Русские гусары. Мемуары офицера императорской кавалерии. 1911—1920

Аннотация

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я с огромным интересом прочел книгу ротмистра Литтауэра. Из всех книг, прочитанных мной по этой теме, книга «Русские гусары» показалась мне самой лучшей. К моему глубокому сожалению, мне не удалось приехать в Лондон во время недавнего посещения автором книги Великобритании. Мы могли бы вспомнить с ним старые времена, поскольку я был знаком со многими людьми царской России[1].

В 1918 году, несмотря на то что я был главой специальной британской миссии при советском правительстве, меня арестовали и выпустили из Москвы в обмен на Литвинова[2], арестованного в Лондоне в ответ на мой арест в Москве.

В начале XX века русская императорская армия имела много общего с европейскими армиями. Формировавшиеся годами полковые традиции сплачивали солдат, старых и молодых. Полк ротмистра Литтауэра, Сумской гусарский, отпраздновал свою 250-ю годовщину в 1901 году и, хотя какое-то время существовал в качестве драгунского полка, не утратил традиций гусар.

Будучи младшим офицером, автор и его друзья весело проводили время в клубах и ресторанах Санкт-Петербурга и Москвы, в которых я тоже неоднократно бывал. В московских ресторанах гусар приветствовали полковым маршем, а в летние месяцы в саду ресторана «Яр» играл полковой оркестр. Это был самый известный и роскошный ночной клуб в Москве. В ресторане «Стрельна» царствовала Мария Николаевна. Цыганский хор, в котором солировала Мария Николаевна, выступал в национальных костюмах. В книге есть фотография такого цыганского хора в праздничных одеяниях, и вы можете представить, какими яркими были их выступления. В конце лета 1918 года ресторан закрыли. Думаю, что восхитительная Мария умерла в бедности, от расстройства чувств.

В армии была строгая дисциплина и тяжелые будни. Учения и дежурства, проходившие на самом высоком уровне, забота о лошадях, содержавшихся в образцовом порядке, неожиданные ночные проверки офицерского клуба и инспекции казарм, редкие отпуска и безденежье – все это вместе рождало чувство принадлежности к одной большой семье.

Я был свидетелем того, как патриотический настрой русских людей в 1914 году постепенно пошел на спад, когда стало ясно, что предстоит долгая война. Ротмистр Литтауэр и его кавалеристы никогда не теряли мужества, сталкиваясь, казалось бы, с непреодолимыми препятствиями. Но русские не могли справиться с немцами.

Без жалоб на судьбу и излишней сентиментальности автор понятным языком излагает трагедию России, но мы даже не можем себе представить чувства автора этих воспоминаний, потерявшего страну, ставшего свидетелем распада и беспорядков, узнавшего об убийстве императора и офицеров, с которыми совсем недавно сражался против немцев.

Мне бы хотелось отдать дань его беспристрастной оценке собственных побуждений и чувств в книге, являющейся прекрасным вкладом в историю его времени тоже.

Роберт Брюс Локкарт

Часть первая

МИРНОЕ ВРЕМЯ

Глава 1

ДРУГОЙ МИР

В период с1914 по 1917 год восточноевропейский театр военных действий явился последним местом в мире, ставшим свидетелем профессиональных действий кавалерии традиционного типа. Русская кавалерия, в которой я служил, насчитывала порядка двухсот тысяч человек. Мы действовали на территории, протянувшейся с севера от Восточной Пруссии по открытой местности и далее через болота, леса и горы к равнинам Румынии; около двух тысяч километров к югу. Мы сражались с вражескими кавалерийскими частями: «модернизированными» немецкими; такими же традиционными, как и мы, австрийскими и венгерскими, которые в начале войны были еще более традиционные (устаревшие), чем мы, бросавшиеся в бой под предводительством офицеров в белых перчатках. А с другими родами войск мы сражались даже чаще, чем с вражеской кавалерией.

Но я помню, что даже тогда наши методы ведения военных действий стремительно устаревали. В первые месяцы войны мы на себе испытали огневую мощь современного оружия. Шашки, сабли и пики не могли противостоять отвечающим современным требованиям артиллерии, пулеметам и даже скорострельным винтовкам, из которых пехота вела массированный прицельный огонь. И хотя нас учили бою в пешем строю (для этого мы были вооружены винтовками и штыками), мы не могли в полной мере соперничать в этом со специально обученной пехотой. И если нам удавалось одержать победу над таким же или даже большим, чем наше, пехотным подразделением, то исключительно благодаря более быстрой реакции и высокому боевому духу, а отнюдь не тренировке и оружию.

Теперь угроза одному из наших важнейших преимуществ, исключительной мобильности, появилась со стороны современных транспортных средств. Повсюду, где только позволяли дороги, появились небольшие армейские грузовики, и к немецким кавалерийским частям даже придавали пехотные роты на велосипедах.

Однако, несмотря на это, нам было чем заняться на широком и таком разнообразном фронте. Время от времени фронт прорывался с той или другой стороны. Война с переменным успехом могла тянуться неделями, и нам нашли правильное применение. Мы старались застать противника врасплох и не считались с потерями. Мы действовали великолепно, хотя и не всегда эффективно.

Хотя мы были вынуждены с неохотой признать, что кавалерия, как нас учили и мы сами всегда считали, больше не является владычицей полей сражений, способной одной безумной атакой решить исход боя, тем не менее мы продолжали воевать, в значительной степени сохраняя прежнюю веру в свое превосходство. Важнейшим элементом поставленной перед нами задачи была скорость, поскольку от нее в значительной степени зависел результат прорыва боевого порядка врага. А поскольку нам упорно внушали уверенность в том, что нам нет равных в рукопашной борьбе, мы стремились как можно быстрее достигнуть вражеских рядов. Я помню, как однажды, когда мы были вынуждены спешиться и залечь под немецким огнем, наш командир полка, вскочив и потрясая кулаком в направлении противника, воскликнул:

– Если бы мы только могли добраться до вас!

Исходя из заложенного в нас убеждения мы не использовали винтовки, находясь верхом. Если можно уничтожить врага с расстояния, то нет никакого смысла в особой спешке, и, кроме того, стрельба в положении верхом значительно замедляет атаку. Усилия, связанные с рукопашной, частично объясняют, почему мы в кавалерийских училищах так пренебрежительно относились к занятиям по рукопашному бою и почему сами училища придерживались старых методик по сравнению с теми, которые готовили офицеров для службы в других родах войск. Мы считали, что, когда придет время, сможем смело атаковать врага и ничто не помешает нам сделать это. Шашки, сабли и пики были истинным оружием кавалерии. Каждый кавалерист в полку имел шашку, а половина полка еще и пики. Еще до того, как нам удавалось прорвать вражеские ряды, наше оружие неоднократно обагрялось кровью.

Для тех, кто хорошо знаком с последней войной, мы можем показаться невероятно отсталыми, однако в 1914 году русская императорская армия превосходила многие армии. Для XX века только Германия действительно была готова к войне. Русско-японская война в прямом смысле потрясла нас множеством изменений, и за девять лет, прошедшие с ее окончания до начала Первой мировой войны, были проделаны серьезные шаги по модернизации русской армии. Кавалерию, в силу особой специфики, эти изменения коснулись в наименьшей степени. И хотя в 1914 году Россия могла противостоять Западу, она не была готова к продолжительной войне. У нас не было промышленности, способной обеспечить войска вооружением в необходимом количестве; многое должно было поступить из-за границы, в основном из Соединенных Штатов.

Несмотря на нехватку вооружения, мы оказывали достойное сопротивление. Большинство людей слышали о поражении русских при Таненберге в августе 1914 года, и только немногие знают, что почти сразу же мы перешли в наступление на южной части фронта и успешно заняли большую часть австрийской Галиции, дойдя до гребня Карпат и захватив в плен 120 тысяч человек в крепости Перемышль. Это были не единственные наши поражение и победа. Война была длительной и кровавой, и судьба была изменчива.

Сегодня многие уже забыли, какой глобальной была Первая мировая война, какое огромное количество людей погибло и пострадало во время нее. Общее число раненых и убитых с обеих сторон составляло порядка 33 миллионов человек, включая 8 миллионов взятых в плен. Мы понесли огромные потери: 1 700 000 убитыми и 4 950 000 ранеными; 2 500 000 человек попали в плен[3].

На русской границе ведущие державы (Германия и Австро-Венгрия) имели большее количество войск, чем на французской границе. К примеру, в марте 1917 года на французской границе находилось 135 пехотных дивизий, а на русской 164. Что касается кавалерии, то ведущие державы сосредоточили на Востоке 24 кавалерийские дивизии и только одну на Западе. Эти данные относятся к периоду непосредственно перед русской революцией и не включают количество турецких частей, находившихся на Кавказском фронте.

Немецкие войска теснили нас по всему Восточному фронту, и мы удерживали только незначительную чужую территорию на юге. Когда началась революция, русские солдаты отказались идти в наступление, и наше так долго готовившееся, крупномасштабное контрнаступление так и не состоялось. Мы стали воевать со своими соотечественниками, вместо того чтобы сражаться с врагами.

Несмотря на множество серьезных исследований, связанных с изучением русского фронта и революции, в большинстве из них наблюдается тенденция пренебречь человеческим фактором. Однако историю делают люди, и, понимая это, мы должны учитывать и предпосылки событий, и людей, вовлеченных в их водоворот. Сегодня, чтобы понять тех офицеров и солдат из далекого прошлого, необходимо дать некоторые пояснения.

Я служил в русской императорской кавалерии, а позже, с осени 1911 до весны 1920 года, в контрреволюционной армии. Как профессиональный военный, я был частью общества, жизнь которого резко отличалась от жизни в мирное время и во время Первой мировой войны, в период революции и последующей Гражданской войны. Никогда больше не прозвучит команда «Сабли наголо, пики к бою!». Дни, проведенные на службе в армии, не утратили прелесть новизны, поскольку я всегда любил рассказывать истории, связанные с этим периодом моей жизни. Скоро уже не останется никого, кто бы помнил события тех лет, тех людей, какими они были, почему так или иначе себя вели, чем занимались, мельчайшие подробности той жизни.

Прежде всего я представлю двадцать человек, которые будут наиболее часто появляться на страницах этой книги. Значительную ее часть составляют мои воспоминания о поведении этих людей в период серьезных изменений, происходивших в гарнизонной жизни в Москве, непрекращающихся боев на фронте и тягот революции. Незначительные случаи, вроде того, когда ординарец вытащил зубами пулю, застрявшую в ноге поручика Аршаулова, расскажут о нас больше любого подробнейшего описания боя, во время которого это произошло. В любом случае эти истории несут гораздо больше информации о нас, чем, к примеру, описания войны, которые я, обычный офицер, свидетель-очевидец тех событий, представляю в качестве крошечных эпизодов гигантских стратегических операций, в которых так мало значили человеческие жизни. Кстати, как-то я читал воспоминания офицера наполеоновской армии, занимавшего весьма незначительное положение. В числе прочего он описывал, как принимал участие в боях у небольшой деревушки. В течение нескольких недель он идентифицировал эти бои с названием деревни, пока вдруг не понял, что участвовал в Аустерлицком сражении.

Небольшие истории, рассказанные в этой книге, служат в первую очередь фоном для действий отдельных участников событий, хотя, чтобы сориентировать своих читателей, я зачастую называю даты, географические пункты и места дислокаций. С той же целью в книге помещены карты, связанные в основном не с большими военными операциями, а с отдельными эпизодами войны.

Даже через сотни лет на основе имеющихся документов, планов и хода войн можно будет полностью восстановить картину, но истории человеческих жизней исчезнут вместе с нами, уцелевшими свидетелями тех дней. С годами ценность этих историй, естественно, возрастает, а сухие отчеты о выигранных или проигранных сражениях теряют свое значение. Именно поэтому я не собираюсь рассказывать о ходе войны на русском фронте и о революции. В этой книге мы найдете некоторые доселе неизвестные моменты истории России начала XX столетия.

Много из рассказанного мной типично для всей русской кавалерии, а что-то случалось только в полку, в котором я служил. В армии бытовало мнение, что «все русские кавалерийские полки в равной степени хороши», но это вовсе не означало, что все полки были похожи друг на друга. К примеру, это зависело от особенностей гарнизонной жизни. В Москве, где дислоцировался мой полк, городская жизнь предлагала множество разнообразных развлечений; многие офицеры погружались в пучину удовольствий, и это, естественно, не лучшим образом сказывалось на выполнении ими непосредственных обязанностей. Приятно проводить время позволяли себе в особенности молодые корнеты, поручики и ротмистры и большинство офицеров Сумского гусарского полка. Кроме того, как и в любом сообществе, всегда существуют несколько личностей, которые оказывают влияние на остальных и устанавливают некие правила, которые в конечном итоге могут превратиться в традицию. Мой полк отличала непритязательность в повседневной жизни, веселые застолья и дух независимости. Мы с уважением относились только к некоторым генералам, были не слишком высокого мнения об остальных и ни перед кем не заискивали. Естественно, я помню именно тех, в ком наиболее ярко проявлялись эти качества. Большинство офицеров, не обладавших ярко выраженной индивидуальностью, вели размеренный образ жизни, упорно трудились и, несомненно, были хорошими офицерами в мирное время, но это не повод, чтобы рассказывать о них. Некоторые из этих офицеров, достойно служивших в мирное время, оказались бесполезны во время войны, в то время как те, кто весьма легкомысленно вел себя в Москве, с честью командовали эскадронами и полками во время решающих сражений.

Я попытался, насколько возможно, представить события в этих воспоминаниях под тем углом зрения, как виделись они мне, непосредственному участнику происходившего. Я был профессиональным солдатом, не воспринимавшим серьезно ни скуку, ни опасность, ни трагические события; свободно высказывавшимся о неудачах, мельком упоминавшим о проявлениях мужества и подшучивавшим и над тем и над другим. Я сознательно сохранил небрежный тон, в котором офицеры моего полка общались между собой в те военные годы. Чтобы драматизировать многие из рассказанных историй, следовало бы изменить и разрушить саму атмосферу, которую я пытался воссоздать на страницах этой книги. Простой, реалистический подход к жизни, преобладавший в нашем полку, был реакцией на философское направление XIX века в отношении «кавалерийской бригады», по-прежнему во многом задающей тон в армии.

Я уверен, что, обладая реалистичным взглядом на жизнь, способен через пятьдесят лет представить события в истинном свете, в отличие от стариков, которые обычно оценивают прошлое исключительно в розовом свете. Обычно такие воспоминания имеют значение только для самого рассказчика и его современников и более ни для кого.

С позиций сегодняшнего дня многое в этой книге, несмотря на весь реализм, может показаться странным и даже эксцентричным. Тот мир, о котором рассказываю я, мир русской кавалерии, был очень необычным даже для своего времени. Наши солдаты были не городскими, а деревенскими жителями; они являлись продуктом отсталой жизни отдаленных деревень, всего пятьдесят лет назад избавившихся от крепостничества. Офицерский состав поступал согласно собственным традициям и исповедовал собственные идеалы. Многие офицеры были выходцами из военных династий, которым с детства, а затем в процессе обучения в военных училищах внушались воинские традиции. Трудно было бы понять наше поведение во время войны и революции без краткого экскурса в годы учебы. Вот почему мои воспоминания начинаются с Николаевского кавалерийского училища.

Глава 2

НИКОЛАЕВСКОЕ КАВАЛЕРИЙСКОЕ УЧИЛИЩЕ

Единственное военное училище в имперской России, Corps des Pages  (Пажеский корпус), готовило офицеров для службы во всех родах войск. Остальные военные школы были специализированными заведениями: пехотными, кавалерийскими, артиллерийскими, военно-инженерными. Старейшим и самым значимым из трех кавалерийских училищ было Николаевское кавалерийское училище в Санкт-Петербурге. В русской кавалерии его называли «славной школой» или просто «школой», и только в официальной прессе Николаевским военным училищем. Школа была основана в 1823 году.

В мое время в школе было два отделения, одно для казачьих юнкеров (у которых имелись и собственные школы), а другое для юнкеров регулярной кавалерии. Термин «кадеты» относился исключительно к воспитанникам средних военных школ; воспитанники высших специализированных военных школ назывались юнкерами. Обычно в кадетскую школу поступали в возрасте десяти-одиннадцати лет; и обучение в ней занимало семь лет. Таким образом, большинство юношей поступали в юнкерскую школу в семнадцати-восемнадцатилетнем возрасте. В юнкерскую школу можно было также поступить после окончания обычной гимназии, предварительно пройдя строгий медицинский контроль. Новичок, окончивший гимназию, назывался на школьном жаргоне «курсантом с железнодорожного вокзала», другими словами, человеком без военного прошлого. Я был одним из них, а таких было немного.

В мое время казачье отделение насчитывало порядка 150 юнкеров, в то время как в нашем так называемом эскадроне было 105 курсантов. Поскольку казаки иначе сидели в седле, их седла, уздечки, форма, сабли, некоторые команды и формирования традиционно отличались от наших, занятия по военной подготовке проводились отдельно, но теоретический курс мы изучали вместе. Наши спальни были на втором этаже, а их на третьем. В столовой мы сидели по одну сторону главного прохода, а они по другую. Несмотря на такое тесное общение, между двумя отделениями русской кавалерии не было особой дружбы, и каждое отделение считало, что превосходит другое.

Большое, мрачное главное здание школы было построено в начале XIX века, и жизнь, проходившую внутри этого здания, нельзя назвать иначе как спартанской. Наш небольшой эскадрон делился на три взвода, и у каждого взвода была своя спальня. В спальне с высокими потолками в два ряда стояли койки. Высокий металлический штырь, вделанный в изголовье каждой койки, предназначался для сабли и фуражки; на стоявший в ногах койки табурет ежевечерне аккуратно складывалась одежда. У стены под углом в сорок пять градусов поднималась до потолка лестница, на которой мы по утрам перед завтраком должны были выполнять обязательное упражнение: подниматься до потолка и спускаться с помощью рук. Я всей душой ненавидел это занятие. Вдоль другой стены тянулся длинный ряд составленных в козлы винтовок. В туалетных комнатах не было ванн или душа, только тазы. Раз в неделю нас водили в русскую баню, которая располагалась в отдельно стоящем здании на заднем дворе. Камердинеры были единственной позволенной нам роскошью – один на восемь юнкеров.

Курс длился два года. На школьном языке старшие назывались корнеты (младший офицерский чин в российской кавалерии до 1917 года), а «звери» было прозвище младших. «Звери» принимали присягу через месяц после поступления в училище. После этого их уже нельзя было выгнать за плохое поведение из училища в гражданскую жизнь; в таких случаях их отправляли на год в кавалерийский полк в качестве простых солдат. Это называлось «командовать полком». К вернувшемуся из полка в школу юнкеру другие юнкера обращались «майор» или «полковник», в зависимости от года обучения. Я знал пару «генералов прославленной школы», то есть тех, кто «командовал полком» дважды; они пользовались огромным уважением.

И преподаватели, и корнеты всячески старались сделать для «зверей» первый месяц в школе, перед приведением к присяге, невыносимо тяжелым. Цель столь жесткой меры была очевидна: любым путем избавиться от слабохарактерных, нерешительных воспитанников. Ежегодно в течение первого месяца школу покидало большое число новичков. Я упорно держался, не собираясь отступать, но как-то, приехав домой на выходные, разрыдался.

К каждому «зверю» прикреплялся корнет, и на год они становились друг для друга «племянником» и «дядей». В обязанности «дяди» входило ознакомление «племянника» с традициями «славной школы» и не менее прославленной русской кавалерии. Мой «дядя» как нельзя более подходил для этой роли; сегодня, уже давно уйдя на пенсию, он тратит много времени на написание стихов, прославляющих военное прошлое. Он всегда считал, что хороший кавалерийский офицер обязательно должен быть отличным наездником, искусно владеть холодным оружием, быть дерзким, находчивым и, прежде всего, способным вести в атаку и при необходимости достойно умереть за «веру, царя и отечество».

Благородные юнкера довольно снисходительно относились к учебе. Одним из предметов был краткий курс артиллерии, вполне достаточный для того, чтобы при чрезвычайных обстоятельствах мы смогли развернуть орудие и стрелять из него. Юнкера свысока относились к этому предмету, считая, что понятие «наука» неприменимо к артиллерии. За первую контрольную работу по этому предмету я получил наивысший балл, двенадцать. Вечером, когда мы сидели на соседних койках, мой «дядя» сказал:

– Ну, порадуй дядю. Расскажи, какую оценку ты получил сегодня по артиллерии.

– Двенадцать, – не скрывая гордости, ответил я.

– Ты понимаешь, что наделал? Ты опозорил нашу «славную школу»! В следующий раз ты должен получить ноль.

Я ничего не понял, но в следующий раз я сделал так, как мне было приказано, и довольный «дядя» заметил:

– Ты не безнадежен!

За несколько лет до моего поступления в школе прекратили преподавание такого весьма специфического для кавалерии предмета, как химия. На уроках химии юнкера сидели в белых перчатках, чтобы их руки не пострадали от реактивов и порошков. С таким отношением к учебе нельзя было рассчитывать, что занятия принесут особую пользу. Основную часть энергии юнкера отдавали физическим упражнениям. Во время этих занятий преподаватели не жалели нас, совершенно не интересуясь состоянием нашего здоровья. За два года учебы многие из нас получили серьезные травмы.

Как-то на уроке по артиллерии произошел такой случай. Во время урока в класс вошел начальник школы генерал Миллер. В это время у доски стоял юнкер, который не мог ответить на простой вопрос. Преподаватель, полковник артиллерии, увидев генерала, пришел в сильное волнение. Если бы он тут же отправил юнкера на место, это было бы подозрительно; что ему оставалось делать? Преподаватель мгновенно сориентировался и объяснил генералу:

– Я уже выслушал ответ юнкера, но, перед тем как отпустить его, хочу задать ему главный вопрос.

Генерал Миллер одобрительно кивнул, а преподаватель мучительно пытался придумать вопрос, на который юнкер смог бы ответить. Наконец он спросил:

– Можно ли из орудия поразить цель, если она не видна?

Вопрос заставил юнкера задуматься, хотя любому известно, как происходит стрельба из артиллерийских орудий.

Итак, после нескольких минут мучительных раздумий юнкер вытянулся и бодро ответил:

– Если отдан приказ, то можно.

Генерал Миллер, сам выпускник Николаевского кавалерийского училища, очень довольный ответом курсанта, громко прошептал побледневшему от гнева полковнику:

– Отлично вымуштрованный юнкер.

Все наши преподаватели, кроме ветеринарного врача и преподавателей немецкого языка и русской литературы, были офицерами. С преподавателем русской литературы всегда можно было поторговаться, и не ради отметок, а из удовольствия.

– Ну что ж, – говорил преподаватель. – Ставлю вам восемь.

– Всего восемь? – спрашивал юнкер, демонстрируя удивление. – Мне казалось, что я заслуживаю одиннадцать или, по крайней мере, десять.

Тут включался весь класс.

– Поставьте ему десять, Агапит Тимофеевич.

– Хорошо, – после минутного размышления отвечал преподаватель. – Я поставлю вам десять. Садитесь.

Однажды император во время посещения школы зашел на урок русской литературы, задал юнкерам несколько вопросов, а затем в течение получаса читал наизусть отрывки из произведений русских классиков. Агапит Тимофеевич был так взволнован и восхищен, что вместо того, чтобы обращаться к императору «ваше величество», неоднократно говорил «ваше превосходительство», словно перед ним был генерал. Подобное обращение не соответствовало и военному званию императора, который был полковником. Однако император не поправлял нашего преподавателя, а только улыбался.

Предметом, который вызывал интерес всех без исключения курсантов, была гиппология[4].

На последнем экзамене по этому предмету мы, в числе прочего, должны были подготовить и подковать одно переднее и одно заднее копыто лошади.

С гораздо меньшим энтузиазмом мы изучали такой полезный предмет, как армейские средства связи: полевые телефоны, телеграф, гелиограф и азбуку Морзе. Кроме того, в рамках этого курса мы изучали использование взрывчатых веществ для подрыва вражеских железных дорог и мостов. Впоследствии, уже во время войны, мне не раз пришлось горько пожалеть, что я так мало внимания уделял этому предмету.

Со всей серьезностью мы относились только к изучению воинского устава и всевозможных инструкций, нескольких небольших сборников, каждый от 150 до 300 страниц.

1. Внутренняя служба – в казармах, конюшнях и т. п.

2. Гарнизонная служба.

3. Субординация – взаимоотношения между подчиненными и стоящими выше по званию.

4. Учения.

5. Служба в действующей армии – разведка, боевые действия.

6. Тренировка лошадей.

Строевой офицер был обязан фактически вызубрить эти брошюры, содержащие практические советы и инструкции.

Кроме того, делались попытки преподавания таких предметов, как военная история, тактика, картография, строительство фортификаций и управление тылом (самый нелюбимый нами предмет). Раз в неделю наш священник проводил уроки религии (в то время обязательный предмет во всех русских школах). И наконец, немец, профессор Брандт, обучал нас немецкому языку.

Брандт был очень старым; он уже преподавал немецкий язык, когда наш начальник школы был юнкером, и даже еще раньше. В 1911 году, когда я поступил в кавалерийскую школу, Брандт был слегка не в своем уме и уже не отличал казаков и «эскадронных» юнкеров, хотя мы носили разные формы. Наугад выбрав любого из класса для ответа, вместо того, чтобы найти по списку, Брандт какое-то время пристально всматривался в юнкера и, отчаявшись понять, кто перед ним, спрашивал:

– Вы из эскадрона, мой ангел, или казак?

Еще один старик, генерал, обучал нас управлению тылом.

– Я так давно работаю здесь, так давно, что навидался всякого. И вы уже ничем не можете меня удивить, – частенько говорил он.

Генерал не утруждал себя ведением лекций, он просто громко зачитывал учебник и, если кто-нибудь из курсантов слишком досаждал ему своим поведением, прекращал чтение и обращался к нарушителю дисциплины:

– На каком слове я остановился?

Юнкер признавался, что не слушал чтение, и генерал, к примеру, говорил:

– Последним было слово «штаб». А теперь откройте учебник на странице сорок пять, найдите слово «штаб» и повторите это слово двадцать раз.

Многие из наших преподавателей были стариками и давно оставили надежду научить нас чему-нибудь, а вот командиры подразделений были настоящими солдафонами; с ними были шутки плохи.

Эскадроном командовал полковник Ярминский, которого юнкера между собой ласково называли «папа Саша». У него было слабое место: он обожал разглагольствовать перед эскадроном, не обладая талантом оратора. Стоило ему начать говорить, как мы уже знали, что вскоре он совершит какую-нибудь бестактность.

Папа Саша с семьей жил в квартире в одном из офицерских домов, и если вечером кому-нибудь нужно было срочно повидаться с ним, то к нему всегда можно было зайти домой. У Ярминского была очень красивая горничная, и один из юнкеров завел привычку вечерами заходить к папе Саше. Однажды юнкеру не повезло: папа Саша застиг его целующимся с горничной. Юнкера тут же арестовали, и на следующий день он предстал перед эскадроном. Папа Саша долго распространялся о безнравственности вообще и безнравственном поведении данного юнкера в частности и, подводя итог выступления, заявил:

– Кроме того, юнкер Юрлов, для кого я держу эту девицу – для вас или для себя?!

Примерно через месяц после того, как я был произведен в гусары, папа Саша принял командование 3-м гусарским полком, и мы, оба гусары, случайно встретились в ресторане. Постороннему человеку вполне могло показаться, что он наблюдает за встречей двух закадычных друзей. Школьные узы были невероятно сильны. К примеру, в театре или на ипподроме какой-нибудь старый генерал мог подойти ко мне, простому юнкеру, и представиться:

– Я такой-то. В таком-то году закончил «славную школу».

Все корнеты носили памятное кольцо, серебряное, в форме лошадиной подковы, с гвардейской звездой в центре на внешней стороне кольца и с надписью «Солдат, корнет и генерал друзья навеки», выгравированной на внутренней стороне. Эта фраза была взята из школьной песни; революция с невероятной легкостью убрала из песни слово «солдат».

Самым главным человеком в жизни юнкеров был офицер, в течение двух лет учебы командовавший классом (в моем классе было восемнадцать юношей). Таким ротным офицером был капитан Зякин, прикрепленный к нашему классу. Он изучал с нами воинский устав и инструкции и занимался физической подготовкой, за исключением фехтования и гимнастики. Но в первую очередь он отвечал за наше воспитание. При всем желании не могу сказать о нем ничего хорошего. Думаю, что он был плохим учителем, и его методы воспитания были чересчур жесткими, а временами даже садистскими. Во всяком случае, теперь мне видится это так.

Он учил нас ездить верхом с помощью длинного хлыста и, оглаживая им воспитанников по спинам, с издевательской вежливостью говорил:

– Прошу прощения, я собирался подхлестнуть лошадь.

После пары ударов хлыстом каждый из нас задумывался, кого же он в действительности хотел подбодрить: лошадь или всадника? Если Зякин был в плохом настроении, то за любую ерунду, например за лошадь, затормозившую перед препятствием, запросто мог посадить под арест, оставить без увольнительной на выходные или поставить на час в полном обмундировании по стойке «смирно». Наказание называлось «под саблей», поскольку юнкер стоял по стойке «смирно» с саблей наголо. Частенько, когда капитан Зякин был недоволен классом в целом, он хватал первого подвернувшегося под руку юнкера, срывал с него фуражку, бросал на землю и топтал ее ногами, затем срывал шинель и тоже топтал ее ногами и, наконец, швырнув юнкера на землю, выкрикивал:

– Все без увольнений до Рождества! (Или до Пасхи, в зависимости от времени года.)

Его методы воспитания часто приводили к несчастным случаям. Лежащий без движения на земле юнкер был обычным явлением. В этих случаях капитан обходил вокруг пострадавшего юнкера и ехидно спрашивал:

– Никак ушибся?

– Все в порядке, – следовал стандартный ответ.

Тогда, по-видимому потеряв всякий интерес, капитан, царственно поведя рукой, бросал в пространство:

– Уберите его.

Мгновенно неизвестно откуда возникали солдаты и уносили юнкера.

Мне тоже пришлось услышать «уберите его»; тогда я сильно повредил колено. Две недели я неподвижно пролежал на спине, испытывая чудовищную боль от малейшего движения, а затем в течение месяца ходил на костылях. В это время нашу школу посетил император. Мне сказали, что, если император зайдет в лазарет, я должен неподвижно лежать на спине. Император приехал в школу, пришел в лазарет и зашел ко мне в палату. Единственное, что я помню, так это императора в форме полковника, входящего в дверь; а затем полный провал в памяти. Позже мне рассказали, что я быстро сел в постели и решительным голосом, как подобает хорошему солдату, ответил на несколько вопросов, заданных императором. Я не чувствовал боли; вот на что способен человек, когда ему девятнадцать лет.

Сегодня я понимаю, что, хотя Зякин был плохим воспитателем, он обладал способностью к муштре, поэтому наш класс был выбран для участия в показательном смотре в присутствии императора. Подобные смотры устраиваются теперь в Канаде для королевской конной полиции. Необычная программа смотра заканчивалась коронным номером. Всадник ослаблял подпругу, вытягивал из-под себя седло и, опираясь на седло левой рукой, а правой управляя лошадью, брал несколько низких препятствий. Класс, выполняя это упражнение, действовал согласованно, как один человек. Точность достигалась следующим образом. Мы скакали по огромному кругу, и каждый наездник должен был четко запомнить места, где необходимо сделать то или иное движение; ориентирами служили «окна» в окружности. Самое неприятное, доложу я вам, что на период тренировок мы были полностью лишены увольнительных и много часов провели «под саблей», пока не достигли необходимой четкости выполнения упражнений. Когда император объявил, что доволен смотром, приказ о запрете увольнений был отменен. В процессе подготовки к смотру ненависть к Зякину достигла такого предела, что мы стали составлять план заговора, собираясь провалить выступление перед императором. Однако мы не посмели этого сделать, и, когда Зякин отменил свой приказ о запрете увольнительных, все тут же забыли о часах, проведенных «под саблей» или под арестом, и мы даже пришли к выводу, что Зякин, в конце концов, не так уж плох.

Школьная гауптвахта состояла из нескольких маленьких клетушек, в каждой из которых стояла койка, стол и стул; под потолком лампочка без абажура. Койкой служила деревянная полка, прикрепленная к стене. На ней не было ни матраца, ни одеяла. В качестве подушки арестованный использовал мундир, а одеялом служила шинель. Стены камеры постепенно покрывались именами и высказываниями прежних обитателей. Одна из надписей гласила: «Здесь жил  корнет Козлов». Обычно юнкера находились под арестом только день или два. Они посещали классные занятия, но ели, спали и выполняли домашние задания на гауптвахте. Дежурный юнкер выводил арестованного из камеры и после занятий возвращал его обратно.

И все-таки я благодарен Зякину, ведь это он на втором году учебы содействовал присвоению мне звания капрала, что было важно при выборе полка. Задолго до окончания училища нас знакомили со списком вакансий в кавалерийских полках. Каждый юнкер имел право выбрать полк в зависимости от имеющихся у него отметок, но вахмистры и капралы обладали приоритетным правом выбора.

Я получил звание капрала при весьма интересных обстоятельствах. Зимний дворец, резиденция императора, постоянно охранялся силами полиции, в форме и в штатском. Кроме того, в охране Зимнего дворца по очереди принимали участие все петербургские полки и военные школы. Эскадрон Николаевской кавалерийской школы охранял дворец один раз в году. Мы занимали внутренние и внешние посты. Юнкера, заступившие на вахту, стояли по стойке «смирно» два часа; затем приходила смена. За сутки каждой смене приходилось отстоять четыре вахты. Во время отдыха мы находились в караульной комнате, готовые в случае боевой тревоги мгновенно вскочить на ноги; во время отдыха мы спали не раздеваясь. В тот памятный день я принимал участие в охране дворца. Мы как раз выходили из ворот, когда подъехал начальник нашего училища и тут же на Дворцовой площади, рядом с Александровской колонной, произвел меня в капралы «славной школы».

Мой пост во дворце находился в галерее героев Отечественной войны 1812 года[5].

На стенах висело более трехсот портретов военачальников, большая часть которых принадлежала кисти английского художника Джорджа Доу[6].

Пост располагался в одном из углов галереи рядом с полковыми штандартами. Ночью в огромном помещении с единственным источником света – лампочкой у штандартов – было довольно жутко. Суеверный ужас навевали шаги идущей к посту смены караула, гулко отдававшиеся в анфиладе залов и коридоров.

Как-то во время дежурства у нас произошел неприятный случай. В соответствии с православным календарем 6 января отмечался праздник Крещения Господня[7].

Каждый год в этот день из Зимнего дворца выходила торжественная процессия, которая следовала к Неве. Над заранее сделанной полыньей был установлен павильон. В этот праздничный день мы стояли в карауле в огромном зале вместе с кавалерийским караульным эскадроном. Император должен был пройти через этот зал, следуя из своих апартаментов на выход. Когда он вошел в зал, все «орлы» опустились вниз, и только наш штандарт замешкался и его наконечник коснулся пола на несколько секунд позже остальных. Наш бедный папа Саша был арестован. Он пытался скрыть от нас свой арест, рассказав, что ездил на охоту.

В связи с этим событием появилась карикатура, на которой был изображен папа Саша в костюме охотника, сидящий в клетке. Полковник пришел в восторг от карикатуры. Николаевская кавалерийская школа включала среднюю классическую гимназию, которая существовала на средства юнкеров. Помимо частных пожертвований, в школе ежегодно проводилась благотворительная выставка. Вот на такой выставке за довольно большую цену была продана карикатура на папу Сашу. Ежегодно за большие деньги уходила картина вахмистра, которую он традиционно называл «Властелин планеты». Картина всегда была одной и той же. Горизонтальная линия делила лист на две части: верхняя часть означала «небо», а нижняя «океан», или «пустыню». Но самое главное заключалось не в линии, а в надписи: «Властелин планеты Славная Школа такого-то года».

Хотя шпоры составляли часть нашей формы, «звери» не носили их в школьных стенах до тех пор, пока не заслужили их. Они давались за успехи в верховой езде, и считалось большой честью оказаться в первой десятке получивших шпоры. Мне повезло, и я был одним из первых. 10 мая мы выехали в лагеря, и всем «зверям» позволили, наконец, надеть шпоры. Вручение первых десяти пар шпор сопровождалось традиционной торжественной церемонией. Вахмистр приглашал десять отличившихся «зверей» на роскошный обед, проходивший в комнате отдыха, и первую ночь после вручения шпор «звери» спали с тяжелыми восьмидюймовыми шпорами на голых пятках. Если проснувшийся среди ночи корнет кричал: «Не слышу звона шпор!», потерявшие надежду заснуть «звери» должны были позвенеть шпорами. Наутро вы понимали, что никогда не забудете это событие.

Это было частью издевательств, которым подвергались воспитанники школы. Правда, у нас издевательства носили не такой жестокий характер, как, например, в английских школах, где старшие мальчики превращали младших в своих лакеев. Мы, к примеру, должны были, если к нам обращался корнет, встать по стойке «смирно», демонстрируя уважение к старшему, и мгновенно вскакивать, если корнет заходил в комнату. Кроме того, «звери» должны были знать некоторые факты из истории русской кавалерии, которые не являлась частью обязательной программы обучения. Например, имена командующих всех кавалерийских полков, где дислоцировались их полки; уметь до малейших подробностей описать их форму и т. д. и т. п. Мало того, мы должны были запомнить имена любимых девушек всех корнетов. Девушки постоянно менялись, и не было конца этой изнурительной процедуре запоминания девичьих имен. Корнеты наказывали «зверей» за хмурый взгляд, недовольный ответ, невыученное имя и еще за массу подобных «провинностей». Наказание главным образом сводилось к отжиманию от пола или приседаниям; нормой считалось сто приседаний или отжиманий, но иногда доходило и до пятисот. Поскольку эти упражнения развивали мускулы рук и ног, то считались полезными для будущих кавалеристов.

Эти принудительные физические упражнения и то, что практически постоянно приходилось принимать строевую стойку, ужасно выматывали и морально, и физически, зато с точки зрения армии оказывали положительное воздействие, развивая уважение младших к старшим по званию – даже если они поступили в школу всего на год раньше. Хотя все эти действия носили противоправный характер, офицеры, в свое время сами прошедшие через подобные испытания, закрывали глаза на издевательства старших над младшими. Мгновенно подавлялись только возникавшие иногда жестокие и оскорбительные формы издевательства.

Раз в год в школе устраивался конноспортивный праздник. Корнеты демонстрировали строевую подготовку, преодоление препятствий и даже романскую школу верховой езды[8].

Казаки показывали джигитовку[9], а «звери» так называемую скифскую школу верховой езды.

Для выступления «зверей» поперек манежа устанавливали три невысоких барьера. «Звери» на неоседланных лошадях, отпустив поводья, собирались у ворот манежа. Ворота открывались, и конюхи кнутами одну за другой выгоняли лошадей на манеж.

Представление длилось не более трех-четырех минут. Вместо того чтобы взять барьер, моя лошадь свернула в сторону, и я упал у стенки манежа. Надо мной были зрительские трибуны. Пятьдесят возбужденных лошадей мчались по манежу. Я поспешил подняться и, чувствуя крайнее смущение, скользнул взглядом по трибуне, и первым увиденным мной человеком оказался генерал. Не знаю, что мной двигало в этот момент, скорее всего, сила привычки, но я вытянулся по стойке «смирно». За этот дурацкий поступок меня поместили «под саблю».

Два раза в год мы принимали участие в балах, устраиваемых в женских гимназиях. Считалось, что мы должны получать удовольствие от посещения балов, но мы думали иначе. С одной девушкой нам разрешалось сделать только два круга по залу и поговорить после танца не более нескольких минут, и все это время за нами следили зоркие глаза пожилых дам, наблюдавших за поведением девушек. В любом случае, балы, согласно школьной традиции, не считались подходящим времяпрепровождением для благородных корнетов. Итак, два раза в год во время вечерней переклички папа Саша объявлял:

– У меня есть двенадцать приглашений на бал. Кто хочет пойти?

Он заранее знал, что ответом будет мертвая тишина, и поэтому тут же добавлял:

– Я сам отберу двенадцать человек.

После его заявления каждый из двенадцати в свою очередь спрашивал:

– Разрешите доложить.

– Докладывайте.

– Я не умею танцевать.

Каждый год Ярминский выслушивал эти объяснения, и поэтому у него уже был ответ.

– У вас есть две недели, чтобы научиться танцевать. За час до отъезда на бал вы придете ко мне домой и покажете, чему вам удалось научиться за две недели.

Итак, перед отъездом на бал двенадцать несчастных юнкеров танцевали друг с другом в гостиной Ярминского, но, независимо от умения танцевать, все они отправлялись на бал.

Понятно, что наше присутствие на балах всегда приветствовалось. Чего стоила одна только наша парадная форма! Черный мундир с алой выпушкой, двумя рядами медных пуговиц, эполеты и трехполосный ремень – крайние полосы алые, средняя – черная. Темно-синие шаровары с красной окантовкой. Черные сапоги со шпорами. Летом – фуражка с алой тульей, а зимой – кожаный кивер, с султаном из перьев.

Форма, конечно, была роскошная, но, к сожалению, в городе было слишком мало мест, где мы бы могли в ней покрасоваться. Нам было запрещено гулять по улицам, и я предпочитал ждать у входа, пока швейцар ходил за извозчиком. За два года учебы я по пальцам мог сосчитать улицы Санкт-Петербурга, по которым мне удалось пройтись.

В кавалерии вообще, а в нашей школе в частности с неодобрением относились к хвастовству, выставлению напоказ своего богатства, поэтому юнкера старались не пользоваться щегольскими экипажами на дутых шинах, с сытыми, ухоженными рысаками, которыми управляли сидевшие на козлах извозчики в добротных синих тулупах. С другой стороны, простые экипажи, одноконные пролетки, в лучшем случае на литых резиновых шинах, запряженные, как правило, тощей лошаденкой, с извозчиками в армяках, так называемыми «ваньками», не могли развить нормальную, с точки зрения пассажира, скорость. По субботам у дверей школы стояли шикарные пролетки, запряженные сытыми, быстроходными лошадьми. Хотя это было весьма дорогое удовольствие, некоторые из нас нанимали такие пролетки на весь выходной день. Правда, в этом были и свои минусы. Если офицер ехал в пролетке, которая не могла развить большую скорость, то вам приходилось либо тащиться за ней, либо просить разрешения у офицера обогнать его пролетку.

Юнкерам запрещалось ходить на оперетты и комедии, в гостиницы и рестораны. Единственный раз перед окончанием школы я приехал из лагеря в город, чтобы вместе с матерью немного пройтись по магазинам.

– Я устала, – сказала мама, когда мы сделали покупки. – Давай сходим позавтракать в «Медведь».

– Меня не впустят.

– Какая ерунда, – ответила мама, не признававшая никаких ограничений. – Через несколько дней ты станешь офицером, и, кроме того, я твоя мать.

Нас, конечно, не впустили в ресторан, и особое подозрение вызвало желание моей очень молодо выглядевшей матери снять отдельный кабинет.

Школа очень заботилась о нашем моральном облике. Всякий раз, когда в специально отведенные часы к нам приходили посетители, папа Саша по несколько раз заглядывал в гостиную, чтобы посмотреть на посетителей. Как-то он спросил меня:

– Что за девушка приходила к вам сегодня?

– Моя кузина.

После секундной растерянности папа Саша быстро пришел в себя и заявил:

– Значит, так: чтобы я больше не видел этой  кузины.

9 мая отмечался праздник Николаевского кавалерийского училища; всем выпускникам оказывался радушный прием. На большом обеде в честь праздника присутствовали представители разных полков русской кавалерии. На следующий день мы уезжали в лагеря.

Летние лагеря для всех полков и военных школ Санкт-Петербургского гарнизона находились в 27 километрах от города, в Красном Селе. Наши бараки располагались на левом берегу Дудегофского озера. С одной стороны проходила так называемая фронтовая линия, широкая, хорошо утрамбованная песчаная дорога, вдоль которой размещались бараки. По другую сторону дороги на ровном широком поле находилась искусственная насыпь, так называемый Царский валик, откуда царь наблюдал за учениями и торжественными церемониями.

В самом Красном Селе и в его окрестностях располагалось множество дач, в которых летом наверняка отдыхало много замечательных людей, но мне, как и большинству моих товарищей, запомнились только представительницы женского пола, следовавшие за полками в лагеря. У нас, юнкеров, были только две возможности познакомиться с ними. Первая – картография. Во время практических занятий мы, рассеянные по большой площади, на пару часов оставались без присмотра. Кроме того, на озере существовал прокат лодок, и там можно было встретить девушек, приходивших покататься. Однако существовал определенный риск: у дежурного офицера был бинокль, и он время от времени наблюдал за озером. Нарушители дисциплины могли остаться без увольнительных.

В лагере основная часть времени отводилась муштре. Порядка двух недель мы самостоятельно чистили и кормили лошадей. Ежедневные тренировки завершались парадом в присутствии императора. Репетиция парада проходила в присутствии великого князя Николая Николаевича, командующего войсками гвардии. Великий князь, высокий, красивый мужчина, был любителем сильных выражений – привычка, снискавшая ему любовь солдат, которым был понятен простой русский язык. Как-то во время репетиции парада наш эскадрон сбился с темпа. Когда мы проходили мимо великого князя, он закричал:

– Это что? Пансион для благородных девиц?

Нам пришлось опять пройти мимо него, и на этот раз мы узнали, что выглядим как «ряды беременных женщин».

На втором году моей учебы наш начальник школы пошел на повышение. Его преемник, генерал-майор Митрофан Михайлович Марченко, не был выпускником Николаевской кавалерийской школы, а потому не придавал особого значения нашим традициям. Большую часть жизни Марченко служил в качестве военного атташе в русских посольствах Западной Европы и вернулся домой законченным англофилом. Юнкера традиционно занимались только теми видами спорта, которые в той или иной мере имели отношение к их профессии. Генерал Марченко попытался заставить нас играть в футбол, один из любимейших английских видов спорта. Добровольцев не нашлось, и генерал был вынужден назначить игроков в обе команды. На собрании корнеты приняли решение, что игра в футбол унижает достоинство, идет вразрез с нашими традициями, а поэтому игроки должны сделать все возможное, чтобы руководство школы отказалось от футбола. Итак, выйдя на поле, мы заняли свои места и встали по стойке «смирно». Как генерал ни старался, но ему не удалось заставить нас сдвинуться с места, и, что самое удивительное, мы не подверглись наказанию.

Тогда генерал попытался ввести в школе занятия по плаванию. Как-то днем дежурный офицер прошел по лагерю с листом бумаги и карандашом, составляя список тех, кто умеет плавать. Вполне естественно, что по лагерю молниеносно распространились самые невероятные слухи. Среди прочего, говорили о том, что те, кто не умеет плавать, останутся на выходные в лагере и будут учиться. На выходные у меня была назначена важная встреча в городе, и, поверив слухам, я, хотя и не умел плавать, записался в список пловцов.

Дальше события понеслись с головокружительной скоростью. Через полчаса все пловцы, и я в их числе, пришли на берег озера. Через пару минут мы разделись и, выстроившись в линии по шесть человек, подошли к краю пирса. По команде генерала «Марш!» мы должны были прыгнуть в воду. Я не успел опомниться, как уже стоял на краю пирса. По команде «Марш!» я прыгнул, но, еще не долетев до воды, успел прокричать:

– Помогите!

Меня вытащили из воды, и я предстал перед генералом.

– Итак, вы солгали, что умеете плавать?

Я объяснил, почему мне пришлось солгать. Вероятно, мой честный ответ обезоружил генерала, и он разрешил на выходные уехать в Санкт-Петербург.

Торжественная церемония производства в офицеры состоялась в начале августа. Все военные училища Санкт-Петербурга выстроились развернутым фронтом. Император верхом спустился с Царского валика и несколько минут говорил о наших обязанностях теперь уже в качестве офицеров. Я не помню текста выступления, поскольку был слишком взволнован.

– Господа, поздравляю вас с первым офицерским званием, – услышал я последние слова императора, и это были самые важные слова.

По окончании церемонии папа Саша сменил строгий взгляд на нежную улыбку и, вместо команды: «Эскадрон, шагом марш!», улыбаясь, сказал:

– Господа офицеры, прошу по коням!

В этот момент производство в офицеры стало реальностью.

Глава 3

ПЕРВЫЙ МЕСЯЦ В ПОЛКУ

6 августа 1913 года началась моя служба в чине корнета в 1-м Сумском гусарском полку генерала Сеславина, входившего в состав 1-й кавалерийской дивизии. Помимо нашего полка в дивизию входили 1-й уланский, 1-й драгунский и 1-й казачий полки. Цифра 1 обозначала принадлежность к 1-й дивизии.

Помимо номера, каждый русский кавалерийский полк имел название, указывающее на место первоначального формирования. Кроме того, в большинстве случаев полк носил имя того или иного члена русской царской фамилии, королевской фамилии какой-либо европейской страны или знаменитого русского генерала прошлых лет, прославившего свое имя в каком-либо знаменитом сражении.

Типичным примером формирования названия полка является название моего полка. Цифра 1 означала принадлежность к 1-й дивизии; название Сумской – место первоначального формирования, город Сумы, а генерал Сеславин был героем Наполеоновской войны, командовавшим в то время полком.

Наш 1-й Сумской гусарский полк ведет свою историю с 1651 года, когда из казаков Сумского уезда Харьковской губернии был сформирован Сумской слободской казачий полк.

Не имеется точных данных о происхождении русских казаков.

Однако начиная с XV века в русских хрониках и документах все чаще появляются упоминания о казаках. В те времена Россия занимала сравнительно небольшую территорию. От русских границ до берегов Каспийского и Черного морей, где обитали татары, простирались огромные степи (современная Южная Россия) – бесхозная, никому не принадлежавшая земля. Изгнанные за пределы Московии люди добирались до этих необжитых земель и создавали небольшие поселения; их и называли казаками. Слово «казак» тюркского происхождения, от глаголов «скитаться», «бежать». Поначалу на Руси казаками называли вольных людей, без определенного рода занятий.

Надежного этимологического объяснения слова «казак» пока еще нет. Но каково бы ни было происхождение этого слова, несомненно то, что первоначально оно имело нарицательное значение, в смысле – свободный, бездомный, скиталец, изгнанник, а также человек удалой, храбрый. Не имея, таким образом, ни политического значения, ни этнического содержания, слово «казак» обозначало всякого вольного человека, отколовшегося от своего народа, законного государя и принужденного вести жизнь искателя приключений. Кстати сказать, отсюда это тюркское слово и в русском языке. Казаками на Руси звали людей без определенных занятий, а также вольнонаемных батраков. Хотя слово «казак» зарегистрировано на севере Руси с конца XIV века, все же первоначальной родиной русского казачества историки признают южные окраины Руси, смежные с Кипчакской степью, условия которых придавали этой вольнице характер военного общества.

Иногда отряды казаков нападали и грабили русские города, но в основном они сражались с врагами России, татарами, турками и поляками.

В середине XVII века большая группа казаков, спасаясь от польских притеснений, оставила свои дома в низовьях Днепра и переместилась северо-восточнее к русской границе. Там казаки организовали поселения и поступили на службу по охране границ Русского государства. Часть казаков пошла в кавалерию. В районе города Сумы был сформирован Сумской казачий полк. Когда эта территория вошла в состав России, часть нерегулярных казачьих полков была преобразована в регулярную кавалерию.

Постепенно Россия поглотила территории, на которых проживали казаки, и в мое время большинство казаков занималось сельским хозяйством уже на территории России. Но казаки по-прежнему сохраняли некоторые из прежних привилегий, одной из которых было право формировать собственные полки (в основном кавалерийские) со своими офицерами.

Наиболее многочисленные поселения казаков располагались в районах рек Дон и Днепр; несколько позже поселения появились на Кавказе, к югу от Урала и в Сибири.

Но вернемся к нашей дивизии. Как я уже говорил, кроме нашего, в нее входили еще три полка, которые были сформированы в том же году, что и наш полк. Разница в формировании полков составляла недели, может, месяцы. Никто не знал точной даты формирования, и это являлось поводом для нескончаемых споров. Мы, естественно, считали, что самым старым является наш полк; но точно так же думали каждый из трех остальных полков. В этом случае быть первым означало быть старейшим в русской кавалерии; на карту была поставлена судьба.

Мы стали гусарами в 1756 году. В 1764 году полк стал называться Сумским легкоконным полком. В 1796 году ему вернули название Сумской гусарский полк. В 1882 году полк наименовался 3-м драгунским его королевского высочества наследного принца Датского, а в 1907 году он опять стал называться 1-м Сумским гусарским полком[10].

Причина всех этих изменений кроется в следующем. В прежние времена кавалерийские подразделения отличались поставленными перед ними целями и, соответственно, были по-разному вооружены. Кирасиры были тяжелой кавалерией русской армии; уланы – легкой кавалерией, вооруженной саблями и пиками; гусары – легкой кавалерией, решавшей разведывательные задачи; драгуны – конной пехотой[11].

Изменения в искусстве ведения войны требовали увеличения одних полков и, соответственно, уменьшения других.

В середине XIX века уже стало ясно, что кавалерийские атаки окажутся менее действенными по сравнению с наступлением пехоты при поддержке артиллерийского огня. В связи с этим в 1882 году в русской армии почти все кавалерийские полки были преобразованы в драгунские, то есть в конную пехоту. В этом отношении мы опередили кавалерию европейских стран. После поражения в Русско-японской войне и неудавшейся революции 1905 года встал вопрос о необходимости укрепления морального духа армии. В 1907 году с этой целью была предпринята попытка восстановить красочную форму и прежние наименования полков.

За свою историю мой полк принимал участие во многих войнах. Гусары сражались в Польше, Австрии, Германии, Швейцарии, Франции, на Балканах и в России во время вторжения Наполеона. Полк был награжден Георгиевским штандартом, 22 серебряными трубами с надписью: «За отличие при поражении и изгнании неприятеля из пределов России 1812», знаками на кивера «За отличие». Эти награды, являясь напоминанием о славном прошлом нашего полка, вызывали в нас уважение и вдохновляли на подвиги.

Обычно корнеты после окончания училища получали месячный отпуск. Однако в случае со мной и моим однокурсником Язвиным, который тоже выбрал Сумской гусарский полк, вышло иначе. Нас обязали немедленно явиться в полк, находящийся на маневрах в некотором отдалении от Москвы, обещая позже предоставить месячный отпуск.

Мы прибыли в полк, расположившийся на двухдневный отдых в маленьком провинциальном городке. Эти дни я вспоминаю как дурной сон. Никому, за исключением командира полка, до нас не было дела. Никто не сказал: «Как хорошо, что вы приехали» или «Рады вас видеть». Вместо этого мы ловили на себе косые взгляды, словно в чем-то провинились перед этими людьми. Мы стояли перед ними навытяжку, по стойке «смирно», как «звери» в школе. Так продолжалось до полкового праздника, отмечаемого в конце ноября. Если к этому времени все убеждались, что вы соответствуете требованиям полка, то вы становились членом этой сплоченной семьи.

Но даже после этого корнет должен был сохранять уважительное отношение к поручику, и, конечно, нельзя было обращаться к старшему по званию с зажатой в зубах папиросой. Уважительное отношение господствовало на всех уровнях, даже среди близких друзей, и я до сих пор стараюсь по мере возможности в любых ситуациях вести себя вежливо.

Нас с Язвиным направили в 1-й эскадрон, и мы немедленно приступили к выполнению обязанностей. На следующий день продолжились маневры, а на ночь мы разместились в деревне. Вечером мы уже стояли навытяжку перед изрядно выпившим поручиком 1-го эскадрона Николаем Снежковым. Облокотившись на изгородь, Снежков объяснял, как мы должны себя вести. Из его пространных рассуждений я заполнил одну ключевую фразу: «Раз вы сумские гусары, то не можете поступать неправильно, но если  вы совершите какую-нибудь оплошность, мы вышвырнем вас с позором». Это нелогичное заявление означало, что впредь только наш брат офицер может давать оценку нашим действиям «Славная школа» отлично подготовила нас к такому повороту дел.

В то время полком командовал полковник Павел Гротен[12], бывший офицер лейб-гвардии гусарского полка. Сорокалетний холостяк, красивый, с небольшой черной бородкой.

Сторонник строгой дисциплины, не слишком яркий, но, в сущности, хороший человек. Благодаря знакомству с царской семьей Гротен вел себя крайне независимо и говорил то, что думает. Он старался не пропускать церковные службы. Не пил. Жил очень скромно. В Москве в большом доме, положенном ему как командиру полка, Гротен занимал только одну комнату; спал он на походной кровати.

Позже, уже во время войны, между Гротеном и офицерами установились дружеские отношения. Но когда я пришел в полк, Гротен, считая, что офицеры легкомысленно относятся к своим обязанностям, держался на расстоянии и строго обращался с ними. Он с одинаковой готовностью подвергал нас аресту как за незначительные, так и за серьезные проступки. Самое неприятное, что все нарушения вносились в послужной список, который сопровождал офицера в течение всей службы в армии.

Хотя Гротен был образцовым боевым офицером, он никогда не забывал свои детские годы, проведенные в фамильном поместье. Однажды во время сражения, наблюдая за скачущим к нему по полю ржи под свист пуль связным, Гротен воскликнул:

– Что же этот сукин сын уничтожает урожай!

Только во время войны этот человек раскрылся в полной мере. Он искренне переживал смерть каждого солдата и даже гибель каждой лошади. Гротен мог, к примеру, прервать

донесение

офицера, вернувшегося из разведки, чтобы сказать:

– Прервитесь на минуту. Все ваши люди и лошади вернулись вместе с вами? Никто не пострадал?

Кроме того, мы полюбили его за храбрость, а он, в свою очередь, изменил отношение к нам, увидев храброе и мужественное поведение офицеров, прежде легкомысленно относившихся к своим обязанностям.

Командир 1-го эскадрона, князь Меньшиков был ярким представителем такого направления в полку, с которым, по мнению Гротена, следовало бороться. Среднего роста, тридцативосьмилетний ротмистр Меньшиков выглядел довольно упитанным. В 1912 году во время смотра император заметил Меньшикова и на следующий день за завтраком спросил Гротена:

– Кто этот толстый командир эскадрона в вашем полку?

Хотя Меньшиков, как все мы, был кадровым офицером и уже восемнадцать лет служил в армии, он удивительно напоминал помещика в военной форме.

Ему было нужно родиться лет сто назад. Он рассматривал своих солдат как личную собственность; относился к ним как помещик к крестьянам до отмены крепостного права. Меньшиков никогда не издевался над подчиненными, заботился о них и никому, даже офицерам выше его по званию, не позволял поднять на них руку; они были его людьми, его личной собственностью. Как-то во время инспекционной поездки командующий кавалерийским корпусом присутствовал на смотре. Мы выступили из рук вон плохо и получили нагоняй от командующего, но, перед тем как покинуть плац, Меньшиков остановил эскадрон и, повернувшись к нам, сказал:

– Я очень доволен вами.

За подобные поступки его пару раз подвергали аресту.

Меньшиков с невероятным упорством защищал своих солдат. В пасхальное утро 1914 года все офицеры собрались в клубе, чтобы вместе выпить по бокалу вина. Полковник Рахманинов, войдя в клуб, направился к Меньшикову, который уже много лет был его близким другом.

– Твой солдат Прочеров, – небрежным тоном сказал Рахманинов, – напился до такой степени, что, встретив меня, не отдал честь. Его, вероятно, следует арестовать.

Именно так поступил бы Меньшиков, если бы сам встретил пьяного солдата, но совсем другое дело, когда об этом ему сказал кто-то другой, пусть даже близкий друг.

– Я сделаю это завтра, – ответил Меньшиков. – Не арестовывать же его в Пасху!

Но Рахманинов тоже заупрямился, и они продолжили спор, не забывая подливать себе вино. Наконец Рахманинов, вспомнив, что он, как-никак, старше по званию, потерял самообладание.

– Ротмистр Меньшиков, приказываю арестовать гусара Прочерова.

– Прошу отдать приказ в письменном виде, – ответил Меньшиков.

– Хорошо, – согласился Рахманинов и попросил одного из офицеров вызвать писаря из штаба.

Вскоре явился писарь, и состоялось совершенно идиотское представление. В клубе шла оживленная жизнь: кто-то входил, кто-то выходил, офицеры пили, разговаривали, смеялись, а в это время Рахманинов диктовал приказ. Наконец, подписав приказ, Рахманинов сказал писарю:

– Вручите приказ ротмистру Меньшикову.

Писарь сделал два шага и протянул приказ Меньшикову.

– Отнесите в штаб эскадрона, – сказал Меньшиков писарю и, повернувшись к Рахманинову, добавил: – А вам, полковник, хочу заметить, что штаб эскадрона сегодня закрыт.

Добродушно-веселый, с ленцой, Меньшиков любил повторять, что хотел бы командовать эскадроном, в котором не было бы ни солдат, ни лошадей и не надо было бы ничего делать. Несмотря на столь необычное отношение кадрового офицера к обязанностям и военной жизни, его эскадрон был не хуже других, и все благодаря редкому сочетанию ума, знаний и исключительных организаторских способностей Меньшикова. Легко, словно играючи, с шутками и смехом, его молодые офицеры выполняли свои обязанности. Некоторые хмурые командиры работали больше и тяжелее, а достигали меньших результатов.

Меньшиков любил, чтобы его лошади были холеными, а солдаты бравыми и веселыми. Он наслаждался атмосферой благополучия, царившей в его эскадроне, и всячески противился всему, что могло бы нарушить эту атмосферу. Маневры и война были двумя злейшими врагами нашего командира. Позже старший унтер-офицер Меньшикова рассказывал, что Меньшиков обыкновенно говорил относительно войны:

– Все бы ничего, если бы не худые лошади и грязные солдаты.

Я познакомился с точкой зрения Меньшикова на маневры в первую же неделю пребывания в полку. Это были большие маневры, с огромным количеством пехоты, и полк оказался за 240 километров от Москвы.

Каждый вечер мы получали задание на следующее утро, а к утру Меньшиков уже просчитывал, как вывести из игры свой эскадрон в начале дня, чтобы мы могли проследовать прямо в деревню, предназначенную для ночлега. Пару дней его схема работала безупречно, но на третий дней произошел сбой. Утром мы отправили разведчиков, чтобы выяснить, по какому маршруту двигается вражеская колонна, и в ожидании известий спешились, расположившись на высоком пригорке у дороги, имея возможность хорошего обзора. Меньшиков приказал солдатам расслабиться, заварить чай и не обращать внимания на врага, когда он атакует нас. Сам Меньшиков с четырьмя офицерами сели на землю и стали пить чай с вареньем из поместья Меньшикова. Банки с вареньем ротмистр хранил в красивом деревянном сундучке, предназначенном специально для этой цели. Как всякий хороший помещик, Меньшиков гордился плодами своей земли.

Лошадям ослабили подпруги, и они спокойно паслись у дороги. Горели костры. Гусары пили чай, пели, смеялись; кто-то дремал. Эта мирная картина наблюдалась около полутора часов. За это время противник взял нас в кольцо, заняв выгодную позицию, а мы спокойно наблюдали за его передвижением. Но приказы Меньшикова никогда не подлежали обсуждению и выполнялись беспрекословно, и никто не обращал никакого внимания на подползающую вражескую пехоту. Двигаясь медленно и осторожно, враг готовился перейти в решающую атаку.

Внезапно сотни орущих солдат со штыками наперевес ринулись в атаку. Мы по-прежнему сидели на земле. Первым к группе наших офицеров подбежал молодой лейтенант с обнаженной шашкой, выкрикивая на ходу:

– Вы разбиты! Вы разбиты!

С чашкой чаю в руке Меньшиков, глядя снизу на запыхавшегося поручика, спокойно произнес:

– Чем вы так взволнованы?

Наш вахмистр стоял уже рядом с Меньшиковым, готовясь выслушать приказ.

– Подтяните подпруги. Мы уничтожены и отправляемся в деревню, определенную для ночлега, – объявил Меньшиков.

Пока все шло по плану. Но тут на сцене появился полковник из штаба и, оценив ситуацию, свидетелем которой он являлся, принял решение, что наш эскадрон не уничтожен, поскольку мы не оказывали сопротивления, а взят в плен. Таким образом, являясь военнопленными, мы должны следовать за теми, кто взял нас в плен. Меньшиков, конечно, не хотел соглашаться с подобным решением.

– Мы все убиты, – упорно повторял он.

К этому моменту наш построившийся, но еще не вскочивший на лошадей эскадрон был окружен ликующими пехотинцами. Меньшиков, продолжая препираться с полковником, постепенно двигался к своей лошади и, подойдя к с ней вплотную, словно помещик, оказавшийся в беде, громко выкрикнул:

– Эскадрон, по коням и прорываться!

Некоторые пехотинцы попытались удержать наших лошадей, ухватившись за уздечки. Гусары отбивались ногами и кулаками. Мы прорвались. Меньшиков был арестован.

Спустя несколько дней наш эскадрон опять попал в окружение, но на этот раз мы были приданы пехотному подразделению. Все делалось как положено, но враг оказался хитрее. Наша пехота упорно сражалась, пытаясь выбраться из окружения. Командир подразделения приказал нам отправить курьеров в штаб с докладом о сложившейся ситуации. Позже мы узнали, что все, кроме одного, были взяты в плен. Этого одного поймали казаки, но ему удалось освободиться и отправить

донесение

в штаб. Потом он рассказал нам, что умолял казаков отпустить его, объясняя, что сбился с пути, проголодался и устал. Казаки славились своей хитростью, но ему удалось их перехитрить.

В перерывах между учебными боями, когда мы просто шагали по дорогам в сторону Москвы, солдаты пели, а когда проходили по деревням и городам, играл полковой оркестр. Не знаю, было ли это официальным или негласным распоряжением, но таким образом создавалось впечатление, что в армии живется весело и легко. На подходе к населенному пункту в каждом эскадроне раздавался приказ:

– Запевалы, вперед!

Порядка двенадцати солдат, по шесть в ряд, выезжали вперед и занимали место за командиром эскадрона; остальной эскадрон продолжал двигаться колонной по трое в ряд. Трубачи вскидывали трубы. Запевалы начинали песню, и ее подхватывал весь эскадрон. Каждый эскадрон пел свою песню. Мелодия накладывалась на мелодию. В России всегда умели и любили петь, и в этом отношении армия ничем не отличалась от народа.

– А теперь прекратите пение, – говорил Меньшиков, когда солдаты переходили уже на не вполне пристойные песни, – рядом деревня, а там девушки.

Но стоило проехать деревню, как снова звучал приказ:

– Запевай!

На маневрах и маршах впереди растянувшейся воинской колонны, опережая ее на несколько часов, ехала группа солдат, человек двенадцать, во главе с офицером. Эта группа занималась размещением гусаров и лошадей на ночлег; в одном доме, как правило, размещали троих-четверых гусаров. Офицеры, естественно, занимали лучшие дома, причем зачастую селились по одному. Если деревня была большая, то в ней останавливался весь полк, но иногда приходилось занимать две или три деревни. Когда полк въезжал в деревню, квартирмейстеры размещали нас в подготовленных для каждого эскадрона домах.

Иногда возникали споры с местным населением; кто-то не хотел брать нас на постой, и, строго говоря, мы не имели права заставлять их. Когда шумные споры солдат с крестьянками привлекали внимание Меньшикова, он тут же мчался к спорящим и говорил:

– Ну что ж, если вы не хотите, мы не будем останавливаться в вашем доме. Но мне требуется письменное объяснение. Берите лист бумаги и пишите, что возражаете против нашего размещения. У вас есть право отказать нам, и я не имею ничего против. Если вы не умеете писать, то я напишу за вас, а вы подпишетесь или поставите крест вместо подписи.

Русские крестьяне всегда инстинктивно боялись подписывать какие-либо бумаги. Спор мгновенно затихал, хозяева открывали ворота, и гусары заводили лошадей во двор.

Я никогда не забуду ночь, проведенную в доме лавочника в небольшом провинциальном городке. Днем хозяин дома уехал по делам и вернулся только к вечеру. Мне постелили в общей комнате. Иногда память хранит запахи даже лучше, чем воспоминания. В комнате на окнах стояло множество комнатных цветов в разных по величине и форме горшках, которые издавали неповторимый аромат. В одном углу висело несколько икон, перед каждой из которых горели маленькие лампады. Вернувшийся домой хозяин первым делом подошел к иконам, опустился на колени, что-то тихо прошептал и только после этого, встав с колен, подошел ко мне и представился:

– Попов, хозяин дома.

Во время своих первых маневров я столкнулся с довольно нестандартной интерпретацией воинского устава: старший по званию отвечает за поведение своих подчиненных. Как-то группу офицеров разместили в одном из классов сельской школы. Мы пригласили учительницу, очень милую девушку, поужинать с нами. Она села рядом с поручиком Снежковым. После ужина девушка ушла в свою комнату, отделенную от класса тонкой перегородкой. Мы засиделись за бутылкой хорошего вина. В какой-то момент Снежков встал из-за стола и постучал в дверь к учительнице. Вскоре мы услышали, что поручик пытается соблазнить девушку. Мы уже было решили, что дело на мази, когда девушка, очевидно вспомнив, что мы тут только проездом, спросила:

– Кто ответит, если что-нибудь случится?

– Князь Меньшиков, – абсолютно серьезно ответил поручик.

– Кто это? И почему он должен отвечать?

– Он мой командир, – последовал ответ.

Однажды во время маневров нас предупредили, что в городке, где предполагалось провести ночь, нас ожидает торжественная встреча. За пару миль до этого городка мы остановились, чтобы привести себя в порядок. Веселая толпа взрослых и детей, чуть ли не все местное население, встречала нас на подходе к городу. Потом наш оркестр играл на площади, и танцы затянулись далеко за полночь.

1 сентября полк вернулся в Москву. Нам пришлось пройти почти через весь город чтобы добраться до казарм. Мы шли под звуки полкового оркестра, а рядом, впереди и за нами бежали мальчишки. Идущие по улицам девушки посылали нам улыбки. Вот так в седле я въехал в город, который должен был стать моим домом.

Глава 4

МОСКВА: ЖИЗНЬ В КАЗАРМАХ

Казармы Сумского гусарского полка, расположенные на окраине Москвы в Хамовниках, назывались Хамовническими (ныне Фрунзенскими). За казармами до Москвы-реки тянулись поля капусты и открывался вид на Поклонную гору, с которой Наполеон смотрел на Москву. «La celebre ville Asiatique»[13].

Я помню эти поля капусты и даже фамилию их владельца, Пишкин, с которым у нас было заключено своего рода соглашение: он поставлял в полк капусту по более низкой цене, а мы время от времени обеспечивали его рабочей силой. Меня, молодого честолюбивого офицера, это раздражало. Зачастую приходилось отменять занятия по боевой подготовке, потому что унтер-офицер докладывал, что гусары отправлены на уборку капусты. Принимая во внимание, что щи были ежедневной пищей русских солдат, договоренность с Пишкиным представляла явную выгоду, но я сильно сомневаюсь, что это была законная сделка. Помимо этого, мы еще отдавали ему и конский навоз, одним словом, именно мы помогли Пишкину разбогатеть.

Наши трехэтажные казармы располагались за монументальными казармами гренадер, построенными в 1809 году по проекту архитектора Казакова. Гренадерские казармы в стиле классицизм являли собой пример прекрасной военной архитектуры первой половины XIX века. В отличие от них наши казармы, построенные в конце века, казались простыми коробками из красного кирпича. Те, кому хотелось найти что-то хорошее в этих примитивных сооружениях, говорили, что в казармах светло и, благодаря электрическим вентиляторам, всегда свежий воздух. Можно сказать, что в то время вентиляторы являлись предметом роскоши и действительно были крайне необходимы. Солдаты, с утра до ночи занимаясь различными видами физической деятельности, только раз в неделю ходили в баню. Если бы не вентиляторы, то воздух в казармах был бы таким спертым, что, согласно русской поговорке, хоть топор вешай.

Разговор о спертом воздухе в казарме напомнил мне рассказ офицера-артиллериста, писавшего под литературным псевдонимом Егор Егоров. Ни для кого не секрет, что солдаты любят вздремнуть после обеда, причем они обязательно должны снимать сапоги. Как-то генерал без предварительного объявления решил провести проверку казарм во время послеобеденного сна. Но стоило ему выйти из кабинета, как в казарме раздался телефонный звонок, предупредивший о генеральском обходе. Когда генерал вошел в казарму, все солдаты лежали на спине, с закрытыми глазами, вытянув руки вдоль туловища. У каждой койки стояли сапоги: пятки вместе, носки врозь.

– Отлично! – громко сказал довольный генерал.

И тут неожиданно все солдаты повскакивали с коек, вытянулись по стойке «смирно» и прокричали:

– Рады стараться, ваше превосходительство!

Генерал направился в следующую казарму. Здесь тоже прозвенел предупреждающий звонок, и поэтому генерал застал ту же картину, что и в первой казарме. Все лежали на спине, с закрытыми глазами, а сапоги, как положено, стояли у коек. Но когда генерал громко выразил удовольствие, никто не шевельнулся, поскольку стоявший за спиной генерала унтер-офицер выразительно показал кулак, призывая к тишине.

В казарменный комплекс входили конюшни, Шефский дом (в нем располагались квартиры офицеров и шефа полка), плац и церковь.

В наших казармах не было ни читальных залов, ни клубов-столовых. Солдаты ели, читали, изучали воинский устав, сидя на койках, и отрабатывали некоторые упражнения в широких проходах между койками. Умывальники располагались крайне неудобно, в проходе между лестницей и спальнями. Щетки для ногтей появлялись на умывальниках в дни проведения смотров. Как-то проводящий проверку генерал взял одну из этих совершенно новых щеток, ни разу не побывавших в воде, и спросил командира эскадрона князя Меньшикова:

– Ваши солдаты когда-нибудь пользуются этими щетками?

– Никак нет, ваше превосходительство, – ответил Меньшиков.

– Тогда зачем они здесь лежат?

– Только для таких случаев, как сегодняшний, – с насмешливым огоньком в глазах ответил наш командир.

Генерал, вероятно вспомнив свои молодые годы, правильно оценил искренность Меньшикова.

В русской армии понятия не имели о зубных щетках. Подозреваю, что они вообще не так давно появились в нашей жизни.

Несмотря на отсутствие зубных щеток, у солдат, как правило, были превосходные зубы. И этому есть элементарное объяснение: простая, здоровая пища и черный хлеб, обладающий чистящим свойством.

В казармах в углу обязательно висела икона, а на стенах портреты императора, командующего корпусом и командира дивизии и картины в рамах, отображающие героические моменты в жизни русских солдат. Майор Горталов, пронзенный турецкими штыками; расстрел японцами рядового Рябова; солдат Осипов, с горящим факелом в руках врывающийся в пороховой склад, и надпись: «Погиб во славу русского оружия в Михайловском укреплении»[14].

На стенах также висели открытые полки, разделенные на секции. У каждого солдата была своя секция, в которой, как предполагалось, он будет в течение дня хранить хлеб; ежедневная норма хлеба составляла два фунта, и считалось, что солдат не съедает всю порцию за один раз. Однако солдаты предпочитали хранить хлеб под замком в своих деревянных сундучках вместе с запасной парой сапог и, зачастую, с грязным бельем. Только во время смотров хлеб появлялся на полках. Командиру дивизии генералу Гурко были знакомы все эти хитрости; он сам был кавалеристом. Как-то во время проверки казарм, когда солдаты стояли у коек, разложив на них содержимое своих сундуков, генерал Гурко, пряча усмешку, спросил у солдата с туповатым выражением лица:

– Где держишь хлеб?

– Там, ваше превосходительство, – указывая на полку, ответил солдат.

Офицеры вздохнули с облегчением.

Но тут последовал неожиданный вопрос:

– Ты всегда там держишь хлеб?

– Нет, – произнес солдат и тут же вспомнил, что утром унтер-офицер строго-настрого запретил им признаваться, что они хранят хлеб в сундучках.

– Тогда где же ты его хранишь?

Повисла долгая пауза. Наконец догадка озарила лицо солдата, и он бодро ответил, указывая рукой на товарища:

– В его сундуке, ваше превосходительство.

Генерал Гурко остался очень доволен собой.

Наш полк состоял из шести эскадронов, в каждом из которых 150 солдат, пулеметный расчет, трубачи, обоз и т. д. В общей сложности в полку было 1200 лошадей. У каждой лошади было свое стойло в бесконечно длинной конюшне, одной на три эскадрона. Впечатляющие размеры конюшен я в полной мере осознавал во время дежурства, когда обходил их ночью. В конюшнях дежурило по одному солдату от каждого эскадрона. Солдат сидел за маленьким столиком с горящей лампой. Завидев меня, он вскакивал и докладывал:

– В стойлах такого-то эскадрона все в порядке.

И я шел дальше мимо бесконечного ряда лошадей до следующего поста.

Офицер заступал на суточное дежурство. Ночью он имел право прилечь на диван в музее полка, но не раздеваясь и не снимая сапог. В одно из дежурств я снял сапоги буквально на полчаса, чтобы дать отдых ногам. Как нарочно, командир полка поздно возвращался из гостей и решил заглянуть ко мне. Не обратив внимания, что я без сапог, он предложил пройтись вдоль конюшен. Я шел босиком по снегу, стараясь производить как можно меньше шума, и он так никогда и не узнал, что я нарушил приказ. Когда я наконец вернулся в музей, мои бедные ноги посинели от холода.

Численность полка пополнялась за счет так называемой территориальной системы, то есть каждый полк получал новобранцев из определенных регионов. Одним из таких регионов для нашего полка была Польша, поэтому тридцать процентов наших гусар составляли поляки. Это были польские крестьяне, в основном не говорившие по-русски, поэтому раз в год, осенью, перед нами возникала проблема общения с вновь прибывшими. Несмотря на некоторую схожесть русского и польского языков, они все-таки значительно отличаются друг от друга, что мешает свободному общению русского и поляка. Когда командир эскадрона князь Меньшиков обращался к поляку-новобранцу и не получал ответа, стоявший рядом с командиром унтер-офицер пояснял:

– Он поляк, господин ротмистр.

На что Меньшиков, как правило, отвечал:

– Попугай, казалось бы, птица, а и то говорит по-русски.

Солдат призывали в армию в двадцать один год, и они служили в кавалерии почти четыре года (в пехоте три года). Если в артиллерию и инженерные войска призывали молодых людей из промышленных районов, которые имели некий опыт общения с техникой, то в кавалерии среди новобранцев преобладали крестьяне, умевшие обращаться с лошадьми. Многие из них впервые увидели железную дорогу, когда их везли к нам полк. Поскольку две трети из них были неграмотны и не умели читать карту, то они не представляли, где находится их дом. Если такому новобранцу задавали вопрос, откуда он приехал, то, почесав голову, он неуверенно отвечал:

– Мы? Ну, мы... издалека.

Командир полка распределял новобранцев по всем эскадронам. Проходя вдоль строя будущих солдат, он мелом писал цифру соответствующего эскадрона на сундучках новобранцев. Фланговые эскадроны получали самых высоких и симпатичных новобранцев. Конечно, все унтер-офицеры хотели заполучить или сильных в физическом отношении солдат, или владеющих какой-нибудь полезной профессией. Особое предпочтение отдавалось сапожникам, плотникам и портным. Унтер-офицеры полюбовно договаривались между собой и объясняли новобранцам, как убедить командира, чтобы он определил их в конкретный эскадрон. Обычно просьбу мотивировали тем, что в таком-то эскадроне служит односельчанин. Каждый год кто-нибудь из командиров эскадронов считал, что его обошли при распределении новобранцев, при этом ротмистр Лазарев, командир 4-го эскадрона, всегда чувствовал себя обиженным.

– Всех самых никудышных солдат вечно направляют ко мне, – жаловался он.

При распределении новобранцев учитывался не только рост, но и другие физические данные. Высокие блондины зачислялись в один из пехотных полков; невысокие, темноволосые новобранцы – в лейб-гвардии гусарский полк его величества; высокие темноволосые направлялись к синим кирасирам[15]; курносые отправлялись в лейб-гвардии Павловский полк.

В 1913 году семьдесят три процента населения России было неграмотным; в нашем полку доля неграмотных составляла шестьдесят пять процентов. Гусар не учили ни читать, ни писать; зачастую предпочтение отдавалось именно необразованным солдатам: чтение заставляет задуматься, а солдат не должен думать, он должен выполнять приказ. Резерв для формирования унтер-офицерского корпуса комплектовался из числа грамотных солдат. Их обучали в специальной полковой школе командного состава, являвшейся гордостью полка. В полковую школу попадали также некоторые молодые люди, закончившие университет, а иногда и гимназию. Они служили всего год как простые солдаты. После окончания службы они имели право сдавать экзамены в военную школу, чтобы получить офицерское звание. Некоторые так и поступали. В моем полку большинство кандидатов в офицеры были выходцами из состоятельных московских семей, получивших университетское образование, но это не слишком облегчало их жизнь в армии. Часто можно было услышать, как унтер-офицеры покрикивали на них:

– У вас два диплома, а вы толком не умеете сидеть в седле! Направо, налево, быстрее! Тут вам не университет, здесь головой надо думать.

В полковые разведчики тоже отбирали грамотных солдат. В мое время в каждом эскадроне было двенадцать разведчиков под началом молодого офицера. Первой моей должностью в 1-м эскадроне стала дожность командира разведывательного отделения. Солдаты, отбираемые в разведывательное подразделение, помимо грамотности, как правило, были ловкими, находчивыми, решительными. Я с энтузиазмом взялся за обучение солдат, но в конечном итоге поостыл. Полк поставлял ординарцев для генералов и старших офицеров штаба Московского гарнизона. По традиции это были солдаты 1-го эскадрона, и князь Меньшиков отправлял в штаб моих лучших разведчиков. Свои действия он объяснял следующим образом:

– Они хорошие солдаты. Здесь в полку на них никто не обращает внимания, в то время как в городе их заметят, ребята вызовут восхищение, и все будут одобрительно высказываться о нашем эскадроне.

Каждую весну командующий бригадой генерал Нилов экзаменовал разведчиков. За длинным столом, покрытым зеленым сукном, размещалась экзаменационная комиссия: шесть командиров эскадронов, генерал, командир полка и еще ряд офицеров. Перед комиссией на скамейках рассаживались порядка семидесяти двух разведчиков. Солдаты по очереди подходили к столу и отвечали на вопросы членов комиссии. Умение читать карту являлось одним из основных требований, предъявляемых к экзаменующимся. Год из года генерал Нилов задавал на экзамене один и тот же вопрос. Указав на реку и озеро на карте, он спрашивал:

– Река впадает в озеро или озеро в реку?

– Река в озеро, ваше превосходительство, – не задумываясь, отвечал солдат.

– Значит, воды в озере все прибывает и прибывает, и что дальше?

– Прошу прощения, ваше превосходительство, – тут же исправлялся солдат, – озеро впадает в реку.

– Тогда, значит, озеро постепенно высыхает?

Ни один экзаменатор тоже не знал ответа на этот вопрос. Позже за ужином офицеры пытались найти правильное решение, но вскоре проблема забывалась, и на следующий год этот вопрос опять всех заставал врасплох.

Ежегодно в начале октября в полк прибывало новое пополнение. Новобранцы в крестьянской одежде, длинноволосые, неуклюжие, очень робкие, с застывшей в глазах печалью; некоторые даже плакали. Своим появлением они вносили дисгармонию в стройные ряды нашего полка. Большинство новобранцев не хотели служить в кавалерии. В пехоте был короче срок службы, да и сама служба была легче; не надо было три раза в день кормить лошадей, дважды в день чистить их и обучаться верховой езде. Приезд новобранцев давал возможность старослужащим раз в год от души повеселиться. В каждом эскадроне один из унтер-офицеров собирал вместе прибывших новобранцев и объявлял:

– Кто хочет перейти в пехоту, выйти из строя.

В тот же миг почти все новобранцы делали шаг вперед.

– А, так вы хотите перейти в пехоту? – спрашивал унтер-офицер и отдавал приказ: – Бегом, быстрее, еще быстрее.

Новобранцы бежали все быстрее и быстрее, и деревянные сундучки с личными вещами били их по спине в такт бегу; эскадрон рыдал от смеха, наблюдая за новобранцами.

Через месяц после призыва в армию новички принимали присягу. Во время торжественной церемонии они стояли отдельно от полка. Адъютант зачитывал выдержки из свода воинских законов, в которых говорилось о тех подвигах во время военной службы, за которые жаловались награды. Первоначальный текст присяги, установленной при Петре I, за двести лет мало изменился и в значительной мере устарел. Формулировки некоторых пунктов присяги уже не отражали современной жизни.

Далее адъютант сообщал о наказаниях за преступления, совершаемые преимущественно в военное время, такие как дезертирство и измена. Заканчивая чтение каждого пункта, адъютант особо подчеркивал слова «наказуется смертью».

Затем начиналась сама процедура принятия присяги. Священнослужители, представители всех вероисповеданий: православный священник, мулла, лютеранин, католический священник и раввин – громко и медленно зачитывали текст присяги.

Самую большую группу составляли солдаты, исповедовавшие православие. Обращаясь к ним, православный священник выразительно читал текст присяги:

«Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, перед Святым Его Евангелием в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству Самодержцу Всероссийскому и Его Императорского Величества Всероссийского Престола Наследнику верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к Высокому Его Императорского Величества Самодержавству силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности исполнять. Его Императорского Величества государства и земель Его врагов телом и кровью, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, партиях, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление и во всем стараться споспешествовать, что к Его Императорского Величества службе и пользе государственной во всяких случаях касаться может. Об ущербе же Его Императорского Величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать потщуся и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, а предпоставленным надо мною начальником во всем, что к пользе и службе государства касаться будет, надлежащим образом чинить послушание и все по совести своей исправлять и для своей корысти, свойства и дружбы и вражды против службы и присяги не поступать, от команды и знамени, где принадлежу, хотя в поле, обозе или гарнизоне, никогда не отлучаться, но за оным, пока жив, следовать буду и во всем так себя вести и поступать как честному, верному, послушному, храброму и расторопному солдату, надлежит. В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий».

Молодые солдаты хором повторяли за священником слова присяги. Затем каждый подходил к священнику, целовал крест и полковой штандарт и говорил:

– Клянусь!

Рано утром в день присяги солдат учили, как стоять, выходить из строя и что говорить.

Рядовые солдаты не имели отпусков, им даже не просто было получить увольнительные, чтобы сходить в город. По крайней мере, в первые месяцы службы, пока новобранцы не приобретали необходимый внешний вид и манеры, им не позволяли покидать казармы. Только в особых случаях им разрешалось на несколько дней съездить домой; как правило, причиной служила болезнь или смерть какого-то из близких родственников. Меньшиков слыл большим либералом и довольно свободно давал солдатам увольнительные, но при этом не отказывал себе в удовольствии продемонстрировать чувство юмора, весьма своеобразное и непонятное солдатам. Когда гусар, например, просил отпустить его домой, потому что заболела мать, Меньшиков спрашивал:

– Ты что, врач?

Учитывая, что простая крестьянская семья имела доходы ниже среднего, а солдат получал чисто символическое жалованье, немногие могли себе позволить съездить в отпуск. Солдат получал пятьдесят копеек в месяц и несколько дополнительных копеек на нитки и иголки. Помню историю, случившуюся в нашем эскадроне опять же во время инспекционной проверки генерала Гурко. За месяц до этого умер известный старый генерал. Количество эскадронов, сопровождавших похоронный кортеж, зависело от положения, которое занимал умерший. В данном случае за гробом следовала большая часть Московского гарнизона. Было очень холодно. Торжественная процессия двигалась в замедленном темпе, и я жутко замерз, сидя на лошади. В соответствии с предсмертной волей генерала каждый солдат, принявший участие в его похоронах, получил один рубль.

Во время смотра Гурко, как и в прошлый раз, выбрал солдата с глуповатым выражением лица и спросил:

– Ты получаешь какие-нибудь деньги, кроме зарплаты?

– Да, ваше превосходительство, – непроизвольно ответил солдат.

– И что это за деньги? – спросил генерал, предполагая, что солдат говорит о копейках, выдаваемых на нитки и иголки.

Стоявший за спиной генерала унтер-офицер жестами показывал, что пришивает пуговицу. Но солдат не понял намека и, помолчав, ответил:

– За похороны старого генерала.

Рубль было проще запомнить, чем несколько копеек.

Кроме уже упомянутых 2 3/4 фунтов черного хлеба, каждый солдат ежедневно получал 1/4 фунта мяса, чай и сахар. На завтрак был чай с хлебом, в обед щи из квашеной капусты с мясом, на ужин гречневая каша. О таком понятии, как десерт, в русской армии даже не слышали. У каждого солдата была своя тарелка и миска. Многим солдатам это было в диковинку. В русских деревнях вся семья, сидя вокруг стола, обычно ела из одной большой деревянной миски. Мясо, порезанное на маленькие кусочки и брошенное в суп, удавалось поесть разве что раз в неделю. Следуя привычке, солдаты собирались группами по трое-четверо, сливали свои порции в одну большую миску и дружно хлебали из нее. В армии не было никаких врачей-диетологов, но и без них командование прилагало огромные усилия, чтобы отучить солдат от этой привычки, которая оказалась сильнее, чем армия.

Солдаты были хорошо одеты: каждый имел три комплекта формы. Один хранился про запас; второй надевался во время выхода в город, на смотрах и парадах, а третий – в казармах. После 1905 года появились простыни и одеяла, роль которых до этого исполняли шинели. По крестьянской привычке солдаты обматывали ноги портянками, утверждая, что они мягче и теплее, чем носки. Портянки были извечной солдатской проблемой. К такого же рода «вечным» проблемам относились пуговицы; если вы теряли пуговицу, то должны были самостоятельно найти ей замену.

В один из зимних дней 1914 года 1-й эскадрон получил новые шинели. Их разложили в казарме на полу. Процедурой получения шинелей командовал полковник Рахманинов, а мы, офицеры и унтер-офицеры эскадрона, молча наблюдали за его действиями, почтительно стоя сзади. Гражданские портные в благоговейном страхе взирали на представшую перед ними картину: застывших в полном молчании гусаров и группу офицеров во главе с Рахманиновым. Великолепную картину нарушал один маленький, но неприятный штрих: левый фланг солдат располагался перед правофланговым рядом шинелей. Первая же примерка показала, что шинель на четыре дюйма длиннее, чем нужно.

– Идиоты, – закричал Рахманинов (он отличался взрывным характером) на портных, – укоротить шинель!

Один из портных, ничего не соображая от ужаса, вытащил специальные портновские ножницы и обрезал шинель. Следующая шинель – та же картина. Рахманинов обезумел от ярости, и только после того, как были безжалостно обрезаны три шинели, удалось объяснить ему, почему это случилось.

В нашем эскадроне лошади были вороной масти. Вообще масти лошадей в гусарских полках были строго регламентированы, и это старались соблюдать даже в военное время. Итак, в 1-м эскадроне были крупные вороные, во 2-м – вороные в белых «чулках» и с белыми «звездочками» на лбу; в 3-м и 4-м – гнедые; в 5-м – караковые; в 6-м – крупные вороные с отметинами. У драгун были лошади гнедой масти, а у улан гнедые, вороные и рыжие. У трубачей всех полков были лошади серой масти. Несмотря на это, в моем 1-м эскадроне было несколько лошадей с белыми отметинами. Они были настолько хороши, что, стараясь заполучить их, командир эскадрона пренебрег правилами. На время проведения смотров белые отметины закрашивались черной краской. Гусары в синих доломанах и кирпично-красных чакчирах (гусарские штаны прямого покроя со штрипками) с пиками в руках на вороных лошадях являли собой, en masse[16], поразительную картину.

Меньшиков, как любой хороший помещик, любил, чтобы его солдаты и лошади имели здоровый, цветущий вид; лошади 1-го эскадрона заслужили в полку прозвище «киты», такие они были здоровые и упитанные. И дело было не только в хорошей кормежке. Если, к примеру, молодой корнет отдавал приказ взводу пустить лошадей в галоп, к нему тут же подбегал унтер-офицер и объяснял, что по такой-то причине (как правило, абсолютно непонятной) лошади должны идти рысью. В связи с этим у нас возникли определенные трудности в начале войны, но на смотрах мы выглядели потрясающе. Помимо обычной дневной порции: девять фунтов зерна и девять фунтов сена, лошади получали оставшийся у солдат хлеб. Молодые солдаты, не привыкшие у себя дома к ежедневной порции мяса, поначалу ели меньше хлеба, чтобы покормить лошадей. Наши солдаты с мешками из рогожи даже ходили к казармам гренадер за остатками хлеба.

Лошадей для армии покупали по всей России, но многие из наших вороных лошадей прибыли с Дона, где чистокровный, породистый жеребец, если я не ошибаюсь, стоил всего три рубля. Армия покупала все их потомство, четырехлеток, за 400 рублей, что, естественно, было выгодно местным заводчикам. Этих лошадей направляли в один из так называемых резервных полков, которые были не чем иным, как тренировочным лагерем, который поставлял обученных лошадей в разные полки. В этом лагере лошадь проходила годичный курс обучения. Лучшие лошади предлагались офицерам за 450 рублей. Я приобрел своего любимого коня по кличке Москаль из такого специального воинского резерва. Я прошел с ним всю войну, и он служил мне верой и правдой. Я расстался с Москалем через полгода после революции, когда дезертировал из полка, примкнувшего к большевикам. За время службы я несколько раз менял лошадей. У офицера должно было быть, как минимум, две лошади. Из всех остальных лошадей я запомнил гнедого по кличке Жук, который традиционно являлся лошадью командира эскадрона. Я получил его по наследству, когда стал командовать эскадроном, в котором начинал службу в качестве корнета.

Всем лошадям, закупленным армией в течение одного года, давали клички, начинавшиеся с одной и той же буквы. Буквы следовали в алфавитном порядке, поэтому, зная кличку лошади, можно было определить год ее приобретения. Лошади служили восемь лет, а затем продавались с аукциона; к тому времени им было двенадцать лет. Но поскольку многие молодые лошади не подходили для службы, были лошади, которые оставались в армии более восьми лет, поэтому ежегодно перед аукционом им меняли клички. В 1-м эскадроне к началу войны было три двадцатилетние лошади, причем одна из них, жеребец по кличке Вист, оставалась все еще сильным конем.

Многие крестьяне близлежащих деревень, как и московские извозчики, имели лошадей, прежде служивших в нашем полку. Всякий раз, когда на глаза попадалась вороная лошадь, казалось, что на ней некогда скакал гусар.

В пожарном депо нашего района тоже были вороные лошади, но это были тяжеловозы, которых сложно перепутать с кавалерийскими лошадьми. Правда, однажды пожарные привели всех в замешательство. Это произошло еще до моего зачисления в полк. У тыловой службы выдался тяжелый месяц: пришлось доставлять сено, закупленное полком в подмосковных деревнях. Лошади устали, отощали и выглядели не слишком презентабельно. Но тут неожиданно объявили о проведении смотра. Тогда предприимчивый начальник тыловой службы решил позаимствовать лошадей в пожарном депо, и, ко всеобщему удивлению, тяжеловозы промчались во весь опор.

– Я никогда не видел таких обозов! – в восторге воскликнул генерал.

Вестовые заботились о лошадях так же хорошо, как выполняли свои прямые обязанности в качестве рядовых. Офицеры оплачивали им эту дополнительную работу. У меня был вестовой по фамилии Кауркин. Он отлично заботился о лошадях и отличался полным отсутствием воображения, что приводило к исключительной, совершенно неоправданной храбрости. Как-то во время войны наш эскадрон спешился и двинулся вперед, оставив лошадей под присмотром солдат. Немцы заметили лошадей и ударили шрапнелью. Услышав выстрели, мы бросились назад к лошадям. Под вражеским огнем по полю бегали солдаты, пытаясь догнать вырвавшихся лошадей. Только мой Кауркин спокойно стоял на том же месте, где я его оставил, держа в поводу лошадей, и смеялся до слез. Ему было смешно наблюдать, как унтер-офицер бегает, спотыкаясь и падая, а солдаты, потерявшие сразу трех лошадей, впали в панику. Он никогда не опасался за собственную жизнь; в его деревянной башке просто не рождались подобные мысли.

У каждого офицера, помимо вестового, был денщик, состоящий при офицере в качестве казенной прислуги. Мой денщик, Куровский, жил в моей квартире. Он был поляком, красивым, вежливым, к которому я был сильно привязан. Услышав звонок, он, прежде чем открыть дверь, надевал белые перчатки; полагаю, этот маленький штрих говорит о многом.

Жизнь солдат в московских казармах была, по меньшей мере, однообразной: ежедневная кормежка и чистка лошадей; занятия верховой ездой; строевая подготовка; тренировки с шашками и пиками; упражнения в стрельбе; изучение воинского устава, и никаких развлечений, кроме более разнообразного меню и пива в годовщину полка, в день рождения эскадрона, на Рождество и Пасху.

Однако командование понимало, что необходимо организовывать что-то вроде вечеров отдыха. Может, песенные вечера. Из всех проектов мне запомнилась только ходившая в то время шутка об одном унтер-офицере, который после вечерней переклички приказал:

– Иванов, шаг вперед. А теперь танцуй, пой, веселись, ты, сукин сын!

Лето вносило изменения в однообразную казарменную жизнь; порядка четырех месяцев полк проводил в лагерях и на маневрах. Кавалеристы размещались в деревнях, по три-четыре солдата в доме. Солдат устраивала такая жизнь; они чувствовали себя как дома, к тому же создавалась некая иллюзия свободы.

Осенью, незадолго до прибытия нового пополнения, солдаты, у которых закончился срок службы в армии, отправлялись домой. Отслужившие свой срок пехотинцы часто оказывались в одном поезде с кавалеристами. Как-то я сопровождал группу гусар, веселых и слегка выпивших. Когда мы пришли на станцию и вышли на перрон, на другом конце перрона появилась небольшая группа наших гренадер.

– Пехота, прекрати поднимать пыль! – заорали мои гусары (пехотинцы постоянно обвиняли кавалеристов в том, что они поднимают пыль).

В тот же момент завязалась драка. Но буквально через несколько секунд распахнулась двери вокзала, ведущие на платформу, из которых выскочили жандармы, очевидно готовые к подобным инцидентам. Они быстро успокоили скандалистов и тут же засунули ошеломленных солдат в поезд. С этого момента солдаты находились «в резерве».

Солдаты, не отслужившие полный срок по какой-либо причине, например по инвалидности, не зачислялись в резерв после увольнения из армии, а считались как «вернувшиеся в первоначальное состояние»; формулировка, вызывавшая всеобщее изумление.

Глава 5

ЖИЗНЬ В ОФИЦЕРСКОМ КЛУБЕ

Офицерская столовая-клуб, или, как она называлась в русской армии, «офицерское собрание», была закрытым клубом, членами которого могли быть только офицеры полка. Полковые врачи, ветеринары, писари, счетоводы и т. д. не могли быть членами офицерского собрания и могли заходить в клуб только по приглашению или по делу. Они не входили в офицерский корпус, у них была своя гражданская табель о рангах, и они носили специальную форму, одинаковую для всех родов войск.

Обычно армия строила здание офицерского собрания одновременно со строительством казарм. Наши казармы и офицерское собрание были собственностью Москвы. Казармы, построенные с учетом полка, состоящего из четырех эскадронов, не подверглись расширению в 1883 году, когда полк состоял уже из шести эскадронов. Правда, проект строительства новых казарм находился в стадии рассмотрения, но на тот момент нам было от этого не легче; шесть эскадронов нашего полка размещались в казармах, рассчитанных на четыре эскадрона. Я уже упоминал, что у солдат не было ни комнаты отдыха, ни столовой. За год до моего прихода в полк у офицерского собрания забрали часть здания. В результате офицеры лишились библиотеки, бильярдной и комнаты дежурного офицера. Это были временные меры, до строительства новых казарм, и, конечно, нам, офицерам, обещали построить новое, более удобное здание. Кстати, некоторые московские гренадерские полки, как и многие кавалерийские полки в других городах, имели в своем распоряжении великолепные здания.

В мое время наше офицерское собрание занимало часть здания, куда входили вестибюль, большая гостиная, служившая одновременно банкетным залом, малая гостиная, столовая и занимавший одну небольшую комнату полковой музей, в котором было отведено место для дежурного офицера.

Обставлены комнаты были весьма неважно, зато мы могли гордиться нашим столовым серебром. На протяжении многих лет каждому вновь прибывшему в полк офицеру заказывался серебряный набор: вилка и нож, на которых было выгравировано имя владельца. Кроме того, подарки из серебра. На 250-летие полка город Сумы, в котором был сформирован наш полк, подарил серебряную чашу для пунша, украшенную медальонами, покрытыми эмалью, с изображениями солдат в форме полка в разные исторические периоды. Серебряный поднос с кубками, на которых были изображены гусарские кивера. Серебряный канделябр, высотой около метра, на семь свечей, с гравировкой: «Сиять в прославленном полку», был подарен двумя братьями, служившими в нашем полку. Еще одна чаша для пунша – приз одного из офицеров нашего полка в соревнованиях по стипль-чезу; эту чашу офицер передал в дар нашему офицерскому собранию. Множество трофеев и подарков заполняли застекленные шкафы, стоявшие вдоль стен банкетного зала.

На стенах висели картины, гравюры и фотографии. Самая большая картина, два на три метра, изображала наступление полка во время войны с Наполеоном.

Художник, находясь под влиянием романа Льва Толстого «Война и мир», хотел изобразить сражение, в котором принимал участие один из героев романа, граф Николай Ростов. В романе Ростов, офицер 2-го лейб-гусарского Павлоградского полка, награжден «Георгием 4-й степени за оказанную храбрость в Островненском деле». Но, покопавшись в библиотеке, художник обнаружил, что на самом деле в этом сражении принимал участие наш полк, поэтому на картине офицеры изображены в форме нашего полка. Группа наших офицеров в отставке подарила эту картину офицерскому собранию.

Столовая была довольно большая; за длинным столом могли свободно разместиться двадцать человек. Вдоль стены, на приличном расстоянии от стола, тянулась стойка, на которой стояли разнообразные закуски, ветчины, колбасы, пирожки, копченая рыба, горячие мясные блюда и т. д. и т. п. В общем, все то, что идет под водку. По русской традиции у стойки выпивали и закусывали стоя.

Хозяйственно-распорядительные функции осуществлялись по выбору офицеров. Существовала должность «хозяин офицерского собрания», которая отнимала много времени у офицера, выбранного на эту должность. Повар и два официанта работали по найму. Один из официантов, некто Львов, обслуживал наших офицеров с Турецкой кампании 1877 года. Когда у нас были гости, официантам помогали несколько солдат.

Кухня офицерского собрания в значительной степени зависела от гастрономических пристрастий хозяина. За несколько лет до моего прихода в полк кухня и напитки оставляли желать лучшего. Стремясь изменить неблагоприятную ситуацию, офицеры выбрали хозяином собрания Старенкевича, bon vivant[17] и довольно бесполезного во всех отношениях человека в эскадроне.

Внезапно все изменилось. На стойке появились разнообразные закуски, на столе отборное вино. Офицеры пришли в восторг. Каждый человек талантлив, но ему не всегда удается выявить свой талант. Но когда в конце месяца офицеры получили счет, у Нилова, командира полка, который любил хорошо поесть и выпить, когда он просматривал свой счет, с носа упали очки.

Старенкевича сняли с должности хозяина собрания, и таким образом офицеры полка спаслись от банкротства. А вот судьба Старенкевича сложилась иначе. Вскоре, в связи с бедственным финансовым положением, он был вынужден уйти из полка. Я познакомился с ним, когда он был уже штатским и приходил в клуб в гости, когда у него не было денег, чтобы пообедать в другом месте. Это был высокий, красивый мужчина, носивший бакенбарды и одетый по моде середины XIX века, в цилиндре и черном плаще. Полагаю, что дважды в год он получал доход от поместья и тогда приезжал в полк в экипаже, небрежным движением сбрасывал плащ на руки официанту и приказывал хорошо поставленным, глубоким голосом:

– Водки и закуски извозчику.

Он всех угощал вином и приглашал на скачки. Там, серьезно изучив программу, он подзывал одного из мальчиков, делавших ставки, и громко объявлял:

– Вот, двести рублей на номер семь.

Его представительный вид и уверенные манеры производили такое впечатление на окружающих, что люди сломя голову бежали ставить на номер семь. Он следил за забегом в бинокль, и если его номер начинал отставать, то лишь спокойно, все тем же авторитетным тоном отмечал:

– Странно.

Через несколько дней деньги заканчивались, и он опять приезжал в полк на трамвае. Он никогда уже не служил в нашем полку, но во время войны служил в русской армии в Персии. Там он и погиб. Ходили слухи, что он был замучен курдами.

Почти все офицеры завтракали в собрании. Во главе стола сидел командир полка; справа и слева от него три полковника; затем командиры эскадронов, и дальше по убывающей. В торце стола сидели самые молодые корнеты. В первый год службы я был очень доволен тем, что сижу далеко от командования полка. Там велись серьезные разговоры, а на нашем конце стола весело обсуждались девушки и лошади. В то время редко кто курил за столом, но даже те, кто имел такую привычку, закуривали только после того, как командир полка говорил:

– Господа, прошу курить.

Обычно пили водку и шампанское. Старшие офицеры заказывали красное и белое вино, а корнеты не были столь разборчивы и уже с утра начинали пить шампанское.

Мы жили в Москве, поэтому мало кто из офицеров обедал в собрании. Я это делал в тех случаях, когда не получал приглашений на обед или не имел денег. Иногда вечерами мы собирались небольшой группой, заказывали ужин, приглашали трубачей или певцов и кутили всю ночь. Музыканты с удовольствием отзывались на наше приглашение, поскольку мы хорошо оплачивали их услуги. За каждую музыкальную заявку они получали три рубля. Под воздействием винных паров мы все чаще заказывали любимые мелодии или песни, и все чаще наши трешки исчезали в их карманах.

Полковой музей занимал одну небольшую комнату. Самыми выдающимися экспонатами музея были булава и сабля Герасима Кондратьева, первого командира полка. В музее хранились грамоты, датированные XVII веком, жалованные Сумскому полку. Одна из них даровала полку право покупать, среди прочего, спиртные напитки и пиво, не облагаемые налогом. Эта привилегия, полученная в награду за исключительную храбрость, проявленную в бою, была, вероятно, более весомой с практической точки зрения, чем кресты и другие награды более позднего периода.

В застекленной витрине хранился доломан полка, принадлежавший королю Дании Фредерику VIII. Он был братом вдовствующей императрицы Марии Федоровны, и в 1863 году, будучи еще наследным принцем, был назначен шефом полка. Все молодые корнеты горели желанием примерить этот доломан, но сделать это можно было только ночью, в отсутствие старших офицеров. Мне удалось примерить этот доломан, и, хотя он отличался от других доломанов только генеральскими знаками отличия, ощутив его на своих плечах, я испытал потрясающее чувство сопричастности к истории.

Большую часть экспозиции музея занимали форма, сабли и оружие разных исторических периодов. Музей находился в ведении полковника Александра Рахманинова. Этот сорокапятилетний красавец, трудолюбивый, но излишне вспыльчивый, был слишком крупным для кавалериста. Им двигали исключительно великодушные чувства. Например, во время войны в Восточной Пруссии, забирая продукты и фураж на ферме, оставленной сбежавшими хозяевами, он сказал солдату:

– Mon cher, если никого нет дома, оставь деньги на столе.

У него была вредная лошадь, которая часто лягала и кусала ординарцев. Дело кончилось тем, что командир полка запретил назначать ординарцев Рахманинову, и ему пришлось самому находить добровольцев. Гротен называл всех лошадей клячами и как-то заметил Рахманинову:

– Ваша кляча опять лягнула ординарца.

Побагровев от негодования, Рахманинов спросил:

– Почему вы называете мою лошадь клячей?

Его было очень просто обидеть.

Свободное время Рахманинов посвящал ваянию. Хотя корнеты любили подсмеиваться над ним, утверждая, что самым выдающимся его произведением был кончик хвоста у льва, сидящего у входа в дом, на самом деле Рахманинов был совсем не плохим скульптором. В 1912 году его памятник герою Наполеоновских войн Дорохову, тоже гусару, был установлен в городе Верея Московской области[18].

В нашем полку был корнет по фамилии Кистер, который со своими черными бакенбардами, усами и некоторыми устаревшими деталями формы напоминал гусара прошлого века. Рахманинов взялся лепить с него гусара тех времен. Снимая гипсовый слепок, Рахманинов, как всегда в спешке, забыл смазать жиром усы и бакенбарды Кистера. Гипс застыл и намертво прихватил усы и бакенбарды. Рахманинов стал отдирать маску, и Кистер заорал благим матом. В конечном итоге маску пришлось снимать с помощью молотка. Спустя несколько дней Кистер появился в полку, но уже без усов и бакенбард.

Весной 1914 года праздновалось столетие кампании, в которой сумские гусары под командованием Сеславина, пройдя по Европе, вошли в Париж в авангарде русской армии. Мы отметили это событие на могиле Сеславина в его бывшем поместье в нескольких сотнях километров от Москвы. Делегацию из пяти офицеров (я был в их числе) возглавил полковник Рахманинов. Являясь хранителем музея, полковник возлагал большие надежды на эту поездку, предполагая, что сможет найти там какие-нибудь исторические реликвии.

Выйдя в отставку, Сеславин жил в своем поместье до самой смерти; он умер в 1858 году в возрасте семидесяти восьми лет. На торжествах, помимо нас, присутствовали несколько офицеров из других полков нашей дивизии, местные помещики с женами и застенчивыми дочерьми в бледно-розовых и нежно-голубых платьях, и оркестр улан нашего полка.

Приехав на место, мы, среди прочего, узнали, что Сеславин жил с деревенской девушкой, своей крепостной. Когда девушка умерла, Сеславин, хотя и понимал, что не должен идти за гробом, все-таки хотел проводить ее в последний путь. Деревенская церковь была рядом с его поместьем, и он мог бы наблюдать за церемонией с балкона, но обзору мешали деревья; от его дома к церкви шла березовая аллея. Тогда он приказал срубить березы.

Торжественный обед начался с произнесения официальных речей, и тут выяснилось, что Рахманинова нет. Мы решили, что он отправился в деревню, пытаясь найти какие-нибудь экспонаты для музея. Неожиданно, посреди очередного выступления, в комнату в сопровождении старого крестьянина вошел Рахманинов. Он был очень возбужден, и чувствовалось, что ему срочно необходимо высказаться. Прервав на полуслове выступающего, полковник объявил:

– Дамы и господа, имею честь представить вам внебрачного сына Сеславина.

Старика пригласили за стол: как-никак, он был сыном генерала, чье имя носил наш полк. Сразу смолкли все разговоры; никто не произносил речей. В комнате повисла тишина. К счастью, с нами приехал оркестр и разрядил обстановку.

В нашем полку было три полковника. Об Александре Рахманинове я уже рассказал, а двое других, Владимир Рот и князь Сергей Трубецкой, служили в полку более двадцати лет. У полковника Рота были, прямо скажем, весьма необременительные обязанности в полку. Он отвечал за испытательный полигон во время учебных стрельб; время от времени сопровождал разведчиков по Подмосковью; иногда проводил занятия по тактике с молодыми офицерами и был членом суда чести. Таким образом, у него оставалось много свободного времени, которое он тратил на выпивку (до которой был большой любитель), истории, которые он рассказывал apropos[19], и критику, которой он с наслаждением подвергал всех наших генералов.

Как-то в конце зимы 1914 года Рот руководил группой разведчиков, отправленных в шестидневный рейд по Подмосковью. Я принимал участие в этом рейде с разведчиками 1-го эскадрона. За шесть дней мы должны были провести полевые учения и составить карты. Рот очень серьезно готовился к поездке, проводя долгие часы за столом в окружении карт и бутылок вина. Ему было очень важно так организовать поездку, чтобы мы переезжали от поместья одного его друга до поместья другого с минимальной потерей времени. Он разработал блестящий маршрут, и поездка превратилась в увеселительную прогулку, не только для семи офицеров, но и для восьмидесяти солдат. Пока мы развлекались в барском доме, наши гусары веселились в деревне. У нас, конечно, не оставалось времени на составление карт, и по возвращении в Москву Рот доложил, что он случайно уронил портфель со всеми рабочими документами в воду, когда во главе отряда шел по узкому мосту через реку.

Предполагалось, что дважды в месяц молодые офицеры под руководством полковника Рота проводят занятия по тактике. Никто не был особенно заинтересован в этих занятиях: придет время, считали мы, и мы пойдем в атаку и, если будет надо, умрем, покрыв себя славой. Поэтому эти так называемые занятия заключались в том, что мы рассаживались вокруг стола в офицерском собрании, пили шампанское и слушали истории Рота. Только свернутые в рулон карты, лежавшие на краю стола, указывали на то, что мы собрались не просто так, а для проведения занятий. Однажды к нам в комнату вбежал запыхавший солдат и сообщил:

– Командир корпуса выходит из экипажа.

Мы молниеносно очистили стол от стаканов и бутылок, и когда командующий вошел в комнату, то увидел абсолютно чистый стол, на котором Рот успел уже развернуть одну из карт.

– Мы как раз приступаем к разборке карт, ваше превосходительство, – доложил Рот.

К счастью, командир не задался вопросом, чем же мы занимались до этого столько времени.

После того как Рахманинов был ранен на войне, его место занял Рот. Кроме того, он командовал полком в отсутствие командира полка полковника Гротена и в 1915 году, после ранения и перевода Гротена в гренадерский полк.

Князь Трубецкой отвечал за ресурсы; эти обязанности, не имевшие отношения к боевым действиям, как нельзя лучше соответствовали его нерешительному характеру. Во время войны он командовал объединенными транспортными средствами всех четырех полков дивизии. Мы никогда не видели этого обоза; он всегда находился в глубоком тылу. Но, даже находясь на безопасном расстоянии от театра военных действий, Трубецкой выстраивал повозки в круг, как это делалось в прежние времена, а если случалось заночевать на дороге, то выстраивал их лицом на восток, хотя противник находился на западе. Трубецкой соблюдал крайнюю осторожность! Он читал деловые бумаги громко, без выражения, монотонно, пока у него не перехватывало дыхание. Тогда, чтобы отдышаться, он откладывал бумаги и говорил:

– Ничего не понимаю в этих чертовых бумагах. Впрочем, никто из слушателей тоже ничего не понимал.

Его метод командования был основан на запугивании способного и умного счетовода Джимаева. Как-то один из корнетов, проходя мимо штаба, увидел сидящего на ступеньках и плачущего Джимаева, который рассказал такую историю. Каждое утро полковник начинал с одной фразы:

– Джимаев, все готово?

Джимаев отвечал, что все готово, кроме, может, одного документа.

– Почему он не готов? – возмущенно кричал полковник.

И так день за днем.

– В следующий раз, Джимаев, – посоветовал корнет, – когда Трубецкой спросит, готовы ли документы, спроси его, какие именно он имеет в виду.

Джимаев последовал совету. Хитрость удалась: Трубецкой не смог ответить на этот вопрос.

У меня произошел неприятный инцидент с Трубецким в первые дни по прибытии в Москву. После возвращения с маневров я должен был обойти всех офицеров полка. Если кого-то не было дома, то я делал запись в гостевой книге и оставлял визитную карточку для жены офицера. Это был общепринятый способ выражения почтения. Трубецкой был холостяком (об этом я узнал позже) и, живя с очень простой женщиной, старался скрыть этот факт своей биографии. Я целый день наносил визиты, переходя от одной двери к другой, и, уже ничего не соображая, оставил визитную карточку для княгини Трубецкой.

На следующий день, увидев меня в офицерском собрании, Трубецкой гневно закричал:

– Вы еще слишком молоды, чтобы высмеивать меня!

Он всегда с большим подозрением относился к корнетам, которые так и норовили высмеять его. В то же время Трубецкой выказывал явное пренебрежение молодым и одно время протягивал для руковожатия всего два пальца. Корнеты, договорившись между собой, тоже стали протягивать ему только два пальца. Трубецкой с одного раза усвоил урок. Он не пил и не имел друзей; возможно, одно вытекало из другого. Он был самым скучным человеком в офицерском собрании.

Под одной крышей с интендантской службой находился отдел личного состава во главе с Тишениновым, адъютантом полка. Трудно было найти более здравомыслящего, уравновешенного и трудолюбивого человека. Человека, целиком посвятившего себя службе в армии. Для командира полка он был настоящей находкой. Бумаги на подпись могли быть готовы на пять минут раньше обозначенного срока, но никогда ни на минуту позже. Он работал допоздна, иногда засыпая прямо за столом. При таком ритме у него, естественно, не оставалось времени на семью, и жена, не выдержав, развелась с ним. Он не любил войну и через месяц после начала войны, использовав личные связи, добился перевода в тыл. Его пример весьма показателен; многие офицеры, прекрасно зарекомендовавшие себя в мирное время, не соответствовали военному времени.

Полковник Рот был молод и являлся представителем совершенно иного вида адъютантов. Позже он любил похвастаться, что когда занял эту должность, то бумаги вывозили полными тачками и уничтожали.

В полку ходила история о подобном же отношении к бумажной работе. Командиром одного из кавалерийских полков был полковник, который мог бы вполне сойти за брата-близнеца нашего Рота. Его адъютант, поначалу очень добросовестно относившийся к своим обязанностям, в конце концов проникся настроением своего командира. Как-то ночью на маневрах адъютант, напившись, приказал сжечь все документы. Сказано – сделано; все бумаги погибли в огне. Единственное, что он смог вспомнить наутро, так это костер. Тогда он поинтересовался у денщика, что случилось ночью. Узнав подробности, адъютант отправился к командиру, чтобы доложить о случившемся. Полковник воскликнул:

– Не может быть! Вы не могли этого сделать!

– К сожалению, сделал, – печально ответил офицер.

– Вы сожгли все бумаги?

– Да, все.

– И ничего не осталось?

– Ничего.

– Что ж, – сказал, улыбаясь, полковник, – подойдите ко мне и позвольте обнять вас.

Мы часто принимали гостей в офицерском собрании; кого-то приглашал полк, кто-то приходил по приглашению отдельных офицеров. Самый грандиозный обед давался в ноябре, в годовщину полка. Празднование годовщины начиналось с парада на огромном манеже школы верховой езды, а поскольку в это день отмечался праздник святого Георгия[20], то в параде принимали участие представители гренадерских полков, имевших георгиевские знамена, объединенные в одну роту, со знаменем и оркестром.

Маршировали в пешем строю, в синих доломанах и киверах с султанами из белых перьев. В ноябре было уже довольно холодно, и мы прибыли в школу верховой езды в шинелях, сняв их перед началом парада. Первыми медленно, делая большие шаги, маршировали гренадеры, а за ними мы, смешной, семенящей походкой спешившихся кавалеристов. После парада в казармах с рядовыми оставались только младшие корнеты; остальные офицеры спешили в офицерское собрание, чтобы встречать прибывающих гостей.

Столы стояли во всех комнатах собрания. По обычаю, среди приглашенных дам не было. Присутствовали друзья, ушедшие в отставку сумские гусары и представители армии и Москвы. Звучало много скучных тостов. Долго зачитывались поздравительные телеграммы, лишенные индивидуальности, словно составленные по одному образцу. «Такая-то батарея такого корпуса поздравляет Сумской полк с годовщиной и с чувством восхищения вспоминает знаменитые сражения прославленного полка».

Я сидел за столом между двумя гостями, которые, к сожалению, пили как лошади. Я уже достаточно выпил к тому моменту, когда мне пришлось осушить большую пивную кружку шампанского за сумских гусар. После этого я уже ничего не помню, ни кто отвел меня домой, ни кто уложил в кровать.

В тот день солдаты получили праздничное угощение и каждый по стакану водки и по бутылке пива.

На следующий день не было никаких занятий. Повар офицерского собрания тоже получил передышку, и несколько офицеров, пришедших на завтрак, доедали остатки с праздничного стола.

Глава 6

ЖИЗНЬ В МОСКВЕ

В мое время Москва пребывала в тени блестящего Санкт-Петербурга, где со времен его основателя, Петра Великого, находился двор и все основные государственные учреждения. И в политическом, и в общественном отношении этот город был центром империи, и петербуржцы свысока смотрели на москвичей. Однако Москва была огромным городом с двухмиллионным населением[21].

Город нельзя было назвать красивым, хотя после большого пожара 1812 года, начавшегося после вступления наполеоновской армии в Москву и длившегося целую неделю, он подвергся значительной реконструкции, в результате которой во многих районах были снесены ветхие дома и произведена расчистка трущоб. В ходе реконструкции были восстановлены старые церкви, дворцы и исторические памятники. Однако в начале XX века вдоль большинства московских улиц тянулись невыразительные двух-трехэтажные дома, среди которых выделялись современные многоквартирные дома. Множество церквей, особняки в классическом стиле и дома состоятельных людей с портиками придавали очарование отдельным уголкам города. Наряду с такими прекрасными и величественными зданиями, как здание Большого театра, университета, Дворянского (Благородного) собрания[22], в Москве было множество деревянных домов, что придавало городу провинциальный вид.

Как ни странно, но в Москве до сих пор остались деревянные дома, несмотря на реализацию программы строительства и реконструкции, начатую после Второй мировой войны. Эти деревянные дома на одну семью, мало чем отличающиеся от русских изб, остались напоминанием о тех временах, когда практически вся Москва была деревянной.

Я был молод, и Благородное собрание представлялось мне скучным местом. Там мужчины играли в карты, в то время как их жены, сидя вдоль стен в танцевальном зале, сплетничали и наблюдали за своими взрослыми дочерьми. В то время я не слишком любил ходить в Большой театр. Оперетта нравилась мне намного больше балета или оперы. Однако если получал приглашение, то иногда ходил и в Большой театр, в основном, как теперь понимаю, чтобы поразить сидящих в ложах видом своей роскошной гусарской формы.

Жизнь офицеров моего полка была регламентирована во многих отношениях; в числе прочего существовали правила похода в театр. Если офицер шел в театр один, то сидел в первом ряду; если с дамой, то в третьем. Приятным исключением были Большой и Малый театры: в них можно было занимать любые места в первых семи рядах. Мы всегда ходили в форме: в русской армии было запрещено носить гражданскую одежду, и в случае нарушения вопрос рассматривался военным трибуналом. В антракте можно было прогуливаться по фойе или стоять у своего места; сидеть во время антракта запрещалось. Если место было в первом ряду, то стоять надо было лицом к залу; даже можно было облокотиться на барьер, отделявший партер от оркестровой ямы; в этом был определенный шик. Зато стоять рядом с местом в любом из рядов, со второго по седьмой, было весьма неудобно. Во всяком случае, я предпочитал прогуливаться по фойе.

Москва славилась своими ресторанами, и в этом она, безусловно, превзошла Санкт-Петербург. По мнению многих, лучшим московским рестораном считался «Яр». Ресторан открывался днем; в теплую погоду можно было пообедать за столиком в саду. Но самое интересное, конечно, начиналось вечером. В ресторане было два зала: большой зал в стиле русский ампир[23], с высоченными потолками и позолоченной лепниной на потолке; второй, поменьше, более уютный, в бело-розовых тонах.

После спектакля ужинали в большом зале, а в районе двух часов ночи переходили в розовый зал. В обоих залах были сцены. Задние двери залов выходили в широкий коридор, по другую сторону которого располагалась кухня. Стена кухни, выходившая в коридор, была стеклянной, и постоянные посетители ресторана могли наблюдать за процессом приготовления еды. Помещение кухни было не просто большим – оно было огромным. Повара, поварята, посудомойки, все в белоснежной, крахмальной форме, множество медной кухонной утвари создавали веселое, праздничное настроение.

«Яр» славился знаменитым цыганским хором. После выступления на сцене цыган можно было пригласить в кабинеты. Особым шиком считалось снять кабинет на двоих и заказать цыган. Удовольствие, конечно, не из дешевых, но уж гулять так гулять! Цыганский хор был и в ресторане «Стрельна». В огромном зале под стеклянной крышей среди множества тропических растений стояли небольшие столики. Зимой, когда Москва утопала в снегу, приятно было выпить шампанское в такой экзотической обстановке.

Цыгане пели не только в «Яре» и «Стрельне», но и в частных домах. Их ночные выступления порой затягивались до утра и всегда заканчивались песней: «Спать, спать, нам пора отдохнуть». Рестораны находились в Петровском парке, туда со временем переселилось и большинство московских цыган. Быт московских хоровых цыган практически ничем не отличался от быта зажиточных русских мещан. Богатые цыгане из хористов имели собственные дома, держали русских кухарок, горничных, дворников, посылали детей в частные гимназии. Их более бедные родственники жили во флигелях этих домов или в наемных домах. В свободные от выступлений вечера цыгане приглашали в гости своих постоянных заказчиков. Я никогда не заказывал цыган и не ходил к ним в гости, в отличие от некоторых моих полковых товарищей, которые во время войны часто вспоминали, как они ходили в гости к цыганам с цветами, коньяком и конфетами. Многих офицеров привлекала непринужденная обстановка, красивые, ярко одетые девушки, эмоциональная, бередящая душу манера исполнения романсов. Один из наших офицеров, корнет Леонтьев, тайком женился на неграмотной шестнадцатилетней цыганке Маше. Леонтьев принадлежал к аристократической московской фамилии; в их доме бывала Екатерина Великая. Брак был признан незаконным, а Леонтьеву пришлось уйти из полка.

Вообще в полку женитьбе предшествовала довольно сложная процедура. Официально надо было получить разрешение командира полка, а неофициально офицеры полка должны были одобрить невесту. Большинство из нас пришли в полк корнетами, и, естественно, полк стал для нас семьей. Некоторые особо честолюбивые офицеры, стремившиеся сделать карьеру в армии, уезжали из полка и поступали в Академию Генерального штаба. Кто-то из офицеров переходил в другой полк или выходил в отставку по собственному желанию; некоторых выгоняли из полка. Те, кто не подходил нам по каким-то причинам, не допускались в семью. Это не было проявлением снобизма; мы просто хотели сохранить благоприятную атмосферу в полку. Сравнительно мало офицеров были женаты (в мое время примерно десять из сорока), и в основном старшие офицеры.

Офицерским женам не позволялось посещать наш клуб, и все вечеринки были исключительно холостяцкими. Правда, жены офицеров приглашали некоторых из нас на обеды и ходили в театры и рестораны вместе с мужьями и их друзьями.

Однако женщины совсем другого сорта посещали клуб, правда только тайно, по ночам, если у них было свидание с дежурным офицером. Когда на днях я встретился с полковым товарищем, живущим в Нью-Йорке, то разговор зашел о нашем клубе.

– Разве ты не помнишь, что задняя часть дома выходила на пустынную улицу и по ночам мы впускали девушек в окно, чтобы их никто не заметил?

Не собираясь жениться, но понимая, что являюсь завидным женихом, я сторонился девушек из приличных семей. Большинство моих знакомых женщин были женами офицеров, не только моего полка; законы чести не позволяли нам заводить романы с женами друзей. Мое общение с женщинами ограничивалось так называемыми полковыми дамами нашего круга. Они не были проститутками. Скорее они были женщинами не слишком строгих правил; некоторые забавные и все без исключения очаровательные. Понимая, что они одаривают своей благосклонностью всех подряд, можно было тем не менее серьезно влюбиться в одну из этих веселых, хорошеньких девушек.

Офицеры полка выносили свое решение не только в отношении невест, но иногда и в отношении подруг офицера. В первый месяц в Москве со мной произошел неприятный случай. На благотворительном базаре я познакомился с очень красивой женщиной слегка за тридцать и пригласил ее на вечернее представление в цирк. В соседней с нами ложе сидели офицеры из моего полка. Поприветствовав меня, они мельком взглянули на мою спутницу. После представления моя дама предложила встретиться на следующий день, после того как я освобожусь со службы; она хотела показать мне свои любимые места в Москве. На этом мы и расстались. Утром полковник отозвал меня в сторону и объяснил, что дама, которая была вчера со мной в публичном месте, имеет неважную репутацию: она оказывает материальную помощь молодым людям, а говоря проще, содержит их, и что, соблюдая приличия, я могу сегодня встретиться с ней, но если я собираюсь продолжить знакомство, то придется выбирать между этой женщиной и полком.

Не только в «Яре», но и в других московских ресторанах оркестр встречал нас, гусар, исполнением полкового марша. В этот момент внимание всего зала было сосредоточено на нас. Сегодня я бы, конечно, испытал чувство неловкости, но тогда мне было двадцать с небольшим, и это казалось в порядке вещей.

В летние месяцы часть нашего полкового оркестра играла в саду ресторана «Яр». По штатному расписанию в оркестр кавалерийского полка входило шестнадцать трубачей, но наш предприимчивый дирижер, Марквард, организовал большой оркестр, наняв музыкантов, многие из которых были студентами консерватории. Порядка сотни музыкантов входили в большой оркестр, который делился на несколько небольших оркестров, и эти группы музыкантов играли в Большом театре, на операх и балетах, где требовались партии трубы, на балах, катках и т. д. и т. п. Удачное сочетание коммерческой деятельности с общественными связями! Когда мы хотели послушать музыку в офицерском собрании, то приглашали только шестнадцать полковых трубачей. Доход от выступлений оркестра шел на покупку новой формы, на строительство закрытого манежа и прочие нужды.

В соответствии с приказом командующего Московским военным округом офицеры могли постоянно посещать только дюжину московских ресторанов, среди которых были «Яр», «Стрельна», «Максим» и «Прага». Этот приказ в какой-то мере был продиктован враждебным отношением к офицерам со стороны либеральной части населения, резко возросшим после подавления революции 1905 года. То тут, то там в публичных местах происходили неприятные инциденты, в ходе которых офицерам, чтобы защитить свою честь, приходилось браться за оружие. Иногда сами офицеры провоцировали гражданское население. К примеру, в Санкт-Петербурге бывший офицер моего полка убил в ресторане штатского за то, что тот отказался встать во время исполнения государственного гимна. В результате в ресторанах было запрещено исполнять гимн.

Общеизвестно особое отношение офицеров к эполетам. Если у вас срывали эполет, вам приходилось убивать, чтобы защитить не только свою честь, но честь армии в целом. В случае неудачи предполагалось, что вы покончите жизнь самоубийством. Помимо сабли у меня всегда был при себе браунинг. Я никогда не забуду, как постоянно перекладывал его из одного кармана в другой, выходя на улицу и возвращаясь в помещение. После революции красноармейцы поначалу были без погон, но позже погоны опять появились.

Железнодорожные буфеты занимали низшую ступень в списке разрешенных для посещения злачных мест, однако кормили там очень неплохо. Я несколько раз обедал в буфете Николаевского вокзала перед поездкой в Санкт-Петербург; моя семья жила в Петербурге, и на выходные я ездил повидаться с родными. Расстояние в 640 километров между Москвой и Санкт-Петербургом ночной курьерский поезд покрывал за десять часов; в то время это казалось невероятно быстро.

Однажды официант в станционном буфете, посчитавший, что раз я гусар, то наверняка буду пить водку, спросил, принести мне маленький или большой графин. В то время я не увлекался выпивкой, а в данном случае вообще не собирался выпивать. Я не мог посрамить честь полка.

– Большой, – ответил я, про себя решив, что заказать – не значит пить.

Официант мгновенно выполнил заказ, и я не успел оглянуться, как он налил мне из графина целый стакан водки. Я выпил, и официант тут же налил опять. Что оставалось делать? Я пил стакан за стаканом, изображая бывалого гусара. В результате я так напился, что с трудом сел в поезд и мучился всю дорогу до Санкт-Петербурга. А все из-за официанта, который считал, что все гусары любят выпить.

Молодые корнеты, особенно в первые несколько месяцев, ужасно боялись сделать что-то не так и тем самым уронить престиж полка, как они его понимали.

Как-то вечером я остался дома и уже собирался лечь спать, когда ко мне буквально ворвался корнет Поляков и, выставив на стол несколько бутылок вина, возбужденно прокричал:

– Я только что купил чудесную собаку с выдающейся родословной! Потрясающая удача. Давай отметим покупку. Поедем в «Яр». Я приглашаю.

Мы отлично поужинали и примерно в час ночи решили возвращаться домой. И тут Поляков, ощупав карманы, заявил:

– Знаешь, а я забыл бумажник.

Хорошенькое дело: счет на каких-то тридцать пять рублей, а два гусара не могут его оплатить. Что было делать? Мы пошли в кабинет, пригласили цыган, заказали море шампанского и, когда счет превысил несколько сотен рублей, очень довольные, подписали его. С легким сердцем мы отправились домой, считая, что не посрамили честь полка.

Выглядеть и поступать как гусары из песен времен войны 1812 года – вот к чему я стремился в те дни. Эти гусары из песен и стихов днем размахивали саблями, а ночи напролет пили вино, сидя вокруг костров. Такой была романтическая жизнь в моем понимании.

К моей большой досаде, я выглядел намного моложе своих лет и не мог ничего с этим поделать. Однажды на конноспортивном празднике в городской школе верховой езды после удачного выступления я проходил мимо лож. Я был страшно горд, и мне казалось, что все восхищаются мной, когда вдруг услышал, как одна дама в ложе сказала другой:

– Посмотри на этого гусара. Он еще совсем ребенок.

Я развернулся и уехал домой.

В следующий раз, на маневрах, когда я вошел в дом, отведенный на постой, старуха хозяйка, увидев меня, воскликнула:

– Такой молодой и уже в армии!

Даже в любимом театре у меня произошел досадный инцидент. В то время известность Московской оперетте создавала обворожительная актриса Потопчина[24].

В одной из оперетт Потопчина пела песню «Пупсик», имевшую огромный успех. Во время исполнения этой песни Потопчина спускалась в зал. На этом спектакле я сидел в первом ряду. Потопчина спустилась в зал, села ко мне на колени и спела «Пупсика», обращаясь ко мне. Мои знакомые, ставшие свидетелями этой сцены, поспешили сделать ее достоянием гласности, и на какое-то время ко мне приклеилось прозвище Пупсик.

Внешность полковника Рота, чья исключительная привязанность к крепким напиткам в течение многих лет отразилась на специфическом цвете его носа – сочетание красно-синих прожилок, являлась для меня идеалом гусара. Я считал, что у гусара должен быть именно такой нос. Жене одного из наших офицеров, женщине крайне застенчивой, всегда было трудно начать беседу. Как-то перед приходом гостей муж объяснил ей, как справиться с первыми минутами неловкости.

– Все очень просто, – сказал он. – Надо только понять, чем интересуется человек, с которым ты хочешь начать беседу. Если ты слышала, что ему нравятся собаки, заведи разговор о собаках; если он заядлый рыбак, задавай ему вопросы о рыбалке. Ну, и так далее.

Тут как раз появился первый гость. Это был полковник Рот. Хозяйка, увидев его нос, весело спросила:

– Полковник, вы любите выпить?

Когда на столе появлялось вино, Рот превращался в великолепного рассказчика; его можно было слушать часами. Как-то во второй половине дня, закончив с делами в полку, полковник Рот пригласил нескольких молодых офицеров, я был в их числе, посидеть в клубе; полковник нуждался в слушателях. Официант тут же выставил на стол несколько бутылок вина. Часа через два мы решили сходить в оперетту. Очевидно, это было последнее, что запомнил полковник. В это время пришла телеграмма от командира полка: Рот должен был в девять вечера этого дня прибыть в Санкт-Петербург. Поход в оперетту пришлось отменить, и мы поехали на вокзал. Там мы продолжили выпивку в буфете. К тому времени полковник уже дремал и почти не осознавал происходящего. Время от времени в дверях показывался железнодорожный служащий с бронзовым колокольчиком в руке. Звеня колокольчиком, он объявлял об отправлении очередного поезда. В театре звонок предупреждает об открытии занавеса, и полковник, услышав звонок, на какое-то мгновение выходил из дремы и недовольно спрашивал:

– Что за безобразие? Звонок звонит и звонит, а занавес все не поднимается.

Вскоре по прибытии в Москву я обошел музеи и исторические места, посетил Кремль. Я до сих пор сожалею, что позже никогда не повторял культпоходов. Жизнь в Москве, свободная по сравнению с двумя годами, проведенными в военном училище, предоставляла слишком много возможностей, чтобы хотелось тратить ее на посещение музеев. Должен признаться, что, посетив еще пару раз Кремль, я больше интересовался выставленным на площади оружием, захваченным у Наполеона, чем древними церквями, царским дворцом, музейными сокровищницами. Я не испытывал чувства сопричастности истории России, посещая эти святые места.

Однако наиболее яркие воспоминания у меня остались от службы в одной из кремлевских часовен. Во время революции 1905 года был убит великий князь Сергей Александрович[25], командующий Московским военным округом.

Его жена, великая княгиня Елизавета Федоровна, после трагической гибели мужа основала Марфо-Мариинский женский монастырь, ставший всероссийским центром милосердия[26].

Раз в год, в годовщину полка, мы присутствовали на поминальной службе в часовне, в которой был похоронен великий князь Сергей Александрович Романов. Мне врезалась в память одна из этих ночных служб: полумрак часовни, колеблющееся пламя свечей, синие гусарские доломаны, украшенные золотымм шнурами, и трогательная фигура монахини в белом. Это была великая княгиня Елизавета Федоровна.

Одним из развлечений на Руси всегда была русская баня (как турецкие бани в Англии и Америке). Традиции русской бани уходят в далекое прошлое. Баня считалась хранительницей «живой», очищающей воды и здоровья, поскольку она усиливала и направляла жизненную энергию человека в нужное русло. Брат моей матери, Сергей Бахметов, служащий банка, по натуре был истинно русским человеком. Раз в неделю с компанией близких друзей он, вместо того чтобы идти на службу, на весь день отправлялся в баню. Он искренне считал, что, как у всякого русского человека, у него есть такая особая привилегия, и никто не мог его переубедить. Не знаю, как ему удавалось удержаться на работе; похоже, не без помощи моего отца.

Помню, в Москве было две бани высшего разряда. Вечерами, когда мы с корнетом Язвиным (мы жили в одной квартире) испытывали необходимость снять напряжение, мы шли в одну из этих бань, и не для того, чтобы просто помыться, а чтобы испытать чувство полного физического расслабления под руками мойщиков, опытных массажистов и мозольных операторов.

Мы приходили в баню и занимали кабину с двумя кушетками, обитыми зеленым бархатом и накрытыми белоснежными простынями. Раздевшись, мы отправлялись в помывочную и ложились на деревянные скамейки. Банщик, наполнив большой медный таз горячей водой, взбивал в нем мыльную пену и обкладывал нас этой пеной. Лежать под пеной было очень приятно. Затем банщик смывал пену массирующими движениями.

Затем мы шли в парилку. На деревянном помосте, к которому вели широкие ступени, стояло несколько скамеек. В углу лежала груда раскаленных камней, на которую время от времени выливали из ковша с длинной ручкой воду. Температура в парилке повышалась от ступеньки к ступеньке. В зависимости от самочувствия, можно было остановиться на пятой или седьмой ступеньке, а можно было подняться на самый верх. Затем за дело принимался банщик, который хлестал нас березовым веником. Сочетание высокой температуры с березовым веником придавало коже цвет омара, сваренного в кипящей воде. В парной стоял непередаваемый аромат от распаренных березовых веников. После парной мы возвращались в помывочную, чтобы немного остыть. Затем переходили в предбанник, обсыхали и, наконец, шли в свою кабину и, пока мозольный оператор работал над нашими ногами, потягивали вино. Три часа в бане пролетали незаметно.

Большая часть офицеров нашего полка жили в городе и только несколько человек в квартирах рядом с казармами. У некоторых офицеров были собственные дома; кто-то жил с родителями, кто-то снимал квартиру; некоторые жили в гостинице. Дом Леонтьева, построенный в XVIII веке одним из фаворитов Екатерины Великой, Зубовым[27], был окружен небольшим парком.

В фамильном особняке с парком жил корнет Вишняков со своим закадычным другом корнетом Петрякевичем. В этом доме (я ссылаюсь на недавно изданную историю полка) постоянно устраивались веселые вечеринки. Готовили жженку[28], стреляли из пистолетов, опробовали новые винтовки.

У адъютанта полка была огромная квартира с таким большим бальным залом, что в нем могли затеряться полковой оркестр и множество гостей. В этом зале вполне могли проводиться занятия кавалерийского взвода. После революции красивый фамильный особняк корнета Старинкевича немедленно реквизировали и передали немецкому посольству. Обстановка жилищ как нельзя лучше иллюстрировала образ жизни и мыслей хозяина. «Не думай о завтрашнем дне», – гласила надпись, сделанная на голубых обоях в прихожей у Старинкевича. Это было его жизненное кредо.

Мы с Язвиным снимали квартиру на пятом этаже современного дома с лифтом в нескольких кварталах от полка. В квартире была гостиная, столовая, две спальни, ванная, комната для ординарца и балкон. Наши семьи позаботились о том, чтобы мы смогли снять хорошую квартиру, поэтому в Москву мы приехали с деньгами. Но «Яр», вино и девушки казались нам на тот момент гораздо важнее, чем мебель для снятой квартиры. Когда через месяц в Москву приехала моя мать, чтобы посмотреть, как мы устроились, она нашла нас в гостинице; в снятой нами квартире не было никакой мебели. Мать задержалась в Москве на неделю, и мы с Язвиным смогли переехать в довольно удобную, даже уютную квартиру. Позже родители Язвина прислали нам старинные безделушки из бронзы и фарфора, которые очень украсили нашу квартиру. Некоторые из этих вещиц были привезены отцом Язвина из Китая, когда он принимал участие в подавлении «боксерского» восстания. Русская армия, как и другие, принимала участие в разграблении дворцов в Пекине, и теперь некоторые из этих вещиц украшали нашу с Язвиным квартиру.

Несмотря на то что наши казармы находились в городе, большинство из нас жили в городе и были городскими жителями, у всех были друзья в Москве, мы испытывали чувство обособленности от остального мира. Обычная увольнительная, то есть выход за ворота, называлась «выходом в город», то есть выходом в другой, довольно враждебный мир. Я думаю, что подобное чувство испывают солдаты любой армии, но, возможно, в нашем случае это чувство усилила революция 1905 года. Москва была одним из центров революционного движения. Большая часть казачьих полков была брошена на подавление восстания в разных городах, поэтому в течение нескольких дней именно наш полк и артиллерия участвовали в подавлении восстания в Москве. Революционеры напечатали листовки с призывом: «Убить сумских драгун» (в то время наш полк носил название драгунского). Через неделю из Санкт-Петербурга прибыли два пехотных полка, и восстание удалось подавить. В либеральных кругах и рабочей среде после подавления восстания мы, естественно, стали пользоваться дурной славой. В свою очередь, мы с недоверием относились к гражданскому населению. В армии ходила такая шутка. Когда солдата спросили, кто его внешние враги, он ответил: «Немцы», а на вопрос о внутренних врагах ответил: «Студенты университета».

Чувство отделенности от остального мира, можно сказать, «жизнь за железным занавесом», порождало невежество и уверенность в исключительности, избранности. Мы категорически противились любым попыткам, даже оправданным, со стороны гражданских властей вторгнуться в нашу жизнь. Как-то городская полиция арестовала нашего гусара за попытку изнасилования. Командир полка, пришедший в ярость, что кто-то позволил бесцеремонно обращаться с его солдатом, отправил меня «вытащить солдата из местной кутузки».

– Можете говорить там все, что угодно, но приведите его в полк, – приказал командир. – Если он виновен, мы сами накажем его.

В полицейском участке гусар заявил, что его арестовали по ошибке, и поклялся, осенив себя крестным знамением. Гусара отпустили, и я испытал чувство гордости, что принимал участие в спасении невинного человека. Мы молча пошли в казармы, и, вероятно, чтобы прервать затянувшееся молчание, я спросил:

– Ну а теперь скажи, ты пытался изнасиловать девушку или нет?

– Да, ваша честь, – последовал ошеломляющий ответ. Когда мы пришли в полк, солдат получил затрещину от каждого из непосредственных командиров, но признать, что он виновен, и допустить, чтобы против него было начато официальное следствие, то есть сломать ему жизнь, – на это решились бы немногие. Он был наш, и мы не могли допустить, чтобы его судьбу решали городские власти; только мы могли наказать его. Возможно, я понимал это лучше некоторых из моих друзей благодаря влиянию командира эскадрона, князя Меньшикова, которым я тогда искренне восхищался.

Один солдат из нашего эскадрона напал с ножом на унтер-офицера; он, казалось бы, должен был пойти под трибунал. Но Меньшиков, пытаясь спасти потенциального убийцу, действовал в привычной для себя манере. Он сказал солдату:

– Ты вел себя как собака, когда напал на унтер-офицера, поэтому я привяжу тебя, как собаку, в конюшне. Будешь сидеть на цепи, а если попытаешься освободиться, я обращусь в суд.

Несколько дней над привязанным в конюшне солдатом потешался весь эскадрон. Меньшиков, конечно, поставил солдата в унизительное положение, но зато не испортил ему жизнь.

В городе нас, офицеров, могли арестовать только офицеры комендатуры, но их не хватало, чтобы постоянно находиться в тех местах, где мы могли устроить скандал. Поэтому, если офицер устраивал шум и об этом сообщали в комендатуру, одного из офицеров комендатуры, так называемого плац-адъютанта[29], направляли разобраться с виновником происшествия.

Но пока с места происшествия звонили в комендатуру, пока плац-адъютант добирался до места, офицер успевал, мягко говоря, набедокурить. Один из наших корнетов по фамилии Панков часто напивался. К счастью, это происходило, как правило, в офицерском собрании, где он садился за рояль и извлекал из него какие-то невероятные звуки. Он умудрялся воспроизводить на рояле звуки, издаваемые медными духовыми инструментами, и в этом нет ничего странного, ведь его знакомство с музыкой сводилось к выступлениям военных оркестров. Но однажды он решил изменить установившейся практике и, напившись, отправился в город, закатив там грандиозный скандал, в который было вовлечено множество людей. Зайдя в бар «Метрополя», Панков злобно (когда он напивался, у него становился бешеный взгляд) огляделся и приказал:

– Всем построиться!

Два господина и официанты безропотно подчинились приказу и построились. Панкову не понравилось построение; на правом фланге должен был стоять самый высокий, и дальше по убывающей, а люди стояли как попало. Пока Панков занимался построением, кто-то позвонил в комендатуру, и в «Метрополь» выехал плац-адъютант. За нарушение порядка Панков отсидел тридцать суток.

Последняя история с Панковым произошла в летнем лагере рядом с Москвой. Ночью, когда все старшие офицеры были в городе, прозвучал сигнал учебной тревоги. В таких случаях эскадроны, стоявшие в разных деревнях на расстоянии пары миль один от другого, должны были собраться в одном месте. Панков, разозлившийся, что пришлось прервать пьянку, повел эскадрон в назначенное место.

– Какой эскадрон? – раздался вопрос откуда-то сверху, из темноты.

– Пошел к черту, – ответил по-прежнему раздраженный Панков.

Оказалось, что вопрос задал командир бригады. На следующий день генерал объяснил Панкову, что придется расстаться. Панков ушел из полка и стал гражданским лицом. Однако во время войны он вернулся к нам полк, поклявшись, что не возьмет в рот ни капли. Он сдержал слово, блестяще командовал 4-м эскадроном, пережил революцию, уехал в Нью-Йорк и успешно занимается бизнесом.

Эта веселая жизнь, множество историй о которой я сохранил в своей памяти, являлась только одним из аспектов существования гусар; вторым была работа. Однако посторонние люди, не имевшие отношения к армии, не имели представления об этой стороне жизни гусар, а потому зачастую формировали точку зрения, крайне нелестную для армии. На самом деле в большинстве кавалерийских полков именно служба, а не развлечения, являлась доминирующим фактором. За исключением кавалерийской гвардии, размещенной в Санкт-Петербурге и Варшаве, и нашего полка в Москве, только небольшая часть кавалерийских полков (не считая казачьих) стояла в больших городах. Остальные кавалерийские части размещались на австрийской и немецкой границах, главных образом в деревнях и маленьких городах, где не было никаких развлечений. В 1914 году после объявления войны благодаря своему расположению на тот момент наши кавалерийские полки за полчаса пересекли границу Германии.

Раз в год каждому офицеру предоставлялся двадцативосьмидневный отпуск. По крайней мере, какую-то часть его он проводил в Санкт-Петербурге, Москве или Варшаве, чтобы покрасоваться в парадной форме и пустить пыль в глаза, с шиком растрачивая сэкономленные за год деньги. В любой день года в больших городах разгуливали уланы, драгуны, гусары в синих, желтых, красных и зеленых мундирах с золотыми и серебряными шнурами, создавая ложное впечатление об армейской жизни. Они вели себя словно моряки, спустившиеся на берег. Большинство из них время от отпуска до отпуска проводило в казармах, конюшнях, на маневрах в русской глубинке, занимаясь хромыми лошадьми, неграмотными солдатами, поисками пуговиц, потерянных штыков и подобными вещами, причем внешний мир для них состоял из крестьян, мелких торговцев и нескольких помещиков, живущих в округе. Третьесортная актерская труппа, выступавшая пару дней в небольшом соседнем провинциальном городке, могла стать единственным развлечением за одиннадцать месяцев службы.

Стоимость жизни варьировалась от полка к полку; все зависело от места расположения полка, от его традиций и специфических особенностей. В Москве, когда я был корнетом, мое жалованье составляло 110 рублей. Жизнь в России была дешевой. Однако пара самых лучших сапог стоила сорок пять рублей, доломан свыше ста рублей, бутылка французского шампанского в ночном клубе двенадцать рублей. Таким образом, на мое месячное жалованье можно было купить девять бутылок Cordon Bleu в «Яре».

Жалованья не хватало, чтобы обеспечить повседневные потребности: питание и выпивку в офицерском собрании, бесконечные расходы, неизбежно связанные с жизнью в большом городе, такие как подарки, цветы на праздники и похороны, вечеринки с друзьями, празднование годовщины полка с огромным количеством приглашенных, как военных, так и штатских. В конце каждого месяца офицеры, вместо жалованья, получали счет. Каждый из нас имел собственные средства: кто-то больше, кто-то меньше, поэтому каждый жил в зависимости от своего финансового положения. Существовал определенный прожиточный минимум, в каждом полку свой, и будущий офицер при выборе полка учитывал этот важный момент. Иногда офицеры были вынуждены оставить полк в связи с недостатком личных средств.

Глава 7

ВОЕННАЯ ПОДГОТОВКА В ПОЛКУ

Хотя можно было легко предположить, что в следующей войне кавалерии будет отведена незначительная роль, сведенная до уровня проведения разведывательных операций, преследования отступающего врага и пешим боям, в кавалерии по-прежнему царил боевой дух. О том, что мы когда-то были драгунским полком, практически не вспоминали. Перед Первой мировой войной мы все еще испытывали романтическое отношение к ярким сражениям прошлого. Хотя огромное количество времени было отведено изучению пеших боев, упор делался на сражениях в седле. Вот почему мы так легкомысленно относились к занятиям по тактике и всему тому, что имело отношение к современной войне. В конечном счете нас постигло жестокое разочарование, но зимой 1913/14 года считали, что основным оружием кавалериста является лошадь. Исходя из этого занятиям верховой ездой отводилось основное место в плане тренировочных занятий, проводимых в полку.

В русской кавалерии для занятий верховой ездой, или объездки лошадей, использовались манежи, строительство которых началось в России в XVIII веке. Система объездки в манеже отлично работала только на учебном плацу, но война вынудила разочароваться даже самых горячих сторонников этой системы. В самом начале войны мы стали возвращаться к методам верховой езды прирожденных всадников восточноевропейских равнин.

Конному спорту в полку не уделялось большого внимания; командир полка Гротен не одобрял занятий конным спортом. Занятия спортом отнимали слишком много времени, и офицеры, не отказывавшие себе в удовольствии заниматься конным спортом, в какой-то мере были потеряны для полка. Однако порядка десяти офицеров все-таки принимали участие в соревнованиях по преодолению препятствий, и пара офицеров участвовали в стипль-чезе. Гротен называл их гладиаторами. Шесть офицеров держали лошадей для участия в бегах, но на них ездили профессиональные жокеи.

Итальянский метод верховой езды был чрезвычайно популярен у молодых офицеров, но ветераны противились нововведениям. Один из поручиков, Владимир Соколов, вызвался обучать меня новой системе верховой езды. Оглядываясь назад с позиции сегодняшнего дня, я понимаю, что новая система для Соколова заключалась всего лишь в езде с укороченными стременами, привстав в седле, наклонив корпус вперед на галопе и во время преодоления препятствий. Но для того времени это, безусловно, было новым словом в технике верховой езды.

Зимой только новобранцы занимались верховой ездой. Остальные солдаты просто давали лошадям размяться, а лучшие наездники объезжали молодых лошадей, которые уже прошли годичный курс обучения в резервных полках. Зимой 1913/14 года мы уже предполагали, что война начнется летом. Поэтому было сделано исключение из правил, и в полк прибыли сто не прошедших обучение молодых лошадей. Объездкой и обучением этих лошадей занимались два офицера и группа специально отобранных гусар. С лошадьми, купленными на конезаводческих фермах, не возникало особых проблем, а вот лошади, прибывшие из донских степей, были совершенно дикими. По соседству с манежем проходили трамвайные пути, и стоило появиться трамваю, как эти дикие животные, даже с наездниками, рассыпались по всему манежу, словно горсть орехов, брошенных на пол. Они вставали на дыбы, сбрасывали наездников, лягались и кусались, но к весне уже находились в строю.

Прогулки верхом на старых лошадях должны были удерживать этих лошадей в хорошей физической форме, поэтому мы совершали долгие прогулки в окрестностях Москвы. В 1-м эскадроне, в котором я служил корнетом, не приветствовались длительные прогулки верхом; командира эскадрона больше всего заботил внешний вид лошадей. Я уже упоминал, что в полку наших лошадей прозвали китами. В пятнадцати минутах от наших казарм был Новодевичий монастырь. Поле вокруг монастыря, так называемое Девичье поле, постепенно сокращалось за счет развивающегося города, и мы не спеша совершали прогулки верхом на этом поле. Как-то на завтраке в офицерском собрании командир нашей дивизии генерал Гурко спросил Меньшикова:

– Ваши люди в течение зимы хоть иногда совершают прогулки верхом?

– Да, ваше превосходительство.

– И куда же они ездят?

– На Девичье поле, – с улыбкой ответил Меньшиков.

У нас было два помещения для занятий верховой ездой, но из-за нехватки места в конюшнях одно помещение использовалось для хранения сена. Единственное помещение не удовлетворяло всем требованиям, и большинство занятий по верховой езде проводилось в открытом манеже. Дорожки манежа покрывали слоем соломы, чтобы лошади не скользили на льду. Периодически дорожки очищали от снега, и за зиму между дорожками вырастали снежные барьеры.

Первое занятие в закрытом манеже начиналось в семь утра. Зимой в это время было еще темно. В манеже стоял жуткий холод, и валивший от лошадей пар превращался в туман, заполнявший манеж, в котором с трудом можно было разглядеть наездников. Эскадроны по очереди проводили занятие в это неудобное время; следующее занятие начиналось в девять утра.

Начинались ли занятия в семь или в девять, но всегда находились опоздавшие. Командиры эскадронов по-разному выражали свое неодобрение. Меньшиков, не слушая оправданий, говорил:

– Да ладно, это может случиться с каждым.

Ротмистр Марков, командир 2-го эскадрона, молча показывал на часы. Ротмистр Лазарев, командир 4-го эскадрона, обязательно говорил:

– Вы заставили меня поволноваться, мой друг.

Однако когда корнет появлялся вовремя, но после бессонной ночи, Меньшиков проявлял прямо-таки отеческую заботу:

– Вы выглядите, словно схватили простуду. Идите домой и сегодня отдохните.

Все занятия проводились в присутствии командира эскадрона и унтер-офицеров. Нас, младших офицеров, не особенно принимали в расчет, хотя именно мы проводили занятия.

Унтер-офицер 1-го эскадрона Николай Сидорович пользовался большим уважением. Офицеры называли его Николай Иванович, словно он занимал такое же социальное положение, как они. Только Меньшиков звал его по фамилии. Сидорович был красивым блондином, розовощеким, с торчащими вверх усами. Слово «бравый» как нельзя лучше определяло его жизненную позицию. Он посвятил себя воспитанию «бравых» лошадей и бравых солдат. Он был типичным унтер-офицером мирного времени. Сидорович не обладал чувством юмора, имея в запасе единственную шутку, которую постоянно повторял. Каждый раз, когда эскадрон вскакивал в седло после ночи, проведенной в деревне, он говорил, обращаясь к гусарам:

– Вы составили список оставленного здесь?

Когда эскадрон двигался по дороге, он ехал в хвосте колонны рядом с офицером. Я часто ездил рядом с Сидоровичем, поэтому много раз выслушивал его немногочисленные истории. Он любил рассказывать о своей поездке в составе делегации в Данию на похороны короля. Все вечера он проводил с офицером датской кавалерии. Разговаривать они не могли: Сидорович не знал датского, а датчанин русского языка, поэтому они просто вместе выпивали. Причем датский офицер никак не мог перепить Сидоровича. Интересно, что в полку унтер-офицер выпивал только после захода солнца и никогда не напивался. Если поздно вечером его вызывал кто-то из офицеров, он, чтобы уничтожить запах алкоголя, жевал что-то с приторным запахом фиалки.

В первый год службы в полку, если не имелось конкретного плана на какую-то часть дня, я не решался самостоятельно предпринимать каких-либо действий, предварительно не посоветовавшись с унтер-офицером. Обычно наш разговор происходил примерно по такой схеме.

– Николай Иванович, что я должен делать?

– Что пожелаете, ваша честь, – неохотно отвечал Сидорович и, помолчав, добавлял: – Разрешите доложить, мы совершенно забросили занятия по фехтованию.

– Отлично, давайте займемся фехтованием.

Сидорович делал над собой последнее усилие и, словно удивленный моим предложением, спрашивал:

– Вы приказываете заняться фехтованием?

Таким образом, формальности были соблюдены, и он по-прежнему командовал эскадроном и мной.

Утренние занятия продолжались до одиннадцати утра. Офицеры занимались верховой ездой в полдень, обычно в закрытом манеже. В час дня возобновлялись занятия с солдатами, которые продолжались до четырех часов дня. После занятий гусары чистили и кормили лошадей, а офицеры дважды в неделю посещали различные лекции и семинары.

В русской кавалерии солдат был вооружен шашкой, пикой и винтовкой, а офицер шашкой или саблей и револьвером.

Винтовка была той же модели, что у пехотинца[30], но с укороченным стволом и измененным способом крепления ружейного ремня и снабженная штыком.

Каптенармусом[31] у нас был ротмистр Борис Говоров, обаятельный, с тонким чувством юмора, типичным примером которого служит незначительный эпизод во время одного из регулярных отчетов «хозяина» офицерского собрания.

– 300 рублей 63 копейки были потрачены на закуску, 1200 рублей 45 копеек на вино... – уныло перечислял хозяин.

Неожиданно Говоров поднялся с места.

– Прошу прощения, сколько вы сказали копеек? – поинтересовался он.

Человек крайне уравновешенный, душевный, Говоров постоянно исполнял роль посредника между старшими и младшими офицерами. Все корнеты шли к нему со своими проблемами. Он предлагал корнету сесть и за стаканом вина спокойно выслушивал его жалобы. Когда корнет высказывал все, что у него накипело в душе против Гротена или Трубецкого, и успокаивался, Говоров говорил:

– Забудь об этом. Нас окружают хорошие люди. Давай-ка я подолью тебе еще вина.

С таким же успехом, как в казармах, Говоров улаживал отношения в собственной семье. Как-то я без приглашения приехал к нему домой, и горничная сказала, что ротмистр в детской. На полу была расставлена игрушечная кухонная мебель – копия настоящей; Говоров с двумя маленькими дочками сидел тут же. Когда я вошел в комнату, одна из дочерей говорила другой:

– Лиза, принеси папе водку из буфета; блины уже готовы.

С не меньшим успехом он действовал и на поле битвы и имел блестящий послужной список.

У Говорова был брат, который тоже раньше служил в полку. В революцию 1905 года, когда повар ненадолго вышел из кухни, провокатор бросил в кастрюлю с кипящим на плите супом дохлую мышь. В этот день Константин Говоров был дежурным офицером. Он посоветовал гусарам не есть суп и на глазах всего эскадрона вытащил мышь из миски с супом и съел ее, заявив, что это просто кусок мяса. Благодаря Говорову провокация не удалась; в официальной истории полка упомянут этот эпизод. Спустя пятнадцать лет большевики расстреляли Константина Говорова.

Однако вернемся к винтовкам. Схема изучения действия винтовки и обращения с ней была чрезвычайно проста: разобрать, почистить и опять собрать. Мы разбирали и собирали винтовку на время, тренируясь в скорости; учились определять расстояние от линии огня до мишени. Учебные стрельбы и стрельба по мишеням обычно устраивались летом, когда мы находились в лагерях. Но зимой было уже ясно, что летом начнется война, поэтому в январе 1914 года новобранцев начали обучать обращению с винтовкой. Январь в том году выдался на редкость морозным. Новобранцы с офицерами отправлялись на стрельбище ранним утром и возращались поздно вечером насквозь промерзшие.

Перед стрельбами все винтовки были пристреляны лучшими стрелками полка, и только потом каждый гусар получал винтовку с подробным описанием ее характерных особенностей.

Кавалерийская шашка с эфесом, с травленым изображением на клинке двуглавого орла и вензеля Николая II, была сделана из высокопрочной стали. Вскоре после окончания кавалерийского училища я купил офицерскую саблю. Офицеры имели право носить саблю вне строя. Характерным отличием сабли от шашки являлось наличие стальных ножен, в то время как у шашки деревянные ножны, обтянутые кожей. В отличие от шашки, которая чаще носилась на плечевой портупее, сабля всегда носилась на поясной. Кроме того, шашка была с малой кривизной клинка, сабля имела сильный изгиб клинка[32].

Мне было двадцать, и я, естественно, хотел иметь нечто исключительное. Клинок моей сабли был сделан из знаменитой дамасской стали. Вернувшись домой к обеду, я застал у родителей крестного отца моей сестры, генерала Владимира Кондратьева. Генерал осмотрел мою саблю, потрогал клинок и сказал:

– Что ж, давай опробуем ее. У меня обычный стальной клинок. Давай скрестим клинки и посмотрим, чей прочнее.

Мы так и сделали. На моем клинке появился след от его клинка, с его же клинком ничего не сделалось.

Мы обучали солдат обращению с шашкой: как быстро выхватывать ее и вкладывать в ножны, как держать ее на параде и находясь в карауле и, естественно, как пользоваться ею в бою. На первых занятиях солдаты учились пользоваться шашкой в пешем бою. Затем в седле, постепенно увеличивая скорость: на шагу, рысью и, наконец, галопом. В качестве макетов для отработки удара служили глиняные пирамиды в человеческий рост или длинные прутья, установленные в специальных держателях. Отрабатывалась сила и меткость удара. В результате занятий некоторые из наших лошадей лишились кончиков ушей.

В самом начале войны произошел случай, продемонстрировавший пример мастерского владения холодным оружием (шашками и пиками). Казачий хорунжий Крючков с тремя казаками наткнулся на группу немецких кавалерийских разведчиков из двенадцати человек. Крючков приказал атаковать врага, и казаки убили одиннадцать немцев; больше всех отличился сам Крючков.

Я встретил Крючкова в штабе пехотного корпуса, где он служил в качестве связного. В тот день в штабе выступала популярная исполнительница народных песен Плевицкая[33].

Певица выразила желание сфотографироваться с героем дня, но Крючков отказался.

– Я женатый человек, – объяснил казак, – и не могу фотографироваться с другой женщиной.

Теперь что касается пики. Стальной трехгранный наконечник вставлен в стальную трубку, выполняющую роль древка, и скреплен с ней заклепками. На нижнем конце древка закреплен ножник. В средней части древка скоба для крепления темляка[34].

Только половина личного состава эскадрона, которая формировала первую линию атаки, была вооружена пиками. На полном скаку гусар наносил удар пикой и, ранив или убив противника, оставлял ее в теле жертвы и выхватывал шашку. В одиночном бою хорошо обученный гусар способен отбивать пикой удары противника, защищая себя и лошадь. Я умело обращался с пикой. Сидя верхом, вращал пику вокруг себя так, что ко мне невозможно было подойти на сабельный удар. Мне нравилось обучать солдат умению владеть этим видом холодного оружия. Но, честно говоря, я никогда не видел, чтобы гусары пользовались этими приемами в боевой обстановке.

Во время войны, особенно когда мы воевали в лесах, пики становились обузой, и иногда приходилось приложить немало усилий, чтобы заставить солдат не отказываться от них.

Утверждение, что пика является мощным оружием, можно еще поставить под сомнение, но она бесспорно производит деморализующий эффект на противника. Только представьте себе шеренгу несущихся на вас лошадей, ощетинившуюся пиками. Устрашающая картина. Немцы тоже имели на вооружении пики, поэтому, чтобы пехота привыкла к виду наступающей кавалерии, мы проводили совместные учения. Пехотинцы выстраивались в ряд, и мы переходили в атаку. По команде «Шашки наголо, пики к бою, галопом марш, марш!» мы пускали лошадей легким галопом и разражались громовым «Ура!».

Зимой, когда молодые солдаты еще неуверенно сидели в седле, мы проводили занятия в пешем строю, имитируя езду в седле; эти упражнения назывались «на ногах как верхом». Только в начале весны начинались занятия верхом; сначала в составе взвода, потом эскадроном и, наконец, полком.

Командир отдавал команды голосом, с помощью шашки, или по его команде приказ играл горнист. На горне исполнялось порядка двадцати команд, в основном коротких, имеющих некоторое сходство, и надо было обладать хорошим слухом, чтобы отличать их друг от друга. Офицеры были обязаны различать эти команды, но и солдаты должны были разбираться в звуковых командах. Офицеры проводили занятия в казармах, и солдаты, сидя на койках, хором выводили мелодию сигналов. Некоторые мелодии давались с трудом, и для простоты запоминания солдаты придумывали слова к этим звуковым приказам. Например, для команды «По коням!» – «Дьявол мною овладел, на монахиню я сел». Стишки были, как правило, непристойного содержания.

Все так же сидя на койках, солдаты знакомились со структурой дивизии, узнавали, кто командует военным округом, корпусом, дивизией и бригадой, какие обязанности у часовых, что такое дисциплина и т. д. и т. п. Солдаты должны были запомнить стандартные ответы: «Дисциплина заключается в четком исполнении приказов вышестоящих по званию», «Солдат, стоящий на посту с оружием в руке, огнестрельным или холодным, называется часовым», «Часовой является неприкосновенной личностью». Неграмотные крестьянские парни с трудом улавливали смысл этих фраз. К концу занятий они сидели совершенно измученные, с остекленевшим взглядом. Эти занятия проводили офицеры. В свою очередь, унтер-офицеры проводили инструктаж, нацеленный в первую очередь на то, чтобы уберечь солдат от совершения необдуманных поступков при исполнении служебных обязанностей. В головах у гусар царила такая путаница, что один из них на вопрос: «Какие обязанности у караульного?» – ответил: «Не пить, не курить, не свистеть, не мочиться».

В 1912 году в нашей дивизии был сформирован пулеметный эскадрон под командованием сумского гусара. В нем было всего восемь пулеметов «Максим»[35].

Позже, уже во время войны, в каждом полку было четыре пулемета. В конце 1913 года Язвин был переведен в 1-й пулеметный эскадрон. Фамилия командира этого эскадрона была Швед, поэтому мы называли пулеметный эскадрон шведской армией.

В начале мая мы выехали в лагеря. Полк разместился в пяти деревнях. 1-й эскадрон и пулеметный эскадрон заняли деревню Мневники, расположенную на левом берегу Москвы-реки. К моему ужасу, один из старших офицеров, Онгирский, оказался фанатиком физического воспитания. Каждое утро перед завтраком он насильно поднимал меня, мы бежали к реке, бросались с разбега в воду, плавали и бежали обратно. Я всей душой ненавидел эти утренние пробежки и купание и не замечал каких-либо улучшений в состоянии здоровья, но не смел ослушаться старшего по званию.

Офицерское собрание находилось в деревне приблизительно в четырех километрах от нас. Связь между эскадронами осуществлялась с помощью курьеров. В среднем расстояние от деревень, в которых расположился полк, до Москвы составляло около восьми километров. До городских окраин можно было доехать верхом в сопровождении ординарца и там взять извозчика, а ординарец возвращался с лошадью в лагерь. В городе легко можно было договориться с извозчиком, чтобы вернуться потом обратно в лагерь. И все-таки, несмотря на близость Москвы, мы находились в сельской местности. Дачники жаловались, что мы поднимаем много пыли, когда скачем верхом.

Солдаты, расквартированные в деревне, установили перед каждым домом высокие шесты, заканчивающиеся рамой, с которой свешивались сплетенные из соломы кисточки, по числу стоявших во дворе лошадей.

День в лагере начинался рано. В семь тридцать наши эскадроны уже двигались в пункт сбора, куда мы должны были прибыть в восемь утра. Занятия проводились на огромном Ходынском поле, в начале лета отдельными эскадронами, а позже в составе полка. Как вы понимаете, не так-то просто заставить полк примерно в тысячу лошадей действовать как единый организм, меняя скорость, разворачиваясь, размыкая и смыкая ряды. К примеру, как совершается разворот в разомкнутом строю. Полк выстраивается в две линии, примерно по 450 лошадей в каждой. Команда поступает с правого фланга. Два взвода на левом фланге начинают медленно разворачиваться на месте; следующий за ними взвод двигается медленным шагом; следующий рысью и, наконец, правофланговый взвод галопом. В процессе разворота могут легко возникнуть интервалы не только между отдельными всадниками, но и между взводами. Чтобы избежать появления интервалов, оба фланга должны оказывать давление на центр. Если во время разворота в центре строя слышатся проклятия солдат и хрипы лошадей, значит, строй остается сомкнутым и идеально ровным.

Одно из наиболее зрелищных упражнений, которое демонстрировалось высокопоставленным гостям, заключалось в следующем. Полк галопировал в разомкнутом строю в направлении инспекционной группы. Когда до группы оставалось еще значительное расстояние, звучал приказ: «Стой! Спешиться!» – двое из каждой тройки солдат спешивались.

В доли секунды спешившиеся солдаты выстраивались, ощетинивались штыками и появлялись из облаков пыли. Через пару минут горнист играл приказ, лошади возвращались к спешившимся солдатам, которые вскакивали в седло, мчались в направлении инспекционной группы, резко останавливаясь буквально в сантиметрах от гостей. На бумаге это кажется просто, а в действительности на это требовались долгие дни тренировок.

Когда командир полка хотел переговорить с офицерами, объяснить следующее задание или отчитать за плохое выполнение предыдущего, звучал сигнал горна, означавший «Сбор для объяснения задания». Услышав горниста, офицеры бегом или верхом бросались к командиру.

Выполнение задания, связанного с переходом в атаку на внезапно появившегося противника, требовало от командира умения быстро принимать решение, а от гусар быстрого выполнения приказа. Сбоку от двигающейся колонны неожиданно появлялись кавалерийские, пехотные, артиллерийские или смешанные формирования. Гротен называл их «куклами»: пехота в красной форме, кавалерия в синей. В зависимости от рода войск противника командир должен был принять решение, наступать единым фронтом или расчлененным боевым порядком.

Гротен принял командование полком в 1912 года. До него командиром полка был Нилов, который после удачного выполнения поставленной учебной задачи говорил, обращаясь к полку:

– Спасибо, парни. Каждому по глотку водки.

Позже, когда запретили водку и ее место заняло пиво, Нилов как-то забылся и сказал:

– Каждому по бутылке водки.

Гусары заулыбались, надеясь, что оговорка обратится реальностью. Надо учесть, что такие подарки делались из офицерского кармана.

Но далеко не всегда учения и даже показательные выступления проходили гладко. В 1912 году у нас возникли определенные трудности, связанные с переформированием некоторых соединений. В официальной истории сумских гусар описан один из печальных эпизодов, относящийся к 1912 году.

В конце сентября 1912 года полк должен был выступить перед американской военной делегацией. В тот день полком командовал полковник Рахманинов. Была поставлена задача: из разомкнутого строя построиться в колонну по взводам. Рахманинов отдал одну из новых команд. Последствия оказались ужасными. К счастью, все произошло на большом расстоянии от американцев. Рахманинов хотел приблизиться к американцам разомкнутым строем, но ему этого не удалось. Полк, растянувшись, мчался по полю. Американцы сидели на самых спокойных старых лошадях, за которых можно было не волноваться. Одному из гостей, по всей видимости, надоело наблюдать за облаком пыли, и он решил приблизиться к полку. К несчастью, он оказался в самом центре совершающего разворот полка. Американец хотел повернуть назад, но его лошадь понеслась вперед. Она проскочила первую линию, вторую, третью и, наконец, вырвалась на открытое пространство.

В те дни, когда вместо учений проводились стрельбы, эскадроны вставали затемно и на рассвете покидали деревни.

Днем лошадей вели на реку купаться и какое-то время отводили для изучения «службы в действующей армии»; к примеру, как размещать сторожевые посты в ночное время. Гусары, делая вид, что находятся на войне, ложились на землю, прячась за кустами, разговаривали и даже украдкой дремали. Заняты были только офицеры и унтер-офицеры, и в особенности недавние выпускники полковой унтер-офицерской школы. В это время разведчики применяли на практике знания, полученные зимой в казармах. К примеру: если предполагается, что небольшое пехотное подразделение противника вскоре пройдет по узкой дорожке в лесу и требуется выяснить, сколько человек в этом подразделении и чем они вооружены, то нужно влезть на дерево, растущее рядом с дорожкой. Убедившись, что никто вас не видит, вы наклоняете ветви дерева так, чтобы идущим по дорожке людям приходилось идти согнувшись.

Мы потеряли массу времени, изучая то, что совершенно не пригодилось на войне, например, передачу сообщений с помощью гелиографа. Заранее предполагая нецелесообразность использования гелиографа, мы с прохладцей относились к его изучению. Мы мало времени отводили на обучение солдат принципу действия гелиографа. Помню, как однажды я стоял у этого аппарата, когда приехавший с инспекцией генерал написал на листе бумаги сообщение и потребовал передать его с помощью гелиографа в расположенную неподалеку часть. Мы не были уверены в способности солдат справиться с этим заданием, поэтому, пока один солдат неуверенно возился у гелиографа, мы быстро скопировали сообщение и отправили другого солдата к адресату. Он обернулся через несколько минут, и генерал, получив ответ, естественно, пришел к выводу, что способ передачи сообщений с помощью гелиографа является безупречным.

В свободное от службы время солдаты, расквартированные в деревнях, вели обычную крестьянскую жизнь. Многие подружились с семьями, в которых жили, и помогали им по хозяйству. Завязалось даже несколько любовных историй, и, понятное дело, возникали драки с деревенскими парнями. Зимой командир эскадрона иногда получал от деревенских девушек письма с жалобами на бросивших их солдат.

В воинском соединении, состоящем из тысячи человек и лошадей, конечно, происходили несчастные случаи и нежелательные инциденты. Командир полка полковник Гротен очень расстраивался по этому поводу. В мае 1914 года, когда мы направлялись в лагерь, Москва-река затопила берега, и мост у деревни, в которой размещался 2-й эскадрон, оказался на уровне воды. Командир эскадрона ротмистр Марков принял решение переводить лошадей по мосту. Одна из молодых лошадей, испугавшись, упала в воду. Течением ее мгновенно затащило под мост, и она утонула. Гротен сильно переживал этот случай. Вскоре погибла еще одна лошадь. Она отвязалась, неудачно перепрыгнула через забор и напоролась на остро отточенный край частокола. Гротен был вне себя от гнева. Он не успел еще прийти в себя, как арестованный гусар, сделав подкоп, сбежал с гауптвахты. Гротен с отчаяния написал прошение об отставке и уехал в отпуск. Пока он был в отпуске, император, который всегда испытывал к нему нежные чувства, решил сделать его флигель-адъютантом, то есть членом императорской свиты. Это была высокая честь, и Гротен понял, что не может уйти в отставку. Он вернулся в полк. Полагаю, что сумские гусары были единственным кавалерийским полком, которым командовал человек, удостоившийся столь высокой чести.

В начале июля наш полк обычно перемещался в поселок Клеметьево, расположенный примерно в ста километрах от Москвы, чтобы принять участие в так называемом кавалерийском сборе, в котором участвовали восемь кавалерийских полков. Эти ежегодные маневры заканчивались верховой атакой одной группы из четырех полков на другую группу из четырех полков. Двухнедельный подготовительный период заканчивался большими маневрами, после которых мы в начале сентября возвращались в Москву.

В 1914 году, в предчувствии войны, кавалерийский сбор отменили, и 26 июля пришел приказ вернуться в казармы. Начался предмобилизационный период. Заново подковывали лошадей. Проверяли седла и уздечки. Доломаны, кивера и красные бриджи (в военное время мы носили синие) откладывали, а обмундирование, предназначенное для военного времени, готовили к выдаче. Солдаты убирали сундучки с бирками, на которых были написаны данные ближайших родственников. Столовое серебро, которым мы все так гордились, сдали на хранение в Государственный банк. Шесть старых штандартов полка передали в исторический музей.

28 июля Австрия объявила войну Сербии. Поздно вечером 30-го из штаба дивизии по телефону сообщили, что к нам в полк едет курьер с секретным пакетом. Через пятнадцать минут после звонка появился курьер. К этому моменту практически все собрались в казармах. В секретном пакете находился мобилизационный приказ; час «Ч» объявлялся в полночь. Мы должны были направиться к границе Восточной Пруссии, а гренадеры направились к австрийскому фронту. Каждый офицер нашего полка получил запечатанный конверт с подробным перечнем его действий на последующие тридцать шесть часов, до момента выхода из казарм на вокзал для погрузки в поезд.

Среди прочего солдатам выдали консервы, неприкосновенный запас, вскрываемый только в экстраординарных случаях. Через час двор был усыпан пустыми банками из-под консервов. Чистое ребячество! Вероятно, солдатам, которые никогда не видели таких банок, очень хотелось попробовать их содержимое. Даже корнет Константин Соколов, рассмотрев на банке дату – 1904 год, не смог удержаться, чтобы не вскрыть ее; в банке оказался суп с кусочками мяса. Поднялся страшный шум. Солдатам опять выдали неприкосновенный запас (НЗ), и мы тут же забыли об этом инциденте: наше внимание переключилось на более важные проблемы. Пару месяцев спустя я вспомнил случай с НЗ, когда мы захватили около сотни немцев. Русская пехота нанесла поражение немецкому соединению, и около сотни немецких солдат удалось спрятаться в лесу. Еле живые от усталости, голодные, они не притронулись к неприкосновенному запасу продольствия. Немецкая дисциплинированность исключала наличие человеческих чувств. Я предпочитал командовать русскими солдатами.

Мои родители жили в Санкт-Петербурге. Позвонить из Москвы можно было только с Центральной телефонной станции. У меня не было времени, чтобы съездить туда, и в коротком письме я известил родителей об отъезде на фронт. Я знал, что если бы родители приехали в Москву, то при прощании не стали бы говорить мне таких слов, как «будь осторожен» или «береги себя». Они прекрасно понимали, что рано или поздно я должен буду уехать на фронт. Я выбрал карьеру военного, и не было ничего необычного в том, что меня отправляли на фронт. Они наверняка пожелали бы мне удачи и сказали: «Храни тебя Господь».

У нас с Язвиным не оставалось времени привести в порядок квартиру. Мы ушли из дома, словно собирались в скором времени вернуться. После нашего отъезда моя подруга сложила наши вещи и сохранила их до нашего приезда.

Утром 1 августа полк в новой полевой форме построился на учебном плацу. Командир дивизии генерал Гурко сказал несколько слов о наступающей войне и скомандовал:

– Первый эшелон...

1-й эскадрон и два взвода 2-го эскадрона под командованием полковника Рахманинова двинулись в направлении одного из московских железнодорожных вокзалов.

Попрощаться с нами приехало очень немного людей; июль был жаркий, и большинство наших родственников, друзей и знакомых уехали из города. Город практически опустел, и только мальчишки обратили внимание на колонну первого эшелона. Не было ничего необычного в том, что по улицам на лошадях ехали гусары. Однако быстро поползли слухи о надвигающейся войне, и на долю следующих эшелонов пришлись и приветственные возгласы, и прощальные слова, и слезы.

Прохожий с иконой остановил пулеметный взвод и, подняв икону, благословил солдат и передал икону командиру.

На вокзале нас провожала только госпожа Говорова с дочерью.

Воинский эшелон был составлен из деревянных вагонов для перевозки скота, выкрашенных в темно-красный цвет с надписями на бортах: «40 солдат, 8 лошадей», и пассажирских вагонов. В центре товарного вагона размещались сорок пехотинцев. Мы заводили по четыре лошади в оба конца вагона, ставили их в два ряда, мордами к центру, и еще оставалось достаточно места для седел, снаряжения, сена и восьми гусар. Гусары могли сидеть и лежать на тюках с сеном. Офицеры ехали в пассажирском вагоне.

Мы изрядно намучились, затаскивая лошадей в вагоны. Оказавшись в непривычной для себя обстановке, лошади нервничали и не хотели заходить в вагоны. Одного корнета, получившего сильный удар копытом в голову, пришлось отправить в госпиталь, где он пролежал два месяца.

На станции Ржев, примерно в трех часах езды от Москвы, каждый эшелон встречал седой, но с прежней выправкой старик в слезах, один из наших отставных унтер-офицеров.

3 августа, когда головной эшелон приближался к пункту назначения, небольшому городку Сувалки, уже было официально объявлено о начале войны. Пока мы ехали к месту назначения, началась война.

Мы двигались к границе, а навстречу нам шли местные жители. Груженные домашним скарбом телеги, домашний скот, женщины, дети, старики двигались по всем дорогам в глубь страны. Тогда я впервые увидел беженцев.

Часть вторая

ПЕРВАЯ МИРОВАЯ ВОЙНА

Глава 8

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Небольшой городок Сувалки, расположенный примерно в девятнадцати километрах от границы с Восточной Пруссией, являлся пунктом расквартирования двух кавалерийских полков. Когда 6 августа 1-я кавалерийская дивизия в полном составе собралась в городе, эти два кавалерийских полка уже ушли к границе. Их казармы пустовали, поэтому шесть дней наш полк жил в прекрасных условиях. В городе был первоклассный ресторан, и за эти дни мы, молодые офицеры, не обошли его своим вниманием. Не было ничего удивительного в том, что в маленьком городе был великолепный ресторан, ведь здесь стояли кавалерийские полки.

9 августа командир дивизии генерал Гурко отдал приказ: четыре эскадрона, по одному из четырех полков, должны пересечь границу и провести разведку по четырем направлениям. Кроме того, генерал очень рассчитывал, что разведчикам удастся взорвать участки железной дороги между немецкими городами Маркграбово и Гольдап. Командиры эскадронов, посовещавшись, решили, что основной задачей является повреждение железнодорожных путей. Понимая, что железная дорога тщательно охраняется, они, не подчинившись приказу командира дивизии, решили идти вместе, четырьмя эскадронами. В результате, столкнувшись с мощным сопротивлением противника, они вернулись, не выполнив ни одной из поставленных перед ними задач. За неподчинение приказу Гурко лишил офицерских званий командиров трех эскадронов. Не подвергся наказанию только командир 4-го эскадрона сумских гусар ротмистр Лазарев, поскольку он пошел по указанному в приказе маршруту, а остальные присоединились к нему. Вот с такого неприятного инцидента началась для нашей дивизии война.

На Лазарева было страшно смотреть; он был потрясен решением Гурко и сильно переживал за командиров эскадронов. Когда спустя три дня Лазарев погиб, мы решили, что его смерть в какой-то мере связана с тем нервным состоянием, в котором он пребывал после решения Гурко. Возможно, он решил показать командиру дивизии, чего стоит как офицер.

С 10 августа эскадроны нашей дивизии начали по очереди приступать к охране границы. Через два дня наступила наша очередь, и мы направились в деревню Бакаларжево. Проходившая через деревню дорога пересекала границу у холма, на котором стояла деревня. В месте пересечения дороги у границы, извилистого узкого рва, стояли заградительные барьеры и опустевшие помещения русской и немецкой пограничных застав. В траве валялись пограничные столбы, увенчанные немецким орлом; по всей видимости, русские разведчики уже были на территории Восточной Пруссии. По ту сторону границы, в опрятных немецких деревушках, не наблюдалось признаков жизни.

Ротмистр Меньшиков приказал поручику взять двенадцать солдат, перейти границу и выяснить, нет ли поблизости немецких частей. Поручик Снежков и я попросили разрешения пойти с разведчиками; сейчас для нас все было внове, и мы рвались в бой. Нам и в голову не приходило, что существует вероятность нарваться на вражескую засаду и погибнуть. Мы еще в полной мере не осознали, что война уже является абсолютной реальностью. Нам казалось, что наконец-то начинаются настоящие приключения. Мы были словно дети, играющие в прятки, но уверенные, что их в конце концов найдут. Мы передвигались с осторожностью, словно преследуя добычу, готовые при малейшем шуме выхватить шашки и револьверы.

Вскоре наши романтические иллюзии развеялись. Углубившись на 500 метров в глубь чужой страны, мы встретили русского солдата-пехотинца, беззаботно возвращавшегося на нашу территорию с украденными в немецкой деревне гусями. Эта картина вернула нас к действительности, и, быстро проскакав несколько деревень и не встретив ни одного немецкого отряда, мы вернулись в эскадрон.

Поздно вечером в эскадрон был доставлен запечатанный конверт, который следовало вскрыть в полночь. В нем содержался приказ относительно нашего завтрашнего участия в переходе границы. Из приказа мы поняли только одно: переходим в наступление; нам не сообщили, что это будет разведка боем, после чего мы должны вернуться на свою территорию, в Россию. Только позже нам стали известны планы Гурко. Он хотел попытаться захватить Маркграбово, немецкий город, находившийся примерно в десяти километрах от нашей деревни, просто чтобы понять, насколько сильное сопротивление окажут немцы. Эта была просто широкомасштабная разведывательная операция. В этой операции участвовала наша дивизия, в полном составе, и стрелковый полк. На границе в полной боевой готовности постоянно находились стрелковые и кавалерийские полки. В этом смысле у них было преимущество перед пехотными полками, которым требовалось время для того, чтобы перебросить сформированные из резервистов полки, практически вдвое увеличив их численность.

Наш эскадрон и два стрелковых взвода получили приказ защищать левый фланг наших войск, которые должны были перейти в наступление на широком фронте. Мы не должны были принимать непосредственное участие в наступлении на Маркграбово. Операция началась затемно. Гусары вскочили в седло, и ротмистр Меньшиков, занявший свое обычное место впереди эскадрона, осенил себя крестным знамением. Я никогда не был особенно религиозен и не привык креститься, но, оглянувшись вокруг и отметив, что все перекрестились, решил сделать то же самое.

Больше часа мы двигались в темноте; стрелки опережали нас метров на триста. Мы двигались колонной по узкой грязной дороге, в то время как пехота шла развернутым строем по полю. Время от времени пехотинцы останавливались, тревожно прислушиваясь, а затем продолжали двигаться вперед. В процессе наступления им удалось уничтожить небольшой немецкий пехотный отряд. Вместо привычных команд, раздавались условные сигналы – птичьи крики, странно звучавшие в ночной тишине. Действие стрелковых взводов вызвало такое уважение со стороны наших солдат, что, когда мы повернули налево, отделяясь от наших стрелков, некоторые гусары тревожным шепотом спрашивали:

– Мы делаем это ради их пользы? Потом мы опять объединимся с ними?

На рассвете нас обстреляло немецкое подразделение. Меньшиков приказал моему взводу спешиться и выбить немцев с занятой позиции. Я принял решение сделать небольшой крюк, чтобы пройти через рощу. Немцы, вероятно, заметили, как мы вошли в рощу, и, хотя не видели нас, принялись обстреливать вслепую. Воздух наполнился какими-то свистящими и чмокающими звуками. Я еще никогда не попадал под обстрел и не был знаком с этими звуками.

– Что это, ваша честь? – спросил ехавший рядом со мной унтер-офицер.

– Полагаю, что пули, – беззаботно ответил я.

Ни один из моих солдат не был ранен или убит, поэтому пули пока еще оставались каким-то абстрактным понятием. Когда мы подошли к позиции, с которой немцы вели огонь, там уже никого не было.

Вот так я впервые услышал «свист» пуль. В армии ходит шутка: солдата спрашивают, слышал ли он когда-нибудь свист пуль. «Дважды, – отвечает солдат. – Один раз – когда она пролетела мимо меня, а второй – когда я пролетел мимо нее».

В этот день наш эскадрон не столкнулся лицом к лицу с немецкими солдатами, поэтому Сидоровичу пришла в голову идея, что нас просто обстреляли «мирные жители». Кстати, вполне возможно. Некоторые гражданские лица по собственной инициативе обстреливали наши небольшие воинские подразделения.

В семь утра эскадрон подошел к большой немецкой ферме, расположенной на холме, с которого открывался отличный обзор. Наша дивизия двигалась в направлении Маркграбова; Сумской полк на левом фланге. Сейчас наш эскадрон был не более чем зритель; пока от нас не требовалось никаких действий.

Наступление на Маркграбово шло сначало по пересеченной местности, а затем по узким полоскам земли между многочисленных озер, лежащих перед городом. Это был единственно возможный способ подобраться к городу.

Мы наблюдали за происходящим с холма, и разворачивающаяся внизу картина удивительно напоминала хорошо знакомые нам живописные полотна с изображением баталий XIX века. Временами наши спешившиеся гусары маршировали так, словно они находились на учебном плацу. Гремела артиллерийская канонада. Рвалась шрапнель. Свистели пули. Но наши солдаты упорно шли вперед. Картина была столь завораживающе-прекрасной, что ни мой мозг, ни сердце не пронзала мысль, что мы являемся свидетелями действия, когда люди убивают друг друга.

К середине дня прибыл гусар с сообщением от Гротена. Он отдал честь рукой с зажатым в ней конвертом, поскольку другую руку прижимал к груди. Когда мы спросили, что с ним, он ответил, что ранен в грудь. Мы были в шоке.

– Кто-нибудь еще ранен в полку? – спросил Меньшиков.

– Несколько солдат, ваша честь, и кое-кто из офицеров. Подполковник Адамович тяжело ранен и не приходит в сознание. Корнет Хоружинский при смерти. Ротмистр Лазарев убит.

Только в этот момент я с полной очевидностью понял, что, подойдя к границе, мы попали на войну.

Позже мы узнали, что произошло с нашим полком в окрестностях Маркграбова. Наша кавалерийская дивизия с легкостью отбросила немецкие передовые части и подошла к озерам раньше пехоты. Три наших эскадрона перешли в наступление, а два оставались в резерве: 4-й эскадрон на левом фланге, 6-й на правом. Мой друг Язвин с двумя пулеметными расчетами находился на правом фланге. Подполковник Адамович командовал правофланговой группой. 4-й эскадрон под командованием ротмистра Лазарева наступал на город с юга. Гусары были встречены сильным огнем. Лазарев попросил перебросить к нему пулеметы, но командир бригады, генерал Нилов, отказал в его просьбе; он предпочел оставить пулеметы в резерве.

Первым из офицеров ранили Адамовича. Когда мы еще ехали на поезде к границе, Адамович сказал, что боится не смерти, а тяжелого ранения. С ним случилось то, чего он больше всего боялся. Он был тяжело ранен и уже не вернулся в полк.

Ротмистр Лазарев, пытаясь заставить перейти в атаку свой эскадрон, прижатый к земле немецким огнем, выскочил на лошади вперед. Он представлял отличную мишень для немецких стрелков и вскоре был убит. Мой друг с самого детства Константин Соколов, всего на год старше меня, принял командование эскадроном, и тут же ему сообщили, что смертельно ранен корнет Хоружинский. В «славной школе» Хоружинский был моим «зверем» и всего три дня назад прибыл в полк.

Маркграбово не был хорошо укрепленным городом; немцы, очевидно, и не стремились к этому. Они сконцентрировали весь огонь на левом фланге, где располагался наш полк, а на центр и правый фланг у них просто не хватало сил. Другие полки нашей дивизии вскоре проникли в город, и пехота вошла в Маркграбово без единого выстрела.

Операция закончилась. Поступил приказ отступить. На обратном пути 4-й эскадрон нашел только несколько своих лошадей на том месте, где им поступил приказ спешиться. Пока шел бой, напуганные артиллерийской канонадой лошади разбежались в разные стороны. На одной из оставшихся лошадей ехал гусар, прижимающий к себе раненого корнета Хоружинского. Большинство гусар возвращалось обратно пешком. Пройдя немногим больше двух километров, гусары увидели своих лошадей, бодрой рысью скачущих в их направлении. Впереди скакал Рахманинов, которому удалось собрать разбежавшихся лошадей.

Сражение у Маркграбова, короткое и не имевшее важного значения, стало для нашего полка боевым крещением. Результаты сражения произвели на нас удручающее впечатление. Мы, естественно, не знали, что это была просто разведка боем, и посчитали последующее отступление своим поражением. К тому же мы потеряли трех офицеров, двое из которых были для многих из нас давними друзьями. Лазарева и Хоружинского похоронили в Сувалках.

На обратном пути наш эскадрон находился на правом фланге, и Меньшиков отправил мой взвод охранять наш фланг. Таким образом, мы скакали практически вплотную к границе, вдоль пограничного рва. Неожиданно над головой засвистели пули, и мы услышали выстрелы, доносившиеся откуда-то справа.

– Они там! Смотрите, они там! – закричал один из моих солдат, указывая в сторону фермы.

Увидев пару человек, скрывшихся за домом, я приказал спешиться двадцати гусарам, и мы бросились к ферме. Над головой свистели пули, и тут я увидел канаву, ведущую к ферме. Я приказал солдатам использовать ее в качестве укрытия. Только на следующий день я понял, что канава была границей, и ферма находилась на русской земле. Но в этот момент у меня не было времени на размышления; мы наступали под огнем. Когда мы подбежали к ферме, все стихло, и мы не нашли тех, кто в нас стрелял. Тогда мы не придумали ничего лучше, как поджечь ферму, то, что потом наши войска делали ежедневно в подобных обстоятельствах. На немецкой стороне творилось нечто несусветное. На протяжении нескольких миль горели дома, сараи, стога сена. Позже некоторые апологеты, вроде генерала Гурко, пытались приписать эти пожары немцам.

Якобы с их помощью немцы отмечали продвижение наших войск. У меня подобные объяснения вызывают сильные сомнения, но, даже если в каких-то случаях это соответствует действительности, лично я знаю о многих случаях, когда мы выступали просто в качестве поджигателей.

Спустя два дня поджог русской фермы получил продолжение. Из штаба в полк прибыл адъютант, чтобы выяснить, кто из русских кавалеристов устроил пожар на ферме, расположенной на нашей территории. Мне пришлось объяснять, что мой взвод был обстрелян неизвестными, скрывавшимися на ферме. В течение нескольких дней я с подозрением оглядывал все канавы.

Бои, продолжавшиеся в течение шести месяцев в этом районе, избавили от необходимости решать вопрос в отношении точного местоположения границы; практически все строения по обе стороны границы были уничтожены.

Глава 9

ВТОРЖЕНИЕ В ВОСТОЧНУЮ ПРУССИЮ

6 августа 1-я кавалерийская дивизия опять пересекла немецкую границу. Поступил приказ прикрывать левый фланг 4-го пехотного корпуса, который на следующий день должен был перейти в наступление.

Когда мы вошли в Восточную Пруссию, то первым городом на нашем пути был Мирунскен. В городе была фабрика по производству сыра, и в скором времени почти с каждого седла свисали гроздья сыров. В кавалерии были привычны к самым разным ароматам, но никогда ни до, ни после этого мы не издавали подобных запахов. Для наших солдат наступили «золотые времена». На протяжении двух, может, трех недель они ели самую изысканную пишу: немецкие сосиски, ветчину, свинину, цыплят и гусей. Сидорович не одобрял столь высокий уровень жизни; он предсказывал, что очень скоро наступит день, когда мы все дорого заплатим за все эти кулинарные изыски.

На левом фланге 4-го пехотного корпуса находился пехотный полк под командованием полковника Комарова. Он был старым другом нашей семьи и, зная, что из нашего полка к нему должны прислать офицера связи, попросил, чтобы прислали меня. Он несколько запоздал со своей просьбой: к нему уже выехал корнет Жуковский. Это был первый случай в цепи удач, которые сопутствовали мне на протяжении всей войны, а затем и во время революции. Через день полк Комарова принял участие в сражении, в котором понес жестокие потери. Сам Комаров был убит, а Жуковский ранен; на его месте мог оказаться я.

Спустя три дня меня послали в качестве офицера связи в пехотную дивизию того же пехотного корпуса, принимавшего участие в тяжелых боях у города Гумбинен[36].

За два часа до моего появления наша пехота полностью разгромила немецкую пехотную дивизию. Когда я прибыл в дивизию, немцы уже отступили. По полю боя ходили санитары, подбирая раненых, и русских и немцев. Поле боя было усеяно мертвыми и ранеными. Мне рассказали, что русские наступали под ураганным огнем противника, все ближе и ближе подходя к немцам, и, наконец, подойдя чуть ли не вплотную друг к другу, обе стороны поднялись, сомкнули ряды и бросились в атаку под музыку с развевающимися флагами. Большая, кровавая битва, в которую были вовлечены несколько дивизий с обеих сторон.

Зачастую из памяти выпадают значительные события, но остаются какие-то отдельные сцены, незначительные детали, незнакомые люди. Так и мне почему-то запомнился раненый немец, лежавший на носилках с сигарой в зубах. Я понимал, что это дешевые немецкие сигары, но они свидетельствовали о таком уровне жизни, о котором не имели понятия в русской армии. Еще одна картина запечатлелась в моей памяти. Мертвый русский солдат, большой, белобрысый; он погиб перед последней атакой. По всей видимости, он был храбрым солдатом, поскольку пуля сразила его в тот момент, когда он намного опередил своих товарищей по роте. Судя по большой куче гильз, он отстреливался до последнего. С тех пор я видел тысячи мертвых и раненых, но в памяти ярким воспоминанием остался именно этот русский солдат.

После поражения при Гумбинене немцы начали отступать таким образом, чтобы оторваться от 1-й русской армии, поскольку в это время с юга в Восточную Пруссию входила 2-я русская армия; немцы боялись попасть в клещи. Но 1-я армия все равно не могла преследовать отступающего противника; возникли проблемы с доставкой ресурсов. Стоило русской пехоте остановиться на несколько дней, как немцы тут же перебросили войска на юг Восточной Пруссии, где в течение недели разгромили 2-ю русскую армию. Это сражение вошло в историю Первой мировой войны как битва при Танненберге.

Наша дивизия проводила разведывательные операции на шестидесятикилометровом фронте. Разведывательные группы из двенадцати солдат под командованием офицеров или из шести солдат под командованием унтер-офицеров обычно уходили часов на сорок восемь, то есть на двое бессонных суток. Часто, отдохнув не более суток в полку, корнет опять уходил на разведку. Эти разведывательные группы, а иногда эскадроны удалялись от полка более чем на тридцать километров. В это время полк тоже не стоял на месте и совсем не обязательно двигался по заранее обговоренному маршруту. В свою очередь, разведчики не двигались по прямой. Если они попадали под обстрел, то, пытаясь уйти от наступающего врага, начинали кружить по лесу, заметая следы, словно зайцы, преследуемые сворой охотничьих собак. Даже при наличии карты им зачастую приходилось тратить какое-то время, чтобы сориентироваться на местности. За исключением унтер-офицера и парочки толковых разведчиков, все остальные были простыми солдатами, которых можно было использовать только в качестве связных.

Получив какое-то количество информации, командир разведывательной группы отправлял связного в полк. Как правило, солдат был неграмотный, и ему было бессмысленно показывать на карте, где находится группа, а где в данный момент может быть полк. Ему просто говорили:

– Доставь сообщение командиру полка.

На конверте командир группы проставлял время ухода. Удивительное дело: очень часто связные скакали напрямик и быстро оборачивались в обе стороны. Как они это делали? Каким инстинктом руководствовались эти деревенские парни, скакавшие по чужой территории?

Серьезной проблемой в разведывательных операциях являлась забота о раненых. В полку был один санитарный фургон, который, естественно, двигался вместе с полком. Один врач обслуживал весь полк. В каждом эскадроне был медбрат, который, как правило, оставался с эскадроном. У разведывательных групп были только комплекты для оказания первой медицинской помощи. Но даже если удавалось оказать помощь, то оставалась проблема, как доставить раненого в полк. Обычно раненого привязывали к седлу и кто-нибудь из гусаров доставлял его в полк. В этих случаях приходилось только уповать на удачу.

Проще решался вопрос с ранеными лошадьми, по крайней мере в первые дни вторжения в Восточную Пруссию. Наша кавалерия быстро продвигалась в глубь страны, и на пастбищах еще паслись немецкие лошади. Мы оставляли легкораненых или захромавших лошадей и седлали немецких. Зачастую, если это была верховая лошадь, обмен оказывался очень выгодным.

Находясь на немецкой территории всего несколько дней, мы как-то проехали племенную ферму. Смеркалось, и вскоре мы решили остановиться на ночлег. Гротен, вспомнив о породистых лошадях, которых мы увидели на ферме, приказал мне взять своих солдат и вернуться на ферму, чтобы отобрать несколько животных. С тридцатью солдатами мне бы не составило труда пригнать тридцать – сорок лошадей. Прискакав на ферму, мы отобрали лошадей. Солдаты окружили табун и, с помощью тупых концов пик направляя лошадей и не давая им убежать, двинулись в полк. К тому моменту почти стемнело. Неожиданно справа на холме появились силуэты немецких кавалеристов. Было довольно темно, но мы сразу поняли, что это немцы, по той простой причине, что не увидели за спиной винтовок (немцы крепили их на седлах) и разглядели форму пик (на немецких пиках были шарики, препятствующие глубокому проникновению пики в тело жертвы); шарики выделялись на фоне неба. Это была немецкая разведывательная группа из десяти – пятнадцати человек. Сомневаюсь, что в темноте они могли разглядеть, сколько нас было на самом деле; они вполне могли решить, что человек семьдесят.

– Немцы! – закричали мои солдаты. – В атаку!

– Ура! – крикнул я раньше, чем придумал, что делать дальше.

Мое «ура!» скорее напоминала «ату!», и мы кинулись в атаку, но немцы мгновенно скрылись. Нам ничего не оставалось, как остановиться: не могли же мы преследовать их в темноте. Все длилось не более пары минут, но за это время половина отобранных нами лошадей разбежалась. Я чувствовал себя полным дураком, когда привел Гротену всего пятнадцать лошадей, ни словом не обмолвившись о том, куда делись еще как минимум пятнадцать. Одну из лошадей Гротен отдал мне. Как было принято говорить в русской армии, эта лошадь была подарком «от благодарного населения». Хороших кровей, гнедая четырехлетка, с отвратительным нравом. Мой денщик Куровский ненавидел ее всеми фибрами души.

Моя более чем неуместная попытка атаковать противника была, вероятно, продиктована услышанной накануне историей о первой кавалерийской атаке нашей дивизии. Казачий взвод возвращался в полк из ночного дозора. Неожиданно появились немцы и разомкнутым строем пошли в атаку. После бессонной ночи казаки устали, хотели спать и не были расположены принимать бой, хотя их было вдвое больше, чем немцев. Немцы были на своей земле и, увидев, что казаки направляются к болоту, не спешили переходить в наступление. Когда казаки уткнулись в болото и поняли, что у них нет иного выхода, как принять бой, они развернулись и пошли в атаку. Немецкие взводы стояли на холме, с которого было видно болото. Казаки одолели подъем, пустили лошадей легким галопом, атаковали немцев и одержали полную победу.

Спустя пятнадцать минут наш эскадрон встретил на дороге двух казаков, которые скакали в полк, чтобы сообщить о схватке с немцами.

– Вы обязательно должны поехать туда, – сказали они. – Все поле усеяно мертвыми немцами и их лошадьми. Никому не удалось сбежать.

– А у вас есть потери? – спросил я, придя в невероятное возбуждение от их сообщения.

– Всего лишь несколько раненых.

Мое настроение повысилось с той же скоростью, как столбик ртути повышается в градуснике, всунутом под мышку человеку, мечущемуся в горячечном бреду. Если с такой легкостью можно напасть и победить немцев, то мне захотелось тут же ринуться в бой.

– А что с вашими офицерами? – спросил один из солдат.

– Оба офицера убиты, – ответил казак.

У меня резко испортилось настроение.

Свидетели, как обычно, несколько приукрасили события. На поле боя осталось тридцать семь убитых немцев; кое-кому удалось скрыться, хотя, как я думаю, многие из них были ранены. Казачьи офицеры, к счастью, были только ранены. Для меня это была первая новость непосредственно с места событий.

Спустя пару дней один взвод из нашего полка вошел в деревню, занятую небольшим пехотным подразделением противника, и попытался выбить его оттуда. На следующий день я принял участие в сражении, окончившемся полным провалом. Два эскадрона, 1-й и 6-й, под командованием Рахманинова, были остановлены ведущимся из деревни огнем. У нас был приказ продолжать наступление, поэтому Рахманинов приказал наступать развернутым строем. Немцы не собирались отдавать деревню, и нам пришлось отступить под ураганным огнем противника. Отступая, эскадроны повернули направо и поскакали по вспаханному полю. В этой стороне стреляли значительно меньше, однако ранение получил поручик Онгирский, который в свое время в лагерях заставлял меня бегать по утрам к Москве-реке. Кроме того, был ранен унтер-офицер 6-го эскадрона; его лошадь упала рядом со мной. Я остановился и попросил двух гусаров помочь мне. Я и один из гусар подсадили раненого унтер-офицера к сидевшему на лошади другому гусару. Пока мы занимались раненым, вокруг свистели пули, вздымая пыль в опасной близости от нас. Мне казалось, что мы страшно возимся. «Зачем я взялся помогать этому унтер-офицеру? Ведь я его едва знаю. Какое мне до него дело?» – пронеслось у меня в голове. На самом деле мы действовали очень быстро и слаженно, и в скором времени уже скакали за нашим эскадроном. Унтер-офицер выжил, как, впрочем, и Онгирский. Неделей раньше 1-й эскадрон потерял Жуковского, теперь был ранен Онгирский; Меньшиков пребывал в мрачном настроении.

– Остерегайтесь мирных жителей, – не уставал повторять Сидорович.

Словно в доказательство его словам, корнет Буцко был ранен, но не в бою, а выстрелом из леса. Полк потерял хорошего солдата. Впоследствии Буцко направили в Вашингтон в качестве помощника военного атташе.

Примерно в то же время я принимал участие в другой операции под командованием Рахманинова. Мы должны были устроить взрыв на железной дороге. В каждом эскадроне имелся ящик взрывчатки. Для проведения операции были взяты все шесть ящиков. Таким образом, от каждого эскадрона на операцию отправились верхом офицер, четыре солдата и лошадь, груженная ящиками с взрывчаткой. Я участвовал в операции от 1-го эскадрона. Мы без приключений доехали до железной дороги, но были уверены, что попадем под обстрел, как только поднимемся на насыпь. Пока мы находились под прикрытием насыпи, Рахманинов распорядился следующим образом:

– Мы распределимся вдоль насыпи, чтобы между группами было расстояние порядка двухсот метров. Как только заложите взрывчатку и будете готовы поджечь запал, поднимите вверх руку с платком. Я буду посередине между вами и все время буду держать в поднятой руке платок. Как только все поднимут руки, я опущу свою. В этот момент вы подожжете запалы.

В этом, вероятно, проявился артистизм его натуры; ему хотелось усилить эффект, одновременно взорвав пути в шести местах. Вполне возможно, что он считал этот план операции более безопасным. Но, вне зависимости от того, что он считал, план не сработал. Стоило нам показаться над насыпью, как вокруг засвистели пули; о том, чтобы встать в полный рост, не могло быть речи. Мы быстро, не согласовав свои действия, поджигали запалы и скатывались вниз по насыпи. Все это время Рахманинов, выпрямившись во весь рост, стоял на путях; не понимаю, как его не убили.

В эти же дни произошел незначительный случай, когда мое незнание техники спасло положение. В самом начале нашего вторжения в Восточную Пруссию в нашей дивизии находились три грузовика, которые привозили нам продовольствие. Как-то ночью мой взвод находился на маленькой ферме у дороги, охраняя покой спящей дивизии. Грузовики не заметили, как переехали русскую линию фронта. В этом, впрочем, не было ничего странного, поскольку не существовало четкой линии фронта. Вскоре водители поняли, что ошиблись, и решили вернуться другим путем. Они поехали по дороге, за которой наблюдал мой взвод. Ночью я сидел в доме, когда вбежал часовой и сообщил, что по дороге в нашем направлении едут немецкие бронемашины. Я выскочил на улицу и услышал грохот приближающихся машин. В следующую секунду мой взвод залег на линии огня, а я попытался прикинуть, как проще всего вывести из строя бронемашины. Где их самое уязвимое место? Какая часть машины должна стать целью? Я ничего не знал об этих чертовых машинах и решил, что надо стрелять по колесам. Итак, я приказал стрелять по колесам. Когда бронемашины приблизились и можно было различить контуры головной машины, я крикнул:

– Взвод, пли!

После первого залпа со стороны машин раздался крик:

– Разворачивайся, здесь немцы!

Остальные слова я не берусь воспроизводить на страницах этой книги. К счастью, мы никого не подстрелили, поскольку целились в колеса.

23 августа дивизия подошла к Ангербургу, занятому немецкой кавалерией. В первых рядах были сумские гусары. Два наших эскадрона, наступая в пешем строю, вытеснили немцев из города. «Мирное население» принимало активное участие в схватке, и один гусар получил ранение в лицо. Превратившееся в кровавое месиво лицо товарища привело гусар в бешенство. Несколько мирных жителей поплатились жизнью, прежде чем в эскадронах удалось навести порядок.

К разговору об убийствах гражданского населения. Примерно в это время штаб армии выпустил крайне неудачный приказ. Он касался немецких велосипедистов. Понятно, что многие из них действительно были шпионами, но приказ был сформулирован таким образом, что все немцы на велосипедах оказывались шпионами. Кроме того, согласно приказу любой русский солдат имел право убить немецкого велосипедиста. И солдаты весьма активно пользовались этим правом. Я как-то услышал, как один из моих гусаров говорил другому:

– Я пристрелил его. Он упал, и у него подергивались ноги, как будто он продолжал ехать на велосипеде.

Многие офицеры выразили несогласие с этим приказом. Вполне возможно, что это сыграло свою роль в скорой отмене или пересмотре, я уже точно не помню, этого приказа.

Итак, мы заняли Ангенбург. Полковник Рахманинов шел по улице и увидел группу гусар у входа в магазин. Когда Рахманинов подошел ближе, гусары побежали. Внутри явно что-то происходило. Дверь магазина была сорвана с петель; в помещении царил страшный беспорядок. Рахманинов вошел и услышал доносившиеся откуда-то снизу голоса. Он понял, что магазин грабят. Спустившись по лестнице в подвал и громко ругаясь, Рахманинов приказал ворам выходить. Первым появился командир нашей бригады.

– Ну, и почему же вы ругаетесь, полковник? – спокойно спросил он.

Позже Рахманинов нашел огромный ржавый ключ и стал убеждать всех, что это ключ от города. Хотя мы скептически отнеслись к его находке, он сохранил ключ для музея. Рахманинов всегда оставался старательным хранителем музея.

Мы действовали, как любая армия в этом подлунном мире: грабили, разрушали, а потом очень сожалели, признавая содеянное. Однажды в небольшом немецком городке я вошел в пустой дом и увидел гусара из своего взвода, который, сидя у рояля, выдирал из него клавиши. Задача была непростой, и солдату приходилось прикладывать значительные усилия. Я окликнул его по имени. Он вскочил и вытянулся по стойке «смирно».

– Зачем ты ломаешь рояль?

Он посмотрел на меня с таким видом, словно я сказал невероятную глупость.

– Так он же немецкий!

Мой друг корнет Константин Соколов как-то застал одного из наших солдат за нелепым занятием: он с большим усердием, одну за другой, разбивал граммофонные пластинки. На вопрос, зачем он это делает, солдат ответил, что нет иголок, чтобы проиграть пластинки.

Немцы быстро отступали, и мы следовали за ними в том же темпе, чуть ли не наступая им на пятки. К примеру, 25 августа дивизия продвинулась вперед на двадцать семь километров. Накануне во время разведывательной операции был ранен корнет Георгиади. Он, как и убитый Хоружинский, появился в полку в Сувалках; удача отвернулась от него на десять дней позже, чем от Хоружинского.

Двигаясь в быстром темпе, мы иногда проходили деревни и маленькие городки, в которых шла обычная жизнь. Как-то моя разведывательная группа двигалась по длинной узкой улице, единственной в деревне. Мы остановились на углу, дожидаясь нашу вторую группу, которая должна была свернуть влево, в то время как мы собирались двинуться вперед. Вдруг за спиной раздался крик:

– Herr Leutnant!

Я обернулся. Ко мне в панике бежала женщина, выкрикивая по-немецки:

– Kosaken, Kosaken!

Подбежав ближе, она оглядела меня и моих солдат и, в ужасе всплеснув руками, бросилась бежать. Вероятно, на этом углу, где сейчас стояли мы, за несколько минут до этого находился немецкий кавалерийский отряд.

27 августа наша дивизия, в авангарде были уланы, успешно справилась с немецкой пехотой и захватила важный в стратегическом отношении железнодорожный узел, город Коршен. Поступил приказ взорвать станцию. Я принимал участие в этом «пикнике», а когда на станционном складе нашли вино, начался уже другой «пикник».

На следующий день мы двинулись дальше, и если все пойдет хорошо, то ночь мы должны были провести в небольшом городке под названием Сантопен. Дивизия приближалась к городу. Гусары впереди колонны. По бокам от колонны, на расстоянии в два километра, скакали взводы, прикрывающие фланги своего полка. Снежков со своим взводом ехал справа, я со своим взводом слева от нашего полка. Примерно в пятистах метрах за мной скакал казачий взвод. В какой-то момент сзади раздались выстрелы. Я отправил курьера с донесением в полк, а сам решил поехать назад, чтобы узнать, не нуждаются ли казаки в нашей помощи. Казаки, спешившись, обстреливали две фермы, стоявшие на расстоянии нескольких сотен метров от дороги. В ответ раздавались одиночные выстрелы. Тем временем подъехал еще один казачий взвод. Теперь нас в общей сложности было человек семьдесят пять – восемьдесят. Пару раз между фермами мелькнули немецкие кавалеристы. Мы решили, что на фермах может прятаться, самое большее, один эскадрон. Казаки, основываясь на недавнем опыте, заявили, что это не имеет никакого значения. Нам следовало доложить о положении дел. Мы не должны были проявлялть инициативу, но уж очень удачно складывалась ситуация. Нам даже не могло прийти в голову, что кроме кавалерии там находится еще пехота, мало того, еще и артиллерия. На деле оказалось, что это была головная часть немецкой колонны, длиной в полторы мили, о чем наши разведчики немедленно доложили Гурко.

В доли секунды мы составили план атаки. Один из казачьих взводов должен был обойти справа одну ферму, а другой слева другую ферму. Я шел между ними. Мало того, что фермы находились от нас на значительном расстоянии, так они еще стояли на холме, поэтому мы решили идти на рысях с максимально возможной скоростью. Мы вскочили на лошадей и разомкнутым строем (расстояние между солдатами было от 2 до 5 метров) понеслись к холму. Немцы усилили огонь, из чего мы сделали вывод что на фермах гораздо больше солдат, чем мы предположили. На пути к фермам нам предстояло преодолеть пару небольших возвышенностей, и, преодолев одну, мы остановились, чтобы посовещаться. Не теряя времени даром, мы спешились и открыли огонь. Зато немцы почти прекратили стрелять. Уже потом я понял, что они играли с нами в кошки-мышки. Стрельба стихала, заставляя нас думать, что перед нами слабый противник, тем самым побуждая нас к наступлению. Одним словом, мы принимали желаемое за действительное, что естественно в подобных случаях. Теперь мы были намного ближе к цели и считали, что если перейти на галоп, то через пару минут вступим в бой с противником. Мы вскочили на лошадей и поскакали вперед. Две пары наблюдателей скакали немного впереди по правую и левую сторону от нашего растянутого строя. Внезапно левая пара развернулась с криком:

– Пехота!

Отпустив поводья и вскинув винтовки, они стали обстреливать ферму, продолжая выкрикивать:

– Пехота! Пехота!

Они успели сделать не более двух выстрелов, когда немцам надоело притворяться. Вот тут-то все и началось. Застрочили пулеметы; у нас над головой рвалась шрапнель. В первый момент мы остолбенели от неожиданности, а уже в следующую секунду все три взвода поскакали назад. Не помню, как я развернулся, как поскакал обратно. Я словно на мгновение потерял сознание. Я был в панике. Удивительно, но мой взвод понес незначительные потери, а вот о казаках ничего сказать не могу.

В то время когда мы неслись к фермам, наш полк входил в Сантопен. А когда начали рваться снаряды и наш полк подошел к площади, на которой стояла церковь, мы в панике отступали. Немцы открыли огонь одновременно по трем нашим взводам и основной колонне. Перед церковью стояло несколько местных жителей. Гротен, встревоженный точностью артобстрела, по-немецки спросил у стоявших рядом с церковью местных жителей, нет ли на колокольне наблюдателя. Они поклялись, что там никого нет. Однако Гротен отнесся к их словам с недоверием и приказал полковому трубачу Бондаровичу подняться на колокольню. Бондарович начал подниматься под клятвенные заверения немцев, что наверху никого нет. Вдруг сверху послышался выстрел. Судя по всему, Бондарович там кого-то обнаружил.

– Они все шпионы. Расстрелять! – не владея собой, закричал Гротен, указывая на немцев.

Приказ был тут же приведен в исполнение. В это время с колокольни спустился Бондарович и доложил, что наверху никого нет.

– Тогда зачем ты стрелял? – побледнев, спросил Гротен.

– Да это я сам случайно нажал на спуск, когда поднимался по лестнице, – ответил трубач.

Присутствие немецких армий в этом районе явилось полнейшей неожиданностью, и штаб нашей дивизии отказывался верить сообщениям. Какое-то время Гурко был уверен, что стреляет русская артиллерия. Он вызвал горнистов и приказал сыграть сигнал: «Прекратить боевые действия!» Снаряды продолжали рваться. Тогда Гурко послал офицера на эту предполагаемую русскую батарею с приказом прекратить дурацкую стрельбу. Офицер ускакал, но вскоре вернулся с невероятным известием: он видел немецкие шлемы! Тут уже дивизия развернулась к бою, и наша артиллерия открыла огонь. Немцы не приняли вызов и отступили.

Тем временем я и мои солдаты в состоянии невменяемости доскакали до леса, где на какое-то время потеряли друг друга. Я в полном одиночестве проехал через узкую лесополосу и выехал в поле, с которого был уже виден Сантопен. Понимая, что мои солдаты рано или поздно появятся из леса, я спешился, сел на большой камень и застыл в ожидании. Моя лошадь устала, и ей нужно было отдохнуть. Немецкие снаряды летели в сторону моего полка. Через несколько минут ответила наша батарея. Появилась разведывательная группа одного из наших полков. Офицер, удивленно посмотрев на меня, спросил:

– Что вы тут делаете в одиночестве? Поблизости рыщут немецкие разведгруппы.

Моя лошадь настолько выдохлась, что на нее сейчас не было никакой надежды; я не смог бы оторваться от преследования. Лучше застрелиться, чем попасть в плен! Взяв револьвер в правую руку, а поводья в левую, я продолжал сидеть на камне. Вскоре с робкими улыбками ко мне подошли два моих солдата.

– Рад видеть вас живыми, – сказал я.

Постепенно из леса стали подъезжать остальные солдаты. Скоро почти все были в сборе; ранены были всего три солдата. Мы направились в полк. Я ехал впереди и слышал, как за спиной тихо переговаривались солдаты. Постепенно их разговор перешел в жаркий спор.

– Почему мы сбежали?

– Я развернулся, когда увидел, что двое парней рванули назад.

– Заткнись! – раздалось сразу несколько голосов.

– Мы все повернули, и казаки, и «их благородие», все развернулись вместе! – закричали солдаты, перебивая друг друга. – Если бы там была только кавалерия, мы бы их там и положили, а вот пехота совсем другая история.

Рядовой Виленкин написал стихи, посвященные истории, случившейся с нами в Сантопене, и положил их на музыку. Иногда, после небольшого возлияния, мы любили вместе спеть эту песню. Во время войны Виленкин еще не раз писал стихи, прославлявшие наши «подвиги». Я, конечно, уже не помню всю песню, но начиналась она примерно так:

От дорожной пыли серые,

Злые и усталые,

С мыслями об отдыхе

Ехали, и вдруг

Над стогами сена, словно по заказу,

Появился долгожданный Сантопен.

Быстро квартирмейстеры

Комнаты с кроватями,

До которых сможем разве только доползти,

Но судьба-злодейка думала иначе:

Грохотом снарядов встретил Сантопен.

Стихи могут показаться вам неказистыми, но в целом песня была хорошая, с юмором. Автор стихов Александр Виленкин, московский адвокат, в свои тридцать был очень образованным человеком. Когда объявили войну, он добровольцем пришел к нам в полк и служил рядовым. Сложность ситуации заключалась в том, что он был евреем, а в то время в русской армии еврей не мог быть даже унтер-офицером. Вот когда проявился независимый, свободолюбивый дух нашего полка. Было принято решение назначить Виленкина связным при командире полка, а питался и жил он вместе с офицерами.

Виленкин отличался невероятной храбростью и среди солдат имел наибольшее количество наград. У него их было семь из возможных восьми. Он несколько раз зарабатывал восьмую награду, но объяснял, что не хочет ее получать из-за своего привилегированного положения в полку. Он был храбрым не из-за отсутствия воображения, как в случае с моим вестовым Кауркиным. Его храбрость отличалась и от храбрости Гротена, в основе которой лежали фанатизм и вера. Виленкин обладал необыкновенной силой воли, хотя внешне это никак не выражалось. Он очень любил порисоваться; был романтиком и поэтом. Вот вам пример. Однажды спешившийся полк выходил из леса. Поджидая нас, немцы обстреливали край леса. Полковник Гротен прикидывал все за и против развития наступления. Адъютант Снежков, я и Виленкин стояли рядом с Гротеном. Рвались снаряды. Свистели пули. Но Гротен, глядя в бинокль, невозмутимо осматривал окрестности. Виленкин не упустил возможность продемонстрировать собственное самообладание.

– Не хотите ли кусочек шоколада, господин полковник? – вынимая из кармана плитку шоколада, спросил Виленкин.

– Иди к черту, – не отнимая от глаз бинокля, ответил Гротен.

А вот еще пример необычайной силы воли Виленкина. Его ранили, и, пока санитар, усадив его на поваленное дерево, делал перевязку, Виленкин написал стихи о том, как его ранили.

Как гласит старая армейская истина: «Во время боя бегут все, но только направление, в котором бежит герой, отличается от направления, в котором бежит трус».

Глава 10

НАБЕГ И ОТСТУПЛЕНИЕ

Состояние нашей дивизии после непрерывного двухнедельного наступления, перестрелок и рекогносцировок наилучшим образом передает запись телефонного разговора между штабом фронта и нашей 1-й армией. На вопрос штаба армии, где кавалерия, командующий нашей армией ответил:

– У меня точная информация, что Гурко провел ночь в Генрихсдорфе. Кавалерия измотана, и если мы не вытащим ее оттуда, то можем потерять.

Этот разговор происходил за несколько часов до того, как три полка нашей дивизии начали операцию по кавалерийскому набегу в немецкий тыл. Операция длилась шестьдесят три часа.

Оперативная задача кавалеристов сводилась к установлению контакта между двумя русскими армиями, 1-й армией под командованием генерала Ренненкампфа и 2-й армией под командованием генерала Самсонова. Разрыв между армиями, составлявший порядка восьмидесяти километров, не позволял командующим ежедневно обмениваться информацией. Так 30 августа в штабе 1-й армии были в полной уверенности, что 2-я армия уже миновала Алленштейн, а в действительности накануне 2-я армия потерпела полное поражение. Командующий армией генерал Самсонов застрелился в ночь с 29 на 30 августа. Все русские в Алленштейне попали в плен. Но поскольку мы считали, что 2-я армия ведет бои, то наше появление в немецком тылу было бы очень кстати.

Три или четыре кавалерийские дивизии должны были проследовать к Алленштейну. Гурко получил приказ о кавалерийском набеге днем 30 августа, то есть через двадцать четыре часа после того, как 2-я армия потерпела полное поражение.

Через двенадцать часов до штаба 1-й армии дошла информация о разгроме 2-й армии генерала Самсонова. Приказ об отмене кавалерийского набега пришел в нашу дивизию спустя два часа после того, как мы покинули расположение дивизии. Все попытки направить к нам курьера с приказом об отмене операции потерпели фиаско. В дневное время ни одному из курьеров не удалось пробраться в немецкий тыл.

Для проведения операции в распоряжении Гурко находились три полка; драгуны выполняли особое задание. Примерно два с половиной эскадрона из этих трех полков занимались рекогносцировкой. Таким образом, в распоряжении Гурко находилось всего пятнадцать с половиной эскадронов (которые уже понесли значительные потери), шесть пулеметов и батарея из шести трехдюймовых орудий.

Нам предстояло прорвать немецкий заслон и углубиться примерно на шестьдесят километров, чтобы подойти к Алленштейну. Много небольших разведывательных отрядов были направлены для поиска разрывов в немецком заслоне. Вскоре разведчикам удалось найти неохраняемую дорогу, ведущую через лес. В 4.30 утра началась операция. Без единого выстрела мы проникли в немецкий тыл. Но вскоре мы натолкнулись на немецких пехотинцев, охранявших железную дорогу. Спешившийся головной отряд быстро уничтожил немцев, и мы продолжили движение. По мере продвижения взрывая железнодорожные пути, обрывая телефонные провода, примерно в полдень мы подошли к Алленштейну. Встретив сильное сопротивление, Гурко был вынужден развернуть полки. Для нас явилось полной неожиданностью, что вместо того, чтобы устанавливать контакт между русскими армиями, нам приходится сражаться с немецкими армиями. У нас был приказ войти в контакт с русским гусарским полком, расположенным где-то поблизости; полк имел лошадей серой масти. Гусары по двое отправились в разных направлениях в поисках этих серых лошадей. Вернувшись, они сообщили, что вокруг масса немецких кавалерийских частей, но нет никаких серых лошадей. Несмотря на клятвенные заверения, солдат обозвали дураками и опять отправили на поиски русских гусар. Однако их так и не удалось обнаружить. Позже мы узнали, что этот полк не принимал участие в набеге. У меня впервые закралось сомнение, что нам не на кого рассчитывать.

1-й эскадрон получил приказ прикрывать орудийную батарею. Разомкнутым строем, обнажив шпаги, мы прикрывали левый фланг занявшей позицию батареи. Меньшиков сильно сомневался в действенности подобной защиты, но никто из нас не мог предложить ничего лучше. Вскоре мы поняли, что были правы, когда не стали спешиваться. Наша батарея открыла огонь. В течение нескольких минут они стреляли одни, и единственный немецкий снаряд разорвался на безопасном для нас расстоянии. Гусары пришли в отличное расположение духа; «меткая» стрельба противника вызвала взрывы смеха. Однако наши артиллеристы думали иначе и были абсолютно правы. В следующую минуту немецкий снаряд пролетел над головами и взорвался за нами. Гусары уже рыдали от смеха, отпуская шуточки в адрес «метких» немцев. Но, в отличие от гусар, артиллеристы понимали, что немцы пристреливаются. Командир батареи отдал приказ оттащить орудия, и, не прекращая обстрел противника, с тревогой наблюдал за нашими перемещениями. Мы едва успели расположиться за батареей, как место, где мы только что стояли, было буквально вспахано немецкими снарядами.

Тылы мощной немецкой армии, разбившей армию Самсонова, упирались в Алленштейн. Немцы не испытывали недостатка в пехоте, подтягивая все новые резервы и постепенно оттесняя нас все дальше и дальше. Одна за другой наши спешившиеся линии выходили из боя и отступали к лошадям. Сменив пару раз позицию, батарея в конечном итоге отступила к нашим вскочившим в седла гусарам. Приблизительно в три часа дня наши полки сидели в седлах. Построившись в колонну, мы приготовились к отходу.

В это время головные отряды немецкой пехоты вышли из леса и направились по полю в нашем направлении. Они прекратили стрельбу, вероятно решив, что у нашей маленькой армии, находящейся в глубоком немецком тылу и практически попавшей в окружение, нет иного выбора, как сдаться на милость победителю. Думаю, что они уже рассматривали нас как военнопленных. Пару минут стояла полная тишина. Затем Гурко выехал вперед и, словно на параде, скомандовал:

– Дивизия, направо! Держать расстояние между полками! Вперед! Шагом марш! – и указал шашкой направление движения.

Колонна развернулась. Тут же последовал приказ пустить лошадей рысью, а затем галопом.

Не веря собственным глазам, немцы наблюдали за нашими маневрами. Когда они наконец осознали, что мы ускользаем из их рук, они открыли огонь, но было уже поздно. Наши полки входили в лес; незначительные потери понесли гусары, ехавшие в хвосте.

Возможно, нам бы не удалось так легко спастись бегством, если бы мы предварительно не взорвали железнодорожные пути. Наши разведчики доложили, что поезд с немецкой пехотой был вынужден вернуться обратно. До сих пор не пойму, почему немецкая пехота не могла выгрузиться из поезда и продолжить преследование в пешем строю.

Через пару часов мы подошли к реке с илистым дном. Значит, о переходе вброд не шло речи. Пришлось воспользоваться узкой дамбой. Пока уланы и казаки медленно переходили на другую сторону реки, гусары сдерживали немцев. Когда последний взвод перешел на другую сторону, дамбу взорвали. С этого момента мы были потеряны для немцев.

Темнело, и, поскольку в непосредственной близости от нас немцев не наблюдалось, Гурко посчитал возможным дать отдых солдатам и лошадям. Мы не могли долго оставаться на месте: по нашему следу шли немцы. После двухчасового отдыха мы продолжили движение. Поджидая нас в одном из населенных пунктов, немцы осветили дорогу прожекторами.

Дивизия остановилась в лесу. Разведчиков отправили изучить местность. Вскоре они сообщили, что впереди глубокий овраг. Гурко собрал старших офицеров, чтобы сообщить, что полки смогут передвигаться по пересеченной местности, а орудия придется оставить. Но мы единодушно решили, что не будем оставлять орудия, а понесем их на себе.

Пока старшие офицеры совещались, командиры эскадронов совершили серьезную ошибку: они позволили солдатам спешиться. Измученные солдаты упали на землю и заснули. Когда командир приказал трогаться с места, нам стоило огромных усилий разбудить смертельно уставших людей. Предстояло пройти по сильно пересеченной местности. Только гусарам, помогавшим артиллеристам нести орудия, разрешили спешиться; остальные спали, сидя верхом, обняв лошадей за шею. Понятно, что двигались мы крайне медленно; за три часа нам удалось покрыть только пять с половиной миль. Знакомые с местностью немцы не ожидали, что мы выберем этот маршрут, и на какое-то время опять потеряли нас. Всю ночь мы двигались без остановок.

В девять утра начал накрапывать дождь. Гурко, считая, что нам удалось оторваться от преследования, приказал остановиться и расседлать лошадей. Только солдаты успели расседлать лошадей, как разведчики сообщили, что к нам приближается немецкая армия: пехота, кавалерия, артиллерия. Лошадей оседлали, и усталая дивизия опять тронулась в путь. Наш полк находился в арьергарде, поэтому мы должны были задержать немцев. Известный своей храбростью Гурко пожелал остаться с нами; он всегда выискивал для себя самые горячие точки. Несколько минут мы находились под ураганным огнем противника, а затем, выйдя из боя, поскакали к нашим полкам. Мы не успели проскакать и мили, как на холме, с которого открывался прекрасный обзор на дорогу, появилась немецкая пехота. По всей видимости, они готовились взять нас в клещи. Полк приготовился вступить в бой с немецкой пехотой, но внезапно резко потемнело, и, вместо мелкого дождика, с неба хлынули потоки воды. Дождевая завеса скрыла нас от врага. Мы развернулись и скрылись в лесу, торопясь догнать наших уланов и казаков. И в этот раз удача была на нашей стороне.

Вечером 1 сентября нам показалось, что немцы все-таки упустили нас, и Гурко решил устроить привал. Мы действительно очень нуждались в отдыхе. За тридцать девять часов дивизия в общей сложности прошла порядка ста двадцати километров, а разведчики и того больше. И это не считая нескольких перестрелок и небольшого сражения при Алленштейне. И люди, и лошади еле держались на ногах.

Рано утром нас обнаружил отряд немецких кавалеристов-разведчиков, и нам ничего не оставалось, как двинуться дальше. Мы все еще находились на значительном расстоянии от нашей линии фронта.

Немцы упорно продолжали поиски пропавшей дивизии. То тут, то там появлялись небольшие пехотные и кавалерийские отряды; звучало слово «окружение». Однажды дивизия остановилась на несколько минут: командиры хотели обсудить дальнейший маршрут следования. Наш эскадрон спешился, и Меньшиков с офицерами сели под деревьями. Неожиданно из-за деревьев выскочили два казака на лошадях и закричали:

– Нас окружили!

Мы застыли в молчании. Меньшиков, глядя на наши помрачневшие лица, спокойно заметил:

– Знаете, а ведь, возможно, в этот момент немцы находятся в еще худшем положении.

Сейчас меня ничего не могло обрадовать больше, чем мысль, что кому-то может быть хуже, чем мне.

В полдень Снежков, с которым я уже несколько часов скакал бок о бок, вдруг сказал:

– Я дам три рубля первому пехотинцу, которого мы встретим.

Сейчас пехота ассоциировались для нас со словом «защита»; она гарантировала нам безопасность. Даже сравнительная безопасность может казаться полной, когда на тебя охотятся словно на зверя.

Ближе к вечеру мы увидели бородатого солдата с винтовкой, сидящего под деревом у дороги. Снежков подъехал к нему и протянул три рубля.

– За что, ваше благородие? – удивленно спросил солдат.

– Просто за то, что я чертовски рад видеть тебя, – ответил Снежков.

Сзади засмеялись гусары.

Прошло шестьдесят три часа с начала операции. Уланы понесли самые тяжелые потери; мы же умудрились обойтись без потерь.

Несколько дней мы отдыхали. В дивизию прибыло пополнение взамен понесенных потерь. Спустя три недели доставили первую почту.

Подготовкой пополнения занимался 7-й резервный полк, размещенный в Тамбове. Этот полк обеспечивал нас солдатами и лошадьми. В ходе войны мы получили в общей сложности шесть резервных эскадронов, то есть целый полк. Все вновь прибывшие солдаты и лошади равномерно распределялись внутри нашего полка.

Ходили слухи, что за набег на Алленштейн Гурко хочет представить полк к награде, а выбор награды оставлял за нами. Правда, было непонятно, из чего выбирать; полк уже имел все возможные награды. Кто-то предложил попросить ментики[37].

В мое время в некоторых гусарских полках еще сохранились ментики; сумские гусары носили их до середины XIX века. Предложение понравилось, но возник спор в отношении цвета. Как известно, «на вкус и цвет товарищей нет»; к вечеру перессорились даже лучшие друзья. Мир был восстановлен, когда поступило предложение попросить ментики, которые носили гусары в период Наполеоновских войн: серые с алой грудью. Слухи оказались чистым вымыслом; просто кто-то принял желаемое за действительное. Непонятно, почему мы подумали, что нас должны наградить за этот набег, если мы так и не решили поставленной перед нами задачи.

8 сентября немецкая армия, одержав победу при Танненберге, повернула на север и начала наступление на нашу 1-ю армию. Через пару дней наша кавалерийская дивизия получила приказ присоединиться к вновь сформированной 10-й армии. Мы предполагали, что под прикрытием пехоты без приключений за несколько дней доедем до 10-й армии. Но уже через пару часов Гурко сообщил, что 43-я пехотная дивизия с трудом сдерживает натиск противника. Мы совершили ночной марш-бросок и утром 9 сентября уже прикрывали левый фланг попавшей в тяжелое положение пехоты. Драгуны спешились первыми и присоединились к пехотинцам на линии огня. Следом и наш спешившийся эскадрон занял позицию на левом фланге.

За нашим эскадроном стояла пехотная батарея из восьми трехдюймовых орудий. Бой шел, не затрагивая нас, исключительно на правом фланге. Пренебрегая традициями «славной школы», я крутился на батарее, с интересом наблюдая за действиями орудийного расчета и командира. В какой-то момент немцы, очевидно, решили, что «нащупали» нашу батарею, и открыли ураганный огонь. Их расчет не оправдался: снаряды улетали метров на четыреста дальше цели. Командир батареи мгновенно воспользовался оплошностью немцев и скомандовал:

– Три орудия, пли!

Три орудия вели огонь, три молчали. Немцы «заглотили наживку». Они решили, что три орудия вышли из строя, и принялись с еще большим энтузиазмом стрелять в том же направлении. Через пару минут командир батареи приказал замолчать еще двум орудиям. Теперь только одно орудие продолжало стрелять, а скоро и оно замолчало. Немцы решили, что уничтожили батарею, и, даже если у русских осталось одно орудие, они уже не могут представлять серьезную опасность.

Тут меня позвали в эскадрон. Наши разведчики сообщили о сосредоточении напротив нас немецкой кавалерии и пехоты. Предполагалось, что наступление нацеливается на наш левый фланг. Действительно, не прошло и десяти минут, как замолчала наша батарея, а перед нами появились два немецких эскадрона. Возможно, они не подозревали о нашем присутствии и собирались захватить то, что осталось от замолчавшей батареи. Мы подпустили их поближе и открыли огонь. Немцы в панике бежали, оставляя на земле солдат и лошадей. Однако немецкая пехота тут же начала наступательный марш на наши позиции, но тут «умершая» батарея вернулась к жизни и с нашей помощью заставила немцев отступить. Я не люблю вспоминать те военные эпизоды, когда нам приходилось стрелять в кавалерию; страдания невинных животных, втянутых в борьбу между людьми, – не слишком приятное зрелище.

Этот бой был незначительным эпизодом в крупномасштабном немецком наступлении. Ночью наша пехота получила приказ начать отступление (вместе со всей армией), и Гурко принял решение продолжить движение в направлении 10-й армии. Однако нам опять пришлось приостановиться, чтобы заполнить промежуток, образовавшийся между двумя большими группами русской пехоты, и, соответственно, отступать вместе с ними.

Как-то во время отступления нашей дивизии надо было перейти через небольшую речку, а на это требовалось время. Наш 1-й эскадрон должен был удерживать немецкую кавалерию, неотступно следовавшую за нами. Меньшиков направил один взвод на разведку, а три взвода двинулись по дороге в направлении противника. Вскоре наши разведчики сообщили, что к нам рысью движется немецкий эскадрон. Мы спешились и заняли огневые позиции по обе стороны дороги в канаве. Два наблюдателя приглушенными голосами сообщали нам о приближающемся противнике. Расстояние между нами и немцами постепенно сокращалось, и, когда немецкий эскадрон оказался совсем рядом, Меньшиков поднялся, перекрестился и просто сказал:

– Ну, парни, начнем, помолясь.

Гусары, кто стоя в полный рост, кто опустившись на одно колено, открыли огонь. Немцы понесли тяжелейшие потери; землю покрыли мертвые и раненые люди и лошади. Счастливчикам удалось ускакать.

Мы вскочили на лошадей, двинулись дальше, но вскоре увидели еще один немецкий эскадрон. Немцы, конечно, тоже увидели нас. Мы построились для начала атаки и пустили лошадей рысью.

– Перейти на галоп, – почти сразу скомандовал Меньшиков.

Немецкий эскадрон развернулся в обратном направлении и ускакал, а мы, остановившись, тут же попали под ураганный огонь немецкой пехоты, которая довольно часто следовала за немецкой кавалерией. Пришла наша очередь отступать. Мы поскакали обратно и через какое-то время оказались в довольно безопасном месте, скрывшись за одним из холмов. Пара человек получили ранения. Мы опять спешились, и завязалась перестрелка.

– Достаточно, – посмотрев на часы, сказал Меньшиков. – Дивизия уже форсировала реку.

Мы вскочили на лошадей. Немцы прекратили преследование.

Я был в приподнятом настроении. Наш эскадрон заставил отступить целый кавалерийский полк противника, несмотря на поддержку немецкой пехоты и артиллерии. Один немецкий эскадрон понес тяжелые потери, другой сбежал при виде нашей атаки. Я уже представлял, как получу первую военную награду. Мои мечты прервал приказ:

– Офицеры, к командиру!

Когда мы подъехали к Меньшикову, он сказал:

– Никому в полку не говорите о перестрелке. Не стоит заставлять всех думать, что мы такие храбрецы, иначе нас всегда будут посылать в самые опасные места.

Вот так я потерял возможность получить первый военный крест.

Получение орденов во многом зависело от отношения к наградам командира полка, который представлял офицеров к награждению. Некоторым командирам нравилось, когда грудь их офицеров украшали награды. Другие, вроде Гротена, не придавали наградам особого значения.

– Прошу прощения, – говорил Гротен, – но самое лучшее для вас – не получать одного из этих больших крестов.

Он, конечно, имел в виду могильные кресты. За Ласдененскую операцию Гротен получил высокую награду – георгиевское оружие. Спустя тридцать лет, когда Гротен уже жил во Франции, члены организации «Кавалеристы – кавалеры ордена Святого Георгия», реконструируя историю, написали Гротену письмо, в котором спрашивали, за что он получил орден Святого Георгия. «Прошу прощения, – написал Гротен, – но я сам не знаю за что».

Спустя пару дней наша отступающая дивизия, с гусарами в арьергарде, опять пересекла небольшую речку. Я с несколькими гусарами должен был взорвать мост. В кавалерийской школе мы изучали различные типы мостов и их самые уязвимые места. Сейчас, стоя перед этим деревянным мостом, я пожалел, что с прохладцей относился к этому школьному предмету. Я с тоской смотрел на мост, не представляя, куда следует заложить взрывчатку. Первый взрыв поднял в воздух щепки и пыль; мост остался на месте. Немцы уже бежали по мосту и стреляли в мою сторону, когда прозвучал второй взрыв. Мост опять устоял. У меня не было времени на третью попытку, и я пришпорил лошадь, отрываясь от немецкой пехоты, идущей по мосту.

Это случилось недалеко от Маркграбова, города, рядом с которым мы получили боевое крещение. На следующий день мы пересекли границу с Россией и утрамбованные немецкие дороги сменили на российскую грязь.

– Наша извечная беда – это дороги, – с добродушным сарказмом переговаривались за моей спиной гусары.

Глава 11

ПОВТОРНЫЙ ЗАХВАТ ВОСТОЧНОЙ ПРУССИИ

Наша 1-я армия не смогла выдержать атаку немецкой армии и была вынуждена покинуть немецкую территорию и отойти в Россию. Пару недель у границы шли серьезные бои, но русским удалось развить контрнаступление, и теперь уже немцы были вынуждены отступать. Мы оставались на территории Восточной Пруссии до середины февраля.

Мы уже приобрели некоторый военный опыт. Все сражения разворачивались примерно по одному сценарию, но время от времени возникали ситуации, выделявшиеся на общем фоне борьбы.

Мы часто проводили разведывательные операции, но мне запомнились две из них. В одной из таких операций участвовал корнет Иванов, немногословный, упрямый и очень храбрый солдат. В немецком тылу в лесу он обнаружил огромную вражескую колонну, движущуюся по дороге к фронту. Он приказал солдатам спрятаться вместе с лошадьми в чаще леса, а сам подполз так близко к дороге, что слышал, о чем говорят немцы. В течение нескольких часов он наблюдал за движением немецкой армии. Первые два гусара, которых он отправил в штаб дивизии с донесением, наткнулись на еще одну вражескую колонну, следующую к русской границе. Один из гусаров остался вести наблюдение, а другой поскакал обратно, чтобы сообщить Иванову о второй колонне. Иванов отправил своего унтер-офицера вести наблюдение за второй колонной, а сам продолжил собирать сведения о первой. Поздно вечером донесения о немецких колоннах, идущих к границе, доставили в штаб дивизии, а оттуда по телеграфу передали в штаб армии. Это была не просто важная информация, это были первые сообщения о надвигающемся немецком наступлении. На следующее утро, отправляясь с разведывательной группой на задание, я столкнулся с вернувшимся из разведки Ивановым. Он выглядел усталым, но довольным и был, как обычно, немногословен.

Еще одну блестящую разведывательную операцию провел корнет Поляков. Он первым сообщил в штаб пехотного корпуса, что немцы отступают. Штабной капитан так описал этот эпизод: «Корнет Поляков прибыл в штаб со своей разведывательной группой. Он сообщил, что накануне был в немецком тылу и видел отступающих немцев... Он еле стоял на ногах, и сказал, что не ел трое суток. Я усадил его, распорядился, чтобы ему принесли чай, и сел читать составленное им

донесение

. В нем он с исключительной точностью изложил свои наблюдения, час за часом...» Это был тот самый Поляков, с которым, если вы помните, мы отмечали покупку собаки в ресторане «Яр».

Подобные успешные разведывательные операции заставили некоторых генералов потребовать невозможного. Однажды корнет Константин Соколов был вызван в штаб дивизии и получил приказ проникнуть в немецкий тыл, в Инстербург[38], чтобы получить точные данные о немецкой армии.

К счастью, при разговоре присутствовал генерал Нилов, который спросил:

– И как же корнет должен получить эти данные? Обратиться к коменданту крепости?

Разведывательный рейд отменили.

Вскоре после нашего первого отступления с немецкой территории нависла угроза изоляции над крепостью Осовец, современного фортификационного сооружения. До того как крепость могла быть полностью отрезана от внешнего мира, следовало передать в крепость новые коды. Меня отправили в крепость с кодами, написанными на чрезвычайно тонком листе бумаги, чтобы в экстраординарном случае я мог проглотить лист с записью. На протяжении всей двадцатикилометровой поездки мой вестовой Кауркин развлекал меня историями из деревенской жизни. Неподалеку от крепости мы повстречали группу крестьян, которые рассказали, что час назад мимо проскакала немецкая кавалерия. Мы решили разделиться: Кауркин скакал впереди, а я метров на триста за ним, чтобы в случае чего проглотить секретный документ. Уже стемнело, когда мы подъехали к крепости, и в штабе мне любезно предложили переночевать. Но крепость действовала на меня угнетающе, и в ее стенах я чувствовал себя словно мышь, попавшая в ловушку. Поэтому, немного отдохнув и накормив лошадей, под покровом темноты мы тронулись в обратный путь.

К концу октября наши лошади совершенно выдохлись, и Гурко направил в штаб армии короткую телеграмму: «Когда нам дадут отдохнуть?» Командующий армией так же коротко ответил: «Когда закончится война».

В дивизии для обеспечения ухода за больными и легко раненными животными была организована ветеринарная лечебница. Меньшиков, на которого было возложено общее руководство, взял с собой унтер-офицера Сидоровича. Ветлечебницу разместили в тылу, примерно в ста шестидесяти километрах от нас, и туда переправляли лошадей, а вот как их забирали оттуда, я не помню.

В те годы многие мальчишки сбегали из дома на фронт. В нашем полку таких любителей приключений прямиком отправляли в ветеринарную лечебницу, а оттуда домой. Меньшиков сопровождал их отправку словами: «Возвращайтесь в школу; воевать намного проще, чем учиться». Но один мальчик попал к нам в полк при особых обстоятельствах. Как-то в разрушенной деревне гусары одного из наших эскадронов подобрали одиннадцатилетнего мальчика, сироту, которого звали Петр. Его родители погибли при артобстреле, и, когда Петя вышел из укрытия, в деревне уже никого не было. Мальчик остался в эскадроне. В скором времени, когда нас перевели в резерв, унтер-офицер, взявший на себя заботу о мальчике, решил заняться его воспитанием. Частично оно состояло из порки по утрам. Мой денщик рассказал, как начинается день этого унтер-офицера:

– Значит, так. Унтер-офицер просыпается, встает, первым делом смотрит, чтобы лошади были накормлены, потом пьет чай и уже потом порет Петю.

После того как Меньшикова поставили во главе ветеринарной лечебницы, я видел его не более трех раз, когда он приезжал в полк. Во время революции Меньшикова убили большевики.

Корнет Снежков был назначен адъютантом полка, а вскоре и я оставил 1-й эскадрон в связи с назначением на должность начальника подразделения связи. В 1-м эскадроне не осталось офицеров, составлявших первоначальный костяк эскадрона. Эскадрон потерял много солдат и лошадей. Полк послал запрос и в скором времени получил эскадрон из резерва.

В начале войны подразделение из двадцати солдат обслуживало полковые телефоны, телеграф, гелиограф и прожектор. В первые месяцы войны стало ясно, что, хотя телеграф и гелиограф могут оставаться в обозе, межполковые линии связи должны быть увеличены. В январе 1915 года я был назначен командиром подразделения связи[39], штат которого был увеличен втрое.

Для формирования нового подразделения каждый эскадрон должен был выделить порядка шести человек и лошадей. Унтер-офицеры получили возможность избавиться от ненужных людей. Ко мне с улыбкой отправляли самых неумелых солдат на самых старых лошадях. Когда я в первый раз оглядел свое подразделение, мне захотелось плакать. Передо мной стояли изгои, солдаты, изгнанные из полка. Их лошади, казалось, были готовы завтра сдохнуть. От одного моего взгляда их снаряжение могло развалиться на части. Единственное, что меня примиряло с этими солдатами, так это то, что практически все были грамотными.

Многие мои солдаты, не обладавшие высокими нравственными устоями, на самом деле спасли мое доброе имя. Через пару дней после того, как они вошли в мое подразделение, наш полк ночевал рядом с кавалерийской дивизией. На следующее утро я заметил, что у моих солдат появились две красивые гнедые лошади. Нетрудно было предположить, откуда они появились в моем подразделении, но я сделал вид, что ничего не заметил. Позже я пришел к выводу, что с корыстной точки зрения для меня наилучшей политикой была политика невмешательства; я попросту закрыл глаза на действия своих солдат. Мало-помалу солдаты заменили не только всех лошадей, но и старые седла, уздечки. Весной я удостоился похвалы командира дивизии за внешний вид своего подразделения.

Около двух лет я командовал подразделением связи и очень полюбил своих солдат. Они были храбрыми разбойниками, и временами я испытывал чувство гордости, что являюсь главным разбойником. Они тоже любили меня и дважды доказывали свои нежные чувства. Первый раз в мой день рождения, когда они подарили мне экипаж, запряженный парой серых в яблоках коней. Экипаж они украли в ближайшем поместье. Дело было в России, и я понял, что должен вернуть экипаж владельцу. А второй раз, уже после революции, когда я принял командование 1-м эскадроном, они подарили мне несколько серебряных столовых предметов, купленных на законных основаниях. Один из гусаров произнес речь, суть которой сводилась к тому, что теперь они свободные люди и никто не заставляет их по-доброму относиться ко мне, но именно поэтому они хотят преподнести мне этот подарок.

В подразделении связи у меня не было младших офицеров. Следующим после меня по званию был унтер-офицер Красихин. Человек яркий, энергичный, чрезвычайно строгий и крайне дипломатичный. Без него я бы никогда так хорошо не справлялся со своими обязанностями. Ему было очень трудно поддерживать дисциплину, поскольку большую часть времени солдаты проводили в разных эскадронах, и он мог общаться с ними только по телефону.

– Петр, продуй уши! – часто кричал он в трубку.

Нас снабжали телефонными аппаратами, но вдобавок я купил дюжину великолепных шведских полевых аппаратов и подарил их полку. В свою очередь, полк приобрел несколько самых простых телефонов, специально для часовых.

Тяжеленные телефонные провода в изоляции были намотаны на большие металлические катушки. Гусар закреплял на спину катушку, садился на лошадь, рысью или галопом скакал в нужном направлении, а провод разматывался за ним. Мы поднимали провода только над дорогой, а так они стелились по земле. Когда полк менял место дислокации или останавливался на ночь, мы, действуя быстро и слаженно, в течение часа устанавливали связь между всеми подразделениями полка. Сложность состояла в том, что всадники часто обрывали провода и во время боя рвущиеся снаряды нарушали установленные нами линии связи. Моим солдатам приходилось ползать вдоль проводов, отыскивая место повреждения, чтобы восстановить обрыв, иногда подвергаясь большей опасности, чем сражающиеся эскадроны. Многие вели себя просто героически, и я делал все от меня зависящее, чтобы их представляли к военным наградам.

Иногда, отступая, нам приходилось оставлять протянутые провода. В каких-то случаях удавалось воспользоваться оставленными немецкими проводами. Мы подбирали на полях сражений все оставленные телефонные провода и аппараты.

Подразделение связи обычно располагалось в штабе полка. Штаб – это командир полка, его адъютант и старший полковник. Адъютант, поручик Снежков, и я по возможности жили вместе. Когда Снежков уезжал в отпуск, его обязанности возлагались на меня. Кроме того, я отвечал за взрывчатые вещества всего полка.

Мне особенно запомнился один случай, связанный с телефонами. В моем подразделении был гусар по фамилии Немец. Как-то в начале большого немецкого наступления в авангарде нашего полка стоял пехотный батальон. Телефоны, соединявшие командира батальона с другими полковыми подразделениями и с артиллерией, находились в блиндаже. Немец был телефонистом у Гротена. Немцы пошли в наступление крупными силами. Одна пехотная рота была полностью уничтожена, другая отступила, неся тяжелые потери. Командир пехотного батальона, совершенно потерявший голову, названивал по всем телефонам, то умоляя, то требуя помощи. Наконец командир батальона схватился за телефон, связывающий его со штабом.

– Кто на связи? – прокричал он.

– Немец, – последовал спокойный ответ.

– Это конец, – прошептал потрясенный командир батальона, опуская трубку.

В начале декабря наш полк стоял в деревне Куссен[40], действуя в качестве кавалерийского прикрытия для нашей пехоты.

Напротив стоял такой же немецкий кавалерийский заслон, и, что интересно, это тоже была 1-я кавалерийская дивизия, только немецкая. На нашем участке фронта царило временное затишье, и между нашими и немецкими поварами было установлено что-то вроде временного дружеского соглашения. Наши передовые отряды располагались на небольших фермах. Полевым кухням, чтобы не попасть под обстрел, приходилось двигаться окольными путями. Обслужив один взвод, эскадронная кухня возвращалась в тыл, оттуда ехала к следующему взводу, опять возвращалась и так далее. Взаимопонимание, установленное между поварами обеих сторон, позволило свободно переезжать от взвода к взводу, не возвращаясь каждый раз в тыл. Возможно, это обстоятельство стало причиной нашей встречи с немецкими офицерами.

Как-то утром на нейтральную полосу выехал немецкий улан с копьем, к которому был привязан белый флаг, и положил на землю пакет и письмо. Письмо, адресованное офицерам нашего полка, было составлено в вежливой форме. В пакете находились сигары и коньяк. Через какое-то время наш гусар под белым флагом положил на нейтральную полосу пакет с папиросами и водкой для немецких офицеров. В письме мы приглашали их встретиться в полдень на нейтральной полосе. По три офицера с каждой стороны встретились и даже вместе сфотографировались. Мы говорили о чем угодно, в основном на спортивные темы, но ни словом не упомянули о войне. Прощаясь, договорились встретиться на следующий день в то же время; мы должны были принести закуску, а немцы коньяк. Вечером новый командир дивизии, узнавший о встрече, категорически запретил общаться с немецкими офицерами. На следующее утро, чтобы оповестить немцев об отмене встречи, все наши передовые посты одновременно выстрелили в воздух. Возможно, если бы командиром дивизии был Гурко, он принял бы другое решение, но несколько дней назад Гурко получил повышение и принял командование пехотным корпусом.

Стреляя в воздух, мы чувствовали себя не лучшим образом. Нам хотелось объясниться с немецкими офицерами, чтобы они поняли, почему мы так поступили. В последующие месяцы мы несколько раз сталкивались с этим полком и как-то попытались, увы, безуспешно, войти с немецкими офицерами этого полка в контакт. Мы знали, по какой дороге в лесу периодически проезжает их патруль, поэтому написали письмо, вложили его в большой конверт и прибили конверт к дереву, стоящему у дороги. Письмо взяли, но ответа на него так и не последовало.

В конце января – начале февраля, когда немцы вытеснили нас из Восточной Пруссии, полк понес серьезные потери. Два офицера были убиты, один умер от ран. Среди этих офицеров был Владимир Соколов, который обучал меня верховой езде, когда мы еще стояли в Москве. Семь офицеров были ранены, среди них Рахманинов и Швед. Рахманинов больше не вернулся в полк; он умер от сыпного тифа в Гражданскую войну.

В течение десяти дней мы потеряли десять офицеров, то есть двадцать пять процентов общей численности. Цифра, в любом случае, большая, а если учесть предыдущие потери, то в общей сложности процент был значительно выше. Многие взводы оказались без офицеров. Однако наши потери были ничтожны по сравнению с потерями, понесенными пехотой. По общему мнению, шансы быть убитым в пехоте были намного выше, чем в кавалерии. Это мнение неизменно вызывало раздражение Меньшикова.

– Если меня убьют, мне будет абсолютно все равно, какой у меня был шанс, – отвечал он на подобные заявления.

Константин Соколов с большим чувством написал о смерти брата, и мне захотелось привести на страницах книги его рассказ как пример описания одной из многих тысяч обычных военных историй.

«Наши позиции находились примерно в 300 метрах от немецких. Никто в эскадроне не спал в эту ночь: мы ждали немецкое наступление. Утром некоторым солдатам разрешили пойти в деревню отдохнуть. Бой начался в районе полудня. Наша батарея открыла прицельный огонь; снаряды рвались чуть выше траншей. Немцы выскочили из траншей и побежали. Когда наша пехота поднялась из окопов с криком «Ура!», капитан Поляков (не путать с корнетом Поляковым) приказал своим солдатам перейти в наступление. Отдыхавшие в деревне гусары присоединились к наступавшему эскадрону. Брат не появился. Я побежал в деревню и нашел его крепко спящим на стогу соломы. Я разбудил брата, и он присоединился к гусарам. Тем временем немцы перестроились и открыли огонь из винтовок и пулеметов. Наше наступление захлебнулось. Капитан Поляков крикнул мне, что его ранили, и с помощью гусара пошел в деревню. Ураганный немецкий огонь заставил гусаров вжаться в землю; раненые отползали назад. Командование после Полякова должен был принять мой брат. Я осмотрелся, но не увидел его. Понимая, что бессмысленно оставаться на открытом пространстве, я приказал отступать. Гусары боялись шевельнуться и оставались на месте. Я метался между взводами, приказывая отступать. Наконец гусары подчинились. Когда мы вернулись в деревню, я спросил, не видел ли кто поручика Соколова. Гусары молчали. Подозревая худшее, я повторял свой вопрос до тех пор, пока кто-то не ответил, что он убит. Я бросился в деревню и увидел брата, лежащего приблизительно в сорока метрах впереди. Гусары хотели вытащить его тело, но я, желая избежать лишних потерь, запретил им идти за телом брата. Пока я разбирался с ранеными и погибшими, гусары все-таки принесли убитого брата».

Во второй половине февраля немцы смогли окружить XX русский корпус с помощью трех своих корпусов. Корпус героически сражался против численно превосходящего противника, отступая к Гродно. Практически все погибли, когда до Гродно оставалось несколько километров; прорваться удалось только одной бригаде[41].

Вскоре мы увидели поле битвы, а пока наш полк в течение нескольких дней занимал сделанные пехотой траншеи на реке Неман. Пока мы находились в траншеях, был убит корнет Поляков и серьезно ранен командир 6-го эскадрона. Смерть Полякова была одной из многих бессмысленных потерь, которые столь часты на войне. Его эскадрон на ночь сменил в траншеях другой эскадрон. Траншеи были неглубокие, их, вероятно, рыли в спешке, под немецким огнем. Уже рассвело, и солдаты осторожно выглядывали из траншеи, чтобы определиться на местности. Поляков поднялся в полный рост и стал обозревать немецкие позиции. Первая пуля ранила его, а вторая попала прямо в сердце.

2 марта, спустя девять дней после поражения XX корпуса, 10-я русская армия перешла в контрнаступление. Наш полк шел вперед, пробиваясь сквозь снежную бурю. Когда днем буря утихла, мы увидели впереди, примерно в полутора километрах от себя, отступающую по той же дороге немецкую кавалерию. В сумерках мы вошли в августовский лес, где был окончательно разгромлен XX русский корпус. По обеим сторонам дороги было свалено что-то, издали напоминавшее штабеля дров. Снежков подъехал ближе к штабелям и сообщил, что это груды тел.

Местные жители, мобилизованные для захоронения мертвых, работали от восхода до заката, но не успели закончить работу. Они даже не успели собрать всех убитых. Поля и леса были буквально покрыты убитыми – и немцами и русскими. На последнем этапе битва, по всей видимости, шла с переменным успехом, и тела немецких и русских солдат покрывали землю слоями, словно начинка в пироге.

Я как сейчас вижу батарею на огневой позиции: заряжающие за орудиями; солдаты и лошади на своих местах, и все они мертвые. Я помню пехотную роту, которая, судя по состоянию тел, была скошена пулеметной очередью. На лесной дороге я наткнулся на несколько носилок с немецкими солдатами. Солдаты на носилках, санитары-носильщики и два медбрата – все были убиты. На дороге стояли фургоны, принадлежавшие русскому полку; и лошади, и люди в фургонах были мертвы. Дальше, в том месте, где дорога проходила под мостом, лежала груда мертвых немецких солдат. Возможно, они спрятались под мостом и там их настигли пули.

На окраине деревни тоже лежали тела мертвых немецких солдат. Кто-то сказал мне, что там лежало 400 трупов. Вероятно, они построились в колонну в ожидании приказа, когда из леса неожиданно раздались пулеметные очереди.

По всей деревне в домах лежали раненые русские солдаты. Это были тяжело раненные, и немцы не стали брать их в плен; от них были бы одни неприятности. Их разместили в домах, оказали какую-то помощь и оставили одних. У немецких врачей хватало забот с собственными ранеными, и они не могли заниматься русскими солдатами. Нельзя описать словами ту радость, которую испытали эти раненые солдаты при виде нас. В домах стояло такое зловоние от немытых тел и загнивающих ран, что я предпочел ночевать на улице, в снегу. На следующее утро мы эвакуировали этих несчастных людей.

Вскоре после этого, двигаясь за нашей линией фронта, мы проезжали монастырь. Был Великий пост. Командир полка решил, что мы должны воспользоваться случаем и исповедаться. Из-за отсутствия времени было решено исповедаться одновременно всем полком. Полк построился в большой монастырской церкви.

– Вы убивали? – спросил батюшка.

– Да, – хором ответил полк.

– Вы воровали?

– Да, – ответили почти все.

На этом месте меня разобрал смех, и я уже не помню, чем кончилось дело.

В следующем году мы прошли подобную процедуру, когда лежали в траншеях на берегу Двины. У нас опять не было времени на индивидуальные беседы с батюшкой; мы исповедались эскадронами. На этот раз полковой священник не задавал нам вопросов. Он просил нас представить, что мы стоим перед Богом и молча вспоминаем свои грехи и просим за них прощения. Над нами кружил немецкий самолет, а в это время гусары, склонив головы, стояли в полной тишине. Это была единственная в моей жизни исповедь, которая по-настоящему затронула мое сердце.

Наша дивизия, не считая разведывательных рейдов и перестрелок, часто перебрасывалась с одного участка фронта на другой. Марши мы совершали, как правило, по ночам. Даже мы, молодые корнеты, уставали, а каково же было нашим полковникам, которые были старше нас лет на двадцать? Во время этих ночных переходов я часто ехал рядом с полковником Ротом. Я закрываю глаза и вижу, как он сидит в седле, то откидываясь назад, то склоняясь вперед; он спал на ходу. Я помню дословно его высказывания, которые он повторял много раз, когда сильно уставал.

– Достаточно. Пора идти к кайзеру Вильгельму и сказать ему: «Прости, дядя, но с нас довольно». Немцы спят, а мы все едем и едем.

В середине апреля 1915 года наша 1-я кавалерийская дивизия едва ли могла соответствовать боевым условиям. От полка осталась всего лишь третья часть; в эскадроне было 30 человек, вместо положенных ста пятидесяти. Оставшиеся лошади могли идти только шагом. Но по-прежнему из штаба армии, расположенного в глубоком тылу, непрерывным потоком шли приказы: «Перемещайтесь туда-то», «Атакуйте тех-то». Как-то утром, получив очередной приказ, командир дивизии сообщил в штаб армии, что не может его выполнить. Нам приказали отойти в тыл, а на наше место прислали новую кавалерийскую дивизию. Два дня мы шли, в основном держа в поводу лошадей, в Гродно. Там мы сели на поезд, который привез нас в Вильно, на отдых.

Глава 12

БОИ В ПРИБАЛТИЙСКИХ ГУБЕРНИЯХ РОССИИ

Находясь на отдыхе в Вильно, мы получили замечательное известие: император, узнав, через какие нам пришлось пройти испытания, пожелал увидеть нашу дивизию. Спустя несколько дней мы погрузились в поезд и поехали в Санкт-Петербург. Нас временно разместили в Красносельском лагере.

Поезд приближался к Санкт-Петербургу, и за окном мелькали маленькие станции, знакомые мне с детства. Так приятно было погрузиться в воспоминания, которые не имели ничего общего со стрельбой, взрывами снарядов, всеми ужасами войны. Я испытывал волнение в ожидании встречи с городом, в котором вырос, где жили мои родители, остались друзья. При первой же возможности я поехал в город.

Город сменил название. Теперь он уже назывался не Санкт-Петербургом, а Петроградом; сказывалось стремление изменить немецкое название на русское. Некоторые люди даже сменили фамилии. Делалось это по разным причинам, от патриотических до простого желания избавиться от нежелательно звучащих немецких фамилий. Полковник Рот шутил, что его фамилия теперь Краснов (в переводе с немецкого «рот» означает «красный»). После революции большевики опять сменили название города, и он стал называться Ленинградом. Я никогда не жил в Ленинграде, а в Петрограде прожил всего несколько месяцев, поэтому город моего детства и юности навсегда остался для меня Санкт-Петербургом.

Когда я оказался среди людей, живущих мирной жизнью, то испытал довольно странное чувство. Для этих людей война представлялось чередой героических поступков. У большинства из них просто не хватало воображения, чтобы представить себе истинную картину войны: грязь, кровь, голод, смертельная усталость и непроходящее желание как следует выспаться. Армейское высказывание, что «война – это тоска и скука или отчаяние и страх», еще не дошло до Санкт-Петербурга. Никому не нравились мои незатейливые рассказы. Большинство жаждало услышать невероятные истории, в которых умирающий «серый герой» произносит слова о долге перед отчизной. Эти люди, находясь в безопасности в глубоком тылу, были романтически настроенными патриотами и не могли понять, что пулеметные очереди врага вдребезги разбивают подобный настрой. Не видя врага, они не могли еще прочувствовать трагедии тысяч и тысяч убитых.

В Красном Селе мы находились шесть недель. Пребывание в лагере услужливо возвращало память к дням учебы в «славной школе» и невинным забавам того времени.

Оказавшись в лагере, мы сразу же приступили к исполнению обычных ежедневных обязанностей. Но если в мирное время эти занятия составляли часть нашей жизни, то сейчас они раздражали. Ведь мы так надеялись спокойно отдохнуть от долгих месяцев тяжелых боев. Но в дивизию пришло пополнение, новые солдаты и лошади, а значит, тренировки были просто необходимы.

Как-то я назначил свидание и, собираясь провести ночь в городе, не предполагал вернуться в Красное Село раньше полудня следующего дня. Я приказал своему унтер-офицеру Красихину утром отвезти солдат в поле, но ничем их не занимать.

– Можете спешиться, ослабить подпруги. Пусть лошади пасутся, а вы делайте что хотите, – объяснил я Красихину и добавил: – Если появится Гротен, садитесь на лошадей и скрывайтесь из виду.

Гротен, как назло, проезжал мимо и еще издалека увидел, что мои солдаты бездельничают. Он поскакал к ним. Они вскочили в седло и бросились от него, но он их, конечно, догнал. Днем я встретил Гротена на улице. Не вдаваясь в объяснения, он спросил:

– Что вы предпочитаете: пять нарядов вне очереди или пять дней под арестом?

– Пять дней ареста.

И мы молча разошлись. Затем мне сообщили, что наказание последует после парада, на котором будет присутствовать император.

Это был тот особый случай, когда мы должны были пройти не галопом, а легким галопом, поскольку прошел слух, что император хочет как следует рассмотреть нас. Во время парада командир полк всегда едет впереди, на большом расстоянии от полка, делает широкий разворот на 180 градусов и останавливается, наблюдая за прохождением полка.

Мой конь по кличке Москаль прошел, как и все лошади в то время, объездку. Я ехал на расстоянии примерно пяти метров впереди своих гусар и понимал, что Москаль идет красиво. Лошадь двигалась мягко, легко перебирая точеными ногами, красиво выгнув шею; Москаль напоминал лошадей, изображенных на батальных картинах старых художников. Позже мне сказали, что, когда я проезжал мимо императора, он улыбнулся, затем повернулся к Гротену и кивнул с довольной улыбкой.

В тот же день я опять встретил на улице Гротена.

– Очень хорошо... Ваш галоп... и вы... и ваша лошадь. Можете забыть об аресте.

Он, как всегда, говорил отрывочно, не складывая слова в полноценные фразы; такая уж у него была привычка.

Появилась и еще одна причина для отмены наказания. Немцы начали наступление на прибалтийские территории, и нам следовало немедленно выехать на фронт. Мы погрузились в поезд в отличном настроении: дивизия была полностью укомплектована, лошади отдохнули. Местом назначения был город Митава[42].

По пути к месту назначения мы проезжали Ригу. При подъезде к городу на маленьких курортных станциях наш поезд встречала масса людей с цветами. Они радостно приветствовали нас, дарили цветы. Наш украшенный цветами поезд, словно карнавальный состав, используемый в рекламных целях, въехал в Ригу. Толпы людей на улицах, на крышах домов, в окнах приветствовали наше появление. Немцы были уже в пятидесяти километрах, и местное население возлагало на нас огромные надежды. Через час мы прибыли в Митаву и сразу пошли в бой. Свежие воспоминания о жизни в Санкт-Петербурге быстро отошли в прошлое.

24 июля наша дивизия получила приказ оказать поддержку сибирскому пехотному полку. Сибирская армия славилась своими военными успехами, но в предыдущих боях этот полк понес серьезные потери; оставшиеся солдаты были измучены долгой борьбой. В девять утра сибирский полк перешел в наступление и в одиннадцать начал теснить немцев. Но враг подтянул резервы и перешел в контрнаступление. Бой продолжался весь день до вечера с переменным успехом. Не помню, какие подразделения драгун и казаков принимали участие в этом сражении, но уланы находились в резерве, а некоторые наши эскадроны прикрывали пехоту с флангов. На заходе солнца мы неожиданно услышали рев сотен голосов: немцы пошли в атаку. Наша пехота, отчаявшись, дрогнула и побежала. Уланы и гусары получили приказ готовиться к бою, чтобы остановить наступающего врага. Нам нужно было несколько минут, чтобы с флангов подтянулись эскадроны прикрытия, поэтому мы перешли в наступление за уланами. Первые уланы, стреляя, мчались во весь опор. За ними в пешем строю шли, растянувшись в ряд, остальные уланы. Гусарские эскадроны, пустив лошадей во весь опор, двигались разомкнутым строем; я со своими гусарами был на левом фланге. Зрелище прекрасное, но устрашающее, когда порядка 1600 лошадей, построившись в четыре ряда и ощетинившись пиками, во весь опор несутся вперед. Поле освещали последние лучи заходящего солнца, придавая особый драматизм действию. Наша батарея открыла огонь. Вперед двинулись полки. Немцы побежали, а их артиллерия усилила обстрел, чтобы прикрыть отступление своей пехоты. Нам показалось, что нависшая над противником угроза мощной кавалерийской атаки решила исход боя.

Через четыре дня были мои именины. В России именины значили гораздо больше, чем день рождения. В этот день мы сражались в пешем строю. Сейчас я уже не помню названия места, где шел бой, но штаб полка размещался рядом с фермой, на которой было огромное количество гусей. Я запомнил этот день как «бой за гусиную ферму». Гротен стоял в 60 метрах от линии огня. Полковник Рот, Снежков и я были обязаны стоять рядом с ним, в то время как все лежали на земле. Стоять было довольно глупо, во-первых, потому, что немцы уже пристрелялись, а во-вторых, рядом был кирпичный сарай, и можно было стоять за ним, раз уж нам вообще было положено стоять. Мне ужасно не хотелось погибнуть, особенно в день именин. Мы со Снежковым обсудили этот вопрос, но сами не решились обратиться к Гротену, а попросили Рота переговорить с командиром.

– А почему вы считаете, что следующий снаряд разорвется здесь, а не за сараем? – спросил Гротен, выслушав предложение Рота.

Гротен был фаталист, и мы остались стоять на прежнем месте.

Из всех событий того периода мне особенно запомнилась атака 1-го эскадрона, которым теперь командовал Петрякевич (если помните, я уже упоминал о нем). Эскадрон на лошадях под прикрытием артиллерии атаковал деревню, которую защищали кавалерийский эскадрон и рота велосипедистов, так называемых самокатчиков. Петрякевич перешел в атаку, находясь более чем в миле от деревни. В самом начале наступления он был легко ранен. Перед деревней был довольно большой овраг с перекинутым через него мостом. Петрякевич с гусарами поскакали к мосту. В этот момент никто не знал, у кого первым сдадут нервы – у немцев или у русских. Немцы дрогнули первыми и побежали.

Первым по мосту проехал гусар Левицкий; он получил тяжелое ранение. Несмотря на фамилию, он был японцем. В Русско-японскую войну он остался сиротой, и его усыновил русский генерал Левицкий.

Успешная атака произвела гораздо большее впечатление на самого Петрякевича, чем на немцев. Он возомнил, что обладает особой способностью к ведению атаки. Всякий раз, когда Петрякевич слышал похвалу в адрес какого-то офицера, он говорил:

– Пусть поведет эскадрон в атаку, то-то я посмеюсь.

Конечно, он позволял себе подобные высказывания после нескольких рюмок, но дело в том, что он был всегда навеселе, поскольку не расставался с флягой, наполненной водкой. У Петрякевича было правило: стоило полку остановиться, как его ординарец начинал жарить картошку. Если остановка была короткой, но недожаренную картошку приходилось выбрасывать, но если ординарец успевал пожарить картошку, то Петрякевич пил водку, закусывая жареной картошкой.

Как-то наша кавалерийская дивизия, растянувшись в длинную колонну, двигалась по лесу; впереди скакали казаки. На выходе из леса их остановил огонь из траншей. Немецкий кавалерийский эскадрон при поддержке двух полевых орудий остановил казаков. Они спешились и перешли в наступление в пешем строю. Чем ближе они подступали к немцам, тем сильнее становился огонь. Находясь в лесу, мы услышали сначала слабое «ура!», которое постепенно перешло в оглушительное «ура-а-а!», и поняли, что казаки пошли в атаку. Но тут застрочили немецкие пулеметы и заглушили крики «ура!». Один из наших эскадронов получил приказ спешиться и идти на подмогу казакам, а другой – скакать к кромке леса. Когда казаки опять перешли в наступление, наш эскадрон поддержал их атаку. Гусары на лошадях и пешие казаки прорвались через траншеи и вошли в деревню. Немецкие артиллеристы убежали, а кавалеристы были либо убиты, либо взяты в плен. Как выяснилось, это были кирасиры, специально отобранные рослые, крепкие парни.

В этот день в разных концах захваченной деревни наблюдалась одна и та же картина: гусар и казак, крепко ухватив пленного немца, отчаянно спорили, чей это пленный. Спор, кому принадлежит данная победа, решился через пару дней. Мы были вынуждены признать, что в данном случае победа принадлежит казакам.

Командир немецкого эскадрона, насквозь проткнутый пикой, смог скрыться. Требовалось найти владельца пики, но гусар, убивший немца, был так напуган, что не хотел признаваться. В плен попали два немецких офицера. Один из них, молодой лейтенант, стоявший в окружении наших солдат, достал бумажник и раздавал солдатам деньги.

На протяжении следующих трех недель мы или сражались, или двигались вперед и почти не спали. Все мечтали только об одном – выспаться. В официальной истории моего полка[43] есть такая запись: «Корнет Литтауэр всю ночь занимался прокладкой и восстановлением телефонных линий. Только к утру, вконец измотанный, он смог лечь спать. Едва он заснул, как немцы пошли в наступление. Его разбудили и сообщили о немецком наступлении, на что он ответил: «Это просто ложная атака», повернулся на другой бок и опять заснул».

Все эти недели полк действовал очень успешно, часто отражал атаки и шел в наступление на превосходящие силы противника. Но сегодня нет смысла вспоминать все эти бои, так похожие один на другой.

В середине августа полк принимал участие в бою, имевшем для всех нас важные последствия. В этом бою был ранен полковник Гротен. В тот день сражались всего четыре эскадрона, поскольку два остались в резерве, а два других в пешем бою пытались захватить сильно укрепленную деревню. Мы залегли под ураганным немецким огнем в двухстах метрах от цели. Рельеф местности позволял гусарам чувствовать себя в относительной безопасности, но малейшее движение привело бы к гибели двух эскадронов. Гротен прекрасно понимал это, но командир бригады требовал быстрого наступления.

Офицеры двух резервных эскадронов, Рот, Снежков и я, сидели на земле рядом с телефоном, связывавшим Гротена с командиром бригады. Генерал звонил каждые полчаса и спрашивал, перешли мы в наступление или нет.

– Нет, – каждый раз отвечал Гротен.

– Почему? У вас тяжелые потери?

– Нет.

– Так почему вы не идете в наступление?

– Потому что враг слишком сильный для нас. Нам, по крайней мере, необходима поддержка артиллерии.

Не хватало боеприпасов. Из трех снарядов, выпущенных нашей батареей, два не взорвались. Немцы ответили несколькими залпами тяжелой артиллерии. Командир бригады опять позвонил и спросил о потерях. Эти разговоры длились на протяжении двух часов. Наконец Гротен получил категорический приказ переходить в наступление.

– Что ж, – в бешенстве закричал Гротен, – если им необходимы потери, я обеспечу их потерями! – и, повернувшись к Снежкову, спросил: – Чей эскадрон следующий?

Сидящие у телефона офицеры молча смотрели на Снежкова.

– Четвертый, – ответил Снежков.

4-м эскадроном командовал ротмистр Панков, офицер, построивший посетителей бара «Метрополь» в Москве. Повернувшись к Панкову, Гротен приказал:

– Пройдете вдоль леса направо метров с пятьсот, затем выходите из леса и атакуйте немецкие траншеи.

В полной тишине Панков отдал честь, повернулся и пошел к эскадрону. Гусары вскочили в седло и через минуту скрылись в лесу. Гротена мучили сомнения; он не смог убедить себя, что отдал правильный с человеческой точки зрения приказ, и, наконец, сказал:

– Нет, я не могу так поступить, – и, повернувшись к трубачу, приказал: – Галопом по полю и остановить наступление. Быстрей!

Трубач вскочил на лошадь, но только успел тронуться с места, как мы услышали «ура!» – 4-й эскадрон пошел в атаку, обреченную на провал.

В этот момент примерно в десяти метрах от нашей группы, наблюдавшей за наступлением, взорвался снаряд Удивительно, но никто из нас не был ранен, в то время как порядка дюжины лошадей, стоявших в 150 метрах от нас, были убиты или ранены.

4-й эскадрон, рассредоточившись, наступал на тридцатиметровом фронте. Наступление потерпело неудачу еще до того, как его смог остановить трубач. Одна половина эскадрона завязла в болоте; гусары успели соскочить с тонущих лошадей. Оставшаяся часть эскадрона тут же остановилась. Нам показалось, что эскадрон понес тяжелые потери, но в действительности потери были незначительные. Немецкие пулеметчики, вероятно, ошиблись в расчетах.

Гротен, совершенно выбитый из равновесия, пробормотал:

– Я больше не допущу потерь.

С этими словами он вышел на огневой рубеж. Через минуту Гротена ранили. Его подобрали санитары и положили в санитарный фургон. Фургон поехал по полю, и вдруг над ним разорвалась шрапнель. От неожиданности возница остановил лошадь, и тут мы увидели, как из-под тента появился Гротен и кулаком ударил возницу по голове. Возница хлестнул лошадь, и она понеслась по полю. Мы дружно захохотали.

Когда фургон подъехал к нам, Гротен сказал:

– Сообщите командиру бригады, что командир полка ранен.

Через полчаса Гротена привезли в штаб. Увидев его, генерал спросил:

– Как вы, полковник?

– Я в полном порядке, – ответил Гротен, – но почему вы пускаете в расход моих людей?

Гротен любил и часто использовал именно это выражение – «пускать в расход».

Спустя три месяца Гротен на несколько дней вернулся в полк. Он получил генеральский чин и принял командование гренадерским полком. Он очень трогательно попрощался с офицерами и с готовностью признал, что при первой встрече в Москве дал нам неправильную оценку. Низко поклонившись, он попросил у нас прощения и даже слегка всплакнул.

Гротен командовал конно-гвардейским полком всего несколько месяцев, а затем временно замещал дворцового коменданта. Его прощание с конно-гвардейским полком, как его описал мне один из офицеров этого полка, отличалось от прощания с нашим гусарским полком. Гротен всегда очень эффектно выезжал к полку. Пустив лошадь галопом, с шашкой наголо (готовый отдать ею приказ), он объезжал строй, на ходу выкрикивая:

– Доброе утро, первый эскадрон!

– Доброе утро, второй...

И так далее.

В последний день он точно так же появился перед конно-гренадерским полком. Остановил лошадь в центре перед строем, пару раз взмахнул шашкой и после формальных слов прощания добавил:

– Вы должны лечь костьми во имя вашей страны!

И ускакал.

После революции Гротен был арестован, но в скором времени освобожден. Эмигрировал во Францию. Когда американские войска вошли в Париж в конце Второй мировой войны, Гротен занимался продажей билетов национальной лотереи в кафе при дешевом магазинчике. В этом кафе, которое реквизировали американцы, произошел забавный, очень характерный для Гротена случай. Эта история уходила корнями в дни службы Гротена в русской армии. В нашем полку существовал негласный закон, согласно которому каждый офицер должен был ежедневно поговорить по возможности с большим количеством солдат на личные темы. Благодаря таким беседам командир взвода, в котором было тридцать пять человек, лучше узнавал своих солдат. Во время войны ситуация осложнилась тем, что происходила частая смена солдат. Гротен был вынужден выработать стереотипную схему беседы. Он спрашивал солдата:

– Ты откуда?

Солдат, к примеру, отвечал:

– Из Полтавы.

– Хорошо в Полтаве? – с улыбкой спрашивал Гротен.

– Очень хорошо.

– Вся эта ерунда скоро закончится, – серьезным тоном говорил Гротен, – и ты вернешься в Полтаву.

Когда во французском кафе появились американцы, Гротен опять оказался в окружении людей в форме и автоматически вернулся к старой форме общения с солдатами. Он говорил по-английски, поэтому ему не составило труда задать вопрос.

– Ты откуда? – спросил он первого американского солдата, купившего у него лотерейный билет.

– Из Цинциннати.

– Хорошо в Цинциннати?

– Конечно, очень хорошо.

– Ну что ж, – ответил Гротен, – скоро вся эта ерунда закончится, и ты вернешься в Цинциннати.

Следующий солдат был из Филадельфии, следующий из Чикаго. По их мнению, это были отличные города. И всем им Гротен говорил, что «скоро вся эта ерунда закончится». Через несколько часов его выгнали из кафе, заподозрив в попытке подорвать моральный дух американской армии.

Гротен умер в возрасте девяноста трех лет в доме для престарелых, в окрестностях Парижа. До конца дней он испытывал теплые чувства к нашему полку и вел переписку с некоторыми из наших офицеров.

После ранения Гротена Рот, как старший полковник, автоматически стал командиром полка. Первым делом Рот приказал вызвать Петрякевича, поскольку был уверен, что Петрякевич выпьет с ним водки. Роту было необходимо взбодриться, прежде чем приступать к обязанностям командира полка.

Он командовал полком порядка трех месяцев, пока не прибыл новый командир полка. В первый месяц его командования нам пришлось особенно туго. Мы почти ежедневно участвовали в сражениях, а в промежутках между боями перемещались с одного участка фронта на другой. Солдаты так измотались, что засыпали прямо на огневом рубеже. Временами было трудно отличить убитого от заснувшего. Тем не менее даже в это время происходили забавные случаи.

Как-то полк сражался рядом с чьим-то поместьем. Линия огня проходила по саду и парку. Утром на веранде накрыли стол для офицеров двух резервных полков. Из подвалов достали отличное домашнее вино, и Рот, сидя во главе стола, развлекал офицеров историями. Под разрывы шрапнели было выпито немало вина и рассказано много историй. К тому моменту, когда немцы, перейдя в наступление, стали окружать нас, Рот был изрядно пьян. Стали поступать неприятные сообщения, и Снежков, к которому поступали донесения, сильно встревожился. Наконец он подошел к Роту и прочел неприятное

донесение

от разведчика. По всей видимости, требовалось спешно покидать усадьбу. Рот посмотрел на Снежкова, мило улыбнулся и сказал:

– Николай, прочтите еще раз. У вас такой мелодичный голос.

Люди находили возможность посмеяться даже в самые трагические моменты, что мы и делали в то изматывающе-кровавое лето.

В одной деревне, где полк заночевал, мы встретили мужчину, который утверждал, что ему сто пятнадцать лет и он был свидетелем вторжения армии Наполеона в 1812 году в Россию. Он с удивительной точностью описал форму солдат наполеоновской армии.

– А вы сами видели Наполеона? – спросил один из нас.

– Конечно. Такой высокий, с длинной бородой, – ответил старик и даже показал, какой длины была борода.

Никогда не забуду еще одну историю, являвшуюся примером типично военной бюрократии. Остановившись на несколько дней в одном городе, мы получили фураж с армейского склада. Находясь на русской территории, мы кормили лошадей сеном и овсом, которые покупали у местного населения. В Германии мы просто воровали корм для лошадей. Иногда нам присылали овес в мешках. Предполагалось, что мы сохраняем мешки и со временем вернем их на склад. В то время о таких мелочах никто не задумывался, и мешки мы, естественно, выбрасывали. Через год полк неожиданно получил счет за несданные мешки. Командир полка разделил сумму предъявленного счета между командирами шести эскадронов и подразделения связи. Моя доля составляла несколько сот рублей. Собравшись вместе, мы придумали, как аннулировать долг. Мы стали посылать телеграммы, в которых сообщали, что мешки, заполненные песком, использовали в защитных целях во время боев. В рапортах о потерях мы сообщали также о количестве использованных в данном бою мешков. В течение трех или четырех месяцев мы сумели списать все числившиеся за нами мешки. Армейскому бюрократическому аппарату большего и не требовалось.

В этот период войны и немцы и русские изменили манеру ношения оружия. В начале войны русский солдат-кавалерист нес винтовку и пику; у немецкого кавалериста они были приторочены к седлу. Затем мы поняли, что пика мешает спешившемуся солдату, и приторочили ее к седлу. Немцы, в свою очередь, поняли, что если солдат теряет лошадь, то оказывается безоружным, поскольку все его оружие приторочено к седлу. Поэтому немцы по примеру русских стали носить винтовку за спиной. Кроме того, в нашем полку избавились от мундштучных удил. Опыт войны показал, что они не только не нужны, но даже мешают при движении по пересеченной местности.

В последних числах августа 1-я и 2-я кавалерийские дивизии получили приказ остановить немецкое наступление до прибытия русской пехоты. Немцы оттеснили нас с опушки в глубь леса. Обе стороны провели тревожную ночь. Были моменты полной тишины, но стоило солдату, у которого сдали нервы, открыть стрельбу, как тут же к нему присоединялись другие, и спустя минуту пули свистели в воздухе, как потревоженный пчелиный рой.

Пехота, которую ждали в два часа, появилась только вечером следующего дня. Первым признаком приближающейся пехоты были полевые кухни, двигавшиеся в первых рядах. Затем появилась одна из батарей и, приняв нас за немецкую кавалерию, открыла огонь. Артиллерийский огонь из тыла вполне мог поднять панику. К счастью, этого не произошло; посланный нами курьер быстро заставил их прекратить огонь. Ротмистр Говоров, два офицера и Виленкин были ранены.

Ночью нас наконец сменила пехота, и мы двинулись в тыл. Мы медленно двигались по лесной дороге, заболоченной, ухабистой, в выступающих корнях деревьев. Мы переходили по узким мостам над речками, и один насквозь прогнивший мост рухнул под нашей полевой кухней. Кухню вытянул тяжеловоз, конь по кличке Мишка, которого мобилизовали на войну с пивоваренного завода. Колонне пришлось остановиться, пока гусары, стоя по пояс в воде, вместе с Мишкой вытягивали из речки кухню.

15 сентября русская армия начала отступление к Двине. Наш полк получил приказ прикрывать отступление пехотной дивизии. Нам приказали удерживать противника «любой ценой». Весь день полк сдерживал немецкое наступление. К вечеру немцы подошли так близко, что мы слышали, как немецкий наблюдатель-артиллерист отдает батарее приказы по телефону. Дальше они двинуться не могли, прижатые нашим огнем. Вдруг немецкий лейтенант, командир взвода, поднялся и, спокойно переходя от одного солдата к другому, ударял каждого тростью и командовал: «Вперед!» Солдаты передвинулись на несколько шагов вперед. Наши гусары прекратили стрелять и громко аплодировали лейтенанту. Спустя какое-то время командир взвода нашего 1-го эскадрона Шейнога сделал то же самое с тем же результатом, и теперь уже немцы аплодировали ему.

Когда ночью мы все-таки отступили, связь с пехотой была потеряна. А пехота тем временем спокойно перешла на другую сторону Двины и подожгла мост. Когда мы вышли к реке, уже горели деревянные перекрытия, и стоило лошадям ступить на мост, как он весь загорелся.

В книге фон Позека «Немецкая кавалерия в Литве и Курляндии» дается оценка нашим действиям в ходе летней кампании в Прибалтийских губерниях:

«Русская кавалерия была достойным противником. Личный состав был великолепен. Особенно отличалась в проведении разведывательных операций. Русские разведчики появлялись повсюду и умело использовали ландшафт. Русская кавалерия хорошо умела прятаться, умело маскировала отступление. Русская кавалерия никогда не уклонялась от боя верхом и в пешем строю. Русские часто шли в атаку на наши пулеметы и артиллерию, даже когда их атака была обречена на поражение. Они не обращали внимания ни на силу нашего огня, ни на собственные потери».

Глава 13

ТРАНШЕЙНАЯ ВОЙНА

В детстве я очень любил карамель «Скирно», которая продавалась в одном или двух магазинах Санкт-Петербурга. Я думаю, что свое название карамель получила благодаря усадьбе Скирно, находившейся южнее Двинска, расположенного на реке Двина. В сентябре 1915 года наш полк занял траншеи рядом с усадьбой. Офицеры разместились в очень уютном доме со всеми удобствами, и во время затишья наша жизнь напоминала обычную жизнь в русской усадьбе в мирное время. Офицеры играли в карты, принимали гостей.

Лес между Скирно и траншеями скрывал усадьбу от немцев, но они знали о ее существовании и время от времени стреляли в нашем направлении. Всего лишь один раз немецкий снаряд разорвался на заднем дворе, когда к нам на завтрак приехал офицер-артиллерист; наш гость был убит в тот момент, когда слезал с лошади.

Во время войны наш полк, единственный в дивизии и один из немногих в русской кавалерии, сохранил полковую столовую. По большей части офицеры принимали пищу, поделившись на группы по эскадронам. Во время стремительно развивавшейся войны столовая, конечно, не могла работать каждый день. Но в период траншейной войны она, помимо своего прямого назначения, играла важную роль в жизни полка. Офицерский корпус полка претерпел значительные изменения. С начала войны были убиты семь офицеров. Из двадцати восьми офицеров, получивших ранения, многие уже не вернулись в полк. Среди убитых и раненых большой процент составляли офицеры, служившие до войны в полку в Москве. Некоторые старослужащие были переведены на сидячую работу. На их место пришли люди, закончившие специальные ускоренные курсы, созданные в военное время. Вновь прибывших надо было в темпе превращать в сумских гусар, и ежедневные разговоры в нашей столовой-клубе позволяли старослужащим познакомить новичков с традициями и духом нашего полка.

Во время нашего пребывания в Скирно в жизни полка не произошло никаких интересных событий. Позже нас перевели в резерв. Если у нас протекала жизнь, не слишком богатая событиями, то пехота вела более чем активную жизнь. В октябре, а затем в декабре пехота пыталась оттеснить противника. В ходе наступлений она несла огромные потери. Как-то в деревню, занятую 3-м эскадроном, прибыл квартирмейстер пехотного полка. Деревня была маленькой, всего из десятка домов. Наш командир эскадрона, зная, что численный состав обычного пехотного полка превышает 4000 человек, спросил квартирмейстера:

– Как, по вашему мнению, мы можем разместить здесь пехотный полк? Нам самим не хватает места.

– Дайте нам один большой сарай, – ответил квартирмейстер. – У нас всего девяносто солдат.

В декабре во время попытки оттеснить немцев нас разместили за пехотным корпусом, который должен был прорвать брешь в немецких линиях. Через образовавшуюся брешь мы должны были прорваться в тыл противника и нанести ему максимально возможный ущерб. В связи с этим мы получили консервы из неприкосновенного запаса. Хотя пехоте не удалось прорвать вражеские линии, гусары съели консервы. Мы вернулись в резерв.

Как-то ночью (мы еще находились в резерве) я пошел на вечеринку, организованную в одном из наших эскадронов, расположенном в соседней деревне, и жутко напился. Об этом сообщили Куровскому, моему денщику, и он приехал за мной на телеге. Дорога была в рытвинах и ухабах; у телеги, конечно, не было рессор, поэтому меня изрядно растрясло.

– Что это за чертово средство передвижения? – сердито спросил я Куровского.

– Автомобиль, – ехидно ответил мой денщик.

Между офицером и денщиком всегда существовали несколько фамильярные отношения.

Находясь в резерве, многие напивались исключительно от безделья. Однажды, к примеру, стоя на мосту, я стал свидетелем такой сцены. По течению одна за другой плыли две лодки, в каждой по несколько солдат. В первой лодке, кроме солдат, были офицер, крестьянская девушка и много бутылок. Солдаты с чувством, «со слезой», пели песню о Стеньке Разине.

Из-за острова на стрежень,

На простор речной волны,

Выплывают расписные,

Острогрудые челны.

На переднем Стенька Разин,

Обнявшись, сидит с княжной,

Свадьбу новую справляет,

Сам веселый и хмельной.

А княжна, потупив очи,

Ни жива и ни мертва,

Молча слушает хмельные

Атамановы слова.

Позади их слышен ропот:

«Нас на бабу променял!

Только ночь с ней провозился,

Сам наутро бабой стал...»

Этот ропот и насмешки

Слышит грозный атаман

И могучею рукою

Обнял персиянки стан.

Брови черные сошлися,

Надвигается гроза.

Буйной кровью налилися

Атамановы глаза

«Волга, Волга, мать родная,

Волга, русская река,

Не видала ты подарка

От донского казака!

Чтобы не было раздора

Между вольными людьми,

Волга, Волга, мать родная,

На, красавицу возьми!»

Пьяный офицер вообразил себя Стенькой Разиным. Когда певцы дошли до слов «мощным взмахом поднимает он красавицу княжну и за борт ее бросает в набежавшую волну», офицер встал и выбросил за борт крестьянку. Солдаты из второй лодки вытащили из реки девушку, которую тут же переправили в лодку к офицеру. Пьянка продолжилась. Солдаты пели одну и ту же песню снова и снова. Понятно, что девушку взяли для исполнения роли персидской княжны. К тому моменту, когда я появился на мосту, никто уже не смеялся, когда девушку бросали в воду; вероятно, она уже не раз побывала за бортом.

В декабре наша дивизия переместилась в леса на западном берегу Двины. Наш сектор охватывал большой кусок заболоченного леса, пересеченный длинными узкими просеками. Мы стояли по одну сторону леса, немцы с противоположной стороны. Среднее расстояние между нами составляло около четырех миль. Обе стороны направляли в лес пешие взводы и эскадроны и устраивали засады; в этом заключались боевые действия. Как-то 3-й эскадрон нарвался на немецкую засаду. Завязалась ожесточенная борьба. Эскадрону удалось прорваться, но раненый корнет был захвачен в плен. Эти действия не приносили особого успеха ни одной из сторон.

Мое подразделение связи не принимало участия в этих вылазках, поэтому у меня была масса свободного времени. Я тратил его на то, чтобы обучить двух-трех солдат в каждом эскадроне, как обращаться со взывчатыми веществами. Бруски ТНТ (тринитротолуола) можно ронять и даже, как говорили, поджигать. Взрыв обеспечивает капсула с нитроглицерином, вставленная в брикет. К капсуле подсоединяется бикфордов шнур[44], полый водоупорный шнур, заполненный дымным порохом.

Вы сами определяете необходимую длину бикфордова шнура, а затем поджигаете его и, пока он горит, должны успеть отбежать на безопасное расстояние.

Шнур хранился в рулонах и за долгие месяцы войны протирался на сгибах. Одним словом, из-за поврежденных участков взрыва не происходило. Если подобное случалось во время занятий, то, по инструкции, офицер должен был подойти и отсоединить шнур от взрывателя. В моей практике было несколько таких случаев, и, хотя я понимал, что взрыва не произойдет, все-таки с большой опаской подходил и отсоединял шнур от капсулы с ТНТ. Мне запомнился один такой случай. Я шел к дереву, под которым была заложена взрывчатка, и услышал за спиной топот. Ко мне подбежал молодой солдат и, запыхавшись, сказал:

– Я сирота. У меня нет жены и детей, нет братьев и сестер. Я один в этом мире, и мне нечего терять. Я составлю вам компанию.

Хотя я оценил его душевный порыв, но в данный момент он сказал не то, что я бы хотел услышать.

В целом наше пребывание на этом участке фронта было тихим и скучным. 1-й эскадрон, пулеметная команда и мое подразделение связи были расквартированы в деревушке Арглан. Офицеры, человек двенадцать, заняли местную школу, где жили словно сельди в бочке.

Ради развлечения шесть или семь офицеров взялись за написание музыкальной пьесы, в которой в сатирической форме описывалась жизнь нашего полка. Мы подобрали популярные песни тех лет. Сочинили стихи и положили их на эту музыку. Большая часть стихов была написана Виленкиным.

В первую очередь мы высмеяли офицеров, оставивших полк ради бумажной работы. Затем принялись за тех, кто прошел с полком через все тяготы войны. Вспомнили все смешные случаи. Высмеивали не только слабые стороны товарищей, но иногда даже их боевые подвиги. Мы не стали приглашать офицеров из других подразделений: в жизни полка были такие моменты, которые мы не собирать придавать широкой огласке. В классе собралось порядка двадцати пяти зрителей, на суд которых мы и представили наш «шедевр». Каждый из авторов исполнял несколько ролей. Пели мы под гитару. Еще до поднятия занавеса зрители понимали, что их сегодня ждет; мы натянули колючую проволоку между зрителями и сценой.

Представление началось с выхода ведущего. В стихотворной форме он поведал зрителям историю создания пьесы. Сейчас я, конечно, не помню самих стихов, но их смысл заключался в том, что во время войны не всегда грохочут бои. Иногда армия скучает, и тогда бойцы, напрягая свои умственные способности, занимаются сочинительством.

Первая сцена длилась намного дольше, чем мы предполагали. Это была сценка в московском ресторане. Мы сидели за двумя или тремя столиками, а Виленкин исполнял роль официанта, который подносил нам настоящее вино. Нам очень нравилось играть именно эту сценку. Петрякевич, исполнявший роль одного из посетителей, настолько вошел во вкус, что постоянно требовал новую бутылку вина. Виленкин, опасаясь за судьбу спектакля, взволнованно шептал ему:

– Не пейте так много, вы провалите представление.

Зрители веселились, а актеры, безостановочно заказывая вино, разыгрывали на сцене не предусмотренные сценарием роли.

Одной из моих ролей была роль мадам, занимавшейся сводничеством. Сцена была навеяна воспоминаниями о пребывании полка прошлым летом в Санкт-Петербурге. Роль начиналась со слов: «Сумские гусары нежно называют меня ma tante...[45]»

Мой денщик Куровский был страшно недоволен моей ролью и краснел, пока помогал мне превратиться в толстую женщину с подрумяненными щеками.

– Вам еще будет стыдно, что вы играете такую роль; ведь скоро вы будете ротмистром.

Все так и случилось. Очень скоро я получил повышение.

Никто не затаил на нас обиду, и после представления на ужине нас просили повторить некоторые песни. Не повезло только бедному Виленкину. После значительных возлияний, находясь в состоянии эйфории, он легкомысленно назвал свое «детище» музыкальным. После его слов полковник встал и спросил:

– Вы действительно считаете, что женщина, которая родила вам этого «ребенка», никогда вам не изменяла? Я хочу выпить за Снежкова, Литтауэра... – И он перечислил всех участников, внесших свой вклад в создание спектакля.

Полк оставался в Арглане до середины апреля, а затем, после выполнения незначительного задания, был переведен в армейский резерв в Двинск.

В это же время в город приехала труппа провинциального театра. Два месяца на вечерних представлениях почти весь первый ряд маленького театра занимали сумские гусары. После спектакля мы часто приглашали актеров на ужин в нашу столовую. Почти у всех актрис были сценические псевдонимы; мне особенно нравилась Мюрат. Наш полк устроил в Двинске конноспортивный праздник, и, желая доставить удовольствие подругам, многие из нас сменили клички своим лошадям. Это была не слишком удачная идея; вряд ли кто-то мог прийти в восторг, увидев в программе выступлений кобылу по кличке Мюрат или Бернард. Мой Москаль участвовал под своим именем, поэтому я избежал неприятных сцен. Мы весело проводили время в Двинске и позже в траншеях часто вспоминали этих девушек, слабеньких актрис, но очаровательных подруг.

В Двинске мы приняли участие в смотре. Я запомнил его, поскольку это было серьезное событие. Генерал, принимавший парад, был, по всей видимости, командующим 5-й армией, к которой мы теперь относились. Ночь перед смотром мы весело провели в нашей столовой. Подъем был назначен на шесть утра, и было глупо ложиться спать на пару часов. Всю ночь мы просидели в столовой и в четверть седьмого находились уже в полной готовности. Исключение составлял только полковник Рот, в то время командовавший полком. Официант, которому удалось разбудить Рота только в пять минут седьмого, объяснил, что закуски, водка и вино уже погружены в тележку, которая вот-вот двинется к месту проведения смотра.

– В таком случае, – заявил Рот, – нас здесь ничего не держит.

В ожидании выхода на плац мы раскупали практически всю закуску и выпивку, привезенную в тележке.

В мирное время эта двухколесная тележка следовала за офицерами на маневры. Она всегда играла важную роль в жизни Рота. Однажды Рот отвечал за проведение учебных стрельб на Ходынском поле. В то утро у тележки сломалось колесо. Рот этого не знал, и, когда тележка должна была уже прибыть на поле, Рот с тревогой начал смотреть в том направлении, откуда она должна была вот-вот появиться. Спустя полчаса прискакали два гусара. Рот поинтересовался, не видели ли они тележку.

– Нет, ваше благородие.

– Ну что за дураки, – с досадой сказал Рот, – скачете и ничего вокруг не видите.

Позже, узнав, что случилось с тележкой, Рот проворчал:

– Я всегда знал, что от наших ремонтников не стоит ждать ничего хорошего. Эти идиоты не могут даже починить тележку.

В июне мы опять оказались в необычной для себя ситуации. Мы удерживали траншеи, формировавшие часть плацдарма на берегу Двины. На другой стороне реки находилась укрепленная зона противника. Плацдарм и мост удерживались в надежде на будущее контрнаступление.

Полк занимал правофланговые траншеи, спускавшиеся к реке. Мы занимали участок менее четырехсот метров; наши гусары набились в траншеи, чего раньше с ними никогда не случалось. Траншеи, построенные пехотинцами, были глубокими, с большими блиндажами. В траншеях были установлены артиллерийские орудия. Непосредственно за нами располагалось тридцать два полевых орудия, а дальше тяжелая артиллерия. Полевые орудия должны были открыть огонь сразу после телефонного звонка командира нашего полка с просьбой о помощи. Если бы этого оказалось недостаточно, то в ход пошла бы тяжелая артиллерия. До этого у нас никогда не было столь мощной поддержки.

От новых впечатлений мы пришли в такое возбуждение, что ночью в траншеях никто не спал. Сначала мы вели себя крайне осторожно, но когда увидели, что не происходит ничего экстраординарного, то расслабились настолько, что через пару дней обратили внимание на растущую вокруг высокую сочную траву. Командиры эскадронов решили нарезать траву для лошадей, планируя сделать это за пару ночей. Сказано – сделано. Но тут пришло сообщение, что нас переводят в другое место, и, чтобы не пропали даром плоды нашего труда, мы решили собрать нарезанную траву в течение дня. Лес скрывал большую часть поля от немецких наблюдателей, и, соблюдая осторожность, мы в поте лица трудились все утро. Чем успешнее шло дело, тем мы становились безрассуднее. В конце концов я дошел до того, что решил погрузить траву на виду у немцев. Унтер-офицер вышел на открытое место и кивнул вознице, предлагая следовать за ним. Немцы открыли огонь; возница хлестнул лошадь, и повозка, переехав канаву, чудом не перевернулась.

В конце года нам приказали занять траншеи на восточном берегу Двины, приблизительно в ста километрах севернее Двинска. Широкая река всегда является хорошей естественной преградой, но когда она скована льдом, то ее относительно легко пересечь, даже если она заминирована. Поэтому по ночам мы не спали, наблюдая за рекой. Вообще-то, когда мы находились на этом участке фронта, там царило затишье. Эскадрон из восьмидесяти человек был распределен по участку траншеи протяженностью в милю. Один взвод каждого эскадрона находился в резерве; остальные три взвода занимали три укрепленные позиции. Расстояние между взводами превышало расстояние до немецких траншей на другом берегу реки. Зимними ночами, проходя вдоль наших траншей, можно было с одинаковой вероятностью встретить как наших гусар, так и немцев.

Мы со Снежковым жили в стоявшем за траншеей домике, состоявшем из двух комнат: в одной жили мы со Снежковым, в другой наш денщик и телефонист. В нашей комнате был только стол, длинная скамья и две кровати. Оружие и одежда висели на гвоздях, вбитых в стену. Довольно часто мы получали из дома посылки с копченой рыбой, колбасой, шоколадом и, конечно, вином. Иногда мы приглашали гостей, а для создания праздничной атмосферы трубачей или певцов. Иногда приглашали певцов и музыкантов только для себя. Сидели за столом, пили шампанское, ели икру и наслаждались музыкой и пением. В каждой жизненной ситуации есть свои прелести.

Рядом с нашим домиком солдаты построили бревенчатую баню. Теперь полк имел собственную баню, а что еще нужно русскому человеку! Русский крестьянин творит топором чудеса. С одинаковой легкостью он может с помощью топора построить дом и вырезать пастушью дудку.

Однажды поблизости остановился банный поезд. Мылись эскадронами. Все происходило, насколько я помню, следующим образом. Эскадрон заходил в первый вагон и раздевался. Затем переходил во второй, где парился. В третьем вагоне мылись, в четвертом обсыхали, а пятом, где уже лежала наша обработанная паром одежда, одевались. В то время таким способом избавлялись от вшей. В последнем вагоне поили чаем с булочками. По фронту постоянно курсировали банные поезда. Организация, подарившая армии банные поезда, была основана Пуришкевичем[46].

На немецкой стороне, напротив сектора, занятого 1-м эскадроном, находилась маленькая деревушка под названием Дубена. Как-то, напившись, Петрякевич начал планировать захват этой деревни. В ответ на объяснения, что деревня охраняется значительно большими силами, чем его эскадрон, Петрякевич уверенно заявил:

– Мне не нужен эскадрон, будет достаточно семерых солдат.

И, выпив еще стакан, пошел искать семь добровольцев.

Тем временем вестовой эскадрона получил телефонограмму и оповестил все посты о поступившем сигнале тревоги. Петрякевич, пошатываясь, двинулся по траншее, заходя по пути в блиндажи. Нигде не было ни души; все попрятались. Опустевшие траншеи не вызвали тревоги в его одурманенном пьянством мозгу, но атаку на деревню пришлось отменить.

С введением в начале войны запрета на продажу спиртных напитков с каждым днем все труднее и труднее было купить водку. Но через полкового врача или ветеринара мы всегда могли выписать рецепт на получение чистого спирта для медицинских целей. Из спирта мы научились делать отличную водку. Разбавляли спирт водой и добавляли пару капель глицерина на литр.

Для аромата добавляли лимонные корочки. Соотношение спирта и воды зависело от личного вкуса каждого, но чем дольше шла война, тем крепче становилась самодельная водка. На фронте не было запрета на вино, но в некоторых городах даже продажа вина была ограничена или запрещена.

Пока мы находились в резерве в Двинске, офицерам стали давать десятидневные отпуска. Отпуска продолжали давать и когда мы переместились в траншеи на берег Двины. Таким образом, мне удалось, как минимум, дважды за год побывать в Санкт-Петербурге. Единственный, кто был недоволен моими приездами в столицу, так это мой дядя Бахметов, который, если вы помните, был большим любителем русской бани. Встречая меня, он каждый раз задавал один и тот же вопрос:

– Что ты тут делаешь? Твой долг – находиться на фронте.

Во время одного из отпусков я принял участие в тайном побеге моей подруги детства Ольги с молодым композитором Прокофьевым. Я рос вместе с Ольгой и ее сестрой; наши отцы дружили со студенческих времен. Сестры и их мать очень увлекались музыкой, и восемнадцатилетний Прокофьев был частым гостем в их доме. Впервые я увидел Прокофьева на дне рождения Ольги. Он сел за фортепьяно и сыграл пьесу, посвященную виновнице торжества. Я был гимназистом, и на меня огромное впечатление произвело выступление композитора. Позже Ольга написала слова к знаменитой сказке Прокофьева «Гадкий утенок». Это послужило началом их романа. Зимой 1915/16 года они решили пожениться, но родители Ольги были категорически против этого брака, и влюбленные решились на тайный побег. Я должен был нанять экипаж, запряженной тройкой лошадей, и ждать Ольгу в квартале от ее дома, а затем отвести в церковь, в двадцати пяти километрах от города, где ее должен был ждать Прокофьев. Зимний вечер, экипаж, гусар – все классические атрибуты тайного венчания. Я нервно ходил в ожидании Ольги, но вместо нее появилась горничная. Она объяснила мне, что заговор раскрыт, Ольгу отправили в провинцию. Я получил нагоняй от матери Ольги. Позже я узнал, что Ольгу выдала ее же горничная.

В любое время года Санкт-Петербург заполняли офицеры, находившиеся в отпуске и недавно вышедшие из городских больниц и госпиталей. Все отпускники и многие из выздоравливающих офицеров в скором времени должны были опять отправиться на фронт и поэтому в полную силу использовали все возможности, предоставляемые большим городом. Жизнь была веселая, и не последнее место в ней занимали девушки. Основную часть времени мы проводили в гостинице «Астория». Старый генерал, которого, по всей видимости, откопали где-то в резерве, был приставлен следить за нами. На обед в «Астории» можно было заказать только одну бутылку вина. Заказав два обеда, получал, естественно, две бутылки, но стол должен был быть накрыт на две персоны. Генерал проверял наличие тарелок перед пустыми стульями. В этом отношении были очень полезны девушки, часто посещавшие «Асторию» и заинтересованные в том, чтобы офицеры были довольны. Они подсаживались за столики, съедали обед, но практически не пили вина.

Богатые женщины из общества открыли в Санкт-Петербурге несколько частных больниц (лазаретов, как их тогда называли), вкладывая большие денежные средства и сами активно участвуя в процессе. Правда, их энергия не всегда была направлена в нужное русло. У одного из наших солдат, лежавшего после ранения в таком лазарете, остались ужасные воспоминания: в течение нескольких часов дамы по очереди громко читали ему русских классиков.

В феврале 1917 года (незадолго до Февральской революции) в каждой кавалерийской дивизии (за исключением казачьих) два эскадрона стали пехотными, составив ядро нового пехотного полка. С помощью новобранцев численность этих полков довели до 3000 солдат. Сокращение численности кавалерии было связано с ведением траншейной войны и возросшей уверенностью в ограниченной дееспособности кавалерии в современной войне. В один весьма печальный день командиры наших эскадронов тянули жребий, выясняя свою дальнейшую судьбу. Не повезло 2-му и 5-му эскадронам: они переходили в пехоту. Часть гусарского полка переходила под командование Говорова, а Язвин, с которым я когда-то жил в Москве, стал командиром одного из эскадронов. Кстати, Язвин трижды был ранен, но столь незначительно, что его даже не отправляли в госпиталь. Его ранения стали обычной темой для разговоров. Когда его ранили в третий раз и гусар вошел в нашу столовую, чтобы доложить о ранении Язвина, один из офицеров спокойно сказал:

– Скажи капитану, что у нас есть хорошее вино, так что пусть присоединяется к нам.

Еще раз Язвин был ранен в Гражданскую войну, но опять легко. Ему удалось сбежать от большевиков. Он много лет прожил в Индонезии и совсем недавно умер.

Перед Рождеством 1916 года в полк, на смену заболевшему полковнику Леонтьеву, прибыл новый командир, полковник Жуков. Трудно было найти более неподходящего человека на эту должность. Человек простоватый, с провинциальными манерами и ограниченным кругозором, Жуков смертельно боялся вышестоящих по званию. Как-то в разговоре один из офицеров заметил, что «наша беда в том, что мы больше боимся своих генералов, чем немцев». На это Жуков искренне воскликнул, что «так и должно быть». Он получил высокую награду, когда еще служил старшим офицером. Офицер из его полка как-то рассказал нам, что Жуков, командовавший двумя эскадронами, не смог в нужный момент пойти в атаку. Корнет, боясь упустить удачный шанс, крикнул:

– К нам направляется командир дивизии!

Это была ложь во благо, поскольку в ту же секунду эскадроны с шашками наголо бросились в атаку. За успешную атаку Жуков и получил награду. Даже если рассказ страдал преувеличением, он тем не менее дает полное представление о нашем новом командире.

До его прибытия в полк ходили разные слухи. Говорили, что он не пьет. Рот сильно расстроился, услышав об этом:

– Вам-то что, вы будете сидеть на другом конце стола, а что буду делать я, сидя рядом с ним?

В ожидании приезда Жукова все офицеры собрались в школе. Когда поступило сообщение о приближающейся машине, Рот вышел встречать нового командира. Спустя несколько минут в комнату вошел высокий стройный мужчина с красным носом. За ним шел сияющий Рот. Он решил, что цвет носа сулит хорошие перспективы. Как ни странно, но Рот сильно ошибался.

Вероятно, трезвый образ жизни Жукова был связан с его страхом перед начальством. Он очень боялся, как бы кто-нибудь из генералов не узнал, что кто-то из его офицеров злоупотребляет спиртным. В то время я очень любил выпить и частенько напивался. В канун Нового года нам повезло: мы находились в резерве. Вечеринку решили устроить в школе. Командир нашего кавалерийского корпуса собирался составить нам компанию. Жуков до смерти испугался. Он боялся, что Калачев будет играть на гитаре, мы начнем петь, а некоторые могут напиться. Я входил в число нарушителей порядка. Утром Жуков попросил меня:

– Пожалуйста, сегодня не пейте много. Пообещайте, что не напьетесь. Давайте пойдем сейчас на кухню, и вы выберете любые бутылки, какие захотите, а я сохраню их для вас. Завтра вы возьмете их и выпьете. Хоть все сразу.

Я дал обещание не пить, а Калачев не играть на гитаре. После этого мы пошли на кухню, я выбрал вино, и Жуков приказал официанту отнести бутылки в его домик.

Командир корпуса любил шутки, песни и вино, и, хотя на вечеринке были трубачи и певцы, ему захотелось чего-то более душевного.

– Неужели у вас никто не играет на гитаре? – спросил он.

– Калачев, где у нас Калачев? – спросил Жуков и бросился на поиски Калачева.

Калачев играл на гитаре и пел цыганские романсы. Генерал расчувствовался и произнес несколько тостов за «дам и корнетов». Он уехал рано утром, и мы только добрели до кроватей, как он вернулся и объявил учебную тревогу. Полк умудрился собраться в рекордно короткое время.

Жуков командовал полком меньше трех месяцев – до революции, и за этот короткий промежуток времени умудрился наделать много глупостей. Я никогда не забуду эти месяцы под командованием Жукова. Много зимних ночей было потрачено на установку больших деревянных помостов с натянутой колючей проволокой на покрытую льдом Двину. Специальный рабочий батальон пожилых бородатых солдат на день убирал эти помосты за наши траншеи, а вечером выставлял их на лед; в это время батальон охраняла небольшая группа гусар. Как-то немцы, услышав шум, осветили реку и открыли огонь. Солдаты, уже немолодые, бородатые мужики, бросились врассыпную. После нескольких таких случаев Жуков построил рабочий батальон и стал взывать к чувству патриотизма. Солдаты стояли молча, никак не реагируя на его призывы. Жуков понял, что его пылкая речь не произвела на солдат никакого впечатления, и неожиданно сказал:

– Если вы опять побежите, я расстреляю каждого десятого. Поняли? Каждого десятого. Сосчитаю: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять – выстрел!

Солдаты молчали.

– Я расстреляю вас всех, каждого! – отчаявшись, заорал Жуков.

Солдаты молчали.

– Прошью вас пулеметной очередью! Всех!

Эта угроза тоже не произвела никакого впечатления. Солдаты были уверены, что рано или поздно они все равно погибнут на реке.

– Тащите пулеметы! – приказал Жуков.

Притащили два пулемета и установили их перед рабочим батальоном.

– Видите эти пулеметы? – закричал Жуков. – Сейчас я начну стрелять.

Солдаты по-прежнему стояли молча; ни один мускул не дрогнул ни на одном лице. Жуков потерпел полное фиаско. Пулеметы оттащили на место. Батальон разошелся.

В основном той зимой в траншеях наблюдалось затишье. Часами не было слышно ни одного выстрела. Офицеры на наблюдательных постах, которые должны были фиксировать малейшее движение на вражеской стороне, за двенадцать часов могли с трудом выдавить несколько строчек. Исключение составлял корнет, у которого в роду были немцы. Он без труда заполнял всякой ерундой целые страницы. Этот корнет недавно прибыл в полк из прибалтийской губернии. По-русски он говорил очень медленно, с акцентом. Он был невероятным педантом, и я развлекался, задавая ему одни и те же дурацкие вопросы. Он так никогда и не понял, что я, по сути, издевался над ним. Как минимум раз в неделю я спрашивал его:

– Сколько чашек кофе ты выпиваешь по утрам?

Он, словно отвечая урок по русской грамматике, отвечал:

– Каждое утро я выпиваю две чашки кофе.

– А почему не три?

– Я не пью три чашки кофе, – медленно отвечал он, – потому что это слишком много для меня.

– А почему не одну?

– Одной чашки кофе мало для меня.

Унылое существование в траншеях как нельзя больше располагало к ведению подобных «содержательных» разговоров.

Можно сказать, единственными военными действиями были периодические разведывательные операции, когда наши разведчики переходили по льду реки, пытаясь захватить в плен какого-нибудь немца, чтобы получить у него информацию о стоявшем напротив нас немецком полке.

Мы все еще находились в траншеях, когда в феврале 1917 года в России вспыхнула революция.

Часть третья

РЕВОЛЮЦИЯ

Глава 14

ПЕРВЫЕ ДНИ РЕВОЛЮЦИИ

Поздно вечером 15 марта 1917 года мы, находясь по-прежнему в траншеях на восточном берегу Двины, получили приказ срочно выехать в Режицу[47] на подавление начавшегося в гарнизоне бунта.

До нас уже доносились слухи о беспорядках в Санкт-Петербурге; никто точно не знал, то ли началась всеобщая забастовка, то ли голодный бунт. На самом деле в полном разгаре была революция.

Режица находилась от нас на расстоянии восемьдесят километров, но нам было приказано ехать без остановки. На рассвете 16 марта мы выехали в Режицу. Путешествие оказалось не из легких. Дорога была покрыта толстым слоем снега. Стоял сильный мороз. Дул пронизывающий ветер. Мы сделали только две короткие остановки, чтобы накормить лошадей и немного отогреться в домах. На дороге мы встретили офицера из нашего полка, который возвращался из Санкт-Петербурга. Он рассказал нам, что столица охвачена беспорядками, ходят слухи об отречении императора от престола. Все это звучало так нелепо, что мы просто не могли поверить. Фактически к власти пришло Временное правительство.

17 марта, когда солнце только начало вставать из-за горизонта, наш промерзший до костей полк вошел в Режицу. Навстречу попалась группа солдат с красными бантами. Пьяные и веселые, они и не подумали отдать честь. Командир остановил лошадь и сделал им замечание.

– Вы разве не знаете, что происходит в России? – спросил его один из солдат. – Теперь мы все равны.

Командир приказал солдатам «взяться за стремя», то есть встать между лошадьми и, ухватившись за стремя, следовать за нами. По мере приближения к центру города нам все чаще попадались навстречу такие же группы солдат с красными бантами, и все они «брались за стремя». Когда мы вышли на городскую площадь, по меньшей мере сто солдат шли между нашими лошадьми; причем надо учесть, что полк насчитывал не более пятисот человек. Уставшие, замерзшие гусары в раздражении пинали солдат, многие из которых стали молить о снисхождении.

– Сейчас там проходит заседание Совета солдатских и рабочих депутатов, – показывая на большое здание, стоявшее на площади, доложил корнет командиру полка. – Не понимаю, что это значит, но так мне сказали.

Никто из ехавших во главе нашей колонны ничего не знал ни о каком Совете солдатских и рабочих депутатов. Петрякевич, ехавший во главе 1-го эскадрона, обращаясь к командиру полка, спросил:

– Разрешите пойти и выяснить, что там происходит.

Командир принял его предложение.

Петрякевич спешился у здания и исчез внутри. Мы остановились. Спустя несколько минут из здания в панике повалила толпа солдат и штатских. Последним из дверей вышел Петрякевич, ударами стека подгоняя замешкавшихся в дверях людей. Он в мгновение ока разогнал местных революционеров, взявших власть в свои руки.

За четыре часа мы арестовали и посадили под стражу более трехсот человек. Затем заняли две железнодорожные станции, почту, прочие правительственные здания и приступили к патрулированию города. В городе установился порядок, и только время от времени то тут, то там происходили небольшие инциденты.

Полк расквартировался в казармах и в частных домах. Мы, офицеры, устроились в гостинице. К одиннадцати часам порядок был более или менее восстановлен, и я зашел в кафе рядом с гостиницей, чтобы позавтракать. Я сидел за столиком, когда в кафе вбежали два солдата, один с пистолетом, а другой с шашкой, и начали выкрикивать оскорбления в мой адрес. Я вскочил и бросился к ним. Они повернулись и выскочили из кафе, и мне не удалось их догнать. Вскоре кафе заполнилось офицерами. В полдень зашел разносчик газет, из которых мы уже официально узнали об отречении императора и развитии революции. Если нам так быстро удалось подавить беспорядки в Режице, почему же никому не удалось сделать это в Санкт-Петербурге? Мы за один день смогли справиться с местным гарнизоном, численностью 10 000 человек. Разве в столице нет людей, которые могли бы сделать то же самое? Нас мучило множество вопросов. Что теперь мы должны делать? Как себя вести? Наш мир рушился на глазах, и мы не понимали, какое занимаем в нем положение. В тот момент у нас не было ответов на эти вопросы.

Мы допустили большую ошибку, устроившись в гостинице и оставив без присмотра своих солдат. Мы просто еще не осознали всей сложности положения и вели себя обычным образом. В наше отсутствие к гусарам пришли агитаторы. Когда Петрякевич зашел в школу, в которой разместился 1-й эскадрон, он увидел революционера, выступавшего перед гусарами. Недолго думая, Петрякевич ударил оратора стеком и вышвырнул из школы. Но, отловив одного, мы упустили десятки других, занимавшихся агитацией в солдатских казармах. Очень скоро мы поняли, что слова агитаторов проникают в сердца наших солдат. Жуков неоднократно звонил в штаб 5-й армии с просьбой отозвать нас обратно, в траншеи. Но штаб настаивал на том, чтобы мы оставались в Режице, исполняя полицейские функции. Три дня нам удавалось поддерживать порядок, но мы понимали, что долго это продолжаться не может.

Во второй половине дня 21 марта наши солдаты построились перед гостиницей и попросили нас присоединиться к ним, чтобы парадным маршем пройти по улицам города в знак признания нового режима. На тот момент в гостинице оставалось только пять офицеров; остальные ушли в город. Мы считали, что в этих обстоятельствах наша прямая обязанность – находиться вместе с полком. Мы вышли из гостиницы, и в этот момент из огромной толпы, окружившей гусарский полк, раздалось несколько выстрелов.

– Гусары, ваши офицеры стреляют в вас! – визгливо выкрикнул кто-то из толпы.

Недавно пришедший в полк полковник вбежал в гостиницу и через черный ход выскочил на другую улицу. Там его и убили. Тем временем огромная, охваченная возбуждением толпа расколола наш полк на несколько частей. Некоторые гусары, потеряв голову, в поисках защиты от беснующейся толпы стали ломиться в двери домов и магазинов. Раздавались отдельные выстрелы. В этот момент, как гласит история нашего полка, «Литтауэр выбежал вперед и громко выкрикнул: «Гусары, ко мне, слушай мою команду!» Благодаря присутствию духа Литтауэра порядок был мгновенно восстановлен». В действительности на это потребовалось больше времени.

– Вы знаете меня? Теперь я командую полком, – говорил я гусарам, перебегая от одной группы к другой. – Займите свое место.

Наконец полк построился. Я чисто интуитивно понимал, что нельзя стоять на месте. Необходимо двигаться, не важно, в каком направлении, но только не стоять на месте. Не знаю почему, но мы двинулись к железнодорожной станции. По пути я подозвал четверых унтер-офицеров и попросил посоветовать, что делать дальше.

– Немедленно возвращаться в траншеи, – единогласно решили они.

К сожалению, мы не могли вернуться в траншеи, не получив приказа из штаба армии. Постепенно подтянулись остальные офицеры, и я передал командование старшему по званию.

Жуков, узнав о случившемся, поехал в Двинск, где находился штаб армии. Говоров, командир гусарского батальона нашего пехотного полка, прибыл в Режице и временно принял командование полком. Между тем наши солдаты признали новый режим. Они сформировали солдатский комитет, ставивший своей целью ограничить власть офицеров. К счастью, первым председателем стал Виленкин. Только благодаря дипломатическим способностям Говорова и Виленкина удалось восстановить хоть какое-то подобие порядка. Наши солдаты больше не хотели возвращаться на фронт. Они собирались остаться в Режице, чтобы «защищать революцию». Потребовалось три дня, чтобы заставить солдат тронуться с места, и мы, наконец, двинулись в обратный путь. Все солдаты были с красными лентами, и Нора, кобыла Говорова, была украшена красными лентами от гривы до хвоста. Говоров был очень недоволен этим и тихо прошептал Виленкину:

– Пожалуйста, сделайте что-нибудь.

Виленкин тут же обратился к ординарцу Говорова:

– В чем дело? Вы украсили священным символом революции лошадь. Получается, что завтра мы вздумаете украсить свинью?

С Норы сняли так раздражавшие Говорова красные ленты. Подъезжая к траншеям, Говоров приказал снять все не относящееся к форме. Все красные ленты исчезли как по мановению волшебной палочки.

Революционное движение в России возникло в середине XIX века. Крестьяне, на протяжении веков находившиеся в рабстве, неоднократно поднимали бунты. Революция 1905 года была первым предупредительным сигналом. Государство пошло на определенные уступки, к примеру учредив Думу. Дважды неугодную Думу распускали и выбирали новую. Поначалу война сплотила народ на защиту страны, но война длилась слишком долго и была чересчур кровавой.

Февральская революция 1917 года ожидалась, но только не сейчас. Не было выдающихся лидеров, способных направить революционные массы. Правда, агитаторы и пропагандисты уговаривали народ выйти на улицы, чтобы выразить протест против нечеловеческих условий существования. Волнения, начавшиеся в Санкт-Петербурге, привели к забастовкам, вызванным ухудшением экономического положения, и голодным бунтам Когда армия, направленная на подавление забастовок, присоединилась к демонстрантам, правительство ощутило собственную беспомощность. Тысячи резервистов присоединились к мятежникам по той простой причине, что не хотели идти на фронт; все изрядно устали от длившейся больше двух лет войны. После небольшого кровопролития было низвергнуто царское правительство. Его место заняла Дума, способствовавшая появлению первого Временного правительства. Основная часть интеллигенции приветствовала революцию и Временное правительство, которое в основном состояло из образованных людей. По своему характеру Февральская революция была консервативной. Но скоро появились лидеры различных политических течений, и между ними развернулась острая борьба. В итоге эта борьба завершилась Октябрьской революцией 1917 года, хорошо организованной и с идеологической точки зрения, и с точки зрения руководства, но циничной по исполнению.

Жуков, Петрякевич и Снежков покинули полк в Режице. Они перешли в резерв, а затем получили новые назначения. Многие считали, что при новом режиме будет проще служить в новом окружении. Во время террора, начавшегося после Октябрьской революции, Петрякевича казнили. Снежкова арестовали и по дороге в тюрьму пристрелили. Решив, что он умер, охранники оставили его на улице небольшого городка. Однако его не убили, а тяжело ранили. Сердобольные люди подобрали Снежкова и вернули к жизни. Сейчас он живет в Марселе, год назад я заезжал к нему, и мы вместе пообедали. Рот находился в отпуске, когда мы были в Режице, и уже не вернулся в полк. Никто из нас не знает о его дальнейшей судьбе. Я сменил Петрякевича на должности командира 1-го эскадрона и уже в новой должности вернулся в траншеи, с которыми познакомился еще командиром подразделения связи.

Глава 15

КОНЕЦ ПОЛКА

В армии, как и во всей стране, росли беспорядки, вызванные революцией. Полк сумских гусар оказался среди относительно небольшого количества полков, в которых соблюдалось хоть какое-то подобие порядка. Тем не менее летом 1917 года полк начал медленно разваливаться.

В мае мы находились в резерве. Вскоре в полк прибыл новый командир, полковник Неелов, умный, тактичный, культурный человек. Перед ним стояла сложная проблема: сохранить полк среди царящего в армии хаоса. На совещании Неелова с командирами эскадронов обсуждался вопрос, что надо сделать, чтобы заставить солдат почувствовать, что они являются цветом армии и имеют мало общего с пехотой. Первым шагом в этом направлении было получение красных чакчир, которые мы оставили в Москве в начале войны. Это был очень верный ход. Солдаты поняли, что они по-прежнему гусары и отличаются от серой солдатской массы. Красные чакчиры, очевидно, обладали особой притягательностью. Даже наш ветеринар попросил разрешение носить красные чакчиры. Теперь, после революции, уже не имело значения, что он не гусар, и ему были выданы вожделенные чакчиры.

Временное правительство хотело продолжать войну. Для этого было необходимо восстановить дисциплину в армии и поднять боевой дух солдат. С этой целью на фронт приехали блестящие молодые люди, чтобы обратиться к солдатам от имени правительства. Один из таких молодых людей приехал в наш полк. Его яркая получасовая речь вызвала такой энтузиазм, что наши гусары не только согласились продолжать войну, но и решили отдать все свои серебряные военные награды в военный фонд. Тут же были выбраны два младших унтер-офицера и ефрейтор, которые должны были поехать в Санкт-Петербург и передать серебряные награды председателю Временного правительства. Они должны были выехать этим же вечером.

За завтраком офицеры обсудили поездку наших солдат в столицу и пришли к выводу, что они могут поставить себя в глупое положение, если поедут одни. Наши деревенские парни не были знакомы с жизнью большого города и, несмотря на наступившее всеобщее равенство, могли столкнуться в городе с такими ситуациями, которые оказались бы им не по плечу. Кто-то предложил отправить с ними одного из офицеров, но так, чтобы солдаты ничего не заподозрили. Выбор пал на меня. Я взял отпуск и «случайно» столкнулся с нашими делегатами на станции. Болтая о всяких пустяках, я небрежно поинтересовался, где они собираются остановиться в Санкт-Петербурге. Очевидно, их мучил этот вопрос, и они были готовы принять любое предложение. Почувствовав их настроение, я сказал:

– У моего отца большая квартира. Вы могли бы остановиться у нас.

Они с радостью согласились. Теперь я мог быть спокоен; они находились под моим присмотром.

На следующий день мы пошли в Мариинский дворец, резиденцию Временного правительства, чтобы договориться о встрече с председателем правительства. В огромном зале дворца мы увидели сотни делегатов, приехавших с фронта. Перед ними выступали лидеры различных политических партий. Мы решили посмотреть, что здесь происходит. В аккуратной форме и красных чакчирах мы выделялись на фоне неопрятной толпы; солдаты выглядели так, словно только что вылезли из траншей. Сумские унтер-офицеры, глядя на это безобразие, неодобрительно оглядывались вокруг, и вскоре мы стали ловить на себе косые взгляды. Мои солдаты постепенно начали проявлять недовольство. Мы выслушали пару выступлений, в которых многое показалось непонятным, что, естественно, добавило раздражения. Тут на трибуне появился Троцкий. Он был прекрасным оратором, но и его выступление не внесло ясности. Раздражение нарастало. Унтер-офицер моего эскадрона Шейнога сидел справа от меня у прохода. Внезапно он встал и, прервав Троцкого, громко выкрикнул:

– Долой еврея!

Поднялся невообразимый шум.

– Расстрелять их!

– Повесить!

Толпа пришла в неистовство. Троцкого уже не было на трибуне. Теперь на трибуну один за одним поднимались солдаты, предлагавшие различные способы расправиться с нами. В тот момент я был абсолютно уверен, что пришел мой смертный час. Тут, непонятно откуда, вдруг прозвучало слово «извинение».

– Попроси прощения, – шепнул я Шейноге.

– Не буду, – решительно отказался он. – Теперь у нас свобода слова.

Теперь уже вся толпа требовала извинения.

– Он должен извиниться!

– Мы заставим его извиниться!

Я опять принялся упрашивать Шейногу, но он категорически отказывался извиняться. Тогда я сказал:

– Я пока еще ваш командир эскадрона, и я приказываю извиниться.

Шейнога встал, вышел в проход и нехотя сказал:

– Ладно, извиняюсь.

Инцидент был улажен. Выступления продолжились.

Во время революции солдат из подразделения связи Красихин стал одной из важных фигур в полковом солдатском совете. Однажды, проходя по деревне, я увидел Красихина, который направлялся ко мне. Мне тут же вспомнилась старая история, и я подумал, что мне грозят серьезные неприятности. Эта история произошла год назад, когда мы находились в Арглане. Красихин обратился ко мне с необычной просьбой: ему хотелось на пару дней съездить в город, находившийся в тылу. Я дал согласие, но не присутствовал при его отъезде. Зато я наблюдал за его возвращением. Одетый как провинциальный лавочник, пьяный Красихин сидел в санях, запряженных тройкой лошадей; сани и лошади принадлежали нашему подразделению связи. Роль возницы исполнял один из гусар. За одну только гражданскую одежду его можно было отдать под трибунал, не говоря уже об использовании в личных целях, без разрешения принадлежавших армии саней и лошадей. Мне, конечно, не хотелось ломать ему жизнь. Я схватил Красихина за шкирку, вытащил из санок и избил. На следующий день мы встретились как ни в чем не бывало и больше никогда не вспоминали об этом случае. Но сейчас, увидев идущего навстречу Красихина, я решил, что прошлое возвращается. Подойдя ко мне, Красихин, к моему несказанному удовольствию, сказал:

– Теперь, когда я могу говорить с вами на равных, мне бы хотелось поблагодарить за то, что вы избили меня, а не отдали под трибунал. Я понял, каким был дураком, и даже тогда отнесся к порке как к отеческому внушению.

Официально в русской армии были отменены телесные наказания, но неофициально многие офицеры и унтер-офицеры занимались рукоприкладством. В моем полку время от времени унтер-офицеры и даже ефрейторы, включая Красихина, били солдат (которые не могли ответить тем же). Этим грешили и некоторые офицеры. В нескольких случаях мне пришлось использовать кулаки, когда нарушение было слишком серьезным. Но я уверен, что все нарушители с благодарностью помнили о том, что я никогда не выставлял их перед законом.

За лето обострилась борьба между различными политическими партиями. Уже стало понятно, что интеллигенция оказалась в проигрыше; мало кто мог по достоинству оценить теоретические основы республиканского режима. Цинично-разрушительная большевистская пропаганда, адресуясь к низшим инстинктам, получала поднятые вверх руки. Их лозунги «Конец войне!», «Смерть офицерам!», «Жгите усадьбы!», «Грабьте богатых!» и вообще убивайте всех, «кто пил нашу кровь», легко проникали в сердца неграмотного населения. Вот когда мы на деле ощутили нехватку сильного среднего класса.

Когда мы находились в резерве, мой эскадрон отправили в Нарву на подавление бунта. Посылать сто пятьдесят человек на усмирение Нарвского гарнизона численностью несколько тысяч солдат было полнейшим абсурдом, но естественным явлением в условиях царившего в стране хаоса. Железнодорожный вокзал в Нарве удерживали порядка двухсот солдат из разных воинских подразделений под командованием коменданта города. Комендант, в чине полковника, совершенно потерявший голову от происходящего, радостно бросился ко мне.

– Слава богу, вы прибыли! – возбужденно воскликнул он. – Пожалуйста, принимайте командование над моими частями.

Мне было всего лишь двадцать пять лет, но у меня уже был большой практический опыт, и, быстро оценив ситуацию, я отклонил предложение полковника. Оставив коменданта с его солдатами на вокзале, я отдал приказ «По коням!», и мы двинулись в город; запевалы возглавляли колонну. На первый взгляд в городе шла обычная жизнь; многие жители и солдаты приветствовали нас. На вопрос, почему мы приехали в Нарву, я неизменно отвечал, что сам не знаю, зачем нас послали сюда. С учетом нынешнего беспорядка это никого не удивляло. В районе трех часов дня я остановил эскадрон у здания телеграфа и отправил телеграмму в полк, что патрулирую город. Я не упомянул, что делаю это с песнями. Пришло время кормить лошадей, но я опасался приказать солдатам спешиться, поскольку это неизбежно привело бы к разговорам с местным населением. Мы выехали из города и остановились в деревне, находившейся примерно в пяти километрах от города. Позже я съездил в город и опять отправил телеграмму, что продолжаю патрулирование. В целях безопасности мы заночевали в деревне. На следующий день нас отозвали.

В тот же период мой эскадрон отправили на поезде для выполнения очередной беспрецедентной полицейской операции; в памяти сохранилась только заключительная часть этой операции. На станции, когда мои солдаты загружались в поезд ко мне подошел управляющий поместьем, в котором мы были расквартированы, и потребовал деньги за сено и овес, съеденные лошадьми. Утром перед отъездом я вручил ему официальную квитанцию с указанием количества использованного сена и овса и объяснил, что у меня нет наличных денег. Однако он пришел на станцию и теперь настаивал, чтобы я немедленно рассчитался с ним. Разгорелся спор. Вдруг он достал револьвер и направил его на меня. Я ударил его кулаком в лицо. Уронив шляпу и револьвер, он бросился бежать. Наблюдавший за нами проводник поднял шляпу, внимательно осмотрел ее и попросил у меня разрешения забрать шляпу. Он взял шляпу, я револьвер, который, как оказалось, был не заряжен.

Дезертирство с фронта, начавшееся сразу после революции, за весну и лето приняло колоссальные размеры. В июле эскадроны Сумского полка разослали по четырем железнодорожным станциям. Мой эскадрон был направлен в Дно, важный железнодорожный узел; расквартировали нас в ближайшем от станции поместье. Мы патрулировали станцию и проверяли документы у солдат, отлавливая дезертиров-одиночек. В тех случаях, когда мне сообщали, что группа вооруженных пехотинцев села в пассажирский поезд, который прибудет на нашу станцию в такой-то день в такое-то время, вместе с сотней своих солдат я отправлялся на станцию. Мы разработали собственную технологию для случаев массового дезертирства. С противоположной стороны платформы, к которой прибывал поезд с дезертирами, ставили пустые вагоны для перевозки скота. По обе стороны платформы вставали несколько гусаров с винтовками на изготовку. Пока поезд медленно тянулся вдоль платформы, мои солдаты громко выкрикивали:

– Не высовываться из вагонов! – время от времени стреляя в воздух.

Поезд останавливался. Я или один из моих офицеров в сопровождении нескольких солдат входил в первый вагон и кричал:

– Выходите, сукины дети, иначе будем стрелять! Бросайте оружие и выходите с поднятыми руками!

Солдаты по одному выпрыгивали из вагона и оказывались в коридоре, образованном двумя шеренгами моих солдат. Пройдя по коридору, они прямиком попадали в пустые вагоны, стоявшие по другую сторону платформы. Затем вагон закрывали. Разобравшись с первым вагоном, мои солдаты образовывали живой коридор у следующего вагона, и процедура повторялась. Как правило, мы затрачивали на операцию порядка двадцати минут, а затем вагоны с дезертирами отправляли обратно на фронт. Во время проведения операции человек шесть моих солдат ходили по вагонам и собирали брошенное оружие.

Однажды произошел весьма необычный случай. По телефону из Санкт-Петербурга мне сообщили, что, по информации тайной полиции, на фронт едет большевистский агитатор. Поезд, на котором он едет, прибудет в Дно в районе полуночи. У полиции не было никаких данных на этого человека, кроме того, что он носит офицерскую форму. Мне приказали найти его и арестовать. В ту ночь я взял с собой такое количество людей, чтобы суметь одновременно обыскать все вагоны. Мне достался спальный вагон. В купе ехало по шесть – восемь человек. Я проверял документы только у людей в форме. В одном купе все с готовностью протянули документы, кроме одного офицера. Он никак не мог найти документы; вывернул карманы, обшарил свои вещи, но документов так и не нашел. На его шинели не было знаков отличия полка, но в то время это было в порядке вещей. Он блестяще держался и, пока искал документы, несколько раз извинился за причиненные мне неудобства. Я был уверен, что он просто потерял документы.

– Не трудитесь искать документы, – наконец сказал я, – просто сообщите мне, из какого вы полка.

Своим ответом он сбил меня с ног:

– Я сумской гусар.

– Что ж, – сказал я, – в таком случае прошу следовать за мной.

Позже я узнал, что это был именно тот человек, которого разыскивала полиция. Судьба явно отвернулась от него, когда он решил назвать Сумской полк. Из сотен русских полков он умудрился выбрать мой полк. Возможно, у москвичей, а он жил в Москве, чаще всего на слуху был наш полк.

В сентябре наш полк провел несколько ночей в псковских лесах. В лесах водилось много волков. Во время войны, когда все мужчины ушли на фронт и в течение трех лет никто не охотился на волков, их расплодилось немерено. Полк расквартировался в четырех деревнях, которые находились на приличном расстоянии друг от друга. Крестьяне принимали различные меры, чтобы защитить себя и лошадей от волков. В телегах всегда лежали длинные веревки с привязанными на концах плотно скрученными пучками соломы. Завидев волков, крестьяне поджигали солому и выбрасывали конец веревки с горящей соломой из телеги. Тянущийся за телегой горящий след отпугивал волков. Когда солома сгорала, поджигался следующий пучок. Мы, естественно, ничего не знали об этом, и неприятности начались у нас сразу же по приезде. Двое невооруженных гусаров верхом отправились в другую деревню. На них напали волки. Гусарам удалось заскочить в небольшое озеро у обочины. Они оставались в воде под присмотром волков до тех пор, пока кто-то не пришел им на помощь.

Мой эскадрон расположился в деревне примерно в пятьдесят дворов. В каждом дворе было, как минимум, по одной собаке. Это были огромные дворняги, и, подозреваю, с примесью волчьей крови. В одну ясную лунную ночь к деревне подошла стая волков, и, усевшись на пригорке, волки завыли на луну. Все происходило по классической схеме. Заинтригованный, я вышел на улицу и увидел несколько деревенских собак. Постояв в раздумье, они побежали к сидящим на пригорке волкам. Из дворов стали выбегать собаки. Уже около пятидесяти собак бежали к пригорку. Скоро послышался шум борьбы. На следующее утро я пошел на поле битвы. На земле лежали одна или две растерзанные собаки и пара волков. По всей видимости, я стал свидетелем одного из сражений столетней войны.

Все больше и больше солдат переходило на сторону большевиков. Солдаты отказывались принимать участие в войне. Наш пехотный полк объявил забастовку, когда пришел приказ перейти в наступление. Ходили разговоры, что, когда в одном пехотном полку солдаты отказались идти в наступление, офицеры полка сами пошли в атаку и на следующий день немцы похоронили их с воинскими почестями на нейтральной полосе. С разных сторон доносились слухи об убитых своими же солдатами офицерах. Дезертирство в армии приняло огромные размеры, и соответственно резко возросло количество вооруженных солдат в тылу, готовых поддержать большевиков. Когда началась вторая (большевистская) революция, армия фактически отказала в помощи Временному правительству.

Большевистская революция ускорила распад нашего полка. В эти мрачные дни произошло несколько неприятных случаев. Польша провозгласила независимость, и, в соответствии с соглашением между польским и новым русским правительствами, все поляки, служившие в русской армии, должны были вернуться в Польшу со своим оружием. Поляки, служившие в нашем полку, не проявляли особого интереса к русской революции. Пришел день, когда они сели верхом и отправились на родину. Среди них был мой денщик Куровский. Накануне отъезда поляки пришли ко мне и долго убеждали поехать с ними.

– Здесь не будет ничего хорошего после нашего отъезда, – горячо уверяли они.

И поляки оказались правы. Куровский со слезами на глазах умолял меня поехать вместе с ними в Польшу.

Вскоре после их отъезда в полку чуть не произошло убийство. Жертвой должен был стать командир эскадрона, ротмистр Иванов. План убийц состоял в том, чтобы выманить Иванова на встречу, завязать спор и в пылу спора убить ротмистра. Иванову сообщили о заговоре, и когда два солдата зашли к нему в дом, то застали его за чтением книги. Они вежливо попросили его пойти с ними. Иванов отказался. Спустя несколько минут в комнату ворвались несколько вооруженных солдат и, не долго думая, решили силой вывести Иванова на улицу. Ротмистр продолжал сидеть за столом, но теперь рядом с книгой на столе лежало два револьвера. Иванов, не отрывая глаз от книги, спокойно сказал:

– Я никуда не пойду, но можете попробовать взять меня силой.

Солдаты уважали его за храбрость. Они понимали, что кто-то из них наверняка погибнет в схватке, и каждый, вероятно, боялся, что именно он окажется этим погибшим. Они не решились применить силу и ушли. Спустя несколько часов по настоянию офицеров Иванов покинул полк. Его убили во время Гражданской войны.

В моем эскадроне источником особой опасности был унтер-офицер Шейнога, тот самый, что грубо прервал выступление Троцкого. Он был отличным унтер-офицером, и в первую очередь потому, что был невероятно честолюбив. Теперь он отчаянно стремился присоединиться к большевикам и занять лидирующее положение. До этого времени мы с большим уважением относились друг к другу и были в очень хороших отношениях. Неожиданно он превратился в моего злейшего врага. С присущим мне оптимизмом я продолжал надеяться, что смогу сохранить эскадрон. Как-то я послал за Шейногой. Он вошел в комнату: руки в карманах, на лице гнусная ухмылка. Я попросил денщика выйти из комнаты и закрыть за собой дверь. Как только мы остались одни, Шейнога, как в прежние времена, вытянулся по стойке «смирно». Я встал, медленно подошел и ударил его по лицу. Он продолжал стоять навытяжку и даже не сделал попытки ответить на мой удар. А ведь теперь мы все были равны!

– Ночью исчезни, – цедя слова, прошипел я. – Если завтра я тебя увижу, то непременно убью.

Утром он исчез. Но мне это уже не помогло. Спустя несколько дней солдатский комитет отобрал у меня эскадрон. Попрощавшись с солдатами, с которыми я начинал свою службу корнетом в Москве, я покинул полк. Труднее всего было расставаться с Москалем. Я не знал, что ждет меня впереди, и не мог взять с собой любимого коня. Я отдал Москаля своему вестовому Кауркину.

Я приехал в Санкт-Петербург и остановился в квартире отца. Чтобы легализовать мое пребывание в столице, я прошел медицинское освидетельствование в специальной комиссии, устанавливавшей степень боеспособности офицеров. Я искренне признался некоторым врачам, что больше не могу служить офицером в армии и отблагодарю их, если они засвидетельствуют мою нетрудоспособность.

– Чем вы болели? – спросил один из врачей. – Постарайтесь вспомнить о прежних травмах или контузиях.

Я вспомнил, что еще во время учебы в «славной школе» повредил колено. Врачи обследовали ногу, и через несколько минут я держал в руках свидетельство об увольнении из армии. Но на этом моя служба в армии не закончилась. Впереди была Гражданская война.

Вскоре после большевистской революции полк отошел в тыл, на Волгу. К февралю 1918 года в нем оставалось только четверо офицеров – Неелов, Говоров, Швед и Гуковский. Они предложили распустить полк. Солдатский комитет одобрил их предложение, и в намеченный день солдаты на своих лошадях разъехались в разных направлениях. Они отправились по домам. Старой армии пришел конец. Началось формирование Красной армии.

Полковник Неелов привез наш полковой штандарт в Москву. Встала проблема: где его хранить? Почти все наши офицеры и друзья были членами антиреволюционных организаций, и в любой момент их могли арестовать или провести у них обыск. Наконец решение было принято. Несколько наших офицеров собрались в квартире Виленкина на церемонию прощания со штандартом Сумского гусарского полка. Штандарт положили в простую деревянную коробку, и в полной тишине каждый из присутствующих вогнал гвоздь в крышку коробки.

– Я больше не могу выносить этот стук, – разрыдался Виленкин. – Ведь вы хороните славу нашего полка.

Древко распилили на маленькие кусочки, и один из них прислали мне в Санкт-Петербург.

Глава 16

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ ПОСЛЕ РЕВОЛЮЦИИ

Мои отец и сестра (мать умерла в начале войны) жили в Санкт-Петербурге в большом частном доме, построенном в начале XIX века. В доме было три квартиры с разным количеством комнат, от одной до трех, и четвертая наша из пятнадцати комнат. Штат прислуги состоял из экономки, кухарки, двух горничных и прачки.

Экономка, Анна Степановна, появилась в нашем доме, когда я был совсем маленьким. В 1918 году она дважды спасала мне жизнь.

Наш дом стоял на Миллионной улице, протянувшейся от Зимнего дворца до Марсова поля. Квартира, оформленная в эдвардианском стиле[48], была очень уютной и удобной.

Единственное, чего не хватало в то время, когда я вернулся с фронта в Санкт-Петербург, так это продовольствия.

Вместо обещанного улучшения после революции резко ухудшилось положение с продовольствием. Людям приходилось часами стоять в очередях, чтобы купить хоть каких-нибудь продуктов. Начались перебои с хлебом, и я помню, как наша кухарка обливалась слезами, когда была вынуждена печь для нас пирожки из картошки.

До моего возвращения моя семья не испытывала особого давления со стороны новой власти. Правда, один раз отца все-таки арестовали. За ним пришли комиссар и два вооруженных солдата. Войдя в квартиру, они не сняли головных уборов, и отец сделал им замечание. Они арестовали отца по той простой причине, что он был известным промышленником Через несколько дней отца отпустили, поскольку не смогли предъявить никаких конкретных обвинений.

Первым делом мне надо было заказать гражданскую одежду. Несмотря на то что вещи были пошиты у очень хорошего портного, сидели они на мне неважно. Я никогда не носил гражданской одежды; сколько я себя помнил, у меня всегда была форма, даже в гимназии. Легкая небрежность в движениях и манерах гражданских лиц резко отличается от своего рода «закостенелости» военных, необходимой при ношении формы. Я помню своего портного, Брунста, у которого шил форму. У него была шикарная мастерская, в отличие от моего сапожника Шмелева, имевшего темную мастерскую под лестницей. Но тем не менее Шмелев был лучшим сапожником в городе. Не желая расширяться, он обслуживал очень ограниченное число клиентов. Я пошел к нему, как только стал юнкером. Мне пришлось ждать своей очереди около полутора лет, пока один из его постоянных клиентов не ушел в отставку (а может, умер). Шмелев запрашивал немыслимые суммы за свою обувь, но она того стоила.

Вскоре после моего возвращения в Санкт-Петербург красноармеец принес мне повестку в вербовочный пункт. Там меня встретил полковник бывшей царской армии, доказавший свою лояльность новому режиму. Когда я зашел в комнату, он встал, сердечно поприветствовал меня и предложил поступить на службу в новую армию в чине полковника, обещая высокое жалованье и различные привилегии.

– Это приказ или предложение? – задал я единственный вопрос.

– Конечно, предложение.

Я отказался. Полковник, ничем не выдав огорчения или раздражения от моего отказа, вежливо попрощался со мной.

Многие офицеры пошли служить в Красную армию. Некоторые даже сделали карьеру. Один из них, Тухачевский, бывший поручик лейб-гвардии Семеновского полка, стал маршалом Советского Союза. В 30-х годах во время сталинской чистки Тухачевского расстреляли[49].

В отличие от Тухачевского, судьба бывшего полковника царской армии Шапошникова оказалась удачнее. Он был военным советником Сталина во время Второй мировой войны и умер собственной смертью.

Таким образом, во время Гражданской войны бывшие офицеры царской армии сражались по обе стороны; но основная часть офицеров примкнула к белым. Несколько офицеров моего полка перешли на сторону красных.

Многие люди, и военные и гражданские, наивно верили, что смогут жить и работать в условиях нового режима. Мало того, эти оптимисты связывали с новым режимом изменения к лучшему. Их оптимистические прогнозы, что хаос не может длиться вечно, безусловно, оправдались, но они не могли предвидеть, что новоя система будет организована по образцу, резко отличавшемуся от того, на который рассчитывали консервативные либералы. Таким оптимистом был и мой отец. После Февральской революции он категорически отказался продавать часть собственности в Санкт-Петербурге. В результате она была национализирована; все, что у меня осталось, это план нашего дома и документы на него.

В то время как большинство людей пассивно ждали наступления перемен, некоторые делали все, чтобы свергнуть власть большевиков. В январе 1918 года в России существовало множество контрреволюционных организаций, возглавляемых гражданскими и, в основном, военными лицами. По крайней мере, десять офицеров из моего бывшего полка, живших в Москве, состояли в этих тайных организациях. Как правило, организация делилась на группы по десять человек в каждой. Члены группы не знали друг друга; всех знал только командир группы. Отделение состояло из пяти групп. Командира отделения знали только командиры групп. В состав боевого соединения входило шесть отделений. Несмотря на всю конспирацию, большинство подобных организаций действовали крайне непрофессионально. Кроме того, в их рядах были предатели и шпионы. В организации, в которую входили бывшие сумские гусары, был обнаружен и убит один из таких шпионов. Константин Соколов, который испытывал дурные предчувствия относительно этого человека, сказал за несколько минут до убийства:

– Это не жизнь, это роман!

И он был абсолютно прав. Ни один из офицеров не был профессиональным подпольщиком; во всех этих тайных организациях витал дух романтики. Они могли существовать лишь до той поры, пока у большевиков не была налажена служба тайной разведки. Когда большевистское правительство создало Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ВЧК), с местными органами ЧК – губернскими, уездными, транспортными, армейскими – был налажен поиск контрреволюционеров. Большинство арестованных расстреливали; среди них Петрякевича, Виленкина и еще семерых офицеров Сумского гусарского полка.

Одна из московских организаций предприняла попытку освободить императорскую семью. С августа 1917 года по апрель 1918 года император Николай II и его семья находились под арестом в городе Тобольске. В заговор были вовлечены девять сумских гусар; из трех «разведчиков» одним был Соколов. Насколько мне известно, это была единственная попытка такого рода.

Провалы тайных организаций, страх перед деятельностью ЧК привели офицеров в Белую армию. Они были профессиональными военными, великолепно обученными и образованными, поэтому Гражданская война длилась больше двух лет, и временами казалось, что перевес одерживают белые.

В феврале у нашей семьи возникли серьезные проблемы с новой властью. Все началось с сына нашей кухарки. Этот двадцатилетний юноша, солдат Красной армии, в течение нескольких лет жил в нашем доме. Он был хорошим парнем, пока не поддался большевистской пропаганде. Он полностью пересмотрел взгляды на жизнь, стал наглеть прямо на глазах. В конечном итоге он подал на нас в народный суд, выставив в качестве обвиняемых отца и меня. К сожалению, обвинения в мой адрес были справедливы. Он заявил, что, когда по улице шел полк красноармейцев, я, выглянув из окна, воскликнул: «Шайка бандитов!» Так и было. Затем он обвинил меня в хранении оружия, что в то время было запрещено. И это тоже было правдой. У меня было несколько немецких винтовок, браунинг, который я всегда носил в кармане, и револьвер, который я подобрал на платформе железнодорожной станции Дно. Все это выглядело очень подозрительно и наводило на мысль о готовящемся восстании. К счастью, все обвинения против моего отца были надуманными и благодаря этому мы выиграли дело в суде. У отца был большой жилой дом в центре города, и сын кухарки обвинил отца в том, что в подвале этого дома отец хранит запасы продовольствия. Если учесть, что в городе ощущалась сильная нехватка продуктов, наличие такого подвала являлось серьезным нарушением.

Заседания районного народного суда проходили в национализированном частном доме; комнатой для заседаний служил бывший танцевальный зал. В состав суда входили три человека: матрос, солдат и рабочий. Заседание открылось слушанием дела моего отца. Кухаркин сын выдвинул обвинения. Его никто не поддерживал, даже собственная мать была против сына. Вторым выступал свидетель с нашей стороны, управляющий отцовским домом, в котором находился этот пресловутый подвал. Управляющий обладал хитрым крестьянским умом, а черная окладистая борода придавала ему респектабельность. Кроме того, как вскоре выяснилось, он был прекрасным актером. Войдя в зал, где проходило заседание суда, он остановился у двери и повернулся к углу, в котором обычно висела икона. Хотя никакой иконы не было и в помине, он медленно перекрестился и с наивным видом, свойственным только детям и старикам, медленно прошел через зал к судейскому столу. С достоинством поклонившись каждому судье в отдельности, он скрестил на груди руки и застыл подобно монолиту. Председатель суда коротко повторил предъявленные обвинения, а затем спросил:

– То, что рассказал этот товарищ, правда?

Управляющий пристально посмотрел на солдата, затем повернулся к судьям и сказал:

– Прости его Господи!

Дело было выиграно в один момент, настолько впечатляющей была эта картина. Все, что было сказано после, уже не имело значения. Судьям стало ясно, что солдат врет, и мой случай даже не стали рассматривать, чтобы не тратить время впустую.

Весной начался террор, в первую очередь направленный против бывших офицеров царской армии. Хотя я не входил ни в одну из тайных организаций, я подпадал под подозрение уже за то, что был офицером царской армии. В те дни арестованных только по подозрению расстреливали с не меньшим успехом, чем членов тайных организаций. Были убиты тысячи офицеров. Когда за мной пришли первый раз, я, словно почувствовав неладное, за несколько дней до этого ушел из дома. Какое-то время я ночевал у друзей, ежедневно меняя квартиру. Меня это очень мучило, поскольку я невольно превращал друзей в своих сообщников. Удивительно, сколько людей готовы были оказать мне помощь, понимая, какому риску подвергают себя и своих близких.

Но надо было не только найти пристанище на ночь, но еще и обзавестись документами, которые проверяли везде: в театрах, ресторанах, на улице. Требовалось обзавестись документами, в которых бы не фигурировал мой прежний род занятий. Отец устроил меня на работу в страховую компанию «Саламандра». У меня до сих пор хранится документ, свидетельствующий о том, что я являюсь служащим этой фирмы. Только директор знал, кто я такой. Для остальных я был обычным человеком, обедневшим после революции и вынужденным начать трудовую жизнь.

В первые дни работы в фирме произошел случай, который мог иметь самые серьезные последствия. Один из клиентов грубо разговаривал с девушкой, сидевшей за соседним столом. Я не выдержал, встал из-за стола и приказал ему вести себя подобающим образом, пригрозив, что в противном случае его ждут неприятности. Он сбавил тон и, к счастью, не пожаловался на меня. За те несколько дней, что я проработал в страховой компании, мной не переставали восхищаться все работавшие в компании девушки.

По крайней мере дважды в неделю по ночам в квартиру к отцу с обысками приходили чекисты. Неожиданно они пришли днем и чуть не поймали меня. Двое в форме остались на улице, а один в гражданской одежде вошел в дом. Он сказал швейцару при входе, что должен передать мне важное сообщение. Швейцар попался на удочку и доверчиво объяснил, что меня можно найти в страховой компании «Саламандра». Выглянув в окно после ухода посетителя, швейцар увидел, как тот направился к двум стоявшим на улице солдатам. Он тут же побежал к Анне Степановне и все ей рассказал. Страховая компания находилась в пятнадцати минутах ходьбы от дома. Анна Степановна взяла извозчика и через четыре минуты была у меня. В здании компании были установлены вращающиеся входные двери. Когда я вышел из них с одной стороны, выбегая на улицу, с другой стороны вошли солдаты, которые пришли меня арестовать. Они не знали меня в лицо, и мне удалось скрыться. На этом закончилась моя недолгая работа в страховой компании, однако выданный мне в фирме документ несколько раз выручил меня.

В июле уничтожение офицеров достигло таких размеров, что оставаться в Санкт-Петербурге было равносильно самоубийству. Я решил бежать на юг России, на Украину, которая после революции объявила о независимости. Тогда она была временно оккупирована немецкими войсками.

Орша была ближайшей от Санкт-Петербурга пограничной станцией. Через Оршу проходила граница между территорией Советской России и территорией, оккупированной немцами. Достаточно было пересечь границу в Орше, чтобы попасть в немецкую зону. В прежние времена поезд шел из Санкт-Петербурга до Орши меньше пятнадцати часов. Для поездки на Украину мне требовались документы, доказывавшие, что я не контрреволюционер, что Красная армия не имеет ко мне никаких претензий, медицинская справка и, конечно, виза в паспорте. И это были не единственные документы, позволявшие пересечь границу. Поскольку у меня не было паспорта, я, естественно, не мог получить необходимых бумаг. Можно было купить поддельный паспорт, но он действовал только на неграмотных солдат, проверяющих документы на улице. Без паспорта я не мог даже купить билет на поезд.

Мой план поездки в Оршу основывался на ошибочном предположении, что проверку документов проводят только во время остановок. Я решил, что буду соскакивать с поезда, когда он замедляет ход у станции, и заскакивать обратно, пока он еще не набрал скорость, отходя от станции. В то время двери вагонов оставляли открытыми, и я мог спокойно спрыгнуть и запрыгнуть обратно в вагон. Вопрос с пересечением границы оставался открытым, но я решил, что сначала надо добраться до границы. Я очень надеялся на удачу.

Во всех фирменных поездах дальнего следования был спальный международный вагон. Мне удалось купить билет в такой вагон. По одну сторону вагона располагались купе, а в коридоре, где были откидные места, обычно сидели и стояли пассажиры. Когда мы отъехали от Санкт-Петербурга, я, стоя в коридоре, случайно подслушал разговор двух мужчин. Они обсуждали, сколько времени понадобится, чтобы доехать до станции назначения, и один из них сказал, что теперь поезд не будет подолгу стоять на станциях, поскольку проверка документов проходит во время движения. Таким образом, в первые минуты путешествия я уже понял, что мой план никуда не годен. Я решил выйти на ближайшей станции и вернуться в Санкт-Петербург. Стоило мне принять это решение, как мужчины зашли в купе и я увидел женщину, которая сидела на откидном сиденье и смотрела в окно. Симпатичная, хорошо одетая. Ее лицо показалось мне знакомым, но я никак не мог вспомнить, где мог ее видеть. Наконец я понял, что мы не знакомы; просто я много раз видел ее на сцене. Это была известная танцовщица Лидия Джонсон. Она была чистокровной русской: фамилия Джонсон была ее сценическим псевдонимом. Я глядел на нее, и мне в голову пришла замечательная идея. В те дни толпа требовала «pane et circenses»[50], и устроители и участники всяческих развлекательных мероприятий вызывали восхищение и пользовались особым отношением.

Лидия Джонсон вполне могла помочь мне. Я подошел к ней и спросил, не ошибаюсь ли я, действительно ли она та самая Лидия Джонсон. Когда она подтвердила мою догадку, я невразумительно забормотал, что давно восхищаюсь ей, но чтобы она не думала, что хочу завязать с ней флирт. В общем, совсем запутался, но все-таки нашел в себе силы довольно связно изложить свою историю. Она оказалась храброй женщиной и спокойно сказала:

– Я тоже еду на Украину и попытаюсь перевезти вас через границу. Вот мое купе. Перенесите сюда свои вещи. На время поездки вы мой танцевальный партнер.

На железных дорогах в те дни творилась полная неразбериха; до Орши поезд шел почти двое суток. Несколько раз вагоны обыскивали и несколько человек арестовали. Заходили и к нам в купе. Каждый раз повторялась одна и та же сцена. Стук в дверь. Я садился у окна, Лидия у двери. Предъявив документы, она начинала заигрывать с проверяющими, расточая им улыбки и комплименты, а затем вручала контрамарки на свои выступления. Почувствовав, что полностью завладела вниманием, она небрежно указывала в мою сторону и говорила:

– Это мой партнер.

Я к этому моменту уже не вызывал у них никакого интереса, и они, небрежно пожав мне руку, не требовали у меня документов. С шутками, улыбками и пожеланиями удачи они неохотно покидали наше купе, стараясь как можно дольше насладиться обществом Лидии. Наконец дверь закрывалась, и Лидия какое-то время приходила в себя от перенесенного нервного напряжения.

Настоящий партнер Лидии Джонсон и еще шесть актеров ехали в том же поезде. Все они были хорошо знакомы. Лидия рассказала им мою историю, и они вместе стали думать, как перевезти меня через границу. Предлагались самые невероятные планы, пока в голову не пришло простое решение: использовать их актерские способности.

В то время станция в Орше была разделена надвое. Пассажиры выходили из поезда на русской территории, проходили через пункт русского пограничного контроля, затем шли по нейтральной территории до немецкого пограничного поста. Багаж везли на тележках, и пассажиры шли рядом, чтобы следить за своими вещами. У пограничного поста всегда толпился народ: одни стояли в очередь на досмотр, другие уже шли по нейтральной территории.

Актеры считали, что в данной ситуации, когда у восьмерых есть все необходимые документы, девятый сможет пройти незамеченным, если эти восемь человек будут действовать правильно. Они решили пройти всей труппой во главе с руководителем, Лидией Джонсон. В связи с отведенной ей ролью Лидия взяла все документы, пошла вперед, а мы за ней. Мы специально очень медленно подходили к пограничному посту, и, когда, наконец приблизились, все пограничники были уже влюблены в Лидию.

Мы заранее договорились, что, как только пограничники, изучив документы, откроют ворота, я пройду первым. Меня убедили, что никто не обратит на меня внимания, поскольку актеры отвлекут их разговорами. Я должен сразу же направиться к людям, которые сидят у дороги и после досмотра перекладывают свой багаж, спокойно сесть рядом и жевать свой бутерброд, который я заранее держал в руке.

Как только мы подошли к посту, актеры сразу завязали разговор с пограничниками. Пока они разыгрывали какую-то шутливую сценку, а пограничники рыдали от хохота, Лидия выложила документы для проверки. Пограничники пересчитали количество комплектов представленных документов, просмотрев только пару из них. Теперь они знали, что перед ними группа из восьми человек. Наконец ворота открылись, я смело вышел и, пройдя около сотни футов, присел у дороги.

Потом мне рассказали, что за мной прошли еще четыре актера, а остальные продолжали разговор, отвлекая внимание пограничников. Однако, когда, пересчитывая проходивших через пост, была произнесена цифра «девять», тут же раздался резкий оклик:

– Вся группа назад!

Все актеры тут же вернулись на русскую территорию. А я в это время спокойно жевал свой бутерброд, сидя у дороги.

Актеров опять пересчитали. После шуток относительно знания арифметики с улыбками и пожеланиями доброго пути их пропустили на нейтральную территорию. Багаж у актеров не досматривали, и им не пришлось останавливаться, чтобы переложить вещи. Они прошли мимо, сделав вид, что не замечают меня. Я переждал пару минут и, смешавшись со следующей группой людей, прошедших пограничный пост, бросился догонять актеров. Они были счастливы, как дети; это было самое замечательное представление, в котором им удалось принять участие. Теперь они жаждали повторить представление на немецком пропускном пункте. В этом не было необходимости: в немецкой зоне меня, бывшего офицера царской армии, встретили бы с распростертыми объятиями. Но им так хотелось выйти «на бис».

Опять Лидия Джонсон шла впереди с документами в руках, а мы медленно следовали за ней. При виде Лидии немецкий капитан онемел от восторга. Он, казалось, был готов пойти на все ради нее, но его настрожил тот факт, что у нее были документы на всю группу. Немец хотел, чтобы мы разобрали свои документы. Актеры пытались разговорить капитана. Он был очень мил, но категорически настаивал, чтобы каждый взял в руки свои документы. Ни заигрывания Лидии, ни актерские шутки, ни истории, рассказанные на немецком и на русском, не могли заставить его отойти от должностных инструкций. С откровенной неохотой актеры признали полное поражение. Я вышел вперед и объяснил, кто я такой и почему решил уехать из Санкт-Петербурга. Переводчик, бывший офицер царской армии, задал мне несколько вопросов, пожал руку и пожелал удачи. На следующее утро мы уже были в Киеве.

Глава 17

В БЕЛОЙ АРМИИ

В то время Украиной правил диктатор, гетман[51] Скоропадский.

Генерал царской армии Скоропадский был избран гетманом Украины при активном посредничестве австро-немецких оккупантов. В оккупированном немецкими войсками Киеве стояли и украинские полки гетмана Скоропадского. Русские контрреволюционные силы были представлены небольшим подразделением, поддерживавшим гетмана. Политическая ситуация выглядела стабильной только на первый взгляд; на Украине ширилось националистическое движение под руководством Петлюры.

После нелегальной жизни в Санкт-Петербурге я наслаждался жизнью в Киеве и не спешил вступить в Белую армию. Но денег было мало, и мне требовалось найти работу. Отец дал мне рекомендательное письмо к заместителю министра торговли Украины Борадаевскому. Он хорошо знал отца и оказал мне самый сердечный прием. После десятиминутной беседы он предложил мне должность своего секретаря в качестве временной работы. Я занимал эту должность около двух месяцев, и все мои обязанности сводились к тому, что я только и знал, что успокаивал Борадаевского. Нервный, легко возбудимый, он очень боялся смены режима.

– Как вы думаете, – неоднократно задавал он один и тот же вопрос, – мы устоим еще неделю?

– Не волнуйтесь, все будет хорошо, – неизменно отвечал я.

Положение постепенно ухудшалось, и мои уверенные ответы были для него чем-то вроде опиума; он хотел их слышать опять и опять.

Скоро в Киев приехали два моих старых друга из Сумского полка, ротмистры Борх и Берг.

Мы с Борхом в один год пришли в Сумской гусарский полк. Борх был самым красивым офицером полка и любил приударить за дамами. Он, как говорится, не мог пропустить ни одной юбки. Его отношение к женскому полу следует из его выражения, которое он очень любил повторять: «Невозможно получить всех женщин, но, по крайней мере, можно стремиться к этому». В первый год службы в полку Борх приобрел дурную славу. Входя в ресторан, он столкнулся в дверях с изрядно выпившим господином. Мужчина пробормотал что-то невнятное, и Борх, не раздумывая, ударил его тростью. На следующий день в левой газете появилась заметка следующего содержания: «Бум! Бум! Бум! Вы можете решить, что это звонят церковные колокола, но вы глубоко заблуждаетесь. Это всего лишь великосветский бандит с прилизанными волосами избивает мирного горожанина». Когда Борх прочел заметку, он пошел в редакцию газеты и избил редактора. Борх был знающим и храбрым офицером, веселым, компанейским и, кроме всего, отличным товарищем.

Второй гусарский офицер, Берг, был на редкость обаятельным человеком, одаренным богатым воображением. Рассказывая небылицы, он прекрасно понимал, что никто не верит в них, но для него это не имело никакого значения. Он никого не собирался обманывать. Ему просто нравилось сочинять всякие невероятные истории. Берг был прекрасным рассказчиком, и мы с удовольствием слушали его, совершенно не заботясь о том, насколько правдивы эти истории. Революция оказала на него разрушительное воздействие: он запил.

Вскоре после приезда в Киев у Борха начался роман с замужней женщиной. Ее муж (гражданский чин), узнав об этом, вызвал Борха на дуэль. Борх попросил Берга и меня быть его секундантами. Нам предстояло встретиться не с секундантами обманутого мужа, а с ним самим, чтобы обговорить место дуэли и выбрать оружие. Не помню, почему мы отошли от общепринятых правил; может, сказался царивший в стране беспорядок. Я договорился о встрече, а затем, используя все имевшиеся в наличии доводы, попытался уговорить Берга не напиваться. Но мои доводы не возымели должного действия. Когда мы приехали в гостиницу к мужу «дамы сердца» нашего товарища, Берг был изрядно пьян. По дороге он прочел мне лекцию о том, как нам следует вести себя (ни один из нас понятия не имел о дуэльном кодексе). Он особенно подчеркнул два момента: мы должны вести себя очень корректно, но решительно, и не должны снимать перчатки. Когда мы вошли в номер, из кресла встал господин, в котором Берг узнал старого знакомого из Москвы. Забыв обо всем, Берг со счастливой улыбкой бросился к знакомому.

– Как я рад тебя видеть! Расскажи, как тебе удалось убежать?!

В пять минут он объяснил, что глупо убивать Борха за такую ерунду; дело житейское, и не стоит придавать ему слишком большого значения. Дуэль, естественно, не состоялась.

3 ноября 1918 года вспыхнула революция в Германии. В скором времени началось отступление оккупационных войск. Одновременно с этим активизировалась деятельность Петлюры. Стало ясно, что наступает конец режима гетмана Скоропадского, поэтому Борх, Берг и я решили вступить в белогвардейские части, расположенные в Киеве. Мы были зачислены в эскадрон, состоявший из одних офицеров; даже полковники служили в качестве рядовых. Мы трое быстро продвинулись по службе. Через две недели я уже командовал взводом, Борх был у меня вахмистром, а Берг старшим унтер-офицером.

Только один раз за две недели службы в эскадроне мы приняли участие в небольшой стычке с частями Петлюры; остальное время мы охраняли штаб нашей армии. Как-то вечером меня вызвал начальник штаба. Плотно закрыв за мной дверь, он спросил:

– Обещайте, что вы никому не скажете о нашем разговоре.

Я, конечно, пообещал, и он продолжил:

– В данный момент наш командующий принимает одного очень влиятельного генерала. Отношения напряженные, и встреча может принять такой оборот, что возникнет необходимость арестовать генерала. Если я отдам приказ, вы арестуете генерала?

– Я арестую любого по вашему приказанию, – спокойно ответил я.

Мне приказали отвести взвод на задний двор и ждать дальнейших указаний. Через три часа к нам вышел адъютант и сообщил мне, что этой ночью наша помощь не потребуется. Мне так и не сказали, кто был этот генерал, но подозреваю, что это был гетман. Не понимаю, зачем мог понадобиться целый взвод для ареста этой важной персоны.

Отец, сестра и Анна Степановна тоже приехали в Киев, причем на законных основаниях; я смог достать для них приглашение от правительства Украины. Правда, не обошлось без приключений. На границе во время проверки документов и осмотра багажа солдаты взяли серебряную тарелку. Анна Степановна потребовала вернуть чужую вещь и шла за ними до тех пор, пока они, чертыхнувшись, не вернули ей тарелку. В отличие от нее, сестра была в такой панике, что на вопрос, кто ее отец, ответила: «Не знаю».

В один из декабрьских дней войска Петлюры пошли на штурм и заняли Киев. В этот день мой взвод установил баррикады у нашего штаба. Неделю или больше на подступах к городу велась безнадежная борьба, и в это морозное утро мы были в подавленном настроении. Борх собрал все вещи, принадлежавшие нам троим, и отнес их к своей последней возлюбленной. От нее он вернулся на баррикады с бутылкой коньяка, которая придала нам определенный заряд бодрости. В полдень войска Петлюры вступили в город с разных сторон. Положение было безнадежным, и штабной офицер вышел к нам и объявил:

– Командующий бросил нас. Вы вольны делать все, что хотите.

Офицеры пришли в полное замешательство. Некоторые, желая поскорее скрыться, побросали оружие. Полагаю, они вспомнили, как несколько месяцев назад в киевском парке казнили несколько тысяч офицеров. Вот тут-то выпитый коньяк сыграл важную роль. Мы трое навели на офицеров винтовки и приказали построиться. Строем мы двинулись к центральной улице, по пути встречая вооруженных офицеров из других, уже распущенных, подразделений.

– Куда вы идете? – звучал стандартный вопрос.

– Хотим выбраться из города.

– Можно пойти с вами?

– Конечно.

Когда мы подошли к центральной улице города, в нашей колонне было уже порядка двухсот человек. Встал вопрос, кто будет осуществлять командование. В городе находился генерал Келлер, человек, пользовавшийся большой известностью. К нему отправились три офицера, чтобы уговорить взять на себя командование. В ожидании Келлера я позвонил отцу. Мы уже начали движение, когда приехали отец и сестра, чтобы попрощаться со мной. Я выскочил из колонны, поцеловался с отцом и сестрой, и они пошли рядом с нашей колонной. Скоро с другой стороны улицы раздались радостные крики: жители встречали армию Петлюры. Мы не успели пройти и нескольких кварталов, как над головой засвистели пули. Отец и сестра вбежали в ресторан, и когда стрельба стихла и они немного пришли в себя, то обнаружили, что лежат под столом.

Петлюре не составило особого труда разбросать нас, как нашкодивших щенят. Мне повезло, и я незаметно свернул в небольшой переулок. На мне была солдатская форма, и, когда я перочинным ножом срезал эполеты и вышел на улицу, никто не обратил на меня внимания. Борху и Бергу тоже удалось убежать, но нескольких офицеров, и среди них Келлера, схватили и расстреляли на месте.

Часом позже я был уже в гражданской одежде. На этот раз я скрывался от украинских националистов, с которыми боролось наше соединение. В Киеве мне было невероятно трудно найти место ночевки. Одна из моих немногочисленных подруг, изумительная девушка, взяла на себя тяжкое бремя, согласившись прятать меня. Спустя пару недель у меня уже был документ, удостоверяющий, что я никогда не сражался против армии Петлюры. Не помню, как я его раздобыл, но он до сих пор хранится у меня. Но даже при наличии этого документа я не мог появиться в квартире, где жили отец с сестрой. Вскоре после захвата города солдаты приходили в квартиру; вероятно, на меня донес сосед.

Я наивно полагал, что новогоднюю ночь я смогу спокойно провести со своими близкими. В такой день никому не придет в голову заниматься поимкой какого-то офицера. В одиннадцать вечера я вошел в подъезд дома, в котором жили отец с сестрой. Уже войдя внутрь, я заметил двух вооруженных солдат. Отступать было поздно. Я начал спокойно подниматься по лестнице на четвертый этаж. Я все еще надеялся, что пришли не за мной. Но когда я поднялся на четвертый этаж и увидел открытую дверь нашей квартиры, от моего оптимизма не осталось и следа. Мне ничего не оставалось, как войти в квартиру. Три солдата проводили обыск, но, по счастью, в задних комнатах. В ту самую минуту, когда я вошел в квартиру, Анна Степановна случайно вышла в прихожую. Не говоря ни слова, она взяла меня за рукав, затащила в кухню и выпустила через черный ход. Там никого не было, и я в мгновение ока оказался в заснеженном внутреннем дворике. Я бросился к массивным деревянным воротам и только собрался открыть их, как в щели между воротами увидел две пары ног; здесь меня ждали. Наш дом стоял над довольно крутым обрывом. Задний двор стоящего рядом дома, фасадом выходившего на другую улицу, был расположен на шесть метров ниже нашего двора. Я прыгнул и, к счастью, приземлился в сугроб. Отделавшись легким испугом, я выбрался из сугроба, прошел через двор и вышел на улицу.

Пришло время покинуть Киев. Ближайшим городом, еще не занятым Петлюрой, была Одесса. Сам город и небольшую окрестную зону удерживали французские и греческие части; в то время западные державы поддерживали контрреволюционное движение. Мы решили отправиться в Одессу.

Мой отец имел тесные связи с Сибирским коммерческим банком. Когда члены правления банка решили бежать из Киева, нас пригласили присоединиться. Банкиры подкупали на вокзале всех, кто только попадался им на глаза, и в результате получили специальный вагон и в придачу четырех полицейских, которые должны были охранять нас в пути. Как им удалось договориться об отдельном вагоне, когда в то время существовала такая нехватка поездов, что люди готовы были ехать в тамбурах, на ступеньках и крышах вагонов, до сих пор остается для меня загадкой. У меня был документ, удостоверяющий, что я являюсь служащим банка и в данный момент еду в одесский филиал банка. Борх и Берг поехали вместе с нами.

Вокзал напоминал восточный базар. Несметные толпы осаждали одесский поезд. Двоих полицейских, охранявших вход в наш вагон, избили, а двое успели удрать. На ступеньках вагона остался единственный страж – швейцар из банка. Этот здоровущий мужик быстро навел порядок, объявив, что вагон предназначен для иностранной делегации. Люди отступили от вагона.

– Что еще за делегация? – выкрикнул самый смелый.

– Английская, – сказал первое, что ему пришло в голову, швейцар.

Известие мгновенно распространилось по поезду, и нам всю дорогу пришлось поддерживать неожиданно навязанную роль членов английской делегации. Если бы мы допустили хоть малейшую ошибку, нас ждала неминуемая смерть от рук обманутых в лучших чувствах пассажиров поезда.

По-английски говорили только моя сестра и один из банкиров. Единственный документ на иностранном языке, правда на шведском, был у моего отца. Этот внушительного вида документ с подписями и печатями удостоверял, что отец является одним из директоров шведского промышленного концерна, имевшего филиал в России. Мы с Борхом развлекались, разговаривая в присутствии посторонних якобы по-английски; одним словом, несли всякую тарабарщину. Без особых приключений мы доехали до Одессы.

Отец, сестра, Анна Степановна и я поселились в одной комнате; город был переполнен беженцами. Ночью мы разгораживали комнату на мужскую и женскую половину с помощью простыни, повешенной на протянутую через комнату веревку.

Как-то Борх, Берг и я шли по улице. Нас остановил хорошо одетый господин.

– Если не ошибаюсь, вы те офицеры, которые не позволили офицерам вашей части разбежаться, когда в город вошел Петлюра?

– Вы совершенно правы.

– Не согласитесь позавтракать со мной?

Мы с удовольствием приняли приглашение. Через четверть часа мы сидели в одном из лучших ресторанов города Наш новый знакомый для того, чтобы утвердить себя в качестве политической фигуры, хотел кого-то свергнуть. Мы так и не поняли, кем была эта предполагаемая жертва. Нашего неожиданного знакомого в первую очередь интересовало, во сколько это ему обойдется. Мы поняли, что он собирается сыграть на нашем безрассудстве, и подыгрывали ему. Когда он поинтересовался, сколько нам понадобится людей, чтобы убрать человека, которого защищают порядка сотни солдат, мы, не раздумывая, ответили: «Не больше дюжины». Чтобы закрепить знакомство, честолюбивый господин заказал очередную бутылку вина. Мы договорились встретиться на следующий день за завтраком, но вечером, посовещавшись, решили, что не хотим становиться наемниками. Утром мы сходили в ресторан и в самой вежливой форме отклонили поступившее предложение.

Полковник Швед приехал в Одессу в начале декабря с добровольческим соединением, отступившим перед армией Петлюры. Шведу было поручено формирование «эскадрона сумских гусар». Поначалу в эскадроне было только два взвода, состоящие из офицеров, юнкеров и юношей в возрасте от 15 до 19 лет. Это подразделение вошло в кавалерийский полк, который сражался с большевиками до конца Гражданской войны. В свое время два этих взвода превратились в эскадрон, а позже в два эскадрона. Борх и Берг поступили на службу в один из этих эскадронов, а я уехал в Сибирь.

В то время Сибирь была оккупирована Белой армией под командованием Колчака[52].

Отец хотел поехать в Сибирь по делам своего горнопромышленного акционерного общества[53], в котором он был директором-распорядителем, и мы решили, что должны ехать вместе с ним.

Армия Колчака на востоке испытывала нехватку офицеров, в то время как на юге, как я уже говорил, многие офицеры служили в качестве рядовых. Многие профессиональные военные бывшей царской армии отправлялись в Сибирь, к Колчаку. Я без труда получил официальный перевод в армию Колчака и разрешение самостоятельно отправиться к месту службы. Что касается отца, так у меня до сих пор хранится документ, подписанный британским консулом в Одессе, удостоверяющий, что отец является директором-распорядителем двух британских горнопромышленных компаний и направляется в Сибирь в интересах британских акционеров.

Территория между занятым белыми армиями югом России и Сибирью находилась в руках Красной армии, поэтому мы были вынуждены отправиться во Владивосток морским путем, через Константинополь, Порт-Саид, Цейлон, Шанхай и Японию.

Примерно в шестидесяти пяти километрах севернее Владивостока, рядом с железнодорожной станцией Раздольное, находился гарнизон имперской армии, занятый теперь Белой армией. В казармах, протянувшихся более чем на два километра по обе стороны дороги, располагалась пехота, артиллерия и один кавалерийский полк – приморские драгуны. Офицеры кавалерийского полка, стремясь восстановить полк в качестве подразделения Белой армии, собрали три эскадрона. По прибытии во Владивосток я был направлен в полк приморских драгун (в качестве сумского гусара, прикомандированного к драгунскому полку), где прослужил до 15 января 1920 года.

В состав гарнизона входило американское пехотное соединение и японская пехотная рота. Это были части мощных экспедиционных корпусов Соединенных Штатов и Японии, которые прибыли для оказания нам помощи в борьбе с большевиками. Но это была не единственная причина, по которой они прибыли в Россию. Они, особенно японцы, были крайне заинтересованы в восточных районах Сибири; там, насколько я помню, находилось порядка 70 000 японцев.

Действовавшие на территории Сибири партизанские отряды срывали мобилизацию в Белую армию Колчака, не позволяли проводить заготовки продовольствия, нападали на тыловые гарнизоны и базы, устраивали диверсии на железной дороге.

Кроме белых и красных, были зеленые, которые боролись и с теми и с другими. Сильно осложняли ситуацию банды авантюристов, действовавшие в Сибири и на юге России. По крайней мере, две из таких банд сражались на нашей стороне. Одну из них возглавлял бывший офицер царской армии, а теперь атаман казачьего войска Семенов. Он ездил в бронированном поезде, состоявшем из четырех вагонов. На борту каждого из вагонов белой краской было выведено по слову, которые вместе читались как «Неустрашимый мститель атаман Семенов». Я неоднократно читал эту угрожающую надпись, когда поезд проезжал мимо наших бараков. Однажды я находился на станции Раздольное, когда туда подходил поезд Семенова. Поезд еще только замедлял ход, а из вагонов уже выпрыгивали откровенные бандиты, обвешанные патронами и ручными гранатами. Японцам приходилось предпринимать огромные усилия, чтобы добиться нашего расположения. Периодически они устраивали обеды для наших солдат. Кроме того, во время обедов каждый драгун получал пакет с табаком и чаем. Нам, офицерам, вручались деньги от японского императора в сумме месячного офицерского жалованья. Японцы не только были вооружены нашими винтовками, но и частично одеты в нашу форму. Как-то ночью во время перестрелки с партизанами мой отряд столкнулся с японским взводом из другого гарнизона, и офицер спросил меня на ломаном русском:

– Что вы есть за русский?

– Японский русский, – ответил я, посчитав, что это будет самый дружественный способ выхода из затруднительного положения.

Офицер оценил мой ответ, засмеялся и долго жал мне руку.

Японские офицеры были частыми гостями в нашем клубе в Раздольном; все они говорили по-русски. Наши отношения с американцами носили более официальный характер, но иногда мы приглашали и американцев. Как-то во время обеда, на котором присутствовали американцы и японцы, произошел неприятный инцидент. Американский офицер, не говоривший по-русски, поднялся, чтобы произнести речь. С широкой, доброжелательной улыбкой он поднял кулак и, отогнув по очереди три пальца, произнес три слова:

– Россия, Япония, Соединенные Штаты, – и, обхватив три выставленных пальца другой рукой, добавил: – Едины.

Японский офицер, очевидно выпивший несколько больше положенного, вскочил с места, выкрикнул:

– Россия и Япония едины, а Соединенные Штаты – тьфу! – и плюнул на пол.

Во время этого обеда многие выпили слишком много, и я подслушал беседу двух офицеров, сидящих напротив меня. Вежливо и спокойно они обсуждали будущую дуэль. Они уже обсудили выбор оружия, когда я начал прислушиваться к их разговору. Теперь они решали, с какого расстояния будут стрелять.

– Как сейчас сидим, – спокойно предложил один.

Другой согласился.

Я вскочил и, обежав длинный стол, бросился к ним. Они уже вынимали револьверы.

Наша борьба состояла из редких вылазок и отражений атак партизан. Однажды наши разведчики сообщили о планируемой атаке на наш гарнизон. В это непростое время мы не были уверены, что можем рассчитывать на преданность наших солдат. У нас были причины подозревать, что, если партизаны вторгнутся на нашу территорию, некоторые драгуны перейдут на их сторону. Перед офицерами встал серьезный вопрос: что делать, если партизаны добьются успеха. Каждый сам решал этот вопрос. Трое или четверо решили попытаться сбежать в Маньчжурию. До ближайшего пункта на границе, примерно в ста двадцати километрах от Раздольного, фактически не было человеческого жилья; путь был относительно безопасный. Я набил большой мешок консервами, патронами и ручными гранатами, которые выдавались только офицерам. Таким образом, мы обладали мощным оружием с малым радиусом действия, которого не было у наших не вызывавших особого доверия солдат. Однажды у меня ночевал отец, и я, перед тем как он лег спать, положил на его ночной столик две ручные гранаты. Он, как сугубо гражданский человек, не оценил мой широкий жест.

Мы предполагали, что партизаны атакуют ночью, и легко отразили нападение. На следующий день один эпизод вызвал взрыв смеха. Партизаны ставили целью захватить наших музыкантов с инструментами. Партизаны явно хотели внести разнообразие в свою серую жизнь. Музыканты поодиночке спрятались в кустах. Партизаны, пытаясь отловить музыкантов, рассредоточились, что позволило нам без особой сложности отразить атаку; многие партизаны были убиты или попали в плен.

Примерно в пятнадцати километрах от нас находился стекольный завод. Директор завода обратился с просьбой защитить завод от партизан, и я отправился туда во главе восьмидесяти пеших солдат. Завод находился в долине, со всех сторон окруженной покрытыми лесом холмами. Партизаны могли незаметно подойти с любой стороны. Небольшая железнодорожная станция в пяти километрах от завода охранялась американцами, которые также патрулировали прилегавший к заводу район. Из разговора с директором завода я выяснил, что в нескольких километрах отсюда находятся тысячи красных партизан и большинство заводских рабочих сочувствуют коммунистам. Эта информация в совокупности с рельефом местности не добавила мне оптимизма. Стоя с унтер-офицерами на дороге, проходившей через рабочий поселок, я пытался решить, что предпринять в сложившейся ситуации. Неожиданно появился американский патруль. По обе стороны цепочкой в полной боевой готовности двигались американские пехотинцы. Они шли цепочкой, на расстоянии порядка пяти метров друг от друга. Мы с офицером откозыряли друг другу. Когда мимо нас прошел последний американский солдат, я вслух отметил, что они очень похожи на русских. Позже я вспомнил, что при этих словах американский солдат, проходивший мимо меня, взглянул на меня с улыбкой. Через десять минут я позвонил на американский пост и доложил, что мимо меня прошел взвод американских солдат. Мне ответили, что в это время у завода не может быть никакого американского взвода и наверняка это взвод партизан, переодетых в американскую форму.

Мне также сообщили, что несколько недель назад партизаны взорвали поезд, в котором, в числе прочего, была форма. Мне потребовалось всего лишь минута, чтобы принять решение. Меня больше интересовало, как защитить своих солдат и самого себя, а не завод. С этой целью я обошел территорию, прилегающую к заводу.

Особое внимание я обратил на местоположение школы. Школьное здание стояло в центре большого школьного двора, окруженного крепким деревянным забором высотой приблизительно два метра. По всему периметру забора на высоких столбах висели фонари. Я решил разместиться в школе.

Два дня все было спокойно, но ни я, ни многие из моих солдат не могли спать: нервы были на пределе. На третью ночь в школу вбежал часовой и доложил, что партизаны лезут через забор. Я тут же выбежал из школы и увидел силуэты перелезающих через забор людей. В доли секунды мои солдаты выбежали из школы и выстроились в две шеренги. Я решил стрелять залпами.

– Первая шеренга, огонь!

Никакого эффекта; партизаны продолжали перелезать через забор.

– Вторая шеренга, огонь!

Залп, еще залп. Никакого результата и никакого ответного огня. Мы словно стреляли в призраков. Кровь стыла в жилах. Делать было нечего. Следовало переходить в атаку. Я отдал приказ перейти в наступление. Пройдя не более шестидесяти метров, мы смущенно переглянулись. За перескакивающих через забор людей мы приняли тени, отбрасываемые качающимися на ветру фонарями. Позже я узнал, что был не единственным, кто принял тени от качающихся фонарей за двигающихся людей.

На следующее утро нас сменила пехота. Спустя пару дней на завод напали партизаны. Солдаты перешли на сторону партизан. Офицеров убили.

Осенью 1919 года продолжилось разложение армии Колчака, и 4 января 1920 года Колчак сложил с себя полномочия. Не приходилось сомневаться, что мы проиграли Гражданскую войну в Сибири. Сразу же встал вопрос: как уехать из России, пока еще это представлялось возможным Польский консул во Владивостоке, женатый на подруге нашей семьи, пришел на помощь и выдал нам польские паспорта. Согласно паспорту, я являлся офицером польской армии. 7 февраля, в тот день, когда был расстрелян адмирал Колчак, мы получили разрешение на выезд из России. Спустя несколько дней мы уже были в Японии.

На юге России продолжалась борьба. Почувствовав бессмысленность дальнейшего сопротивления, генерал Деникин[54] сложил с себя полномочия.

4 апреля 1920 года генерал барон Врангель[55] принял командование остатками Белой армии.

Он боролся с большевиками до середины ноября. Поражение Белой армии вызвало массовое бегство гражданского населения и эвакуацию остатков Белой армии. При содействии военно-морских сил западных держав осуществлялась переправка Белой армии в Константинополь.

Некоторые соединения, осуществлявшие прикрытие отступавшей Белой армии, погибли. Среди них был эскадрон сумских гусар под командованием Борха. Отступавший эскадрон попал в окружение; Борх был убит во время сражения. Берг погиб раньше. В целом на полях Гражданской войны были убиты шесть наших офицеров. Некоторые получили ранения, среди них Константин Соколов, потерявший ногу.

После отъезда из Сибири я еще мог присоединиться к армии Врангеля, но за пределами России безнадежность положения стала даже еще более очевидной, чем в Раздольном. Итак, вместо поездки на юг России, я вместе с семьей отправился в Канаду.

Мы оставляли Россию, но Анна Степановна, чистокровная русская, чьей жизни не угрожала никакая опасность, должна была остаться в своей стране. Мы расстались с Анной Степановной во Владивостоке. Но она села на следующий пароход и догнала нас в Японии; ее жизнь была неотделима от нашей. До самой смерти она делила с нами полную превратностей жизнь беженцев. Анна Степановна умерла в Нью-Йорке и уже давно была для нас не домоправительницей, а членом нашей семьи.

На канадском пароходе Empress of Russia Анна Степановна получила возможность наблюдать за людьми разных национальностей. Конечно, она не впервые столкнулась с иностранцами, но раньше никогда не интересовалась их жизнью. Теперь, на пороге новой жизни, она с огромным интересом присматривалась к окружавшим нас людям. Соседнюю с нашей каюту занимала американка, производившая впечатление истинной леди и своими манерами, и умением одеваться. Единственное, что смущало Анну Степановну, – американка злоупотребляла румянами и губной помадой. Для Анны Степановны, пытавшейся сориентироваться в новом мире, вопрос, является ли американка леди или нет, приобрел первостепенное значение. Как-то днем взволнованная Анна Степановна отыскала нас на палубе, чтобы сообщить:

– Я наконец-то узнала – она не леди. Дверь ее каюты была приоткрыта, и я увидела, что она сама стирает чулки!

Мы плыли в другой мир, и не только Анна Степановна, но и каждый из нас должен был приспособиться к новым условиям жизни и к другому способу мышления.

Карта 1

ПОЯСНЕНИЯ К КАРТЕ 1

Карта 2

ПОЯСНЕНИЯ К КАРТЕ 2

С 10 августа по 10 сентября 1914 года

Главы 8 – 10

Карта 3

ПОЯСНЕНИЯ К КАРТЕ 3

С середины сентября 1914 года до середины апреля 1915 года

Глава 11

Карта 4

ПОЯСНЕНИЕ К КАРТЕ 4С середины июля 1915 года до июня 1917 годаГлавы 12 – 14

ПРИЛОЖЕНИЕ

(составлено В. Литтауэром)

1. Сравнительная таблица структуры пехоты и кавалерии

АРМИЯ = несколько пехотных корпусов, несколько кавалерийских дивизий, артиллерия и вспомогательные войска. В начале Первой мировой войны в 1-й армии, в которую входила 1-я кавалерийская дивизия, было приблизительно 300 000 человек.

ВОЕННЫЙ ОКРУГ. В мирное время армий не было, и вооруженные силы делились на военные округа. Перед войной сумские гусары были приписаны к Московскому военному округу. В разные периоды войны они входили в состав 1-й, 10-й и 5-й армий.

2. Структура кавалерии

В русской кавалерии было 4 категории полков: конногвардейские, линейные, казачьи и иррегулярные.

3. Численность кавалерии в военное время

1. Казаки более чем в четыре раза увеличивали численность, имея 160 полков и 176 отдельных сотен (эскадронов). В целом приблизительно 190 полков.

2. К иррегулярной кавалерии добавлялось 5 кавказских полков.

3. В мирное время пограничная стража не входила в состав армии, но во время войны из нее были сформированы кавалерийские полки (насколько мне известно, не меньше 10).

Таким образом, в военное время резко возрастало количество кавалерийских полков.

4. Казачьи кавалерийские войска во время войны

5. Структура кавалерийского полка

ПОЛК. 6 эскадронов и вспомогательные подразделения. Общая численность свыше 1000 человек.

ЭСКАДРОН. 150 человек, включая трубача. На официальном языке численность эскадрона – 150 сабель, не считая 5 офицерских. Кроме того, 5 вестовых и 2 повара.

ВЗВОД. 36 солдат и командир взвода.

ПУЛЕМЕТНАЯ РОТА. В начале войны пулеметная рота (8 пулеметов) обслуживала 4 полка. В конце войны в каждом полку была пулеметная рота (4 «Максима»).

ПОДРАЗДЕЛЕНИЕ СВЯЗИ. Во время войны численность подразделения увеличилась до 60 человек. Подразделение обслуживало гелиограф, телеграф, телефоны и прожекторы. Во время войны использовалась только телефонная связь, и количество аппаратов резко возросло.

МУЗЫКАНТЫ. В полку 16 трубачей.

ТРАНСПОРТ. 2 обоза Обоз 1-го разряда состоял из 40 офицерских вьючных лошадей, 7 повозок полевых кухонь, 1 повозки с боеприпасами и 1 повозки Красного Креста. Обоз 2-го разряда состоял из повозок с полковым имуществом, казной, канцелярией, боеприпасами, фуражом и т. д. Во время боевых действия обоз 1-го разряда старался двигаться за полком, чтобы оказаться рядом при первой необходимости. Обоз 2-го разряда всегда находился на расстоянии 15 – 30 километров в тылу.

ПИСАРИ. 6 человек.

ИЗМЕНЕНИЯ В СТРУКТУРЕ ПОЛКА В ХОДЕ ВОЙНЫ. В 1916 году, во время траншейной войны, все линейные кавалерийские полки (по моему мнению), за исключением казачьих, стали состоять из 4 эскадронов. Два оставшихся эскадрона формировали основу пехотного батальона, численностью 1000 человек.

6. Офицерский состав кавалерийского полка

Командир полка.

Адъютант.

Полковник.

2 подполковника.

б командиров эскадронов.

24 командира взводов.

2 офицера пулеметной роты.

Командир обоза 1-го разряда.

Командир обоза 2-го разряда.

Трубачи.

[1] Роберт Брюс Локкарт впервые приехал в Россию в 1912 г. в качестве вице-консула. (Здесь и далее примеч. пер.)

[2] Литвинов Максим Максимович (1876 – 1951) (настоящие фамилия и имя – Баллах Макс) – советский дипломат, имел ранг чрезвычайного и полномочного посла. В 1918 г. был назначен дипломатическим представителем Советской России в Англии, однако британское правительство не признало его полномочий.

[3] Сведения о людских потерях российских вооруженных сил в Первую мировую войну, встречающиеся в отечественных и зарубежных источниках, страдают в большинстве своем противоречивостью и разнобоем. Объясняется это прежде всего неодинаковой полнотой и достоверностью материалов, использованных исследователями, а также существенными различиями в методике подсчета потерь. В результате разница, например, в количестве погибших и умерших российских солдат и офицеров колеблется в опубликованных работах от нескольких десятков тысяч до одного-двух миллионов человек. В подтверждение этого факта приводим здесь ряд цифр безвозвратных демографических потерь русской армии, взятых нами из разных отечественных источников: 511 068 человек, 562 644 человек, 626 890 человек, 775 369 человек, 908 000 человек, 2 300 000 человек, 3 000 000 человек.

Однако ни одна из приведенных цифр не может претендовать, по мнению известного демографа Б.Ц. Урланиса, хотя бы на приблизительную точность.

Аналогичные расхождения в подсчете потерь русской армии имеют место и в зарубежных публикациях. Приводим здесь несколько цифр о количестве погибших русских воинов, показанных в ряде западных источников: 3 000 000 человек, 2 762 000 человек, 1 700 000 человек, 1 290 000 человек, 1 500 000 человек, 5 350 000 человек, 2 000 000 человек, 2 250 000 человек.

«Определение потерь России в Первой мировой войне представляет довольно трудную задачу, – писал в свое время Б.Ц. Урланис. – Статистические материалы о потерях России очень противоречивы, неполны и часто недостоверны. Это отчасти и привело к тому, что в мировой печати фигурировали фантастические цифры о русских потерях в войне 1914 – 1918 гг. Поэтому нужно критически разобраться в основных первоисточниках и затем подойти к определению наиболее достоверного числа русских солдат и офицеров, убитых во время этой войны».

[4] Гиппология – наука о лошадях (устаревшее название). Современное название – коневодство.

[5] В парадной части Зимнего дворца по проекту К. Росси была создана Военная галерея 1812 г. – памятник воинской славы России. Торжественное открытие галереи состоялось 25 декабря 1826 г., в годовщину изгнания французов из России. Солдаты кавалерийских и пехотных полков прошли по галерее торжественным маршем мимо портретов военачальников, под командованием которых они доблестно сражались в 1812 – 1814 гг.

[6] Доу Джордж (1781 – 1829) – модный портретист, мастер гравюры, автор исторических полотен. Современников поражала его способность точно передавать облик модели, а также ловкость владения кистью. Русский император Александр I пригласил художника для работы над портретами Военной галереи 1812 г. в Зимнем дворце. За 10 лет работы Доу и его русские помощники создали 333 портрета героев Отечественной войны. Пушкин восхищался работами Доу, упоминая его «дивный карандаш», и в стихах называл Доу гением.

[7] 6 января по старому стилю – 19 января по новому стилю.

[8] Романская школа верховой езды дошла до наших дней из глубины веков, сохранив свою классическую основу, сущность которой – в выработке равновесия лошади. При сборе корпуса центр тяжести животного смещается назад. Лошадь облегчает себе тем самым перед для более ловких маневров, резких смен направления движения. При этом всадник управляет лошадью шенкелем, наклонами корпуса и положением шпоры.

[9] Джигитовка – каскад акробатических упражнений и трюков, выполняемых всадником на быстро скачущей лошади. В джигитовку входят прыжки на лошадь, вертушки на ней, перемахи, соскоки, езда стоя, пролезание под шеей или животом скачущего коня, поднимание предметов с земли вплоть до монет, езда одного всадника галопом стоя на двух лошадях и прыжки на лошадях через барьеры, групповые пирамиды.

[10] Сумской гусарский полк ведет свою историю с 1651 г., когда был сформирован Сумской слободской черкасский казачий полк, переформированный в 1765 г. в Сумской гусарский полк. В 1864 г. полк наименован 1-м гусарским Сумским генерал-адъютанта графа фон дер Палена. В 1882 г. полк стал драгунским и получил наименование 3-го драгунского его королевского высочества наследного принца Датского. В 1906 г. – 3-й драгунский Сумской его величества короля Датского Фредерика VIII. В 1911 г. полк имел наименование – 1-й гусарский Сумской его величества короля Датского Фредерика VIII. С 11 мая 1912 г. – 1-й гусарский Сумской, а с августа того же года – 1-й гусарский Сумской генерала Сеславина.

[11] Деление легкой кавалерии на гусар и улан в целом в русской армии было в определенной мере искусственным, так как и те и другие в боях XVIII – XIX вв. выполняли совершенно аналогичные задачи (разведка, сторожевое охранение, дозорная служба, служба связи, конвоирование пленных). С этими же задачами прекрасно справлялись казаки, содержание которых было намного дешевле для казны. Таким же искусственным было деление тяжелой кавалерии на кирасир и драгун (см.: Веремеев  Ю. Анатомия армии).

[12] Павел Павлович Гротен закончил Николаевское кавалерийское училище (1893). Командовал 1-м гусарским Сумским полком (1912 – 1915 гг.). С октября 1915 г. командир лейб-гвардии конно-гренадерского полка. Временно замещал дворцового коменданта и являлся комендантом Александровского дворца. генерал-майор свиты его величества. Георгиевский кавалер. Эмигрировал во Францию. Председатель Совета старейшин объединения лейб-гвардии гусарского полка. Председатель Общества старых офицеров лейб-гвардии конно-гренадерского полка и заместитель председателя объединения лейб-гвардии гусарского полка. Умер в Париже. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа (см.: Волков СВ.  Офицеры российской гвардии).

[13] Знаменитый азиатский город (фр.).

[14] Майор Горталов – герой Русско-турецкой войны 1877 – 1878 гг. Солдат Василий Рябов – герой Русско-японской войны 1904 – 1905 гг. Солдат Архип Осипов – герой Кавказской войны 1817 – 1864 гг.

[15] Синие кирасиры – лейб-гвардии кирасирский полк ее величества государыни императрицы Марии Феодоровны. В 1835 г. изменился мундир полка – вместо малиновых воротников и обшлагов пожалованы были светло-синие, вместо белых пуговиц – желтые. С этого времени и закрепилось за гатчинскими кирасирами наименование «синие».

[16] В массе, в целом (фр.).

[17] Человек, любящий пожить в свое удовольствие, кутила, весельчак (фр.).

[18] В 1918 г. памятник был разрушен; воссоздан в 1957 г., скульптор С.С. Алешин.

[19] Вовремя, кстати (фр.).

[20] В 1036 г. Ярослав Мудрый ввел празднование Дня святого Георгия 26 ноября (по старому стилю), когда, по преданию, святым был усмирен змий. Георгий был воином в римской армии, отличился во многих боях и походах, был подвергнут за свою стойкость в христианской вере неслыханным мучениям. За свою веру каждый раз воскресал он по воле Божьей и одним из первых был причислен к лику святых. Идея создания военного ордена имени святого Георгия принадлежала Петру Великому, но учрежден он был 27 ноября 1769 г., в царствование Екатерины II. С этого времени в России появился орден, которым награждали за боевые заслуги. С 1807 г. для нижних чинов существовал знак отличия военного ордена Святого Георгия – знаменитый солдатский Георгиевский крест.

[21] Согласно переписи 1912 г., в Москве проживало 1 398 853 человека.

[22] Здание Дворянского собрания – одна из немногих работ прославленного Матвея Казакова, где, несмотря на позднейшие переделки, сохранился стиль мастера. Построенное в 1784 – 1787 гг. для Московского Дворянского собрания (создано в 1783 г. по инициативе князя А.Б. Голицына и М.Ф. Соймонова), здание приобрело известность благодаря своему величественному и торжественному Колонному залу. 30 марта 1856 г. император Александр II произнес в Колонном зале речь перед московским дворянством о необходимости освобождения крестьян. Здесь выступали с концертами П.И. Чайковский, Н.А. Римский-Корсаков, Ф. Лист, СВ. Рахманинов. В 1880 г. в Колонном зале выступил ФМ. Достоевский со своей знаменитой речью, посвященной открытию памятника А.С. Пушкину. После революции здание Дворянского собрания было передано профсоюзам, получив название Дом союзов. Здание реставрировалось в 1977 – 1979 и в 1995 – 1996 гг.

[23] Создан архитектором Эрихсоном в 1910 г.

[24] В 1911 г. из Петербурга в Москву переехала примадонна Петербургской оперетты Евгения Владимировна Потопчина. Она стала выступать на сцене Никитского театра (Б. Никитская, 19; сейчас там размещается «Геликон-опера») в труппе своего мужа – Б.Е. Евелинова. С 1913 г. Евелинов взял театр в многолетнюю аренду, и Никитский театр стали чаще называть «Опереттой Е.В. Потопчиной». Актриса пользовалась огромной популярностью. Дома Москвы были обклеены ее афишами, извозчики разъезжали с приколотыми на спину портретами Потопчиной. Своей веселостью, музыкальностью, артистизмом Потопчина словно подтверждала слова известного интеллектуала, историка В.О Ключевского о «легком жанре»: «Это нужно. Талантливая оперетка и водевиль – улыбки на лице искусства. Без улыбки лицо мертво». В начале 1920 г. «Оперетта Е.В. Потопчиной» была закрыта по постановлению Совнаркома как явно «капиталистическая» и «не необходимая для развития масс». Декорации и костюмы театра «арестовали». Е.П. Потопчина уехала за границу.

[25] С.А. Романов – великий князь, генерал-губернатор Москвы, командующий Московским военным округом. Был убит Иваном Каляевым в 1905 г.

[26] Это было благотворительное учреждение совершенно нового типа, где получало всестороннюю помощь огромное количество страждущих москвичей. Оно включало больницу, амбулаторию, аптеку, приют для детей. Но главной обязанностью сестер было посещение больных и престарелых на дому Обитель жила по уставу, написанному самой великой княгиней Елизаветой Федоровной с благословения старцев Троице-Сергиевой лавры и Оптиной пустыни. В уставе Марфо-Мариинской обители была одна особенность – для послушниц обители не был обязателен монашеский постриг, что давало возможность трудиться здесь и тем, кто не исключал в будущем возможности создания семьи. Настоятельница сама строго исполняла монашеские правила, но никогда не требовала этого от послушниц.

[27] Зубов Платон Александрович (1767 – 1822) – русский государственный деятель, последний из фаворитов Екатерины II. Пользовался огромной властью. Был генерал-губернатором Новороссии и некоторое время главнокомандующим Черноморским флотом. Екатерина II подарила Зубову огромные поместья и десятки тысяч крепостных, наградила всеми российскими орденами, титулом светлейшего князя. Смерть Екатерины II (1796 г.) положила конец его карьере.

[28] Жженка – напиток, приготовляемый из рома или коньяка, пережигаемого с сахаром. Готовят на большую компанию и обязательно в присутствии гостей. Перед тем как поджечь сахар, для большей зрелищности гасят свет.

[29] Плац-адъютант – помощник плац-майора, который, в свою очередь, являлся помощником коменданта.

[30] Имеется в виду винтовка Мосина М-1891 кавалерийского образца.

[31] Каптенармус (от фр.  capitaine d'armes) – должностное лицо в эскадроне, отвечающее за учет и хранение оружия и имущества.

[32] В 1881 г. под руководством и при непосредственном участии известного русского конструктора-оружейника А.П. Горлова была проведена реформа вооружения с целью установления для всех родов войск единого образца холодного оружия. В результате на вооружение русской армии были приняты драгунская (офицерская и солдатская), казачья (офицерская и нижних чинов) и артиллерийская шашки. Именно драгунская шашка была признана наиболее удачной и оставалась на вооружении Красной армии до тех пор, пока в ее составе присутствовала кавалерия.

[33] Плевицкая Надежда Васильевна (1884 – 1941) – дочь крестьянина Курской губернии Василия Винникова. Под фамилией Плевицкая (фамилия первого мужа) выступила в хоре Минкевича, а затем в московском ресторане «Яр». В 1909 г. пела на Нижегородской ярмарке. Здесь ее услышал Л.В. Собинов, который пригласил певицу выступить с ним на благотворительном концерте в городском театре. Через год Плевицкая с большим успехом пела уже в Петербурге и в Москве. Она обладала редкой музыкальностью, гибким и сочным, от природы поставленным голосом – меццо-сопрано широкого диапазона. В 1910 г. появились первые граммофонные пластинки Плевицкой, которые разошлись большими тиражами. В дни Первой мировой войны Плевицкая выступала в концертах перед русскими солдатами. С 1920 г. в эмиграции.

[34] Темляк – ременная или басонная петля, помогавшая удерживать пику во время боя.

[35] Максим Хайрем Стивен (1840 – 1916) – американский конструктор и промышленник. Совместно с английским фабрикантом Т. Норденфильдом основал в Германии завод скорострельных пушек (1888 г.). В 1889 – 1890 гг. разработал технологию производства новых видов бездымного пороха. Станковый пулемет Максима, действующий по принципу отдачи ствола, после доработки и усовершенствования был принят на вооружение армий многих государств и применялся вплоть до Второй мировой войны.

[36] Гумбинен – с 1946 г. город Гусев Калининградской области.

[37] Ментик (от венг.  mente – накидка, плащ) – короткая куртка, опушенная мехом; надевался на доломан; часть гусарского обмундирования.

[38] Замок Инстербург – памятник Средневековья, орденский замок XIV в., опорный пункт ордена на перекрестке торговых речных путей и дорог. Исполнен в готическом стиле. До Первой мировой войны в замке располагались земельный суд и казармы 12-го Литовского уланского полка, который принял активное участие в военных действиях. По окончании войны часть казарменных помещений занимала полиция охраны, в основных же помещениях расположился краеведческий музей Общества древностей Инстербурга.

[39] В ходе Первой мировой и Гражданской войн в России непрерывно росло количество частей и подразделений связи, оснащенных различными средствами передачи информации. В этот же период происходило и становление специальной службы – службы связи, выделившейся в 1919 г. в самостоятельную службу штабов. (Е.А. Карпов, заместитель начальника Генштаба Вооруженных Сил РФ, канд. воен. наук. «Военные связисты – 300-летию Санкт-Петербурга»).

[40] Куссен – ныне пос. Весново Калининградской области.

[41] Восточно-Прусская операция 1915 г. (в немецкой литературе – Зимнее сражение в Мазурии) – наступательная операция 10-й и 8-й немецких армий (15 пехотных и 2,5 кавалерийских дивизии) в Восточной Пруссии против 10-й русской армии (11,5 пехотной и 2,5 кавалерийской дивизии). Германское командование рассчитывало ударом по флангам 10-й русской армии окружить ее и уничтожить. Командующий 10-й русской армией генерал Ф.В. Сиверс вследствие плохой организации разведки не имел сведений о появлении на его участке 10-й немецкой армии. 7 февраля 8-я немецкая армия перешла в наступление в направлении на Августов, а 8 февраля нанесла удар 10-я немецкая армия в направлениях на Вержболово и Сувалки. Однако окружить 10-ю русскую армию немцам не удалось вследствие героического сопротивления действовавшего в арьергарде XX русского корпуса генерала Булгакова (четыре пехотные дивизии ослабленного состава), окруженного в августовских лесах между Августовом и Гродно девятью немецкими дивизиями (семь пехотных и две кавалерийские). Ценой почти полной гибели корпуса наступление 10-й немецкой армии было задержано на десять суток, что позволило к 26 февраля отвести основные силы 10-й русской армии на линию Ковно – Осовец (Коленковский А.  Зимняя операция в Восточной Пруссии в 1915 г.).

[42] Митава – прежнее название латвийского города Елгава.

[43] История полка составлена в 1954 г. офицерами Сумского полка и издана в Буэнос-Айресе на русском языке.

[44] Бикфордов шнур назван по имени изобретателя, англичанина У. Бикфорда. Служит для воспламенения капсюля-детонатора при взрывании различных взрывчатых веществ на суше и в воде.

[45] Тетушка (фр.).

[46] Пуришкевич Владимир Митрофанович (1870 – 1920) – депутат II и III Государственных дум от Бессарабской губернии, IV Думы от Курской губернии. Снискал скандальную славу своими постоянными хулиганскими выходками и вызывающим поведением. В годы Первой мировой войны начальник санитарного поезда. В мае 1918 г. уехал на юг, где принимал участие в организации идеологической и пропагандистской поддержки Белого движения. Скончался в Новороссийске от сыпного тифа.

[47] Режица – название г. Резекне в Латвии в 1893 – 1917 гг.

[48] Появление эдвардианского стиля связано со временем правления короля Эдуарда VII – особым периодом, характеризуемым эстетами как «переходная культурная эпоха». Эдвардианский стиль можно определить как уникальное сочетание великолепия викторианской классики и простоты модерна.

[49] В 1957 г. посмертно реабилитирован.

[50] «Хлеба и зрелищ» (лат.)  – крылатые слова римского сатирика Ювенала (I – II вв.), выразившие суть политики римских государственных деятелей, стремившихся путем подкупа денежными, продуктовыми раздачами и даровыми представлениями удержать в повиновении деклассированный столичный плебс.

[51] Гетман, или войсковой атаман, – звание начальника Малороссийского казачьего войска.

[52] Колчак Александр Васильевич (1874 – 1920) – российский военный деятель, ученый, писатель. Участник полярных экспедиций 1900 – 1903 и 1908 – 1911 гг. Во время Русско-японской войны командовал эсминцем и батареей в Порт-Артуре. Участник Первой мировой войны. Как командующий Черноморским флотом (с июля 1916 г.) готовил флот для захвата Константинополя весной 1917 г. После Октябрьской революции один из лидеров Белого движения: установил в Сибири военную диктатуру и принял титул Верховного правителя Всероссийского правительства в Омске (ноябрь 1918 г. – декабрь 1919 г.). Зимой 1918 г. – летом 1919 г. организовал наступление для захвата Москвы и низложения советского правительства, но потерпел поражение. Бежал из Омска в Иркутск. Расстрелян по приговору Иркутского ревкома, санкционированному большевистским центром.

[53] Невьянское горнопромышленное акционерное общество. Образовано в 1906 г. в Петербурге. Владело месторождением железной руды и заводом в имении Яковлево Пермской губернии (вблизи железнодорожной станции Невьянский завод). Специализировалось на чугуноплавильном производстве, изготовлении труб, паровых машин, котлов и др.

[54] Деникин Антон Иванович (1872 – 1947) – российский военный деятель, генерал-лейтенант. В Первую мировую войну командовал стрелковой бригадой и дивизией, армейским корпусом; с апреля 1918 г. командующий, с октября главнокомандующий Добровольческой армией, с января 1919 г. главнокомандующий Вооруженными силами Юга России (Добровольческая армия, Донская и Кавказская казачьи армии, Туркестанская армия, Черноморский флот); одновременно с января 1920 г. Верховный правитель Российского государства. С апреля 1920 г. в эмиграции.

[55] Врангель Петр Николаевич (1878 – 1928) – барон, один из руководителей контрреволюции на Юге России, генерал-лейтенант. После окончания Горного института поступил вольноопределяющимся в лейб-гвардии Конный полк, в 1902 г. произведен в офицеры, участвовал в Русско-японской войне. Окончил Академию Генштаба. В Первой мировой войне – командир кавалерийского корпуса. После Октябрьской революции уехал в Крым и в августе 1918 г. поступил в белогвардейскую Добровольческую армию, командовал конной дивизией и конным корпусом, с весны 1919 г. Кавказской армией, в декабре 1919 – январе 1920 г. Добровольческой армией. 4 апреля 1920 г. на военном совете избран главнокомандующим так называемой Русской армией в Крыму. После поражения в Северной Таврии и Крыму 14 ноября 1920 г. со значительной частью армии бежал за границу. В 1924 г. создал Русский общевоинский союз.