4 Сентября.

Просил Н.Н. Головина еще раз поговорить с Адмиралом об освобождении меня от должности; атмосфера несогласия между мной и Дитерихсом начинает распространяться на деловые отношения между Ставкой и Министерством; низы нахохлились и повторяются времена ссоры Лебедева и Степанова. Устранить это приказами нельзя, ибо оно в психологии служащих топорщиться за свое и за своих; между тем, это совершенно не допустимо.

Раз Дитерихсу доверен фронт и Ставка, то очевидно, ему вручен максимум Адмиральского доверия, а поэтому его взгляды и решения должны над всем превалировать; в силу этого соображения меня надо убрать, заместив таким лицом, которое было бы солидарно с его взглядами.

Оперативная сводка гласит, что на фронте развиваются упорные бои; термин "упорные" мне очень не нравится, так как показывает, что первый ударе наш не был потрясающим, и что красные оказались способными на "упорное" сопротивление т. е. то, что не входило в расчеты Ставки.

Дитерихс очень бережно, но безостановочно вводить в дело свои резервы; с этой точки зрения он руководит операцией очень спокойно и умело; скверно только то, что все эти резервы совсем не то, что подразумевается под прикрывающими их номерами дивизий.

Еще хуже то, что сводка сообщает, что местами обнаруживается переходе красных в контрнаступление. [299]

Тем не менее, впечатлительный Омск ожил и подбодрился; местные языкоблуды раскудахтались во всю и разносят сообщения о решительных победах и разгроме красных.

В Ставке опереточные (заменяет "оперативные") вундеркинды насмешливо на меня оглядывают; особенно проникновенно, с величавым спокойствием гениального прозорливца

смотрит на меня Андогский; не сомневаюсь, что все сообщенное ему мной по возвращении из поездки на фронт отнесено им на счет моего "острого пессимизма" и "паничности".

Дай Бог, чтобы все они были правы, а я оказался старым дураком, пессимистом и выжившим из ума паником, ничего не понимающим в военном деле и в оценке обстановки, событий и лиц.

Ужасно то, что непонятный для многих скрытый язык фронтовых донесений говорит мне слишком много скверного; откинув шумиху трескучих фраз о тяжелых потерях красных, об истреблении целых полков и т. п., я вижу, что артиллерия красных уходит во время; что тех мелких трофеев, которые неизбежны при истреблении целых частей, нет; что те полки, которые сегодня показаны в реляции уничтоженными, через несколько дней сами атакуют и заставляют нас отступать; для меня нет сомнения, что половина этих реляций и три четверти содержания остальных сфабрикованы и притом малоискусными по этой части штабами. Какие то частичные успехи и кое-где есть, но они покупаются непомерно дорогой ценой выматывания последних сил; под ударами шпор наши войска напрягают последние усилия…

Где же конный корпус? ему давно пора проявить свое решительное значение.

Омские газеты полны победным пафосом; Сахаров объявлен спасителем отечества и героем; появилось даже в виде особого почета данное ему кем-то название "солдат-генерал"; что он солдафон в генеральской форме, это верно, но чтобы он был солдатом-генералом в высоком значении этого слова, — сие бесконечно далеко от истины.

Вся шпана, примазавшаяся к добровольческому движению, гордо машет руками и обещает двинуть на фронт целые рати; полились хвастливые речи о поголовном выходе на фронт целых разрядов населения.

А я, как противный, каркающий старый воронь, представляю себе, каким скользким и трусливо-подлым настроением все это сменится, если рассеется этот победный угар и над Омским болотом вновь поднимется призрак красного приближения.

Подняли большую шумиху с поголовной мобилизацией бывших пленных из Карпаторуссии; к этому делу примазался Иванов-Ринов, заявивший, что этим путем он получит пехоту в добавок к своему конному корпусу.

Бедных карпаторуссов стали хватать с помощью облав (И.-Р. по этой части дока) Благодаря этому, Омск остался без хлебопеков и ассенизаторов, так как миролюбивые и неприхотливые карпаторуссы специализировались по черному труду; узнав о принудительной мобилизации, они разбежались из Омска и в риновские сети попала только часть.

Озлобление среди них страшное; их собрали на станции Куломзино, рядом с бараками в которых помещаются семьи Ижевских рабочих; на днях у меня были старики Ижевцы и сообщили, что озлобленные карпаторуссы ругают их за верную службу своей родине и, не стесняясь, говорят, что им только бы попасть на фронт, а там они расправятся с теми, кто их туда погнал, а сами уйдут к красным; те же отправить их домой.

Сообщил это 3-му Ген.-Квару, прося обратить внимание, что это идет не из контрразведчичьих сфер, а сообщается стариками рабочими, неспособными на выдумку.

В результате новая глупость и новый вред: до сих пор у нас был добровольческий карпаторусский батальоне очень хорошего состава, очень добросовестно несший на себе тяжелые наряды и караулы. Теперь эта надежная и прочная горсточка растворена в насильно согнанных и нехотящих воевать людей. [300]

В газетах моря платных восторгов по поводу "изумительного по своему единодушию поголовного подъема героев подъяремной Карпатской Руси на спасение родного русского народа". Платные перья всегда были особо подлы, а в теперешней гнилой атмосфере они побили все старые рекорды.

Каждое заседание Комитета по делам печати дает мне возможность высказать свое негодование по адресу наших осведомителей и наемных писак. Сначала Крафтон на меня обижался, но за последнее время часто соглашается, что я прав и что органы осведомления совершенно не выполняют своего назначения.