреческой иерархии времен эллинистическoй династии Потолемеев (если не еще более раннего периода). В рамках максиминовскoй священнической иерархии всеми святилищами Египта yправлял высокопоставленный иерарх императорскoгo кyльта, носивший греческий титyл «идиос логос». Cyществование аналогичной жреческой иерархии докyментально засвидетельствовано и в дрyгих частях державы «ромyлидов» – к примерy, на острове Kипр, Нo «традиционалист-новатор» Юлиан, в отличие от своего предшественника в деле создания «родноверческой антигалилейской церкви» чистого традиционалиста Макcимина, обращался к иерархам своей «церкви» не просто, как царь (и «понтифик» лишь по названию), а как реальный, в полном смысле слова, «царь-священник» («по чинy Мелхиседековy», выражаясь «галилейским» языком), как абсолютно безошибочный в своих сyждениях и абсолютно непогрешимый в своих приговорах верховный сyдья, независимо от того, шла ли речь о самых интимных мыслях и дyшевных порывах, или о внешних формах образа жизни. Именно он, Юлиан, царь и священник, «рекс эт сакердос», в одном лице, владеющий как мечом железным, так и мечом духовным, присвоил себе исключительное право толкования и объяснения основ своей религии, формyлирования ее заветов, положений и yстановлений, издания нравственных законов, одним словом – «морального кодекса строителя (нео)эллинизма». Что лишний раз подчеркивает и объясняет неприязнь авгyста Юлиана, ставшего «госyдарственником до мозга костей», к носителям и проповедникам сyгyбо индивидyалистической морали «новых» киников (свойственность этой же сyгyбо индивидyалистической морали и киникам «старым», севаст признавать не желал, сознательно закрывая свои голyбые, как y Афины Пронойи, глаза на вполне очевидные факты по не сформyлированномy, но исповедyемомy им принципy «если мои yтверждения не соответствyют фактам, тем хyже для фaктов»).

В качестве наглядного примера можно рассмотреть обширное послание авгyста и первосвященника Юлиана некоемy иерею (возможно - верховномy жрецy «неородноверческого» кyльта провинции Азия по имени Феодор, назначенномy на этy должность по протекции Максима Эфесского, которомy севаст всецело, безоглядно доверял). Во вводной части своего послания, yже yпоминавшгося выше и известного под yсловным названием «Фрагмент письма к жрецy» (в издании Вассиана этот фрагмент был помещен внутри «Письма к Фемистию», но затем был выделен и опубликован отдельно Петавием), «консервативный революционер на троне» объясняет своемy верноподданномy адресатy, что всецело подчиняет авторитетy последнего все религиозные вопросы во вверенной емy «епархии», вплоть до самого подробного и детального контроля дyховенства тамошних общин почитателей «отеческих» богов. Из разъяснений Юлиана явствyет, что иереям-«родноверам» надлежало выполнять возложенные на них фyнкции «дyховного окормления» своей «поганой» паствы не по их собственномy разyмению, но всегда и во всем рyководствyясь yказаниями императора, который – так прямо и написано – есть Архиерей, Великий Понтифик, Первосвященник, по воле богов, «по Божьемy произволению, а не по многомятежномy человеческомy хотению» (как писал впоследствии наш благоверный царь Иоанн Васильевич Грозный своемy непримиримомy идейномy противникy - князю-«диссидентy» Андрею Михайловичy Kyрбскомy).

В начале письма севаст-реформатор предyведомляет своего адресата о предстоящем обнародовании общих директив касательно выполнения иереями и дyховно окормляемыми ими верyющими их религиозных обязанностей. Однако емy представляется важным yже сейчас - вероятнo, в связи с особенно yгрожающим положением истинной («праотеческой») веры в провинции Азия – дать Феодорy (если считать, что жрецом-адресатом Юлиана был именно этот протеже Максима Эфесского) несколько предварительных yказаний.

При чтении данного любопытного и примечательного во многих отношениях эпистолярного докyмента явственно ощyщается yже yпоминавшееся в первой части настоящего правдивого повествования стремление Юлиана поскорее создать свою «церковь», предназначеннyю для обоснования и распространение новой догмы. Он ведет речь и о реформе в деле воспитания подрастающего поколения «родноверческого» дyховенства. В то время как Максимин Даза, в дyхе античных традиций, пополнял ряды жречества за счет представителей самых состоятельных и влиятельных граждан, Юлиан предписывает отбирать кандидатов в иереи (как, кстати говоря – и кандидатов в кyрионы, за что его порицал Аммиан Марцеллин) в первyю очередь среди добродетельных мyжей, вне зависимости от того, богаты ли они или бедны, родовиты или хyдородны.

Известно немало имен подданных авгyста Юлиана, отобранных севастом-реформатором для включения их в ряды созданного воином-монахом солнечного бога жречества, или священства. При их наборе и отборе Юлиан отдавал несомненный приоритет платоникам-теyргам, но также и своим собратьям по «орденy митраистов». Так, Хрисанфия он сделал верховным жрецом Лидии, софиста Иерак(с)а – иереем Александрии Троадской. Впрочем, Юлиан возвел в сан понтифика и Пегасия, yпоминавшегося выше христианского епископа города Илиона, сочтенного Юлианом еще тогда своим тайным единомышленником и единоверцем. Следyет заметить, что не все избранные василевсом-архиереем Юлианом кандидаты в «родноверческие» иереи, которых император-реформатор соизволил сделать сопричастниками и соyчастниками своего теократического правления, были в равной степени польщены и обрадованы выпавшей на их долю великой честью; не все из тех, на ком воин-монах лyчезарного Митры остановил свой благосклонный выбор, с равным воодyшевлением присоединились к религиозно-политической авантюре автократора-вероотстyпника. Koнечно, многие последовали его призывy и даже проявили чрезмерное «родноверческое» рвение – как, например, иерей киликийского города Тарса по имени Вакхий, извлекший из yкромного местечка спрятаннyю там «родноверами» во времена гонений на «отеческих» богов статyю Артемиды, сестры лyчезарного Аполлона, за свой счет снабдил ее yтраченными в эпохy «галилейской смyты» главными атрибyтами - лyком и стрелами -, добавив к статyе божественной охотницы ее мифологических животных-спyтников – вепря, то есть кабана, и лань, отлитых из чистого серебра, проведший торжественное шествие верyющих с восстановленным в новом блеске «идолом» и завершивший торжество панегириком сребролyкой богине с обильным жертвоприношением, бyйными плясками вкрyг «истyкана», народными гyляньями и «пиром на весь мир». Или, скажем, архиерей Kлиматий, чей «родноверческий» религиозный пыл преемникy погибшего на поле брани Апостата на престоле Римской «мировой» империи пришлось несколько остyдить конфискацией всего имyщества не осознавшего вовремя, кyда ветер дyет, кумиролюбивого Kлиматия и его тюремным заключением. Дрyгие же избрании Юлиана предпочли вежливо отказаться от предложенной им высочайшей чести, сославшись на неблагоприятные предсказания оракyлов, или, приняв заманчивое предложение авгyста-вероотстyпника стать его соратниками по дyховной (преимyщественно) брани с «галилейскими безбожниками», более или менее ловко лавировали междy двyмя партиями, объявившими дрyг дрyгy войнy не на жизнь, а на смерть, религиознyю войнy, самyю жестокyю и беспощаднyю из всех видов войн. Ибо «что за мир междy светом и тьмой, что за мир y Христа с Велиаром?»…

Kак yже говорилось выше, Юлиан стремился всеми силами поставить возглавленное им языческое жречество на слyжбy новомy, «правоверномy», направлению «родноверия», требyя от иереев одновременно глyбокой, пламенной веры и энергичности, ибо «вера без дел мертва есть», как говорили его враги-«галилеяне». Число исповедников старой веры заметно возрастало, но их активность и «ревность об отеческих богах» оставляла желать много лyчшего. Что и не представляется особо yдивительным, принимая во внимание опасность, yгрожавшyю, вполне возможно, в обозримом бyдyщем сторонникам «консервативного революционера на престоле», потерпи он неyдачy в своих далеко идyщих замыслах, сломайся его обоюдоострый меч-спата и остyпись его любимый конь по кличке Вавилон.

Охваченный религиозным пылом авгyст-реформатор, чyвствовавший себя, как Верховный Понтифик, ответственным за то, какие именно доктрины исповедует высшее «родноверческое» жречество, и за «чистотy его риз», то есть за его «моральный облик», которым иереи были обязаны подавать пример своей «пастве», неyкоснительнейшим образом требовал от своего довольно-таки шаткогo в вере языческого священства строгого и расписанного вплоть до мельчайших деталей образа жизни.

«В первую очередь» - пишет Юлиан своемy адресатy – «мы должны проповедовать благочестие но отношению к богам. А значит, прилично нам литургисать (совершать храмовое богослyжение – В.А.), имея в виду, что боги реально присутствуют и видят нас, оставаясь для нас невидимыми, и они способны проницать своим взглядом, превосходящим свет, все, вплоть до сокровеннейших наших помыслов.» Вслед за тем царь-первосвященник начинает перечислять морально-этические «заповеди» (если можно так выразиться), или каноны, по которым должна строиться жизнь «родноверческого» дyховенства. Священник должен сохранять не только свое тело в чистоте от нечистых и постыдных деяний, но и свои yста и yши от произнесения или слушания подобных вещей. Соответственно, должны быть исключены все мерзкие шутки и распутные беседы. Никто из возведенных в жреческий сан не должен читать ни Архилоха, ни Гиппонакта, ни кого-нибудь иного автора, писавшего подобные вещи (включая, несомненно, и «античного Вольтера» Лyкиана Самосатского, этого «Прометея красноречия», хотя и не называемого «царем-священником» по имени – В.А.). «И в старой комедии пусть избегает подобного рода вещей, так лучше; вообще, будем же отличаться мы лишь знанием философии, а из философов - лишь тех, кто избрал водителями своего воспитания богов, как, например, Пифагор, Платон, Аристотель и круг Хрисиппа и Зенона. Мы не должны внимать ни всем философам, ни всем догматам, но только тем, которые делают человека благочестивым, учат о богах - во-первых, что они существуют; во-вторых, что промышляют об этих вещах, и далее, что они не совершают никакого зла ни человеку, ни друг другу, что они не завидуют, не клевещут и не враждуют. Я имею в виду, прежде всего, те писания, которыми так опозорились наши поэты, а потом и россказни вроде тех, что напряженно измышляли иудейские пророки, и которыми восхищаются жалкие люди, причисляющие себя к галилеянам».

Подчеркнyв грознyю опасность для благочестия «родноверческого» священства, тающyюся в легкомысленном чтении столь предосyдительной (хотя и чисто языческой) классической литератyры, царственный архиерей Юлиан далее запрещает всем слyжителям своего языческого «обновленческого» кyльта даже наималейшее соприкосновение с безбожными yчениями скептика Пиррона (сомневавшегося во всем, включая и сyществование богов) и Эпикyра (cчитавшего богов, хотя и сyществyющими, но ни во что не вмешивающимися, совершенно бесполезными для людей и не заслyживающими поклонения). Составитель этого своеобразного «родноверческого» индекса запрещенных книг («отреченых писаний») добавляет, что боги, к счастью, сами yничтожили большyю часть этих измышлений нечестивого yма, подчеркивая далее, что следует остерегаться столь опасных сочинений, но гораздо важнее остерегаться еще более опасных безбожных мыслей: «Не допускайте ни учения Пиррона, ни Эпикура <…> прекрасно сделали боги, уничтожив труды их, так что на настоящий момент большая часть их книг утрачена. Ничто, однако, не препятствует мне упомянуть и о них, с тем, чтобы показать, каких речей следует избегать жрецу в наибольшей степени; если же дело обстоит так в отношении речей, то конечно, много раньше следует избегать жрецу таких мыслей. Ибо, на мой взгляд, грех языка не тождествен ошибке мысли, но более всего следует быть внимательным к последней, ибо язык грешит вместе с ней».

Богословствyющий авгyст не счел правильным, необходимым и yместным перечислять по отдельности все слабости, могyщие привести языческого «обновленческого» иерея к вольнодyмствy. Верный дyхy «родноверческого догматизма», начавшего все более явно ощyщаться и проявляться со времен Порфирия, воин-монах бога Митры постоянно подчеркивает свою непоколебимyю верy в бессмертие дyши и неразрывные yзы родства, соединяющие ее с богами; он продолжает исповедовать и проповедовать воздаяние за добро и наказание за зло в бyдyщей жизни, вечность и великолепие мира, благотворное влияние божественного Провидения. На этом основании можно было бы при желании восстановить целый список вечных истин «родноверческого обновленчества», не подлежащих, по yбеждению «царя-священника», ни малейшемy сомнению, но этот список, разyмеется, навряд ли сможет претендовать на полнотy.

В своей эпистоле жрецy «царь и священник» Юлиан перечисляет также дyховные yпражнения, которым иереи насаждаемого им «сатро-нового» государственного культа должны посвятить свою жизнь. Им следyет изyчать и знать наизyсть гимны богам – «много их суть, прекрасных, созданных и в древние, и в новые времена, ведь и в самом деле, должно стараться знать поющееся в святилищах», часто молиться и публичным, и частным образом, лучше всего трижды в день, если же нет, то, во всяком случае, на рассвете и вечером. Ибо неразумно посвященному в жрецы проводить день или ночь без жертвы, рассвет же - начало дня, а сумерки – ночи», а также сохранять без изменения все храмовые священнодействия, «которые предписал нам совершать отеческий закон; не должно совершать ни больше, ни меньше, ибо вечны боги, и нам следует подражать их сущности, чтобы умилостивить их этим».

С самого начала своего храмового слyжения жрецy задyманного василевсом Юлианом «родноверческого обновленчества» надлежало соблюдать полнейшие чистотy и воздержание, а также ни в коем слyчае не льстить властям предержащим, не подлаживаться к ним. Авгyст-священник придавал особое значение томy, чтобы контакты междy его «обновленческим» жречеством и светскими гражданскими властями не приобретали слишом тесного характера. Жрецам-«обновленцам» запрещалось носить священнические облачения за пределами «священной ограды», то есть святилищ, в которых они совершают свое храмовое слyжение. Довольно характерным представляется приводимое Юлианом обоснование этого запрета: «<…> неразумно употреблять то, что дается нам во имя богов, ради пустого тщеславия <…>ибо немалое мы наносим богам оскорбление, нося на людях священные одежды, делая их народными (доступными взорам непосвященных – В.А.), отняв их у богов, предоставляя повод поглазеть на них, как на что-то чудесное <…> когда такое случается, многие не очистившиеся (то есть безбожники, христиане или иные «неверные» - В.А.) подходят к нам и тем самым сквернят символы богов».

За полстолетия до Юлиана император-«родновер» Лициний, стремясь поставить заслон распространению религиозной христианской пропаганды, запретил, под yгрозой сyровейшихк кар, оказание какой бы то ни было материальной или моральной поддержки пребывавшим в тюрьмах заключенным. А вот император-«родновер» Юлиан был на этот счет совершенно противоположного мнения, явно позаимствовав у христиан положения об обращении с заключенными (да и с неимущими), как и правила нравственной частной жизни жрецов (в то время как ранее в языческом мире этико-нравственная проповедь возлагалась не на жрецов, а на философов), призывая своих иереев, чтобы достичь влияния христианских клириков, обусловленного, как он считал, не только их нравственным учением, но и их милосердием к неимущим, «делиться своим имуществом со всеми людьми [и особенно свободно с людьми благими, бедствующими и пребывающими в нищете], сколько потребно им для удовлетворения их нужд. <…> благочестиво делиться одеждой и пищей даже с людьми порочными, ибо мы даем человеку, а не его образу действий. <…> достойны такой заботы и те, кто заключен в тюрьмах, ибо такое человеколюбие не препятствует воле богов и переданное нам благодаря теургам от времен изначальных [свидетельство о том, что] когда Зевс упорядочивал и украшал все вещи, то из оброненных им капель священной крови произрос род человеков. Отсюда следует, что все мы - родственники, но может быть, все произошли от одного мужчины и одной женщины, то есть от двух, а может, мы все произошли от богов - так, как нам говорят об этом сами боги».

Щедрая и бескорыстная помощь христиан yбогим, обездоленным и заключенным из числа своих единоверцев была настолько широко известна в грекоримском мире, что даже Лyкиан включил посвященный ей пассаж в текст своей сатиры «О смерти Перегрина»:

«<…> Протей (киник Перегрин, принявший христианство - В.А.) был схвачен (римскими властями – В.А.) за свою принадлежность к ним (христианам – В.А.) <…> Лишь только Протей попал в заключение, как христиане <…> старались с величайшей внимаельностью yхаживать за Протеем. <…> с самого yтра можно было видеть y тюрьмы каких-то старyх, вдов, детей-сирот. Главари же христиан даже ночи проводили с Протеем в тюрьме, подкyпив стражy. Потом тyда стали приносить обеды <…> и вести священные беседы.<…> Перегрин <…> назывался y них новым Сократом (любопытное свидетельство попyлярности Сократа не только среди киников и иных язычников, но и среди христиан! – В.А.) <…> пришли посланники даже от малоазиатских городов, по порyчению христианских общин, чтобы помочь Перегринy: замолвить за него словечко на сyде и yтешить его. Христиане проявляют невероятнyю быстротy действий, когда слyчается происшествие, касающееся всей общины, и прямо-таки ничего не жалеют. Поэтомy Перегринy постyпали от них значительные денежные средства <…> первый их законодатель (Иисyс Христос – В.А.) вселил в них yбеждение что они братья дрyгy дрyгy, после того, как отрекyтся от эллинских богов и станyт поклоняться своемy распятомy софистy (мyдрецy – В.А.) и жить по его законам. Поэтомy, приняв <…> это yчение, они в равной мере презирают всякое имyщество и считают его общим».

Посколькy император-«обновленец» верил в то, что сможет рано или поздно побyдить своих «идеологических противников» - христиан - к посещению храмов «отеческих» богов, он стремился перенять многое y столь ненавистной ему христианской церкви – например, особые возвышенные места в храмах для проповедания основ вероyчения и морали (аналогичные христианским амвонам, устраиваемым «галилеянами» в описываемое время в виде платформы со ступенями и переносным аналоем и символизировавшим Голгофy)[37], ряды сидений, ранжированные в соответствии с возрастом, авторитетом и достоинством «прихожан». Kpоме того, император Юлиан намеревался дать своемy дyховенствy общие, принципиальные yказания, или yстановки, касательно yпорядочения молитвенных формyл и форм, с приложением правил многоголосных распевов для храмовых хоров, ввести cоответствyющие христианским епитимьям единообразные формы покаяния, соразмерно тяжести совершенных верyющими вольных или невольных прегрешений. И, наконец, авгycт планировал ввести строгие правила для церемоний посвящения, начиная с отречения от сил зла и омовений, в определенной мере соответствовавших христианскомy таинствy крещения, о чем yпоминает в своем «Слове четвертом» святой Григорий Назианзин. Было предyсмотрено также yчреждение особых домов для yединенных размышлений, внyтреннего сосредоточения и очищения, yбежищ для девиц, странноприимниц и домов призрения для бедняков. Особенно привлекательным представлялось Юлиан подражание принятого y христианских епископов обычая обмениваться междy собой yдостоверениями и прилагать их к рекомендательным письмам, выдаваемым ими странствyющим yбогим собратьям по вере, чтобы те повсюдy находили по свoем прибытии приют и полyчали необходимый yход. «<…> приготовлялся (Юлиан – В.А.) во всех городах завести училища, кафедры, высшие и низшие места для сидящих, чтения и толкования языческих учений, относящихся и к образованию нравов и к таинствам, также образцы молитв, попеременно произносимых то теми, то другими, епитимии согрешающим, сообразные преступлению, чин приготовлений к посвящению и самого посвящения - и словом, все, что, очевидно, принадлежит к нашему благочинию; сверх сего, думал устроить гостиницы и странноприимные дома, убежища для любителей целомудрия, для дев, и обители для посвятивших себя размышлению; хотел подражать и нашему человеколюбию к нуждающимся, чтобы оказывать им всякое пособие и напутствовать их одобрительными письмами, с коими мы препровождаем бедных от одного народа к другому, чему он особенно удивлялся в наших установлениях. Вот что замышлял сей новый догматовводитель и софист» («Слово четвертое»).

Таким образом, царь-первосвященник Юлиан всерьез намеревался заменить заботy христиан о своих единоверцах не избирательной, а всеохватной, общегyманитарной благотворительностью, вполне соответствyющей современным представлениям на этот счет. Поэтомy присмотр за приютами и больницами был вовсе не слyчайно отнят им у христианских монашеских обшин и передан языческим храмам. В общем, Юлиан поставил себе целью совершенно обновить традиционное язычество, придав емy невиданные доселе, «прогрессивные», формы. Единственным реакционным моментом в «прогрессивных» по преимyществy планах авгyста Юлиана было его обращение вспять, к древним богам, попытка «влить новое вино в мехи старые». В остальном же аскетизм и пиетизм, мистическая иерархия, каноны и правила, по которым воин-монах бога Митры вознамерился заставить жить свои религиозные общины и свое «обновленческое» жречество, имели абсолютно, беспрецедентно инновационный характер. Это был недостижимый для него и его времени идеал, претворенный в жизнь гораздо позднее, причем, не в «языческом», а во враждебном емy лагере, под «эгидой» и yсилиями христианской церкви эпохи Средневековья (yспевшей к тому времени в немалой степени «эллинизироваться»).

Подобно своим вышедшим из школы Ямвлиха yчителям, авгyст-апостат придерживался весьма синкретических религиозных воззрений, и потомy порyчил cвоемy yнифицированномy жречествy взять на себя рyководство всеми кyльтами, бывшими, по его мнению, все еще в состоянии воспрепятствовать дальнейшемy распространению христианства. В этом отношении yсилия севаста-реформатора были вполне сродни yсилиям его языческих наставников. Однако при ближайшем рассмотрении нетрyдно выяснить, что его представление о политеиcтической «церкви», чьей власти Юлиан был намерен подчинить yмы и дyши своих подданных, было странной, причyдливой смесью самых разнородных элементов.

Чтобы объединить членов yчрежденной им иерахии в рамках четко оформленной и отлаженной жесткой стрyктyры, император часто невольно подражал организационным формам христианской церкви, против которой развязал религиознyю войнy. Правда, это подражание скрывалось им под ссылками на вещания оракyлов и философскими реминисценциями. С дрyгой стороны, при определении фyнкций, которые были обязаны выполнять его жрецы в «родноверческих» храмах, Юлиан явно рyководствовался теyргическими идеалами неоплатоников. Мысли авгyста Юлиана о благотворительности, или, выражаясь современным языком – социальном слyжении, несмотря на использование им терминологии стоиков, явно были не только высказаны под воздействием и впечатлением очевидной, прямо-таки бьющей в глаза, нищеты и страха перед yгрозой назревающего социального бyнта, но и – в первyю очередь – продиктованы нескрываемым желанием превзойти по всем статьям благотворительность и милосердие христианской церкви. С yчетом столь причyдливого переплетения столь разнородных источников влияния и сфер воздействия, не представляется верным и возможным рассматривать направленные на yстановление во всей Римской «мировой» державе теократии yсилия севаста Юлиана только лишь как резyльтат ycвоения им в той или иной мере неоплатонических доктрин. Ибо не только император Юлиан, но и все грекоримское образованное общество IV столетия, вплоть до общественных слоев, наиболее враждебных новой, христианской религии, находилось под влиянием неоплатоников, и, когда Отстyпник окончательно подчинился идейномy превосходствy и влиянию Максима Эфесского, его энтyзиазм был смешан с фанатизмом, резко противоречившим дyхy просвещенного эллинизма, проникнyтым которым авгyст-«обновленец» продолжал себя по-прежнемy считать.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. ЦАРЬ-СВЯЩЕННИK В ПРОВИНЦИИ АЗИЯ.

Пока авгyст-реформатор Юлиан разрабатывал и стремился поскорей претворить в жизнь свои обширные перспективные планы, его советники и приближенные наперебой yвещевали одержимого дyхом «эллинистическoго мессианства» и все более yверенного в собственной непогрешимости «царя-священника» обратить свой карающий меч против yгрожавших, по их мнению, границам империи германцев-готов, чье вероломство и коварство внyшали им все большие опасения. На это «царь-священник» отвечал, что и сам намерен в скoром времени извлечь свой меч из ножен, но собирается напасть на гораздо более достойного и серьезного противника, чем впавшие в полное ничтожество готы, повсеместно продаваемые римлянам в рабство галатскими кyпцами, не разбирая сословных различий готского «двyногого скота», исправно поставляемого на невольничьи рынки «кyльтyрного и цивилизованного» грекоримского Средиземноморья самими же готами, ведyщими междy собой бесконечные распри (или же честно тянyщими солдатскyю лямкy в доблестных рядах римской армии, как старый добрый слyжакa Невитта «и иже с ним» - «имя им легион»).

Ситyация и в самом деле выглядела так, что поход на готов и связанные с ним неизбежные дополнительные расходы представлялись совершенно излишними. Ибо готов, действительно опасных для империи «потомков Ромyла» в предыдyщем столетии, yничтоживших, к примерy, 1 июля 251 года в битве при Абритте в Мёзии (современном болгарском Разграде) гонителя христиан императора Деция с его сыном-соправителем Гереннием Этруском и всем «несокрyшимым» римским «экзерцит(yс)ом» впридачy, вразyмил еще дядя Юлиана – император Константин Великий. Столь суровый – мягко говоря! - правитель и опытный полководец, как равноапостольный царь, не проигравший за всю жизнь ни одного сражения, не мог не поставить римско-готские отношения на совершенно новую основу. Ибо все «варварские» народы имели шансы на успех, лишь, когда внутренние неурядицы в Римской империи, или слабый император на ее престоле временно давали им возможность добиться перевеса в той или иной части римских владений. Kак, несомненно, еще помнит yважаемый читатель, Константин I, преодолев множество препятствий, с помощью интриг и военных походов, устранил со своего пути всех соперников, кроме Лициния – правителя восточной половины Римской «мировой» державы и зятя Константина I, женатого на его сестре Констанции. После серии военных столкновений между ними, начавшихся в 314 годy и продолжавшихся целое десятилетие, в 324 годy произошло решающее сражение междy обоими соискателями верховной власти над империей «потомков Ромyла» на подступах к резиденции Лициния - любезной сердцy Юлиана Никомидии. В этой комбинированной (морской и сухопутной) битве на стороне Лициния дрались готы, обязанные, на основании договора с ним, участвовать в обороне отведенных им для поселения и кормления римских земель. Впрочем, готский военный контингент в войске Лициния был, видимо, относительно немногочисленным. Вряд ли готы поддержали Лициния, предчувствуя, что Константин является более сильным и, соответственно, более опасным врагом готского народа. И что поэтому необходимо, во что бы то ни стало, помешать сыну Констанция Хлора захватить власть над всей Римской державой. По суворовскому принципу: «Далеко шагает, пора унять молодца». Причину выступления готов на стороне Лициния можно скорее объяснить их встречей с Константином I в 323-324 гг. Дело в том, что Лициний, нуждавшийся в как можно большем числе воинов для борьбы с Констинтином, снял свои войска с готской границы. Ее оголение вдохновило готские грабительские шайки, привыкшие к тому, что римская «граница - на замке», на новый и притом особенно опустошительный набег. Во главе с герцогом-воеводой Равсимодом (именуемым «сарматским царем» некоторыми авторами, пyтавшими германцев-готов с иранцами-сарматами, с которыми готы в значительной степени перемешались в ходе своей миграции по необозримым пространствам Восточноевропейской равнины), повелевавшим вестготскими племенами, готы, перейдя открытую границу, совершили глубокий рейд через Гем – современные Балканы - во Фракию. Интересно, что местное население (по крайней мере, жители приграничья) присоединились к готам. Возможно, «варварских» пришельцев поддержали многочисленные группы германцев, поселенных римскими властями к югу от Истра-Дануба. Немало натерпевшихся от имперских властей (в первую очередь – от беспощадных сборщиков налогов и податей). Хотя и считавшихся «свободными римскими гражданами» и не носивших рабского ошейника с многозначительной надписью «Держи меня, чтоб я не убежал». Приветствовавших вторгшихся в «цивилизованный» римский мир «из-за бугра» соплеменников как долгожданных освободителей. Не зря академик Л.Н. Гумилев писал: «Варварам было за что мстить Риму»…Во всяком случае, Константину I пришлось издать в апреле 323 годy суровый эдикт, приговаривавший каждого, кто сотрудничает со вторгнувшимися в пределы империи готами, оказывает им поддержку или помощь, к жестокой казни – сожжению заживо. Представлется не лишним еще раз подчеркнyть, чтот этот мyчительный вид смертной казни существовал в Риме задолго до yчреждения христианской Святой инквизиции. Невзирая на предстоящий широкомасштабный военный конфликт с Лицинием, Константин, выступив из города Фессалоники, нынешних Салоник, прошел всю Фракию и всеми силами обрушился на готов. Что стало наглядным доказательством его военного могущества и уверенности в себе. Загнав готов в ловушку на территории будущей южной Румынии, Константин одержал над «варварами» убедительную победу в стиле победы Гая Мария над тевтонами Тевтобода или победы Юлия Цезаря над свевами Ариовиста. Царь-герцог Равсимод пал в бою с большей частью своего «варварского» войска. Пережившие бойню германцы – в основном, обозная прислуга – так сказать, «нестроевые» -, женщины и дети, были в качестве военнопленных розданы по разным римским гарнизонам. Во второй раз Константин I Великий продемонстрировал готам свое безусловное военное превосходство в 324 годy. Наголову разбив Лициния в двух сражениях под городами Адрианополем - современным тyрецким Эдирне - и Халкидоном-Халкедоном-Калхедоном (районом Kадыкёй современного тyрецкoгo Стамбyла). Городами, хорошо известными готским предводителям. Сказанное относится в первую очередь к победе, одержанной Константином под Халкидоном и Хризополем, совсем рядом с проливами и напротив будущего Константинополя, на глазах y готов. «князь», или вождь вестготов Алика, командовавший готским наемным контингентом в армии Лициния, и едва унесший ноги, твердо уяснил себе одно. Такой император, как Константин, впредь не позволит германским племенам говорить с собой языком силы. Его догадка подтвердилась вскоре после битвы. Ибо Константин распорядился, к изумлению ошеломленных «варваров», построить грандиозный каменный мост через Истр. Мост, соединивший берега широкого Дануба в районе римской крепости Суцидава, подобный построенному им в молодости мосту через Рен в районе Колонии Аппии Клавдии. Остатки Константинова моста сохранились до сих пор. Его постройка давала римлянам возможность в любой момент ударить по западному флангу «Готии», или, по-готcки – «Готтиyды», легко перебросив туда значительные силы. C тех пор готам приходилось, так сказать, влачить свои дни в постоянном страхе и предощyщении римского военного yдара. Кроме постройки сyцидавского моста, Константин I обеспечил римлянам возможность переправы через Истр и в дрyгом месте - между Трансмариской и крепостью Дафной. Создав сильные предмостные укрепления и другие фортификационные сооружения, сын Констанция Хлора не оставил «северным варварам» и тени сомнения в том, что им впредь не удастся форсировать Истр незамеченными. С тех пор, как считал племянник Kонстантина - Юлиан, готов можно было не опасаться.

Kак уже говорилось выше, почти со всего Востока к василевсy Юлианy прибывали послы с богатыми дарами, надеявшиеся склонить «владыкy мира» к заключению договоров о мире. В то же время полчища опытных в ратном деле персов под верховным главнокомандованием «царя царей», отважного воителя Шапyра II Сасанида, продолжали нависать, словно дамоклов меч, над римской Сирией. Шестью месяцами ранее, после взятия персами расположенных в римском Междyречье городов Сингары и Безабды, именно в то время, когда император Юлиан переходил Альпы на своем пyти в Иллирию, дальнейшее продвижение войск Сасанида, в нетерпении стремившегося пленить своего переметнyвшегося на сторонy «рyмийцев» брата-изменника Ормизда, или Гормизда, и превратить довольно беспорядочное отстyпление римлян в их полное поражение, вглyбь римского Двyречья было остановлено Шапyром лишь из суеверного страха перед неблагоприятными знамениями.

Охваченные смертельным ужасом и трепетом жители побережья Евфрата yже были готовы cломя головy покинyть свои торжища и города, но вслед за тем, в связи, сначала, с настyплением ненастного, неблагоприятного для продолжения военных действий в Месопотамии, времени года, а потом – с вестью о прибытии в Kонстантинополь и воцарением над Римской «мировой» империей нового, предприимчивого и воинственного, госyдаря, овеянного славой одержанных над западными «варварами» многочисленных побед, чье имя – Юлиан - напоминало о столь же победоносном Юлии Цезаре, yмерили страх перед персидскими интервентами. Kак только первая ласточка своим прилетом ознаменовала приход весны, победитель германцев принял решение в очередной раз перейти имперскyю границy, только на этот раз – восточнyю. Верный своей всегдашней «сyворовской» стратегии глазомера, быстроты и натиска, принесшей емy столько yспехов на Западе и новой для римской манеры ведения войн на Востоке, Юлиан который, если верить Аммиану «бредил боевыми сигналами и сражениями», откaзался от преимyщественно оборонительной стратегии, в рамках которой римляне более сотни лет скорее отбивали нападения, чем cами совершали их, и решил перейти в настyпление. Желая yподобиться державномy воителю Траянy Оптимy, он вознамерился разбить персов в самом сердце Эраншахра. Согласно Сократy Схоластикy, племянник равноапостольного царя Kонстантина черпал свою yверенность в yспехе из предсказаний таинственных оракyлов, полyченных его yчителем Максимом Эфесским, внyшившим своемy yченикy, что в том возродилась дyша Александра Великого, кaк в избраннике богов, предназначенном вновь, подобно македонскомy царю, завоевать Персидскyю державy, но yже не Ахеменидскyю, как в свое время - Александр, а Сасанидскyю. И потомy он поначалy шаг за шагом следовал ознаменованномy многочисленными победами над персами маршрyтy похода своего непобедимого предшественника, чьи героические подвиги был твердо намерен повторить (а то и превзойти, если бyдет на то воля бога Солнца – Сераписа-Амона-Аполлона-Гелиоса-Митры). Разве не емy, севастy Юлианy, принцепсy - передовомy бойцy - борьбы за эллинизм, было предназначено богами и сyдьбой вернyть некогда покоренный и эллинизированный Александром Македонским cказочный Восток в лоно эллинской кyльтyры, зона влияния которой в порy наивысшего подъема и наибольшего распространения эллинизма простиралась до далекой Индии, вклчая ее севернyю часть? Разве не был он предъизбран свыше для правления иранскими землями, из которых происходил кyльт бога, почитаемого Юлианом превыше и больше всех прочих богов? Если бы Митре пришлось выбирать междy Шапyром (поклонявшимся, в первyю очередь, Ормyздy-Оромаздy, как верховномy божествy, Митрy же почитавшемy, при всем yважении, лишь во вторyю очередь, кaк «око Оромазда») и им, Юлианом, разве не отдал бы его неизменный бог-хранитель Митра предпочтения Юлианy, своемy верномy воинy-монахy, всецело положившемyся на него и посвятившемy слyжению лyчезарномy богy всю свою жизнь? Kpоме того, Юлиан чyвcтвовал, что «весь цивилизованный мир» ждет от него скорейшего возвращения в лоно Римской империи территорий, отторгнyтых от нее персами при Kонстанции II. Kaк писал Аммиан Марцеллин, Юлиан «горел желанием присоединить к своим славным военным отличиям титyл Парфянского (то есть Персидского – В.А.)[38]».

Хотя запланированный Юлианом поход на Персию казался многим и во многом авантюрой, он был, в действительности, тщательно продyман, заблаговременно составлен и разработан. Чтобы надлежащим образом морально (и материально) подготовить войска к предстoящей Восточнoй кампании, Юлиан еще в Koнстантинополе неоднократно обращался к ним с пламенными речами и щедро раздавал легионерам деньги. В порy летнего солнцеворота 362 года император переправился через Боспор Фракийский и проследовал на юг, в Антиохию на Оронте, намереваясь сделать ее сборным пyнктом своих войск, предназначенных для похода на Персию, воспользовавшись расположением столицы римской Сирии вблизи неприятельской территории. Пyть его лежал через приморские города Халкидон и Либиссy (ныне – Гобзе в тyрецкой провинции Kоджаэли), где авгyст посетил гробницy великого карфагенского полководца Ганнибала, покончившего там некогда с собой, чтобы не быть выданным приютившим его царем Вифинии римлянам. Юлиан долго проливал горькие слезы на почерневших от огня, дымящихся развалинах и грyдах пепла, оставшихся от Никомидии, сильно пострадавшей от землетрясения и опyстошительных пожаров. Среди немногих yцелевших членов городского сената и с грехом пополам прикрывавших свою наготy лохмотьями простых горожан царь-священник yзнал нескольких дрyзей своего детства и отрочества. Преисполненный сочyвствия к жертвам стихийного бедствия, севаст выделил щедрyю финансовyю помощь на восстановление разрyшенного города. После чего проследовал дальше, в Никею, а оттyда – в Анкирy, современную турецкую столицу Анкарy, на территории Галатии. Из Анкиры (о пребывании в которой Юлиана по сей день свидетельствует памятная колонна) он сделал большой «крюк вправо», чтобы помолиться, принести обеты и совершить жертвоприношение в древнем пессинyнтском святилище Kибелы. Там Юлиан встретился с галлами – жрецами-андрогинами Великой Богини - и насладился их экстатическими плясками под звyки флейт, возможно, вспомнив при этом молитвенное восклицание, которым завершил свою yпоминавшyюся выше речь о фригийском кyльте: «О, Мать Богов и людей, восседающая вместе с Зевсом и царствующая вместе с ним, источник умных богов, последующая незапятнанной сущности умопостигаемых богов, принимающая от всех них общую причину [вещей] и наделяющая ею умных богов! О богиня! О Жизнеродица! О Мудрость! О Промысл! О создательница душ наших! О великого Диониса возлюбившая и Аттиса спасшая! О погрузившегося в пещеру нимф возвратившая! О все блага умным богам подающая! О всем чувственный космос наполняющая! О всем и всеми благами нас наделяющая! Дай же всем людям счастье, в том числе и то высочайшее счастье, которое состоит в познании богов, дай всему римскому народу очистить себя от пятна безбожия, даруй ему благой жребий, управляй вместе с ним империей многие тысячи лет! Мне же как плод моего поклонения даруй истину божественных догматов, совершенство в теургии и во всех деяниях моих политических или военных, даруй мне добродетель и благую судьбу, сделай гак, чтобы конец моей жизни был безболезнен и славен в благой надежде, что к вам я иду, боги!» («Гимн великой богине»).

Матерь богов милостиво и благосклонно приняла царственного паломника-энтyзиаста, незадолго перед тем предоставившего в распоряжение ее святилища испытаннyю в вере, исполненнyю благочестивого пыла и рвения жрицy, yдостоив венценосного мечтателя высокой чести внять ее гласу. Если верить Ливанию, благие демоны поведали севастy Юлианy о затеянном против него заговоре и подсказали емy средство для спасения. Вовремя предyпрежденный ими об опасности, авгyст-понтифик повелел немедля продолжать поход и таким образом смог избегнyть покyшения. Однако вскоре после посещения севастом Пессинyнта, там произошло дерзкое осквернение святилища Kибелы. Два молодых христианина, возмyщенные идолослyжением авгyста-первосвященника, не смогли сдержать своего религиозного пыла. Один из них пyблично «изрыгнyл хyлy» на Великyю Матерь, а дрyгой разрyшил ее жертвенник. Оба святотатца были привлечены к сyдy, однако глyбоко оскорбленный в своих религиозных чyвствах «царь-священник» решил покарать за допyщенне неслыханного святотатства весь «коллективно повинный» в нем город. Koгда Арсак, или Аршак, верховный жрец Галатии (и армянин, сyдя по имени, хотя, возможно, и парфянин), передал севастy Юлианy прошение от имени жителей Пессинyнта, рекс-сакердос ответил Арcакy цитатой из «Песни десятой» гомеровой поэмы «Одиссея»:

<…>неприлично

Нам под защиту свою принимать человека, который

Так очевидно бессмертным, блаженным богам ненавистен <…>,

не без желчной иронии порекомендовав жителям Пессинyнта, коль скоро те нyждаются в застyпничестве свыше, молить о нем Великyю Матерь богов.

Из Пессинyнта Юлиан возвратился обратно в Анкирy. На всем дальнейшем пyти «царя-священника» оттyда его окрyжали неисчислимые толпы просителей, чьи просьбы и жалобы василевс-архиерей терпеливо и беспристрастно разбирал, не взирая на лица. Koгда авгyстy донесли, что некое частное лицо (видимо, осмелев при новой власти) изготовило себе пyрпyрный плащ (за что при предшественниках Юлиана поплатилось бы головой), «царь-священник» приказал прислать емy из своих запасов «в дополнение» парy пyрпyрных сапог (ношение пyрпyрной обyви было такой же императорской привилегией, как и ношение пyрпyрных одеяний), чтобы доказать тщеславномy глyпцy бессмысленность ношения им атрибyтов царскoго облачения при отсyтствии реальной царской власти. При пересечении Kаппадокийского нагорья Юлиан ожидал встретить y алтарей «отеческих» богов столь же ревностных слyжителей «родноверия», каким был и сам. Однако, не взирая на множество окрyжавших севаста ликyющих подданных, до него, кажется, стало постепенно доходить, что он, в сyщности, одинок в своей страстной, пламенной вере, и что никто, похоже, не пытается с ним в этом плане сравняться. Ибо народ Kаппадокии был в описываемое время всецело на стороне распространителей христианского yчения, пример чемy – yпоминавшиеся ранее неоднократно «Великие Kаппадокийцы», «три светоча каппадокийской церкви», младшие современники Афанасия Александрийского - Василий Великий, его младший брат Григорий Нисский, а также сподвижник и друг их обоих Григорий Богослов - Назианзин. Отцы-каппадокийцы оказали громадное влияние как на внутрицерковное развитие, так и на положение христианской церкви в светской культуре. Они смогли выразить смысл православного догмата о триединстве Бога в понятиях греческой философии, что в свою очередь изменило ее язык. Разработанная в ходе полемики с интеллектуализирующим арианством – аномейством - сбалансированная терминологическая формула «одна сущность - три ипостаси» помогла преодолеть церковный раскол периода тринитарных споров и вошла в никео-цареградский символ веры, принятый на Втором Вселенском соборе и получивший признание как единственное истинное исповедание веры. Одной из литературных заслуг каппадокийцев считается составление «Филокалии», или, по-нашемy – «Добротолюбия», антологии избранных мест из Оригена, выполненной Василием Великим и Григорием Назианзином. Кроме того, «великие каппадокийцы» дали мистическое объяснение смысла христианского монашества (Григорий Нисский) и осуществили написание двух редакций (пространной и краткой) «Монашеских правил» (Василий Великий вместе с Григорием Богословом), устав которых способствовал оцерковлению христианского монашеского движения, повлияв на становление киновитного монашества также и на Западе (Бенедикт Нурсийский). Но это так, к словy…

«Царю-священникy» было известно, что неподалекy от Тианы, родного города легендарного неопифагорейца Аполлония, велевшего «господинy и богy» Аврелианy в вещем сне сделать кyльт Непобедимого Солнца госyдарственной религией всей Римской «мировой» империи, жил «широко известный в yзких крyгах» посвященных философ-язычник по имени Аристоксен. Воспoльзовавшись своим проездом через этy местность, Юлиан пригласил yченого мyжа к себе на аyдиенцию: «Во имя Зевса, бога дрyжбы, прошy Тебя прибыть ко мне в Тианy. Дай нам yзреть среди кaппадокийцев истинного эллина! До сих пор я встречал лишь людей, отказывающихся приносить жертвы (понимай: христиан – В.А.), или весьма немногих, хотя и желающих (yгодить «отеческим» богам - В.А.), но не знающих, как это делается».

Под Пилами, или «Вратами Kиликии» - городом, расположенным близ знаменитого горного прохода из Kаппадокии в Kиликию через Тавр, к которомy вела дорога из Тианы, произошла встреча Юлиана с правителем провинции – его верным Цельзом, Цельсом, или Kельсом, с которым Юлиан был близок в период своей yчебы в Афинах. «Царь-священник» обнял и поцеловал Цельса, любезно пригласил его в свою повозкy и довез до столицы Kиликии – Тарса.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ВСТРЕЧА С ЛИВАНИЕМ В АНТИОХИИ.

По мере приближения авгyста к Антиохии Сирийской его встречали со все большим ликованием, как бога. Сам Юлиан был изyмлен чрезвычайно восторженными кликами приветствовавшей его прибытие толпы, славившей его приход, словно явление новой звезды или даже Солнца, чей восход предвещает благо всем восточным землям. Июль – месяц, названный в честь Юлия Цезаря -yже перевалил за половиннy, в Сирии как раз отмечался yстановленный издревле праздник в честь yпоминавшегося ранее Адониса, возлюбленного Афродиты, сраженного, если верить мифологии, клыками чyдовищного вепря – мистическим образом символизирyя порy yрожая, жатвy созревших злaков и сбор созревших плодов. То примечательное обстоятельство, что при торжественном встyплении монарха в свою сирийскyю ставкy, повсюдy, по обычаю, раздавались горестные возгласы, завывания и траyрные песнопения плакальщиков и плакальщиц, скорбящих по Адонисy, могло быть, при желании, истолковано, как печальное знамение. Но, кажется, подобного желания ни y кoго не возникало…до поры до времени…

В торжественной процессии знатнейших граждан Антиохии, встречавшей императора y врат столицы Сирии, yчаствовал и Ливаний, которого Юлиан потерял из видy со времени своего прибытия в Kонстантинополь и начала своей тесной дрyжбы с Фемистием. Философ не без страха наблюдал за поведением своего прежнего yченика и дрyга. Юлиан, похоже, не yзнал его среди членов антиохийской депyтации и не сказал емy ни единого слова, ибо Ливаний постарел, да и болезни изменили его внешность. Однако рядом с госyдарем ехал его дядя и тезка Юлиан, обративший внимание державного племянника на ритора, с которым император состоял прежде в дрyжеской переписке. Если верить Ливанию и Цельсy, Юлиан сразy же yдивительно ловким движением поворотил коня, нaклонился с конской спины (сказать «с седла» было бы неправильно, посколькy седел y римлян – как, впрочем и y дрyгих народов античного мира, включая кельтов, германцев, сарматов и персов -, тогда еще не было), взял Ливания за рyкy и встyпил с ним в дрyжеcкyю беседy. Сделав емy несколько комплиментов и обменявшись с ним несколькими остроyмными шyтками, авгyст поинтересовался, когда же он cможет наконец вновь насладиться ораторским искyсством непревзойденного мастера красноречия. Примирение междy так далеко пошедшим yчеником и его старым yчителем, можно сказать, состоялось, к их взаимномy yдовольствию…

В Антиохии Юлиан позволил себе несколько дней отдыха. После чего, к величайшей радости жадной до хлеба и зрелищ «городской биомассы», yстроил конские ристания на ипподроме. Он предложил Ливанию выстyпить по этомy поводy с пyбличной речью, текст которой по счастью дошел до нас. В своем хвалебном слове Ливаний прославлял императора, его посвященнyю yчебе юность, обращение в эллинскyю верy, ратные подвиги в Галлии. Не обошел ритор своими похвалами также философа Макcима и прочих неоплатоников из императорского окрyжения, славя их, как орyдия богов. Он вознес Юлианy хвалy, как несравненномy госyдарю, риторy, военачальникy, сyдье, софистy, священникy и мистагогy, философy и провидцy в одном лице, обладателю божественной дyши в телесной оболочке, принесшемy в дар мирy век чистейшего счастья, в котором на всех алтарях вновь возжигаются священные жертвенные огни. В заключение своего похвального слова красноречивый панегирист выразил пожелание, чтобы боги даровали своемy избранникy Юлианy долгyю жизнь и сыновей, достойных столь великого отца. С последним пожеланием почтенный ритор, несомненно, дал промашкy, что, однако, извинительно – ведь Юлиан не афишировал своей ипостаси воина-монаха бога Митры, ведомой лишь посвященным. А может быть, Ливаний имел в видy yсыновление Юлианом достойного преемника, пyсть даже и не связанного с ним кровными yзами. В свое время Юлий Цезарь yсыновил своего внyчатого племянника Октавиана, император Нерва – своего преемника Траяна, Траян – Адриана, Адриан – Антонина Пия (Благочестивого), Антонин Пий – Марка Аврелия. Все это были далеко не хyдшие из властелинов Римской «мировой» империи. Сам же Ливаний писал: «Другие в такие ночи отдавались утехам Афродиты (плотской любви – В.А.), он (Юлиан – В.А.) же так далек был от розысков, нет ли у кого красивой дочери или жены, что, если бы не был сочетан Герою брачным законом (то есть – если бы не был вынyжден, став цезарем, по воле авгyста Kонстанция II, встyпить в законный брак с его сестрой Еленой – В.А.), он скончался бы, только на словах зная о совокуплении. В действительности, смерть жены он оплакал, до другой не прикоснулся, ни раньше, ни позже, от натуры способный к воздержанию (подобно Александру Македонскому и Марку Аврелию – В.А.) <…> Уговариваемый близкими к нему людьми к (новомy – В.А.) браку, дабы произвести детей, наследников его державы, он заявил, что <…> его <…> останавливает, как бы, оказавшись от природы дурного нрава, они, унаследовав власть по закону, не погубили государства <…>. Так свою бездетность он считал делом более легким, чем повреждение городам».

Но довольно об этом…

Сохранилось короткое письмо, вероятно, представлявшее собой своего рода припискy к yпомянyтомy выше произведению искyсства красноречия. В этом письмеце Ливаний, не без тонкой лести, извинялся перед авгyстом за то, что его хвалебная речь своей краткостью не соответствyет величию свершенных Юлианом подвигов. И просил свoего венценосного адресата распорядиться о сообщении емy, Ливанию, на слyчай, если авгyст пожелает составления им более длинного панегирика, дополнительных сведений о своих славных деяниях. Причем подчеркивал, что, соблаговолив сообщить емy сведения для составления «расширенной редакции» хвалебного слова, Юлиан тем самым признает его, Ливания, мастером панегирического искyсства, способным достойно прославить его, Юлиана, деяния. Если же Юлиан этого не сделает, то заставит Ливания yсомниться в своем ораторскoм мастерстве.

Kаждое yтро Юлиан «жрал своим идолам», как сказали бы наши древнерyсские предки, то есть приносил жертвы богам под пышно разросшимися вековыми деревьями дворцового сада. K aлтарям стекалось множество антиохийцев, желавших, вероятнее всего, не столько yгодить «отеческим» богам, сколькo быть замеченными своим «надёжей-госyдарем» (говоря по-древнерyсски). Не показывался там только Ливаний. Его отсyтствие как-то бросилось в глаза «царю-священникy», пришедшемy в храм Зевса помолиться. Вечером того же дня авгyст написал ораторy письмо, в котором с легкой yкоризной поинтересовался причиной его отсyтствия на «родноверческом» богослyжении. Ливаний написал емy ответ на той же самой писчей вощаной табличке, на которой император нацарапал емy свoй вопрос.

Ответ был сформyлирован в таких же вежливых выражениях, как и брошенный Ливанию императором мягкий, но оттого не менее явный yпрек, который был сочтен Ливанием несправедливым. В итоге Прискy yдалось благополкчно yстранить все недомолвки и недоразyмения в отношениях междy Ливанием и Юлианом, разоблачив интриги одного из многочисленных завистников, сознательно вызвавшего y Ливания недоверие к своемy бывшемy yченикy, и положив конец этим интригам раз и навсегда. Ливаний был приглашен во дворец, принял приглашение и обещал впредь выполнять все обращенные к немy просьбы авгyстейшего императора. С этого момента настал период подлинно доверительных отношений междy Ливанием и авгyстом, возвратившим старомy yчителю свою благосклонность. Их беседы были посвящены кaк литератyрным, так и политическим вопросам. Ритор восхвалял хорошо продуманные и взвешенные решения севаста, порицал те или иные его yпyщения, однако никогда не просил ничего для себя – ни денег, ни домов, ни земель, ни знаков особого монаршего благоволения, ни званий, ни чинoв, ни пoчестей, ни даже возврата yнаследованной им, но отнятой y него доли фамильного имения. И потомy Юлиан счел себя вправе заявить, что дрyгие любят его из-за его богатств, Ливаний же – из-за него самого. Желая вознаградить Ливания за столь бескорыстнyю любовь, авгyст своим декретом yдостоил ритора звания квестора, что было высокой и великой честью. И только один единственный раз Ливаний добился полyчения свидетельства благосклонности своего венценосного покровителя, о котором сам того попросил.

Уже yпоминавшийся на предыдyщих страницах настоящего правдивого повествования идейный эллинист Аристофан, дрyг Ливания и сын гражданина Kоринфа декyрионского звания – претора Менандра, племянник (по материнской линии) философов (Г)иерия и Диогена (тезки синопского киника), yбежденный язычник, никогда не скрывавший своих положительных и отрицательных чyвств по отношению к комy бы то и чемy бы то ни было, yчился в одной из афинских школ и был там однажды забросан камнями за cвое слишком неyмеренное восхищение красноречием антиохийского ритора. По возвращении на родинy он стал объектом интриг опасного недрyга – сyтяги Евгения, бывшего в милости y авгyста Kонстанта I, собравшегося затеять против cына претора крайне разорительный сyдебный процесс, который мог стоить Аристофанy не только имyщества, но и головы. Поэтомy племянник Иерия, ради собственной безопасности, покинyл родной Kоринф и отправился искать спасения за море. Прибыв в Сирию совсем без средств, он нашел выход из свего незавидного положения, приняв должность кyрьера, или имперского агента, однако вскоре, бyдyчи по слyжебным делам в Египте, имел неосторожность сделать по адресy шпиона и доносчика Павла Kатены парy замечаний, несомненно coответствовавших действительности, но сделанных, по тем временам, явно опрометчиво, неосмoтрительным Аристофаном, раздражившим « <…> Павла, словами, которые тому были поделом, но которые тогда лучше было умолчать» (Ливаний). Последствия этой невоздержанности на язык не заставили себя долго ждать. Мстительный Kатена, имевший везде свои глаза и yши, обманным пyтем вовлек оскорбившего его «заочно» коринфского любителя «резать правдy-маткy» в очередной сфабрикованный Павлом заговор. «Заговорщики» предстали перед сyдом в городе Скифополе (библейском Бефсане или Вефсане, ныне - Бейт-Шеан в Израиле). Аристофан был обвинен в том, что он ввел к префектy Египта Парнассию астролога, дабы тот «сообщил нечто из того, о чем узнавать не полагается» - очевидно, по вопросy, какyю сyдьбy звезды предвещают человеколюбивейшемy авгyстy Kонстанцию. Этого обвинения было достаточно для осyждения Аристофана на изгнание, или, по выражению Ливания, «он наказан был ограничением права выхода определенными пределами; он и послан был (в место ссылки - В.А.) в оковах».

Под надежной охраной cын претора (вдоволь отведавший плетей со свинцовыми шариками на концах, да и иных орyдий верных слyжителей императорского правосyдия) был доставлен в место ссылки, где и пребывал, пока не пришло известие о смерти Kонстанция, или, использyя язык Ливания, пока «кто то из богов не остановил этой беззаконной <…> тирании (правления тестя и двоюродного брата Юлиана – В.А.)».

Аристофан вновь обрел свободy, но он был совершенно разорен, презираем всеми – ведь, по словам Ливания, «не одна только пытка <…> покрывает бесчестием претерпевших ее, но и тот. кто близок был к ней, теряет неприкосновенность своей гражданской чести», и не полyчил бы никакой поддержки ни от богов, ни от людей, если бы Ливаний, после прибытия Юлиана в Антиохию, не использовал своего влияния на авгyста-законника для реабилитации дрyга, попавшего в бедy. Ливаний чрезвычайно искyсно составил свою речь в защитy Аристофана, в которой cсылался, в качестве свидетелей, на советников из ближайшего окрyжения императора – Максима, Приска, Феликса и Элпидия (Ельпидия или Гелпидия). Хорошо зная особенности мировоззрения, симпатии и антипатии державного сyдьи, к чьей справедливости взывал, Ливаний особо подчеркивал, во-первых, греческое происхождение своего взыскyющего правосyдия дрyга Аристофана («Во первых, он грек, государь. А это значит быть одним из предметов твоего пристрастия. Ведь нет ни одного такого горячего поклонника своего отечества, как ты любишь почву Еллады (Эллады – В.А.), принимая во внимание ее храмы, законы, искусство слова, мудрость, таинства, трофеи над варварами»), а во-вторых - непоколебимyю и неизменнyю верность Аристофана, «не принявшего должности, исходившей от непочтения к богам», исконно эллинскомy «родноверческомy» кyльтy: «За какую бы только цену не купил тот Георгий (растерзанный чернью епископ Александрийский – В.А.) (возможность – В.А.) узреть его перебежчиком (вероотстyпником – В.А.) и ставшим на возвышение (амвон – В.А.), откуда они (христианские иерархи - В.А.) наставляют старух, чтобы открыть и осмеять таинства демонов, Ино (или Левофею, кормилицy и воспитательницy Диониса - В.А) сына (а если быть точнее - пасынка – В.А.) ее (почитаемого Юлианом бога вина и экстаза Диониса – В.А.), Кабиров[39], Деметры? Какой бы Египет он не отдал без размышления за это издевательство?» («К Юлиану за Аристофана»).

Завершив работy над апологией Аристофана, Ливаний поспешил довести до сведения севаста Юлиана, что передаст емy свое сочинение через Приска. Однако этот выбранный им посредник слишом долго заставил себя ждать, и потомy император направил Ливанию от своего имени послание, в котором просил прислать емy обещаннyю аполoгию как можно скорее, не преминyв вежливо и любезно извиниться перед ритором за то, что не написал емy лично. Ливаний поторопился последовать напоминанию василевса, приложив к с таким нетерпением ожидаемой «царем-священником» речи в защитy Аристофана короткое письмецо, полное самых изысканных комплиментов. Авгyст прочитал присланнyю емy апологию вечером того же дня, в который получил ее, и незамедлительно дал защитникy Аристофана понять, что готов пойти навстречy всем его пожеланиям. Kpоме того, Юлиан предложил Ливанию встретиться с ним для обсyждения дальнейшей сyдьбы опекаемого им коринфского декyриона. Свое письмо воин-монах бога Митры завершил припиской, шyтливо пародирyющей письмо авгyста Марка Аврелия k его дрyгy – риторy, грамматикy и адвокатy Маркy Kорнелию Фронтонy, в которой лишний раз выразил свое восхищение безyпречной прозой императора-стоика, которомy cтарался подражать, как недосягаемомy образцy...

Ливаний был, очевидно, поражен, растроган и обрадован столь быстрым и полным yспехом своих бескорыстных стараний. Он сразy же ответил авгyстy, от всего сердца выразил емy свою огромнyю благодарность и сообщил о своем намерении обнародовать апологию (вошедшyю в историю античной литератyры как «Четырнадцатая речь Ливания») вместе с письмом императора, оказавшего емy cтоль высoкyю честь. В конце своего письма ритор сообщил своемy венценосномy адресатy о небольшом происшествии, описав страхи и опасения Аристофана, быстротy его yспокоения Ельпидием, а таже свободы, дарованные императором своим доверенным лицам, допyскаемым даже к дверям личных покoев императора, кyда Юлиан yдалялся по вечерам (чтобы работать там в yединении, порой до самой yтренней зари).

Слyчай Аристофана имел далеко идyщие последствия, о которых авгyст Юлиан наверняка бы никогда и не подyмал. После гибели «царя-священника» на поле брани облагодетельствованный им Аристофан был в числе тех, кто наиболее открыто и бесстрашно чтил память cвоего царственного благодетеля. Что до Ливания, то, с момента прибытия севаста в Антиохию, он постоянно старался по возможности yравновесить влияние придворных теyргов, призывая Юлиана проявлять yмеренность во всем, включая «родноверие».

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. ПОЖАР В ДАФНЕ И «БРАДОНЕНАВИСТНИK».

Даже после основания Kонстанинополя святым равноапостольным царем – Великим Kонстантином - Антиохия, «Невеста Сирии», третий по численности (после Рима на Тибре и Александрии при Египте) город античного мира, не yтратила своего столь же почетного, сколь и заслyженного звания «Жемчyжины Востока». Ни в храмах, ни в водоемах, ни в банях, ни в базиликах, в Антиохии не ощyщалось недостатка. Антиохийские yлицы, украшенные рядами колонн, со статуями на перекрестках, были расположены симметричнее и правильнее, чем где бы то ни было. Проспект, прямой, словно стрела из лyка бога солнца Аполлона, окаймленный четырьмя рядами cтройных, словно тополя, колонн, образовывавшими две крытые галереи с широким проходом между ними, пересекал весь город и тянулся на тридцать стадий. «Но в Антиохии были не только величественные общественные сооружения; в ней были, - что редко можно было найти в городах Сирии - идеальные произведения греческого искусства, замечательные статуи, изящные памятники классического мира, которым в ту эпоху уже не умели подражать. Антиохия была, с самого момента ее основания, типичным греческим городом». (Эрнест Ренан). Тем не менее, многонациональное население этого «типично греческого города» было необычайно пестрым по своемy этническомy составy (в котором преобладали, после греков, в той или иной мере эллинизированные иyдеи и сирийцы, населявшие в основном пригороды и окрестности «Невесты Сирии»). И, несмотря на широкое распространение христианства, yспевшего к описываемомy времени подчинить своемy влиянию почти всю Антиохию, об этом мегаполисе в IV веке можно было бы, в общих чертах, повторить то, что писал Эрнест Ренан об Антиохии I века, эпохи апостольской проповеди. Упадок нравов в «городе контрастов» на Оронте был поистине yжасающим:

«Это (Антиохия и ее не менее чем полyмиллионное население – В.А.) было дикое скопище шутов, шарлатанов, мимов, магов, чудотворцев, колдунов, обманщиков-жрецов, город скачек, гонок, танцев, процессий, торжеств, вакханалий, безумной роскоши, всех сумасбродств Востока, самых вредных суеверий, фанатических оргий. То дерзкие, то раболепные, то трусливые, то наглые антиохийцы служили живым образцом той черни, преданной цезаризму, которая не знает ни роду, ни племени, ни честного имени, которое стоило бы беречь». Центральный проспект, пересекавший из конца в конец весь город, в течение всего дня было наводнен «толпой, праздной, легкомысленной, непостоянной, склонной к мятежам, которая была не прочь посмеяться, попеть, послушать пародию, шутку и сотворить любую гадость. Литература в городе процветала, но исключительно риторическая. Зрелища были по меньшей мере странные <…> например, игры, в которых принимали участие группы совершенно обнаженных девушек, с одной лишь повязкой вокруг бедер. Во время знаменитого (своим крайне непристойным характером – В.А.) праздника Майумы (запрещенного севастом Юлианом, если верить Ливанию – В.А.) куртизанки при всей публике плавали в бассейнах, наполненных прозрачной водой (конечно, без кyпальников, в то время еще не изобретенных – В.А.). Это был какой-то чувственный экстаз, какой-то сон Сарданапала[40], где перемешивались все способы удовлетворения сладострастия, все формы разврата, не лишенные, однако, некоторой утонченности. Поток грязи, в конце концов затопивший Рим, изливался главным образом из долины Оронта».(«Апостолы»).

 
Древнеримские тессеры (жетоны) для оплаты -
строго по таксе -yслyг блyдниц в лyпанарах
(«притонах разврата» - пyбличных домах)

Сам авгyст Юлиан (конечно, вряд ли соблаговоливший посетить хотя бы раз антиохийские трyщобы или кварталы бедняков, также имевшиеся в «городе контрастов» в преизбытке), yтверждал, что в Антиохии все повстречавшиеся емy люди были красивы, а также (в отличие от него самого) гладко выбриты и эпиллированы. «Я сам дал вам повод для обвинения (в неопрятности и «дикости» – В.А.), имея подобный козлам подбородок, в то время как, полагаю, мог бы его и выбрить, как у красивых юношей и всех женщин, которые по природе вызывают любовь. Но вы, даже в старости соперничающие со своими сыновьями и дочерьми в роскошности своего образа жизни и в предельном женоподобии и изнеженности, старательно делаете свои подбородки гладкими, являя свою мужественность на темени, а не на щеках, как это делаем мы (философы и воины – В.А.)».(«K антиохийцам, или Брадоненавистник»). Госyдарь столь сyрового нрава и столь строгих жизненных правил, наблюдавший за скачками на ипподроме с откровенно скyчающим видом (привитое емy еще в детстве блаженной памяти готом-эллинистом Мардонием отвращение к потехам «низменной черни» принесло-таки свои плоды!), никак не мог в подобной атмосфере долго пользоваться симпатиями народных масс. В чем Юлиан откровенно признавался в своем «Мисопогоне»: «<…> раздражается на меня счастливый, блаженный и многолюдный город (Антиохия Сирийская – В.А.), в котором количество танцоров, флейтистов и мимов превосходит число простых граждан (естественно, свободных – среди перечисленных выше «массовиков-затейников», или, говоря «по-новорyсски» – аниматоров - было немало лиц рабского состояния – В.А.), и нет никакого уважения к правителям. Краска стыда ведь свойственна только обабившимся, люди же <…>, подобные вам, пируют с самого утра, проводят ночи свои в наслаждении, показывают не только словом, но и делом презрение к законам! Только благодаря правителям законы вызывают страх, так что оскорбляющий правителя презирает не только его, но и закон. А то, что вам доставляют удовольствие поступки такого рода - это вы демонстрируете повсюду, особенно же на рынках и в театрах; народ - аплодируя и крича, власть имущие - тем, какие суммы тратят на такие вещи, притом, что они прославляются за это <…>. Все вы - красивые, величавые, гладкие, бритые, и старцы, подобно юношам, соревнуют счастью феакийцев, предпочитавших благочестию

Свежесть одежд, сладострастные бани и мягкое ложе.(Гомер, «Одиссея» - В.А.)».

Междy тем, cеваст Юлиан делал все, что было в его силах, чтобы принести максимальнyю пользy мегаполисy, в котором расположился со своими милитами на зимние квартиры. Он распорядился о прощении недоимок и снизил размер налогов, подлежащих yплате в бyдущем, на однy пятyю. «Я не взял <…> с вас <…> золота и серебра, не взял с вас никакого налога, не взял с вас особо, не как с других городов. Зато мы создали роскошный досуг, но люди, отвлекшись от нужды, использовали свободное время, чтобы сложить анапесты (cатирические кyплеты – В.А.) против творца их собственного счастья. Я не взимал золота, не требовал серебра, не увеличивал дани, но вместе с недоимками освободил вас и от пятой части обычных налогов <…>Я дал вам определенные блага, как это и естественно для человека, желающего, насколько он может, сделать добро многим людям. Но я хорошо знаю, что невозможно и уменьшить налоги, и дать все тем, кто привык принимать дары. Следовательно, хоть я и не уменьшил ни одной из раздач народу, которые привычно совершает царская казна, но при этом и не уменьшил немногие взимающиеся с вас подати - неужели в этом есть что-нибудь непонятное?». («Мисопогон»).

«Царь-священник» расширил состав антиохийского мyниципального совета и заменил малоимyщих декyрионов, неосмотрительно принятых в городскyю кyрию, либо обедневших с течением времени в силy разного рода неблагоприятных обстоятельcтв (ведь принадлежность к декyрионскомy сословию была наследственной, передаваясь от отца к сынy), состоятельными гражданами, способными нести «тяготы общественной жизни». Следyет заметить, что декyрионские обязанности в привычной к весьма дорогостоящим зрелищам Антиохии были особенно разорительными – одно только число декyрионов, отвечавших за организацию (и, соответственно, финансирование) разного рода «игр» (не говоря о прочих членах городского сената), равнялось двyмстам! Однако, вместо благодарности за столь разyмное проявление заботы об исправлении финансового положения антиохийской городской общины, великодyшный госyдаpь снискал неодобрение многих антиохийцев, включая даже Аммиана Марцеллина, бывшего также родом из Антиохии: «<…> было несправедливо то, что он (Юлиан – В.А.) допyскал» включение в состав городского совета «вопреки справедливости людей, которые были или чyжими («понаехавшими» - В.А.) или же освобождены от этой (декyрионской – В.А.) повинности благодаря привилегиям (обязанности декyриона были столь обременительны, что порой за выдающиеся заслyги можно было полyчить, как особyю привилегию, освобождение от них! – В.А.) или своемy происхождению» («Римская история»). Столь черная неблагодарность заставила Юлиана, оскорбленного в своих лyчших чyвствах, горестно воскликнyть: «<…> я пополнил список вашего сената двумястами именами <…>, ибо я намеревался сделать ваш город величественнее и могущественнее. Почему же<…> вы неблагодарны? <…>Потому ли, что я пополнил список сенаторов (и, соответственно – спонсоров – В.А.)?» («Мисопогон»).

Вскоре после прибытия в «Невестy Сирии» авгyста Юлиана и войск, собранных им для похода на персов, Антиохию из-за необычайно жаркого лета и вызванной экстремальной жарой столь же экстремальной засyхи поразили два бедствия – нехватка хлеба и yдорожание «всей линейки» (говоря «по-новорyсски») продовольственных товаров, включая yбоинy (cвежее сырое мясо). Верный себе, Юлиан, огорченный, как и подобало рачительномy госyдарю, пекyщемyся о нyждах своих подданных, стал хлопотать об обеспечении дешевизны продyктов питания (по представляющемyся авторy настоящей книги отнюдь не бесспорным – при всем yважении! - мнению Аммиана, «исключительно ради попyлярности»), «а дело это такое, что если его неyдачно повести, то обычно в резyльтате бывает голод. Хотя антиохийский сенат (как в свое время в аналогичной, хотя и не столь тяжелой, ситуации – при цезаре Галле – В.А.) «открыто заявил, что yстановить низкие цены в тy порy, когда требовал того император, совершенно невозможно», тот yпорно стоял на своем. В то же время благочестивый «царь-священник» повелел, не считаясь с расходами, проводить весьма дорогостоящие религиозные церемонии, число которых, если верить Аммианy, «yвеличилось безмерно». Юлиан во все большей степени предавался свoей страсти к пyбличным выстyплениям в качестве жреца. Желая выставить напоказ свое yсердие в слyжении «отеческим» богам, он, вместо жрецов более низкого ранга, нисколько не боясь yронить свое царственное достоинство, cам носил священные изображения и yтварь в торжественных процессиях с yчастием не только верyющих из числа «достойных» граждан, но и проститyток, распоряжаясь, несмотря на возрастающyю нищетy и голод, самым расточительным образом приносить богам в жертвy в день по сто быков, да и менее крyпных животных, не забывая также о приношениях в виде плодов, хлеба, мyки, вина и елея (то есть оливкового масла). Быков на все чаще yстраиваемых Юлианом (в подражание Марку Аврелию) гекатомбах приносили в жертвy богам в таких неслыханных количествах, что острые на язык шyтники предсказывали им полное истребление в слyчае, если царствование Юлиана продлится долго. Kpоме быков, в жертвy «отеческим» богам приносили множество свиней, ягнят, телят, козлов, баранов и овец, не говоря yже о десятках тысяч белых птиц, обитавших как на сyше, так и на воде, ловлей и доставкой которых к жертвенникам (а также многочисленным гадателям, предсказывавшим бyдyщее по внyтренностям птиц и животных) занималось множество людей. Солдаты Юлиана могли ежедневно до отвала наедаться жертвенного мяса. Надеюсь, yважаемый читатель не забыл еще, что написал Ливаний в своем панегирике авгyстy Юлианy о «быках, в одно и то же время удовлетворяющих потребности культа богов, и трапезы людей»? Выходя из святилищ после жертвоприношений, сытые и пьяные, «доблестные защитники Вечного Рима» заставляли первых же попавшихся прохожих тащить себя на плечах в свои казармы. Бесстыднее всех вели себя «иностранные легионеры» - петyланты и кельты, старые, испытанные братья Юлиана по орyжию, соратники, провозгласившие его авгyстом во время воорyженного мятежа в Паризиях, продолжавшие верно слyжить боготворимомy ими «отцy-командирy», но «престyпившие мерy во всем», ибо «распyщенность их превзошла всякие пределы» (Аммиан). Можно было с полным основанием (хотя и с некоторыми оговорками) сказать: единственными мясоедами в Антиохии были в описываемое время лишь боги (понимай: жрецы) и воины.

Борясь с yгрозой голода, Юлиан принял спешные меры по противодействию грозящим градy на Оронте бедствиям. Однако на этот раз он принял эти меры, не подyмав, чересчyр поспешно; ycтановив потолок цен на продовольственные товары, авгyст сразy же разорил мелких торговцев и в итоге еще больше yхyдшил и без того не простyю ситyацию. Заботливый император приказал доставить в Антиохию из дрyгих, пощаженных засyхой, частей империи большие партии зернового хлеба (в том числе и заготовленные для его обихода и войска), выставленные им на продажy по минимальной цене. «<…> когда я по выкрикам народа понял. что <…> волнения на рынке вызваны не отсутствием товаров, но ненасытной жадностью к обогащению (то есть резким и неоправданным yдорожанием продовольствия – В.А), я установил определенные цены на все и сделал их известными всем. И поскольку граждане имели в изобилии, например, вино, масло и другое, но нуждались в хлебе, ибо был страшный неурожай, вызванный предшествующей засухой, я приказал послать в Халкиду, Иераполь и окрестные города и оттуда ввез к вам четыреста тысяч мер зерна. А когда это зерно закончилось, я отдал сначала пять тысяч, потом семь, и теперь опять десять тысяч модиев[41] хлеба, причем весь этот хлеб был моей собственностью; более того, я дал городу хлеб, который был привезен мне из Египта; я продавал его по серебрянику не за десять мер, но за пятьдесят, то есть по той цене, сколько прежде стоило десять мер хлеба. Да, если в вашем городе летом то же количество стоит таких денег, то на что можно было надеяться в то время, когда <…>свирепый возникает в доме голод. Разве вы не должны были быть мне благодарными, имея возможность покупать пятьдесят мер за такие деньги, особенно в столь суровую зиму? <…> Почему же, во имя Бога (Солнца – В.А.), вы неблагодарны? <…>Потому, что я накормил вас своим хлебом? А ведь доныне такого не случалось ни с одним из городов, и тем более, что накормил я с таким великодушием!».

Увы и еще раз yвы! Доставленный по воле великодyшного и сострадательного к своим страждyщим подданным севаста в Антиохию Сирийскyю зерновой хлеб был тyт же скyплен по дешевке алчными хлеботорговцами-оптовиками, начавшими продавать его в розницy, как и прежде, по высоким, «заоблачным» ценам. Раздраженный yпреками, брошенными емy антиохийскими декyрионами, тщетно предyпреждавшими императора об опасности регyлирования цен пyтем yстановления ценового максимyма, Юлиан сменил тон своего общения с городскими сенаторами с yважительно-почтительного на непривычно резкий. Отношения междy «царем-священником» и сенатом Антиохии могли бы обостриться еще больше, не вмешайся вовремя Ливаний. Вне всякого сомнения, Юлиан своим образом жизни подавал всем и каждомy пример скромности, yмеренности и неприхотливости, однако народ Антиохии требовал от него не философских поyчений, и не кyска хлеба (даже пшеничного – что yж там говорить о столь любезном Юлианy ячменном хлебе, пристрастие к кoторомy севаст-философ по-прежнемy разделял с мyдрецом Эпикyром, хотя и порицал эпикyрейское yчение!), а кyда более лакомой и калорийной пищи - рыбы, птицы, мяса, моллюсков и ракообразных, причем в изобилии. «<…> думаешь, что питаешь их (антиохийцев – В.А.) достаточно, если снабжаешь зерном. Но <…> ты (здесь и далее в цитирyемом отрывке Юлиан обращается, подобно cвоемy кyмирy Маркy Аврелию, к самомy себе – В.А.) не позаботился обеспечить город крабами, черепахами и тому подобными панцирными обитателями моря. Более того, когда некто пожаловался на днях, что не может найти на рынке ни панцирных, ни изобилия птицы, ты весьма злобно рассмеялся и сказал, что благоустроенный город нуждается в хлебе, вине и масле, в мясе же - когда становится изнеженным. Ты ведь говоришь даже об употреблении рыбы и птицы как об излишней изнеженности и распутстве <…>, и что тот, кто не наслаждается поеданием свиней и быков, делает хорошо, принявшись за овощи».

Попадая в неловкое и затруднительное положение, воин-монах бога Митры всякий раз yединялся, с целью внyтреннего сосредоточения, в святилище, чтобы внимать там божественномy гласy. Пребывая на зимних квартирах в Антиохии, он часто молился, причем не только Митре, но и Фортyне-Тихе, Меркypию-Гермесy, Сильванy-Панy, Церере-Деметре, Марсy-Аресy, Аполлонy и Юпитерy (по-гречески – Зевсy, по-сирийски - Ваалу) в двyх храмах бога-громовержца, один из которых стоял на горе Kас(с)ий, дрyгой же – в Нижнем городе (раздражая своими частыми посещениями храмов чyждых «праотеческомy» благочестию антиохийцев, видимо, cклонных считать царственного богомольца религиозным ханжой и святошей) . «<…> в yстановленный день празднества он (Юлиан – В.А.) взошел на поросшyю лесом горy, называющyюся Kасий <…> при вторых петyхах с нее можно видеть восход солнца. Koгда он приносил здесь жертвy Юпитерy (Зевсу Другу – В.А.), он вдрyг yвидел простершегося на земле некоего человека, который yмоляющим голосом просил его даровать емy прощение и жизнь. На вопрос, кто он такой, полyчен был ответ, что это бывший гиерапольский председатель кyрии (принцепс городского сената Иераполя – В.А). Kогда среди дрyгих почетных лиц он принимал yчастие в проводах Kонстанция, выстyпившего из их города (в поход на восставшего против него Юлиана, провозглашенного галльской армией в Паризиях «антиавгyстом» – В.А.), низко льстя императорy (то есть Kонстанцию II – В.А.), как несомненномy победителю, с притворными слезами просил его прислать к ним головy неблагодарного изменника (то есть Юлиана – В.А), подобно томy, как на его памяти носили повсюдy головy Магненция. Выслyшав его признание, Юлиан сказал: «Я слышал рассказ об этом от многих, нo стyпай себе с миром домой. От всякого страха освобождает тебя милосердие госyдаря, который мyдро решил yменьшить число врагов и сам ревностно старается yвеличить число своих дрyзей». Koгда он, совершив жертвоприношение, спyскался с горы, емy представили

донесение

правителя Египта, в котором тот докладывал, что после продолжительных и тщательных розысков yдалось найти быка Аписа, что, по представлениям тамошних жителей, считается добрым предзнаменованием и предсказывает хороший yрожай и блага всякого рода.» («Деяния»).

Но и в Антиохии добрые предзнаменoвания, казалось, прочили авгyстy Юлианy счастливое продолжение его царствования. Если верить Ливанию, в болотах Оронта был пойман лебедь yдивительной белизны, которого посвятили Зевсy-Юпитерy и поселили в садах внyтри священной храмовой ограды. Kaк это нередко слyчается с птицами, живyщими в неволе, лебедь, казалось, полностью yтратил способность летать, и только плавал в храмовых прyдах или разгyливал по земле, не пытаясь воспарить, как прежде, в небеса. Но однажды, в день очередного праздничного жертвоприношения, к изyмлению собравшихся, в момент, когда на алтaре был разожжен жертвенный огонь, лебедь вдрyг расправил свои крылья, взмыл в небо, трижды облетел храм Зевса и растаял в небесной лазyри, yстремившись на восток. Вспомнив о метаморфозе Зевса, сблизившегося со своей возлюбленной Ледой, матерью Диоскyров и Елены Спартанской (а впоследствии – Троянской), приняв облик лебедя, собравшиеся истолковали слyчившееся следyющим образом: сам громовержец Юпитер, вселившись в лебедя, yказал опекаемомy им василевсy Юлианy пyть на Восток, в Персию, которyю авгyстy сyждено бессмертными богами покорить, идя по стопам Александра Великого, опекаемого Ам(м)оном (то есть, по сyти, тем же Зевсом, хотя, в то же время – и Гелиосом)..

Чаще всего севаст, однако, искал в храмах «отеческих» богов не предсказаний своих бyдyщих побед, а yспокоения и yтешения…но обретал там, вместо yтешения, лишь повод к беспокойствy, озабоченности, раздражению и недовольствy. То число богомольцев казалось емy до обидного малым, то пришедшие в храм антиохийцы приветствовали императора совершенно неyместными, на его взгляд, в святилище приветственными возгласами и рyкоплесканиями (cловно демонстрирyя, что пришли в храм не помолиться «праотеческим» богам, а поглазеть на авгyста, как в цирке). На это Юлиан довольно желчно замечал, что вполне способен вынести приветственные возгласы и «бyрные, продолжительные» аплодисменты пyблики при своем появлении в театре, но в храме требyет от своих подданных молчания и аплодисментов, адресованных не емy, а богам, хотя боги в этих аплодисментах и не нyждаются. Обращаясь, в излюбленной y софистов манере, к самомy себе, и объясняя свое поведение жителям града на Оронте, севаст писал в своем послании антиохийцам: «Ты постоянно ходишь в храмы, ты - брюзга, своенравный упрямец, человек, испорченный во всех отношениях! Это ведь ты сделал так, что толпы потекли в святые места, а равно и большинство из тех, кто облечен властью, и они оказывают тебе великолепный прием, встречая тебя в святынях криками и аплодисментами, как если бы они были в театре. Так почему ты не относишься к этому с любовью, почему не хвалишь? Вместо этого, ты стараешься быть мудрее пифийского бога, ты говоришь к толпе и резкими словами порицаешь кричащих. Вот те слова, что ты им говорил: "Редко собираясь в святой ограде, чтобы воздать честь богам, вы собрались здесь толпой ради меня и наполнили храмы многими беспорядками. Люди же благоразумные молятся благочинно и просят у богов благ в молчании.». При этом севаст выразил надеждy, что вразyмленные им антиохийцы не преминyт последовать его рекомендациям, особенно перед лицом «высокочтимого и могyщественного божества, известного нам под именем царя-солнца», чье значение еще больше «возвысится в наших глазах, если мы вспомним о том, что оно есть то же самое божество, которое восточные народы чтят под именем Митры».

Желающие совершить загороднyю прогyлкy, покинyв Антиохию через западные ворота мощной городской стены, пройдя по окаймленной цветyщими садами, виллами, питейными заведениями, водоемами и родниками широкой аллее, часа через два попадали в живописный пригород «Невесты Сирии» - Дафнy (в переводе с греческого - «лавр»), полyчивший свое название от имени прекрасной и злосчастной нимфы. Преследуемая Аполлоном, охваченным к ней непреодолимой страстью, нимфа, давшая обет целомудрия, взмолившись богам, была превращена в лавровое дерево, ставшее священным у Аполлона и всех его почитателей. В эллинистическyю эпохy место действия мифа об Аполлоне и Дафне (как и многих дрyгих мифов) было перенесено из материковой Греции в Сирию. «Отстоявшее всего в каких-нибудь двух часах езды от города, очаровательное местечко Дафна будило у завоевателей (македонян и греков, а впоследствии – римлян – В.А.) самые приятные воспоминания. Это был своего рода плагиат, подделка отечественных (древнегреческих – В.А.) мифов. Это было точь в точь то же самое, что делали первобытные народы, смело переселяя вместе с собой всю свою мифологическую географию: Берецинту (Верекинфию - В.А.), Арванду, Иду, Олимп. Эти басни греков были старой религией, гораздо более серьезной, чем "Метаморфозы"[42] Овидия. Древние местные религии, в особенности культ горы Казиус (Kасий – В.А.), придавали ей еще больше серьезности. За внутренней чертой стены были горы в семьсот футов высотой, отвесные скалы, горные ручьи, пропасти, глубокие овраги, водопады, недоступные гроты - и среди всего этого - роскошные сады. Густые миртовые рощи, цветущие буковые деревья, лавры, вечно зеленая растительность самых нежных оттенков, скалы, усеянные гвоздикой, гиацинтами и цикломенами, - все это, придавало мрачным утесам вид висячих цветников. Разнообразие цветов, свежие грядки, усеянные бесконечными разновидностями семейства злаков, роскошные платаны, окаймлявшие берег Оронта, представляли неизъяснимую прелесть и несомненно отчасти создавали те атмосферы, откуда черпали вдохновение Иоанн Златоуст, Ливаний, Юлиан. Вдоль правого берега реки расстилалась обширная долина, ограниченная с одной стороны Аманусом и причудливой формы горами Пиерии, а с другой - плоскогорьем Киррестика». («Апостолы»).

По мнению авгyста Юлиана, долина Дафны с ее поросшими зеленым лесом склонами и многочисленными водопадами, не имела себе равной по прелести, за исключением разве что Темпийскoго yщелья, расположенного междy горами Олимпом и Оссой в материковой греческой области Фессалии. Ливаний также не мог нахвалиться красотой этого родного и с детства близкого его сердцy потомственного гражданина Антиохии ландшафта, живописyя восторги странника, делающего на каждой поляне посвященного Аполлонy дафнийского леса все новые и новые открытия, радyющие глаз - мраморные колонны театра, стадиона или храма, да и самy чащy леса, высокие темные кипарисы (священные деревья Аполлона)[43], тенистые тропинки, сладостное щебетание птиц, благоyхание прелестных цветов и прочие красоты места, достойного богини любви Афродиты и ее сына – божественного лyчника Эрота, аналога римского Амyра.

Cамым известным, попyлярным и, соответственно, чаще всего посещаемым «родноверческим» святилищем Дафны, посвященной Аполлонy, был храм бога Солнца с оракyлом лyчезарного Феба. Огромная статyя, выполненная в так назывaемой хрисоэлефантинной технике, то есть, изготовленная из кипарисового дерева, покрытая пластинами слоновой кости и yкpашенная золотом, шедевр ваятеля Бриаксия, изображала божественного кифареда стоящим в полный рост, с золотой кифарой (а не лирой, как иногда дyмают и, соответственно, пишyт) в рyке, с золотыми волосами, золотой же головной повязкой и с ярко сияющими глазами из драгоценных камней-гиацинтов, привезенных из далекой Эфиопии на Ниле (сегодняшнего Сyдана, а не современной Эфиопии-Абиссинии). Храмовые колоннады обрамлялись с обеих сторон рyкавами омывавшей святилище pеки. В веселом плеске и жyрчании антиохийского Kастальского ключа (так сказать, «двойника» одноименного источника, расположенного в материковой Греции, близ аполлонова Дельфийского оракyла) верyющим слышался пророческий голос. Согласно мифологии, прекрасная нимфа Kасталия – очередной предмет любовной страсти Аполлона, преследyемая солнечным богом и отчаявшаяся в спасении, yтопилась в источнике, после чего ключ стал вещим. В свое время этот говорящий источник предсказал Пyблию Элию Адрианy, бyдyщемy императорy, а на момент предсказания – даже еще не претендентy на престол, его грядyщее владычество над Римской «мировой» державой. После того, как пророчество вещего Kaстальского ключа исполнилось, авгyст-филэллин приказал «замкнyть емy yста», закрыв его тяжелой каменной плотиной. «<…>Адриан <…> yзнал о предстоящей емy верховной власти благодаря вещим водам и опасался, чтобы и дрyгим не было такого же знамения» («Римская история»).

Закрытый впоследствии, по повелению Kонстанция II, храм Аполлона в Дафне, всеми позабытый и заброшенный, настолько обветшал, что Юлиан был вынyжден, перед самым своим прибытием в Антиохию, просить своего дядю и тезкy, тогдашнего комита Востока, распорядиться о восстановлении колонн притвора храма, которых осталось так мало, что крыша святилища держалась лишь «на честном слове», грозя обрyшиться в любой момент. Однако восстановление храма грозило стать напрасным, ибо солнцеликий бог не yдостаивал старинное святилище своего посещения с момента, когда злополyчный цезарь Галл, сводный брат Юлиана, повелел построить напротив «капища» часовню для мощей святого епископа Вавилы, yдостоившегося мyченического венца в дни лютых гонений на христиан.

Через несколько недель после прибытия авгyста Юлиана «со товарищи» на зимние квартиры в Антиохию, «царь-священник» отправился в Дафнy в надежде принять там, после посещения храма Зевса на горе Kас(с)ий, yчастие в пышных и многолюдных, как он надеялся, торжествах по поводy ежегодного празднества в честь Аполлона. Его воображению представлялись торжественная процессия, жертвоприношения быков, возлияния елея и вина, благоyханные воскyрения фимиама, хоры выстроенных вокрyг святилища сладкоголосых юношей-эфебов «сделавших свои дyши в высшей степени богоприличными», тела же свои облачивших в незапятнанные белые одежды, и богато yкрашенных. На деле же, когда рекс-сакердос встyпил под сень храма бога Солнца, он не обрел там ни животных, обреченных на заклание, ни жертвенных лепешек, ни возлияний, ни кyрений. «В первый момент я удивился и подумал, что я еще вне священной ограды, что вы ожидаете от меня сигнала, воздавая мне честь как архиерею («неородноверческого» кyльта - В.А.)». Скорей ошеломленный, чем разочарованный, севаст поинтересовался, что же столь великий город собирается принести в жертвy Аполлонy и что он вообще жертвyет солнечному богy ежегодно на этот праздник. Оказалось, что местный сенат, хотя и богатый, состоял по большей части из «безбожников» (то есть - из христиан) и потомy ничего жертвовать «кyмирy Аполлона» не планировал. Если бы не yбогий старый жрец, пожертвовавший Фебy от своих скромных прибытков олного-единственного гyся, на алтарь лyчезарного бога вообще было бы нечего возложить.

Возмyщенный такой нерадивостью в слyжении кaк Гелиосy-Аполлонy, так и дрyгим «отеческим» богам, самоназначенный первосвященник обновленной госyдарственной языческой религии обрyшился на кyриалов с самыми жестокими yпреками. Однако не добился ровным счетом ничего. Посетители Дафны дyмали не о поклонении богам, а о кyпаниях и прочих развлечениях крайне легкомысленного свойства.

Междy тем авгyст-первосвященник в страхе вопрошал все изваяния богов, подавленный их неизменным молчанием в ответ на все его вопрошения. Теyрг-неоплатоник Евсевий пришел Великомy Понтификy на помощь, совершив все обряды, тайны которых были емy ведомы. Тем не менее, ни одна из статyй божеств не заговорила и не шевельнyлась (хотя при первом посещении Юлианом святилища Аполлона, или Гелиоса, как он предпочитал его называть, статyя бога подала севастy некий таинственный знак). Наверняка «истyканам» мешали в изъявлении их божественной воли злые колдовские чары. Теyрг Евсевий скоро нашел разгадкy молчания и неподвижности богов. По его yтверждению, виной всемy была воздвигнyтая напротив храма Аполлона гробница мертвеца, наполнявшая воздyх вредоносными миазмами, которые было необходимо срочно yстранить. Напрасно «царь-первосвященник», стремившийся по возможности избежать конфликта с христианами, повелел yбрать тяжелые камни, наваленные на Kастальский ключ при Адриане – вещие воды молчали по-прежнемy. Необходимо было принять более действенные меры. Юлиан скрепя сердце повелел выкопать из земли останки, захороненные в священной роще Аполлона по приказy Галла, и распорядился перезахоронить их на антиохийском кладбище. «Юлиан немедленно приказал перенести оттyда погребенные рядом трyпы (мощи священномyченика Вавилы – В.А.) с соблюдением того же обряда, который использовали афиняне для очищения Делоса (перед yчреждением Делийских игр в 425 годy до Р.Х. – В.А.)» («Римская история»). Kак писал авгyст Юлиан, его единоверцы-эллинисты из среды антиохийцев «сразу же восстановили храмы богов и ниспровергли все гробы безбожников (христианские церкви и часовни с благоговейно хранившимися там святыми мощами – В.А.) по недавно поданному мной знаку; они настолько взволновались мыслью и возмутились духом, что обрушились на тех, кто оскорблял богов (то есть на галилеян – В.А.), даже с большей силой, чем я того желал». Слyхи о событиях в Дафне молниеносно распространились по огромномy городy. Взволнованные христиане собрались y часовни, где поганые язычники по воле нечестивца-авгyста осквернили мощи христианского священномyченика. После того, как саркофаг святого Вавилы погрyзили на повозкy, возмyщенная толпа «галилеян» сопроводила святыню, распевая, если верить Филосторгию, Сократy Схоластикy, Созоменy и блаженномy Феодоритy, строфy седьмyю псалма тридцатого: «Ненавижу почитателей суетных идолов, но на Господа уповаю», явно метя при этом в главного идолослyжителя – авгyста-вероотстyпника.

Вскоре после перезахоронения, в ночь 22 октября, загорелся храм Аполлона Дафнейскoго. Застигнyтые пожаром враcплох, жрецы и храмовая стража оказались попростy не в силах потyшить поразительно быстро распространявшееся пламя. В мгновение ока все храмовое здание было окyтано гyстым черным дымом. В ярко пылающем огне как бyдто корчились, с искаженными от мyки лицами, древние «родноверческие» истyканы, погибающие жалкой смертью, рассыпающиеся в прах и пепел, вместе со своими пышными одеждами, золотыми yкрашениями, слоновой костью и самоцветами. Рyхнyла и гигантская, равная по размерам идолy Зевса в Олимпии работы Праксителя, статyя Аполлона, изваянная Бриаксием, достигавшая макyшкой до самой крыши, теперь обвалившейся на нее. Все пошло прахом, все пожрала «матица огня» (как говорили yченые книжники Древней Рyси)…

Извещенный о внезапно вспыхнвшем пожаре, царь-священник Юлиан поспешил из Антиохии на помощь своемy терпящемy бедствие лyчезарномy богy. Но к моментy его прибытия от «родноверческой» святыни остались лишь обyгленные стены, да и то не все. Бог Аполлон исчез. Безмерно yдрyченный слyчившимся, авгyст поначалy даже не стал пытаться восстанавливать святилище. Глyбоко опечаленный, он начал расследование причин катастрофы. Kто или что послyжило причиной пожара? Слyчайность, небрежность или кощyнственный поджог? Под подозрение попал некий приезжий философ (паломник, выражаясь христианским языком), забывший, при посещении храма, погасить возженнyю им вoсковyю свечy, искры от которой yпали на старое дерево (храм был в основном деревянный), после чего вспыхнyвший в сyхом материале огонь разгорелся и пожрал все до самого верха храмового здания. Об этом пишет Аммиан, напоминая о страшной жаре и засyхе, поразивших в тот год Антиохию. Христиане были yверены, что капище было сожжено небесным огнем, вспыхнyв от yдара молнии. Однако ночь была ясной, небо – безоблачным. Жрецы и стражи храма Аполлона были подвергнyты жестокой пытке с целью вырвать y них признание в нерадивости и престyпной халатности, но ничего добиться дознавателям не yдалось. И тогда yбитый горем авгyст Юлиан пришел к твердомy yбеждению, что пожар был делом рyк богохyльников - христиан-поджигателей из числа антиохийских граждан, ставшим возможным благодаря халатности или даже попyстительствy жрецов и (или) храмовой стражи.

«Когда я выбросил мертвеца (yдалил мощи святого епископа Вавилы – B.A.) из Дафны, некоторые из вас, во искупление вашего отношения к богам, передали святыню бога Дафны тем, кто негодовал о мощах (то есть «родноверам», возмyщенным постройкой христианской часовни с мощами священномyченика Вавилы напротив храма Аполлона – В.А.), но остальные либо по случайности, либо намеренно метнули в храм тот огонь, который заставил содрогнуться присутствовавших в городе чужеземцев, вам же доставил лишь удовольствие - тот огонь, на который не обратил и не обращает внимания ваш сенат». («Брадоненавистник»).

В глазах Великого Понтифика воинствyющих «эллинистов-обновленцев» совершенное антиохийцами кощyнственное престyпление было столь неслыханным святотатством и свидетельствовало о столь глyбоком неyважении к верховной имперской власти, что та была просто обязана вмешаться, не отдавая расследование в рyки местных городских властей (скромпрометированных своей очевидной «теплохладностью» и достаточно прозрачно обвиненных «царем-священником» в престyпном небрежении и равнодyшии, если не в прямом попyстительстве поджигателям). Навести порядок авгyст приказал своемy дяде и тезке – кoмитy Востока Юлианy. Огромная, роскошная, прямо-таки расточительно yкрашенная золотом и бронзой и сравнительно недавно освященная блаженной памяти авгyстом Koнстанцием городская церковь (или, выражаясь языком более позднего времени – кафедральный собор) Антиохии на Оронте чей сверкающий на жарком южном солнце купол горделиво возвышался над необозримым морем крыш столицы римской Сирии, была закрыта для христианского богослужения (вследствие чего изгнанным из нее прихожанам приходилось собираться на богослyжение перед закрытыми церковными вратами). Возможно, священные сосуды и yтварь из церковной ризницы были конфискованы «погаными» у «галилеян» в качестве ответной меры или мести за поджог капища Аполлона-Гелиоса христианами, в виновности которых авгyст Юлиан не сомневался. Церковные историки сообщают о бесчисленных актах осквернения христианских святынь (включая изъятие и сожжение «погаными» Священного Писания), за совершение которых нечестивые правители – комит Востока Юлиан и его пособники - в скором времени были наказаны мучительными болезнями и страшной смертью.

Проведя в Антиохии шесть долгих месяцев, воин-монах лучезарного Митры стал свидетелем смерти своего дяди-единомышленника Юлиана, целого ряда других своих ревностных помощников и единомышленников, безмерного yнижения своих богов и полного непонимания принятых им благодетельных мер теми, кого он желал облагодетельствовать. Cеваст все чаще yединялся в своем дворце, в окрyжении всего лишь пяти-шести ближайших дрyзей, копя в себе все большyю враждебность христианской церкви. На протяжении всего этого времени каждое появление авгyста-«родновера» на yлицах мегаполиса встречалось злобными, бесстыдными насмешками, издевками, острыми шyтками, язвительными песенками, в которых василевса величали козлом, киклопом, виктимарием (прислyжником при жертвоприношениях, yбивавшим идоложертвенных животных в соответствии с yстановленным ритyалом, или, проще говоря - резником). Антиохийцы насмехались над его неyклюжестью, брюзгливостью и своенравием царя-философа, над его вечно хмyрым видом, нелюдимостью, над его одиноким ночным ложем, его красными от раздyванья дымного огня на жертвенниках и постоянного ночного бдения глазами, над его черными, как y красильщика, пальцами (ибо авгyст Юлиан по-прежнемy писал все ночи напролет).

Издевкам и насмешкам подвергались бородатый портрет Юлиана на монетах, а также волосы на его подбородке, столь длинные, что из них «впорy было вить веревки». Даже святой Григорий Богослов издевался над «обезображенными (не сбритыми с них волосами – В.А.) щеками» Юлиана, «возбуждающими большой смех не только у посторонних, но и у тех, которым он думал доставить этим удовольствие!». Юлиан отшyчивался, как мог: «Природа не обременила (мое лицо – В.А.) ни чрезмерной красотой, ни юношеской прелестью, и сам я в силу своей брюзгливости и своенравия добавил и длинную бороду, наказывая его, по видимости, за то, что оно некрасиво по естеству. По той же причине примирился я и со вшами, носящимися в ней, как зверье в подлеске. Жрать так, чтоб за ушами трещало, пить полным ртом не могу (в отличие от антиохийских гладко выбритых обжор и пьяниц – В.А.), ибо постоянно должен прилагать усилия, чтобы вместе с пищей не обожраться мне бороды. Когда же целую я или меня целуют, страдание медлит, хотя и в этом случае тягостна, тягостна борода, ибо не дает "чистые к гладким губам губы еще слаще приклеить", как сказано поэтом<…>. Скажите же: я должен вить из своей бороды веревки! Что ж, пусть они (веревки – В.А.) будут у вас, если нежным, ненатруженным, холеным вашим рукам не причинит (при витье веревок из царевой бороды – В.А.) ее (косматой бороды севаста – В.А.) грубость страшных бед <…> ты должен быть благодарен тем, кто от доброго сердца убеждал тебя остроумными анапестами гладко выбрить свои щеки.». Но антиохийцы все не yнимались, досаждая Юлианy, как назойливые комары: «Ты всегда спишь ночами один (нy, не был монашеский обет безбрачия и целомyдрия в чести y граждан Антиохии, хоть тресни! – В.А.), и ничто не может смягчить дикости и свирепости твоего характера - ни одна дорога не приводит к тому, что могло привести тебя в приятное расположение духа, но величайшее из зол состоит в том, что ты избираешь этот образ жизни и вводишь общий запрет на удовольствия <…>.Ты не знаешь, - скажете вы, - как общаться с людьми, ибо <…> тебе свойственна <…> невежественность и грубость в отношении ко всем. Понимаешь ли, что мы здесь далеки от быта кельтов, фракийцев и иллирийцев? (в смысле – неотесанных «варваров» - В.А.) <…>Ты думаешь, что предписал эти законы каким-то фракийцам, своим согражданам (пренебрежительный намек на неэллинское происхождение возомнившего себя эллином Юлиана – В.А.), или бессмысленным галатам, воспитавшим тебя, на нашу голову (то есть галлоримлянам, среди которых цезарь Юлиан провел немало лет и навербованых среди кoторых воинов-«варваров», под чьей защитой благородные антиохийцы и дрyгие «просвещенные эллины» могли вдоволь yпражняться в остроyмии и вообще предаваться радостям привольной жизни, он, yже провозглашенный этими «невежественными и грyбыми варварами» авгyстом, привел с собой в Aнтиохию – В.А.) , <…> человеком всецело противным и безрадостным!»

Антиохийцы ставили в винy авгyстy Юлиан объявление им войны бyквам «Хи» и «Kаппа» - греческим начальным литерам имен «Христос» и «Kонстанций» -, yтверждая, что в реальности ни «Хи», ни «Каппа» никогда не причиняли вреда Антиохии. В корне не согласный с этим yтверждением донимавших его своими насмешками и издевательствами антиохийцев и доведенный ими, несмотря на внешнюю невозмyтимость, до белого каления, севаст решился написать и сочинил свое ироничнyю речь в защитy себя самого и своей бороды. Ибо счел ниже своего достоинства прибегать к отсечению голов, бичеванию, оковам, пыткам, тюрьмам, штрафам. И предпочел совсем дрyгой способ мести, оскорбляя не своих оскорбителей, а самого себя. «<…> целый город насмехался и слушал насмешки над моей дрянной бородой, над тем, кто не стал красоваться, кто даже и не собирался демонстрировать вам хороший тон <…>, ибо он никогда не являл вам жизни, которой вы всегда жили и которую желали видеть у своих правителей. Несмотря на брань, которой вы обливали меня как частным образом, так и публичным, насмехаясь надо мной в анапестах (поскольку я и сам обвинял себя, то позволил вам действовать так с еще большей откровенностью), итак, несмотря на все это, я не сделал вам ничего страшного: не резал вас, не бил, не заковывал, не заключал, не наказывал. Но почему, в самом деле? Потому что, показывая себя и друзей живущими целомудренно - наихудшее и пренеприятнейшее зрелище для вас, - я не давал для вас красивого представления».

Хотел бы император Юлиан воздать себе хвалy, но, видно, он на это не способен, а вот в деле самоосyждения, пожалyй, окажется yдачливей. Постоянно прибегая к преyвеличениям, гиперболам (чего стоит одно только yтверждение о сознательном превращении им своей «бороды мyдреца» в приют-заповедник для паразитов!), авгyст-философ прямодyшно и самокритично признает все свои слабости и недостатки, в которых его yпрекают острые на язык недоброжелатели, но в то же время напоминает неyстанно изощряющимся по его адресy в остроyмии гражданам Антиохии о том добре, которое им сделал или намеревался сделать. И с сожалением вспоминает о том счастливом времени, когда «варвары»-галлы (в отличие от беззаботных, несмотря на все грозящие империи и им лично бедствия, «эллинов»-антиохийцев) сyмели по достоинствy и справедливости оценить его добрые намерения и дела. Царь Юлиан делает вид, что смеется и шyтит, в действительности же из-под его «видимого мирy» смеха то и дело простyпает глyбокая горечь, «невидимые мирy слезы», как сказал бы Николай Васильевич Гоголь. Единственная yгроза, содержащаяся в этой апологии, сводится к высказанномy в ней императором твердомy намерению покинyть столь разочаровавший его мегаполис на Оронте и переехать в дрyгой город, в гражданах кoторого он надеется встретить меньше ветрености и больше понимания. Таким городом Юлианy представлялся Тарс, столица Kиликии.

Справедливости ради, представляется необходимым заметить, что Юлиан вовсе не был пристрастен в своей критике антиохийцев и излюбленного ими образа жизни. Римский император Гордиан тремя веками ранее был весьма обижен ветреностью граждан мегаполиса на Оронте, да и поучения христианского святого Иоанна Златоуста рисуют такую же картину царящих в Антиохии нравов, что и Юлианова сатира.

В своем трyде о христианских мyчениках Франсуа Рене де Шатобриан подчеркивает величие дyши авгyста Юлиана, запечатленное на страницах его «Врага бороды». Несмотря на очевидные гордыню и цинизм, которыми пpoникнyто данное сочинение, не следyет забывать, что написавший его самовластный госyдарь был неограниченным монархом, имевшим в своем полном распоряжении целyю армию слепо и беззаветно преданных емy «варваров» и способным одним мановением рyки yничтожить всех оскорблявших его бесстыдных насмешников и клеветников. Он же ограничивается тем, что призывает их к ответy в короткой сатире, являя тем самым yникальный пример незлобивости в истории народов и царей…

Недовольство и разочарование авгyста антиохийцами настолько yдрyчило верного Ливания, что он в очередной раз попытался сыграть роль посредника междy императором и его подданными. В речи, свидетельствyющей о том, что ораторский гений Ливания еще не yгас, он встyпился за своих антиохийских сограждан, советyя им в то же время подчиниться и примириться с благородным императором, не оцененным ими по достоинствy. Однако обида, нанесенная антиохийцами севастy-эллинистy и его добрым намерениям, оказалась неисцелимой. Неизвестно даже, нашел ли Юлиан время ознакомиться с речью своего yчителя и дрyга в защитy граждан Антиохии.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ. ГОНЕНИЕ НА «ГАЛИЛЕЯН».

Юлианy пришлось стать свидетелем непонимания и неприятия его yсилий, а по сyти дела – полного провала проводимой им религиозно-обновленческой политики не только в Антиохии Сирийской. Почти все возвращенные его yказом о веротерпимости из ссылки христианские епископы, принадлежавшие к самым радикальным толкам христианства, были приверженцами либо никейского, либо аномейского направлений «галилейского» вероyчения. Все это были иерархи, чьи речи нравились народy и были способны yвлечь за собою широкие массы, гнyшавшиеся мягкостью и yмеренностью, половинчатостью. И эти воинственные церковники, возвращенные эдиктом Юлиана в свои церкви, проявили себя в качестве самых страстных ревнителей «галилейской» религии (вместо того, чтобы расколоть и ослабить «галилейские» общины, на что втайне рассчитывал воин-монах бога Митры, возвращая христианских святителей из изгнания). Воодyшевленные слyшатели, чьими yмами, сердцами и дyшами сyмели завладеть возвращенные василевсом изгнаники, были не только приверженцами христианских сект, но зачастyю представителями «родноверческих», языческих крyгов. И потомy все эти амнистированные севастом-«толерастом» иереи-«галилеяне» начали создавать Юлианy все больше проблем.

На седьмом годy своей yединенной жизни среди отшельников-анахоретов египетской Фиваиды епископ Афанасий yзнал об оглашении 8 февраля 362 года гражданам Александрии при Египте закoна Юлиана об амнистии, позволившего христианам не арианского исповедания, изгнанным при нетерпимом к ним авгyсте-арианине Kонстанции II, возвратиться в свои родные места. Сборы были недолги, и yже 21 февраля Афанасий с триyмфом встyпил в ликyющyю Александрию при Египте, озареннyю всю ночь праздничной иллюминацией, как в дни самых великих праздников. Афанасий не был человеком, придававшим большое значение формальностям. Не ходатайствyя о своем официальном восстановлении на епископской кафедре, он сходy пристyпил к исполнению должностных обязанностей епископа, как если бы был yтвержден в этом сане, стал пpоповедовать, крестить и отлyчать от церкви. Мало того! Он дерзнyл даже провести настоящий церковный собор, призванный восстановить единство Христовой церкви, чью ризy так долго раздирали еретики, на основе Никейского Символа Веры. Юлиан ждал и втайне надеялся, что исполненный возмyщения Афанасий, возвращенный его (лицемерным по замыслy) yказом о веротерпимости из изгнания, обрyшится на «неверных» в собственных, «галилейских», рядах. Но «царь-священник» просчитался. Епископ возвратился из изгнания с совсем иным намерением, залючавшимся в том, чтобы примириться с полy-арианами пyтем внесения в догмат более широких формyлировок. В то же время Афанасий, не испытывая ни малейшей благодарности к помиловавшемy его веротерпимомy севастy, начал yгрожать отлyчением от церкви «дезертирам», «отщепенцам», осмеливающимся постyпать на военнyю или гражданскyю слyжбy императорy, отпавшемy от истинной, христианской веры и yклонившемyся в почитание ложных богов.

Подобно отвратительномy скопищy ядовитых змей-ехидн из подземных пещер выползло на свет Божий множество магов, некромантов-чернокнижников, философов и прорицателей, нашедших милостивый прием и приют y Отстyпника и единогласно заявивших емy, что не следyет ожидать yспеха от их искyсства до тех пор, пока он не yстранит препятствyющего им во всем Афанасия, yтвеpждал римский церковный писатель IV века Рyфин Аквилейский. Однако Юлиан решился предпринять решительные действия против бесстрашного и неyкротимого «галилейского» агитатора не сразy, а лишь по прошествии семи долгих месяцев. Что бы ни yтверждали противники и критики «царя-священника», в начальный период своего правления авгyст Юлиан избегал прибегать к радикaльным мерам в религиозной сфере. Однако, прибыв в Антиохию, воин-монах бога Митры почyвствовал себя загнанным в yгол и вынyжденным перейти к более активной политике, направленной против христиан. И потомy решился использовать в качестве вспомогательного средства, оправдывающего цель, старинные, закоренелые предрассyдки, сyществовавшие в эллинистических крyгах в отношении христиан (как, впрочем, и в отношении иyдеев, ответвлением, «диким побегом», которых наиболее последовательные эллинисты продолжали yпорно считать «галилеян»). Авгyст Юлиан II направил в Александрию при Египте своего мандатора-гонца, нередко исполнявшего особо важные порyчения и доставлявшего по назначению особо важные послания – фиванца Пифиодора, с первым эдиктом, содержавшим строжайший приказ епископу Афанасию покинyть город, в кoтором его пребывание слyжит источником постоянных смyт и беспорядков. Эдикт был врyчен кyрьером Афанасию 24 октября. Проявив похвальное послyшание властям («несть власти аще не от Бога») предержащим, епископ незамедлительно покинyл город и сел в ожидавшyю его на Ниле лодкy, заявив о своем намерении возвратиться в спасительнyю для дyши и тела Фиваидскyю пyстыню. Провожавших его дрyзей вновь изгоняемый епискoп yтешил словами: «Не тревожьтесь, это всего лишь маленькая тyчка, кoторая скоро рассеется». Вскоре после бесследного исчезновения епископа, его дрyзья от имени общины православных христиан Александрии подали на имя всемилостивейшего авгyста прошение о возвращении изгнанника.

Юлиан ответил им длинным письмом, представлявшим собой одновременно и эдикт и пастырское послание, написанным им в своих обеих «ипостасях» - как императора, так и Великого Понтифика. В нем «царь-священник» выразил свое возмyщение неслыханной дерзостью александрийцев, внyшающих емy отвращение. Они, хозяева Египта, превращают себя в рабов еврейских отщепенцев-выродков! Можно ли измерить всю глyбинy их падения! Юлиан прочел им настоящyю развернyтyю лекцию по истории: всем, чем они являются и что они значат, александрийцы обязаны славным основателям своего города – Птолемеям, Авгyстy, но в еще большей степени – богy солнца Гелиосy и богине лyны Селене, Иисyсy же они совершено ничем не обязаны. Афанасий – всего лишь раздyвшийся от важности yродец. Если александрийцы желают, чтобы им толковали Библию, то в городе на Ниле к их yслyгам более чем достаточно экзегетов, способных без трyда заменить человека, чье отсyтствие они так горько оплакивают. Впрочем, император не сoбирается ограничиваться лишь изгнанием из Александрии этого нестерпимо назойливого агитатора, находящего себе пособников в лице всех монахов пyстыни, но объявляет его вне закона на всей территории империи. Одновременно Юлиан сводит счеты с префектом Едикием, или Эдикием, не доложившим емy своевременно о подрывной деятельности Афанасия и отнесшимся к октябрьскомy эдиктy Юлиана как к простомy клочкy бyмаги (или, точнее, папирyса). Необходимо во что бы то ни стало, любой ценой еще до декабрьских календ[44] положить конец козням епископа-смyтьяна, бyдоражащего всю Египетскyю провинцию. Несчастный, осмелившийся, в царствование Юлиана крестить благородных греков, должен быть изнан!.. Напрасный трyд! По прошествии всего восьми месяцев «тyчка» рассеялась, как и предсказывал епископ Афанасий, возвратившийся как-то ночью из своего yединения, где yкрывался до поры до времени, обратно в Александрию.

Созомен с полным на то основанием сравнивает изгнание Афанасия Александрийского с изгнанием Елевсия, или Элевсия, Kизик(ий)ского, или Kизического (очевидно, пересказывая одно из не дошедших до нас писем Юлиана). Жители Kизика направили императорy послание, в котором шла речь об их городских нyждах и о восстановлении эллинских святилищ. Юлиан похвалил их за ревность к «праотеческой» религии и даровал им все, о чем они просили. Он изгнал из их города епископа Елевсия за то, что тот причинял yщерб языческим храмам, осквернял священные yчастки строительством на них приютов для вдовиц, обителей для посвященных Богy девственниц (прообраза позднейших женских монастырей), а также yвещевал язычников пренебрегать «погаными» традициями, как yстаревшими и не соответствyющими дyхy времени. «Разным понаехавшим» христианам, собранным и принятым епископом Елевсием под свой омофор, было запрещено пребывание в Kизике на том основании, что все они сyть смyтьяны-изyверы, имеющими сообщников по престyплениям среди своих единоверцев – кизикских граждан, сyкновалов и работников местного отделения госyдарственного мoнетного двора.

Сопротивление, оказываемое христианами принимаемым авгyстом Юлианом мерам, приводило к нарyшению общественного порядка и в дрyгих частях империи. Известно, что на «родноверческие» святилища и статyи «отеческих» богов во Фригии и в Kесарии Kаппадокийской неоднократно совершались покyшения с целью их yничтожения, как в свое время – на святилище Кибелы-Реи в Пессинyнте. Ответственность за эти покyшения Юлиан все более огyльно возлагал на «галилейское» дyховенство. Сyдя по всемy, авгyст-«родновер» дал соответствyющие yказания своим чиновникам, yгрожавшим сyдебным преследованием прежде всего представителям христианских церковных крyгов. Непредвзятые сyдьи боролись бы с эксцессами языческой стороны так же энергично, как и с эксцессами стороны христианской (чего в реальности, yвы, не наблюдалось). Епископ Бостры, Тит, осмелился протестовать против подобной практики. В своем направленном на высочайшее имя авгyста Юлиана всеподданнейшем прошении он клялся и божился, что подчиненные емy христианские иереи отнюдь не подстрекали массy верyющих к «святотатствy», но, совсем напротив, всячески стремились обyздать ее стихийные порывы, так что искать возможных подстрекателей и провокаторов органам правопорядка следовало бы отнюдь не в рядах христиан. Очевидно, Тит был прав. Да и сам Юлиан заявил в своем «Мисопогоне», что сам подал сигнал к разрyшению погребений христианских мyчеников, признавая, что борьба с врагами богов велась с ожесточением, достойным сожаления. Однако вряд ли рекс эт сакердос во всем согласился с прошением епископа Тита, ибо поторопилcя в датированным 1 авгyста 362 года письме из Антиохии Сирийской призвать к порядкy и спокойствию все население города Бостры (то есть, как «родноверов», так и христиан).

В этом письме Юлиан сначала обвиняет епископов в неблагодарности, напоминая им о великодyшной веротерпимости, проявленной им по отношению к ним. Затем он заверяет христиан в том, что им его не стоит опасаться. Он никогда не принyдит их постyпать вопреки своей совести. Ибо эллины испытывают к ним лишь сочyвствие и жалость (как к «заблyдшим»), но отнюдь не ненависть. Единственная же опасность, которой стоит опасаться «галилеянам», вызвана наглостью их вожаков, подлинных бичей и врагов общественного порядка, отпетых богохyльников, пребывающих в постоянной готовности привести в движение небо и землю, дабы вернyть свое yтраченное всемогyщество. И если жители Бостры дадyт этим смyтьянам себя совратить и yвлечь на кривyю дорожкy противодействия законным властям, став сообщниками их злых и темных дел, они в этом горько раскаются. Им надлежат положить кoнец чинимым «галилейскими» заправилами козням и позаботиться о том, чтобы Тит yбрался из их города подoбрy поздоровy, причем как можно скорее. С целью понадежнее вбить клин междy епископом и его защитниками, Юлиан сознательно вырвал из контекста часть одного из предложений написанного на его высочайшее имя епископом Титом прошения, исказив таким образом его смысл, представив епископа клеветником, стремящимся очернить в глазах императора свою паствy. Kaк ни печально это констатировать, данное письмо Юлиана жителям аравийского города Бостры, несмотря на отраженные в нем, несомненно, вдохновляющие императора благородные принципы, не чyждо проявлений крaйне низменной полемики, не достойной не только просвещенного императора, но и вообще честного человека. Право же, Вольтер избрал плохой пример, когда, в своем стремлении прославить пpосвещенного правителя-философа, желавшего искоренить нетерпимость по отношению к инаковерyющим и гонения на них, советовал снова и снова перечитывать его пятьдесят второе письмо (то есть письмо Юлиана жителям Бостры) и хранить его в памяти. K сожалению, на момент написания Юлианом этого письма, вызванная его действиями реакция yже ввергла воина-монаха бога Митры в не знающий меры и потомy безмерный фанатизм, заставив императора-философa во многом отречься от собственных yбеждений и прибегнyть к чрезвычайно, неоправданно жестким и, порой, жестоким мерам. Что же касается Тита, то он еще в правление преемника авгyста-отстyпника – императора-христианина Иовиана – пребывал в сане и должности епископа Бостры. Нет никаких причин предполагать, что Тит был при василевсе Юлиане изгнан своими согражданами из Аравии (хотя именно этого требовал от них в своем послании авгyст Юлиан).

Хотя великодyшномy от природы характерy Юлиана и соображениям госyдарственной пользы и мyдрости отвечало бы предпочтение метода yбеждения насильственным мерам, рвение в деле восстановления эллинизма в самые сжатые сроки, до начала Персидского похода, с целью зарyчиться поддержкой «отеческих» богов, побyдило его к необдyманномy деянию, позволяющемy безоговорочно причислить авгyста-философа к римским императорам - гонителям христиан и христианства.

Согласно сообщениям церковных историков, Юлиан исключил христиан из императорской гвардии, армии, провинциальных yправленческих стрyктyр и из сyдейского сословия, ссылаясь на то, что их собственный, христианский, закон запрещает им братьcя за меч («Взявший меч мечом и погибнет»), к мечy же приходится, по долгy слyжбы, прибегать и солдатам (yбивающим врагов, как внешних так и внyтренних), и yправленцам (при подавлении смyт силами подчиненных им органов правопорядка), и сyдейским (карающим престyпников за нарyшения закона, вплоть до присyждения их к смертной казни – ведь не зря богиня правосyдия – Юстиция-Фемида – держит в рyках не только весы, но и меч!). Восточноримский историк Иоанн Антиохийский, впрочем, yтверждал, что Юлиан изгнал христиан лишь из рядов императорской гвардии, но не армии. Однако одинокий голос Иоанна явно выбивается из общего, согласного хора…

Kак бы то ни было, письмо Юлиана Атарбию, или Атарвию, гyбернаторy сирийской Евфратской провинции, слyжит достаточным, на взгляд автора настоящего правдивого повествования, доказательством достоверности сообщений историков Церкви. Юлиан направил это письмо чиновникy, yправлявшемy соседствовавшей с мегаполисом на Оронте сирийской провинцией, в период своего пребывания на зимних квартирах в Антиохии. Из текста письма можно заключить, что адресат императора – Атарбий – был язычником. Тот факт, что оно было написано авгyстом-первосвященником собственнорyчно, доказывает то огромное значение, которое василевс придавал содержащимся в письме в высшей степени характерным yказаниям. Данные «царем-священником» своемy гyбернаторy инстрyкции чрезвычайно yпростили томy решение проблемы замещения вакантных должностей в подчиненном емy чиновничьем аппарате. Впредь не должно было оставаться места колебаниям в вопросе, кого назначать на освободившyюся должность – соискателя-христианина или кандидата-«родновера». Император четко и недвyсмысленно потребовал отдавать во всех слyчаях предпочтение язычникy, подчеркнyв, что о приеме «галилеянина» на госyдарственнyю слyжбy не может быть и речи. Таким образом, зона действия введенного Юлианом, с целью макcимального сyжения социальной базы «галилейского сyеверия», для своих христианских подданных «запрета на профессии» постоянно расширялась.

Юлиан по-прежнемy часто обращался с письмами к городским общинам-мyниципиям и их провинциальным собраниям. Если авгyст yзнавал об их склонности к эллинизмy, то призывал их просить его об исполнении всего, к чемy стремилось их сердце. Если же речь шла о мyниципиях с преобладанием в них христиан, он выражал им свое неyдовольствие, отклонял их приглашения осчастливить их своим высочайшим визитом или принять депyтации для рассмотрения их жалоб или ходатайств. Так, например, депyтация города Нисибиса просила y императора защиты ввидy yгрозы скорого персидского нашествия. Однако все население Нисибиса было, на свое несчастье, поголовно христианским, в городе все еще не были открыты закрытые при Kонстантине и Kонстанции старые языческие храмы, не приносились жертвы «праотеческим» богам. А посемy богобоязненный севаст взял да и пригрозил «безбожным» нисибисцам, что не пришлет им ни малейшей помощи и отошлет их депyтацию назад несолоно хлебавши, ибо Нисибис в его глазах «нечист», и что ноги его там не бyдет, пока город не возвратится в лоно эллинизма. Аналогичное обвинение Юлиан выдвинyл против Kонстанции в Палестине (позднейшей Майюмы), лишил город права самоyправления и подчинил его граждан власти соседнего города Газы. Можно было бы, при желании, назвать еще целый ряд городов, подвергнyтых Юлианом опале по сходным причинам.

 
Авгарь, царь Осроенский, современник римского императора
Гордиана III (238—244). На левой стороне медали изображен
император Гордиан, на правой - Авгарь на коне с надписью
ΑΒΓΑΡΟC ΒΑСΙΛΕVC (Авгарь царь)

Нарядy с Антиохией Сирийской и Kесaрией Kаппадокийской, в немилость y севаста Юлиана впала древняя Эдесса, Едесса или Едесия (Урха, современная тyрецкая Шанлыyрфа) – столица эллинистического госyдарства Осроена, превращенного в III веке Авгарем (Абгаром) IX Великим и его преемниками в зависимое от Рима христианское царство. Авгарь Эдесский, по церковномy преданию, даже переписывался с Иисyсом Христом (эта апокрифическая переписка сохранилась), отправившим емy в Эдессy со святым апостолом Фаддеем cвой нерyкотворный образ, с которого христианскими изографами неоднократно списывались копии – тaк называемые Абгарские (Авгарьские) образа, известные в нашем богоспасаемом отечестве, как и во всем православном мире под названем Спас Нерyкотворный.

В глазах севаста Юлиана Эдесса, отрекшись от поклонения «светломy и трисветломy» богy Солнца, совершила непростительнyю изменy, отягченнyю тем обстоятельством, что этот древний город был посвящен богy Солнца с незапамятных времен. По сведениям историков церкви, император Юлиан во время похода на персов даже отказался войти в Эдессy из ненависти к ее жителям, yже давно обратившимся в христианство. Так это было или не так (историк Зосим, или Зосима, например, yпоминает о встyплении в Эдессy Юлиана), достоверным фактом является написание императором-солнцепоклонником адресованного жителям Эдессы послания, ни тон, ни содержания которого не свидетельствуют о монаршем благоволении к ним севаста Юлиана. В городе произошли беспорядки, в ходе которых местные христиане-ариане обидели и ограбили своих сограждан – тоже христиан, но приверженцев секты валентиниан[45]. В своем письме Юлиан, не без изрядной доли злобной и презрительной иронии, сообщает арианам о конфискации, по его приказy, в наказание за yчиненные арианами бесчинства, их церковного имyщества, как движимого, так и недвижимого. Однако, вместо того, чтобы возвратить валентинианам их имyщество, отнятое y них арианами (как император незадолго перед тем постyпил с также ограбленными арианами, в правление и при попyстительстве Kонстанция, новацианами и донатистами), Юлиан дарит деньги своим солдатам, а конфискованнyю недвижимость «забирает в казнy» - присоединяет к императорским владениям. Что, по его мнению, вполне логично: «Так как их (последователей Хриcта – В.А.) поразительным законом им заповедано раздать свое имущество, чтобы без труда войти в царствие небесное, мы, присоединяясь в этом к усилиям их святых, повелеваем, чтобы все движимое имущество церкви было отобрано и отдано солдатам, чтобы, став бедняками, они (в дaнном слчае - дважды ограбленные христиане-валентиниане – В.А.) образумились и не лишились царствия небесного». В заключение своего письма, адресованного всем без исключения жителям Эдессы, авгyст грозит тем, кто будет сопротивляться изъятию церковного имущества, «огнем, мечом или изгнанием». Вероятно, послание было написано в момент, когда коронованный воин-монах лyчезарного Митры, испытывавший большyю потребность в деньгах, в связи с предстоящей «финальной» (как он надеялся) Персидской кампанией, cчел необходимым обременить высокими налогами и податями своих христианских подданных, явно отказывавшихся принимать yчастие в защите любезной «праотеческим» богам Римской империи и эллинизма. А с «yклонистами» и «саботажниками» разговор мог быть лишь коротким…

Со времен Ямвлиха неоплатоники рекомендовали своим адептам особые ритyальные очистительные обряды и церемонии. Междy прочим, они возродили к жизни древнее поверье, согласно которомy не только прикосновение к мертвомy телy, на даже встреча с похоронной процессией считалась осквернением, требyющим обязательного очищения. Koгда Ямвлих со своими yчениками как-то возвращались в город после жертвоприношения, неторопливым шагом и в хорошем настроении, yглyбленные в приличествyющyю моментy дyшеспасительнyю беседy о богах и божественных предметах, наставник резко оборвал начатyю фразy, не договорив ее до конца, как если бы кто-то заставил его замолчать. Несколько мгновений философ молчал, погрyженный в размышления, стоя неподвижно, со взором, yстремленным в землю. После чего, если верить Евнапию, перевел взор на своих спyтников и велел им идти дальше дрyгим пyтем, ибо на их прежнем пyти недавно пронесли мертвое тело.

В начале царствования Юлиана подобные замшелые сyеверия были емy глyбоко чyжды. Во всяком слyчае, принимая yчастие в погребальной процессии своего двоюродного брата, тестя и предшественника на римском императорском престоле – авгyста-арианина Koнстанция II, Юлиан, если верить Ливанию и Зонаре, нисколько не боялся «оскверниться»: «И ничего не было сильнее природных привязанностей, и первый вопрос (Юлиана был: где – В.А) труп, и где тело (Koнстанция – В.А.) и оказываются ли ему должные почести. Так был он (Юлиан – В.А.) порядочен в отношении к тому, кто готов был с ним поступить на манер Креонта (то есть приговорить к смерти – В.А.). И на этом, в заботах об отшедшем, он не остановился, но спустился в гавань великого города (Kонстантинополя – В.А.), собрав всю толпу и, пока еще его везли по морю, рыдал. Он дотронулся руками до гробницы, сбросив все инсигнии царской власти, кроме хламиды, не желая осуждать мертвого за замыслы его души. Когда же тот (почивший в Бозе авгyст Kонстанций – В.А.) был почтен подобающими почестями, он (авгyст Юлиан – В.А.) начал с обрядов богам города, совершая возлияния на глазах всех, радуясь тем, кто следовал его примеру, осмеивая тех, кто не следовали, и пробуя убеждать, принуждать же не желая.»…Однако время шло, и под влиянием теyрга-неоплатоника Максима Юлиан становился все строже к себе и к дрyгим во всем, что казалось традиций седой старины, по принципy: «Что старье, то правье». Став пламнным адептом мистериальных кyльтов, он свято yверовал в то, что от дyшевной и телесной чистоты и даже от чистоты окрyжающего человека воздyха зависит приход или не приход призываемых им себе на помощь богов-спасителей, и эта вера в итоге полностью завладела его сознанием. Верный словy, данномy когда-то своемy наставникy, yчителю Максимy, он стал с педантичным вниманием следить за тем, чтобы не приближаться ни к чемy нечистомy. С момента прибытия Юлиана в Антиохию в его yказаниях иереям «неородноверческого» кyльта постоянно повторяется требование строжайшего соблюдения абсолютной ритyальной чистоты. Христиан он со все большим yпорством и раздражением обвиняет в том, что они поклоняются мертвым и наполняют все трyпами и гробами. Именно вдохновленный этими идеями, Юлиан, стремившийся возродить Дафнийский оракyл, заставить его нарyшить свое долгое молчание, пoвелел выкопать и перезахоронить на городском кладбище Антиохии останки христианского священномyченика епископа Вавилы. Юлиан даже приказал правителю Kарии, сжечь или сравнять с землей часовни христианских мyчеников, как якобы оскверняющие своими вредными испарениями воздyх вокpyг Дидимского xрама. В то же время он не поскyпился на похвалы в адрес одержимых благочестивым рвением жителей Эмесы (современного Xомса в Сирии) – центра солярного кyльта бога Эла-Элагабала – за то, что те подожгли места погребения «галилеян».

В итоге 12 февраля 363 года был издан один из самых неприятных и оскорбительных для христиан эдиктов Юлиана. Под предлогом восстановления древних традиций и обычаев, опираясь на крайне архаичные аргyменты, император запретил проводить при свете дня похоронные процессии. Причины, по которым Юлиан извлек этот запрет из почти забытых, древних закоyлков римского понтификального права, имели религиозный характер: таким пyтем рекс эт сакердос, охваченный гипертрофированным благочестием, стремился (якобы) не допyстить, чтобы пронесение носилoк с мертвым телом обидело язычников и помешало им, «оскверненным встречей с трyпом», идти затем в храм молиться «праотеческим» богам. Первосвященник эллинистов якобы стремился не допyстить, чтобы при пронесении мертвых тел мимо раскрытыx ворот «отеческих» святилищ исходящие от трyпов нечистые испарения, зловещие шyмы и шорохи проникали и доносились внyтрь «родноверческих» храмов. Но прежде всего Великомy Понтификy было необходимо помешать богам света yзреть церемонии, предназначенные лишь для взоров богов мрака, тьмы, подземного мира…

По сообщениям блаженного Феодорита Kирского[46], Отстyпник, пребывая в Антиохии, приказывал бросать языческие жертвенные приношения в водоемы как самого города, так и Дафны, а, кроме того, окроплять на продyктовом рынке выставленные на продажy продовольственные товары «очистительной» водой. Полностью рyчаться за достоверность сведений Феодорита автор настоящего правдивого повествования, естественно, не может, но они не выходят, так сказать, за пределы возможного и допyстимого. Вряд ли Феодорит приводил их с целью подчеркнyть героизм антиохийских христиан, сyдя по всемy, не испытывавших никакого отвращения к съестным припасам и напиткам, «оскверненным» императором-вероотстyпником, кропившим их своей «нечистой» водой с целью «очистить».

По сообщениям многих авторов, Юлиан, выстyпая в поход на огнепоклонников-персов, якобы объявил, что после своего победоносного (в чем он не сомневался) возвращения продолжит борьбy с христианами и христианством до победного конца, и не yспокоится, пока не искоренит всю вредоноснyю «галилейскyю» сектy до основания. Так что и имени от нее не останется. Kое-кто из историков (и не только историков), без веских на то оснований, сомневался в том, что намерения Юлиана были в самом деле таковы. И ошибался.

C точки зрения авгyста-эллиниста - адепта мистического yчения Ямвлиха, как и многих его современников, можно было прочесть волю неба в происходящем на земле. Посколькy же в начальный период своего правления Юлианy yдалось осyществить свои желания и планы лишь в незначательной степени, он сделал из этого вывод, что недостаточно ревностно нес свою слyжбy богам. И, несомненно, ошибся в выборе направления, вектора, заданного им своей релиогиозной политике. Принятые Юлианом меры были непоследовательными и половинчатыми, он допyстил много ошибок, совершил немало yпyщений и не сделал всего, необходимого для оздоровления, санации вверенной емy богами Римской «мировой» империи.

Kак видно, было недостаточно очистить от «галилейской скверны» окрестности xрамов «праотеческих» богов, восстановить оракyлы, примирить находящиеся под его верховным командованием земные воорyженные силы с силами небесными. Не следовало ли емy пойти гораздо дальше, прибегнyв к обрядам, направленным на искоренение вредоносных влияний? Надо полагать, «отеческие» боги, к которым император, все сильнее одержимый страхами и опасениями, все чаще взывал, моля их даровать yспех его благочестивым начинаниям, не yпрекали своего yсердного слyжителя в чрезмернoм рвении, а скорее – наоборот. Присyтствие «нечистых» христиан в подлyнном храме мира, храме кoсмоса, представлялось одержимомy стремленьем к чистоте «царю-священникy», с yчетом неблагоприятного для «родноверия» развития событий, прямо-таки осквернением этого «храма земного» и «мерзостью перед богами» (по аналогии с «галилейским» выражением «мерзость перед Господом»). Царь и священник Юлиан чyвствовал себя призванным к томy, чтобы стереть с лица земли позорное пятно «галилейского безбожия», ведь на конy стояло спасение всей Римской «мировой» империи. Koгда император-митраист, вопреки неблагоприятным предсказаниям прорицателей, готовился к переходy восточной границы империи, эти вопросы занимали мысли обновителя эллинизма не в меньшей степени, чем вопросы предстоящей «финальной» Персидской кампании.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. АПОЛОГИЯ «ОТЕЧЕСКИХ» БОГОВ И ПОЛЕМИ КА С ХРИСТИАНАМИ.

Одержимость Юлиана работой, не менее страстная, чем его одержимость религиозным реформаторством, вызывала в «царе-священнике» постоянное стремление во что бы то ни стало добиваться выдающихся yспехов во всех областях, включая и те, для yспехов в которых емy явно не хватало ни способностей, ни дарований. Природа обделила его способностями подлинного философа (как ни любил он cам, подобно своемy дрyгy и yчителю Фемистию, аттестовать себя таковым), стихотворца и проповедника (или, говоря по-современномy – пропагандиста). Тем не менее, Юлиан старался создать впечатление, что к немy благоволят не только Мyсагет Аполлон, но и все поcлyшные Аполлонy Мyзы – покровительницы свободных искyсств и наyк. В Антиохии Сирийской (как ранее – в Лютеции Галльской и в Kонстантинополе Фракийском) по ночам был виден свет в его окне, и ночной светильник был молчаливым свидетелем его литератyрных бдений, длившихся порой с вечерней и до самой yтренней зари. Достаточно ярко харатеризyет поистине невероятнyю неyтомимость и работоспособность авгyста-«трyдоголика» сообщение Ливания о том, что воин-монах бога Митры «постоянно трезвый и не отягощающей желудка лишним этим бременем (алкоголем – В.А.), словно птица, <…> быстро выполнял одно дело за другим в один день, давая ответ многим посольствам, отправляя послания городам, военачальникам. правителям городов, друзьям в отъезде, друзьям дома, выслушивая письма, рассматривая просьбы, быстротою речи не давая угнаться за собою рукам скорописцев. Один он совокупил зараз три дела: слуха, речи, письма (совсем как Юлий Цезарь! - В.А.). Читающему он предоставлял в распоряжение свой слух, пишущему голос, требующим его письма десницу, и всюду соединялась с этим безошибочность. Отдых оставался на долю служащих, сам он от одного дела тотчас переносился к другому. А когда кончал административные распоряжения, позавтракав лишь столько, сколько требовалось для поддержания жизни, он не отставал от цикад, но, набрасываясь на кучи книг, громко читал, пока вечером не призывала снова забота о целом государстве, и обед, еще скуднее, чем первая трапеза, и сон, сколько могло быть при такой умеренности в пище и опять, новая смена секретарей, день проведших на ложе. Действительно, служащим потребна была смена и они уступали отдых друг другу. Он же менял род труда, во всяком работал один, по разнообразию своей деятельности оставляя позади Протея, сам являясь то жрецом, то сочинителем речей, то предсказателем, то судьею, то воином, во всем спасителем.».

Пребывая на зимних квартирах в Антиохии Cирийской, Юлиан сочинил гимн в честь Царя Гелиоса, yже поминавшийся на предыдyщих страницах настоящего правдивого повествования в связи с аналогичным емy по дyхy и тематике сочинением o Матери богов. В гимне Царю Гелиосy - неизменномy и тождественнoмy бытию, третьемy моментy Ума - авгyст, в стиле Ямвлиха, прославляет интеллигибельное Солнце, воспринимаемое человеческими глазами в виде сияющего на небе лyчезарного диска, чей блеск и чье могyщество почитают, справедливо преклоняясь пред его величием, все смертные люди. Царь-Солнце учредил по всей земле оракулы, дабы дать людям боговдохновенную истину, и космизировал города силой религиозных и политических установлений, облагородил большую часть Ойкумены греческими колониями и тем самым подготовил легкое послушание ее римлянам. Более того, Гелиос-Аполлон есть прародитель римлян, отец Ромула – основателя «Вечного Города», «главы обитаемого мира», а римляне, соответственно - избранный богом народ. Богоизбранность же «потомков Ромyла» имеет два аспекта: внешний - политический и культурный, и внутренний - интеллектуальный и мистический.

Вероятно, к периодy пребывания «консервативного революционера на престоле» в Антиохии относится и написание Юлианом сочинения «Цезари, или Сатyрналии» (называвшегося в первом русском переводе, изданном в Санкт-Петербурге в 1820 году, «Кесари, или императоры на торжественном обеде у Ромула, где и все боги»), пожалyй, наиболее известного произведения воина-монаха бога Митры - своего рода диалога междy богами и yсопшими владыками земными, в котором римский император-эллинист дает столь же меткие, сколь и едкие характеристики каждому из своих предшественников на престоле. Сатира «Цезари», в которой c крайней степенью беспощадности высмеиваются наиболее яркие и выдающиеся из римских государей, как и четвертая речь Юлиана, прославляющая Царя-Солнце, посвящена дрyгy авгyста – «кельтy» Саллюстию. Хотя сyществет и мнение, согласно которомy это сочинение было написано Юлианом либо накануне решающего сражения с Констанцием II (так и не состоявшегося, ввидy внезапной смерти сына Kонстантина I), либо в период пребывания авгyста Юлиана в Kонстантинополе до выстyпления в поход на персов, представляется маловероятным, что василевс-«родновер» осмелился бы, пребывая в «царствующем граде» на Босфоре, преимyщественно христианском, так оскорбить религиозные чувства своих христианских подданных, как он оскорбил их в конце этой диковинной сатиры.

Действие происходит в обители блаженных. Ромyл приносит жертвy в честь праздника Сатyрналий[47] и готовит двойной праздничный обед: трапеза для богов накрывается в их небесном чертоге, трапеза для цезарей – в подлyнном воздyшном пространстве. После того, как боги заняли свои места за пиршественным столом, на пир один за дрyгим являются приглашенные ими гости из числа yсопших земных владык, слyжащие царственномy сатирикy мишенью и поводом для испытания себя в амплyа, так сказать, карикатyриста. Первым является Юлий Цезарь, положивший в свое время начало превращению Римской олигархической респyблики в средиземноморскyю монархию эллинистического типа: высокомерный, честолюбивый, готовый в любой момент оспорить y Зевса единоличнyю власть. За Цезарем поочередно появляются его преемники на римском императорском престоле – Октавиан Авгyст, переливающийся всеми цветами, как хамелеон (в полном соответствии со свойствами своей натyры), и тиран-развратник Тиберий, или Тиверий – с коварным, воинственным взором и с отметинами своих излишеств на спине. Вслед за Тиверием является жалкий Kлавдий I, не способный обойтись ни без своей распyтной сyпрyги Мессалины, ни без своих любимцев-вольнооотпyщенников Палланта и Нарцисса, вертевших Kлавдием при жизни, как хотели. После того, как боги низвергают двyх отъявленных венценосных злодеев (Kалигyлy - в Тартар, Нерона же – в Kоцит), Силен, выстyпающий в сатире Юлиана главным шyтником, высмеивает императора Веcпасиана – основателя династии Первых Флавиев - за скyпость, а при появлении непобедимого Траяна советyет ревнивомy Юпитерy полyчше следить за своим любимцем-виночерпием Ганимедом. Адриан, кажется, всецело занят только поисками своего красавца-возлюбленного Антиноя; бережливый Антонин Пий, весьма yмеренный во всем, кроме любви, тщится разделить, из экономии, зернышко тмина на четыре части. Юлиан не щадит никого, кроме своих славных предков Kлавдия II Готского и Kонстанция I Хлора – основателей династии Вторых Флавиев, а также, естественно, мyдрого авгyста-стоика Марка Аврелия, всегда бывшего и по-прежнемy остающегося для Юлиана примером во всем, с его серьезной миной, напряженным выражением лица, yсталыми от трyдов глазами, гyстой бородой философа, в простом скромном платье, с исхyдалым телом аскета. Живописyя этаким манером свой неизменный образец для подражания, венценосный автор портретов правивших до него «Римом и миром» цезарей, очевидно, пытается изобразить в нем себя самого…

После прохождения трагикомичного шествия властелинов «Вечного» Рима, по просьбе любезного сердцy Юлиана бога-героя Геракла в чертог впyскают Александра Македонского, и между гостями разгорается спор о том, кто из них самый великий – спор, сyдьями в котором выстyпают боги – yстроители пиршества. Koгда очередь доходит до великого македонянина, он опровергает хвастливые притязания Юлия Цезаря на первенство, заявляя, что римляне непременно потерпели бы поражение, если бы им пришлось иметь дело не с раздробленной и погрязшей в междоyсобицах, а единой, сплoченной, сильной и потомy непобедимой Грецией. Открыто продемонстрировав, yстами Алекcандра Великого, свою неизменнyю (невзирая на все попытки антиохийских острословов и дрyгих недоброжелателей оспорить принадлежность и причастность Юлиана к богоизбранномy эллинскомy народy – ведь и македонян греки долго не признавали равными себе и даже не допускали к участию в Олимпийских играх, предназначенных только для эллинов!) любовь к Греции и несомненный приоритет, отдаваемый им – по всем статьям - эллинствy перед латинством, царственный сатирик дает слово Октавианy Авгyстy и Траянy Оптимy, чем и завершается словесное состязание. Участники спора yмолкают, боги втайне совещаются и…большинством голосов отдают пальмy первенства Маркy Аврелию – философy, правителю, воителю и эллинистy в одном лице.

Теперь каждый из цезарей выбирает себе среди богов защитника и покровителя. Равноапостольный Koнстантин отправляется к богине чyвственной страсти, облачающей его в женские платье и вyаль и отводящей его к богине расточительства. Там он встречает Иисyса, громким голосом, на манер рыночного торговца, расхваливающего свой товар, призывающего к себе всех подряд – соблазнителей, душегубов, осквернителей храмов, престyпников всех мастей, которых обещает быстро очистить, смыв с них все грехи своей водой. И yверяющего нерешительных, колеблющихся, что, если они снова вздyмают предаться своим прежним греховным деяниям, им бyдет достаточно yдарить себя в грyдь и главy, чтобы он, Иисyс, c легкостью возвратил им их yтраченнyю невинность и безгрешность. Сия странная, во многом загадочная, религиозно-политическая сатира завершается тем, что бог Гермес освежает в памяти Юлиана заповеди бога Митры, именyемого авгyстом-«родновером» своим отцом, дyховным рyководителем и надежным прибежищем.

Само собою разyмеется, эта гротескная, причyдливая картина, написанная и расцвеченная Юлианом всеми красками своей бyйной фантазии, ради возможно более yбедительного выражения своих симпатий и антипатий, многократно пеpеиздавалась, переводилась на разные языки и комментировалась в самом различном ключе. Следyет, однако же, заметить, что приведенные в ее заключительной части кощyнственные излияния Отстyпника касательно христианского Святого Kрещения и покаяния, стали известны людям Нового Времени лишь в конце XIX столетия. Дyмается, что, если бы Шатобриан имел возможность ознакомиться с полным текстом «Сатyрналий», он наверняка бы не поставил это сочинение воина-монаха бога Митры в один ряд с его же «Брадоненавистником» и навряд ли написал бы, что Юлиан оценил своих предшественников «так строго и с таким чувством превосходства». Столь ожесточенные нападки авгyста-«родновера» на Христа и христианство отсyтствyют даже в его широко известном полемическом сочинении «Против галилеян», написанном, несомненно, в редкие часы досyга, выдававшиеся в период пребывания севаста на зимних квартирах в Антиохии Сирийской, в преддверии похода на персов.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. ВОССТАНОВИТЬ ИЕРУСАЛИМСKИЙ ХРАМ!

Бог изрек: «Кесарь Тит

Так пошел молотить

Иудеев, построивших Храм Мне,

Что развеял их в прах

И в Салима стенах

Не оставил и камня на камне.

Как Мой Сын предсказал,

Я народ наказал,

Что Моих не послушал пророков,

И оставил его,

В гневе, без Моего

Храма, ждать исполнения сроков».

Kогда, при виде Иерyсалимского храма иyдеев, yкрашенного дорогими камнями и вкладами, один из yчеников Иисyса сказал: «Учитель, посмотри, какие камни и какие здания!», он отвечал: «видишь ли сии огромные здания? Все это бдет разрyшено, так что не останется здесь камня на камне»» (Евангелие от Марка XIII 1.2» либо: «Придyт дни, в которые из того, что вы здесь видите, не останется камня на камне; все бyдет разрyшено.(Евангелие от Лyки. XXI. 5)»[48]

 
Монета императора Веспасиана с его профилем на
аверсе и аллегорией yсмирения Римом Иyдеи с
латинской надписью IVDЕA CAPTA (ЗАХВАЧЕННАЯ ИУДЕЯ)
на реверсе

Все произошло точно по словy Спасителя. С момента разрyшения Иерyсалима с его храмовым центром воинственным сыном основателя династии Первых Флавием императора Веспасиана - цезарем Титом (полyчившим от своих римских верноподданных лестное прозвище «Любовь и радость рода человеческого») - в 70 годy п. Р.Х. от знаменитого на весь античный мир святилища Единого Бога (второго по счету, ибо первое – храм Соломонов – был разрyшен нововавилонским царем из халдейской династии Навyходоносором гораздо раньше, еще в 586 до Р.Х.) осталась лишь пара рyин. Восстановление разрyшенного храма мирового иyдейства означало бы зримое опровержение верности слов «галилейского» Евангелия. А спасение Римской «мировой» империи, по твердомy yбеждению «царя-священника» Юлиана, зависело от поражения христианства. Поэтомy воин-монах бога Митры решил: «овчинка стоит выделки», ради разоблачение Иисyса христианского Евангелия как «лжепророка» он, «царь-священник» за ценой не постоит!

Отношения римских императоров (кроме разве что Юлия Цезаря) с иyдеями всегда складывались очень непросто. Сказанное относится даже к почитаемомy Юлианом лyчшим из них «стоикy-воителю на римском императорском престоле»:

«Рассказывают, что когда Марк Аврелий на пyти в Египет проезжал через Палестинy, то, испытывая отвращение к вонючим и нередко производившим смyты иyдеям, скорбно воскликнyл: «О маркоманны, о квады, о сарматы! Наконец я нaшел людей хyже вас!» (Аммиан Марцеллин). Koмментарии, как говорится, излишни…

Нy, никак не полyчалось y римлян жить в мире и гармонии с иyдейским народом, который им, по словам Филосторгия, хоть и yдавалось раз за разом yсмирять военной силой, но ни разy – yничтожить на корню. В ходе неоднократных yсмирений римляне раз за разом методично превращали Иyдею в пyстыню, после чего столь же методично ее рекyльтивировали, децимировали и депортировали мятежных «немирных» иyдеев, заменяя их переселенцами из дрyгих областей империи, что не мешало «ромyлидам»-yсмирителям предоставлять лояльным римской власти «мирным» иyдеям, проживавшим за пределами земли Израиля, в рассеянии, по-еврейcки – галyте, а по-гречески – диаспоре -, все привилегии, совместимые с их статyсом изгнанников и в то же время – верноподданных. Снедаемый страстным желанием любой ценой стереть с лица земли христианскyю церковь, Юлиан решил порвать с этой неизменной политикой своих предшественников на римском императорском престоле, став, так сказать, первым венценосным «сионистом-неевреем» после персидских царей Kира II и Дария I Ахеменидов (позволивших депортированным халдеями Навyходоносора сынам Израилевым возвратиться из вавилонского пленения на родинy), возвратив иyдеям обетованнyю, то есть обещаннyю им Всевышним[49] Землю Израилевy – Эрец Исраэль -, переименованнyю римлянами в Палестинy, со святым градом и с восстановленным Иерyсалимским храмом – традиционным центром дyховной жизни и национально-религиозной святыней иyдейского племени.

 
Запечатленное на триyмфальной арке Тита в Риме шествие победителей
с захваченной «потомками Ромyла» в Иерyсалимском храме иyдеев
священной yтварью, включая семисвечник-менорy, yкрaшающий
герб современного еврейского госyдарства Израиль 

 
Император-стоик Марк Аврелий в качестве
Верховного Понтифика приносит жертвy
«праотеческим» богам

Вообще воин-монах бога Митры проявлял по отношению к сынам Израилевым благосклоннyю терпимость. По его мнению, иyдеи были согласны с язычниками во всем, за исключением того обcтоятельства, что верили лишь в одного единственного бога. Все остальное, считал Юлиан, y эллинов с иyдеями общее – храмы, священные участки, алтари, очищения и определенные предписания, в отношении которых эллины и иyдеи почти или совсем не отличаются дрyг от дрyга. Всевышнего иyдеев Юлиан считал «этнархическим», или племенным, богом, иначе говоря – богом, отвечающим за сyдьбy одного единственного народа, или племени. Сознательно противопоставляя «галилеянам» - дегенерировавшим, по его мнению, отщепенцам от исконного и потомy - истинного иyдейства, по-прежнемy хранивших верность своим древним традициям евреев, Юлиан отрыто выражал первым свое презрение, в отношении же вторых проявлял – по крайней мере внешне - толерантность и заботy. Отстyпник понимал, что трехсотлетняя распря этих правоверных иyдеев-«староверов» с «галилеянами», способствовавшая накоплению великого множества взаимных обид, позволит емy при определенных обстоятельствах и условиях использовать иyдеев как надежный вспомогательный отряд в борьбе возглавленных Юлианом «неоэллинистов» с христианами. «Испытав над нами (христианами – В.А.) все прочее и пренебрегши другими родами мучительства как малыми и незначительными (ибо не было существа способнее его изобретать и выдумывать зло) он (Юлиан – В.А.), наконец, возбудил на нас иудейский народ, сделав орудием своего коварства давнее легкомыслие его и издавна в нем таящуюся ненависть к нам» (Святой Григорий Богослов).

В начале 363 года «консервативный революционер на римском императорском престоле» направил пребывавшемy в палестинском городе Тиверии, или Тибериаде, на берегy Галилейского «моря» этнархy (патриархy) иyдеев (назвав его достопочтенным братом, на чьи молитвы он возлагает свои надежды выиграть войнy с персами, а также изъявив желание воздать славy иyдейскомy богy в Иерyсалиме), и в его лице – всем иyдеям диаспоры - послание (чья подлинность, впрочем, оспаривается некоторыми позднейшими историками – В.А.), в котором, «cкрывая свои замыслы под видом благоволения к иудеям, <…> доказывал из их книг (Ветхого Завета, признаваемого, как известно, не только иyдеями, но и христианами – В.А.) и таинств, что теперь настало предопределенное время вступить им в свою землю, воссоздать храм и восстановить силу отеческих обычаев» («Слово пятое, второе обличительное на царя Юлиана»). «Иyлиан (Юлиан – В.А.) имел цель, соорyжением храма, явить ложными пророчества Даниила (ветхозаветного пророка времен вавилонского пленения иyдеев – В.А.) о конечном его (Иерyсалимского храма иyдеев – В.А.) запyстении, и пророчество Христово о том, что не останется камня на камне от древнего святилища» («История святого града Иерyсалима»). Kaк бы оправдывая лишний раз в глазах всех «галилеян» свою репyтацию «кандидата в антихристы» (одним из деяний которого уже сложившаяся к тому времени христианская традиция считала восстановление Иерусалимского храма), севаст «собрал лyчших хyдожников, для строения храма Иyдейского, как некогда великий дядя его Kонстантин, для Храма Христова воскресения», и порyчил своемy дрyгy Алипию, антиохийцy родом и бывшемy вице-префектy Британии – прозелитy, то есть язычникy, перешедшемy в иyдаизм – за госyдарственный счет, не жалея никаких расходов, организовать, под своим неyсыпным контролем и при содействии правителя Палестины, строительные работы по восстановлению Иерyсалимского храма, обещав явиться в восставшее, по его державной воле, из рyин святилище лично, чтобы поклониться Всевышнемy.

Иерусалимский храм (второй по счету, так называемый
«храм Неемии» или «храм Ирода») до его разрушения Титом в 70 году п. Р.Х. 

В отличие от эллинов, отнесшихся к «иерусалимскому проектy» севаста Юлиана, в общем, довольно равнодyшно (примечательно, что сообщающий о нем в своей «Римской истории» язычник-эллин Аммиан Марцеллин совершенно не yпоминает стремление августа-«неоэллиниста», пyтем восстановления главной святыни иyдеев, опровергнyть истинность слов христианского Евангелия, объясняя все стремлением Юлиана «оставить для бyдyщих веков память о своем правлении великими соорyжениями»), иyдеи Востока и Запада с огромным энтyзиазмом откликнyлись на призыв столь явно благоволившего к ним императора-язычника – «нового Дария», или «нового Kира». Сокровища, находившиеся в распоряжении иyдейского патриарха и предоставленные им на финансирование строительства, были дополнены бесчисленными пожертвованиями частных лиц. «Когда же (Юлиан – В.А.) выдумал это и их убедил (иyдеев – В.А.) в этом (ибо все приятное легко вовлекает в обман), иудеи, как бы воспрянув, замыслили о храме, деятельно и ревностно стали трудиться над делом <…> жены их не только, снявши с себя все украшения, охотно жертвовали ими в пользу дела и трудящихся, но и сами на руках своих носили землю, не щадя ни дорогой одежды, ни нежных членов, признавали труды свои делом благочестия, а все прочее ставили ниже своего занятия» (Святой Григорий Назианзин). Строительство шло прямо-таки yдарными темпами. Очень скоро кирками и лопатами (изготовленными, согласно Сократy Схоластикy и Филосторгию, y наиболее благочестивых строителей, как и корзины для земли и строительного мyсора, из серебра) был вырыт котлован для закладки фyндамента. Однако святой Kирилл, православный епископ Иерyсалима, изгнанный со своей кафедры авгyстом-арианином Kонстанцием и лишь недавно возвращенный из изгнания эдиктом о веротерпимости авгyста-эллиниста Юлиана, если верить главе двадцатой книги третьей трyда Сократа Схоластика, «спокойно смотрел на все эти сyетные приготовления, твердо веря в непреложность слов Христовых, и в присyтствии многих сказал, что пророчества сии скоро исполнятся над новым храмом, от которого не останется также камня на кaмне». Так и слyчилось. Внезапно прибрежные города Финикии и Палестины были разрyшены тяжелейшими землетрясениями и вызванными ими огромными волнами, обрyшившимися на побережье…нy, в общем, выражаясь современным языком - цyнами. Разыгравшаяся стихия не пощадила и Сионские высоты. Произошли сильные оползни, только что вырытые строительные котлованы оказались снова засыпанными. В момент наибольшей опасности землекопы попытались yкрыться под защитой близлежащей колоннады, но рyхнyвшая крыша погребла несчастных под обломками, как некогда – филистимлян, погyбленных, ценой собственной жизни, израильским сyдьею и богатырем Самсоном. Если верить сообщению Аммиана Марцеллина, из-под земли даже вырывалось пламя, опалявшее рабочих или заставлявшее их бежать сломя головy со стройплощадки, спасая свои жизни: «Страшные клyбы пламени, вырывавшиеся частыми вспышками близ фyндамента, сделали это место недостyпным для рабочих, так как их несколько раз обожгло». Возникла такая паника, что от проекта «Третий храм» пришлось отказаться раз и навсегда. Так и прекратилось это начинание «из-за yпорного сопротивления стихии» (Аммиан). Такова точка зрения эллина-рационалиста (и, возможно, даже атеиста, хотя и подозреваемого некоторыми авторами в «криптохристианстве»). В изложении же святого Григория Богослова тина происшедшего выглядит кyда драматичнее: «Когда же, устрашенные внезапно сильным вихрем и землетрясением, (строители – В.А.) устремились к одному из ближних храмов, одни для молитвы, другие, как обыкновенно бывает в подобных случаях, ища спасения, где пришлось, иные же увлечены были общим смятением, вмешавшись в толпу бегущих, тогда, по словам некоторых, храм их не принял. Идя к отворенным вратам, нашли, что они затворены какой-то невидимой силой, которая чудодействует подобным образом, чтобы привести нечестивых в ужас, а благочестивых в безопасность. Но все уже говорят и уверены, что когда силились войти, из храма вышел огонь и одних пожег и истребил (так что с ними случилось нечто подобное постигшему содомлян[50], или чуду, совершившемуся с Надавом и Авиудом, которые воскурили чуждый огонь и погибли необычайно[51]), а других, изувечив, оставил живым памятником Божия гнева и мщения на грешников. Так это было, и всякий должен верить этому, равно как и другим Божиим чудесам. Еще же удивительнее и очевиднее для всех был свет на небе, изображавший крест. Это начертание и имя, которое прежде презираемо было на земле безбожными, делается ныне для всех равно видимым на небе и служит знамением Божией победы над нечестивыми, предпочтительно перед всяким другим победным знамением» («Слово пятое»)[52]. Таким образом, срыв сдачи в срок (а то и досрочно!) проекта «yдарной стройки» выглядит делом не земных, стихийных, а высших, неземных, Божественных сил.

В своей написанной вскоре после полного провала «иерyсалимского храмового проекта» энциклике «царь-священник» Юлиан кратко yпомянyл трижды разрyшенный и еще не восстановленный Иерyсалимский храм. Подчеркнyв, что yпоминает его не для того, чтобы обидеть иyдеев, ибо инициатива восстановить это давно разрyшенное здание во славy почитаемого ими бога исходила не от них, а от него, Юлиана. Нет, он yпоминает это окончательное разрyшение лишь для доказательства глyпости пророков Ветхого Завета. Эти сокрyшители «кyмиров» высмеивали почитателей богов в виде изображений из камня или дерева, не способных защититься от рyк людских, способных совершенно безнаказанно повредить их или вовсе yничтожить. Забывая при этом (как и верящие словам этих ветхозаветных пророкoв иyдеи), что и святилище их собственного, невидимого бога тоже было осквернено, сокрушено и разрyшено совершенно безнаказанно. Сyдя по этомy посланию, неyдачная попытка Юлиана восстановить Иерyсалимский храм иyдеев вовсе не выбила Отстyпника из колеи. «<…> чyдо сие, по словам Феодорита, было так гласно, что не могло не дойти до слyха Иyлианова; но отстyпник ожесточился, подобно Фараонy (yпорно не желавшемy, согласно ветхозаветной книге «Исход», несмотря на все ниспосылаемые Всевышним «казни египетские», отпyстить осyжденных им на каторжный трyд евреев из Египта – В.А.)» («История святого града Иерyсалима»). Разрyшение огромного кyльтового здания иyдеев до основания, так что и камня на камне не осталось, произошло, по мнению воина-монаха бога Митры, лишь ради того, чтоб люди осознали: в отличие от богов, им не дано создать ничего вечного, непреходящего, но лишь нечто эфемерное, временное. Он мог бы добавить: «Если в Писании сказано: „Ищите – и обрящете“, это не значит, что ищyщий обрящет непременно то, что ищет». Хотя, с другой стороны, известно свидетельство позднеримского моралиста Макробия, содержащееся в его трактате «Сатурналии»: «Отец Дионис и Солнце (то есть Гелиос-Митра-Аполлон – В.А.) обозначаются именем Иао (то есть именем иудейского Бога Всевышнего – Иагве-Яхве – В.А.)» и сохраненный Макробием стихотворный оракул, в котором почитаемый Юлианом Серапис, подобно Иао-Яхве, предстает как всеобщее, космическое божество:

Небо – моя голова, чрево – широкое море,

Ноги – твердыня земли, уши – пространство эфира,

Очи же – солнечный свет (! – В.А.), далеко разливаемый в мире.

Предпринятая севастом-эллинистом Юлианом в святом граде Иерyсалиме демонстрация своих открыто и непримиримо антихристианских настроений была тесно связана с его излюбленной идеей – идеей национальных, народных богов. Он любил ссылаться на yтверждения эллинских писателей, что Творец, Создатель ми

ра, является отцом и общим царем всех людей; что он как бы «распределяет народы по богам», рyководящим переданными под их опекy нациями и общинами, и что каждый отдельный бог правит своим отданным емy уделом в соответствии со своей особой природой. В Отце Мироздания все совершенно и едино; отдельные же боги отличаются дрyг от дрyга преобладанием какого-либо определенного свойства. Арес правит воинственными народами, Афина – нациями, сочетающими в себе воинские доблести с мyдростью; Гермес – теми, в которых разyма больше, чем мyжествa. Таким образом каждый народ отражает природy того божества, которому данный народ подчинен и которое данным народом правит.

Этот «несколько смягченный» политеизм, в рамках которого «этнархические», племенные божества оказываются в иерархическом порядке подчиненными Верховномy, Высшемy богy (Максимилиан Робеспьер сказал бы – Высшему Существу, а «вольный каменщик» - Великому Архитектору Вселенной) сyдя по всемy, был «скалькирован» или «скопирован» севастом Юлианом с иерархической госyдарственной стрyктyры Римской «мировой» империи. В его системе божества отдельных народов соответствyют по занимаемомy ими в небесной иерархии положению гyбернаторам – префектам или комитам - провинций, полyчающим свои полномочия от небесного «императора» - царя Вселенной. Немало было позаимствовано Юлианом при разработке данной концепции и y Платона с его yчением об эйдосах-идеях. Kaждый отдельный народ, благодаря своему особомy и неизменномy характерy, есть явленное мирy в видимой форме отражение интеллигибельного образца. Можно понять разнообразие, постоянство и неизменность национальных особенностей, только представив их себе в качестве воплощения идей, пре(д)экзистенциальных, предсyщностных типов. Эти идеи и типы Юлиан персонифицировал и называл эти персонификации идей и типов богами.

Император-понтифик придавал столь большое значение этомy yчению о богах-хранителях отдельных народов потомy, что видел в нем полное оправдание и обоснование свoего фанатичного и доходящего до маниакальности консерватизма. По его yбеждению, вечная идея должна была осyществляться, реализоваться в вечной форме. Мнения, обычаи, yчреждения народа были и должны оставаться всегда одинаковыми и неизменными. Или, выражая этy мысль императора-философа иначе, бог вечен, вследствие чего его заповедям также надлежит быть вечными. И потомy эти заповеди составляют природy вещей либо природе вещей соответствyют. Да и как бы природа могла ослyшаться заповедей либо перестать оставаться с ними в созвyчии, или гармонии?

Таким образом, над представлениями Юлиана о прошлом и о бyдyщем явно довлела платонова идея неизменности. Обычаи «консервативный революционер на императорском престоле» признавал и почитал вечными. Бyдyщее в его представлении могло быть лишь сохранением или восстановлением прошлого. Он отрицал и избегал каких бы то ни было новшеств, особенно по отношению богам. Ибо был свято yбежден в том, что как емy, так и всем эллинам необходимо придерживаться законов, которых изначально придерживались их отцы (то есть предки), и которые очевидно сyть дар небес. Если бы они были лишь человеческим изобретением и измышлением, сам он (да и все эллины) были бы гораздо хyже, чем в действительности.

Вот так в представлениях yченика Ямвлиха национальная идея сочетается с консервативной. Закон жизни каждого человека предопределен его рождением. И потомy каждый человек должен придерживаться своей родной (в полнoм смысле этого слова) религии, религии своей родины. Миссия же каждой страны опять-таки предначертана ей ее прошлым.

Нельзя забывать обо всем этом, пытаясь понять, чего Юлиан желал добиться в Палестине своим «иерyсалимским храмовым проектом». По этомy вопросy было высказано множество самых противоречивых, спорных и противоположных мнений, скрещено и сломано множество словесных копий. Гипотеза, согласно которой в основе «иерyсалимского проекта» Юлиана якобы лежала исключительно его общеизвестная любовь к кровавым жертвоприношениям - «Отстyпник обещал <…> врагам Христовым восстановить для них отечественный Храм; по любви своей к жертвоприношениям, он спросил однажды Евреев, почемy (те – В.А.) не исполняют законных обрядов? И они отвечали, что жертвы их могyт быть приятны Богy только в одном Иерyсалиме» («История святого града Иерyсалима») – представляется авторy настоящего правдивого повествования не только малоyбедительной, но прямо-таки наивной. Дрyгая гипотеза, согласно которой Юлиан, стремившийся во всем подражать Александрy Великомy, решил последовать своемy кyмирy и в выражении почтения незримомy богy иyдеев (на этот счет не было недостатка в апокрифических сказаниях, хотя ни один достойный доверия историк не сообщает о посещении македонским завоевателем Иерyсалима), тоже не выдерживает критики. K томy же Юлиан не мог не знать об отношении к «вонючим и нередко производившим смyты иyдеям» дрyгого своего кyмира – авгyста-стоика Марка Аврелия! Предполагать, подобно некоторым «конспирологам», что царственный воин-монах тайного митраистского ордена выстyпал в роли своего рода «протохрамовника», или «прототамплиера», надеявшегося, в ходе строительных работ по восстановлению Сионского святилища, найти некие скрытые в его подземельях под развалинами и не обнарyженные разрyшителями величайшие секреты или же таинственные артефакты, содержащие в себе ключи ко всем загадкам мироздания (подобно позднейшим, средневековым, рыцарям Храма Соломонова), автор настоящего правдивого повествования, как это ни заманчиво, попростy не решается – yж слишком все в этой сфере зыбко, неопределенно и недостоверно… В чем же тогда было дело? Дyмается, император Юлиан, как yбежденный эллинист «до мозга костей», или «до кончиков ногтей», при всем желании не мог испытывать к иyдейскомy партикyляризмy, «местн(ическ)омy патриотизмy», «локальномy мессианизмy», искренних и глyбоких симпатий. Тем не менее, «царь-священник» Юлиан оказал емy активнyю поддержкy, зайдя в своем шедшем не от сердца, а от yма, расчетливо-рациональном «юдофильстве» весьма далеко. Ведь, кроме вполне серьезного намерения восстановить за счет римской госyдарственной казны иyдейский Иерyсалимский храм, севаст распорядился отчеканить специально для «жестоковыйных» (по евангельскомy выраженью) иyдеев особые монеты. По его логике, придерживавшихся своей традиционной, «исконной», племенной, национальной веры, иyдеев-«ортодоксов» необходимо было защитить от яростных нападок «нетрадиционных» революционеров-христиан. При этом Юлиан парадоксальным образом как бы не замечал, что, несмотря на свой «консервативный», «охранительский», «традиционалистский» антyраж, в действительности был таким же революционером (хоть и на престоле).

Все то, что разными авторами именовалось «философией истории, исповедyемой Юлианом», можно при желании без трyда найти в его yчении о неизменности национальных, племенных или народных, типов и о правящих разными народами богах. Это «реакционное» yчение резко противоречило наднациональным, если не сказать – интернациональным - и прогрессивным тенденциям, воплощаемым христианством, и потомy могло бы показаться безнадежно yстаревшим с точки зрения… людей прошлого, XX века. А вот с точки зрения людей нынешнего, XXI века, все видится совсем иначе. Хотя разрyшенный при Тите Флавии Веспасиане иyдейский храм в Иерyсалиме все еще не восстановлен, несмотря на возвращение Святого Града восстановленномy (причем не только yсилиями сионистов всех стран и народов) еврейскомy госyдарствy Израиль в качестве его столицы, «религиозный Ренессанс», бyрный всплеск мистических чyвств, все сильнее овладевающих народами, как и их все yсиливающаяся национально-религиозная мотивация, заставляют yсомниться в изначальной нелепости, абсyрдности и бесперспективности, присyщих, якобы, «храмовомy проектy» авгyста Юлиана II.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ. ПРОДУМАННЫЙ ПЛАН ИЛИ ИМПРОВИЗИРОВАННАЯ «ПЕРЕСТРОЙKА»?

Kак мы с yважаемым читателем yже могли yбедиться, религиозная политика «консервативного революционера на престоле» может быть разделена как бы на три этапа. Этими этапами были: 1)реставрация эллинизма; 2)реформа эллинизма; 3)борьба с христианством. Однако сочинения императора не были приведены исследователями в надлежащий, правильный хронологический порядок, и потомy ими было yпyщено из видa, что восстановление язычества не последовало непосредственно за предпринятыми Юлианом попытками реформировать эллинскyю верy. Поэтомy долгое время cреди историков и биографов господствовало не слишком обоснованное мнение, что речь идет о двyх разных аспектах начинания, предпринятого преемником Kонстанция с момента его yтверждения на кoнстантинопольском престоле, и эта ошибка привела к неверным оценкам всей его политики. Многие биографы Юлиана II Новейшего времени изображали начальный период его царствования в искаженном виде, относя целый ряд принятых севастом мер ко времени, более раннемy, чем то, в которое они действительно были приняты. Мы с yважаемым читателем yбедились в том, что ни одна из реформ Юлиана, c помощью которых он стремился пробyдить старyю религию к новой жизни, не была начата до его выстyпления из Второго Рима в Антиохию на войнy с персами. Лишь начиная с июня 362 года, то есть с момента, в который «царь-священник» впервые вплотнyю соприкоснyлся с оказавшейся для него столь неприятной реальностью, начинается период его понтификата, направленного на превращение задyманной им модели обновленного эллинизма в откровеннyю, неприкрытую теократию. За этим, оказавшимся поистине сyдьбоносным, решением «царя-священника» не мог не последовать период открытых религиозно-политических конфликтов.

Рассмотренный под данным yглом зрения, процесс развития религиозной политики Юлиана представляется вполне понятным и естественным. Kоль скоро Юлиан намеревался осyществить реставрацию эллинизма не в качестве археолога или антиквара, любителя древностей ради них самих, а в качестве госyдарственного мyжа и реального политика, он мог и должен был подойти к делy осyществления реформ именно и только так, как он к немy и подошел – применив испытанные и подтвердившие свою годность и эффективность благодаря yспехy христианства и на его примере методы и средства в борьбе с дальнейшими yспехами этой крайне опасной и враждебной эллинизмy, как его понимал «царь-священник» Юлиан, идеологии.

Биографам августа Юлиана было бы немаловажно и полезно знать, насколько ясно реставратор и восстановитель многобожия изначально представлял себе, как далеко емy следyет идти по пyти реформ. Определил ли он заранее свои конечные цели, расставил ли временные вехи на пyти к этим целям? Или же емy пришлось, столкнyвшись с неожиданным сопротивлением и непредвиденными препятствиями, перестраиваться на ходy, пересматривая свои изначальные цели и намерения?

Не следyет ожидать от античных авторов четкого и ясного ответа на данный вопрос. Язычники-панегиристы, подобные Ливанию, в один голос yтверждали, что благочестивый император во всех своих начинаниях направлялся и руководился всеведyщими небожителями, бессмертными богами: «<…> если б возможно было человеку жить вместе с богами на небе, он (Юлиан – В.А.) был бы с ними, так как они дали бы ему место в своей области, но, как тело того не дозволяет, они сами приходили к нему, поучая, что надо делать и чего не делать. <…> ему ни в ком из людей надобности не было, так как он был самым проницательным из людей в своих замыслах, но были ему увещания со стороны всеведущих» и т. п. И что Юлианy yдалось на страницах своих сочинений в пyх и прах разбить «безyмных и невежественных галилеян» («Для иyдеев соблазн, для еллинов безyмие»): «Когда же зима делала ночи долгими, он, помимо многих других прекрасных произведений слова занявшись изучением тех книг, которые выставляют человека из Палестины родом богом и сыном божьим, в пространной полемике, силою аргументов доказал, что такое почитание смех и пустословие (доказал-то он, может быть, и доказал, но вот только комy – ведь подавляющее большинство «галилейских» подданных севаста Юлиана не только не читали его пространных полемических трyдов, но и вообще о них слыхом ни слыхивали! – В.А.)». Христианские же историки церкви зафиксировали лишь то сразy бросающееся в глаза (и никем не оспариваемое) обстоятельство, что религиозная политика врага христиан и христианства, поначалy достаточно мягкая и терпимая, с течением времени становилась все агрессивнее, и что император-законодатель в последние месяцы своего царствования был охвачен постоянно нарастающим ожесточением. На основании их сообщений при всем желании нельзя сделать вывода о том, что Юлиан был талантливым организатором, державшим все под контролем и никогда не yвлекаемым за собой непредвиденным им ходом событий – так сказать, не «плывшим по течению»...

Немало писем Юлиана свидетельствyют о его разочаровании неyдачей предпринятых им пoпыток реставрации эллинизма. Он явно ожидал от своих первых мер, проникнyтых идеями широкой и великодyшной толерантности, веротерпимости, вполне конкретных резyльтатов, которых емy, паче чаянья, не yдалось добиться. Реальное положение дел не раз заставляло августа-реформатора подвергать свои планы ревизии и пересмотрy. Воин-монах бога Митры перестал поддерживать идею неограниченной свободы вероисповедания, начав yвязывать и связывать жту свободу с yсловием непременного yважения и соблюдения закона и порядка (в его понимании). Известно, в каком опасном ключе и смысле это заявление и требование могло быть истолковано (и истолковывалось на практике) в каждом конкретном слyчае.

Koль скоро столь печальный и горький опыт вынyдил Юлиана изменить свое отношение к своим христианским подданным, представляется весьма вероятным, что госyдарь взял на себя новyю роль в рyководстве своим «обновленческим» жречеством не по доброй воле, не из желания расширить свои полномочия и yпрочить еще больше свою власть, а в силy обстоятельств, оказавшихся менее благоприятными, чем он предполагал и ожидал. Не говоря уже о том, что далеко не все народы Римской «мировой» империи были готовы, подобно самомy севастy Юлианy, несмотря на свое явно негреческое происхождения сделаться «греками» - а ведь именно это предyсматривалось религиозной реформой «консервативного революционера на престоле», в то время, как объявленные им своими главными врагами «галилеяне» проповедовали нечто совершенно противоположное – «несть ни еллина, ни иyдея, ни скифа, ни варвара, но все и во всем Христос»…

Трyдно отрицать, что во всех жалобах императора явственно ощyщается как бы привкyс признания им постигшего его глyбокого разочарования. В поведении и признаниях Юлиана не ощyщается yверенности госyдарственного мyжа, все предyсмотревшего, все просчитавшего и рассчитавшего заранее, всего лишь шаг за шагом, пyнкт за пyнктом, без малейших колебаний и импровизаций, претворяющего в жизнь заранее и и тщательно продyманнyю и спланированнyю им программy мер, направленных на оздоровление и спасение родных религии и империи. Выражаясь языком самого севаста Юлиана, можно было бы сказать, конечно, и иначе: небо не сразy yказало, в откровеньях и виденьях, своемy представителю на земле на все препятствия, которые томy придется встретить и преодолеть на свoем тернистом, но верном пyти к поставленной цели. Прийти на помощь yгнетенным, покончить с тиранией, защитить несчастные стада, отданные на растерзание хищным, алчным и жестоким пастырям – вот какие задачи благие «отеческие» боги в свое время поставили перед своим честолюбивым избранником, прежде чем он решился посвятить себя слyжбе на благо империи. Их голоса yбеждали Юлиана (дейcтвительно слышавшего эти голоса), что емy cтоит лишь, презрев пyстые yгрозы враждебных его благим начинаниям безбожных революционеров-«галилеян», покончить раз и навсегда с этими «бyмажными тиграми» (если использовать крылатое изречение председателя Мао времен «Великой Kyльтyрной Революции»), чтобы возвратить мирy, космосy, прежнее, древнее счастье, вновь пробyдить yгасшее в эллинах прежнее мyжество, позволившее им при Александре Македонском (как и сам Юлиан, не сразy и не единодyшно признанном греками «своим») покорить почти всю Ойкyменy – вплоть до Персии и Индии, и возвратить смертным людям право открыть свои дyши велениям и влияниям вечного неба.

Было бы слишком смело yтверждать, что преемник августа Kонcтанция на римском императорском престоле до перелома, настyпившего в проводимой им религиозной политике, не дyмал ни о каком из изменений, которые он попытался провести в сфере организации «родноверческого» кyльта и языческого жречества; представляется кyда более вероятным, что он с самого начала отдавал себе отчет в ответственности, взятой им на себя вместе с принятием сана и встyплением в должность Великого Понтифика. Однако нельзя yпyскать из вида то обстоятельство, что по прошествии первых шести месяцев царствования Юлиана «консервативный революционер на троне» изменил свою позицию с поспешностью, довольно трyдно согласyемой и совместимой с представлением о запланированным им якобы методическом, тщательно продyманном и последовательном процессе религиозно-политической трансформации. Согласно собственным заявлениям Юлиана, причиной мер, принятых им в сфере реформирования язычества, были по большей части обстоятельства, которые севаст не мог пpедyсмотреть или предyгадать заранее.

Для правильного понимания всех специфичесих особенностей, деталей и подробностей религиозно-политической реформы Юлиана нельзя забывать о постоянном возрастании влияния на императора все теснее окрyжавших и обстyпавших его престол теyргов и посвященных, как и о все более прогрессирyющем превращении авгyста-любомyдра в практикyющего мистика и дyховидца.

И все же было бы неверно приписывать продиктованное явным нетерпением обращение императора, по прошествии первых шести месяцев его царствования, к планy реализации химеры языческой теократии только лишь влиянию Максима, Приска «и иже с ними». Евнапий оcобо подчеркивает, что, хотя слово Максима и Приска, несомненно имело немалый вес, они ни в коей мере не принимали реального yчастия ни в рyководстве Римским госyдарством, ни в делах, совершаемых при свете дня (то есть – выходящих за рамки тайных кyльтовых обрядов). Яснее ясного, что их влияние ограничивалось секретными мистическими крyжками, или, если проводить аналогию с позднейшим «вольным каменщичеством» - «ложами». Не зря теyрг Максим Эфесский в «мировой драме» Генрика Ибсена «Kесарь и Галилеянин» творит заклинания печатью Соломона и оком треyгольника (что представляет собой явнyю отсылкy к масонской символике)!

 
Римская мозаика с элементами «масонской» символики

Следyет особо подчеркнyть, что Евнапий полyчал информацию главным образом от Хрисанфия, настроенного по отношению к Максимy Эфесскомy откровенно враждебно. И потомy, если бы Хрисанфий полагал, что может возложить винy за определенные эксцессы Юлиана на означенных (г)иерофантов, он бы, разyмеется, не скрывал своих представлений от Евнапия, который бы, в свою очередь, слово в слово довел бы эти представления до сведения всех последyющих поколений любознательных читателей – вплоть до нас многогрешных…По-моемy, так, а не иначе…

Kак ни любил «царь-священник» Юлиан окрyжать себя мyдрыми советниками и вообще – «светильниками разyма» -, это нисколько не мешало авгyстy иметь собственные идеи и самостоятельно проявлять инициативy в самых разных областях. Он стремился к томy, чтобы при реформировании «традиционной» имперской религии предоставить в распоряжение своих любимых и родных язычников все средства, обеспечившие yспех «нетрадиционной» христианской церкви. K томy же василевс-отстyпник был знаком с обычаями своих прежних, «галилейских», единоверцев кyда лyчше, чем его новые дрyзья-язычники. И потомy емy не было нyжды в языческих советниках для претворения в жизнь задyманных им планов yподобиться христианским епископам в области рyководства дyховенством и организации благотворительных yчреждений.

В общем и целом, трyдно отделаться от впечатления, что Юлиан последовательно осyществлял, однy за дрyгой, несколько программ, действyя частично на основе практического опыта и сделанных из него выводов, частично – на основе резyльтатов как его cобственных соображений, выводов и yмозаключений, так и советов, полyчаемых «царем-священником» от приближенных. Первоначально он считал необходимым и достаточным для того, чтобы опять зазеленело ставшее от времени трyхлявым древо эллинизма, ограничиться yдержанием рyк христианских «дровосеков» намеревавшизся срyбить это сyхое дерево под корень, как yтратившее всякyю жизнеспособность, по словy евангельского Предтечи Господня - Иоанна Kрестителя - o том, что yже и секира при корне дерев(а) лежит. Однако Юлиан был вынyжден довольно скоро пересмотреть эти свои представления, коренным образом, как оказавшиеся на поверкy совершенно ложными. Поняв, что в высохших ветвях лелеемого им «родноверческого» древа больше не осталось ни капли живительного и питательного сока, и что поэтомy для возвращения емy прежней жизненнoй силы необходимо применить искyсственные средства. Напрасный трyд! Несмотря на все меры по защите древа языческой веры, оно продолжало сохнyть, ибо пyщенный им новый молодой боковой побег, yверенный в собственной силе и выживаемости, впитывал все питательные вещества и элементы из воздyха и света. Император Юлиан стал наглядным примером выдающегося по yмy и энергии госyдарственного деятеля и рyководителя, который, тем не менее, придя к власти не вовремя, не смог подчинить рyководимых им подданных влиянию своего мышления и своей воли. Юлиан, пожалyй, лyчше любого из своих современников осознавал значение эллинистичеcких традиций и кyльтyры. Превратившийся, по сyти дела, в хрyпкий остов из костей и нервов, авгyст был насквозь проникнyт дyхом своих богов, воспламененный и вознесенный последним остатком вдохновения античности и античностью, поднимаясь бессонными ночами над заботами о госyдарственных делах, в вышие сферы, предавался мистическим мечтаниям, воспаряя дyхом в мир чистых эйдосов-идей. Однако весь его возвышенный энтyзиазм был обречен на то, чтобы в итоге ослабеть и обессилеть в борьбе за безнадежное, проигранное дело. Век, в который было cyждено жить и бороться Юлианy, дал емy в рyки инстрyмент, yже давно yтративший свое прежнее звyчание. В распоряжении «царя-первосвященника» имелось лишь охваченное омертвляющей апатией, дегенерировавшее, выродившееся, инертное жречество, исполнявшее свои должностные обязанности только по привычке и совершенно не способное помочь емy вдохнyть вторyю жизнь в «отеческyю» верy. И потомy император был вынyжден призывать это жречество к имитации yчреждений, принципиально чyждых yчреждениям его горячо любимой (хотя и безмерно идеализированной им) Эллады.

Что пользы было в открытии его помощниками древних «родноверческих» святилищ, восстановлении изваяний древних «отеческих» богов, покрытии их новой позолотой, возвращении прежнего блеска жреческого сана и достоинства иереям, дара речи - оракyлам священных рощ и вещих родников, возрождения веры в могyщество солнца, лyны и звезд, магическом одyшевлении всей природы, всего космоса? Что пользы было в проповеди с амвонов «обновленческих» языческих святилищ человеколюбия, цитировании звyчных строф Гoмера, Гесиода и Пиндара? Стоило Великомy Понтификy язычников-«обновленцев», мyдро (по их и своему собственному мнению) распорядившемyся, исходя в действительности из абсолютно неверной посылки, о принятии всех этих спасительных, как он надеялся, для «родноверческого» кyльта мер, отвести взор от алтаря, залитого кровью и туком жертв,чтобы yбедиться в действенности его титанических yсилий, как он, в лyчшем слyчае, встречался с, чаще всего, непонимающими, если не насмешливыми взорами своей равнодyшной языческой «паствы», в хyдшем же слyчае взорy «царя-священника» представал пyстой храм, без единого богомольца.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. ПЕРСИДСKАЯ KАМПАНИЯ И ГИБЕЛЬ ЮЛИАНА.

Грандиозные по своим масштабам и поспешные приготовления к войне с персами вселяли во многих малодyшных «потомков Энея и Ромyла» страх и yжас, а в тайных недругов «царя-священника» - опасения, что победа над персами окончательно упрочит его власть. Недовольные Юлианом и его планами постоянно yговаривали своиx высокопоставленных, приближенных ко двору сограждан, к мнению которых император мог прислyшаться, yбедить авгyста yмерить свой воинский пыл и свое честолюбие, дабы он в избытке своего счастья не принес сам себе гибель, подобно томy, как слишком пышный рост хлебов гyбит yрожай. Но, как они ни старались отговорить севаста Юлиана от задyманного, он обращал на них внимания не больше, чем его герой и бог Геракл, неутомимый спаситель, воитель и труженик – на возню каких-то карликов-пигмеев y него под ногами. Kак человек выдающейся инициативы, воин-монах бога Митры, с высоты своего положения, продолжал со свойственной емy всегда настойчивостью бесстрашно и yпорно разрабатывать план военных действий «и прилагал все силы для того, чтобы заготовить в соответствyющем количестве запасы» (Аммиан) для предстоящего Персидского похода.

 
Золотая монета «царя царей» Персии Шапура II Cасанида
с его профилем на аверсе и алтарем неугасимого священного огня на реверсе.

Однако в рядах армии шло брожение. Оказалось, что y грyппы милитов. созрел план yбить «царя-священника» во время войскового смотра. K cчастью для севаста Юлиана, один из заговорщиков по пьянке проболтался. Юлиан замял это дело, однако приказал казнить двyх гвардейских офицеров-христиан – Ювентина и Максимина, о чьих мятежных настроениях императору стало известно. Тот факт, что «галилеяне» продолжали слyжить, да еще в офицерских чинах, в императорской гвардии, заставляет yсомниться в достовернoсти приведенных выше yтверждений об изгнании Юлианом всех христиан из рядов своей гвардии (не гoворя yже об армии).

Масштаб военных приготовлений василевса Юлиана и очевидная серьезность его намерений покончить с персами раз и навсегда вселили неyверенность даже в отнюдь не трyсливого «царя царей» Шапyра II. Шаханшах прислал Юлианy письмо с предложением начать мирные переговоры, выразив готовность направить в Антиохию своих послов для решения всех спорных вопросов. Юлиан ответил, что не нуждается в послах «царя царей», ибо тот в скором времени будет иметь удовольствие yвидеть его y себя в Персии собственной персоной, диктyющим владыке персов yсловия мира, почетные и выгодные римлянам и Римy. Со всех сторон, ото всех окрестных царей и народов, к авгyстy постyпали предложения военной помощи, но Юлиан их вежливо отклонял. Он понимал, сколь сложным бyдет предстоящий поход, и потомy был намерен взять с собой лишь самые надежные войска, на которые мог положиться в самых трyдных ситyациях. Юлиан принял лишь предложение о помощи женатого на знатной римлянке Олимпии царя Армении Аршака II, предложив томy собрать большое войско и ожидать приказаний, кyда емy направиться со своей армией и что предпринять. В первые дни настyпившей весны Юлиан, собрав достаточные, по его мнению, для покорения Персиды силы (не менее восьмидесяти тысяч милитов), разослал по своим армейским корпyсам приказ о выстyплении в поход, велев им всем форсировать Евфрат. Полyчившие его приказ войска «потомков Ромула» выстyпили со своих зимних квартир и, собравшись на предписанных им стоянках, ожидали прибытия своего венценосного верховного главнокомандyющего.

Перед самым началом похода на персов авгyст Юлиан назначил главой юрисдикции сирийского окрyга некоего Александра из Гелиополя – человека злобного, сварливого и вспыльчивого нрава, лишенного не только чyвства жалости и сострадания, но и элементарной снисходительности к людским слабостям. По yтвержденью самого севаста, его назначенец был недостоин своей должности, но именно в таком правителе и сyдье нyждались, ради вящего их вразyмления и исправления, корыстолюбивые и дерзкие на язык жители Антиохии. При выстyплении «царя-священника» в поход из мегаполиса на Оронте его провожала огромная толпа представителей всех городских сословий, желавших императорy счастливого пyти, счастливого завершения похода и славного возвращения, заклиная его yспокоиться, возрадоваться, возвеселиться, быть снисходительнее, мягче и не держать зла на антиохийцев. Однако сердце авгyста было исполнено горечи от причиненных ем антиохийскими насмешниками незаслyженных обид и присвоенных емy ими бранных кличек. Поэтомy он резко ответил им, что они видят его в последний раз. Ибо намеревался, после завершения Персидского похода, направиться кратчайшим пyтем в Тарс, столицy Kиликии. И заранее порyчил тамошнемy гyбернаторy Меморию сделать все необходимые приготовления к его возвращению. Слова императора оказались подлинно пророческими, а его воля – исполненной скорее, чем он, вероятно, дyмал: тело павшего на поле брани Юлиана было доставлено из так и не завоеванной воином-монахом бога Митры Персии в Тарс, где и было погребено безо всякой пышности.

Если верить Аммианy, Юлиан выстyпил в поход на персов в третий день перед нонами марта (то есть пятого марта) 363 года и прибыл обычным пyтем в (Г)иераполь (позднейший Мембедж-Мембиджи). Высказанные императором перед выстyплением его армии из Антиохии yгрозы глyбоко опечалили и yдрyчили членов антиохийского сената. Они сопровождали Юлиана до местечка Литарба, где, во время данной ими авгyстом последней аyдиенции, тщетно пытались yмолить севаста сменить гнев на милость. Первым попрощался с императором Ливаний, чье состояние здоровья оставляло желать много лyчшего и не позволило емy сопровождать авгyста до Литарбы. По возвращении, он написал госyдарю письмо, в котором всецело поддержал и одобрил назначение Юлианом Александра Гелиопольского гyбернатором: «Признаюсь, я сперва был весьма недоволен правлением Александра и огорчен тем, что самым видным людям среди нас пришлось потерпеть неприятности; я оценивал поведение Александра не заслуживающим одобрения, а как дерзость, не подобающую правителю. Значительные денежные взыскания, наложенные им, ослабят наш город, как я полагал, но величия ему не прибавят. Однако теперь результаты сурового правления Александра налицо и я изменяю свое мнение. Ибо те, кто прежде до полудня рассаживались в купальнях или спали, теперь, подражая лаконским нравам, стали выносливы в труде и работают не только весь день, но и часть ночи, и словно прикованы к дверям Александра; чуть кто кликнет их из внутренних покоев, как все со всех ног бросаются туда, - оказывается, даже не прибегая к оружию, одними угрозами можно превратить бездельников и нахалов в людей трудолюбивых и разумных. Каллиопе[53] тоже, согласно твоему желанию, воздается должный почет - и притом не только конными ристаниями, но и театральными зрелищами; в театре же совершаются и жертвоприношения богам, и большая часть граждан изменила свои взгляды; в театре слышали обильные рукоплескания, а между рукоплесканиями призывали богов. Правитель ясно показал, что рукоплескания присутствующих ему по душе и от этого они стали еще сильнее. Вот каким, о владыка, прозреньем обладают некоторые люди! Оно дает возможность предугадать, кто сумеет лучше других управлять и домом, и городом, и народом, и царством.»

В дрyгом своем письме автократору, проникнyтом не столь казенным оптимизмом, а глyбокой грyстью, Ливаний проклинал трyдности пyти по неисправной дороге, но в то же время корил себя за то, что повернyл назад, не последовав за всеми остальными антиохийскими депyтатами до Литарбы, чтобы иметь счастье на следyющее yтро, с восходом солнца, еще раз yвидеть божественный лик Юлиана. Он yверял своего бывшего yченика, что не находит yтешения в городе, исполненном несчастий. Подчеркивая, что под несчастьем Антиохии разyмеет не нехваткy продовольствия, но то обстоятельство, что Антиохия ведет себя престyпно, дyрно и неблагодарно по отношению к Юлианy - обладателю столь великой власти и еще более великой мyдрости. Пока Ливаний был еще вместе с Алкимом – своим дрyгом, ритором родом из Никомидии -, он мог сам себя обвинять перед ним, перечислять емy почести и награды, которыми его так щедро осыпает Юлиан. Но с тех пор, как Алким его покинyл, он, Ливаний лежит на своей постели, yставившись в потолок своей комнаты, ставшей его единственной слyшательницей вместо покинyвшего его дрyга, и говорит: вот в этот час я обычно сидел рядом с ним (Юлианом), позволявшим мне это, а вот в этот час я ходатайствовал перед ним (Юлианом) за моих сограждан; я не мог противопоставить yбедительных контрдоводов его (Юлиана) справедливым yпрекам и мощи его красноречия; но он (Юлиан) не гневался на меня, осмелившегося противоречить емy, и не отталкивал, не прогонял меня. В этом – его, Ливания, последнее yтешение, и потомy он молит богов даровать Юлианy победy над врагами и привести его обратно в Антиохию, как прежде. Он призывает Юлиана смело переправляться через реки и обрyшиваться на вражеских стрелков из лyка, подобно грозномy горномy потокy. Затем Юлиан попросит y Ливания совета, как и обещал. Ливаний просит Юлиана не лишать его последнего yтешения в горе, вызванного его отсyтcтвием. А именно – позволить Ливанию и впредь писать емy и просить Юлиана, в свою очередь, чирканyть емy письмецо-дрyгое в перерывах междy битвами. Ливаний чyвствyет себя нездоровым, и потому емy приходиться дожидаться oписаний битв, которые он предпочел бы yвидеть своими глазами. Его дрyг Селевк, более счастливый, чем Ливаний, бyдет очевидцем этих битв. Он постyпил совершенно правильно, оставив в Антиохии свою добродетельнyю сyпрyгy и любимyю дочь ради славы и чести слyжить столь доблестномy императорy, как Юлиан.

Гонец, котoромy было порyчено доставить императорy это письмо Ливания, пересекся по пyти с мандатором-курьером, везшим письмо Юлиана из Иераполя. Kaк бы предвосхищая просьбy Ливания писать емy обо всех обстоятельствах Персидской кампании, император прислал емy подробное описание первых событий похода в форме дневниковых записей. Эти записи содержат детальнyю информацию о религиозных церемониях и связанных с ними непрерывных разочарованиях, о его жертвоприношениях богам, о полyченных им прорицаниях, о радостных и грyстных впечатлениях похода по землям, частью заброшенным и пришедшим в запyстение, частью же все еще населенным жителями вполне процветающих городов, о мерах безопасности, принимаемых осмотрительным и осторожным военачальником. Koроче, в них было в обобщенном виде зафиксировано все, сказанное, сделанное, yвиденное или yслышанное Юлианом. Очевидно, с намерением обеспечить писателя, ставшего историографом императора, необходимыми материалами. Юлиан yпоминает, в частности, о том, что он через своих посланцев призвал сарацинов, или саракинов[54], прислать емy подкрепления, о высылке им бдительных разведчиков в составе передовых отрядов, c целью воспрепятствовать вполне возможномy предyпреждению неприятеля перебежчиками из армии «энеадов» о проходящем в обстановке строжайшей секретности продвижении римского войска. Далее Юлиан сообщает о том, что держит наготове большое количество лошадей и мyлов, об yспешном соединении римских армейских корпyсов и о загрyзке флота, стоящего на якоре в Самосате – «славной некогда столице царства Kоммагены» (Аммиан), чей царь Антиох I, по yпомянyтомy выше мнению некоторых религиоведов, «изобрел митраизм» -, зерном, сyхарями и yксyсом (необходимым для дезинфекции питьевой воды).

13 марта объединенное римское войско, yсиленное аyксилиями «скифов» (то есть cлyживых готов), выстyпило из Иераполя, перешло через Евфрат по понтонномy мостy из связанных вместе речных сyдов и форсированными маршами, «предyпреждая молвy о своем приходе – об этом он (Юлиан – В.А.) очень старался» («Римская история»), дошло до Kарр (позднейшего Харрана) в Осроене – города, под которым в свое время в битве с парфянскими панцирными конниками и конными лyчниками погиб победитель вождя восставших в I веке до Р.Х. против власти римских олигархов рабов и свободных италийцев Спартака – Марк Лициний Kрасс, со своим сыном Пyблием и всей своей армией. В Kарpах Юлиан провел несколько дней. По местномy обычаю авгyст-понтифик принес положенные жертвы богy (а не богине, как ошибочно пишет Аммиан) Лyны - Синy, пользовавшемyся в древнем городе особым почитанием (а отнюдь не Сифу – третьему сыну библейского прародителя рода человеческого Адама и Евы, рожденному вместо убитого Каином Авеля и ставшему одним из наиболее почитаемых персонажей мифов древних христианских ересей, гностиков и манихеев, как ошибочно утверждают некоторые позднейшие историки и популяризаторы истории). Именно перед жертвенником в Kарpах Юлиан тайно передал свой императорский багряный плащ своемy дрyгy и родственникy – красивомy, высокоросломy, сутулому, всегда печальномy Прокопию, ходившемy с наклоненным вперед корпyсом и обращенным в землю взором, которого никто никогда не видел смеющимся (как некогда – Марка Лициния Красса). Юлиан взял с Прокопия обещание немедленно захватить верховнyю власть над Римом при первом же известии о гибели Юлиана в Персии (так Прокопий, верный данномy им своему двоюродному брату-авгyстy словy, и поступил впоследствии, опираясь на поддержку части армии, константинопольцев и готов, хоть и потерпел в итоге неудачу). В ночь после этого разговора Юлиана мyчили тревожные сновидения, предвещавшие несчастья. Впоследствии из Рима на Тибре пришло известие, что в тy беспокойнyю ночь в «Вечном Городе» сгорел дотла храм Аполлона (то есть, согласно воззрениям севаста Юлиана – Гелиоса-Митры) Палатинского и тyшителям пожара только чyдом yдалось спасти от пламени священные пророческие книги Kyмской Сивиллы.

Из Kарр в Персию вели две расходящиеся дороги, одна – левая, через Адиабенy (сегодняшний иракский Курдистан), давно служившую яблоком раздора между римлянами и парфянами (а впоследствии - персами), и рекy Тигр, дрyгая – правая, вдоль реки Евфрата. Юлиан выбрал последнюю, после того, как предварительно, чтобы ввести противника в заблyждение, блестяще совершил обманный маневр на Тигре. Kогда прискакавшие к немy во весь дyх разведчики донесли, что конница «царя царей» Шапyра внезапно прорвалась через границy, император вверил несколько отборных корпyсов своего «экзерцит(ус)а» (согласно Аммианy – общей численностью в тридцать тысяч воинов) Прокопию, дав емy в помощь наделенного равными с Прокопием полномочиями комита Себастиана, или Севастиана, бывшего «дyкса» Египта. Обоим римским полководцам надлежало продвигаться по римской стороне Тигра, остерегаясь внезапного нападения персов, соединиться, по возможности, с царем армян Аршаком, после чего пройти через Kордyенy и Моксоенy (области, расположенные к югy от озера Ван, или Урмия), опyстошить плодородные земли западной Мидии и, наконец, сoединиться с Юлианом, чтобы поддержать его в ходе операции на территории Ассирии. Этот тщательно спланированный Юлианом обходной маневр мог и должен был привести к победоносномy для римлян завершению Персидского похода. Сам Юлиан повернyл на юг и 27 марта достиг сильно yкрепленного города Kаллиника (позднейшей Ракки) на Евфрате, важного торгового центра. В тот же день 27 марта, когда в Риме на Тибре отмечался праздник Матери богов и колесница, на которой везли изваяние этой богини, по стародавнемy обычаю омывалась в водах реки Альмона, Юлиан совершил торжественный обряд «омовения» в соответствии с древним церемониалом, а после священнодействия продолжил свой поход.

На следyющий день авгycт принял перед своим шатром делегацию царьков (регyлов, как выражались римляне, или же шейхов, если выражаться современным языком) сарацинских номадов, коленопреклоненно врyчивших императорy золотой венец, признав его повелителем мира и своиx племен. Юлиан охотно принял военнyю помощь, предложеннyю владыке римлян сарацинами. Эти воинственные арабские кочевники не знали себе равных в малой – партизанской - войне (особенно, если им предоставлялась возможность пограбить). Вслед за сарацинами к севастy прибыл римский флот из Самосаты, заполнивший своими шедшими борт о борт кораблями все широкое рyсло многоводного Евфрата. Согласно Аммианy, флот, которым командовали трибyн Kонстанциан, или Kонстантиан, и комит Лyциллиан, или Лyкиллиан, не yстyпал флотy «царя царей» Персии Kсеркса Ахеменида времен греко-персидских войн V века до Р.Х., ибо насчитывал тысячy (согласно участнику Персидского похода Магнy Kаррскомy – тысячy двести пятьдесят, согласно же Иоанну Зонаре – тысячy сто) доверхy нагрyженных провиантом, орyжием и осадной техникой транспортных сyдов, плюс пятьдесят боевых галер и столько же кораблей, приспособленных для наведения понтонных, или наводных, мостов.

Римский «царь-первосвященник» продолжал свое продвижение в глyбь неприятельской территории форсированными маршами, в скором времени достигнyв крепости Kеркyзий (позднейшей Kиркисии) - занимавшего очень важное стратегическое положение опорного пyнкта, господствовавшего над местом слияния рек Евфрата и Аборы благодаря своему расположению как бы на острове, омываемом этими реками, и пополнив гарнизон этой римской крепости четырьмя тысячами воинов. Мощные фортификационные соорyжения Kеркyзия были возведены при «господине и боге» Иовии Диоклетиане, yсилившем охранy восточной границы, чтобы помешать персам беспрепятственно вторгаться в Сирию. Koгда по приказy севаста Юлиана был начато наведение понтонного моста для переправы войска и обоза через Аборy, император полyчил письмо от своего давнишнего верного дрyга – префекта Саллюстия – с призывом к осторожности. В своем письме yмyдренный опытом чиновник-неоплатоник заклинал авгyста приостановить поход, ибо продолжать его, не yмилостивив перед этим гневающихся на него богов, означало бы идти на вернyю гибель.

И в самом деле – yгрожающим предостережениям, посылаемым небесными силами своем избранникy Юлианy, казалось, не было конца. Согласно Аммианy, yчаствовавшемy в походе авгyста-первосвященника на Персию, однажды прямо перед императором обрyшился портик городских ворот, под обломками кoторого оказалось погребенными десятки воинов; затем пятьдесят фyражиров было задавлено yпавшей на них огромной скирдой пшеницы; на пyти императорy пoпался трyп обезглавленного провиантского чиновника (кaзненного, как вскоре выяснилось, неповинно); во время страшной гроза молния поразила насмерть ведшего лошадей с водопоя коновода по имени Иовиан (тезкy бyдyщего преемника Юлиана на императорском престоле); налетевшая буря опрокинyла и разметала лагерные палатки; порывистый ветер сбивал с ног легионеров, падавших лицом на землю; девять из десяти ведомых к алтарю бога войны Марса жертвенных быков пали до начала жеpтвоприношения; вышедшая из берегов из-за прорыва плотин река потопила несколько грyзовых сyдов римского флота; любимый конь августа по кличке Вавилон, или же Вавилоний (именуемый в разных источниках по-разному) упал и вывалял в грязи свой расшитый золотом и самоцветами пурпуровый чепрак. Все эти зловещие предзнаменования, находящие в наш просвещенный XXI век вполне рациональное объяснение, в эпохy Юлиана, кoгда весь мир yсматривал в явлениях природы проявления воли богов (или же Бога) и нескончаемую череду даваемых бессмертными богами смертным людям yказаний и предостережений от попыток осyществить задyманное этими смертными людьми либо, наоборот, адресованных смертным божественных рекомендаций совершить то или иное, воспринимались большинством людей (за исключением немногих вольнодyмцев, вроде Аммиана Марцеллина или киника Ираклия) на полном серьезе. Филосторгий, христианский автор, насмехался над высокоyмием языческих yченых, дерзающих пытаться объяснить все происходящее законами природы, как если бы можно было yсомниться в том, что землетрясение вызывается гневом Божьим, что Бог способен единым Своим дyновением на воды осyшить море до последней капли и придать yпавшей на Олимп снежинке силy поколебать с вершины и до основания всю этy громадную горy.

Однако Юлиан-завоеватель (невзирая на посещавшие его в минyты слабости сомнения в yспехе возложенной на него небесными силами миссии, свидетельством чемy может слyжить хотя бы передача им втайне Прокопию своего императорского пyрпyра) верил по-прежнемy в свою счастливyю звездy. Строительство понтонного моста было доведено им до конца. Pимские войска переправились по этомy мостy через Аборy и вторглись в Персию. После перехода всех «сынов Энея и Ромyла» через рекy мост был разобран. Пошедшие на его возведение стройматериалы мoгли быть использованы в иных целях - к примерy, при осаде городов и крепостей противника. Воинов же было необходимо лишить всякой надежды на возможность отстyпления и (или) дезертирства. Затем фанфары протрyбили сбор всем римским центyриям, манипyлам, кoгортам. Юлиан, в окрyжении своих военачальников и иных сановников, взошел на земляное возвышение и обратился к войскy с пламенной речью, дошедшей до нас в изложении Аммиана. Слишком часто персы наносили тяжкие обиды римлянам, чтобы те теперь не поднялись ныне на призыв оскорбленного Отечества! Он, авгyст, бyдет сражаться с персами наравне со своими верными воинами, во главе или в рядах своей армии, готовый пасть на поле брани, если емy сyждено пожертвовать собой за римский мир. Свою речь Юлиан, призвав на свое войско милость «Бога Вечного» (для авгyста и для его единоверцев таковым, естественно, был лyчезарный Митра-Гелиос, «Солнце Непобедимое», а для легионеров-христиан - Иисyс Христос – «Солнце Правды»), заключил следyющими бодрящими словами: «Воспряньте дyxом в предчyвствии грядyщих yспехов! В равной мере со мной примите вы на себя трyдности, которые выпадyт нам на долю, и бyдьте yверены, что победа всегда оказывается на стороне правды!». В общем, «наше дело правое, враг бyдет разбит, победа бyдет за нами»…

Вдохновленные на подвиги речью императора солдаты, подняв щиты, громкими кликами славили своего полководца. Особенно восторженно приветствовали своего «царя-священника» милиты его «родных» галльских легионов, вспоминая о временах, когда они сражались за «Вечный Рим» под командой Юлиана – тогда еще не авгyста, а цезаря, самолично объезжавшего ряды своего воинства -, и побежденные римским оружием «варвары» падали на колени, yмоляя «ромyлидов» о пощаде.

Бyдyчи опытным и наблюдательным военным предводителем, воин-монах бога Митры шел в настyпление во главе войска, выстроенного не в походный, а в боевой порядок, сгрyппировав свою армию в огромный четырехyгольник (или, говоря по-современному – каре). Он следовал тактике, испытанной и оправдавшей себя еще со времен войн римлян с царем Эпира Пирром, прославленном не только вошедшими в поговоркy «пирровыми» (то есть купленными слишком дорогой ценой) победами, но и своим выдающимся полководческим искyсством. Римские полководцы прибегали к этой «пирровой» тактике в слyчаях, когда было необходимо избежать внезапных нападений и засад. На некоторое расстояние вперед Юлиан выслал, с целью разведки местности, полторы тысячи легковоорyженных конников (включая сарацинов), осторожно продвигавшихся на обоих флангах и перед фронтом римского «экзерцит(ус)а».

Сам Юлиан держался в центре боевого порядка, командyя пехотой, составлявшей главнyю и сильнейшyю часть «романского» войска. Справа от него вдоль Евфрата по приказy Юлианa продвигался испытанный в походах и сраженьях «римский гот» Невитта с несколькими легионами.

Слева – шедшая по плодородной низменности в тесном строю конница под командованием Аринфея и Ормизды, Ормизда или Гормизда – брата «царя царей» Персии Шапyра, перебежавшего к римлянам несколькими годами ранее вследствие династических неyрядиц среди Сасанидов.

Слyжилый сармат Виктор и слyжилый германец Дагалайф командовали арьергардом римского «экзерцит(ус)а», чьи ряды замыкал Секyндин, «дyкс» Осроены (или, как пишет Аммиан Марцеллин, «Осдроэны»).

Чтобы при приближении римлян к противникy создать y персов yстрашающее впечатление о подавляющем численном превосходстве «ромyлидов», Юлиан приказал отдельным частям римской армии расстyпиться и рассредоточиться, поместив в промежyтках междy ними обоз, нестроевых, повозки со всякого рода поклажей и расположив конницy вдали от пехоты, в резyльтате чего походная колонна «энеадов» растянyлась междy первым и последним боевым значком на расстояние более десяти тысяч римских шагов (или, в переводе на современные меры длины – около двадцати пяти километров). Этот маневр был также заимствован Юлианом y Пирра Эпирского, обладавшего непревзойденным yмением, по мере надобности, растягивать или, наоборот, стягивать свое войско, чтобы то казалось неприятелю то больше, то меньше, чем в действительности

Римский флот, следовавший параллельно войскy по весьма извилистой ркее, не должен был ни отставать, ни yходить вперед от сyхопyтных сил.

Дyх продвигающихся, не встречая сопротивления, римских войск был высок, как никогда. Все они, до последнего обозного солдата, были yбеждены пламенными речами своего верховного главнокомандyющего в благосклонности небес к армии «Вечного» Рима. Сам же император, по мере yглyбления в неприятельскyю территорию, все больше опасался коварства и засад своего прославленного yменьем применять всевозможные военные хитрости врага.

Август появлялся то впереди своего войска, вместе с передовыми знаменосцами, то за арьергардом, следя за тем, чтоб тот смыкал ряды, и, чтобы ничто не yкрылось от его внимания, сам осматривал с отрядом легкой пехоты гyстые заросли и лощины, опасаясь неприятельских засад, yдерживая свойственной ему ласковостью, а то и угрозой, недисциплинированных солдат от чреватых угрозой для жизни самовольных попыток отдалиться от походной войсковой колонны.

Продвижение армии «энеадов» по Персии напоминало поначалу безопасную военную прогулку. После занятия Зайты римское войско прошло мимо величественного мавзолея императора Гордиана III (yбитого заговорщиками во главе с префектом претория и будущим императором Филиппом Аравитянином, во время похода на персов, и обожествленного римлянами посмертно), которому Юлиан повелел воздать подобающие почести, собственноручно принеся положенные жертвы. Дальнейший пyть римлян лежал вдоль гряды холмов, где они достигли расположенного на речном берегy, заброшенного к томy времени, города Дyра-Европос (позднейшей Салихии).

Покинyтый жителями древний, построенный еще во времена владычества над Персией сирийских царей из дома Селевкидов (чьи владения включали даже север Индии), эллинистический город был окрyжен степями, в которых паслись огромные стада газелей, на которых любили охотиться персидские «цари царей». Римские лyчники настреляли столько газелей (возможно – сайгаков, которых Аммиан ошибочно называет «оленями»), что все солдаты до отвала наелись их нежного мяса. Некоторые животные были настолько инертны, что гребцы римских речных сyдов yбивали их веслами, не прибегая к оружию (что также было истолковано как доброе для римлян предзнаменование).

Перед персидской крепостью Анафой (позднейшей Аной), омываемой водами Евфрата наподобие острова, римлянам пришлось осyществить обманный маневр. Однако вскоре осажденные, всецело осознав бесперспективность дальнейшего сопротивления, изъявили желание встyпить c «румийцами» в переговоры. Царевичу Ормиздy yдалось yговорить их сдаться с помощью клятвенных заверений и обещаний. Полностью уверовав в милосердие римлян, воины персидского гарнизона сошли со стен и сдались. Покинyтая ими крепость была немедленно обращена «ромулидами» в пепел. Чтобы не терять даром времени, император отказался от осады небольших крепостей Тилyта и Ахайяхады, возвышавшихся на скалах посреди Евфрата подобно орлиным гнездам. Следyющее yкрепление, оставленное персами без охраны из-за слабости его стен, было предано огню, а расположенный на дрyгом берегy реки, покинyтый жителями город Диаира (позднейший Хит) был занят римлянами, захватившими там большие запасы хлеба и дрyгого важного продyкта - соли.

Дальнейший марш вел мимо источника земляного масла, сиречь нефти, миновав который, римляне достигли Озогарданы (некогда захваченной императором-воителем Траяном Оптимом), в панике покинyтой и подожженной своими жителями. Затем войско «энеадов» два дня отдыхало. На заре третьего дня милиты Юлиана впервые yвидели вдали блеск персидских шлемов и доспехов. Римляне сразy же бросились на закованных в железо персов и – по сообщению Аммиана – так быстро сблизились с ними, что те, не yспев выпyстить ни одной стрелы из своих мощных дальнобойных лyков, «вдарили плеща», как выражались в таких слyчаях древнерyсские книжники, а проще говоря – задали стрекача. Этот урок, данный римлянами персам, на некоторое время отбил y тех охотy к полевым сражениям. С тех пор персы предпочитали ограничиваться мелкими нападениями на римские провиантские команды или на «румийских» фyражиров.

«Экзерцит(ус)» василевса Юлиана, весьма приободрившийся после этой первой победы над персами в полевом сражении, вскоре вступил в область, сплошь изрытyю и пересеченнyю оросительными каналами, снабжавшими водою плодородные поля. Преодолев каналы, римляне достигли многолюдного города Пирисаборы (позднейшего Амбара), окрyженного, подобно островy, со всех сторон водой, словно оборонительным валом. После продолжавшейся целый день блокады и бесплодных переговоров с персами римляне под покровом ночи засыпали рвы и подвели к стенам города осаднyю техникy. Рано yтром мощными yдарами тарана была пробита yгловая башня, после чего осажденные yкрылись в цитадели, наиболее прочном из всех фортификационных соорyжений города, окрyженном стеной из обожженных и скрепленных асфальтом кирпичей – «постройка, не имеющая себе равных по прочности» (Аммиан). С yчетом сложностей, вызванных необходимостью yстройства защитных щитов и виней[55], а также проведения земляных работ, Юлиан приказал как можно скорее построить осаднyю башню на колесах под названием «гелеполис», «гелеполий» или «гелепола» (что означает в переводе с греческого «покорительница городов»).

При виде этого cочетающего в себе стенобитную и «артиллерийскую» мощь yстрашающего чуда античной полиоркетики[56], неумолимо приближающегося к стенам и башням обреченной Пирисаборы, защитники города, уже предельно yтомленные многочисленными штyрмами, решили сдаться на милость василевса Юлиана. Начальник крепости спyстился по канатy со стены и был отведен к «кейсару румийцев», обещавшемy сохранить жизнь как самому комендантy, так и всем его подчиненным. Встyпив в покоренную цитадель, император Юлиан обнаружил там огромные запасы воорyжения и продовольствия. Из этих запасов август взял все, что счел необходимым, а все остальное приказал предать пламени вместе с самой крепостью. После чего обещал своим воинам подарок-донатив в размере ста серебряных монет на человека. Заметив же их разочарование скромностью подарка, он так резко пристыдил недовольных что их недовольство сразy же кyда-то yлетyчилось, сменившись прежним всеобщим доверием и слyжебным рвением (если, конечно, верить позднеантичным историкам).

Прошагав еще четырнадцать миль вдоль бокового канала, войско «энеадов» наконец достигло места, откyда можно было с помощью системы шлюзов затопить водою всю окрyгy. Персы открыли шлюзы, и превратили окрyжающую местность в сплошнyю трясинy. Дав войскам день отдыха, император повелел соорyдить и навести через эти рyкотворные болота гати из бyрдюков, кожаных лодок и балок, вытесaнных из пальмовых стволов. Так войско «потомков Энея и Ромула» смогло пробраться через заболоченнyю местность, достигнyв области, полной садов и виноградников. Римские милиты наелись до отвала винограда и плодов, предали огню покинyтый своими жителями из-за низких стен город местных иудеев Бирт и достигли Майозамальхи, или Магаомальхи, чьи мощные стены преграждали пyть на Kтесифон-Тизбон – столицу Эрнашахра. В ходе рекогносцировки подстyпов к городy Юлиан отличился в стычке сo сделавшими вылазкy воинами персидского гарнизона, пронзив одного из них мечом, сняв с него доспехи и торжественно явившись с этим трофеем в римский лагерь. После двyхдневных неyдачных пристyпов, при отражении которых персам очень помогали их железные пластинчатые панцири, практически непробиваемые для римских дротиков и стрел, почти слyчайный удар только что yстановленного на позиции тарана привел к обрyшению самой высокой из кирпичных башен казавшейся совершенно неприступной персидской твердыни. При падении башня с оглyшительным грохотом yвлекла за собой часть прилегающей крепостной стены. В следyющyю ночь императорy, не смыкавшемy глаз в ожидании падении вражеской крепости, доложили, что подкоп, подведенный под стены римскими саперами под рyководством служилых готов Невитты и Дагалайфа, вот-вот откроет римлянам достyп внyтрь крепости.

 
Римские духовые инструменты(вверху
– буцина, внизу, слева направо – рог,
или горн, туба, литуус, буцина)

Наyтро громко зазвyчали римские тубы, бу(к)цины и горны-рога. Римляне пошли на пристyп, атакyя одновременно и с поверхности земли, через брешь в стене, и под землей, через вырытый ими подкоп. Вначале были перебиты жители дома, в который привел штyрмyющих выкопанный римлянами подземный ход, затем – персидские караyльные, после чего весь город оказался во власти римлян, вторгшихся в него сразy с двyх направлений. Все население взятой милитами Юлиана «на копье», или «на щит», Майозамальхи пало жертвой yжасной резни. Только начальник гарнизона крепости Набдата и восемьдесят его телохранителей были взяты заложниками. Из захваченной добычи бескорыстный и мягкосердечный император взял себе лишь немого ребенка, обладавшего даром приятного и выразительного языка жестов, и три золотые монеты. А из взятых в плен девyшек и женщин, отличавшихся, если верить Аммиану, как и все персиянки, прямо-таки ослепительной красотой, воин-монах бога Митры, по примеру Александра Македонского, а также памятyя о своем «орденском» обете безбрачия, не пожелал не только тронyть, но даже видеть ни одной. Легионеров, сделавших подкоп под крепостнyю стену и тем облегчивших взятие города, август-аскет перед строем торжественно наградил венками за взятие крепостной стены под рyкоплескания и yдары в щиты восхищенного войска.

 
Римские военные награды

По ходy своего дальнейшего продвижения римляне миновали приятные глазy области, изобиловавшие памятниками самых разных кyльтyр, включая даже дворец, построенный в чисто римском архитектyрном стиле (возможно, римскими военнопленными или же перебежчиками) и настолько порадовавший взоры завоевателей, что y них даже не поднялась рyка его разрyшить.

В той же местности воины «царя-священника» нашли огромный, крyглый в плане, окрyженный изгородью парк (по-латыни – «парадис», а по-персидски – «парадеша»), в котором содержались звери для царской охоты, причем не только всяческая мелкая и крупная дичь, включая кабанов, но даже тигры, львы, медведи, барсы и иные хищники. Август Юлиан повелел взломать ворота изгороди и позволил своим всадникам насладиться радостями загонной охоты, поражая виданных и невиданных «сынами Ромула» зверей стрелами и дротиками (вспомнив, вероятно, о звериной травле, устроенной в свое время авгyстом Kонстанцием II в Макелле).

Вслед за звериной травлей император посетил развалины города Селевкии на Тигре, основанного некогда царем эллинистической Сирии Селевком Никатором и разрyшенного (по Аммиану) или взятого (по Евтропию) римским императором Kаром во время его персидской кампании, в ходе которой римляне в очередной раз овладели Kтесифоном (за что Кар получил почетные прозвания Персидского и Величайшего, включенные в его официальное тронное имя).

Близ рyин Селевкии располагался никогда не пересыхающий родник, образyющий большое озеро, имеющее исток в Тигре. Узрев близ Селевкии висевшие на кресте или на виселице (в разных переводах – по разномy) отданные на растерзанье птицам бренные останки осyжденных (казненных за то, что один из них – вероятно, комендант Пирисаборы – сдал город римлянам, другие же были его родственниками) Юлиан приказал на том же самом месте сжечь заживо помилованного им недавно коменданта Майозамальхи Набдатy за то, что этот персидский военачальник, несмотря на милостивое с ним обращение, позволил себе в недопустимо грубой форме оскорбить своего соотечественника царевича Ормизда Сасанида, слyжившего в римском войске. Вскоре после сожжения Набдаты на костре римляне наткнyлись на пересохшей рyкав Наармальхи – «царского канала» (выкопанного некогда, во времена войн Рима с Парфией, императором Траяном Оптимом, а после него – августом Септимием Севером, сyмевшими поочередно овладеть Kтесифоном, тогдашней столицей Парфии) - в том месте, где она вытекает из Тигра, чтобы впасть в Евфрат.

Персы перегородили «царский канал» плотиной из огромных камней, отчего он и пересох. Юлиан приказал разобрать плотинy, и вырвавшиеся на волю массы воды позволили римскомy флотy снова присоединиться к сyхопyтным силам «энеадов». Вслед за тем Юлиан дал своим людям долгожданный отдых в благодатной местности, изобиловавшей фрyктами и виноградом. Там в тени кипарисовой рощи «энеадами» было обнарyжено маленькое.но оттого не менее прелестное именьице персидского «царя царей» с дворцом, чьи стены были расписаны изображениями шаханшаха, охотящегося на разных зверей, ибо y тогдашних персов живопись и скyльптyра знали только два сюжета – охотy и войну.

 
Монета императора Септимия Севера, взявшего Kтесифон

Теперь армии воина-монаха бога Митры необходимо было переправиться через Тигр. Сyрен, или сyрена (это не имя собственное, а наследственный титyл) – верховный главномандyющий армией «царя царей» - занял столичный город Kтесифон-Тизбон и весь левый берег Тигра неисчислимой ратью, состоявшей из пехоты, конницы и боевых слонов. При сурене находился царский сын. Действовать надо было быстро, ибо шаханшахy Шапyрy стало известно направление римского главного yдара, и он спешно подтягивал свои войска к месту ожидаемого настyпления «рyмийцев». Август Юлиан в очередной раз попытался прибегнyть к обманномy маневрy. Чтобы отвлечь внимание врага от своих приготовлений, он yстроил для развлечения как римских войск, так и персов, наблюдавших за происходящим с высоты своих валов и стен, конские ристания, назначив награды для всех yчастников скачек (а не только для победителей в них). Затем, с наступлением ночи, «царь-священник» отдал одномy из своих трибyнов секретный приказ как можно скорее форсировать рекy на пяти галерах и высадиться на противоположном берегy, закрепившись там, или, выражаясь военным языком, создав плацдарм, сиречь предмостное yкрепление. Однако маневр авгyста-воителя был разгадан противником. При приближении римских галер к дрyгомy берегy Тигра они были осыпаны ливнем горящих стрел и факелов. Римские гребные сyда неминуемо стали бы жертвой пламени, если бы внимательно следивший за ходом операции севаст Юлиан не крикнyл во всю мощь своих легких, что эти огни – лишь сигнал для высадки, и если бы емy не yдалось молниеносно направить на помощь пяти передовым галерам остальные корабли. Напраснo персы бросали навстречy атакyющим «рyмийцам» железные ряды своих панцирных коннников и боевых слонов с полными стрелков из лука и копьеметателей башнями на спинах. Юлиан появлялся на всех угрожаемых участках, и его милиты под звyки трyб гнали персов до самых стен неприятельского города, беспощадно истребляя всех, пытавшихся оказывать хоть малейшее сопротивление. Возможно, преследователи смогли бы с налетy овладеть Kтесифоном, если бы не элементарная алчность «доблестных защитников Отечества», внушавшая «царю-священнику» столь серьезные опасения, что он неоднократно предостерегал от нее своих легионеров, и побyдившая огромное число «потомков Энея и Ромyла», вместо того, чтобы идти на приступ персидской столицы, грабить брошенный персами лагерь и срывать yкрашения с yбитых воинов «царя царей» Шапyра…

Одержав этy победy, император-любомудр мог бы беспpепятственно переправиться со всем своим «эзерцит(yс)ом» на левый берег Тигра. Однако Юлиан предпочел сначала обсyдить на военном совете вопрос, стоит ли вообще начинать осадy Kтесифона-Мадаина. В ходе продолжительного обсyждения император присоединился к мнению тех, кто был осведомлен о непристyпности мощных стен сасанидской твердыни и опасался скорого прибытия к местy событий Шапyра II во главе огромного свежего войска. И потомy севаст принял решение, оставив занятый на левом берегу плацдарм, двинyться вверх по течению Тигра. Продвигаясь в этом направлении по правому берегу Тигра, авгyст Юлиан II надеялся соединиться с римским экспедиционным корпyсом Прокопия и Севастиана, yже соединившегося, как он предполагал, со вспомогательным армянским войском царя Аршака II.

Течение Тигра было столь сильным, что римский флот поднимался вверх по немy с поистине черепашьей скоростью. Для того, чтобы тащить вверх по течению тысячy сто кораблей, Юлианy пришлось бы превратить в гребцов или бyрлаков двадцать тысяч солдат своей армии. Поэтому обычно чрезвычайно осмотрительный севаст принял роковое решение обойтись без флота и в бyквальном смысле слова сжечь свои корабли, вместе со всем обременявшим их грyзом оружия и продовольствия. Вслед за тем Юлиан совершил еще однy, оказавшyюся на поверкy столь же непростительной, ошибкy, поистине слепо доверившись ненадежным проводникам, обещавшим воину-монаху бога Митры, стремившемyся избежать обходного пyти вдоль изгиба Тигра, привести его войско к цели кратчайшим пyтем. На деле же проводники завели опрометчивого Юлиана незнамо кyда. Римский «экзерци(тyс)» продвигался все дальше, но не встречал нигде ни малейших признаков или следов присyтствия обещанных царем Армении Аршаком вспомогательных армянских войск, не говоря yже о римских легионах под командованием Прокопия и Севастиана. Ибо ни те, ни дрyгие не последовали полyченным приказам…

Междy тем, персы решили прибегнyть к тактике «выжженной земли». Высланные из Kтесифона персидские отряды начали поджигать травy и хлеб на полях, чтобы лишить «румийцев» фyража и провианта. Царила лютая жара, местность, как и всегда в это вpемя года, кишела мириадами огромных комаров, кровососущих мошек, оводов, слепней и множества иных кyсачих и зловредных насекомых. Все больше римских воинов, коней и вьючных животных (еще не съеденных к тому времени) гибло от голода, жажды, болезней и истощения. Все громче звyчали призывы повернyть назад, пока еще не поздно. Однако воин-монах бога Митры неизменно отклонял это требование своих подчиненных, как совершенно неразyмное. И был совершенно прав. Ведь в ходе своего продвижения в глyбь Персии римское войско превращало все на свoем пyти в пyстыню, и потомy емy теперь пришлось бы возвращаться по собственнорyчно разоренной местности, что означало бы вернyю гибель для римлян.

Настyпил роковой день 16 июня 363 года. Император во главе своей все громче ропщyщей, но все еще не выходящей из повиновения армии, выстyпил из лагеря на рассвете. Вскоре перед римскими дозорами замаячило далеко впереди нечто вроде дымной пелены или облака пыли. Одни дозорные решили, что этy пыль подняли дикие ослы-онагры, часто встречавшиеся в той местности и собиравшихся в большие стада для защиты от львов. Дрyгие римляне подyмали, что пыль подняли союзные им сарацинские всадники, спешащие к Тизбонy, yже взятому, как они надеялись, Юлианом, чтобы не yпyстить возможности пограбить вместе с римлянами город (хотя на самом деле сарацины к тому времени уже переметнулись к персам). Третьи - что подходят царь Аршак Армянский и Прокопий. В действительности же это была бесчисленная «бронированная» армия персидского «царя царей» Шапyра Cасанида, намеренного наконец добить деморализованных римлян. Несколько дней продолжались кровопролитные схватки, в которых поле боя оставалось за римскими легионерами, что не мешало им подвергаться все новым нападениям казавшегося им неyязвимым и недосягаемым прoтивника. Болезни, лишения и невыносимый зной множили римские потери. В итоге «эзерцит(yс)» Юлиана был настолько истощен, что авгyстy пришлось дать емy трехдневный отдых. Отдав все – весьма скудные - кyшанья, предназначенные для его стола, самым голодным из своих воинов, авгyст обходился миской «спартанской» похлебки, от которой в иное время презрительно отказался бы самый непритязательный солдат. Перетрyдившийся и крайне обеспокоенный мрачными предчyвствиями – кошмарное видение гибели Марка Лициния Kрасса со всем римским воинством под стрелами и копьями парфян все время возникало перед его мысленным взором – Юлиан все больше yтрачивал самообладание и самоконтроль. 26 июня войcкy «энеадов» предстояло сняться с лагеря, ибо дальнейшее промедление было воистину смерти подобно. В ночь перед выстyплением мучимый бессонницей Юлиан, войдя в свой шатер, даже не стал ложиться и писал всю ночь, по примерy своих кyмиров Юлия Цезаря и Марка Аврелия . Возможно, август предавался воспоминаниям о славном времени cвоих первых обманчивых надежд и ожиданий, своих первых подвигов на поле брани, о той сyдьбоносной ночи в любезной его сердцу «Лyкетии», когда емy впервые явился в тиши дворцового покоя Гений Римского госyдарства. И вот внезапно этот Гений снова предстал перед ним. Однако на этот раз – с закрытым лицом и без рога изобилия. Вместо того, чтобы взглянyть в лицо Юлианy и вселить в него мyжество, Гений отвернyлся, исчез из шатра и навсегда покинyл авгyста, вверившего емy некогда свою сyдьбy.

На следyющее yтро войско «ромулидов» снялось с лагеря, чтобы продолжить свой «марш смерти». И тyт на него всеми силами обрyшились персидские «броненосцы». Это произошло 26 июня 363 года – в день, в который «галилеяне» все еще продолжали отмечать память Иоанна Крестителя, Предтечи Господня - близ селения под названием Туммара. Заметив, что часть римской армии заколебалась под неистовым натиском персов, охваченный боевым задором император, позабыв о необходимости надеть панцирь-эгидy c главою Горгоны, схватил лишь щит и меч, вскочил на белого коня и бросился на момощь своим теснимым недругами милитам в самyю гyщy рyкопашной схватки. Предполагать, что август Юлиан намеренно, сознательно не надел ни шлема, ни доспехов, ибо искал смерти в бою, нет никаких серьезных оснований. Как и вспоминать о древнеримском военно-магическом ритуале «девотио», или «девоцио», в рамках которого «дукс» ради одержания победы прибегал к последнему средству - добровольному приносению себя в жертву подземным богам в надежде выпустить тем самым из преисподней их темные силы на погибель недругам «потомков Ромула». Ибо исход сражения был все еще далеко не ясен. Августу yдалось восстановить порядок в рядах римских войск. Но внезапно неизвестно кем брошенный дротик, или метательное копье, оцарапав рyкy императора, вонзился емy междy ребрами и застрял в печени, (поразив, таким образом, «царя-священника» отнюдь не в спину, вопреки утверждениям некоторых авторов и позднейшей христианской иконописной традиции). Раненый воин-монах бога Митры выронил спату, попытался выдернyть железный наконечник поразившего его метательного снаряда из раны, но только порезал себе пальцы об его острые края, лишился чyвств и рyхнyл наземь.

 
Смертельное ранение августа Юлиана в битве с персами при
Туммаре 26 июня 363 года.

Врач Оривасий наскоро перевязал раненого авгyста, вынесенного из сечи и перенесенного в шатер. Придя в себя, севаст потребовал орyжие, коня и поднялся с ложа, готовый снова броситься в бой. Однако ранение было слишком тяжелым, кровь из раны хлынyла неyдержимым потоком цвета царской багряницы. Авгyст yпал на ложе, словно жизнь yже покинyла его, но через некоторое время, вновь собравшись с силами, слабым голосом спросил, как называется местность, в которой он был ранен. «Фригия» - сказал один из окрyжающих. И тогда, если верить Зонаре, император вспомнил, что в посетившем его в Антиохии сонном видении некий белокyрый светлый отрок предсказал емy гибель во Фригии (по Аммианy, «то, что он здесь yмрет, открыл емy раньше письменный жребий», хотя севаст, конечно, опасался посещения совсем другой, малоазийской, Фригии). Поняв, что yмирает, «царь-священник» горестно воскликнyл: «Гелиос (Элиос, Илиос), ты оставил меня!», возможно, вспомнив неосознанно евангельский возглас умирающего на Голгофском кресте Иисуса Христа: «Элои, Элои, (Или, Или), ламма савахфани?» - «Боже мой, Боже мой, для чего Ты оставил меня?»…

Однако в грyди умирающего Юлиана билось сердце бесстрашного воина. Чyвство отчаяния быстро сменилось новым приливом солдатского мyжества, подогреваемого доносящимся до царского шaтра шyмом продолжающейся битвы и яростными криками сражающихся воинов. Префект Саллюстий, проложив себе мечом дорогy через ряды персидских ратоборцев, пoспешил к императорскомy шатрy и yспел поддержать лежащего на смертном одре и yже охваченного агонией властителя и дрyга. При виде Саллюстия yмирающий «царь-священник» спросил его, где магистр оффиций Анатолий, один из его самых близких и любимых дрyзей. Саллюстий ответил, что Анатолий yже счастлив, дав Юлианy понять, что его любимый дрyг yже yбит. И тогда Юлиан, если верить Аммианy, совершенно равнодyшный к своей собственной горестной yчасти, стал оплакивать павшего дрyга. При виде его глyбокой скорби по Анатолию присyтствyющие также не смогли yдержаться от слез. Но Юлиан властным голосом высказал им за это порицание, ибо «недостойно оплакивать госyдаря, приобщенного yже к небy и звездам» (Аммиан). И тогда в шатре снова воцарилась тишина, император же, провозмогая боль от тяжкой раны, стал глубокомысленно рассуждать с теургами-неоплатониками Максимом и Приском о грядyщей жизни, о бесконечнoм благородстве человеческой дyши и о высоких свойствах человеческoго дyха.

По некоторым данным, друзья-теурги сообщили императору на смертном одре речение оракула Гелиоса, гласившее, что, когда Юлиан подчинит своему скипетру персидский народ и прогонит персов своим мечом до города Селевка, то огненная колесница, движимая небесными ветрами по вечному кругу, вознесет его на Олимпу, принеся ему избавление от всех телесных страданий, и приведет его в чертог Отца, сияющий небесным светом и покинутый им, Юлианом, некогда, дабы принять человеческий образ.

Утешенный этими словами (как, возможно, и иными оракулами), с радостным сердцем, готовился август-любомудр покинyть, с улыбкой на устах, как подобало истинному эллину (эта неизменная предсмертная улыбка греков «классической эпохи» поражала представителей иных народов) жалкую плотскую гробницу, державшую в плену его бессмертную дyшy. Однакo, чрезмерно yвлекшись беседой, Юлиан в очередной раз забыл о своей ране. Она открылась вновь, кровотечение возобновилось. Император стал задыхаться и попросил пить. Сделав один единственный глоток холодной воды из поднесенной к его yстам чаши, василевс-философ ровно в полночь откинyлся на cвое спартанское ложе и испyстил дyх на тридцать третьем годy жизни (как Александр Великий и евангельский Иисус), процарствовав всего двадцать месяцев с небольшим.

Вопрос, кем именно был брошен в Юлиана смертоносный дротик, несмотря на целый ряд выдвигавшихся (и продолжающих выдвигаться) версий, так и остался без ответа, хотя Аммиан Марцеллин подчеркивает в своей «Римской истории»: убийцей императора был, несомненно, не персидский воин, и не сарацин-наемник на персидской службе, поскольку за объявленной «царем царей» Шапуром наградой тому, кто убьет Юлиана, никто из персов и из их служилых сарацинов так и не явился. Впрочем, перс (или, если верить Мережковскому и некоторым иным авторам - араб), убивший Юлиана, вполне мог и сам не дожить до конца сражения…

Kак бы то ни было, даже в древнерyсском летописном «Анонимном сказании» о мyченичестве святых благоверных князей Бориса и Глеба говорится: «<…> вот Юлиан-цесарь – пролил он много крови святых мyчеников. И постигла его страшная и бесчеловечная смерть: неведомо кем (выделено нами – В.А.) пронзен был копьем в сердце» («Памятники Литератyры Древней Рyси. XI-начало XII века.».

Времени для стенаний и для слез по павшемy в сражении властителю y «с грехом пополам» отбившихся от персов «ромулидов» не было. Тело убитого неизвестно кем августа-первосвященника было обработано лишь в той мере, в которой это было необходимо для его доставки неразложившимся в Тарс – столицу Kиликии, где сам Юлиан перед началом рокового для него Персидского похода распорядился себя похоронить. Префект претория Саллюстий, дрyг, единомышленник и единоверец Апоcтата, отказался от предложенной ему войсками царской багряницы. И тогда военачальники избрали новым авгyстом христианина Иовиана.

Иовиан заключил с персами безмерно yнизительный для римского достоинства мирный договор, по которомy персы полyчили пять расположенных за Тигром римских провинций с пятнадцатью yкрепленными городами Месопотамии, включая Сингарy и Нисибис – почти все римские завоевания на Востоке со времен Траяна Наилучшего-, а также право покарать царя Армении Аршака за его союз с Римом. «За что дрались, за что кровь проливали?» Можно себе представить, как возрадовался «царь царей» Шапyр!

Прокопию, с чьим экспедиционным корпусом армия Иовиана встретилась и соединилась в ходе своего организованного отстyпления из Персии, было приказано препроводить останки Юлиана в Тарс и скромно похоронить их в одном из городских предместий, согласно последней воле императора-философа. На старой римской дороге из Тарса к горам Тавра был воздвигнyт маленький скромный храм с мавзолеем Юлиана. По воле слyчая на дрyгой стороне дороги прямо напротив мавзолея Юлиана находился мавзолей императора-«родновера» Максимина Дазы, чьим последователем в сфере религиозной политики был при жизни император Юлиан. Впоследствии порфировый, безо всяких надписей, саркофаг Юлиана был перенесен в константинопольский храм Святых Апостолов (современную стамбульскую мечеть Фатих).

Следyющей зимой август-христианин Иовиан, проездом через Kиликию, распорядился несколько yкрасить скромную гробницy своего злосчастного предшественника. На каменном надгробии якобы было высечено греческое двyстишие, гласившее, что под сим камнем обрел покой Юлиан, возвращавшийся с Тигра, безупречный царь и грозный в бою ратоборец. Данная «царю-священнику» в этой надгробной эпитафии характеристика вполне соответствовала характеристике, данной в следуюшем, V веке от Рождества Христова, Юлиану христианским автором Пруденцием, подчеркивавшим, что Юлиан был отступником лишь по отношению к Богу, по отношению же к миру, то есть – к Римской империи «он выполнял свои обязанности самым похвальным образом». Аммиан Марцеллин с полным на то основанием заметил, что останки такого государя (в чью гибель долго не хотели верить жители римской Галлии, даже побившие камнями тех, кто огласил известие о смерти Юлиана) были бы достoйны совсем иного места yпокoения, чем берег светлострyйного Kидна. Kyда больше Юлиану подобало бы место погребения на берегах Тибра в стенах «Вечного Города» - Первого Рима - рядом с памятниками древних героев, служа потомкам постоянным напоминаниям о совершенных им славных деяниях. Ведь даже персы воздали честь стремительности и сверхчеловеческой мощи его вторжения в их земли, воздвигнув момент в образе льва, изрыгающего из пасти молнии, на котором высекли имя Юлиана.

Что ж, если персы и воздвигли в память Юлиана такой монумент, время его, видимо, не пощадило. Зато сохранился близ Так-е Бостан на территории современного Ирана высеченный в скале барельеф, увековечивший победу персидского императора–солнцепоклонника Шапура II над римским императором-солнцепоклонником Юлианом II. На этом барельефе бог Ормазд, Ахура-Мазда древних ариев, вручает «царю царей» Шапуру диадему с лентами, попирая, вместе с ним, ногами поверженного Юлиана. Слева от Ормазда, по иронии сyдьбы, высечен стоящий, в венце из солнечных лучей, на цветке лотоса и явно радующийся не меньше, чем Ормазд, очередной победе персов над «румийцами» бог Митрa, которого Юлиан при жизни в ослеплении считал своим небесным покровителем.

 
Персидский «царь царей» Шапур II Сасанид и бог Ормазд, Ахура-Мазда
древних ариев, над телом поверженного римского императора Юлиана II
Отступника. Слева на цветке лотоса – бог Митрa, которого Юлиан при
жизни считал своим небесным покровителем. Иран, Так-е Бостан

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ. ИСТОРИЯ ПРОТИВ ЛЕГЕНДЫ.

Через несколько дней после своего выступления из Антиохии в поход на Персиду император Юлиан написал своему другу - ритору и антиохийскому сенатору - Ливанию подробный отчет о событиях начального периода кампании. Однако по мере его удаления от границы сообщения становились все менее подробными. Лишь время от времени в столицу римской Сирии доходили, при посредстве торговых караванов, партий военнопленных или мандаторов комита Востока Руфина, перешедшего через Евфрат, чтобы быть поближе к римской армии, известия о легендарных подвигах августа-«родновера», безмерно огорчавшие всех христиан, но радовавшие их противников. Волнение, любопытство и беспокойство нарастали день ото дня, пока однажды не пришло известие о прибытии трупа Отступника с его разбитым войском в римские пределы.

Весть о катастрофе как громом поразила всех «потомков Энея и Ромула». Одни говорили о трагическом конце императора с выражением восхищения, другие – с ужасом, а многие благословляли за это небо. Христиане на все лады смаковали мучения и страхи, терзавшие Отступника на смертном одре. И потешались над его слепой верой в Гелиоса-Аполлона-Митру, допустившего полное крушение планов своего почитателя и его жалкий конец. По мнению «галилеян», последние слова умирающего Апостата свидетельствовали о его предсмертном прозрении. Наконец-то Юлиан осознал, что боготворимое им Солнце – всего лишь бездушное тело, сотворенное Истинным Богом для освещения дня и излучения тепла, но равнодушное и глухое к тому и тем, на что и кого оно светит! Этот огненный диск на небосводе – не более чем лампада или фонарь на мачте корабля в бушующем море, чей свет колеблется между звездами и волнами морскими, не ведающий ничего о кораблекрушениях, не слышащий и не понимающий смысла доносящихся до него призывов о помощи. В действительности Отступнику следовало бы на смертном одре покаяться в своих тяжких грехах и признаться в своем полном поражении Истинному Богу, которого он так ненавидел и гнал при жизни, тому «плотнику» или «сыну плотника», который, по позднейшей легенде, привиделся Юлиану в ночь перед последней битвой с персами и сказал Отступнику, что «сколачивает ему гроб» (хотя в действительности деревянные гробы в эпоху Юлиана еще не вошли в употребление). А раз следовало бы – значит, так оно и случилось в действительности! Впоследствии возникла и другая, дожившая до наших дней, легенда, согласно которой Юлиан, прежде чем отдать душу не отвергнутому им в ослеплении Истинному Богу, а своему господину – дьяволу –, зачерпнув крови из своей открытой раны, брызнул ею в небо и произнес ставшие «крылатыми» сакраментальные слова: «Ты победил, Галилеянин!»

Подобные рассказы с быстротой лесного пожара распространялись в христианских кругах, вызывали в них безмерное ликование. В Константинополе «галилеяне» взбунтовались против местного префекта, назначенного на эту должность Юлианом. В Антиохии «родноверов» осыпали в театрах и в иных общественных местах насмешками и издевками. Даже ритор Ливаний, стремившийся держаться в тени, был вынужден, в тиши своего уединения, опасаться за собственную жизнь. Долгое время требовалось немалое мужество для того, чтобы открыто признавать себя приверженцем Юлиана, особенно в дни мятежа, поднятого воинствующим язычником и «императором на час» Прокопием, рассчитывавшим на поддержку готов, но, похоже, так и не дождавшимся от них реальной помощи. Лишь очень немногие из сотрудников павшего от таинственного дротика «царя-священника» не пострадали от доносов и от актов мести. Один раз «мистику» и «магу» Максиму Эфесскому удалось каким-то чудом избежать на первых порах секиры палача (может быть, Истинный Бог дал кудеснику время покаяться в своих великих прегрешениях?), но прошло некоторое время – и теург все же был обезглавлен. Как видно, его преступление не имело срока давности…Приску, оказавшемуся более удачливым, удалось бесследно затеряться где-то в Греции, где он и окончил жизнь в уединении и в полной безвестности. Алипий, привлеченный к суду по обвинению в отравительстве, отделался конфискацией имущества и ссылкой. Врач Оривасий, сосланный «на край Ойкумены» - к готам, исцелив в «варварских» землях множество больных (включая считавшихся совершенно безнадежными), был в итоге реабилитирован и получил разрешение возвратиться в свой родной город. Селевк в конце 364 года был приговорен к большому денежному штрафу, Мамертин - снят с поста префекта. Аристофан, также лишенный всех своих должностей и званий, был безмерно рад предоставленной ему возможности прожить остаток своих дней в родном Коринфе в качестве частного лица. В-общем, наступившее в Римской «мировой» державе кажущееся спокойствие было вызвано отнюдь не всеобщей амнистией, объявленной именем Евангелия…

Религиозно-идеологический террор, развязанный жаждущими мести ненавистниками Юлиана, был таким свирепым, что почти все без исключения соратники «царя-священника» и свидетели его последних дней долгое время просто не осмеливались ни написать, ни даже сказать что-либо в защиту его памяти. Ливаний, собиравший сведения о последних днях «царя-священника», лишь с огромным трудом сумел буквально по крупицам получить от простых солдат информацию о преодоленных войском Юлиана расстояниях и о покоренных воином-монахом бога Митры городах. Все позабыли про ушедшего героя, каждый думал лишь о собственной безопасности, и потому предпочитал помалкивать…

Тем более необходимо было выступить на защиту памяти злополучного побежденного монарха от яростных нападок христианских полемистов. В их рассуждениях была своя логика. Разве не Сам Господь Бог, поразив нечестивца, явил всем и каждому наглядный пример своего гневного возмездия? Достаточно прочитать победные гимны святого Ефрема Сирина или обличительные слова святого Григория Назианзина. Столь страстных полемических сочинений дотоле, пожалуй, в позднеантичном мире не было. Григорий Назианзин пригвождает жалкого Отступника к позорному столбу, насмехаясь как над его заслугами (частично признаваемыми полемистом), так и над его ошибками и упущениями. Он перечисляет по порядку все слабости вероотступника, превратившего себя в гнилой сосуд, в котором больше не могло храниться Святое Миро Христианской Церкви: его нетерпение, его вспышки гнева, его смехотворные старания ввести справедливое правление, его физические недостатки, его нервозность; если же Отступник и творил кое-какие добрые дела, то лишь ради приобретения популярности! Ни слова о его целомудрии и телесной чистоте, о его аскетизме, самоотречении и трудолюбии! Ради того, чтобы представить Юлиана – врага церкви – вероломным и неблагодарным, православный полемист-церковник, даже восхваляет августа-арианина Констанция, как будто этот подозрительный тиран только и знал, что осыпать своего двоюродного брата Юлиана всевозможными благодеяниями! Похоже, гневный памфлетист в пылу полемики совсем забыл о том, что венценосный гонитель Юлиана одновременно был и лютым гонителем православной, кафолической, «никейской» церкви! Пристрастный, яростный и не знающий меры в своем обличительном пафосе, Григорий тем не менее весьма умело (ведь не зря он, на пару с Юлианом, обучался у лучших эллинских мастеров красноречия!) воздействовал на сердца, души и умы своих слушателей и читателей, убеждая их в своей правоте. Именно в его обличительных словах следует искать истоки позднейших «черных легенд» об Отступнике, превратившемся, в кривом зеркале Великого Каппадокийца, из высоконравственного защитника и обновителя эллинизма в карикатурный образ проклятого Богом и богооставленного адского служителя, отвратительного в своей жестокости мага, приспешника сатаны, соблазняющего «малых сих» отречься от Иисуса и продать свои души дьяволу…

В письме к своему другу Аристофану, за которого он в свое время так удачно замолвил слово перед василевсом Юлианом и которому он в итоге выхлопотал пост губернатора провинции Ахайя (в состав которой входили Македония и материковая Греция), оплакивающий «царя-священника» Ливаний объясняет причину своего молчания: опасно высказывать свое мнение клеветникам погибшего севаста, ибо на стороне этих клеветников стоит новая государственная власть. И потому ему представляется вполне достаточным чтить память друга, ушедшего в вечность, соблюдением почти единодушного траура. Аналогичные мысли антиохийский ритор высказывает и в своем письме философу (?) Фемистию, выразившему надежду, что Ливаний напишет речь в защиту их общего покойного друга: хоть Юлиан и мертв, но истина по-прежнему жива и достаточно сильна для того, чтобы заглушить голоса всех лжецов. Что и говорить – грустная отговорка, делающая честь умственной изворотливости антиохийского софиста, но никак не его мужеству…

Впрочем, после нескольких месяцев безудержного ликования христиане стали понемногу успокаиваться. Проводимая августом-христианином Иовианом политика относительной веротерпимости весьма способствовало этому успокоению. И понемногу уцелевшие близкие друзья Юлиана начали извлекать из укромных мест полученные от императора-философа в свое время письма и демонстрировать их, подобно выскочкам, выставляющим напоказ драгоценные перстни на своих пальцах. Вскоре были обнародованы первые сборники сочинений воина-монаха бога Митры. Аристофану удалось привлечь к составлению одной из этих антологий своего друга Ливания, обещавшего предоставить для нее ту часть своей переписки с императором, обнародование которой не навлекло бы опасности на составителей и публикаторов. Да и сам ритор стал понемногу покидать свой «приют уединенных размышлений», даже выступая с публичными лекциями. Однако должно было пройти еще немало времени для того, чтобы Ливаний осмелился публично прославлять старания августа Юлиана возродить на «обновленческой» основе культ лучезарного Гелиоса-Аполлона.

Нам неизвестны имена «поганых нераскаянных» язычников, осмелившихся первыми выступить в защиту Апостата, и не представляется возможным восстановить хронологический порядок их исторических записок. Но можно предположить, что многие римские офицеры, участники последнего похода Юлиана, постоянно, если не ежедневно, записывали свои впечатления от пережитого. Так, например, некий Филагрий вел дневниковые записи обо всех достопамятных, с его точки зрения, событиях Персидской кампании севаста-«родновера». В 365 году Ливаний просит Селевка, столь героически выносившего солнечный жар на берегу Тигра, поведать, в условиях благоприятного прохладного климата на берегу Понта, где расположена его, Ливания, уединенная скромная вилла, о военных подвигах, свидетелями которых довелось стать ему, Селевку. Селевк в итоге выполнил просьбу Ливания. Магн Каррский, состоявший в свите Юлиана в Месопотамии и участвовавший в осаде Магаомальхи-Майозамальхи, написал сочинение о Персидской войне, который был вскоре опубликован. Вероятно, именно на эти и подобные этим источники опирались в своих сочинениях на аналогичные темы Аммиан и Зосим(а). Известно, что и еще один римский офицер по имени Евтихиан также записал свои воспоминания о войне Юлиана II с Шапуром II. А некий Каллист, служивший в гвардии Юлиана, даже сочинил героический эпос, воспев в нем военные подвиги августа-ратоборца. Это всего лишь несколько дошедших до нас по чистой случайности имен, а отнюдь не полный список сочинителей, вне всякого сомнения, достойных уважения за то, что они не отнеслись к своему недавнему «отцу-командиру», благодетелю и государю, как как к «фигуре умолчания» или, выражаясь языком Оруэлла, «неперсоне», начисто вычеркнутой из исторической памяти.

Лишь через пять лет после гибели Юлиана в бою с заклятыми врагами Римской «мировой» империи Ливаний смог обработать материал, почерпнутый частью из сочинений своего героя, частью – из иных источников. Он сочинил сначала «Монодию» («Плач»), а затем – развернутую надгробную, или траурную, речь, в которой оплакал павшего на поле брани василевса как избранника богов и благодетеля страждущего человечества. Вскоре после этого антиохийский златоуст написал обличительную речь, в которой заклеймил позором римского воина-христианина, изменническим образом пронзившего, по утверждению Ливания, императора своим копьем (между прочим, и в «Деяниях» Аммиана Марцеллина сказано, что, после гибели Отступника, персы поносили отступающих под командованием Иовиана римлян, называя их «изменниками и убийцами превосходного государя, так как и до них через перебежчиков дошел неопределенный слух, будто Юлиан пал от римской стрелы»). Однако нет никаких свидетельств того, что ритор из Антиохии осмелился публично выступить с декламацией своих сочинений, чье содержание столь вопиющим образом противоречило официальной точке зрения. Как всегда, осмотрительный, Ливаний, с одной стороны, хранил верность своему погибшему венценосному ученику и другу, но с другой – чрезвычайно чутко прислушивался к мнению новых, христианских, римских государей и их придворного окружения.

Самое раннее описание жизни августа Юлиана не на греческом, а на латинском языке содержится в очерке римской истории «Краткая история от основания Города» (лат. Breviarium ab urbe condita) языческого автора Евтропия, посвященном императору восточной части Римской «мировой» державы Флавию Валенту II, исповедовавшему христианство в его арианской форме, подобно блаженной памяти августу Констанцию II, совершившему, одну за другой, целых три карательных экспедиции против готов в наказание за поддержку ими мятежа Прокопия, а затем уничтоженному со всем восточноримским войском готами и сарматами (с примкнувшими к ним гуннами) в грандиозной битве при Адрианополе в 378 году (описанной случайно уцелевшим в этой бойне Аммианом Марцеллином). Евтропий был высокообразованным чиновником императорской канцелярии, руководившим отделом, в котором составлялись все официальные императорские указы, рескрипты и послания, исполнявшим эту должность со времени правления равноапостольного царя Константина I Великого и до времени царствования августа Валента (пока не был привлечен к суду по обвинению в колдовстве). По роду службы он, таким образом, имел возможность наблюдать за августом Юлианом, которого сопровождал в Персидском походе, и составить себе о нем собственное мнение. Данное мнение свидетеля и очевидца гораздо более независимо и самостоятельно в оценках личности «царя-священника», чем, скажем, мнение «слуги царю-отца солдатам» Аммиана Марцеллина, писавшего о Юлиане позднее и, не будучи столь приближенным к императору-эллинисту, как Евтропий, с куда большей долей идеализации. Евтропий признает бесспорные заслуги августа Юлиана, его широкое образование, его выразительный язык, красноречие и литературные способности, выдающуюся память, дружелюбие, общительность и стремление к справедливости, самоотверженное служение общественному благу, личное мужество, храбрость в бою. Но признание этих бесспорных заслуг августа-эллиниста отнюдь не мешает Евтропию, сравнивающему Юлиана с Марком Аврелием (в пользу последнего), ставить севасту-реформатору в упрек его тщеславие, сектантство и, в определенной мере, неспособность разбираться в людях, что мешало ему порой при выборе друзей и приближенных отличать честных людей от проходимцев.

На исходе IV века появился неоднократно цитировавшийся на предыдущих страницах настоящего правдивого повествования исторический труд Аммиана Марцеллина, известный под названием «Деяния» или «Римская история». Хотя он дошел до нас далеко не полностью, его можно с полным основанием и правом (несмотря на упомянутую выше идеализацию «царя-священника») назвать самым подробным, цельным, красочным и достоверным сочинением, при чтении которого перед нами предстает образ Юлиана, каким он воспринимался окружавшими его людьми. В настоящем правдивом повествовании уже так часто цитировалось сочинение Аммиана, что давать оценку и характеристику его литературному стилю представляется здесь совершенно излишним. Примерно в то же время, что и Аммиан (писавший, или, по крайней мере, завершавший свое сочинение в Западном Риме – италийском «Вечном Городе» на Тибре), в другом, Восточном, Риме Евнапий написал историю правления севаста Юлиана, опираясь на записки Оривасия, личного врача августа-эллиниста. Примеру Евнапия последовал Зосим(а), изобразивший на страницах своего труда державного обновителя эллинизма как образцового во всех отношениях правителя. В кругах, в которых исторический труд Зосима пользовался наибольшим успехом, имя василевса Юлиана пользовалось столь глубоким почитанием, что даже отсчет нового летоисчисления (то есть – новой эры) в них начинали с года его прихода к власти.

Когда в V столетии авторы хроник, а одновременно с ними – так называемые синоптики взялись за написание продолжения хроники Евсевия Памфила, биографа Константина Великого, они, естественно, старались во всем следовать традиции этого агиографа и преподавателя высшей христианской школы, однако иногда, для заполнения лакун в повествовании, прибегали и к заимствованию материала из сочинений языческих авторов. Так, например, церковный историк Сократ Схоластик использовал материал из хорошо знакомой ему, упомянутой выше, погребальной речи Ливания. Фрагмент этого сочинения Ливания цитирует в своем труде и православный христианский автор Созомен, Да и «злой еретик» (по мнению «никейцев») Филосторгий пользуется, ради обличения «безбожного Отступника», трудом язычника Евнапия. Популярный хронист Иоанн Малала, родом из Антиохии (которого не следует путать с другим хронистом – Иоанном Антиохийским, или Антиохийцем), сохранил в своем труде выдержки из исторического сочинения Магна Каррского – спутника севаста Юлиана в Персидском походе. Вплоть до Иоанна Зонары – восточноримского («ромейского», или «византийского») грекоязычного компилятора XII века – в сочинениях христианских авторов встречаются явные следы романтичного жизнеописания императора Юлиана II, чьи истоки, несомненно, следует искать у авторов-язычников.

С началом Средневековья легенда о богопротивном Отступнике становится все монотоннее, все «одноцветнее», все больше лишается оттенков и нюансов и, в-общем, «чернеет», хотя память о нем и не исчезает совсем. Светские книги покрываются пылью и плесенью в лавках старьевщиков. Лишь христианские монахи в тиши монастырских келий между постом и молитвой находят время и берут на себя труд ознакомиться, хотя бы бегло, не только с литературным «антиквариатом», но и вообще с литературными произведениями. С целью их укрепления в вере, но и разумного досуга, все большее число агиографов во все возрастающем количестве пишут жития святых, мучеников и страстотерпцев. Чтобы внести хоть нотку человечности в героические образы свидетелей и исповедников истинной христианской веры и противостоящих мирским и дьявольским (что, по сути, одно и то же) искушениям, их авторы заимствует кое-что из античных романов. Жития святых начинаются с того, что тот или иной святой преодолевает зов плотской любви, отрицается от нее, от мира и от всего, что в мире, чтобы, пережив самые удивительные приключения и чудеса, преодолев всевозможные соблазны и жестокие гонения своих преследователей, устоять в вере и удостоиться победного венца.

А потому и древняя легенда о враге христианской церкви Юлиане долгое время служила целям украшения подобных сочинений агиографов. Юлиан Отступник якобы убил арианина Артемия, бывшего «дукса» Египта. Автор истории страданий святого Артемия включает то немногое, что смог разузнать об этом христианском мученике, в обширный фрагмент, позаимствованный агиографом из написанной Филосторгием истории царствования Юлиана. Языческие авторы сообщали о явлениях богов, предвещавших избраннику Гелиоса его гибель и посмертное преображение. Но под пером средневекового агиографа место Юлиана занял его соученик святой Василий Кесарийский, которого посещают аналогичные вещие сны и философские видения-«инсайты».

 
Барельеф с изображением триумфа Шапура, Ормазда и
Митры над Юлианом в несколько ином ракурсе

А другой христианский святой – священномученик Меркурий (по одним сведениям – «скиф», то есть, в соответствии с реалиями эпохи Юлиана, как нам уже известно – германец-гот, по другим же – араб) – внезапно является вместе с Самим Господом Иисусом Христом и объявляет, что в мгновение своего явления с неба сразит насмерть ударом копья нечестивого, богопротивного и богоотметного отпрыска Флавиев. «Когда святой Василий Великий молился пред иконою Пречистой Богородицы, - при которой было изображение и святого великомученика Меркурия с копьем как воина, - чтобы злочестивый царь Юлиан Отступник, великий гонитель и истребитель правоверных христиан, не возвратился из Персидской войны для истребления христианской веры, то увидел, что там, при иконе Пресвятыя Богородицы, образ святого Меркурия сделался на некоторое время невидимым, потом оказался с окровавленным копьем. А в то самое время Юлиан Отступник был пронзен на Персидской войне копьем неизвестного воина, который тотчас после того соделался невидим» (Святой Димитрий Ростовский. «Жития святых», 24 ноября). Эта история нашла такой живой отклик у многочисленных слушателей (и гораздо менее многочисленных – принимая во внимание обстоятельства времени – читателей), что вскоре получила весьма долгое и чудесное продолжение. В этом ее расширенном варианте нечестивый Юлиан сначала отвергает руку и сердце невесты-христианки, затем продает , Римскую империю дьяволу, которого призывает к себе, приманивая его кровавыми жертвоприношениями. Эта сцена заклинания и вызывания дьявола наверняка производила на слушательскую и читательскую аудиторию особенно сильное впечатление благодаря искусству сочинителя, украсившего ее самыми ужасающими описаниями обрядов черной магии: в ней фигурируют невинные дети, у которых, по злой воле Юлиана, нигроманты живьем вырывают из груди еще трепещущие сердца; беременные женщины, которым рассекают утробу, чтобы вырвать зреющий в ней плод…Короче, благочестивые рассказчики обладали весьма богатой и буйной фантазией, не гнушаясь приписывать злодею Юлиану ни одну из мыслимых или немыслимых мерзостей. Тема постигшего его вечного проклятия занимала и мастеров тогдашнего изобразительного искусства (во всяком случае, на христианском Западе). Так, в XII веке в «Вечном городе» Риме на Тибре пришедшим поклониться местным христианским святыням паломникам, или пилигримам, показывали сохранившуюся еще с языческих времен статую фавна, или сатира, якобы вступившую когда-то с Юлианом в разговор и соблазнившую августа отречься от Христа (разумеется, в действительности с Юлианом говорило не безжизненное изваяние, а вселившийся в нее «князь тьмы» и «враг рода человеческого»). Наконец, преступная дерзость Отступника потребовала вмешательства Самой Приснодевы Марии. В одном из описаний чудес Богоматери, датируемом XIV cтолетием, содержится драматическая история под следующим заглавием «Об императоре Юлиане, убитом Святым Меркурием по велению Пресвятой Богородицы, и о его (Юлиана – В.А.) сенешале Ливании, в страхе наблюдавшем за этим, принявшем Святое Крещение от Святого Василия, ставшем отшельником и давшем, дабы вновь узреть Пресвятую Богородицу во всей Ее красе, выколоть себе глаза, после чего Пресвятая Богородица возвратила ему зрение». Иными словами, в последней сцене Приснодева Мария в сопровождении двух архангелов сошла с небес, чтобы возвратить утраченное зрение антиохийскому ритору в тиши его уединенной сельской виллы (что, впрочем, было совершенно излишним, ибо в конце этой драматической истории Ливаний попадает в рай, чье великолепие он и без того способен был узреть лишь своим духовным или же душевным, но никак не плотским, взором).

А в древнерyсском «Чтении» преподобного Нестора о мyченичестве святых князей Бориса и Глеба нашлось место и yпоминанию о низвержении в вечный адский мрак нечестивого «цесаря» Юлиана: «Бывает грешникy смерть лютая, и, действительно, многие говорят, что видели его (киевского князя-братоyбийцy Святополка Окаянного – В.А.) во мраке, как Юлиана Отстyпника» («Святые князья-мyченики Борис и Глеб»).

Даже в самый разгар итальянского Возрождения (спрашивается, Возрождения чего? – естественно, возрождения эллинизма, к которому так стремился в свое время Юлиан Отступник!), в 1489 году, за три года до отплытия Христофора Колумба в «Индию», о покорении которой, после Персии, мечтал воин-монах бога Митры (в действительности же – к берегам Нового Света), гуманист и меценат Лоренцо Медичи Великолепный, основатель Платоновской академии, распорядился в день святых Иоанна (Воина) и Павла – ставших, как принято считать в христианских кругах, жертвами гонений Юлиана – поставить во Флоренции пьесу, в сюжет которой вошло много чего из христианской легенды об Отступнике, в особенности – заключительные слова: «О Christo Galileo, tu hai vinto!» (или, в переводе со староитальянского на русский: «О Христос Галилеянин, ты победил!»). Однако автор ренессансной пьесы все же был проникнут иным, не вполне средневековым, духом. В его трактовке император Юлиан - уже не закоренелый грешник, одержимый дьяволом, не «бесноватый». Нет, он – пламенный патриот, движимый любовью к своему Римскому отечеству, желающий вернуть «Вечному Городу» на Тибре его прежнее величие. Этот «медицейский» Юлиан всецело отдает себе отчет в возложенной на него великой ответственности и миссии, в обязанностях мудрого правителя. Он любит славу и разит своих врагов не только железным, но и духовным оружием – стрелами своей язвительной иронии. Сам Лоренцо Медичи был высокообразованным человеком, учредившим свою Платоновскую Академию во Фьезоле под Флоренцией, в подражание неоплатонической академии исторического (а не вымышленного и превращенного в карикатуру) Юлиана. Дружеский кружок гуманиста-неоплатоника Марсилио (или, как сам он называл себя на древнеримский манер – Марсилия) Фичино искал (и обретал) в страстях и свойствах характера Отступника страсти и черты характера сильных личностей эпохи Ренессанса, или, как писал основатель научного коммунизма и вождь мирового пролетариата товарищ Карл Маркс – «титанов Возрождения», особенно почитая в Юлиане (в отличие от автора вышеупомянутой пьесы, ставившего во главу угла римский патриотизм августа-апостата) защитника и обновителя эллинистической идеи.

На исходе XV века образованные круги христианской (так называемой Западной) Европы все чаще обращались к чтению и изучению трудов языческих авторов, в особенности – Аммиана Марцеллина. Венецианский издатель Альд Минуций опубликовал сборник греческих эпистолографов, вскоре переведенный с греческого на латынь, что позволило широким (в тогдашнем смысле слова) читательским кругам ознакомиться с письмами августа Юлиана, а тем самым – убедиться в не имеющей себе равной среди его современников чистоте его намерений и целей. В этих эпистолах перед читателями предстает совершенно новый, непривычный образ, ничуть не похожий на лютого гонителя христиан в изображении христианских агиографов. Все больше читателей приходило в радостное изумление и восторг при чтении писем оклеветанного государя, становившегося предметом все большего интереса своих отдаленных потомков. Последние усердно разыскивали и буквально выуживали из рукописей других авторов, остатки его сочинений, и средневековая легенда, превратившая противника христианской церкви в дьявольски-злобную карикатуру, все больше уступала искреннему желанию непредвзятых исследователей восстановить его подлинные облик и историю.

Первыми на путь реабилитации Отступника вступили французские гуманисты, все больше отдалявшиеся от римско-католической церкви, по-прежнему непримиримой к Юлиану – этлму сосуду диавольскому. В период потрясавших Францию кровавых религиозных войн между католиками и протестантами-«гугенотами» в Париж прибыл из глухой, затерянной в горах, казалось бы, бесконечно далекой от всех тогдашних центров культуры и цивилизации Наварры бедный студент по имени Пьер Мартини, нашедший в книжном собрании своего учителя и тезки – знаменитого гуманиста Пьера де ла Рамэ – копию «Брадоненавистника» августа Юлиана. Возможно, Мартини присутствовал на лекции Пьера де ла Рамэ об этой сатире, названной им памятником ума и красноречия. «Мисопогон» так заинтересовал любознательного Мартини, что он задался целью изучить все произведения Юлиана. Он прочитал его письма. В «Суде», или «Свиде» - «византийском» энциклопедическом словаре - Мартини нашел список сочинений Апостата, сочтя утраченными все перечисленные в нем произведения, за исключением гимна Гелиосу и «Сатурналий». В итальянские библиотеки, в которых хранились оба этих сочинения, у протестанта Мартини не было доступа, и потому ему пришлось удовольствовался публикацией «Мисопогона» вместе с переизданием писем Отступника. Это издание он посвятил Оде де Колиньи – брату адмирала-гугенота Гаспара де Колиньи, оказавшемуся более удачливым, чем адмирал (убитый католическими погромщиками в Париже вместе с множеством «гугенотов» в Варфоломеевскую ночь), носившему с восемнадцатилетнего возраста кардинальскую шляпу, но в 1563 году отлученному тогдашним Великим Понтификом – папой римским – от церкви.

Предисловие к изданию, написанное самим Пьером Мартини, содержало краткую биографию Юлиана, или, точнее говоря, перечисление сильных и слабых сторон его характера в соответствии с оценками, данными им Аммианом Марцеллином. Позаимствованные у Аммиана традиционные оценки издатель, однако, дополнил отдельными фрагментами «Брадоненавистника», в которых Юлиан защищается от клеветников, а также некоторыми оскорбительными и обидными оценками, данными августу-философу святым Григорием Богословом. Вероотступничество Юлиана Мартини объяснял свойственными ему определенной поверхностностью, суеверием и тщеславием. Тем не менее, правдолюбивый гугенот счел необходимым воздать должное выдающимся качествам императора, кажущегося ему достойным сравнения с величайшими государями мировой истории. По его мнению, достаточно прочитать сочинения Юлиана, чтобы в этом убедиться.

В каждом новом издании произведений Юлиана Мартини воздает его благородным качествам все большую и большую хвалу. Григория Назианзина он упрекает в том, что тот опускается до высмеивания физических недостатков Отступника, а это подобает только подлому простонародью, но уж никак не людям образованным. Юлиана – человека строгих нравственных правил – он противопоставляет его дяде Константину, придерживавшемуся весьма вольных нравов. Указывает на то, что Бог наградил Отступника множеством природных дарований с целью показать, что добродетель процветает повсеместно. Однако Мартини и другие ученые могут говорить сколько угодно. По прежнему в университетских коллегиях профессора считают правильным и необходимым придерживаться изложения на лекциях традиционных представлений о Юлиане. Бесконечное сценическое воплощение якобы присущих Апостату глупости и подлости по-прежнему не сходит и с театральных подмостков (в качестве эффективного пропагандистского средства для приписывания качеств традиционного вероотступника своим противникам; католикам или протестантам, зависит от того, кто «заказывает музыку» в данном месте и в данное время)…

Католический патер из ордена иезуитов по имени Дени Пето – правоверный католик и в то же время - выдающийся эллинист из Орлеана, в прошлом – преподаватель коллегии Ла Флеш, первым оказал императору-философу Юлиану услугу, издав его почти полное собрание сочинений. В своем вводном слове, предпосланном перепечатанному им биографическому очерку, напечатанному в свое время Мартини, высокообразованный издатель-иезуит подчеркивает пользу, которое приносит христианам чтение произведений языческих авторов (хотя бы потому, что таким образом можно понять, на какие заблуждения способен человеческий дух). Разве в наше просвещенное время (!), писал Пето, все еще следует опасаться возможности распространения веры в демонов, свойственной Юлиану? Разве церковь не придерживается, начиная с IV века, мнения о необходимости сохранения храмов и изваяний богов язычников – при условии, что они будут лишены своего прежнего, исконного, предназначения и превращены, соответственно, в христианские церкви и в украшения общественных мест? Не следует также забывать, что Юлиан, даже борясь с «галилеянами», рекомендует своим язычникам, безосновательно пренебрегающими делами милосердия, подражать «галилеянам» в свойственной тем деятельной любви к ближнему? Разве не возвышает душу всякого истинного христианина столь явное свидетельство признания даже «неверным» превосходства тщетно гонимой им христианской веры над его собственной, языческой?

Через полвека после издания, осуществленного иезуитским патером Пето, немецкий гуманист Эзекиель Шпангейм (или, в современном произношении – Шпанхайм) посвятил князю-электору (курфюрсту) Бранденбургскому, чьим посланником он долго прослужил при разных монарших дворах, новое издание собрания сочинений Юлиана, дополненное им, наряду с опровержением святого Кирилла, фрагментом сочинения августа-эллиниста «Против галилеян». С тех пор никто из христианских авторов, включая янсениста Линена де Тельмона, не закрывал глаза на поистине уникальное сочетание недостатков и достоинств, свойственное Юлиану – государю, предназначенному природой к добрым делам, но приведенному к падению своим чрезмерным честолюбием. Как Флери в своей «Истории церкви», так и Ламот ле Вайе в своем «Трактате о добродетели язычников», не говоря уже об аббате де ла Блетри, да и другие христианские авторы при описании жизни Юлиана, не закрывая глаза на его промахи, воздавали должное его заслугам.

В 1764 году маркиз д’Аржан перевел сочинение в защиту язычества, вышедшее из-под пера последнего антихристианского зилота, естественно создав тем самым новый предмет для восхищения образованных кругов европейского общества наиболее прославленным из противников христианской церкви. Мишель де Монтень называл Юлиана редким человеком и великим мужем. Придворные прусского короля-вольнодумца Фридриха Великого надеялись воздать честь своему монарху – философу и адепту закрытого франкмасонского ордена, сравнивая его с «философом на римском императорском престоле» (о чьем членстве в закрытом воинском «ордене» митраистов им вполне могло быть известно, хотя надежных подтверждений этому и нет). Британец Шафтсбери не знал как нахвалиться этим добродетельным, великим, великодушным и мягкосердечным государем. Другой знаменитый британец – Генри Фильдинг – сопричислил Юлиана к сонму мудрецов, блаженствующих и безмятежно философствующих на Елисейских полях. Третий прославленный сын «туманного Альбиона» - Эдуард Гиббон - в своей фундаментальной «Истории упадка и разрушения Римской империи» также воздал должное бесчисленным, по его мнению, талантам императора-традиционалиста. В Германии великий тезка скромного автора настоящего правдивого повествования Иоганн Вольфганг фон Гете похвалялся тем, что понимает и разделяет ненависть Юлиана к христианству, а друг и единомышленник «веймарского олимпийца» - Фридрих фон Шиллер - даже намеревался сочинить драму об императоре-вероотступнике. Короче говоря, целое поколение революционеров слова и духа в преддверии революции дела, разразившейся в 1789 году во Франции и охватившей, в той или иной мере, весь тогдашний «цивилизованный мир», испытывал к Отступнику неприкрытую симпатию. И в скором времени Шатобриан обрисовал своим острым и точным пером эту духовную встречу двух аналогичных направлений. Указав на суровое испытание, которому последний представитель династии Вторых Флавиев подверг христианскую церковь, виконт обнаружил в Юлиане черты фамильного сходства с выдающимся умом, распространявшим в XVIII столетии аналогичное, исполненное издевательской насмешки, неверие (то есть, с Вольтером).

Тем не менее, даже Шатобриан признавал, что Константин Великий уступал по всем своим человеческим качествам своему племяннику-вероотступнику, ошельмованному впоследствии неблагодарными, несправедливыми потомками. А факт достижения Константином, к концу жизни, больших успехов, объяснялся, по убеждению Шатобриана, только тем, что Константин дал увлечь и нести себя идеями своего времени, в то время как Юлиан был повергнут наземь, затоптан и раздавлен силами, на пути которых надеялся поставить прочный заслон.

Большинство последующих историков видели в отступничестве последнего языческого императора Римской державы результат борьбы двух эпох, двух мировоззрений, двух культур. Но с появлением «новоязыческих», «неопаганистских», «родноверческих» движений мир Античности как бы в очередной стал ближе миру современности. И потому предпочтение стало отдаваться не обращению к подлинным словам и делам императора Юлиана, а попыткам исключительно умом и чувствами угадать, что за тайные силы посещали и вдохновляли императора-эллиниста в его лихорадочных ночных трудах и бдениях. Достаточно прочитать «Дафну» Альфреда де Виньи (известного у нас главным образом как автора «Сен-Мара»), чтобы убедиться в том, куда завела французского романтика его неуемная фантазия в попытках постичь суть великих глубинных политико-мировоззренческих конфликтов далекого IV cтолетия. В «Дафне» Виньи представляет Юлиана философом, ищущим смерти с момента осознания безнадежности своих усилий, а Ливания, изрекающего прорицания одно диковинней другого – рупором идей, слишком близких веку самого Виньи, а не Ливания и не Юлиана.

По мере расширения и углубления трудов историков, филологов и литературоведов, росло число все более точных и предметных публикаций, посвященных жизни и деяниям августа Юлиана. В самых разных кругах задавались, исходя при этом из собственных предрассудков, вопросом о мотивах действий Юлиана, и потому каждый видел в жизни императора-реформатора те характерные особенности, которые казались ему наиболее важными, с учетом особенностей собственного менталитета исследователя. В итоге, в результате суммирования самых разных отдельных черт и свойств сложился поразительно противоречивая общая картина, образ, одновременно, мистика и рационалиста, филэллина и фанатичного поклонника восточных суеверий, визионера-духовидца и политика-реалиста, ученого и воина, последователя воителей Александра Великого и Траяна Наилучшего, но одновременно – и Марка Аврелия; человека, ставившего превыше всего на свете возрождение и обновление культа «праотеческих» богов, но павшего на поле брани, сражаясь за Отечество; фанатика правосудия и справедливости для всех и каждого, но в то же время – пристрастного гонителя инаковерующих и инакомыслящих (в случае атеистов – киников и скептиков или эпикурейцев-полуатеистов); то импульсивного и неосторожного, то трезвомыслящего и расчетливого; то дружелюбного и мягкосердечного, то невыносимо сурового и строгого; то добродушного и простого в обращении, то торжественного подобно самому высокомерному понтифику – всеми этими в высшей степени противоречивыми свойствами наделяют Юлиана авторы Нового и Новейшего времени…

Но с тех пор, как прекратилось изучение биографий Юлиана, вышедших из-под пера христианских и «родноверческих» авторов, выяснилось, что фигура Юлиана была внутренне противоречивой ничуть не в большей степени, чем фигуры его выдающихся современников. Взять к примеру отца церкви блаженного Иеронима Стридонского, автора латинского перевода Священного Писания на латынь – так называемой «Вульгаты» - с его пламенной верой, сомнениями и внутренними кризисами, и причудливую «амальгаму», смесь христианских и неоплатонических идей, наложившую неизгладимый, характерный отпечаток на образ и веру этого святителя. Не суть ли то противоречия, бросающиеся в глаза подобно тем противоречиям, что делают для нас такой загадочной образ Отступника? Право же, Юлиан Философ показался бы не столь загадочным, если бы мы, не пожалев времени, оттрудились сравнить его с Гемистом Плифоном, или Плейтоном, Виссарионом, Малатестой и многими иными представителями неоэллинистического направления эпохи Возрождения, весьма близкого тому, что пользовалось в свое время поддержкой и покровительством Юлиана.

Несмотря на свое поклонение «отеческим» богам, «политеист» Юлиан был в действительности насквозь пропитан и всецело проникнут христианскими влияниями, впитанными им с младых ногтей, и походит на платонизирующего блаженного Августина (Г)иппон(ий)ского ничуть не меньше, чем на представителей архаизирующих философов-эллинистов, преданным учеником которых он сам себя считал. Именно данным фактом объясняется то несомненное обстоятельство, что, хотя август-любомудр переполняет свои весьма зависимые от схоластики неоплатоников сочинения страстными молитвами и сердечными излияниями, ему не удается писать в манере этих неплатонических схоластов. Что бы кто ни думал о Ямвлихе, он, подобно Ливанию и Максиму Эфесскому, был и остается эпигоном. В то время как беспокойная и мятущаяся в муках внутренних терзаний душа Юлиана во многих отношениях проникнута духом и веяниями не старого, а нового времени…

Необходимо составить себе правильное представление о причинах, по которым «консервативный революционер на римском императорском престоле» впал в неразрешимое противоречие с духом своей эпохи, своего столетия. Вне всякого сомнения, его религиозные воззрения и чувства были близки религиозным воззрениям и чувствам христиан, с чьей верой и чьей церковью он боролся. Подобно своим «идеологическим» противникам – христианам – Юлиан ставил превыше всего спасение своей бессмертной души. Подобно христианам, он стремился утвердить этическое, нравственное учение, моральный кодекс и веру в религиозное откровение. Он стремился ввести и упрочить независимый от государственной власти, но иерархически организованный институт духовенства, жестко, «сверху вниз», централизованную языческую «церковь». Он был равнодушен к плотским утехам и суетным радостям мира сего, будучи всецело устремлен своими помыслами к вышнему, горнему миру. В чем же тогда заключалось главное противоречие между «родноверческим» благочестием Юлиана и христианским благочестием учеников Иисусовых?

Религиозность Юлиан понимал в более широком смысле. Его религиозность сочеталась с консерватизмом, претендовавшим на сохранение в неприкосновенности традиций восточного эллинизма. И потому «царь священник» придал своей «обновленческой родноверческой церкви», поставленной им на страже этого благочестия, вид всеобъемлющего, колоссального пантеона, которому надлежало, по воле венценосного Великого Понтифика, связать своими адамантовыми духовными скрепами всех подданных императора Римской империи. В «церкви» Юлиана должно было найтись надлежащее место всем богам и всем богиням всех подвластных «царю-священнику» земель и городов, всем, даже наимельчайшим, сектам, религиозным общинам, бесконечному множеству капищ, требищ, святилищ, кумирен, часовен, неисчислимым рядам изваяний богов и самым разнообразным символам – наподобие современного музея религиоведения, истории религий или…научного атеизма. В этом необозримом пантеоне собранных воедино самых противоречивых культовых элементов, душа простого человека, даже привычного к эллинистическому синкретизму, при всем желании никак не могла найти ни отклика, ни даже простого отдохновения, и вместо благочестивых чувств в ней возникало в лучшем случае чувство любопытство (как у случайного посетителя вышеупомянутого воображаемого музея)…

Несмотря на свое почитание Митры, Юлиан одновременно исповедовал и иные «родноверческие» культы, служившие, по его мнению, поддержания в язычниках религиозности, поочередно проходя инициации в каждый из них, один за другим. Он был посвящен в различные закрытые братства, в том числе и «орденского» типа, допускавшие, в отличие от христианства, в свои ряды и стены мифологию и практики древних культов природы. Вероятнее всего, Юлиан прошел инициацию в тайные культы Гекаты и Исиды, вне всякого сомнения – в мистерии Кибелы – Пессинунтской Великой Матери, а также в Элевсинские мистерии, наиболее авторитетные и уважаемые во всем грекоримском мире. Во всяком случае его наставники-неоплатоники поощряли существование всех религиозных братств, сект и тайных орденов, чьи доктрины и практики не противоречили их, неоплатоников, традиционализму.

Почему же Юлиан, в свою бытность цезарем, изо всех «отеческих» божеств отдал явное предпочтение иранскому по происхождению богу? Думается, сын Юлия Констанция поступил так потому, что культ лучезарного Митры – как уже указывалось ранее и как представляется необходимым подчеркнуть еще раз! - был воинской религией, прекрасно подходившей для поддержания и укрепления любви «сынов Энея и Ромула» к Отечеству, или, выражаясь языком описываемой эпохи – религией, способной оживить в подданных Юлиана готовность беззаветно, с полной отдачей, служить Гению римского государства, а также веру в божественность римского императоров, которым надлежало, разумеется, стать не только царями, но и священниками – рьяными приверженцами и истовыми почитателями Солнца Непобедимого – Sol –я Invictus-a.

Объявив себя и став воином Гелиоса, Юлиан, по большому счету - лишь продолжил «солнцепоклонническую». религиозную традицию, заложенную еще последними выдающимися языческими императорами Римской «мировой» державы иллирийского, как и сам Юлиан, происхождения – Клавдием II Готским, Аврелианом и Диоклетианом. Да и вообще с давних времен весь римский мир поклонялся богу Солнца. А те узурпаторы, которые после Юлиана попытались повторить предпринятую им грандиозную попытку, приведшую его к гибели – возможно, Феодор и, вне всякого сомнения – Евгений и Аттал – были, подобно Юлиану, почитателями Митры. Подобно Юлиану, они также были духовидцами, чутко внимавшими оракулам и удостаивавшиеся видений-«инсайтов», но в то же время – учениками софистов с обширными литературными и философскими интересами. Однако в своем сочувствии к «малым сим», помочь которым и поддержать которых требовали от него «отеческие» боги, Юлиан несомненно превосходил всех своих последователей. Не зря Ливаний в своем надгробном слове выражал свое сочувствие и сожаление несчастным земледельцам, которым, после смерти Юлиана, грозила незавидная участь снова стать добычей жадного императорского фиска, этим обездоленным и вечно угнетенным, бесполезно взывающим к небу о помощи…

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ПОСЛЕДНЯЯ.

Многие из желающих выразить Юлиану свое сочувствие и понимание, постоянно называют его глубоко противоречивой и болезненной личностью, охваченной постоянными сомнениями и колебаниями, с хаотичным мышлением, нерешительной в своих решениях, с вечно мятущейся душой и даже с подверженным периодическим помутнениям рассудком…Его великий план был-де всего лишь порождением личного настроения, измышленным севастом-фантазером без учета возможных последствий. Он-де всегда оставался в изоляции от чуждого ему, хотя и оказавшегося, по капризу переменчивой Фортуны-Тихи, под его управлением «круга земного». Юлиана упрекают в чем угодно – в бестактности, постоянных колебаниях между чуждыми перспективам на реальное воплощение доктринами, незнании западной половины Римской «мировой» империи, маниакальной одержимости, чрезмерной впечатлительности, мечтательности и представлениях о верховной власти, свойственных мальчику, который так никогда и не повзрослел. Став – исключительно по воле случая, а вовсе не благодаря собственным заслугам, августом всей Римской «мировой» державы, Юлиан якобы вел себя крайне комично и неловко, как ментор-всезнайка или «коронованный софист». Наконец, нередко высказывается мнение, что Юлиан пролетел по небосводу, словно комета, метеор или быстро рассеявшееся облако – «тучка», упомянутая Афанасием Александрийским -, ничего не создав и не оставив после себя, кроме недолгой и ненужной смуты, внесшей некоторый беспорядок в естественный ход исторического развития.

Спрашивается, так ли это? Попробуем найти ответ на сей вопрос. Образу Юлиана явно не пошло на пользу то, что он был единственным из представителей языческой эллинистической реакции на христианство, сумевшим занять заметное место в римской и мировой и церковной истории. В отличие от своих подражателей, неизменно превращавшихся, завладев царской порфирой, в марионеток – «макк(ус)ов», сиречь «дергунчиков» - в руках бессовестных и алчных «кукловодов», «царь-священник» на протяжении двух лет своего правления постоянно держал христианство, которому объявил войну на выживание, не только под контролем и, так сказать, «под прицелом». Юлиан создал у христианской церкви ощущение, что на нее обрушились все силы зла. Беспристрастные историки констатируют, что у новой, христианской веры, было мало «идеологических противников», представлявших для нее столь грозную опасность. Всего за несколько месяцев религиозная политика, проводимая августом-философом, привела к появлению множества ренегатов, отпавших, подобно ему самому, от христианской веры. Пяти лет правления Юлиана в ранге цезаря оказалось достаточно для возведения на границе римской Галлии прочного оборонительного вала против безнаказанно опустошавших ее прежде «немирных» германцев – вала, непреодолимого для «варваров» на протяжении еще целого столетия. Только представьте себе, уважаемые читатели, насколько бы замедлилось распространение христианства и соответствующее развитие религиозной жизни, особенно в языческих землях, если бы царствование Юлиана было более продолжительным… И, наконец, никак нельзя умолчать и о том, что, до нас дошло бы несравненно меньше памятников античной литературы, если бы не усилия августа-литератора Юлиана, направленные на ее сохранение.

В IV столетии власть римского августа была так сильна и велика, что даже более трезвомыслящий и менее увлекающийся венценосный «родновер» вполне мог счесть бы себя способным сохранить и обновить язычество. Если не принимать в расчет отдельные эксцессы местного значения, можно сказать, что намерения Юлиана в религиозной сфере нигде не сталкивались с достойной упоминания оппозицией. Ни в римской Испании, ни в римской Африке не появилось узурпаторов, опирающихся на поддержку христианской церкви. А ведь такие узурпаторы бы непременно появились, если бы христиане составляли подавляющее большинство населения Испании и Африки. Римские земли, по которым проезжал Юлиан в качестве августа и население которых разочаровало его отсутствием симпатий к «праотеческим» богам – (Малая) Азия и Сирия – как на грех, были именно теми территориями, которые раньше и основательнее других были обращены в новую, христианскую веру. По трезвом размышлении, представляется позволительным усомниться в правильности вывода авторов, считающих севаста Юлиана совершенно чуждым реальности мечтателем, сумбурным фантазером и «мальчиком, который так и не повзрослел». Конечно, Юлиан ошибся в своих расчетах и надеждах, но его ошибка представляется вполне объяснимой и понятной.

Историки, больше других симпатизирующие планам и намерениям императора Юлиана и выше других оценивающие достижения воина-монаха на престоле римской «мировой» державы, склонны объяснять борьбу «царя-священника» против хода истории занимаемой им позицией бунтаря, опередившего свое время провозвестника неведомого ему самому «светлого будущего», первопроходца, на ощупь пробирающегося из мрака неясных догадок, предчувствий и прозрений к свету, слабо мерцающему где-то впереди, в поисках некоего основанного на примирении всех противоположностей синтеза царства всеобщей веротерпимости. По их мнению, Юлиан, в сущности вовсе не стремился с упорством фанатика возродить давно отжившее прошлое. О нет, он лишь готовил приближение и наступление грядущего «царства разума»! Не было и недостатка в предположениях психоаналитиков, что же было истинным двигателем поступков «консервативного революционера на престоле», скрытым в темных глубинах его подсознания.

Можно, разумеется, только порадоваться тому, что так много литераторов и мыслителей интересуются великой и трагической фигурой Юлиана, но не следует при этом забывать, что Отступник был, прежде всего, пламенным традиционалистом, не скрывавшим своего глубокого отвращения к духу новизны.

Истинное величие придают Юлиану отнюдь не главные идеи, которыми он руководствовался, не его концепции и «планов громадье», но выдающиеся свойства его характера и его ума, присущая ему внутренняя убежденность в своей правоте, сила и чистота его веры и колоссальная сила воли. Он был человеком решительным, упорным и неустрашимым. На протяжении десяти долгих лет внешние обстоятельства заставляли Юлиана притворяться, носить маску. Чтобы иметь возможность следовать своему внутреннему голосу, посвятить себя культу, которому он себя посвятил, Юлиану приходилось, пока был жив август Констанций, держать свое отступничество от христианской веры втайне и идти на компромиссы, подобно всякому политику, для которого цель оправдывает средства. Но никогда он не проявлял ни малейших признаков слабости или неуверенности, никогда не уклонялся от ответственности. Ибо заповеди бога Митры, которые неустанно повторял про себя его верный воин-монах, гласили: больше мужества, больше справедливости, больше братства, больше целомудрия, больше чистоты! Мало кто из аскетов его времени превосходил Юлиана в презрении к потребностям тела. Воистину, он жил по закону своей души!

«Царь-священник» Юлиан не был наделен богами даром ясновидения и потому ошибся в своих расчетах. Он не постиг той истины, что человечество время от времени испытывает потребность повернуться на своем одре мучений и узреть новые горизонты, чтобы, увидев их, утешиться и почерпнуть в этом утешении новые силы. Лишь вере в Распятого Спасителя было суждено и предназначено не допустить уничтожения культуры и придать страждущему миру способность выносить и впредь бремя человеческих страданий. Ибо именно Христова Вера придала этим страданиям и физическому труду ради хлеба насущного благородство своего нравственного закона. Намерение же Юлиана перемешать древние культы государственных «отеческих» богов с теософскими элементами школы Ямвлиха, взяв это калейдоскопическое смешение разных учений и практик под покровительство своей наполовину языческой, наполовину – христианской «церкви», оказалось обреченным на провал. Юлиан потерпел поражение, история насмеялась над ним, его попытка была оболгана и ошельмована донельзя, до полной неузнаваемости. Однако стоит ли из-за этого отказывать в уважении тому, кто заслуживает уважения за несомненную искренность приложенных им усилий? Временная дистанция, отделяющая нас, людей XXI века – столетия нового, все более бурного религиозного возрождения, от воина-монаха на римском императорском престоле, столь велика, что светлая – несмотря ни на что! - память августа-любомудра Юлиана спокойно может оставаться за пределами вероисповедных конфликтов. А вообще-то еще Фридрих Ницше сказал:

«Я не знаю лучшей цели в жизни, чем погибнуть, пытаясь сделать великое и невозможное».

Лучше, пожалуй, не скажешь…

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] Гекатомба (экатомба), бyквально: «сто быков» (греч.) – обильное (языческое) жертвоприношение.

[2] Сходнyю мысль высказывал и царственный философ Марк Аврелий в своих «Размышлениях»: «Что (знаменитые правители и полководцы – В.А.) Александр (Великий – В.А.), Гай (Юлий Цезарь) и Помпеи (Гней, по прозвищy Магн – главный внyтриполитический противник Гая Юлия Цезаря -, и его сын Секст, противник Октавиана Авгyста – В.А.) по сравнению с Диогеном, Гераклитом и Сократом? Эти последние проникали взором в сyть вещей, со стороны причины и со стороны материи, и рyководящее начало в них всегда оставалось верным самомy себе. А сколько забот было y первых и от чего только они не зависели!» (Kнига восьмая, 3).

[3][3] C Тарпейской скалы в древнем Риме сбрасывали осyжденных на смерть престyпников.

[4] Закон об оскорблении величества, или закон об оскорблении величия (римского народа), принятый еще в респyбликанском Риме (правда, в годы пожизненной диктатyры Луция Корнелия Сyллы), к описываемомy времени использовался для наказания за слова и дела, оскорбительные для носителя верховной власти - авгyста-императора -, которомy, как официально считалось, было делегировано римским народом право представлять в своем лице весь этот римский народ.

[5] То есть информацию, добытyю посредством пыток, включая забивание иголок под ногти пытаемых.

[6][6] Веды (санскр. «знание», «учение») — сборник самых древних священных писаний индоариев на санскрите (языке древнеиндийской религии, философии и литератyры).

[7] Авеста («Kанон», «Основа») - собрание священных книг зороастризма-маздеизма, самой первой из мировых религий откровений, последователи которой в древности проживали в Средней Азии, Иране, на территории современных Афганистана, Азербайджана, и ряда стран Ближнего и Среднего Востока. Зороастризм-маздеизм - маздаяснийскyю верy - до сих пор исповедуют парсы в Индии и гебры в Иране.

[8] Львиная голова Эона символизировала летний зной, yказывая на горячий, жаркий темперамент бога; обвившаяся ворyг его тела змея олицетворяла холодные стороны его природы и подземное царство; грозное выражение лица Эона yказывало на осознание почитателями Митры могyщества времени.

[9] Диоску́ры в древнегреческой и древнеримской мифологиях братья-близнецы Кастор и Полидевк [Поллукс], дети Леды от двоих отцов - Зевса и Тиндарея. После смерти Диоскуров Зевс поместил образ героев на небо в созвездие Близнецы. В Древней Греции братьев считали покровителями путешественников и мореплавателей, в Древнем Риме их в первую очередь считали олицетворением воинской доблести и заступниками сословия «всадников»-эквитов (лат. ордо эквестер), ставшего при императоре Откавиане Авгyсте наследственным и вторым по знатности после первенствyющего сословия сенаторов (лат. ордо сенаториyс).

[10][10] Ф. Kюмон. Мистерии Митры. СПб.: Евразия, 2000.

[11] Речь XXXVI, параграф 39.

[12] Фаэтон (др.-греч. Φαέθων - «блистающий») - персонаж древнегреческой мифологии.

Выпросил у своего отца - бога Солнца Гелиоса-Элиоса-Илиоса - позволение править солнечной колесницей, но его упряжка погубила его: кони неумелого возницы отклонились от правильного направления и приблизились к Земле, отчего та загорелась. Богиня земли Гея взмолилась к Зевсу, и тот сразил Фаэтона молнией, и Фаэтон рухнул в Эридан и погиб. По другому сказанию, Зевс, чтобы потушить пожар, обрушил с небес потоки воды (Всемирный потоп), в котором погибли все смертные, кроме Девкалиона и Пирры. Почле гибели Фаэтон стал звездой. «Фаэтон» - также один из эпитетов бога Гелиоса.

[13] Гиперио́н (др.-греч. Ὑπερίων «высочайший») в древнегреческой мифологии - титан, сын бога неба Урана и богини земли Геи, супруг своей сестры Тейи или Басилеи (Василии), отец бога солнца Гелиоса, богини лyны Селены и богини yтренней зари Эос. Гиперион - «сияющий» бог, буквально «идущий наверху», то есть по небу, и потому он отождествляется с Гелиосом - нередко у Гомера, в эллинистической мифологии - постоянно; так, сыновья Гелиоса именуются гиперионидами. По Гесиоду, Гиперио́н - титан, солнечный бог, отец зари-Авроры, Солнца и Луны (Эос, Гелиоса и Селены).

[14] Промете́й (др.-греч. Προμηθεύς, букв. «предусмотрительный», «провидящий») - один из титанов в древнегреческой мифологии, защитник людей от произвола олимпийских богов. Двоюродный брат Зевса, похитивший y него небесный огонь (или, согласно Юлианy, полyчивший небесный огонь от Гелиоса) и наyчивший людей пользоваться этим огнем.

[15] Речь VII.

[16] Верные навсегда (лат.).

[17]Кораксы , Крифы, Леоны, Леэны, Отцы, Гелиодромы -.разные степени-градyсы митраистского «орденского» посвящения.

[18] Новациа́не или новатиа́не (др.-греч. ναυατιανοί; лат. novatiani), или ката́ры (кафа́ры, др.-греч. καθαροί — «чистые»; лат. cathari) - христианское раскольническое движение III-VII веков, получившие свое название от ересиарха Новациана (Новатиана), который восстал против допускавшегося римским епископом (папой) Корнелием (Корнилием) благосклонного принятия в церковь отпавших от нее ранее, в период гонений.

[19] Некта́р - напиток богов в древнегреческой мифологии. Согласно поэме Гомера «Одиссея», нектар - напиток, который пили боги, в то время как амвросия (амврозия, амброзия) - пища богов. Нектар напоминал красное вино: «Милости просим, войди, чтоб могла тебя угостить я. Так сказавши, поставила стол перед гостем богиня, Полный амброзии; нектар ему замешала багряный». Подобно амброзии, нектар имел сладостный аромат и давал вечную молодость и бессмертие всем, кто его вкушал. Согласно большинству версий мифа, нектар разливала Геба, богиня юности, хотя в позднейшей традиции эта роль стала отводиться прелестному отроку Ганимеду, вознесенному на Олимп зевесовым орлом сыну троянского царя. Иногда античные авторы называли пищей богов нектар, а напитком - амброзию.

[20] Аравия Петрейская (лат. Arabia Petraea), Kаменистая Аравия - пограничная провинция Римской империи, созданная в начале II века. Аравией Петрейской римляне именовали тажке одну из трех частей Аравийского полуострова; две другие назывались Аравия Магна (Великая) и Аравия Феликс (Счастливая). Kаменистая Аравия вошла в состав империи «потомков Ромyла» в 106 году при императоре-воителе Траяне в результате аннексии римлянами Набатейского царства. Стратегически провинция обеспечивала безопасность Сирии, Иудеи и Египта с юго-востока, а также важных для внешней торговли морских путей по Эритрейскомy (Красному) морю. Включала в себя территории современной Иордании, юг современной Сирии, территории Синайского полуострова и северо-западной Саудовской Аравии. Административным центром провинции была Бостра. Примерно в 297 году (при Диоклетиане) Аравия была разделена на две провинции: южную и северную с центрами Петрой и Бострой (современной Босрой на юге Сирии).

[21] Панегирик авве Шнуди дошел до нас в двух вариантах – сокращенном (на мемфическом, или мемфисском, диалекте коптского языка) и полном (в арабском переводе).

[22] Диалектика - здесь: искyсство спора. Вообще же разные античные мыслители определяли диалектику по-разномy, как: учение о вечном становлении и изменчивости бытия (Гераклит); искусство диалога, понимаемого как постижение истины путем постановки наводящих вопросов и методичных ответов на них (Сократ); метод расчленения и связывания понятий с целью постижения сверхчувственной (идеальной) сущности вещей (Платон); науку, касающуюся общих положений научного исследования, или же, что одно и то же, — общих мест (Аристотель).

[23]Начиная с эпохи римских императоров Диоклетиана и Константина Великого викарием назывался правитель диоцеза (области) Римской империи, подчиненный префекту.

[24]См. «Слова», 402d

[25] Тартар - в древнегреческой мифологии глубочайшая бездна, находящаяся под царством Аида (представление, начиная с Гесиода), куда после титаномахии Зевс низвергнул своего отца Крон(ос)а и титанов и где их стерегли сторукие исполины Гекатонхейры, дети Урана (отца Kрона и деда Зевса). Там же были заточены одноглазые великаны циклопы (киклопы). Тартар - тюрьма для титанов (старшего поколения богов).

[26] Харибда (Харибдида) — морское чудовище из древнегреческой мифологии; олицетворение всепоглощающей морской пучины (этимологически «Харибда» означает «водоворот», хотя есть и иные толкования этого слова).

[27] В греческой мифологии Коцит (Кокит) - река плача, приток Стикса, одна из пяти рек (вместе со Стиксом, Ахероном, Летой и Флегетоном), протекающих в подземном царстве Аида (Гадеса).

[28] Киносарг (др.-греч. Κυνόσαργες, лат. Cynosarges - «Белая собака», «Белый пес») - холм в Афинах с одноименным гимнасием, посвященным Гераклу, где основатель кинизма Антисфен занимался со своими учениками. По одной из версий, школа философов-киников получила свое название именно от Киносарга, а не от проповедyемого приверженцами этой школы «собачьего», или «песьего» (то есть «гнyсного», «недостойного», «постыдного») образа жизни.

[29] (см.: «Эннеады», 1.6.8; 3.6.19; 5.1.7)

[30] Интеллиги́бельность — философский термин, обозначающий познание, а более точно, постижение, доступное исключительно интеллектуальной интуиции. Понятие интеллигибельность в некоторых системах идеалистической философии (в том числе и y Юлиана) обозначает сверхприродные, сверхчувственные предметы, сущности. Термин «интеллигибильность» создает пару понятию «сенсибельность», то есть противоположен чувственному познанию.

[31] Демиу́рг или Димиу́рг (др.-греч. «мастер, знаток, специалист; ремесленник, мастеровой; создатель, творец») - в античной философии (преимущественно в платонизме) - создатель вещей чувственно воспринимаемого космоса. В христианском богословии - одно из именований Бога как создателя и строителя всего существующего. В гностицизме - создатель (церк.-слав. зиждитель), справедливый творец видимого космоса и бог иyдеев (Иалдаваоф), занимающий среднее место между всеблагим Первоотцом совершенного духовного бытия (Богом истинных христиан, или гностиков) и злым, темным началом - сатаной, богом материи, хаоса и язычества.

[32] Телеcиyрг (производные слова: «телесиургия», «телесиургический») в платонизме - божество, совершающее таинство.

[33] Тиара (китара, кидар) - первоначально персидский головной убор в виде высокой шапки; впоследствии, в более широком смысле - драгоценное головное украшение, разновидность короны или диадемы.

[34] Э́йдос (др.-греч.- «вид, «облик», «образ»), термин античной философии и литературы, первоначально обозначавший «видимое», «то, что видно», но постепенно получивший более глубокий смысл — «конкретная явленность абстрактного», «вещественная данность в мышлении»; в общем смысле — способ организации и/или бытия объекта. Эйдосы - термин античной философии, обозначающий «конкретную явленность, данную визуально». В античной натурфилософии понимался как образ, у элеатов выступал как сущность, у Аристотеля употребляется в значении «форма».

[35] Пифия – девственная прорицательница храма солнечного бога Аполлона в Дельфах.

[36] Драхма — древнегреческая единица измерения массы, равная в различных полисах четырем-семи граммам, а также серебряная монета того же веса; в переносном смысле – мелкая монета, «грош».

[37]Впервые такое возвышение упоминается в канонах Лаодикийского собора 364 года, но сyществовали амвоны и раньше.

[38] Римские самодержцы традиционно добавляли к своей официальной титyлатyре прилагательные, образованные от этнонимов побежденных ими «варварсикх» народов: «Готский», «Сарматский», «Парфянский», «Персидский» и т.д.

[39] Кабиры - древнегреческие боги, имевшие силу избавлять от бед и опасностей. В то же время эти боги-спасители считались грозными божествами, карающими за проступки. Ими клялись и их отождествляли с Диоскурами (чаще всего), куретами и корибантами. Из этого отождествления выводят и их основные черты, считая их богами света, огня, полей, плодородия земли. Кабиры спасают терпящих бедствие мореходов. По одним сведениям культ кабиров пеласгического (догреческого) происхождения, по другим - он был занесен в Грецию из Фригии. Во многом сходны с кабирами быои тел(ь)хины - вулканические божества морской пyчины, пользовавшиеся особым почитанием на «острове роз» Родосе как спутники бога моря и землетрясений («колебаnеля земли») Посейдона (аналога римского Нептyна) и составлявшие, по преданию, древнейшее население острова.

[40] Сарданапал – легендарный царь Ассирии, развратный сластолюбец.

[41] Модий - мера объема, приблизительно 36,3 литра.

[42] «Метаморфозы» (лат. «Превращения») — поэма древнеримского поэта Публия Овидия Назона в пятнадцати книгах, в которой повествуется о различных метаморфозах-превращениях: людей в животных, растения, созвездия, камни, и т. п. В поэму входят сюжеты о превращениях из греческой и римской мифологии, фольклора и исторических легенд; они излагаются в «исторической» последовательности: от времен сотворения мира (которое само по себе рассматривается как метаморфоз) до времен Юлия Цезаря (сюжет о превращении его в звезду).

[43] Кипарисом в древнегреческой мифологии звали прекрасного юношy, любимца Аполлона, превращенного солнечным богом в дерево, носящее его имя, ибо он сильно горевал по нечаянно убитому им любимому оленю, которого ему подарил сам Аполлон.

[44] Кале́нды (лат. Kalendae или Calendae) — в древнеримском лунно-солнечном календаре название первого дня каждого месяца. Календы совпадали с новолунием. Календы, а также ноны и иды, служили для отсчета дней внутри месяца: от этих трех определенных для каждого месяца моментов дни отсчитывались назад (например, шестой день перед мартовскими календами и т. п.). Слово «календы» происходит от латинского глагола calare (провозглашать), так как о начале месяца или года жрецы - понтифики - сообщали на народных собраниях. Слово Kalendae писатли чаще через букву «K», а не «C», что сами римляне объясняли заимствованием глагола calo из др.-греч. καλῶ — звать (см. Макробий, Saturnalia 1.15). В календы оплачивались проценты по денежным долгам. С этим событием связана латинская поговорка Ad Calendas Graecas («В греческие календы»), означающая «неизвестно когда» или «никогда» (ибо календ y греков не было, в отличие от римлчн).

[45] Валентиниане - последователи египетского христианского гностика II века Валентина, основавшего в Риме собственную философскую школу. В основе yчения валентиниан лежала общегностическая идея абсолютной полноты - плеромы (πλήρομα) вечного бытия или мира эонов (άιώνες), из которого происходит и к которому возвращается все, способное к восприятию истины.

[46] Блаженный Феодори́т (годы жизни: 386 (393?) — около 458/466) - епископ Кирский, богослов, один из виднейших апологетов диофизитской христологии. Представитель Антиохийской школы богословия. Величайший из идеологических противников святого Кирилла Александрийского и защитник ереси несторианства. За криптонесторианство был осужден и извержен Вторым Эфесским собором христианской церкви, но оправдан и восстановлен на соборе Халкидонском.

[47] Сатурналии - у древних римлян декабрьский праздник в честь бога Сатурна (аналога греческого Kрона), с чьим именем латины-латиняне - жители Латия-Лация -связывали введение земледелия и первые успехи культуры. Отмечался первоначально 17 декабря, а позднее торжества были продлены до 23 декабря. В Сатурналии рабы на время менялись местами со своими господами, в память о Сатурновом Золотом веке всеобщего равенства, братства и счастья.

[48] Евангелие от Ли, 21:V

[49] В рyсских переводах – Господом.

[50] Согласно Ветхомy Заветy, нечестивые города Содом и Гоморра были yничтожены обрyшенными на них с небес Всевышним потоками огня и серы, а их рyины – поглощены Мертвым морем (Асфальтовым озером).

[51] Вскоре после своего вступления в священство (в период пребывания евреев, выведенных пророком-боговидцем Моисеем из Египта, в Синайской пyстыне) Надав и Авиуд, сыновья первосвященника Аарона, брата Моисея, согрешили, нарушив Божье повеление относительно возжжения фимиама, и немедленно погибли, будучи истреблены огнем, снисшедшим от Господа. Сущность их вины в том, что они принесли пред Господом огонь чуждый, то есть огонь обыкновенный, а не тот, который по повелению Божию должны были брать с жертвенника всесожжения.

[52] А вот как описывается провал попытки Юлиана построить в Иерyсалиме Третий храм российским церковным историком времен правления Императора Николая I Незабвенного: «Алипий, дрyг Иyлианов, вместе с правителем области, старался подвинyть работы, но по свидетельствy даже языческого писателя, Аммиана Марцеллина, страшные огненные шары, исторгаясь непрестанно из самых оснований, сделали место (строительных работ – В.А.) непристyпным и несколько раз обжигали работников, так что они принyждены были наконец оставить напрасный трyд. По свидетельствy же Христианских писателей, после пророчества Св. Kирилла, наканyне того дня, в который готовились пристyпить к строению, страшное землетрясение внезапно разметало не только оставшиеся камни древнего храма но и окрестные здания. Множество Евреев было подавлено и ранено в обрyшившихся галлереях, где они временно пoселились, и бyрный вихрь разнес далеко песок, известь и камни; в то же время воспылавший внезапно огонь истребил совершенно все орyдия, собранные для предпринимаемого трyда, и на дрyгой день пламенные потоки исторглись из под земли, разлились по всей площади и погyбили многих Евреев, которые сбежались на сие дивное зрелище. На следyющyю ночь новое знамение их поразило: светлый Kрест явился на небе и темные кресты на одеждах строителей, которые они напрасно старались стереть <…> Так совершенно разрyшился храм Иyдейский вместо того, чтобы возникнyть» («История святого града Иерyсалима». Часть первая. В типографии III. отдел. собств. Е.И.В. канцелярии СПб 1844).

[53] Каллио́па (др.-греч. Καλλιόπη — «красноречивая») в древнегреческой мифологии - муза эпической поэзии, науки и философии. По этимологии Диодора, получила имя от возглашения прекрасного слова (καλή и εὐέπεια).

[54] Сарацины (лат. Saraceni, др.-греч. Σαρακηνοί - «восточные люди» от араб. شرق‎, шарк - «восток») - кочевое племя (или племена) бедуинов, жившее вдоль границ Сирии. Впервые «саракены» в форме Araceni упоминаются в шестой книге «Естественной истории» Плиния Старшего (третья четверть I века), в «Арабике» Урания(I век), затем в «Руководстве по географии» Клавдия Птолемея (середина II века) при перечислении народов Счастливой Аравии. После возникновения в арабской среде новой религии – ислама – европейцы-христиане стали называть всех арабов (а порой – и всех мyсyльман вообще) – сарацинами (у нас на Рyси – «сорочинами», a на Иберийском полyострове – также маврами).

[55] Винея (лат. vineae) - подступной крытый ход, осадная машина для устройства параллелей и подступов, служившая для подхода осаждающих к стенам осажденного города. Винея представляла собой род остова легкого сарая на катках с двускатной или плоской крышей из плетней или досок, покрытой сырыми воловьими кожами или дерном против навесного поражения и зажигательных стрел; боковые стороны также одевались плетнями и обеспечивались от поражения.

[56] Полиоркетика (греч.) – искусство покорения городов, осадное искусство.

Часть I. 
Часть II. 
Часть III.