Вступление Наполеона в Москву побудило правительство принять меры предосторожности на случай движения неприятеля к Петербургу и сделать заблаговременно распоряжения для вывоза из столицы драгоценностей. На случай занятия неприятелем Петербурга зимою, усиливали укрепления Кронштадта и предположено отослать в Англию стоявший там флот.

Император Александр, хотя и ощущал глубокую скорбь, но, скрывая снедавшую его грусть, усвоил себе вид спокойствия и бодрого самоотречения, которое сделалось потом отличительною чертой его характера. Забывая про опасности, которые могли грозить его жизни, он предавался новым для него размышлениям. Из деиста он постепенно обратился в верующего христианина. Гибель Москвы потрясла его до глубины души; он не находил ни в чем утешения и признавался товарищу своей молодости, князю Александру Николаевичу Голицыну, что ничто не могло рассеять мрачных его мыслей. князь Голицын самый легкомысленный, блестящий и любезный из царедворцев, незадолго перед тем остепенился и стал читать Библию с ревностью новообращенного человека. Робко предложил он Александру почерпнуть утешение из того же источника. Государь ничего не отвечал; но через несколько времени, придя в Императрице, спросил, не может-ли она дать ему почитать Библию. Императрица очень удивилась этой неожиданной просьбе и отдала ему свою Библию. Государь ушел к себе, принялся читать и почувствовал себя перенесенным в новый для него круг понятий. Он стал подчеркивать карандашом все те места, которые мог применить к собственному положению, и когда перечитывал их вновь, ему казалось что какой-то дружеский голос придавал ему бодрости и рассеивал его заблуждения. „Пожар Москвы осветил мою душу“, сказал впоследствии Александр, „и наполнил мое сердце теплотой веры, какой я до тех пор не ощущал. Тогда я познал Бога“. Пламенная и искренняя вера проникла к нему в сердце; он почувствовал себя укрепленным. „Про эти подробности“, пишет графиня Эделинг „я узнала много времени спустя, от него самого. Они будут занимательны для людей, которые его знали и которые не могли надивиться внезапной перемене, происшедшей в этой чистой и страстной душе. Его умственные и нравственные 

способности приобрели новый, более широкий полет; сердце его удовлетворилось, потому что он мог полюбить самое прекрасное, что есть на свете, т.-е. Богочеловека. Чудные события этой страшной войны окончательно убедили его, что для народов, как и для царей, спасение и слава только в Боге.

Вот рассуждения, которыми сопровождает, перемену миросозерцания непосредственный очевидец роковых событий, видоизменивших надолго строй европейской мысли. В этом случае вполне оправдались слова одного мыслителя: идеи— это тень приближающихся событий.

Среди беспримерных политических тревог настало 15-е сентября, день коронации Императора Александра. Сильный ропот раздавался в столице. Среди раздраженная и встревоженного народа могли вспыхнуть волнения. Дворянство громко винило Александра в бедствиях государства, и в обществе почти никто не осмеливался выступить его защитником и опровергать нелепые слухи и клеветы, распространяемые про двор. Уговорили Государя, на этот раз, не ехать по городу верхом, a проследовать в Казанский собор в карете вместе с Императрицами. Тут в первый и последний раз он уступил совету осторожной предусмотрительности; по поэтому можно судить, как велики были опасения.

Царский поезд встретила пасмурная и мрачно-молчаливая толпа. «Никогда в жизни не забуду тех минут», пишет графиня Эделинг, «когда мы вступали в церковь, следуя посреди толпы, ни единым возгласом не заявлявшей своего присутствия. Можно было слышать наши шаги, а я была убеждена, что достаточно было малейшей искры, чтобы все кругом воспламенилось. Я взглянула на Государя, поняла, что происходит в его душе, и мне показалось, что колена подо мною подгибаются».

Между тем Кутузов, отступая с армией по рязанской дороге, предпринял оттуда знаменитое свое фланговое движете на старую калужскую дорогу, на которое он уже намекал в донесении от

4-го (16-го) сентября. Войска потянулись, в виду зарева Москвы, к Подольску и Красной Пахре и оттуда отошли к Тарутину, где заняли 20-го сентября (2-го октября) позицию за р. Нарою. Армия здесь беспрепятственно отдохнула, оправилась и усилилась прибывшими подкреплениями. Поднялась народная война и начались успешные партизанские действия на сообщениях неприятеля. Последовали также перемены по личному составу армии: Барклай-де-Толли получил от фельдмаршала увольнение в отпуск; его место занял генерал Тормасов, армия которого подчинена Чичагову. Дежурным генералом назначен Коновницын. Кутузов, оставаясь видимо в бездействии, расставлял сети Наполеону. Сознавая, что занятие Москвы послужит к гибели французской армии, он всеми мерами старался продлить пребывание врагов среди развалин столицы; для достижения этой цели, он прибегал к искусно распускаемым слухам относительно слабости и бедственного положения русской армии, и общего желания мира, составляющая, будто бы, единственное средство к спасению Империи. Все эти меры содействовали к удержанию Наполеона в Москве, поддерживая в нем надежду на получение мирных предложений со стороны Императора Александра.

Подобный образ действий Кутузова не был встречен сочувственно ни при дворе, ни в обществе, ни даже среди армии. Император Александр, по-прежнему, не любил Кутузова; очищение Москвы, конечно, не послужило к упрочению доверия Государя к главнокомандующему, назначение которого состоялось единственно под давлением общественная мнения, взволнованная появлением неприятеля в сердце России. К тому же, в недоброжелателях у Кутузова вообще не было недостатка. Один из самых ярых его противников был граф Ростопчин; в письмах к Государю, московский главнокомандующий, осуждая бездействие и преступное, по его мнению, равнодушие фельдмаршала, называл Кутузова: «une vieille femme comm?re qui a perdu la t?te et croit faire quelque chose en ne faisant rien». Поэтому Ростопчин советовал отозвать этого стараго болвана и царедворца (се vieux imb?cile et courtisan).

В письмах Ростопчина к графу П. А. Толстому, встречаются еще более резкие отзывы. «Кутузов», пишет Ростопчин, «самый гнусный эгоист, пришедший от лет и развратной жизни почти в ребячество, спит, ничего не делает».

В руководящих сферах немногие отдавали должную справедливость Кутузову, как, например, генерал Кнорринг, который по поводу обвинения Кутузова в том, что он спит по 18-ти часов в сутки сказал: «Слава Богу, что он спит; каждый день его бездействия стоить победы». После этого неудивительно, что переписка Императора Александра с Кутузовым представляет не мало случаев сдержанного неудовольствия Государя, требовавшего, чтобы немедленно были открыты решительные действия против неприятельской армии.

Укажем на два примера. 23-го сентября (4-го октября) Кутузов допустил в свою главную квартиру генерала Лористона, прибывшего к нему с письмом Наполеона. «Cette guerre singuli?re cette guerre, inouie doitelle donc durer ?ternellement», сказал Лористон фельдмаршалу , «l’Empereur mon ma?tre a un d?sir sinc?re de terminer ce diff?rend entre deux nations grandes et g?n?reuses et ? les terminer pour jamais».

Кутузов отвечал: не имею на то никакого наставления; при отправлении меня к армии слово мир ни разу не упомянуто; «je serais maudit par la post?rit?», присовокупил Кутузов, «si mon me regardait comme le premier moteur d’un accommodement quelconque, car tel est l’esprit actuel de ma nation». Затем Лористон просил Кутузова испросить у Императора Александра разрешения ему, Лористону, прибыть в Петербург, и предложил в ожидании ответа заключить перемирие. Фельдмаршал обещал донести Государю о желании Наполеона, но в перемирии отказал. Получив донесете Кутузова, Император Александр изъявил ему свое неудовольствие в следующем рескрипте, от 9-го (21-го) октября: «Из донесения вашего, с князем Волконским полученного, известился я о бывшем свидании вашем с французским генерал-адъютантом Лористоном. При самом отправлении вашем к вверенным вам армиям, из личных моих с вами объяснений, известно вам было твердое и настоятельное желание мое устраняться от всяких переговоров и клонящихся к миру сношений с неприятелем. Ныне же, после сего происшествия, должен с такою же решимостью повторить вам: дабы сие принятое мною правило, было во всем его пространстве строго и непоколебимо вами соблюдаемо... Все сведения от меня к вам доходящие и все предначертания мои в указах на имя ваше изъясняемые, и одним словом все убеждает вас в твердой моей решимости, что в настоящее время никакие предложения неприятеля не побудят меня прервать брань и тем ослабить священную обязанность: отомстить за оскорбленное отечество». Другой выговор, полученный Кутузовым, был еще более строгим. Фельдмаршал поручил один отряд, сформированный большею частью из ополчения, генерал-майору князю Яшвилю, жительствовавшему в Калужской губернии. Между тем оказалось, что князь Яшвиль находится под надзором полиции, вследствие чего Император Александр писал Кутузову 3-го (15-го) октября: «Вы сами себе приписали право, которое я один имею, что поставляю вам на замечание, предписываю немедленно послать Яшвиля сменить и отправить его в Симбирск под строгий надзор к губернатору». Посылая графу Аракчееву собственноручно написанный черновой отпуск этого рескрипта, Государь на обложке написал карандашом: «какое канальство. 31-го октября (12-го ноября), Кутузов ответил немногими строками: «В. И. В. имею счастие донести, что отставной генерал-майор Яшвиль в деревню свою возвратился».

Еще до занятия французами Москвы, на другой день по получении известия о Бородинском сражении, Император Александр отправил к Кутузову, 31-го августа (12 сентября), флигель-адъютанта Чернышева с общим планом военных действий, имевшим целью совокупными усилиями всех наших армий запереть Наполеону выход из России. Сущность плана, составленного Императором Александром, заключалась в том, чтобы русские войска, действовавшие на флангах театра войны (на Двине и на Западном Буге), усилясь подкреплениями, оттеснили стоявшего против них неприятеля и потом направились в тыл великой армии Наполеона, атакованной в то же время с фронта нашими главными силами. Чернышев нашел главную квартиру в Красной Пахре, на старой калужской дороге. Хотя взаимное положение противников извинилось, но привезенный план не потерял своего значения и был выполнен в его основных чертах; но главная его цель загородить Наполеону выход на берегах Березины вследствие частых ошибок исполнителен, не была достигнута.

Наконец, тяжелые дни, переживаемые Императором Александром, миновали и проявилась надежда на лучшее будущее, когда 15-го (27-го) октября из армии вторично прибыл в Петербург полковник Мишо, но на этот раз с радостным известием о Тарутинском сражении (6-го (18-го) октября). Посланный доложил также Государю о желании войск, чтобы он лично принял над ними начальство. Император Александр отвечал: «Все люди честолюбивы; признаюсь, откровенно, что и я не менее других честолюбив, и если бы теперь внял только одному этому чувству, то сел бы с вами в коляску и отправился в армию. Принимая во внимание невыгодное положение, в которое мы вовлекли неприятеля, отличный дух армии нашей, неисчерпаемые средства Империи, приготовленный мною многочисленный запасные войска, распоряжения, посланные мною в молдавскую армию, — я несомненно уверен, что победа у нас неотъемлема и что нам остается только, как вы говорите, пожинать лавры. Знаю, что если буду при армии, то вся слава отнеслась бы ко мне, и что я занял бы место в истории; но, когда подумаю, как мало опытен я в военном искусстве в сравнении с неприятелем моим, и что, не взирая на добрую волю мою, я могу сделать ошибку, от которой прольется драгоценная кровь детей моих, тогда, не смотря на мое честолюбие я готов охотно пожертвовать личною славою для блага армии. Пусть пожинают лавры те, которые более меня достойны их; возвратитесь в главную квартиру, поздравьте князя Михаила Илларионовича с победою и скажите ему, чтобы он выгнал неприятеля из России, и что тогда я поеду к нему на встречу и ввезу его торжественно в столицу».

22-го октября полковник Мишо был назначен флигель-адъютантом.

В это время участь великой армии уже окончательно решилась. С потерею надежды на мир, Наполеон стал готовиться к отступлению. Поражение его авангарда у Тарутина, 6-го (18-го) октября, ускорило выступление французов из Москвы, которое началось в тот же день вечером. Намерение Наполеона двинуться сперва по старой калужской дороге, соединиться с авангардом Мюрата, и потом, перейдя на новую калужскую дорогу, выйти на путь, ведущий от Калуги к Смоленску — привело 12-го (24-го) октября к сражению при Мало-Ярославце. Город восемь раз переходил из рук в руки и, хотя после 18-ти часового боя уступлен французам, но зато Кутузов успел сосредоточить к югу от него, в 2? верстах, всю армию.

Здесь, справедливо замечает граф Сегюр, остановилось завоевание вселенной, исчезли плоды двадцатилетних побед и началось разрушение всего, что думал создать Наполеон. Теперь фельдмаршалу предстояло решить вопрос: дать ли генеральное сражение для уничтожения французской армии, и тем покончить кампанию сразу, или же стремиться к той же цели более осторожным путем. Кутузов остановился на последнем решении. «Все это развалится и без меня (Tout cela sаffondrera sans moi)», говорил Кутузов нетерпеливым сторонникам решительных действий. Английскому генералу Вильсону, находившемуся в русской главной квартире он высказал свою мысль еще более определительно: «Я предпочитаю построить золотой мост, pont d’or, как вы называете, моему противнику, нежели поставить себя в такое положение, чтобы получить от него un coup de collier». Русская армия начала отходить ночью с 13-го на 14-е октября к Детчину; Милорадович остался против Мало-Ярославца. В то время, как Кутузов решал вопрос о постановке цели для дальнейших действий, тот же вопрос решался и Наполеоном: атаковать-ли русскую армию или отступать к смоленской дороге. Наполеон принял последнее решение. Таким образом, 14-го (26-го) октября обе армии отступили одна от другой в противоположные стороны: Кутузов к Детчину, Наполеон к Боровску.

16-го (28-го) октября Наполеон в Можайск вышел на смоленскую дорогу, представлявшую до Днепра в полном смысле пустыню. В тот же день 

Кутузов прибыл с главными силами к Полотняным заводам, а Чичагов двинулся к Пружанам, направляясь через Слоним на Минск, оставив Сакена против Шварценберга и Ренье, оттесненных за р. Буг. Только в этот день изменилась не прекращавшаяся до сих пор благоприятная погода; подул резкий северо-восточный ветер и термометр пал до 4°.

При известии об очищении Москвы недовольные замолчали, а народ, никогда не покидавший надежды на Божью помощь, успокоился. Непоколебимое решение Императора Александра не вступать с Наполеоном в переговоры принесло свои плоды; каждый дальнейший шаг Наполеона приближал его все более и более к погибели. Отечество было спасено.

С отступлением Наполеона по Смоленской дороге, началось параллельное преследование великой армии; но Кутузов не увлекся бедственным положением своего противника и остался верным усвоенному осторожному образу действий. Он ни разу не изменил своей руководящей идее, и остался ей верен до конца. Сторонникам же более решительных мероприятий он говорил: «наша молодежь с горяча досадует на меня, старика, за то, что удерживаю её порывы. Надлежало бы им сообразить, что обстоятельства сами собою более сделают, чем наше оружие. Не прийти же нам на границу толпою бродяг. Нерешительность Кутузова под Вязьмою и Красным, ошибки Чичагова и осторожность графа Витгенштейна дали гению Наполеона возможность восторжествовать с новым блеском над постигшими его небывалыми невзгодами.

14-го (26-го) ноября началась переправа французов через Березину и Студянку, a затем жалкие остатки великой армии, до 9.000 человек, поспешно двинулись или, лучше сказать, бежали к Вильне, преследуемые по пятам русскими войсками. Морозы до 30° довершили расстройство неприятеля; вся дорога усеяна была трупами людей, погибших от холода и голода. Видя гибель своей армии и необходимость создать новую армию для продолжения борьбы, Наполеон, издав в Молодечне 21-го ноября (3-го декабря) 29-й бюллетень, в котором он оповестил Европу о плачевном исходе кампании, и передав начальство над армией Мюрату, 23-го ноября (5-го декабря) выехал из Сморгони в Париж.

По мере приближения остатков великой армии к границам России, Императору Александру предстояло решить сложный вопрос: следует-ли русским войскам остановиться на Висле и довершить торжество России славным миром или продолжать борьбу с Наполеоном, для восстановления политической самобытности Германии. Государь склонялся к последнему решению, которое вполне согласовалось с высказанным им убеждением: «Наполеон или я, он или я, но вместе мы не можем царствовать». В конце 1812 года, конечная цель войны с Наполеоном была ужо намечена Императором Александром. Это видно из разговора его с Р. С. Стурдзой незадолго до отъезда в Вильну, в котором Государь поделился с нею радостным чувством по поводу счастливого исхода событий. Александр коснулся в беседе необыкновенного человека, который, осиленный счастьем, причинил столько бедствий миллионам людей; заговорив о загадочном характере Наполеона, он вспоминал, как изучал его во время тильзитских переговоров. Государь по этому поводу сказал: «Нынешнее время напоминает мне все, что я слышал от этого необыкновенного человека в Тильзите. Тогда мы по долгу беседовали, так как он любил высказывать мне свое превосходство, говорил с любезностью и расточал передо мною блестки своего воображения. Война, сказал он мне однажды, вовсе не такое трудное искусство, как воображают, и откровенно говоря, иной раз трудно выяснить, каким образом удалось выиграть именно то или другое сражение. В действительности оказывается, что противник устрашился, и в этом вся тайна. Нет полководца, который бы не опасался за исход сражения; все дело в том, чтобы скрывать этот страх возможно продолжительное время. Лишь этим средством можно настращать противника и затем дальнейший успех уже не подлежит сомнению. Я выслушивал, продолжал Государь, с глубоким вниманием все, что ему угодно было сообщать мне по этому поводу, твердо решившись воспользоваться тем при слу

чае; и в самом деле надеюсь, что с тех пор я приобрел некоторую опытность для решения вопроса, что нам остается сделать». — «Неужели, Государь, сказала Стурдза, «мы не обеспечены навсегда от всякого нового нашествия? разве враг осмелится еще раз перейти наши границы". — «Это возможно», ответил Александр, «но если хотеть мира прочного и надежного, то надо подписать его в Париже; в этом я глубоко убежден (si l’on veut une paix stable et solide c’est ? Paris qu’il faut la signer; j’en ai l’intime conviction).

Кутузов был сторонником совершенно противоположная взгляда; он полагал, что Наполеон теперь для России не опасен и следует поберечь его для англичан. Еще под Мало-Ярославцем Кутузов сказал английскому генералу Вильсону, что он вовсе не убежден, будет-ли великим благодеянием для вселенной совершенное уничтожение Наполеона и его войска; наследство после него не попадет в руки России или какой-нибудь иной из континентальных держав, но достанется той-державе, которая уже завладела морями, и тогда её владычество будет нестерпимо. Все помыслы Кутузова клонились только к спасению отечества, а не всей вселенной, как твердили англичане и немецкие патриоты, смотревшие на Россию, как на удобное орудие для достижения своих личных целей. Мнение Кутузова сильно порицалось приближенными Александра и вообще людьми, судившими о военных действиях из глубины своего кабинета; это лучше всего видно из переписки генерала Армфельта, который посвятил этому вопросу следующие остроумные строки: .Nos affaires auraient pu aller encore mieux, si Koutousoff n’avait pas pris pour mod?le la tortue et Tchitchagoff la girouette qui ne s’attache ? aucun plan—le dernier p?che par trop d’esprit et trop peu d’exp?rience, l’autre par» trop de prudence et trop de crainte de compromettre sa r?putation. Je crois cependant qu’au passage du Ni?men, Bonaparte n’aura pas grande compagnie... le froid, la faim et les piques des cosaques le g?neront. En attendant tant que cet homme existe, jamais nous ne pourrons esp?rer de repos; ainsi il faut une guerre ? mort; notre bon Ma?tre est de cet avis malgr? tous les mis?rables qui voudraient s’arr?ter sur la Vistule. Mais cela n’est pas le voeu de la nation qui porte cependant seule le poids, mais qui a plus de bon sens et d»?me que les t?tes poudr?es que nous voyons couvertes de d?corations et de broderies».

28-го ноября (10-го декабря) русские войска заняли Вильну, захватив 140 орудий, более 14.000 человек и обширные склады запасов. 30-го ноября (12-го декабря) прибыл Кутузов, занимавший здесь некогда место литовского военного губернатора. Население, забыв Наполеона, приветствовало торжествующая полководца; посыпались оды, речи, на театральной сцене засияло изображение Кутузова с надписью: «спасителю отечества».

По очищении Вильны, неприятель бежал в Ковну. 2-го (14-го) декабря здесь явились казаки Платова и город очищен французами. Через Неман перешли 1.000 человек с 9-ю орудиями и около 20.000 безоружных.

Все эти поразительные успехи были, однако, куплены дорогою ценою. Достаточно указать, что главная армия, выступившая из Тарутина в составе 97.112 человек, считала по прибытии в Вильну в рядах своих 27.464 человек. Из 622 орудий находившихся при армии, оставалось на лицо только 200; прочие оставлены позади, в следствие потери лошадей и убыли в прислуге. 48.000 больных рассеяны были по госпиталям, остальные убиты в делах, умерли от ран и болезней. Такая неутешительная обстановка побудила фельдмаршала высказать Государю убеждение в необходимости на время приостановить наступательное движение вверенной ему армии и даровать ей отдых. «Между тем признаться должно», писал в заключение Кутузов, «ежели бы не приостановясь, а продолжать действие ею верст на полтораста, тогда бы может быть расстройка её дошла до такой степени, что должны бы, так сказать, снова составлять армию.

Император Александр совершенно расходился в своих взглядах на положение дел с своим полководцем и 2-го (14-го) декабря писал ему: «Поверхность наша над неприятелем расстроенным и утомленным, приобретенная помощию Всевышнего и искусными распоряжениями вашими, и вообще положение дел нынешних требует всех усилий к достижению главной цели, не смотря ни на какие препятствия. Никогда не было столь дорого время для нас, как при нынешних обстоятельствах. И потому ничто не позволяет останавливаться войскам, нашим преследующим неприятеля ни на самое короткое время, в Вильне».

Не рассчитывая на исполнительность Кутузова в указанном в письме смысле, Император Александр признал необходимым лично отправиться в армию. 6-го декабря князю Кутузову пожалован титул Смоленского. 7-го (19-го) декабря, Государь, помолившись накануне вечером в 11 часов в Казанском соборе, выехал в 9 часов утра из Петербурга. На этот раз, Государь оставил здесь всю свиту, сопровождавшую его в Вильну в прошлую весну; при нем находились только обер-обер- граф Толстой, Граф Аракчеев, государственный секретарь Шишков, генерал-адъютанты: князь Волконский и барон Винценгероде, статс-секретарь граф Нессельроде и действ. ст. сов. Марченко.

Барон Штейн получил приказание присоединиться к Императору по вступлении русских войск в Пруссию. Не смотря на сильную стужу, Государь ехал все время в открытых санях. 11-го (23-го) декабря Кутузов в парадной форме с строевым рапортом в руке, стоял у дворцового подъезда в Вильне с почетным караулом от Лейб-Гвардии Семеновского полка. В 5 часов пополудни прибыл Император, прижал к сердцу фельдмаршала, принял от него рапорт и, поздоровавшись с семеновцами, вошел во дворец рука об руку с победоносным полководцем. Он повел его в свой кабинет и беседовал с ним без свидетелей. По выходе Кутузова из государева кабинета, граф Толстой поднес ему на серебряном блюде орден Св. Георгия первой степени.

Генерал Вильсон, непримиримый враг Кутузова и потому едва-ли заслуживающей безусловного в отзывах своих о нем доверия, утверждает, что Император Александр весьма неохотно удостоил фельдмаршала высшей из военных наград, и даже сказал Вильсону, что Кутузов не оказал никакой заслуги, и что пожалование ему Георгия первой степени не за действительное отличие, а в угождение московскому дворянству, нарушает статут ордена. Вильсон передает следующим образом слова Государя, в которых выразились настоящие его чувства по отношению к Кутузову, а не официальная оценка его деятельности, как полководца: «Maintenant vous allez recevoir une p?nible confession... Je sais que le mar?chal n’a rien fait de ce qu’il e?t fallu faire, rien entrepris contre l’ennemi ? quoi il ne fut litt?ralement oblig?. Il n’a jamais vaincu que par force; il nous a jou? mille et mille tours ? la turque. Pourtant la noblesse moscovite lui pr?te appui, et on insiste pour personnifier en lui la gloire nationale de cette campagne... je vais d?corer cet homme du grand ordre de Saint-Georges, et manquer ainsi, je l’avoue, ? toutes les r?gles de cette glorieuse institution... je ne fais que c?der ? la n?cessit? la plus imp?rieuse. D?sormais, du reste, je ne quitterai plus mon arm?e et ne l’exposerai plus aux daDgers d»une direction pareille. Apr?s tout, c’est un vieillard. Je vous demanderai de ne point lui refuser les courtoisies que l»usage commande, et de ne pas repousser ouvertement les avances qu’il pourra vous faire. Je d?sire que d?s ce jour toute malveillance r?trospective soit abolie entre vous. Nons commen?ons une ?re nouvelle; il faut l’inaugurer par une vive reconnaissance envers la Providence, et par des sentiments de g?n?reux pardon ? l’?gard de tous».

На следующее утро, в день рождения Императора Александра, 12-го (24-го) декабря, Государь сказал собравшимся во дворец генералам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу». В этих словах была выражена тайная дума Императора Александра явиться защитником угнетенных народов; это высокое призвание казалось предназначенным ему Всевышним Промыслом. День этот ознаменовался еще манифестом, провозглашавшим для поляков в западных русских губерниях, принявших сторону неприятеля, забвение прошлого, всеобщее прощение. Исключались от помилования только те, которые останутся в службе наших врагов, не желая воспользоваться объявленною милостию. Всепрощение расстроило намерение Кутузова представить Государю, чтобы генералов и офицеров, отличившихся в отечественной войне, наградить поместьями литовских и белорусских мятежников. На обеде у фельдмаршала, когда пили за здоровье Императора, при громе орудий, Кутузов сказал Государю, что наши артиллеристы палят из отбитых у неприятеля пушек французским порохом. Вечером Император Александр посетил бал у фельдмаршала, который, незадолго перед тем, получив от Платова отбитые донцами знамена, поверг их к стопам Государя, при входе его в бальную залу. Император Александр отклонил предложение виленских жителей дать в честь ему бал — потому в настоящих обстоятельствах ни танцы, ни звуки музыки не могли быть приятны»; согласившись же удостоить своим присутствием бал, данный Кутузовым, он имел в виду единственно сделать удовольствие старику.

Действительно, Вильно ко времени прибытия Императора Александра представляла далеко не радостное зрелище. Город был переполнен ранеными и больными. На всех главных улицах были разведены большие костры, для уничтожения миазмов и очищения воздуха. Госпиталь в Базилиянском монастыре представлял наиболее ужасающее зрелище: 7.500 трупов были навалены друг на друга по коридорам, подобно грудам свинца; всюду разбросанные трупы валялись и в других помещениях; все отверстия разбитых окон или стен были заткнуты руками, ногами, туловищами и головами мертвых, чтобы предохранить живых от доступа холодного воздуха. И в этих помещениях, наполненных зловредными испарениями, лежали несчастные больные и раненые, обреченные на гибель. Приезд Императора Александра был истинным благодеянием Провидения для оставшихся в живых неприятелей, которым немедленно была оказана всевозможная помощь; не только по его повелению, но даже под его личным надзором.

Государь не побоялся явиться среди гнездилища смерти и, не думая о заразе, утешал своим присутствием тех, кого долг и несчастие собрали в эти скорбные помещения. Никто не прославил трогательных заявлений человеколюбия и милосердия Александра к падшим врагам, но они не должны быть забыты потомством.

Вскоре получено было известие чрезвычайной важности; прусский генерал Иорк заключил с генералом Дибичем в Пошерунской мельнице, недалеко от Таурогепа, конвенцию, по условиям которой положено, чтобы вверенные ему войска расположились между Мемелем и Тильзитом на пространстве, признанном нейтральным на все время стоянки прусских войск. Таким образом, отложение Иорка от корпуса Макдональда лишило французов в самую критическую минуту похода 1812 года содействия вполне сохранившихся к бою 16.000 человек с 48 орудиями. Войска графа Витгенштейна, перешедшие через Неман у Юрбурга уже 16-го (28-го) декабря, направились к Кёнигсбергу и 24-го декабря (5-го января 1813 года) русский авангард беспрепятственно занял этот город.

Не смотря на успешное окончание похода и изгнание Наполеоновских полчищ из пределов России, Кутузов не сразу согласился с мнением Императора Александра о необходимости продолжать войну в пределах Германии. «Ваш обет исполнен», сказал он государю, «ни одного вооруженного неприятеля не осталось на русской земле; теперь остается исполнить и вторую половину обета — положить оружие». Император Александр не внял ни доводам своего полководца, ни голосу общего мнения в России, которое было против войны заграничной. Отразив нашествие, полагали, что с Наполеоном можно заключить мир самый для нас выгодный и что не было причины переступать за Неман, навстречу новым случайностям переменчивого счастия. И так, война за освобождение Европы от французского ига, решенная Императором Александром, есть его личное достояние, принадлежит ему одному. Шишков, сочувствовавший взглядам Кутузова относительно необходимости отказаться от заграничного похода, как несоответствующего выгодам России, спросил князя, отчего он не настаивает в том перед Государем? «Он, прибавил  Шишков, «по вашему сану и знаменитым подвигам, конечно, уважил бы ваши советы». Кутузов отвечал: «я представлял» ему об этом; но, первое, он смотрит на это с другой стороны, которую также совсем опровергнуть не можно; и другое, скажу тебе про себя откровенно и чистосердечно; когда он доказательств моих оспорить не может, то обнимет меня и поцелует; тут я заплачу и соглашусь с ним».

Наполеон, с своей стороны, также сознавал всю пользу для себя от соглашения с Россией и высказал по этому поводу, когда прибыл весною 1813 года в Эрфурт, во главе вновь сформированной армии, следующие мысли: «Всего проще и рассудительнее было бы войти в непосредственное соглашение с Императором Александром. Я всегда считал польский вопрос средством, а отнюдь не главным делом. Удовлетворив Россию на счет Польши, мы могли бы унизить и уничтожить Австрию. Какие уступки не сделал бы Император Александр, если бы мы, чтобы выйти из затруднения, уступили ему Польшу. Посылка в русскую главную квартиру разделила бы весь мир между нами (Une mission au quartier g?n?ral russe partagerait le monde en deux).

Обе стороны поступили, однако, как раз противно своим истинным выгодам.

25-го декабря 1812 года (6-го января 1813 года), в день Рождества Христова, возвещено было государству благополучное окончание отечественной войны манифестом. В тот же день постановлено соорудить в Москве храм во имя Спасителя Христа.

28-го декабря 1812 года (9-го января 1813 года), главные силы выступили из Вильны, направляясь к Меречу на Немане. При них находились Император Александр и Кутузов. Не смотря на гибель «великой армии», без Александра Европа не восстала бы против Наполеона. Отважился-ли бы на это Фридрих Вильгельм, тогда вышедший из-под влияния Кёкеритца и Цастрова, но следовавший внушениям еще более ничтожных Калькрейта и Витгенштейна? Пожелали бы того Франц и Меттерних? Нет, Пруссия вела одновременно переговоры с Россией и Францией, Австрия же довольствовалась пока занять выжидательное положение. Пришло ли бы, когда это в голову князьям Рейнского Союза? Нет, напротив того, они не замедлили последовать приказанию своего протектора и беспрекословно приступили к усиленным вооружениям. Могли-ли бы германские патриоты что-либо сделать? «Нет, и сто раз нет! восклицает один из немногих правдивых немецких историков, «без Александра не было бы войны 1813 года». И так, Германия, и в особенности Пруссия, - всецело обязана своим освобождением и независимостью великодушной инициативе Императора Александра.

1-го (13-го) января 1813 года Император Александр, с Кутузовым, отслужа молебен, перешли с войсками Неман у Мереча и вступили в герцогство Варшавское; они двинулись через Лык к Плоцку, который заняли 24-го января (5-го февраля).

В главной квартире, по замечанию очевидца, А. И. Михайловского-Данилевского, произошла большая перемена противу того, что было в Тарутине, где все ходили за просто и нередко в сюртуках, сшитых из солдатского сукна и, вообще, жили как спартанцы, между тем, как в Плоцке находился Государь с блестящею свитою, появилось множество новых лиц, щегольских лошадей и экипажей. Все проявляли величайшую деятельность, писали и составляли планы для будущих военных действий; особенное внимание обращено было на формирование запасных войск и на союз с Пруссией и Австрией. Государь был всегда верхом, одет щеголем, и удовольствие не сходило с прекрасного лица его. В герцогстве Варшавском никто, однако, не встречал нас, как своих избавителей. Одни евреи выносили пред каждое местечко, лежавшее на дороге, где проходили войска, разноцветные хоругви, с изображением на них вензеля Государя; при приближении русских они били в барабаны и играли в трубы и литавры.

18-го (30-го) января Милорадович -заключил перемирие с князем Шварценбергом, которое обеспечивало австрийцам свободное отступление в Галицию, а 26-го января (7-го февраля) русские войска вступили в Варшаву; ключи города были поднесены Милорадовичу тем самым чиновником, который в 1794 году поднес их Суворову. По приказанию Государя, Варшава была, однако, освобождена от постоя. Успехи русского оружия побудили князя Чарторыжского возобновить с Императором Александром прерванную событиями-последнего времени переписку. На пути в Плоцк, Государь получил письмо, в котором князь Адам предлагал образовать особое польское королевство, под властью Великого князя Михаила Павловича. Император Александр отклонил это предложение и с полною откровенностью высказал в ответном письме свой взгляд на польский вопрос, получивший до некоторой степени осуществление лишь в 1814 году. «Je vais vous parler avec toute franchise;» — писал Александр 13-ro января 1813 года — «pour faire r?ussir mes id?es favorites sur la Pologne, j’ai ? vaincre quelques difficult?s, malgr? le brillant de ma position actuelle. D’abord l’opinion en Russie. — La mani?re dont l’arm?e polonaise s’est conduite chez nous, les sacs de Smolensk, de Moscou, la d?vastation de tout le pays a ranim? les anciennes haines. Secondement, dans le moment actuel, une publicit? donn?e ? mes intentions sur la Pologne jetterait compl?tement l’Autriche et la Prusse dans les bras de la France: r?sultat qu’il est tr?s essentiel d’emp?cher, D’autant plus que ces puissances me t?moignent d?j? les meilleures dispositions. Ces difficult?s, avec de la sagesse et de la prudence seront vaincues. Mais, pour y parvenir il faut que vous et vos compatriotes me secondiez. Il faut que vous m’aidiez vous m?me ? faire go?ter mes plans aux Russes et que vous justifiez la pr?dilection qu’on me sait pour les Polonais et pour tout ce qui tient ? leurs id?es favorites. Ayez quelque confiance en moi, dans mon caract?re, dans mes principes, et vos esp?rances ne seront plus tromp?es. A mesure que les r?sultats militaires se d?velopperont, vous verrez ? quel point les int?r?ts de votre patrie me sont chers et combien je suis fid?le ? mes anciennes id?es. Quant aux formes, vous savez que les lib?rales sont celles que j’ai toujours pr?f?r?es. Je dois vous avertir cependant, et cela d’une mani?re d?cid?e, que l’id?e de mon fr?re Michel ne peut pas ?tre admise. N’oubliez pas que la Lithuanie, la Podolie et la Volhynie se regardent jusqu’ici comme provinces russes, et qu’aucune logique au monde ne pourra persuader ? la Russie de les voir sous la domination d’un autre souverain que celui qui r?git la Russie. Quant ? la d?nomination sous laquelle elles se trouvent en faire partie, cette difficult? est plus facile ? vaincre. Je demande donc que, de votre c?t?, vous fassiez conna?tre de cette lettre ce que vous jugerez convenable aux personnes de la coop?ration desquelles vous croirez devoir vous servir, que vous engagiez vos compatriotes ? t?moigner aux Russes et ? la Russie de bons sentiments, pour ?teindre les souvenirs de cette campagne et pour faciliter par l? mon ouvrage... Voici en r?sum? les r?sultats que j’ai ? vous annoncer: la Pologne et les Polonais N’ont ? craindre nulle vengeance de ma part. Mes intentions ? leur ?gard sont toujours les m?mes... Les succ?s ne m’ont pas chang? ni dans mes id?es sur votre patrie, ni dans mes principes en g?n?ral, et vous me retrouverez toujours tel que vous m’avez connu».

Общее наступление русских войск продолжалось безостановочно. В начале февраля они уже находились на берегах Одера; 12-го (24-го) февраля главная квартира Императора Александра была перенесена в Калиш. Здесь появился князь Адам Чарторыжский. Прибытие этого страстного ревнителя восстановления Польши служило доказательством, что поляки начали отчаиваться в успехах Наполеона, и обратились к новому солнцу, восходящему на политическом небосклоне Европы.

Между тем, прусский король переехал в Бреславль 11-го (23-го) января и приступил к вооружениям, поддерживая одновременно переговоры с Францией и Россией. Фридрих-Вильгельм потребовал от Наполеона признание нейтралитета Силезии и уплаты 94-х миллионов франков за поставки, сделанные в 1812 году для французской армии. Однако, колебания короля кончились тем, что 16-го (28-го) февраля 1813 года заключен был в Калише союзный договор с Россией.

В приказе по войскам, отданном Императором Александром 25-го марта (6-го апреля), по случаю союза с Пруссией, сказано было, что она идет вместе с нами «положить конец сему нестерпимому кичению, которое, не смотря на собственную свою и других земель пагубу, алчет реками крови и грудами костей человеческих утвердить господство свое над всеми державами... Мы стоим за веру против безверия, за свободу— против властолюбия, за человечество — против зверства. Бог видит нашу правду. Он покорит под ноги наши гордого врага, и посрамит ползающих к стыду человечества перед ним рабов». Главное начальство над прусскими войсками король предоставил Кутузову. Вскоре, после занятия русскими войсками Берлина, Император Александр отправился в Бреславль для свидания с Фридрихом-Вильгельмом. На Силезской границе пруссаки встретили Государя, как своего избавителя. 3-го (15-го) марта, король поехал на встречу своему союзнику. Увидев его, Государь вышел из коляски и бросился к нему в объятия; молча несколько минут они прижимали один другого к сердцу. Не доезжая города, оба монарха сели верхом и торжественно въехали в Бреславль при колокольном звоне и громе орудий. 21-го марта (2-го апреля) король Прусский, в свою очередь, приехал в Калиш. Император Александр ожидал его на первой станции от города. Армия была построена на высотах близ Калиша, под начальством Кутузова, который, не имея сил ехать верхом, стоял впереди строя. Король нашёл войска в отличном состоянии, но обратил внимание на их малочисленность; действительно, собранные здесь главные силы армии не превышали 18,000 человек. Понесенная в отечественную войну убыль еще не могла быть пополнена; резервы же, выступившие из России, были задержаны на пути непроходимою грязью.

Здоровье Кутузова видимо начинало слабеть. Хотя влияние его отчасти ограничивалось присутствием Государя, но без воли его ни к чему не приступали. Когда недуги не позволяли ему лично докладывать дела, то Александр приходил к нему сам и занимался с ним в его кабинете. Вообще Император обращался с фельдмаршалом со всевозможным уважением; казалось, что он хотел вознаградить его за те неудовольствия и огорчения, которые испытаны были им со времени Аустерлицкого сражения. Граф Витгенштейн, Блюхер, почти все генералы настаивали на необходимости быстрейшего перенесения наступательных действий за Эльбу. Упорствовал в противном только Кутузов, не желавший действовать на удачу, не приняв всех возможных предосторожностей для обеспечения успеха. «Самое легкое дело», — сказал он однажды с негодованием,— «идти теперь за Эльбу, но как воротимся? С рылом в крови».

26-го марта (7-го апреля) Император Александр выступил с главною армией из Калиша, направляясь в Саксонию. В первом силезском городе, Миличе, появление Кутузова вызвало необыкновенный восторг со стороны населения. На улицах кричали: Vivat der grosse Alte! Vivat unser Grossvater Kutuzoff!» — «Такого энтузиазма не будет в России», писал фельдмаршал жене, «несть пророк честен во отечестве своем». 3-го (15-го) апреля армия перешла в Штейнау через Одер. У моста поднесли Императору Александру лавровый венок. Государь отослал его Кутузову, сказав, что лавры принадлежать ему.

По прибытии главной квартиры в Бунцлау, 6-го (18-го) апреля болезнь Кутузова не позволила ему далее следовать за армией. Король прусский поручил попечете о нем знаменитому врачу Гуфеланду; но уже дни фельдмаршала были сочтены; он скончался 16-го, (28-го) апреля. «Болезненная не для однех вас, но и для всего отечества потеря», сказано в письме Императора Александра овдовевшей княгине от 25-го апреля (7-го мая), «не вы одна проливаете о нем слезы: с вами плачу Я, и плачет вся Россия». По получении известия о кончине Кутузова, Император Александр поручил главное начальство над армиями графу Витгенштейну, хотя в действующих войсках находились генералы старее его в чине. Король прусский подчинил ему также свои войска. Вместе с тем, Государь приказал до времени утаить это известие от войск, пишет Шишков, дабы перед самым наступающим сражением не привесть их в уныние.

Накануне Светлого Воскресения, т.-е. 12-го (24-го) апреля Император Александр прибыл в Дрезден. По свидетельству очевидца А. С. Шишкова, великолепие въезда Государя было очаровательным, «картина, которую никаким пером, ни кистю изобразить невозможно« День был прекраснейший, и солнце посреди неба сияло во всем своем блеске. По обеим сторонам дороги стояли в параде наши и прусские войска. К ним присоединялась саксонская гвардия. Толпящийся народ версты за три выбежал к нам на встречу. Государь с прусским королем ехали верхами. За ним многочисленная свита чиновников, верхами и в колясках. Музыка гремела. Радостные крики раздавались. По везде в город, Государь и король остановились на площади, где все войска, при множестве зрителей, наполнявших улицы и окна домов, проходили мимо их. По окончании сего, прусский король проводил Государя в так-называемый Брилев дворец и, откланявшись, отправился в отведенный для него дом. Между тем, Государю представлялись все здешние чиновники и съехавшиеся сюда из разных городов посланники наши... Отпустя их, Государь ходил осматривать дворец, и очень был весел. Он сказал нам шутя: «Здесь нет у нас экипажей, — мы можем ходить пешком». И в самом деле пошел пешком к прусскому королю в дом, отведенный ему за рекою, с полверсты от Брилев дворца. Лишь только он вышел, народ тотчас окружил его, и мы шли как туда, так и оттуда, посреди многочисленной толпы, которая за ним и перед ним бежала и почти беспрестанно кричала: ура!».

Король саксонский не разделял радостных чувств одушевлявших его подданных при встрече их с русско-прусскими войсками. Сомневаясь в успешном исходе борьбы Императора Александра с Наполеоном, он благоразумно удалился в Богемию, выжидая дальнейший ход освободительного движения в Германии.

Решительная минута приближалась. 5-го (17-го) апреля Наполеон прибыл в Майнц, а 16-го (28-го) апреля в Веймар, где, сев на коня, отправился к армии, двигавшейся к долине р. Заалы, Он сказал при этом: _nje ferai cette campagne comme le g?n?ral Bonaparte, et non pas en Empereur».

Под личным предводительством Наполеона к Лейпцигу двинулись 125.000 человек (в том числе 8.000 плохой кавалерии) при 250 орудиях. 20-го апреля (2-го мая) разбросанные силы французов были неожиданно атакованы под Люценом союзниками, располагавшими для боя 72.000 войск (39.000 русских и 33.000 прусских). Император Александр и король прусский, выехав 17-го (29-го) апреля из Дрездена, прибыли к войскам, и участвовали в деле, находясь нередко под ружейным огнем. На просьбу окружавших Государя удалиться из опасного места, Александр ответил: «для меня здесь нет пуль». По словам Гнейзенау: «Основная идея боя была хороша, а распоряжения плохи. Потеряно время на медленное развертывание войск, вместо внезапного нападения на настигнутого врасплох неприятеля». Вообще, обстановка, при которой начался бой, нельзя назвать благоприятною. Сражением должен был руководствовать главнокомандующий граф Витгенштейн, вступивший в командование русско-прусскими войсками лишь в день люценского сражения и который, следовательно, не мог знать ни состава, ни нужд армии; здесь, среди поля, Император Александр даже впервые встретился с ним после похода 1812 года. К тому же, присутствие при армии двух монархов должно было неизбежно стеснить свободу действий полководца, которому вверена была участь войск. Таким образом оказывается, что граф Витгенштейн был, в сущности, главнокомандующим только по названию. Наполеон восторжествовал и в этот день над своими противниками с обычным искусством; это было, как он выразился: «une bataille donn?e et gagn?e par le g?n?ral en chef d’Italie et d’Egypte». К вечеру союзники стали уже помышлять не о победе, но о безопасном отступлении. Император Александр и король только с наступлением темноты оставили поле сражения и отправились ночевать в деревню Гроич, пробираясь с трудом среди раненых и всякого рода повозок при содействии фельдъегеря, указывавшая им путь при помощи фонаря. Государь решился лично убедить своего друга и союзника в необходимости отступления за Эльбу. Фридрих Вильгельм, заметно огорченный, отвечал с 

некоторою запальчивостью: «Это мне знакомо; если только мы начнем отступать, то не остановимся на Эльбе, но перейдем также за Вислу; действуя таким образом, я вижу себя снова в Мемеле». Император удалился; король сказал: «точно также как при Ауэрштедте». Он успокоился только, когда раненый генерал Шарнгорст убедил его в необходимости сохранить неразрывный союз с Императором Александром. — На рассвете 21-го апреля (3-го мая),.штабс-капитан свиты Его Величества по квартирмейстерской части, Михайловский-Данилевский, был послан к графу Витгенштейну узнать от него распоряжения его на наступивший день. Долго Данилевский ездил по полям: никто не знал, где главнокомандующий; наконец, он нашел графа, хладнокровно сидевшего в поле, и получил ответ, что как в армии находится Император, то главнокомандующий ожидает повелений от Его Величества. Таким образом оказалось, что никто не давал приказаний; Государь надеялся на главнокомандующего, a последний на Государя. Возвратившись от главнокомандующего, Данилевский был отправлен к Милорадовичу, с приказанием ему Государя принять начальство над арьергардом и прикрывать отступление армии. Он находился в городке Цейц, где провел день Люценского боя с 11.500 человек в бездействии, служа резервом, который граф Витгенштейн не признал возможным ввести в дело, чтобы обеспечить армию от возможного обхода с левого фланга. «С Наполеоном; — говорил граф, — нельзя сражаться, не имея за собою сильная резерва». Данилевский застал Милорадовича совершенно расстроенным; он сказал ему: «Вчера я плакал, как ребёнок, потому что в первый раз в жизни, слыша пушечные выстрелы, не участвовал в деле. Доложите Государю, что я буду служит под чьею командою он прикажет; если мне не вверяют армии, то пусть дадут батальон или роту, мне все равно". Решено было отступить на правый берег Эльбы. Политические соображения не позволили вступить во вторичное сражение, не имея ручательства в успехе. Нельзя было забыть Австрию; поэтому Император Александр справедливо заметил: «La prudence devait pr?valoir, lorsqu’on avait lieu de s’attendre ? la coop?ration d’une troisi?me puissance». В Пениг Император и несколько приближенных к нему особ проскакали мимо Данилевского во весь опор в колясках. князь Волконский, сидевший в одной из них, увидя Данилевского, остановил ее и сказал: «напиши в реляции, что мы идем фланговым маршем». Едва он выговорил эти слова, как закричал своему почталиону «пошел» и понесся вслед за Государем. «Какова должна быть история, основанная на подобных материалах, — пишет будущий историограф этой войны, — а к сожалению, большая часть историй не имеет лучших источников».

Вечером того же дня Государь прислал Данилевскому собственноручную записку следующего содержания, для помещения как бы от главнокомандующего в конце реляции: «Я вообще не могу довольно отдать справедливости всем войскам, сражавшимся в сей достопамятный день под глазами своих Государей, храбрости их, так и порядку, с коим под жарчайшим огнем все движения были исполняемы. Вслед за сим не премину я представить об отличившихся". В реляции Люценское сражение было выставлено как победа, и граф Витгенштейн награжден Андреевской лентой.

По неимению кавалерии, Наполеон не мог извлечь особенной выгоды из люценской победы, благодаря чему союзная армия могла совершить отступление в полном порядке и с относительно незначительными потерями. Французы заняли Дрезден 26-го апреля (8-го мая). Наполеон, настойчиво пригласив короля Саксонского возвратиться в его столицу, вместе с ним въехал в Дрезден, 30-го апреля (12-го мая), при громе пушек, колокольном звоне и восклицаниях войск. Союзные войска отступили к Бауцену, где расположились на выгодной позиции, которую начали укреплять. Император Александр поселился в замке Вуршен.

Генерал Милорадович, оказавший незабвенный услуги во время отступления от Люцена к Бауцену, был возведен 1-го (13-го) мая в графское достоинство. К союзникам подошли подкрепления (главнейшие из них принадлежали Барклаю-де-Толли, прибывшему в Бауцен после покорения Торна), так что силы их возросли до 100.000 человек (70.000 русских и 30.000 пруссаков) при 610 орудиях.

Между тем Австрия, постепенно уклоняясь от союза с Наполеоном, приняла на себя роль посредницы для восстановления общего мира. Раздраженный явною изменою родственного ему австрийского двора и тяжкими условиями, намеченными Меттернихом для общего примирения, Наполеон сделал попытку вступить в непосредственное соглашение с Императором Александром; он намеревался договориться с ним о славном для России мире, чтобы заставить Австрию заплатить за коварную политику и нарушение союза. С этою целью он послал Коленкура, удостоенного, во время пребывания послом в Петербурге, особенной благосклонности Императора Александра, с предложением заключить перемирие и открыть переговоры о мире. «Если я должен сделать какие-либо пожертвования,—сказал Наполеон Коленкуру, — то охотнее их сделаю в пользу Императора Александра, который ведет со мною открыто войну, либо в пользу короля прусского, в коем принимает участие Россия, нежели в угождение Австрии, разорвавшей союз со мною и присваивающей себе, под предлогом посредничества, право распоряжаться делами Европы...

Император Александр должен охотно воспользоваться этим случаем, чтобы отомстить блистательно за глупую диверсию австрийцев в Россию». Надежды Наполеона не оправдались. Коленкур не был допущен в союзную главную квартиру; Государь объявил, что все переговоры должны быть ведены через Австрию. Таким образом, Александр, предпочитая общее благо Европы частным выгодам, Какие его Империя могла бы приобрести, заключив отдельный мир с Наполеоном, отклонил условия, которые были полезны только для России.

Впоследствии, когда, в 1839 году, Михайловский-Данилевский составил «Описание войны 1813 года» и представил рукопись на Высочайший просмотр, он, коснувшись неудавшейся миссии Коленкура, написал: «долго европейские дворы не отваживались даже понимать во всем объеме великой и бескорыстной мысли Александра, но по совершении подвига, когда государствам возвращена была прежняя независимость, современники провозгласили Александра своим спасителем», Император Николай собственноручно начертал здесь следующие слова: «К стыду рода человеческого, память благодеяний не долю сохраняется».

Итак, обеим враждовавшим сторонам оставалось только снова обратиться к оружию. 8-го (20-го) и 9-го (21-го) мая в Бауцене произошло кровопролитное сражение, которое окончилось новым торжеством Наполеона. 8-го мая Император Александр следил за сражением на высотах при деревне Кайне.

9-го мая Александр и Наполеон прибыли на поле сражения в 5 часов утра и находились в виду один у другого; Государь расположился на горе позади деревень Башюц и Уенковиц, Наполеон на высотах при Нидер-Кайне. Государь не съезжал с высоты до отступления армий; Наполеон также не трогался с места во весь день. Граф Витгенштейн не оставлял ни минуты Государя и не подъезжал ни разу к войскам. Около четырех часов пополудни предложено было Государю прервать сражение. «Je ne veux pas ?tre t?moin de cette d?confiture; commandez la retraite», сказал Император Александр графу Витгенштейну, оставляя поле сражения. Отступление исполнено было в совершенном порядке.

Союзная армия понесла в два дня урон до 12.000 человек; но неприятелю не удалось взять ни пушки, ни знамени, ни повозки у армии, выдержавшей двухдневный бой. Наполеон, в неудовольствии, что сражение при Бауцене не доставило ему никаких трофеев, сказал с негодованием: «Comment, apr?s une telle boucherie, point de r?sultats! point de prisonniers! Ces gens l? ne me laisseront pas un clou». — Союзные монархи направились к Рейхенбаху. Император Александр ехал шагом, стараясь утешить короля прусского. «Я ожидал иное! — сказал Фридрих Вильгельм, — мы надеялись идти на запад, а идем на восток». Государь отвечал, что ни один из союзных батальонов не был расстроен и что хотя отступление сделалось неизбежным, однако-же еще ничего не потеряно и с помощью Божией дела ной дуть лучше. «Ежели Бог благословить наши общие усилия,—сказал король,—то мы должны будем сознаться пред лицем всего света, что Ему одному принадлежит слава успеха». Государь, пожав руку своему союзнику, изъявил ему, что он совершенно разделяет эти чувства.

В Рейхенбахе Император Александр повелел графу Витгенштейну продолжать отступление к Швейдницу, чтобы сблизиться с корпусом Сакена и с резервами, шедшими из России, но в особенности для того, чтобы не удаляться от австрийской границы, в надежде на содействие венского двора. Французы, с своей стороны, продолжали подвигаться вперед, заняли Лигниц, Неймарк, наконец и Бреславль.

Бауценское сражение сопровождалось еще назначением, 17-го (29-го) мая, нового главнокомандующего русско-прусской армии: Барклая-де-Толли. Очевидец событий 1813 года, Данилевсвий, пишет, что после поражений под Люценом и Бауценом стало очевидным, на сколько звание, в которое, после смерти Кутузова, облечен был граф Витгенштейн, не соответствовало его силам. «Беспечность его относительно внутренняя управления армии привело ее в расстройство до такой степени, что иногда не знали расположения некоторых полков. Главная квартира его походила на городскую площадь, наполненную вестовщиками. По доброте души своей, он не воспрещал к себе свободного доступа никому; комнаты его наполнены были всегда праздными офицерами, которые разглашали сведения о всех делах, даже и самых секретных; по этой причине, как бы тайно ни было дано повеление графу, но оно немедленно делалось всем известным! Я не постигаю, как Наполеон не воспользовался этим обстоятельством чтобы собрать сведения о том, что у нас происходило. Союзники наши, пруссаки, равномерно были недовольны графом Витгенштейном; это и неудивительно: им необходима была победа, а под предводительством его они испытали два поражения и видели ежедневно увеличивавшееся расстройство армии. Таким образом, граф Витгенштейн, недавно еще превозносимый, как оплот Европы, упал с этой высоты и испытал участь, свойственную тем, кому счастие перестает улыбаться; те, которые восхваляли его до небес, первые его оставили и наводнили главную квартиру Государя, с тем, чтобы искать места, в котором бы можно было приобрести им более знаков отличия, страсть к коим до невероятной степени усилилась тогда в нашей армии. Недавно ставили его на ряду с Кутузовым, и полагали, что кончина фельдмаршала не может иметь последствий на ход военных действий потому что его заступил Витгенштейн; но это самое сравнение сделалось для нового главнокомандующего пагубным, ибо при падении его начали сравнивать порядок, бывший при жизни Кутузова в армии, подчиненность между генералами и ряд неслыханных успехов с тем, что случилось при преемник его. Легко заступить место знаменитого мужа, но трудно заменить его».

Ко всему этому, для полной характеристики тогдашней обстановки, необходимо еще припомнить, что в армии находились три генерала старее Витгенштейна чинами: Барклай-де-Толли, Милорадович и Блюхер; поэтому вместо того, чтобы приказывать, Витгенштейну приходилось нередко просить и вести переговоры, почитая одолжением то, чего он имел право требовать. Случалось также, что донесения поступали прямо в главную квартиру Государя и короля, и в ответ посылались разрешения нередко мимо главнокомандующего, отчего происходили недоразумения и столкновения властей.

Граф Милорадович наиболее содействовал к возведению Барклая в главнокомандующие. 13-го (25-го) мая он поехал к графу Витгенштейну и сказал ему: «Зная благородный образ ваших мыслей, я намерен с вами объясниться откровенно. Беспорядки в армии умножаются ежедневно, все на вас ропщут и благо отечества требует, чтобы назначили на место ваше другая главнокомандующего». — «Вы старее меня», отвечал граф Витгенштейн, «и я охотно буду служить под начальством вашим или другого, которая Император определит на мое место». После этого Милорадович поехал к Государю, изобразил ему настоящее положение дел, и просил его принять лично начальство над армией, на это Александр ответил: «я взял на себя управление политическими делами; что же касается до военных, то я не беру их на себя». — «В таком случае», сказал Милорадович, «поручите армию Барклаю, он старее всех». «Он не захочет командовать», возразил Государь. — «Прикажите ему Ваше Величество; тот—изменник, кто в теперешних обстоятельствах осмелится воспротивиться Вашей воле». — «Но ты то всяком случае при армии останешься?» спросил Император. — «Государь», отвечал Милорадович, «дайте мне батальон или роту, я и тогда за счастие поставлю доказать Вам, что я достоин быть Вашим подданным».

Приняв начальство над армией, Барклай немедленно занялся приведением в порядок армии; несколько дней он не мог узнать истинный числительной составь её; сначала полагали ее слишком в 100.000, потом в 70.000, а на поверку вышло, что она состояла из 90.000. Это происходило от того, что полки были так перемешаны, что некоторые дивизии и бригады имели полки, вовсе к ним не принадлежавшие, которые не знали, где отыскать настоящих своих начальников.

Не смотря на успехи французского оружия, Наполеон возобновил переговоры о перемирии, которое состоялось 23-го мая (4-го июня) в Пойшвице, и заключено на шесть недель, до 8-го (20-го) июля, с обязательством предварить за шесть дней о возобновлении военных действий. Перемирие впоследствии продолжено еще на три недели, до 29-го июля (10-го августа). Французы очистили Бреславль; установлена нейтральная полоса между противниками; союзная главная квартира перешла в Рейхенбах; Император Александр поселился в окрестностях его, в замке Петерсвальде, Наполеон отправился в Дрезден. Он сказал: «si les alli?s ne veuleut pas de bonne foi la paix, cet armistice peut nous devenir bien fatal’. Исход войны 1813 года отныне зависел от того, которая из враждующих сторон заручится содействием Австрии. В последствии времени, уже находясь на острове св. Елены, Наполеон сознал свою ошибку: «Не следовало мне», говорил он, «соглашаться на перемирие после победы при Бауцене. Я уже был в Бреславле, и если бы продолжал безостановочное движение, то русские и пруссаки ушли бы за Вислу, поляки вооружились бы снова, и мой тесть никогда не отважился бы явно восстать против меня». Нельзя отрицать, что третье большое сражение, по всей вероятности, имело бы для Наполеона весьма благоприятные последствия: русские отступили бы в Польшу, Пруссия была бы подавлена, Австрия осталась бы нейтральною.

По заключении перемирия Император Александр поехал, 4-го (16-го) июня, на несколько дней в Опочну в Северной Богемии, для свидания с Великою Княгиней Екатериною Павловною. Сюда прибыл также Меттерних для переговоров с Государем. Император Франц. в виду близкой развязки подготовлявшихся событий, переселился в это время в Гичин.

15-го (27-го) июня, Россия и Пруссия заключили в Рейхенбахе секретную конвенцию с Австрией, на основании которой венский двор обязывался объявить войну Наполеону, если до истечения перемирия он не согласится:

1-е, предоставить в распоряжение союзников герцогство Варшавское;

2-е, увеличить Пруссию, вследствие раздела Варшавского герцогства и уступки Данцига и занятых французами крепостей в прусских владениях;

3-е, возвратить Австрии Иллирию, и

4-е, отказаться от ганзеатических городов и, вообще, прибрежья северной Германии.

Еще ранее 2-го и 3-го (14-го и 15-го) июня заключены были трактаты с Англией о субсидиях.

Для совещания на счет общего плана предстоявших военных действий Император Александр, король прусский и наследный принц шведский съехались, 28-го июня (10-го июля), в Трахенбергский замок, близ Бреславля. Главным основанием плана принято: «Направлять все союзные войска туда, где находятся главные силы неприятеля, и потому корпусам, долженствовавшим действовать на флангах и в тылу противника, двигаться по кратчайшему направлению на его путь действий. Главным силам союзников стать таким образом, чтоб оне всегда могли предупредить неприятеля. Выдающееся, подобно бастиону, положение Богемии тому способствуешь». Вместе с тем решено было, что та армия, против которой направится Наполеон с главными силами, должна не принимать боя, но уклоняться от него, отступать, увлекая за собою неприятеля; остальным же и это время армиям, следовало перейти в наступление против сообщений противника и тем вынудить его к отступлению.

Канцлер граф Румянцов, оставшийся в Петербурге (после отъезда Императора Александра в Вильну в декабре 1812 г.), вдали от дел, тяготился своим положением. Не сочувствуя новому течению, принятому русской политикой, он не желал «слыть государственным канцлером, когда отлучен пребываю от участия и сведения государственных дел. Поэтому граф Румянцов неоднократно утруждал Государя просьбами об увольнении его от службы. В письме к графу Аракчееву от 1-го (13-го) мая он подтвердил свое намерение удалиться от дел, в следующих резких выражениях: «Государь канцлера своего держит в черном теле и тем худо воздает за очень известную к нему, приверженность и за службу не вовсе же пустую, когда она обозначена Фридрихсгамским миром; но с сильными на земле нет расчёта — есть развязка. Я подал просьбу об отставке».

Император Александр воспользовался первою свободною минутою, чтобы в милостивом письме, от 12-го (24-го) июля 1813 года, из Петерсвальда, отклонить просьбу, высказанную канцлером. Письмо это должно занять место в биографии Императора Александра, как красноречивое свидетельство его неутомимой деятельности за это тревожное время и дружеских чувств его к заслуженному государственному деятелю:

«Enfin, monsieur le comte, je puis prendre la plume pour vous r?pondre ? vos diff?rentes lettres.

«Avant de passer ? tout autre sujet il faut que je fasse ma propre apologie. La maladie du mar?chal et la reprise de l’offensive par Napol?on ont dat? du m?me moment ? peu pr?s, c. ? d. du commencement D’avril; ainsi le surcroit de la besogne militaire caus?e par l’approche de l’arm?e ennemie est venue fondre sur moi, au moment ou la principale cheville ouvri?re m’a manqu?; vous concevez sans peine le travail ?norme qui en est r?sult? pour moi. D?s ce moment je puis dire que je n’ai pas eu ? ma disposition non seulement un jour, mais pas m?me une seule nuit. Ajoutez ? cela que je n’ai pass? sur place depuis le commencement D’avril que deux jours ? Dresde, apr?s lesquels nous avons march? ? l’ennemi et depuis nous nous sommes trouv?s en mouvement perp?tuel. La conclusion de l’armistice a bien suspendu ce mouvement pour la troupe, mais pour moi, ma besogne n»en a pas diminu?, elle n’a fait que changer de genre et une tr?s grande activit? a d? ?tre employ?e pour r?organiser plusieurs parties essentielles dans l’arm?e, apr?s une campagne D’au del? de 12 mois et des marches comme celles depuis Moscou jusqu’? Dresde. Apr?s avoir r?gl? le plus exigeant, je suis parti D’abord pour Opotschna o? des soins d’une autre esp?ce m’appelaient. A peine revenu, que j’ai du songer ? une seconde course pour m’aboucher avec le Prince royal de Su?de ? Trachenberg. De retour ? Peterswaldau, apr?s y avoir pass? 24 heures, je suis reparti pour une nouvelle tourn?e de trois jours dans les montagnes sur les fronti?res de la Boh?me pour diff?rents objets militaires. Enfin ce n»est que depuis 5 jours que je me trouve proprement en place, et me voici la plume ? la main pour vous ?crire.

«Ceux qui tranquillement habitent un m?me lieu, voient r?guli?rement se succ?der un jour ? l’autre et le temps s»?couler, trouvent que deux ou trois mois sont une ?poque tr?s longue; mais pour ceux qui se trouvent en mouvement continuel, les semaines s»?coulent comme des jours, et les mois comme des semaines. Vous, monsieur le comte, qui vous ?tes trouv? plus d’une fois, si ce n»est devant l’ennemi, du moins dans des trains de vie semblable pour l’activit?, vous saurez tr?s bien comprendre ce que je veux dire. Dans les jours de rel?che que j’ai eus cependant depuis l’armistice, je me suis occup? ? la lecture suivie des papiers que vous m’avez envoy?s, comme vous le verrez par les dates de mes notes, car ? leur r?ception pendant la campagne, ? peine avais-je le temps de parcourir le sommaire que vous m’en faisiez dans vos lettres. J’ai tenu ? vous restituer le tout ensemble et ? me remettre une fois au courant. Vous trouverez mes r?solutions к c?t? des d?p?ches m?mes qui en demandaient.

«J»en viens maintenant aux demandes r?it?r?es que vous m’avez adress?es, monsieur le comte, pour avoir votre cong? et que j’ai re?ues au plus fort de nos mouvements. Je vous avoue franchement que je ne me suis pas attendu de votre part ? une d?marche pareille surtout dans les circonstances actuelles. Vous paraissez me reprocher, que vous trouvant ?loign? de moi, vous vous croyez ?cart? de l’ensemble des affaires politiques. Soyez juste, pouvez vous m’en vouloir de ne vous avoir pas pris avez moi quand il s’agissait de subir une campagne d»hiver et apr?s l’atteinte s?rieuse que votre sant? a soufferte lors du voyage ? Vilna? Du moins ce dont je puis vous r?pondre positivement, c»est qu’en vous laissant ? P?tersbourg je n’ai consult? que le soin de Votre conservation. Apr?s la justice que je me suis pl? ? rendre toujours ? Votre mani?re de remplir la place que je vous ai confi?e, je ne m’attendais s?rement pas ? trouver dans vos lettres des expressions comme celles dont vous vous ?tes servi. Au reste je puis vous garantir D’apr?s l’exp?rience de ces 7 mois et D’apr?s ma conviction intime que les diplomates et les n?gociateurs, N’ont presque rien ? faire dans l’?poque o? nous nous trouvons, que l’?p?e seule peut et doit d?cider de l’issue des ?v?nements, que pour augmenter m?me les forces dont on a ? disposer contre l’ennemi commun, en r?unissant ? la cause de nouvelles Puissances, l’?loquence et l’habilet? des n?gociateurs y est tout ? fait inutile, car tout ne d?pend que du plus ou du moins de r?solution qu’ont les souverains ponr affronter les p?rils auxquels ils exposent leurs Etats en embrassant la cause pour laquelle nous combattons. Quand vous verrez la suite des papiers de tout ce temps, vous en serez convaincu vous-m?me. Finalement persuadez vous que jamais la plus l?g?re intention de vous soustraire la connaissance des choses auxquelles votre place et j’ajouterai ma confiance personnelle vous donnent droit, n’a exist? en moi. Les localit?s et surtout le mouvement continuel dans lequel je me suis trouv? m’en ont seuls ?t? toute la possibilit?.

«Je vous engage donc, monsieur le comte, ? vous d?sister de votre demande et ? conserver une place ? laquelle mon estime et ma confiance en vous, vous a appel?. Du moins ne f?t ce que jusqu’? mon retour; alors vous aurez le choix ou de reprendre nos anciennes habitudes, ou de me quitter, si tel est enfin votre intention irr?vocable.

«Ma lettre n»?tant que trop longue je m’arr?te l? pour aujourd»hui. Tout ? vous».

Встреча в Праге Императора Александра I, Императора Австрии, Прусского короля и др. в 1813 г. L. Wolf

Наполеон не мог скрыть своего гнева против Австрии, когда, с наступлением перемирия, переговоры с этой державой получили первостепенное значение. С какими чувствами Наполеон относился к этому делу лучше всего видно из следующих строк, написанных им Коленкуру: «Россия имеет полное право на выгодные условия мира. Она купила их ценою двух тяжких походов, опустошения областей, потерею столицы. Австрия, напротив того, не заслуживаешь ничего. Ничто не огорчило бы меня так, как если бы Австрия, в награду за свое вероломство, получила выгоды и славу восстановления мира в Европе»; Неудивительно, поэтому, что Наполеон озадачил Меттерниха, прибывшего 14-го (26-го) июня в Дрезден, оскорбительным вопросом: «Сколько вам дала Англия за то, чтобы вы сделались врагом моим?». - Дрезденский разговор с Меттернихом сопровождался разрывом союзного договора 1812 года; затем Наполеон, согласившись на посредничество Австрии, предложил созвать конгресс в Праге, для переговоров о восстановлении мира в Европе, в которых участвовала бы и Англия. Решено было продолжить перемирие до 29-го июля (10-го августа), и открыть переговоры в Праге; они не привели к миру, потому что никто его не хотел, но дозволили державам с успехом окончить вооружения. В записках графа Нессельроде сказано: «Ainsi nul congr?s ne fut-il plus d?soeuvr?... au fond personne ne voulait sinc?rement la paix». «Только меч может и должен решить дело», высказал тогда с полным основанием Император Александр. 31-го июля (12-го августа), Меттерних прислал на имя графа Нарбонна, в качестве французского посла при Венском дворе, объявление войны. Но уже накануне, в ночь с 29-го на 30-е июля (с 10-го на 11-е августа), за

пылали костры на всем пространстве от Праги до главной квартиры союзных армий. Это были сигналы, возвестившие о прервании переговоров. В ту же ночь Барклай-де-Толли послал на неприятельские аванпосты объявление о прекращении перемирия. На следующий день более 126.500 русско-прусских войск выступили из Силезии в Богемию. Начался осенний поход 1813 года.

Император Александр приехал в Прагу 3-го (15-го) августа. Командование главной, богемской армией было поручено князю Шварценбергу. Император Александр, не принимая, однако, звания главнокомандующего, имел главнейшее влияние на все движения армий, не смотря на присутствие двух других государей. В Градчине имели пребывание два Императора, король прусский и множество лиц, принадлежавших к их свите. День и ночь, рассказывает очевидец, приезжали от разных корпусов и отрядов адъютанты, и курьеры посылались в тысячу различных мест, так что пражский Градчин уподобился главной квартире. В это время прибыли в Прагу Жомини и Моро. Оба они предложили свои услуги коалиции по вызову Императора Александра.

Ко времени открытия осенней кампании союзники разделили свои силы на три армии:

1) Главная (Богемская) 237.000 при 764 орудиях (русских войск 77.200, при 274 орудиях; прусских — 49.300, при 123 орудиях; австрийских — 110.500, при 362 орудиях), под начальством австрийского фельдмаршала князя Шварценберга;

2)Силезская армия 99.500 при 340 орудиях (русских войск 61.220, при 236 орудиях; прусских — 37.200, при 104 орудиях), под начальством Блюхера, и

3) Северная, 155.500 при 359 орудиях (русских войск — 30.500, при 120 орудиях; прусских — 73.000, при 115 орудиях; шведских — 24.000, при 62 орудиях, и отдельный корпус Вальмодена, на Нижней Эльбе, — 28.000, при 62 орудиях), под начальством наследного принца шведского Карла-Иоанна. Кроме того, в герцогстве Варшавском формировалась резервная армия (так-называемая «польская армия»), под начальством Бенигсена. Она могла перейти Одер только в конце августа (первой половине сентября). Всего в составе союзных действующих армий находилось 492.000, при 1.383 орудиях.

Действующая французская армия, ко времени открытия военных действий после перемирия, считала в рядах своих до 440.000, при 1.200 орудиях.

10-го (22-го) августа началось наступательное движение богемской армии к Дрездену. Между тем, Наполеон, не получив своевременно точных сведений о соединении русско-прусских войск с австрийской армией в Богемии, двинулся против силезской армии Блюхера, который ранее других, перешел уже в наступление 3-го (15-го) августа.

Шварценберг предполагал сначала двинуться к Лейпцигу, на сообщения Наполеона; но, получив сведения, что в Дрездене находится только слабый корпус Сен-Сира и что Наполеон двинулся в Силезию, союзники изменили первоначальное направление, данное богемской армии, с целью овладеть дрезденским укрепленным лагерем. К четырем часам пополудни 13-го (25-го) августа успела собраться под Дрезденом лишь четвертая часть армии (60.000). Около полудня Император Александр и король прусский, вместе с князем Шварценбергом и всею своею свитою, обозревали Дрезден с высоты у селения Рекниц. Начались прения, которые обнаружили полное разногласие во взглядах лиц, призванных к обсуждению вопроса: приступить-ли немедленно к атаке Дрездена? Наконец, уже поздно, решено было отложить нападение в ожидании прибытия остальных войск. Благоприятный момент для овладения Дрезденом был, таким образом, безвозвратно упущен, а Наполеон выиграл целые сутки для своевременной поддержки Сен-Сира. Ночью, по указаниям князя Шварценберга, выработали неопределенную диспозицию, в смысле попытки овладеть Дрезденом путем обстреливания его полевою артиллерией и рядом демонстраций. 14-го (26-го) августа союзники приступили к выполнению этой жалкой полумеры. Рано утром завязался бой между передовыми войсками. В 11 часов Император Александр прибыл на высоты Рекпица, откуда видно было движение французских войск по Бауценской дороге на левом берегу Эльбы; они спешили на помощь корпусу Сен-Сира.

Союзники получили также верное сведение о прибытии Наполеона в Дрезден. Шварценберг приостановил наступление до четырех часов пополудни. Снова приступили к бесплодным совещаниям, Данилевский пишет, что «то место, где стояли монархи с штабом своим, уподоблялось шумному народному совещанию». Моро пришел в крайнее раздражение и, бросив шляпу на землю, сказал князю Шварценбергу: «Je ne suis plus ?tonn? si depuis 17 ans vous ?tes toujours battu». Император Александр старался его успокоить и отвел в сторону, «Sire, cet homme l? va tout perdre», прибавил Моро. Наконец, атака Дрездена признана была несвоевременною; к тому же союзная армия уже начинала терпеть недостаток в жизненных припасах, и в случае неудачи ей предстояло отступление по весьма неудобным дорогам, чрез Рудные горы. Все эти обстоятельства побудили князя Шварценберга дать слово союзным Государям, что он отметит диспозицию наступления к Дрездену. Он поскакал отыскивать своего начальника штаба Радецкого, и генерал-квартирмейстера Лангенау, чтобы через них сделать распоряжение об извещении войск относительно отмены атаки. Но время проходило, обещанная отмена не последовала, и в четыре часа по трем залпам с Рекницких высот, пять колонн, раскинутые на 15 верст, двинулись вперед по указанным направлениям для выполнения предписанной большой демонстрации. В 6 часов вечера Наполеон перешел в наступление и отбросил союзников. Император Александр очень долго оставался на поле сражения, во мраке ненастного осеннего вечера, пока погода утихла и заблистали тысячи огней, разложенных войсками; происходили совещания, что на следующий день предпринять надлежало. В виду сосредоточения к ночи до 160.000 человек под Дрезденом решились остаться с войсками на занимаемой ими позиции. Наполеон был убежден, что союзники в ночь отступят и готовился к их преследованию; Вандамм был двинут на сообщения богемской армии; но, заняв Нирнское плато он оставался 15-го (27-го) августа в бездействии. В глубокой темноте Государь приехал в замок Нетниц, где расположился ночевать. Поднялась ужасная буря и полился крупный холодный дождь; казалось, что облака разверзлись над Дрезденом. Союзные войска провели ужасную ночь, под открытым небом, в грязи на биваках; кроме того, ощущался совершенный недостаток продовольствия и ко всем физическим страданиям присоединялся еще упадок духа, вызванный отбитым приступом.

15-го (27-го) августа, в шестом часу утра, Император Александр выехал уже на позицию; обе армии стояли друг от друга на самом близком расстоянии и в седьмом часу завязалась сильная канонада. Дождь с вихрем продолжался и бой начался при самой невыгодной для союзников обстановке. Генерал Моро был тяжело ранен в нескольких шагах от Императора Александра; он был поражен ядром, которое оторвало у него правую ногу и, пролетев сквозь лошадь, раздробило другое колено. Вслед за ударом, постигшим, генерала Моро, союзники узнали о поражении австрийцев за Плауэнским оврагом. Здесь положили оружие четыре полка австрийской армии. Сверх того, Мюрат захватил 16 орудий и несколько знамен. Известие это произвело потрясающее впечатление; заговорили о немедленном отступлении в Богемию. Император Александр предложил возобновить бой на следующий день, опасаясь движения через горы в столь ненастную погоду. Но Шварценберг настоятельно потребовал отступления; австрийские солдаты были до того изнурены от голода, что многие падали замертво; более трети людей шли босиком. Ко всем невзгодам, испытанным союзниками, нужно еще присоединить значительные потери, которые в оба дня сражения под Дрезденом возросли до 30.000. Государь с сокрушенным сердцем принужден был согласиться на представления главнокомандующего. Отступление расстроенной и изнуренной армии началось в непроницаемом мраке, при сильном вихре и дожде, в грязи по колено; только и слышны были вопли раненых и ругательства, произносимые почти на всех языках европейских. Таким образом, наступательное движение союзников к Дрездену кончилось полною неудачею. Наполеон, измокший до костей, к вечеру, отправился во дворец к своему союзнику, королю саксонскому. Не смотря на продолжавшуюся непогоду, его шествие было торжественно: за ним несли десять отбитых знамен; позади их следовали отбитые орудия и толпы пленных. Великий полководец мог справедливо гордиться своею победою! Когда саксонский военный министр, генерал Герсдорф стал поздравлять его с победою, Наполеон отвечал, что ненастье спасло союзников от совершенного истребления. «Я хотел овладеть высотами», сказал он, «но не мог этого сделать, по случаю дождя. Надеюсь придти в Богемию прежде, нежели отступят туда мои противники; я достигну Праги в одно время с ними... я доволен сегодняшними утками, но там, где -меня нет, все идет плохо». И как бы предчувствуя неудачи, предстоявшие ему испытать в Силезии, продолжал: «войска, направленные против Берлина, разбиты; опасаюсь также и за Макдональда... он храбр, предан мне, по ему не достает счастья». Действительно, там, где не было Наполеона, победа не венчала действий его маршалов. 11-го (23-го) августа северная армия, под начальством наследного принца Шведского, одержала победу над Удино при Грос-Беерене, и 14-го (26-го) августа Блюхер разбил Макдональда на реке Кацбахе.

16-го (28-го) августа Наполеон лично распорядился преследованием отступавших союзных войск. Вандамму, занимавшему Пирнское плато, послано приказание всеми силами атаковать стоявшего против него принца Евгения Виртембергского и, двинувшись через Петерсвальде в Богемию, предупредить союзников при выходе их армий из горных дефиле. В это же время Мюрат, Мармон и Сен-Сир должны были теснить богемскую армию с тыла. Вечером 16-го (28-го) числа Наполеон со всею гвардией прибыл в Пирн. Но к счастью для коалиции, разбития под Дрезденом войска не подверглись энергическому преследованию; французы ограничились захватом в плен отсталых и повозок, брошенных на марше отступавшими войсками. Наполеон заболел и озабоченный к тому же неблагоприятными известиями с других театров военных действий, возвратился, 17-го (29-го) августа, со старой гвардией в Дрезден. Вандамм один принялся за выполнение предначертанной ему Наполеоном задачи. Движение Вандамма сопровождалось, 17-го (29-го) и 18-го (30-го) августа, сражением при Кульме, которое кончилось полным поражением французов; своевременные распоряжения Императора Александра спасли союзную армию и вывели ее из критического положения. Двухдневный бой увенчался блистательной победой: Вандамм со всею свитою взят в плен; захвачена вся неприятельская артиллерия (82 орудия) и 10.000 пленных. Это была первая пода над врагами, при которой лично присутствовал Император Александр, и победу имел полное право приписать себе; поэтому, Кульмское сражение до конца жизни Государя было для него всегда любимым предметом воспоминания. Пленные, рассказывает Данилевский, проходили целыми колоннами мимо Государя. Наконец, издали показался генерал Вандамм, ведомый казаками. На другой день Вандамм был отправлен в Москву.

В этот день Император Александр на самом поле сражения при Кульме испытал о другую радость: приехал курьер от Блюхера с донесением о победе при Кацбахе. Возвращаясь вечером в Теплиц, Государь встретил на дороге длинный ряд повозок с нашими ранеными, к которым он подъезжал, благодарил их, и спрашивал о нуждах, называя их своими сотоварищами. «Как после сего», пишет очевидец, «военным было не боготворить Александра, который делил с ними и непогоды и опасности, знал лично многих офицеров, а сраженным на поле битвы являлся в виде ангела-утешителя».

Победа при Кульме имела особенно важное значение в смысле подъёма духа армии, испытавшей поражение под Дрезденом и затем расстроенной беспорядочным отступлением. Шварценберг, отчаиваясь к успехе, уже намерен был отвести австрийскую армию за реку Эгер; Меттерних, с своей стороны, готовился отделить Австрию от коалиции. День 18-го (30-го) августа, в связи с победами при Грос-Беерене и Кацбахе, произвел решительный переворота в общем положении дел в пользу союзников. Военные успехи северной армии довершены были еще 25-го августа (6-го сентября) победою при Денневице. 28-го августа (9-го сентября) Россия скрепила союз с Австриею и Пруссией новыми договорами, заключенными в Теплице. Все три державы обязались содержать для войны до 150.000 человек каждая, не договариваться о мире отдельно и не заключать его иначе, как на известных условиях.

14-го (26-го) сентября резервная (так называемая польская) армия Бенигсена пришла в окрестности Теплица. Располагая отныне значительным перевесом в силах, союзники предполагали перейти к решительному наступлению всеми армиями на сообщения Наполеона, чтобы, по возможности, одним ударом окончить кампанию. Для достижения этой цели решено было двинуть богемскую армию с армией Бенигсена в Саксонию, а силезскую и северную переправить через Эльбу, и направить все эти силы к Лейпцигу. К 4-му (16-му) октября союзники успели сосредоточить все армии к Лейпцигу, кроме армии Бенигсена и корпуса Коллоредо, которые могли только подойти 5-го (17-го) октября. В главной квартире решено было неотлагательно атаковать Наполеона, чтобы предупредить сосредоточение его сил, но относительно плана атаки возникло, как всегда, сильное разногласие. Желая зайти неприятелю в тыл, Шварценберг намеревался направить главные силы в пространство, образуемое течением Плейсы и Эльстера. Император Александр с обычным своим спокойным видом старался убедить Шварценберга в нецелесообразности подобного распоряжения; но выведенный, наконец, из терпения, он сказал ему с неудовольствием: «Eh bien, monsieur le mar?chal, puisque Yous persistez, vous ferez avec l’arm?e autrichienne ce que vous voudrez, mais quant aux troupes russes du grand-duc Constantin et de Barclay, elles iront ? la droite de la Pleisse, o? elles doivent ?tre et pas ailleurs». Во время этого спора, пишет Данилевский, император Франц и король прусский молчали, как будто посторонние, делая только изредка ничего незначащие изменения и соглашаясь попеременно то с Государем, то с Шварценбергом. Сражение 4-го (16-го) октября подтвердило справедливость мнения, высказанного Императором Александром; Шварценберг тем не менее двинул австрийские войска Мерфельда и принца Гессен-Гамбургского в мешок между Эльстером и Плейссою и жестоко поплатился за свои ошибочные распоряжения. «Вообще», замечает Данилевский по поводу исторического спора, происшедшего 3-го(15-го) октября, «сколько я ни видал Государя, рассуждающего о военных делах на поле, то его мнения были самые основательные и дальновидный; но в нем была какая-то недоверчивость к самому себе и он имел тот недостаток для военного человека, что он не скоро узнавал местное положение поля сражения, или, говоря технически м языком, он с трудом мог ориентироваться».

Утром 4-го (16-го) октября Император Александр прибыл на поле сражения, когда армия строилась в боевой порядок; шагом и в молчании ехал он к первой линии, как вдруг, в начале десятого часа, раздался гул первого неприятельского выстрела. «L’ennemi salue l’arriv?e de Votre Majest?», сказал граф Милорадович, находившийся поодаль Государя. Вскоре войска двинулись; на всех пунктах они встретили сильное сопротивление. Уже три часа кипело сражение и нигде атакующий не выиграл ни шагу.

Все атаки союзников, веденные слабыми и притом разбросанными на расстоянии восьми верст силами, были отбиты. Тогда Наполеон решился прорвать центр союзников и отбросить богемскую армию к Плейссе. С этой целью он, около двух часов пополудни, двинул значительную массу кавалерии, поддержанную главными силами. Французы достигли уже прудов и селения Госсы, в близком расстоянии от высоты, на которой находился Император Александр. Генералы, находившиеся в свите Государя, умоляли его удалиться; но Александр, не обращая внимания на опасность, с безмятежным спокойствием, обычным ему в важных случаях жизни, заботился только о подкреплении опрокинутых войск. Все стоявшие близ Александра считали сражение проигранным, не отчаивался только Государь. Это была блистательнейшая из минуть его военного поприща. «Я смотрел», пишет Данилевский, «нарочно в лице Государю; он не смешался ни на одно мгновение и, приказав сам находившимся в его конвое лейб-казакам ударить на французских кирасир, отъехал назад не более как шагов на пятнадцать. Положение Императора было тем опаснее, что позади его находился длинный и глубокий овраг, через который не было моста». В эту критическую минуту боя, Император Александр распорядился ввести в действие резервную артиллерию. Подозвав к себе начальника артиллерии, генерала Сухозанета, Государь, указав на поле сражения, сказал: «видишь, теперь тот лучше, кто прежде всех сюда поспеет; далеко-ли твоя артиллерия. — «Она будет здесь через две минуты», отвечал Сухозанет, заблаговременно приказавший всем резервным батареям идти на рысях к Госсе. За ними следовал гвардейский корпус, за которым также послал Государь, заметив сосредоточено неприятельских сил у Вахау.

112 орудий русской резервной артиллерии открыли огонь. Полтора часа обе стороны продолжали в расстоянии не более тысячи шагов с ожесточением ужасную канонаду, о которой граф Милорадович сказал, что она громче Бородинской. Между тем Наполеон, видя центр союзной армии прорванным, послал в Лейпциг поздравить короля саксонского с победой, приказал во всех церквах города звонить в колокола и сказал стоявшему подле него графу Дарю: «le monde tourne encore pour nous». Канонада продолжалась до шести часов, и в результате оказалось, что хотя атака союзников и была отбита, но и контратака Наполеона, прорыв центра союзников, по недостаточности сил, осталась без последствий. Наступательные действия Блюхера, предпринятые в тот же день, 4-го (16-го) октября, к северу от Лейпцига у Мёкерпа, сопровождались большим успехом. Трофеями боя были 53 орудия и 200 пленных. Общая потеря каждой из сторон, в первый день Лейпцигского сражения, простиралась до 30.000 человек.

5-е (17-е) октября прошло в бездействии с обеих сторон. Союзники поджидали присоединения подкреплений: корпус Коллорадо, армию Бенигсена и северную армию. Император Александр провел весь день в поле, под дождем, занимаясь лично приготовлениями к бою; в действительности он начальствовал союзными армиями, а не кто другой; к князю Шварценбергу потеряли доверие, a прочие два монарха ни во что не вмешивались. Александр, ознакомившись и; течение двух месяцев с австрийцами, уже не оказывал им такой уступчивости, как при начале своего союза с ними; при разногласиях он твердо настаивал на своем мнении. Пруссаки во всем ему покорялись и самые австрийцы, признавая его возвышенные дарования и отсутствие всяких личных честолюбивых видов, начинали его слушаться, тем более, что сосредоточение под Лейпцигом всех союзных армий увеличивало число войск, непосредственно зависевших от распоряжений Государя, который, по выражению очевидца, был «истинным Агамемноном сей великой брани».

Наполеон, сознавая затруднительность своего положения в виду несомненного превосходства сил союзников, решился 5-го (17-го) октября прибегнуть к переговорам: он отправил к союзным государям взятого накануне в плен австрийского генерала Мерфельда с предложением заключить перемирие и потом начать переговоры о мире. Сущность предложений Наполеона заключалась в том, что он соглашался уступить Варшавское герцогство, Голландию и Ганзеатические города, признавал независимость Италии, отказывался от Рейнского союза и Испании, и только требовал возвращения ему завоеванных англичанами французских колоний: «Пришлите ко мне кого-нибудь, к кому я могу иметь довеpиe», сказал он Мерфельду, и тогда мы придем к соглашению. Меня обвиняют в том, будто бы я все предлагаю перемирия. Я потому и не предложу его. Но согласитесь, что человечество от этого выиграло бы много. Если пожелают, я отступлю за Заалу, русские и пруссаки за Эльбу, вы в Богемию, а несчастная Саксония, которая столько пострадала, остается нейтральною». На возражение Мерфельда, что союзники надеются, что он еще осенью отойдет за Рейн, Наполеон сказал; «Для этого надобно мне проиграть сражение. Это может случиться, но этого еще нет (Cela peut arriver mais cela n’est pas)». В заключение он прибавил: «Надеюсь, что мои слова, вами переданные, возбудить в обоих императорах красноречивые воспоминания». Графа Мерфелда препроводили на нашу передовую цепь и ночью князь Шварценберг прислал его к Императору Александру, но на привезенные им предложения Наполеона не последовало никакого ответа.

Наполеон не воспользовался ночью, чтобы скрытно отойти за Эльстер. Он потерял целый день, ожидая ответа на мирные предложения, и наконец остановился на отступлении, имеющем вид перемены позиции; а печью с 5-го (17-го) на 6-е (18-е) октября он занял позицию ближе к Лейпцигу, верстах в семи.

6-го (18-го) октября по утру прекраснейшего осеннего дня началась «Битва Народов» (V?lkerschlacht). Император Александр прибыл к войскам прежде выступления их с биваков. Следуя за колоннами центра, он переезжал с одной высоты на другую под ядрами, через него летавшими, и неоднократно подвергался опасности, в особенности при продолжительной атаке деревни Пробстгейда. Одно ядро упало весьма близко от Государя; ему советовали отъехать, но он сказал любимую свою пословицу, которой всегда придерживался: «одной беды не бывает, посмотрите, сейчас прилетит другое ядро». Действительно, едва успел он произнести эти слова, как зажужжала граната и осколками своими ранила нескольких конвойных солдат. Австрийский император и король прусский были неразлучны с Государем, к которому беспрерывно приезжали адъютанты от разных корпусных командиров и от армии Бенигсена, шведского наследная принца и Блюхера. Но самым радостным вестником был начальник саксонских войск, генерал Рюссель, перешедший с своими войсками на сторону союзников часу в третьем; он явился к Императору Александру, который превозносил патриотизм его.

Результаты, достигнутые союзниками в день 6-го (18-го) октября, далеко не соответствовали их громадному численному превосходству над противником. Атаки были ведены разновременно и до 100.000 человек оставались в резерве, вовсе не принимая участия в бою.

В сумерки, когда император австрийский уже уехал с поля сражения в Рету, все первенствующее генералы собрались вокруг Государя и короля прусского, на так-называемом Монаршем холме. С рассветом решено было приготовить войска к новому бою; в случае же совершенная оставления неприятелем занятой им позиции — двинуться к Лейпцигу и штурмовать город. Государь присовокупил, что так как отступление Наполеона казалось ему несомненным, то полезно было бы гвардию и гренадер немедленно направить ночью на левый берег Эльстера, для действия во фланг неприятелю. Очевидец, правдивый историк, Плото пишет: «Император Александр говорил так ясно, определительно и с таким знанием стратегических движений, что возбудил общее удивление». Тем не менее, князь Шварценберг упросил Государя отказаться от этого намерения, ссылаясь на усталость войск и недостаток продовольствия. Преследование было отложено до следующого утра; принятые же главнокомандующим полумеры лишили союзников возможности нанести противнику решительный удар.

С рассветом 7-го (19-го) октября, Император Александр объезжал войска, благодарил их и ободрял колонны, шедшие на приступ, по велел щадить город. Подъехав к войскам графа Витгенштейна, Александр сказал:

- «Ребята! Вы вчера дрались, как храбрые воины, как непобедимые герои; будьте же сегодня великодушии к побежденным нами неприятелям и к несчастным жителям города. Ваш Государь этого желает, и если вы преданы мне, в чем я уверен, то вы исполните мое приказание».

Слова Государя с быстротой молнии были переданы во все ряды войск. Около полудня Император Александр въехал в Лейпциг во время не прекращавшегося еще боя. В союзных войсках в трёхдневном Лейпцигском сражении выбыло из строя 50.000 человек (22.000 русских, 16.000 пруссаков, 12.000 австрийцев и 300 шведов).

Шведы понесли наименьшую потерю под Лейпцигом. Это объясняется нерешительным образом действий наследного принца шведского (Бернадота), стоявшего во главе северной армии. Эта нерешительность и видимое желание щадить французов можно проследить в его действиях в продолжение всего осеннего похода 1813 года. Оно объясняется политическими соображениями наследного принца, высказанными им с полною откровенностью после сражения при Денневице, флигель-адъютанту Императора Александра, графу Рошешуару: «II ne faut plus d’empereur, ce titre n’est pas fran?ais, il faut ? la France un roi, mais un roi soldat; la race des Bourbons est une race us?e qui ne remontera jamais sur l’eau.Quel est l’homme qui convient mieux que moi aux Fran?ais?»

Независимость Германии была обеспечена. Наполеон с остатками разбитой армии быстро подвигался к Рейну, медленно преследуемый Шварценбергом. 2-го (14-го) октября баварский король присоединился к коалиции и объявил войну Франции. 18-го (30-го) числа Наполеон нанес у Ганау поражение австро-баварским войскам, находившимся под начальством графа Вреде, и проложил себе путь к Рейну.

20-го октября (1-го ноября) французская армия выступила из окрестностей Франкфурта и на следующий день перешла в Майнце на левый берег Рейна. Здесь Наполеон покинул армию и возвратился в Париж.

Наступление богемской армии к Рейну было соображено князем Шварценбергом с таким расчётом, чтобы австрийские войска предупредили прочих союзников в Франкфурте; затем император Франц должен был торжественно вступить в этот древний имперский город прежде Императора Александра, являясь как бы главою коалиции. Государь сперва не обратил внимания на этот политический маршрут, но потом, убедясь в видах австрийцев, он со свойственною ему ловкостью расстроил расчёты венских политиков. Российско-прусская кавалерия, получив новые маршруты, двинулась усиленными переходами к Франкфурту. 24-го октября (5-го ноября) Император Александр прибыл в этот город, сопровождаемый более 7.500 всадников. На другой день Государь принял императора Франца как хозяин, встретив его у заставы и сопровождая его оттуда до собора. Большинство войску выстроенных по улицам, составляли русские кирасиры.

26-го октября (7-го ноября) Император Александр писал графу Румянцову; «Nous voici ? Francfort et nos avant-postes sont sur le Rhin. Pour vous en donner un document irr?cusable j’ai exig? de votre ami Bethman une lettre pour vous. J’ai fait la connaissance de son aimable famille».

Союзная главная квартира пробыла здесь более месяца; на это время Франкфурт сделался средоточием политических дел Европы и наполнился приезжавшими со всех концов Германии принцами. «Я видел, пишет очевидец, «в приемных комнатах Государя и королей и владетелей, лишенных французами престолов своих, и членов Рейнского союза, которые незадолго еще отправляли войска свои против России. Австрийцы и пруссаки могли к ним иметь более или менее притязаний, но за беспристрастие Александра ручалось могущество его; они видели в России державу, которой не нужно было расширять свои пределы на их счет, а потому все обращались к Государю, как к новому солнцу, воссиявшему на горизонте их».

Во время пребывания Императора Александра в Франкфурте получено было радостное известие о заключении 12-го (24-го) октября мира с Персиею, подписанного в Гюлистане. Мирный договор упрочил за Россией сделанные нашими войсками завоевания на Кавказе и доставил в некоторой степени спокойствие этому краю. Граф Румянцов написал по этому случаю

17-го ноября графу Аракчееву: «Мир с Персиею, весь в пользу и в отличие Империи нашей, написан ясно и будет иметь полезные последствия». Канцлер воспользовался этим случаем, чтобы вновь возобновить просьбу об отставке и в всеподданнейшем письме от 5-го декабря 1813 года сделал по этому случаю следующую оценку своей политической деятельности за время заведывания им иностранными делами. «Препровождая к утверждению В. И. В. заготовленные ратификации Персидского мирного договора», писал граф Румянцов, «я сужу, что сим оканчивается министерское мое служение, и благодарю Промысл Всевышнего за то, что и посреди перемежившегося жребия моего он допустил меня давнюю ко мне Монаршую доверенность, по возможности, оправдать. В министерском звании служу я Вам, Всемилостивейший Государь,

12 лет, а 6 тому минуло, В. И. В. подписав Тильзитский мир, которому был я совершенно чужд, мне поручить изволили начальство иностранных дел. — Тогда, Государь, две войны уже имели Вы на руках: персидскую и турецкую; да и самым мирным Тильзитским договором обязалися неукоснительно вступить в войну с Англией и в войну со Швецией; и то Монаршее обещание исполнить изволили. В таком положении дела Империи находилися, когда я, не по домогательству своему и не по желанию, а единственно по всеавгустейшей воле Вашей, принял министерство иностранных сношений, и сам исповедаю, что чужд в сему служению особой способности. Будучи просто исполнителем воли Вашей и, ежедневно руководим самими Вами, Всемилостивейший Государь, ныне достиг той цели, что всем оным войнам положен благополучный конец. В 1812 году восстановлен мир с Англиею, и предшествовавшая ему война не нанесла отечеству никаких бед. В 1809 году подписан Фридрихсгамский мир; на Севере поставлена межа Империи не на Кимене, но там, где течет Торнео. В 1812-м окончена Турецкая война, и на полудни Прут и Дунай обозначили новые границы. Теперь, Всемилостивейший Государь, восстановляется мир с Персиею, и на востоке Кур и Аракс составят предел отечества. Став наконец таковых событий счастливым свидетелем и волею Вашею отстранен от поприща дипломатических дел, ныне с таким блеском текущих, я в долг себе вменяю припасть снова ко священнейшему престолу В. И. В. и наиубедительнейше просить Вас, Всемилостивейший Государь, вспомнить и милостивым решением удостоить неоднократно принесенную мною просьбу об отставке. Я принес Престолу службу полезную, и с меня довольно. Отпустите меня». Во Франкфурте получены были также из России медали, установленные Императором Александром в Вильне за войну 1812 года. «Хотя», как замечает Данилевский, «мы находились в союзе со всею Европою, но медали напоминали о времени, когда эти же самые европейские державы за год перед тем, склоняясь под железный скипетр деспота, намеревались оттеснить вас в Азию, когда мы были одни, оставленные на произвол собственных сил наших, когда пламенели и Смоленск и Москва, но не устрашился Государь и не дрогнули сердца русские».

Союзные войска, несколько утомленные и расстроенные выдержанным трудным походом, расположились для отдыха и устройства вдоль Рейна; тем временем среди победителей проявилась, однако, склонность к дипломатическим переговорам, и сторонники мира снова подняли голос. Император Франц и Меттерних нисколько не стремились к низложению Наполеона, а только к ослаблению его могущества. Англия также склонялась к подобному воззрению. Русские также не были чужды подобного взгляда на политическую обстановку. Уже при начале войны 1813 года многие русские находили, что выгоднее заключить мир, нежели продолжать борьбу с Наполеоном за дело нам чуждое — освобождение Германии. Достигнув, наконец, Рейна, сторонники этой политики полагали, что после столь трудного, хотя и славного похода настала пора заключить мир и что дальнейшее продолжение войны не обещает России никакой пользы и было бы в политическом отношении грубою ошибкою. «L’arm?e russe ?tait muette: elle regardait son but comme atteint», — пишет Меттерних в своих Записках. Один Император Александр не верил в возможность прочного мира и намерен был продолжать борьбу до последней крайности, чтобы предписать мир в Париже. Он стремился к низложению Наполеона и к полному освобождению Европы от его влияния. Поэтому Государь требовал немедленного продолжения войны и зимнего похода, желая воспользоваться полным расстройством французских вооруженных сил. Действительно, когда Наполеон перешел Рейн, французская армия считала в рядах своих не более 60.000 человек, из которых лишь 40.000 были способны к бою, и для успеха дела важно было не дать Наполеону времени создать новую армию. Независимо от того, Император Александр оставался неизменно верным убеждению, что всякий мирный договор с Наполеоном не что иное, как перемирие, которое французский владыка всякий раз считал обязанным нарушить, когда этого требовали его выгоды «,Я не могу каждый раз поспевать к вам на помощь за 400 льё», говорил Александр своим союзникам. Мнение Государя поддерживали некоторые из выдающихся прусских деятелей, как-то: Блюхер и Гнейзенау; но затем и в прусском стане раздавались голоса в пользу мира, которые глумились над «романическою идеею сумасбродов блюхеровой главной квартиры». Даже прусский король считал опасным решением вторжение во Францию; воспоминания о злополучном походе 1792 года оставили во многих прусских сердцах неизгладимое впечатление. Опасались последствий народного восстания, как только союзники перейдут древние пределы Франции.

Случайность доставила Меттерниху возможность завязать с Наполеоном дипломатические переговоры; он немедленно ею воспользовался. После лейпцигского сражения барон Сент-Эньян (St. Aignan), французский министр при Веймарском дворе, был взят в плен. Меттерних беседовал с ним во Франкфурте и вручил ему, 28-го октября (9-го ноября), условия, на основании которых европейская коалиция соглашалась открыть переговоры с Наполеоном для установления общего мира. Союзники требовали: признания независимости Германии, Италии и Голландии, восстановления династии Бурбонов в Испании, предоставляя Франции сохранение её естественных границ: Рейна, Альп и Пиренеев. Со стороны Англии изъявлена готовность к значительным уступкам и к соглашению на счет свободы мореплавания и торговли. В случае принятия Наполеоном этих условий, Меттерних предложил признать нейтральным какой-либо город на правом берегу Рейна и пригласить туда уполномоченных всех воюющих держав, не прерывая однако же военных действий. Не смотря на крайне выгодные условия мира, предложенные Наполеону, он медлил решительным ответом, изъявив только согласие на созвание конгресса в Мангейме; между тем, благодаря усиленным вооружениям во Франции, партия продолжения войны в союзном лагере взяла решительный перевес. На военном совете во Франкфурте, 19-го ноября (1-го декабря), решено приступить к зимнему походу и обнародована декларация, в которой союзники объявили, что они ведут войну не против Франции, напротив преобладания императора Наполеона (pr?pond?rance), которым он, к несчастью Европы и Франции, пользовался слишком долго вне пределов своей империи. Таким образом конечная цель политики Императора Александра получила уже некоторое осуществление: союзники разъединили Францию от её повелителя и сделали очевидный для всех первый шаг к низложению Наполеона. Не подлежит сомнению, что, без энергии Императора Александра, Наполеон ценою некоторых пожертвований сохранил бы свое преобладание. 29-го ноября (11-го декабря) главная квартира выступила из Франкфурта.

Союзники предполагали вторгнуться во Францию с главными силами со стороны верхнего Ренна; Император Александр, одобряя подобный план действий, желал, однако, сохранить нейтралитет Швейцарии. По прибытии в Карлсруэ, Император Александр узнал, что австрийцы, без ведома его, вступили в Швейцарию. Этот поступок своего союзника был до такой степени прискорбен Государю, что, по словам Данилевского, он сказал, при получении о том известия: «это один из самых неприятных дней в моей жизни».

Император Александр высказал свое неудовольствие и огорчение в письме к Лагарпу из Фрейбурга от 22-го декабря

1813 года (3-го января 1814 года); это было первое письмо Государя к своему бывшему наставнику, после всех великих событий последнего времени: «Enfin mon cher, mon respectable ami, je puis vous parler sans que mon ?criture puisse vous compromettre et sans qu’elle passe par la censure indiscr?te des postes.  C’est M. Monod qui vous remettra ces lignes. J’ai ?prouv? une v?ritable jouissance ? faire sa connaissance D’apr?s la place que je sais qu’il occupe dans votre estime; aussi il ne lui a pas beaucoup co?t? de gagner ma confiance. Je lui ai parl? avec un entier abandon sur tout ce qui tient ? votre patrie, sur les efforts que j’ai fait pour en faire respecter la neutralit?, sur les promesses formelles que j’avais obtenu de l’Autriche ? cet ?gard et enfin sur la circonstance qui a servi de pr?texte pour ?luder ces promesses et que vous devez ? vos Messieurs de Berne et leurs m?prisables intrigues. On a profit? du moment o? de Francfort je me rendais ? Fribourg et o? je m’?tais arr?t? quelques jours ? Carlsrouhe pour rendre mes devoirs aux parents de ma femme, pour violer le territoire Suisse ? l’invitation soi-disante de vos messieurs de Berne. M. Monod a pu juger lui-m?me de toute l’indignation qu’une conduite pareille soit de la part de mes Alli?s, soit de la part de vos intrigants avait produite sur moi... Le pl?nipotentiare que j’ai envoy? aupr?s du Landaman et de la Di?te, est un M. de Capo d’Istria, homme tr?s recommandable par sa probit?, sa d?licatesse, scs lumi?res et ses vues lib?rales. Il est de Corfou; par cons?quent r?publicain; et  C’est la connaissance de ses principes que me l’a fait choisir... Avant de finir cet ?pitre laissez moi vous dire, que si, ? c?t? de l’oeuvre de la Providence, quelque pers?v?rance et ?nergie que j’ai en l’occasion de d?ployer depuis deux ans, ont ?t? utiles ? la cause de l’ind?pendance de l’Europe,  C’est ? vous et ? vos instructions que je le dois. Votre souvenir dans les moments difficiles, a ?t? constamment pr?sent ? ma pens?e, et le d?sir d»?tre digne de vos soins, de m?riter votre estime, m’a soutenu. Nous voici des bords de la Moskwa sur ceux du Rhin que nous allons franchir ces jours-ci. Si pr?s de vous je nourris la douce consolation, que je pourrais vous serrer dans mes bras et vous r?it?rer de bouche toute la gratitude que mon coeur vous portera jusqu’au tombeau. Ce sera un des jours les plus chers de ma vie».

Тем не менее, пришлось примириться с совершившимся фактом, чтобы не обнаружить разногласия, существовавшего между союзниками. Главная квартира перешла в Базель, и 1-го (13-го) января 1814 года русские войска перешли здесь по мосту через Рейн, ровно через год после переправы через Немаy. Погода нам не благоприятствовала: шел дождь, смешанный со снегом, и дул пронзительный ветер. Наконец, Император Александр мог приступить к окончательному довершению предначертанной себе задачи, заключавшейся, по словам Государя, в восстановлении европейской системы (lа restauration du syst?me europ?en): «Rendre ? chaque nation la pleine et enti?re jouis sance de ses droits et de ses institutions; les placer toutes et nous placer nous-m?mes sous la sauvegarde d’une alliance g?n?rale; nous garantir et les pr?server de l’ambition des conqu?rants; telles sont les bases sur lesquelles nous esp?rons avec l’aide de Dieu faire reposer ce nouveau syst?me».

Император Александр выехал из Базеля 4-го (16-го) января 1814 года и имел первый ночлег во Франции в городе Дель. Главная армия медленно подвигалась к Лангру, следуя восемью колоннами, длинным фронтом в 350 верст. Между тем, Силезская армия Блюхера, перейдя 20 декабря 1813 года (1-го января 1814 года) Рейн между Мангеймом и Кобленцом, шла гораздо быстрее и заняла 15-го (27-го) Нанси. Дожди, снег, оттепели и морозы затрудняли переходы, но не останавливали ни Государя, ни войск. Хотя князь Шварценберг и не желал быстрого наступления, но Император Александр направлял все свои усилия к тому, чтобы возбудить главнокомандующего к большей предприимчивости. Приучив себя с молодых лет переносить непогоду, он большею частью ехал верхом, в одном мундире, и, по обыкновению, был одет лучше всех. По рассказу очевидца, казалось, что он был не на войне, но спешил на веселый праздник, и на переходах, по обыкновению, очаровывал всех своею приветливостью. В городах, где назначались ночлеги, Александр принимал местных властей и почетнейших обывателей, и обнадеживал ь их в своем покровительстве. Войскам было строжайше подтверждено о дружественном обхождении с французами и соблюдении порядка и дисциплины. Это обстоятельство составляло предмет неусыпной деятельности Государя. «Более чем непогоды», — пишет Данилевский, «обуревало нас несогласие насчет военных действий, возникавшее по временам между союзными армиями. Единственно присутствие Александра, который, быв главою союза, всем старался угождать, нередко с самоотвержением всякой личности, и чрез то склонял всех на свое мнение — сделало не только возможным успехи разнородного ополчения, но изба» вило от погибели армии, которые без него пали бы жертвою несогласий».

Когда, в продолжение похода, ночью получались важные донесения, то сколько раз случалось, что Александр, пренебрегая сном, вставал и, предшествуемый кем-нибудь с фонарем, ходил в ненастную погоду по грязным улицам деревень к союзным монархам, или даже в князю Шварценбергу, будил их и, садясь на их кровать, читал им донесения, а также условливался с ними о мерах, требуемых обстоятельствами.

10-го (22-го) января Император Александр прибыл в Лангр и провел здесь пять дней. К нему присоединились также король прусский и император австрийский.

К не малому огорчению Меттерниха, который находил, что Александр и без того преисполнен революционными идеями (imbu d’Id?es r?volutionnaires), в Лангр прибыл также Лагарп; он последовал милостивому приглашению Государя, посланному из Фрейбурга. Радость Императора снова увидеть своего бывшего наставника, с которым не встречался с 1802 года, была вполне искренней и неподдельной; она выразилась в дружеских строках, присланных к нему тотчас после приезда, в виду свидания, которое могло быть назначено только на следующий день. «Je n’ai pas de mots pour vous rendre tout le bonheur que j»?prouve ? l’id?e de pouvoir enfin vous serrer dans mes bras, et vous renouvelle r de bouche ma gratitude pour tout ce que je vous dois, писал к нему Александр, «саг dans tous mes moments p?nibles, с’est l’id?e de ne pas ?tre indigne de vos soins, qui m’a soutenu et ranim? mon courage». Представляя Лагарпа в Лангре прусскому королю и его сыновьям, Император Александр сказал: «Tout ce que je sais et tout ce que peut-?tre, —je vaux,  C’est ? monsieur La Harpe que je le dois».

Союзники занялись в Лангре разрешением вопроса: довольствоваться ли приобретенными успехами, и заключить мир с Наполеоном или продолжать войну, имея в виду восстановить в Европе существовавши до революции порядок вещей. Остановились на полумере: продолжать войну и, вместе с тем, вступить в переговоры с Наполеоном, требуя от него возвращения всех завоеваний, сделанных Францией с 1792 года. Для достижения этой дели предположено открыть конгресс в Шатильоне. Французский уполномоченный Коленкур, ожидавший уже три недели в передовой цепи решения союзников относительно предстоящего конгресса, мог, наконец, приступить к исполнению возложенного на него поручения. Союзники назначили для конгресса в Шатильоне следующих уполномоченных с русской стороны — граф Разумовский, с австрийской — граф Стадион, с прусской — барон Гумбольдт, с английской — Каткарт, Стюарт, Абердин, которым в продолжение некоторого времени содействовал Кестельри. Император Александр хотя и вынужден был изъявить согласие на открытие конгресса, но нисколько не сочувствовал этому решению, которое могло возвысить клонившееся к падению значение Наполеона; поэтому Государь предписал графу Разумовскому не торопиться ведением переговоров (de ne rien pr?cipiter, de laisser aux ?v?nements de la guerre le temps de d?velopper leurs r?sultats) и не подписывать ничего решительного, не испросив предварительно его повелений.

В действительности, подобно тому, как и в 1813 г., во время пражских переговоров, никто из договаривавшихся сторон, за исключением на этот раз одной Австрии, не желали искренно мира, даже и на тех условиях, которые были обсуждаемы собравшимися уполномоченными. Наполеон, равно как и Александр, преследовали одну цель: они ожидали решения участи возникшей между ними борьбы от исхода военных действий и старались лишь при помощи переговоров выиграть время. Тем не менее, не легко было Императору Александру сохранить за своею политикою преобладающее значение; Австрия, более чем когда-либо, обнаруживала склонность в пользу соглашения с Наполеоном; Англия разделяла подобные воззрения; что же касается Пруссии, этого самого верного союзника России, то она, по прежнему, в решительные минуты всегда готова была колебаться. Советники короля не переставали охлаждать воинственный пыл Фридриха-Вильгельма. Кнезебек называл желание идти к Парижу: «eine blosse Gloriole; по словам его: «наступление Наполеона от Смоленска к Москве причинило ему вред; то же самое произойдет с союзниками, если двинемся к Парижу". Сторонниками воззрений Императора Александра оставались, по отзыву Меттерниха, только отъявленные якобинцы: Штейн, Блюхер, Гнейзенау, Иорк. Поэтому, единственным поборником решительных действий против Наполеона неизменно оставался Император Александр; он с непоколебимою настойчивостью, при счастливых и неблагоприятных обстоятельствах утверждал, что вернейшее средство обеспечить успех союза и мир в Европе — продолжать военные действия с невозможною быстротой и решительностью. Торжество этой идеи, обеспеченное непреклонной волею Государя, вызвало падение Наполеона и упрочило за Александром славу миротворца Европы.

Едва принято было союзниками важное решение относительно открытия конгресса в Шатильоне, как ночью с 16-го (28 го) на 17-го (29-е) января прискакал из Шомона (главной квартиры князя Шварценберга) офицер к Императору Александру с донесением о начатии Наполеоном наступательных действий. Государь в мрачную, бурную ночь немедленно отправился в Шомон. Вслед затем союзные уполномоченные выехали в Шатильон. Таким образом военные действия и дипломатические переговоры открылись почти одновременно и оставались в неразрывной связи в продолжение всего по хода 1814 года.

Между тем, Наполеон 13-го (25-го) января, оставил Париж и 14-го (26-го) января прибыл в Шалон. Перед отъездом в арииию, Наполеона значил императрицу Марию Луизу регентшею и брата своего Иосифа (бывшего короля испанского) императорским наместником. Целью наступательного движения Наполеона была атака Силезской армии до соединения её с главною армией. Но уже с 15-го (27-го) января Блюхер находился в Бриенне, составляя как бы авангард армии Шварценберга. Здесь он был 17-го (29-го) января атакован Наполеоном и едва не захвачен в плен. Ночью Блюхер отступил к Транну, по дороге на Бар-сюр-Об, для сближения с главною армией. Французы следовали за отступавшими войсками до Ла-Ротьера. Союзники сосредоточили здесь на позиции до 90.000 человек, которым Наполеон мог противопоставить не более 40.000. Еще 22-го декабря 1813 года (3-го января 1814 года) Наполеон спросил Пакье, префекта полиции в Париже, по получении известий о вторжении союзников во Францию, какого решения ожидают с его стороны? Пакье ответил: население не сомневается, что император станет во главе своих войск и двинется против неприятеля. Наполеон ответил: «Mes troupes, mes troupes! Est-ce qu’on croit que j’ai encore une arm?e? La presque totalit? de ce que j’avais ramen? D’allemagne n’a-t-elle pas p?ri de cette affreuse maladie qui est venue, mettre le comble ? mes d?sastres? Une arm?e! Je serai bien heureux, si, dans trois semaines d’Ici, je parviens ? r?unir trente ou quarante mille hommes". Последнее как раз и удалось осуществить Наполеону. 20-го января (1-го февраля), по настоянию Императора Александра, произошло сражение при Ла-Ротьере; Наполеон, потеряв 6.000 человек и 63 орудия, отступил по направлению к Арси, a затем повернул к Троа. Чтобы различить союзные войска, которые принадлежали шести державам и под Ла-Ротьером впервые сражались за одно, приказано было у нас всем, от генерала до солдата, иметь на левом рукаве белую повязку. Впоследствии, при вступлении союзников в Париж, она много способствовала к распространен среди французского населения ложного убеждения, будто цвет повязки означал намерение союзных монархов восстановить Бурбонов на французском престоле. Между тем, под Бриенном эта мысль вовсе не входила еще в соображение союзников. Поэтому, когда генерал-адъютант Жомини доложил Императору Александру, что белый цвет повязки подает повод к догадке о расположении союзных дворов к Бурбонам, —  Государь отвечал: «Qu’est ce que cela me fait». Союзники не воспользовались одержанным под Ла-Ротьером успехом и подавляющим превосходством своих сил; преследование разбитого неприятеля ведено было настолько вяло, что до вечера 2-го (14-го) февраля не знали даже о направлении, принятом Наполеоном при отступлении. Для довершения всех бед, в Бриенне собрался военный совет для решения вопроса, «как продолжать войну?»

Решение последовало вполне в духе шварценберговской стратегии и заключалось в том, что обе союзный армии, едва соединившиеся, разделятся опять, разойдутся ¹ в противоположные стороны и каждая из них будет продолжать наступление к Парижу, одна долиною Марны, другая долиною Сены. Наполеон не замедлил воспользоваться столь выгодной для него обстановкой и, двинувшись с 35.000 против Блюхера, располагавшего 57.000, нанес ему ряд чувствительных поражений: 29-го января (10-го февраля) у Шампобера, 30-го января (11-го февраля) при Монмирале, 31-го января (12-го февраля) у Шато-Тери и 2-го (14-го) февраля у Вогиана и Этожа. Четыре последовательные удара расшатали Силезскую армию, которая была разбита по частям и потеряла почти треть личного состава (15.000 человек идо 50 орудий). Хотя армия Блюхера была сильно расстроена, по, однако, далеко не уничтожена; поэтому, благодаря прибывшим подкреплениям, она вскоре была готова к новому наступлению. Победы подняли дух французов; Наполеон, считая Силезскую армию в конец разгромленною, мечтал уже о возвращении прежней славы и утраченных завоеваний; после сражения при Шампобере он сказал: «L’ennemi repassera le Rhin plus vite qu’il ne l’a pass?; et je suis encore sur la Vistule». Заметив, что эти слова не были встречены сочувственно его сподвижниками, Наполеон прибавил: «Et puis je ferai la paix aux fronti?res naturelles du Rhin». Новая намерения Наполеона и блестящие надежды, возбужденные одержанными им победами, лучше всего выразились в письме его к вице-королю Евгению Богарне. Император писал: «J’ai retrouv? et remis mes bottes de la campagne d’Italie». Надежды Наполеона едва не оправдались. 31-го января (12-го февраля) Наполеон издал воззвание к народу о поголовном ополчении, и война с этой минуты действительно начала принимать до некоторой степени оттенок народной войны.

В то время, как Наполеон наноси л армии Блюхера поражение за поражением, князь Шварценберг, по обыкновению, бездействовал и своею нерешительностью содействовал к упрочению успехов французов. Заняв 26-го января (7-го февраля) Троа, он расположил армию на квартирах в окрестностях этого города; хотя Император Александр настоятельно потребовал, чтобы Шварценберг двинулся в тыл Наполеону, но главнокомандующий, имея от своего правительства секретное предписание не переходить Сены, ограничился одними полумерами, которые привели только к еще большей разброске сил главной армии. Он назначил три корпуса для овладения переправами через Сену у Ножана, а остальными силами намеревался маневрировать к Санси и Фонтенебло для обхода противника, т.-е. одновременно преследовал две цели в расходящихся направлениях. К исполнению этого плана Шварценберг приступил 31-го января (12-го февраля). Слабые силы Виктора и Удино отступили 3-го (15-го) февраля за р. Иер и, соединившись здесь с Макдональдом, направленным к ним из Mo Наполеоном, расположились здесь в числе 40.000 в двух переходах от Парижа. Опасность, угрожавшая столице, вынудила Наполеона отказаться от окончательного уничтожения армии Блюхера; он немедленно двинулся для поддержки своих маршалов, сделав с гвардией более 90 верст в 36 часов; пехота двигалась на подводах, кавалерия шла день и ночь с небольшими привалами. 4-го (16-го) февраля Наполеон сосредоточил в Гине более чем 60.000, и на другой день перешел в наступление. Несмотря на то, что Шварценберг, сравнительно с Наполеоном, располагал двойными силами, он решился отвести армию в Троа и приказал Блюхеру примкнуть к нему. Частные неудачи, испытанные 5-го (17-го) февраля графом Паленом при Мормане, и 6-го (18-го) февраля наследным принцем Виртембергским у Монтеро, окончательно подорвали всякую предприимчивость австрийского фельдмаршала. 11-го (23-го) февраля Шварценберг приказал перевести армию на правый берег Сены; 12-го (24-го) февраля, перед выездом из Троа в восемь часов утра, союзные монархи и Шварценберг собрались к королю прусскому на совещание, происходившее в присутствии нескольких генералов и министров. Здесь решено отправить письмо к Бертье с предложением перемирия. Среди всеобщего упадка духа и полного разногласия в мнениях, господствовавших в союзной главной квартире, один Император Александр оставался верным установившемуся в нем убеждению, относительно необходимости довести войну до низложения Наполеона; между тем, даже лица, непосредственно при Государе состоявшие и удостоенные его доверием (граф Нессельроде, князь Волконский, генерал Толь), являлись сторонниками мира. Лорд Кастельри, поспешивший в Троа из Шатильона для выяснения тревожного положения дел, также советовал Императору Александру не отвергать мира и не ожидать необходимости перейти обратно за Рейн; лорд присовокупил: _жJ’ai les ordres de la chambre de profiter des occasions pour faire la paix; D’autant plus que je vois notre coalition pr?te ? se s?parer». Но Государь отвечал ему с твердостью: «Mylord, ce ne sera pas une paix; ce sera une tr?ve, qui vous fera poser les armes momentan?ment. Je ne puis courir ? votre secours ayant quatre cent lieues ? faire avec mes arm?es. Je ne ferai pas d? paix tant que Napol?on sera sur le tr?ne».

12-ro (24-го) февраля Наполеон с гвардией вступил торжественно в Троа. В тот же день в 12-ти верстах от города, в Люзиньи, начались переговоры о перемирии; но в виду требования Наполеона не прекращать военных действий, до принятия союзниками франкфуртских условий мира, совещания не сопровождались никаким результатом и прервались 21-го февраля (5-го марта). Поспешное отступление главной союзной армии, как будто бы после проигранного сражения, среди опустошенной страны, в холодную погоду, изнурило и расстроило войска; появилось множество отсталых, искавших приюта и грабивших жизненные припасы. Дальнейшее отступление могло совершенно погубить армию и обратить ее в необузданное скопище. В виду этих обстоятельств был собран в Бар-Сюр-Об военный совет 13-го (25-го) февраля; здесь был окончательно установлен новый план для дальнейших действий союзных армий. На совете, кроме трех Государей, находились: Шварценберг, Радецкий, Дибич, князь Волконский, Кнезебек и дипломаты: Меттерних, Гарденберг, Нессельроде и лорд Кестельри.

При начале совещания мнения были неодинаковы; большая часть присутствовавших полагали выгоднее отступить обеим армиям. Император Александр противился предложению, и сказал: «В случае отступлении, я отделюсь от главной армии со всеми находящимися здесь русскими войсками, гвардией, гренадерами и корпусом графа Витгенштейна, соединюсь с Блюхером и пойду на Париж. Надеюсь», присовокупил он, обратясь к королю прусскому, «что В. В., как верный союзник, явивший мне многие опыты дружбы своей, не откажетесь идти со мною». Король отвечал, что он не расстанется с Государем и давно уже предоставил свои войска распоряжению его величества». «Для чего же одного меня оставлять?» сказал император Франц. «Так взаимный приязненные чувствования монархов», пишет современник, «были причиною единодушных мер, принятых в Бар-Сюр-Об».

Протокол совещания собственноручно записан Императором Александром и заключался в следующих статьях:

«1) On ne livrera pas la bataille pr?s de Barsur-Aube.

2) Bl?cher continuera son mouvement s?par?.

3) La grande arm?e continuera son mouvement par Chaumont sur Langres.

4) La continuation de ce mouvement d?pendra des circonstances.

5) Avertir Bl?cher des mouvements, d?cid?s pour la grande arm?e, et des ordres qu’on a donn?s ? Winzingerode et B?low d»?tre sous son commandement.

6) Donner ? Winzingerode et ? B?low des ordres en cons?quence.

7) Donner ? Bl?cher une latitude dans ses mouvements, pourvu toutefois qu’une certaine prudence militaire soit observ?e».

Таким образом обе армии, главная и Силезская, поменялись ролями: армия Блюхера обращалась в главную, a армия Шварценберга в вспомогательную. Подобное решение представляло единственное средство согласовать мнения двух главнокомандующих, из которых один хотел наступать, а другой во что бы то ни стало отступать. Император Александр и король прусский, сделав эту уступку Шварценбергу, требовали, однако, от него, чтобы, в случае движения Наполеона против Блюхера, главная армия немедленно возобновила наступательные действия, угрожая в противном случае отобрать свои войска и присоединить их к Силезской армии. Затем Император Александр поехал в Шомон, где пробыл две недели. Здесь 17-го февраля (1-го марта) союзники скрепили коалицию договором, по которому Россия, Австрия, Англия и Пруссия обязались на двадцать лет, в случае несогласия Франции на предъявленные ей мирные условия, выставлять против общего неприятеля каждая по 150.000 человек; Англия обязалась уплачивать прочим союзным державам ежегодно по пяти миллионов фунтов стерл. субсидии.

По занятии Троа, Наполеон, убедившись в невозможности вовлечь Шварценберга в генеральное сражение, направил против него Удино и Макдональда с 40.000, и с 35.000 двинулся в третий раз против Блюхера, по получении сведений о вступлении его в долину Марны. На этот раз действия Наполеона против Блюхера не сопровождались таким решительным торжеством, как во время первого наступательная движения союзников к Парижу. Преждевременная сдача крепостцы Суассона малодушным комедиантом, генералом Моро, расстроила превосходно задуманный план Наполеона; благодаря этому роковому обстоятельству, он одержал только полууспех под Краоном 23-го февраля (7-го марта), испытал поражение, хотя далеко не полное, в двухдневном бою под Лаоном 25-го и 26-го февраля (9-го и 10-го марта) и в заключение нанес противнику ничтожное поражение при Реймсе 1-го (13-го) марта. Проведя трое суток в Реймсе, чтобы дать отдых утомленной армии, Наполеон 5-го (17-го) марта обратился снова против Шварценберга.

Когда Наполеон предпринял наступательное движение против Блюхера, неприятель открывал главной союзной армии свободный доступ к Парижу; но Шварценберг, конечно, не воспользовался этим благоприятным обстоятельством. После дела при Бар-сюр-Об 15-го (27-го) февраля и у Лаферте-сюр-Об 16-го (28-го) февраля слабые силы Удино и Макдональда отступили к Троа и заняли позицию впереди города, между тем как Шварценберг расположил свои войска на квартирах. Только 19-го февраля (3-го марта), когда он окончательно удостоверился в движении Наполеона в долину Марны, главная армия приступила к осторожному наступлению по направлению к Троа. Передовые корпуса заняли Троа 20-го февраля (4-го марта), но этот успех не побудил Шварценберга к большей деятельности; расположив передовые корпуса на тесных квартирах, он снова бездействовал с 90.000 армией до 27-го февраля (11-го марта), когда, наконец, решился продолжать наступление, чтобы вытеснить французов с позиций на р. Сене; это движение привело к ряду незначительных столкновение Затем, получив известие об успехе, одержанном Наполеоном при Реймсе, Шварценберг снова впал в обычные колебания и готовился отступать. Ряд принятых тогда нецелесообразных мероприятий привел окончательно к невообразимой разброске войск, а именно, главная армия растянулась на пространстве 70-ти верст между Ножаном и Бриенном. В это время Император Александр, оставив Шомон снова находился в Троа; здесь он имел свидание с агентом, присланным из Парижа Талейраном. Этот великий дипломат, сознавая близость падения Наполеона, начал осторожно действовать против своего грозного повелителя, собирая вокруг себя врагов императорского правительства. Опасное поручение явиться в союзную главную квартиру принял на себя яростный сторонник Бурбонов, барон Витроль; он сообщил графу Нессельроде сведения о состоянии умов в Париже; настаивал на том, как легко союзникам будет овладеть этим городом, если решительнее распорядиться имеющимися у них военными силами; утверждал, что союзников ожидает в Париже радушный прием. 5-го (17-го) марта Витроль был принять Императором Александром и имел с ним продолжительную беседу. К ужасу этого страстного роялиста, Государь, обсуждая вопрос, на каком решении остановиться, в случае исчезновения Наполеона, отнесся не сочувственно к возвращению Бурбонов во Францию и сказал Витролю: «Si vous les connaissiez, vous seriez persuad? que le fardeau d’une telle couronne serait trop lourd pour eux... peut-?tre une r?publique sagement organis?e conviendrait elle mieux ? l’esprit fran?ais. Ce n’est pas impun?ment que les id?es de libert? ont germ? pendant longtemps dans un pays tel que le v?tre». Подобное смелое, лишенное предубеждения, воззрение на французские дела ошеломило собеседника Государя. «Ой en ?tionsnous grand Dieu, le 17 Marsl L’Empereur Alexandre, le roi de rois unis pour le salut du monde, me parlait de la r?publique», пишет Витроль в своих записках». Тем не менее защитник прав Бурбонов постарался поколебать воззрения Императора; в заключение он сказал: «la guerre devrait ?tre politique, on la fait strat?gique. On demande l’opinion et les voeux de la nation aux provinces qui sont muettes, tandis qu’on en trouverait l’expression ? Paris, mais ? Paris... R?unissez vos forces sans regarder en arri?re, marchez droit sur Paris, et je laisse ma t?te entre les mains de Votre Majest? pour qu’elle tombe sur un billot, si l’opinion ne se prononce pas hautement pour le r?tablissement de la monarchie». Речь Витроля произвела впечатление на Императора Александра; мысль двинуться на Париж и там искать решения вопроса относительно будущего устройства французского правительства, вполне согласовалась с сокровенными мыслями Государя. «Monsieur de Vitrolles, le jour o? je serai ? Paris, je ne reconna?trai plus D’autre alli? que la nation fran?aise. Je vous promets que cet entretien aura les plus grands r?sultats», — этими словами Александр закончил беседу.

Теперь Государю надлежало, прежде всего, спасти армию от гибельных последствий невыгодного распределения сил её, принятого главнокомандующим. С этою целью, Александр 6-го (18-го) марта отправился в главную квартиру Шварценберга, находившуюся в Арси. Генерал Толь встретил его словами: «Величайшее счастие, что ваше величество приехали; вы исправите наши ошибки". В происшедшем затем совещании, благодаря настояниям Императора Александра, решено было, как можно поспешнее сосредоточить разбросанные союзные корпуса между Троа, Арси и Лемон.

Одновременно с этим распоряжением, последовало событие, не менее важное в политическом отношении: переговоры на конгрессе в Шатильоне окончательно прервались. Отныне, как и в 1813 году в Праге, мечу предоставлялось окончательное разрешение всех спорных вопросов. Появление Наполеона против Шварценберга сопровождалось 8-го (20-го) марта нерешительным сражением при Арси. Около полудня Император Александр прибыл из Троа на высоты, занятия перед Арси войсками главной армии; Государь сошел с лошади и, ходя по полю с Барклаем, окруженный обыкновенною свитою, не скрыл негодования, возбужденного распоряжениями Шварценберга, и сказал громко: «эти австрийцы сделали мне много седых волос. По мнению очевидца, Данилевского, слова Государя получают особенное значение, если принять во внимание, что Александр «не часто обнаруживал то, что происходило в душе его». На следующий день Наполеон готовился возобновить бой, но, убедившись в огромном превосходстве сил союзников, он внезапно обратился к выполнению задуманного им уже другого плана действий и приказал начать отступление днем, в виду всей сосредоточенной стотысячной армии своих противников. Вообще все действия Наполеона под Арси, располагавшего здесь всего только

30.000, отличались крайней дерзостью, но тем не менее прошли безнаказанно, — до такой степени велик был страх, внушаемый Шварценбергу одним присутствием победоносного полководца. Заметя с высот, на которых развернулась союзная армия, отступление французов, Шварценберг, вместо того, чтобы обрушиться на них тотчас же всеми силами, созвал корпусных командиров на краткое совещание, продолжавшееся два часа. Наконец, только в третьем часу пополудни началось общее наступление союзных войск; но в это время Наполеон успел уже перевести большую часть своих войск на правую сторону р. Об. Во второй день сражения при Арси Император Александр не присутствовал на позиции: нездоровье задержало его в Пужи. Это печальное обстоятельство позволило Шварценбергу, не стесняясь, придумывать полумеры и уклоняться от решения покончить войну одним ударом. Утвердительно можно сказать, что если бы Государь 9-го марта находился на поле сражения, то едва-л и Наполеону удалось бы благополучно совершить свое смелое отступление.

После сражения при Арси, Наполеон немедленно приступил к осуществлению нового плана действий. Не рассчитывая, чтобы противники его приняли смелое решение идти к Парижу, он направил все силы на сообщения главной армии, намереваясь присоединить к ним гарнизоны крепостей мозельских, маасских и эльзасских и возбудить народную войну в тылу союзников. Принятие этого плана казалось ему особенно целесообра8ным в виду крайней заботливости, с которою Шварценберг, во время всего похода 1814 года, относился к охранению своих сообщений. С этою целью он двинулся к Витри и затем повернул к С. Дизье.

Впоследствии Наполеон сказал австрийскому генералу Коллеру, сопровождавшему его на остров Эльбу: «J’ai fait la marche sur St.-Dizier parce que jo savais par une exp?rience de vingt ann?es de guerre, que vous ?tiez dans les plus grandes allarmes d?s que je vous envoyais une seule patrouille sur vos communications, mais cette fois j’y ai fait marcher des arm?es et vous vous en ?tes fort peu souci?. C’est que vous aviez le diable au corps».

Союзники вовсе не ожидали, чтобы Наполеон двинулся на их сообщения. Задуманный им план обнаружился из письма его к Императрице Марии-Луизе, перехваченного казаками и присланного Блюхером 11-го[(23-го) марта. Император Александр находился в это время еще в Пужи, где утром была отслужена панихида по Государе Павле», как записал граф Аракчеев в собственноручном журнале. В три часа пополудни, собрался здесь у Императора Александра военный совет, на котором присутствовали: король прусский, Шварценберг, Радецкий, несколько генералов австрийского главного штаба и князь Волконский. Австрийские генералы оправдали надежды, возлагавшиеся на них Наполеоном, и прежде всего предложили на обсуждении совета вопрос: возможно-ли было, сделав ускоренное фланговое движение на Вандевр и Бар-сюр-Сен к Шатильону, предупредить неприятеля и прикрыть сообщения с Рейном. Предложение австрийцев представляло, в сущности, замаскированное отступление к Рейну, т.-е. давало войне именно тот оборот, к которому стремился Наполеон. Предложение австрийских генералов признано было, однако, несвоевременным, и решено было только двинуть главную армию к Шалону, на соединение с Силезскою, а потом действовать обеим в совокупности в тыл и фланги Наполеона. Вместе с тем сообщили принятые меры императору Францу, находившемуся в Бар-сюр-Об, чтобы он вместе со всеми дипломатами отправился через Шатильон в Дижон. Парки и обозы из Шомона и Лангра приказано было также перевести на дорогу в Дижон.

12-го (24-го) марта, на рассвете, Император Александр, король прусский и Шварценберг прибыли в Сомпюи. Здесь получено было известие, что обе союзные армии вошли между собою в связь и таким образом совершенно разобщили Наполеона от войск Мармона и Мортье, выступивших на соединение с ним из Этожа. Вновь перехваченные письма доставили важные сведения о настроении умов в Париже; они свидетельствовали о всеобщем неудовольствии и жажде мира, господствовавших в стране, и особенно в столице. В письме Савари Наполеону, он, как министр полиции, доносил, что в Париже находится множество влиятельных лиц, враждебных правительству, и что, в случае приближения союзной армии к столице, он не отвечает за её спокойствие. Тем не менее Шварценберг, не изменяя своего решения идти с армией вслед за Наполеоном, отправился, около десяти часов утра, из Сомпюи по дороге в Витри; туда же поехал и король прусский. Между тем Император Александр, оставшись в Сомпюи, приказал князю Волконскому пригласить к себе генералов: графа Барклая, Дибича и Толя. Когда они явились, Государь сказал: «По соединении обеих наших армий представляются нам два случая: первый идти на Наполеона и в гораздо превосходнейших силах атаковать его; а второй, скрывая от него наши движения, идти прямо на Париж. Какое ваше мнение, господа?» Государь прежде всего обратился к Барклаю, который, взглянув на карту, сказал: «надобно со всеми силами идти за Наполеоном и атаковать его, как только с ним встретимся". Генерал Дибич предложил: «отрядить от сорока до пятидесяти тысяч к Парижу, а с прочими силами идти вслед ла Наполеоном». Тогда Толь не мог удержаться и высказал противное мнение: «послать корпус в десять тысяч, преимущественно составленный из кавалерии, за Наполеоном, а с армиями Блюхера и Шварценберга идти форсированными маршами к Парижу". Когда же Государь поддержал мнение Толя, Дибич сказал: «если ваше величество хотите восстановить Бурбонов, тогда, конечно, лучше идти со всеми силами на Париж». Государь отвечал: «здесь дело идет не о Бурбонах, но о свержении Наполеона. Затем приступили к примерному расчёту, во сколько переходов союзники могли достигнуть Парижа. Очевидно было, что, по мере приближения к столице Франции, на первом марше они удалялись от Наполеоновой армии на. два марша, на втором —на четыре и т. д. и что, следовательно, овладев Парижем, могли иметь довольно времени для разрушения господства Наполеона и для встречи его, если бы он обратился к Парижу. По словам Толя, «генерал адъютант князь Волконский, во все время наших рассуждений, находился в некотором расстоянии от стола, как адъютант, который ожидает приказание своего генерала». По окончании военного совета, Император Александр, желая сообщить мнение свое королю прусскому и Шварценбергу, приказал подать лошадь и в сопровождении своего штаба поехал вслед за войсками. Проехав несколько верст и настигнув короля и фельдмаршала, Государь, сойдя с лошади, приказал генералу Толю разостлать на земле карту и объяснил сам предположенные меры, настойчиво убеждая своих союзников в необходимости движения к Парижу. Шварценберг, не смотря на противоречие многих лиц своего штаба, согласился с мнением Государя и тотчас изменил свои прежние распоряжения. Немедленно всем корпусам посланы были приказания остановиться, а генералу Винценгероде — с кавалерией идти к С. Дизье, чтобы привлечь к себе внимание неприятеля и прикрыть движение союзных армий к Парижу. Винценгероде должен был разыгрывать роль авангарда и заготовлять квартиры для союзных монархов.

Таким образом, генерал Толь раccказывает в своих записках решение, принятое в Сомпюи, которое получило всемирно-историческое значение. Между тем впоследствии князь Волконский приписывал себе славу спасительного совета идти на Париж. В записках Данилевского встречается, по этому поводу, следующая заметка: «В 1816 году, в Варшаве, князь Волконский дня два что-то беспрестанно писал; это мне показалось странным, ибо я знал, что он не большой грамотей. Он сочинял описание совещания, в котором положено было идти на Париж, и в котором он утверждаете, что он подал к тому первую мысль. Зная честность его и любовь к истине, я могу поручиться, что он неправды не напишет, хотя, впрочем, генералы Дибич и Толь присваивают себе эту мысль, решившую войну и участь света. Он позволил мне взять копию с сей любопытной статьи». Как бы то ни было, кто бы ни предлагал в Сомпюи двинуться к Парижу, но заслуга этого подвига составляете неоспоримое достояние того, кто принял на себя привести эту мысль в исполнение; поэтому смелое решение идти на Париж, бросив свои сообщения, принадлежите всецело одному Императору Александру.

13-го (25-го) марта началось движение союзников к Парижу; за исключением всех отдельных отрядов, они располагали для этой цели 170.000 войск. В тот же день произошел случайный для обеих сторон двойной бой у Фер-Шампенуаза с французскими войсками, которые шли на соединение с Наполеоном: корпуса Мармона и Мортье (17.000) и дивизии Пакто и Аме (6.000). Сражение при Фер-Шамненуазе представляете блистательный пример победы, одержанной исключительно кавалерией с конной артиллерией; пехота не сделала ни одного выстрела. Император Александр лично распоряжался ходом боя против Пакто и Аме, неожиданно появившихся к вечеру на поле сражения. Русские врезались в неприятельские каре, которые, будучи окружены со всех сторон, не хотели сдаваться. В пылу боя, войска готовы были не давать пощады даже положившим, наконец, оружие. Чтобы остановить резню, Государь, подвергая себя явной опасности, въехал в каре с лейб-казачьим полком; напрасно многие напоминали Александру об угрожавшей ему опасности. «Хочу пощадить их», отвечал он. Пакто и прочие генералы были представлены Императору, который хвалил выказанную ими храбрость и принял живое участие в судьбе пленных, которых на этом одном месте было более 3.000 человек. Вообще французы убитыми, ранеными и пленными потеряли до 11.000 человек; победителями захвачено 75 орудий.

Мармон и Мортье отступили к Парижу, и 17-го (29-го) подошли к нему с южной стороны у Шаравтона. Вечером того же дня Император Александр прибыл на ночлег в замок Бонди (7 верст от Парижа). 18-го (30-го) марта участь Парижа должна была решиться сражением, для которого союзники располагали 100.000 войск (из них 63.400 русских). Для обороны столицы в распоряжении короля Иосифа находилось всего лишь не более 40.000 человек с 154-мя орудиями; в это число, кроме войск Мармона и Мортье (24.000 и 21 орудие), входило до 12.000 человек национальной гвардии. К довершению всех бедствий, обрушившихся на империю Наполеона, Веллингтон, вытеснив французов из Испании, занял 28-го февраля (12-го марта) Бордо; кроме того, 9-го (21-го) марта австрийцы заняли Лион. Но это безвыходное положение усиливалось еще тем, что в Париже подготовлялась и созревала измена законному правительству. Движением этим осторожно руководила искусная, но предательская рука Талейрана, и оно готово было облегчить и довершить задачу, предстоявшую исполнить союзникам в открытом бою. Отъезд императрицы Марии-Луизы с королем Римским в Рамбулье и оттуда в Блуа, последовавший 17-го (29-го) марта, окончательно развязав руки врагам Наполеона. Талейран должен был по приказанию императора сопровождать регентшу; но он уклонился от выезда и остался в Париже в ожидании скорой развязки дела.

На рассвете 18-го (30-го) марта, вся свита Императора Александра ожидала верхом, во дворе замка Бонди, его выезда на поле сражения; уже раздавался гром пушек со стороны Роменвильского плато.

В это время в Бонди привели захваченного в плен французского капитана Пейр (Peyre, architecte, capitaine de sapeurs-pompiers). Государь пожелал видеть его и расспрашивал его более получаса о настроен] и умов в Париже; затем, он поручил ему ехать к главнокомандующему неприятельскими войсками с объявлением, что «Император требует сдачи Парижа, стоит перед erbнами его с многочисленною армией, и ведет войну не с Францией, а с Наполеоном. Вместе с Пейром велено ехать флигель-адъютанту полковнику Орлову. Александр, отпуская его, сказал: «Partez. Je vous donne le pouvoir de suspendre le feu, partout o? vous le jugerez n?cessaire. Je vous autorise, sans aucune responsabilit?, ? faire cesser les attaques les plus d?cisives et suspendre m?me la victoire pour pr?venir et arr?ter les d?sastres. Paris, priv? de ses d?fenseurs dispers?s et de son grand homme, ne saurait r?sister; j»en ai l’intime conviction. Mais en m’accordant la puissance et la victoire, Dieu veut que je n’en use que pour donner la paix et le repos au monde. Et cette paix, si nous pouvons l’obtenir sans combat, tant mieux, sinon, rendons nous ? la n?cessit? et combattons, car, de gr? ou de force, au pas de charge ou au pas de parade, sur des d?combres ou sous des lambris dor?s, il faut que l’Europe couche aujourd’hui m?me ? Paris».

«Государь, величественный и гордый, когда дело касалось интересов Европы, пишет М. Е. Орлов, описывая капитуляцию Парижа, «скромный и смиренный, как только шло дело о нем самом, либо о его славе, принимая на себя роль пассивного орудия Провидения, был в действительности повелителем судеб мира. Разговор его носил отпечаток этих двух оттенков характера и выражал уверенность в победе, соединенную с отеческою заботливостью об участи побежденных врагов. По первым словам, его, я понял, что настоящий день долженствовал ознаменоваться решительною битвою и вслед затем великодушною капитуляцией».

Орлов с французским офицером поскакал в Пантен, где в то время уже происходила перестрелка. Несколько раз парламентеры пытались прекратить кровопролитие, но все их усилия были напрасны. Человеколюбивое желание Императора Александра не могло быть исполнено. Ожесточенный бой завязался по всей линии. В пятом часу пополудни все позиции, кроме Монмартра, были потеряны французами. Между тем, король Иосиф, получив донесение Мармона о невозможности продолжать защиту Парижа, поспешил уехать в Блуа и предоставил маршалам открыть переговоры с Российским Императором и князем Шварценбергом и отвести войска за Луару. После этого к Императору Александру явился парламентёр без всяких полномочий, но с предложением прекратить бой и условиться о перемирии. Ему в этом отказали, и Государь послал Орлова к маршалу Мармону с следующими предложениями: «огонь прекратится; французские войска отойдут за укрепленные заставы; немедленно будет назначена комиссия для переговоров о сдаче Парижа». Мармон изъявил согласие. Возвратись назад, Орлов нашел Императора Александра на бельвильской высоте, расставлявшим батарею из 24-х орудий. Государь подозвал к себе графа Нессельроде и, дав ему инструкцию, поручил ему вместе с Орловым открыть переговоры; к ним был присоединен адъютант князя Шварценберга, граф Пар. Они направились к ИИантенской заставе, где встретились с Мармоном. Французские войска уже вступали в город во время начавшихся переговоров снова раздалась перестрелка; это был заключительный акт сражения под Парижем: граф Ланжерон взял штурмом Монмартр. Успех под Парижем был куплен дорогою ценою; союзники потеряли в день сражения 18-го (30-го) марта 8.400 человек (в том числе 6.000 русских); значительный урон объясняется отсутствием единства в действиях союзников и происшедшей вследствие этого неодновременности атаки всех частей союзной армии. К тому же, успех дня решился прямым ударом на самую сильную часть неприятельской позиции.

Пока договаривались с французскими маршалами о сдаче Парижа, Император Александр объезжал войска, расположенный вблизи Бельвиля и Шомона и поздравлял их с победою. Тогда же

Государь пожаловал фельдмаршалом графа Барклая-де-Толли; затем он возвратился в Бонди. Переговоры по капитуляции Парижа перенесены были, между тЬм, в отель маршала Мармона. Там собралось большое общество, ожидавшее с беспокойством решения участи Парижа. Во главе присутствовавших находился Талейран. Он подошел к флигель-адъютанту русского Императора и сказал с некоторою торжественностью: «Monsieur, veuillez bien vous charger de porter aux pieds de Sa Majest? l’Empereur de Russie l’expression du profond respect du prince de B?n?vent». «Prince», отвечал Орлов, «je porterai, soyez en s?r, ce blanc-seing ? la connaissance de Sa Majest?». Легкая, едва, заметная улыбка скользнула по лицу «Талейрана, который, вероятно, будучи доволен смыслом, приданным словам его, удалился, не показывая вида, что, в свою очередь, понял Орлова.

Соглашение между французами и представителями союзных армий, наконец, установилось, и в третьем часу пополуночи капитуляция Парижа, составленная М. Е. Орловым, была подписана; победителю пришлось, однако, отказаться от заявленного первоначального требования, чтобы французские войска, оборонявшие Париж, отступили по Бретаньской дороге. В заключительной 8-й статье этой капитуляции, собственно, относительно предстоящего занятия Парижа союзниками, было лишь сказано, что город предается великодушию союзных монархов. (La ville de Paris est recommand?e ? la g?n?rosit? des hautes puissances alli?es). Орлов сказал Мармону, что представители Парижа могут лично высказать, не стесняясь, свои желания Императору Александру. Поэтому предстояло собрать депутацию от города, которая немедленно явилась бы в союзную главную квартиру; она состояла из префекта полиции Пакье, Сенского префекта Шаброля и некоторых членов муниципальная совета и представителей национальной гвардии. С рассветом депутаты в каретах двинулись в Бонди, сопровождаемые полковником Орловым, который провел их чрез русские биваки. По прибытии в главную квартиру, французы были введены в большую залу замка; Орлов приказал доложить о себе графу Нессельроде, который вышел к депутатам, между тем как он прямо отправился в Императору, который принял его, лежа в постели. «Quelles nouvelles m’apportez-vous?», сказал Государь. — «Sire,  C’est la capitulation de Paris»,—отвечал Орлов. Император взял капитуляцию, прочел ее, сложил бумагу и, положив под подушку, сказал: «Je vous f?licite, votre nom est attach? ? un grand ?v?nement». Затем Государь заставил Орлова рассказать все подробности вечера, проведённого им в Париже у маршала Мармона, и выказал большое удивление, когда узнал о встрече русского парламентера с Талейраном: «Се n’est encore qu’une anecdote», сказал Александр, «mais cela peut devenir de l’istoire». Государь, отпустив затем Орлова, заснул глубоким сном почти в ту же минуту.

В то время, когда происходили описанные выше действия под Парижем, Наполеон распоряжался следующим образом. По достижении Винценгероде С. Дизье, Наполеон двигался из Дулевана в Бар-сюр-Об. Для разъяснения истинных намерений союзников, он приказал произвести усиленную рекогносцировку, которая привела к бою у С. Дизье; Винценгероде был отброшен к Барле-Дюку. Из расспросов пленных Наполеон убедился, что против него оставлен только кавалерийский отряд, и что главные силы союзников направились к Парижу. «C’est un beau coup d’?checs; je n’aurais jamais cru qu’un g?n?ral de la coalition f?t capable de le faire», сказал Наполеон. Немедленно, 15-го (27-го) марта, Наполеон направил имевшиеся у него силы к Парижу, по кружной дороге к Троа и Фонтенебло. 18-го (30-го) марта, на рассвете, когда союзники находились уже перед Парижем и готовились атаковать столицу, Наполеон с передовыми войсками достиг лишь Троа (150 верст от Парижа). В надежде по крайней мере личным присутствием поправить дела в Париже, он опередил войска и поскакал в Фонтенебло; прибыв сюда поздно вечером, он безостановочно про должал путь к Парижу. Но было уже поздно, и ночью на 19-е (31-е) марта, в двадцати верстах от Парижа, Наполеон встретил передовые части выступивших уже оттуда французских войск, от которых он узнал о заключенной Мармоном капитуляции. В шесть часов утра Наполеон возвратился в Фонтенебло.

Около шести часов утра 19-ро (31-го) марта парижская депутация была принята Императором Александром. Граф Нессельроде представил Государю поименно членов её; затем Александр обратился к ним с речью, которую Пакье в своих мемуарах воспроизвел следующим образом: «Je n’ai qu’un ennemi en France et cet ennemi. C’est l’homme qui m’a tromp? de la mani?re la plus indigne, qui a abus? de ma confiance, qui a trahi avec moi tous les serments, qui a port? dans mes Etats la guerre la plus inique, la plus odieuse. Toute r?conciliation entre lui et moi est d?sormais impossible; mais je le r?p?te, je n’ai en France que cet ennemi. Tous les Fran?ais, hors lui, sont bien vus de moi. J’estime la France et les Fran?ais, et je souhaite qu’ils me mettent dans le cas de leur faire du bien. J’honore le courage et la gloire de tous les braves contre lesquels je combats depuis deux ans, et que j’ai appris ? estimer dans toutes les positions o? ils se sont trouv?s. Je serai toujours pr?t ? leur rendre la justice et les honneurs qui leur sont d?s. Dites donc, messieurs, aux Parisiens, que je n’entre pas dans leurs murs en ennemi, et qu’il ne tient qu’? eux de m’avoir pour ami; mais dites aussi que j’ai un ennemi unique en France, et qu’avec celui l? je suis irr?conciliable». Пакье прибавляет: «cette id?e fut reproduite de vingt mani?res et toujours avec la plus extr?me v?h?mence, et en traversant la chambre d’un bout ? l’autre».

Перейдя, затем, к подробностям занятия Парижа, Император Александр согласился предоставить охранение спокойствия в столице национальной гвардии и дал слово, что он ничего не потребует от жителей, кроме жизненных припасов для армии; войска будут расположены биваками. Отпустив депутацию, Император Александр приказал графу Нессельроде немедленно отправиться в Париж к Талейрану и условиться с ним о мерах, которые следовало принять на первых порах; он въехал в город в сопровождении одного казака. «Бульвары были покрыты разряженною толпой», пишет Нессельроде в своих записках. «Казалось, народ собрался, чтобы погулять на празднике, а не для того, чтобы присутствовать при вступлении неприятельских войск. Талейран был за туалетом. Полупричесанный, он выбежал ко мне на встречу, бросился в мои объятия и осыпал меня пудрой. Успокоившись несколько, он велел позвать людей, с которыми он находился в заговоре (en pleine conspiration). То были герцог Дальберг, аббат де-Прадт, барон Луи. Я передал своим собеседникам желания Императора Александра, сказав им, что он остановился окончательно на одной лишь мысли: не оставлять Наполеона на французском престоле; что затем вопрос, какой порядок вещей должен заменить его, будет разрешен Государем не иначе, как по совещании с теми выдающимися людьми, с которыми ему пред стоит войти в сношение». Император Александр намеревался поселиться во дворце «Elys?e-Bourbon⁴. Но получив предостережете, что под дворец этот подведены мины, Государь прислал эту записку графу Нессельроде; когда об этом узнал Талейран, он не хотел верить, но по избытку предосторожности, предложил Императору остановиться у него, пока это дело не будет расследовано. По всей вероятности, вся эта тревога была подстроена самим изворотливым князем Беневентским, который заручился, таким образом, присутствием главы коалиции в своем отеле.

После отправления графа Нессельроде в Париж, к Императору Александру явился в Бонди Коленкур, присланный Наполеоном с предложением неотлагательного мира на условиях, сходных с требованиями союзных держав в Шатильоне. Государь высказал ему, что считаете себя обязанным упрочить спокойствие Европы, и поэтому ни он, ни его союзники не станут вести переговоров с Наполеоном. Тщетно Коленкур старался поколебать решимость Александра, представляя ему, что союзные монархи, низвергнув с престола государя, всеми ими признанного, выказали бы себя поборниками разрушительных идей революции. «Союзные монархи не желают ниспровержения престолов», отвечал Александр, «они будут поддерживать не какую-либо партию недовольных настоящим правительством, a общий голос почетнейших людей Франции. Мы решились продолжать борьбу до конца, чтобы не возобновлять ее при, менее выгодных обстоятельствах, и будем сражаться, пока достигнем прочного мира, которого не можем надеяться от человека, опустошившего Европу от Москвы до Кадикса». В заключение Император Александр обещал принять Коленкура во всякое время в Париже.

Оставляя Бонди, посол Наполеона увидел лошадь, поданную Государю для предстоящего въезда в Париж; это была светло серая лошадь, по имени Эклипс, подаренная Императору в бытность Коленкура послом при русском дворе. Около восьми часов утра Император Александр выехал из Бонди. «Все готовились встретить день, беспримерный в истории», пишет очевидец. «Покорение Парижа являлось необходимым достоянием наших летописей. Русские не могли бы без стыда раскрыть славной книги своей истории, если бы за страницею, на которой Наполеон изображен стоящим. среди пылающей Москвы, не следовала страница, где Александр является среди Парижа». Проехав с версту, Государь встретил короля прусского и гвардию, пропустил мимо себя назначенных идти в голове вступавших в Париж войск прусскую гвардейскую и нашу легкую гвардейскую кавалерию, и последовал за ними вместе с королем и князем Шварценбергом, сопровождаемый свитою, в числе более тысячи генералов и офицеров различных наций. За ними шли: австрийские гренадеры, русский гренадерский корпус, гвардейская пехота и три кирасирские дивизии с артиллерией. Прекраснейшая погода благоприятствовала торжественной обстановке этого незабвенного дня. Какими чувствами преисполнена была тогда душа Александра? Что думал Государь, переживший тяжелое испытание Аустерлица, блеск тильзитского свидания и пожар Москвы? Он с полным смирением готовился отплатить за испытанное зло неслыханным в истории великодушием. Действительно, среди Парижа явился победитель, который не искал другого торжества, как только счастья побежденных. Еще в Вильне, в декабрь 1812 года, Император Александр сказал: «Наполеон мог даровать мир Европе; это было в его власти, но не было им исполнено! Теперь очарование исчезло! Мы увидим, что лучше внушать страх или любовь. (Napol?on pouvait donner la paix ? l’Europe, il le pouvait et il ne l’a pas fait! Maintenant, le charme est rompu! Nous verrons ce qui r?ussira le mieux, de se faire craindre ou de se faire aimer). В Париже Государю представилось благодарное поприще для применения на деле этих великодушных мыслей. Подозвав к себе генерала Ермолова и указав незаметно на ехавшего с ними князя Шварценберга, Александр сказал по-русски: «по милости этого толстяка, не раз у меня ворочалась под головою подушка», и затем, помолчав с минуту, спросил: «ну что, Алексей Петрович, теперь скажут в Петербурге? Ведь право, было время, когда у нас, величал Наполеона, меня считали за простачка». — «Не знаю, Государь», отвечал Ермолов, «могу сказать только, что слова, которые удостоился я слышать от вашего величества, никогда еще не были сказаны монархом своему подданному». Народ толпился на улицах, и даже кровли домов были покрыты любопытными зрителями. Из окон были вывешены белые скатерти. Женщины из окон и с балконов махали белыми платками. Один из новейших французских историков весьма метко определяет настроение парижского населения в день 19-го (31-го) марта следующими словами: «Оп ne raisonnait pas. On respirait». Ласковый привет Императора и слова, им сказанные: «Je ne viens pas eu ennemi. Je viens vous apporter la paix», привели в восторг парижан. «Nous vous attendions depuis longtemps», сказал один француз, успевший протискаться до самого Государя. «La faute en est ? la bravoure de vos troupes si je ne suis pas venu plus t?t», отвечал ему Александр. — «Que l’Empereur Alexandre est beau — comme il salue gracieusement. Il faut qu’il reste ? Paris ou qu’il nous donne un souverain qui lui ressemble», говорили они друг другу. Союзные войска встречались радостными криками: «Vive Alexandre! Vivent les Russes! Vivent les alli?s!» Uo мере приближения к Елисейским полям, энтузиазм возрастал и начал принимать демонстративный правительству Наполеона характер!,; появились белые кокарды на шляпах и раздавались восклицания: «Vivent les Bourbons! A bas le tyran». Все эти манифестами не возбуждали, однако, в народе ни малейшего сочувствия к чужды м ему Бурбонам; это движение было чисто поверхностное. Французы, увидя белые повязки на русских мундирах, воображали, что Европа вооружилась из-за Бурбонов, и выставили в свою очередь цвета, которым они в душе вовсе не сочувствовали. Тем не менее французские демонстрации сопровождались тем злом, что внушили союзникам ложное убеждение о силе роялистской партии. В этот день с обеих сторон проявилось недоразумение, которое вызвало по справедливому замечанию историка: «une nouvelle journ?e des dupes». Во время прохождения войск церемониальным маршем в Елисейских полях, парижанки, желая удобнее видеть Императора Александра, просили офицеров свиты сажать их к себе на седла. Государь, заметив эти проделки, указал на них с улыбкою королю прусскому. князь Шварценберг сказал: «как бы не вышло из этого новое похищение сабинянок».

Во время смотра один француз подошел к Данилевскому, находившемуся вблизи Императора Александра, и просил предупредить Государя не останавливаться в Тюильерийском дворце, потому что в погребах его положен порох, с намерением взорвать дворец. «Я сообщил это извеетие князю Волконскому», пишет Данилевский, «который сказал, что Император избрал на первое время своего здесь пребывания дом Талейрана». В это время Данилевский, воображение которого, по собственному признанию, было уже «воспалено» сообщением о взрыве будто бы приготовленном в Тюильерийском дворце, увидел одного человека, который вдруг, среди толпы, подле самого Государя поднял ружье вверх. «Мгновенно я на него бросился и, почувствовав в себе необыкновенную силу, вырвал у него ружье, схватил его за ворот и закричал жандармам, чтобы они его взяли. Ужасный шум произошел в народной толпе; он пьян, говорили французы, столько же изумленные появлением сего ружья, а Государь, перед глазами коего все сие происходило, повторил несколько раз с торопливостью: «Оставь его, Данилевский, оставь его». Одному небу известны намерения этого человека, который скрылся в толпе народа, но я почту себя всю жизнь счастливым, что я исторг оружие из рук его. Свидетелем сего явления был один тогдашний товарищ мой, Щербинин, потому что все чиновники, принадлежавшие к свите Государя, находились в некотором расстоянии».

По окончании смотра, в пятом часу пополудни, Император Александр отправился пешком в Сен флорентинскую улицу, в дом Талейрана, где все было готово к его приему. Здесь ожидали Государя тяжёлые заботы. Если уже в 1813 году Александр писал графу Аракчееву: «С семи часов до сих пор я не зажимал по несчастию рта своего с этою проклятою политикою», то, что же предстояло ему теперь в Париже, когда нужно было создать новое правительство и согласовать самые противоположная мнения и убеждения. Задача была не легкая, но Александр и здесь остался победителем. По прибытии к Государю короля прусского и князя Шварценберга, началось совещание, к которому были приглашены Талейран, герцог Дальберг, князь Лихтенштейну граф Нессельроде и генерал Поццо-ди-Борго. Император Александр открыл собрание краткого речью, в которой он заявил, что единственною целью его союзников и его самого есть достижение прочного мира, и что союзники готовы признать регентство Марии-Луизы, господство Бернадота, республику, Бурбонов — словом сказать, всякое правительство, только бы оно признано было всеми французами. Начались прения. Все присутствовавшие оказались того мнения, что никто, кроме Бурбонов, не может Наполеона заменить. Талейран заключил свою речь словами: «возможны лишь две комбинации: Наполеон или Людовик XVIII. Республика — невозможность; регентство или Бернадот — интрига; одни только Бурбоны — принцип». Император Александр принял высказанный в совете единогласный отзыв за выражение мнения всех французов, и убедясь в одобрении его прусским королем и Шварценбергом, сказал: «нам, чужеземцам, не подобает провозглашать низложение Наполеона, еще менее того можем мы призывать Бурбонов на престол Франции. Кто же возьмет на себя почин в этих двух великих актах?» Талейран указал на Сенат и взялся устроить это дело, но поставил условием, чтобы союзные монархи объявили всенародно, что они не станут вести переговоров с Наполеоном или с кем-либо из членов его семейства и приглашают Сенат немедленно назначит временное правительство. Прокламация в таком смысле была немедленно составлена графом Нессельроде, сообща с герцогом Дальберг, затем исправлена и подписана Императором Александром и 20-го марта (1-го апреля) распространена по всему Парижу. Хотя Бурбоны не названы в этой прокламации, но сокровенная цель союзников была обнаружена в ней с достаточною ясностью. Под руководством Талейрана, Сенат,

20-го марта (1-го апреля), учредил временное правительство и на следующий день, 21-го марта (2-го апреля), объявил Наполеона и всех лиц его семейства лишенными права на престол Франции. В тот же день Император Александр принял Сенат, представленный ему Талейраном, и обратился к этому собранию с следующею речью: «Je suis l’ami du peuple fran?ais; ce que vous venez de faire redouble encore ce sentiment. Il est juste, il est sage de donner ? la France des institutions fortes et lib?rales qui soient en rapport avec les lumi?res actuelles. Mes alli?s et moi nous ne venons que pour prot?ger la libert? de vos d?cisions. Pour preuve de cette alliance durable que je veux contracter avec votre nation, je lui rends tous les prisonniers fran?ais qui se trouvent dans mes Etats; le gouvernement provisoire m’en avait fait la demande, je l’accorde au S?nat, apr?s les r?solutions qu’il a prises aujourd»hui».

В тот же день Император Александр принял Коленкура и объявил ему необходимость отречения со стороны Наполеона; только на этом основании возможно войти с ним в переговоры. «Je n’ai aucun ressentiment, croyez-le», сказал ему Государь. «Napol?on est malheureux, et d?s cet instant je lui pardonne le mal qu’il a fait ? la Russie; mais la France, l’Europe ont besoin de repos, et avec lui elles n’en auront jamais. Nous sommes irr?vocablement fix?s sur ce point. Qu’il r?clame ce qu’il veut pour sa personne: il n’est pas de retraite qu’on ne soit dispos? ? lui accorder. S’il veut m?me accepter la main que je lui tends, qu’il vienne dans mes ?tats et il y recevra une magnifique et, ce qui vaut mieux, une cordiale hospitalit?. Nous donnerons lui et moi, un grand exemple ? l’univers, moi en offrant, lui en acceptant cet asile». Ha вопрос Коленкура, какое владение может быть назначено Наполеону, Император Александр окончательно остановился на острове Эльбе и в заключение сказал: «partez, amenez votre ma?tre ? une r?signation n?cessaire, et nous verrons. Tout ce qui sera convenable et honorable sera fait. Je n’ai pas oubli? ce qui est d? ? un homme si grand et si malheureux».

Между тем, Наполеон, пребывая в Фонтенебло, готовился, по сосредоточении своих войск, продолжать борьбу и идти на Париж. Сообщения Коленкура еще более утвердили его в этом намерении. Армия оставалась ему верна и готова была с самоотвержением следовать за своим вождем. Но маршалы, утомленные беспрерывными боевыми тревогами, начали уже преследовать другие цели, более мирного свойства, и отказались содействовать предприятию Императора, угрожавшему в будущем новым нескончаемым кровопролитием; они убедили Наполеона отказаться от престола в пользу своего сына. 23-го марта (4-го апреля) Наполеон подписал условное отречение и уполномочил Коленкура, Нея и Макдональда войти на этом основании в переговоры с союзными державами; дорогою к ним должен был присоединиться Мармон. Рассчитывая на нерасположение Императора Александра к Бурбонам, уполномоченные надеялись отстоять права короля римского и регентство Марии-Луизы. Они прибыли в Париж поздно ночью и немедленно были приняты Императором Александром. Действительно, ожидания сторонников регентства оправдались; выслушав маршалов, Александр обнаружил некоторое колебание, и роялисты начали трепетать, предчувствуя близкое крушение подготовленного ими с таким успехом политического переворота. Измена Мармона, сопровождавшаяся переходом его корпуса в Версаль, за линию, занимаемую союзными войсками на р. Эссонне, вывела противников Наполеона из затруднительного положения. «Vous le voyez,  C’est la Providence qui ie veut, elle se manifeste, elle se d?clare; plus de doute, plus d»h?sitation», сказал Александр Поццо-ди-Борго. После этого события Государь на следующее утро объявил уполномоченным Наполеона, что изменившиеся обстоятельства заставляюсь отказаться от учреждения. регентства и что одни лишь Бурбоны могут удовлетворить требованиям Франции и Европы. Затем Император Александр повторил Коленкуру обещание отдать Наполеону остров Эльбу и употребить все возможный средства доставить Марии Луизе и сыну её владение в Италии. Решительное слово было произнесено. Давно уже Наполеон предвидел эту неизбежную развязку и еще в 1810 году сказал Меттерниху: «Savez-vous pourquoi Louis XVIII n’est point assis ici en face de vous? Ce n’est que parce que j’y suis assis, moi. Tout autre n’aurait pas pu s’y soutenir, et si jamais je devais dispara?tre par suite d’une catastrophe, nul autre qu’un Bourbon ne pourrait s’asseoir ? cette place». Теперь оставалось только Наполеону согласиться на безусловное отречение. Оно состоялось 25-го марта (6-го апреля). Уполномоченные Наполеона, Коленкур, Ней и Макдональдс снова отправились в Париж, чтобы на основании этого нового акта заключить договор с союзными державами. Ознакомившись с актом отречения, Государь объявил им, что, считая себя связанным словом, данным Коленкуру относительно острова Эльбы, он будет во время переговоров отстаивать выгоды Наполеона и его семейства. Отпустив маршалов и оставшись наедине с Коленкуром, Александр говорил с участием о Наполеоне, с досадою о приверженцах Бурбонов и их увлечениях. В тот же день Сенат утвердил выработанную им новую конституцию, одна из статей которой постановляла, что Людовик, брат последнего короля, призывается на престол свободною волею французского народа и что он будет провозглашен королем французом по принесении присяги конституции.

В то время, когда совершались события столь мировой важности, наступила страстная неделя. Император Александр, пожелал говеть; Государь ознакомил впоследствии князя А. Н. Голицына с тем душевным настроением, в котором он тогда находился; оно представляло собою дальнейшее развитие мыслей и чувствований, возбужденных в Государе событиями 1812 года, о которых уже было выше упомянуто. Внутренний духовный процесс неуклонно совершался, оставаясь пока еще незаметным для лиц, непосредственно окружавших Государя, и постепенно Александр 1801 года преобразовался в Александра 1815 года, в творца священного союза. «Наше вхождение в Париж было великолепное», говорил Государь князю Голицыну. «Все спешило обнимать мои колена, все стремилось прикасаться ко мне; народ бросался целовать мои руки, ноги; хватались даже за стремена, оглашали воздух радостными криками, поздравлениями. Но душа моя ощущала тогда в себе другую радость. Она, так сказать, таяла в беспредельной преданности к Господу, сотворившему чудо своего милосердия; она, эта душа, жаждала уединения, жаждала субботствования; сердце мое порывалось пролить пред Господом все чувствования мои. Словом, мне хотелось говеть и приобщиться Св. Тайн; но в Париже не было русской церкви. Милующий Промысл, когда начнет благодетельствовать, тогда бывает всегда безмерен в Своей изобретательности; и вот, к крайнему моему изумлению, вдруг приходят ко мне с донесением, что столь желанная мною русская церковь нашлась в Париже; последний наш посол, выезжая из столицы Франции, передал свою посольскую церковь на сохранение в дом американского посланника. И вот, сейчас же, насупротив меня, французы наняли чей-то дом, и церковь русская была устроена, а от дома моего, в котором я жил уединенно, в тот же раз французы сделали переход для удобного посещения церкви. Французское правительство, узнавши о моем намерении исполнить предвзятую мною религиозную обязанность, приняло меры распорядиться, в самое скорейшее время, чтобы по той улице никакие экипажи не ездили. И вот ничто уже мне не мешало исполнить мою обязанность пред Господом. Бывало, всякий день хожу в церковь. Но, идучи туда и возвращаясь обратно в дом, трудно, однако-ж, мне было сохранять чувствование своего ничтожества, которого требует святая наша церковь в подвиге покаяния; как, бывало, только покажусь на улицу, так густейшая толпа, что есть только лучшего в парижском обществе, толпа, составленная из кавалеров и дам, тесно обступят и смотрят на меня с тем одушевлением признательного чувства, с тем доброжелательством, которые для лиц нашего значения так сладко и обаятельно видеть в людях. С трудом каждый раз пробирался я на уединенную свою квартиру. Никогда с таким удобством и спокойствием я не говел, как в многолюдной столице Франции. Промысл все, так сказать, милости излил на меня от Своей десницы; Он ниспослал мне все возможное спокойствие к исполнению этого священного долга. Но прежде чем я к тому приступала душа моя была, однакож, не без смущения: мне совершенно известно было, что грозные еще своим отчаянием полчища Наполеоновы стягивались в самом близком расстоянии от Фонтенебло; следовательно, союзные армии, так недавно вступившие в стены столицы, должны были вновь готовиться не для одного отдыха и наслаждения; мне скоро надлежало выводить их для нового боя, может быть, отчаяннейшего, чем все прежние; мне надлежало также принять все возможные меры, чтоб сдерживать и буйную чернь парижскую, могущую удобно зажигаться и волноваться, даже и от наималейшего успеха Наполеонова. Как же мне, говорю, было спокойно говеть, когда надлежало, может быть, в скорейшее время выводить войска из Парижа? Но я и здесь повторяю тоже, что, если кого милующий Промысл начнет миловать, тогда бывает безмерен в божественной своей изобретательности. И вот в самом начале моего говения добровольное отречение Наполеона как будто нарочно поспешило в радостном для меня благовестии (понедельник 23-го марта (4-го апреля н. с.), чтоб совершенно уже успокоить меня и доставить мне все средства начать и продолжать мое хождение в церковь».

Император Александр пожелал также, чтобы войска говели; последовал приказ, воспрещавший офицерам и солдатам посещение на это время театров, шумных народных собраний и всяких публичных увеселений.

В день Светлого Воскресения Христова, 29-го марта (10-го апреля), парижское население было свидетелем совершенно нового для него зрелища. Событие этого дня послужило также предметом рассказа Императора Александра в беседах его с князем А. Н. Голицыным. «Еще скажу тебе о новой и отрадной для меня минуте в продолжение всей жизни моей», промолвил Государь. «Я живо тогда ощущал, так сказать, апофеоз русской славы между иноплеменниками; я даже их самих увлек и заставил разделять с нами национальное торжество наше. Это вот как случилось. На то место, где пал кроткий и добрый Людовик XVII, я привел и поставил своих воинов; по моему приказанию сделан был амвон; созваны были все русские священники, которых только найти было можно; и вот, при бесчисленных толпах парижан всех состояний и возрастов, живая гекатомба наша вдруг огласилась громким и стройным русским пением... Все замолкло, все внимало». Торжественная была эта минута для моего сердца, умилителен, но и страшен был для меня момент этот. Вот, думал я, по неисповедимой воле Провидения, из холодной отчизны Севера привел я православное мое русское воинство для того, чтоб в земле иноплеменников, столь недавно еще нагло наступавших на Россию, в их знаменитой столице, на том самом месте, где пала царственная жертва от буйства народного, принести совокупную, очистительную и вместе торжественную молитву Господу. Сыны Севера совершали как бы тризну по короле французском. Русский царь всенародно молился вместе со своим народом, и тем, как бы очищал окровавленное место пораженной царственной жертвы. Духовное наше торжество в полноте достигнуло своей цели; оно невольно втолкнуло благоговение и в самые сердца французские. Не могу не сказать тебе, Голицын, хотя это и не совместно в теперешнем (рассказе, что мне даже было забавно тогда видеть, как французские маршалы, как многочисленная фаланга генералов французских, теснилась возле русского креста и друг друга толкала, чтоб иметь возможность скорее к нему приложиться. Так обаяние было повсеместно, так оторопели французы от духовного торжества русских».

В тот же день Император Александр пожаловал бывшему наставнику своему Лагарпу, имевшему в России только чин полковника, орден св. Андрея Первозванного. В рескрипте, данном в Париже, 29-го марта, сказано было: «Желая воздать должную справедливость тем отличным попечениям и трудам, кои оказываемы были вами с самых молодых лет моих при воспитании моем, и будучи движим должною к вам благодарностью, препровождаю при сем знаки ордена нашего св. апостола Андрея Первозванного». Лагарп, расставшийся с Государем при движении на Париж, не успел еще прибыть во французскую столицу, чтобы быть свидетелем торжества своего бывшего ученика. На другое утро после вступления в Париж, князь Волконский послал Михайловского-Данилевского от имени Императора к супруге Лагарпа известить ее, что муж её находится в безопасности в Дижоне, в главной квартире австрийского императора, и предложить ей от его величества всевозможный услуги, караул в загородный дом её в Плесси-Пике и, если нужно, деньги. Сверх того, ему приказано было сказать ей, что Государь не имел еще ни одной свободной минуты, чтобы ее посетить, но что в самом скором времени лично у ней будет. Когда Данилевский известил госпожу Лагарп о воле Императора, то она, заплакав, отвечала: «вы видите мои слезы, вот мой ответ». Александр исполнил свое обещание и посетил госпожу Лагарп, жившую в четвертом этаже. «Вы очень переменились», сказал Государь. — «Ваше величество, и я, как все, терпела горе». — «Вы меня не поняли», продолжал Александр, «бывало, вы сидели подле воспитанника вашего супруга и дружески с ним разговаривали, а теперь—стоите перед ним. Надеюсь, что наши прежние отношения не изменились».

Император Александр не позабыл также оказать внимание канцлеру графу Румянцеву, и в самый день вступления 

в Париж (19-го марта), написал ему письмо следующего содержания: «Malgr? la rigueur avec laquelle vous me traitez, monsieur le comte, je ne puis m’emp?cher de vous tracer ces lignes pour vous annoncer la prise de Paris apr?s un combat tr?s chaud livr? hier sous ses murs et qui nous a valu deux g?n?raux, quelques milliers de prisonniers, 71 canons et deux drapeaux. Tout ? vous". (Государственный архив, V разряд, J? 209).

По случаю взятия Парижа, Государь, готовил высокое отличие графу Аракчееву. В автобиографических заметках графа Аракчеева по этому поводу встречается следующая запись: «Марта 31-го дня, 1814 года в Париже, Государь Император Александр I изволил произвесть графа Аракчеева в фельдмаршалы, вместе с графом Барклаем, о чем и приказ собственноручно был написан, но граф Аракчеев оного не принял и упросил Государя отменить».

29-го марта (10-го апреля) Меттерних и Кастельри, наконец, прибыли в Париж из Дижона. После разговора с Александром, Меттерних написал императору: «J’ai trouv? l’Empereur de Russie dans des dispositions tr?s-raisonnables. Ц divague beaucoup moins que je ne l’aurais cru; le prince de Schwartzenberg aussi a ?t? tr?scoutent de lui. Но, будучи бесспорно доволен общим положением дел, созданным в Париже Императором Александром, Меттерних возражал только против одного пункта предстоящего соглашения с Наполеоном, а именно против предоставления ему во владение острова Эльбы. Он выражал опасение sa спокойствие Европы в будущем и находил, что великодушие в настоящих обстоятельствах неуместно. Император Александр ответил, что он не может взять назад своего слова и что нельзя сомневаться в обещании солдата и государя, не оскорбляя его (sans lui faire injure). Меттерних покорился обстоятельствам и согласился подписать договор, который, по его мнению, не позже, как через два года, снова приведет союзников на поле битвы (je mettrai mon nom au bas d’un trait? qui en moins de deux ans nous ram?nera sur le champ de bataille). 30-го марта (11-го апреля) в Париже подписали так называемый Фонтенеблоский трактат, определявший судьбу императора Наполеона и его семейства. Побежденный, после некоторого колебания, согласился ратификовать трактат и стал готовиться к отъезду в свои новые владения. Наполеон, в сопровождении союзных комиссаров, выехал из Фонтенебло 8-го (20-го) апреля и прибыл на остров Эльбу 3-го (15-го) мая. Императрица Мария-Луиза с сыном отправилась в Вену 11-го (23-го) апреля. В это время, уже 1-го (13-го) апреля, граф д’Артуа, брать Людовика Х?Ш, в мундире национальной гвардии, торжественно въехал в Париж и вступил в управление делами, в качестве наместника короля.

После благополучного окончания всех этих трудных и сложных дел, Император Александр вынужден был продлить свое пребывание в Париже для окончательного разрешения еще двух важных вопросов, заключавшихся в обеспечении за Францией свободных учреждений и в заключении с новым правительством мирного договора.

12-го (24-го) апреля Людовик XVIII отплыл из Дувра, сказав, при посещении им Лондона, принцу регенту, что восстановлением своего дома на престоле Франции он, после Всевышнего Промысла, всего более обязан благодарным советам принца, её благоразумным усилиям и непоколебимому постоянству английского народа. Король, конечно, умолчал о главном виновнике своего возвращения во Францию, купленная потоками русской крови; в этих немногих словах обрисовалась вполне будущая политика Франции и мера той возмутительной неблагодарности, которую Людовик XVIII намерен был выказать Императору Александру за оказанные благодеяния. 17-го (29-го) апреля король прибыл в Компьен. Государь, узнав о прибытии короля в Кале, выслал ему на встречу генерал адъютанта Поццо ди-Борго, с письмом, в котором советовал главе Бурбонского дома не уклоняться от либеральных идей и даровать Франции свободный учреждения (Votre Majest? subjuguera tout les coeurs, si elle manifeste des id?es lib?rales tendantes ? maintenir et ? raffermir les institutions organiques de la France). Но этот совет был принять весьма холодно, и король довольствовался неопределённым ответом. Тогда Императора Александр, по своей привычке к личному действию и руководясь желанием упрочить будущее спокойствие Франции, сам отправился в Компьен с целью уговорить Людовика согласиться на условия, предъявленные сенатом. Король, принимая Императора, сел в кресло и предложил своему высокому гостю стул, затем выслушивал его спокойно, ничего не отверг, ничего не уступи л, но зато много говорил о Всевышнем Промысле и о могуществе великого начала законности, которого он был представителем.

После посещения Компьена Император Александр сказал князю Волконскому: «весьма естественно, что король больной и дряхлый сидел в кресле, но я, в таком случае, приказал бы подать для гостя другое». Граф Нессельроде, сопровождавши Императора в этой поездке, отзывается по поводу свидания с Людовиком XVIII следующим образом: «Король выказал неуместную надменность в отношении к Государю, которому он обязан был возвращением на престол; Император был очень оскорблен этим поведением, и оно повлияло на последующие отношения обоих монархов». Неопределенное положение дел продолжалось до прибытия короля в Сент-Уэн тогда Император Александр был вынужден объявить Людовику, что он может въехать в Париж не прежде, как приняв конституцию сената, или, в крайнем случае, не обнародовав декларации о правах, даруемых им народу. Король избрал последний путь и 21-го апреля (3-го мая) состоялся его въезд в Париж, сопровождаешься, по свидетельствам сторонников Бурбонов, неописанным энтузиазмом. С водворением Людовика XVIII в Тюилерийском дворце, отношения его к Императору Александру окончательно ухудшились. Король, завидуя популярности, которою пользовался Александр среди французского населения, называл его: «le petit roi de Paris.» Пригласив, однажды, на обед Императора и короля прусского, Людовик вошел в столовую залу первым и сел на почетном месте; когда же один из служителей, поднося блюдо, подошел прежде всех в Императору

Александру, король грозно вскричал: «? moi s’il vous plait». Впоследствии Государь, говоря об этом обеде, сказал: «мы, северные варвары, более вежливы у себя дома». Вообще же Император Александр отозвался п следующих выражениях по поводу неуместного высокомерия главы Бурбонского дома: «Людовик XIV, во время своего наибольшего могущества, не принял бы меня иначе; можно было подумать, что он возвратил мне утраченный престол».

К немалому неудовольствию тюилерийского двора, Александр усугубил, после первых встреч с Бурбонами, внимание и явное предпочтение, оказываемое им семейству Наполеона. Александр посещал неоднократно Императрицу Жозефину в Мальмезоне и сблизился с королевой Гортензией. Среди собиравшегося здесь общества, он, не стесняясь высказывал свои взгляды по поводу современного положения французских дел, выражаясь неодобрительно о Бурбонах. «Эти люди никогда не сумеют поддержать себя», сказал Александр. Все это передавалось куда следует и, конечно, не содействовало к улучшению отношений между Императором и династией, водворенной им в Тюилери.

Население столицы относилось, между тем, совершенно иначе к своему великодушному победителю, чарующее обращение которого привлекало к нему сердца всех. Сперанский, услышав в далекой ссылке о восторге, с которым везде встречали Александра, сказал: «верьте, что тут нет лжи; будь человек с каменным сердцем—и тот не устоит против обращения Государя: это сущий прельститель». Не легко было достигнуть полной, блестящей победы и не оставить никакого раздражения в побежденных, приобрести их любовь и уважение. Александр сумел одержать эту двойную победу. Даровитость, гибкость ума и твердость его воли явились в Париже в полном блеске. Неподкупный, правдивый Штейн усматривал в поведении Александра редкое сочетание мудрости, благородства, мужества и возвышенности души; он посвятил характеристик его в своей переписке из Парижа следующие сочувственные строки: «благородный, возвышенный и доброжелательный образ действий Императора Александра покоряет все сердца, насильно отрывает их от тирана, заставляет французов забыть, что в их столице распоряжаются иноземцы. Император вед переговоры о внутренних делах Франции, руководясь самыми чистейшими, возвышеннейшими принципами. Он предоставил действовать высшим государственным учреждениям, он ничего не предписывал, не принуждал ни к чему, — он давал свободу действия, он охранял, но не говорил как владыка». Лагарп, конечно, не отстал от Штейна в восхвалении действий Александра в 1814 году; по его мнению, он выдержал свою роль до конца с таким совершенством, что самые неверующие люди должны были признать, что он представляет собою редкое явление, которое встречается в тысячу лет раз. Пакье поэтому же поводу пишет: «Замечали, что все исходит от Александра. Его союзник, король прусский, оставался незамеченным; его мало видели, он избегал показываться публично и сохранял всюду свойственную ему застенчивость, которая не могла придать ему особенный блеск. Александр, напротив того, ездил по городу по всем направлениям верхом и внимательно осматривал все общественный учреждения. Совершая эти поездки, он искал случая сделать то, что могло возбудить к нему сочувствие всех классов общества». Все эти поездки предпринимаемы были Государем без всякого конвоя и не предупреждали о том французскую полицию, чем причинялось сильнейшее беспокойство Пакье, который тщетно умолял изменить этот порядок осмотра парижских достопримечательностей. К счастью, опасения Пакье оказались напрасными, и все обошлось благополучно.

Еще во время приема парижской депутации в Бонди, Император Александр сказал: «Общественные памятники будут сохранены в целости. Нарушение порядка последовало со стороны самих французов, увлеченных разъединившими их политическими страстями; они не замедлили выказать полное пренебрежете и презрительное отношение к собственной национальной славе. В самый день вступления союзных войск в Париж, вечером 19-го (31-го) марта, уличная толпа, подстрекаемая роялистами, двинулась на Вандомскую площадь, к памятнику, увенчанному статуей Наполеона, с криками: «? bas Napol?on». Народ веревками уцепил статую императора и старался ее сорвать; но по личному распоряжению Александра внезапно явился караул Лейб-Гвардии Семеновского полка. Русские гвардейцы молча окружили колонну; беснующаяся чернь присмирела и разошлась. На этот раз Наполеон устоял на памятнике, благодаря вмешательству русской вооруженной силы. Для предупреждения на будущее время подобных беспорядков, было решено снять статую Наполеона, о которой Император Александр сказал: «у меня закружилась бы голова на такой высоте». На место статуи водрузили белое знамя.

В то время, когда французы увлекались не без причины действиями Александра, русские войска проводили время в Париже без особенного удовольствия. Очевидец, H. Н. Муравьев, представил в своих записках весьма непривлекательную картину испытаний и лишений, перенесенных победителями во французской столице. «Во все время пребывания нашего в Париже часто делались парады», пишет Муравьев, «так что солдату в Париже было более трудов, чем в походе». Победителей морили голодом и держали как бы под арестом в казармах. Государь был пристрастен к французам и до такой степени, что приказал французской национальной гвардии брать наших солдат под арест, когда их на улицах встречали, отчего произошло много драк, в которых большею частью наши оставались победителями. Но такое обращение с солдатами вызвало весьма печальное явление: оно склонило их к побегам, так что при выступлении нашем из Парижа множество из них осталось во Франции. Офицеры также имели своих притеснителей; первый был генерал Сакен, назначенный военным губернатором Парижа и державший всегда сторону французов. Комендантом Парижа сделали флигель-адъютанта графа Рошешуара; он был родом француз и оставил отечество свое во время революции. Рошешуар делал всякие неприятности русским офицерам, почему и не терпели его. Он окружился французами, которых поддерживал, и давал им всегда преимущество над нашими, так что цель Государя была вполне достигнута: он приобрел расположение к себе французов.

3-го (15-го) апреля в Париж, наконец, прибыл император Франц. Ему была приготовлена союзниками и графом д’Артуа торжественная встреча, но парижане отнеслись к нему несочувственно и выражали мнение, что отцу Марии-Луизы подобало бы явиться с меньшим шумом (avec moins de fracas).

Предприняв поход во Францию, Император Александр разрешил своим младшим братьям, Великим Князьям Николаю и Михаилу Павловичами прибыть к нему в армию. 5-го (17-го) февраля Великие Князья выехали из Петербурга; но воспитатель их генерал Ламздорф путешествовал с такою медленностью, что не поспел к решительному моменту кампании 1814 года. По прибытии в Везуль, оказалось, что дальнейший путь в главную армию преграждена таким образом, Великие Князья были лишены возможности участвовать в заключительных славных делах похода. Они оставались в Базеле до покорения французской столицы и затем уже присоединились к Государю в Париже.

Среди забот, связанных с устройством французских и общеевропейских дел, Император Александр нашел возможным подготовить разрешение еще другого вопроса, весьма близкого его сердцу, а именно польского вопроса. Простив французам их нашествие на Россию, Государь простил также и полякам яростное участие, принятое ими в этом нашествии и в разорении России. Теперь Александру представился, наконец, давно желанный случай осуществить мечты юности, восстановив политическое существование Польши, хотя на первый раз еще не в полном объеме.

Когда русские войска вступили во Францию, князь Адам Чарторижский не замедлил прибыть в главную квартиру Императора Александра в Шомон. Появление его произвело переполох между дипломатами союзных армий и привело в смущение Меттерниха, раздраженного уже присутствием здесь Лагарпа и Жомини. Жомини также утверждал, что коалиции грозит распадение, если стараниями Чарторижского и влиянием его на Александра снова воскреснет польский вопрос, который вызовет раздоры между союзными монархами. На этот раз опасения Меттерниха оказались преждевременными, но они вполне обрисовывали уже то положение, которое он впоследствии занял, в отношении к Императору Александру, при обсуждении политических разграничений на Венском конгрессе. Когда Наполеон двинулся на сообщения союзников, князь Чарторижский был отрезан от главной квартиры наравне с прочими дипломатами и присоединился к Императору Александру лишь по занятии Парижа. Хотя Государь просил его не касаться здесь польского вопроса, но по оказанной князю Адаму радушной встрече, он убедился, что Александр остался тем же для него и для Польши. На первый раз Император Александр разрешил польским войскам, оставшимся до конца верными Наполеону, возвратиться в герцогство Варшавское с своими знаменами, «tambour battant», как хвастались тогда польские офицеры. Цесаревич Константин Павлович предназначался главнокомандующим войск этого герцогства, и Государь предполагал вверить ему организацию в Варшаве будущей польской армии. Вместе с тем, Император Александр приказал князю Чарторижскому написать в Варшаву Новосильцеву, с целью известить его более определительно о намерениях Государя в отношении к Польше. «Он желает, — пишет Чарторижский, — сделать эту страну счастливою и удовлетворить желания её жителей, упрочив неразрывную связь и искреннее братство между обоими народами. Такая цель объясняет действия Его Величества и его виды в будущем. Положение дел в политическом отношении побуждало Государя скрывать свои намерения. Но в настоящее время падение Бонапарта способствует Его Величеству не обращать внимания на соперничество некоторых кабинетов, завидующих его могуществу и желающих помешать исполнению видов, клонящихся к возвышению России».

После отречения Наполеона, генерал Домбровский послал генерала Сокольницкого «и полковника Шимановского депутатами к Императору Александру, для разъяснения участи, ожидавшей польские 

войска, и изложения их нужд и желаний. На вопрос генерала Сокольницкого, могут-ли польские войска сохранить национальную кокарду, Александр отвечал: «Да и я надеюсь, что в ближайшем будущем вы будете носить ее с полною уверенностью сохранить ее навсегда. Правда, мне предстоит преодолеть много затруднений, но вы видите меня в Париже, п этого довольно. Я предаю забвению прошлое, и, хотя я имею право жаловаться относительно многих личностей вашей национальности, я хочу все забыть; я желаю видеть одни ваши добродетели; вы храбрецы и честно исполнили вашу службу» В ответ на эти милостивые слова, Сокольницкий сказал: «Ваше величество можете быть уверенным, что столь великодушные намерения обеспечивают вам нашу благодарность». Император Александр ответил: «Господа, я потребую от вас благодарности только тогда, когда фактами, которые в скором времени получат осуществление, я приобрету на это право. Я поручаю вам высказать вашим войскам расположение, которым я преисполнен по отношению к ним». Шимановский, желая пояснить слова генерала Сокольницкого, заметил: «мы не имеем другого честолюбия и другой привязанности, как любовь к отечеству; это болезнь нашей земли». На это Александр возразил: «Она не неизлечима и делает вам честь. Спросите у ваших соотечественников, каким образом вели себя мои войска в вашей земле; издавна уже я благорасположен к вашей нации».

Государь, по просьбе Цесаревича Константина Павловича, восхищенного видом польских войск, сделал им смотр. По окончании смотра, Цесаревич передал им по приказанию Императора, что его величество отдает справедливость храбрости, постоянству и твердости, с которыми они служили прежнему французскому правительству. На последовавшем затем завтраке у генерала Красинского, Цесаревич провозгласил тост: «? la sant? de la brave nation polonaise».

Император Александр с 1794 года питал особенное уважение к Костюшке; оно еще усилилось после упорного отклонения польским героем предложений, сделанных ему Наполеоном. После занятия Парижа Костюшко вступил в переписку с Александром. В ответном письме Государя от 3-го (15-го) мая 1814 года, откровенно высказан взгляд, которым он намерен был руководствоваться в польском вопросе: «С особым удовольствием, генерал, отвечаю на ваше письмо», писал Александр. «Самые дорогие желания мои исполнятся. С помощью Всевышнего я надеюсь осуществить возрождение храброй и почтенной нации, к которой вы принадлежите. Я дал в этом торжественную клятву и благосостояние польского народа всегда было предметом моих забот. Одни лишь политические обстоятельства послужили преградою к осуществлению моих намерений. Ныне препятствия эти уже не существуют, они устранены страшною, но в то же время и славною двухлетнею войною. Пройдет еще несколько времени и при мудром управлении поляки будут снова иметь отечество и имя, и мне будет отрадно доказать им, что человек, которого они считают своим врагом, забыв прошедшее, осуществить все их желания. Как отрадно будет мне, генерал, иметь вас помощником при этих благотворных трудах! Ваше имя, ваш характер, ваши способности будут мне лучшею поддержкою».

Независимо от переписки, Император Александр лично беседовал с Костюшкой. Свидание состоялось на балу, который княгиня Яблоновская устроила по совету князя Чарторижского. В разговоре Государь спросил Костюшко, не желает-ли он возвратиться в Польшу; он ответил, что горячо желает умереть на родине, но вернется в Польшу только тогда, когда она будет свободна. При этих словах Император обратился к окружавшим их польским офицерам с словами: «Messieurs, il faut arranger les affaires de sorte que ce galant homme puisse revenir dans sa patrie».

Все эти события и разговоры сообщались в Варшавское герцогство; князь Чарторижский присовокупил от себя благоразумный совет не слишком возгордиться всем случившимся, но скромно и спокойно ожидать дальнейших событий, не возбуждая зависти преждевременным торжеством. Совет, данный князем Адамом, был буквально исполнен; Польша с покорностью и с патриотическою сдержанностью выжидала решение своей участи на предстоявшем в скором времени конгресс, всецело уповая на доброжелательный к ней чувства Императора Александра.

18-го (30-го мая), после продолжительных переговоров и споров, последовало заключение первого парижского мира. Франция лишилась населения в 15.360.000 и вошла в границы 1792 года, с ничтожными приращениями, заключавшими в себе 450.000 жителей. Произведения изящных искусств, завоеванный Наполеоном в разных государствах и украшавшие французские музеи, остались в Париже, где, по мнению Императора Александра, они окажутся более доступными для всей Европы; его заступничеству Франция была обязана, что о них умолчали в трактате. Англия сохранила Мальту, но обязалась возвратить Франции отнятия у неё колонии, за немногими исключениями. По секретной статье Франция обязалась признать распоряжения союзников на счет уступленных ею владений. Положено в продолжение двух месяцев собрать конгресс в Вене. Король прусский домогался от Франции уплаты 132 миллионов франков в возврат за содержание наполеоновских войск в 1812 году; но Людовик XVIII воспротивился принять подобное условие и объявил, что скорее употребить 300 миллионов франков на войну с пруссаками, нежели уплатить им требуемую сумму. Император Александр вмешался в спор и явился защитником Франции против требований, заявленных его союзником. Государю удалось убедить Фридриха-Вильгельма отказаться от своих денежных притязаний. Окончательно пришли к такому заключению: французское правительство обязалось лишь выплатить все суммы, должные союзным державам, либо их подданными на основании законных документов, что по общей ликвидации составило 25 миллионов франков.

По случаю заключения мира, состоявшегося в праздник сошествия Св. Духа (18-го мая), Император Александр отдал по армии приказ, в котором, между прочим, было сказано следующее: «Совершена война, для свободы народов и царств подъятая... Победа, сопровождавшая знамена ваши, водрузила их в стенах Парижа. При самых вратах его ударил гром ваш. Побежденный неприятель простёр руку к примирению! Нет мщения! Нет вражды! Вы даровали ему мир, залог мира во вселенной!» Храбрые воины, вам, первым виновникам успехов, принадлежишь слава мира!.. Вы снискали право на благодарность отечества, именем отечества ее объявляю».

Накануне заключения мира, 17-го (29-го) мая скончалась в Мальмезоне от горловой жабы императрица Жозефина. Смерть её совпала с миром, в конец разрушившим здание, воздвигнутое Наполеоном, и достигнутое им политическое преобладание Франции. Погребальные почести первой супруге Наполеона были отданы русскою гвардией.

Требования союзников относительно скорейшего обнародования французской конституции, встретили не менее затруднений, чем соглашение при заключении мирного договора. Император Александр желал, чтобы это дело было окончено до отъезда его из Парижа, с целью обеспечить в будущем вверившуюся ему Францию от отживших притязаний эмигрантов. Для ускорения дела, решение которого оттягивалось под разными предлогами, пришлось, наконец, заговорить, по замечанию Беньо, «наполеоновским языком» и объявить французскому правительству, что союзные войска выступят из Парижа не прежде, как по исполнении обязательств, принятых на себя королем в декларации 21-го апреля (3-го мая). Тогда Людовик XVIII назначил 23-го мая (4-го июня) торжественное заседание сената и законодательного собраны для провозглашения дарованной им конституции, известной под названием хартии (charte). Накануне этого дня Император Александр расстался с Парижем и отправился в Англию; в тот же день император Франц выехал в Вену. Городские караулы были сданы национальной гвардии и вместе с тем генерал Сакен сложил с себя звание военного губернатора Парижа. Король прусский выехал 23-го мая (4-го июня), чтобы сопровождать Государя при поездке его в Лондон. Генерал-адъютант Поццо-ди-Борго был назначен послом при французском дворе.

Со времени выезда Императора Александра из Петербурга, 7-го (19-го) декабря 1812 года, он не расставался с графом Аракчеевым; незыблемая дружеская связь его с Государем, среди чрезвычайных обстоятельств потрясающей борьбы с Наполеоном, еще более упрочилась. После разрешения французских дел, для j Александра настала минута временной разлуки с верным другом. 13-го (25-го) мая граф Аракчеев уволен в отпуск, как сказано в рескрипте: «на все то время, какое нужно вам для поправления здоровья». Затем, 22-го мая (3-го июня), в самый день отъезда Императора Александра из Парижа, он наградил еще графа Аракчеева глубоко прочувствованным собственноручным письмом. Содержание этого письма служить несомненным доказательством исключительных и несокрушимых дружеских чувств, которым преисполнен был к нему его державный покровитель; вместе с тем оно свидетельствует, что почва для будущего преобладающего, государственного значения графа Аракчеева была уже вполне подготовлена, оставаясь пока тайною для лиц, непосвященных в значение для будущих судеб России этой роковой дружбы. «С крайним сокрушением я расстался с тобою», писал Александр. «Прими еще раз всю мою благодарность за толь многие услуги, тобою мне оказанные, и которых воспоминание навек останется в душе моей. Я скучен и огорчен до крайности, я себя вижу после

14-ти-летнего тяжкого управления, после двухлетней разорительной и опаснейшей войны, лишенным того человека, к которому моя доверенность была неограниченна всегда. Я могу сказать, что ни к кому я не имел подобной и ничье удаление мне столь не тягостно, как твое. На век тебе верный друг». Граф Аракчеев отвечал Императору Александру: «Чувствую всю цену милостивого вашего письма; оно будет для меня на всю жизнь утешением. Позвольте, всемилостивейший Государь, и мне сказать с прямою откровенностию, что любовь и преданность моя к вашему величеству превышали в чувствах моих все на свете, и что желания мои не имели другой цели, как только заслужить одну

вашу доверенность, не для того, чтоб употреблять ее к приобретению себе наград и доходов, а для доведения до высочайшего сведения вашего о несчастиях, тягостях и обидах в любезном отечестве. Вот была всегда цель моя. Но, почувствовав слабость здоровья, и заметя в себе неспособность, которая не дозволяла меня употребить в делах и быть вам, всемилостивейший Государь, полезным, должен был просить себе увольнения. Не смею скрыть пред вами, Государь, и того, чтобы меня не тяготило душевное огорчение. В. И. В. везде и всегда буду благодарным и верным подданным и слугою».

К концу пребывания Императора Александра в Париже, отношения его к Талейрану окончательно расстроились. При вступлении союзников в Париж, великий дипломат, по-видимому, не признавал другого закона, как волю Императора Всероссийского, но, по прошествии четырех недель, он нашел возможность приобрести полную независимость в своих действиях. После праздника Пасхи, Александр переехал из дома Талейрана в Елисейский дворец; таким образом размолвке их предшествовало установившееся с 19-го марта внешнее сближение. Перед отъездом Император Александр отказал Талейрану в прощальной аудиенции и отозвался о нем в следующих выражениях: «Этот человек своим поведением жертвует ради честолюбивых видов отечеством и друзьями». Явное нерасположение к нему Государя побудило Талейрана написать, как бы оправдательное письмо, в котором заслуживает внимания следующее место: «Вы спасли Францию, вступление Ваше в Париж означало конец деспотизма. Какие бы ни были Ваши тайные мысли, то, что было Вами сделано, пришлось бы снова повторить, если бы Вы были снова к тому призваны, потому что Вы не могли бы отказаться от вашей славы». Тем не менее, Александр покинул Францию с глубоки м убеждением, что нельзя основать прочного порядка на развалинах революции.

26-го мая (7-го июня) «вождь бессмертной коалиции, стяжавший славу умиротворителя вселенной», — как выражались тогда, высадился в Дувре, в сопровождении короля прусского. Население встретило высоких гостей с невыразимым восторгом. Как только Александр и Фридрих-Вильгельм вышли на берег и сели в приготовленные для них экипажи, народ отпряг лошадей и повез на себе обоих монархов в Дувр. Встретившей его от города депутации Александр сказал: «уверяю вас, что буду стараться о всегдашнем сохранении дружбы между Англией и Россией. На следующей день путешественники отправились в Лондон, где их ожидали не менее восторженная встреча и нескончаемые приемы и празднества.

В числе лиц, сопровождавших монархов в Англию, находились: фельдмаршал граф Барклай де-Толли, граф Платов, генерал-адъютанты: Чернышев, Уваров и Ожаровский; граф Нессельроде, князь Адам Чарторижский, обер-обер- граф Толстой, лейб-медик Виллие, Гарденберг, Гумбольдт, Блюхер и Иорк. Принимая в Сен-Джемском дворце всех знатных лиц, тогда находившихся в Лондоне, Император Александр, встретив лорда Эрскина, вручил ему письмо Лагарпа и сказал при этом случае: «я обещал передать вам лично письмо моего друга и наставника, которому я обязан правилами, руководящими мой ум и мое сердце». 2-го (14-го) июня в Оксфордском университете происходило торжественное собрание, на котором Императору Александру поднесли диплом на звание доктора прав. Александр, обратись к ректору, сказал: «как мне принять диплом! я не держал диспута».— «Государь», возразил ректор, «вы выдержали такой диспут против утеснителя народов, какого не выдерживал ни один доктор прав на всем свете».—На обеде, данном 6-го (18-го) июня городом Лондоном, Император Александр сказал, между прочим, в ответной речи на приветствие лорда-мера, что, будучи верным союзником Великобритании во время войны, желает оставаться столько же постоянным другом её в продолжение мира.

В знак особенного внимания принца-регента к Императору Александру) он даровал лейб-медику Виллие сначала достоинство кавалера (Sir), а вскоре затем и титул великобританского баронета, на что ему была выдана грамота с гербом, оригинал которого сочинен и рисован самим Государем.

Не смотря на всю пышность празднеств, устроенных в честь Императора Александра, пребывание в Англии не прошло, однако, для него без неудовольствий. Граф Нессельроде пишет, что Государь не сочувствовал принцу-регенту; кроме того, Великая Княгиня Екатерина Павловна, прибывшая ранее Императора в Лондон, сблизилась с оппозицией более, чем с господствовавшею тогда партией ториев; она склоняла своего брата усвоить то же направление, что не нравилось регенту и было причиной нескольких столкновений. — Благоволение Государя к вигам доходило до того, что беседуя однажды о пользе честной и благонамеренной оппозиции, он присовокупил, что озаботится вызвать к жизни «un foyer d’opposition» в России. Александр покинул Англию недовольный своим там пребыванием; он составил себе, однако, высокое мнение о благоденствии и могуществе этой страны.

14-го (26-го) июня Государь отплыл из Дувра в Кале и оттуда направился в Остенде, Антверпен и далее в Голландию. Здесь он посетил все главнейшие города; народ встречал его повсеместно как своего освободителя и освободителя человечества. Из Амстердама Император Александр поехал в Брухзал, где находилась в то время Императрица Елизавета Алексеевна у матери своей маркграфини. Императрица выехала из России за границу в последних числах декабря месяца 1813 года.

Граф Аракчеев находился в это время на водах в Ахене. Государь воспользовался этим случаем чтобы иметь с ним свидание в Кёльне и послал ему по этому поводу следующую собственноручную записку из Роттердама от 19-го июня (1-го июля): «Сделай одолжение Алексей Андреевич! если тебе не в тягость, приезжай в Кельн (сегодня) 22-го поутру, я там буду часу в 12-м и отобедаю. Оно не так далеко для тебя, a мне будет отменно приятно с тобою видеться. Пребываю навсегда тебе искренно привязанным».

В Брухзале Император Александр получил поднесенное ему Св. Синодом, Государственным Советом и Сенатом чрез депутатов (князя Александра Борисовича Куракина, генерала Тормасова и графа А. Н. Салтыкова) ирошение о принятии Государем наименования Благословенного, «тем более приличного скромности и благочестивому смирению Государя Императора, что великие подвиги его очевидно ознаменованы покровительством Всевышнего Промысла». Вместе с тем, испрашивалось высочайшее соизволение—выбить медаль и воздвигнуть в Петербурге памятнику с надписью: «Александру Благословенному, Императору Всероссийскому, великодушному держав восстановителю от признательной России». Государь, призвав к себе 29-го июня (11-го июля) А. С. Шишкова (оправившегося от нездоровья, которое препятствовало ему участвовать в походе во Франции в 1814 году), приказал ему в ответ на поднесенное государственными сословиями прошение написать указ, в котором бы изъявлено было, что его величество, благодаря за их к нему любовь и усердие, от воздвигнутия памятника и принятия наименования Благословенного «отрицается и не соизволяет». Выслушав приказание, Шишков призадумался и сказал: «Государь! мне кажется, вы по скромности мыслей ваших и чувств, можете отрещися от воздвигнутия вам памятника; но отказаться от наименования Благословенным требует некоторого особого размышления, потому что словом сим не иное что испрашивается, как называть вас благим, добрым Государем: как же можно не желать сего и еще воспрещать, чтоб народ ваш не называл вас сим именем? по истине я в недоумении, каким образом объяснить это. Позвольте мне хорошенько об этом подумать и написать так, чтоб не видно было ни явного в том утверждения, ни совершенного отрицания вашего». — «Хорошо», сказал Государь, «напиши как лучше придумаешь; это не требует поспешности. На другой день, 30-го июня, Шишков принес указ, написанный в этом смысл I», и Государь без всякой перемены его подписал. Указ оканчивался словами: «да соорудится мне памятник в чувствах ваших, как оный сооружен в чувствах моих к Вам. Да благословляет меня в сердцах своих народ мой, как я в сердце моем благословляю оный! Да благоденствует Россия, и да будет надо мною и над нею благословение Божие».

Из Брухзала Император Александр отправился на короткое время в Петербург, до открытия конгресса в Вене. Императрица Елисавета Алексеевна осталась заграницею и должна была осенью также переехать в австрийскую столицу.

12-го (24-го) июля, в одиннадцатом часу вечера, Александр прибыл в Павловск, после полуторагодового отсутствия из России; здесь его встретила Императрица Мария Феодоровна.

В Петербурге производились, между тем, большие приготовления для торжественной встречи Государя. Но уже 7-го (19-го) июля петербургский главнокомандующий генерал Вязмитинов получил следующий высочайший рескрипт: «Сергей Козмич! Дошло до моего сведения, что делаются разные приуготовления к моей встрече. Ненавидя оные всегда, почитаю их еще менее приличными ныне. Един Всевышний причиною знаменитых происшествий, довершивших кровопролитную брань в Европе. Перед Ним все должны мы смиряться. Объявите повсюду мою непременную волю, дабы никаких встреч и приемов для меня не делать. Пошлите повеления губернаторами дабы ни один не отлучался от своего места для сего предмета. На вашу ответственность возлагаю точное исполнение сего повеления». Вследствие полученного им рескрипта, генерал Вязмитинов приказал разобрать все триумфальные арки и все сооружения для иллюминации.

13-го (25-го) июля Император Александр приехал из Царского Села в Петербург, утром в 7 часов, и прежде всего остановился у Казанского собора; вслед затем, Государь отправился в Каменноостровский дворец. На следующий день назначено было торжественное молебствие в Казанском соборе. Император Александр и Цесаревич Константин Павлович ехали верхами перед парадною каретою, в которой сидела Императрица Мария Феодоровна и Великая Княжна Анна Павловна. Этою церемониею окончилось все торжество возврашения Государя победителя в свою столицу.

По заключении парижского мира, 1-я гвардейская пехотная дивизия возвратилась в Петербург морем; она села на суда в Шербурге. 18-го (30-го) июля войска эти благополучно высадились у Ораниенбаума. 27-го июля (8-го августа) в Павловске состоялось празднество, устроенное Императрицею Мариею Феодоровною в честь победителей. 30-го июля (11-го августа) гвардейская дивизия, лично предводимая Императором Александром, вступила в Петербург, следуя через триумфальные ворота, построенные в память отличной службы войск лейб-гвардии, начавшейся на берегах Немана и окончившейся в Париже.

Граф Аракчеев был на время уволен для отдыха в Грузино (в собственное имение). Но уже 6-го (18-го) августа Император писал из Таврического дворца: «Я надеюсь, что ты будешь доволен мною, ибо, кажется, довольно долго я тебя оставлял наслаждаться любезным твоим Грузиным. Пора, кажется, нам за дело приняться, и я жду тебя с нетерпением. Пребываю на век тебе искренним и преданным другом».

Действительно, Император Александр уже принялся за работу. 1-го (13-го) августа последовал указ Сенату, в котором значилось: «Снисходя на прошение государственная канцлера графа Румянцова, всемилостивейше увольняем его от дел, на него возложенных, с сохранением всех полученных им ныне окладов». Отставка графа Румянцова, этого выдающегося представителя ненавистной всем тильзитской политики, была встречена сочувственно в России, равно как и заграницею. Венский двор считал его последним представителем системы: «беспокойной, своекорыстной, буйной, жаждавшей завоеваний и господства, которая так долго и основательно навлекала на Российский Двор недоверие и ненависть всех его соседей». Вслед затем, указом Сенату от 10-го (22-го) августа: «Статс-секретарю тайному советнику графу Нессельроде повелено продолжать докладывать Его Величеству по всем делам иностранного департамента как-то исполнялось во все течение последней с французами войны». Тайному советнику Вейдемейеру повелено впредь до указа управлять коллегиею иностранных дел. Оправдались слова Наполеона, сказавшего, однажды, указывая на Нессельроде за обедом в Тюильери: «Voil? un petit homme qui sera un grand homme». Назначение графа Нессельроде вызвало удовольствие и одобрение среди австрийских дипломатических сфер. Гентц писал по этому поводу, «что Император, вверяя Нессельроде портфель, хотел доказать снова, что он намерен продолжать быть своим первым министром». «Тем не менее, с личным характером Императора», продолжает австрийский дипломат, «таким в особенности, каким он стал в течение великих событий двух минувших лет, весьма важно, чтобы министр, заведующий внешними сношениями, был человеком благоразумным, умеренным, без всякой наклонности к честолюбию и к интриге, чуждым романтических проектов (projets romanesques) и, главное, другом мира. Насколько влияние графа Нессельроде способно распространиться, оно всегда будет направлено в благую сторону и безопасно для соседей России. В этом отношении, правда, более отрицательном, чем положительному назначение его драгоценно для всех, кому дорого сохранение всеобщего спокойствия. Он не будет настолько силен, чтобы постоянно предупреждать меры, могущая нарушать это спокойствие, но, по крайней мере, он никогда не станет благоприятствовать им».

5-го (17-го) и 7-го (19-го) августа Император Александр принимал депутатов разных губерний, допущенных для принесения поздравлений с окончанием войны. Особенное политическое значение имел прием депутатов губерний: Киевской, Подольской, Волынской, Могилевской, Витебской, Минской, Виленской, Гродненской, Курляндской, а также Белостокского округа. Император вышел в собрание с таким суровым выражением лица, какого никто не видывал, пишет свидетель, граф Огинский; он имел вид Государя, который определил судьбу Европы. После общего приветствия, Александр произнес сильным, звучным и суровым голосом: «Господа! С удовольствием вижу собравшихся вокруг меня депутатов губерний, от которых отдалил меня на некоторое время поход 1812 года. Я очень доволен большею частью ваших соотечественников, оставшихся мне верными и преданными, хотя, к сожалению, и знаю, что некоторые увлеклись иноземными обольщениями и ложными надеждами. Но я отомстил им актом амнистии, по которому они могут судить о моем образе мыслей. Скажите вашим доверителям, что все забыто и прощено, и чтобы они не сомневались ни в моем искреннем участии в их судьбе, ни в моем желании видеть их счастливыми и довольными». Затем, Государь обошел всех депутатов; приблизившись же к графу Огинскому, Александр сказал: «Весьма рад видеть вас еще раз органом ваших литовских земляков; искренно сожалею, что не мог на этот раз возвратиться через Вильну; этот город оставил во мне много хороших воспоминаний. Скажите жителям Вильны, что я никогда не забуду усердия и преданности, выказанных мне ими во время пребывания среди их пред началом похода 1812 года, и всегда охотно буду принимать участие в их судьбе». В заключение Император сказал: «Господа, еще немного терпения и вы будете довольны мною».

По всему видно было, что в это время польский вопрос и связанный с ним вопрос об участи западных губерний выдвинулся на первый план. Граф Нессельроде пишет по этому поводу в своих записках, что намерение Императора Александра восстановить польское королевство, которое он настойчиво преследовал в продолжение всей войны, начинало проникать в высшие петербургские сферы; оно вызвало некоторое охлаждение того радостного впечатления, которое возбудило в обществе вступление русских войск в Париж. Тщетно некоторые лица старались представить Государю доводы против осуществления намерения, столь антипатичного России, по выражению графа Нессельроде. К числу их принадлежал председатель временного управления в герцогстве Варшавском, действительный тайный советник В. С. Ланской, который 4-го (16-го) мая 1814 года написал Императору Александру: «Прости русскому, открывающему пред тобою чувства свои и осмеливающемуся еще изъяснить, что благосердие твое и все усилия наши не могут быть сильны сблизить к нам народ, и вообще войско польское, коего прежнее буйное поведение и сообразные оному наклонности противны священным нашим правилам и потому, если я не ошибаюсь, то в формируемом войске питаем мы змия, готового всегда излиять на нас яд свой. Более не смею говорить о сем, и как сын отечества, как верный подданный вашему императорскому величеству, не имею другой цели в сем донесении, кроме искреннего уверения, что ни в каком случае считать на поляков не можно». Но Александр не изменил своего намерения воскресить Польшу и собирался отстоять в Вене осуществлено своей излюбленной мысли.

Первая годовщина Кульмского сражения, 18-го (30-го) августа 1814 года послужила поводом к учреждению комитета, обязанности которого, как сказано, было в высочайшем приказе по армиям: «принимать просьбы, пещись о доставлении возможного вспомоществования неимущим изувеченным генералам, штаб и обер-офицерам и представлять об них доклады свои чрез состоящего при мне генерала-от-артиллерии графа Аракчеева». Первыми членами «Комитета, учрежденного в 18-й день августа 1814 года», были назначены генерал-адъютанты: Уваров, граф Строгонов, Голенищев-Кутузов, и генерал-майоры: Закревский и Сипягин.

Император Александр, желая выразить признательность всем сословиям русского народа за их участие в Отечественной войне, приказал А. С. Шишкову составить в этом смысле манифест, который назначен был к обнародованию 30-го августа. В этом манифесте возвещалось о ежегодном торжественном чествованы дня избавления России от неприятельского нашествия, о даровании духовенству особого наперсного креста, дворянству и воинству особых медалей, купечеству: «благоволения и благодарности», a мещанству и крестьянству объявлялось, что с них не будет производимо в продолжение некоторого времени рекрутских наборов и что, впрочем, они «получат мзду свою от Бога». Чтение проекта манифеста не обошлось без споров. Шишков поставил в манифест дворянство выше воинства. На вопрос Государя, почему он это сделал, Шишков отвечал, что дворянство есть первое государственное сословие, снабжающее войско из среды себя полководцами, военачальниками, ратниками и, словом, всеми потребными силами; а потому «яко целое, долженствует преимуществовать пред частью самого себя». «Вот», сказал государственному секретарю с насмешкою Государь, пишет Шишков, «стану я равнять такого-то с таким-то!» (Он назвал здесь два лица по именам). На это Шишков отвечал: «Государь! сравнение двух частных лиц не дает справедливого заключения о двух сословиях, происходящих одно от другого». Шишков хотел продолжать еще далее свои доводы; но Государь, не слушая докладчика, повелительным тоном приказал статью о воинстве поставить выше статьи о дворянстве. Шишков, «в первый раз видя его гневного, принужден был замолчать». О помещичьих крестьянах Шишков написал: «Мы уверены, что забота наша о их благосостоянии предупредится попечением о них господ их. Существующая издавна между ними на обоюдной пользе основанная, русским нравам и добродетелям свойственная связь, прежде и ныне многими опытами взаимного их друг к другу усердия и общей любви к отечеству ознаменованная, не оставляет в нас ни малого сомнения, что, с одной стороны, помещики отеческою о них, яко о чадах своих, заботою; а с другой—они, яко усердные домочадцы, исполнением сыновних обязанностей и долга, приведут себя в то счастливое состояние, в каком процветают добронравные и благополучные семейства». Здесь, рассказывает Шишков, Государь оттолкнул от себя бумагу и, весь вспыхнув, сказал: «я не могу подписывать того, что противно моей совести и с чем я нимало не согласен» При этом, указав на слова; ««а обоюдной пользе основанная он был так взволнован и таким решительным движением пера вычеркнул это выражение, что Шишков при всем своем упрямстве и при всей своей смелости, не решился разжать губ. По поводу этого доклада Шишков выражает в своих записках сожаление относительно несчастного предубеждения Императора Александра против крепостного в России права, против дворянства и против всего прежнего устройства и порядка; по его мнению, это предубеждение «внушено в него было находившимся при нем французом (?) Лагарпом и другими окружавшими его молодыми людьми, воспитанниками французов, отвращавших глаза и сердце свое от одежды, языка, от нравов и словом от всего русского». Таким образом, по понятиям Шишкова, оказывается, что отвращение от крепостного права было преступлением против русской национальности.

Граф Аракчеев присутствовал при чтении манифеста государственным секретарем, но не принимал участия в возникших спорах, сохраняя во время доклада глубокое молчание. По выходе от Императора, Шишков сказал ему: «я думаю, ваше сиятельство находите меня правым, и если бы Государю угодно было выслушать меня без гнева, то я уверен, что и он согласился бы со мною». Аракчеев и здесь продолжал упорно молчать, и они разошлись без всяких объяснений по этому вопросу. Трудно сказать, что думал Аракчеев, присутствуя при докладе Шишкова; между тем Аракчееву уже вскоре предстояло осуществить мысль Государя о крепостном праве другого рода, — мысль, которою пленился Александр, не замечая связи её с тем правом, которое так ненавидел. Эту мысль Александр лично внес в тот же манифест 30-го августа, пока еще в неясных выражениях, а именно в статье о воинстве прибавил: «надеемся, что продолжение мира и тишины подаст нам способ не токмо содержание воинов присесть в лучшее и обильнейшее прежнего, но даже дать оседлости присоединить к ним их семейства».

В заключение манифеста 30-го августа, народу даровались разные льготы и милости, заключавшиеся в 19-ти статьях. В последней даровалось всеобщее прощение всем лицам, которые в продолжение войны «пристали к неправой, Богу и людям ненавистной стороне злонамеренного врага».

30-го августа 1814 года Император Александр наградил многих высших государственных сановников. Фельдмаршал граф Н. И. Салтыков возведен в княжеское достоинство с присвоением титула светлости. В указе, данном по этому случаю Сенату, сказано: «пред наступлением минувшей войны, учредив на время отсутствия вашего из столиц порядок течения государственных дел, вверили мы оный попечению нашего генерал-фельдмаршала графа Салтыкова. Известные достоинства его, опытность, долговременною, усердною службою приобретенная, и любовь к отечеству побудили нас на выбор сей и он, не взирая на преклонные лета и болезненное состояние, оправдал в полной мере доверенность нашу». Кроме того, в тот же день последовал еще следующий Высочайший указ: «В ознаменование особенная благоволения нашего к долговременной службе генерал-фельдмаршала князя Салтыкова и знаменитым заслугам, оказанным им отечеству, назначаем ему в отличие офицерский караул».

Графу Аракчееву пожалован портрет при следующем милостивом рескрипте: «Доказанная многократными опытами в продолжение всего времени царствования нашего совершенная преданность и усердие ваше к нам, трудолюбивое и попечительное исполнение всех возлагаемых на вас государственных должностей, особливо же многополезные содействия ваши во всех подвигах и делах в нынешнюю, знаменитую войну происходивших, запечатлевая заслуги ваши нам и отечеству, обращают на них в полной мере внимание и признательность нашу, во изъявление и засвидетельствование которых препровождаем мы к вам для возложения на себя портрет наш». Предваренный об этом новом свидетельстве монаршей милости, Аракчеев упросил Государя пожаловать ему портрет без бриллиантовых украшений.

князь Лопухин возведен в 1-й класс. Неразлучному спутнику Государя во всех его путешествиях и походах графу Н. А. Толстому, пожалован алмазный перстень с портретом и 50.000 рублей. Главнокомандующий в С.-Петербурге, С. К. Вязмитинов награжден орденом св. Андрея. 30-го же августа последовало увольнение, по расстроенному здоровью, министра юстиции И. И. Дмитриева, с пенсионом в 10.000 рублей, и назначение на его место Д. П. Трощинского.

Назначения А. С. Шишкова государственным секретарем и графа Ростопчина московским главнокомандующими последовали в виду чрезвычайных обстоятельств 1812 года, вопреки личному расположению Государя; неудивительно, что после заключения мира они сошли одновременно с деятельного поприща государственной службы. А. С. Шишкову повелено быть членом Государственного совета «в воздаяние долговременной службы и трудов, понесенных в минувшую войну». Графа Ростопчина ожидала подобная же участь. Он находился в числе лиц, прибывших в Петербург, по случаю возвращения Государя из похода. Граф Фёдор Васильевич был встречен холодно, что можно было предвидеть после убийства Верещагина, совершенного в день вступления французов в Москву; это возмутительное происшествие омрачило собою неоспоримые заслуги, оказанные Ростопчиным в 1812 году. Александр тогда же высказал ему по этому делу свое неудовольствие. «Я был бы вполне доволен всем вашим образом действий», писал Государь графу Ростопчину 6-го (18-го) ноября 1812 года, «если бы не дело Верещагина, или, лучше сказать, не окончание этого дела. Я слишком правдив, чтобы говорить с вами иначе, как с полной откровенностью. Его казнь была не нужна, в особенности ее отнюдь не следовало производить подобным образом. Повесить или расстрелять было бы лучше». 30-го августа 1814 года граф Ростопчин уволен от должности по прошению, за расстроенным здоровьем, и назначен, «в воздаяние усердной службы», членом Государственного совета. Место главнокомандующего в Москве получил генерал Тормасов. Граф Ростопчин вскоре после увольнения поехал за границу и оттуда писал: «в немецкой земле мне делают почести u признают главным орудием гибели Наполеона. По крайней мере, когда своим не угодил, то чужие спасибо скажут».

После манифеста 30-го августа, провозгласившая всепрощение за политические проступки, совершенные во время нашествия врагов на Россию, вспомнили также о Сперанском. Со времени удаления его в Нижний Новгород, враги бывшего государственного секретаря не дремали. За всеми разговорами и действиями его был установлен деятельный надзор. Несмотря на постигшие Сперанского невзгоды, он в Нижнем-Новгороде, подобно тому как и в Петербурге, в дни своего могущества, продолжал уклоняться от пределов требуемой средою, в коей жилу осторожности и тем доставил своим не доброжелателям желанный случай сообщать о нем неблагоприятные сведения. Граф Ростопчин, пользуясь тревожными обстоятельствами этого времени, также постарался окончательно уронить его в глазах Императора Александра. 23-го июля (4-го августа) 1812 года, Ростопчин писал из Москвы: «Не скрою от вас, Государь, что Сперанский очень опасен там, где он теперь. Он тесно сблизился с епископом Моисеем, который известен, как великий почитатель Бонапарта и великий хулитель ваших действий. Кроме того, Сперанский, прикидываясь человеком очень благочестивым, при содействии популярности и лицемерия, снискал себе дружбу жителей Нижнего. Он сумел их уверить, будто он жертва своей любви к народу, которому яко бы хотел он доставить свободу, и что вы им пожертвовали министрам и дворянам. В настоящее время, когда враг наш станет принимать всякие меры к нарушению общественного спокойствия и к парализированию ваших гигантских средств нельзя быть достаточно бдительным». Через месяц, 23-го августа (4-го сентября) граф Ростопчин, продолжая свои яростные нападки на Сперанского, снова писал Государю: «Я послал к графу Толстому уведомление относительно этого негодного Сперанского; он заставляет действовать Столыпина и Злобина в Пензенской и Саратовской губерниях имеется в виду ослабить усердие страхом. Но надобно поскорее противодействовать этому и воспрепятствовать козням, которые ведутся против вас». Граф Ростопчин не довольствовался этими вылазками и готовил Сперанскому еще нечто худшее. Он потребовал от нижегородского губернатора Руновского присылки в Москву тайного советника Сперанского; губернатор отвечал, что Сперанский прислан в Нижний Новгород по высочайшей воле и поручен его надзору, а потому он не может исполнить приказание графа без особого на то высочайшего повеления. Позволительно думать, что если-бы граф Ростопчин имел в своем распоряжении Сперанского 2-го (14-го) сентября 1812 года, то он, по всей вероятности, приобщил бы его к «масакру» Верещагина, как выразился московский почт-директор Д. П. Рунич в донесении министру внутренних дел О. П. Козодавлеву. Следующий донос окончательно решил участь Сперанского и вызвал новое отягощение его печальной изгнаннической жизни. Нижегородский вице-губернатор Крюков довел до сведения генерал-адъютанта Балашова, что, 6-го (18-го) августа 1812 года, в день Преображения Господня, Сперанский у епископа Моисея, вступив с преосвященным перед обеденным столом в разговоре говорил о Наполеоне и об успехах его предприятия, причем заметил, что в прошедшие кампании в немецких областях, он, Наполеон, щадил духовенство, оказывал ему уважение u храмов не допускал до разграбления, но еще, для сбережения, приставлял караул.

Граф П. А. Толстой, бывший парижский посол, начальствовал в то время в Нижнем-Новгороде III-м округом военного ополчения и имел особые полномочия по гражданской части. К нему 15-го сентября, в день коронации Императора Александра, приехал фельдъегерь с собственноручным письмом Государя, в котором сказано было, «при сем прилагаю рапорт вице-губернатора нижегородского о тайном советнике Сперанском. Если он справедлив, то отправить сего вредного человека под караулом в Пермь с предписанием губернатору, от моего имени, иметь его под тесным присмотром и отвечать за все его шаги и поведете». Не обратив внимания на слова Государя, «если он (т.-е. рапорт) справедлив, граф Толстой немедленно распорядился высылкой Сперанского в тот же день в Пермь, без всяких расспросов и исследований. Здесь Сперанский провел почти два года. В Перми он написал свою знаменитую оправдательную записку к Императору Александру, в которой оправдывал совершенные им, по указаниям Государя, реформы и опровергал наветы врагов: «что другое», писал Сперанский, «вы от меня слышали, кроме указаний на достоинство человеческой природы, на высокое её предназначение, на закон всеобщей любви, яко единый источник бытия, порядка, счастия, всего изящного и высокого». В заключение, Сперанский просил единой милости в награду всех испытанных им горестей, в возмездие всех тяжких трудов, ко благу государства подъятых, дозволить ему с семейством в маленькой деревне Великополье (Новгородской губернии), «провести остаток жизни, по истине одними трудами и горестями преизобильной». Письмо к Государю с приложением этой записки было увезено из Перми дочерью Сперанского и дошло до Монарха, но ответа не последовало. Между тем, Император Александр вступил в Париж и с окончательной победой явился, наконец, и мир. Сперанский выбрал это время, чтобы напомнить о себе «приемлю смелость», написал он Государю 9-го (21-го) июля, повергнуть к стопам в. и. в. всеподданнейшее мое поздравление с вожделенным событием всеобщего мира. Провидение, вверив вам, всемилостивейший Государь, совершение сего священного дела, показало, сколь благоприятна ему твердость духа и сие святое самоотвержение, непреклонное среди бедствий, кроткое среди успехов, которое возвышает все другие достоинства и одно может привлечь и утвердить на себе все небесные благословения. Да будет мир сей эпохою лучших дней человечества, твердым союзом не только политического, но и нравственного народов образования, новым залогом благоустройства и счастья верных ваших подданных. Удаление мое от лица вашего и бедствия, меня постигшие, да не умалят в очах ваших цену сих желаний. Никакое положение не лишит меня права быть вам приверженным. Среди всеобщей радости не оскорбитесь, всемилостивейший Государь, склонить внимание ваше на горестную судьбу мою. Тому полтора года, как, быв принужден расстаться здесь с моею дочерью, вручил я ей письмо для поднесения вашему величеству при первом верном и удобном случае. Не знаю еще, дошло-ли оно до рук ваших. Содержание его, с переменою обстоятельств, не во многом изменилось. Я просил в нем единой милости: дозволения сокрыть остаток скорбных дней моих в маленькой деревне близ Нова-города, дочери моей по наследству доставшейся. Сей самой милости и теперь вторично испрашиваю, в твердом уповании на правосудие и милосердие ваше».

Повторенная просьба Сперанского произвела свое действие. 31-го августа 1814 года, управляющий министерством полиции C. K. Вязмитинов уведомил Сперанского, что Государь всемилостивейше соизволяет на желание его жить в новгородской деревне Великополье, «в полной будучи удостоверенности, что скромное в оной житье его не подаст повода к каким-либо в отмену сего мерам».

1-го (13-го) сентября Император Александр оставил Каменноостровский дворец в 8 часов утра, и, посетив Казанский собор, отправился в Царское Село; на следующий день он выехал в Вену на конгресс. В одном экипаже с Государем следовал генерал-адъютант князь П. М. Волконский. Это было первое путешествие, в котором он ехал вместе с Императором Александром; доселе, начиная с поездки в Мемель в 1802 году, это место бессменно занимал обер-обер- граф Николай Александрович Толстой, который по болезни остался в Петербурге. Цесаревич Константин Павлович 6-го (18-го) сентября направился в Варшаву, где ему предстояло стать во главе польских войск. В Бресте Государя ожидал Новосильцев, один из главных членов временного управления Варшавского герцогства. За ним следовала депутация от Варшавского герцогства, во главе которой находился князь Сулковский; они представились в Бяле. По поводу приема депутатов Императором Александром Новосильцов писал графу П. А. Строгонову: «Его речь была так убедительна, так разумна, и, вместе с тем, так сдержана и ловка, что я не мог прийти в себя от удивления. Он не обещал ничего, не принял на себя никакого обязательства, а все требовал. Не смотря на то, все, и даже такие достойные личности, как Матусевич и князь Сулковский, восторгались им после приема и в высшей степени удивлялись ясности и верности его мыслей».

Государь при этом случае наградил орденом св. Александра Невского Новосильцова, который, по замечанию современника, «до сего времени отказывался от всех знаков отличия, которые ему были предлагаемы.

В начале войны 1813 года, Александр писал князю Чарторижскому: «Если по исходе всех этих событий, я мог бы на минуту очутиться в недрах вашего семейства, это причинило бы мне безумную радость». Теперь оказалось возможным исполнить данное обещание и посетить Пулавы. 3-го (15-го) сентября намерение Государя посетить семью Чарторижских сделалось известным в Пулавах; скоро начали съезжаться приглашенные в ожидании приезда высокого гостя, появление которого не лишено было политического значения. Александр подъехал к замку в коляске с генерал-адъютантом Волконским; у подъезда его ожидали князь Адам и другие члены семьи Чарторижских. «Вышедши из экипажа, — пишет в своем дневнике княгиня мать, — Император приветствовал нас с тою вежливостью которая так мила в равных нам и так трогательна в людях, стоящих выше нас. ««Я счастлив, что опять в Пулавах», — сказал он, целуя мне руку, — чувствую себя дома». Он сердечно поздоровался с моею дочерью и бросился в объятия моего сына. Поклонившись всем гостям, он сказал, что вернется, чтобы познакомиться с ними, а теперь желает поговорить со мною. После тысячи любезных слов, что Пулавы для него «un lieu de pr?f?rence et de choix», он коснулся прошедших и будущих дел. Он распространялся о том, как он любит поляков за их храбрость: «они защищают такое благоразумное, дело, что я горячо желаю осчастливить их, работаю на этом пути, но нужно терпение и вера в меня. В 1812 году я не мог противиться могущественному напору неприятеля, но решил бороться; мороз и голод помогли мне, и Бог наказал Наполеона. Теперь меня больше всего занимает Польша, еду на конгресс, чтобы работать для неё, но надо двигать дело постепенно. У Польши три врага: Пруссия, Австрия и Россия, и один друг — я. Если бы я хотел присоединить Галицию, пришлось бы сражаться. Пруссия соглашается восстановить Польшу, если ей отдадут часть Велико Польши. А я хочу отдать польским провинциям около 12-ти миллионов жителей. Составьте себе хорошую конституцию и сильную армию, и тогда посмотрим». После этого разговора Император вернулся в гостиную, где мой сын представил ему всех гостей. Князю Константину Государь сказал: «мы были в разных лагерях, но не были врагами. Я всегда вас любил, и теперь еще больше люблю за борьбу вашу за родину.

После обеда Александр провел вечер в апартаментах княгини. На следующее утро княгиня провела Императора в храм Сибиллы; он с большим вниманием осматривал все собранный драгоценности, посмотрел книгу с именами посетителей, которых оказалось тысяча со времени его последнего посещения в 1805 году, и сказал: «моя подпись есть в начале книги, пусть же она будет и на последней странице». Возвращаясь ко дворцу, Государь был встречен поджидавшею его толпою народа, преимущественно евреев; их хотели удалить, но Александр сказал: «laissez les faire, с’est notre m?tier de monarques d’entendre les plaintes». Он принимал просьбы и передавал их князю Волконскому; впоследствии оказалось, что все просьбы были удовлетворены. Прощаясь в одиннадцать часов вечера, Император просил, чтобы никто не беспокоился ночью, когда он будет уезжать. Перед отъездом из Пулав 6-го. (18-го) сентября Государь не упустил случая обрадовать графа Аракчеева, находившегося в Грузине, следующими дружескими строками: «Благодарю тебя, любезный Алексей Андреевич, за твои желания от 5-го числа; ты знаешь, сколь искренно я тебя люблю. Сейчас еду далее». Во втором часу пополуночи» Александр сел в экипаж и был приятно поражён, встретив все общество у перевоза на Висле, где его поджидали с музыкой и факелами. Он дружески простился со всеми и сказал: «до свидания через два месяца в Варшаве». Эти слова доказывают, что Государь рассчитывал скорее окончить венские переговоры, чем это оказалось в действительности возможным».

князь Адам Чарторижский также поехал в Вену, но не как официальный представитель русской политики; он явился среди собранного здесь европейского ареопага в качестве друга Императора Александра я защитника польских интересов. Спокойно, без увлечений отбросив пагубный девиз: все или ничего, Чарторижский намерен был добиться только возможного; под влиянием новых политических комбинаций, он сузил свою прежнюю программу 1805 года и имел в виду отстоять независимость хотя бы только небольшой части Польши, обеспечив за нею гарантию, могущую служить для всех поляков источником законного договорного права, признанного всею Европою.

13-го (25-го) сентября, Император Александр торжественно въехал в Вену, вместе с королем прусским, и поселился в Гофбурге. Они уговорились въехать в город вместе, чтобы показать австрийскому двору, что между ними существует полное согласие. Государь был весел и доволен, а в обращении, как замечает очевидец, неподражаем. При нем находились генерал адъютанты: князь Волконский, Уваров, Чернышев: граф Ожаровский, князь Трубецкой, Кутузов и Жомини; флигель-адъютанты, Брозин, Панкратьев и Киселев; статс-секретарь Марченко. Уполномоченными России на венском конгрессе были: граф Андрей Кириллович Разумовский, граф, Нессельроде и граф Стакельберг; кроме того, Государь пользовался еще содействием генерал • адъютанта Поццо ди’Борго, барона Анстета и графа Каподистрии.

15-го (27-го) сентября в Вену прибыла Императрица Елисавета Алексеевна; кроме того, здесь находились еще сестры Государя, Великие Княгини Мария и Екатерина Павловны. Цесаревич Константин Павлович также приехал в Вену на короткое время.

В летописях мира не встречается примера такого собрания царственных лиц, какое поселилось у австрийского императора в Гофбурге в 1814 году. С прусским королем находились брат его принц Вильгельм и принц Август; с королем датским его зять принц Гольштейн-Бекский; далее король баварский, его супруга (сестра Императрицы Елисаветы Алексеевны), и наследный принц

Лудвиг; король виртембергский и наследный принц Вильгельм, бывший вице-король принц Евгений Богарне; затем, как пишет современник, немецкие князья целыми сотнями. «Перечислить их трудно, а еще труднее изложить все их притязания. Зато и положение их во время конгресса было незавидное: никто не хотел их выслушивать, ни отвечать на записки, которые подавались их уполномоченными. В этом царственном сонме, Государь наш отличался не только видом и приятною наружностью, но и своею доступностью, и если бы возможно было позабыть в нем его значение, то все-таки это был бы один из любезнейших на свете людей».

Р. С. Стурдза замечает, что толпа различных государей, собравшихся в Вене, обратилась в царедворцев. «В самом деле, они казались таковыми, особенно в присутствии русского Императора, который, никогда не придавая важности этикету, гораздо больше оказывал вниманья швейцарскому ландману или хорошенькой венской женщине или принцу Евгению, нежели всем этим германским владетелям. Я не оправдываю Императора: ему, конечно, следовало поступать иначе, потому что народы имеют право требовать уважения к тем, кто ими управляет, и это неосторожное поведение не мало содействовало к тому, чтобы создать ему врагов. Из гордости они умалчивали о настоящей причине своей ненависти и ссылались только на страх, который должны внушать сила и честолюбие России».

Виды Императора Александра, при ведении переговоров на венском конгрессе, были изложены им собственноручно в краткой записке (Points sommaires de l’instruction), следующим образом:

«Pour la Russie.—Le duch? de Varsovie.—Au pis aller je ne consens ? c?der que Posen jusqu’? une ligne tir?e depuis Thorn jusqu’? Peysern, et de l? le long de la Prosna jusqu’? la fronti?re de la Sil?sie, et le district de Culm jusqu’? la Drevenz, ? l’exception d’un rayon autour de Thorn.—Pour l’Autriche.—Le nord de l’Italie jusqu’au Tessin et le lac Majeur; le V?nitien, le Tyrol, le Salzbourg, l’Innviertel et la Dalmatie.—Pour la Prusse.— Ses anciens Etats et la Saxe jusqu’? une ligne ? tirer le long de l’Elster, ou m?me au de l?.—Le reste de la Saxe royale devra ?tre c?d? ? la maison de Weimar, une parcelle ? celle de Cobourg. — Appuyer autant que faire se pourra les int?r?ts du duc d»Oldenbourg.—Pour le reste des princes de l’Allemagne: veiller autant que possible qu’on ne bouleverse pas trop l’?tat des choses actuel.—Les princes qui m’int?ressent le plus fort sont le roi de Wurtemberg, le grand-duc de Bade et le grandduc de Darmstadt.—En sus je m’int?resse ? un ?tablissement pour la Vice Beine et qui pourrait ?tre pris sur un des anciens Electorats eccl?siastiques».

Составление и сохранение союза всей Европы против Наполеона в 1813 и 1814 годах было делом Императора Александра и удалось благодаря особы м свойствам его ума и характера. Государь и никто другой повел всю Европу во Францию и буквально повлек за собою. Задача была не легкая. Для успешного продолжения борьбы с Наполеоном, ему нужно было прежде всего привлечь на свою сторону Пруссию, a затем и Австрию; в то же время необходимо было достигнуть, чтобы эти державы отступили в угоду России от притязаний на области, которые намеревался сохранить за собою Александр; нужно было успокоить их недоверие, оставляя за собою свободу действия. Кроме того, нужно было побороть сопротивление австрийского кабинета, желавшего удержать Наполеона на престоле. Император Александр достиг предположенной цели столько же посредством присущего ему дипломатического искусства, сколько благодаря своей счастливо одаренной личности. Чарующая обходительность Государя, личное обаяние, склонность к благородным порывам, свойственный ему возвышенный образ мыслей в соединении с искренним и рыцарским обращением, не мало содействовали к тому, чтобы склонить весы европейской политики на сторону России и обеспечить за её державным вождем первенствующий голос в коалиции, направленной против Наполеона. Теперь предстояло союзникам разрешение не менее трудной задачи: разделить между собою завоеванный земли; Александру, приходилось побороть явное недоброжелательство и зависть Европы по отношению к возраставшему могуществу России. Государь говорил не раз: «людская благодарность так же редко встречается, как белый ворон. Справедливость этого изречения пришлось теперь испытать главе европейской коалиции во время дипломатической борьбы, начавшейся в Вене.

Один из очевидцев событий Венского конгресса занес в свой дневник следующую характеристику Императора Александра за это время. «Образ мыслей его и жизни изменился до такой степени, что самые близкие люди, издавна его окружавшие, уверяли меня, что, по возвращении его из Парижа, они с трудом могли его узнать. Отбросив прежнюю нерешительность и робость, он сделался самодеятелен, тверд и предприимчив, и не допускает никого брать над собою верха. В первые годы его царствования вообще отдавали справедливость кротости его и мягкосердию, но оспаривали политические его дарования, не подозревали в нем военных способностей и не полагали силы в его характере. Опыт убедил его, что употребляли во зло расположение его к добру, язвительная улыбка равнодушие явилась на устах его, скрытность заступила место откровенности и любовь к уединению сделалась господствующею его чертою; он обращает теперь врожденную ему проницательность преимущественно к тому, чтобы в других людях открывать пороки и слабости, предугадывать пагубные намерения их и изыскивать средства от них уклоняться. Перестали доверять его ласка м, если он кому-либо их оказывает, и простонародное слово «надувать» сделалось при дворе общим; может быть, оно не для всех будет понятно, но кто знает хорошо нашу эпоху, согласится что оно и есть лучшая характеристика оной. Он употребляет теперь своих генералов и дипломатов не как советников своих, но как исполнителей своей воли, они боятся его, как слуги своего господина. Не взирая на это, уважение близких к нему особ от ежедневного с ним обращения не только не уменьшается, но увеличивается и сие происходить от того, что государь, как человек, по природным способностям своим, по образована, по опытности, по знанию света, дел и людей, несравненно выше всех его окружающих и имеет от того неоспоримую над ними поверхность, которою он обязан не сану своему, но личным своим достоинствам. Для тех, которые в течение многих лет находятся при нем, таковое изменение характера не очень приятно. Они иногда жалуются, особенно когда видят, что Император поступаешь с ними не столь учтиво, как с австрийскими офицерами, даже малых самых чинов. Если Государь не видит кого-либо из своих генералов или флигель-адъютантов несколько времени, то редко спрашивает о причине, почему-такой-то не являлся при дворе, болен-ли он и тому подобное, но когда случается, что какой ни будь из знакомых его величеству австрийцев занеможет, то немедленно посылает узнавать о его здоровье. С другой стороны, должно сознаться, что и генералы, находящиеся с Императором в Вене, заслуживают холодное обращение с ними Государя — хотя и все люди честные, хорошие военные, старые служивые, но на конгрессе, где соединены просвещеннейшие особы Европы, они кажутся совсем ничтожными. Когда приезжает к ним какой-либо иностранец, отличный умом своим или сведениями, то они почти все стараются его избегать, обнаруживая тем сколь они чувствуют превосходство его над собою; я не встретил на конгрессе ни одного русского, которого бы способности соответствовали тем важным обстоятельствам в коих отечество наше находится. Это обстоятельство обнаруживает, почему Император преимущественно употребляет иностранцев и к ним имеет доверие, а с другой стороны, может быть, политика его заставляет окружать себя посредственными людьми, дабы потомство всю славу воздало ему одному. Не взирая на великое число чиновников российского дипломатического корпуса, находящихся в Вене, Государь сам занимается беспрестанно делами, относящимися до конгресса. В затруднительных случаях, где уполномоченные его встречают противоречие, он лично ведет переговоры, не только с монархами, но даже с министрами их, которые проводят с ним наедине по несколько часов в его кабинете в жарких спорах. Мне часто случается приглашать к его величеству Меттерниха, Гарденберга, Велингтона, Кестельри, Талейрана и других, и слышать из другой комнаты весьма продолжительные и громкие их разговоры и споры, из коих господа сии выходили с столь пламенными лицами, что принуждены бывали отирать с них пот. Россия должна всегда сохранить в памяти, что она в роковую эпоху, ознаменованную столь важными событиями, имела такого Государя, который, показав великие доблести в ратном деле, на общем европейском ареопаге, где надлежало рассечь новый гордиев узел, удержав за собою первенствующее место, лично вел переговоры с иностранными дворами, не страшился возражений искуснейших государственных мужей своего века, и торжествовал над ними не силою, но убеждением и превосходством своих умственных способностей».

Насколько борьба с недоброжелателями России в Вене легла тяжелым бременем исключительно на Императора Александра, можно видеть из следующего случая: в одном из заседаний конгресса, Меттерних, Талейран и Кестельри вступили в спор с графом Нессельроде и отклонили сделанное русским уполномоченным предложение, прося его объяснить причины в защиту высказанного мнения. «Господа», отвечал граф, «я нахожу справедливыми ваши возражения и совершенно согласен с вами, но Государю моему угодно противное». К этому рассказу, приведенному в записках Михайловского Данилевского, он присовокупляете, что из шести уполномоченных наших на конгрессе, один только граф А. К. Разумовский был природным русским, да и тот от России почти отрекся, двое лифляндцев: графы Нессельроде и Стакельберг, один эльзасец Анстет, один корсиканец Поццо ди Борго и один корфиот граф Каподистриа. К этим особам должно присовокупить еще барона Штейна, который хотя и не находился на службе ни одной державы, но пользовался особенным доверием Императора Александра. Он, как писал Михайловский Данилевский, носил мундир прусский, но ордена на нем русские. В сомнительных и чрезвычайных случаях Государь обращался к его советам.

К числу самых важных вопросов разрешением которых должен был заняться Венский конгресс, принадлежала будущая судьба Саксонии и Варшавского герцогства. Император Александр предоставлял Саксонию королю прусскому и намеревался удержать за собою Варшавское герцогство, восстановив наименование польского королевства. Подобный план встретил дружный отпор со стороны Меттерниха и французского уполномоченная Талейрана; к ним присоединился также Кестельри. Лишь только Талейран появился в Вене, представитель побежденной Франции с неподражаемым искусством занял на конгрессе влиятельное положение. «J’ai su m’asseoir», говорил он. «Talleyrand fait ici le ministre de Louis XIV», заметил Александр. Талейран выступил защитником строгой законности и уважения ко всем правам; слово «l?gitimit?» было пущено в ход им и с его легкой руки сделалось политическим термином. Он не замедлил вступить в личное пререкание с Императором Александром. Описывая свою первую аудиенцию у Государя, происшедшую 19-го сентября (1-го октября), Талейран в письме к Людовику XVIII замечает, что Александр не имел обычного приветливого вида; речь его была отрывиста, выражение серьезное; вообще он выступил с некоторою торжественностью. «Я видел ясно, что он намерен разыграть роль», присовокупляет Талейран. — «Прежде всего», сказал Александр, «каково положение вашей страны». — «Так хорошо, как только ваше величество можете желать, и лучше, чем того можно было ожидать». — «Общественное настроение?» — «Оно улучшается с каждым днем». — «Либеральные идеи?»— «Их нигде нет столько, как во Франции». — «Но свобода печати»? — «Она восстановлена, за исключением немногих ограничений, вызванных обстоятельствами: они перестанут действовать по прошествии двух лет и не помешают до того времени появляться в печати всему тому, что есть хорошего и полезного». — «А армия?» — «Она вся за короля. 130.000 человек под знаменами, и по первому призыву можно будет собрать еще 300.000». Затем, Император еще сделал несколько вопросов, касавшихся маршалов, оппозиции палат, и личного положения Талейрана, а потом сказал: «Теперь поговорим о наших делах; их нужно кончить здесь». — «Это зависит от вашего величества. Они будут кончены скоро и благополучно», ответил Талейран, «если ваше величество в них окажете, то же самое благородство и величие души, какое явили в делах Франции». — «Однако необходимо, чтобы каждый нашел в них свои выгоды». — «И каждый свое право». — «Я сохраню за собою то, что занимаю». — «Ваше величество изволите сохранить за собою лишь-то, что вам законно принадлежит».— «Я в согласии с великими державами».— «Я не знаю, считаете ли ваше величество Францию в ряду таковых держав». — «Я прежде всего ставлю право, а потом выгоды». — «Выгоды Европы суть право» — «Эта речь, Государь, не ваша; она вам чужда, и Ваше сердце её не признает». — «Нет, повторяю, выгоды Европы суть право». — Я повернулся тогда к стене, около которой находился, прислонился к ней головою и, ударяя по облегающему её дереву, воскликнул: «Европа! Несчастная Европа», оборотившись же к Императору, спросил: «Как бы не сказали, что Вы ее потеряете?» — Он ответил: «Лучше война, чем отказаться от того, что занимаю». — Я опустил руки, в положении опечаленного, но решительного человека, который как бы говорил ему: не наша будет вина, и замолчал. Император промолчал несколько мгновений, a затем повторила «Да, лучше война». Я оставался в том же положении. Александр сказал: «пора в театр, я обещал императору и меня ждут». — Он вышел, но еще раз вернулся сжал меня обеими руками и изменившимся голосом сказал: «Прощайте, прощайте, мы еще увидимся». — Во время всего этого разговора, пишет Талейран, Польша и Саксония ни разу не были названы. Желая назвать Саксонию, Александр употребил выражение: «Ceux qui ont trahi la cause de l’Europe». Талейран возразил: «Sire, c’est l? une question de date», намекая тем на поведение Александра в 1807 году.

В заключение этого донесения Талейран, тем не менее, признавался, что положение Франции на конгрессе трудное и что оно каждый день может ухудшиться. Император Александр, побуждаемый Лагарпоми князем Чарторижским, по cловам Талейрана, даст своему честолюбию полный простор; Пруссия рассчитывает на большие приобретения. Трусливая Австрия одержима постыдным честолюбием и готова идти на уступки ради поддержки своих видов; английский уполномоченный слаб.

Однако, не долго пришлось Талейрану жаловаться на Австрию и Англию относительно их уступчивости перед Россией. Они с большим искусством воспользовался известным орудием европейской дипломатии, столько раз с успехом, употреблявшимся ею, это: устрашение и возбуждение всех против России. Несмотря на то, что 18-го (30-го) сентября Меттерних приглашал Талейрана лишь для присутствования на предварительной конференции соединенных представителей России, Англии, Австрии и Пруссии, на одинаковых правах с испанским посланником, уже вскоре обстановка, при которой начались венские совещания, совершенно изменилась. 27-го сентября (9-го октября) Талейран доносил королю, что Меттерних, приглашая его на вторую предварительную конференцию, прибавил в записке: «если он зайдет к нему немного раньше, то представится возможным поговорить с ним о вещах весьма важных". Явившись на это приглашение, Талейран во время беседы с Меттернихом умышленно упомянул с ирониею о союзниках. «Не говорите более о союзниках; их нет более». Обрадовавшись такому открытию, Талейран сказал: «Однако, здесь есть люди, которые должны бы быть таковыми (т.-е. союзниками) в том смысле, что даже без соглашения между собою все они должны бы думать одинаково и желать одного и того же. Как у вас хватает храбрости помещать Россию как какой-то пояс вокруг ваших главных и важнейших владений, Венгрии и Богемии? Каким образом вы дозволите, чтобы владения старого доброго соседа, в семействе которого замужем Эрцгерцогиня, были бы уступлены вашему естественному врагу? Странно, что мы намерены этому противиться, а вы от этого отказываетесь. Я признаю, что саксонский король при настоящих обстоятельствах должен принести жертвы; но если намерены лишить его всех владений и передать Саксонское королевство Пруссии, я никогда на это не

соглашусь. Точно также я никогда не дам согласия на передачу Люксембурга и Майнца Пруссии. Тем более я не допущу, чтобы Россия перешла Вислу, имела в Европе 44 миллиона подданных и границы на Одере».

Меттерних взял Талейрана за руку и сказал: «Мы менее с вами расходимся, чем вы полагаете; я вам обещаю, что Пруссия не получит ни Люксембурга, ни Майнца; мы также вовсе не желаем, чтобы Россия увеличивалась сверх меры; что же касается Саксонии, то мы употребим все усилия, чтобы сохранить, по крайней мере, часть её".

Таким образом, собственно говоря, брешь была пробита, и секретная статья Парижского трактата о разделе между союзниками земель, завоеванных у Франции, без вмешательства Людовика XVIII, перестала существовать. Строгое соблюдете бывшими Шомонскими союзниками этой статьи всего более беспокоило Талейрана, перед отъездом из Парижа, и он сказал по этому случаю: «S’ils entendent que cet engagement soit rigoureusement tenu, je serai l? ce qu’on appelle fort improprement ad honores. J’ouvrirai la bouche de loin en loin pour la forme; on ne prendra pas garde ? mes paroles^". Все эти опасения, благодаря враждебным чувствам западных держав, по отношению к России, оказались напрасными.

После разговора с Меттернихом Талейран начал уже работать в пользу образования тройственного союза между Францией, Австриею и Англиею, с целью противиться притязаниям России и Пруссии силою оружия.

11-го (23-го) октября, по просьбе Талейрана, состоялась вторичная аудиенция его у Императора Александра. При этом произошел следующий разговор, на этот раз не сопровождавшийся театральными выходками со стороны Талейрана. ««В Париже», —сказал Государь, —вы стояли за Польское королевство; каким же образом случилось, что вы переменили мнение?» — «Мое мнение, Государь, остается то же самое: в Париже дело шло о восстановлении всей Польши. Я хотел тогда, как и теперь, её независимости. Но в настоящее время речь идет о другом; вопрос поставлен теперь в зависимости от границ, которые обеспечили бы Австрию и Пруссию». — «Они не должны беспокоиться: впрочему у меня двести тысяч человек в герцогстве Варшавском, пусть же меня выгонят! Я отдал Саксонию Пруссии, Австрия на это согласна» — «Я не знаю, согласна ли она. Позволю себе в этом сомневаться, до такой степени оно противоречит её интересам. Но может-ли согласие Австрии сделать Пруссию собственницею того, что принадлежит королю Саксонскому?» — «Если саксонский король не отречется, его повезут в Россию; там он и умрет. Уже один король там умер». — «Ваше величество позволите мне этому не верить: не для того собрался конгресс чтобы видеть такое покушение». — «Как так? Покушение. Вот еще что! Разве не отправился в Россию Станислав? Почему же бы и королю Саксонскому туда не отправиться? Положение их одно и то же. Я тут не вижу никакой разницы». Затем Государь продолжал: «Я полагал, что Франция кой-чем мне обязана. Вы всегда говорите мне о принципах: ваше общественное право (droit public) для меня ровно ничего не значит; я не знаю, что это такое. Какое употребление, думаете, вы, я могу сделать из всех ваших пергаментов и трактатов? Для меня одно превыше всего, — это данное мною слово. Я его дал и сдержу; я обещал Саксонию Прусскому королю, в то время, когда мы сошлись вместе». — «Ваше Величество обещали Прусскому королю от 9 до 10 миллионов душ, —возразил Талейран; —вы можете их дать ему и без уничтожения Саксонии». — «Саксонский король изменник». — «Государь, такое название никогда не может быть дано какому-либо королю; необходимо даже, чтобы оно ему никогда не было даваемо. После минутного молчания, Император Александр в заключение полуторачасовой беседы сказал: «Король Прусский будет королем Прусским и Саксонским, также как я буду Императором Российским и королем Польским. Предупредительность, которую Франция окажет мне относительно этих двух пунктов, послужит мне мерилом».

Несравненно более резкий характер приняло столкновение Императора Александра с Меттернихом, по поводу тех же тесно связанных между собою вопросов: польского и саксонского. Антагонизм между ними начался, впрочему еще до венского конгресса, когда Меттерних воспротивился намерению Государя назначить в осеннюю кампанию 1813 года главнокомандующим союзных войск Моро и настоял на назначении князя Шварценберга. Эта неприязнь получила новую пищу, когда австрийцы, вопреки обещанию Императора Александра сохранить нейтралитет Швейцарии, вторглись во Францию через территорию покровительствуемой им республики. Затем, во время похода 1814 года и после запятия Парижа немало было поводов к разногласию между Императором и главою австрийского кабинета. Наконец, в Вене Александр окончательно убедился в настойчивом преследовании Меттернихом одной цели: везде становиться поперек намерений и проектов Русского Императора. Меттерних замечает по этому поводу в своих «Записках», что ему предназначено было самой судьбой бороться с такими монархами, как Наполеон и Александр, и, прибавляет он в припадке свойственного ему самообожания, победить их. Меттерних уверяет, что оппозиции его выводила из себя Александра, который осыпал его в венских гостиных самыми странными сарказмами и отзывами (mauvais propos). Уверенный в поддержке императора Франца, Меттерних пишет, что ко всему этому он относился весьма равнодушно. Взаимное нерасположение привело к сцене самого странного характера и вскоре слух о ней распространился по всему городу. Талейран писал о ней королю 19-го (31-го) октября следующее: «Император Александр имел с г. Меттернихом разговору в коем, как утверждают, он обращался с этим министром с таким высокомерием и резкостью выражений, Какие могли бы показаться чрезвычайными даже в отношении одного из его слуг. Меттерних ему сказал относительно Польши, что если речь идет о создании таковой, то они (австрийцы) сами могли бы это сделать; Император не только назвал это замечание неуместным и неприличным, но даже увлекся до того, что сказал, что он, Меттерних, один в Австрии, который позволил бы себе такой бунтовщицкий тон (un ton de r?volte). Говорят, еще, дело зашло так далеко, что Меттерних ему заявил, что будет просить своего государя назначить на конгресс вместо его другого министра. Меттерних вышел после этой беседы в таком состояли, в каком близкие к нему люди никогда его не видали». Но этим разговором размолвка между Императором Александром и Меттернихом не окончилась. В разговоре с прусским уполномоченным Гарденбергом, Меттерних дал понять ему, что Император Александр, по-видимому, более заботится о Польше, чем о Саксонии. Встревоженный этим сообщением, Гарденберг поспешил передать услышанное Императору Александру. Государь отправился тотчас же к императору Францу и объявил, что, считая себя лично оскорбленным Меттернихом, он решился вызвать его на дуэль. Австрийский император заметил, что если Государь желаешь настоять на своем намерении, то Меттерних, конечно, не откажет дать ему должное удовлетворение и примет его вызов, хотя не мешало бы им предварительно объясниться. Это объяснение состоя лось при посредстве генерал-адъютанта Ожаровского. Меттерних оправдывался глухотою Гарденберга и тем, что тот его не совсем понял. Этим объяснением все дело о дуэли покончилось. Однако же Император Александр не мог забыть этой выходки австрийского дипломата и уже более не являлся на вечерах и балах Меттерниха. При ежедневных почти встречах с князем в венском обществе, они показывали вид, что не замечают друг друга. Подобное положение дел продолжалось до возвращения Наполеона с острова Эльбы во Францию.

Во время этой ожесточенной дипломатической борьбы из-за Польши и Саксонии, увеселения, устраиваемые для венценосцев, собравшихся в Вене, не прекращались и поражали своею пышностью и разнообразием. Балы, маскарады, представления живых картин, фейерверки и карусели менялись прогулками в санях, охотами, парадами и маневрами. Принц де-Линь со свойственным ему остроумием имел полное основание сказать: «Le congr?s danse mais не marche pas».

29-го сентября (11-го октября) Данилевский записал в своем дневнике следующую заметку: «Сегодня по утру я пошел по обыкновению в комнаты Государя; князь Волконский, выходя от его величества, сказал мне с каким-то особенно веселым видом, чтобы я сообщил графу Головкину для извещения наследного принца Виртембергского, что Император назначаешь в половине 12-го часа свидание, которое его высочество желал иметь. Едва окончена аудиенция, как велено нарядить фельдъегеря для отправления в Петербург. Из всего замеченного сегодня и судя по какому-то торжественному виду, с которым наследный принц вышел от Императора, я заключил, что дело идет о свадьбе его с великою княгинею Екатериною Павловною (овдовевшею в 1812 г.). Не знаю, сбудется ли моя догадка, но трудно найти достойнейшую чету. Итак, конгресс как комедия окончится женитьбою, и я полагаю, что фельдъегеря отправляют для того в Петербург, чтобы известить об оной вдовствующую Государыню, без согласия которой ничего не делается в императорский фамилии. Позднее, 1-го (13-го) декабря, Данилевский дополнил свой рассказ еще следующими строками, могущими служить для характеристики Императора Александра: «Недавно за обедом у Государя говорили о Фридрихе Великом. Император восхвалял его военные дарования и ставил его выше Наполеона, потому что он и в самых несчастиях, после проигранных сражений, умел находиться. Наследный принц Виртембергский, соглашаясь с ним, присовокупил, что он ему только одного не прощает: «D’avoir rendu tous les rois caporaux». Выражение это весьма не понравилось Александру, который изменился в лице и тотчас переменил разговор. Придворные из всего охотно выводят заключения, и некоторые уверяли, что замечание наследного принца может расстроить брак его с Екатериною Павловною». Опасения царедворцев, однако, не оправдались; но, тем не менее, Александр питал с тех пор нерасположение к наследному принцу.

Эрцгерцог Карл предложил Императору Александру обозреть поля сражений при Асперне и Ваграме. Государю сопутствовали король прусский, эрцгерцог Фердинанд и наследный принц баварский. Эрцгерцог Карл объяснял движения австрийских войск; генерал-адъютант Чернышев и граф Витт, которые в 1809 году находились во французской армии, рассказывали о действиях Наполеона. Речь коснулась также распоряжения Наполеона после Аспернского боя, поручившего Массене спасение армии своей, и отправившаяся затем ночевать на остров Лобау; Государь заметил: «Какой человек! Он дает подобные приказания генералу своему, а сам едет отдыхать и проводит всю ночь в крепком сне!» Когда высокие посетители стояли у берега Дуная, где Наполеон сел в лодку, чтобы переправиться на остров Лобау, то водворилось внезапно между всеми молчание; в эту минуту каждый невольно предавался размышлениям, что на сем месте могла решиться участь вселенной. Наследный принц баварский, пишет очевидец, показывая на рукав Дуная, говорил в это время один с своим адъютантом довольно громко. «Государь, по-видимому, его не жаловал», и оборотясь к нам, русским, сказал в полголоса по-русски: «Он, конечно, делает свои диспозиции и если бы он здесь командовал, то, без сомнения, Наполеон был бы разбит». Перед обедом, приготовленным, в Эцерсдорфе, мы, русские, разговаривали между собою, стоя в стороне. Император подошел к нам и сказал: «обращайтесь как можно вежливее с иностранцами, надобно им показать, что мы не медведи». Выпив за здоровье эрцгерцога Карла, мы поехали по Ваграмскому полю сражения. В течение сего дня эрцгерцог Карл пленил нас необыкновенною своею скромностью, он не сказал ни слова лично о себе, и говорил о прошедших событиях без всякого лицеприятия, как муж, ценящий высокое достоинство своего соперника».

6-го (18-го) октября праздновали первую годовщину Лейпцигской битвы; по этому случаю устроили в Пратере обед для 30.000 войск. Они сперва проходили церемониальным маршем. Государь, по приближении гренадерского своего имени полка, стал впереди первого взвода, обнажил шпагу и отдал честь императору Францу, что принято было венскими жителями с большим удовольствием, ибо никто этого не ожидал. Цесаревич Константин Павлович в продолжение парада командовал своим кирасирским полком, на немецком языке и также салютовал австрийского императора.

Присутствовавшие на празднестве царственные особы приветствовали князя Шварценберга, как героя торжества и виновника Лейпцигской победы. Примеру государей последовали остальные, и Шварценберг не знал, куда деваться от расточаемых ему со всех сторон поздравлений и приветствий. «Произошла, по замечанию очевидца, полная мистификация. Люди благоразумные находили ее совершенно не уместною в таком торжественном случае, но только пожимали плечами. От павильона, назначенного для государей, как от центра, протянуты были столы. Войска угощались вперемежку с городскими жителями и иностранцами, наполнявшими собою рощу. семи овладело радостное чувство и зрелище этих длинных столов, за которыми сидели пирующие с веселыми лицами, было восхитительное. Под конец пира государи показались на галерее, окружавшей павильон. Русский Император, сияя удовольствием и благостью, взял бокал, подошел ближе к решётке и выпил за здоровье народа и собранных войск. Этот внезапный порыв любящего сердца в человеке восхитительной наружности, преисполненного изящества в каждом своем движении, возбудил ь всеобщий восторг. Толпа огласила воздух кликами любви и счастья, a русские плакали от горделивой радости».

На следующий день, Государь пригласил более 300 особ к обеденному столу в великолепном доме графа А. К. Разумовского. Кроме двух императоров с их супругами, четырех королей и тридцати особь, принадлежащих к владетельным домам, тут находились только военные различных держав, участвовавшие в Лейпцигском сражении. За обедом Государь преимущественно обращал речь к эрцгерцогу Карлу и фельдмаршалу князю Шварценбергу, которого он обнял два раза.

12-го (24-го) октября Император Александр предпринял путешествие в Венгрию; император Франц, эрцгерцог Палатин, король прусский и брат его принц Вильгельм также туда отправились. Государя сопровождали генерал-адъютанты князь Волконский и Уваров, и полковник Михайловский-Данилевский. По прибытии в Офен, Александр принимал 14-го октября во дворце духовенство, военных, дворян, чиновников и дам.

Все представлявшиеся были в национальном платье. Император явился тут в первый раз в лейб-гусарском мундире, что чрезвычайно понравилось венгерцам, как знак уважения к народному их одеянию. На придворном балу, Государь много танцевал и привел в восхищение венгерских дам. Описывая пребывание Государя в Венгрии, Данилевский в записках отметил также сочувствие, с которым население встречало его, как русского, во время прогулок по Офену и Пешту. «В особенности», пишет Данилевский» «подходили ко мне сербы и славяне. Некоторые из последних говорили: «мы приехали в Офен издалека, чтобы увидеть монарха славянская поколения». «Все, что мы о нем слышали», прервал один из них, «уверяет нас, что он печать царей». Выражение поэтическое, показывающее чувства соплеменников наших и единоверцев, которые часто обращаются мысленно к России с такими желаниями, Какие исполняли израильтян, во время пленения вавилонского. Они рассказывали мне о своем восхищении, когда узнали об истреблении неприятелей в 1812 году. «Мы радовались, что Бонапарте нашел преграду завоеваниям посреди славянского народа», сказал мне Малкович, профессор славянской словесности в Пресбургском университете, «мы льстили себя сладостною надеждою, что Государь объявит войну Австрии и освободит народы ему соплеменные. Подданные австрийского двора славянская поколения находятся в утеснении и ничто не доказываете более чувствований их к нам, как радость, испытанную ими при виде русских и откровенность, с которою они говорят о несчастном положении своем, потому что они подвергаются великой опасности, ежели бы правительство о сем узнало. Они смотрят на нас, как на братьев, и искренние желания их состоять п том, чтобы находиться под Российскою державою, которую они почитают единственного защитою на земле, как по единоверию с нами, так и но тому обстоятельству, что покровительство славянских племен входило в состав политики нашего кабинета в прошедшем столетии. Хотя, кажется, что двор наш переменил в сем отношении свои мысли, но, по привычке благодетельствовать славянам, Государь не перестает оказывать к ним внимание. Неоднократно греческие духовные лица из Иллирии и Далмации имели у Его Величества в Вене аудиенции, и когда замечено было, что это не нравилось австрийскому двору, то после сего Государь принимал их два раза в тайне. Таким образом, однажды, в темный вечер мне приказано было одного греческого исповедания архимандрита спрятать на дворе за стеною дворца, и потом провести его скрытно к Государю. Архимандрит, который видимо испросил эту аудиенцию вопреки приказаний венского двора, дрожал, чтобы его не узнали австрийские чиновники, находившиеся при нашем Императоре. В Венгрии славянам менее посчастливилось. К Данилевскому явились два серба с просьбами на высочайшее имя. «Один из них, по имени Попович, пишет Данилевский, образовал в прошлую войну с турками всю сербскую артиллерию и ею в продолжены похода начальствовал, а другой Петрович, дядя Георгия Черного, командовал некоторое время сербскими войсками; каждый из них имел по шести ран. Они явились просить у Императора пропитания. Мир, заключенный с Портою в 1812 яду, по силе которого Сербия отдана под покровительство турок, лишил людей этих имущества; они были вынуждены спастись бегством, чтобы не быть казнёнными мусульманами, которые ныне делают всякого рода неистовства в Белграде и в окружности оного. К удивлению, моему, сербам сим не сделал Государь никакого вспоможения.

16-го (28-го) октября, Император Александр покинул Офен и возвратился в Вену через Пресбург. Утром он слушал обедню в местечке Иреме, в семи верстах от Офена, в церкви, построенной на месте погребения Великой Княгини Александры Павловны. По поводу пребывания в Венгрии, Данилевский вообще замечает: «истинно дружеское обращение с нами венгерцев и их непритворное расположение к русским более и более меня к ним привязывали.

По возвращении Императора Александра из Венгрии, ему предстояло продолжать переговоры с лукавыми союзниками. Несогласия между державами перестали быть тайною. Данилевский, в дневнике от 16-го (28-го) ноября, пишет: «Слухи о несогласии держав, участвующих в конгресс, усиливаются ежедневно и начинают говорить о войне, которая должна возгореться скоро между ними. Тайны дипломатов непроницаемы, но известно, что многие державы вооружаются против России, в особенности англичане. Они, стараясь присвоить себе всеми способами деспотическую власть в Европе и в прочих частях света, утверждают, что не следует уступить нам Польши, потому что Россия, требуя этот край, обнаруживает намерение занять в политической системе Европы место Наполеона. Кажется, что Россия лишилась в переговорах той поверхности, которую она приобрела великими пожертвованиями в последние три похода и которая всеми державами единодушно ей была уступлена в Париже. Дипломаты наши не поддержали того, что искуплено кровию военных. Я полагаю одною из причин, по которой мы не сохранили на Венском конгрессе первенства, заключается в том, что мы отложили тогда на несколько месяцев заключение всеобщего мира и утверждение статей, составляющих теперь предмет переговоров, и не занялись этим в бытность нашу в столице Франции. Восхитительно было видеть знамя русское, развевающееся на высотах Монмартра, но победа тогда только совершенна, когда увенчана блистательным миром. В Париже никто не смел, восставать против первенства русских, но оттуда Император поехал с министрами в Лондон, как будто принимать поздравление в счастливом окончании войны от надменных англичан, которые вменили посещение союзных государей в должную им дань признательности за денежные их вспоможения. Из Лондона его величество отправился через Голландию и немецкие земли в Петербург, a затем уже по прошествии нескольких недель поехал в Вену. И так, со дня отбытия из Парижа до дня приезда в Вену, прошло два с половиною месяца, в течение которых с нашей стороны ничего не было сделано для удержания поверхности, приобретенной нами над всеми кабинетами. Между тем, англичане, австрийцы, пруссаки и французы употребляли все усилия, чтобы в мнении народов и дворов уменьшить влияние России и представить пожертвования наши и подвиги наших войск, по возможности, ничтожными, доказывая, что влияние России на политические дела Европы должно быть пагубным для просвещения, а для самой независимости держав. Два с половиною месяца были достаточны для сих кабинетов, чтобы успеть в своих неприязненных в отношении к нам поступках, и потому едва мы представили на конгрессе требования на счет Польши, как все восстали против нас и грозили войною, утверждая, что Россия желает присвоить себе диктаторскую власть. В таком положении нашел я дела по приезде моем в Вену, где нас приняли с одинаковыми почестями с королем Виртембергским, и встретили не как избавителей, но как людей, пагубному влиянию которых должно противодействовать. Менее, нежели в три месяца мы завоевали Францию и Париж, но в такое же время не можем кончить дел конгресса».

Среди тревожного положения политических дел, Император Александр не позабыл, однако, обрадовать ласковым словом графа Аракчеева. 16-го (28-го) ноября Государь отправил ему следующие дружеские строки: «С душевным прискорбием узнал я, любезный Алексей Андреевичу что ты был жестоко болен. Всемогущий Бог услышал молитвы любящего тебя, особливо того, которого доверенность к тебе и надежда на твое пособие в многотрудных его обязанностях есть неограниченная. Побереги себя ради пользы отечества нашего и ради пребывающего на век тебе верным другом».

В ноябре месяце Император Александр счел необходимым вновь обменяться с Талейраном мыслями о положении дел конгресса. На вопрос Государя, как идут дела, и каково положение, занимаемое им, Талейран отвечал, что оно всегда останется тем же самым, и присовокупил: «если ваше величество желаете восстановить всю Польшу в полной её независимости, мы готовы вас поддержать. — «Я желал в Париже восстановления Польши, и вы это одобряли; я того же желаю еще, как человек, всегда верный либеральным идеям, которых я никогда не покину. Но в моем положении желания человека не могут служить руководством для Государя. Быть может, настанешь день, когда окажется возможны м восстановить всю Польшу; в настоящее время об этом нельзя думать». — «Если речь идет лишь о разделе герцогства Варшавского, то эго дело Австрии и Пруссии более, чем наше. Раз эти две державы признают себя удовлетворенными в этом отношении, мы также будем удовлетворены. Пока же этого не случится, нам предписано их поддерживать, и это наша обязанность, ибо Австрия допустила проявление всех этих затруднений, которые ей было так легко отстранить, предупредить». — «Это как?» — «Потребовав, при заключены с вами союза, занят ия принадлежавшей ей части герцогства Варшавского своими войсками; вы бы, вероятно, ей в этом не отказали, и, если бы она заняла тогда этот край, вы бы не подумали его у неё отнять». — «Австрия и я мы согласны между собою». — «Не то думают об этом в публике». — «Мы не расходимся в существенных пунктах; спор происходить теперь лишь из-за нескольких деревень». — «Этот вопрос имеет для Франции второстепенное значение; но за Саксониею остается первостепенное значение». — «Действительно, саксонский вопрос имеет для Бурбонского дома семейное значение». — «Нисколько, Государь, в саксонском деле речь вовсе не идет об отдельной личности или семействе; это дело касается интересов всех королей; оно касается ближе всего вашего величества, ибо ваша собственная выгода требует сохранить приобретенную личную славу, блеск которой падает на вашу империю. Ваше Величество должны об ней заботиться, не только для себя, но и для вашей страны, для которой эта слава составляет наследство; вы довершите ее, оказывая покровительство и требуя уважения к принципам, которые служат основанием общественному порядку и всеобщей безопасности. Я говорю с вами, Государь, не как Французский министр, но как человек, который к вам искренно привязан». В ответ на эти льстивыя фразы, Император Александр сказал Талейрану: «Вы говорите о принципах, но ведь это то же принцип держать данное слово, а я дал слово». — «Бывают различные обязательства, и обязательство, принятое на себя вашим величеством при переходе через Неман, по отношению к Европе, должно иметь превосходство над всеми другими. Позвольте, Государь, еще присовокупить, что на вмешательство России в дела Европы смотрят вообще с ревностью и беспокойством, и если оно было терпимо, то единственно ради личного характера вашего величества. Поэтому необходимо, чтобы этот характер всецело сохранился». — «Это есть дело, которое касается только лично меня и в котором лишь я один могу быть судьею». — «Простите, Государь, когда принадлежишь истории, весь мир является судьею». В заключение разговора Император Александр сказал: «Послушайте, поторгуемся; будьте любезны для меня в саксонском вопросе, и я тем же отплачу вам в неаполитанском. С этой стороны у меня нет обязательств. Талейран ответил, что такая торговля невозможна, так как между этими вопросами «нет подобия. «Ну, так убедите пруссаков, чтобы вернули мне мое слово». — «Я очень редко вижусь с ними и, конечно, мне не удастся их в том убедить. Но ваше величество располагаете всеми средствами для этого. Вы имеете влияние на ум короля. К тому же, вы располагаете всеми средствами, чтобы удовлетворить пруссаков». — «Эго каким образом?» — «Уделив им что-нибудь побольше из Польши», — «Вы предлагаете мне странный способ, ответил Александр. «Вы хотите, чтобы я пожертвовал собственностью и им отдал». В заключение беседы Император сказал Талейрану: «vous insistez beaucoup sur une chose d?cid?e». Сообщая содержаuie этой беседы 5-го (17-го) ноября королю, Талейран, относительно намерений Императора Александра, пришел к следующему заключению. «Tout esclave qu’il veut para?tre de sa parole, il serait dans le fond de l’?me enchant? D’avoir un pr?texte honn?te pour se d?gager». Но высказав подобное предположение, Талейран прибавил: «jusqu’ici Г Empereur Alexandre n’a pas fl?chi».

В то время, когда совещания конгресса с каждым днем становились затруднительнее и представлялась возможность разрыва России с западными державами, Император Александр призвал полезным обратиться с воззванием к польской армии, призывая ее к защите отечества и к сохранению политического существования страны. В приказе по польской армии Цесаревича Константина Павловича, от 29-го ноября (11-го декабря) 1814 года сказано было: «Вы ознаменовали себя великими подвигами в борьбе нередко вам чуждой. Теперь, когда вы обратите все свои усилия к защите отечества, вы будете непобедимы. Беспредельная преданность Императору, который желает одно благо вашего отечества, любовь к его августейшей особе, повиновение, дисциплина, согласие: вот средства, могущие обеспечить благоденствие вашей страны, состоящей под мощной защитой Императора. Таким путем вы достигнете той счастливой доли, которую другие могут вам обещать, но которую лишь он один может вам доставить. Его могущество и его добродетели в том ручаются».

князь Чарторижский удивлялся настойчивости, выказанной Императором Александром в переговорах по польскому вопросу и писал по этому поводу отцу: «Император продолжает держаться своего намерения; его твердость и непоколебимость относительно Польши служат для меня предметом удивления и уважения. Все кабинеты против него; никто не говорить нам доброго слова, не помогает нам искренно. Здешние русские тоже страшно негодуют и не извиняют Императора; этот хор из чужих и своих старается перекричать один другого. На меня тоже падает их гнев, как на защитника этого дела и воображаемого советника Императора. Но не смотря на все эти бури, я все-таки надеюсь, что дело кончится хорошо для Польши».

Талейран не замедлил сообщить все сказанное Государем во время аудиенции Меттерниху, под предлогом, «чтобы дело не представлялось в ложном свете». По мнению Талейрана, Людовику XVIII предстояла новая миссия, —спасти Европу от гибели, которою угрожали ей честолюбие некоторых держав, слепота и малодушие других. Хотя сначала Талейран высказал относительно государей, собравшихся в Вене, следующее мнение «ils N’ont ni le courage de se brouiller, ni le bon sens de s’entendre», но вскоре он пришёл к другому убеждению. В декабре 1814 года интриги, направленные против России, созрели настолько, что Талейран нашел возможным предложить Кестельри подписать совместно с Австрией: «unе petite convention» с целью обеспечить, права саксонского короля. «Конвенция», спросил английский дипломат, «то есть, вы предлагаете союз». Талейран возразил, что из этого может выйти союз, если он того пожелает. Этот обмен мыслей привел договаривавшиеся стороны к окончательному заключению, что нужно все сделать, чтобы спасти честь, справедливость и будущность Европы! Вскоре старания Талейрана в этом смысле увенчались полным успехом. 22-го декабря 1814 года (3-го января 1815 года), Меттерних, Кестельри и Талейран подписали конвенцию, по условиям которой Австрия, Англия и Франция обязывались выставить по полутораста тысяч каждая; в случае войны, взаимно условиться на счет выбора главнокомандующего и не иначе заключить мир, как с общего согласия. Положено было, сверх того, пригласить к участию в союзе Баварию, Виртемберг и Нидерланды. К этим державам нужно присоединить еще Ганновер. Посылая королю конвенцию, Талейран умолял его о наискорейшей ратификации договора, прося употребить для этой работы людей лишь самых испытанных на счет тайны; предосторожность новых союзников простиралась до того, что Австрия не решилась отправить по этому поводу в Париж курьера в свое посольство. Хотя, по мнению Талейрана, редакция некоторых статей конвенции могла быть лучше отделана, но, как он доносил королю, с людьми слабого характера нужно было торопиться кончить дело. 7-го (19-го) января Талейран получил обратно из Парижа ратификованную королем конвенцию. «Теперь, государь», писал Талейран, «коалиция разрушена и разрушена навсегда. Не только Франция не изолирована более в Европе, но ваше величество располагаете такою федеративною системою, что, кажется, и пятьдесят лет переговоров не могли бы вам ее доставить. Вы действуете в союзе с тремя великими державами и с тремя второстепенными державами, a вскоре присоединятся к ним все государства, которые руководствуются принципами, не имеющими ничего общего с принципами революционными. Вы будете в полном смысле главой и душой этого союза, образованного для защиты принципов, впервые вами провозглашенных. князь Шварценберг составил подробный план предстоявших новым союзникам военных действий, причем решено было, что кампания начнется в конце марта, при участии стотысячной французской армии, так как, по его соображениям, «в настоящее время с большими выгодами можно бы ее вести., чем несколько лет позже».

Великий дипломат не довольствовался, однако, одержанным успехом и для усиления союза, предложил Меттерниху и Кестельри действовать сообща с Францией на Оттоманскую Порту, чтобы побудить ее, в случае надобности, произвести полезную диверсию против России; они одобрили эти предположения, предписав своим представителям в Константинополь понуждать к тому турецкое правительство. Кроме того, Талейран признавал выгодным установить такое же соглашение и с Швецией.

Император Александр не подозревал двуличия своих коварных союзников. Тайна враждебной России политики соблюдена была настолько удачно, что Государь продолжал, даже при посредстве Талейрана, переговоры, начатые им с Людовиком XVIII по поводу брака Великой Княжны Анны Павловны с герцогом Беррийским. Опасения, высказанные графом Каподистрия еще по заключены мира в Париже относительно вероятности исхода предстоявшего тогда конгресса, получили блистательное подтверждение в Вене. Получив приказание Государя — изложить свое мнение о Парижском трактате, Каподистрия подал записку, в которой доказывал, что на предстоявшем конгрессе Россия, Австрия и Пруссия явятся с домогательствами вознаграждений, a Франция и Англия, как державы, уже вполне удовлетворенный, от которых будет зависеть согласие на требование прочих; при таком положении дел, но мнению Каподистрия, достаточно было одной из этих держав перейти на сторону Англии и Франции, чтобы придать переговорам направление, вредное для двух остальных. Государь был поражен заключением, к которому приводил графа Каподистрия разбор парижского мира, но, тем не менее, сказал: «Tout cela est de la doctrine; не soyez pas en peine, je me tirerai D’affaire».

В то время, когда Талейран тайно подготовлял коалицию против Императора Александра, Пруссия обнаружила не раз колебания в выборе пути, которым она могла бы обеспечить за собою обладание Саксониею. Прусские государственные люди вовсе не сочувствовали планам Императора Александра; Вильгельм Гумбольдт даже написал, в одной ноте, что, конечно, расширение пределов России нежелательно, но противиться этому событию нельзя, ибо оно служить, естественным последствием фальшивой системы, укоренившейся с конца прошлого столетия, системы, —состоявшей в том, чтобы бороться с преобладанием Запада, опираясь на Восток. Именно для того, чтобы на будущее время не могло случиться ничего подобного, чтобы Германия не нуждалась в помощи России и следует усилить Пруссию присоединением к ней Саксонии; это необходимо не столько даже в её интересах, сколько в интересах Европы. От прусского правительства требуют, чтобы оно в союзе с Англиею и Австриею воспротивилось намерениям Императора Александра по польскому вопросу, но благоразумно-ли противиться им, когда они, если только суждено им осуществиться, принесут вред самой России. Затем, Гумбольдт подробно развивал последнюю мысль с замечательною проницательностью. Гарденберг, с своей стороны, также намекал, что Пруссия не откажется разойтись с Россией, если будет ей гарантировано обладание Саксонией. Наконец, Император Александр вынужден был лично разъяснить дело. Он при гласи л к себе обедать прусского короля и вступил с ним в продолжительный разговор. Он ему напомнил о соединявших их узах дружбы и о значении, которое он придаст этой дружбе, и о желании своем, чтобы она навсегда оставалась неизменною; о том, что так как они почти одинаковых лет, то ему приятно думать, что еще долго будет он свидетелем благополучия, которым отразится на подвластных им народах тесный их союз. Затем, Александр сказал, что он всегда связывал свою личную славу с восстановлением польского королевства; и теперь, когда он уже близок был к осуществлению своих желаний, неужели суждено ему испытать горечь видеть между своими противниками самого дорогого друга и единственного государя, на чувства которого он рассчитывал? Король рассыпался в сердечных излияниях и поклялся поддерживать его в польском вопросе. «Недостаточно, — сказал ему Император, — если вы сами усвоите себе подобный взгляд; необходимо еще, чтобы ваши министры сообразовались с ним». Король призвал тогда Гарденберга, и Государь повторил ему все сказанное им королю и что король дал ему уже свое слово. Когда, затем, Меттерних и Кестельри убедились, что Пруссия не намерена содействовать их видам, они высказали желание, чтобы Гарденберг подал в отставку; по прусский дипломат и не думал доводить свою оппозицию до такого решительного шага. Врагам Императора Александра пришлось, таким образом, довольствоваться тройственным союзом, и Талейрану не удалось совершенно изолировать Россию, хотя он и доносил Людовику XVIII, что прусский кабинет не разделяет слепой привязанности своего короля к русскому Государю.

Новые союзники Франции не были, однако, воодушевлены одинаковым воинственным пылом, так что, 27-го января (8-го февраля) 1815 года, Талейран не без грусти писал королю: «La guerre que personne n’a envie de faire, que presque personne n’est, en ?tat de faire, n’aura tr?s probablement pas lieu». Действительно, державы, спорившие между собою на конгрессе, начали постепенно склоняться к взаимным уступкам; при таком настроении венские переговоры вступили в новый фазис. Император Александр начал уже говорить о предстоявшем возвращении в Россию, как неожиданно для всех произошло новое усложнение, погубившее дело, созданное Талейраном с таким неподражаемым

искусством. В ночь с 22-го февраля(6-го марта) на 23-е февраля (7-е марта) 1815 года Меттерних получил известие об отплытии Наполеона с острова Эльбы; оно было отправлено с эстафетою австрийским генеральным консулом в Генуе и ограничивалось простым сообщением факта. Меттерних вскрыл депешу только утром и, познакомившись с её содержанием, тотчас же поспешил в восьмом часу утра к императору Францу, который приказал ему передать это известие Императору Александру и королю прусскому. «Скажите им, — присовокупил австрийский монарх —что я готов отдать приказ моей армии снопа направиться против Франции. Я не сомневаюсь в том, что оба Государя будут действовать в согласии со мною».

В первый раз, по истечении почти трех месяцев со времени знаменитой размолвки, Меттерних снова являлся к Императору Александру. Он сейчас же принял его. «Государь высказался с большим спокойствием и достоинством в смысле согласия со своим августейшим союзником, — пишет Меттерних. —Нам не пришлось долго обсуждать меры, которые следовало принять; решение последовало быстрое и категорическое. Уладив эго дело, Император сказал мне: «Nous avons encore ? vider un diff?rend personnel. Nous sommes chr?tiens tous les deux; or notre sainte loi nous commande de pardonner les offenses. Embrassons nous, ce que tout soit oubli?». Я ответил Императору, что, с своей стороны, мне нечего прощать, но что мне приходится позабыть неприятные случаи; что, по всей справедливости, и е. и. в. находится в таком же положении, и поэтому я не принимаю прощения, но предлагаю все позабыть. Император обнял меня и отпустил с просьбою возвратить ему прежнюю дружбу. В позднейшие наши многократный личные отношения ни разу не было более речи о нашей распре. Наши отношения не замедлили принять прежний доверительный характер». Вслед затем Меттерних отправился к прусскому королю, который ответил в таком же смысле. В десять часов у Меттерниха состоялось уже первое совещание, вызванное новым положением дел. «C’est ainsi que la guerre fut d?cid?e en moins d’une heure», пишет Меттерних. Первым явился к нему Талейран; он дал ему прочесть известие, полученное из Генуи. Талейран остался безмятежным, и между ними завязался следующий лаконический разговор, который Меттерних воспроизвел в своих «Записках». Талейран: «Знаете-ли, вы, куда направляется Наполеон?» — Я: «Донесение ничего об этом не говорить». — Талейран: «Он высадится на какой-либо берег Италии и бросится в Швейцарию». — Я: «Он пойдет прямо на Париж». — «Вот история во всей ел простоте», прибавляешь Меттерних. Высказанное Меттернихом предположение оправдалось на деле. 8-го (20-го) марта 1815 года, Наполеон, не сделав ни одного выстрела, прибыл в Тюильерийский дворец, в то время, как Людовик XVIII находился уже на дороге в Гент. Бегство короля совершилось с такою быстротою, что он забыл в своем кабинете копию секретного договора 22-го декабря 1814 года (3-го января 1815 года). Наполеон воспользовался этим счастливым случаем и, надеясь расстроить собиравшуюся против него коалицию, отправил с этим важным документом, оставшаяся в Париже секретаря русской миссии, Будягина, в Вену к Императору Александру. 27-го марта (8-го апреля) Будягин вручил этот документ Государю, который мог, наконец, наглядно убедиться в двуличии своих союзников. Ноцель, которую имел в виду Наполеон, решившись на такое разоблачение политических намерений Бурбонского дома, не была достигнута. На следующее утро Александр призвал к себе Штейна, и дав ему прочесть договор, сказал: «Я пригласил к себе также князя Меттерниха, и желаю, чтобы вы были свидетелем нашего разговора. Вскоре вошел Меттерних. Александр показал ему бумагу и спросил: «Известен ли вам этот документ?» князь не изменился в лице и молчал. Придумывая себе оправдание, он хотел заговорить, но Император прервал его и сказал: «Меттерних, пока мы оба живы, об этом предмете никогда не должно быть разговора между нами. Нам предстоять теперь другие дела. Наполеон возвратился и поэтому наш союз должен быть

крепче, нежели когда-либо». С этими словами он бросил трактат в пылавший подле него камин и отпустил обоих министров.

Когда узнали, что секретный договор, придуманный Талейраном, находится в руках Императора Александра, многие почувствовали необходимость оправдать себя в его глазах. Король баварский явился к Государю с объяснениями и извинениями. Александр заметил ему: «вы были увлечены другими, я забыл уже об этом деле». Уполномоченный нидерландского короля фон-Гагерн не замедлил последовать примеру Баварская короля и представил свои оправдания через Штейна Александру; они также были благосклонно приняты. Страх перед Наполеоном заставил немедленно все державы вновь возложить свои упования на Россию и ожидать спасения Европы от великодушия и бескорыстия Александра.

Независимо от присылки договора, Наполеона прибег еще к другому средству для достижения желаемого им примирения с Императором Александром. С 1814 года королева Гортензия находилась в переписке с Государем, и Наполеон поручил ей написать письмо своему неумолимому противнику, с целью отклонить его от враждебных действий против Франции и убедить в миролюбивых намерениях восстановленной империи. В этом письме от 13-го (25-го) марта, между прочим, сказано: «La nation est donc toute enti?re ?, TEmpereur, mais elle veut la paix, et il aura assez d’esprit pour suivre en cela l’opinion dominante, car il a d?j? ?prouv?, et les Bourbons en sont un exemple, qu’on не peut rester souverain qu’en не s?parant pas sa cause de celle de la nation. Voici ma politique, et je crois bien que  C’est celle qu’on suivra ici; mais on attend avec impatience les intentions de l’Empereur Alexandre, on dit que son int?r?t est d»?tre en paix avec la France, qu’il не doit jamais craindre qu’on veuille Tinqui? ter sur la Pologne, qu\m a la preuve qu’il est impossible de retourner chez lui, qu’il a d?sir? faire le bonheur de la France, qu’il не viendra donc pas nous apporter la guerre, pour d?fendre une famille qui n»?tait gu?re reconnaissante envers lui, et pour aller en contradiction avec une nation qui s’est bien d?clar?e, car un homme qui arrive tout seul reprendre son tr?ne prouve bien qu’il y est appell? j ar le voeu de la nation. Il promet une constitution lib?rale, la libert? de la presse, enfin il veut contenter tout le monde, et s’il не le fesait pas, il не pourrait pas y rester. Serait ce donc celui que nous aimons, dont les Fran?ais se rappellent encore avec sensibilit? tous les proc?d?s, qui viendrait nous apporter ici de nouveaux malheurs; je soutiens toujours que  C’est impossible et comme ce que je viens de Vous dire fait le principal sujet de toutes mes conversations, j’aime ? Vous en parler et ? croire que Vous не pouvez jamais ?tre que notre ami. Vous seriez toujours ? temps d»?tre notre ennemi,, si l’on n»?tait pas vrai et loyal envers Vous... enfin si Vous ?tes notre ami, tout ira bien®. (Государственный Архив. IV Разряд, № 240).

Все эти попытки Наполеона придать своему возвращению на престол мирную развязку и отвлечь от союза Императора Александра оказались тщетными. По словам современника, могучее, звучное, ласковое слово Императора Александра раздалось на конгрессе и всех ободрило, все примирило, все соединило. Внимая этому слову, все народы европейские вдруг поднялись, как один народ. 13-го (25-го) марта последовала декларация восьми держав, на основании которой Наполеон Бонапарт, как нарушитель общего мира и спокойствия, был объявлен состоящим вне покровительства законов; вместе с тем, изъявлено твердое намерение держав поддерживать всеми средствами условия парижского договора. Декларация сопровождалась за исключением союзного договора, на основании шомонского трактата. Россия, Англия, Австрия и Пруссия обязались каждая выставить по 150.000 человек, и не прежде прекратить военные действия, как лишив Наполеона возможности возмущать спокойствие Европы; тогда же приглашены к участию в союзе все прочие европейские державы. По особому договору, Англия обязалась уплатить России, Австрии и Пруссии субсидию в 5 миллионов фунтов стерл.; кроме того, тридцати германским владениям, выставившим контингенты против Франции, назначено было еще три с половиною миллиона фунтов стерл. Вообще против Наполеона союзники выставили 800.000 человек, из них было 167.000 русских, под начальством фельдмаршала графа Барклая-де-Толли. Войска эти двинулись с места своего расположения в начале апреля, но могли достигнуть французской границы лишь в июне, когда победа англо-прусских войск при Ватерлоо уже решила участь Наполеона. Корпуса графа Витгенштейна и принца Евгения Виртембергского, выступившие в поход несколько позже, не дошли до Рейна; та же участь постигла и гвардейский корпус. Указ о походе гвардии последовал 27-го апреля (9-го мая), но она была остановлена в Вильно и осенью возвратилась в столицу, не побывав вторично в Париже. Вообще же вся действующая армия, вверенная Барклаю, вместе с резервами и нестроевыми чинами простиралась до 225.000 человек. Начальником главного штаба действующей армии назначен был генерал Дибич.

По поводу нового похода против Франции, Император Александр писал Цесаревичу Константину Павловичу, 12-го (24-го) марта 1815 года: «Vous saurez d?j? que Napol?on a reparu sur la sc?ne. Ceux qui ?taient le plus int?ress?s ? le bien garder, les Bourbons et les Anglais, y ont mis une ineptie et une insouciance vraiment criminelle. D?s le moment que j’ai appris son d?part de son ?le avec sa petite troupe, je n’ai plus dout? un moment qu’il n’eut des intelligences tr?s fortes dans l’arm?e fran?aise, et d?s cet instant j’ai pr?vu la possibilit? que joignant les premi?res troupes qui lui ?taient bien dispos?es il se dirigera avec un corps D’arm?e sur Paris.  C’est justement ce qu’il a fait. Il a d?pass? Lyon, et les Bourbons jusqu’? ce moment не peuvent pas r?ussir ? disposer contre lui d’une force un peu majeure. D?s la premi?re nouvelle de son R?part, on est unanimement convenu d’employer les efforts communs les plus vigoureux, pour agir contre lui avant qu’il не puisse bien ancrer sa puissance en France et r?tablir cette force militaire imposante, qui plus tard rendra tous nos efforts vains. Une arm?e de 150.000 Autrichiens se forme en Italie. Vis-?-vis de Strasbourg une arm?e compos?e de 65.000 Bavarois, de 25.000 Wt?rtembergeois et dc 10.000 Badois va ?tre soutenue et renforc?e par 150.000 Autrichiens.Une arm?e prussienne de 160.000 hommes se forme pr?s de Luxembourg, ayant ? sa droite une autre entre Mons et Namur compos?e de 60.000 Anglais, 20.000 Bataves et 20.000 Allemands, tels que Hanovriens, Brunswickois et Hessois. Enfin notre arm?e forte de 200 000 hommes va se porter vers Nuremberg pour faire la grande r?serve de toutes ces forces, de mani?re qu’on va disposer contre ce g?nie du mal et ce perturbateur du repes public d’une masse de moyens de 860.000 hommes. Tr?s certainement de longtemps il не pourra pas m?me mettre 400.000 hommes en campagne, ainsi, avec l’assistance de la Providence Divine, j»esp?re que nous parviendrons ? l’abattre pour la seconde fois. Mais il faudra d?j? que ce soit la derni?re. Telle est la d?cision unanime de toutes les puissances... Si je verrai que la lutte s’engage s?rieusement, je ferai marcher la garde vers Bialistok, ainsi que la 1-re de grenadiers et le 1-re corps de r?serve de cavalerie; sinon, je les laisserai en repos l? o? ils sont maintenant».

После возвращения Наполеона в Париж, недоброжелатели России тотчас заговорили другим языком. Великодушный Александр, конечно, не допускал и мысли потребовать себе новых уступок, пользуясь для этой цели общим переполохом. Талейран находил теперь для своего отечества даже выгодным, чтобы Императору Александру предоставлена была главная роль среди держав, ополчившихся против Наполеона; в донесении королю он указал и на побудительную к тому причину: Александр не может питать никаких честолюбивых замыслов относительно Франции. Государь, помирившись с Меттернихом, пожелал видеть и Талейрана; он сказал ему: «Il faut ?carter les r?criminations, не point revenir sur le pass? et s»occuper franchement et utilement de l’?tat pr?sent, non pour en chercher les causes, mais pour y rem?dier». Затем Александр присовокупил еще, что он готов пожертвовать последним своим солдатом и последним своим рублем за дело, в котором замешана его честь. После таких милостивых слов, неудивительно, что Талейран писал своему двору: «L’Empereur de Russie a le meilleur langage». Наконец, Александр простор свое великодушие даже до того, что не сказал ни слова Талейрану относительно секретной конвенции, присланной Наполеоном из Парижа. По поводу этого акта Государь выяснил свой взгляд Каподистрии, в следующих выражениях: «Люди, которые работали над этим соглашением, не ожидают, чтобы теперь я признал его несуществующим. Однако, я не скажу им ни слова и приказываю вам поступить точно также. Достаточно будет, если я удвою бдительность в договоре, который будет заключен для возобновления войны и для открытия похода».

Война с наполеоновскою Францией не казалась, однако, всем равно необходимою; нашелся даже прусский патриот генерал Гнейзенау, передавшей Гарденбергу записку, в которой развивались мысли, совершенно противные решениям, принятым тогда в Вене. Гнейзенау доказывал , что теперь для Пруссии настал удобный момент предъявить союзникам ультиматуму относительно исполнения всех справедливых требований её под угрозою выхода из союза; затем, он подробно развивал все выгоды, которыми союз с Наполеоном сопровождался бы тогда для Пруссии. Гарденберг отверг предложение Гиейзенау, назвав его: «eine moralishie Enormit?t» отказался даже доложить об этом королю. Впоследствии он высказал, однако, уверенность, что подобное бесцеремонное поведение Пруссии, в столь критический момент, склонило бы все державы согласиться на требуемые ею уступки.

Появление Наполеона в Париже встревожило Россию, но в изъявлениях беспокойства видно было более досады, чем страха. В одной только Москве, говорить современник, приостановились с новыми постройками, но ненадолго. Воображению многих представлялось, что Наполеон по прежнему будет все продолжать идти вперед, и преосторожные люди думали только об одном, как бы на этот раз своевременно начать укладываться, чтобы завоеватель не застал их врасплох, как в 1812 году. В Петербурге не сомневались в успехе новой войны. «Поступок Наполеона в глазах наших», пишет Вигель, «был не что иное, как возмущение против Александра, на которого в двенадцатом году все смотрели мы с обидным состраданием и в которого через три года веровали беспредельно. Грозный же повелитель народов, законодатель целой Европы, ужас России, который имя свое должен был дать столетию, в котором жил, казался нам отчаянным пройдохой, которому нечего было терять и который в последний раз хочет испытать свое счастие. Сама Франция, сума переметная, в мнении нашем ниспала до состояния слабой, вечно мятежной Польши, которую Россия столько раз без труда унимала. Даже простой народ полагал, что с Бонапартом также легко будет справиться, как с Костюшкой, и что казак на аркане верно притащить его в русский стань».

С самого открытия венского конгресса Талейран усердно домогался свержения Мюрата с неаполитанского престола и восстановления здесь Бурбонской династии в лице Фердинанда IV. Мюрат не пользовался сочувствием венценосцев, заседавших в Вене; даже Император Александр в разговоре с Талейраном выразился о нем неодобрительно и сказал: «C’est une canaille qui nous a tous trahi». Но по разным причинам решительные против него действия были временно отложены. Когда же Наполеон возвратился в Париж, Мюрат поднял знамя итальянской независимости; смелое предприятие его, однако, не увенчалось успехом, австрийцы восторжествовали, и Мюрат бежал во Францию.

Восстановление французской империи ускорило развязку спорных вопросов на венском конгрессе. 21-го апреля (3-го мая) 1815 года подписаны трактаты между Россией, Австриею и Пруссией, определявшае судьбу Варшавского герцогства; оно было присоединено к России под наименованием Царства Польского, за исключением Познани, Бромберга и Торна, отданных Пруссии, Кракова, объявленного вольным городом, и соляных копей Велички, возвращенных Австрии вместе с Тарнопольскою областью, которая с 1809 года принадлежала России. Александр принимал титул Царя Польского и предоставлял себе даровать этому государству, имеющему состоять под особенным управлением, то «внутреннее расширение», которое за благо признает. Вообще же полякам, как российским подданным, так и австрийским и прусским, предположено даровать представительный образ правления и национальные учреждения, согласные с образом политического существования, который признают удобнейшим и полезнейшим владеющие ими правительства. В тот же день заключён уполномоченными Пруссии и Саксонии трактат, по условиям которого король саксонский уступил Пруссии почти всю Лузацию и часть Саксонии. Наконец, почти месяцем позже, 27-го мая (8-го июня) 1815 года был подписан акт германская союза, а на следующий день, 28-го мая (9-го июня)—главный акт венского конгресса.

На основании условий конгресса 1815 года, Россия увеличила свою территорию пространством около 2.100 кв. миль с народонаселением более трех миллионов человек; Австрия приобрела 2.300 кв. миль с десятью миллионами человек, a Пруссия 2.217 кв. миль с 5.362.000 человек. Таким образом, Россия, которая на своих плечах вынесла всю тяжесть трехлетней войны с Наполеоном и принесла наибольшие жертвы для торжества европейских интересов, получила наименьшее вознаграждение.

За несколько дней до подписания трактатов, определивших судьбу герцогства Варшавского, Император Александр известил президента польского сената, графа Островского, о предстоявшем присоединении Царства Польского к Российской Империи. В этом письме, между прочим, сказано: «Si le grand int?r?t du repos g?n?ral n’a pas permis que tous les Polonais fussent r?unis sous le m?me, sceptre, je me suis efforc? du moins D’adoucir, autant que possible, les rigueurs de leur s?paration, et de leur obtenir partout la jouissance, possible de leur nationalit?». Вслед затем, 13-го (25-го) мая последовал манифест жителям Царства Польского о даровании им конституции, самоуправления, собственной армии и свободы печати. 9-го (21-го) июня в Варшаве происходило торжество восстановления Польши. князь Чарторижский в письме к Императору Александру выразился, что воспоминание об этом дне должно быть для великодушная сердца Государя наградою за его труды на благо человечества. В католической соборной церкви собрались все правительственные лица, где после Божественной службы были прочтены: акт отречения короля саксонского, манифест Императора Всероссийского, короля Польского, и основания будущей конституции. Государственный совет, Сенат, чиновники и жители принесли присягу в верности Государю и конституции. Тогда же белый орёл и польское знамя водружено на всех общественных зданиях и во всех церквах отслужено благодарственное молебствие с колокольным звоном и пушечною пальбою. Затем все государственные сановники отправились к Цесаревичу. Войска собрались на равнине, близь Воли, где сооружен был алтарь; там военные чины, по батальонно, присягали в присутствии августейшего главнокомандующего польскою армиею. Канонада и ружейные залпы, заключившие торжество, прерывались громкими восклицаниями народа: «да здравствует наш король Александр». князь Адам Чарторижский, присланный Государем из Вены, занял место в совете. 13-го (25-го) мая Император Александр писал ему из Вены: «Вы имели случай ознакомиться с моими намерениями относительно учреждений, которые я хочу установить в Польше, и улучшений, которые я желаю ввести в этой стране. Вы постараетесь никогда не терять их из виду, при совещаниях совета, и обращать на них все внимание ваших товарищей, для того, чтобы ход правительства и реформы, которые ему поручено произвести, были согласны с моими воззрениями. Для составления же конституции был назначен комитет, под председательством графа Островского, из польских сановников.

Император Александр, не дожидаясь окончания конгресса, выехал из Вены 13-го (25-го) мая u отправился к армии, приближавшейся к Рейну. 9-го (21-го) мая Государь подписал манифест «о поднятии оружия против похитителя французская престола всеми державами, хранящими закон благочестия и правды». В том же манифесте возвещалось о присоединении к России обширнейшей части бывшего герцогства Варшавского. «Сим ограждается пределов наших безопасность, возникает твердый оплот, наветы и вражеские покушения отражающий, возрождаются узы братства племен, взаимно между собою сопряженных единством происхождения. Сего ради признали Мы за благо устроить участь сего края, основав внутреннее управление онаго на особенных правилах, свойственных наречию, обычаям жителей и к местному их положению примененных. Следуя учению Христианского закона, коего владычество объемлет толикое число разноплеменных народов, но при всем том отличающие их свойства и обычаи сохраняет неизменными, возжелали Мы, созидая благополучие новых подданных, поселить в сердцах их чувство приверженности к престолу Нашему, и тем изгладить навсегда следы прежних бедствий, от пагубного несогласия и долговременной борьбы происходящих».

В день отъезда из Вены, Император Александр возвел графа Разумовского в княжеское достоинство, в воздаяние отличных услуг, оказанных отечеству в продолжение Венского конгресса.

Государь остановился на короткое время в Мюнхене и Штутгарте, и 23-го мая (4-го июня) прибыл в Гейльброн, избранный местом для русской главной квартиры. Здесь произошла первая встреча Императора Александра с баронессою Юлианою Криднер.

Баронесса Криднер (рожденная Фитингоф), автор известного романа «Val?rie», давно уже из тщеславной, светской женщины обратилась в кающуюся грешницу и вступила на путь мистическая пиетизма. Знакомство с моравскими братьями и в особенности с Юнг-Штиллингом окончательно утвердили её мысли в благочестиво-филантропическом настроены. Она, со свойственною ей экзальтацией, все больше и больше воображала, что ей предстоит великое дело, что сам Бог поручает ей высокую миссию — обращать неверующих. По замечанию её биографа, она была готова сказать, подражая Людовику XIV: «Le ciel c’est moi». В 1814 году г-жа Криднер сблизилась в Карлсруэ с фрейлиною Р. С. Стурдзою и через неё проникла к Императрице Елисавете Алексеевне. Но, по её словам, внутренний голос говорил ей, что это дело еще не кончено; конечную цель её стремлений составляло сближение с Императором Александром, душевное настроение которого того времени ей было вполне известно как из разговоров со Стурдзою, так и после свидания Государя с Юнг-Штиллингом, состоявшаяся в 1814 году, во время Высочайшего пребывания в Брухзале. В продолжение Венского конгресса г-жа Криднер поддерживала деятельную переписку с Р.С. Стурдзою. Она коснулась в этой переписке и Императора Александра и говорить: «Вам хотелось бы говорить о стольких великих и глубоких прекрасных качествах души Императора. Мне кажется, что уже много знаю о нем. Я уже давно знаю, что Господь даст мне радость его видеть. Если я буду жива, это будет одной из счастливых минут моей жизни... Я имею множество вещей сказать ему, потому что я испытала многое по его поводу: Господь один может приготовить его сердце к принятию их; я не беспокоясь об этом; мое дело быть без страха и упрека; его дело преклониться перед Христом, истиной». К этим душевным излияниям г-жа Криднер искусно примешивала тайные пророчества: «Буря приближается; эти лилии явились, чтобы исчезнуть». Р. С. Стурдза была поражена этими таинственными предсказаниями, и показала письмо Императору Александру; он поручил ей написать г-же Криднер, что почтет для себя счастием встречу с нею. В таком же духе г-жа Криднер продолжала писать и в следующем году; в письме от 4-го февраля 1815 года она еще яснее высказала занимавшие её мысли: «Величие миссии Императора в последнее время было еще открыто мне так, что мне непозволительно в ней сомневаться. Я преклонялась перед щедротами Господа, который дал столько благословений этому орудию милосердия. Ах, как мало мир знает о всем том, что ожидает его, когда священная политика возьмет в бразды все, и когда солнце правосудия покажется для самых слепых. Да, милый друг, я убеждена, что я имею множество вещей сказать ему, и хотя князь тьмы делает все возможное, чтобы удалить и помешать тем, кто будет говорить с ним о божественных вещах, Всемогущий будет сильнее его. Бог, который любит пользоваться теми, кто в глазах света служить предметом унижения и насмешек, приготовил мое сердце к тому смирению, которое не ищет одобрения людей. Я только ничтожество. Он все, и земные цари трепещут перед ним».

Выше уже упомянуто, что первый религиозный порыв Императора Александра проявился в 1812 году, когда тяжелые испытания обрушились на Россию и вселили справедливую тревогу в душе его. Религиозные стремления Александра не могли быть удовлетворены обычными церковными формами; он искал здесь нечто другое. Поэтому, расставшись с теми гуманистическими идеалами, которые до некоторой степени воодушевляли его с юных лет и, вступив раз на религиозную почву, он по свойствам своего характера руководствовался и в этом деле идеальными стремлениями, не расставаясь, вместе с тем, с присущею ему сентиментальною романтикою. При таком настроении у Александра должна была проявиться восприимчивость к внушениям пиэтистов и мистиков. Заграничный поход представил к тому много удобных случаев: в Силезии Государь посещал общины моравских братьев, в Бадене он беседовал с Юнг-Штиллингом, в Лондоне оказывал большую благосклонность квакерам и выражал сочувствие депутации Библейская общества. Настало время Венского конгресса с его нескончаемыми светскими развлечениями и политическими разочарованиями. И вдруг, среди этого водоворота удовольствий и дипломатических интриг, грянуло известие о появлении Наполеона во Франции и бегстве короля. Под влиянием всех этих разнообразных впечатлений Император Александр прибыл в Гейльбронн.

«Наконец, я вздохну л свободнее», рассказывал Александр о своем пребывании в Гейльбронне Р. С. Стурдзе, «и первым моим движением было взять книгу, которая всегда со мною; но отуманенный рассудок мой не проникал в смысл читаемая; мысли мои были бессвязны, сердце стеснено. Я оставил книгу и думал, каким бы утешением была для меня в подобную минуту беседа с сочувствующим душевно мне человеком.

Эта мысль напомнила мне о вас и о том, что вы мне говорили о г-же Криднер, а также и о желании, высказанном мною вам, познакомиться с нею. Где она теперь находится, спрашивал я себя, и где мне ее встретить? Никогда! Не успел я остановиться на этой мысли, как я услышал стук в дверь. Это был князь Волконский; с видом нетерпения и досады, он сказал мне что поневоле беспокоит меня в такой час, только потому, чтобы отделаться от женщины, которая настоятельно требует свидания со мною, и назвал г-жу Криднер. Вы можете судить о моем удивлении! Мне казалось, что это сновидение. Такой внезапный ответ на мою мысль представился мне не случайностью. Я принял ее тотчас же, и она, как бы читая в душе моей, обратилась ко мне с сильными и утешительными словами, успокоившими тревожные мысли, которыми я так давно мучился. Её появление оказалось для меня благодеянием».

В этом первом свидании г-жа Криднер подняла перед ним завесу прошедшего и представила жизнь его со всеми заблуждениями тщеславия и суетной гордости; она доказала, что минутное пробуждение совести, сознание своих слабостей и временное раскаяние, не есть полное искупление грехов и не ведет еще к духовному возрождению. «Нет, Государь, сказала она ему, вы еще не приблизились к Богочеловеку, как преступнику просящий о помиловании. Вы еще не получили помилования от Того, Кто один на земле имеет власть разрешать грехи. Вы еще остаетесь в своих грехах. Вы еще не смирились пред Иисусом, не сказали еще, как мытарь, из глубины сердца: Боже, я великий грешник, помилуй меня! И вот почему вы не находите душевного мира. Послушайте слов женщины, которая также была великой грешницей, но нашла прощение всех своих грехов у подножия креста Христова®. В заключение г-жа Криднере сказала: «Государь, я прошу вас простить мне тон, каким я говорила. Поверьте, что я со всею искренностью сердца и перед Богом сказала вам истины, которые еще были вам сказаны. Я только исполнила священный долг относительно вас. — «Не бойтесь», отвечал Александру, все ваши слова оправдываются в моем сердце: вы помогли хне

открыть в себе самом вещи, которых я никогда еще в себе не видел; я благодарю за это Бога».

Император Александр, по обыкновению, принятому им в 1813 и 1814 годах, желал непременно быть в средоточии военных действий. Австрийцам это намерение было не по душе, и они прислали из своей главной квартиры в Гейдельберге извещение, что в этом небольшом городе трудно найти подходящее помещение, а потому они полагали, что для его величества гораздо спокойнее будет продолжать пребывание в Гейльбронне. Государь приказал отвечать, что просить об отводе в Гейдельберге для него только одного или двух домов, а что главная квартира его расположится в окрестных деревнях. Затем, Александр 25-го мая (6-го июля) переехал в Гейдельберг, и окончательно поселился за городом, на берегу Некара, в доме англичанина Пикфорда; здесь Государь пробыл до 10-го (22-го) июня, ожидая приближения к Рейну своей армии.

Г-жа Криднер не замедлила также переехать в Гейдельберг и поселиться недалеко от дома, занимаемого Государем. Там он проводил большую часть своих вечеров и, слушая её душеспасительные наставления, в доверчивой беседе, передавал повесть скорбей и страстей, которыми омрачилась преисполненная горестями жизнь его. Во время пребывания Государя в Гейдельберге сюда явились Великие Князья Николай и Михаил Павловичи. Бывший воспитатель их генерал Ламздорф возвратился в Россию, и место его занял генерал адъютант Коновницын. В день приезда Великих Князей, пишет очевидец, Государь пробыл целый вечер с ними. «Великие Князья не только любят Государя как брата, но имеют к нему особенное благоговение, как к знаменитому мужу». Затем, приехала сюда же Великая Княгиня Екатерина Павловна.

Когда русская армия вступила во Францию, Великие Князья сопровождали Государя на марше к Парижу. Еще до прибытия Государя в Гейдельберг, австрийцы приступили к разработке общего плана предстоящих военных действий. Он заключался в том, чтобы, в ожидании прибытия русской армии к среднему Рейну, сосредоточить англо-прусскую армию в Бельгии и на нижнем Рейне, а свою, составленную из австрийских и немецких войск, на верхнем Рейне, чтобы войти в связь с австрийскою армией, двигавшеюся из Италии; по прибытии же русской армии к Майнцу и Мангейму, надлежало, по мнению князя Шварценбергу, направить ее на поддержание австрийской армии к Шомону. Затем, обе союзные массы войск должны были одновременно двинуться вперед. План этот, очевидно, сочинен был в таком предположена, как будто Наполеон располагал в 1815 году несметными силами, и свидетельствует о всеобщем страхе, который он вселил прежними победами. Император Александр начал оспаривать целесообразность выработанного Шварценбергом предположения, и между прочим высказал мнение о необходимости союзным монархам быть вместе в одной главной квартире, как и в прошлом году. В политических взглядах союзников относительно будущей судьбы Франции царствовало также не меньшее разногласие. Гагерн по этому поводу писал: «L’opinion de l’Europe est extr?mement partag?e». Пока в главной квартире происходили совещания и споры, Наполеон открыл наступательные действия против англо-прусской армии и разбил Блюхера при Линьи. Это известие вызвало тревогу в союзной главной квартире. Немедленно собран был военный совет, 8-го (20-го) июня, на котором, отменив прежде принятый план действий, решили: обе армии, русскую и австрийскую, сосредоточить между Майнцом и Базелем и следовать к Нанси, имея в виду сосредоточиться там в конце июня (старого стиля); баварской армии поручено прикрывать русскую армию с правого фланга, а корпусу графа Ланжерона обложить Страсбург и Ландау.

Опасения союзников продолжались не долго. 10-го (22-го) июня было получено известие о решительной победе, одержанной при Ватерлоо, и отныне союзниками руководило только одно соображение — в возможно скорейшее время достигнуть Парижа.

На другой день Император Александр перенес свою главную квартиру в Мангейм. Между тем, события во Франции быстро подвигались к окончательной развязке; 13-го (25-го) июня Наполеон отрекся от престола в пользу своего сына и отправился в Рошефор. Теперь оставалось только Людовику XVIII возвратиться в свою столицу и принять престол из рук временного правительства, что он не замедлил исполнить с возможною для него поспешностью.

Приближаясь к французским пределам, фельдмаршал граф Барклай-де-Толли отдал, по приказанию и ближайшим указаниям Императора Александра, приказ по армии, в котором войска предварялись, что все благомыслящие и благонамеренные французы — наши друзья. «Мирный и безоружный житель Франции, в жилище и собственности своей, между вами должен быть столько же безопасен, как в нашем отечестве паши соотечественники. Одни вооруженные и действующие против вас и союзников наших суть ваши враги и неприятели: их надлежит вам побеждать и истреблять. В прошедшую войну, когда еще живо напечатлены были в каждом из вас все ужасы причиненных французами в России опустошений, зажигательств, насильств и грабежей; когда дух мщения не мог еще временем изгладиться в чувствованиях ваших, вы и тогда отличались беспримерною добродетелью щадить безоружных жителей Франции. Теперь, когда они ни в чем невинны и когда их объятия к вам распростерты, вы тем паче обязываетесь усугубить сию добродетель, не посягать на обиду и озлобление мирных и невооруженных французов; напротив, защищать и покровительствовать несчастный жертвы, угнетаемые тиранством и властолюбием: на сие воля Государя Императора есть точная и непреложная... Справедливость, а с нею и Бог на нашей стороне. Мы не жаждем подобно Бонапарте крови по видам властолюбия: достижение общего спокойствия, безопасности и незыблемого благополучия народов есть единственная цель союзных Государей; следовательно, с твердым упованием можем мы положиться на помощь Всемогущего, и с уверенностью ожидать новых побед и уничтожения вредных замыслов врага человечества». Император Александр производил смотры русским войскам, проходившим через Мангейм на левый берег Рейна.

Русские полки удивили иностранцев мужественным видом солдата, исправностью оружия и хорошим состоянием лошадей. Но от зоркого ока Государя не скрылись некоторые недостатки, и он часто выражал свое неудовольствие.

Во время похода во Францию в 1815 году, военные подвиги русских ограничились только взятием штурмом города Шалона, причем генерал-адъютант Чернышев захватил шесть орудий. Кроме того, русские встретили упорное сопротивление при обложении крепости Мец. Государь с главною квартирою своею, с императором Францем и королем прусским следовал при колонне войск, находившейся под начальством генерала Раевского. Очевидец и участник похода пишет: «Можно сказать, что Государь сам предводительствует всею армией, а что Барклай-де-Толли объявляет только его повеления; все донесения приходят прямо к Императору, приказания о движении войск и о направлении их отдаются его величеством. князь Волконский показывает ему почти каждую бумагу, относящуюся до марша армии; Государь собственноручно сочиняет бумаги, которые заслуживают большего внимания, и лично поверяет таблицы маршей, словом, он входить во все подробности. Переходы делает он верхом, с чужими весел и торжествуете, когда же занимается делом – важен, иногда бранчив, быстр, но нетороплив, и взыскателен. Население всюду с любопытством и сочувствием встречало Государя; по несколько часов народ терпеливо ожидал минуты, чтобы взглянуть на него, между тем как улицы, в которых жили император Франц и король прусский, по свидетельству очевидца, были пусты, «как будто бы монархов сих там не было.

Однообразие похода, который уподоблялся военной прогулке, было прервано попытками французов организовать партизанскую войну; но она не успела получить опасного для армии развития, вследствие занятия англо-прусскими войсками Парижа, сдавшегося на капитуляцию. С этой минуты война могла считаться оконченною. Не доезжая до Сен-Дизье, Государь встретил курьера с донесением из Парижа генерал-адъютанта Чернышева, в котором он уведомлял, что, по мнению Веллингтона, присутствие Императора Александра в Париже необходимо, так как он один только в состоянии рассечь Гордиев узел и принять меры, сообразные с обстоятельствами. Генерал Гнейзенау, как свидетельствовал Чернышев, также был того мнения, что в виду неприязненного расположения парижан к Бурбонам, один Государь может распутать это дело, и что без него никто не осмеливается ни на что решиться; поэтому Веллингтон убедительно просил Императора прибыть в Париж, чтобы положить конец как личному его недоумению, так равно запутанности дел вообще.

Император Александр решился немедленно опередить армию и проехать 200 верст, отделявшие его от Парижа, по пространству, не занятому нашими войсками. 27-го июня (9-го июля) Государь выехал из Сен-Дизье, сопровождаемый императором Францем и королем прусским. Для обеспечения переезда заблаговременно было послано на каждую станцию до города Mo по полусотне казаков; далее же монархи продолжали путь без конвоя. При Государе находились: графы Нессельроде и Каподистрия, князь Волконский и капитан Михайловский-Данилевский. Все поместились в девяти экипажах; положено было не отставать друг от друга и ехать вместе. Очевидец пишет: «Должно удивляться, с какою смелостью Государь отважился на опасный путь, в котором сотня решительных французов могла переменить участь вселенной». 28-го июня (10-го июля), Александр благополучно прибыл в Париж и остановился в Елисейском дворце. Когда парижане, не ожидавшие так скоро увидеть Государя, узнали его, то взывали в восторге: «вот Александр, вот наш избавитель!» Через полчаса прибыл король; на этот раз он позабыл разыгрывать Людовика XIV и первым поспешил приветствовать покровителя Франции. Оба монарха провели вместе более часа, и когда вышли из комнаты, в которой беседовали, то на Государе была голубая лента ордена Святаго Духа, и король, обратившись к стоявшим здесь русским, сказал Императору: «Ваше величество, объявите этим господам, что на вас не лента святого Андрея Первозванная». Они расстались, по-видимому, ласковее и дружнее, нежели встретились.

Прибытие Императора Александра успокоило жителей Парижа; все партии признавали его своим покровителем и возлагали на него надежду. Блюхер намеревался взорвать Иенский мост и приступил к приготовлениям, не взирая на протесты французского правительства; Государь немедленно запретил исполнить намеченное пруссаками варварское распоряжение. Кроме того, контрибуция, наложенная Блюхером на Париж, была уменьшена, и, наконец, Александр явился защитником целости Франции против неумеренных требований своих союзников на предстоявших мирных переговорах. Среди всеобщая возбуждения умов и разных предостережений, получавшихся Государем, он не подавал вида, что чего-либо можно опасаться: ходил по Парижу пешком иногда один, прогуливался по Елисейским полям верхом, в сопровождении одного только конюшего, и ездил по городу в карете, запряженной двумя лошадьми, с двумя лакеями французами, и с кучером также французом, без всякая прикрытия. Караул содержали в Елисейском дворце попеременно пруссаки, англичане, a затем и русские; только на ночь дворец охраняли еще несколько лейб-казаков.

Через месяц после приезда Государя в Париж, третья гренадерская и 2-я кирасирская дивизии вступили с торжеством в столицу Франции; при церемониальном марше случилась беда: три полка сбились с ноги, за что полковые командиры арестованы, к общему огорчению русских. Вообще, большие строгости в армии вызвали неудовольствие и даже частые побеги, подобно тому, как это имело уже место в 1814 году; Государь повелел тогда графу Нессельроде снестись с французским правительством, чтобы оно запретило укрывать беглецов и выдавало их нам.

В 1814 году, во время пребывания в Париже, Император Александр разрешил всем военным носить гражданское платье, не присутствовал более на разводах, и, как пишет очевидец, «будучи свидетелем подвигов армии, убедился, как казалось, в том, что строгое соблюдете гарнизонной службы бесполезно. Таковое расположение продолжалось и нынешнего года, по вступлении нашем в Париж, две недели, и можно себе легко представить, сколь много сие всех радовало. Однажды вечером Государь поехал гулять верхом по Елисейским полям и встретил Веллингтона, учившего двенадцать рекрут. По возвращении, Государь сказал: «Wellington m’a fait revenir d’une grande erreur, en temps de paix il faut s»occuper des d?tails du service», и на другой день после сей встречи с английским фельдмаршалом, начались у нас по прежнему разводы и учения. Мне кажется, что эта встреча не была случайная и что она была приготовлена английским министерством в том намерении, чтобы отвлечь Императора фронтовою службою от важнейших занятий.

Вообще Государь становился все более и более взыскательным. «Строгость», говорил он, «причиною, что наша армия есть самая храбрая и прекрасная». Однажды, Государь очень разгневался на князя Волконского за то, что затерялось какое-то важное донесение, полученное от нашего посланника при Нидерландском Дворе, и между прочим сказал ему при всех, что «он его ушлет в такое место, которого князь не найдет на всех своих картах». «Хотя князь в сем деле был не виноват, пишет Данилевский, потому что, как мне известно, он положил полученную из Брюсселя депешу в кабинете Государя, где она во множестве бумаг, вероятно, затерялась, но не менее того он чрезмерно был огорчен, никого во весь день, кроме меня, к себе не допускал, говорил мне, что он все бросит и уедет в Россию и, наконец, просил меня принести ему Библию. Под вечер Государь за ним послал и, смеясь, сказал ему: «Не оправдали, что ты был виноват? помиримся». «Вы бранитесь при всех», отвечал князь, «а миритесь наедине». Они пробыли вдвоем с час, и на другой день назначено быть званому обеду, на котором Император хотел всему Двору показать, что он более не гневается на своего любимца, и между прочим сказал: «Люди, живущие вместе, иногда ссорятся, но зато скоро и морятся, например как мы с Волконским».

По приглашению Императора Александра г-жа Криднер отправилась в Париж; она прибыла 2-го (14-го) июля и поселилась по близости Елисейского дворца, в отеле Моншеню. Государь часто видался с нею и проводил у неё вечера. Принимавши участие в этих собраниях бывший женевский пастор Эмпейгаз, поместил в своих заметках об Александре несколько любопытных по этому предмету рассказов. Император больше и больше проникался убеждением в силе покаяния и смиренной молитвы. Однажды, когда беседа шла об этом предмете, он сказал: «Je puis vous assurer que, m’?tant souvent trouv? dans des situations scabreuses, j’en ai toujours ?t? tir? par la pri?re. Je vous dirai une chose qui ?tonne rait singuli?rement le inonde, si elle ?tait connue:  C’est que dans mes conf?rencis avec mes ministres, qui sont loin D’avoir mes principes, lorsqu’ils sont D’avis contraire, au lieu de disputer, je prie int?rieur! ment, et je les vois se rapprocher peu ? peu des principes de la charit? et de la justice». Образ жизни Государя совершенно изменился; он уединялся, избегал праздников и увеселений. Г-жа Криднер писала: «Он обязан бывать иногда в свете, но он никогда не отправляется на спектакли или на балы, и он говорил мне, что эти вещи производят на него впечатление похорон, и что оп уже не может понимать светских людей, предлагающих ему удовольствие».

Изнуренная длинным и продолжительным походом, русская армия так скоро оправилась, что, до возвращения её в отечество, Император Александр пожелал пощеголять ею и показать войска неприятелям и союзникам. Эта, как называет ее современник, мирная война принесла свою пользу. Император, принявший на себя роль великодушная покровителя Франции, хотел показать союзникам огромные силы, которые он имел под рукою для поддержки своих намерений, и так как этот смотр должен был, вместе с тем, послужить шумным объявлением о выступлении русских войск из Франции, то демонстрация получала и другое значение: выступление войск показывало, что Россия не намерена более участвовать в дальнейшей войне с Францией, если бы переговоры не пришли к мирному концу. Первоначально предположено было произвести этот смотр в начале августа месяца под Фер-Шампенуазом, но затем он отложен был на несколько недель для того, чтобы дать время на уборку хлеба с полей. Вместо Фер-Шампенуаза окончательно избрали для этой цели обширную равнину, близ города Вертю, между Эпернэ, Бриеном и Шалоном, посреди которой находится гора «Mont-Aim?».

Покуда армия сосредоточивалась на этой местности, в Императорской главной квартире днем и ночью не прерывалась работа: составлялись чертежи, обсуждали расстановку войск, Какие движения им произвести и устанавливали командные слова и сигналы для каждого корпуса порознь. Государь сам входил во всевозможные подробности; к нему носили раз по двадцати в день все бумаги, касавшиеся этого смотра, в котором он намеревался представить свою армию на суд всей Европы. 25-го августа (6-го сентября) Император Александр отправился с князем Волконским в Вертю. Предположено было 26-го августа (7-го сентября), в памятный день Бородинского сражения, произвести примерный смотр, a затем 29-го августа (10-го сентября) настоящий смотр, в присутствии союзных государей и всех приглашенных на это торжество иностранцев. Военное празднество должно было закончиться 30-го августа (11-го сентября), в день тезоименитства Государя, церковным парадом. В строю находилось более 150.000 человек при 540 орудиях; из собранных здесь русских войск, отсутствовал только корпус графа Ланжерона, блокировавший французские крепости, еще непокоренные союзниками.

Репетиция парада удалась вполне. Наружное состояние войск было безукоризненное, все построения совершались в образцовом порядке. В минуту радостная чувства при виде своей армии Александр сказал: «Я вижу, что моя армия первая в свете; для неё нет ничего невозможная, и по самому наружному её виду ниКакие войска не могут с нею сравниться».

29-го августа смотр происходил в том же порядке, как и 26-го, в присутствии несметного числа иностранцев, причем, во время церемониального марша Государь лично предводительствовал армией и салютовал союзных монархов. Великий князь Николай Павлович в первый раз обнажил шпагу, в качестве бригадного командира, перед Фанагорийским гренадерским полком; Великий князь Михаил Павлович находился во главе конной артиллерии. Один из присутствовавших иностранцев сказал, что этот смотр есть урок, даваемый российским Императором прочим народам. В день Александра Невского происходило богослужение в семи походных церквах; войска расположились в каре по трем фасадам, кругом церковных шатров. 30-го августа фельдмаршал граф Барклаи де-Толли был возведен в княжеское достоинство. В тот же день граф Каподистрия и Марченко были назначены статс-секретарями. В приказе, отданном по армии Императором Александром, по окончании смотров в Вертю, Государь изъявлял сослуживцам своим благодарность за усердие и исправность, найденные при осмотре рядов их на полях Шампапии, и, вместе с тем, возвещал обратное шествие армии в любезное отечество. 1-го (13-го) сентября Император Александр возвратился в Париж, где провел еще две недели, посвященных окончанию мирных переговоров с Францией.

При первом свидании с г-жею Криднер, Государь сказал, что смотр в Вертю был прекраснейшим днем его жизни и никогда не изгладится из его памяти. Затем он присовокупил: «Mon coeur ?tait rempli D’amour pour mes ennemis; j ai pu prier avec ferveur pour eux tous, et  C’est en pleurant au pied de la croix du Christ que j’ai demand? le salut de la France».

К этому времени относится заключение священного союза, которым Александр намеревался, независимо от обыкновенных политических договоров. скрепить общую связь государств актом, основанным на непреложных истинах божественного учения, создать союз, который бы связал государей и народы братскими узами, освященными религией, был бы для них, как Евангелие, обязателен по совести, по чувству, по долгу. Однажды Император Александр сказал г-же Криднер: «Я оставляю Францию; но до своего отъезда я хочу публичным актом воздать Богу Отцу, Сыну и Святому Духу, хвалу, которой мы обязаны ему за оказанное нам покровительство, и призвать народы стать в повиновение Евангелию. Я принес вам проект этого акта и прошу вас внимательно рассмотреть его, и если вы не одобрите в нем какого-нибудь выражения, то укажите мне его. Я желаю, чтобы император австрийский и король прусский соединились со мной в этом акте богопочтения, чтобы люди видели, что мы, как восточные маги признаем верховную власть Бога Спасителя. Вы присоединитесь ко мне в молитве Богу, чтобы мои союзники были расположены подписать его». Александр собственноручно написал весь задуманный им трактат и поручил только графу Каподистрии облечь его в обычную форму, «но сущности не изменяйте! это мое дело, я начал, и с Божиею помощию довершу», прибавил Государь.

Договор братского христианского союза, задуманного Александром и названная священным союзом, состоял из трех статей, по которым союзники обязывались:

1) пребывать соединенными неразрывными узами братской дружбы, оказывать друг другу помощь и содействие, управлять подданными своими в том же духе братства для охранения веры, правды и мира;

2) почитать себя членами единого христианского народа, поставленными Провидением для управления тремя отраслями одного и того же семейства, и

3) пригласить все державы к признанию этих правил и ко вступлению в священный союз.

Вообще же государи, подписавшие договор, обязывались «как в управлении собственными подданными, так и в политических отношениях к другим правительствам руководствоваться заповедями св. Евангелия, которые, не ограничиваясь приложением своим к одной частной жизни, должны непосредственно управлять волею царей и их деяниями».

Король Фридрих-Вильгельм охотно изъявил согласие сделаться членом священного союза, задуманная в том же духе, в каком происходила некогда ночная сцена над могилою Фридриха Великого, в гарнизонной церкви в Потсдаме, и являвшегося осуществлением той мысли, которая была высказана монархами в беседе после Бауценского сражения: «если Господь благословит наши начинания, — говорили они, —то мы воздадим хвалу Ему перед лицом всего мира». Гораздо сдержаннее отнесся к этому предложению император Франц. Он подписался под договором лишь тогда, когда Меттерних успокоил его уверением, что на этот проект следует смотреть не иначе, как на безобидную болтовню. Хотя Меттерних в своих записках называет священный союз: «се monument vide et sonore», по он умолчал об одном: присоединившись к этому союзу, Австрия имела в руках драгоценное орудие, чтобы поставить Россию во главе реакции в Европе, и этим орудием Меттерних не замедлил воспользоваться с неподражаемым искусством для достижения намеченной цели. Только два государя не получили приглашения вступить в союз: папа и султан. Принц регент английский ограничился письмом, в котором было заявлено, что он совершенно одобряет условия этого договора.

Переговоры относительно мира с Францией сопровождались большими затруднениями вследствие существенного разногласия между союзниками. Пруссия предлагала отнять у Франции Эльзас и Лотарингию, вместе с линией северных крепостей. Один Император Александр прямо высказался против лишения Франции завоеваний, сделанных Людовиком XIV, и сослался на заявление держав о том, что единственною целью войны было ниспровержение Наполеона и возвращение к порядку, установленному парижским миром. Мнение Государя восторжествовало, и Пруссия вынуждена была отказаться от предъявленных чрезмерных требований.

По условиям второго парижского мира, подписанного только 8-го (20-го) ноября 1815 года, Франция понесла весьма умеренные земельные потери и сохранила границы 1790 года. Сверх того, было положено как для обеспечения уплаты контрибуции в 700 миллионов франков, так и для охранения спокойствия страны, занять союзными войсками 17 крепостей в северо-восточных департаментах. Из контрибуции на долю России приходилось 100 миллионов франков. Оккупация Франции иностранными войсками в числе 150.000 человек ограничена пятилетним сроком, который предположено сократить до трех лет, если окажется возможным предоставить охранение внутренняя спокойствия страны её собственному правительству. Главнокомандующим оккупационных войск назначен герцог Веллингтон; в состав этих войск поступил корпус графа М. С. Воронцова, в числе 27.000 человек с 84-мя орудиями. По отдельному договору между Австрией, Англией, Пруссией и Россией возобновлены условия, заключенные в 1814 году в Шомоне. Изящные предметы искусству захваченные французами со времени революционных войн, были возвращены прежним их владельцам.

28-го ноября (10-го декабря) 1815 года князю Разумовскому, первому полномочному при заключены мира, пожалован титул светлости.

По совету и желанию Императора Александра, король назначил главою французская министерства бывшего одесского генерал-губернатора, герцога Ришелье. Талейран, утративший благоволение государя своими происками на Венском конгресс, был уволен. Ришелье согласился принять эту тяжелую должность, только, уступив убедительной просьбе Императора Александра. Он был заменен в Одессе графом Ланжероном.

Во время пребывания Государя в Париже, к нему прибыла польская депутация, во главе которой находился сенатор граф Замойский. В ответ на прочтенный им благодарственный адрес, Александр сказал: «Я искренно тронуть чувствами польского народа, вами переданными. Уверьте его моим именем, что мною руководить желание — возвратить ему существование. Соединяя его с народом одного с ним происхождения, славянская, я упрочиваю его благосостояние и спокойствие: видеть его счастливым— считаю лучшею себе наградою».

Император Александр выехал из Парижа 13-го (25-го) сентября 1815 яда, |рано утром, направляясь в Брюссель.

Государя сопровождали только князь Волконский и полковник Михайловский-Данилевский. Все прочие лица свиты, военные и дипломатические, отправились прямо в Берлин. 21-го сентября (3-го октября) Император направился через Лаон, Витри и Шомон в Дижон, где он присутствовал на маневрах австрийской армии. «На сем пространстве», пишет Данилевский, «заключающем в себе более пятисот верст, ни один вооруженный не сопровождал Государя, не взирая на то, что мы ехали в земле неприятельской, где умы находились в чрезвычайном брожении. Жители мест, отдалённых от большой дороги, старые и малые, мущины и женщины, толпились на почтовых дворах, чтобы взглянуть на повелителя Франции, и спасителя её, как они его называли, подавали ему просьбы и говорили о своих нуждах, как настоящему своему монарху». Из Дижона Император Александр поехал в Базель. Маршрут по Швейцарии, написанный Лагарпом, подвергся некоторому сокращению; Государь, желая скорее прибыть в Берлин, посетил только Цюрих, Констанц и 29-го сентября (11-го октября) прибыл в Линдау.

«Мне сказали», пишет Данилевский, «что Государь дорогою в Цюрих из Базеля много шел пешком, любовался богатством земли и неоднократно заходил в крестьянские домы. Дай Бог, подумал я, чтобы вид изобилия, порядка и опрятности, которые он в них, без сомнения, находил, на него подействовали, в чем я и не сомневаюсь, зная, сколь он расположен к улучшению состояния его подданных; но душа его конечно страдала, когда он сравнивал состояние вольных швейцарских поселян с нашими крестьянами. Сердце Государя напитано свободою; если бы он родился в республике, то он был бы ревностнейшим защитником прав народных. Он первый начал в России вводить некоторое подобие конституционных форм и ограничивать власть самодержавную, но вельможи, окружавшие его, и помещики русские не созрели еще до политических теорий, составляющих предмет размышлений наших современников. Он не мог сохранить привязанности к людям, которые не в состоянии ценить оснований, соделывающих общества счастливыми; от сего

происходить, может быть, неуважение его к русским, предпочтете иностранцев и, что мне даже страшно и думать, некоторое охлаждение к России, которая монарха своего до сих пор в полной мере не умеет ценить. Признаемся, что не он, а мы виноваты... никто его не понимал; напротив, многие на него роптали».

По приезде в Линдау, Данилевский замечает в своем дневнике, что уже два дня, как Государь скучен, «бранит камердинеров своих и князя Болконская, который с ним почти вырос, во всю жизнь был неразлучен и душевно его любит. Я не знаю, как согласовать суровость, которую он сегодня показывает, с обыкновенною его любезностию, особенио к иностранцам; например, чиновников города Линдау Государь так обворожил, что они, выходя от него, были в истинном восхищении; когда же они уехали и никого не осталось в доме кроме нас русских, то он опять начал сердиться. Таковые противоречия ясно обнаруживаюсь притворство, составляющее одну из главных черт характера его... Я сохраню навсегда истинное уважение к великим его способностям и политическим дарованиям, но не испытываю одинаковое чувство к личным его свойствами Удивление мое к нему как к монарху столь велико, что я не мог как русский не желать ему всех совершенств, независимо от чувств личной моей беспредельной и бескорыстной привязанности».

Дальнейшее путешествие Императора Александра последовало через Ульм и Нюрнберг; в Богемии Государь остановился на несколько дней у князя Шварценберга в поместье его Ворлик. Однажды, гуляя с собравшимся здесь небольшим обществом, Александр увидел крестьянина, нюхавшего в поле, подошел к нему и, став на его место, провел сохою борозду. Находившийся здесь художник воспроизвел впоследствии этот эпизод в картине. Затем, Государь уже безостановочно продолжал путь через Прагу и Силезию. 12-го (24-го) октября Император, сопутствуемый королем, торжественно въехал в Берлин, где провел около двух недель. Пребывание Государя в Берлине было ознаменовано одним важным событием, политическое значение которого для России и Пруссии сопровождалось одинаково важными последствиями. 23-го октября (4-го ноября) русский гренадерский полк короля Фридриха Вильгельма, вступил в Берлин. В тот же день, при дворе был обеденный стол, к коему приглашены были все штаб-и обер-офицеры этого полка; во время обеда Император Александр и король, неожиданно встав с своих мест, предложили выпить за здоровье новосговоренных— Великого князя Николая Павловича и принцессы Шарлотты.

27-го октября (8-го ноября) Император Александр покинул Берлин и через Франкфурта проследовал в Калиш. Переночевав здесь, Государь надел в первый раз польский мундир и звезду Белаго Орла. 31-го октября (12-го ноября) Александр, верхом, через Микотовскую заставу, въехал в Варшаву, среди польских войск, окруженный сановниками королевства. Возгласы: «да здравствует Александр наш король» раздавались среди народной толпы. Мать князя Адама Чарторижского прибыла с дочерьми из Пулав и любовалась шествием из окон дворца Мокроновских. Александр заметил ее и приветствовал поклоном. На Саксонской площади войска прошли перед Императором церемониальным маршем. На Краковском предместии стояли с одной стороны воспитанники мужских, с другой—воспитанницы женских школ. Перед костелом капуцинов духовенство ожидало прибытия своего Монарха. Государь принял благословение от епископа Келецкого. На следующий день был бал у князя Адама. Император открыл бал с княгинею. «Все это казалось мне сновидением», пишет княгиня в своем дневник, «существует Польша, король польский, в национальном мундире и цветах. Слезы полились из моих глаз: у меня есть родина и я оставлю ее своим дитям».

Слова эти, вырвавшиеся прямо из сердца, ярко рисуют радостное настроение, охватившее тогда все польское общество, после пережитых им тяжелых испытаний, сопровождавших Наполеоновские войны.

Император Александр, возвратив полякам политическое существование и самое имя их, которого они были лишены в продолжение двадцати лет, употреблял все средства, чтобы приобрести расположение новых своих подданных; он рассыпал щедроты на все сословия народа. Снято запрещение с имений тех поляков, которые до подслепого времени служили под знаменами Наполеона; эта милость распространена и на уроженцев западных губерний России; учреждён штат для Варшавского двора; назначены польские генерал и флигель-адъютанты; многие девицы пожалованы фрейлинами. Но при всем том, что Государь видимо старался как бы предугадывать желания народа и частных людей, поляки, по свидетельству русского очевидца, «смотрели на нас пасмурно и казались недовольными; они даже не скрывали в разговорах, что им следует возвратить Могилев, Витебск, Волынь, Подолию и Литву».

Граф Огинский, прибывший в Варшаву с Высочайшая разрешения с депутатами трех губерний: Виленской, Гродненской и Минской, был сперва наедине принять Императором Александром. Коснувшись в разговоре недавних политических событий, Государь сказал: «Я еще раз вступил в Париж, потеряв в моей армии не более пятидесяти человек. Подобные чрезвычайный события не повторяются веками. Совершились и другие события, которые были предусмотрены и осуществились, потому что я этого хотел и обещал исполнить. Я держу мое слово и исполняю все мои обязательства, как честный человек, для которая обещание стоить клятвы. Я всегда требовал от жителей этой страны терпения и доверия. В проезд мой через Пулавы я видел многих, которые оказали мне доверие. Они не обманули меня, и я имею основание быть почти всеми довольным. Я не обманул их также с своей стороны. Своим доверием они уполномочили меня работать для них. Я все сделал, что было возможно. Адам скажет вам, чего мне это стоило и какие должен был я преодолеть препятствия в Вене. Я создал это королевство и создал его на весьма прочных основаниях, потому что принудил европейские державы обеспечить договорами его существование. Сделаю и все остальное, как было обещано; но это не может быть исполнено разом.

Необходимо доверие. Имею право на него после всего, что сделано мною, а мои решения неизменны». Затем, Огинский коснулся Литвы и его отношений к вновь созданному королевству. Государь согласился принять депутацию, но присовокупил: «Только не затрагивайте нежной струны, которая поставила бы меня в затруднительное положение. Я не могу допустить, чтобы вы просили о присоединении ваших областей к Польше, так как не следует подавать повода к мысли, что вы меня о том просите. Необходимо, чтобы все были убеждены в том, что я сделаю это по собственному почину; что именно я этого желаю. Мне известно, что вы не можете признать удовлетворительными отношения, которые существовали до сих пор между вашими областями и Россией. Каждый рассудительный человек убежден в этом. Никто не может допустить предположение, чтобы я намерен был отделить эти области от России. Напротив, я хочу упрочить связь этих областей с моею Империею, заботясь о том, чтобы мои польские подданные не имели бы причин жаловаться. Вы недовольны в Литве и будете недовольны, пока не сольетесь с вашими соотечественниками и не воспользуетесь благами конституции; только тогда ваше соединение с Россией установить доверия и полное согласие между обеими нациями. Мои убеждения в пользе исполнения этого плана еще более утвердятся, если в будущем найду повод быть столь же довольным армией и гражданскою частию в королевстве, как теперь ими доволен. До сих пор я могу только хвалить их. Когда я буду в состоянии указать на это правительство, как на образцовое, и увидят, что существование его не сопровождается никаким вредом для Империи, тогда мне будет легко выполнить и остальное. Еще раз, доверие, и не ставьте меня в затруднительное положение».

14-го (26-го) ноября Император Александр принял депутацию, и выслушав благосклонно адрес на французском языке, прочитанный Огинским, ответил: «Скажите вашим доверителям, что их благосостояние постоянно составляет предмет моих попечений и забот. Уверьте их. что я не забывал о них даже среди военных трудов, и что я всегда думал о средствах к улучшению их судьба и обеспечению их спокойствия и счастья». После удаления депутации, Государь сказал Ланскому: «je ferai pour eux bien plus m?me qu’ils не peuvent s’y attendre aujourd»hui».

15-го (27-го) ноября Император Александр подписал конституционную хартию Царства Польского. Оставалось еще назначить наместника; это звание, до последней минуты, рассчитывал получить, князь Адам Чарторижский, но Государь назначил неожиданно для всех наместником ветерана Наполеоновских войн, безногого генерала Заиончека.

«Это происходило во втором часу пополуночи», пишет Данилевский, «я стоял в комнате перед кабинетом Государя с князем Волконским и с статс-секретарем Марченко, как вдруг вошел с расстроенным видом князь Чарторижский и ходил по горнице более четверти часа, и не только не взглянул на нас во все сие время ни одного разу, но даже не поклонился нам: он был как в исступлении, вероятно, от оскорбленного самолюбия». Что произошло тогда между Императором Александром и Чарторижским осталось тайною.

18-го (30-го) ноября Император Александр выехал из Варшавы в Вильну, где пробыл два дня, и ночью на 2-е (14-е) декабря возвратился в Петербург; накануне этого дня, из-за границы прибыла Императрица Елисавета Алексеевна.

Александр, по свидетельству современника, «казался скучен, говорят, даже сердить. Никакими восторгами Петербург его не встретил. Казалось, Россия познала, что наступило для неё время тихое, но сумрачное». Государь сделался более взыскательным и строгим в отношении к военной дисциплине; запрещено было офицерам носить гражданское платье, и приказано обращать внимание на строжайшее соблюдете установленной формы в одежде. Вместе с тем, были приняты меры к искоренению злоупотреблений, вкравшихся во все части государственного управления. Статс-секретарь Молчанов, распоряжавшийся важнейшими делами государства в течение нескольких лет, был отставлен. Наряжена следственная комиссия для рассмотрения действий управляющая Военным Министерством князя А. И. Горчакова, который был тогда же уволен от должности. Все приближенные его главные чиновники, Самбурский, Приклонский и другие, отданы под суд и рассажены по гауптвахтам.

После удаления князя Горчакова, Военное Министерство получило новое образование. 12-го (24-го) декабря последовал указ Сенату, в котором изображено: «Трехлетний опыт благополучно оконченной последней войны, в продолжение коей лично присутствовал Я при войсках, явил ощутительную пользу изданного в 1812 году учреждения о управлении большой действующей армии. Находя необходимым сохранить тот же порядок и в мирное время по управлению всем вообще Военным Департаментом, призвал Я за полезное дать оному новое устройство, примененное в главных основаниях упомянутому учреждению». Вследствие этого было выработано повое положение, на основании которого военная администрации разделена на двЬ части и каждая из них поручена особому лицу. Военным Министром назначен генерал-адъютант Коновницын; он получил в заведывание хозяйственный части и подчинен начальнику Главного Штаба Е. И. В., который распоряжался всеми прочими делами прежнего Военного Министерства. Начальником Главного Штаба назначен генерал-адъютант князь И. М. Волконский, генерал-квартирмейстером генерал-лейтенант Толь, дежурным генералом генерал-адъютант Закревский. Инспекторами артиллерии и инженерного корпуса остались генералы барон Меллер-Закомельский и Опперман.

12-го декабря 1815 года, Император Александр намеревается осчастливить графа Аракчеева новою милостью, пожалованием его матери звания статс-дамы, но как сказано в автобиографических заметках Аракчеева: «граф оного не принял и упросил оное отменить».

Конец столь богатого событиями 1815 года ознаменовался еще одним важным правительственным мероприятием: 20-го декабря (1-го января 1816 года) издан высочайший указ о немедленной высылке всех иезуитского ордена монахов из С.-Петербурга; вместе с тем им воспрещен въезд в обе столицы. Они были отправлены в кибитках в резиденцию своих собратий — Полоцк. Вместе с тем, повелено католическую церковь в Петербург «поставить в то устройство, в коем она пребывала в царствование Императрицы Екатерины II и до 1800 года». Высылка иезуитов была вызвана переходом в католичество некоторых воспитанников иезуитского пансиона в  Петербурге и некоторых светских дам столичная общества.

25-го декабря (6-го января 1816 года) обнародован акт священного союза, заключенная в Париже с императором австрийским и королем прусским. В манифесте сказано: «обязуемся мы взаимно, как между собою, так и в отношении к подданным нашим, принять правило, почерпнутое из словес и учения Спасителя Нашего Иисуса Христа, благовествующего людям жить, аки братиям, не во вражде и злобе, но в мире и любви». Святейший Синод повелел, напечатав этот акт, поставить его на стенах храмов, или вырезать на досках, а также заимствовать из него мысли для проповеди.

---

Часть I. Великий князь Александр Павлович. 1777—1796.

Часть II. Эпоха преобразований. 1801—1810.

Часть III. Последнее десятилетие. 1816—1825.