Часть 1.

Часть 2.

Часть 3.

Часть 4.

Часть 5.

Поскольку гунн по отцу Одоакр опирался в первую очередь на герулов и скиров и не предпринимал никаких враждебных действий против (Восточного) Рима, чьим наместником в Италии он официально считался, Константинополю было весьма непросто найти веский повод для военного похода против внешне вполне лояльного ему вассала-федерата - италийского «царька». Хотя такие планы хитроумные стратеги на Босфоре вынашивали со дня свержения жалкого Ромула «Августула». Сразу же воспользоваться в этих целях Теодорихом Остготским оказалось невозможно. Ведь поначалу личные отношения между двумя «римскими патрициями» - Одоакром и сыном Тиудимира (служившими формально одному и тому же повелителю «воссоединенной Римской империи» Зенону-Зинону)  были, вроде бы, ничем не омрачены. В отличие от героических сказаний германского Средневековья (сложенных значительно позднее), упоминающих якобы исконную взаимную вражду между гунноскиром и остготом. Но Теодорих достаточно долго прожил в Царьграде, уже более десяти лет правил остготами в качестве царя, досконально изучил все хитрости и все коварство окружающих его народов. И потому совместно с императором Зеноном и князем (царем) ругов Фавой (Фелефеем), изгнанным Одоакром из своего удела в Норике (присоединенном энергичным гунноскиром к вверенной ему Италии), нашел немало поводов добиться получения от императора приказа осуществить завоевание Италии. Как немало последующих завоеваний, оно официально считалось ОТВОЕВАНИЕМ (Реконкистой, как сказали бы испанцы). И царь остготов, твердо намеренный захватить Италию в качестве добычи для своего народа, заявлял о себе как о послушном исполнителе императорского повеления, ибо «воистину, император – это земной Бог» (как сказал вестготский «юдекс» Атанарих при виде василевса Феодосия Великого). Как о римском верноподданном, думающем лишь о восстановлении «закона и порядка» в «страждущей под игом варваров» Италии. Как будто Одоакр правил Италией не в качестве законного наместника императора Зенона, чей профиль он чеканил на своих монетах, имевших хождение по всей Римской империи, чье единство было восстановлено гунноскиром, пусть даже и от имени римского сената! И как будто сам Теодорих не был таким же «варваром» (на римской службе), как и Одоакр! О том, что сам благочестивый «василевс ромеон», сиречь «император романорум», от чьего имени оспаривали друг у друга римскую Италию остгот и гунноскир, Флавий Зенон, был, до своего воцарения в Константинополе, таким же варваром на римской службе - предводителем отрядов исаврийских «федератов» по имени Тарасикодисса (звучащем, согласитесь, совершенно не-по римски, да и не по-гречески!), мы здесь говорить не будем. . .

Как писал Прокопий Кесарийский: «…готы, поселившиеся с разрешения императора во Фракии, с оружием в руках восстали против римлян под начальством Теодориха, патриция, получившего в Византии (т. е. в Константинополе: сознательно архаизирующий свой язык, Прокопий употребляет древнегреческое название Нового Рима – В. А. ) звание консула. Умевший хорошо пользоваться обстоятельствами, император Зенон убедил Теодориха отправиться в Италию и, вступив в войну с Одоакром, добыть себе и готам власть над западной империей; ведь достойнее, говорил он, для него, тем более что он носит высокое звание сенатора, победив захватчика власти, стоять во главе всех римлян и италийцев, чем вступать в столь тяжелую войну с императором. Теодорих, обрадовавшись этому предложению, двинулся на Италию, а за ним последовали и все готы, посадив на повозки детей и жен и нагрузив весь скарб, который они могли взять с собой».

Надо сказать, что Одоакр был слеплен из совсем иного теста, чем Августул или же Гонорий. Несмотря на весь внешний «римский» лоск сего патриция, сказывалась кипевшая в его жилах гуннская и германская кровь. Хотя «последний римлянин» Аэций был уже давно убит завидовавшим его военно-политическим успехам императором Запада Валентинианом III – по некоторым версиям, c помощью евнуха (или «полумужа», как назвал его Клавдиан) - повторив трагическую судьбу Стилихона, Италия не оставалась беззащитной. «Италию охраняло оружие ее завоевателя, а так долго издевавшиеся над малодушными потомками Феодосия (Великого – В. А. ) галльские и германские варвары не осмеливались переступить ее границ»  (Гиббон). «Западноримский» гунноскир патриций Одоакр оказался способным на упорное и успешное сопротивление «восточноримским» готам. И Теодориху, несмотря на постоянные упражнения с оружием его чуравшихся мирного сельского труда остготов, еле удалось пробиться в благодатную Италию. Осенью 488 г. он сумел, после трудного и долгого похода через Сирмий на Запад, захватить, по крайней мере, запасы, необходимые для того, чтобы пережить военную зиму. В ходе этих битв у реки Ульки противниками остготов были гепиды. Остготы неминуемо потерпели бы поражение от этих отважных противников, если бы не были спасены героизмом Витигиса (Виттиха-Виттига героических саг германского Средневековья о Дитрихе Бернском). Перед лицом этих трудностей, осложненных в зимний период также болезнями и потерями от стычек с мелкими отрядами Одоакра, постоянно беспокоившими готов Теодориха, нельзя не задаться вопросом: почему же Теодорих не отказался от своего предприятия, осуществление которого оказалось столь сложным? Ведь после победы над сыновьями «Бича Божьего» Аттилы готы получили превосходные земли для поселения – пожалуй, лучшие, которые имелись в пределах Римской «мировой» державы. По крайней мере, в юго-восточной Европе. Теодорих, согласно источникам, «родившийся близ Виндобоны (современной столицы Австрии города Вены - В. А. )», несомненно мог бы, со своим природным умом, во всеоружии полученных во Втором Риме знаний, превратить плодородные земли между нынешним Венским лесом и средним Подунавьем в заповедник образцового крестьянского хозяйствования, приносящий богатые урожаи. Но думать так – анахронизм.   За исключением краткосрочных грабительских рейдов отборных ватаг «охотников за зипунами» (как в Восточном Средиземноморье в IV в. ), готы (подобно всем германцам, да и прочим «варварам») всегда брали с собой в поход семьи и всю свою движимость. Как язычник Радагайс,  вломившийся в Италию, разбитый там разноплеменными войсками Стилихона и уничтоженный со всем своим народом и добром. Остготский царь, римский магистр, консул и сенатор Теодорих тоже пошел завоевывать Италию (хотя, в отличие от Радагайса, и «во исполнение воли императора Зенона») с огромным обозом из тысяч повозок, с целым привычным к странствиям и скитаниям народом. «Теодорих <…> двинулся на Италию, а за ним последовали и все готы, посадив на повозки детей и жен и нагрузив весь скарб, который они могли взять с собой» (Прокопий Кесарийский). Остготский «народ-войско» продвигался к цели медленно, с трудом. Неспособный повернуть обратно. Обреченный победить или умереть.

И потому готы снова и снова нападали на своих противников, преграждавших им доступ в Италию. Они даже пытались переправить на восточноримских кораблях через Адриатику сильный передовой отряд, чтобы его силами обойти войско Одоакра, удерживавшее подступы к Северной Италии. Но эта попытка десантирования на Апеннинском полуострове, предпринятая остготами весной 489 г. , завершилась полным провалом. Поэтому Алариху пришлось продолжать наносить лобовые удары по войскам могущественного и равного ему по силам и воинским навыкам противника. Подвергая свой готский народ риску полевых сражений и тем самым, угрозе поголовного истребления, включая обозных и всех нонкомбатантов  (выражаясь современным языком). Согласно Гиббону, Теодорих одержал над своим опытным в ратном деле врагом немало побед в многочисленных, хотя и оставшихся неизвестными, кровопролитных битвах, прежде чем, наконец, сломив всякое сопротивление благодаря своему полководческому искусству, упорству и мужеству, спустился с Юлийских Альп и водрузил свои победоносные знамена в пределах Италии. С тех пор хвалебные гимны великого британского историка сопутствовали Теодориху на всем протяжении его Италийского похода и всех его битв. Остготский царь, прозванный впоследствии «Великим», пользовался не меньшей симпатией историков, чем, пожалуй, впоследствии владыка франков Карл Великий. Что лишний раз доказывает: конечный успех затмевает и даже, в какой-то мере, извиняет целый ряд кровавых преступлений, совершенных ради его достижения, даже в глазах умных и хорошо осведомленных людей. Как говорится, цель оправдывает средства. В Италии Теодорих вел себя не столько по-германски, сколько «по-византийски». Просим прощения у уважаемых читателей за этот совершенно «ненаучный» и «неисторичный» термин. Ведь сами восточные римляне, как нам уже известно, называли себя «ромеями» (т. е. , по-гречески, «римлянами»). Соседи же называли их «греками». Но опять-таки: «Греки лукавы суть»…

В выборе средств для достижения поставленных целей Теодорих Остготский не стеснялся. А поскольку он был владыкой, находившимся в центре внимания всей тогдашней Европы, стремившейся подражать ему во всем, то именно на нем лежит немалая вина за одичание нравов, характерное для наступающего раннего (и не только раннего) Средневековья…

После многочисленных «боев местного значения» произошла первая большая битва на реке Сонтии (Фригиде). В ней остготами было поставлено на карту все. Потерянные ими в ходе первых неудач две тысячи повозок с добром были заменены трофейными, Зерна для ручных зернотерок, имевшихся в каждой остготской семье, оставалось лишь на пару дней боевой страды. А вот мяса было в избытке. Памятуя о том, что «не хлебом единым жив человек…», готы, в ожидании большой добычи и возможности «оттянуться по полной» в богатой Венетии, забили чуть ли не весь скот, который гнали с собой. Чтобы, в случае чего, не умирать на голодный желудок…

Воины реикса Теодориха, оказавшись перед роковой дилеммой – смерть от голода в случае неудачи или новый «золотой ауйом», «земля обетованная», благословенная Италия, в случае победы, дрались как бешеные. Конница преодолела утомление от долгого похода, пехотинцы прорвались через спешно возведенные войсками Одоакра  (вот она – римская выучка!) полевые укрепления, опиравшиеся своим правым, указывавшим на юг, крылом на развалины разрушенной «Бичом Божьим» гунном Аттилой древней Аквилеи – конечного пункта торгового Янтарного пути. Одоакр был отброшен до самых стен Вероны и бурных вод реки Атесис (нынешней Адидже, или, по-немецки, Этч). Разбив «восстановителя римского единства», остготы добились большого успеха. Ибо, хотя до завоевания Италии было еще далеко, в их руках оказалась богатая провинция Венетия. Вопрос продовольственного снабжения воинов Теодориха и их семей был, во всяком случае, решен.

Битва с Одоакром под Вероной, или, по-германски, Берном (поэтому Теодорих-Тидрек-Дитрих именуется в германских сагах «Бернским»), была еще более кровопролитной. Победа в ней далась остготскому царю не сразу. Остготская конница угодила в расставленную ей опытным стратегом гунноскиром Одоакром хитроумную ловушку. В самый критический момент, когда непосредственная опасность угрожала самому Теодориху и дрогнули ряды его телохранителей, их бегство было остановлено только вмешательством матери и сестры остготского царя, пристыдивших усомнившегося в победе сына и брата и упрекнувших его в намерении трусливо бросить их, отдав в добычу Одоакру. Неизвестно, обнажились ли они при этом, выставив напоказ грудь и другие части тела, которые правилами приличия предписывалось скрывать от всеобщего обозрения (как поступали, если верить Тациту, в аналогичных случаях матери, сестры, жены, и дочери древних германцев; впрочем, те описанные римским историком германки были не христианками, а язычницами). . . Устыдившись, Теодорих, вроде бы, собрал вокруг себя горсть самых верных и храбрых дружинников, повел их в бой и в последний момент вырвал у врага победу.

Этот легендарный эпизод вполне мог иметь место в действительности. А факт возможности участия вдовы Тиудемира и членов семьи Теодориха в Италийском походе (естественно, в обозе), подтверждается примером Алариха. Ведь и при разгроме Алариха в воспетой Клавдианом битве под североиталийской Поллентией жена и другие члены семьи вестготского царя были пленены победоносным Стилихоном.

Победа Теодориха над Одоакром в битве под Вероной-Берном сделала царя остготов господином всей (все еще «римской» по названию) Италии. Теперь у готов было вдоволь фуража (для конского состава), не говоря уже о провианте для состава личного. Разбитый наголову, но не утративший совсем способности сопротивляться, Одоакр отступил в направлении Рима на Тибре, надеясь отсидеться там в ожидании перемены военной фортуны. Но, ввиду отсутствия поддержки и симпатии со стороны неблагодарных римлян, был вынужден уйти в Равенну. Опираясь на эту мощную болотную крепость, гунноскир в следующем, 490 г. так энергично повел боевые действия, что возвратил под свою власть значительную часть Северной Италии, вынудив остготского царя вновь отступить к реке Тицину (или, говоря по-современному – Тичино). И лишь дождавшись подкрепления из «римской» Галлии от царя толосских вестготов (!), остготы Теодориха, опираясь на вестготские отряды, смогли одержать решительную победу над Одоакром в битве на альпийской реке Адде, снова – и теперь уж окончательно! – загнав его в Равенну.

«Навстречу им (готам – В. А. )  вышел Одоакр со своими войсками; побежденные во многих сражениях, они вместе со своим вождем заперлись в Равенне и в других наиболее укрепленных местах. Осадив их, готы захватывали все остальные укрепления, когда им представлялся для этого благоприятный случай, крепость же Цезену (современную Чезену – В. А. ), находившуюся от Равенны на расстоянии трехсот стадий, и самую Равенну, где находился и Одоакр, они не могли взять, ни заставив их капитулировать, ни силою» (Прокопий Кесарийский).

Боевые действия, которые велись двумя «варварскими» царями (считавшимися официально в то же время римскими полководцами) в описанные нами выше в самой сжатой форме два года борьбы за «римскую»  Италию, в гораздо большей степени, чем мы сочли необходимым изложить, характеризовались изменой, лицемерием, коварством и интригами. Целая группа военачальников Одоакра перешла на сторону Теодориха, чтобы покинуть его в самый критический момент и подставить под меч Одоакра большое число опытных остготских «полевых командиров». князь ругов Фелефей, сражавшийся за Теодориха, сменил (военно-политическую) ориентацию, перебежав к Одоакру (хотя тот лишил его удела). А сам Теодорих, в приступе ярости, приказал перерезать всех перебежчиков из стана его неутомимого противника, чтобы застраховать себя от измен в будущем.

Пока разноплеменные защитники Равенны героически сопротивлялись, Теодорих постепенно завоевал всю Италию от Альп на севере до Калабрии на юге. Став наконец хозяином всего Апеннинского полуострова, он получил от вандалов (всегда слывших отъявленными оппортунистами) в подарок захваченный теми ранее остров Сицилию.

А вот взять Равенну было невозможно (во всяком случае, силой оружия). Поэтому Теодорих, после трех лет безуспешной осады, постоянно тревожимый вылазками стойкого равеннского гарнизона, решил прибегнуть к «нордической хитрости». Через православного епископа Равенны Иоанна II остготский царь-арианин предложил осажденному, но не желавшему сдаваться Одоакру, своему единоверцу, мир на очень выгодных для того условиях. По мнению большинства исследователей, Теодорих предложил гунноскиру совместно править из Равенны всей  Италией. Естественно, при этом оба германских царя (или, пользуясь «новоримской» терминологией - «этнарха») формально выступали бы в качестве наместников константинопольского императора (но ведь сути дела это не меняло ни на йоту). Они даже поселились вместе в Равеннском императорском дворце (занимая в нем разные, но соседние покои).

Не будем здесь вдаваться в споры о тонкостях перевода и трактовки соответствующего сообщения Прокопия Кесарийского: «Теодорих, как говорят, открыв, что Одоакр строит против него козни, коварно пригласив его на пир, убил его». Ибо, если Теодорих, имевший на руках все козыри и прекрасно осведомленный о голоде, царившем в стенах Равенны, все-таки сделал Одоакру столь великодушное мирное предложение, значит, он был твердо намерен не соблюдать его. Или же нарушить его при первом же удобном случае. Тем не менее, при заключении мира остготский царь поклялся сохранить Одоакру свободу и жизнь. Исход этого соглашения был легко предсказуем. В самый разгар дружеской пирушки (или попойки – как кому больше нравится) в «римско-германском стиле», длившейся несколько дней, Одоакр, чья бдительность была усыплена «дарами Вакха и Венеры» и притворной дружбой Теодориха, был заколот то ли рукой, то ли слугами своего «заклятого друга». Вероломное убийство гунноскира совершилось в марте 493 г. Одновременно во всех гарнизонах, в которых после заключения мира были собраны воины Одоакра, они подверглись внезапному нападению готов, обезоружены и не взяты в плен, а беспощадно перебиты. Что оказалось совсем нетрудно сделать. Ибо ратники царя Италии, всецело полагаясь на скрепленный торжественной клятвой (на оружии или на готской библии Вульфилы – в данном случае  неважно) мирный договор со своими «германскими братьями», не ожидали нападения и были захвачены убийцами врасплох.

Как обычно в таких случаях, задним числом убитому изменнически Одоакру приписали якобы вынашиваемый им коварный план заговора против Теодориха. Однако, как справедливо замечает Герман Шрайбер, невиновность гунноскирского царя Италии нетрудно доказать. Ведь у сына гунна Эдекона не было никаких резонов нарушать столь выгодные для него условия мира. Виновность же остгота Теодориха доказывается тем, что он, несравненно сильнейший партнер по мирному договору, не имел никаких резонов претворять его условия в жизнь. И явно не намерен был их выполнять.

На протяжении своего многолетнего царствования Теодорих совершил – собственноручно или руками своих присных – еще немало тяжких преступлений. Отчего он, мучимый угрызениями совести и явлениями призраков загубленных им душ (во всяком случае, по мнению многих историков прошлого), впал в тяжелую, смертельную болезнь, которая и унесла его в могилу. И, тем не менее, именно вероломное убийство доверившегося его клятве, его слову гунноскира Одоакра, бросило самую мрачную тень на долгое правление великого остготского царя, не имевшее себе равных по успешности, стабильности и продолжительности в то кровавое столетие.

Конечно, с учетом запутанности, неясности и фрагментарности тогдашних сообщений источников, можно задаться вопросом: действительно ли убийство Одоакра было делом рук Теодориха (а не «услужливых дураков» из его окружения, проявивших, из желания предугадать неверно понятый ими замысел своего господина, «усердие не по разуму»)?

Ведь Теодорих на протяжении тридцати лет «с гаком» своего владычества зарекомендовал себя мудрым, проницательным правителем, стремившимся примирить всех и вся. И способным найти менее кровавый способ решить проблему Одоакра, чем святотатственное клятвопреступление и подлое убийство. Тем не менее, все историки, на сообщениях которых основывается оценка личности Теодориха потомками, не едины лишь в одном вопросе: нанес ли царь остготов смертельный удар Одоакру собственной рукой, или лишь приказал сделать это другим.

Правда, приведенная выше (и поддерживаемая, в частности, Эдуардом Гиббоном) версия публичного убийства гунноскира на торжественном пиршестве, куда всегда приглашалось много гостей и куда Одоакр (как будущий соправитель Теодориха), конечно, не явился бы без подобающей свиты, вызывает немало вопросов. Более близкой к истине автору этой книги представляется другая версия. Изложенная восточноримским автором VII в. Иоанном Антиохийским. И поддерживаемая столь маститым автором как Теодор Моммзен. Впервые опубликовавшим ее, подчеркнув, что версия Иоанна отличается как от официальной готской (Кассиодора/Иордана), так и от официальной (восточно)римской (Прокопия) большей достоверностью (а главное – непредвзятостью).

По этой версии, Теодорих и Одоакр заключили договор, по которому должны были совместно править из Равенны «Римской империей» (вероятно, все-таки лишь Западной, фактически сократившейся до размеров Италии с небольшими территориальными «довесками»). Они часто встречались, постоянно посещая друг друга. Не прошло и десяти дней с момента заключения договора, как два человека схватили Одоакра, вошедшего к Теодориху, за руки, как это принято у просителей. По этому условному знаку другие, прятавшиеся в комнатах по обе стороны пиршественной палаты, выскочили оттуда с обнаженными мечами, но невольно оробели под суровым взглядом гунноскира, не решаясь нанести ему первый удар. Тогда к ним подбежал Теодорих и погрузил меч в тело Одоакра, разрубив ему ключицу. Одоакр вскричал: «Где Бог?» (т. е. : «Бога ты не боишься!»; значит, они клялись в мире и дружбе на Святом Евангелии). На это Теодорих отвечал: «Как ты с моими, так и я с тобой!»

На какой именно поступок Одоакра, повлекший за собой столь суровую кару, намекал своим ответом Теодорих, нам сегодня дать ответ, пожалуй, невозможно. Однако, основываясь на подобном высказывании Теодориха, многие историки предполагают, что причиной разрыва между обоими несостоявшимися соправителями римской, по названию, Италии послужило убийство Одоакром каких-то родичей или друзей остготского царя.

Согласно Иоанну Антиохийскому, нанесенный злосчастному гунноскиру удар был смертельным. Поскольку меч легко рассек тело Одоакра до бедра (видимо, наискось – от левого плеча до правого бедра), Теодорих воскликнул: «Похоже, в теле этого изверга не было костей!». Пошутил, называется…Рекс остготов приказал вынести труп сына гунна Эдекона из палаты и похоронить в каменном гробу возле еврейской синагоги. О том, что думали равеннские евреи по поводу столь «приятного» соседства, история умалчивает. Кстати говоря, после установления Теодорихом власти над Италией римская синагога иудеев была сожжена гражданами «Вечного города» в ходе очередного еврейского погрома (за что Теодорих не преминул попенять римскому сенату в специальном послании).

Времени жизни Одоакра было шестьдесят лет, времени его правления четырнадцать лет. Его брат Онульф пытался искать спасения в бегстве, но был настигнут готами, прикончившими его в роще пиний под Равенной. Теодорих приказал схватить жену Одоакра - Сунгигильду (почти Свенильду!) и их сына Оклана (Телана), которого отец уже успел провозгласить цезарем (кесарем). Сына зарубленного им гунноскира остготский царь отправил в ссылку в Галлию. Повелев верным людям тайно убить Оклана в укромном месте, чтобы тот не вздумал самовольно вернуться в Италию и поднять там мятеж (что «цезарь на час» якобы замышлял). И Оклан был убит. Сунигильду же Теодорих заключил в темницу, где уморил ее голодом.

Как говорится, чистая работа. Не зря же говорят: «Мертвые не кусаются». Жаль только, Теодорих впопыхах забыл про летописцев. Их (по крайней мере, живших при его дворе) тоже не следовало оставлять в живых. Впрочем, все современные остготскому царю хронисты (да и не одни хронисты) предусмотрительно держали рот на замке. Ни единым словом не осудив (но и не восхвалив) злодеяние, содеянное Теодорихом. И только позднейшие историки нарушили «заговор молчания» вокруг убийства Одоакра «с чадами и домочадцами». Но к моменту, когда у историков развязался язык, запах крови уже развеялся под благодатным небом остготской Италии, современники и свидетели равеннской расправы уже умерли, блеск правления Теодориха затмил все темные пятна (которые ведь бывают даже на солнце!), в обновленной Равенне возвышались построенные при царе остготов, римском консуле, патриции и военном магистре шедевры архитектуры (а сам он уже упокоился в своем величественном мавзолее – правда, ненадолго). «Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстояньи». И потому Теодориха не столько осуждали, сколько восхваляли. В том числе и противники остготской власти над Италией – «ромейские» скрипторы-борзописцы из Второго Рима. Включая уже неоднократно цитировавшегося нами Прокопия Кесарийского. Родившегося в 500 г. советника знаменитого восточноримского магистра (или, по-гречески - стратига) и консула (или, по-гречески - ипата) Флавия Велизария, германца (если верить «Истории Византийской империи» светила российской византинистики Александра Александровича Васильева) и лучшего полководца владыки «Ромейской василии» - императора Юстиниана I Великого  (которых мы уже упоминали и еще упомянем). На страницах  восьми книг своего исторического труда Прокопий описал (лишь иногда допуская неточности в датах), не без юмора и очень увлекательно, события, происходившие в V-VI вв. во всей сфере влияния Восточной Римской империи. В «Войне с готами» он писал, что Теодорих «тех из варваров, которые раньше были его врагами и теперь еще уцелели, <…> привлек на свою сторону» и т. о. «получил единоличную власть над готами и италийцами. Он (как и гунноскир Одоакр – В. А. ) не пожелал принять ни знаков достоинства, ни имени римского императора, но продолжал скромно называться и в дальнейшем именем «рекс» (так обычно варвары называют своих начальников); подданными своими он управлял твердо, держа их в подчинении, как это вполне подобает настоящему императору. Он в высшей степени заботился о правосудии и справедливости и непреклонно наблюдал за выполнением законов; он охранял неприкосновенной свою страну от соседних варваров и тем заслужил высшую славу и мудрости и доблести. Сам лично он не притеснял и не обижал своих подданных, а если кто-либо другой пытался это делать, то он не дозволял этого, исключая того, что ту часть земли, которую Одоакр дал своим сторонникам, Теодорих тоже распределил между своими готами. По имени Теодорих был тираном, захватчиком власти, на деле же самым настоящим императором, ничуть не ниже наиболее прославленных, носивших с самого начала этот титул; любовь к нему со стороны готов и италийцев была огромна, не в пример тому, что обычно бывает у людей. Ведь другие, находясь во главе правления, становятся или на ту, или на другую сторону, и поэтому установившаяся власть нравится тем, кому она в данный момент своими постановлениями доставляет удовольствие, и вызывает к себе нерасположение в том случае, если идет против их пожеланий» (Прокопий Кесарийский). «Его стараниями было восстановлено достоинство города Рима. Он перестроил стены, в благодарность, за что сенат воздвиг ему золотую статую» (Исидор Севильский).

То, что так удивляло Прокопия, действительно представляется самым удивительным в царстве, хотя и не основанном Теодорихом в Италии, но превращенном им на деле в то, что, может быть, лишь рисовалось Одоакру (а, возможно, и Алариху) в самых смелых мечтах. Никто не мог сомневаться в том, что Риму удалось на протяжении своей восьмисотлетней истории создать уникальный управленческий аппарат с необходимой для его безупречного функционирования законодательной базой, регулирующей все сферы общественной и частной жизни. Многое из того, что было создано в период между «Законами Двенадцати таблиц» и Кодексом Юстиниана, вошло неотъемлемой частью в законодательства всех стран мира и международное право. Вот только слишком часто не хватало специалистов, способных пользоваться этим великолепным инструментарием. Личностей, достойных его во всех отношениях. Дело было не столько в уровне интеллекта, учености, образования (мы готовы даже поверить в версию, что Теодорих не умел писать и, вместо собственноручной подписи на указах, обводил пурпурной краской золотой прорезной шаблон, или трафарет, как поступал в подобных случаях восточноримский василевс Юстин - выслужившийся из простых солдат дядя Юстиниана I). Сколько в целом наборе необходимых личных качеств, энергии и способностей, взятых, так сказать, в комплексе, в целом. И не случайно создателям и обновителям великих держав всегда присущи некие тиранические черты, некая беспощадность. И потому, описывая их правление, историки предпочитают подсчитывать его результаты, а не потери, понесенные ради достижения этих результатов. Сказанное относится в равной мере к Августу и к Теодориху, к Карлу Великому и Людовику XI, Вильгельму Завоевателю и Владимиру Красное Солнышко, Ивану Грозному и Генриху VIII, Петру Великому и Карлу V, Елизавете I и Екатерине II. К монархам, в чьем историческом величии нет ни малейших сомнений, Хотя на их руках, во всяком случае, не меньше крови, чем на руках Теодориха…

С другой стороны, именно этот неизменный костяк, или каркас, сохраненного в неприкосновенности  римского административно-юридического аппарата был опорой всей Италийской державы. С того момента, как готы и италийцы осознали, что отныне монополия на убийство принадлежит царю Италии Теодориху, гениально сконструированный, хоть и порядком заржавевший механизм вновь заработал. И Теодорих смог посвятить себя внешнеполитическим вопросам. Доказав при этом, что – в отличие от других узурпаторов, не подвержен ненасытной страсти ко все новым завоеваниям. Уютно устроившись в солнечной Италии, среди покорного местного населения, готы, похоже, наконец-то успокоились. Не стремясь к новым военным предприятиям, исход которых не мог быть ясным и потому был связан для них с риском потерять все, «нажитое непосильным (ратным) трудом». А поселившиеся вокруг огражденной силой остготского оружия сферы влияния Теодориха германские народы остерегались вызвать на свою голову гнев этого могучего владыки, на глазах всего «варварского» (и неварварского) мира с таким неподражаемым хладнокровием расправившегося с самим великим Одоакром. С могущественным гунноскиром, игравшим римскими императорскими инсигниями, словно мячиками.

Как и в последующие, более цивилизованные времена, остготские царевны отправлялись в чужие государства, восстанавливая, путем брачных союзов, оборванные в годы военного лихолетья, связи между германскими народами. Чтобы забылись поскорее столетия взаимного проламывания германцами друг другу черепов. Эта начатая Теодорихом политика «брачной дипломатии» оказалась на удивление успешной. Тем самым создавались условия для возобновления производительного, продуктивного труда на умиротворенных землях. Ибо какой крестьянин согласился бы пахать и сеять, не надеясь дожить до сбора урожая? Большое недовольство и нежелание трудиться, понятные в столетия непрерывных войн, сменились нормальным желанием жить трудами рук своих. И это общее стремление к восстановлению нормальных, здоровых хозяйственных отношений и получения доходов от мирных занятий, разумеется, способствовали претворению в жизнь намерений остготского царя Италии. Суровыми мерами, железной рукой он обеспечивал мир и спокойствие, закон и порядок в своей стране и за ее пределами. Причем так успешно, как это не удавалось правителям Италии, возможно, со времен основателя Римской империи принцепса Октавиана Августа, внучатого племянника и пасынка великого Гая Юлия Цезаря. Ведь даже в пору расцвета императорской власти римские дороги, горы и леса кишмя кишели шайками разбойников-латронов, постоянно нападавших на путешественников, крестьянские селения и даже виллы богатых латифундистов.   Под властью же остгота Теодориха (если верить современникам) всякий италиец был так уверен в собственной безопасности и сохранности своего добра, что частные лица обходились без дверных замков, а города – без засовов на воротах (а то – и вообще без ворот)… Прямо как в богоспасаемой Валахии при Владе Дракуле…

РАВЕННСКАЯ ХИМЕРА

Тем не менее, несмотря на все перечисленные выше несомненные улучшения в сфере повседневной жизни, нам сегодня трудно представить себе, как Теодориху удалось наладить и обеспечить мирное сосуществование на Апеннинском «сапоге» народов, столь разных во всех отношениях? Академик Л. Н. Гумилев явно отнес бы италийское царство Теодориха Великого к числу государственных образований, квалифицируемых отцом неоевразийства и создателем пассионарной теории этногенеза как нежизнеспособные химеры. Под государством-химерой профессором Гумилевым понималась этническая форма и продукт контакта несовместимых (имеющих отрицательную комплиментарность, т. е. , попросту говоря – несочетаемость) этносов, принадлежащих к различным суперэтническим системам. В результате этой отрицательной комплиментарности, выросшие в химере люди утрачивают этническую традицию и не принадлежат ни к одному из контактирующих этносов. Государство-химеру Гумилев характеризовал как общность деэтнизированных, выпавших из этносов людей. Согласно его теории, в государстве-химере господствует бессистемное сочетание несовместимых между собой поведенческих черт, на место единой ментальности приходит полный хаос царящих в обществе вкусов, взглядов и представлений. В такой среде расцветают всякого рода антисистемные идеологии. Потеря своеобразных для каждого этноса адаптивных навыков приводит к отрыву населения от кормящего ландшафта. В отличие от этноса химера не может развиваться, а способна лишь некоторое время существовать, впоследствии распадаясь - происходит своего рода этническая аннигиляция (взаимоуничтожение). Возникшие в недрах химеры антисистемы выступают, как правило, инициаторами кровопролитных конфликтов, либо химера становится жертвой соседних этносов. Химера может существовать в теле здорового этноса, подобно раковой опухоли, существуя за его счет и не выполняя никакой конструктивной работы. При этом она может быть относительно безвредной (пассивной)  либо же становиться рассадником антисистем (агрессивная химера). Большинство известных в истории этнических химер сложились за счет вторжения представителей одного суперэтноса в области проживания другого, после чего агрессор пытался жить не за счет использования ландшафта, а за счет побежденных. Результатом в конечном итоге всегда был распад и гибель химеры, так как победители деградировали не в меньшей степени, чем побежденные. Так говорит пассионарная теория этногенеза, о которой Теодорих Великий, разумеется, не имел никакого понятия. Хотя если бы он и имел о ней понятие, то, надо думать, все равно предпринял свой «этнохимерический эксперимент» на италийской земле. Что же происходило на этой земле с народами, жившими там бок о бок под скипетром сына Тиудимира?

О ругах сообщают, что они жили строго обособленно, чтобы не смешиваться ни с италиками, ни даже с готами. Выражаясь современным языком, они имели компактные места проживания. И ни один руг(ий) не женился на девушке-иноплеменнице. Однако именно эта подчеркиваемая и особо выделяемая хронистами особенность поведения ругов в Италии (подмеченная, в частности, Прокопием Кесарийским) позволяет предполагать, что остготы вели себя иначе. Да и не могли не вести себя иначе. Будучи, в отличие от ругов-ругиев, народом многочисленным и расселившимся по всей территории италийского «сапога». Возможно, Теодорих сознательно стремился к смешению готов с италийцами?  Может быть, он думал повторить на римской земле замысел Александра Македонского, мечтавшего соединить, путем заключения браков, европейский континент с азиатским? Ведь этот замысел действительно осуществился в возникших уже после смерти Александра смешанных в культурном отношении греко-среднеазиатских, греко-малоазиатских, греко-средневосточных, греко-египетских и даже греко-индийских эллинистических царствах. Но повторение подобного эксперимента в остготской Италии привело бы, в конце концов, к растворению готской «капли» в италийском «море»… Видимо, поэтому немецкие историки разных эпох не особенно склонны разделять данную точку зрения…

Так, Феликс Дан писал в своем монументальном труде «Цари германцев»:

«Переселенцы были в своем подавляющем большинстве остготами, хотя к ним присоединились также ругии, гепиды и даже отдельные византийцы (восточные римляне – В. А. ). Ругии воздерживались от смешивания с готами и италиками и сохранили внутри готской державы свою обособленность. Следовательно, они селились рядом; ибо никогда они не смогли бы избежать смешения со своими соседями, никогда ругийский мужчина не мог бы всегда жениться только на ругийской женщине, если бы родственные связи между ругами были разорваны и семьи ругиев – разбросаны по всему царству. Но в том, что было дозволено малой части второстепенного народца-попутчика, конечно, не могло быть отказано готам, пришедшим (в Италию – В. А. ) целой нацией, и у готов, как у ругиев, целые роды, племена и т. д. селились вместе, компактно. Так же компактно вошли в римскую державу за сто лет перед этим – вестготы, а впоследствии – лангобарды… Было бы совершенно нелепым, крайне насильственным, почти невозможным шагом, беспричинно разорвать familiae et propinquitates (лат. объединения нескольких семейств и их родственников - В. А. ), бывшие основой жизни народа»…

Ну, таким уж невозможным, беспричинным шагом это бы, конечно, не было, если бы цель Теодориха в самом деле  заключалась в слиянии двух подвластных ему народов. Но из уникального документа, запечатлевшего историю остготского царства – писем сенатора Кассиодора – явствует нечто иное. Теодорих был слишком высокого мнения о своих остготах, чтобы желать их растворения в среде более многочисленного италийского населения. Недаром он ставил остготов в пример не только всем прочим «варварам», но и римлянам. И его представления о государстве имели мало общего с насильственным или хотя бы стимулируемым соответствующей политикой расселения готов в Италии слиянием разных народов, проживавших бок-о-бок на италийской земле. Конечно, столь многочисленному (по «варварским» масштабам) народу, как остготам, не могла быть выделена, в достаточно  густо населенной Италии, способная вместить его весь одна компактная область проживания (для этого пришлось бы изгнать слишком много живших там до того италиков, что привело бы к серьезным внутриполитическим проблемам). Но на практике дело могло обстоять так, как это представлялось Феликсу Дану: «Только не следует представлять себе расселение (готов в Италии – В. А. ) таким образом, что, к примеру, ровно треть провинции Эмилия была отведена под компактное поселение готов. Нет, готские пришельцы распределялись по всем трем третям провинции Эмилия. Треть каждого имевшегося в наличии римского земельного владения отчуждалась в пользу готской семьи. Но каждое из этих готских семейств, поселявшихся разрозненно, вперемешку с римлянами (cum sciamos Gotos vobiscum habitare permixtos, как сказано у Кассиодора), в Эмилии, Лигурии и т. д. , принадлежало к одному определенному роду, к одному определенному племени. Так что между готами в каждой провинции сохранялись и продолжали действовать прежние родоплеменные связи, позволявшие им чувствовать себя, пусть малым, но единым целым».

Доказательством этого служат не только «Варии» Кассиодора Сенатора - первого секретаря Теодориха, несчетное количество раз излагавшего его царскую волю и решения на пергамене и папирусе. Но и тот факт, что после уничтожения царства остготов восточными римлянами описанные выше группы готов еще на протяжении нескольких поколений продолжали вести свое обособленное и самостоятельное существование. «Глубокая истина заключается в появившейся еще в те дни (под пером Прокопия – В. А. ) аллегории, называющей народ готов ногами (в смысле «опорами» – В. А. ) Теодориха» (Феликс Дан).

Этот исторический феномен нельзя назвать не имеющим аналогов. Мы уже указывали выше на пример эллинизма. В качестве аналогичного примера можно указать на кельтов Ирландии и Гебридских островов, превратившихся в миссионеров, христианизировавших остальную часть Европы. Но это так, к слову…

Итак,  римский консуляр, сенатор, патриций и магистр милитум Флавий Теодорих, сын Тиудимира, опирался на остготов, как на свои «ноги», и гордился ими. Не столько потому, что подчиненные и верные ему остготы были сильным, здоровым, молодым и отважным народом. Сколько потому, что они заметно выделялись на фоне прочих «варваров» своей тягой к знаниям и способностью воспринимать наследие античной культуры, творчески перерабатывая его. О чем свидетельствуют хотя бы сохранившиеся до наших дней изначально арианские церкви Равенны (пришедшие на смену походным церквям на колесах времен готских скитаний), мавзолеи Теодориха и Галлы Плацидии, остатки дворца Теодориха, базилики святого Аполлинария  (с единственным дошедшим до нас мозаичным изображением равеннской гавани) и святого Виталия, часовня святого Андрея и другие архитектурные шедевры остготского периода. Которым наш поэт «Серебряного века» Александр Александрович Блок посвятил одно из самых известных своих стихотворений:

РАВЕННА

Все, что минутно, всё, что бренно,

Похоронила ты в веках.

Ты, как младенец, спишь, Равенна,

У сонной вечности в руках.

Рабы сквозь римские ворота

Уже не ввозят мозаик.

И догорает позолота

В стенах прохладных базилик.

От медленных лобзаний влаги

Нежнее грубый свод гробниц,

Где зеленеют саркофаги

Святых монахов и цариц.

Безмолвны гробовые залы,

Тенист и хладен их порог,

Чтоб черный взор блаженной Галлы,

Проснувшись, камня не прожег.

Военной брани и обиды

Забыт и стерт кровавый след,

Чтобы воскресший глас Плакиды

Не пел страстей протекших лет.

Далеко отступило море (со времен Теодориха - на десять километров - В. А. ),

И розы оцепили вал,

Чтоб спящий в гробе Теодорих

О буре жизни не мечтал.

А виноградные пустыни,

Дома и люди - всё гроба.

Лишь медь торжественной латыни

Поет на плитах, как труба.

Лишь в пристальном и тихом взоре

Равеннских девушек, порой,

Печаль о невозвратном море

Проходит робкой чередой…

Подобно многим жителям Равенны, А. А. Блок полагал, что прах Галлы Плацидии (Плакиды) и Теодориха Остготского покоится в равеннских мавзолеях, что - увы! - не соответствует действительности. Но это так, к слову. . .

Процесс врастания готов в античную цивилизацию и грекоримское наследие, начавшийся с епископа Вульфилы, стал фактом, реальностью всемирно-исторического масштаба. Реальностью, которая не могла не беспокоить Второй Рим, разлегшийся, как ядовитая змея или удав, в кольце из стен, на Пропонтиде и Босфоре.

Хотя порой трудно понять, где в «Вариях» Кассиодора говорит он сам – ученый, влюбленный в свою риторику и свой эпистолярный стиль –, а где - его царь-государь Теодорих, не может быть сомнения в фактической достоверности слов, сказанных Теодорихом Великим одному из своих послов, успешно выполнивших данные ему дипломатические поручения:

«Ты противостоял царям как равный им по силе противник и, посланный нами, оказывал нашу справедливость и таким, которые в грубом упрямстве едва ли понимали твои доводы. Тебя не смущала царское достоинство, воспламеняемое гневом от того, что ты осмеливался возражать. Ты подчинил отвагу истине и потряс совесть варваров (примечательно, что своих готов Теодорих «варварами» явно не считал! – В. А. ) настолько, что они стали покорными нашим повелениям».

Миссионерский характер намерений Теодориха Остготского становится ясным из того, что он милостиво одаривает «варварские» народы благовоспитанными девицами своего рода в качестве цариц. Судьбы этих остготских царевен, воспитанных в Константинополе, Равенне или Ветхом Риме, свободно владевших латынью, греческим и всеми свободными искусствами, были аналогичны судьбам дочерей многих других государей. Например,  китайских принцесс, становившихся, ради сохранения мира и спокойствия Поднебесной, женами суровых, не знающих церемоний и учтивого обхождения вождей гуннов-хунну и других кочевников на «Диком Западе» Китая.

Племянница Теодориха Амалаберга, отданная царем остготов в жены «царю» тюрингов (турингов) Гарменфреду (и родившая ему сына Амалафрида), привезла будущему мужу вместе с приданым сопроводительную грамоту от тестя следующего содержания:

«Счастливая Тюрингия будет отныне украшена девицей, которую богатая Италия обучила наукам и учтивому обхождению, и впредь Тюрингия будет блистать достоинствами своей царицы не меньше, чем своими победами…»

Драчливого паннонца Теодорих вразумляет:

«Почему вы хватаетесь за меч, хотя имеете теперь судей, которые неподкупны? Как заметить, что царит мир, если под властью закона и порядка происходят схватки? Подражайте нашим готам, которые на поле брани отличаются мужеством, а в условиях мира – законопослушанием!». Сходные мысли были высказаны Теодорихом Остготским и в другом письме: «От нравственно развращенных варварских народов готы отличаются своей справедливостью и любовью к закону, вдвойне похвальными качествами: таким образом готы переняли разумность римлян, не утратив оттого, однако, храбрость варваров». Судя по всему, Теодорих всерьез пекся о государственной пользе.

В заключение этой главы нам представляется уместным привести отрывок из «Истории города Рима в Средние века» уже неоднократно цитировавшегося нами Фердинанда Грегоровиуса:

«Царь готов не коснулся ни одного из существовавших установлений Римской республики и скорее льстил (римскому – В. А. ) народу открытым признанием этих установлений. И ничто в действительности не подверглось изменению ни в политической, ни в гражданской жизни Рима; все формы как общественной, так и частной жизни оставались при Теодорихе в такой же мере римскими, в какой они были римскими при (императорах – В. А. ) Феодосии и Гонории. Не зря Теодорих носил патрицианское имя Флавиев (будучи причислен к древнему римскому роду, из которого вышло немало императоров - В. А. ). С сенатом он обходился с особенным вниманием, хотя светлейшие отцы не принимали уже никакого участия в управлении государством. Сенат представлял собой только средоточие всех высших государственных назначений: каждый, получавший такое назначение, вместе с этим получал и место в сенате. Петронии, Пробы, Фавсты и Павлины из рода Анициев все еще существовали и занимали высшие государственные должности. На сенаторов еще возлагались посольства ко двору в Константинополь; в самом городе на них отчасти еще лежала судебная деятельность по уголовным делам; в ведении сенаторов были и все дела, относившиеся к общественному благоустройству; наконец, сенаторы имели влиятельный голос в выборе папы и в делах, касающихся церкви. Среди собранных Кассиодором эдиктов есть семнадцать посланий Теодориха ad patres conscripti (отцам, включенным в списки, т. е. сенаторам – В. А. ), написанных в официальном стиле императоров. В этих посланиях царь выражает свое уважение к достоинству сената и говорит о своем намерении охранить и возвысить значение сената. Совет отцов Рима является, т. о. , как бы самой почтенной руиной в городе, которую благочестивый царь варваров старается охранять с такой же заботливостью, с какой он относится к театру Помпея или к Circus Maximus (Большому Цирку – В. А. ). Назначая кого-либо в виду его заслуг патрицием, консулом или на какую-либо другую доходную должность, царь (видимо, узурпировавший право делать такие назначения, принадлежавшее только римскому императору – В. А. ) в вежливой форме обращался к сенату и просил его принять в свою среду, как товарища, избранного им, царем, кандидата. Титулы должностных лиц Теодориха: magister officiorum (магистр оффиций, а по-нашему – премьер-министр, как уже говорилось выше - В. А. ), комит дворцовых войск, префект города, квестор, комит патримония (доменов - В. А. ), magister scrinii (начальник государственной канцелярии - В. А. ), comes sacrarum largitionum (комит казначейства и торговли - В. А. ), равно как и приводимые Кассиодором формуляры назначений на должности,- все это показывает нам, что Теодорих сохранил все должности, бывшие при (императоре – В. А. ) Константине (I Великом – В. А. ) и его преемниках, и старался вернуть этим должностям их значение. Ничего не переменил Теодорих и в римском законодательстве. В интересах обеспечения своего положения в Италии Теодорих как чужеземец должен был облечь военное могущество готов, вторгшихся в Италию, покровом титулов республики и сохранить римлянам их римские законы. НО ОБОСОБЛЕННОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ ГЕРМАНСКОЙ НАЦИИ МЕЖДУ ЛАТИНЯНАМИ И СРЕДИ РИМСКИХ УСТАНОВЛЕНИЙ ПРИВЕЛО ЕЕ САМОЕ К НЕИЗБЕЖНОЙ ГИБЕЛИ (выделено нами – В. А. ). Нерешительность в деле воссоздания государства и безжизненность политических форм, которые только искусственно поддерживались и сохранялись, как развалины, сделали невозможной гражданскую реорганизацию Италии и лишь послужили на пользу образовавшейся (кафолической римской - не путать с позднейшей римско-католической! – В. А. ) церкви», которая, по мере прогрессирующего распада государства, постепенно, но последовательно и неуклонно усиливала свое влияние.

ОСТГОТСКИЙ РАГНАРЁК

Тем не менее надо отдать Теодориху Остготскому должное. Он, вопреки всему, предпринял грандиозную попытку осуществить на практике то, о чем иные готские или вандальские владыки не могли даже мечтать. Создать большое и тем не менее достаточно прочное царство в самой привлекательной для завоевателей части «римской» Европы. На Апеннинском полуострове, который жадно манил взоры, но в то же время внушал робость и благоговейное почтение даже разбойничьей душе свирепых предводителей самых диких кочевников. Земли между Медиоланом и Неаполем с древним Римом, являвшиеся вожделенной целью всех «вооруженных мигрантов» на протяжении многих поколений. Возможно, что у многих – у вестготского царя Алариха, у повелителя вандалов и аланов Гейзериха, у гуннского «царя-батюшки» Аттилы, у отважного и умного властителя гепидов Ардариха – тоже хватило бы сил сделать то, что сделал Теодорих, сын Тиудимира. Но всем им не хватало спокойствия, выдержки и понимания необходимости предпочесть рост благосостояния на протяжении долгих лет нескольким неделям походов за добычей.

Итак, при нем максимально приблизилась к реальностью мечта, которой особенно охотно предавались немецкие историки эпохи как «Второго рейха» Гогенцоллернов, так и гитлеровского «Третьего рейха». Взиравшие на эпоху Великого переселения народов ретроспективно. Усматривая в ней время упущенных шансов на установление германского господства над Европой. Для его установления было, казалось, рукой подать. Даже в Константинополе германцы занимали сильные позиции, служа главной опорой власти восточноримских императоров. И, по крайней мере, в разгар одного из тяжелейших кризисов Нового Рима его судьба, судьба всей «Ромейской василии», оказалась в руках Мунда (Мундона) – внука гунна Аттилы и сестры германца Ардариха, спасшего жизнь и престол императору Юстиниану I в грозные дни царьградского восстания объединившихся против благочестивейшего василевса двух крупнейших цирковых партий - «зеленых» и «голубых» - (вошедшего в историю под названием «Ника», по боевому кличу восставших, означающему по-гречески: «Побеждай!» или «Победа!»), позволивших лукавому, безжалостному императору Юстиниану заманить себя на цареградский ипподром и перебитых там наемниками автократора (число жертв составило не менее тридцати пяти тысяч человек, почти в три раза превысив число жертв фессалоникийской бойни, учиненной по приказу Феодосия Великого в отмщение за гота Бутериха «со товарищи»). Во всей «римской» (официально, вопреки реальности) Европе – от «Ромейской василии» на Балканах до Британии и от Скандинавии до Африки - господствовали германцы, правили германские «военные цари», постепенно создавшие себе в римских пределах собственные царства. Гейзерих – в Северной Африке, вестготы – в Южной Галлии и Испании, франки – в регионе между центральной Галлией и царством бургундов, остготы при Теодорихе – в пространстве от Италии до Южной Галлии и Альп.

Константинополь и Рим возвышались подобно неким «островам античности» в этом «варварском» германском «море». И, хотя в остготском царстве Теодориха носить оружие было дозволено лишь готам и их германским вспомогательным отрядам, но оставался римский император в Константинополе, сенат – в Риме, множество высокообразованных древнеримских семейств – хранителей славы и учености былых веков, внуки и правнуки прославленных ораторов и литераторов, которые с представляющимися сегодня нам непостижимыми самоуверенностью и патрицианской гордостью (а если быть точнее - спесью и одновременно - слепотой) упорно противопоставляли единственный казавшийся им важным и существенным мир увядающей античности  новому царству, которое «выскочка-полуварвар» из Паннонии, дерзающий равнять себя с «истинными римлянами», создал себе копьями и мечами своих дикарей.

Представителями этих «вечно вчерашних», «староримских» сил, не желавших смириться с ходом истории, были  - наряду с магстром оффиций Кассиодором, правой рукой Теодориха – многие иерархи православной церкви в Медиолане, Равенне и Риме. А также римская знать, которая, лишенная прямого доступа к политической власти, тем усерднее занимались поддержанием культурных и литературных традиций «Вечного (так сказать, пер дефиниционем) Города на Тибре»: поэт, писатель и географ Постумий Руф Фавст Авиен, (сын консула Фавста), историк, консул и префект Рима Квинт Аврелий Меммий Симмах, философ и богослов Аниций Манлий Торкват Северин Боэций, или Боэтий (сын консула, префекта Рима и префекта претория Флавия Манлия Боэция) и другие. Стоя между этими двумя непримиримыми мирами, Теодорих смог добиться выдающихся успехов в области внешней политики, в то время как в отношениях с сенатом и римлянами вообще на него, возможно, влияло, давнее предубеждение против литераторов, ученых и ораторов, вовлеченных в эксцессы деградирующей императорской власти. Подчеркиваемое всеми, как древними, так и современными, авторами, враждебное отношение Теодориха, прежде всего, к миру не латинской, а греческой образованности, видимо, возникло в годы, проведенные им заложником на Босфоре (где все латинское последовательно и неуклонно маргинализировалось под напором прогрессирующего «ромейского неоэллинизма»). Во всяком случае, неприятие Теодорихом Отсготским всего греческого не может быть объяснено иначе, с учетом последующих, продиктованных здравым политическим расчетом, решений чрезвычайно умного остготского монарха.

В то же время греконенавистник Теодорих, вполне в духе германских традиций, пытался установить прочные семейные связи с правителями других германских народов. При этом отсылаемым им в соседние государства остготским царевнам надлежало, выходя за рамки чисто брачного союза, добиваться у своих мужей и их подданных понимания, одобрения и поддержки государственной деятельности Теодориха на италийской земле. Именно из соображений государственной пользы, как нам уже известно, высокообразованная дочь остготского царя римской (по названию) Италии - Амалаберга - была отдана в жены царю турингов Германфриду, а сестра Теодориха – Амалафрида (Амальфрида)– стала супругой царя вандалов Тразимунда. Который, оставаясь на протяжении всей своей жизни добрым другом Теодориха, имел немало заслуг перед Остготской державой.

Насколько верны оставались остготские царевны Теодориху, явствует из горестной судьбы Амалафриды. После смерти своего супруга она так ревностно стремилась сохранить вандало-остготский союз, что Хильдерику, подкупленному Константинополем преемнику ее мужа на вандальском престоле (в чьи руки она попала, несмотря на свое бегство к сопредельным маврам), пришлось уморить сестру Теодориха в темнице. Несколько меньшее значение имели два других дипломатических брака, которые мы здесь упомянем, так сказать, для порядка. От первого брака (или от связи с сожительницей) у Теодориха было две красивые дочери. Одной из них была Теодикода (Феодикода), имевшая и второе (возможно, крестильное) имя Аравагния. Ее супругом стал Аларих II, царь вестготов. Другую дочь Теодориха звали то ли Острогота, то ли Теодогота (Феодогота). Она была отдана в жены царю бургундов Сигмунду. Его опасных соперников – франков – Теодорих пытался примирить со своим бургундским зятем (да и с остготами) тем, что сам женился на Авдофледе (Аудефледе), сестре царя франков Хлодвига I из рода Меровингов (пожалованного, после принятия им православной веры, императором «ромеев» Анастасием I знаками консульского достоинства).

Это была, если угодно, первая попытка добиться общеевропейского мира путем семейной, или брачной, дипломатии, уже тогда оказавшаяся на поверку безуспешной. Впоследствии на британской земле герцог Монмутский сражался за корону со своим единокровным братом королем Иаковом II Стюартом. История итальянского Возрождения прямо-таки переполнена кровавыми схватками между ближайшими родственниками. А распределившиеся по всем европейским престолам отпрыски широко разветвленного дома Габсбургов то и дело воевали друг с другом.

Уже в самом начале своего правления Теодорих находился под сильным давлением упоминавшегося выше племени бургундов, переселившегося на европейский материк почти одновременно с готами (считается, что с острова Борнгольм) и совершившего долгое, кровавое странствие по просторам нашего континента, пострадав по пути и от вандалов, и от римлян, и от гуннов. Воинственные, хотя, казалось бы, совсем недавно чуть не истребленные патрицием Аэцием и гуннами под корень, жизнестойкие бургунды основательно опустошили подвластную Теодориху Остготскому северную Италию и ушли, только получив огромный выкуп за освобождение взятой ими «двуногой добычи». Следующими на очереди были франки. Особенно агрессивно расширявшие свои пределы и, благодаря своим победам над бургундами и аллеманами, все ближе подступавшие к готским царствам с центрами в Толосе и Равенне. Представляя для вестготов и остготов все большую угрозу (тем более, что были православными, а не арианами). И при всем при этом за спиной у Теодориха маячил враждебно затаившийся и выжидающий «ромейский» православный император. Который втайне, с чисто «византийским» коварством, плел паутину связей с кафолической церковью Италии и со старыми сенаторскими семействами – двумя главными опорами власти царьградских автократоров в Остготском царстве.

Трудности, испытанные италийскими остготами в схватках с бургундами, неожиданно воспрянувшими духом и собравшимися с силами после стольких кровопусканий, были первым тревожным симптомом. В отличие от готов, служивших константинопольским императорам и постоянно участвовавших в боевых действиях (Римская империя то и дело с кем-нибудь да воевала, шла ли речь о врагах внешних или врагах внутренних), целое поколение италийских остготов выросло фактически в отсутствие войны. Увы - остготы явно разленились без войны. Они все больше утрачивали свои боевые навыки. Как, впрочем, и навыки трудовые. Ибо фактически не обрабатывали выделенную им в Италии землю, отнятую у римских землевладельцев, предпочитая жить на ренту с этой земли, обрабатываемой руками рабов и крепостных крестьян-колонов. Даже охотились изнежившиеся готы не так, как некогда в своих родных лесах и степях, предпочитая загонную охоту, при которой загонщиками выступали те же колоны и рабы, самим же готам оставалось лишь приканчивать загнанных теми зверей стрелами или рогатинами.

В результате последние годы жизни и правления равеннского царя-мудреца прошли под знаком требовавшей от него все больших усилий войны на два фронта: против полуварварских «братьев-германцев» на Севере и Северо-Западе и против тонко интригующего кафолического духовенства и «староримских» интеллектуалов в собственной стране. Самые знаменитые среди этих «староримлян», осужденных в Ветхом Риме за измену Теодориху Остготскому в 524 г. , Аврелий Меммий Симмах и его зять – философ Боэций – конечно, не были совсем уж невиновными. Сегодня их назвали бы «агентами влияния» Царьграда (в числе которых был и папа римский Иоанн I, брошенный, после своей поездки в Царьград, Теодорихом в темницу и скончавшийся в тюремном заключении в Равенне). Боэций, в своей речи (ставшей для него роковой), с древнеримской честностью и прямотой, признал коллективную вину всего сената в сближении с Константинополем. К тому же он не раз конфликтовал со знатными и могущественными готами, заступаясь за своих римских собратьев. «Сколько раз препятствовал я Конигасту, когда тот намеревался посягнуть на имущество какого-нибудь беззащитного; сколько раз предостерегал Тригвиллу, управляющего царским дворцом от замышлявшегося им или готового свершиться беззакония; сколько раз несчастных, которые постоянно подвергались козням из-за непомерного и безнаказанного корыстолюбия ВАРВАРОВ (выделено нами – В. А. ) защищал я от опасностей, пользуясь своей властью! <…> В то время, когда благосостояние провинциалов было погублено как грабежами частных лиц, так и государственными податями, я сокрушался не менее тех, кто пострадал. Когда во время жестокого голода принудительные тяжкие и невыполнимые закупки хлеба могли обречь на крайнюю нужду Кампанскую провинцию, я выступил против префекта претория ради общего блага и добился того, чтобы дело было отдано на пересмотр царю (Теодориху – В. А. ), вследствие чего закупки не состоялись» («Об утешении философией»). И потому Теодорих, царь, обеспечивший Италии три более-менее мирных, характеризовавшихся определенным ростом благосостояния десятилетия (несмотря на эксцессы, упомянутые Боэцием) – уникум для своего времени – тем не менее, вошел в историю с каиновым клеймом тирана. Конечно, разъяренный воин мог в те времена уничтожать ценности, убивать священников, ученых, женщин и детей, не вызывая особого осуждения современников (на войне как на войне!). Но такому человеку, как великий Теодорих, особенно на склоне лет и в условиях давно упрочившейся власти остготов над Италией, не следовало казнить, по доносу своих фаворитов – «сиятельных мужей» Конигаста (гота), Тригвиллы (гота), Киприана (римлянина) и других – римского мудреца Боэция, мужа праведной жизни и автора уникальных переводов и толкований, стоявшего у истоков средневекового образования.

Правда, безжалостные потомки, ценящие лишь литературное наследие, обязаны этому несчастью позднеримского мыслителя его имеющим непреходящую ценность трудом «Об утешении философией» («Утешение философией»). Который не был бы написан, если бы его автор не был заключен в узилище. Как и удивительная «Книга о разнообразии мира» венецианца Марко Поло, заключенного в генуэзскую тюрьму. Не говоря уже о «Записках из мертвого дома» Фёдора Михайловича Достоевского. Но Теодорих не только бросил в темницу Боэция, Симмаха и других, но и предал их казни. И, возможно, именно эта во многом неадекватная реакция столь великого человека свидетельствует о том, чему, вроде бы, не было явных признаков. О возраставшей год от года слабости остготского народа, продолжающего, несмотря на свою разбросанность по Италии, вести вполне благополучную жизнь, однако давно уже утратившего первозданную силу и мощь жадно стремящегося к вожделенной цели голодного разбойничьего племени…

В 522 г. два сына мудреца Боэция были удостоены консульского звания (как в свое время - сам царь Теодорих). Это была неслыханная почесть, оказанная императором (Нового) Рима не только им и их отцу-философу, но и Ветхому Риму. И в то же время – наверняка встревожившая Теодориха демонстрация слишком тесных связей императора Восточного Рима с Западным Римом на Тибре. 523 г. принес с собой обвинение доносчиком Киприаном сенатора и консуляра  Альбина в преступной и изменнической переписке с Константинополем, направленной против власти Теодориха. Римский сенат, в защиту которого мужественно выступил Боэций (тоже, кстати, консуляр), малодушно отступился от философа, проявившего в защите сената чрезмерное рвение, как только «запахло жареным». С почти «полагающейся им по должности» трусостью, помноженной на обычную зависть одних интеллектуалов к другим, более обласканным Фортуной,  сенаторы, к стыду римского имени, фактически приняли участие в осуждении Боэция на основании древнего, принятого еще во времена республики (правда, в правление жестокого диктатора Луция Корнелия Суллы) закона об оскорблении величества (римского народа). Поэтому не удивительно, что в своей лебединой песне «Об утешении философией»  мудрец вовсе не осуждает тирана Теодориха, обрекшего его на смерть, и не упражняется в христианском смирении (поскольку выставление напоказ этой добродетели в христианском Риме его времени слишком часто было продиктовано ханжеством и лицемерием).   Философ ведь отлично понимал, что раболепствующий перед тираном римский сенат не меньше (если не больше) самого тирана повинен в его, Боэция, гибели: «Меня обвинили в том, что я хотел спасти сенат <…>. Мне поставили в вину то, что я препятствовал клеветнику в представлении документов, которые свидетельствовали бы об оскорблении величества сенатом. <…> Но я желал и никогда не откажусь желать здоровья сенату. Повинюсь ли? Но это будет означать отказ от борьбы с клеветником. Могу ли я назвать преступлением желание спасти сенат? А ВЕДЬ ОН (римский сенат - В. А. ) СДЕЛАЛ ВСЕ, ЧТОБЫ СВОИМИ ПОСТАНОВЛЕНИЯМИ, КАСАЮЩИМИСЯ МЕНЯ, ПРЕДСТАВИТЬ ЭТО В КАЧЕСТВЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ (выделено нами – В. А. ) <…>».

Любопытно, что восточный римлянин Прокопий Кесарийский в своей «Войне с готами», написанной с позиций «римского великодержавия», оплакивая трагическую судьбу мучеников Симмаха и Боэция, возлагает вину за их казнь исключительно на «варвара» Теодориха и анонимных доносчиков, ни единым словом не упоминая вины римского сената в осуждении на смерть его же, этого сената, «первых лиц»:

«Симмах и его зять Боэций были оба из старинного патрицианского рода; они были первыми лицами в римском сенате и консулярами. Оба они занимались философией и не меньше всякого другого они отличались справедливостью; многим из своих сограждан и иноземцев они облегчили нужду благодаря своему богатству; этим они достигли высокого уважения, но зато и вызвали зависть у негодных людей. Послушавшись их доносов, Теодорих казнил обоих этих мужей, будто бы пытавшихся совершить государственный переворот, а их состояние конфисковал в пользу государства».

Кстати говоря, из «Утешения философией» явствует, что Боэций не питал ни малейших иллюзий относительно возможности восстановления римской свободы, химерой которой соблазнялись так многие не только до, но и после него: «Нужно ли еще говорить о подложных письмах, на основании которых я был обвинен в том, что надеялся на восстановление римской свободы <…>. НО НА КАКИЕ ОСТАТКИ СВОБОДЫ МОЖНО БЫЛО ЕЩЕ НАДЕЯТЬСЯ (выделено нами – В. А. )? О, если бы хоть какая-нибудь (свобода - В. А. ) была возможна!» («Об утешении философией»).

На страницах своего предсмертного труда узник Боэций предстает перед читателем фактически не христианином, а язычником. Мудрым, образованным, сдержанным в чувствах проповедником стоических и неоплатонических идей – «взращенным на учениях элеатов и академиков». Чей последний трактат можно с полным основанием рассматривать как погребальную песнь последним отблескам  Античного мира:

«Что же, о человек, повергло тебя в такую печаль и исторгло скорбные стенания? Думаю, что ты испытал нечто исключительное и небывалое. Ты полагаешь, что Фортуна переменчива лишь по отношению к тебе? Ошибаешься. Таков ее нрав, являющийся следствием присущей ей природы. Она еще сохранила по отношению к тебе постоянства больше, чем свойственно ее изменчивому характеру. Она была такой же, когда расточала тебе свои ласки и когда, резвясь, соблазняла тебя приманкой счастья. Ты разгадал, что у слепого божества два лица, ведь еще прежде, когда суть его была скрыта от других, оно стало полностью ясным для тебя. Если ты одобряешь его обычаи, не жалуйся. Если же его вероломство ужасает [тебя], презри и оттолкни то, которое ведет губительную игру: ведь именно теперь то, что является для тебя причиной такой печали, должно и успокоить» («Об утешении философией»).

Примечательно в этом утешении Боэцием (от имени самой Философии) самого себя то, что и остготский царь все еще римской, по названию, Италии, приговоривший римского сановного философа к смерти, мог бы воспользоваться этим утешением для самого себя. И, вероятно, в последние месяцы правления и жизни мог бы не в меньшей мере, чем Боэций, счесть играющее человеческими судьбами божество слепым. Один за другим умерли верные и мудрые советники Теодориха, причем именно тогда, когда он в них особенно нуждался. Умер Тразамунд, обладавший сильным характером и тесно, связанный с Теодорихом родственными узами вандальский царь. Умер умный и образованный правитель, чей господствовавший в Средиземном море флот избавлял остготского царя от необходимости строить собственный флот (обстоятельство, в скором времени оказавшееся для остготов роковым). Ибо в случае угрозы Корсике, Сардинии или Сицилии можно было призвать на помощь флот вандалов. И, наконец, умер Евтарих, зять и заранее признанный Восточным Римом в качестве законного преемника Теодориха отпрыск рода Амалов (и таким образом - прямой потомок Германариха). Который, правда, прельстился блеском римской культуры, но оставался готом до мозга костей. Любитель роскоши, но храбрый воин, обещавший стать могущественным владыкой. А вот его сын Аталарих, внук Теодориха, был слишком мягок. Он был воспитан так, прежде всего - усилиями своей матери-романофилки - так, как если бы готовился к роли нового Боэция. И это в пору, когда остготский народ особенно нуждался, для упрочения своей власти над покоренными землями, не просто в новом Теодорихе, но в сверх-Теодорихе (если можно так выразиться).

30 августа 526 г. почил в Бозе остготский царь и римский консул, «вир иллюстрис» («сиятельный муж») Теодорих Великий, победитель царя сарматов Бабая, узурпатора Василиска, непокорного Страбона, гунноскира Одоакра, «столп империи» и прочая и прочая и прочая. Сын племенного вождя беспокойного нрава и его красавицы-возлюбленной, отличавшейся притом большим умом, хотя и темного происхождения. Умер правитель двух народов, уживавшихся до поры-до времени в границах одного царства-химеры, чья внутренняя сила истощилась в ходе проведения им своеобразной «политики апартеида». Не следовало ему, на протяжении почти сорока лет, с одной стороны - превращать всех подвластных ему италийских готов в воинов, не допущенных к занятию  гражданских управленческих должностей, а, с другой стороны - не допускать подвластных ему италийских римлян до военной службы. Это разделение неизбежно создало смертельно глубокую пропасть между его готскими и римскими подданными.

По мнению Гервига Вольфрама, остготский царь-арианин Флавий Амал Теодорих Великий скончался от дизентерии, как в свое время, по одной из версий - ересиарх Арий, которого приступ кровавого поноса отправил в мир иной в отхожем месте, что придавало гибели лжеучителя особо позорный характер. По другой версии, внутренности ересиарха разорвались надвое (что подчеркивало вызванный им раскол христианской церкви). Но были и другие версии смерти царя италийских остготов (в чем уважаемый читатель скоро сможет убедиться).

Когда Константинополю удалось, усилиями энергичного, коварного и беззастенчивого в средствах, но одновременно, в случае необходимости, готового к уступкам или компромиссам, императора Юстиниана I, уладить церковные разногласия между Новым и Ветхим Римом, остготская Равенна оказалась в изоляции. Господство исповедуемой остготами арианской веры в условиях численного превосходства православных италийцев, созрело для падения не в меньшей степени, как и военно-политическое господство остготов над этими италийцами. Задуманного Теодорихом симбиоза двух народов, вер, культур не получилось. И только чудом можно объяснить тот факт, что лишь через примерно тридцать лет после смерти Теодориха Великого целому ряду храбрых остроготских «риксов» довелось героически пасть на боевом посту, не в силах противопоставить натиску объединенных войск «Василии Ромеон» и восставших в тылу у остготов (хоть и не повсеместно) италийцев (не подозревавших, в своем умело подготовленном имперской пропагандой «антиварварском порыве», что за судьбу готовит им на деле брошенная на Италию Юстинианом I «армия-освободительница») ничего, кроме покорности судьбе и мужества отчаяния.

Имена и судьбы Амаласунты, Витигиса, Ильдебада, Эрариха, Тотилы, Тейи и других, их подвиги и злодеяния в годы этой подробно описанной Прокопием и другими хронистами Готской войны достаточно хорошо известны. Об этой войне можно было бы написать отдельную книгу. . . но это еще в VI в. с блеском сделал Прокопий Кесарийский.

Поэтому мы обрисуем ее здесь лишь в самых общих чертах.

Считается, что Теодорих правил тридцать три года. По другим данным, его правление длилось даже дольше - тридцать семь лет. Историки не едины в точке отсчета времени царствования сына Тиудимира. За менее чем тридцать лет, прошедших со дня его смерти в 526 г. до гибели на поле брани царя Тейи и последних остготов в 533 г. , у италийских готов сменилось не менее пяти царей. Начиная с молодого Аталариха, которому на смену пришел Теодахад. Оба они не смогли отвратить приговор, вынесенный остготскому царству в Царьграде. Затем пришел черед трех отважных остготских царей-ратоборцев – Витигиса (Витигеса), Тотилы (Бадвилы) и Тейаса (Тейи). В них как бы воплотился ещё один всплеск остготской мощи, храбрости и силы, что просто удивительно, после более-менее сытного и зажиточного существования остготов, успевших, как уже говорилось выше, обрасти жирком на протяжении жизни целого поколения и, вроде бы,  утративших волю к сопротивлению, особенно на первом этапе вероломного, без объявления войны, вторжения «ромеев». Хотя готам и не суждено было одержать окончательную победу, но из-за переменчивости военного счастья в ходе «ромейско»-готской войны даже умные и расчётливые стратеги императора Юстининана – Велизарий, Мунд, Нарзес, Юстин и прочие – не смогли бы добиться успеха перед лицом ярости и мужества остготов… если бы в войну на стороне «ромеев» не вмешались другие германские племена. В первую очередь – герулы-эрулы (давно уже искавшие случая свести старые счёты с остготами), а также отборные части гепидов. Именно гепидским копьём был сражён остготский царь Тотила. Победу же «ромеев» в битве при Тагине обеспечили тысячи остервенело дравшихся в римских рядах против остготов, прибывших в Италию герульских «федератов».

После смерти Теодориха Остготского кафолическое духовенство Второго и Первого Рима тотчас же начало сочинять об усопшем легенды с двусмысленным (а чаще – недвусмысленным) политическим подтекстом, весьма популярным как в близившуюся к своему завершению эпоху Античности, так и в начинающуюся эпоху Средневековья. Одна из них дошла до нас в изложении Прокопия Кесарийского.   Когда Теодорих обедал несколько дней спустя после казни Симмаха и Боэция, слуги подали ему на блюде голову какой-то крупной рыбы. Теодориху почудилось, что это - голова недавно казнённого им Симмаха. Так как нижняя губа у неё была прокушена зубами, а глаза её смотрели грозно и сурово, то она показалась ему очень похожей на угрожающую. Испуганный таким зловещим чудом, Теодорих  весь похолодел и стремительно ушёл в свои покои к себе на ложе; велев покрыть себя многими одеждами, он старался успокоиться. Затем, рассказав всё, что с ним случилось своему врачу Эльпидию, он стал оплакивать свой ошибочный и несправедливый поступок по отношению к Симмаху и Боэцию. Раскаявшись в таком своём поступке и глубоко подавленный горем, он умер немного времени спустя, совершив этот первый и последний проступок по отношению к своим подданным, так как он вынес решение против обоих этих мужей, не расследовав дела со всей тщательностью, как он обычно это делал. Столь же ясен и подтекст другой истории. Некий отшельник, спасавшийся на одном из Липарских островов в Тирренском море, после смерти царя остготов, якобы узрел его (дух? душу?) несущимся по небу. С одной стороны (дух? душу?) Теодориха поддерживал дух Симмаха, с другой – дух Боэция (надо думать, отшельник знал всех троих в лицо). Духи двух праведников доставили (дух? душу?) царя (которого многие считали их убийцей, несмотря на казнь святых мужей по указу РИМСКОГО СЕНАТА)  прямиком в преисподнюю (вход в которую – адская пасть – находился, по античным представлениям, в жерле сицилийского вулкана Этна; пустынник, видевший все это с Липарских островов, надо думать, обладал особо острым зрением)…

Но готы (включая, как это ни удивительно, оставшихся на их скандинавской прародине и потому не просвещённых светом Христианской веры) сохранили о Теодорихе Великом благоговейную память, как о богоравном герое, в духе своих исконных дохристианских представлений. Часть датируемой примерно 825 г. п. Р. Х. рунической надписи на т. н. Рёккском рунном камне, найденном в шведской провинции Эстергётланд («Земля восточных готов»), касающаяся вошедшего в германский эпос величайшего остготского царя, гласит:

Теодорих храбрый, царь морских воинов,

Во время оно правил на сих берегах,

Ныне он восседает, во всеоружии, на своем готском (коне – В. А. ),

Первый среди героев (Валгаллы – В. А. ),  со щитом на ремне.

Приведём, для сравнения, вариант перевода той же самой рунической надписи, опубликованный В. Б. Егоровым в его уже цитировавшемся нами выше исследовании «Русь и снова Русь», со ссылкой на книгу известного отечественного археолога Глеба Сергеевича Лебедева «Русь и чудь, варяги и готы (итоги и перспективы изучения славяно-скандинавских отношений)»:

Правил Тьодрик дерзновенный

Вождь морских воев берега Рейд-моря (Hraid-mara - В. А. )

Сидит снаряженный на скакуне своем

Щит раскрашенный защитник Мерингов.

В первые годы после смерти Теодориха Великого в царстве остготов царил внешний и внутренний мир. Остготское войско, несмотря на прогрессирующее разложение германских покорителей Италии, было еще вполне боеспособным, особенно если его вел в бой опытный и решительный полководец. В 530 г. была сорвана попытка гепидов завладеть готской Сирмийской Паннонией. Отбросив и преследуя гепидов, готский военачальник Витигис (будущий царь Италии) слишком глубоко проник на восточноримскую территорию, захватив «ромейский» город Грациану в Верхней Мезии. Четыре года спустя, в 534 г. , это нарушение границы послужило императору Флавию Юстиниану I, зорко следившему за всем происходящим с берегов Босфора, одним из предлогов для начала (восточно)римской агрессии против царства остготов, обретшей в 535 г. характер полномасштабной завоевательной войны.

Однако не этот пограничный инцидент и не упомянутые выше фантастические россказни (своего рода «черный пиар» в тогдашнем стиле) послужили официальным поводом к «ромейско»-остготской войне за Италию. А печальная история Амаласунты. Дочери Теодориха и упомянутой выше Авдофледы - сестры франкского царя Хлодвига I. Единственного из тогдашних германских царей, придерживавшихся не арианского, а православного варианта христианства. Что роднило франков с православными (к тому времени) «ромеями». Видимо, Авдофледа тоже была воспитана в кафолической вере и воспитала в ней дочь. В своем непреодолимом увлечении всем римским, «ромейским», царьградским, античным, классическим, Амаласунта (Амалазунта, Амаласвинта), опираясь на римский сенат, при удобном случае устранила своих готских соперников. Свободно владевшая латынью и греческим, православная царица италийских готов, культурная и просвещенная монархиня, романофилка и филэллинка, во всех вопросах своего правления руководствовалась советами Кассиодора. Покровительствовала римлянам. Вернула конфискованные имения сыновьям Симмаха и Боэция. И даже снабдила всем необходимым (вплоть до лошадей и фуража) «ромейскую» морскую экспедицию Флавия Велизария, смирителя надменных персов и усмирителя восставших жителей Царьграда, посланного императором Юстинианом I «вернуть в лоно империи римлян» захваченную вандалами (и примкнувшими к ним аланами) римскую Африку, предоставив «ромеям» перевалочную базу на остготской Сицилии (в то время как вестготский царь Испании Февда-Теудис, несмотря на франкскую военную угрозу, нашел возможность поддержать вандалов в отражении «римской» агрессии).

Вообще судьба вандалов, обосновавшихся при Гейзерихе в римской Африке (вот откуда взялись темнокожие воины Гензериха в белых бурнусах на живописном полотне Брюллова, столь поразившем в свое время детское воображение автора этих строк!) оказалась крайне незавидной. «Ромеи» отомстили им, так сказать, по полной. Месть их вандалам за опустошение «Вечного Города» на Тибре в 455 г. , в ходе которого погиб жалкой смертью труса западноримский император-интриган Петроний Максим, и за прочие «грехи» перед Римской кафолической империей и церковью носила двоякий характер. С одной стороны, вандалы были подвергнуты «благочестивыми ромеями» почти поголовному физическому истреблению. С другой стороны, безжалостные победители постарались навсегда очернить память о фактически стертых ими с лица земли вандалах, наложив на тех в сознании потомства (вплоть до наших с вами современников) неизгладимое клеймо сознательных врагов культуры и цивилизации. «Настойчивая имперско-христианская (кафолическая - В. А. ) пропаганда - вандалы были схизматиками (еретиками - В. А. )-арианами - сообщает невероятные подробности ограбления Рима (вандалами при Гейзерихе - В. А. ). Например, вандалы были настолько дики, что сняли с римских крыш позолоченную черепицу, сочтя ее чистым золотом и т. п. Все это, доверчиво воспринятое буржуазной историографией, сделало нарицательным, наряду с гуннами (а заодно - и с «безбожными готами» - В. А. ), варварами, племенное название храброго народа. Но те же самые источники изображают высокий уровень экономики и богатство вандальского государства. А через несколько лет после возвращения "в лоно империи" Северо-Западная Африка являет страшную картину разрухи: оросительные каналы разрушены, поля засохли, сады погибли или вырублены, население исчезло. Таков был результат освобождения от вандализма» (В. Д. Иванов. «Русь Изначальная»). Впрочем, довольно об этом. . .

После смерти своего воспитанного скорее для ученых трудов, чем для царского правления, единственного сына Аталариха, Амаласунта предназначила остготам в цари своего племянника Теодахада (Феодагада, Теодата, Феодата). Этот столь же высокообразованный малодушный «слабак», впадавший в дрожь и чуть ли не падавший ниц перед любым посланцем «земного бога» из Константинополя, не был намерен делить власть над Италией со своей тетушкой-романофилкой. Но ему и не хватало мужества убрать ее с дороги. Поэтому он сослал ее на остров Мартану посреди озера Больсена. На этом уединенном острове Амаласунта, лишенная всякой помощи и поддержки, стала легкой добычей для своих готских «кровников». Сородичи готских сановников и полководцев, лишенных по ее приказу жизни или власти, покончили с Амаласунтой 30 апреля 535 г. , удушив ее горячим паром в бане (как подручные императора Константина I – его жену императрицу Фавсту, дочь свирепого гонителя Христовой веры августа Геркулия Максимиана). Или же, по другой версии, в оной бане утопив.

Поскольку же убитая остготская царица с полным на то основанием считалась сторонницей и «агенткой влияния» восточноримского двора, опорою политики императора Юстиниана I в Италии, её убийство дало «благоверному василевсу ромеев» желанный повод двинуть на Италию (официально считавшуюся подвластной ему, «императору римлян», и лишь находящейся под управлением его, «императора римлян», остготских союзников) карательную экспедицию «с целью восстановления попранной справедливости». Направившему в Новый Рим дипломатическую ноту царю персов, требовавшему от самодержца «новых римлян» разъяснений, благочестивый император повелел, «со всею римской прямотой», ответить, ЧТО ВИНОВНИКОМ ВОЙНЫ ЯВЛЯЕТСЯ НЕ ТОТ, КТО ЕЁ НАЧАЛ, А ТОТ, КТО ВЫНУДИЛ ЕГО ЕЁ НАЧАТЬ. Так началась последняя, роковая глава остготской истории. Битвы, осады, вылазки, прорывы, долгое и кажущееся порой бесцельным маневрирование даже таких опытных полководцев, как Флавий Велизарий (лишь однажды потерпевший в своей жизни поражение), кажущееся порой непонятным милосердие даже таких суровых воинов, как царь Тотила…

Официально война Юстиниана с италийскими остготами началась летом 535 г. Но ей предшествовала своеобразная «разведка боем». В 530 г. п. Р. Х. науськиваемые ромеями гепиды и герулы при участии внука Аттила Мундона (Мунда, дослужившегося впоследствии до восточноримского магистра конницы) напали на остготский Сирмий. С ходу захватить его не удалось, боевые действия затянулись, но в 535 г. Сирмий был все-таки взят (хотя уже регулярными войсками августа Юстиниана). Плененные «ромеями» остготы были, вместе с семьями, депортированы в «римскую» Тавриду. По мнению отечественного археолога Михаила Михайловича Казанского, их депортация могла стать причиной появления в Северном Причерноморье, в Крыму, в особенности на Боспоре Киммерийском, элементов остготской материальной культуры (поясных пряжек, застежек фибул и предметов женского убора,  характерных для итало-остготского костюма).

О заметно усилившейся в результате военных реформ, начатых еще энергичным василевсом Маркианом (не побоявшимся бросить вызов самому «Бичу Божьему» Аттиле) восточноримской армии, с которой остготам пришлось столкнуться в Италии, британский военный историк сэр Бэзил Генри Лиддел Гарт писал:

«Ко времени Юстиниана и Велизария основной род (восточноримских – В. А. ) войск составляла тяжелая конница, воины которой были вооружены луком и пикой и закованы в латы. Толчком к этому, очевидно, было стремление сочетать в одном вымуштрованном воине подвижную стрелковую и ударную мощь. Эти качества соответственно были присущи в отдельности конным лучникам в войсках гуннов и персов и готским кавалеристам, вооруженным пикой. Эта тяжелая конница (по-гречески: «катафрактарии», или «катафракты», т. е. «защищенные» - В. А. ) дополнялась легкой, укомплектованной лучниками <…> Пехота также делилась на два типа: легкую и тяжелую, но последняя с ее тяжелыми копьями и плотными боевыми порядками использовалась только в качестве надежной опоры, вокруг которой конница могла маневрировать в бою» («Стратегия непрямых действий»).

В центре боевых действий снова оказались Рим на Тибре и Равенна. При этом Рим было тяжело оборонять, но легко морить голодом и брать приступом. В то время как за стенами Равенны неизменно находил убежище тот, кто был слабее на поле брани. «Ромеи» отсиживались в Равенне в моменты, когда остготы добивались военного превосходства в Италии. А остготы – в моменты, когда восточным римлянам удавалось захватить остальные италийские города и земли. Как будто бы противники на время уступали друг другу эту мощную крепость «для передышки». Происходили, впрочем, и еще более странные вещи. Храбрейший гот, далеко уже не молодой, но несломленный духом боец Витигис (Витигес, Витигез), после бесчисленных сражений «дал слабину» под стенами Рима. И даже не сумел сомкнуть вокруг Города кольцо осады, не перерезав Тибрскую дорогу, ведшую к морю, откуда римляне могли получать подкрепления, провизию и все, что помогало им выдерживать осаду. А Тотила - рожденный царствовать военный гений, молниеносно восстанавливавший боеспособность остготского войска даже после тяжелейших поражений - попав в огромный «Вечный Град» на Тибре, передвигался по нему, словно сомнамбула или лунатик, не используя неожиданно доставшийся ему подарок судьбы. Мало того! Казалось, память о вреде, причиненным римским сенатом Теодориху, вселила в него суеверный, непреодолимый страх перед Городом и римлянами. Поэтому Тотила повелел, перед своим вступленьем в Первый Рим декабрьским утром 456 г. , «всю ночь трубить в тубы (военные трубы - В. А. ), чтобы дать римлянам время убежать из Города». Правда, первыми из «царственного града» убежали не собственно римляне, а воины греческого гарнизона, присланного защищать Ветхий Рим из Рима Нового. Во время осады эти измельчавшие «потомки Ахилла, Агамемнона и Леонида» наживались на царившем в отданном под их защиту Риме голоде, продавая римлянам часть своего солдатского пайка втридорога, за золото и драгоценности (как же много римляне успели награбить по всей Экумене, если после стольких «варварских» набегов в Риме еще оставались запасы «презренного металла»!)…  Лишь после того, как все убежали или укрылись в церквях,  поздно наступившим утром 17 декабря, остготы вступили в опустевший Город.

«Готы, проникнув наконец в город, вокруг которого их народ лежал еще в свежих могилах, имели основания отдаться беспощадной мести; но совершенно опустелый Рим уже не мог дать пищи для их ненависти, а бедствия его были так велики, что он должен был вызвать сострадание к себе даже в бесчеловечных варварах. И желание мести у готов было удовлетворено тем, что они изрубили 26 греческих солдат и 60 римлян из народа, а Тотила, скорее подавленный тяжелым зрелищем, чем счастливый, поспешил принести свою первую благодарственную молитву у гроба апостола (Петра – В. А. ). На ступенях базилики победителя встретил дьякон (православный – В. А. ) Пелагий, с Евангелием в руках, и сказал: «Государь, пощади нас, твоих людей!» Тотила заметил пастырю: «Так ты обращаешься ко мне с мольбою, Пелагий?» Пелагий ответил: «Бог сделал меня твоим слугой, и ты, государь, пощади твоих слуг». Юный герой утешил павшего духом Пелагия, поручившись ему, что готы не будут убивать римлян; но несчастный город был отдан в добычу воинам, которые этого требовали. Разграбление Рима было произведено без кровопролития: дома были покинуты, и никто не мешал грабить их. Город уже не был теперь так богат, как во времена Алариха, Гензериха или даже Рицимера; старинные дворцы древних родов большей частью стояли уже давно пустые, и только в немногих из них сохранялись еще произведения искусств и ценные библиотеки. В домах патрициев, однако, можно было найти кое-какую добычу, а во дворце цезарей в руки царя готов попали  все те кучи золота, которые копил там Вессас (Бесс – «ромейский» комендант Рима на Тибре, между прочим, фракийский гот по происхождению, вовремя спасшийся бегством – В. А. ). Те патриции, которые были найдены во дворцах, были все пощажены; они возбуждали к себе глубокое сострадание: одетые в изодранные платья рабов, они бродили от дома к дому и молили своего врага именем Бога дать им кусок хлеба. В таком же жалком виде готы нашли женщину, которая принадлежала к высокому роду и более, чем кто-нибудь, заслуживала сожаления; то была Рустициана, дочь Симмаха и вдова Боэтия (Боэция – В. А. ). Во время осады она раздала свое имущество, чтобы сколько-нибудь смягчить общую нужду, и теперь, на склоне своей жизни, полной лишений, благородной матроне не приходилось краснеть, когда она, как нищая, должна была просить о куске хлеба и вызывала слезы участия к себе. Готы указывали друг другу на эту женщину, с горечью вспоминая, что она из мести за смерть отца и мужа приказала свергнуть статуи Теодориха, и требовали, чтоб она была предана смерти (примечательно, что мысль о том, чтобы самим, на месте, взять да и расправиться со своей давней ненавистницей, похоже, и не приходила в голову «бесчеловечным готским варварам»! - В. А. ). Но Тотила отнесся с глубоким почтением к дочери и жене граждан, прославивших себя доблестью, и охранил от оскорблений и ее, и всех других римлянок. Его милосердие ко всем без различия было так велико, что он возбудил к себе изумление и любовь даже у врагов, и о нем говорили, что он поступал с римлянами, как отец со своими детьми». (Грегоровиус. «История города Рима в Средние века).

Восторг, с которым большинство историков (в первую очередь, по вполне понятным причинам – скандинавских и немецких) прославляет доблесть «опоздавшего родиться» благородного Тотилы, основан, прежде всего,  на хвалебных гимнах, сложенных в честь готского царя-воителя на страницах «Войны с готами» восточным римлянином Прокопием – историкам враждебной готам стороны. И в самом деле – есть нечто достойное восхищения в том, как готский народ, после бездеятельного и трусливого Теодата, злосчастного Витигиса и двух узурпаторов – Ильдибада (Ильдивада) и Эрариха – снова воспрянул духом. Причем почти внезапно, после периода мрачной подавленности, овладевшей остготами в связи с гибелью их последнего великого царя (а убивший бесталанного Теодата храбрый Витигис, несомненно, был великим царем, несмотря на свое поражение). Когда оставшиеся без предводителя остготы то тут, то там искали себе нового вождя, они нашли в Ильдибаде (родиче вестготского царя Испании Теудиса, на чью помощь надеялись остготы) только предприимчивость, бешенство, энергию,  жестокость и злонравие (как оказалось – самоубийственное). Ибо остгот, во время пира отрубивший Ильдибаду голову, покатившуюся по столу, был царским телохранителем. Обиженным на Ильдибада, отказавшего ему в руке приглянувшейся ему девушки и выдавшего ее замуж за другого, по своему собственному усмотрению. Тотила, предводительствовавший остготскими войсками в Тарвисии (Тарвизионе), на северо-восточном участке италийской границы, прилегавшей к Норику, не побоялся принять на себя ответственность, связанную с царской властью, предложенной ему в столь грозный для остготов час. Однако согласился принять ее лишь на заранее оговоренных условиях, как то и подобало доблестному мужу, знающему себе цену. Тотила потребовал от готов предварительно устранить Эрариха – не только не Амала, но и вообще не остгота, а иноплеменника-руга, нагло затесавшегося в ряды готской знати и дерзновенно посягнувшего на наследие Ильдибада. Требование молодого царевича было выполнено. Остготы убили Эрариха. В 541 году Тотила, всего через несколько месяцев после смерти своего дяди Ильдибада, стал царем остготов. За два года он отвоевал у «ромеев» захваченные консуляром Велизарием италийские земли. Вся Италия, кроме Равенны, снова стала остготской. Мало того! Тотила завоевал даже острова, принадлежавшие вандалам и отнятые у тех восточными римлянами – Корсику, Сардинию и Сицилию. Как будто забыв о былом бессилии остготов на море.

Впрочем, Прокопий особенно восхваляет даже не военную доблесть, а человечность Тотилы. Гуманность этого молодого «варвара» - несомненно, глубоко верующего христианина -, взявшего на себя всю тяжесть борьбы с «Ромейской василией» в столь безнадежной для остготов ситуации, что, вообще-то, никто не стал бы требовать от него особого великодушия. Когда в захваченном остготами Неаполе готский воин изнасиловал девушку-римлянку, несмотря на ее сопротивление, его боевые соратники тщетно умоляли Тотилу о милосердии. Насильник, забывшийся лишь один-единственный раз в жизни, был казнен. При этом Тотила пояснил, что готы сами виноваты в обрушившихся на них несчастьях, забыв, в правление безнравственного Теодата, о добродетели ради золота и наслаждений, чем и навлекли на себя гнев Бога. Гнев Господа-Фрауйи, даровавшего им в свое время победу над римлянами, повинными в тех же грехах. Когда умирающие от голода неаполитанцы были вынуждены открыть остготам городские ворота, Тотила нашел время позаботиться о том, чтобы их осторожно, не вредя здоровью изголодавшихся, приучали к вновь появившейся у них еде. И позволил им беспрепятственно уйти из Неаполя в Рим. Интересно, оценили ли неаполитанцы поступок царя «готских варваров», накормивших и отпустивших с миром врагов, даже не взяв с них обещания впредь не поднимать на него оружия. А впрочем, много ли стоили подобные обещания в то жестокое время (вспомним хотя бы историю Одоакра и Теодориха)…

Поэтому – возвращаясь к вопросу о Тотиле в Ветхом Риме – ни в коем случае не стоит причислять Тотилу к разрушителям и разорителям  «Вечного Города» на Тибре и считать Первый Рим его жертвой. Тотила приказал снести треть городских укреплений, это верно. Но он сделал это, опасаясь новых морских десантов «ромеев». И потому сравнял с землей, к примеру, также город Беневент. Однако же сам город Рим остготский царь не тронул. А лишь приказал, в силу известных лишь ему причин, выселить всех, кто еще оставался в стенах «царственного города». Уцелевших римских сенаторов Тотила взял с собой, а прочих римских граждан с женами и детьми расселил по кампанским селениям. Никому не было позволено остаться в Риме. Остготский рикс ушел из Ветхого Рима, не оставив в нем ни единого человека. Правда, через сорок дней римляне стали понемногу возвращаться в опустелый и опустошенный град на Тибре, встречая там кое-кого из отсидевшихся от готов в укромных уголках сограждан.   Но черты прежней метрополии Первый Рим стал вновь обретать лишь при папе Мартине V из рода Колонна (1368-1431).   А до того меланхоличные крестьяне пасли своих коров на Форуме, среди полуразрушенных остатков римского величия. Которое было и быльем поросло… И посещавший «Вечный Город» иностранец изумленно спрашивал себя: «…где же огромный древний Рим? <…> мало-помалу из тесных переулков начинает выдвигаться древний Рим, где темной аркой, где мраморным карнизом, вделанным в стену, где порфировой потемневшей колонной, где фронтоном посреди вонючего рыбного рынка, где целым портиком перед старинной церковью, и, наконец, далеко, там, где оканчивается вовсе живущий город, громадно воздымается он среди тысячелетних плющей, алоэ и открытых равнин необъятным Колизеем, триумфальными арками, останками необозримых цезарских дворцов, императорскими банями, храмами, гробницами, разнесенными по полям; и уже не видит иноземец нынешних тесных его улиц и переулков, весь объятый древним миром: в памяти его восстают колоссальные образы цезарей; криками и плесками древней толпы поражается ухо <…> Ему нравились <…> эти признаки людной столицы и пустыни вместе: дворец, колонны, трава, дикие кусты, бегущие по стенам, трепещущий рынок среди темных, молчаливых, заслоненных снизу громад, живой крик рыбного продавца у портика <…>  идиллия среди города: отдыхавшее стадо козлов на уличной мостовой <…> и какое-то невидимое присутствие на всем ясной, торжественной тишины, обнимавшей человека… И там, на дряхлеющей стене, еще дивит готовый исчезнуть фреск. И там, на вознесенных мраморах и столпах, набранных из древних языческих храмов, блещет неувядаемой кистью плафон <…> Прекрасны были эти немые пустынные римские поля, усеянные останками древних храмов, <…> по ним еще виднелись там и там разбросанные гробницы и арки, потом они сквозили уже светлой желтизною в радужных оттенках света, едва выказывая древние остатки <…>. Нo <…> чуял он другим, высшим чутьем, что не умерла Италия, что слышится ее неотразимое вечное владычество над всем миром, что вечно веет над нею ее великий гений, уже в самом начале завязавший в груди ее судьбу Европы, внесший крест в европейские темные леса, захвативший гражданским багром на дальнем краю их дикообразного человека, закипевший здесь впервые всемирной торговлей, хитрой политикой и сложностью гражданских пружин, вознесшийся потом всем блеском ума, венчавший чело свое святым венцом поэзии и, когда уже политическое влияние Италии стало исчезать, развернувшийся над миром торжественными дивами — искусствами, подарившими человеку неведомые наслажденья и божественные чувства, которые дотоле не подымались из лона души его <…>. Притом здесь, в Риме, не слышалось что-то умершее; в самых развалинах и великолепной бедности Рима не было того томительного, проникающего чувства, которым объемлется невольно человек, созерцающий памятники заживо умирающей нации. Тут противоположное чувство; тут ясное, торжественное спокойство. И <…> он <…> стал подозревать какое-то таинственное значение в слове «вечный Рим» (Н. В. Гоголь. «Рим»).

Граница между фронтами невиданно разорительной и губительной для многострадальной Италии вот уже восемнадцатилетней войны за ее «освобождение от власти варваров римскими братьями с Востока» постепенно становилась все более призрачной. «Готы приходят – грабят, римляне приходят – грабят»… Прокопий, хорошо знавший своих соотечественников, писал, что, если готы отняли у римлян недвижимость, землю, то римское имперское правительство и его войска – движимость. Торгашеский дух выродившихся греков оказался куда сильнее чувства ответственности за ввергнутых охваченным римскими великодержавными амбициями императором Юстинианом в страдания и беды коренных жителей Италии, которую Восточная империя, «Ромейская василия», включила (или пыталась включить) в свой состав (не забывая взыскивать с «освобожденных, наконец-то воссоединенных снова и навеки с Римским Отечеством» италийцев недоимки, накопившиеся за десятилетия их пребывания де-факто вне пределов досягаемости щупалец константинопольской налоговой системы). Стоило готам подступить к воротам италийского города, его «ромейский» комендант первым делам повышал в вверенном его защите городе цены на хлеб (бывало, что раз в десять). Только имперский полководец Флавий Велизарий, ведший почти аскетический образ жизни, несмотря на свое огромное богатство (а может быть – именно благодаря этому богатству), не был замечен в попытках нажиться таким образом на беде своих новых «сограждан, вызволенных доблестными императорскими войсками из-под варварского ига». Прокопий, похоже, прямо-таки обескураженный подобным бескорыстием славного консуляра, сообщает, как о величайшей добродетели, что Велизарий не посягал даже на пленённых жен и дочерей готов и ругов, среди которых были «красивейшие женщины из виданных когда-либо в Европе». Думается, Прокопию можно верить. С учетом того обстоятельства, что Велизарий отказался даже от царской порфиры и власти над Италией, предложенной ему остготами, в случае перехода избалованного военной славой консуляра на их сторону. Возможно, подлинно «последним римлянином» был вовсе не Флавий Аэций, а другой Флавий - Велизарий (даром что германец по происхождению)? Кстати говоря, не исключено, что сделанное италийскими остготами Велизарию предложение стать их царем объяснялось именно германским, готским, происхождением этого доблестного полководца августа Юстиниана. С какой стати гордые, прямо-таки кичившиеся чистотой своей крови, готы стали бы предлагать воцариться над собой не готу, а иноплеменнику?

Как бы то ни было, доблестный Велизарий отказался стать царем остготов, предпочтя остаться верным царьградскому автократору. С этим хладнокровным и неподкупным «ромейским» стратегом и сошелся в смертельной схватке Тотила, желавший любой ценой удержать за остготами уже почти отвоеванную ими у «римлян» Италию. Ему удалось вплотную приблизиться к этой цели, повторно взяв Ветхий Рим в 549 г. К тому же Велизарий – «мастер стратегии непрямых действий» (так его аттестовал сэр Бэзил Генри Лиддел Гарт) - был отозван недовольным его все возраставшей популярностью в войсках благочестивым императором в Константинополь.   А оттуда – переброшен на «восточный фронт», против извечных врагов римлян - персов, дабы отучить их совать свои длинные арийские носы в «ромейские» дела. Причем лучшими воинами Велизария в сражениях с персами, согласно труду Лиддел Гарта «Стратегия», были мавры, вандалы и… готы (часть которых, видимо, предпочла гибели и изгнанию неведомо куда службу под «ромейскими» знаменами). А новым главнокомандующим армией «ромеев» в активно «освобождаемой» ими Италии царьградский василевс Юстиниан назначил евнуха Нарзеса. Этот будущий победитель Амала Тотилы был, в отличие от германца Велизария, армянином по происхождению (как и будущий победитель «нашего Амала» Святослава Киевского – царьградский василевс Иоанн I Цимисхий). Нарзес (Нерсес), прекрасно понимавший сложность обстановки, согласился принять эту должность лишь при условии предоставления ему многочисленного и хорошо вооружённого войска (в отличие от Велизария, который вынужден был обходиться в Италии весьма малыми силами – Юстиниан завидовал его военным лаврам и, возможно, опасался чрезмерного усиления своего слишком одарённого военачальника).

Нарзесу приписывают изречение, что в сапог влезают сверху. Поэтому царьградский полководец, наконец, возглавив предоставленное ему отборное войско, прошел вдоль побережья Адриатики и, вступив в Италию с севера, сверху, ударил по остготам, оттесняя их на юг Апеннинского полуострова, вниз по голенищу сапога, к его носку, подошве, каблуку. Впрочем, согласно «Византийским штудиям» Гфёрера, Нарзес, произнося свое крылатое изречение (если только он его действительно произносил), так сказать, сделал из нужды добродетель: Восточная Римская империя настолько запустила свой военный флот, что доблестным «ромеям» просто не хватило кораблей для переправы двенадцати тысяч отборных воинов Нарзеса с лошадьми, вооружением, провизией и фуражом, осадной техникой и прочим в южную Италию. Поэтому Нарзесу и пришлось идти в Италию по гиблым малярийным болотам через Аквилею. Видимо, уже восстановленную после разорения гуннами Аттилы. Иначе ее не пришлось бы разрушать, в очередной раз, следующим, после остготов и «ромеев», завоевателям – лангобардам (или, по-гречески, лонгивардам), вторгшимися в Италию, только что очищенную восточными римлянами от остготов, в 568 г. , и давшим Северной Италии название «Ломбардия». Но до этого было еще далеко. Пока что лангобардские «федераты», щедро оплачиваемые «ромейским» золотом, выжатым имперскими налоговиками из благодарных и покорных подданных благочестивого Юстиниана, сражались в армии Нарзеса за возвращение Италии в лоно Римской империи.

Воины Нарзеса, включая вспомогательные контингенты, присоединившиеся к «ромеям» по пути в Италию, были привычны к южной лихорадке и болотным испарениям – дурному воздуху (лат. «мал ария», т. е. малярия). Все искатели приключений, способные носить оружие,  считавшие «свою головушку – полушкой, да и чужую шейку – копейкой» (как сказали бы наши древнерусские предки), желавшие разгуляться и поживиться в (видимо, таившей в себе неисчерпаемые богатства, хотя и разоряемой так долго и систематически «своими» и «чужими») солнечной  Италии, спешили под лабарумы, драконы и орлы Нарзеса, чтобы принять участие в его «освободительном походе» – последние недобитые гунны (язычники), упомянутые выше лангобарды (православные), герулы-эрулы (ариане), гепидские наемники (тоже ариане), и даже зороастрийцы-персы (не говоря уже о греках). Так сказать, «ограниченный контингент ромейских воинов-интернационалистов». . . Все они рвались в бой с «бесчеловечным варваром-еретиком» Тотилой и на грабеж «счастливой Авзонии».

Готское войско сошлось с «ромейской» армией вторжения в равнинной Умбрии. В четырнадцати километрах от города Нуцерии (ныне - Ночера Инферьоре), под Тагиной (сегодняшним Гуальдо Тадино). Там каждое местечко – подлинная окаменевшая легенда, хранящая в себе живую память тысячелетий. Неподалеку от тех мест, на озере Больсена, кстати говоря, как говорилось выше, удушили паром в бане злополучную Амаласунту (что и явилось поводом к войне). Однако же неустрашимого Тотилу не пугали призраки и духи жертв свершившихся здесь многочисленных убийств, как и воинов, павших здесь в былых сражениях. В описании Прокопия мы, словно наяву, видим Тотилу между двумя рядами войск, стоявших в боевом порядке друг против друга, и нам кажется, что перед нами явился образ средневекового рыцаря, достойный «Хроник» Жана Фруассара. В сверкающих золотом доспехах, с пурпурными украшениями на шлеме и копье, в царской порфире, Тотила лихо вольтижировал  на горячем боевом коне, демонстрируя войскам свое, так сказать, искусство джигитовки (просим прощения у уважаемых читателей за анахронизм, но так будет понятнее). Он скакал на коне по полю, описывая круги, и с юношеской ловкостью то проделывал всевозможные движения, то бросал в воздух копьё и ловил его на всем скаку, гордый, молодой, уверенный в победе, Пока ему не сообщили о присоединении к готскому войску подкрепления - двух тысяч отборных воинов, которых он нетерпеливо дожидался, чтобы начать, наконец, сражение. И тогда он сменил свои роскошные доспехи на вооружение простого воина (надо думать - все-таки готского конного латника).

Между тем Нарзес, незаметно для Тотилы, перегруппировал свой боевой порядок, усилив фланги «ромейского» войска дополнительными отрядами стрелков из лука. Столь большое число лучников (по четыре тысячи на каждом крыле) указывает на внушительный размер гуннского контингента в составе восточноримской «освободительной» армии (хотя имелись в воинстве Нарзеса и стрелки из лука из числа подданных Восточной империи). Центр «ромейского» войска, которому предстояло принять на себя главный удар остготов, состоял из лангобардских и герульских «федератов». Вот тебе и «римляне против варваров»!

Когда вооруженная длинными копьями-пиками панцирная конница остготов вклинилась в центр войска «новых римлян», его крылья, состоявшие из гуннских конных лучников, двинулись вперед, охватывая атаковавших готов с флангов. «Ромейский строй» стал напоминать раскрытые ножницы или латинскую литеру «V» — начальную букву слова «VICTORIA» - «Виктория», «Победа» (факт многозначительный, как замечал в подобных случаях Николай Михайлович Карамзин). Охваченные наступательным порывом, готские вершники (как называли всадников русские летописцы) дали завлечь себя в пространство между «лезвиями» этих «новоримских» смертоносных «ножниц».

Тотила был молод, исполнен сил, беззаботен и, конечно же, недооценивал противника, если действительно отдал остготам приписываемый ему приказ не применять против «римской» фаланги лук и стрелы (впрочем, готские лучники никогда, еще со времен Винитария и Баламбера, не могли тягаться с гуннскими в частоте, дальности и меткости стрельбы). Нарзесу же в год битвы при Тагине исполнилось семьдесят два. Он был опытным в интригах царедворцем, пользовавшимся особым покровительством благочестивой василиссы Феодоры - жены блаженнейшего василевса Флавия Петра Савватия Юстиниана I Великого. Бесстрастным, хладнокровным и расчетливым. Приказавшим своим гуннским «федератам», составлявшим фланги имперского войска, осыпать доблестных остготов, бросившихся в рукопашный бой с благочестивым кличем: «Фрауйя армай!» - «Господи помилуй!» -, тучами острых стрел, пока число усеявших поле сражения остготских трупов не достигло шести тысяч. В былые времена Нарзес бы удостоился за это славы триумфатора. Теперь же все победные лавры получал вечный триумфатор – «император романорум» (или же, «по-новоримски» - «василевс ромеон»). Как бы далеко он не находился от поля битвы, выигранной его верноподданными…

Смертельно раненый стрелой гунна на восточноримской службе (или же копьем гепидского «федерата»), готский царь Тотила пытался искать спасения в бегстве. Соратники отвезли его в местечко Капра, в нескольких милях  от места проигранной готами битвы. Спасения не было. Царь пережил поражение всего на пару часов. У остготов даже не осталось времени похоронить его по-царски, с подобающими почестями. Готовясь к дальнейшему бегству, «на ходу» (как пишет Грегоровиус), они наспех зарыли труп Тотилы в неприметном месте. Это случилось летом 552 г.

«Если величие героя измеряется множеством препятствий, которые герою приходится преодолеть, или неблагоприятностью судьбы, с которой он должен бороться, то Тотила еще более заслуживает бессмертия, чем Теодорих. Тотила, будучи еще юношей, своей энергией и гением не только восстановил разрушенное государство, но и отстаивал это государство в течение одиннадцати лет, ведя борьбу с Велизарием и войсками Юстиниана. Наконец, если достоинство человека определяется доблестями облагораживающими душу, то между героями и древности, и последующих времен найдется немного таких, которые были бы равны этому готу великодушием, справедливостью и самообладанием» (Грегоровиус).

Главной потерей остготов в битве при Тагине была, несомненно, гибель их гениального царя-полководца. Возможно, готы вспомнили зловещее предсказание, сделанное в присутствии Тотилы неким таинственным старцем, когда внезапно взбесившийся вол опрокинул статую медного быка, украшавшую римский Форум (насколько же глубок был упадок Рима на Тибре, если по Форуму бродил рогатый скот, как в незапамятные времена!): «Придет время, и вол одолеет быка». Так и вышло – «вол» (бессильный, вроде бы, кастрат Нарзес) одолел «быка» Тотилу (из которого прямо-таки ключом била мужская сила, или, как сказал бы римлянин – «вирильность»)…

Но не меньшей и столь же невосполнимой потерей была и смерть от стрел «ромейских» гуннов в один день шести тысяч лучших готских воинов, усеявших своими телами поле проигранной битвы. Об ослабленности сил обеих противоборствующих сторон, предельно истощенных кровопролитной войной за Италию, свидетельствует не только сравнительная небольшая численность их войск. Но и, скажем, явная неспособность остготов занять своими воинами все стены осажденного Нарзесом Рима. Как, впрочем, и очевидная нехватка у Нарзеса войск для того, чтобы полностью взять Рим в кольцо осады. Противники дрались друг с другом из последних сил. Но именно на исходе сил приходится усиленно работать головой. А с этим у старого царьградского скопца дело обстояло явно лучше, чем у готских полководцев.

Остготы отошли на север, где между Тицином и Вероной еще сохранились в неприкосновенности остатки их народа. Там они избрали себе нового царя – отважного воина, молодого отпрыска знатного рода по имени Тейя (Тейяс, Тейас). Но то, что сделал  Тейя и что он мог сделать, было не попыткой восстановления царства остготов в Италии, а его (само)ликвидцией – героической и кровавой, в истинно германском стиле, духе и вкусе, вроде описанного в «Эдде» Рагнарёка - «Сумерек (Гибели богов)», а с ними - всего древнегерманского мира. Впрочем, разве можно было ожидать чего-либо иного от обречённого на неминуемую гибель храброго народа?

Разъяренный гибелью шести тысяч своих лучших соплеменников в битве при Тагине, одержимый бешеным желанием во что бы то ни стало омрачить дошедшее до неприличия, наглое, безудержное ликование «ромеев» при виде окровавленного шлема и одежды павшего Тотилы, Тейя отдал жестокий приказ перерезать всех римских заложников, взятых Тотилой после захвата им «Вечного города» - прежде всего, мужчин и юношей из сенаторских семейств. По его приказу остготы перебили от трехсот до трехсот пятидесяти человек. Т. е. фактически всех мужских представителей высшей староримской знати. Хотя поименно хронисты перечисляют среди жертв Тотилы лишь представителей рода Анициев – самых упорных врагов остготов еще при Теодорихе. Судьба попавшей в руки готов римской знати города Медиолана была ничуть не менее печальной. Но все это остготов не спасло. . .

После взятия войсками Нарзеса мазволея императора Адриана, превращённого остготами в крепость (современного папского Замка Святого Ангела), и очередного захвата «ромеями» Рима на Тибре, служившие под знамёнами императора Юстиниана «варвары», выйдя из-под контроля и войдя в раж, переняли от готов «эстафету» в деле истребления природных римлян. Уничтожив тех из граждан «Вечного города», до которых у остготов в спешке руки не дошли. Видимо, по этой причине (наряду с другими) дальновидный Нарзес постарался поскорей избавиться от лангобардов – наименее надежных и дисциплинированных «федератов» из служивших под его драконами, орлами и лабарумами. Впрочем, лангобарды ушли из завоеванной, с их помощью, восточными римлянами Италии только для того, чтобы всего через шестнадцать лет в нее опять вернуться. Дабы скрестить оружие на этот раз уже с засевшими в Италии «ромеями». . .

Остатки награбленных в годы остготского «великодержавия» сокровищ, не доставшиеся воинам Юстиниана в мавзолее Адриана и захваченных «ромеями» прибрежных городах, были спрятаны бойцами Тейи в Кумских пещерах на Мизенском полуострове. Этот небольшой (площадью всего в несколько квадратных километров) мыс под Неаполем по сей день остаётся одним из самых таинственных уголков Италии, где каждая пядь земли скрывает в себе память об исторических событиях. Там располагались ушедшие ныне под воду самые посещаемые термальные источники римской эпохи – фешенебельный курорт Байи с его богатыми виллами и увеселительными заведениями, погрузившийся со временем на дно морское. Там некогда пророчествовала в своей священной пещере Кумская сивилла, сделавшая Кумы знаменитыми на все Средиземноморье. Там Секст Помпей, невенчанный «царь морских разбойников», к радости истерзанной гражданскими войнами Италии, примирился с принцепсом Октавианом Августом (что вскоре стоило слишком доверчивому Сексту головы). И теперь остготы пытались укрыть от торжествующих «ромеев» свои сокровища в извилистых, наполненных удушливыми горячими испарениями мизенских шахтах. Алигерн (Алагерн), брат Тейи, охранял их во главе отборных войск. В то время как остаткам остготского флота было поручено, в крайнем случае, прикрыть и обеспечить их эвакуацию с этого последнего прибрежного рубежа.

По мере отхода на север, под «ромейским» натиском, царя Тейи, не дождавшегося помощи от франков, на чью поддержку он так надеялся (франки предпочли преследовать в Италии свои собственные цели), готский флот приобретал все большее значение. Ибо снабжал отрезанные со стороны суши готские войска Алигерна и Тейи на обоих мысах – Мизенском и Суррентском - всем необходимым. Река, разделявшая остготов и «ромеев», называлась Сарн или Дракон. Судя по ее небольшой ширине - даже не река, а так, узкая речушка, образующаяся из источников питьевой воды у подножия Везувия. Но глубоко уходящая своим ложем в местные вулканические породы, с быстрым, бурным течением и отвесными скалистыми берегами, не проходимая ни для всадников, ни для пехоты вплавь. Единственный мост был в руках готов, оборонявших его с помощью метательных машин-«баллистр»  (как пишет Прокопий). «Ромеи» и остготы простояли два месяца друг против друга на противоположных берегах реки, обмениваясь тучами стрел и других метательных снарядов. Так продолжалось до тех пор, пока остготы господствовали здесь на море и могли держаться, ввозя продовольствие на кораблях в свой стан, расположенный недалеко от моря.

В этой ситуации Нарзес воспользовался испытанным… в очередной раз так и подмывает сказать «византийским», но не буду! – «ромейским» приемом. Он подкупил начальника готского флота (утратившего к тому времени надежду на победу Тейи), передавшего восточным римлянам большую часть своих военных и невоенных кораблей. К тому же к «ромеям» подошло «бесчисленное множество» (Прокопий) собственных кораблей с Сицилии и из других частей империи. Так что пути отхода морем были для готов отрезаны. Одновременно  Нарзес, стремившийся скорее завершить войну, усилил нажим на суше. Воздвигнув вдоль берега Дракона множество деревянных башен, он «смог страхом окончательно поработить прежнюю самоуверенность врагов» (Прокопий).   Загнав последних, недорезанных остготов на возвышенность близ Стабий, которую было легко оборонять, но тяжело снабжать – т. н. Монс Лактариус (Молочную гору). То, что произошло потом, мир узнал от Прокопия, перешедшего, в качестве тайного секретаря, от Велизария к Нарзесу. Это тщательно документированное описание гибели остготов, ей-Богу, стоит процитировать дословно:

«Очень испуганные <…>,  стесненные недостатком продовольствия, готы бежали на расположенную поблизости гору, которую римляне на латинском языке называют "Молочной горой". Римлянам никак нельзя было следовать за ними туда, ввиду трудности прохода и неудобной местности. Но и варварам, которые поднялись туда, вскоре уже пришлось раскаяться в этом, так как у них еще в большей степени стал ощущаться недостаток в продовольствии; добывать его для себя и для лошадей они никак не могли. Поэтому считая, что предпочтительнее окончить свои дни жизни в бою, чем погибнуть от голода, они сверх всякого ожидания, двинулись на неприятелей и нежданно-негаданно напали на них. Римляне, насколько позволяли им данные обстоятельства, твердо стояли против них, расположив свой боевой строй не по отдельным начальникам, не по отрядам или легионам, не отделенные друг от друга каким-либо иным способом, не с тем, чтобы слышать даваемые им в битве приказания, но с тем, чтобы биться с врагами со всей силой, где кому придется. Удалив коней, все готы первыми стали пешим строем по всему фронту, устроив глубокую фалангу; видя это, римляне тоже спешились, и все выстроились точно так же.

Я хочу рассказать здесь об этой знаменитой битве, и о той доблести, не уступающей, думаю, доблести ни одного из прославленных героев, которую в данном случае проявил Тейя. К смелости готов побуждало безвыходное их положение, римляне же, хотя и видели их в состоянии отчаяния, считали нужным противиться всеми силами, стыдясь уступить более слабым. И те и другие, полные воодушевления, устремлялись на близстоящих; одни, готовые погибнуть, другие, стремясь получить славу доблести. Битва началась рано утром. Тейя был на глазах у всех, держа перед собою щит; с грозно поднятым копьем он с небольшой кучкой своих близких стоял впереди фаланги. Видя его и считая, что если бы он пал, то битва быстро бы окончилась, римляне направили против него все свои усилия, нападая на него в большом числе, кто только стремился к славе. Одни издали бросали в него дротики, другие старались поразить его копьем. Тейя, закрывшись щитом, принимал на него все удары копий и, внезапно нападая на врагов, многих из них убил. Всякий раз как он видел, что его щит весь утыкан брошенными в него копьями, он, передав его кому-нибудь из своих щитоносцев, брал себе другой. Сражаясь так, он провел целую треть дня. К этому времени в его щит вонзилось двенадцать копий, и он уже не мог им двигать, как он хотел, и отражать нападающих. Тогда он стал звать настойчиво одного из своих щитоносцев, не покидая строя, ни на единый вершок не отступая назад и не позволяя неприятелям продвигаться вперед; он не поворачивался назад, прикрыв щитом спину, не сгибался набок; он как бы прирос к земле со своим щитом, убивая правой рукой, отбиваясь левой и громко выкрикивая имя своего щитоносца. Он явился к нему, неся щит, и Тейя быстро сменил на него свой отягченный копьями. И тут на один момент, очень короткий, у него открылась грудь, и судьба назначила, чтобы именно в этот момент он был поражен ударом дротика и в ту же минуту умер. Воткнув его голову на шест и высоко подняв ее, некоторые из римлян стали ходить вдоль того и другого войска, показывая его римлянам, чтобы придать им еще большую храбрость, готам – чтобы те, придя в отчаяние, прекратили войну. Но даже и теперь готы не приостановили сражения до самой ночи, хотя точно знали, что король (царь – В. А. ) их умер. Когда мрак спустился на землю, обе стороны, разойдясь и не снимая оружия, заночевали тут же. На следующий день с рассветом они опять выстроились по-прежнему и сражались до самой ночи; они не уступали друг другу, не обращались в бегство и не наступали; хотя и с той и с другой стороны было много убитых, но озверев, с непреклонным духом они продолжали бой друг с другом: готы знали, что они сражаются в последний раз, римляне питали для себя недостойным оказаться слабее их. Но наконец, варвары, послав к Нарзесу некоторых из знатнейших лиц в своем войске, сказали, что они поняли, что они борются с богом: они чувствуют противоборствующую им силу. Из происходящего они уразумевают истину дел и хотят поэтому изменить свое решение и оставить это упорное сопротивление. Но они не хотят в будущем жить под властью императора, но проводить свою жизнь самостоятельно вместе с какими-либо другими варварами. Поэтому они просят римлян дать им возможность мирно уйти, не отказывать им в этом разумном предложении и подарить в качестве "денег на дорогу" те средства, которые каждый отложил для себя за время прежней службы своей в Италии. Этот вопрос Нарзес поставил на обсуждение на военном совете. И вот Иоанн, племянник Виталиана, предложил удовлетворить эту просьбу и не вести уже дальше боя с людьми, обрекшими себя смерти, и не пытаться на себе испытать смелость людей, уже отчаявшихся в жизни, которая тяжка и для тех, кто ее проявляет, и для тех, кто им противится. "Достаточно, – сказал он, – для разумного человека одержать победу, а желание чрезмерного может иной раз обратиться для кое-кого и в несчастье". Нарзес дал убедить себя этим предложением. Они договорились на том, чтобы варвары, оставшиеся в живых, взяли свои собственные деньги, тотчас же ушли из всей Италии и больше уже никогда не вели войны с римлянами».

Согласно Прокопию, еще до закрепления результата переговоров в форме договора, остатки войск доблестно павшего Тейи – не более тысячи готов -, выйдя из лагеря с оружием и «дорожными деньгами», пройдя через ряды «ромейских» войск победоносного Нарзеса, удалились в город Тицин (будущий стольный град винилов-лангобардов Папию, сегодняшнюю Павию) и в места по другую сторону реки Пада. Их взор был исполнен такой решительности и отваги, что никто не осмелился на них напасть (хотя договор еще не был подписан и утвержден взаимными клятвами). Больше никто никогда ничего о них не слышал. Так что, вероятнее всего, они действительно покинули Италию, чтобы, возможно, поселиться на одном из островов, завоеванных Тотилой. По другим сведениям, часть уцелевших остготов разбрелась по опустошенной почти двадцатилетней войной Италии. Алигерн долго защищал от войск восточных римлян Кумы, где хранилась царская казна.

Но не все были такими стойкими, как Алагерн. Прокопий Кесарийский неоднократно упоминает о наборе военнопленных италийских готов в «ромейскую» армию в ходе военных действий (к примеру, при взятии ромеями Неаполя в 536 г. или крепости Петра в 537-538 гг. ). Случалось, на сторону восточных римлян переходили отдельные знатные остготы и даже целые остготские гарнизоны (как, например, в Прибрежных Альпах в 540 г. ), с ходу зачислявшиеся в императорское войско. Возможно, Юстиниан расселял остготов, плененных в ходе Готской войны, в Мезии для несения военной службы среди тамошних «готи минорес», как и в других частях «Ромейской василии» - например, в Египте или на Боспоре Киммерийском, против «немирных» гуннов и других «разбойников». «Привлечение к охране границ Империи на дальних рубежахтолько что захваченных военнопленных вполне соответствует практике византийской военной политики. Об этом свидетельствует, например, депортация пленных вандалов из Африки на персидскую границу, организованная тем же Юстинианом» (М. М. Казанский. «Военная политика Юстиниана и готы на Боспоре Киммерийском»).

Самые непримиримые остготы надеялись при помощи франков и алеманнов, вторгшихся в Италию, вернуть ее себе, но были окончательно разгромлены Нарзесом на берегу реки Вольтурны, у Казилина в 554 г. Именно после этого сражения остготская государственность прекратила своё существование, а Италия стала частью «Ромейской василии». Казалось, римский «мировой змей» (как Ёрмунганд в германской «Эдде» или Уроборос) вот-вот укусит себя за хвост, вновь опоясав мир Средиземноморья сплошной адамантовой цепью возвращенных наконец в лоно империи «Вечного Рима» провинций, отвоеванных у «мятущихся вскую народов», «племён, замышляющих тщетное» (Пс. 2) остро отточенным римским мечом, скованных воедино железными скрепами римских законов, спаянных стальными догматами римской кафолической веры. . . И мало кто тогда мог усомниться в том, что Бог не даст исполниться амбициозным замыслам Юстиниана I (поторопившегося - надо думать, к радости императрицы Феодоры! -  официально, в предвкушении восстановления империи, авансом, называть себя в указах «Цезарем Флавием Юстинианом Аламанским, Готским, Франкским, Германским, Антским, Аланским, Вандальским, Африканским»). Хотя, казалось бы, всякому христианину должно быть известно евангельское изречение Спасителя: «Не вливают новое вино в мехи ветхие. »  (Мф. 9:17, Мк. 2:21-22, Лк. 5:37—39). . .

Так завершился Рагнарёк остготов. . .

Какой великолепный, подлинно эпический финал! И какой печальный исторический урок! Каким потокам крови суждено было пролиться, сколько народных сил не только германцев, но и аланов, сарматов и гуннов должна была поглотить «мать сыра земля» европейских полей сражений! И все лишь потому, что части человечества все еще приходилось странствовать в поисках лучшей доли, не в силах выдержать голод, терзающий «мигрантов»! В то время как другая часть человечества давно уже сидела сиднем под защитой стен и башен городов, имела представление о праве, законе, государственном порядке и была готова защищать их (по крайней мере – в лице своей правящей верхушки) до последней капли крови – своей или чужой…

Гунны, угры, сарматы, авары навоевались в Европе до смерти и исчезли из поля зрения цивилизованного мира почти полностью. За исключением загадочных остатков, точный этнический состав которых нам ныне не известен (какими бы гордыми именами великих народов прошлого эти остатки себя не называли). В горных долинах, укромных уголках, на узких полосках побережья, повсюду в Европе и Анатолии сидят гнездами остатки тех великих племен, которых римляне ухитрились подавить и подчинить даже в эпоху, когда преобразившаяся почти до неузнаваемости Римская империя продолжала существовать (а порой – воистину «дышать на ладан») лишь за счет нерастраченной силы своих германских «федератов». Каждое из этих мелких и мельчайших племен, каждый из этих народов-остатков, народов-реликтов, нашел своих фанатов и популяризаторов, посещающих их селения, от страны басков до Фриули, от Крыма до Кавказа, от Адрианополя до Инвернесса, собирающих воспоминанья о былом, записывающих под диктовку местных сказителей звуки, слова и истории.

А вот с остготами дело обстоит несколько иначе. Они – не тема для искателей всяческих раритетов. Они – никак не маргинальное явление истории. Остготы были, вероятно, величайшим шансом, предоставленным историей Европе. Шансом, без разрыва во времени и, тем не менее, с новой силой перейти из поры духовного и культурного расцвета Античности в новую эпоху. Как ни странно это прозвучит, Тотила был последним объединителем Италии до Гарибальди. Неудачные попытки Цезаря Борджа – не в счет. Ибо этот сын римского папы Александра VI об объединении всей Италии всерьез не думал. Как бы ни обольщался и не заблуждался на его счет Никколо Макиавелли в своем «Государе». А Теодорих Великий, проникнутый духом молодого, сильного остготского народа, заложил фундамент обновления античных традиций и античного наследия. Ни один другой народ, владевший Италией, кроме остготского, не открыл перед этим уникальным полуостровом, перед этой солнечной «Авзонией», перспективу реального выживания и воскрешения к новой жизни. Ибо после гибели Тейи наступили тринадцать столетий сплошного междуцарствия, упадка во всех областях, междоусобиц, неприятельских вторжений. . .

Тем не менее, итальянцы сохранили о готах лишь недобрые воспоминания. Невольно создается впечатление, что принципиальное отношение к ним классического итальянского общества от Альберти до Альфиери было неизменно проникнуто аристократической скорбью об унижении Италии в «варварские», «готские», «готические» времена, после которых, к счастью для цивилизованного мира, наступило Возрождение. Спрашивается: возрождение чего? Ясное дело – доготской, доготической, эллинистической, грекоримской, Италии.

Итальянцы (и другие народы романского корня) забыли о величайшей способности пришедшего с севера остготского народа к адаптации. Забыли о том, с каким детским благоговением и искренней готовностью остготы попытались влезть в давно уже лишившийся остатков прежнего могущества каркас древней Римской империи. Или, по крайней мере, примерить его на себя. Вместо того, чтобы разводить костры в ветшающих дворцах и разбивать шатры в дичающих садах и парках. Как это делали на первых порах даже арийские номады в завоеванных ими Мохенджо-Даро и Хараппе (что было – то было)…

Итальянский ученый Лудовико Антонио Муратори (1672—1750) — священник, куратор библиотеки Эсте в Модене и Амвросианской библиотеки, крупнейший историограф своего времени писал: «Когда в Италии сегодня произносят имя готов, иные из народа, да и из полуобразованных (Александр Исаевич Солженицын сказал бы – «образованцев» - В. А. ), содрогаются, как если бы речь шла о бесчеловечных варварах, совсем не имевших законов и вкуса. Так, плохие, старые постройки называют готической (буквально – «готика», т. е. «готской») архитектурой; готическими же считаются грубые характеры многих дурных гравюр конца пятнадцатого и начала следующего века. Все это – суждения невежд. Теодорих и Тотила, оба - цари этой (готской – В. А. ) нации, конечно, совершили немало ошибок. Тем не менее, их любовь к справедливости, умеренность, мудрость в выборе чиновников, сдержанность, верность договорам и иные добродетели были столь сильны, что они и сегодня еще могут служить образцом доброго правления для народов… К тому же эти государи ничего не изменили в магистратах, законах или обычаях римлян, а рассуждения иных об их дурном вкусе – ребяческая глупость. Самому императору Юстиниану больше сопутствовало счастье, чем готским царям; но если хотя бы половина того, что сообщает нам Прокопий в своих записках  – правда, то эти два гота значительно превосходили его (Юстиниана – В. А. ) своими добродетелями». Спокойное, хорошо взвешенные слова, написанные в эпоху, когда абсолютистскую Европу снова раздирали религиозные войны. Человеком, преследуемым иезуитами и обязанным предоставленной ему относительной свободой исследований лишь достаточно просвещенному римскому папе. Как бы то ни было, терпимость и благородство великих готских царей   - Алариха, Теодориха, Тотилы – к сожалению, нашли в многострадальной постготской Италии лишь очень немногих последователей…

4. ИСПАНСКОЕ ЦАРСТВО ВЕСТГОТОВ.

Готфы пали не бесславно:

Храбро билися они,

Долго мавры сомневались,

Одолеет кто кого.

(А. С. Пушкин)

ОТ ТОЛОСЫ ДО ТОЛЕТА

К тому моменту, когда наемники (Второго) Рима добивали последних защитников италийского царства остготов в тени Везувия, уже давно существовало другое готское царство, основанное вестготами. К тому моменту, когда после гибели Тейи франки, не пожелавшие ему помочь, прошли огнем и мечом с севера на юг всю теперь беззащитную Италию, когда их союзники и данники – язычники-аллеманы – предали огню постройки, пощаженные Теодорихом и Тотилой, готские цари уже давно правили из Толосы (нынешней Тулузы) царством, созданным ими по образцу царства, созданного в Италии гунноскиром Одоакром.

Мы оставили вестготский народ в момент смерти его великого царя Алариха. Оставили народ «древлян», не пожелавший покориться гуннам, скрестивший оружие с римлянами и завоевавший, наконец, Рим на Тибре. После погребения Алариха в русле реки Бусента под Консенцией вождем вестготов стал двоюродный брат и шурин покойного героя – Атаульф. Он унаследовал ценнейшее из сокровищ своего тестя – девятнадцатилетнюю красавицу императорских кровей, заложницу Галлу Плацидию. Единственную дочь от второго брака императора-«германофила» Феодосия, прозванного Великим. При захвате Первого Рима Аларихом она, почти еще ребенок, была уже растлена своим беспутным братом Гонорием. Невзирая на юный возраст Галлы, предусмотрительный сенат Ветхого Рима счел необходимым заручиться ее согласием на убийство вдовы Стилихона – Серены. Таким образом римские «патрес конскрипти» - «отцы, занесенные в списки» - решили создать себе алиби. «Как бы чего (потом) не вышло». Вдруг кто-то решит призвать их к ответу? Поскольку все дальнейшее поведение Галлы Плацидии свидетельствует о ее незаурядном уме, можно предполагать, что дочь самодержца «ромеев» вполне отдавала себе отчет в том, какую тяжкую вину на нее возложили. Но, прежде чем она пришла в себя после этого события, преодолев последствия первого принятого ею решения о жизни и смерти другого человека (да еще своей близкой родственницы – Серена была, как мы помним, падчерицей августа Феодосия I Великого, удочеренной им, т. е. фактически сестрой Плацидии!), Алариха уже впустили в «Вечный Город». И дочери римского императора пришлось на протяжении шести лет следовать за армией вестготов по Италии.

То, что ценность заложников заключается в их неприкосновенности, было, надо думать, понятно Алариху не хуже, чем тем международным и «народным» террористам, что берут заложников сегодня. Тем не менее, мнения историков о судьбе дочери Феодосия Великого в вестготском стане впоследствии разделились. Одни историки (почему-то преимущественно французские и итальянские) считают, что Плацидию насиловали на каждой лагерной стоянке чуть ли не все, кому не лень (начиная с самого Алариха – даром что римского военного магистра и патриция!) и держали, как последнюю рабыню, полуголой. Другие (почему-то преимущественно немецкие и австрийские) – что, в отличие от пленниц более низкого звания, дочь императора насилию не подвергалась. Что готы держали Галлу в холе и почете, обучили ее своему языку, и что на Плацидию, именно в силу ее неприкосновенности, не мог наглядеться Аларих, чуть ли не сдувавший с нее каждую пылинку. Впрочем, нельзя исключить и возможность возникновения у юной заложницы т. н. «стокгольмского синдрома»…

После смерти Алариха (постигшей его, возможно, не без участия «блаженной» - если верить А. А. Блоку! -  Галлы) его сменил, в роли воздыхателя и обожателя, новый царь вестготов Атаульф – умный, храбрый красавец-мужчина в полном расцвете сил из рода Балтов (в которого юная римлянка вполне могла действительно влюбиться).

Вероятно, под влиянием Галлы Плацидии (и, несомненно, чтобы сделать ей приятное), Атаульф принял историческое решение в пользу перехода от военной конфронтации к мирному сотрудничеству с Римской империей, смысл которого до нас донес упоминавшийся выше хронист и историк Церкви Павел Орозий: «Он (Атаульф – В. А. ) пламенно желал, чтобы, когда будет истреблено само имя римское, вся римская земля стала бы готской империей и по факту, и по имени, и чтобы, если говорить попросту, то, что было Романией, стало бы Готией, а Атаульф стал бы тем, кем некогда был Цезарь Август. Однако когда на большом опыте он убедился, что ни готы не могут повиноваться законам из-за своей неукротимой дикости, ни государство не может быть лишено законов, ибо без них государство - не государство, он решил наконец обрести себе славу человека, восстановившего в цветущем состоянии и укрепившего силами готов римское имя, и стать для потомков инициатором восстановления Римского государства, после того как не смог сделаться его преобразователем. Поэтому он старался удерживаться от войны, поэтому он жаждал мира, к свершению добрых дел побуждаемый главным образом уговорами и советами своей жены, Плацидии, женщины воистину острого ума и весьма религиозной. Когда же он начал со всем усердием добиваться того самого мира, сам же его предлагая, он был убит в результате заговора готов в Баркилоне (современной Барселоне – В. А. ), городе в Испании» («История против язычников»).

Если Атаульф действительно высказал подобное намерение, то сделал это, вероятнее всего, в 413 г. Т. е. примерно за шестьдесят лет до рождения остгота Теодориха Великого. Которому было суждено осуществить то, что Атаульф считал невозможным. Или то, к чему шурин Алариха не считал нужным стремиться. Шесть лет, проведенных в обществе Галлы Плацидии – женщины, великой как в добрых, так и (возможно – памятуя, например, о странной смерти Алариха) злых делах того кровавого столетия – произвели в нем заметную перемену. Атаульф счел недопустимым обменять этот дорогой живой залог на корабли с зерном, столь необходимым его вечно голодным вестготам. Готам пришлось поголодать еще, Галла Плацидия осталась в руках Атаульфа, а император, бывший даже при желании не в состоянии силой отнять у него роковую красавицу (а такого желания у него не было), удовольствовался тем, что Атаульф с соблюдением всех правил и приличий попросил у него руки дочери Феодосия Великого, преподнеся в дар тысячу готских мечей.

Так в начале V в. был восстановлен мир между вестготами и Римом. Вестготы получили разрешение поселиться на имперских землях между рекой Гарумной (нынешней Гаронной – В. А. )  и Пиренейскими горами. Основав там первое из «варварских» царств на территории Римской «мировой» державы - совершенно обособленных регионов, связанных с остальной империей не общими государственными институтами и общим законом, а финансовыми вливаниями и личной верностью глав этих регионов - «варварских» царей, осыпанных высокими римскими чинами и титулами - тому или иному императору. А царь вестготов Атаульф заполучил в супруги императорскую дочь Галлу Плацидию.

Свадьбу, положившую начало не только законному брачному, но и успешному военно-политическому союзу, пышно отпраздновали в городе Нарбоне (нынешней Нарбонне – В. А. ). Настолько знаменитом уже в 414 г. , что по нему была названа целая провинция – Нарбонская Галлия, богатейшее из римских колониальных владений. Там, между Пиренеями и Средиземным морем, издавна процветала весьма своеобразная племенная культура тектосагов. Хотя побережье было романизировано, в глубине страны, между Толосой (нынешней Тулузой – В. А. ) и Бискайей, тектосаги почти не изменились с доримских времен. У римлян не было необходимости заниматься ими вплотную, ибо страна была богата, а долина Родана (современной Роны – В. А. )  – область процветающей торговли – столь привлекательна, что «сыны Ромула» оставили дождливые отроги Пиренеев с обитавшим там мелким галльским народцем в покое. Чтобы, так сказать, «не заморачиваться»…

Когда же появились вестготские мигранты, пожелавшие, по брачному договору, прибрать к рукам эту землицу, скоро выяснилось, что она приносит несравненно меньший урожай и доход, чем, например, италийские земли. В Италии остготам хватало трети земель, чтобы прокормиться. В Нарбонской Галлии же вестготы не прокормились бы одной третью. И потому тектосагам пришлось уступить готским «вооруженным переселенцам» не одну, а целых две трети. Это привело к тому, что тектосаги были вынуждены переселиться – от греха подальше - выше в горы, перегнав свои стада на высокогорные пастбища, оставив равнину в руках пришельцев. Но без особых проявлений недовольства и без достойного упоминания кровопролития.

А вот между самими вестготами начались кровавые «разборки». Атаульф, осматривавший своих любимых скакунов в конюшне, был заколот ударом в спину собственным конюхом, обиженным на своего царя и работодателя, мстя за какую-то мелкую (с царской точки зрения, естественно) личную обиду. Возможно, впрочем, его использовала «втемную» некая таившаяся в тени престола группа заговорщиков из среды антиримской либо антибалтской оппозиции. Ибо после гибели Атаульфа царский престол занял не ближайший родственник убитого из рода Балтов, а некий выскочка-бахвал по имени Зингирих (Зингерих, Зигерих, Сингирих). Причем, не дожидаясь решения тинга – собрания «народа-войска» (соответствовавшего у готов, как и у всех древних германцев, агоре греков гомеровской эпохи или славянскому вечу). Балт Атаульф был заколот в готской царской конюшне города Баркилоны. Ибо к тому времени вестготы, убедившись в неспособности прокормиться на отведенных им владыкой западной части Римской империи скудных землях тектосагов, протянули свои щупальца через Пиренеи в «римскую» Испанию – страну своей будущей трудной судьбы. Следует заметить, что эта новая родина вестготов была к тому времени «римской» лишь по названию. Еще в 409 г. в Испанию вторглись вандалы, аланы и свевы. Поэтому римляне, осознав, что эту территорию им собственными силами уже не удержать, скрепя сердце, передали ее вестготам. Которые, в качестве «федератов» империи, обещали Риму защищать переданные им земли от других «варварских» народов. А также от местных крестьян-повстанцев – багаудов. И от союзников багаудов – древнего иберийского племени васконов (предков современных басков и гасконцев). Издавна отличавшихся крайней драчливостью (вспомним гасконца д'Артаньяна!) и не замедливших вступить в конфронтацию с вестготами.

По мнению некоторых историков – например, Германа Шрайбера – Сингирих (то ли вестгот, то ли остгот, как и его брат Сар – неоднократно упоминавшийся выше враг Алариха) был, так сказать, «готским националистом». Человеком, имевшим немало сторонников среди готской «непримиримой оппозиции». Ярким представителем «староготской партии», отвергавшим любые связи с Римом и тосковавшим по временам прежней готской вольности времен грабительских набегов в стиле позднейших казаков,  походов готских «вечных странников» за «зипунами». Зигирих прекрасно понимал, чего хотели Атаульф и его «ромейская» красавица-жена – сделать вестготов оседлым народом, заставить их пахать, сеять, жать, молотить и вообще трудиться в поте лица своего – дабы обеспечивать Галле Плацидии и ее окружению комфорт, роскошный образ жизни, привычный ей со старо- и новоримских времен. Пришедший к власти Зингирих не скрывал своего твердого намерения положить этим «римским безобразиям» конец, раз и навсегда.

Первым делом он без долгих разговоров превратил Галлу Плацидию, вдову своего предшественника на вестготском царском престоле и законную вестготскую царицу, снова в бесправную полонянку (каковой она была, по мнению некоторых авторов, до брака с Атаульфом). Если верить современникам, дочери императора римлян, родившей царю Атаульфу в законном браке сына, пришлось босой, подоткнув подол, двенадцать миль идти пешком перед свирепым узурпатором, гордо восседавшем на коне (наверно – белом или вороном) и любовавшимся безмерным позором знатнейшей римлянки и всего римского, в ее лице. Однако публичное унижение семени Феодосия Великого на пыльной испанской (впрочем, ее уже можно было назвать каталанской, ибо нынешняя Каталония-Каталания получила свое название от Готалании-Готоалании – земли, захваченной готами и аланами) дороге было еще не худшим из злодеяний, совершенных Зингерихом. Он повелел убить детей Атаульфа от первого брака (не имевших ничего общего с Римом и римлянами), как ни старался мужественный священник отговорить тирана от «иродова злодейства». Он убил бы и сына своего предшественника от Галлы Плацидии, но младенец успел умереть собственной смертью через месяц после рождения. Как бы то ни было, живых наследников у Балта Атаульфа не осталось.

Зингерих правил вестготами всего неделю. Успев пролить в Баркиноне-Баркилоне потоки крови. Нам сегодня трудно объяснить такую кровожадность, не уступающую кровожадности франкских царей из рода Меровингов (даже с учетом того обстоятельства, что в свое время брат Зигериха – Сар - ненавистник Алариха -  пал в битве с Атаульфом). Она как бы предвосхитила зверские нравы  надвигавшегося на античный мир жестокого, бесчеловечного Средневековья. И в то же время ознаменовала собой его неумолимое приближение – нет, даже его наступление, приход. С тех пор в Испании и Галлии (получившей имя Франкии-Франции от покоривших ее к тому времени франков) всякий раз, когда разгоралась борьба за престол, совершались убийства перед вратами храмов, да и в самих храмах. А проблемы, остававшиеся нерешенными с помощью меча, как правило, решались с помощью кинжала или яда.

В самый разгар вызванной зверствами Сигериха смуты внезапно появился человек, вроде бы, не известный никому. Впрочем, в «варварской» среде случаи захвата высшей власти совершенно «темными» личностями были нередки. Это был безродный, но лихой рубака по имени Валла (Валья, Валия), устранивший Зигириха (что оказалось относительно нетрудно)   и сумевший отстранить от престолонаследия родного брата Атаульфа (что было значительно труднее).

Заметим, как бы в скобках, что Павел Орозий, в отичие от других авторов, утверждает: Сигирих был убит не из-за своей жестокости, а из-за «склонности к миру» (лат. ad pacem promus esset). Если губителя детей Атаульфа убили из-за СКЛОННОСТИ К МИРУ С РИМЛЯНАМИ, то образ «старогота»  Сигириха представет в совершенно ином свете. Как водится, темна вода во облацех. . .

В лице Валии над вестготами вновь воцарился типичный «царь-дикарь». Он проложил себе мечом путь через всю Испанию (населенную, вследствие своей обширности, все еще достаточно редко и неравномерно), стремясь переправиться оттуда в Африку. И, разобравшись по-мужски с засевшими там вандалами и аланами, обеспечить вестготам привольную,  сытую жизнь за счет этой житницы римского Средиземноморья. Но год уже близился к концу. Осенние бури разметали захваченные у римлян корабли готского транспортного флота. И столь близкая Африка так и осталась недосягаемой. Неужели же все усилия были потрачены зря? Но нет, Валия не был намерен сдаваться. Испания была велика, а его народ – смел и силен. Он сражался с таким упорством и с такой энергией, что у римского августа в далеком городе Медиолане наверняка прибавилось морщин (а может, даже появились ранние сединки в волосах, хотя навряд ли). Конечно же, взаимоистребление «варваров» в «римской» Испании радовало всякое «истинно-римское» сердце. Однако, Валья явно слишком далеко шагал. Пора было его унять, иначе он всего лишь через пару месяцев грозил завоевать всю «римскую» Испанию, откуда бы его уже никто потом не выгнал – ни крестом, ни ладаном (не говоря уж о мече).   И потому благочестивый август повелел своим вестготским «союзникам»  - что написано (в союзном договоре) пером, то не вырубишь топором (даже готским)! – прекратить испанскую авантюру, вернуться за Пиренеи, на север, в Нарбонскую Галлию, и мирно жить да поживать там, в отведенных им для поселения, по безмерной милости божественного (хоть и христианского) императора, землях между Пиренейскими горами и рекой Лигером  (сегодняшней Луарой – В. А. ), т. е. в Аквитании. Терпеливо дожидаясь там очередного императорского приказа выступить в поход «к вящей славе великого, вечного Рима». Туда, куда Его Императорское Величество всемилостивейше повелеть соизволит…

Решение выполнить такой приказ (фактически лишавший его всех плодов уже близкой победы) далось бы нелегко любому готскому царю, будь он хоть сто раз «другом и союзником римского народа», «социем», «федератом» и т. д. Особенно такому, как Валия, появившемуся как бы из ниоткуда, не имеющему предков царственного или даже княжеского рода. И, вероятнее всего, рассчитывающему на поддержку вестготов лишь до первого поражения или до первого случая серьезного отпора со стороны внешнего врага. А его вестготским подданным, так лихо дравшимся с оспаривавшими у них Испанию аланами, вандалами и свевами, готовыми вытеснить из испанской Галиции асдингов (которых одни историки относят к вандалам, другие же – нет), явно понравились плодородные земли Вандалиции   и область Нового Карфагена (современной Картахены). Там, правда, было непривычно и, пожалуй, слишком жарко, но в остальном… им там жилось бы лучше, вольготней и сытней, чем где бы то ни было и когда бы то ни было ранее…

И все же вестготы последовали за своим царем Валией в Аквитанию, где их дожидались присланные императором корабли с зерновым хлебом. Ибо за время продолжительных и жестоких боевых действий в Испании готы привыкли наполнять свои ручные мельницы зерном, пожалованным римским императором. Щедрым Великим Отцом из Медиолана (выражаясь языком североамериканских индейцев, именовавших президента США «Великим Белым Отцом из Вашингтона»). Этот способ снискать себе пропитание был более быстрым и, самое главное, куда менее трудоемким, чем пахота, сев, сбор урожая (которого можно было и не дождаться)…

И опять – как в случае гуннского нашествия из глубины степей, или вторжения готов в Римскую империю – решающими факторами были голод и еда (или, точнее – ее хронический недостаток). Главным «выгодоприобретателем» (или, выражаясь языком римских юристов – «бенефициаром») этих «хлебных спекуляций» стал уродливый и далеко уже не молодой римский военачальник Констанций. Ухитрившийся, однако, добиться столь внушительных успехов в борьбе с узурпаторами, что императору Гонорию пришлось пообещать ему в жены многострадальную Галлу Плацидию. И потому достигшую уже двадцатипятилетнего возраста (а между тем известно, что южанки увядают быстро) императорскую дочь и вдовствующую вестготскую царицу все-таки обменяли на зерно (эта судьба грозила ей уже давно, со времен Атаульфа). Бесстрастные, бездушные скопцы из окружения Гонория возвели Галлу на ложе старого уродливого римлянина – после нескольких лет, проведенных ею в счастливом браке с молодым и полным сил вестготом Атаульфом (об отношениях Галлы с Гонорием и с Аларихом не будем даже вспоминать). Известна даже цена, за которую вестготы продали римлянам красавицу, свою недавнюю царицу – пятьдесят две тысячи четыреста гектолитров  зернового хлеба.

(Восточно)римский «державник» Иордан описывает всю эту историю в куда более возвышенных и благовидных выражениях: «Против него (Валии – В. А. ) император Гонорий направил с войском Констанция, мужа сильного в военном искусстве и прославленного во многих битвах; император опасался, как бы Валия не нарушил союза, некогда заключенного с Атаульфом, и не затеял снова каких-либо козней против империи, изгнав соседние с нею племена; наряду с этим он хотел освободить сестру свою Плацидию от позора подчинения [варварам], условившись с Констанцием, что если тот войной ли, миром ли или любым способом, как только сможет, вернет ее в его государство, то он отдаст ее ему в замужество. Констанций, торжествуя, отправляется в Испании со множеством воинов и почти с царской пышностью. С неменьшим войском спешит ему навстречу, к теснинам Пиринея (Пиренейских гор - В. А. ), и царь готов Валия. Там от обеих сторон были снаряжены посольства, которые сошлись на таком договоре: Валия вернет Плацидию, сестру императора, и не будет отказывать римской империи в помощи, если в ней случится нужда» («Гетика»).

Следует признать – август Гонорий (видно, совесть ненадолго пробудилась даже в нем!) делал все, что мог, чтобы уломать растленную им в юности сестру, противившуюся неравному во всех отношениях браку (хотя ей было не впервой). В день торжественной (очередной) «сдачи Галлы Плацидии в эксплуатацию» (просим прощения у уважаемых читателей за некоторый цинизм, но это было действительно форменное безобразие!), 1 января 417 г. , август римского Запада пожаловал Констанцию  звание консула (достоинство патриция тот уже получил за прежние заслуги – в частности, разгром двух очередных узурпаторов). Смирившись с неизбежным, Галла Плацидия – в ней неожиданно пробудилось честолюбие, как во многих женах, не способных полюбить своих мужей – всемерно способствовала дальнейшему возвышению супруга, пока не сделала его – под именем Констанция III - августом и соправителем своего царственного брата. Это была настоящая гонка за эрзац-удовлетворением, жертвой которой счастливый супруг, впрочем, пал всего через семь месяцев после достижения верховной власти над западной частью «мировой» империи, трещавшей по всем швам. И в день смерти Констанция III - главного инициатора  перехода римской Галлии на местное самоуправление (418 г. ) и поселения вестготов в Аквитании (419 г. ), последовавшей в сентябре 421 г. , безутешная вдова – ей бы жить да радоваться столь счастливому избавлению от постылого мужа! – узнала крайне неприятную для нее новость. Покойный супруг «блаженной»  Галлы,  воспитанный в духе «староримских добродетелей», принципиально не брал взяток (которые ему наверняка предлагали, и не раз – просто в силу занимаемого им высокого положения). Не использовал свое служебное положение в целях личного обогащения. Не стремился увеличить свое небольшое (по меркам поздней империи, превратившейся, по меткому замечанию Моммзена, вследствие поистине чудовищного социального расслоения, в «общество, состоящее из миллионеров и нищих») личное состояние, унаследованное от предков. И «не крал то, что должен был стеречь». Совсем как Флавий Велизарий! Но в отличие от Велизария, скромного и неприхотливого в быту, Констанций III  стремился, ради удовлетворения собственного тщеславия, помноженного на тщеславие августейшей супруги (льстивые «ромеи» впоследствии назвали бы ее порфирородной или багрянородной), жить на широкую ногу, «по-царски»  во всех отношениях (как говорят в Одессе: «Лопни, но держи фасон!»). И умудрился не просто наделать долгов. Но и задолжать буквально всем, кому только можно.   «На брюхе – (пурпурный императорский) шелк, а в брюхе – щёлк!» Вот и осталась августа Плацидия после смерти своего добродетельного  августа не просто у разбитого корыта, а прямо-таки по уши в долгах. И с двумя малыми детьми на руках. Правда, дети давали ей кое-какие шансы выбраться из долговой пропасти (как известно, самой глубокой – в нее можно падать всю жизнь). Дочь – Юсту Грацию Гонорию – Галла Плацидия родила еще в 417 г. Констанций, слишком долго дожидавшийся ценной добычи, сразу же поторопился сделать ей ребенка. 3 июля 419 г. на свет, при официальном ликовании всех верноподданных Римской империи «от Равенны до самых до окраин, с южных гор до северных морей», появился наследник – сын Галлы и Констанция по имени Флавий Плацид (Плакид) Валентиниан, будущий император Запада. Август Гонорий поторопился объявить новорожденного племянника цезарем, включив его тем самым в круг кандидатов на престол.

Впрочем, большого счастья и большой радости Галле Плацидии не принесли и ее дети от Констанция III. Дочь покойного августа и его вдовой августы - красавица Юста Грация Гонория -  была с излишней поспешностью обещана придворными равеннскими скопцами-мудрецами в жены гуннскому «царю-батюшке» Аттиле. Ее нежелание отказаться от брака с этим повелителем «кентавров» (и одновременно – римским военным магистром) и переданная Аттиле придворным евнухом Гиацинтом, вместе с обручальным кольцом, просьба самому явиться за своей нареченной, послужили формальным поводом к очередной кровопролитной гунно-римской сваре. Приведя, в частности, к «битве народов» на Лигере и Матроне (современной Марне – В. А. ) в 451 г. Сын же  покойного августа и его вдовой августы, был в шестилетнем возрасте возведен на престол западной части Римской империи под именем Валентиниана III. Его правление (хотя за Валентиниана фактически правила мать, августейшая Галла Плацидия) было ознаменовано, кроме трусости и жестокости венценосного недоросля, лишь утратой им большей части имперских территорий. В 454 г. подозрительный и постоянно опасавшийся за свою жизнь придурок Валентиниан, подло убив «последнего римлянина» Флавия Аэция (с помощью евнуха по имени то ли Плацид, то ли Ираклий), собственной рукой лишил свою власть последней опоры. Чтобы очень скоро, в 455 г. , самому пасть жертвой убийцы, мстившего за Аэция.

В своем панегирике императору Авиту Сидоний Аполлинарий, стремясь отвести вину в убийстве Аэция от августа Валентиниана, полностью возложил ее на помогавшего (якобы) венценосцу евнуха-убийцу: «Плацид свершил, полумуж, Аэция гибель, безумный». Но истинный виновник происшедшего был всем слишком хорошо известен. Тем более, что, как мы помним, полное имя вероломного августа Запада было Флавий ПЛАЦИД (выделено нами - В. А. ) Валентиниан, так что в панегирике Сидония мог содержаться почти непрекрытый намек на прямое соучастие августа в кровавом преступлении. И потому упоминавшийся выше Марцеллин Комит, историк времен Юстиниана I, напрямую связывает в своей «Хронике» под 454 г. гибель Западной Римской империи с убийством Аэция именно Валентинианом: «Аэций патриций, великое спасение Западного (Римского - В. А. ) государства и устрашение царя Аттилы, Валентинианом императором умерщвлен во дворце вместе с другом [его] Боэцием; и с ним пало Гесперийское (Западное, по расположенному на крайнем Западе обитаемого мира мифическому саду Гесперид - В. А. ) царство (римлян - В. А. ), и доселе не смогло подняться».

Впрочем,согласно другим источникам, не все было так просто: за Валентинианом III стоял давний ненавистник храброго Аэция, знатный римлянин из сенаторского рода Анициев, успевший побывать претором, трибуном и консулом (в один - 433 - г. с августом Востока Феодосием II «Каллиграфом») Флавий Петроний Максим — будущий западноримский император-узурпатор, правивший, впрочем, недолго - с 17 марта по 31 мая 455 г. Этот заклятый враг Аэция таил злобу и на августа Запада Валентиниана, изнасиловавшего жену Петрония в своем дворце на Палатине.

По утверждению восточноримского историка Иоанна Антиохийского, Петроний Максим понимал, что не сможет отомстить августу Валентиниану, пока Аэций жив. Поэтому коварный кознодей тайно сговорился с евнухом Валентиниана, примицерием (примикирием, т. е. главным смотрителем) священной опочивальни Ираклием, который долго боролся с «последним римлянином» за контроль над слабым императором. Вдвоем Максим и Ираклий убедили легковерного Валентиниана III, что Аэций намерен убить его и захватить престол Западной империи. В действительности же  Аэций собирался женить своего сына Гауденция на дочери императора Евдокии. Между Аэцием и августом Валентинианом уже было заключено соглашение на этот счет. Валентиниан, усмотрев в матримониальных планах Аэция повод для подозрений, поверил Максиму и Ираклию и согласился убить своего лучшего полководца, опору империи Запада. Во время встречи с Аэцием 21 сентября 454 г. император вонзил своему спасителю в грудь меч (или кинжал), после чего слуги во главе с Ираклием добили тяжело  раненого «последнего римлянина».

Одновременно с Аэцием был убит его сторонник, префект претория Боэций. Но мало того! Прежде чем по Риму пополз слух об убийстве Аэция, император-убийца пригласил каждого из влиятельных друзей Аэция в свой дворец, где всех их умертвили поодиночке. Это кровавое событие потрясло и ужаснуло не только римлян, но и служилых варваров, с полным на то основанием уважавших Аэция больше всех других римских военачальников. Когда август Валентиниан спросил одного из знатных римлян, хорошо ли или дурно он поступил, убив Аэция, тот ответил, что не может знать, дурно ли это, или нет, зато отлично знает, что император левой рукой отрубил себе правую.

После гибели Аэция, тайный вдохновитель его убийства Максим попросил Валентиниана назначить его на должность военного магистра вместо убитого, но император отказался. Ибо осмотрительный Ираклий посоветовал ему не давать никому такой же власти, как Аэцию. Если верить Иоанну Антиохийскому, Максим был настолько раздражен отказом Валентиниана назначить его военным магистром, что задумал убить императора. Он выбрал в качестве сообщников Оптилу и Травстилу, двух служилых «скифов» (готов или гуннов - В. А. ), воевавших под знаменами Аэция и ставших затем телохранителями императора.

Максим легко убедил готов (или гуннов) в том, что Валентиниан был единственным виновником гибели Аэция, и предложил им отомстить за своего предводителя, пообещав награду за измену императору-убийце. 16 марта 455 г. Валентиниан III отправился верхом на Марсово поле (место военных упражнений) в сопровождении телохранителей, среди которых были Оптила, Травстила и их сообщники. Лишь только август Запада спешился, чтоб пострелять из лука по мишеням, как Оптила поразил его в висок. Раненый август обернулся, чтобы увидеть нападавшего в лицо, и был сражен Оптилой насмерть. В то же мгновение Травстила заколол злокозненного евнуха Ираклия. Сняв с убитого Валентиниана императорский венец и пурпур, «скифы» доставили свои «трофеи» интригану Максиму, обрадованному удачным завершением затеянной им интриги.

Убийство августа Валентиниана III оставило Западную часть Римской «мировой» державы без главы и без законного наследника престола. На императорский венец «Гесперии» рассчитывали сразу три претендента, поддержанные разными группами имперской чиновной бюрократии и военных кругов. Западноримское войско раскололось на три части, следовавшие за этими тремя кандидатами:

1)Максимианом (бывшим телохранителем-доместиком Аэция, сыном разбогатевшего в Италии египетского купца Домнина);

2) Майорианом, сменившим убитого Аэция в должности главнокомандующего и пользовавшимся поддержкой императрицы Лицинии Евдоксии; впоследствии Майориан, с помощью патриция Рицимера (отпрыска свевского царского рода по отцу, внука вестготского царя Валии - по матери, ученика Аэция), сверг императора Марка Мецилия Флавия Эпархия Авита и стал-таки августом римского Запада под именем Флавия Юлия Валерия Майориана;

3)интриганом Петронием Максимом, за которого выступал сенат Ветхого Рима.

В конце концов, коварный Максим, умело распределяя деньги между чиновниками императорского дворца, обошел своих конкурентов и 17 марта получил вожделенные диадему и пурпур.

Придя к власти в Ветхом Риме, Максим решил сразу же породниться с династией Феодосия, чтобы придать своей узурпации вид законности, и женился на Лицинии Евдоксии, вдове «заказанного» им (говоря «по-новорусски») Валентиниана III. Лициния вышла замуж за Максима неохотно, поскольку догадывалась, что именно Петроний стоял за убийством ее венценосного супруга. Если верить Просперу Аквитанскому, узурпатор Максим запретил Лицинии оплакивать Валентиниана. Скороспелый император Запада сам же способствовал усилению подозрений вдовы Валентиниана, ибо не только не казнил убийц последнего, но и, наоборот, возвысил их. Царьградский император Маркиан и не подумал признавать Максима августом западной части Римской «мировой» державы. Пытаясь укрепиться на престоле Запада в условиях отсутствия поддержки и признания со стороны Константинополя, Петроний дал своему приближенному Эпархию Авиту (которому предстояло стать вскоре «августом на час», чтобы быть свергнутым Майорианом) звание военного магистра Галлий и отправил его в галльскую Толосу, чтобы заручиться военно-политической поддержкой правившего там, с формального согласия западноримского императорского двора, царя вестготов Теодориха II.

В надежде на вестготскую поддержку, император Запада неосмотрительно расторг помолвку Евдокии, дочери Лицинии Евдоксии, с Гунерихом, сыном царя вандалов Гейзериха, бывшую, предположительно, одним из условий мирного договора Валентиниана III с вандалами. Расторжение помолвки узурпатором вызвало ярость Гейзериха, искавшего предлог к тому, чтобы откликнуться на просьбу призывавшей его в Италию Лицинии о помощи. Вандалы начали готовиться к вторжению в Италию. Лицинию Евдоксию в определенной мере извиняет то, что вдова Валентиниана не могла надеяться на сколь-нибудь существенную помощь от Восточной Римской империи. Ведь ее отец Феодосий II «Каллиграф» и тетка Пульхерия к тому времени почили в Бозе, а правивший Новым Римом на Босфоре Маркиан был человеком, совершенно не знакомым и не симпатизировавшим Лицинии. По легенде, именно поэтому Лициния навела вандалов на Италию, обратившись за помощью к Гейзериху из желания отомстить узурпатору Петронию Максиму за своего злодейски убиенного супруга Валентиниана III. Согласно Прокопию Кесарийскому, Петроний Максим даже имел неосторожность признаться Лицинии, что убил ее прежнего мужа Валентиниана из-за любви к ней. Хотя версию Прокопия трудно увязать с другой, придающей первостепенное значение желанию Петрония отомстить за свою жену, изнасилованную августом Валентинианом. Ну что тут скажешь, кроме как «темна вода во облацех. . . »

В мае 455 года, после двух с лишним месяцев правления Максима, до Ветхого Рима докатилась весть о выступлении Гейзериха в поход на Италию. Как только эта весть распространилось по «Вечному Городу», его граждан охватила паника. Многие стали покидать свои дома, чтобы бежать, куда глаза глядят. Эпархий Авит к тому времени еще не вернулся с ожидаемым Петронием вестготским подкреплением. Отказавшись от планов отразить нашествие вандалов, как бесперспективных, Максим предпочел искать спасенья в бегстве, призвав «отцов-сенаторов» покинуть Рим на Тибре вместе с ним. По мнению Эдуарда Гиббона, Петроний Максим был заблаговременно уведомлен о подготовке Гейзериха к походу на Италию, но не проявил необходимых в таких случаях решительности, расторопности, смекалки, ожидая грозного врага с полнейшим безразличием. Похоже, долгие десятилетия негативной селекции привели к сильнейшей деградации западноримской правящей элиты, сделав ее хронически не способной к принятию мало-мальски разумных и верных решений. . .

Трусливый Максим выехал из Рима 31 мая 455 г. , но был схвачен толпой разъяренных граждан «Вечного Города» и тотчас же побит камнями, как преступник. По утверждению же Иордана, Максим был убит «неким римским солдатом по имени Урс» (известно, что впоследствии два воина западноримской армии, римлянин и бургунд, спорили между собой, кто из них нанес императору Запада смертельный удар). Тело развенчанного узурпатора было растерзано «вольнолюбимыми квиритами» в клочки и брошено с проклятиями в Тибр. По версии же Проспера Аквитанского, Максим был убит своими слугами. Правление Петрония Максима продлилось всего семьдесят восемь дней. Его сын от первого брака, Палладий, недолго носивший титул цезаря и женившийся на своей сводной сестре, по-видимому, также был убит разгневанными горожанами или распоясавшейся наемной солдатней.

2 июня 455 года, через три дня после самосуда над Максимом, «колченогий евразиец» Гейзерих выступил из Порта (Римского Порта, Порта Августа) - главной гавани Рима императорского периода (заменившего обмелевшую Остию - гавань республиканского Рима) - на беззащитный Ветхий Рим, взятый (или, точнее говоря - занятый) им без малейших усилий. Не оказавшие вандалам ни малейшего сопротивления, римляне выслали навстречу Гейзериху мирную процессию, которую возглавлял папа римский Лев (первым из всех христианских епископов «Вечного Града» на Тибре принявший в 440 г. древний, чисто языческий, первосвященнический  титул великого понтифика, носимый римскими папами по сей день) с представителями православного духовенства. Милостиво преклонив свой слух к увещеваниям Льва (опытного дипломата, сумевшего тремя годами ранее уговорить царя гуннов Аттилу удалиться из Италии), Гейзерих отказался от кровавой расправы над римлянами и обязался защищать здания «столицы мира» от поджогов, приказав также своим вандалам и аланам (а возможно - и примкнувшим к нему маврам и берберам, если верить картине К. П. Брюллова «Нашествие Гензериха на Рим») воздержаться от резни в стенах «Вечного Города». Разграбление Рима на Тибре вандалами «со товарищи» длилось четырнадцать дней и ночей; последние остатки государственной казны и богатств частных лиц были доставлены в Порт, погружены на вандальские корабли и отправлены в Африку. Гейзерих выгреб дочиста все римские дворцы, забрал трофеи императора Тита, взятые тем при разграблении Иерусалима в 70 г. п. Р. Х. , бесчисленное множество иных сокровищ. Обобрав до нитки (или ободрав, как липку) всех надменных римских богачей. Но удержавшись, вроде бы, по просьбе папы Льва, от грабежа серебряной церковной утвари (великий понтифик на радостях повелел расплавить украшавшую Форум статую верховного бога римских язычников Юпитера Капитолийского и переплавить ее в статую первого христианского римского епископа - святого апостола Петра). Вместе с немереной добычею и многочисленными пленниками (в том числе Гауденцием, сыном Аэция) в вандальскую столицу Карфаген была отправлена, в сопровождении своих порфирородных дочерей Плацидии и Евдокии, императрица Запада Лициния Евдоксия, наведшая, мстя за сугубо личные обиды, на свой родной город Рим вандальскую грозу. . .

Вот какие нравы процветали при дворе благочестивых римских императоров, да и среди неутомимо восхвалявших их счастливых, всем всегда довольных верноподданных, презрительно именовавших «(полу)диких» готов «варварами». . .

Но вестгот Валия счастливо избежал участи Аэция и прочих слишком успешных полководцев на римской службе, которые могли: 1) сами стать императорами; 2) пасть от мечей и кинжалов ревнивых к их ратной славе императоров; 3) пасть от мечей и кинжалов наемных убийц, подосланных к ним этими императорами. Что было наглядно доказано печальными судьбами Стилихона и Аэция. Поэтому Валия, довольный тем, что имел – зерновым хлебом и землей – решил держаться от благочестивых римских августов подальше, ограничившись укреплением своей власти над Толосским царством вестготов.

Именно с этого момента, как ни странно, началась (пусть с некоторой задержкой) романизация кельтов-тектосагов и их столицы. Не «готизация», а именно романизация. Осуществляемая не самими римлянами (у которых на это уже не было ни сил, ни времени, ни желания), занятыми исключительно «спасением животишек» (по выражению Федора Михайловича Достоевского), а – парадоксальным образом! – вестготами.

Прожившими и провоевавшими, как-никак, на протяжении целого поколения, бок-о-бок с римлянами и полными решимости создать на римской территории центр собственной власти.

Как писал французский историк-тулузовед и архивист Пьер Салье, вестготы, ничего не разрушившие ни в Немаузе (современном Ниме), ни в Нарбоне, принялись превращать Толосу в великолепный город с роскошными дворцами, достойными столицы, из которой вскоре стали повелевать обширным царством – царством, северная граница которого пролегала по Лигеру, заканчиваясь в южной Испании, простиравшимся на западе до вод Атлантики, а на востоке – до Родана. Правда, у вестготов, судя по всему, и не было другого выбора, чем фактически выстроить себе новую столицу на месте города, основанного тектосагами и расширенного римлянами. Раскопки свидетельствуют о катастрофическом разливе Гарумны в 412 г. - крупнейшем в истории этой реки и ее эстуария. Наводнение достигло масштабов, вызывающих ассоциации с ветхозаветным Всемирным потопом. Бесследно поглотив древний город тектосагов со сравнительно немногочисленными памятниками римской архитектуры. До нас дошли свидетельства блаженного Иеронима Стридонского, оплакивающего голод и упадок нравов, вызванные этим стихийным бедствием. Совершенно ясно, что толосцы не имели ни сил, ни возможностей сами возродить свой город и его округу. Прежде всего, потому, что снова получили доступ к средиземноморской торговле лишь благодаря вестготам.

Необходимой для восстановления Толосы с прилегающей округой даровой (или почти даровой) рабочей силы было хоть отбавляй. Несказанно бедствовавшие после наводнения представители  галльского племени тектосагов были рады любому заработку или приработку.   К тому же к услугам вестготов было великое множество военнопленных, захваченных во время похода в Испанию. Строительство велось по римской технологии, без всяких элементов раннехристианского или «ромейского» архитектурного стиля. Вестготам было не до градостроительных экспериментов, они нуждались в жилищах и крепостных сооружениях без «архитектурных излишеств», возведенных, так сказать, в конструктивистском стиле. Огромная, мощная крепостная стена вокруг Толосы была возведена не римлянами в I в. п. Р. Х. (как долгое время полагали историки). В самый разгар не омрачаемого ничем серьезным  «пакс романа» римлянам было совершенно ни к чему расходовать финансовые и трудовые ресурсы на возведение столь мощных и дорогостоящих фортификационных сооружений (в центре Нарбоннской Галлии при Октавиане Августе и его ближайших преемниках из династии Юлиев-Клавдиев было просто не от кого защищаться). Строительство городских стен столицы Нарбоннской Галлии, организация подвоза и погрузки материалов на речные суда и плоты, их доставка по Гарумне, производство кирпича в Толосе – все это было делом рук вестготов (естественно, с привлечением римских специалистов). Когда в 493 г. римский полководец Литорий, правая рука «последнего римлянина» Флавия Аэция, при поддержке гуннских «федератов», осадил столицу вестготов Толосу, построенные двадцатью годами ранее городские стены оказались для него непреодолимыми.

Других памятников светской архитектуры в современной Тулузе не сохранилось. Вообще, в Тулузе, чье население резко возросло за последние десятилетия, довольно трудно отыскать следы прошлого. Жизнь в бывшей метрополии вестготов бурлит, как в Париже. Гуляя вечером по тулузскому Бульвар де Страсбур, трудно отделаться от впечатления, что находишься в парижском Сен-Жермен де Пре. Единственным напоминанием о полуварварских, давно прошедших временах служит, пожалуй, ресторан, где подают отменные бифштексы, брызжущие кровушкой не хуже флорентийских. . .

Церковная архитектура оказалась более стойкой, сохранившись под напором модернизма, в куда большей степени, чем светская. На площади, где до катастрофического наводнения 412 г. стоял языческий храм, в готскую эпоху была возведена церковь Ля Дорад (Позолоченная), получившая свое название от золотого фона мозаики, украшающей ее с V в. Площадь, на которой возвышалась эта готская церковь, нетрудно найти. Ибо свято место пусто не бывает. И потому на месте смытого наводнением храма богини мудрости Минервы (римского аналога Афины Паллады) и Позолоченной (Дорад) церкви (вероятно, арианской), сегодня высится, отделенная от Гаронны набережной, римско-католическая базилика XVIII в.

Кафолическое христианство, утвердившееся в Толосе за два столетия до вестготов, чтило память своих святых мучеников и страстотерпцев ежегодными праздниками. Как и сменившее его со временем римско-католическое. Сен-Сернен (кафедральный собор нынешней Тулузы), был назван в честь святого Сатурнина – первого епископа римской Толосы, прибывшего в город в 245 г. Его житие, в общем и целом, носит вполне исторический характер. Судя по тому, что опускает историю юности святого, излагая лишь факты его мученичества как такового. Согласно житию святого Сатурнина (по-французски - Сернена), он жил недалеко от толосского Капитолия, мимо которого ему постоянно приходилось проходить. На Капитолии Толосы (как и на Капитолии  Ветхого Рима, с которого он был скопирован) были сосредоточены главные святилища языческих богов. Данное обстоятельство было использовано против христианского епископа языческими жрецами, прекратившими  в 250 г. жертвоприношения идолам. Под тем предлогом, что их боги отказываются принимать жертвы, пока те оскверняются постоянным присутствием главного врага «праотеческой веры». По другой версии, идолослужители, стремясь запятнать репутацию епископа, потребовали от Сатурнина принести белого быка в жертву гению римского императора Деция. Того самого гонителя христиан, которому предстояло очень скоро, в 251 г. , потерпеть поражение от готов в битве при Абритте, быть сбитым с коня и утонуть в болоте, став первым римским императором, погибшим на войне с внешним врагом. Сатурнин, будучи стойким христианином, отказался. И претерпел мученичество, подобно своему собрату – святому Папулу, первому христианскому священнику в Толосе.

Епископа Толосы Сатурнина привязали веревкой к хвосту быка, предназначенного в жертву императору, и погнали того вниз по ступеням Капитолия. Еще до того, как бык добежал до самого низа, череп епископа был разбит о каменные ступени лестницы. Но язычники гнали быка все дальше по ведущей с севера на юг улице кардо (существовавшей в каждом римском городе), пока он не выбежал через ворота на равнину за городом, где веревка разорвалась. Лишь там две христианки («святые девы» - память им 17 октября) осмелились предать земле бренные останки святого страдальца.

Вероятно, именно по этой причине Памплона (древняя Пампелуна) – «город быков» в Северной Испании – избрала священномученика Сатурнина своим небесным заступником. Что лишний раз доказывает ее тесную связь с Толосой – несмотря на разделяющие оба города Пиренеи. Ведь царство вестготов просуществовало одинаковый по времени срок по обе стороны Пиренеев. Арабы-мусульмане, уничтожившие в начале VIII в. царство вестготов в Септимании (области, отданной в свое время под поселение ветеранам римского Седьмого, по-латыни -  септем, легиона), разрушили и базилику, посвященную святому Сатурнину. Однако уже при царе франков и обновителе (Западной) Римской империи Карле Великом в честь великомученика был воздвигнут новый храм. Ставший хранилищем его святых мощей (или, как говорят римо-католики – святой реликвии) и важнейшим местом паломничества на пути пилигримов к главнейшей христианской святыне Западной Европы – Сантьяго де Компостела в североиспанской области Галисии (при вестготах – Галиции), хранящей живую память о небесном заступнике Испании – святом апостоле Иакове Зеведееве, или Иакове Старшем – ученике самого Господа Иисуса Христа. Дорожные указатели на ультрасовременных автострадах Испании по сей день напоминают о ней иностранным туристам, не знающим, возможно, о значении словосочетания Камин де Сантьяго.

Сегодня тулузская базилика Сен-Сернен, увенчанная высокой остроконечной восьмигранной башней колокольни (возведенной не при готах, а позднее, в XII в. ) – самая красивый, большой и роскошный романский собор не только во Франции, но и во всей Европе. Построенный в 1080-1350 гг. (тогда строили долго, но основательно, не торопясь скорей «освоить» выделенные средства), он (или, во всяком случае, его старейшая часть – хоры с апсидными часовнями) дает нам уникальную (для современной Тулузы) возможность ощутить хотя бы дух Средневековья. Храм расположен в самом сердце Тулузы и соединен прямой улицей под названием «Тор» («Бык» - в память об идоложертвенном быке, влачившем святого по городу) с площадью Капитоль (в память о Капитолии, где когда-то началось мученичество епископа Сатурнина). Базилика стоит в окружении узеньких улочек, неожиданно выводящих нас к ней. Она, как каменный цветок, высится над тесно стоящими рыжими зданиями. Храм выстроен из кирпича, как и вся старая Тулуза (прозванная за это «Розовым городом»). Добраться до базилики проще всего двумя способами:

1) доехать на метро по ветке «А» до станции «Капитоль», выйти на площадь Капитоль и пройти по улице Тор прямо к базилике, ориентируясь на ее колокольню;

2) доехать на метро по ветке «Б» до станции «Жанна д' Арк», пройти несколько метров до Бульвар де Страсбур,  потом повернуть налево – и выйти прямо к фасаду базилики. Стоимость билета равна 1, 60 евро (как на метро, так и на автобусе).

Интерьеры церкви поражают своим величием: сводчатые потолки украшены лепниной и витражами, а сама базилика по форме напоминает огромный крест. Она внесена в список Всемирного наследия ЮНЕСКО. Но хватит об этом…

Многие ученые до сих пор утверждают, что вестготы уничтожили (или, в лучшем случае – «варваризовали», т. е. примитивизировали и привели в упадок) процветающую античную культуру тектосагов. Другие (со сравнительно недавних пор) – что вестготы придали новый импульс деградирующей, загнивающей колониальной цивилизации, сделав ее самостоятельной и независимой от окончательно впавшей в ничтожество римской метрополии.   Споры не утихают. В качестве аргумента используется каждый новый найденный кирпич. Ибо лишь на основании тщательного изучения кирпичей можно судить о времени возведения той или иной постройки, того или иного сооружения. Когда в XII в. сносили древнюю Позолоченную церковь, выяснилось, что она была построена вестготами из кирпичей еще более древнего римского амфитеатра. Итак, храм состоял из римского стройматериала, но был построен в послеримский, вестготский период – вот вам, уважаемые читатели, пример многочисленных проблем, которые приходится решать местным археологам и краеведам при классификации архитектурного наследия.

Французы вообще трепетно, если не сказать - любовно относятся ко всему, связанному с археологией. В специализированных журналах перед наступлением очередного летнего сезона регулярно анонсируются предстоящие раскопки, с указанием условий участия в них, количества необходимых участников, возможностей проживания и т. д. Все больший интерес к вестготскому прошлому, естественно, идет на пользу части Франции, расположенной между Луарой и Пиренеями. Энтузиасты раскопали древние акведуки (один из них, длиной семь километров, был построен для снабжения водой Толосы при вестготах). Было найдено множество отдельных погребений с фибулами, пряжками и прочими артефактами в том же роде. Но надежды французских кладоискателей откопать сокровища вестготов (и, возможно, даже легендарный «клад Алариха») пока что оправдались не в большей степени, чем надежды их итальянских коллег – откопать их в русле Бусенто… А впрочем, сказано: Ищите – и обрящете…

Несмотря ни на что, период Толосского царства (418-507), конец существованию которого был положен франками православного царя Хлодвига I из дома Меровингов, разбившего вестготов-ариан в 507 г. в кровопролитной битве при Пиктавии (современном Пуатье), вошел в историю как период вестготского величия (если не сказать – великодержавия). Преемником Вальи стал (вероятно, связанный с ним родственными узами, а по некоторым сведениям – внебрачный сын Алариха) Теодорих I (годы правления: 419-451). Теодорих значительно расширил пределы Толосского царства. Он дважды (в 422 и 427 гг. ) пытался захватить Арелат (нынешний Арль), но оба раза получал отпор от «последнего римлянина» Флавия Аэция. Однако вскоре угроза очередного нападения гуннов под предводительством «Бича Божия» Аттилы заставила вестготов и римлян временно объединиться, позабыв на время свои распри. Уже глубоким стариком, но не утратив боевого духа, Теодорих, во главе вестготского контингента «воинов-интернационалистов» в составе сводной армии патриция Аэция, 20 июня 451 г. сразился на полях Каталауна  со столь же многонациональным воинством Аттилы. Согласно Иордану, «правое крыло держал Теодерид с везеготами, левое — Аэций с римлянами; в середине поставили Сангибана, <…> который предводительствовал аланами». Примечательно, что Иордан приводит в своей «Гетике» целых две, причем взаимоисключающие, версии гибели на поле брани Теодориха-Теодерида:

1) «Там король (царь – В. А. ) Теодорид (Теодорих – В. А. ), объезжая войска для их ободрения, был сшиблен с коня и растоптан ногами своих же; он завершил свою жизнь, находясь в возрасте зрелой старости»:

2) «Некоторые говорят, что он был убит копьем (буквально – «снарядом», т. е. дротиком, а может быть, стрелой – В. А. ) Андагиса (из царского рода Амалов – В. А. ), со стороны остроготов, которые тогда подчинялись правлению Аттилы».

Какой же из двух версий верить? Вновь «темна вода во облацех»…

Воистину, велеречивый Иордан воздвиг царю вестготов памятник нерукотворный: «… везеготы стали искать короля (царя – В. А. ), сыновья – отца, дивясь его отсутствию, как раз когда наступил успех. Весьма долго длились поиски; нашли его в самом густом завале трупов, как и подобает мужам отважным, и вынесли оттуда, почтенного с песнопениями на глазах у врагов. Виднелись толпы готов, которые воздавали почести мертвецу неблагозвучными, нестройными голосами тут же в шуме битвы. Проливались слезы, но такие, которые приличествуют сильным мужам, потому что, хотя это и была смерть, но смерть – сам гунн тому свидетель – славная. Даже вражеское высокомерие, казалось, склонится, когда проносили тело великого короля (царя – В. А. ) со всеми знаками величия. Отдав должное Теодориду, готы, гремя оружием (видимо, ударяя копьями в щиты, как полагалось при избрании царя народом-войском у германцев – В. А. ), передают наследнику королевскую (царскую – В. А. ) власть, и храбрейший Торисмуд (Торисмунд, который, по Исидору Севильскому, став царем вестготов «правил <…> очень недостойно и много плохого сделал» - В. А. ), как подобало сыну, провожает в похоронном шествии славные останки дорогого отца» («О происхождении и деяниях гетов»).

В «битве народов» под Каталауном  вестготы так отчаянно, самоотверженно и яростно дрались с остготами, что чуть не загубили на корню будущее всей Европы. Впрочем, прошло всего пятьдесят лет – и перед лицом общей опасности ост- и вестготы стали союзниками. Вестготы помогли Теодориху Остготскому разбить бургундов и, главное – гунноскира Одоакра. Остготы же, хотя и подоспели к полю битвы при Пиктавии уже после разгрома вестготов франками, все же помогли позднее своим вестготским братьям по крови и по арианской вере отстоять от православных франков Септиманию. Последние вестготы, долго хранившие верность арианству, сохранились там чуть ли не до смены Средневековья Новым Временем под именем «каготов» - своего рода «париев» или «неприкасаемых», подозреваемых римско-католическим большинством местного населения в приверженности к ереси и связях с нечистой силой.

Благодаря остготской поддержке, вестготы, оттесненные франками в Испанию (где их новой столицей стал Толет), смогли удержать за собой часть утраченного ими Толосского царства между Восточными Пиренеями и Средиземным морем. Особенно ценную для вестготов благодаря расположенным там древним и богатым галлоримским по происхождению торговым городам. Известным ныне всем и каждому (хотя не всем и каждому известно ныне, что до 721 г. эти города были вестготскими) – Каркассону и Нарбонне, Магелону и Эльну, расположенному у самого впадения Эро в Лионский залив Агду (прославленному ныне разве что своими нудистскими пляжами), Ниму, древней герцогской столице Юзесу. Гуляя в наши дни по этим древним городам – античному Ниму, тесным по-средневековому Юзесу и Каркассону, понимаешь, почему немало высокоученых мужей до сих пор скрещивают и ломают словесные копья в спорах о том, представляло ли собой Толосское царство вестготов последний островок безвозвратно уходящей в прошлое античной культуры на землях современной Франции, или же плацдарм надвигающегося на нее - от Эльбы до Гаронны – германского Средневековья. Как бы то ни было, в проигранной вестготами в 507 г. кровопролитной битве при Пиктавии-Пуатье (городе, под стенами которого не раз в истории человеческого рода сходились в судьбоносных схватках разные народы, исповедовавшие разные веры) в лице франков-кафоликов Хлодвига I одержало победу Средневековье. Тучи над готами все больше сгущались.

ВЕСТГОТСКИЙ РАГНАРЁК

Говорят, студентам-медикам особенно трудно разбираться в многочисленных крупных и мелких костях и косточках человеческого черепа. Не менее сложно историкам разбираться в хитросплетениях истории западноготских царей со всеми их сыновьями, супругами, соправителями и соперниками. Православно-кафолические, арианские и втайне симпатизирующие язычникам авторы писали о них, внося в вопрос еще большую путаницу, в свете своих симпатий и антипатий, фальсифицируя, обрабатывая и перетолковывая и, в довершение ко всему, выдумывая обращения из ложной веры в истинную, которых в действительности не было. Если бы автор настоящей книги взялся все это пересказывать в подробностях, то ему очень скоро не пришлось бы считать овец, чтобы уснуть. Ибо поведение героев раннего испанского Средневековья, действующих по одному и тому же, одинаково ужасному сценарию: религиозные споры-братоубийство-отцеубийство-сыноубийство-покушения-захват власти насильственным путем – с почти удручающим однообразием приводило к одному и тому же, одинаково ужасному, результату – сну разума, порождающему кошмары. Или – чудовищ (памятуя о знаменитой гравюре из цикла «Капричос» гениального  испанского художника Франсиско Гойи)…

Судя по всему, прежних готских традиций господства и подчинения уже было недостаточно для регулирования порядка престолонаследия. Из числа царей вестготов, правивших территорией от Толосы до Толета, два – Теодорид II и Еврих, или Эйрих - захватили престол  силой. Другие – Атаульф, Аларих II и Амаларих-Амальрих - пришли к власти благодаря своим родственным связям с прежними властителями. Большинство же вестготских царей были избраны решением т. н. «великих царства» – т. е. представителей знатных родов и самых богатых вестготов – из своей среды. Наиболее дельных и энергичных из них поднимали на щите, как римских императоров. Так стали царями Валья и Теодорих I – властитель вестготов, героически павший в «битве народов» с гуннами на Каталаунских полях. Да и сын Теодориха – Торисму(н)д  (годы правления: 451-453), провозглашенный вестготами преемником павшего отца прямо на поле сражения.

Некоторые авторы считают, что арианство вестготов на рубеже  IV-V в. в. еще не играло особой роли во внешне- и внутриполитических отношениях. Мало того, иные из них находят аргументы в пользу утверждения, что принятие вест- и остготами этой формы христианской веры произошло достаточно случайно. С их точки зрения, различия между православием и арианством в то время были, якобы, еще не слишком-то большими. Достаточно вспомнить, по мнению сторонников данной версии, хотя бы весьма терпимое отношение арианина Алариха к православным святыням взятого им Ветхого Рима. Оставим данные утверждения на совести авторов (хотя, думается, мало кто из серьезных религиоведов с ними сегодня согласится). Но, так или иначе, по мере консолидации православного мира, укрепления его догматической, теоретической и вероучительной базы на великих церковных соборах Восточного Средиземноморья, и после обретения православной церковью сильного союзника, в лице франков, на Западе, связанные с религиозными различиями политические проблемы стали все больше обостряться.

С учетом растущего военного могущества франкских племен, утвердившихся, опираясь на союз с кафолической церковью, в столь богатых землях, как Галлия и соседние с ней территории, готы (от Равенны до Толосы и Толета) не раз пытались, во что бы то ни стало, улучшить отношения с франками путем установления родственных связей с франкскими знатными родами. Естественно, получая оттуда в качестве невест для своих арианских царевичей и княжичей правоверных православных царевен и княжон. Дело, как водится, не обходилось без конфликтов на религиозной почве. Скажем, царь вестготов Амаларих-Амальрих, убежденный арианин, смертным боем бил свою жену – благочестивую православную франкскую царевну Клотильду -, пока та, так и не обратившись в арианство, не решилась с верным человеком переслать своим братьям пропитанный ее кровью платок (как свидетельство страданий, переносимых ею ради веры). Видно, Амальрих в пылу арианского рвения забыл о мудрой заповеди святого апостола Павла во Втором послании к коринфянам «не давать повода ищущим повода». Разгневанный мучениями сестры, претерпеваемыми ею за веру, брат Клотильды, царь франков Хильдеберт, или Гильдеберт (возможно, ждавший подходящего момента и повода), собрав большое войско, подступил к Нарбону и наголову разбил вестготов. Спасаясь бегством, Амаларих – (видно, очень уж «жаба душила»!) – ненадолго заскочил в Нарбон, чтобы прихватить кое-что из сокровищ, и был убит ударом франкского копья. Это – по одной версии. А по другой: «Разбитый Хильдебертом, королем франков, в битве у Нарбона, Амальрих в страхе бежал в Барселону. Презираемый всеми, он был зарезан собственными людьми и умер» (Исидор Севильский).

Еще до Амалариха царь Еврих, или Эйрих (филологи-германисты, утверждают, что по-готски его имя звучало несколько иначе - Эорих), брат царя Теодерида (466-484 гг. ), захвативший престол путем братоубийства, поставил под угрозу внутренний мир и покой в своем могущественном царстве, внушавшем страх и уважение соседям «вплоть до Рима великого», начав суровые гонения на православных. Что вполне соответствовало и его военной политике, направленной против православной «ромейской» империи. Согласно Исидору Севильскому: «Как только преступление дало ему (Эориху – В. А. ) власть, он отправил послов к императору Льву и без задержки начал грандиозное и разрушительное наступление на Лузитанию (территорию современной Португалии – В. А. )». Иордан же пишет иное: «Тогда Еврих, король (царь - В. А. ) везеготов, примечая частую смену римских императоров, замыслил занять и подчинить себе Галлии». При Еврихе вестготы начали записывать законы. Резюмируя деятельность Евриха, автор «Гетики» пишет, что он подчинил себе Испанию и Галлию и покорил бургундзонов (бургундов). А пришедший к власти после Евриха, вероятно, наиболее значительный властитель этого переходного периода вестготской истории – Леувигильд, Лиувигильд или Леовигильд (правивший царством западных готов уже не из Толосы, а из Толета – современного Толедо) – был вовлечен в кровопролитную борьбу со своим собственным сыном Германгильдом (или, по-нашему, по-русски – Ерменингельдом, царевичем готфским). Из-за женитьбы последнего на православной франкской царевне Ингунде. Возможно, отцу и сыну удалось бы найти разумный «консенсус». Ведь Леовигильд слыл мудрым монархом, непритворно любившим своих сыновей. А вот его жена Госвинда, вдова предшественника Леувигильда, на которой тот женился вторым браком - не по любви, а из «соображений государственной пользы» -, чувствуя себя несправедливо оттесненной на второй план, питала самые недобрые чувства к своей православной невестке из франкского племени. Конфликт между Госвиндой и Ингундой приносил последней несказанные страдания. Не в силах оставаться их бессильным и немым свидетелем, муж несчастной Ингунды – царевич Герменгильд, наследник вестготского престола – упросил отца отправить его наместником в Гиспалис, или Гиспалу (будущую Севилью). Там он, обдумывая планы мести, перешел из арианства в православие и поднял военный мятеж, надеясь свергнуть с престола отца и ревностную арианку Госвинду.

Православные «ромеи» (еще владевшие, со времен «восстановителя Римской империи» Юстиниана I, частью Испании), казалось, бывшие естественными союзниками Герменгильда, своего новоиспеченного единоверца, вопреки всем ожиданиям, не поддержали. А предпочли предать и продать его… нет-нет, не за тридцать сребреников, а за тридцать тысяч золотых солидов венценосному отцу - еретику-арианину (с православно-римской точки зрения). «Ничего личного»… Должны же были «сыны Ромула» вернуть себе каким-то образом хотя бы часть золота, украденного у них вестготами в ходе многочисленных «походов за зипунами», полученного от «ромеев» в виде дани, контрибуции, «федератского» жалованья и т. д. Надеюсь, уважаемый читатель не забыл, что восклицали готские «федераты» Гайны, потрясая отсеченной и насаженной ими на копье головой «ромейского» временщика патриция Руфина? Дайте ненасытному!!!

Будь Леовигильд кровожадным чудовищем, как многие из его предшественников и преемников, он бы, конечно, не замедлил выставить отрубленную голову сына – вероотступника (с арианской точки зрения) и бунтовщика (со всех точек зрения) на всеобщее обозрение (и это в лучшем для неудачливого Герменгильда случае). Но Леувигильд кровожадным чудовищем не был. Обняв «блудного сына» со слезами на глазах, он простил Герменгильда, ограничившись его ссылкой в Валенцию (современную Валенсию – ничего себе ссылка, прямо как Пушкина сослали в Крым, Кишинев, Гурзуф, Одессу!). И лишь в 585 г. , когда Герменгильд тайно покинул место ссылки и бежал на север (да еще оскорбил по пути арианского епископа, отказавшись принять от того святые дары), Лиувигильду пришлось заступиться за все оскорбленное, в лице епископа, арианское духовенство Испании. Столь тяжкое преступление каралось смертью. И Герменгильд был казнен. За что по прошествии почти тысячи лет римско-католическая церковь в лице папы римского Сикста VI в 1585 г. канонизировала православного (римско-католическая церковь откололась от вселенской православной только в 1054 г. , до этого никаких «католиков» не было, а были лишь кафолики, т. е. православные) вестготского царевича. Папа римский Урбан VIII распространил почитание священномученика на весь римско-католический христианский мир. А на территории нынешних Испании и Португалии Германгильд-Эрменгильд был прославлен в лике местночтимых священномучеников сразу же после официального перехода иберийской церкви из арианства в православие в VII в.

Автор(ы) его жития уточняет (уточняют) и объясняет (объясняют) ход событий указанием на то, что он был сыном Леовигильда не от Госвинды, а от первой жены чадолюбивого вестготского царя – Феодосии, дочери восточноримского наместника Испании Севериана. Согласно житию, святого, православная христианка Феодосия заронила в душу юного Германгильда семя неприятия арианства. Впоследствии это семя проросло под благотворным влиянием франкской жены царевича. Но главная заслуга в деле отвращения Герменгильда от арианских заблуждений и обращения его в истинную – кафолическую, т. е. православную веру, принадлежала Леандру, архиепископу Севильскому (Гиспальскому) – одному из самых выдающихся церковных и политических деятелей того столетия. Хотя, вообще-то, не совсем понятно, как и почему рьяный арианин Леовигильд позволил своему любимому сыну столь тесно общаться с этим православным князем церкви…

Леовигильд вроде бы скоро раскаялся в казни сына и – нет, не перешел из арианства в православие (что признает автор жития и честно подтверждает Григорий Турский в своей «Истории франков»), но не препятствовал сделать это своему другому сыну – Реккареду.

При обращении к тексту самого жития вестготского священномученика перед нами вырисовывается следующая картина, несколько (мягко говоря) отличная от приведенной нами выше.

Святой Ерменингельд был сыном готского царя-арианина Леовигильда. Подобно своему царю, подавляющее большинство готов и его сыновья Ерменигельд и Реккаред, исповедовали арианство. Святой Ерменигельд и Реккаред были сыновьями Леовигильда от первого брака. Его первой женой была Феодосия, двоюродная сестра святителя Леандра, архиепископа Гиспальского. Леовигильд стал управлять Испанией в 568 г. После смерти в 568 г. царя Атанагильда в вестготской монархии наступил период междуцарствия. Лишь спустя пять месяцев на трон был возведен царь Лиува I, который стал править в тогдашней столице вестготского царства Нарбоне. Он избрал в соправители своего брата Леовигильда, поручив ему управление Испанией. Столицей Испании стал в 569 г. город Толет. В 573 г. умер Лиува, и Леовигильд стал единственным царем вестготов. Леовигильд правил четырнадцать лет, которые прошли в постоянных сражениях за безопасность государства и расширение границ со свевами, франками и правителями (восточно)римских владений в Испании. Кроме того, постоянно происходили внутренние восстания, усмиряемые его железной рукой, часто с большой жестокостью. Став суверенным монархом, Леовигильд разделил свою власть с сыновьями – Ерменигельдом и Реккаредом, с тем, чтобы, по крайней мере, один из них наследовал трон. Такая форма правления была введена с целью сохранить власть монарха в этой семье. Являясь фактически узурпацией власти, противоречащей германской традиции свободного избрания монарха. Вероятно, именно по этой причине в годы правления Леовигильда среди знати, считавшей себя обделенной в правах на престол, возникало множество заговоров против царя. Возможно, эти заговоры поддерживались соседними царствами, жаждущими подорвать любым способом все возрастающее могущество Леовигильда.

После смерти первой супруги Леовигильд женился на Годсвинте, вдове царя Атанагильда. По сведениям древних хронистов, она была «крива телом и душой». Годсвинта таила в себе скрытую злобу и ненависть к христианам (надо думать - православного вероисповедания – В. А. ). Одна из ее дочерей от первого брака Гелесвинта, бывшая замужем за франкским царем Луильперихом Ротомагским, была убита по приказанию своего мужа на супружеском ложе, а ведь франки были православными (эта трагедия стала темой для скорбной элегии испаноримского поэта Венанция Фортуната, посвященной Гелесвинте). Другая дочь Годсвинты, Брунегильда, была замужем за франкским царем Сигибертом Дурокорторским, и их союз был счастливым и плодовитым (оставим это заявление на совести автора «Жития», ибо речь идет о той самой Брунгильде-Бруннегаут, которую франки казнили, четвертовав лошадьми, за убийство десяти членов царской семьи Меровингов, о которой мы упоминали в главе «Загадочный царь Германарих» - В. А. ). Однако поступок православного царя Луильпериха, убившего ее дочь, оставил в душе Годсвинты неутолимую горечь и желание отомстить любому христианину (православного вероисповедания), что возымело затем трагические и кровавые последствия.

579 г. стал радостным и торжественным для вестготского царства. В этот год состоялась свадьба между православной франкской царевной Ингундой и первенцем вестготского царя Ерменингельдом. Ингунда была сестрой царя австразийских  франков Хильдеберта II и дочерью Сигиберта I и Брунегильды, дочери Атанахильда и Годсвинты. Годсвинта принялась плести интриги вокруг этого брака между своей внучкой и пасынком, в которых, наряду с личными, без сомнения, важную роль играли и политические мотивы.

Ингунда была православной, остальные члены семьи и царский двор вестготов хранили верность арианству. Годсвинта настойчиво пыталась, сперва – лаской, а затем - угрозами, добиться, чтобы Ингунда отказалась от Православия и приняла арианское крещение. До нас дошли диалоги этих двух женщин, в которых внучка, непреклонная в своей вере, страдала от угроз разгневанной бабки. Дворцовая атмосфера становилась с каждым днем все более невыносимой, особенно для Ерменигельда, покоренного любовью и добродетелью своей жены.

Чтобы избежать скандалов, которые могли стать известными народу, большинство которого составляли не вестготы-ариане, а православные испаноримляне, было принято решение отправить молодоженов в Гиспалу, на территорию, граничащую с испанскими владениями восточных римлян. Где нужен был царский наместник, которому монарх мог бы без опасения доверять. Кроме того, с удалением от двора Ингунды Леовигильду было проще осуществлять политику религиозной унификации страны, по сути означавшей насильственное обращение православных христиан в арианство. По мнению вестготского царя, эта мера должна была укрепить политическое единство страны. Кроме того, Леовигильд рассчитывал, что за время пребывания Ингунды и ее мужа царевича Ерменингельда в Гиспале ее религиозное упорство ослабеет, она подрастет и «поумнеет», ведь в пору своего бракосочетания Ингунда была еще почти подростком.

Нам нелегко понять и оценить миссию святого Ерменингельда в Бетике (области юго-западной Испании, приблизительно совпадающей с современной испанской провинцией Андалузией). Современные авторы используют двусмысленные фразы, что речь шла об управлении царевичем той областью в качестве царского наместника, а не суверенного монарха. Любое расчленение визиготского царства шло вразрез с политикой объединения, проводимой Леовигильдом.

Одновременно с удалением из Толета Ерменингельда царь начал активную политику по обращению в арианство всех своих подданных, религиозного объединения ариан-вестготов и православных испаноримлян. В 580 г. в Толете состоялся собор арианских епископов, который «облегчил» христианам-кафоликам путь к вероотступничеству (уклонению из православия в арианскую ересь – В. А. ). Он признавал действительным православное крещение, если при этом таинстве произносилась арианская крещальная формула. Была много случаев вероотступничества - например, епископ Цезаравгустский (Сарагосский) Винцент, обратился к арианству даже не столько по богословским убеждениям, столько из страха и расчета.

Преследования, разжигаемые при подстрекательством царицы - «головы, ответственной за принятые меры», изобиловали ссылками, экспроприациями, телесными наказаниями и тюремными заключениями. Однако вместе с этим проявилась душевная стойкость, твердость веры и мужество ряда архиереев, таких, например, как Масона Эмеритский, столп гонимого православия, который не оробел перед угрозами ариан. Он был изгнан со своей кафедры, и на его место был назначен арианин Сунна. В «Историю великих архиереев» этот Сунна вошел как человек «отвратительный, гнусного зверского лица, свирепого взгляда, грубых манер…», незаконно захвативший кафедру, которого Масона вызвал на публичный диспут (или, говоря по-древнерусски, «прю о вере»), в котором с легкостью одержал победу. Однако, это не помешало отнятию у (православной – В. А. ) церкви в пользу еретиков находившейся в юрисдикции святителя Масоны базилики святой Евлалии, базилики Пресвятой Девы Марии Толетской и многих других православных храмов вестготского царства. Были попытки убить энергичного архиерея, и царь пригрозил ему ссылкой, которую святитель воспринял с иронией: «Ты предлагаешь мне ссылку? Имей в виду, я не боюсь угроз. Меня не пугает ссылка. И поэтому я прошу тебя, чтобы ты, если знаешь хоть одно место, где нет Бога, послал меня туда». «Безумец, есть ли такое место, где нет Бога?», - прервал его царь. «Если ты знаешь, что Бог есть везде, - ответил Масона, - почему же ты угрожаешь мне ссылкой? Я знаю, что в любом месте, куда бы ты меня не послал, у меня не будет недостатка в Божией помощи. И я так в этом уверен, что чем больше ты будешь меня притеснять, тем более мне будет помогать и утешать милосердие Божие».   Подобно Масоне, из своих епархий были изгнаны святой Леандр Севильский, святой Фульгенций Эсихский, Фроминий Агдский.   Святой Исидор Севильский, выдающийся церковный деятель, историк и образованнейший человек своего времени, говоря о тех преследованиях, сообщает, что Леовигильд «преисполненый арианского фанатизма, преследовал православных, изгоняя епископов, захватывая церковное имущество, лишая Церковь прав. Этим он достиг того, что многие переходили в ересь, напуганные наказаниями или прельщенные деньгами и царскими милостями».

Тем временем, будучи правителем Бетики в Гиспале, окруженный преданным двором, Ерменингельд возродил в своем доме мир и покой. Ингунда могла свободно исповедовать свою веру и впервые познать радость материнства с рождением сына, которому дали имя Атанагильд.

Прибытие Ерменингельда в Гиспалу совпало с пребыванием на епископской кафедре святого Леандра, старшего из четырех святых братьев и сестер, прибывших из Нового Карфагена, современной Картахены, находившейся под властью православных «ромеев», в землю визиготов-ариан. Все они - кто на епископской кафедре, кто в монастыре - стали светильниками и примерами добродетельной жизни. Святой Леандр был старшим сыном, его братьями были святитель Исидор, избранный на Гиспальскую кафедру после смерти святого Леандра, и святитель Астигский  Фульгенций, сестрой – преподобная Флорентина, основавшая первый женский монастырь в Испании.

Благодаря продолжительным беседам царевича с епископом Леандром и добродетельному примеру супруги Ингунды, Ерменингельд познал истину христианской (православной - В. А. ) веры и ложь арианской ереси, далекой от Божественной правды, поскольку она отвергала основной догмат - Божество Господа Иисуса Христа и единосущие Пресвятой Троицы. Под воздействием благодати Божией он отрекся от арианства и стал членом православной паствы, приняв крещение с именем Иоанн.

Интересно, в данной связи, отметить роль православных правительниц в позднеантичной и раннесредневековой Европе, благодаря которым обращались к (православной – В. А. ) вере сперва их мужья, а затем и целые народы. Бургундская царевна Клотильда повлияла на обращение (в православие – В. А. ) своего супруга - франкского царя Хлодвига. Меровингская царевна Берта, бывшая замужем за Этельбертом Кентским, стала своеобразным «мостом» для проникновения православия на юг Англии; Этельберта, супруга царя Нортумбрии  Эдвина, представила ему монаха Павлина Йоркского, крестившего в реках Нортумбрии массы народа. После этой встречи и сам англосаксонский царь стал христианином. Царица Теодолинда повлияла на просвещение лангобардов; наконец наша славная равноапостольная великая княгиня Ольга-Хельга из готского рода Амалов много поспособствовала просвещению подчиненных князю Игорю руссов и славнейшего из русских Амалов - своего внука святого Владимира Красное Солнышко, крестившего Русь в православную веру (подобно своей бабке, вероятно, перейдя в нее из арианской веры своих готских предков).   В Испании на Ингунду выпала миссия подготовить страну к официальному принятию православия, но эта миссия стоила многих жертв, скорбей и потерь.

Преследование православных, начатое Леовигильдом, как и следовало ожидать, вместо того, чтобы укрепить единство страны, стало причиной более глубокого разделения. До достижения политического спокойствия визиготам было еще далеко. Испаноримляне считали вестготов не своими соотечественниками, а скорее оккупантами; варвары занимали все главные должности и при дворе, и в армии. В официальных вестготских документах той эпохи встречаются только германские имена.

В этот период государство вестготов раздиралось множеством внутренних нестроений, сопровождаемых многочисленными восстаниями, которые Леовигильд был вынужден с жестокостью подавлять, будучи не в силах мирным путем потушить их очаги. Баски, кантабры, левантийцы, жители Ороспеды  серьезно угрожали существованию готской монархии. Но самую большую угрозу представляли области Гиспалы и Кордубы, будущей Кордовы, совсем недавно отвоеванные готами у «ромеев». Ставшие пристанищем противников вестготов, всегда готовых проявить свою непокорность. С той же проблемой столкнулись готы полтора века спустя при борьбе с вторжением арабов-мусульман, т. н. мавров.

Обращение святого Ерменингельда в православие повлекло за собой волну негодования вестготской арианской знати: Толетский двор (не совсем ясная формулировка автора или авторов жития – В. А. ) разгневался на царя Леовигильда, подстрекаемый неописуемым гневом царицы Годсвинты и ее фанатичного арианского окружения. По-видимому, желанием царя преградить путь возможным последствиям такого неожиданного для двора обращения царевича, объясняется ужесточение гонений, до этого времени скрытых. Царь стал опасаться распространения православия среди вестготов. В Бетике, напротив, собирались силы сопротивления, сплотившиеся вокруг правителя области – святого Ерменингельда, в котором они видели защитника своих религиозных убеждений и политических интересов. Его поддерживали Гиспала, Кордуба и Эмерита (современная Мерида). Ерменингельд начал чеканить в Гиспале собственную монету. Противостояние с самого начала развивалось трагически. Православные народы, граничившие с вестготами - свевы, «ромеи» и франки – решили воспользоваться сложившимся положением, чтобы извлечь из него наибольшую возможную выгоду для себя.

Ерменингельда терзали сомнения. С одной стороны, сыновний долг почтения к родителю призывал его подчиниться воле отца и не поднимать на него меча. С другой, гонения на православных, приобретавшие все более жестокие формы, побуждали его выступить защитником истинной веры. Долгие мучительные часы проводил он в раздумьях, выбирая между верностью своему отцу монарху, с которым он делил трон, и своей ответственностью как верующего православного правителя, царствующего над народом, составлявшим в своем большинстве православное население, несправедливо притесняемое в своей вере арианами, которые принуждали его к вероотступничеству. Решение, которое можно было бы принять в такой сложной ситуации, не могло созреть одномоментно, и приходилось действовать соответственно развивающимся событиям.

Между отцом и сыном произошел конфликт.   Вероятно, Леовигильд настаивал на принятии вновь отвергнутого арианства и прибытии Ерменингельда в Толет. На оба приказания тот ответил отказом, решившись действовать по-другому. Возможно, имели место дипломатические контакты с соседними царствами, у которых он просил военной помощи, или они сами предлагали ее, в том случае если Леовигильд попытается с помощью силы ослабить сопротивление своего сына. Действительно, архиепископ Леандр отправился в Константинополь, чтобы привлечь внимание императора римлян Маврикия к происходившим в Испании событиям.   Он вернулся с обещаниями последнего предоставить военную помощь. Между тем в бетийскую коалицию вступали и другие города Лузитании, не подчинявшиеся Ерменингельду; обещания и заверения в помощи поступили от православных свевов и, вероятно, от православных франков.

Гиспальский царевич почувствовал себя уверенно, взвесил силы и провозгласил себя царем вестготов. Об этом свидетельствуют несколько монет и надписей, дошедших до нашего времени, на которых Ерменингельд именуется этим титулом. Нам сейчас трудно судить, имел ли Ерменингельд намерение основать собственное царство, независимое от царства своего отца, или же заменить отца на визиготском троне.

Леовигильд твердо вознамерился положить конец сыновнему непокорству. В 582 г. он начал войну против строптивого сына, легко овладев Эмеритой и Норбой Кесарией (сегодняшним Касересом). Свевский царь Мирон решил поддержать Ерменингельда. В 583 г. Ерменингельд потерпел сокрушительное поражение от своего отца, при попытке снять осаду с Гиспалы. Мирон, чьи войска были окружены Леовигильдом, сложил оружие и возвратился в Галицию, где вскоре умер. Святой Ерменигельд остался без союзников, имея в своем распоряжении лишь войска подчиненной ему области. С каждым днем он все больше утрачивал контроль над ее разными частями, покоряемыми войсками его отца. В Гиспале Ерменингельд приготовился к обороне; он отправил свою жену и сына в «ромейскую» область Испании, закрепляясь с войсками в замках и других оборонительных сооружениях. Одно за другим они захватывались толетцами. Мужество оборонявшихся не помешало тому, что крепость Оссет, акрополь-кремль Гиспалы, пала под напором нападавших. Город был взят, а святой Ерменингельд - вынужден бежать в Кордубу, преследуемый войсками Леовигильда. Леовигильд вступил в Гиспалу. В феврале святой Ерменингельд закрепился в предместье Кордубы и обратился за помощью к правителю южноиспанской области (Восточной) Римской империи. Он устроил-то бегство туда жены и сына, поскольку ждал подкрепления от «ромеев» из Нового Карфагена. Но обещанные римские войска не пришли к нему на помощь, поскольку «ромейский» военачальник был подкуплен Леовигильдом за тридцать тысяч солидов золотом. Жена и сын Ерменигельда были схвачены «ромеями» и доставлены в Константинополь. Ингунда умерла по дороге, а сын царевича – Атанагильд - стал главным заложником при царьградском дворе. Это произошло в 584 г.

Подло преданный «ромейскими» единоверцами, поняв, что проиграл, Ерменингельд попросил убежища в одной из церквей Кордубы. Его брат Реккаред, тогда еще арианин, пришел в храм, чтобы от имени отца предложить Ерменингельду испросить у царя прощения и сдаться в обмен на жизнь. Святой Ерменингельд принял это предложение, смирился с поражением, стал узником отца. Но остался верным православию и уповал на помощь Бога, предавая себя Его спасительной воле. Известно, что святого Ерменингельда перевезли сперва в Гиспалу, затем в Валенцию. Затем состоялось примирение с отцом. Кажется, оно было искренним с обеих сторон, ведь ни сын не желал поднимать руку на отца, ни отец, в глубине души, не хотел зла родному сыну. И только затмившие разум властолюбие и религиозная нетерпимость, разжигаемые в его душе супругой, арианским двором и врагом рода человеческого, пробудили в нем вражду к святому Ерменингельду. Леовигильд вернул своему первенцу многие из его прежних владений, и был готов забыть все, что произошло между ними. Но жене царя Годсвинте удалось возбудить новые подозрения против святого Ерменингельда. Подозрения Леовигильда против сына усилились, когда стало известно, что, православный франкский царь, тесть готского царевича-кафолика, пытаясь помочь ему, вторгся в Нарбонскую Галлию. Гунтрам(н) Бургундский послал военные корабли на помощь галицийским свевам, а сам напал на визиготов в Септимании из дельты Родана и Толосы. Кантабрский флот, посланный на помощь свевам, был уничтожен, а сам Гунтрам, захватив Каркассон, не смог взять Немауз, и, в конце концов, был разбит войсками визиготского царевича Реккареда.

По проискам Годсвинты святой Ерменигельд был вновь схвачен и заключен в темницу в Тарраконе. Теперь его обвиняли не в измене, а в ереси; ему предлагалась свобода взамен на отказ от православной веры. Святой Ерменингельд усердно молился Богу, чтобы Он укрепил его в исповедании веры, добровольно умерщвлял плоть, вдобавок к своим страданиям, и оделся в рубище, как кающийся. На Пасху царь послал к нему арианского епископа, пообещав простить его, если царевич примет причастие из рук прелата. От известия о категорическом отказе святого Ерменингельда на Леовигильда напал один из частых приступов гнева и ярости, и он направил в тюрьму воинов с приказанием убить непокорного сына. Царевич принял приговор с глубоким смирением и умер от первого же удара, заколотый в своей темнице Сисебертом.

Мученик Ерменингельд, обманутый теми, кому он доверял, осмеянный своими врагами, несчастный в своей отчизне, не удостоился, среди современных ему историков, за исключением разве что святого Григория Великого, и одной фразы в свою честь. Святой Григорий Великий вменяет в подвиг святому Ерменингельду обращение его брата Реккареда и всей визиготской Испании к православию. Вскоре Леовигильд стал сожалеть о содеянном. И хотя он клятвенно не отрекался от арианства, есть надежда, что это привело его на смертном одре к православной вере. Умирающий в 586 г. Леовигильд, завещал своему второму сыну Реккареду принять Православие и поручил его святому Леандру Гиспальскому, которого вернул из ссылки, в качестве наставника. Мы не можем осуждать Ерменингельда за грех восстания против отца, ибо как замечает святой Григорий Турский, он полностью смыл этот грех своими страданиями и своей мученической смертью. Кроме того, святой Ерменингельд искренно пытался поступать ради блага людей и веры. Через его смерть Господь явил Свою силу, ибо то, чего не удалось добиться мечом, было совершено примером смиренных страданий и смерти и молитвами святого Ерменингельда. Практически сразу после смерти отца и брата Реккаред принял православие, а 8 мая 589 г. , спустя четыре года после смерти святого Ерменингельда, православие принял, торжественно отрекшись от арианства, на Третьем Толетском Соборе, весь визиготский народ. Так, в царстве вестготов было достигнуто подлинное религиозное единство в истинной спасительной православной вере. Это великое событие было прославлено в проповеди святителя Леандра, произнесенной на Соборе в Толетской базилике. Святитель Григорий Великий писал, что святой Ерменингельд «удостоился за свое мученичество истинного царского венца».

В 1585 г. , когда исполнилась тысяча лет со дня мученической смерти святого Ерменингельда, глава римско-католической церкви папа Сикст VI причислил его к лику святых, по ходатайству испанского короля Филиппа II Габсбурга. Память святого мученика Ерменингельда, царевича готфского, празднуется и православной церковью 14 ноября по новому стилю. Согласно полному месяцеслову восточной (православной) церкви, в этот же день празднуется память святителя Леандра, архиепископа Гиспальского. Мощи царевича-мученика покоятся доныне в церкви во имя святого Ерменингельда в испанском городе Севилье, бывшей античной Гиспале.

Какой же из всего этого следует вывод, уважаемый читатель?

Правлением царя-кафолика Реккареда (586-601) завершился не только бурный VI в. , но и период господства арианства. Причем не только среди готов, но и среди других германских народов Европы. В правление Валии на Иберийском полуострове еще шли жестокие схватки между арианами-вестготами и православными свевами. Бедствия местного населения (в большинстве своем – православного с римских времен), вызванные этими религиозно окрашенными военными распрями, очевидец описывал в самых мрачных красках: «Варвары принесли с собой кровь и огонь, чуму и голод. Приведший к такой нужде, что люди стали людоедами и матери питались плотью своих умерших детей. Казалось, что эта война положит конец существованию человеческого рода».

Осевшие на территории Испании примерно триста тысяч везеготов держали в подчинении местное население, численность которого достигала примерно девять миллионов человек. Весьма жизнестойких, в свое время, метисов, происшедших от браков пунийских мигрантов из карфагенской Африки, кельтских земледельцев, иберийских охотников и пастухов, подвергшихся (по крайней мере, в городах), многовековой романизации. При царе Леувигильде эта огромная страна впервые с момента прекращения реальной римской власти смогла насладиться благами достаточно продолжительного мира. Что, поистине, многого стоило. Реккаред, наученный горьким опытом своего старшего брата, очевидно, пришел к власти с твердым намерением сохранить мир хотя бы внутри страны. Раз уж не мог быть уверен в возможности сохранить мир на ее границах, с учетом все возраставшей агрессивности жадных до добычи франков.

В ходе конфликтов, связанных с Герменгильдом, его распрей с мачехой Госвиндой и т. д. , он хранил непоколебимую верность отцу. Успев порадовать Леовигильда перед смертью своими блестящими победами над франками, благодаря которым Реккаред сохранил толетскому престолу запиренейские области Каркассона и Нарбона. Трудно сказать, успел ли тяжело больной царь узнать, что и его второй сын намерен отречься от веры отцов. Возможно, Реккаред, официально перешедший в православие из арианства лишь через десять месяцев после восшествия на престол, сам распространил слух о том, что и его отец на смертном одре обратился из арианской в кафолическую веру. Как бы возлагая ответственность за столь важный шаг (который уже давно было необходимо сделать, с политической точки зрения, не говоря уже о необходимости спасения собственной души и душ своих подданных, заблудших в арианской ереси) на усопшего монарха-миротворца. Своего отца, почитаемого всеми своими подданными. Сам же Реккаред всего лишь последовал примеру отца, выполняя его предсмертную волю…

С точки зрения Реккареда – самого уравновешенного, рассудительного, разумного тактика среди всех вестготских царей – это решение было, несомненно, единственно правильным. Ведь еще блаженной памяти епископ Вульфила, с учетом незначительных, интересных, в сущности, лишь для богословов и несущественных для культовой практики различий между арианством и православием, рекомендовал своей готской пастве верить в Бога, быть добрыми христианами и не заботиться о христологических тонкостях. Сходным образом, видимо, мыслил и царь визиготов Реккаред, не склонный допускать возникновения новых смут и распрей из-за конфессиональных споров. По его мнению, были дела поважнее. Он чувствовал себя призванным продолжить начатое отцом, не отвлекаясь на ссоры между епископами.

Стараясь действовать как можно осторожней – так сказать, «без фанатизЬма» - избегая всякого насилия, не тратя лишних слов, он не «одарил» ариан новыми великомучениками, за исключением одного-единственного - строптивого арианского епископа из Нарбона. Умершего от невзгод, вызванных войной, в ходе которой князь церкви иберийских «омиев» не нашел ничего лучше, как призвать на помощь против своего православного царя Реккареда… православных же франков (!). В самой же Испании все прошло без особых волнений. Арианская элита подчинилась царскому решению. Госвинда умерла. И Реккаред, лично присутствовавший на церковном синоде, окончательно осудившем арианство как ересь, опиравшийся на своих мудрых советников – православных иерархов Леандра, архиепископа Гиспалы, и Масоны епископа Эмериты Августы, нынешней Мериды, мог более не сомневаться в прочности своей власти над вестготским царством.

В результате из всех германских племен верность арианству сохранили только лангобарды – энергичный и храбрый, хотя и жестокий народ, еще долго державшийся в Северной Италии и даже не раз угрожавший римскому папе, пока тот не позвал на помощь православного франкского царя Карла Великого, разом прекратившего эти лангобардские безобразия. Толетский «объединительный» собор, начавшийся 4 мая 589 г. и ставший одним из важнейших событий в истории христианской церкви, сделал широко известным место своего проведения – испанский город Толет. Избранный вестготскими царями своей столицей. Подобно тому, как в свое время Гай Юлий Цезарь, избрав рыбацкую деревушку Лутетию (Лютецию) в области племени паризиев на берегу реки Секваны, современной Сены, местом сбора вождей всех галльских племен, положил начало ее превращению в будущую столицу Франции – город Париж. Правда, Толет имел определенное значение еще при римлянах как центр их оружейных мастерских и складов. Толетские оружейники уже тогда славились высоким качеством выделываемой ими стали. Однако только при вестготах Толет стал  резиденцией правительства целого государства. И, надо сказать, государства довольно своеобразного, в котором вестготская воинская каста властвовала над целым народом, отличным от нее по языку и вере. Теперь же, после Толетского собора, этот немногочисленный высший, правящий готский слой, мог опереться, по крайней мере, на единство веры с подчиненным ему неготским населением. И, что было не менее (если не более) важным – на поддержку объединенного христианского духовенства. С тех пор, начиная с раннего Средневековья и до начала эпохи европейских революций, этот союз был главной, хотя и незримой, опорой всех государств Европы (в подавляющем своем большинстве – монархий). Их сердцевиной и ядром, которые власть духовная и светская тщательно и со вкусом драпировали своими пышными, переливающимися всеми цветами солнечного спектра одеяниями.

Но, раз уж Толет был избран столицей, поскольку готские цари расширили бывший римский опорный пункт, украсив его роскошными зданиями, превратив маленькую крепость в большой город, в нем стали жить не только готы. Вскоре, уже при Леувигильде и Реккареде, к готскому и доготскому христианскому населению добавился третий характерный этнический и конфессиональный элемент – иудеи. «Сыны Иудины» стремились поселиться в центрах власти готов над Испанией. Поскольку между простонародьем и могущественной воинской кастой – готской «аристократией меча» – совершенно  отсутствовала прослойка, средостенье, среднее сословие, которое могло бы заняться коммерцией, торговлей, денежным обменом. Победы царя Реккареда и его преемников над последними восточноримскими прибрежными анклавами на территории Испании освободили иудейских коммерсантов Сфарда (как иудеи издавна именовали Иберийский полуостров)  от пронырливых «ромейских» конкурентов. Готские владыки не вмешивались в дела этого своеобразного народа – замкнутого в себе и обособленного, но полезного, в т. ч. в роли всегда готового к услугам заимодавца. Царям – вестготским, и не только! - вечно не хватало денег и заморских дорогих товаров. А среди иудеев, чьи общины распространились по всему обитаемому миру, давно уже были в ходу векселя и денежные чеки…

В Толете проживала одна из древнейших иудейских общин на территории Иберийского полуострова. Толетских и гиспальских иудеев, как, впрочем, и иудеев, проживавших в других испанских городах, с римских (а скорее всего – еще с карфагенских времен), в эпоху средневекового религиозного мракобесия, да и позднее, обвиняли в том, что именно они стали причиной падения готской власти над Испанией. А ведь эта власть казалась нерушимой. Еще не отзвучало ликование всех подданных великого царства вестготов по поводу счастливого завершения Толетского собора. Во всяком случае, так кажется нам. Ведь до нас, живущих в столь значительном временном удалении, доходят лишь запечатленные на писчем материале голоса тех, кто тогда имел право голоса и пользовался этим правом. Именно эти люди во все времена решали, что должно войти в историю, чему следует верить. И раздавали похвалы и порицания в зависимости от того, что приносило большую или меньшую пользу церкви. Громче всего звучал (и звучит по сей день) голос Исидора Севильского (по тем временам, как мы уже знаем - Гиспальского). Сменившего своего старшего брата Леандра на архиепископской кафедре Гиспалы-Севильи. С усердием и деловитостью, достойными Плиния Старшего (да и Плиния Младшего) Исидор (между прочим – небесный покровитель Интернета), происходивший по отцу из знатной испано-римской семьи, а по матери – из рода вестготских царей, собирал факты, писал всемирные хроники, толкования на библейские книги и столь щедро одарил потомство плодами своих трудов, что они дошли до нас  в виде не менее чем тысячи рукописей.

Благоверному Реккареду это ничем не грозило. Ибо он, как подчеркивал архиепископ Исидор, вернул православной церкви все имущество, переданное в царскую казну вследствие «кощунственной алчности» его отца Леовигильда. На котором Исидор Севильский, так сказать, «живого места не оставил»: «Хоть он и был отличным полководцем, но не было в его победах благочестия, что отразилось на его славе <…>  Переполненный безумием арианского заблуждения, Леовигильд начал преследование кафоликов, сослал епископов, отнял доходы и привилегии у (православной – В. А. ) церкви <…> Леовигильд был безжалостен к некоторым из своих людей, если он видел кого-то выдающегося знатностью и могуществом, то либо обезглавливал его, либо отправлял в ссылку. Он был первым, кто увеличил поборы и первым, кто наполнил казну, грабя граждан и обирая врагов». А вот Реккареда облагодетельствованные им иерархи церкви и не уставали восхвалять на все лады: «Он был благочестивым человеком, отличным от отца по образу жизни. Тогда как один был неверующим и предрасположенным к войне, другой был миролюбивым и деятельным в мирное время; один распространял могущество народа Готов через искусство войны, другой возносил народ посредством победы веры <…> Он был добрым и мягким, необычайно ласковым, и настолько сердечным и доброжелательным, что даже плохие люди желали его любви <…> Он был настолько милосердным, что часто уменьшал подати своего народа, даруя ему прощение <…> Он провозгласил единство трех ипостасей Господа: Сын рожден единосущно от Отца, а Святой Дух не разделен с Отцом и Сыном и есть Дух их обоих, соединяющий их в единое целое». Испания же под правлением Реккареда, по Исидору, процветала во всех отношениях: «О Испания, ты – знаменитейшая из всех стран, простирающихся от океана до самой Индии. Благословенная страна, счастливая своими государями, мать многих народов, ты - царица всех провинций (видимо, имеются в виду провинции продолжающей, в представлении епископа, существовать – пусть даже чисто гипотетически! – единой Римской «мировой» империи, частью которой, вопреки очевидности, продолжало считаться вестготское царство – В. А. ), от тебя получают свет Восток и Запад, от тебя, славы и чести всего земного круга, знаменитейшая часть Вселенной. На твоей земле изобильно процветает славное плодородие готского народа и т. д. ». Выходит, что велеречивый иерарх был убежден в том, что Испания – сокровищница духа и учености (несущая свет Востоку и Западу). Доказывая нам тем самым нечто очень важное. А именно – факт продолжение существования на Иберийском полуострове римской культуры и образованности даже под властью свевов и готов, а после завоевания свевского царства Леовигильдом – также в объединенной Реккаредом готской Испании. Моммзен указывал на то, что эта провинция, на которую чисто римские, италийские, литераторы смотрели, из-за «странной латыни испанцев», несколько свысока (и даже высмеивали испанских провинциалов в своих сатирах), стала еще при Юлиях-Клавдиях (Сенека, Лукан, Марциал, Квинтилиан), но особенно – в позднеимперский период, настоящим прибежищем римской образованности, поэзии, точных и гуманитарных наук. Да и сам Исидор, подобно целой плеяде своих не менее ученых современников, чьи имена ныне почти совершенно забыты, усердно заботился о поддержании римских культурных традиций и в условиях готского господства. Об этом не следует забывать, говоря о пышном расцвете арабской мусульманской культуры в Испании, затмившей собой все, что существовало в иберийском культурном пространстве до нее. Несомненно, сыграв немаловажную роль в расцвете арабской культуры именно на Пиренейском полуострове.

Из дальнейшего текста Исидора, который мы не будем здесь воспроизводить из-за нехватки места, однозначно явствует, что объединение Испании Реккаредом оказало самое благотворное влияние и на хозяйственную жизнь. Наслаждаясь благами наконец-то наступившего мира, народ перешел к решению более масштабных задач, не подчиненных первоочередной необходимости обеспечения пропитания, так долго определявшей жизнь вестготов. Теперь вестготы могли, к примеру, не думая только о хлебе насущном, заниматься на досуге коневодством. И готские породы лошадей (как и вестготские наездники) вызывали восхищение во всех странах Экумены. Горное дело, почти заброшенное на протяжении многих поколений, возродилось. Да и развитие ремесел достигло новых высот. Готские ремесленники – от дубильщиков и красильщиков до гранильщиков драгоценных камней и ювелиров – не знали себе равных.

С учетом столь бурного развития ремесел странным представляется лишь заметное отставание вестготов в области архитектуры. Ну, не могли они похвастаться чем-то, сравнимым с архитектурными шедеврами современной им Италии – хотя бы Равенны или Рима. А именно – готскими (а не готическими!) храмами, сочетающими в себе христианскую веру со свойственной германцам непреодолимой тягой к причудливой орнаментике, сформировавшейся под влиянием блестящей раннехристианской восточноримской культуры. Толет должен был бы по праву иметь такой храм, в память о состоявшемся в этом городе объединительном соборе. Но VI в. и начало VII в. не ознаменовались возведением великих памятников церковной архитектуры на испанской земле. Впрочем, и от римских времен в Испании остались в основном прочные каменные мосты, а не роскошные палаты.

Кстати говоря,  по одной из версий, слово палаты (от латинского слова «палатиум», т. е. «дворец», «чертог») имеет не латинское, а греческое происхождение (palation).   Наш старый знакомый Прокопий Кесарийский пишет об этом: «… царский дом римляне, подражая грекам, называют Палатием (имеется в виду Палатинский холм – Палатин - в Ветхом Риме на Тибре – В. А. ) Поскольку некий Паллад, родом эллин, еще до взятия Трои поселился в этом месте и построил здесь замечательный дом, они стали называть это строение Палатием; Август, став автократором (самодержцем – В. А. ), решил сделать его своим местопребыванием, и с того времени Палатием называют помещение, в котором пребывает царь» («Война с вандалами»). Но это так, к слову…

Тем не менее, в 575-600 гг. в Толете была построена церковь Спасителя (ныне – храм Эль Сальвадор в Толедо), чьи характерные подковообразные арки напоминают нам о готах, чьи фигурные колонны считаются древнейшим скульптурно-архитектурным памятником вестготской эпохи, свидетельством высокого искусства ваяния времен царя Реккареда. На одной из этих колонн сохранились скульптурные украшения в виде фигур святых. Лица на барельефах стесаны (возможно, сознательно сбиты мусульманскими завоевателями, непримиримыми к «идольским образам», «бутам»), однако фигуры, застывшие в наивно-молитвенных позах, еще хорошо различимы. Производя по-прежнему трогательное впечатление, несмотря на прошедшие с момента их создания безымянным ваятелем четырнадцать, если не все пятнадцать веков. В Мериде, древней Эмерите Августе, была найдена гораздо лучше сохранившаяся вестготская колонна с орнаментальным узором. Видимо, раздражавшим мавров меньше, чем рельефные лики святых. Поэтому она была сочтена достойной для украшения мавританской бани.

После смены на престоле целого ряда боровшихся с франкской экспансией и друг с другом вестготских царей, чье время правления было недолгим, даже если их жизнь не пресекалась ударом кинжала убийцы, при царях Реккесвинде (653-672), Вамбе (672-680) и Эгике (687-701) строительная деятельность стала более активной. Не стоит упрекать их предшественников в том, что они тратили меньше времени и средств на строительство храмов. Ибо уже Реккаред всерьез занялся физическим воспитанием своего народа. Чтобы его готы в условиях наступившего мира не ослабли телом и духом, оставаясь хорошими воинами. Упоминая войны Реккареда с франками, римлянами и басками, Исидор Севильский считает необходимым подчеркнуть: «В этих случаях он действовал не ради войны, а чтобы упражнять своих людей, как это делается в состязаниях по борьбе». После Реккареда столь же большое внимание постоянным упражнениям своих подданных с оружием уделяли, прежде всего, два вестготских царя. Сисебут, или Сисебат (который, если верить Исидору, «был так милосерден в упоении победой, что на собственные деньги выкупил многих врагов, обреченных на рабство и переданных в качестве добычи войску»). И Свин(с)тила (именуемый Исидором «величайшим из всех» царей вестготов – «кроме воинской славы, у Свинтилы было много других истинно царских достоинств: вера, благоразумие, трудолюбие, глубокие познания в юридических делах и решительность в управлении; в своей щедрости он был великодушен ко всем, и милосерден к бедным и нуждающимся»). На тот момент вестготский народ был еще вполне «готов к труду и обороне», не утратив своей природной и потомственной воинственности:

«В искусстве обращения с оружием они (вестготы – В. А. ) достигли совершенства, и сражаются не только ударным оружием пешими, но и метательными копьями в конном строю» - подчеркивал Исидор, умерший в 636 г. и потому не бывший свидетелем того, что произошло потом. «Впрочем, они больше полагаются на неукротимый бег коней…Они очень любят упражняться в метании копий и в примерных боях; военным играм они предаются ежедневно. Единственным упражнением в военном искусстве, которому они еще не предавались, была война на море. Но после того как князь Сисебут был по милости небес призван на престол, они, благодаря его усилиям настолько усовершенствовали свои воинские навыки, что встречали неприятелей во всеоружии не только на суше, но и на море, и даже римские воины покорно служили им, подобно столь многим народам и всей Испании».

Войско вестготов представляло собой довольно упорядоченную организацию, заимствовавшую много у римлян. Наименьшей войсковой единицей был десяток, которым командовал декан. Десяток входил в состав сотни (центурии) во главе с центенарием (аналог римского центуриона). Самой крупной войсковой единицей была тысяча, которая подчинялась милленарию (тысячнику). Милленарии никогда не выступали в роли самостоятельных военачальников, подчиняясь на поле битвы самому царю либо назначенным им полководцам (в случае если царь не возглавлял войско сам) — дук(с)ам (duces). Известно, что вестготы были прославленными конниками.

Жаль, что впоследствии энергичный Свинтила вступил в конфликт с духовенством, поддержавшим направленное против царя-воителя восстание Сисенанда (Сигизмунда). Свинтила был свергнут с престола и заключен в монастырь вместе с членами своей семьи, а Сигизмунд признан царем и правил с 631 по 636 г. Низвержении Свинтилы было узаконено в 633 г. Четвертым Толетским собором (хотя Толетские соборы были провинциальными синодами испанской церкви, после принятия в 587 г. вестготами православия на них обсуждались не только церковные, но и светские дела, касавшиеся, в частности, суда и правления, и созывались они вестготскими царями).    

Со времен второй половины VII в. кое-где в, самых отдаленных уголках Испании сохранились небольшие вестготские храмы, служащие немыми, но оттого не менее наглядными свидетельствами готского благочестия и христианства германского образца в кельто-иберо-романской стране.

Долгое время испанцы, вот уже более ста лет проявляющие все возрастающий интерес к своему древнему и древнейшему прошлому, проводящие раскопки финикийских и римских городов на своей территории, испытывали определенную нерешительность и неопределенность в вопросе оценки вестготского периода своей истории. Считать ли готов «варварами», прервавшими традиционно оцениваемый как положительный кардинальный путь развития страны от кельтиберов – к римлянам, а от римлян - прямиком к конкистадорам, принесшим в Новый Свет не только римско-католическое христианство, но и наследие великой римской, романской, латинской культуры – Латинидад? Или же считать вестготов важным, если не наиболее существенным, элементом средневековой, да и нынешней, сегодняшней, Испании, ее своеобразной смешанной культуры, одарившей испанский народ великою печалью Сурбарана, великою фантазией Кортеса, великой удалью Писарро?

Последнее предположение, конечно, ближе к истине. И потому-то нам сегодня нелегко воссоздать зримую картину периода вестготского владычества в Испании, хотя он был довольно продолжительным и оставил некоторое количество ценных культурных свидетельств. Но возьмем ли мы крипту  в кафедральном соборе Паленсии, каменные арочные мосты в Мериде или Пинос-Пуэнте, найденные под Гвадараззой драгоценные, украшенные самоцветами, короны вестготских царей, укрытые от мавританских захватчиков – все это отдельные фрагменты, обломки некогда единого целого, скрепить которые воедино историки могут, лишь максимально используя силу своего воображения. С исторической точки зрения, распространение православного христианства на всю Испанию, его проникновение даже в столь отдаленные ее уголки, в которых сохранились упомянутые выше вестготские церкви, вроде Санта Комба де Банде, построенной при царе Реккесвинде, южнее города Оренсе, на дороге в Португалию, привело не только к церковному единству. Но и к созданию совершенно новой внутриполитической ситуации. Православные цари вестготов, начиная с Реккареда, получили надежную опору в лице умного и опытного кафолического духовенства. Отныне царскую власть, вынужденную прежде постоянно лавировать между разными группировками правящей воинской касты вестготского происхождения (считавшей царя лишь «примус интер парес» - «первым среди равных»), поддерживали шестьдесят, а то и семьдесят епископов (число их кафедр колебалось), хорошо знавших свои епархии и имевших там множество приверженцев.

Конечно, дело не обошлось без восстаний против этой новой расстановки сил. Без попыток восстановить, вместе с арианством, и господство прежнего могущества родовой вестготской знати. Но союз царской власти с кафолической церковью (если он был достаточно крепким) с тех пор не удавалось одолеть. Ни в Испании, ни в какой-либо другой стране христианской Европы.

В сложившихся условиях в вестготской Испании уцелели лишь отдельные, бессильные осколки древнего язычества, да и то в самых отдаленных районах. Уцелели вечно неспокойные баски, а в самом низу Пиренейского полуострова, в нынешней португальской  области Алгарвиш – маленький «ромейский» плацдарм, не имевший больше никакого военного значения. Испания была столь плотно охвачена и ведома царской властью и православной церковью, она столь неукоснительно управлялась по принципам Соборов, как никогда прежде в своей истории. Тем не менее, суровые победители, обретшие полновластие епископы, были недовольны существованием не слишком большой, но мощной в экономическом отношении группы – иудеев - и их синагог.

Нигде в Европе история иудейства не была так сложно и так тесно связана и переплетена с историей страны его проживания, как именно в Испании. Иудеям было суждено сыграть судьбоносную роль не только в истории вестготов. Но именно вестготы были первыми по счету…

Испанское иудейство представляется столь древним, а его история – столь интересной, что автор этой книги не счел для себя возможным удержаться от искушения посвятить им отдельный экскурс.

Самые ранние иудейские общины возникли на Иберийском полуострове (Сефарде или Сфарде) в первые столетия галута (иудейского рассеяния, или, по-гречески - диаспоры, за пределами собственно земли Израилевой). Т. е. в конце I – начале II в. п. Р. Х. Но впоследствии испанские иудеи, достигшие на Иберийском полуострове огромного влияния (прежде всего - экономического, но, вследствие этого – также и политического), не удовольствовались столь поздней датировкой своего появления на Пиренеях. В их среде возникла легенда, что еще царь объединенного Израиля Соломон Премудрый отправлял своего сборщика налогов Адонирама в Сфард, где тот основал израильские поселения. Кстати говоря, целиком исключить эту версию нельзя. Ведь тот же Соломон, согласно Библии, отправлял совместно с финикийцами торговые морские экспедиции в дальние страны – например, Офир (в Восточной Африке, возможно - Сомали). Что же мешало царю-мудрецу стать дольщиком в регулярных плаваниях финикийцев в Испанию? Ведь ветхозаветный пророк Иона был проглочен «китом» («большой рыбой»), будучи выброшен за борт с корабля, шедшего не куда-нибудь, а в Таршиш (Тарсис, Фарсис, Тартесс), расположенный не где-нибудь, а на испанском побережье! Древний город Тартесс, основанный в южной Испании в I тысячелетии (не позднее 1100 г. ) до Р. Х. , был основан этрусками в тесном взаимодействии с финикийскими колонистами из города Гадир, или Гадес  в нижнем течении реки Бетис (ныне - Гвадалквивир) и славился своим богатством и торговыми связями на все Средиземноморье. Вероятно, именно оттуда отправлялись в «Море мрака», за «столпы Мелькарта», отважные ханаанеи-сидоняне, оставившие следы своего пребывания в Новом Свете задолго до появления там норманнских викингов. Во всяком случае, нет ничего, что исключало бы возможность присутствия иудейских купцов ранее 1000 г. до Р. Х. в Гадесе, нынешнем Кадисе (равно как и в других финикийских факториях Испании и Северной Африки).

Первое документальное упоминание крупных иудейских общин на территории Испании содержится в христианских соборных постановлениях 306 г. , принятых еще при римлянах, до признания христианства государственной религией Римской империи. В 306 г. Эльвирский собор в рамках мер, направленных, прежде всего, против еще очень сильного тогда в Испании язычества, запретил выдавать православных девушек замуж как за еретиков (=ариан), так и за иудеев. Женатым кафоликам было под угрозой отлучения от церкви запрещено иметь сношения с язычницами или с иудейками. Земледельцам было запрещено пользоваться услугами иудейских раввинов при благословении полей и других религиозных церемониях, связанных с сельскохозяйственной деятельностью. Особенно интересный запрет, свидетельствующий о своеобразном состязании христиан и иудеев в борьбе за благосклонность «поганых» - в полном смысле этого слова (т. е. сельских)! - язычников (латинское слово «паганус» - «язычник», означает буквально «селянин», «деревенщина», от слова «паг» - «сельский округ»). Выходит, что не только Киевская Русь (согласно Повести временных лет) имела шанс принять иудаизм (если бы хазарским иудеям удалось склонить на свою сторону «нашего» Амала - князя Владимира Красное Солнышко). Но и испанские язычники имели вполне реальный шанс стать иудеями. Расовый момент в те времена имел гораздо меньшее значение, чем момент  религиозный. Внутреннего решения конкретного индивидуума было достаточно для всех религий. Хотя и не для всех царей вестготов…

С учетом этого проявившегося очень рано антииудейского настроя испанских кафоликов, арианские вестготские цари, пришедшие на смену православным римским императорам, по логике вещей, должны были казаться иудеям желанными и, так сказать, прирожденными покровителями. Поэтому иудеи, особенно – в запиренейской Септимании, т. е. в готских владениях вокруг Нарбона – заняли однозначно проготскую позицию. Направленную не только против римлян (фактора, вскоре совсем сошедшего на нет), но и против православных франков, постоянно стремившихся Септиманию покорить. Что не сулило септиманским иудеям ничего хорошего. Вопреки фантазиям Майкла Бэйджента, Ричарда Ли, Генри Линкольна и прочих сторонников мифа о «Приорате Сиона», «Мессианском наследии», «Священной Крови», «Святом Граале», происхождении Меровингов из дома Давидова и обо всем, что с ними связано. Не случайно христианский биограф первого православного царя франков – уже знакомого нам Хлодвига I из дома Меровингов - писал об этом германском «Новом Константине», что, когда Хлодвиг при своем крещении услышал о предательстве Иуды и страданиях Господа Иисуса Христа, он воскликнул, что если бы тогда находился рядом, то вместе со своими франками отплатил бы за это иудеям «кровавой местью». Примечательно, что автор биографии Хлодвига, будучи смиренным христианским монахом, откровенно радовался словам воинственного франкского царя, подчеркивая: «Этим он доказал глубину своей веры, подтвердил свою преданность христианству».

Счастливому периоду спокойного развития и быстрого экономического взлета многочисленных иудейских семейств в Испании был, однако, неожиданно положен конец. Когда распри между двумя соперничавшими вариантами христианства прекратились при  царе Реккареде I. И вся мощь испанского кафолицизма, не отвлекаясь больше на борьбу с арианством, сведенным, наконец, на нет, обрушилась на иудеев. Первое исторически засвидетельствованное гонение на иудеев в вестготской Испании (на острове Менорка), связанное с почитанием святого первомученика Стефана, носило еще более-менее случайный характер. Но теперь, под давлением кафолической церкви, вестготские цари  - Реккаред I, Сисебут и другие, приняли новые, весьма суровые законы, крайне осложнившие жизнь их иудейских подданных. А цари позднего готского периода истории Испании – Реккесвинт (Рецесвинт) и Эрвиг – похоже, даже стремились, путем принятия все более строгих законов об иудеях, вообще изгнать иудейское религиозное меньшинство из своих пределов.

Первый удар вестготских православных иерархов по «сынам Иудиным» носил, так сказать, экономический характер. Иудеям было запрещено держать в услужении рабов христианского вероисповедания. Епископы-кафолики со своей паствой сочли недопустимым, чтобы христиане, не говоря уже о христианках, «служили иудеям, их страстям и даже похоти». Когда затем царь Сисебут, высокообразованный человек и даже стихотворец, под страхом изгнания «сынов Израилевых» из страны, добился массового обращения иудеев в христианство, появилась новая возможность принудить этих «христиан поневоле» к соблюдению христианских заповедей и жизненных правил. Насильно окрещенные «сыны Иудины» были подчинены епископам. О том, к чему это привело, Шарль-Луи де Монтескье  в главе I книги XXVIII своего знаменитого труда «О духе законов» не без основания писал, как о начале инквизиции (во всяком случае - испанской):

«Епископы пользовались очень большим влиянием при дворе вестготских королей (царей – В. А. ); важнейшие дела решались на соборах. Мы обязаны вестготскому кодексу всеми правилами, принципами и понятиями современной (XVIII в. – В. А. ) инквизиции, и впоследствии монахи полностью применяли к евреям (иудеям – В. А. ) законы, составленные некогда епископами» (Монтескье).

То, что иудеи не ощутили на себе в полной мере всю суровость этих законов, объяснялось целым рядом причин, связанных с самим характером власти вестготов над Испанией. Во-первых, готские цари очень часто сменяли друг друга. И эта «царская чехарда» не позволяла последовательно применять антииудейское законодательство на практике. Царь Гундемар, к примеру, начавшей форменное гонение на иудеев, продержался у власти совсем недолго - с 610 по 612 г. С другой стороны, у иудеев, как уже упоминалось выше, были деньги, которых у царей, причем не только у вестготских, как правило, не было. «Флюс мафиш», как говорят арабы, «денег нет». Именно благодаря большим суммам «презренного металла» вечно гонимым «сынам Израилевым» удавалось, вплоть до Нового Времени, смягчать сердца гонителей. Так и испанским иудеям удавалось до поры-до времени избегать слишком жестокого угнетения путем щедрых «доброхотных даяний».

Черта под этот период, который может быть назван неприятным, тягостным и унизительным для иберийских иудеев, но все-таки не совсем бесчеловечным и бесперспективным, была подведена в момент, когда мешумед - вероотступник-конвертит, т. е. выкрест (крещеный иудей) или потомок иудеев, перешедших в христианство (таких впоследствии на Иберийском полуострове называли «новыми христианами» или «марранами») занял высшую церковную должность в вестготской Испании. Это был некто Юлиан (Хулиан), архиепископ Толета. Города, называвшегося по-древнееврейски так же, как он впоследствии стал называться по-арабски: Толетола. Ибо он был, по иудейскому сказанию, основан, якобы, бродячими иудейскими беженцами (толетолим), бежавшими в Сефард после разрушения Иерусалима с Первым Храмом Единого Бога и выселения жителей Иудеи халдейским (нововавилонским) царем Навуходоносором (Набукудуриуццуром) II в 597 г. до Р. Х.

Юлиан стал архиепископом Толетским в 680, а умер в 690 г. по Р. Х. Он председательствовал на нескольких церковных синодах, написал ряд богословских трактатов, историю правления царя вестготов Вамбы и латинское сочинение, направленное против иудеев. Удостоившись впоследствии, несмотря на некоторые вероисповедные разногласия с папой римским, причисления к лику святых. Через четыре года после его смерти на вестготскую Испанию обрушилась страшная эпидемия чумы.

Юлиан (как впоследствии – официальный создатель испанской инквизиции и первый Великий Инквизитор Томас де Торквемада)  принадлежал к числу немногих действительно выдающихся и страшных своим ренегатским рвением отступников от иудейства, обратившихся против исповедников веры собственных отцов и дедов, став, благодаря своему острому уму и пылу неофитов, их самыми непримиримыми врагами. Юлиан и комит (впоследствии – царь) Эрвиг так прекрасно взаимодополняли друг друга, что исторические последствия этой взаимодополняемости (или «положительной комплиментарности», как сказал бы академик Л. Н. Гумилев) не заставили себя долго ждать. Ибо Эрвиг был не готом, а «ромеем». Опоившим царя Вамбу неким «лютым зельем», от которого помрачившийся рассудком готский царь скончался в 680 г. Эрвиг же, при поддержке церкви, стал править Испанией, всячески притесняя знатные, истинно-готские роды. Желая снискать расположение епископов и отвлечь внимание народа от фактически совершенного им цареубийства, он указал вестготам, как на нового врага, на иудеев. Поскольку иудеи, в большинстве своем, были богаче тех, кто покупал у них товары, обменивал или занимал у них деньги под проценты (христианам ростовщичество в то время строго запрещалось церковью), подстрекательство против иудеев и разжигание ненависти к ним редко оставались безуспешными. Пришлось иудеям искать спасения в бегстве. Беженцы с полуострова Сефард массами переправлялись на разного рода плавсредствах через пролив в Северную Африку (уже захваченную маврами-мусульманами, или, как тогда говорили, магометанами). Или же направляли свои стопы на север, через Пиренеи, в Септиманию, где по-прежнему пользовались целым рядом привилегий.

Относительно многочисленные иудейские общины сохранились только в крупных городах вестготской Испании. Там, где они проживали компактно, в самоуправляющихся и имевших даже собственную, раввинскую, юрисдикцию, отгороженных от христианских кварталов внутренними стенами т. н. «иудериях». Наступившая вслед за смертью царя Вамбы очередная смута и общее недовольство царем Эрвигом (да и первосвятителем Испании - архиепископом Юлианом), позволили испанским городам добиться большей самостоятельности, а испанским иудеям – несколько большей безопасности. Никто, однако же, не мог предугадать, в какую сторону пойдет развитие страны после загадочной кончины Вамбы. После того, как Вамба, опоенный «зельем», впал в глубокий обморок, он неожиданно был показан народу в священническом облачении и даже с выбритой на голове тонзурой. Что должно было свидетельствовать о принятом им, якобы, решении уйти от мира. И, соответственно, перестать быть вестготским царем. Темна вода во облацех…

Покуда вся вестготская Испания думала и гадала, что бы это значило, мигрировавшие в северную Африку прыткие иудеи-сфарды (сефардим, сфардим), конечно, не дремали. Заключив союз с опьяненными нескончаемой чередой своих побед арабами-муслимами (или, как говорили христиане, «агарянами»), взиравшими нетерпеливо, натянув поводья скакунов, через пролив на вожделенную Испанию, они стали готовиться к вторжению на Иберийский полуостров.

Эта угроза не укрылась от внимания царя вестготов Эгики, родича Вамбы и зятя Эрвига. В 694 г. Эгика объявил в Толете, что недавно узнал из надежных источников о начале испанскими иудеями переговоров с иноземными иудеями из заморских стран с целью заговора против христианского рода. Встревоженные этим известием, созванные царем на синод епископы приняли постановление о полном порабощении остававшихся еще в Испании иудеев. Они были объявлены рабами государства, которое могло по собственному разумению передавать их в собственность своим подданным. Детей у этих государственных рабов предполагалось отбирать по достижении ими шестилетнего возраста и давать им христианское воспитание.

Повсеместное проведение в жизнь столь радикальных мер имело, в общем, мало шансов на успех даже в более – скажем так - современных обществах. Поэтому большинство историков сомневается в том, что этот закон не остался только на бумаге (или, если быть точнее - на пергамене). Витица, соправитель и преемник Эгики, вроде бы, отменил его (целиком или частично). Но не подлежит сомнению другое. У иудеев, возглавляемых очень умными и прозорливыми вождями, вряд ли теперь оставались сомнения в том, какая именно судьба им уготована в христианской вестготской Испании. С другой стороны, им было ясно, на сколь слабых опорах держалась власть вестготских царей над Испанией. В которой постоянно появлялись все новые претенденты на престол и, в конце концов, даже епископы взяли себе манеру выжидать с кинжалом наготове в засаде за дверями царского дворца. Долго так продолжаться больше не могло. Лучшим выходом, чем постоянные и связанные с немалыми расходами сил, времени и средств попытки полюбовно договариваться с царями, сменявшими друг друга с калейдоскопической быстротой, представлялось свержение всего института вестготской царской власти раз и навсегда. Даже если это означало войну, неизбежно связанную с риском. И риском немалым.

Как писал известный французский арабист Эварист Леви-Провансаль в своей «Истории мусульманской Испании», «все как один арабские хронисты делают более или менее детальные намеки на помощь, оказанную магометанам иудеями до и во время завоевательных войн. Кажется, иудеям во многих случаях поручали надзор над завоеванными городами, чтобы рвавшимся все дальше арабским армиям не приходилось оставлять там крупные гарнизоны. Ибо почти все иудеи были горожанами. И во всех более-менее значительных испанских городах имелись иудейские общины. Мало того, все население многих городов – например, древней Гранады, Лусены и других -, кажется, состояло исключительно из иудеев». И это - после массового изгнания иудеев из Испании вестготскими царями в северную Африку и Нарбону? Воистину, темна вода во облацех…

Наряду с этой опирающейся на исторические факты версией предыстории падения испанской державы вестготов, дополнительно подтверждающейся ролью иудеев после покорения Испании арабами, существует и другая, легендарная и романтическая версия. Ибо поэтической натуре арабов (в первую очередь), видимо, претило столь сухое и рациональное объяснение совершившегося. В сложившейся вокруг завоевания Испании маврами-мусульманами легенде играет большую роль некий таинственный граф Юлиан (Хулиан). Отважный и опытный воин, удерживавший, в качестве вестготского наместника последний христианский плацдарм в Северной Африке (на месте нынешних Сеуты или Танжера, из легенды точная локализация его не совсем ясна). Долго успешно отстаивавший это «предмостное укрепление» от арабов. Однако осознавший со временем безвыходность своего положения. И заключивший с маврами своего рода «джентльменское соглашение», обеспечив себе и своим людям выживание и освободив воинов ислама от необходимости совершать дальнейшие кровопролитные штурмовые атаки на христианскую твердыню. Так сказать, вооруженное перемирие на неопределенный срок. Юлиан отправил свою дочь-красавицу Флоринду (или Каву) к царскому двору в Толет. Чтобы благородная девица научилась там изящным манером и получила образование, соответствующее ее высокому происхождению. Наслаждаясь в полной мере ароматом царской резиденции. С учетом того, что нам известно о нравах при царском дворе в вестготской державе, шансов сохранить свою добродетель незапятнанной у юных придворных дам было не слишком много. Если они, конечно, не спасались от соблазна за стенами женского монастыря. Что, однако, лишало их надежд удачно выйти замуж. К тому же на прекрасную Флоринду-Каву «положил глаз» сам царь вестготов Родерих (Родрик, в позднейших испанских романсах – Родриго). Которому посчастливилось как-то подглядеть за ней (как некогда израильскому царю Давиду – за прекрасной Вирсавией)  из окна своего толетского дворца во время купания. Что не исключено, если германские девушки продолжали купаться совершенно голыми, как во времена Публия Корнелия Тацита.   Как бы то ни было, Юлиан узнал о том, что Родерих соблазнил его дочь. Поскольку у него, как царского наместника, не было возможности привлечь царя к ответу за содеянное, Юлиан замыслил измену. Сговорился с врагами-иноверцами, выжидавшими за стенами обороняемого им города. И тем самым дал последний толчок к завоеванию Испании, о котором военачальник мавров Муса ибн Нусайр и без того думал денно и нощно.

Современные историки находят в этой легенде рациональное зерно. В начале VIII в. при халифе Валиде I границы всемирного (по замыслу) мусульманского государства – халифата, чьей основной движущей силой были обратившиеся в ислам арабы (лат. сарацины, греч. сарракины) – вплотную приблизились к испанскому царству вестготов. Арабский полководец и вали (правитель) Африки Муса ибн Нусайр, усилив свою армию принявшими ислам берберами, завоевал в 707-709 гг. остатки ещё сохранившей независимость «ромейской» Северной Африки и вышел к берегам «Моря мрака». Только одна христианская крепость продолжала оказывать арабам ожесточенное сопротивление, надолго задержав их дальнейшее продвижение. Это была Гептадельфия (греч. «У семи братьев»), или, по-латыни «Ад септем фратрес», сокращенно «Ад Септем» («У семи»), принадлежавшая Восточной Римской империи. Владевшей, после завоевания вандало-аланского царства преемников Гейзериха нашим старым знакомым стратегом Велизарием при августе Юстиниане I, всем североафриканским побережьем.

Именно в ходе войны императора Юстиниана с африканскими вандалами произошло первое, на африканской земле, столкновение «ромейских» войск с вестготами.

Вестготский царь Теудис (Тиудис, Теода, Февда, Феодорих или Теодорих III), родом из остготов, правивший Испанией с 531 г. , вмешался в «ромейско»-вандальский конфликт на стороне вандалов. Последний царь вандалов Гелимер, вступил с Теудисом в переговоры, он собирался бежать с царской сокровищницей в готскую Испанию, но не сумел  (хотя, возможно, успел передать вестготам часть скоровищ, награбленных еще Гензерихом в Ветхом Риме, включая священную утварь из Иерусалимского храма Единого Бога). Покорив вандальскую Африку, Велизарий выбил вестготский гарнизон из Гептадельфии - единственного владения вестготов на африканском берегу близ Геркулесовых столпов - и занял город, присоединив его к «Ромейской василии».

Возможно, Теодорих III таким образом пытался поддержать не только Гелимера, но и единоплеменных ему италийских остготов в их разразившейся в 534 г. войне с «ромеями». Пока стратеги августа Юстиниана покоряли остготскую Италию, вестготские войска совершили вторжение в уже фактически принадлежавшую «Римской империи» Юстиниана Африку и захватили крепость Септем, но вскоре вновь утратили ее и, побежденные «ромеями», были вынуждены эвакуироваться назад в Испанию через Гадитанский пролив.

В своем эдикте об учреждении новой имперской африканской префектуры претория благочестивый василевс Юстиниан предписал разместить в крепости Септем гарнизон во главе с надежным комендантом, которому было поручено неусыпно наблюдать за Гадитанским проливом и незамедлительно сообщать во Второй Рим обо всем, прооисходящем в «варварских» царствах вестготов и франков. В целях обеспечения ускоренной доставки сообщений в порту Гептадельфии, сильно укрепленной ромеями, захватившими также принадлежавшие ранее вандалам Балеарские острова, стояли на якоре в постоянной готовности высокоскоростные боевые галеры-дромоны (греч. «бегуны»). Цезарь Юстиниан явно присматривался к занятым «варварами» западноевропейским провинциям Римской державы.

С тех пор крепость Ад Септем оставалась оплотом «мировой» империи «ромеев» в Африке вплоть до нашествия арабских мусульман.

Но «император романорум», он же -  «василевс ромеон», правил миром (как считалось официально), пребывая в славном граде Константина на Босфоре, т. е. слишком далеко, чтоб оказать своей последней африканской твердыне действенную помощь. И поэтому начальник крепости комит  Юлиан («ромей», а не вестгот) вступил в союзные отношения с вестготами, отослав свою дочь к толетскому двору (видимо, в качестве заложницы – для упрочения союза). Но «ромейская» красавица имела несчастье понравиться Родериху, который, хотя и не отличался особым сладострастием (во всяком случае, на общем фоне), все-таки ее обесчестил. Пылая гневом, Юлиан сдал мусульманам вверенную его защите крепость (переименованную маврами в Себту – от ее «ромейского» названия Ад септем). Предварительно заключив выгодный для себя договор с врагами христианства. После этого исторический Юлиан (хоть и не изменивший царю вестготов, чьим подданным он – в отличие от Юлиана легендарного -  не был, но, в любом случае, предавший своих единоверцев вестготов – таких же православных, как и сам комит, и все его «ромеи»; вынесенный коменданту Гептадельфии историей суровый приговор смягчает разве что предположение, что он в действительности выполнял пришедший из Константинополя приказ использовать «неверных агарян» для ликвидации царства испанских готов «к вящей славе Бога и вечного Рима»!) стал убеждать Мусу ибн Нусайра завоевать Испанию, обещая ему всячески содействовать.

В конце лета 709 и в июле 710 г. арабы, с согласия халифа Валида I, совершили несколько успешных разведывательных рейдов. Полководец Мусы, Абу Зура Тариф, с отрядом из трехсот (!) пеших и ста (!) конных воинов, переправился через «Геракловы столпы» на четырех кораблях, предоставленных комитом Юлианом, вволю пограбил и вернулся назад в Африку с богатой добычей. Вдохновленные успехами, достигнутыми в ходе этой беспрепятственной разведки боем, мавры и иудеи стали всерьез готовиться к крупномасштабному вторжению. Все необходимые сведения враги вестготов получили как от иудейских беженцев, так и от ренегата Юлиана. А поступавшие из Толета последние новости свидетельствовали о том, что вестготское царство переживает очередной тяжелый внутриполитический кризис. К тому же на севере Иберийского полуострова против власти вестготов восстали вечно непокорные, склонные к бунту васконы-баски, или же гасконцы - предки драчливого шевалье д'Артаньяна, пламенной Долорес Ибаррури и жестоковыйных террористов из ЭТА!

При получении достоверных известий о том, что царь вестготов Родерих с отборными войсками прочно увяз в далекой стране басков, осаждая Пампелуну (современную Памплону), арабское войско во главе с опытным полководцем Тариком ибн Зиядом в апреле 711 г. переправилось через пролив, высадилось в будущем Гибралтарском заливе (бухте Альхесирас) и закрепилось на легко захваченном плацдарме. Вскоре последовала высадка второй волны сил вторжения, состоявшей из берберов и иудейских воинов во главе с Кауланом аль Яхуди. После соединения обеих армий мавры двинулись на Кордубу. Собственно арабов в семитысячной армии вторжения Тарика ибн Зияда было крайне мало - всего триста (!) человек. Подступив к Кордубе (нынешней Кордове), мавры узнали, что своевременно извещенный о вторжении царь Родерих спешно возвратился, с горстью самых доверенных людей, из баскского похода, чтобы возглавить оборону города. Осторожный Тарик поостерегся сразу же брать Кордубу приступом. И предпочел дождаться подкреплений, которых запросил у Мусы. Вскоре из Альхесираса и впрямь подошли подкрепления. Пять тысяч мусульманских воинов, направленных в Испанию Мусой, воспользовавшись судами, спешно построенными сразу же после отплытия Тарика. И тринадцать тысяч (!) воинов комита Юлиана (надо думать – православных христиан-«ромеев», как и сам комит). Вот тебе и «мусульманское завоевание»! Христиане против христиан! Мало того - кафолики против кафоликов! Зато перед мысленным взором римских геополитиков наконец-то обрело реальные черты давно уже всемерно приближаемое ими «окончательное решение готского вопроса». . .

Из вышеизложенного можно заключить, что теперь, после создания плацдарма, к испанскому берегу постоянно приставали арабские транспортные корабли, высаживавшие все новые отряды иудеев и берберов. Хотя, по другим данным, воины ислама переправились через пролив на одних и тех же четырех кораблях, предоставленных им «ромеем» Юлианом, потому что у мусульман не было других. По мере того, как корабли перевозили людей и коней, Тарик собирал их у скалистой прибрежной горы, которая поныне носит его имя - Гибралтар (от арабского Джебель аль-Тарик — «гора Тарика»).   Расположенный у подножия горы древний город Картея был вскоре захвачен мусульманами. Чьи силы постоянно пребывали. Родериху же было гораздо сложнее отзывать свои войска с далекого баскского «фронта». И потому мавры, видимо, значительно превосходили по численности вестготскую рать, с которой сошлись 19 июля 711 г. среди лагун у речки Гвадалете, чтобы в решающем сражении решить, кому владеть Испанией.

Как ни странно, о ходе и подробностях этого сражения – вне всякого сомнения, одного из важнейших в мировой (и уж, во всяком случае, в европейской истории) – нам по сей день известно очень (так и хочется сказать – до обидного) мало. В этом повинны как цветистая фантазия арабских летописцев, так и очередная внутренняя смута, раздиравшая вестготскую державу. На арабской стороне в сражении при Гвадалете (или, как его еще называют – битве при Хересе де ла Фронтера) приняло участие, по разным подсчетам, от десяти до двадцати тысяч человек. А на вестготской стороне – от восьми до десяти тысяч. Причем не все они, судя по всему, дрались за царя Родериха в полную силу. Часть правого крыла вестготского войска, которым командовали представители знатного рода, оппозиционно настроенного по отношению к царю, и вовсе перешла на сторону арабов. Сражение, продолжавшееся, якобы, пять, шесть, семь или даже восемь дней, было к 25 (или 26) июля окончательно проиграно вестготами. Родерих пал либо в самом сражении, либо в ходе одной из стычек, которыми сопровождалось преследование разбитых готов победоносными муслимами в последующие дни. По некоторым сведениям, царь готов утонул при переправе через реку Гвадалете… Увы -  готские кони, дротики и копья, да и все плоды военных упражнений, которыми вестготы так усердно занимались под властью столь многих царей, не принесли им победы. Ибо были давно утрачены внутренняя спайка и политическая сплоченность вестготской державы. Под тучами стрел арабов, берберов и иже с ними, центр (или, как говорили наши древнерусские предки – чело) вестготской рати обратился в бегство. А ее фланги, или крылья (а, говоря по-древнерусски – полки правой и левой руки) оставались безучастными к разгрому центра, поскольку предводители их (Оппа и Сисиберт – сыновья царя Витицы, отстраненного от власти Родерихом), возможно, вовсе не желали победы своему царю. И потому то ли тоже побежали, то ли перешли на сторону Тарика. Проигранная готами в 711 г. битва при Гвадалете открыла воинам ислама путь в христианскую Европу (по зловещей иронии судьбы – при активной помощи кафоликов-«ромеев»). Памятуя о всемирно-историческом значении этого события, бельгийский историк Анри Пиренн датировал конец Античности и наступление Средневековья именно 711 г.

Если верить арабским хронистам, о бесталанном Родерихе после этого сражения не было больше никаких известий. Он не был найден  ни живым, ни мертвым. Магометане отыскали лишь его завязшего в трясине белого коня с осыпанным рубинами и изумрудами седлом из золотой парчи. Христианские испанские хронисты также считали царя Родериха без вести пропавшим после Гвадалетской битвы. Об этом, как о несомненном факте, писал в 883 г. анонимный автор т. н. «Пророческой хроники». Однако, по более поздним испанским преданиям, верные слуги павшего в битве царя, разыскав среди убитых тело Родериха, отвезли его в Визиеу (северная Португалия), где и схоронили. В Визиеу был найден скромный надгробный камень с начертанной на нем краткой эпитафией: «Здесь покоится Родерих, царь готов». Последний вестготский царь Испании правил семь с половиной лет.

«Наше все» А. С. Пушкин, похоже, был не склонен верить версии о гибели злосчастного вестготского царя в сраженьи с маврами. Об этом свидетельствует начало незаконченной им поэмы «Родрик» (в которой он, руководствуясь данными легенды, изображает ренегата Юлиана не «ромеем», а вестготом – «готфом»):

На Испанию родную

Призвал мавра Юлиан.

Граф за личную обиду

Мстить решился королю.

Дочь его Родрик похитил,

Обесчестил древний род;

Вот за что отчизну предал

Раздраженный Юлиан.

Мавры хлынули потоком

На испанские брега.

Царство готфов миновалось,

И с престола пал Родрик.

Готфы пали не бесславно:

Храбро билися они,

Долго мавры сомневались,

Одолеет кто кого.

Восемь дней сраженье длилось;

Спор решен был наконец.

Был на поле битвы пойман

Конь любимый короля.

Шлем и меч его тяжелый

Были найдены в пыли.

Короля почли убитым,

И никто не пожалел.

Но Родрик в живых остался,

Бился он все восемь дней —

Он сперва хотел победы,

Там уж смерти лишь алкал.

И кругом свистали стрелы,

Не касаяся его,

Мимо дротики летали,

Шлема меч не рассекал.

Напоследок, утомившись,

Соскочил с коня Родрик,

Меч с запекшеюся кровью

От ладони отклеил,

Бросил об земь шлем пернатый

И блестящую броню.

И, спасенный мраком ночи,

С поля битвы он ушел.

II

От полей кровавой битвы

Удаляется Родрик;

Короля опередила

Весть о гибели его.

Стариков и бедных женщин

На распутьях видит он;

Все толпой бегут от мавров

К укрепленным городам.

Все, рыдая, молят Бога

О спасенье христиан,

Все Родрика проклинают;

И проклятья слышит он.

И с поникшею главою

Мимо их пройти спешит,

И не смеет даже молвить:

Помолитесь за него.

Наконец на берег моря

В третий день приходит он,

Видит темную пещеру

На пустынном берегу.

В той пещере он находит

Крест и заступ — а в углу

Труп отшельника и яму,

Им изрытую давно.

Тленье трупу не коснулось,

Он лежит, окостенев,

Ожидая погребенья

И молитвы христиан.

И с мольбою об усопшем

Схоронил его король,

И в пещере поселился

Над могилою его.

Он питаться стал плодами

И водою ключевой;

И себе могилу вырыл,

Как предшественник его.

Короля в уединенье

Стал лукавый искушать,

И виденьями ночными

Краткий сон его мутить.

Он проснется с содроганьем,

Полон страха и стыда;

Упоение соблазна

Сокрушает дух его.

Хочет он молиться Богу

И не может. Бес ему

Шепчет в уши звуки битвы

Или страстные слова.

Он в унынии проводит

Дни и ночи, недвижим,

Устремив глаза на море,

Поминая старину.

III

Но отшельник, чьи останки

Он усердно схоронил,

За него перед Всевышним

Заступился в небесах.

В сновиденье благодатном

Он явился королю,

Белой ризою одеян

И сияньем окружен.

И король, объятый страхом,

Ниц повергся перед ним,

И вещал ему угодник:

«Встань — и миру вновь явись.

Ты венец утратил царский,

Но Господь руке твоей

Даст победу над врагами,

А душе твоей покой».

Пробудясь, Господню волю

Сердцем он уразумел,

И, с пустынею расставшись,

В путь отправился король.

Следует заметить, что не все источники объясняют поражение Родериха изменой сторонников свергнутого им царя Витицы в рядах вестготского войска. В т. н «Мосарабской хронике» (754 г. ), указывается, что в битве с маврами пали и вестготские «соперники» Родериха. Что вряд ли произошло бы с ними в случае перехода на сторону арабов. Тем не менее, противники Родериха, пусть косвенным образом, способствовали его поражению. Ибо их враждебное отношение к царю не могло не ослабить военную мощь и боевой дух вестготского «народа-войска».

По одной из версий, решающая битва мавров с вестготами в действительности произошла не на Гвадалете, а гораздо южнее, ближе к месту высадки арабов, у самого Гибралтара, на реке Гвадарранке (арабск. Wad al-Rinq, «река Родериха»).

После гибели Родериха организованное сопротивление вестготов маврам было сломлено. Готы отступили к Эмерите, где создали последний, отчаянный очаг вооруженного сопротивления. После победы Тарику ибн Зияду надлежало возвратиться в Африку к Мусе. Но победителя снедали два желания:

1) распространить власть ислама на страну неверных и

2) завладеть легендарными сокровищами царя Соломона, по-арабски - Сулеймана (то ли полученными Теодорихом III Вестготским из вандальской Африки от теснимого «ромейскими» войсками Велизария последнего царя вандалов Гелимера, то ли захваченными в Ветхом Риме при Аларихе вестготами и привезенными ими на Иберийский полуостров, то ли доставленными в Испанию иудейскими беженцами еще раньше, после разрушения Первого Иерусалимского храма халдеями вавилонского царя Навуходоносора II), якобы хранящимися в Толете или в его окрестностях.

Если верить арабской хронике аль-Казраджи, Тарик ибн Зияд овладел в захваченном Толете двадцатью пятью золотыми готскими коронами, инкрустированными драгоценными каменьями (каждый готский царь возлагал на себя при венчании на царство свою, особую, корону, на которой было начертано его имя, с указанием, что он жертвует этот венец Богу).

К 714 г. мавры-победители взяли под свой контроль большую часть Пиренейского полуострова.

КОНЕЦ – ЭТО ТОЛЬКО НАЧАЛО?

Андалузия, или Андалусия, которую владевшие ею когда-то вандалы называли Вандалузией, была переименована маврами в Аль Андалус. Православных епископов Леандра, Исидора и Юлиана, способствовавших, в своем качестве последних писателей Античности, неожиданному расцвету духовной жизни в вестготской державе, сменили «агарянские» поэты. Неустанно сочинявшие победные песни, сладкозвучные касыды и газели, оглашавшие древние города Гранаду, Кордубу, Виллу Гайену (возникшую на месте бывшего поместья римского императора Гая Калигулы) и др. восторженными восхвалениями новой веры, новой страны, новой жизни магометан на древних римских и вестготских землях Иберийского полуострова.

Расцвет мавританской культуры в Испании оставил свои зримые следы, известные доныне нам и всему миру. Роскошные бани, Львиный дворик в гранадской Альгамбре, дворцы, патио, уникальное переплетение различных, но так гармонично слитых воедино элементов иберийско-арабской жизни. Именно благодаря всему этому нам так трудно оплакивать падение вестготского царства в Испании. Которое, по мнению многих историков, погибло под бременем своих собственных противоречий и даже успело (к примеру, по мнению Дитриха Клауде) отказаться от вестготского языка  (чему, конечно же, способствовало обращение готов при Реккареде в кафолическую веру и их отказ от арианской библии Вульфилы, написанной на готском языке), к моменту, когда арабы нанесли ему последний, смертельный удар, лишь прервавший давно начавшуюся агонию. Лишь поставивший кровавую точку под давно уже внутренне исчерпавшим себя владычеством вестготов. Но Испания отличается от других стран Европы. Она – страна романсов и сказаний. «Прославляя свои воинские подвиги, испанцы делали это в христианском духе; но форму этих славословий они заимствовали у мавров. Поскольку истина познавалась явно не посредством пера и чернил, но посредством оружия и кровопролития, она увековечивалась не в томах библиотек, а в воинственной народной поэзии. Наши романсы - сумма нашего богословия и нашей философии», утверждал испанский писатель и дипломат Анхель Ганивет и Гарсия (покончивший с собой в 1898 г. в Риге, на территории Российской империи).

«Песнь о моем Сиде» - древнейший испанский героический эпос, уходящий своими корнями в эпоху последних вестготов – содержит больше арабских, чем германских, элементов. Хотя к моменту его создания готские героические песни далеко еще не отзвучали. А прозаические пересказы исторических средневековых романсеро Хинесом Пересом де Ита – одним из основоположников жанра исторического романа в Европе - и «Рукопись, найденная в Сарагоссе» графа Яна Потоцкого кажутся нам, людям XXI г. , гораздо ближе, чем глубокомысленные полемические произведения Исидора Севильского со всеми их тонкостями и ухищрениями. И все таки было бы несправедливо и неверно напрочь забывать вестготскую Испанию, рассматривать вестготов лишь как преходящий, эфемерный эпизод в долгой истории Испании. И делать вид, будто вестготы – лишь одна из многочисленных приправ к и без того уже излишне пряной и острой «олье подриде»  Иберийского полуострова. Ну, разве что чуть-чуть тяжеловеснее цыган; чуть-чуть грубее иудеев; чуть-чуть попроще мусульманских авторов любовно-поэтических шедевров Абу Мухаммада Али ибн Ахмада аль-Андалуси, или, сокращенно, ибн Хазма – творца «Ожерелья голубки»; чуть менее душеполезнее премудростей  рабби Моше бен Маймона из Кордовы, Рамбама, «орла синагоги», известного в Европе как Маймонид. Хотя, вследствие латинского языка и христианского содержания испанской литературы вестготского периода в ней крайне сложно выделить собственно вестготский субстрат, в ней чувствуется одно. Неустанное стремление к самоутверждению, характерное для времени и для субъектов Великого переселения народов, все-таки еще не умерло. И не погибло вместе с царем Родерихом и его дружинниками на поле сражения при Гвадалете.

Часть 1.

Часть 2.

Часть 3.

Часть 4.

Часть 5.