Юсупова, княжна, Прасковья Григорьевна, в монашестве Прокла, дочькн. Григория Дмитриевича Юсупова.

Юсупова была одною из тех женщин новой Петровской Руси, которые еще помнили Петра Великого, но которым суждено было пережить после него тяжелое время петербургских дворцовых смут и бироновщину, и из которых редкая личность не испытала или ужасов тайной канцелярии, или монастырского заточения, или сибирской далекой ссылки.

Судьба княжны Юсупова представляется тайною, до сих пор неразгаданною: одно ясно, что она была жертвою личного на нее неудовольствия императрицы Анны Иоанновны; но какая была вина княжны пред императрицею — это осталось известно только ей, государыне, да знаменитому Андрею Ивановичу Ушакову, начальнику тайной канцелярии.

16 сентября 1730 г., спустя две недели после смерти отца, княжна Юсупова из Москвы, из царского дворца, в сопровождении сержанта и солдат, привезена была в Тихвин, в тамошний Введенский девичий монастырь и сдана на руки Тихвинскому архимандриту Феодосию, под началом которого находился монастырь, aпоследний передал ссыльную с рук на руки игуменье Дорофее, с наказом — держать накрепко привезенную особу и никого к ней не допускать. Игуменья не знала, где поместить ссыльную, и потому оставила ее в своей тесной келье; отвела ей небольшой угол за занавеской, поставила бедненькую кроватку, дала деревянный стол и стул — вот и все, что имела княжна после дворца и после роскошных палат отца и матери, которая у неё одна осталась и одна о ней печаловалась.

В Москве, когда исчезла молодая Юсупова, говорили, что она сослана за приверженность к великой княжне Елизавете Петровне и за интригу, совместно с отцом, в пользу возведения цесаревны на престол. Носились также слухи, что княжну постигла ссылка за покойного отца, который, будто бы, в числе прочих придворных задумывал ограничение самодержавия Анны Иоанновны.

Всего же вероятнее, что княжна пострадала за намерение приворожить к себе императрицу Анну, на что мы имеем указание в делах о Тимирязеве, хранящихся в Государственном архиве, здесь, между прочим, находится указание на то, что княжна проговорилась на допросе о ворожейках и бабах.

Горе и тоска одиночества все более и более раздражали молодую ссыльную и довели ее до потери самообладания, до вспышек, что и погубило ее. Однажды она выдала себя при стряпчем Шпилькине. "Брат мой, кн. Борис» — сказала она — "сущий супостат, от его посягательства сюда я и прислана. Государыня царевна Елизавета Петровна милостива и премилостива, и благонравна, и матушка государыня императрица Екатерина Алексеевна была до меня милостива же, а нынешняя императрица до меня не милостива... Она вот в какой монастырь меня сослала, а я вины за собою никакой не знаю. А взял меня брат мой Борис да Остерман, и Остерман меня допрашивал. А я на допросе его не могла вскоре ответствовать, что была в беспамятстве... Ежели бы государыня царевна Елизавета Петровна была императрицею, и она бы в дальний монастырь меня не сослала. О, когда бы то видеть или слышать, что она бы была императрицею!» В этом признании она, между прочим, назвала монастырь "шинком», и с тех пор у княжны началась вражда с монастырским начальством, и игуменья стала теснить ссыльную.

Начались дрязги, подкапыванья под девушку; княжна не вытерпела и тайно отправила в Петербург Юленеву (приставленная к ней наемная женщина, не принадлежавшая к монастырскому штату).

Мать-игуменья хитро выведала о тайном отправлении Юленевой с жалобой и предупредила опасность встречной жалобой на княжну и доносом на её поведение. Завязалось новое дело — это была уже и последняя развязка всей участи несчастной княжны.

25 января 1735 г., в пятый год жизни княжны в монастырском заточении, когда Ушаков был с докладом у государыни, императрица передала ему две какие-то записки и принажала взять в тайную канцелярию женщину, содержавшуюся в архиепископском доме знаменитого сподвижника Петра I, новгородского архиепископа Феофана Прокоповича, и, исследовав все дело, доложить её величеству о результатах исследования. Женщина эта была — Юленева, а записки — письмо княжны к Юленевой и письмо игуменьи Дорофеи к секретарю Феофана Прокоповича, Козьме Родионовичу Бухвостову.

Письма были переданы императрице Феофаном Прокоповичем, который был дружен с Ушаковым и желал угодить государыне, выдав ей княжну, неизвестно за что заслужившую крайнюю немилость императрицы.

В письме к Юленевой княжна спрашивала только о положении дела — и больше ничего; в нем не было никакой тайны, которая послужила бы обвинением для ссыльной, как не было и ни одного резкого слова о монастыре. Между тем все письмо игуменьи к Бухвостову — это полная обвинительная речь против несчастной княжны. И это-то письмо порешило участь сосланной девушки.

Юленеву привели в застенок, где она была допрошена "с пристрастием», но княжну не выдала, и лишь после месячного сиденья в Петропавловской крепости Юленева, из боязни смертной казни, стала говорить о тех желаниях княжны, которые приведены выше в её признании Шпилькину. Но и этого было достаточно для Ушакова, чтобы вновь начать розыск.

По приказанию императрицы, в Петербург привезены были и княжна, и стряпчий Шпилькин.

Произведен был допрос, и княжне было вынесено такое решение: "за злодейственные и непристойные слова, по силе государственных прав, хотя княжна и подлежит смертной казни, но её императорское величество, милосердуя Юсуповой за службу её отца, соизволила от смертной казни ее освободить и объявить ей, Юсуповой, что то упускается ей не по силе государственных прав — только из особливой её императорского величества милости».

Вместо смерти, княжне велено "учинить наказанье — бить кошками и постричь ее в монахини, а по пострижении из тайной канцелярии послать княжну под караулом в дальний, крепкий девичий монастырь, который по усмотрению Феофана, арх. новгородского, имеет быть изобретен, и быть оной, Юсуповой, в том монастыре до кончины жизни её неисходно».

30 апреля 1735 г. княжна была наказана "кошками» и в тот же день пострижена архимандритом Аароном в монахини и названа Проклою.

Перед отправлением в вечную ссылку новопостриженной объявили в тайной канцелярии, чтобы обо всем происходившем она молчала до могилы, под опасностью смертной казни.

Инокиню Проклу отправили в Сибирь, в Тобольскую епархию, в Введенский девичий монастырь, состоявший при Успенском Далматовом монастыре.

Какова была жизнь инокини Проклы в Сибири — неизвестно.

Но что долгое заточение, тоска и полная безнадежность возврата к прежней жизни окончательно истомили и ожесточили девушку — в этом и сомнения не могло быть. Такая жизнь не усмирила ссыльной. Это видно, между прочим, из донесения Тобольского Введенского монастыря от 6 марта 1738 г., где говорилось, что "монахиня Прокла ныне в житии своем стала являться

весьма безчинна, а именно: в церковь Божию ни на какое слово Божие но ходит; монашеское одеяние с себя сбросила и не носить; монашеским именем Проклою не называется...».

Это

донесение

Неизвестно, как долго еще тянулась неудавшаяся жизнь княжны и чем она кончилась, но из помянутых выше дел о Тимирязеве видно, что в 1746 г. она еще была жива.