Критика чистого разума

Прежде чем принять нелёгкое решение о предании гласности этого нацарапанного, с многочисленными исправлениями и помарками (которые мы, естественно, не воспроизводим, ибо время публикации факсимильного издания еще не пришло), на трех разрозненных листках, кое-как выдранных явно неверной и дрожащей (вероятно, от волнения) рукой автора из общей тетради и найденных нами среди бумаг нашего безвременно скончавшегося школьного товарища, одноклассника, друга детства и юности (вместе с которым нас принимали в октябрята - внучата Ильича -, юные пионеры-ленинцы, а затем и в славные ряды Ленинского комсомола), талантливого поэта-самоучки, скрывавшего свои подлинные имя и фамилию под звучным псевдонимом "Вальпургий Шахмедузов", мы долго думали об этичности одновременно возникшего у нас обоих при просмотре его весьма хаотичных записок намерения опубликовать это глубоко символическое философское стихотворение. Наш друг всегда отличался весьма тонкой душевно-психической конституцией, представляясь нам, достаточно хорошо его знавшим, натурой слишком ранимой и чувствительной для нашего грубого, бесчувственного мира. Не случайно в день нашего приёма в юные пионеры-ленинцы в московском музее Н.А. Островского на тогдашней улице Горького (нынешней 1-й Тверской-Ямской, или - как встарь! - просто Тверской, именовавшейся в дни нашей юности "Горки-стрит", "Эрзац-Бродвеем", "Бродвеем" или просто "Бродом") именно нашего друга – одного из всех, томившихся на торжественной линейке в ожидании, в духоте и тоске официальных речей, вдруг стошнило при всём честном народе, и он, так сказать, заблевал весь пионерский праздник... Незабываемым остался в нашей памяти и день, когда мы впервые выпили с ним на троих бутылку водки (стоившую тогда еще 2 рубля 87 копеек!).

Но, после долгих колебаний, мы решили, ради увековечения памяти этой во многом не понятой, не говоря уже о старших поколениях совков, своими сверстниками и однокашниками, сложной и неоднозначной личности (из скромности даже заменявшей - правда, по рассеянности, не всегда! - в отношении себя авторское местоимение "я" - постоянно памятуя о том, что, как говорит пословица советских времён: "Я – последняя буква алфавита!" - более безличным замятинским "мы"), сумевшей запечатлеть на тетрадных листах своим неожиданно острым пером (в буквальном смысле слова, ибо персональных компьютеров, не говоря уже о "лэп-топах", именуемых почему то на нашем постсоветском русском новоязе "ноут-буками", сиречь "записными книжками" тогда еще в помине не было!) символическую суть нашего общего прошлого, с одной стороны, безвозвратно канувшего в Лету, но с другой – подобно неотвязному и неизбывному кошмару, продолжающему мучить всех нас по сей день, мы взяли на себя смелость, не заручившись согласием нашего слишком рано ушедшего от нас (надеемся, что в лучший мир!) однокашника и компатриота Вальпургия Шахмедузова, сделать очередную найденную нами крошечную часть его литературного наследия (настолько обширного, что разбирать его предстоит еще, может быть, долгие годы, если не десятилетия) достоянием свободной, духовно раскрепощённой и просвещённой общественности нового демократического правового Российского государства. С этой мыслью мы говорим чудом сохранившемуся стихотворению нашего покойного, но вечно живого (для нас, по крайней мере) друга: "В добрый час и в добрый путь!"

Вечно скорбящие об ушедшем друге друзья и душеприказчики покойного поэта

Вольфганг Акунов, Александр Шавердян.

КРИТИКА ЧИСТОГО РАЗУМА

(ИЗ ПОЭТИЧЕСКОГО НАСЛЕДИЯ ВАЛЬПУРГИЯ ШАХМЕДУЗОВА)

Светлой памяти Иммануила Канта

Однажды, ударены пыльным мешком,
Два нищих бродяги-пиита
Ушли из столицы за гОрод пешком
Туда, где собака зарыта.
Вдогонку им фыркали, точно моржи,
Моторами чёрные "Волги"
И рельсы стальные, как будто ужи,
ВилИсь, нескончаемо-долги.
Как в песне, слезой исходили дожди,
И тощий фонарь-оборванец
Скрипел вслед пиитам: "Остап, подожди!
Останься, Вальпургий, поганец!
Чего вы не видели в дальних краях?
Вернитесь к клопу и к мокрице!"
Но те уходили, с зарёю в сердцах,
Спиной повернувшись к столице.
С собой уносили пииты батон,
Четыре сырка, ножик ржавый,
Бутылку портвейна, подгнивший лимон
И томик стихов Окуджавы.
Сперва Сексуальный им встретился Слон -
Облезлый, с обломанным бивнем.
Он жалко вилял по-собачьи хвостом,
Дрожа и чихая под ливнем.
Пииты скормили бедняге батон,
Нарезанный ножиком ржавым.
Слизнувши с ладони весь хлеб языком,
Слон хоботом руки пожал им.
Затем на пути им попался костёр,
Вкруг коего, "звёздочкой" тесной,
Туристы ковали врачей, медсестёр,
Танкистов - на страх Поднебесной.*
Всё глубже друзья уходили в леса,
Покрытые дымкой тумана.
Им встретились волк, а за волком - лиса,
Два лОся и три наркомана.
И вот наконец они в чащу зашли,
Где, знали, собака зарыта.
Их взорам поляна - вся в звёздной пыли -
Предстала, и други-пииты
Увидели камень надгробный в тени
Осины, замшелый и старый.
К нему подойдя, совершили они
Поступок, ужаснейшей кары
Достойный, надгробие вмиг из земли
Извлекши (что форму корыта
Имело), и надпись на Оном нашли:
"Знай! Вот где собака зарыта".
Но что же предстало их взорам потом?
Но что же таилось в могиле?
Никто никогда не узнает о том!
Туда заглянув, ощутили
Пииты внезапно панический страх,
Поджилки у них задрожали,
И, с трепетом в похолодевших сердцах,
Они разом духом упали,
Как если бы доктор, как в прежние дни,
Поставил им добрую клизму.
Пустившись бежать, провалились они
В болото идеализма.
Остап в нём утопнул, погиб ни за грош,
Быльём поросло его имя.
Вальпургий, хоть, выбравшись, спасся, но всё ж
Наутро, оплакан родными,
Скончался. В предсмертной агонии он
Стал делать какие-то знаки,
Коснеющим пролепетав языком:
"Я видел ИДЕЮ СОБАКИ!
Идею собаки! Собаку в себе!
Платоновский эйдос собачий!
И точку тем самым в своей я судьбе
Поставил, друзья, не иначе!"
"А как она выглядит?", - кто-то спросил.
И, тонущий в облаке мрака,
Вальпургий успел прохрипеть, что есть сил:
"Ей-Богу, точь-в-точь, как собака!"