АЛАРИКУС АД ПОРТАС!

Многим царям приходилось представлять битву с неясным исходом в качестве своей победы. Однако поражение, нанесенное главнокомандующим всеми вооруженными силами западной части Римской империи (окончательно разделившейся надвое в 395 г. п. Р.Х., но формально продолжавшей считаться единой) полувандалом Флавием Стилихоном царю вестготов Алариху (или, как его называли римляне, Аларику) под городом Вероной, было столь очевидным, отступление вестготов в Иллирию столь удручающим и явным свидетельством их неудачи, что можно сказать:  ни один диктатор, узурпатор, выскочка не смог бы удержаться после столь сокрушительного фиаско у власти. То, что дважды разбитый Стилихоном Аларих все-таки у власти удержался, свидетельствует о привязанности сохранивших ему верность вестготов к своему военному предводителю. Как и о том, что Аларих, стал для них, как в дни побед, так и в дни поражений, чем-то большим, чем военный предводитель или находчивый организатор походов «за зипунами». Именно его поражения и уроки, извлеченные из них Аларихом, свидетельствуют, что институт царской власти у вестготов стал свершившимся фактом. Учреждением, не менее прочным и надежным, чем у их остготских собратьев, имевших в лице могущественного Германариха царя в полном смысле этого слова и древний царский род, которому хранили нерушимую верность «даже и до смерти».;

Кстати говоря, ставшее неким «общим местом» прочно устоявшееся представление об Аларихе, как о вестготском «безупречном молодом герое», с юных лет озаренном аурой грядущего царственного могущества и полководческой славы, нуждается, на наш взгляд в трезвой и критической переоценке. «Безупречному» готскому герою не раз приходилось прибегать ко всяческого обманным маневрам, хитростям и уловкам, вести переговоры, торговаться. Да и не был Аларих в пору своей славы таким уж молодым. Ни один источник не сообщает нам дату рождения Алариха. Из поэмы римского стихотворца  Клавдиана нам известно лишь, что Аларих родился на острове Певка в устье Истра-Данувия (современного Дуная). В 376 г. его народ, перейдя римскую границу, двинулся на юг. В то время Аларих был еще отроком. В 379 г. он уже принимал участие в битвах. Значит, достиг уже, как минимум 16-летнего возраста. Или, скорее, 18-летнего, ибо о его участии в битвах уже достаточно широко известно (значит, он должен был к тому времени составить себе имя, прославиться как доблестный, «знатный», т.е. «известный»,  боец). Следовательно, он должен был родиться примерно в 360 г. п. Р.Х. И, соответственно, в кровавые годы битв при Полленции и Вероне Аларих был «не мальчиком, но мужем», разменявшим пятый десяток. Полным энергии и сил вестготским воином 42-43 лет от роду. Не «молодым героем», а умудренным опытом, закаленным в боях и многотрудных походах зрелым мужем. 

На вопрос, почему Аларих все время стремился на Запад, хотя в Константинополе сидел на троне столь же слабый император (причем не поддерживаемый искусным регентом и полководцем, вроде Стилихона), невозможно дать исчерпывающего ответа, не учитывая двух обстоятельств. Во-первых,  интриг евнуха Евтропия (фактически правившего восточной половиной Римской империи вместо ее безвольного самодержца Аркадия), все время старавшегося перенаправить готов с римского Востока на римский Запад. Во-вторых, присутствия на всем пространстве юго-восточной Европы между Истром и Босфором новой, чрезвычайно динамичной силы – гуннов, вторгшихся туда в 375 г. Как ранее – готы, гунны поначалу были вполне довольны своей ролью римских военных колонистов-«федератов». Подавлять, по приказу римских властей, восстания и мятежи в разных частях империи, изучать, под руководством опытных римских полководцев, римское военное искусство, да еще и получать за это жалованье и часть добычи – все это было гораздо выгоднее, чем воевать с римскими легионами. Аналогичным трезвым подходом руководствовался и Аларих. Не видевший смысла в том, чтобы воевать на территории Второго Рима с «дикими» гуннами или с «цивилизованными» гуннами на римской службе (с которых взять было нечего). Особенно с учетом тяжелых потерь, нанесенных гуннами остготам. Война всегда – рискованное дело, но прежде всего – предприятие с целью захвата добычи. Добычу же в охваченной перманентными смутами и волнениями римской Европе Аларих мог получить без особого риска лишь в италийских и галльских городах Западной империи. 

Вот в чем был, по мнению ряда историков (например, Германа Шрайбера), его мотив (или один из мотивов в целом клубке мотивов, который нам вряд ли сегодня удастся распутать). Честолюбивое стремление захватить Первый Рим, раскинувшийся на Тибре, войти в историю покорителем Вечного Города, главы мира, давшей свое название всему миру, по трезвом размышлении, вряд ли было главным побуждением зрелого Алариха, хотя, возможно, в юности он мечтал именно об этом. Да и его мечта о создании великой германской державы, великого царства, столь часто приписываемая героям Великого переселения народов не только авторами исторических романов XIX-ХХ вв., представляется весьма сомнительной. Ибо об Аларихе можно сказать лишь одно: царство его было очень даже «от мира сего». Он думал не об абстрактных, а об очень конкретных вещах, и,  прежде всего, о добыче и хлебе. Готы, долгое время ведшие оседлую жизнь, в ходе своих дальних странствий опять стали наполовину кочевниками. Наблюдая за жизнью в умиротворенной римлянами и так долго пользовавшейся благами «пакс романа», «римского мира», части света под названием Европа, готы усвоили горький урок: войной можно жить лучше, чем полеводством. А трудолюбивые народы постоянно становятся жертвой народов воинственных. В таких условиях и с учетом такого опыта воинственный и мужественный народ готских странников вряд ли мог (или хотел) основать прочное государство. 

«Его (Алариха – В.А.) политика была направлена не на основание германского царства; напротив, он стремился стать, в рамках существующих условий, стать военачальником (на римской сужбе – В.А.) в Восточной, а впоследствии – в Западной империи и обеспечить своим войскам землю и пропитание» (Дювель). 

Нисколько не пытаясь идеализировать этого сурового воина, в данной связи необходимо подчеркнуть, что Аларих действовал трезво, разумно и целесообразно. И менее эмоционально, чем Стилихон, а впоследствии - царь гуннов Аттила и царь вандалов Гейзерих. А под властью завоевателей, в чьих действиях отсутствует эмоциональный момент, завоеванные ими земли и их покоренное население страдают, несомненно, меньше. 

На основе событий кратчайшего, по историческим меркам, семилетнего периода между битвой под Вероной, в которой Стилихон пролил реки готской крови, и захватом Аларихом Рима на Тибре, можно без труда сравнить  отношение обоих боровшихся между собой полководцев к вопросам гуманности и веры, проверить, кто из них был более человечным и религиозным. А так как в этот период в северной Италии неожиданно появился перешедший Альпы совсем дикий идолопоклонник – ежедневно приносящий своим богам жертвы германский князь Радагайс  – мы можем рассмотреть совокупно всю «троицу»: православного христианина Стилихона (с его тайными, носящими скорее эстетический, чем мировоззренческий, характер, симпатиями к умирающему язычеству), откровенного язычника Радагайся и арианина, христианина-еретика Алариха. Отличающихся друг от друга, в первую очередь, не исповедуемой ими религией, а деяниями, которые совершали сами или совершать которые дозволяли другим. 

Пока август Запада Гонорий трусливо отсиживался в окруженной малярийными болотами крепости  Равенне (куда в 402 г. была из страха перед готами перенесена из Медиолана, современного Милана,  столица Западной имперни), патриций Стилихон решил в 405 г., с помощью предусмотрительно пощаженных им готов Алариха, осуществить, наконец, свой давний план – отнять у Восточной империи префектуру Иллирик (на тот момент – фактически Грецию и все земли к северу от Греции до Дануба). Аларих со своим вестготским войском ожидал в Эпире подхода Стилихона, чтобы присоединиться к своему недавнему врагу. Но планы Стилихона и Алариха были нарушены вторжением в Италию орд Радагайса (Радагеса). 

Радагайс (не упоминаемый в «Гетике» Иордана – нашем главном источнике сведений об истории готов - ни единым словом) был для греко-римлян «человеком из ниоткуда», «князем, пришедшим с холода». Последний латинский Отец Церкви святой епископ Исидор Севильский (или Гиспальский, годы жизни: 560-636) упоминает имя Радагайса под 399 г., когда, по его утверждению, «готы разделили своё царство на две части между вождями Радагайсом и Аларихом». Святой Проспер Аквитанский (390-460) относит вторжение в Италию «готов под началом Радагайса и Алариха» к 400 г. Но датировка «варварского вторжения» Исидором и Проспером противоречат довольно подробным сведениям более ранних историков, и потому обычно первое появление имени Радагайса в истории относят к 405 г. В основе сообщений обоих святых историографов, несмотря на их неточность, объясняемую, кроме всего прочего, и временной дистанцией, лежат реальные факты. Как известно, в начале V в. племена готов были рассеяны на большой территории. И Аларих возглавлял только часть племён, осевших на правобережье Истра-Данувия в 380-х гг. За Истром же обитали другие готские племена, подчинённые гуннам и периодически стремившиеся вырваться из-под гуннской «опеки». 

Факт прихода полчищ Радагайса из мест, не затронутых греко-римской цивилизацией, особо подчеркивается церковным историком Павлом Орозием, сравнивающим гота-идолопоклонника Радагайса с уже хорошо известным во всей Римской империи готом-христианином Аларихом (то, что тот был арианином, православного Орозия, как видно, не смущало). Радагайс, по Орозию, «язычник, варвар и сущий скиф…, с ненасытной жестокостью в убийстве любил само убийство», в то время как Аларих был христианином, с которым можно было иметь дела и заключать соглашения (курсив наш – В.А.), который воевал за добычу и деньги, но не ради разрушений и убийств. Радагайс же выделялся своим «варварством» даже среди прочих «варварских» вождей. 

Как писал восточно-римский историк Зосим, или Зосима (родом – грек), Радагайс собрал подчиненные ему народы – «кельтов и германские племена, обитающие за Истром и Реном», и двинулся с ними на юг. Вероятно, он первоначально продвигался на юго-восток, где мог захватить плодородные земли, но затем отклонился на юг, из-за гуннов. Поскольку от гуннов германцы всегда терпели несравненно больший ущерб, чем от римлян. Если Радагайс был (ост)готом (как полагали Павел Орозий  - современник Радагайса наиболее точно и подробно описавший его нашествие -, Проспер Аквитанский, Исидор Гиспальский, или Севильский, и др.), то уже сама этническая принадлежность вождя «варварских» орд объясняет, почему он направился именно в Италию. Будучи остготом, он спасал от гуннов ядро своих «вооруженных мигрантов» - часть остготского народа, усиленную примкнувшими к ней мигрирующими на юг кельтскими и германскими племенами (позднейшие историки считают их вандалами и алеманнами, основываясь в основном на географической близости этих племён к месту событий). Стремясь скорее вывести своих остготов «со товарищи» из гуннской «сферы влияния» в Италию. Хотя и там не избежал грозящей его воинству от гуннов гибели. По максимальной оценке (данной Зосимом), союз племен под руководством Радагайса (и двух других князей) насчитывал (включая женщин, стариков, детей и состоявшую из пленников-рабов обозную прислугу), 400 000 человек, по минимальной (данной блаженным Августином) – «более 100 000». Неудержимой волной он приближался с севера к реке Арн (нынешней Арно). 

В своей «Истории против язычников» Павел Орозий сообщает о торжественной клятве Радагайса, который, «как это в обычае у сего рода варварских племен, всю кровь римского народа обещал доставить в питье своим богам». Черный пиар? Черт его знает! 

«Варварская» орда разделилась на три части (все вместе «вооруженные мигранты» Радагайса  не смогли бы прокормиться) и медленно наступали на Ветхий Рим (среди населения которого стали распространяться антихристианские настроения – во всех бедствиях «мировой» державы винили христиан, преследовавших римское «родноверие» и даже удаливших при Феодосии I из сената статую Виктории – римской богини победы). 

После опасности, только что навлеченной на Италию Аларихом, над Первым Римом нависла новая угроза. Были спешно вновь отремонтированы городские стены. Стилихон, согласно Зосиму, стянул в район города Пизы 30 воинских подразделений из Лигурии. Иногда под этим понимают 30 легионов, но это представляется маловероятным. Поскольку во всей западной половине Римской империи тогда насчитывалось всего 86 легионов. Скорее всего, Стилихон смог собрать 30 когорт (примерно 15 000 воинов). Усилив их конными отрядами «федератов» под началом гунна Ульдина (Ульдиса) и гота (!) Сара (как видим, готы дрались против готов – как под римскими, так и под собственными знаменами). Об опасности сложившегося положения свидетельствует принятый весной 406 г. указ сената, дозволявший освобождение рабов с последующим призывом их в ряды римских войск. 

Когда полчища Радагайса, продвигавшиеся, вследствие своего разноплеменного состава, очень медленно, приблизились к Флоренции, Стилихон напал на них. На этот раз во вражеском войске не было никого, кто был ему известен или нужен, и кого следовало бы щадить. К тому же Радагайс (к «грабь-армии» которого, согласно нескольким источникам, примкнули некие аланы, отличные от панцирных аланских конников, служивших Риму верой-правдой под орлами  Стилихона) на своем пути по северной Италии разрушил много городов, оставляя за собой широкую полосу выжженной земли. Так что Стилихон был вынужден проявить не только твердость но и классическую «староримскую» жестокость. Чтобы «буий варвар» (как писал Иван Грозный о крымском хане) Радагайс не счел римского военного магистра «слабаком», тот счел необходимым «шхерануть его со страшной силой». 

В живописной долине под Фезулами (ныне – Фьезоле), всего в паре миль от осажденной Радагайсом Флоренции, произошло долгожданное сражение (а точнее – бойня). Стилихон отбросил «варваров» на несколько миль от Флоренции к скалистым высотам Фезул, где «варвары» заняли неприступную позицию. Стилихон окружил высоты линией полевых укреплений, чтобы взять врага измором. Томимые голодом и жаждой, «варвары» ринулись в бой. Но вылазка гарнизона Флоренции и наступление войск Стилихона лишили германцев Радагайся, оказавшихся «меж двух огней», всякой надежды на победу. А высокие склоны Фезульской долины исключили возможность спасения бегством (во всяком случае – женщин, детей и обозной прислуги). Да и переправиться обратно через Арн оказалось невозможно. Ловушка захлопнулась. Конечную фазу битвы источники описывают по-разному. Согласно одним источникам, Стилихон великодушно позволил своим гуннским союзникам под предводительством Ульдина истреблять окруженных до тех пор, пока «рука бойцов колоть устала». Грозные гуннские «кентавры», спастись от которых германцы Радагайса тщетно пытались, уйдя от них в Италию, настигли беглецов и там. Если гуннские «федераты» Стилихона и не истребили всех взятых в окружение германцев до последнего, то спастись от бойни удалось совсем немногим. Или – многим, если верить другим источникам. Указывающим, что, вследствие многочисленности «варваров», плененных Стилихоном под Фезулами, средняя стоимость раба на италийском рынке «говорящих инструментов» (как именовали рабов римские юристы) снизилась в 12 раз. По утверждению Павла Орозия «количество пленных готов было столь велико, что толпы людей продавали повсюду как самый дешёвый скот, по одному золотому за каждого».Учитывая внушительную численность полчищ Радагайса (от 100 до 400 тысяч человек обоего пола), даже после битвы «на уничтожение» при Фезулах в живых осталось, возможно, от 60 до 150 тысяч женщин, девушек и девочек. Больше, чем могли вместить и сбыть (хотя бы с минимальной прибылью) все рынки рабочей (т.е. рабской) силы западной половины Римской «мировой» империи. Так что, возможно, пришлось пустить в расход и часть пленниц. Когда спрос ниже предложения, избыток товара уничтожают, чтобы не сбить окончательно цену… 

Сам Радагайс, сложивший оружие на условиях сохранения жизни ему и его сыновьям, был, тем не менее, убит римлянами вместе с сыновьями в 406 г. Это – к вопросу о верности договорам, коварстве и вероломстве. Интересно, был ли «варвару из варваров» Радагайсу известен коренной принцип римского права «пакта сунт серванда» («договоры должны соблюдаться»), и что он думал о соблюдении римлянами этого принципа. Восточно-римский историк VI в. Марцеллин Комит (просьба не путать с жившим гораздо раньше Аммианом Марцеллином!) в своей хронике, охватывающей период от вступления на престол императора Феодосия I Великого (379 г.) до первых лет царствования императора Юстиниана I Великого (534 г.), называет виновником казни Радагайса, сдавшегося под клятву Стилихона, не самого военного магистра и регента Запада, а его союзника - готского вождя Сара. Но римлянам было не впервой проявлять «пуническое» вероломство, особенно – с «варварами». Олимпиодор, к примеру, писал в своем рассказе о гибели гуннского вождя с очень «по-римски» и даже «по-христиански» звучащим именем Донат около 412 г.: «Донат, коварно обманутый клятвой, был преступно умерщвлён»,причем виновниками смерти вождя гуннов являлись римляне или их союзники. 

12 000 пленных воинов Радагайса (самых отборных, оптиматов - только готов) патриций Стилихон зачислил в свое войско (остальных «римский вандал» продал в рабство, большинство из них вскоре скончалось от истощения и болезней).).

Так Рим продолжал сам приближать к себе своих будущих могильщиков. Правда, все они, принятые Римом под свое крыло, могли кой-как сражаться. Сражаться приходилось повсеместно и всегда. Но прийти к власти в Римской империи, пользоваться этой властью, создавать себе сильные позиции, все это было возможно лишь, внимательно изучив ее традиционных властителей, уже 600 лет правящих ею хозяев – римский господствующий класс - и их систему управления. И римскую систему руководства войсками на марше, в бою и на учениях. 

Владыка гуннов Ульдин, сражавшийся за Ветхий Рим под руководством Стилихона, был, вероятно, «царем» не в большей и не в меньшей степени, чем побежденный им Радагайс. Но он был, вероятно, дедом Аттилы. И в его внуке взошел посев, брошенный дедом в землю в ходе «битвы на уничтожение» под Фезулами.

Гуннские «федераты», словно предугадывая это, сплотились вокруг вандала Стилихона, денно и нощно защищая военного магистра Запада своими луками, мечами и телами. Германцы были их заклятыми врагами (несмотря на периодически заключавшиеся гуннско-германские военные союзы за Рим или против Рима). 

Германские «федераты» Стилихона были готовы изрубить гуннов на куски. Что и сделали, под руководством остгота Сара, несколько позднее, когда Стилихона постигла опала. А римские придворные юного августа Гонория охотнее всего прогнали бы ко всем чертям и гуннов, и германцев (если бы только могли себе позволить лишиться своей последней надежды и опоры). Но, поскольку это было невозможно (в особенности потому, что гуннов и германцев на «ромейской» службе было слишком много), ненависть «национально-римской партии» обратилась (как это часто бывает после головокружительных успехов)  на человека, в очередной раз спасшего Первый Рим – на Стилихона. 

Император Запада Гонорий (по некоторым источникам, беззаконно со всех точек зрения – как традиционно-римской, так и христианской – сожительствовавший с растленной им родной сестрой Галлой Плацидией) по очереди женился на дочерях Стилихона (в честь его брака с одной из них – Марией – сладкопевец Клавдиан сочинил дошедшую до нас торжественную свадебную песнь – «Эпиталаму»). Если верить некоторым источникам (включая «Гетику»), обе дочки Стилихона оставались девственницами и после вступления в брак с августом Запада. Коль скоро это так, мужская сила Гонория вряд ли превосходила таковую его брата и соперника Аркадия. Но как же он тогда ухитрился сожительствовать с родной сестрой? Или это она его так истощила, что на долю законных супруг ничего не осталось? Опять темна вода во облацех… 

Как бы то ни было, Гонорий дожил до 24-летнего возраста. Со всех сторон его окружали придворные льстецы и наушники, неустанно чернившие в его глазах Стилихона, неустанно воевавшего за Гонория по всей (западно)римской Европе. Придворный лизоблюд по имени Олимпий, грекоязычный сириец, по какой-то причине особенно ненавидел Стилихона. Возможно, связывая с падением ненавистного ему военного магистра надежды на свое собственное возвышение. Внешне Олимпий старался казаться благочестивым, смиренным и скромным. В действительности же он был мастером по части тайных интриг. Плести которые ему в немалой степени невольно помогал сам Флавий Стилихон. Который, вследствие свойственного не только ему, но и другим военным некоторого недостатка воображения, кажется, просто не мог поверить в возможность своей гибели и вообще угрозы его личности. 

При описании события, потрясшего в августе 408 г. новую (с 402 г.) резиденцию августа Запада – венетский  град Равенну – нельзя не вспомнить приписываемую Титом Ливием карфагенскому полководцу Ганнибалу поговорку о богах, лишающих разума тех, кого хотят погубить. Узнав о грозящем ему взятии под стражу (интриган Олимпий все-таки добился своего!) магистр милитум Флавий Стилихон, с чисто германской верностью римскому императору  и с невероятной наивностью честного воина, и не подумал собрать вокруг себя своих гуннских телохранителей. Хотя гунны заверяли Стилихона в своей готовности дать изрубить себя в куски ради него (клеврет Олимпия гот Сар доставил им это «удовольствие»). И были достаточно сильны и многочисленны, чтобы сопроводить магистра к его германским «федератам». Которые, возглавь их Стилихон, вне всякого сомнения, решились бы восстать. И, несомненно, вымели бы из Равенны, как метлой, засевшую там теплую компанию неясной половой ориентации. Вместо этого Стилихон (чьи симпатии к Христовой Вере, видимо, все-таки превалировали над его симпатиями к язычеству) решил прибегнуть к помощи церкви. Он укрылся в христианском храме, надеясь воспользоваться там правом убежища.  Обманутый внешним благочестием своего главного недруга – Олимпия. Когда его призвали – якобы! – на беспристрастный допрос, доверчивый, словно ребенок, невзирая на свои седины, Стилихон покинул спасительный храм. Но, стоило ему выйти из храмового сумрака на яркий солнечный свет, как его тут же вероломно убили на месте. Роль палача выполнил некий Гераклиан, назначенный, в награду за убийство Стилихона по веленью императора (на деле же – Олимпия), наместником всей римской Африки. Когда через два года беженцы из взятого наконец Аларихом Ветхого Рима, ища пристанища за морем, переправлялись в Африку, где еще имели владения, комит Гераклиан, «движимый христианским милосердием», давал приют оставшимся без крова благородным дочерям римских сенаторов… Чтобы затем продать их в рабство сирийским купцам (тоже, между прочим, «римлянам», только восточным – «дьявольская разница!», как сказал бы А.С. Пушкин  - «наше все»)… 

От рук этого прожженного негодяя и погиб Стилихон - человек, которому нельзя было поставить в вину ничего, кроме его загадочной слабости к Алариху (видимо, обладавшего некой впечатлявшей современников харизмой). 

Аларих же был все еще жив (вопреки «сильно преувеличенным» слухам о его смерти). Подобно Цезарю, разгневанному подлым убийством Помпея, он тоже, видимо, испытывал к убийцам Стилихона глубочайшее презрение. Но, с другой стороны, вестготский царь осознавал, что после вероломного убийства своего главного соперника «де-факто» (как сказал бы истый римлянин) стал хозяином Италии, лишившейся всякой защиты. И потому в том же 408 г. готы Алариха вновь вступили на «священную» италийскую землю. Как будто вознамерились свершить святую месть за Стилихона и продемонстрировать растленной, пресмыкающейся перед воплощением ничтожества – кровосмесителем Гонорием - равеннской клике все величие защитника, которого она сама себя лишила. Немецкий историк Фердинанд Грегоровиус указывает, что вторжение арианского вестготского царя приветствовали уцелевшие друзья Стилихона и ариане (видимо, их там оставалось все еще немало). Меж тем, в Италии творились безобразия, всегда творящиеся после гибели всякого доблестного мужа. Если верить константинопольскому патриарху Фотию, ссылающемуся на языческого историка греко-египетского происхождения Олимпиодора, схваченные клевретами Олимпия друзья и сослуживцы Стилихона были подвергнуты мучительным пыткам, с целью  выбить из них показания, уличающие покойного в «изменнических замыслах» (включая дружбу с Аларихом и намерение возвести своего сына Евхерия – то ли на престол Нового Рима вместо Аркадия, то ли на престол Ветхого Рима вместо Гонория) и оправдывающие, задним числом, его преступное, бессудное убийство. Сам Евхерий тоже был казнен (по обвинению в намерении «восстановить язычество»!). И – главное – было конфисковано все движимое и недвижимое имущество всех жертв необоснованных репрессий. Ибо благочестивые интриганы из Равенны алкали чужих денег и чужого добра не меньше, чем интриганы из Константинополя - «ненасытный» патриций Руфин и евнух Евтропий. 

Когда Аларих во главе своих вестготов снова появился в северной Италии (видимо, в верховьях Савии), вся теплая компания, наверно, горько пожалела, что не может тут же выкопать и оживить необоснованно репрессированного ею Стилихона. Но ни святой водой, ни освященным елеем мертвого военного магистра ей было – увы! – не оживить. Военачальники, спешно поставленные Олимпием во главе легионов, могли вызвать у Алариха разве что пренебрежительную усмешку. Вторгшийся в беззащитную Италию восточно-римский магистр милитум даже не стал дожидаться вспомогательных войск, которые вел на помощь Алариху из северной Паннонии его шурин Адольф-Атаульф, отпрыск того же рода Балтов-Балтиев, что и Аларих. Чтобы справиться с креатурами Олимпия, вестготскому царю было достаточно его собственного войска. И в самом деле, на всем пути Алариха от Аквилеи вверх по течению Пада, а потом – на юг, он не встречал сопротивления. Все боевые действия, которые ему приходилось вести, сводились к взятию той или другой придорожной римской крепостцы. Только Равенну, надежно спрятанную в сердце малярийных болот, Аларих предпочел не трогать. Главным образом из-за угрозы лихорадки, которой опасался сам и от которой не смог бы уберечь свои войска при осаде Равенны, чем из-за невозможности взять болотную твердыню «ветхих римлян» правильной осадой или приступом. Гонорий же со своими «болотными цветами» был от болотной лихорадки будто застрахован. 

Между прочим, рядом с Равенной протекает река под небезызвестным названием – Рубикон. Именно Рубикон пересек со своими легионами Гай Юлий Цезарь со словами «якта эст алеа», т.е. «жребий брошен», двинувшись на Рим, чтобы навязать себя сенату в пожизненные диктаторы, превратив Римскую республику в империю. Ах, если бы великий Цезарь встал из могилы и увидел, как низко пали его венценосные потомки! Но это было невозможно. Да и что бы даже Цезарь смог поделать в этой обстановке? 

«Равенна лежит на гладкой равнине, на самом краю Ионийского залива; отделенная от моря расстоянием в две стадии, она, казалось, не могла считаться приморским городом, но в то же время она была недоступна ни для кораблей, ни для пешего войска. Дело в том, что корабли не могут приставать в этом месте к берегу, так как этому мешает само море, образуя мель не меньше чем в тридцать стадий, и хотя плывущим берег тут кажется очень близким, но эта мель ввиду своей величины заставляет их держаться возможно дальше [от берега. И для пешего войска не представляется никакой возможности подойти к городу: река Пад, которую называют также Эриданом, выходя из пределов кельтов (другое чтение: «с Кельтских гор» - В.А.) и протекая здесь, равно как и другие судоходные реки вместе с несколькими озерами, окружают этот город водою. Каждый день здесь происходит нечто удивительное: с утра море, образовавши род реки такой длины, сколько может пройти в день человек налегке, вдается заливом в землю и дозволяет в этих местах плыть кораблям посередине материка; поздно вечером оно вновь уничтожает этот залив и во время отлива вместе с собой увлекает всю воду. Так вот те, которые имеют намерение ввезти туда провиант или оттуда вывезти что-либо для продажи или приезжают с какой-либо иной целью, погрузив все это на суда и спустив эти корабли в то место, где обыкновенно образуется пролив, ожидают прилива. И когда он наступает, корабли, быстро поднятые морским приливом, держатся на воде, а находящиеся при них матросы, энергично приступив к делу, оправляются в путь. И это бывает не только здесь, но и по всему этому берегу вплоть до города Аквилеи. Обычно это происходит не всегда одинаково, но при новолунии и ущербе, когда свет луны бывает небольшим, прилив моря бывает несильным, после же первой четверти до полнолуния и далее, вплоть до второй четверти, на ущербе прилив бывает гораздо сильнее» (Прокопий Кесарийский). 

В конце 408 г. войско Алариха впервые подступило к стенам «Вечного Града» на Тибре. Ветхого Рима, уже несколько лет лихорадочно восстанавливавшего свои и в самом деле обветшавшие стены. И потому бывшего, в описываемое время, в состоянии кое-как отгородиться ими от готов. Должно быть, улицы «Вечного города» оглашал крик: «Аларикус ад портас!» (лат. «Аларих у ворот!»), как некогда – крик: «Ганнибал ад портас!» («Ганнибал у ворот!»). Но Аларих (как в свое время – карфагенский полководец Ганнибал) не пошел на приступ. Он окружил миллионный (или полумиллионный) мегаполис  кольцом осады и стал морить Рим голодом. А столичный плебс, разбалованный щедрыми даровыми подачками, голодать давно разучился (предоставив это сомнительное удовольствие обираемому до нитки имперскими налоговиками населению провинций – в первую очередь, сельскому). Он и не думал сражаться с врагом на голодный желудок. 

Но кто осмелился бы вести речь о голодном желудке в тот исторический момент, при описании событий 408 и 410 г.г., когда – впервые после Ганнибала – у ворот «Вечного Города» появился неодолимый враг! Рим стал миром – миром, разделившимся в себе, охваченным смутами и волнениями. Народные восстания, гражданская война, всяческие бедствия – ко всему этому огромное сообщество давно уже привыкло. Но как внешнему врагу удалось проложить себе оружием дорогу через сотни миль исконных римских земель к самому центру римской власти? Не должны ли были у этих дерзких пришельцев отняться ноги, когда они осмелились ступить на священную землю древнего Рима? 

Аларих, торжественно именуемый во всех латинских источниках (несмотря на совершенную им - «римским» магистром милитум – явную измену «римскому делу») на римский лад «Аларик(ус)», однако, не испытывал никакого священного трепета к священной земле, по которой ступал. Не думая, скажем, снимать свою обувь (как ветхозаветный Иисус Навин под стенами Иерихона). Возможно, потому, что был знаком лишь с Готской библией Вульфилы (в которую ветхозаветная книга Иисуса Навина, отличающаяся своим крайне кровавым содержанием, не вошла, чтобы не вселять эту кровожадность в и без того склонную к пролитию вражеской крови воинственных готов). Аларих хорошо знал, чем был Рим. И еще лучше знал, чем Рим больше не был – главой и повелителем мира. Уже давно Гонорий дрожал (от страха, не от лихорадки) в болотах Равенны. Уже давно западный император отказался защищать свою столицу. Уже давно сама столица отказалась защищать себя. Тщетно пытаясь скрыть от себя свое уже совершившееся внутренне предательство самой себя трусливым убийством вдовы Стилихона Серены (приемной дочери Великого Феодосия!), задушенной, по указу римского сената, «дабы она не предала град на Тибре Алариху»(!). Ее убийством римские сенаторы (формально продолжавшие считаться высшей властью – ведь сам император считался лишь первым из них!) надеялись «устрашить» воинов вестготского царя! И вообще, поведение римлян характеризует их самым что ни на есть нелестным образом. После убийства Стилихона римские воины набросились на семьи и имущество германских наемников Ветхого Рима. Не на самих германских «федератов», дравшихся за этот самый Ветхий Рим далеко от Италии. А на беззащитных жен и детей этих германских «федератов». Перебив не меньше 30 000 жен и детей этих верных защитников Первого Рима… 

Все это было известно Алариху. Поэтому он позволил жителям «Вечного Города» пару недель дрожать, питаться кошками, охотиться на крыс и молить готов о пощаде. Тем самым гордым римлянам, что еще недавно, казнив сына Стилихона, выставили его отрубленную голову на всеобщее осмеяние и поругание. Хотя ему, верному соратнику своего столь же подло убитого отца, римляне были, как и Стилихону, обязаны спасением Рима от орд Радагайса… 

Поэт Клавдиан, вынужденный скрываться некоторое время после убийства своего покровителя Стилихона, опасаясь за собственную жизнь (уж слишком усердно он воспевал впавшего в немилость полководца:  «Ибо приязненну мирит со мной внимательность ныне / Или величье войны иль к Стилихону любовь» и проч.), пытался, тем не менее, как мог, пробудить в римлянах прежнюю доблесть, воспевая Рому (латинское название Рима, женского рода) в звучных стихах:

Рома, спокоившись, днесь безмятежны твердыни подъемлет.

Встани, молю, досточтимая мать, и, к богам благосклонным

С верой прямой, отрешись ты низменных старости страхов.

Небу совечный град! лишь тогда железная примет

Власть над тобой Лахесис, когда толь пременит природа

Ось, заветы свои обновя, что, вспять обращенный,

К селам придет Танаис египетским, Нил к Меотиде…

Лахесис была одной из Мойр (или, по-гречески – Парок), античных богинь судьбы (аналогичных нордическим Норнам). Пророческим строфам Клавдиана придает странно злободневный характер то, что он связывает эту судьбу с Танаисом-Доном и с Меотидой, т.е. с Меотийским болотом (Азовским морем). Именно из-за Меотийского болота явились гунны. Именно оттуда исходило давление, под которым дошли до Италии готы Алариха. 

На деле же реальность, с которой Рим на Тибре был вынужден смириться той голодной зимой, была гораздо менее величественной и торжественной, чем можно было судить по фантазиям впавшего в опалу вслед за своим казненным покровителем поэта. О чем свидетельствовал в своей «Новой истории» уже цитировавшийся нами Зосим(а). 

Современник тех трагических для Рима и римлян, «запертых, как свычно скотине, боязньми» (Клавдиан) событий, вполне достойный доверия (хоть и язычник, верящий притом в официальную версию о «предательстве императора Запада мятежником Стилихоном»): 

«Смерть Серены, однако, не заставила Алариха прекратить осаду (похоже, убийцы вдовы Стилихона сами поверили своим возведенным на нее необоснованным обвинениям в «измене» – В.А.). Он окружил город со всеми воротами и, завладев рекой Тибр, перекрыл проникновение продовольственных запасов из порта (Остии в устье Тибра – В.А.). Несмотря на то, что римляне осознавали (это еще большой вопрос, осознавали ли? – В.А.) всю тяжесть положения, они все же решили держать оборону, ожидая, что в любой день может прийти помощь городу из Равенны» («Новая история»).

Коль скоро это так, римляне все еще не поняли, что в Равенне нет второго Стилихона (чьи бюсты и статуи были при всенародном ликовании низвергнуты не только там, но и в самом Первом Риме). 

«Однако, когда никто так и не пришел, их надежды погибли. Римляне решили сократить свой продовольственный паек и съедать лишь половину от ранее положенной нормы. Еще позднее, когда нужда усугубилась, от прежней нормы осталась лишь треть. Когда не осталось уже никаких надежд на снятие осады, а запасы продовольствия иссякли, голодающих горожан внезапно охватила чума. Трупы лежали везде и, так как трупы не могли быть похоронены за городом из-за перекрытия врагом всех выходов, город стал их могилой» (Зосим). 

К упоминанию античными источниками названий тех или иных эпидемических заболеваний следует относиться осторожно. Поскольку боевых действий за Рим еще не велось, а зимой в Риме достаточно холодно, тела павших в боях, непогребенные мертвецы и трупы животных вряд ли могли вызвать в осажденном «центре обитаемого мира» эпидемию чумы. Скорее град на Тибре поразила эпидемия холеры или, может быть, дизентерии. Вызванная поеданием осажденными «потомками Энея и Ромула» того, что людям употреблять в пищу ни в коем случае не рекомендуется. 

«Когда их (римлян – В.А.) положение стало безвыходным, над людьми нависла угроза людоедства. Из-за всеобщей ненависти и отвращения к людям, облеченным властью, римляне решили отправить к врагу посольство, которое довело бы до его сведения, что осажденные готовы на мир, но только на приемлемых условиях. Но они также готовы сражаться, потому что римский народ, взявшийся за оружие, вследствие его постоянного употребления и в дальнейшем не страшится боевых столкновений».

Столь угрожающий тон римских послов, достаточно тщетно пытавшихся напомнить о былом военном могуществе Рима, видимо, основывался на надежде, что Аларих (чей страх перед всякого рода «моровыми поветриями» и вообще болезнями был хорошо известен – он будто предчувствовал свою судьбу) лично не принимает участия в осаде «Вечного Города». А подчиненного ему второстепенного полководца (между прочим, по слухам – одного из друзей Стилихона), возможно, удастся запугать подобными угрозами. И заставить «суеверного варвара» поторопиться заключить мир, а затем – уйти из-под стен миллионного города, переполненного больными и умершими от эпидемии. Тем более что, по Зосиму, «зловонного запаха от трупов было бы достаточно, чтобы умертвить живых (в т.ч. и готов, до которых он, конечно, доносился – В.А.)» (Зосим).

Однако, вопреки надеждам осажденных, Аларих присутствовал в военном стане готов, осаждавших Рим, собственной персоной. И даже сам руководил осадой города на Тибре. О чем наперебой сообщают все античные историки:

«Когда  Аларих услышал, что римский народ занимается военными упражнениями и готов сражаться, он сказал, что густую траву легче косить, чем редкую, и рассмеялся в адрес послов. Но когда они перешли к обсуждению мирных условий, он стал использовать выражения, чрезмерные даже для надменного варвара (вот она, оскорбленная римская гордость! – В.А.). Он заявил, что может снять осаду не иначе и не раньше, пока не заберет себе все имеющееся в городе золото и серебро, а кроме того и всю домашнюю утварь и рабов-варваров»

(Зосим). 

Совершенно ясно, что Аларих не стал бы так себя вести, если бы допускал возможность подхода на помощь Ветхому Риму свежих войск. То, что Равенна могла противопоставить ему после убийства Стилихона, вызывало у него только насмешку. Нам же остается лишь недоумевать по поводу причин столь самоубийственной наглости кровожадных равеннских святош в столь безвыходной ситуации. Судя по категорическому требованию Алариха выдать ему только рабов-«варваров» (а не, скажем, рабов-эллинов, пребывавших в римском услужении), можно предположить, что он ощущал себя не только царем готов, но и мстителем за всех германцев. Столетиями истребляемых и угнетаемых «сынами Ромула», по присвоенному теми себе «праву сильного» и по слову своего «национального поэта» Публия Вергилия Марона:

Римлянин! Ты научись народами править державно —

В этом искусство твоё! — налагать условия мира,

Милость покорным являть и смирять войною надменных.

Аларих был намерен «положить конец всем этим римским безобразиям». Чтобы германские «варвары» больше не служили римлянам в войсках, латифундиях, рудниках, городах, на галерах и Бог еще знает где еще. Они должны были обрести в Римской державе равноправие с римлянами. И совместно с римлянами править «мировой» империей. Когда же безмерно униженные римские послы – испанец Василий и трибун императорских нотариев Иоанн (знавший Алариха еще по службе в римском войске и даже, по Зосиму, друг вестготского царя)  осмелились спросить Алариха, что же он намерен оставить римским гражданам, лишенным им всего имущества, восточно-римский магистр милитум лаконично  отвечал: «Их жизни». 

На этих условиях (подкрепленных выдачей ему в качестве заложников, мужских отпрысков знатнейших римских семейств) Аларих был готов заключить не только мир, но и военный союз с императором Гонорием и выступить с западными римлянами в поход против всех их врагов (если и против восточных римлян, то как же Евтропий в нем ошибся!). 

Добившись от Алариха хотя бы перемирия, Василий с Иоанном возвратились в «Вечный Город». Несколько дней прошли в попытках обмануть друг друга. Римляне воевать на самом деле не могли и не хотели. Аларих же, хотя и мог ворваться в Ветхий Рим, остерегался сделать это, пока там  свирепствовала «чума». Но наконец восточно-римский магистр милитум добился своего. Получив от западных римлян, хотя и не все их имущество, но все-таки большую контрибуцию:  5000 фунтов золота, 30 000 фунтов серебра, 4000 шелковых туник, 3000 выделанных и окрашенных в пурпур овечьих шкур (вариант: покрывал) и 3000 фунтов перца. Этот весьма примечательный список демонстрирует нам, что Аларих взял с Рима контрибуцию, думая, прежде всего, об удовлетворении потребностей «белой кости» - поддерживавшей его готской верхушки, успевшей уже давно привыкнуть к роскоши. А не о нуждах простых готских (и не только готских) воинов, уж конечно, думавших, в первую очередь, не о пурпуре и перце (хотя шелковые одежды, служившие лучшей защитой от паразитов, могли, конечно, заинтересовать и готскую «черную кость»). Как бы то ни было, разбойникам-грабителям жилось в те времена не хуже, чем сейчас. А уж их предводители могли прямо-таки купаться в роскоши. Выжатая Аларихом из Первого Рима контрибуция была сопоставима, в пересчете на звонкую монету, с суммой ежегодной дани, выплачиваемой впоследствии Вторым Римом гуннам грозного Аттилы. Пока что пребывавшего, согласно некоторым источникам, за стенами Ветхого Рима в качестве заложника и очевидца осады «Вечного Города» Аларихом. 

Поскольку же, как пишет Зосим: «в то время в городской казне совершенно не было денег (Рим был доведен своими правителями до банкротства! – В.А.) сенаторы должны были внести выкупные суммы (контрибуцию – В.А.) в зависимости от размеров своего имущества». Тем не менее, оказалось невозможно «целиком собрать всю сумму или потому, что владельцы скрыли какую-то часть (курсив здесь и далее наш – В.А.), или же потому, что город был доведен до бедности вследствие непрерывных корыстолюбивых императорских поборов. Так злой дух, которым было охвачено человечество, ныне преследовал римлян и подталкивал их к крайней озлобленности. Горожане (среди которых, по Зосиму – и не только! – были все еще сильны симпатии к языческому «родноверию» - В.А.) решили возместить недостающее за счет убранства на статуях богов (остававшихся нетронутыми, хотя со времен Константина I Великого, а уж тем более – Феодосия I Великого Римская империя официально считалась христианской – В.А.). Они просто расплатились древними предметами, освященными религиозными обрядами и украшенными, под опекой которых находилось все процветание города (и это пишет восточно-римский историк VI в.! – В.А.). После забвения древних обрядов оно стало безжизненными и беспомощными (выходит, во всех бедах Рима виноваты христиане! – В.А.). И когда все, что способствовало разрушению города, случилось сразу, римляне не только лишили изображения богов их убранства, но и расплавили некоторые золотые и серебряные статуи богов, не исключая статуи, олицетворявшей Мужество, которое римляне называли «Виртус» (Зосим писал по-гречески). Когда эта статуя была уничтожена, конечно, исчезли и все те мужество и сила, которые еще оставались у римлян. Тогда сбылось то, что предсказывали сведущие в религиозных делах и дедовских обычаях люди» («Новая история»). 

Эти свидетельства, приводимые Зосимом, и тенденция, характерная для его «Новой истории», делают этого хрониста рупором греко-римской языческой партии, возлагавшей упадок и гибель Ветхого Рима всецело на христианство. По их мнению, именно эта новая вера изгнала и заменила собой староримские добродетели – «мос майорум», «нравы предков», которым Рим был на протяжении столетий обязан всем своим могуществом и блеском. Да и злокозненный царь готов, вынудивший римлян осквернить и уничтожить статуи «родных богов», был христианином (православным или арианином – неважно). И довершил искоренение язычества, не довершенное Константином и Феодосием Великими… 

Получив контрибуцию и знатных заложников, Аларих снял осаду с Первого Рима и отступил (по Зосиму) в Тускию (лат. Тускул), т.е. в нынешнюю североитальянскую область Тоскану (некогда – центр цивилизации этрусков, тщетно присылавших в Ветхий Рим своих жрецов в попытке восстановить там языческий культ). Оттуда он вступил в переговоры с императором Гонорием. Фактически Рим на Тибре уже был во власти Алариха. Он мог в любой момент подпалить «Вечный Город» со всех концов, а его многочисленное, но неорганизованное, как овечье стадо без пастыря, население перебить или угнать в полон. Гонорий же сидел в надежно защищенной стенами и болотами Равенне, неспособный сделать вылазку, чтоб нанести удар Алариху, и неуязвимый для вестготского царя и магистра милитум Востока. Вопреки ожиданиям Алариха, у императора Запада, кормившего на досуге своих кур и петухов, оказались более крепкие нервы. Сплотившаяся вокруг Гонория «антигерманская партия», так успешно свалившая Стилихона, не желала видеть во главе римских войск, вместо уничтоженного ею грозного вандала, гота Алариха. Поэтому Гонорий отклонил требование Алариха пожаловать ему высший римский военный чин, а также власть над Нориком и Венетией, в качестве римского префекта. Его «староримляне» не желали больше вступать с «германскими варварами» в договорные отношения. 

Попробуем представить себе реакцию других царей на столь безапелляционный ответ.  Александр Македонский приказал бы построить плоты, мосты, дамбы, насыпи и, пусть даже ценой огромных жертв, взял бы Равенну приступом (как когда-то – Тир, вообще располагавшийся на острове в Средиземном море). Аттила от досады вырезал бы все бесчисленное население Ветхого Рима. А вот христианин (хоть и арианин) Аларих ничего подобного не сделал. В течение последующих двух военных лет он играл с Ветхим Римом словно кошка с мышью. При этом бедная римская мышь беспомощно сидела в мышеловке, без всякой надежды вырваться из нее, а готская кошка – Аларих – рыскала по Италии в поисках добычи. Пока «столица Экумены» не созрела до своего падения. И летом 410 г. Ветхий Рим, после долгих месяцев страха, переговоров, новых контрибуций и надежд на чудо, все же пал. 

Наблюдая за тем, как это произошло, можно убедиться в том, что Аларих был мастером дипломатической игры, хотя и пребывавшим в плену своих предрассудков. Сделав поистине гениальный ход, царь готов добился того, что вечно беспокойный римский плебс провозгласил императором Запада префекта (градоначальника) города на Тибре Приска Аттала – послушную марионетку Алариха. Открывшего своему готскому хозяину и покровителю ворота Первого Рима. И принявшего, в угоду готам (!) Алариха, христианство (видимо, в арианском варианте, раз «в угоду готам»). Так Аларих стал фактическим хозяином «Вечного Города». Но это обстоятельство, очевидно, интересовало готского царя меньше, чем другой достигнутый им успех. Новоиспеченный «император Запада» Аттал (де-факто узурпатор, коль скоро Гонорий не был убит или низложен)  назначил Алариха военным магистром всех войск Римской империи. Даровав ему звание и должность покойного Стилихона. Единственного из противников Алариха, которого тот так и не смог победить. 

По отношению к Флавию Стилихону доблестный  Аларих явно страдал комплексом неполноценности. Чем и объясняется совершенно излишнее подчинение готского царя своей же собственной «кукле на римском престоле» - жалкому Атталу. Который к тому же оставался тайным приверженцем язычества и «всеми фибрами души» (как выражались римские поэты) ненавидел своего «создателя» Алариха и как «варвара», и как заставившего его изменить «праотеческим богам» христианина (не входя, как все язычники – кроме, может быть, Юлиана Отступника -, в тонкости различий между арианами и православными). 

Аларих всегда хотел стать верховным римским военачальником. А не римским императором. Поскольку оба известных ему римских императора были «слабаками» (не говоря уже о третьем – его собственной марионетке Аттале).  А Стилихон, на которого Аларих привык всю жизнь смотреть, так сказать, снизу вверх, был верховным  римским военачальником. Военным магистром. Именно чин римского военного магистра казался Алариху единственным достойным «призом» и пределом всех мечтаний и желаний всякого знатного германца. Его даже, похоже, не смущало обстоятельство, на которое было трудно не обратить внимание. Патриций Стилихон получил звание военного магистра Востока и Запада от Феодосия Великого, императора всей Римской империи, до ее фактического разделения на две половины. Аттал же, император (только) Запада, никак не мог назначить Алариха военным магистром всей Римской империи. Другое дело, если бы Аттал назначил вестготского царя магистром милитум Запада, и Аларих (уже получивший ранее от императора Востока Аркадия чин военного магистра Востока) этим удовольствовался. Возможно, сложность заключалась в том, что Гонорий, брат Аркадия, законный император Запада, был жив, а его брат, император Востока Аркадий (а главное – его «кукловод» Евтропий), Аттала императором не признавал. 

В своем новом чине военного магистра всей Римской империи Аларих, в сопровождении своего «карманного» императора Аттала (чьим начальником телохранителей – комитом доместиков – он назначил, на всякий случай, своего соратника и шурина Атаульфа), во главе готских и римских войск подступил к Равенне, намереваясь взять город в осаду. Перед лицом столь близкой опасности – в конце концов, покойный Стилихон преодолевал и не такие водные преграды – слабосильный и трусливый блудодей Гонорий живенько утратил свою прежнюю самоуверенность. Как бы ни уговаривали западного императора «староримская» партия и антиариански (и, соответственно – антигермански) настроенные христиане-кафолики «проявить необходимую твердость», младший сын Феодосия I Великого настолько опасался за свою жизнь, что не только «унизился» до переговоров с «презренным варваром-еретиком», но и согласился признать своим соправителем ничтожного Аттала – марионетку грозного Алариха! 

Аларих отказался. Потому что у него к тому времени возникли серьезные сложности с Атталом. Тот, явно тяготясь вынужденным, в угоду Алариху, крещением, неожиданно показал свое истинное, откровенно языческое, лицо (или, если угодно, нутро). Аттал, выбивший памятную медаль с гордой надписью «Инвикта Рома» («Непобедимый Рим»), повелел повсеместно открыть закрытые языческие храмы. И воспротивился намерению Алариха направить флот в Африку, чтобы завладеть этой житницей Ветхого Рима. Когда же храбрый военачальник Гонория – упоминавшийся выше Сар, отпрыск то ли вестготского, то ли остготского знатного рода (что не помешало ему, под командованием Стилихона, громить остготов Радагайса под Флоренцией), подобно Стилихону, пару лет назад освободившему от готов осажденный ими Медиолан, освободил от них и осажденную Равенну, чаша терпения Алариха переполнилась. «Не надо нас дурить!» Он в ярости сорвал с не годного ни на что путное Аттала императорскую багряницу. И отослал ее – в знак примирения – Гонорию. Получив от того в благодарность «ноль внимания и фунт презрения». 

И тогда Аларих в третий раз пошел на Ветхий Рим. На этот раз – с твердым намерением больше не щадить «Вечный Город». Первый Рим был важен Алариху как залог при переговорах с Гонорием. Он сознательно щадил город на Тибре, поскольку мертвый заложник ничего не стоит. Теперь же, после срыва всех переговоров, ничто больше не удерживало «римского» военного магистра Востока и Запада от того, чтобы предать «главу мира» огню и мечу. Мы знаем, что ворота Ветхого Рима были открыты ему то ли собственными лазутчиками, то ли ждавшими от него освобождения рабами, то ли тайными агентами Евтропия-Аркадия. Но главное не в этом. А в том, что, вступив в Ветхий Рим, его покоритель Аларих, несмотря на величие своего триумфа (а может быть – как раз благодаря ему) внезапно ощутил себя не только готом, но и христианином. Не только царем готов среди римлян, но и христианином среди христиан… 

Данный факт, подтверждаемый всеми источниками и потому не вызывающий сомнения в своей подлинности, нельзя расценивать иначе, чем настоящее чудо. Чудом, кстати, его и считали современники. Ибо Аларих пришел в Рим, обуреваемый чувствами отвергнутого влюбленного, уязвленной гордостью человека, убежденного в приемлемости своих мирных предложений. Из своего лагеря в Аримине  он требовал от августа Гонория, конечно, многого. Обширных земельных владений для своих готов – обеих Венетий (т.е. восточной части Северной Италии с Истрией), а также Норика, любезного сердцу Алариха, ознакомившегося с этой областью в ходе своих наступлений и отступлений. Гонорий же отказал ему. Мало того! Подстрекаемый остготом Саром (лютым ненавистником Алариха, разбившим войско Атаульфа, шурина вестготского царя), опираясь на неприступную крепость, император Запада осмелился отклонить и второе, гораздо более скромное требование Алариха. Даровать ему не пост верховного главнокомандующего, а более скромную должность. Из земель же – лишь Норик. В этом случае римляне оставались бы хозяевами всей Италии, ибо Норик был, в определенном смысле, не частью собственно Италии, а римским колониальным владением. Гонорий же не согласился и на это. Не желал он допускать до себя Алариха – очередного страшного в своей первобытной мощи и сурового германца, в чьем присутствии Гонорий ощущал себя таким слабым и женственным. Он предпочел остаться в окружении кастратов и монахов (Сар и прочие – не в счет, сын Феодосия держал их на расстоянии, и они с этим мирились). Позволив Алариху обрушиться на Рим (давно уже переставший быть столицей римских императоров и называемый «императорским городом» лишь по привычке). Вполне заслуживавший, с точки зрения доброго кафолика Гонория, суровой кары за то, что принял узурпатора Аттала – то ли идолопоклонника, то ли арианина - и снова впал в язычество. А то, что эта кара будет осуществлена руками «варваров», даже хорошо (никто из римлян не подумает заподозрить его, Гонория, в жестокости по отношению к «царственному граду» и населяющим его «квиритам»). 

«Теперь готы и гунны стояли в лихорадочном нетерпении на высотах перед Римом, который царь обещал отдать им на разграбление. В стороне Ватикана эти дикие воины могли видеть базилику Св. Петра и дальше за ней, на берегу Тибра, базилику Св. Павла. Начальники говорили воинам, что они не должны направлять своих жадных взглядов на эти, полные золота и серебра, святыни; но все, что есть дорогого за высокими стенами Аврелиана, принадлежит им, воинам, если они смогут проникнуть за эти стены» - писал Фердинанд Грегоровиус, немецкий историк родом из Восточной Пруссии (бывшего «Рейдготланда) в своей «Истории города Рима в Средние века» (начинающейся в завоевания града на Тибре Аларихом – В.А.)».  «И воины, одолеваемые хищными желаниями, видели перед собой неисчерпаемую добычу; они смотрели на это чудо архитектуры, на этот переживший столетия мир домов и улиц с высокими обелисками и колоннами и с позолоченными статуями на некоторых из них; они видели стройно расположенные величественные храмы, театры и цирки, стоявшие как громадные круги, термы с их тенистыми помещениями и обширными куполами, сверкавшими на солнце, и, наконец, обширные дворцы патрициев, казавшиеся городами внутри города, городами, в которых, как знали воины, имеются в изобилии драгоценности и скрывается роскошный и беззащитный цвет римских женщин» (Грегоровиус). 

Так живописует нам перо влюбленного в Рим и все римское потомка «рейдготов» последнюю картину древнего «Вечного Города», все еще преисполненного языческого блеска, но уже христианского, окруженного полчищами «варваров», наконец-то, после столетий напрасных попыток захватить «центр мира», вплотную приблизившихся к своей желанной цели. 

«Варварская фантазия воинов была вскормлена рассказами о сокровищах города, слышанными от кочевых предков на Истере (Истре – В.А.) и у Меотийского болота; но животной жадности воинов ничего не говорила недоступная им мысль о том, что город этот был городом Сципионов, Катона, Цезаря и Траяна, давших миру законы цивилизации. Варвары-воины знали только, что Рим силой оружия покорил мир, что богатства мира собраны в Риме, и эти сокровища, которых еще ни один враг не грабил, должны достаться им как военная добыча. И этих сокровищ было так много, что воины надеялись мерять жемчуг и благородные камни, как зерно, а золотыми сосудами и роскошными вышитыми одеяниями нагрузить телеги. Лохматые сарматы войска Алариха, одетые в звериные шкуры (оставим данное утверждение на совести глубокоуважаемого мэтра Грегоровиуса, ибо сохранившиеся описания и изображения представляют нам сарматских ратоборцев в шлемах и чешуйчатой броне – В.А.) и вооруженные луком и колчаном, и сильные готы, облаченные в медные панцири, — и те и другие, грубые сыны природы и воинственных скитаний, не могли иметь никакого представления о высоте, на которой стояли в Риме искусства, только смутно чувствовали, что Рим для них — море сладострастной неги, в которое они погрузятся; и они знали также, что все римляне — или презренные гуляки, или монахи-аскеты» («История города Рима в Средние века»). 

Язычник Аммиан Марцеллин и христианский святой Иероним Стридонский также оставили нам  красочные описания этого насквозь порочного Ветхого Рима, готового теперь, в бесславном конце своего блестящего исторического пути, упасть, как перезрелый плод, в руки иных, новых народов. Особенно примечательны в этом отношении письма блаженного Иеронима. Из них явствует, что христианство, новая мировая религия, поднялось со своего изначального уровня рабов, бедноты и воинов на уровень обитателей дворцов и создало в Риме новое общество. Не слишком отличающееся, несмотря на приверженность новой вере, от старого римского общества. Ибо столичное духовенство боролись за кафедру епископа Первого Рима (которой предстояло вскоре стать известной новому миру как «папский престол») средствами, приличествующими, скорее, мирянам. И зачастую ни в чем себе не отказывало.

«Проникши в дома вельмож и обманувши женщин, обремененных грехами, всегда учащихся и никогда не могущих придти в познание истины, они (клирики  – В.А.) принимают на себя личину святости: и как бы подвизаются в продолжительных постах, посвящая между тем ночи тайным пиршествам. Стыдно говорить о них более, чтобы не показаться не наставником, а прельщенным. Есть и другие (я говорю о людях своего сословия), которые домогаются пресвитерства и дьяконства, чтобы с большею свободою видаться с женщинами. Вся забота у них об одеждах, чтобы благоухали, чтобы нога была гладко обтянута мягкой кожей. Волосы завиты щипцами; на пальцах блестят перстни: чуть-чуть ступают они, чтобы не промочить подошв на влажной дороге. Когда увидишь таких людей, считай их скорее женихами, чем клириками. – Иные все старание и всю жизнь посвятили тому, чтобы узнать имена, дома и права благородных женщин. Опишу кратко одного из них особенно искусного в этом, чтобы, зная учителя, ты тем легче узнавала учеников. С восходом солнца он поспешно встает, составляет план поздравительных визитов, выбирает кратчайшие дороги, и наглый старик пробирается даже в спальни к постелям спящих. Увидит изголовье, изящное полотенце, или что-нибудь другое из домашней рухляди, – ощупывает, удивляется, хвалит, и жалуясь, что нуждается в этом, не выпрашивает, а просто вымогает: потому что всякая женщина боится оскорбить почтаря городского.

Непорочность – враг для него, пост – также: он любит обед роскошный из вкусных журавликов <…> Язык его груб и дерзок, и всегда готов на злословие. Куда бы ни обратилась ты, он первый на глазах. Что бы ни случилось нового, он или виновник, или распространитель молвы. Его кони меняются поминутно, то смирные, то бешеные: подумаешь, что он родной брат фракийского царя» («Письмо к Евстохии – о хранении девства»). 

Блаженный Иероним – бывший тайный секретарь папы римского Дамаса – знал жизнь христианского Рима на Тибре как никто другой, и потому безо всякой пощады бичевал показное благочестие богатых римских матрон – содержательниц «христианских салонов» (как выразились бы впоследствии), читающих Евангелие, написанное золотыми и серебряными литерами на пурпурной коже (как «Серебряный кодекс» Вульфилы)  и окружающих себя толпами льстивых прихлебателей (в т.ч. и в рясах христианских священно- и церковнослужителей, похожих скорее не на представителей духовенства, а на женихов, охотящихся за богатыми невестами). 

В этом Риме, который будет оставаться неизменным еще на протяжении полутора тысячелетий, в котором Казанова будет «блистать» в качестве аббата, а Берни – кардинала, больше не было места ни одному из качеств, требующихся от осажденных, чтобы выдержать осаду. Ни мужества, ни самоотверженности, ни стойкости. Короче, ничему, что могло бы произвести впечатление на Алариха и внушить ему уважение к осажденным. Вестготский царь, как и в прошлые разы, не шел на приступ. А держал «Вечный Город» в осаде. Надеясь взять его не «на копье», не штурмом, а измором. Ставка Алариха располагалась у Соляной дороги, напротив Соляных ворот Аврелиановой стены, неподалеку от нынешней горы Монте Пинчо (там стены считались наименее прочными, о чем царь готов явно был осведомлен). Правда, для Ветхого Рима, описанного в письме блаженного Иеронима с таким отвращением и осуждением, даже самые прочные стены не послужили бы надежной защитой. Вне всякого сомнения, Аларих взял Рим благодаря измене. По одной из версий, в «городе царей» имелась сильная «варварская» партия, состоявшая из рабов (после снятия предыдущей осады из Рима к Алариху ушло 40 000 рабов, но ведь то были только германцы) и свободных римских простолюдинов, не желавших в очередной раз питаться крысами и умирать от холеры и дизентерии ради возможного спасения или продления жизни римских богачей (питавшихся  человеческим мясом, включая мясо собственных рабов и рабынь). Эти-то отчаявшиеся люди и впустили войско Алариха в город. По другой версии его впустили в Рим тайно проникшие туда готские лазутчики. По третьей – агенты императора Второго Рима (т.е. Евтропия).  Об этом мы уже упоминали выше, но считаем нелишним повторить еще раз все три версии взятия «Вечного Города». 

Как бы то ни было, темной августовской ночью 410 г. готов впустили в Ветхий Рим. Возможно, как пишет восточно-римский историк Прокопий Кесарийский, таким образом, в город проникли 300 молодых, отборных готских воинов. По другой версии, эти 300 готов оказались в Риме иным образом. «Аларих, притворившись, что снимает осаду и уходит, отослал сенаторам 300 благородных готских юношей как пажей с просьбой принять их как дар, свидетельствующий о его уважении к сенаторам и к их верности императору (!), и в то же время тайно приказал этим юношам в обеденное время назначенного дня перебить стражу у Porta Salara  и отворить ворота, что будто бы и произошло. Однако сам же Прокопий пишет, что была распространена еще другая легенда о взятии Рима, будто готов впустила в Рим благородная Фальтония Проба, <…> приведенная в отчаяние невыносимыми бедствиями народа, которому грозило под гнетом голода обратиться в каннибалов. Такая легенда могла, конечно, сложиться в зависимости от переговоров, которые <…>  вела с Аларихом» (Грегоровиус) богатая и могущественная римлянка, желавшая склонить вестготского царя к тому, чтоб он пощадил жизнь римлян и церкви. Существует, кстати, версия, что арианину Алариху открыли ворота Рима не одни только рабы, но и ждавшие единоверцев ариане. 

Не подлежит сомнению одно. Проникшие в Рим – тем или иным способом - готы подожгли дома близ Соляных ворот (в т.ч. дворец историка Саллюстия, описавшего Югуртинскую войну и заговор Катилины), чем отвлекли защитников города, и позволили осаждающим, в начавшейся суматохе, ворваться в город. Не будем вдаваться в подробности иных, еще более фантастических версий, всякого рода легенд об «ударе ножом в спину». Измышлений римских патриотов и позднейших романофилов, не способных примириться с мыслью о том, что священный Рим, как всякий другой, обычный город, мог быть захвачен «варварской» ордой. Главное в другом. Рим потерпел полное поражение. Так сказать, на всех фронтах и по всем линиям. С чем и смирился. Это – факт (а факты, как известно, вещь упрямая). Факт, подтверждаемый, прежде всего, тем, что римляне не предпринимали никаких попыток прорвать кольцо осады – ни снаружи, ни извне. И что после падения Ветхого Рима, когда готы Алариха шли, с победой и добычей, по Кампании и другим италийским областям, никто из римлян так и не напал на своих завоевателей. 

Сложней ответить на вопрос о поведении готов, вкупе с их сарматскими и гуннскими союзниками, во взятом ими, так или иначе, «Вечном Городе». Грегоровиус, отнюдь не беспристрастно, описал во всех подробностях жажду добычи, обуревавшую воинов Алариха. Чьи современники – христианские авторы – были, пожалуй, в еще большей степени убеждены в неминуемо ожидающих римлян и Рим ужасах «варварского» завоевания. Как заслуженной ими справедливой кары за многочисленные грехи (из которых перечисленные в письме отца Церкви блаженного Иеронима были далеко не самыми тяжкими). 

Здесь, кстати говоря, уместно вспомнить предчувствие римского полководца Публия Корнелия Сципиона Африканского, который на развалинах взятого и разрушенного им Карфагена оплакивал будущее падение Рима. Пророчество Сципиона оправдалось с пугающей точностью. Император Запада Гонорий, скрывающийся со своими скопцами в болотах Равенны, по легенде, получив известие: «Рим пал!», был очень огорчен и даже разрыдался. Но совсем не потому, что пал «Вечный Город». А потому, что вообразил, будто пал (т.е. подох – так говорят о смерти животных) его любимый петух, которого он назвал «Рим» в честь «царственного града». Узнав, что пал не петух, а одноименный с ним город на Тибре, август Гонорий облегченно вздохнул. Справедливости ради заметим, что в действительности речь шла не о петухе, а о курице, по имени «Рома» («Рим» по-латыни - женского рода), но это сути дела не меняет. 

Поскольку никто тогда фактически не писал о Ветхом Риме и его падении беспристрастно, установить истину очень нелегко. Как язычники, так и христиане сходятся во мнении, что Первый Рим понес заслуженное наказание. Примечательное единство в осуждении: «Поделом вору и мука!». «Пал, пал Вавилон, город великий, потому что он яростным вином блуда своего напоил все народы <…> кто поклоняется зверю и образу его (как нераскаянные староримские язычники – В.А.) <…> тот будет пить вино ярости Божией, вино цельное, приготовленное в чаше гнева Его, и будет мучим в огне <…> пред святыми Ангелами…» (Апокалипсис). Поскольку всякий историк склонен, так или иначе, к преувеличениям, современники и их ближайшие потомки, вроде Прокопия Кесарийского, не скупились в своих писаниях на душераздирающие подробности захвата и разграбления «Вечного Города». Но что же там произошло в действительности? Прав ли восточно-римский церковный историк Сократ Схоластик, утверждающий, что большая часть Рима на Тибре была испепелена пожаром? Или блаженный Иероним,  патетически восклицающий: «Увы, мир гибнет, и мы пребываем в наших грехах; императорский город и главу Римской империи пожрал огонь!», горестно оплакивающий благословенный град, поглощенный пожаром, толкуя этот пожар как предвестие пожара мирового, т.е. конца света? Действительно ли воины Алариха (вкупе с освобожденными ими рабами) не только разграбили Ветхий Рим, но и вырезали в его стенах и за его стенами тысячи людей? Прав ли блаженный Августин, сокрушающийся в своих письмах, что не хватало рук для погребения убитых? 

Мы можем спокойно и не торопясь исследовать вопрос. Памятуя о том, что, взяв богатый город, отданный на поток и разграбление, представители всех известных нам на протяжении 3000-летней европейской истории (если считать со времен падения Трои) племен и народов вели себя одинаково. Греки, захватывая греческие же города, были не менее беспощадны, чем царь галлов Бренн, захвативший в 390ь г. до Р.Х. Рим на Тибре (за исключением городского кремля – Капитолия, спасенного то ли священными гусями, то ли подоспевшими венетами). Да и сами римляне, захватывая неприятельские города в ходе войн в Африке (Карфаген), с Митридатом Понтийским (Афины), с армянами (Тигранакерт)  или с парфянами (Ктесифон),  не говоря уже о взятии Иерусалима в ходе Иудейской войны, вели себя ничуть не лучше «варварских» народов, вторгавшихся, начиная с IV в. п. Р.Х., со всех сторон в Римскую империю.

Благочестивый Павел Орозий искренне сожалеет, что столь греховный город, как Рим был взят не Радагайсом (вот кто показал бы столичным греховодникам, где раки зимуют!), а всего лишь христианином Аларихом, который его пощадил. Судя по имеющимся у нас сведениям, эта «пощада» заключалась в том, что вестготский царь:

1) разрешил своим воинам грабить Ветхий Рим только на протяжении трех (по другим версиям – пяти или шести) дней;

2) издал строгий приказ не трогать церковное имущество.

Для огромного большинства тогдашних жителей Первого Рима ограничение времени его разграбления всего лишь тремя, пятью или шестью (пусть даже ужасными во всех отношениях) днями имело гораздо большее – и, прямо скажем, жизненно важное в буквальном смысле слова - значение, чем неприкосновенность святых мест и церковного имущества. Ибо, если разграбление Рима на Тибре готами, сарматами  и гуннами Алариха в 410 г. причинило населению «Вечного Города» куда меньше вреда, чем его разграбление вандалами и аланами Гейзериха в 455 г. или, тем более, испанскими, немецкими и итальянскими наемниками венчанного владыки Священной Римской империи и короля Испании Карла V Габсбурга в 1527 г. (в ходе этого «Сакко ди Рома » захватчикам – христианам, а в случае воевавших под имперскими знаменами испанцев и итальянцев – еще и поголовно римо-католикам! - было дозволено неделями творить над Римом и над римлянами все, что им было угодно), то это объяснялось лишь краткостью времени, отведенного Аларихом своим людям на грабеж. «Поразительно короткий срок, который дан был Аларихом воинам для грабежа, также должен был смягчить его ужасы, так как грабители должны были спешить воспользоваться разрешенным сроком исключительно на то, чтоб набрать побольше добычи» («История города Рима в Средние века»). Простой воин, оказавшись в огромном, совершенно незнакомом ему городе, может, если ему не повезет, за отведенные ему на грабеж три дня, бродить по узким кривым улочкам кварталов бедноты (трущоб в «столице Экумены» было предостаточно), изнасиловать пару местных девиц и …остаться с пустыми руками, не считая пары бусин или, может быть, серебряного крестика. Поэтому еще Грегоровиус с долей сарказма подчеркивал, что готы, гунны, скиры и сарматы Алариха на протяжении этих столь ценных для них трех суток, несомненно, ели и пили все, что могли найти. И, если ложились где-нибудь спать, отдохнуть часик-другой «от трудов праведных», без труда находили себе и наложниц.

А вот вырвавшиеся на свободу римские рабы, указывавшие захватчикам места, где укрывались их хозяева со своим добром, действительно не знали меры в мщении своим недавним угнетателям. Но разве можно было их за это осудить?

О, час, которому и слушать и внимать

Крушенье мощных царств, когда стальная рать

Деяний вековых ложится горьким прахом!

О, толпы, яростью взметенные и страхом!

Железо лязгает, и золото звенит,

Удары молота о мрамор стен и плит,

Фронтоны гордые, что славою повиты,

На землю рушатся, и головы отбиты

У статуй, и в домах ломают сундуки,

Насилуют и жгут, и сжаты кулаки,

И зубы стиснуты; рыданья, вопли, стоны

И груды мертвых тел — здесь девушки и жены:

В зрачках — отчаянье, в зубах — волос клочки

Из бороды, плеча мохнатого, руки…

И пламя надо всем, играющее яро

И вскинутое ввысь безумием пожара!

(Эмиль Верхарн. «Варвары»)

Хотелось бы обратить внимание уважаемого читателя на ту часть приведенного выше описания знаменитым бельгийским поэтом взятия Рима на Тибре Аларихом, в которой речь идет о (якобы) целенаправленном разрушении захватчиками-«варварами» стен, плит, фронтонов и статуй. По мнению Грегоровиуса было бы «нелепо и смешно представлять себе», будто эти алчущие добычи воины, якобы «от природы одержимые каким-то особым озлоблением против храмов и колонн, во время их короткого, соединенного с грабежом пребывания в Риме, ничего другого не делали, как только ходили всюду с молотом в руке, разбивали статуи, взбирались при помощи подъемных машин на театры и бесполезно мучили себя тем, чтобы сдвинуть с места огромные глыбы камней» (Грегоровиус). 

Врываясь в женские монастыри, захватчики «насильственно освобождали несчастных монахинь от данного ими обета девственности» (Грегоровиус). Причем готы-ариане вели себя не лучше своих гуннских и аланских братьев по оружию, все еще косневших в язычестве. Марцелла, благочестивая приятельница блаженного Иеронима, первая монахиня Рима из знатного рода, попыталась умолить насильников, ворвавшихся в ее дом на Авентине, пощадить целомудрие ее воспитанницы Принципии. За это мучители так отстегали ее плетьми, что она через несколько дней умерла от последствий столь тяжких побоев. Принципия, правда, была отведена нетронутой благочестивыми «варварами» в убежище святого Павла. 

Некая благочестивая римлянка, одинокая и беззащитная, но, тем не менее, бесстрашно охранявшая порученные ее надзору священные сосуды. Ворвавшийся в ее дом гот был уже готов броситься на эту добычу. Но почувствовал страх, услышав слова благочестивой девы: «Ты можешь делать с сокровищем все, что хочешь, но оно принадлежит апостолу Петру, и святой сумеет наказать ограбившего его храм». Гот (видимо, знавший латинский язык – не исключено, что он, успел послужить под началом Алариха в римских «доблестных рядах») так испугался, что отказался от мысли завладеть сокровищами (а, возможно - и их хранительницей). Он доложил об этом происшествии Алариху. И получил от готского царя (благочестивого христианина, хоть и арианина!) приказ отнести под надежной охраной в базилику святого Петра приношения, посвященные апостолу. И проводить туда же благочестивую защитницу сокровищ православной (!) Церкви. Когда туда по Риму двинулась толпа «благоразумных разбойников», которые бережно несли потиры, дискосы, лампады и кресты, сверкавшие драгоценными каменьями, она быстро превратилась в целую процессию. Своеобразный Крестный ход. Спасавшиеся бегством христиане, женщины с искаженными страхом лицами и с детьми на руках, беззащитные старцы, трепещущие мужчины (где ты, былая «квиритская» доблесть?), объятые паническим ужасом язычники (готский Фрауйя одолел-таки их «родноверческих» идолов!), варвары с оружием и платьем, пропитанным кровью (своей и чужой) и с мрачными лицами, на которых животные страсти смешались с неожиданно одолевшим их благоговением…Все это перемешалось вместе. И, по мере того, как толпа подвигалась к храму святого Петра, торжественные гимны прерывали дикие крики грабежа. Эту полную контрастов картину отцы Церкви не без основания прославляли, как триумфальное шествие христианской религии. 

Бесправным и беззащитным римлянам эти три дня (если придерживаться наиболее распространенной версии), конечно, показались бесконечно долгими. Хуже всего им, вероятно, пришлось в последний, третий день. В который готы, не успевшие еще как следует пограбить, пытались всеми средствами выжать из презренных и бессильных римлян все, что можно. Ведь Аларих повелел им щадить только жизни римлян (а не их здоровье). А между жизнью и смертью вмещается много всего, что одним - радость, развлеченье,  а другим – страдание, мученье… 

Хотелось бы знать, почему Аларих не вывез из Рима на Тибре в качестве добычи священную утварь Иерусалимского храма иудеев, привезенную туда победоносным Титом Флавием Веспасианом после разорения римлянами Иерусалима в 70 г. п. Р.Х. Возможно, он, как добрый христианин, хотя и арианин, посчитал ее равной по святости священной утвари христиан и потому велел не трогать? Хотя другой арианин - царь вандалов Гейзерих, разграбивший Рим в 455 г., поступил иначе. Он преспокойно вывез иудейские храмовые святыни (включая знаменитый семисвечник-менору, чье изображение украшает герб современного государства Израиль),  в столицу своего вандальско-аланского царства Карфаген. Где она и находилась до 533 г., пока не стала добычей православного восточно-римского стратега Флавия Велизария. Присоединившего африканское царство потомков Гейзериха к державе благоверного василевса Юстиниана I Великого и перевезшего храмовую утварь иудеев в Новый Рим на Босфоре. Впрочем, есть сведения, что арабы-мусульмане, захватившие после разгрома испанского царства вестготов в 711-712 гг., сокровищницу вестготских царей, якобы нашли в ней какую-то часть сокровищ из иудейского Храма Единого Бога, в т.ч. отлитый из чистого золота «стол царя Соломона». Темна вода во облацех… 

Тому, что по прошествии трех дней, проведенных «с пользой» в Ветхом Риме, готское войско в самом деле ушло из «царственного города» на Тибре, есть разные причины. Первой из них было, несомненно, христианство (пусть и арианское) Алариха. Второй – его гордость и стремление подражать Стилихону (при жизни которого он так и не смог войти в Рим). Желание показать, что он, Аларих, хоть и гот, но не чета «непроцарапанному» Радагайсу, вселявшему страх и трепет во всех и вся своей варварской жестокостью. Кроме того, дальнейшее пребывание готского войска в разоренном мегаполисе, скоплении множества людей, в постоянном контакте со смертью, ранами и язвами, гниющей падалью и разлагающимися трупами, представляло для него ничем не оправданную угрозу. Тем более что перед воинами готского царя и римского военного магистра лежала совершенно беззащитная южная Италия. Где они могли, питаясь и снабжаясь за счет «благодарного населения», без помех и риска для здоровья продолжать делать все то, что им пришлось прекратить в Ветхом Риме. Поскольку к «Вечному Городу» (и к поведению готов в этом «Вечном Городе») были прикованы взоры всего «цивилизованного» мира («добрая слава лежит, а дурная – бежит»). И где готам вдобавок грозила «моровая язва» (чума, холера или еще что – неважно). 

Тем, что Аларих проявил разумную сдержанность в грабеже («себя любимого» и своих приближенных он достаточно обогатил за счет взятой ранее с римлян контрибуции), увел с собой, в числе других знатных пленников, юную сестру августа Запада Гонория – Галлу Плацидию, и был зачислен современными ему историками в славную когорту истинно христианских государей (тогда еще весьма немногочисленных), вестготский царь внес немалое смятение в пропагандистскую публицистику поздней Античности. Волны разгоревшейся вокруг покорителя Рима полемики достигли даже побережья римской Африки. Где в своей келье жил, учил, писал отец Церкви, епископ древнего города (Г)иппона Регийского, бывшей резиденции царей Нумидии  - блаженный Августин Аврелий. 

Поскольку никто не допускал возможности падения «столицы Экумены» в результате случайности, спор шел о том, чем объясняется захват и разграбление Рима на Тибре «варварами» Алариха. Изменой римлян «праотеческим» богам, или же карой христианского Бога, ниспосланной жителям Ветхого Рима за их «неполноценное» христианство и многочисленные грехи? Языческие и христианские писатели тогда еще вели литературную, эпистолярную дуэль почти «на равных». Как это ни странно. Ибо очень скоро настанет время, когда окрепшая церковь будет защищаться от нападок не с помощью «виртуозов пера» духовного звания и приводимых ими аргументов, а с помощью костров, пыточных застенков и отлучений. 

Язычники в один голос обвиняли христиан во всех бедствиях, обрушившихся на империю. «Пока мы приносили жертвы нашим богам, Рим стоял, Рим был счастлив; теперь эти жертвы запрещены, и вы видите, что стало с Римом». Блаженный Августин в своей 296-й проповеди опровергал эти обвинения: Рим вовсе не был так счастлив в первые века своего существования, когда ничто язычеству не угрожало. И нечего хвалиться огромностью Империи; можно ли считать счастливым государство, несправедливо захватившее земли соседей? «Что такое царство без справедливости, как не огромная разбойничья шайка? разбойничьи шайки ведь это маленькие государства» (4, 4). И языческая философия не смогла привести людей к счастью.

Блаженный Иероним Стридонский искренне скорбел о гибели Первого Рима:

«Я потерял рассудок и способность говорить; днем и ночью меня преследовала одна мысль, как помочь всему этому, и я думал, что я также в плену вместе с святыми. Яркий светоч земного круга погас; голова римского государства отделена от его тела, а вернее сказать — с этим городом погиб и весь мир, и я онемел и впал в отчаяние; у меня не стало слов для доброго; моя печаль вернулась ко мне; мое сердце горело во мне, и мою мысль жег огонь! <…>Кто мог бы поверить тому, что Рим, СОЗДАННЫЙ ИЗ ДОБЫЧИ СО ВСЕЙ ЗЕМЛИ (выделено нами – В.А.), должен пасть, что город этот должен быть и колыбелью, и могилой для своего народа, что все приморские поселения Азии, Египта и Африки наполнятся рабынями и девушками Рима, некогда властителя мира, что в священном Вифлееме ежедневно будут искать приюта, как нищие, мужи и женщины, некогда блиставшие благородством своего происхождения и своими чрезмерными богатствами? <…> Голос мой прерывается, и рыдания не дают мне написать: покорен тот город, который покорил всю землю! (что Иероним, как видно, считал совершенно естественным и справедливым – В.А.)» 

Искренностью своих чувств Иероним явно превосходил Августина. В стенаниях Иеронима чувствуется дух, прежде всего, не христианина, а римлянина, проникнутого древним политическим величием Рима. Сердце же африканца Августина было полно лишь торжеством победы христианства. Поэтому он  был равнодушен к падение Рима, как «Града (т.е государства) земного». Августин считал государство римлян со всем его мировым господством, с его законами, литературой и философией только творением дьявола, достойным проклятия. Он видел в Риме Вавилон, с падением которого рухнул оплот преступного язычества. И сокрушался при этом падении только о церкви, задетой им лишь внешним образом. А также о вынужденном бегстве и смерти своих собратий во Христе. Августин написал им утешительное письмо, в котором задавался риторическим вопросом: «Почему Бог не пощадил Города? Разве не было пятидесяти праведников среди такого множества верных, монастырских братьев, постников, среди стольких служителей и дев Божиих?» Проводя параллель между Римом на Тибре и Содомом, Августин выражал радость, что Бог, уничтоживший совсем Содом, только наказал Рим. Ибо из Содома никто не спасся, из Рима же спаслись многие, чтобы затем вернуться, другие же остались и нашли убежище в церквях. Он утешал подавленных горем римлян, жалких внуков Сципионов, напоминая им о гораздо больших страданиях ветхозаветного Иова. И подчеркивая, что всякое земное страдание лишь временно. Стараясь облегчить несчастье римлян описанием страданий грешников, осужденных вечно мучиться в геенне огненной. Трактаты Августина «О падении Города» и «О Граде Божием», его проповедь «Слово о разорении города Рима» и др. направлены на защиту христианства от упреков нераскаянных язычников. Язычники несправедливо, по его мнению, ставили в вину христианской религии катастрофу Рима, которая была неизбежна. Пылкие речи епископов, однако, слишком часто давали язычникам случай убеждаться, что грозившее Риму разрушение возбуждало в епископах одни злорадные чувства. Эти священники настолько мало скрывали свою ненависть к «Содому и Вавилону», что Орозий, как уже указывалось выше, искренне сожалел о том, что Рим не был взят варварами Радагайса. Язычники утверждали, что с падением древних богов, с той поры, как были низвергнуты Феодосием I Виктория и Виртус, римляне утратили былую доблесть. И крест Христа вступил в заговор с мечом «варваров» на погибель Города на Тибре и империи. В опровержение таких обвинений Августин написал свои сочинения, в которых, говоря о падении Рима, приводит подходящие тексты, делает строгие внушения и говорит о божественной власти над человеческим родом. Наша власть началась недавно, говорит Августин о христианстве; она не имеет связи с таким развратом и испорченностью. Ваши предки, говорит он о язычниках, сделали войну ремеслом и поработили соседние народы Востока (курсив здесь и далее наш – В.А.). Роскошь, мотовство и разврат были естественными последствиями римских побед. Праздность римлян была результатом переполнения рабами Италии. Не мы, не христиане, наполнили Италию рабами; не мы поставили их ниже животных; не мы заставляли их исполнять работы, которые должны были нести скоты. Что касается нас, то мы проповедуем иное учение. Мы, христиане, не налагали на жителей порабощенных городов оков. Не мы заставляли собственников покидать свои имущества и бежать; не мы развратили вашу чернь даровой пищей, цирками и театрами; не мы погубили сенат и аристократию; не мы обессилили легионы, заставляя их сражаться между собой; не мы первые унизили Рим. Разве не гонитель христианства Диоклетиан, вопрошает Августин на страницах «Града Божьего», первый подал пример к унижению Рима, перенеся столицу Римской державы в Никомедию? Ваши императоры раздавали права гражданства всем народам; они сами разрушили патриотизм. Не мы, продолжает Августин, заправляли армией, которая на протяжении девяноста двух лет дала нам более тридцати императоров и столько же претендентов. Он указывает язычникам, что они, нагло и бесстыдно обвинявшие исповедующих Христа, не избежали бы смерти, если бы не переоделись христианами, что пощада, сколько ее выпало на долю Рима, шла вся от Христа, а то, что обычно бывает при разграблении, - разорение, убийство, грабеж, пожар и всякие мучения, - все это обыкновенные вещи во время войн. Лживо и утверждения язычников, будто взятие и покорение Рима варварами произошло после разрушения христианами идолов. Ибо идолы были разрушены еще до наступления на Рим орд Радагайса. И, тем не менее, Радагайс был отброшен от Рима и уничтожен. Радагайс, который был язычником и ежедневно приносил жертвы идолам, так что даже говорили, что Радагайс не отходил от жертвенников. Так Бог показал, что земное могущество не зависит от жертвоприношений идолам. И римляне, с Божьей помощью, чудесным образом победили идолопоклонника Радагайса. 

Августин хорошо знал Первый Рим. Хотя вырос на африканской земле и был сыном не слишком состоятельных родителей. Что не позволяло ему, в отличие от многих других молодых образованных римлян, беспрепятственно странствовать по всей Римской «мировой» империи. К тому же долгое время он почти не интересовался религией. Он свободно читал по-латыни, но не по-гречески. Что создавало ему немало сложностей, ибо греческий был языком общения не только светского образованного общества Римской империи, но и христианской духовной элиты – Вульфила перевел Священное Писание с греческого на готский раньше, чем блаженный Иероним – на латынь. До сих пор в ходе латинского богослужения римско-католической Церкви слова «Господи помилуй» возглашаются не по-латыни, а по-гречески: «Кирие элейсон» (готские же ариане же возглашали: «Фрауйя армай»). В Карфагене Августин вед довольно распутную жизнь. А затем увлекся дуалистическим манихейским лжеучением, пришедшим в Рим из Персии и мимикрировавшим под христианскую ересь. Как указывают биографы, будущий святой впоследствии очень сожалел об этом этапе своей жизни и даже искренне оплакивал его. Зарабатывая себе на хлеб и вино в Медиолане в качестве ритора (учителя красноречия), Августин услышал там проповедь епископа Амвросия (что лишний раз убеждает нас в ключевой роли, сыгранной последним в истории описываемой нами эпохи). После чего в 387 г., в 33-летнем возрасте, крестился по православному обряду. Возвращаясь на свою африканскую родину, он провел довольно продолжительное время в италийском Риме. Впечатление, произведенное на него градом на Тибре, было достаточно двойственным, или, как стало нынче модно говорить, «амбивалентным». Ибо он, в ходе споров о взятии готами «града царей», неизменно подчеркивал: в  Риме было слишком мало праведников, чтобы Бог за него заступился. Там, правда, было немало людей внешне безупречной жизни, но внутренне все они были все-таки грешниками. А Бог – Он все видит. Ничто от Него не укроется. 

В писаниях блаженного Августина явственно ощущается голос карфагенянина, христианина, выросшего на древней пунийской земле и, так сказать, вскормленного не сабинскими оливками и полбенною кашей, а африканскими смоквами и финиками. В своей 296-й проповеди он напоминает, что Рим – метрополия, столица, средоточие могущественной державы, горел в своей истории не раз. Из римской истории и литературы известно, что недавний (410 г.) пожар Рима – уже третий. Единожды он горел лишь после победы христианской веры, но перед этим дважды горел под властью веры языческой. Один раз он был так опустошен огнем галлами (Бренном), что остался нетронутым лишь Капитолийский холм. Во второй раз Город был сожжен Нероном. Приказ поджечь его исходил от Нерона, императора этого Рима, служителя идолов, убийцы апостолов. Он приказал – и пламя охватило Рим. Итак, Рим горел раз, второй и третий. «Почему же ты находишь удовольствие в ропоте на Бога из-за города, уже привычного к пожарам (te quid delectat contrа Deum stridere pro ea quae consuevit ardere)?» Этот пассаж из 296-ё проповеди блаженного Августина – пожалуй, самый удивительный во всей дискуссии вокруг взятия Ветхого Рима Аларихом. Ибо доказывает, что и величайшим светочам тогдашнего христианства было нелегко утешить своих единоверцев и единоверок в горе, испытываемом ими в связи с падением великого Города, который всегда был и оставался для них чем-то неизмеримо большим, чем просто город. Именно из примирительного характера аргументации, явной растерянности, испытываемой даже сильнейшими духом и опытными в искусстве проповеди учителями Церкви, заставляющей их прибегать к софизмам и жонглированию цифрами, явствует вся глубина смятения, в котором находился весь «культурный мир». В лице Ветхого Рима все участники полемики – язычники и христиане – утратили, как видно, слишком много. Они утратили не столько место их конкретных встреч и впечатлений, чем средоточие и предмет всех их помыслов. Ибо повсюду – вплоть до Галлии Испании христианские клирики оплакивали падение Рима на Тибре не менее горько, чем поэты, затаившиеся в отдаленных римских колониях и втайне воспевавшие там «праотеческих» богов, что отвернулись от постыдно изменившего им «града Ромула». 

Потеря Рима стала наказанием не только населению «града царей» на Тибре, хотя оно, по достаточно распространенному мнению, вполне заслуживало кары за свои грехи. А всему христианству. Всему христианскому миру. В этом можно усмотреть определенное противоречие. Однако речь шла не только о людях и людских грехах, но и о Вечном Городе. Сальвиан Массилийский (390 – 475 гг.), латинский христианский писатель и священник, оплакивавший падение Первого Рима издали, с безопасного расстояния, писал: «Я мог бы легко доказать, что мы страдаем ни в коей мере не соответственно нашему поведению, и что Бог обращается с нами гораздо мягче, чем мы – с Ним… Мы огорчаем его Его нашей жизнью, запятнанной грехами, и вынуждаем Его карать нас, вопреки Его воле… Все сознают, что (римское – В.А.) государство утратило прежнее могущество, и все-таки мы даже не признаем, чьим благодеяниям мы обязаны тем, что все еще живы…» 

Поскольку Сальвиану было суждено стать свидетелем еще и захватов  Первого Рима вандалами, затем - и остготами, он, впоследствии, возможно изменил свое мнение о недостаточности небесной кары, постигшей грешных римлян. Ведь в пору захвата Рима Аларихом Сальвиану было всего 20 лет от роду. Тем не менее, уже тогда он истолковал это событие так, что положил начало утверждению в богословии и философии совершенно нового, иного, чем прежде, представления о Риме, увенчанного идеей Августина о бессмертном, вечном Граде Божием, призванном заменить собой утраченный навеки «Град Земной», «Царство Земное» - христианскую Римскую империю.

Эта мысль утверждалась медленно, постепенно, из сравнения того, что произошло в 410 г. с Римом, с библейскими притчами. Рим из города-государства превращается в нечто подобное не просто живому, но человеческому существу:

«Праведными названы те, кто называется так по некоей человеческой мере, из-за того общения, в котором они безропотно живут среди людей, - то таких в Риме много, и ради них Бог пощадил город, и многим удалось спастись; но и тех, кто умер, Бог пощадил. Ибо те, кто умер в добром житии и истинной праведности, во благой вере — разве не избавились от тягости человеческих дел и не пришли к божественным прохладным обителям? Они умерли после скорбей, как тот бедняк при дверях богача. «Но они голодали!» И он голодал. «Они страдали от ран!» И он страдал, и даже, может быть, их меньше лизали собаки. «Они умерли!» И он умер, но послушай, что его ожидало в конце: Случилось умереть, — говорит Евангелие, — тому бедняку, и отнесли его ангелы на лоно Авраамово  »(«Слово о разорении города Рима»).

Так и кажется, что Рим в устах и под пером Августина вот-вот превратится во второй, небесный, Иерусалим. Или, точнее – в первый. Если, забыв об «Апокалипсисе», считать, как многие (к примеру, Герман Шрайбер), что Иерусалим Небесный был измышлением крестоносцев, не способных войти в упорно обороняемый Иерусалим Земной. «Рим, град святого Петра, сначала преодолел подступившую к нему чуму; этот город, ставший для мира прославленным главным местопребыванием блюстителя пастырской должности (т.е. папы римского – В.А.), силою веры, обладает всем, что он не завоевал силой оружия». Так писал живший в Галлии Проспер Тирон (Аквитанский), умерший после 455 г. И, соответственно, подобно Сальвиану, бывший свидетелем походов на Ветхий Рим вестготов Алариха, вандалов Гейзериха и остготов Теодориха. А также нашествия Аттилы – «Бига Божьего» - на Галлию и «битвы народов» на Каталаунских полях. Как верный ученик и сторонник блаженного Августина, Проспер утверждал с однозначностью, приличествующей скорее не священнослужителю, а светскому политику-полемисту: «Мы верим, что распространение Римской державы было предусмотрено Божественным Провидением. Народам, призванным к единству Тела Христова, надлежало прежде быть объединенным в правовом отношении в одну державу, хотя Милость Христа не удовлетворилась тем, чтобы иметь те же границы, что и Рим… И все же Рим благодаря первенству апостольского священства добился, как твердыня веры, большего авторитета, чем как средоточие светской власти».

Следовательно, то, что было создано на протяжении 700 лет языческой завоевательной и властной политики, было заранее предопределено Высшей Волей в Предвечном Совете, дабы придать наконец блеск и могущество Новому Риму. А языческому Риму надлежало умереть, дабы, словно Феникс из пепла, воскреснуть в новом, еще большем, небывалом прежде, блеске и величии.

Оглядываясь сегодня вокруг себя, мы считаем совершенно естественным, что важные события становятся с быстротой молнии известны всему миру, что их повсюду комментируют, что они находят отражение в публицистике самых отдаленных стран, и, конечно, во всемирной паутине Интернета. Тем удивительнее вселенский отклик на взятие Ветхого Рима Аларихом в микрокосмосе агонизирующей Римской империи. Насколько сильно затронутым падением «Вечного Города» почувствовал себя каждый римский гражданин (а таковыми стали, со времен эдикта Каракаллы, все свободные жители «мировой» империи), способный и призванный мыслить, писать, учить и проповедовать! Никто не отмалчивался – кроме одного единственного человека, с которого все, собственно говоря, и началось. Который, поначалу терзаемый сомнениями, нерешительно, подстрекаемый агентами… нет-нет, не Коминтерна, а Константинополя, все-таки, почти через силу, заставил себя стать завоевателем Ветхого Рима. Ровно через 800 лет после галла Бренна. Аларих, покоритель «центра мира», о котором мы, после падения Первого Рима, больше не слышим и мало что знаем, в разгар августовской жары ушел со своими войсками в южную Италию. Тяжело нагруженные добычей, захваченной в Святом Городе, воины вестготского царя и римского военного магистра, вероятно, предпочли бы идти не на юг, а на север. Возвратиться домой, в родной Норик. Где могли бы украсить захваченными ожерельями, браслетами и кольцами шеи, запястья и пальцы рук своих супруг, сестер и дочерей и отдохнуть от ратных трудов у семейного очага. Но мир с западной половиной империи еще не был заключен. Еще пыжился за стенами Равенны юнец в императорской порфире, игравший сам с собой, миром и Римом. Или, точнее, Римами – как городами на Тибре и Босфоре, так и упомянутым выше петухом (который был на самом деле курицей).

Кстати говоря, в том же 410 г. бессовестный младший сын Феодосия I равнодушно отказал в помощи своим подданным, прибывшим из римской Британии, опустошаемой северными «варварами», официально лишив их своего покровительства и бросив на произвол судьбы (римские легионы были выведены с северных островов еще раньше).

Как это ни смешно, чахлый и изнеженный Гонорий пережил крепкого, словно германский дуб, Алариха. По непостижимой иронии судьбы, равеннский выродок, и глазом не моргнув, без всякой надобности вдруг пожертвовавший Римом, еще некоторое время фигурировал в анналах мировой истории, т.е. коптил небо (как выражались наши предки). Алариха же в жарком воздухе Калабрии постигла смерть. Возможно, от заразы, подхваченной им в зачумленном городе на Тибре. Если к его гибели не приложила руку коварная Галла Плацидия, обворожительная полонянка императорских кровей, самая ценная часть его добычи. Добавив готу что-нибудь в еду или в питье во время ужина в интимной обстановке. Никто этого не знает. Останки римского военного магистра и вестготского царя, умершего под городом Консенцией, до сих пор так и не найдены. Поскольку готы, силами своих многочисленных пленных, отвели течение реки Бузента, погребли Алариха на дне реки, а потом снова вернули реку в ее прежнее русло.

Чтобы никто не мог узнать места последнего упокоения славнейшего отпрыска рода Балтов, пленные, отводившие реку и рывшие могилу, были перебиты (так же, если верить Иордану, впоследствии поступили с рабами, предавшими земле «царя-батюшку» Аттилу – разве что дело обошлось без отвода реки). Скорее всего, Аларих умер в возрасте 46 или 47 лет. То, что готы погребли своего царя вместе с большой (а то – большей) частью взятой им у римлян добычи – не более, чем красивая легенда. Хоть римляне и прославились своей алчностью и «проклятой жаждой золота», Аларих отобрал у них так много этого золота, что можно не сомневаться: он и его братья по оружию не хуже римлян ценили благородные металлы. Через много лет Галла Плацидия залилась краской, при виде прошедших через много рук монет и самоцветов, награбленных готами в Риме. Которые были поднесены ей, на венчании (интересно бы знать, по какому обряду?) с преемником Алариха – Адольфом-Атаульфом – в качестве свадебного подарка готскими юношами в шелковых одеждах (конечно же, тоже награбленных вестготами в Риме). Только вот вопрос: покраснела ли дочь Феодосия Великого от гнева на готов за то давнее злодеяние, или же при воспоминании об овладевшем ею великом царе готов, не прожившим после этого и нескольких недель?  Поскольку Аларих умер, не оставив после себя достойных царской власти кровных наследников, царем вестготов стал его шурин и испытанный соратник Атаульф из рода Балтов.