ЧАСТЬ I.

ЧАСТЬ II.

Манихейское учение, в плену которого девять лет своей жизни провел такой мудрец, как Августин, казалось столь логичным и убедительным, что привлекало к себе многих христиан, прежде всего – ариан. Мало того! Манихейство было для ариан даже опаснее, чем для православных-кафоликов. И потому Гунерих всей мощью своего репрессивного аппарата обрушился нам манихеев. Положение последних усугублялось еще и отсутствием у них влиятельных «закордонных» покровителей. В отличие от православных, за которыми стоял их единоверец - хотя и слабый, но полновластный, суверенный константинопольский император Зенон (Зинон) Исавр. Истребление же манихеев арианином Гунерихом василевс Зенон всецело поддерживал и одобрял (хотя и сам не избегнул обвинений в «противоположной арианству» ереси монофизитства, т.е. признания в Иисусе Христе только Божественной природы).

Нам известно – увы! – очень мало подробностей о гонениях, воздвигнутых арианином Гунерихом на манихеев, одним еретиком – на других еретиков. Ведь у манихеев не было таких талантливых хронистов, как православный церковный писатель Виктор Витенский, восторженно одобрявший действия царя Гунериха, пока тот посылал на костер манихеев, но гневно клеймивший того же самого царя как кровожадного тирана и дикого зверя, стоило тому поступить аналогичным образом и с православными. Следовательно, костры, которым было суждено гореть повсюду в христианском мире вплоть до XVII, а кое-где – и XVIII в., на погибель иноверцев и так называемых еретиков, усердно разжигались еще вандалами-арианами – прямо посреди Карфагена, там, где его Верхний город соединялся многочисленными улицами и лестницами с Нижним, так что мимо места казни постоянно, нескончаемым потоком, проходили массы горожан и приезжих.

Манихейство, эта оставшаяся интересной по сей день и оказавшаяся необычайно живучей, даже в самых неблагоприятных обстоятельствах, версия христианства, в результате развязанных против него царственным зилотом Гунерихом жестоких гонений, исчезло из вандальского царства, снова уйдя на Восток, откуда в свое время и пришло в античный мир, и проникнув оттуда в Индию и Китай, расцвело там пышным цветом (к величайшему удивлению добравшихся туда впоследствии посланцев средневековой римско-католической Европы – христианских монахов, купцов, дипломатов, разведчиков, вроде Плано-Карпини, Рюисбрэка или Поло)…

Разделавшись со «своими» манихеями и убедившись в том, что василевс Второго Рима Зенон слишком хитер или слишком осторожен, чтобы энергично заступиться за африканских православных христиан, царь Гунерих взялся теперь за последних. Для их сожжения были воздвигнуты новые костры. Впрочем, жгли далеко не всех и далеко не сразу. Судя по всему, Гунерих со своими присными разработал целый ряд мер, направленных против его православных подданных, от изгнания в пустыню и непомерного увеличения налогового бремени до мучительной казни. Впрочем, к последней, крайней мере прибегали в достаточно редких случаях. Ибо Гунерих, почти всегда, поручал проведение в жизнь предусмотренных его указами карательных мер арианскому духовенству. «Характерно, что при Гунерихе полицейские органы укрепились еще больше. Наряду с войсками он в разное время привлекал к работе в исполнительной власти даже функционеров арианской церкви, которые в своем религиозном рвении могли оказаться более пригодными для борьбы с ортодоксами (православными – В.А.), чем наскучившие рутинной работой официальные органы суда и управления…» (Ганс-Йоахим Диснер. «Королевство вандалов. Взлет и падение»). А как раз арианское духовенство не было заинтересовано в том, чтобы плодить все новых мучеников из числа адептов конкурирующей религии. Ибо стремление пострадать за веру было в те времена еще очень ярко выражено у верующих, и перспектива своей жертвенной смертью засвидетельствовать истинность своего вероучения оставалась очень привлекательной для многих.

Найти ответ на представляющийся нам самым важным вопрос о характере и личности заклейменного проклятием потомства фанатичного вандальского царя можно, если и не в полной мере, то в значительной степени, на основании анализа характера и методов гонений, воздвигнутых им на инаковерующих, и казней иноверцев, совершенных по его приказу или с его ведома. Свои жертвы Гунерих находил во всех лагерях, напоминая тем самым хищного зверя, которому кажется, что на него нападают, и который, охваченный страхом, бьет своими когтистыми лапами во все стороны, калеча правого и виноватого. Да и из переписки Гунериха, в отличие от писем его отца Гейзериха, не видно, чтобы Гунерих вел внешнеполитические переговоры (например, с Восточным Римом) с позиции силы. Из чего можно сделать вывод, что этот царь вандалов пытался в области проводимой им религиозной и внутренней политики взять реванш за свою неспособность сохранить те сильные позиции, что были достигнуты его отцом Гейзерихом, творцом вандальского великодержавия, в области внешней политики, межгосударственных отношений.

Поэтому можно сказать, что целью первых мер, принятых Гунерихом против православных, было получение денег. Денег, срочно необходимых вандальскому царю для оснащения флота. Ибо нет ничего более дорогостоящего, чем поддержание флота в состоянии постоянной боеготовности и его усиление путем строительства все новых кораблей. Сначала православным угрожали только конфискацией всей их собственности и изгнанием. Когда же Гунерих объявил о конфискации имущества умерших кафолических епископов в пользу царской казны (правда, единоверцам предоставлялось право выкупить это имущество обратно, уплатив в казну кругленькую сумму), прозвучал протест из православного Константинополя. Князья церкви не желали лишаться своих денег. Василевс Зенон присовокупил к своему протесту угрозу воздвигнуть гонение на ариан в Восточном Риме, и ввести против вандальского царства экономические санкции.

Гунериху пришлось задуматься о менее жестких путях и методах преследования кафоликов. Придя, наконец, к решению провести их массовое переселение (места в вандальском царстве, слава Богу, хватало с избытком). Описание этого вынужденного исхода православных представляет собой ценнейшую часть переполненной гневными филиппиками и несомненными преувеличениями «Истории гонений» Виктора Витенского, принужденного, в числе четырех тысяч девятисот шестидесяти шести православных – мирян и священнослужителей, мужчин и женщин – проделать долгий путь на юг, под конвоем беспощадных конных мавританских стражников.

Область, предназначенная для поселения этих почти пяти тысяч несчастных «спецпереселенцев» (как назвали бы их в сталинском СССР), располагалось в гористом районе сегодняшней тунисской Гафсы (в чьем названии явственно слышится отзвук античного топонима Капса), расположенного в оазисе оживленного транспортного узла, образующего, вместе со Сфаксом и Габесом, «городской треугольник» южного Туниса к северу от больших соляных пустынь Эль Джерид и Эль Феджадж. Пятью столетиями ранее город Капса служил хитрому нумидийскому царю Югурте сокровищницей и опорным пунктом на протяжении его длившейся несколько десятилетий войны с Римской республикой. После победы в этой описанной римским историком Саллюстием т.н. Югуртинской войне римляне восстановили разрушенную ими Капсу и превратили ее в свою колонию. Так что нельзя сказать, что Гунерих выслал своих опальных православных в пустыню. Однако Капса располагалась в оазисе. И потому покинуть Капсу в одиночку, чтобы, пройдя через почти безводную, кишащую ядовитыми змеями пустыню, попытаться вернуться в Карфаген или хотя бы приблизиться к родной столице, было, хотя и возможным, но столь опасным делом, что царь мог особо не опасаться возвращения сосланных им пяти тысяч кафоликов.

С тех пор, как император Диоклетиан уменьшил римские провинции в размерах, чтобы сделать их более компактными и лучше управляемыми, Бизацена была, в общем и целом, богатой и прямо-таки расхваливаемой римскими географами областью, лежащей на самом юго-востоке зоны вандальского господства и т.о. расположенной ближе всего к границам (Восточной) Римской империи. Переселение на запад - в Атласский массив, в берберские горы, несомненно, стало бы для африканских православных гораздо более суровой карой. Пожалуй, большинство из них умерло бы еще на пути в место своей ссылки.

Виктор Витенский, урожденный карфагенянин, в 483 г., когда ему с другими изгнанниками пришлось брести через пустыню, еще не был епископом. Но уже тогда он был видным представителем карфагенского православного духовенства. Именно по поручению своего церковного начальства он, вместе с другими священнослужителями принял участие в походе изгнанных царем единоверцев к месту ссылки, чтобы заботиться об изгнанниках, стараясь облегчить выпавший им жребий. Таким образом, православная церковь достаточно организованно отреагировала на принятые арианским правительством репрессивные меры, стремясь не допустить наихудшего варианта развития событий. Наряду с Виктором Витенским, о несчастных заботился, в первую очередь, епископ Киприан Уницибирский. Третьим в ряду был епископ Феликс Абириттский. В православных святцах поминаются 12 сентября святые Киприан и Феликс (правильнее было бы сказать – «со товарищи», не забывая о жертвах того изгнания в пустыню), стоявшие во главе четырех тысяч девятисот шестидесяти шести христиан, пострадавших в пустыне Сахара во времена Гунериха (ок. 482 года), чьи акты страданий были составлены Виктором Витенским, их современником.

Успешно оправдав возложенные на него надежды, Виктор (видимо, в знак признания его заслуг в деле облегчения участи изгнанников) был весной 483 г. назначен епископом города Виты. В этой должности он в часы досуга смог написать свою обширную историю гонений, воздвигнутых на африканских православных Гейзерихом и Гунерихом. Именно написанная епископом Виктором «История» по сей день служит главным источником сведений об эпохе правления Гунериха. Правда, Виктор, проявив разумную осторожность, написал свой переживший столетия обвинительный документ лишь после смерти царя-гонителя (предположительно, в 486 г.). Судя по стилю и манере выражать свои мысли, епископ Витенский не принадлежал к числу высокообразованных православных клириков своей эпохи. Зато он был поистине неоценимым, в силу своей наблюдательности, очевидцем, настолько скромным, что, к сожалению, почти ничего не сообщал о себе самом. Видимо, масштабы происходивших вокруг него и с ним самим событий настолько завладели его вниманием, что на себя у него времени не осталось (или чернил не хватило).

Вскоре после принятия Виктором епископского сана на африканских кафоликов обрушился второй удар. В начале 484 г., последнего года земной жизни Гунериха, царь вандалов и аланов пригласил церковных иерархов двух враждебных лагерей на религиозный диспут. 1 февраля 484 г. всем православным епископам надлежало явиться в Карфаген, чтобы защитить свою веру в ходе открытого диспута с главами арианской церкви. Гунерих пригласил их в ответ на протест папы римского Феликса III против изгнания пяти тысяч православных в Капсу. Феликс не относился к числу тех римских епископов, чьим протестом можно было пренебречь. Он был возведен на кафедру по воле гунноскирского царя Италии Одоакра, могущественного правителя-арианина, чьи владения граничили с владениями Гунериха. До призвания Феликса на престол святого Петра, он был женатым мирянином (именно Феликс считается дедом великого папы Григория I). По ходатайству Феликса III император Зенон направил в Карфаген с протестом своего уполномоченного Урания. Сын Гейзериха, не желая обострения отношений с Константинополем (возможно, по совету своего арианского духовенства) решил впредь сражаться только духовным оружием, в рамках религиозного диспута. Возможно, Гунерих действительно полагал, что в ходе этого словесного спора выявится церковь-победительница, которой и будет принадлежать будущее (вероятно, втайне надеясь на то, что защитники столь дорогой его сердцу арианской веры смогут выдвинуть в споре самые веские доводы).

Однако споры разгорелись уже вокруг условий созыва и круга участников диспута. Епископ Евгений Карфагенский, самый мужественный из противников Гунериха, предложил пригласить на «прю о вере» епископов со всего римского мира, включая, естественно и папу – епископа Ветхого Рима (или хотя бы его представителя). Таким образом, Евгений, с одной стороны, надеялся оттянуть дату созыва диспута, от которого, видимо, не ожидал ничего хорошего для себя и своих единоверцев, с другой же, вне всякого сомнения, собрать вокруг себя собратьев по сану, не являвшихся подданными Гунериха и потому имевших возможность высказаться свободно, не опасаясь царской кары.

На протяжении своего двадцатипятилетнего пребывания в сане епископа Евгений, на свободе и в изгнании, оставался достойным противником царя Гунериха и покровительствуемых им ариан. Подобно своему предшественнику Деогратию (Деограцию), одному из немногих подданных вандальского царя, осмелившихся «отвечать противным словом» самому грозному Гейзериху. Поэтому со дня смерти неустрашимого Деогратия кафедра православного епископа Карфагена долгое время оставалась вакантной, пока, после многократных демаршей и угроз константинопольского императора, Гунерих не согласился наконец, на проведение выборов нового кафолического епископа столицы вандальского царства. Свое дозволение он, однако, связал с выполнением следующего условия. Император «ромеев» Зенон должен был, со своей стороны, предоставить полную свободу вероисповедания всем арианам, проживавшим в его обширной (Восточной) Римской империи. Но этого никак не могло желать православное духовенство Карфагена, предпочитавшее уж лучше отказаться от предложенного ему права выбрать себе нового епископа. Впрочем, «маленькие люди» Карфагена, афроримские городские плебеи древнего мегаполиса, страстно желавшие себе нового душепастыря, добились, все-таки, избрания епископа. И православный карфагенский люд, после почти четверти века лет «духовного сиротства», получил, наконец, опять епископа-кафолика.

Как сейчас сможет убедиться уважаемый читатель, преосвященный Евгений – образец кафолического епископа (по мнению, к примеру, фрайбургского богослова Пауля Шляйера) - с самого начала сражался на «двух фронтах» сразу. Поскольку кафолическая церковь была лишена своего достояния, он, в качестве первоочередной задачи, стремился путем активного, как мы сказали бы сегодня, социального служения, не допустить ее полного и безнадежного погружения в трясину нищеты и беспомощности. Авторитет Евгения был столь высок, что поток пожертвований, доброхотных даяний, почти иссякнувший в предыдущие годы, опять возобновился. Прихожане верили, что такой епископ, как Евгений, израсходует каждый пожертвованный церкви солид или арт по назначению. Так обстояли при Евгении дела на первом, социальном «фронте». Обстановка на втором «фронте» была, однако, сложнее и опаснее. Ибо спорить с царем означало, в конечном счете, и бороться с исповедуемой им религией. И если с самим Гунерихом можно было как-нибудь договориться по тому или иному вопросу, окружавшее его арианское духовенство во главе с патриархом Кирилой было настроено совершенно непримиримо, стремясь к полному и беспощадному искоренению православия и православных.

О данном обстоятельстве ни в коем случае не следует забывать. Его, конечно, не достаточно для полного обеления Гунериха, к чему автор настоящих строк, впрочем, и не стремится. Но весь его образ действий диктовался той целесообразностью, которая именовалась тогдашними церковными писателями «варварской субтильностью» (т.е. хитростью), и на которую, кстати, намекает и Виктор Витенский, подчеркивающий, что Гунерих в первые годы своего царствования, в соответствии со свойственной варварам хитростью (лат. субтилитас), «начал поступать более мягко и снисходительно, и особенно в отношении нашей (православной – В.А.) религии; так что даже там, где прежде, в правление Гейзериха, существовало предубеждение, теперь собрания верующих были не малочисленны, но проходили при большом стечении народа» («История гонения в африканской провинции»).

Упомянутыми епископом Виктором местами, где «существовало предубеждение (против проведения православных проповедей и богослужений – В.А.)» были т.н. «вандальские наделы (или, по-германски – «одалы»)», т.е. области проживания и земельные владения примерно ста тысяч вандалов, проповедовать которым кафолическую веру (как, впрочем, и манихейскую ересь) было строго запрещено в годы правления Гейзериха. Когда же возведение Евгения на карфагенскую кафедру вновь придало кафоликам мужества и активности, проповедь среди вандалов православия незамедлительно возобновилась. На это Гунерих сначала, видимо, не обращал особого внимания, пока проповедь кафолической веры не приняла опасные, с его точки зрения, масштабы. Правда, он сделал Евгению замечание, предупредив епископа, чтобы он держал своих проповедников подальше от вандалов. На что мужественный князь церкви ответил сыну Гейзериха, что храмы Божии открыты для всех, желающих спастись, приняв и исповедуя истинную веру. Таким образом, религиозная война возобновилась.

Все это нужно знать, чтобы понять суть и специфику столь красочно и драматически описанных Виктором Витенским гонений. Римляне были и оставались римлянами, их вера Гунериха, в общем, мало интересовала (в этом отношении он не отличался от своего отца Гейзериха). Но он боялся размывания, через проповедь православия, как «римской веры», и без того узкой этнической базы вандальского господства над Африкой, спаянной воедино, по его мнению, традиционным для вандалов «святоотеческим арианством», как их «национальной верой». Особенно велика была опасность превращения вандалов ариан в православных «римлян», или, по крайней мере, «романцев», в громадном, плотно населенном Карфагене, в чьих стенах сотни тысяч не-вандалов жили бок о бок с многочисленными представителями правящего слоя государствообразующего вандальского народа. С другой стороны, выполнить категорическое требование вандальского царя «не замать» его родных вандалов, для православной церкви было труднее всего (а точнее - практически невозможно) именно в карфагенских условиях. И потому попытки сделать невозможное возможным оказались, несмотря на все приложенные с обеих сторон усилия, обречены на провал (как и в других местах в аналогичных ситуациях). Какими бы суровыми мерами жестоковыйный вандальский царь ни пытался добиться своего.

«Царь же, когда получил от Божьего избранника (епископа Евгения – В.А.) такой ответ, велел поставить в воротах (православной – В.А.) церкви пращников. Они же, видя входящих женщину или мужчину, по облику принадлежащих к их (вандальскому – В.А.) племени, тотчас же метали им в головы небольшие зазубренные колья, и эти снаряды, задерживаясь в волосах, жестоко ранили и срывали всю кожу с головы вместе с волосами. Некоторые, пока это происходило, сразу лишились зрения, другие же скончались от самой боли. Женщины, после этого наказания лишившиеся волос на голове, как было объявлено через глашатая, должны были быть проведены по улицам на обозрение всего города. И те, кто терпеливо перенесли все, получили от этого великое благо» («История гонений в африканской провинции»).

Итак, Гунерих обрушил свой гнев и свою ненависть в первую очередь на вандалов – отступников от арианской веры своих предков, рассматривая их как предателей. Ибо, хотя служившие ему многочисленные православные римляне носили на царской службе вандальское платье, в церковь они, по соображениям безопасности, ходили, переоблачившись в свою собственную, римскую одежду. Да и сам характер жестокого наказания отступников наводит на мысль, что оно было придумано специально для вразумления длинноволосых (длинные же волосы носили тогда почти исключительно вандалы, и вообще германцы, а не римляне). Видно, слишком далеко зашли на тот момент распад и разложение прежнего этнически-религиозного единства в высших слоях вандальского общества, чтобы для удержания его представителей от перехода в стан противника (заключавшегося, на первых порах, в принятии веры этого противника) потребовались столь жестокие меры. Виктор Витенский приводит наглядный пример стремления Гунериха удержать вандальский провинциальный патрициат от уклонения в православную «ересь» (с его, арианской, точки зрения), описав страшную участь добродетельной красавицы-вандалки Дионисии, принявшей кафолическую веру:

«И еще прибавила эта тварь, жаждущая невинной крови (царь Гунерих – В.А.), чтобы для епископов, до сих пор не отправленных в изгнание, по всем концам африканской земли были заготовлены самые жестокие палачи, чтобы не осталось ни дома, ни места, где бы не было горестного вопля и немой скорби, чтобы не щадили никого, ни женщин, ни детей, а лишь тех, кто подчинится их, мучителей, воле. Одних палками, других на дыбе, третьих палили огнем. Женщин и особенно людей знатных, несмотря на право, данное им их положением и самой природой, распинали совсем голыми у всех на виду. Лишь одну из них назову, нашу Дионисию, расскажу о ней бегло и вкратце. Как увидели, что смелей она, да еще и красивей прочих почтенных, замужних женщин, стали первой ее готовить, чтобы разукрасить палками. Лишь одного хотела она, лишь об одном твердила: «Распинайте, мучьте, как хотите, лишь не обнажайте тела, не знавшего позора!» А они, еще больше рассвирепевшие, выставили ее, раздетую, (…) повыше, всем на обозрение и посмешище. Среди ударов плетей, когда по всему телу потекли уже ручейки крови, молвила она свободно, ничем не стесненным голосом: «Слуги дьявола! Что вы думали, будет мне позором, то станет славой моей!» И так как знала она хорошо Священное Писание, раздираемая пытками на части, сама став уже мученицей, и других укрепила она на мученичество. Своим примером, своей святостью освободила она чуть ли не все свое отечество (т.е. свой родной город – В.А.)».

Ее юный сын Майорик скончался под пытками, ее сестра Датива и их родственник – врач по имени Эмилиан (обращаем внимание уважаемых читателей внимание на чисто римские имена этих знатных вандалов, свидетельствующих о том, как далеко зашел процесс их романизации, явно связанный с кафолизацией), как и другие близкие им люди, стали жертвами гонений. Они подверглись пыткам, некоторые из них были убиты.

Дионисия, пережившая все мучения, похоронила замученного сына в своем поместье (следовательно, имущество страдалицы не подверглось конфискации). Хотя в статье «Африканские мученики» Википедии почему-то сказано, что «Майорик, Датива и Дионисия были заживо сожжены»… Православная церковь причислила ее, ее сына и другие жертвы тогдашних гонений к лику святых. Память северо-африканским мученикам 8 (21) декабря. В каком городе произошли описанные Виктором Витенским прискорбные события, к сожалению, в его «Истории» не сказано. Но, судя по всему, он располагался в районе между Сибидой и Кукусом, ибо в соответствующем мартирологе римско-католической церкви перечисляются также мученики и мученицы родом из этих африканских городов (не перечисляемые в православных святцах поименно).

Итак, при Гунерихе религиозная распря между арианами и православными, несколько стихшая к концу царствования Гизериха, теперь разгорелась с новой силой, охватив всю вандальскую державу (или, во всяком случае – всю ее африканскую часть). Потому-то Гунерих и решил – вероятнее всего, не с какой-то задней мыслью, а с досады и из нетерпения, положить «пре о вере» конец путем созыва большого церковного собора. Возможно, эту мысль высказал, под давлением Гунериха, новый арианский (самозваный) патриарх Кирила, ибо у Гунериха было и без того достаточно военных и политических проблем, заставлявших его рассматривать непрерывные распри между адептами двух главных вероисповеданий своего царства как не только досадную, но крайне опасную помеху всем его внешнеполитическим начинаниям. Причем, справедливости ради, следует заметить, что порой вандальский царь старался, соблюдая, так сказать, необходимое равновесие, обуздать и слишком «зарвавшихся» ариан. Так, в самом начале своего царствования он повелел даже казнить арианского епископа Иукунда (Юкунда), столь уважаемого в среде ариан, что они именовали его своим патриархом (о том, почему это произошло, уважаемый читатель узнает из дальнейшего повествования).

«В день вознесения Господня он повелел направить Регина, легата императора Зенона, в главную церковь, чтобы тот лично прочел епископу Евгению указ следующего содержания, после чего он должен был быть разослан конными глашатаями по всей Африке: «Гунерих, царь вандалов и аланов, всем епископам, исповедующим учение о единосущности (Бога-Сына с Богом Отцом, т.е. православным епископам – В.А.). Не единожды, но многократно был наложен запрет на то, чтобы ваши (православные – В.А.) священники проводили богослужения в общинах вандалов и своими проповедями развращали христианские души. Однако, пренебрегая этим обстоятельством, нашлись многие, вопреки запрету посланные проповедовать в собраниях вандалов (ариан – В.А.), присвоив себе при этом безраздельное право быть хранителями истинной христианской веры. Мы же не желаем допустить распространения соблазнов в провинциях, доставшихся нам от Господа, поэтому узнайте о решении, внушенном нам промыслом Божьим и принятом по совету наших святых епископов: ко дню Февральских Календ, в ближайшем будущем, вы все, ни в коем случае не пытаясь из страха уклониться, должны прибыть в Карфаген, где вы сможете обсудить все спорные вопросы веры с нашими почтенными епископами и принять совместное решение о кафолической (православной – В.А.) вере, которую вы защищаете, в особенности же о Святом Писании, чтобы каждый тогда мог узнать, истинную ли веру вы проповедуете. Содержание этого эдикта мы доводим до сведения всех твоих епископов, назначенных по всей Африке. Написано в XIII день до Июньских Календ (т.е. 20 мая – В.А.), в седьмой год правления Гунериха (т.е. в 483 г. – В.А.)»

Самым возмутительным в описанном епископом Витенским эпизоде автору этих строк представляется следующее: православный (во всяком случае – официально) император (Восточного) Рима Зенон согласился на то, чтобы поистине убийственный для его африканских единоверцев указ вандальского царя-еретика был зачитан не кем-либо из вельмож Гунериха, а его, императорским, посланцем Регином (надо думать, православным, как и сам константинопольский владыка)! Как говорили наши предки: «Стыд глаза не выест»…

Как пишет далее Виктор Витенский, зачитанный православным посланцем православного константинопольского василевса указ вандальского царя-арианина, вселил в тех, кому он был адресован, великую скорбь, ибо нежелание Гунериха допустить распространение соблазнов (проистекающих, с точки зрения сына Гейзариха, от проповеди среди вандалов православного учения) они истолковали, как угрозу изгнать всех православных. Когда же выяснилось, что вандальский царь имел в виду не что иное, как проведение диспута о вере, православным оппонентам стало непросто мотивировать отказ подчиниться его воле. Единственное, что оставалось карфагенскому епископу Евгению, это попытаться выиграть время. Естественно, противники без труда разгадали игру друг друга. Видимо, Гунерих был настолько раздражен уловками Евгения, что перестал вести с ним переговоры сам, поручив это своему канцлеру – вандалу Обаду. Целью Евгения был созыв Вселенского Собора, или, по-латыни - «концилиум экуменэ», с участием созванных со всего мира князей церкви, вроде тех, что не раз созывались именно в пору арианского спора - основного внутрицерковного конфликта, самого драматичного из всех перенесённых христианской церковью к тому времени.. Именно путем созыва Вселенских Соборов было еще в IV в., не без труда, практически побеждено в римской Европе арианство, продолжавшее, однако же, существовать в независимых германских сообществах (не только в фактически независимых германских царствах вроде вестготского в Испании, остготского – в Италии, или в совершенно независимом вандальском царстве – в Африке, но и на территориях, подчинявшихся православному константинопольскому «императору римлян», или «василевсу ромеев»). Гунериха же чисто религиозные вопросы интересовали, несомненно, меньше, чем желание поддерживать закон, порядок и спокойствие в своем полиэтническом и поликонфессиональном государстве. Возможно, он представлял себе предстоящее совещание христианских епископов как своего рода «национальный синод», в рамках которого намеревался, так сказать, воззвать к совести своих противников и, оказав на них давление, открыть им глаза на их крайне рискованное, на краю пропасти, положение. Ни применявшиеся до тех пор к ослушникам царской воли меры, ни назначенные им наказания, не указывали на намерение царя вандалов запретить православие как таковое во всем вандальском царстве. Подобно своему отцу, Гунерих стремился лишь оградить вандалов и их сферы обитания от непреодолимой привлекательности православия, вне всякого сомнения, превосходившего вандальское арианство, благодаря высокой образованности красноречивого (или, как тогда говорили, «златоустого») многочисленного православного духовенства и ревности о Господе, проявляемой православными епископами (число которых тогда тоже было очень велико).

Почти не скрываемый страх недостаточно образованных и речистых ариан быть переспоренными явно превосходящими их по всем статьям православными ярко проявился сразу же, как только началась подготовка к созыву синода. Гунерих и его арианское окружение применили для запугивания тех своих противников в предстоящей «пре о вере», чьи ум, ученость, красноречие внушали им наибольшие опасения, методы, которыми и в последующие века нисколько не гнушались участники мировоззренческих конфликтов.

«Между тем царь замышлял хитрости, и, не желая слушать разумных доводов и множества возражений, приводимых ему некоторыми учеными епископами, он преследовал кафоликов различными злобными выходками. Так, он без жалости приказал подвергнуть находящегося в изгнании Секундиана, епископа Вибианенского, 150 (! – В.А.) палочным ударам и таким же образом велел поступить с Президием, епископом Суфетуленским, мужем весьма острого ума. Тогда же он распорядился высечь палками почтенных Мансуета, Германа, Фускула и многих других епископов» (Виктор Витенский).

Метод, что и говорить, известный и не раз опробованный, до и после Гунериха. В самом деле, мало кто захочет говорить, что думает, зная заранее, что за наказание его за это ожидает. Но именно поэтому необходимо было найти нечто, неуязвимое для палочных ударов арианских палачей. Нечто сверхъестественное, Руку Божью, осквернить которую не осмелился бы даже арианин.

Среди многочисленных городских бедняков, о которых заботился милосердный епископ Евгений, был известный, уважаемый гражданин Карфагена по имени Феликс, предмет всеобщего сочувствия, из-за своей слепоты. Всеобщее волнение в преддверии синода, бурные волны пропаганды привели к тому, что Феликсу приснилось: если епископ Евгений оросит его водой из церковной чаши со святой водой (видимо, крестильной купели-баптистерия), к незрячему вернется зрение. Он поднялся со своего убогого ложа и был отведен своим отроком-поводырем к епископу Евгению. Выслушав убедительный рассказ слепца о посетившем его удивительном сновидении, Евгений наутро отвел его к крестильной купели. При этом особенно примечательным представляется довод, при помощи которого Евгений, если верить Виктору Витенскому, оправдывал свое первоначальное нежелание совершить то, о чем его просил слепой: он - грешник, недостойный быть орудием свершения, по воле Бога, столь великого чуда! Но раз ему, недостойному грешнику, по Божьей воле, привелось жить именно в это тяжелейшее для церкви время... В конце, концов епископ, уже перед крестильной купелью, исполнился истовой верой Феликса, окропил очи слепца водой из чаши со святой водой – и слепой, по свидетельству Виктора, тотчас прозрел. Это чудо, совершившееся на глазах у всех, было, совершенно очевидно, связано с переходом из арианства в православие, подтвержденным крещением, точнее - перекрещением. Ведь у ариан было принято повторно крестить православных, отпадавших в арианство. Великое чудо, происшедшее в самом центре Карфагена и засвидетельствованное лицами, известными всему городу, оказало сильное пропагандистское воздействие на умы и души горожан, да и не только их одних. Оно самым непосредственным образом сказалось на споре об истинности веры, шедшем между двумя соперничавшими христианскими конфессиями, каждая из которых считала истинно христианской лишь себя. У нас нет оснований сомневаться в достоверности приводимых Виктором Витенским сведений о том, что чудом прозревший Феликс был подвергнут строгому допросу арианами, стремившимися всеми средствами опорочить совершившееся чудо. Однако они не могли заставить исчезнуть человека, известного столь многим в Карфагене, у которого прилюдно открылись очи, после окропления святой водой. А клеветническим утверждениям ариан, что известный своим благочестием и делами милосердия благотворитель всех убогих и больных епископ Евгений – чародей, колдун, кудесник, жители Карфагена не поверили.

После такой «прелюдии», можно себе представить тревогу, испытываемую православными епископами в ожидании роковой даты 1 февраля 484 г. «Не только со всей (Северной – В.А.) Африки, но даже и со многих (вандальских – В.А.) островов (Средиземного моря – В.А.) собрались епископы, исполненные скорби и уныния», как писал Виктор Витенский, подтверждая тем самым, между прочим, существование в вандальском царстве отменно налаженного морского сообщения между Корсикой, Сардинией, Балеарами, Питиусами, Мелиттой (современной Мальтой), Сицилией и Северной Африкой (даже в зимнее время).

После того, как православный епископ Лаетий, страшный арианам своим красноречием, был заключен в темницу (в которой он, однако, погиб не до начала синода, а после него, только в сентябре 484 г., так что его смерть в узилище не могла повлиять на поведение участников совещания), Гунерих повелел внести имена всех епископов в список. Этот «Список провинций и общин (городов – В.А.) Африки» - «Нотициа цивитатум эт провинциарум Африкэ» - составленный чиновниками царской канцелярии, принадлежит к числу важнейших документов V столетия и содержит перечисление примерно четырехсот шестидесяти епископов, включая изгнанных в мавританскую «глубинку» и возвращенных туда после завершения синода.

Такое изобилие епископов на сравнительно небольшой, с современной точки зрения, территории объясняется тем обстоятельством, что размер большинства епархий вплоть до конца XVIII в. был сравнительно небольшим. В период Средневековья (особенно раннего) небольшой размер епархий обеспечивал тесную связь епископа со своей паствой и с подчиненными ему священнослужителями, упрощая задачи проповеди и управления. Появление современных крупных епархий стало результатом административно-технических мер складывавшихся постепенно национальных государств, достигнув своего пика в период установления абсолютистских монархий. Епископы, собравшиеся в 484 г. в вандальском Карфагене, не шли ни в какое сравнение с епископами нашего времени ни в плане образования, ни в плане своих властных полномочий. Поэтому они избрали из своей среды как бы комитет из десяти наиболее уважаемых, опытных и красноречивых князей церкви, поручив им говорить от своего имени.

Ариане повели себя в отношении своих православных оппонентов так, чтобы сразу показать им, «кто в доме хозяин», у кого – власть, а кто должен будет попытаться перед этой властью оправдаться: «Кирила (именовавший себя патриархом, подобно отправленному на костер царем Гунерихом Юкунду – В.А.) поставил для себя и своих приспешников на высоком месте великолепнейший трон, кафолики же стояли рядом» (Виктор Витенский).

Это – тоже искусная режиссура, тщательно отрепетированный спектакль, постоянно повторяющийся в истории, но от того не менее возмутительный трюк. Точно так же тысячелетие спустя высокоученый духовный диктатор протестантской Женевы Жан Кальвин, ухоженный, сверкая белизной манжет и плоеного воротника, уравновешенный и хладнокровный, сидел в кресле, глядя на поставленного перед ним – якобы для «спора о вере»! - стражниками Мигеля Сервета (такого же еретика, как и сам Кальвин – не только с римско-католической, но и с греко-православной точки зрения), извлеченного на свет Божий из темницы, немытого, голодного, со следами пыток на лице и теле. Вот тебе и «религиозный диспут»…

Кажется, сам Гунерих не собирался тратить свое драгоценное время (принадлежащее, в конце концов, не ему, а государству!) на долгие дискуссии, переливание «из пустого в порожнее». Его цель была совсем иной: собрать всех своих противников под одной крышей, объяснить им доступным языком, что к чему, в последний раз предостеречь, а затем – со спокойной душой претворить в жизнь запланированные уже давно, тщательно продуманные и подготовленные суровые религиозные установления. Возможно, сами созванные им в Карфаген православные иерархи, возмущенные самовозвеличением самозваного патриарха Кирилы, оказали царю вандалов услугу, начав оспаривать право этого тщеславного и, конечно же, совсем не опасного им в интеллектуальном отношении, самосвята, именоваться патриархом. Этот вопрос имел к главной теме синода не большее отношение, чем вопрос, следует ли Кириле вести дискуссию на латинском языке, или нет, и вообще, умеет ли он изъясняться на латыни. Этот спорный вопрос интересен для нас, нынешних, лишь потому, что доказывает, что Кирила был не римлянином и не греком (как утверждают некоторые авторы), но вандалом. И что у ариан имелось свое собственное, самостоятельное, образованное духовенство германского или аланского происхождения, на которое могли опереться вандало-аланские цари, а не какие-то шаманы, друиды или колдуны, которых только и подобало иметь, по мнению иных авторов, «непроцарапанным», «отсталым», «темным» варварам.

Хотя Виктор Витенский, в силу своего положения, представлял и защищал точку зрения православной стороны в этом политико-религиозном споре, от него нельзя ожидать беспристрастного, объективного изложения содержания дискуссии и хода событий. Тем не менее, из его «Истории» явствует, что до обсуждения основной богословской проблемы и причины разделения церквей на арианскую и православную - вопроса о единосущности Бога Отца и Бога Сына - на Карфагенском синоде дело так и не дошло. Собравшиеся до хрипоты, до боли в горле спорили о Кириле, о том, кто присвоил или не присвоил ему патриарший титул, обвиняя друг друга в наглости и высокомерии, но так и не перешли к сути дела. Как писал Виктор Витенский, «Наши же (православные – В.А.) представители, предвидя это заранее, составили книгу о кафолической вере, которую написали надлежащим образом и достаточно полно, говоря: «Если вы соизволите изучить нашу веру, то найдете здесь истину, которой мы обладаем».

Это была, вне всякого сомнения, мера предосторожности, ибо индивидуальное исповедание веры каждым из присутствующих, сделанное публично, перед лицом столь авторитетного собрания, не говоря уже о могущих вырваться у того или иного иерарха в пылу спора, слишком далеко идущих, опасных высказываниях, могли повлечь за собой весьма опасные последствия для несдержанного оратора; передав же организаторам собора свой меморандум – «Книгу о православной вере» - они могли надеяться улизнуть подобру-поздорову. Этот весьма разумный, перед лицом исходившей от разгневанных светских и церковных властей реальной угрозы, выход из создавшегося положения избрали не менее двадцати восьми присутствовавших на собрании епископов (если верить комментарию к «Нотиции…», составленному примерно через год после Карфагенского синода). Хотя однозначная пометка «фуг(итивус, т.е. «сбежавший», «беглый»)» была сделана лишь против имени одного из епископов.

Имена еще восьмидесяти восьми (по некоторым источникам – девяноста) епископов сопровождаются пометкой «прбт». Пометкой, прямо скажем, весьма загадочной. Правда, оставшийся нам неизвестным по имени, но весьма усердный священнослужитель, прокомментировавший «Нотицию…» через год после смерти Гунериха, сделал в конце своего комментария вывод, в котором дал истолкование стоящей против восьмидесяти восьми или девяноста имен аббревиатуры «прбт». По мнению этого анонима, сокращение «прбт» означает «перибат», т.е., по-латыни, «отпал» (от истинной веры). Следовательно, перечисленные кафолические иерархи, под сильнейшим давлением и в страхе перед грозящим им суровым наказанием, отпали от православной веры (что прискорбно, но вполне понятно – не нам их судить). Гунерих дал им сроку до 1 июня 484 г. По истечении этого срока, он применил против православных вандальского царства РИМСКИЙ императорский эдикт о преследовании еретиков. Что было очередным проявлением уже упоминавшейся выше «варварской хитрости», с помощью которой создавалось впечатление «игры по-честному», по принципу «как ты со мной, так и я с тобой». Именно с этими словами Теодорих Остготский зарубил поверившего его честному слову гунноскира Одоакра. А теперь и вандал Гунерих, коль скоро прежде православные римские императоры издали указ о преследовании ариан, применил против православных не свой собственный, а римский императорский эдикт, но только «шиворот-навыворот», так сказать, «с точностью до наоборот». Для православных же епископов, хорошо знакомых с эдиктом с тех времен, когда они сами преследовали по нему ариан, это означало, что теперь уже они превратятся, в силу того же эдикта, из преследователей и преследуемых. Чего восемьдесят восемь (или девяносто) из четырехсот шестидесяти постарались избежать. Став «отпавшими».

Правда, некоторые, преимущественно французские, исследователи, например Анри Леклерк в своей «Истории христианской Африки», или опиравшийся на его исследования, Готье в своем «Гейзерихе», расшифровали загадочное сокращение «прбт» как «пробатус», т.е. «испытанный», «прошедший испытание», истолковав его как «устоявший в вере», «сохранивший верность своей вере» и сделав вывод о казни этих «устоявших в вере» восьмидесяти восьми (девяноста) православных епископов кровожадными арианскими палачами. Но о таком массовом убийстве кафолических церковных иерархов не упоминал ни единым словом даже такой православный зилот, как Виктор Витенский. Мало того, он подчеркивает, что был убит «по меньшей мере, один» из православных иерархов, а именно – уже упоминавшийся выше Лаетий, епископ Непты. Кроме него, лишился жизни еще Викториан, проконсул Карфагена. В публикуемом, начиная с середины XVII в., римско-католической церковью, построенном по принципу римского мартиролога (т.е. по дням памяти святых) многотомном издании житий лиц, канонизированных в то или иное время, известном как «Акты святых» («Деяния святых», лат. «Акта Санкторум»), Лаетий указан среди африканских священномучеников. В докладе православного епископа Нафанаила (Летова) представителю Архиерейского Синода (Русской Православной Церкви За Границей) в Европе и Африке архиепископу Брюссельскому и Западно-Европейскому Иоанну о прославляемых и непрославляемых в Русской Церкви древних святых Северной Африки от 22 декабря 1953 г. сказано: «6 сентября (память пострадавших за веру В.А.) – в Африке свв.(святых – В.А.) свщмучч. (священномучеников – В.А.) Донатиана, Президия, Мансуеста, Германа и Фускула, епископов, пострадавших от вандалов. С ними епископа Лаетия, сожженного за веру (а не погибшего в заключении – В.А.). Пострадали при короле (царе – В.А.) Гунерихе.» В то же время в немецком «Большом лексиконе (энциклопедическом словаре – В.А.) святых» Штадлера-Геймса сказано: «свв. Донатиан. Президий и другие Еп(ископы – В.А.) ис(поведники – В.А.) и муч(еники – В.А.) (6 сент.).

Святые Донатиан, Президий, Мансуест, Герман, Фускул и Лаетий были епископами и исповедниками веры в Африке. Всем им пришлось много перенести при царе вандалов Гунерихе, арианине, и быть изгнанными со своих кафедр; однако лишь святой Лаетий удостоился мученического венца, прочие же почитаются только как исповедники веры».

На Латеранском синоде 13 марта 487 г. собравшиеся там сорок три православных епископа были заняты не чем иным, как выработкой условий, на которых епископам, отпавшим при Гунерихе в арианство, дозволялось возвратиться в лоно православной церкви. Следовательно, восемьдесят восемь или девяносто епископов, оказавшихся на Карфагенском синоде потерянными для кафолической церкви, были скорее запуганными, проявившими слабость под сильнейшим давлением ариан, иерархами, чем мучениками, засвидетельствовавшими ценой своей жизни верность православной религии.

Тем не менее, многие не уклонились в арианскую ересь и тогда. Гунерих дождался истечения назначенного им срока, до которого колеблющиеся, нестойкие в вере кафолики могли выбрать себе тот или иной жребий. Но когда 1 июня 484 г. наступило, спустил на православных своих арианских подданных, зверства которых превзошли своими масштабами и своей жестокостью зверства, творившиеся ранее царскими властями. Шмидт, пытавшийся всеми средствами выгородить Гунериха, подчеркивал, что вандальские подданные царя подвергали православных тем суровым наказаниям, которыми им грозил царь Гунерих, с возмутительной жестокостью, превосходившей царскую жестокость.

Стремление царя Гунериха добиться, путем этих пенитенциарных мер, скорее политических, чем религиозных целей, явствует из следующего обстоятельства. «Проклятьем заклейменный» царь-гонитель гарантировал изгнанным из своих епархий арианами епископам-кафоликам пощаду, если они присягнут в верности его сыну Гильдериху (Гильдерику, Хильдириху, Ильдириху), как наследнику престола. Дело было в том, что, согласно вандальским правилам престолонаследия, этот сын Гунериха был всего лишь четвертым по счету претендентом на престол. Поддержка наследных прав Гильдериха широкими массами православных жителей вандальской Африки укрепило бы его положение в споре с конкурентами – сыновьями братьев Гунериха, превосходившими его годами. О глубине отвращения православных епископов к Гунериху свидетельствует их категорический отказ согласиться на его предложение (хотя оно вовсе не было связано с вероисповедными вопросами). Правда, они не могли предугадать, какой из претендентов на вандало-аланский престол, в случае своего прихода к власти, будет милостивым к своим православным, а какой – наоборот. Но они понимали, что Гунерих, очевидно, понимает: его смерть не за горами (царь-гонитель и впрямь умер через пару месяцев после того, как сделал епископам предложение, от которого они, как он надеялся, не смогут отказаться). И потому они взяли, да и отказались выполнить царскую просьбу.

Если верить Виктору Витенскому, царские переговорщики поначалу потребовали от епископов согласиться выполнить требование царской грамоты, не дав им ознакомиться с содержанием свитка (!) Затем, устав настаивать на своем требовании, быстро зачитали текст царского послания, видимо, крайне неприятного для самого Гунериха. Ведь он фактически нарушал закон о престолонаследии, установленный его собственным отцом, великим Гейзерихом, да еще искал поддержки у кафоликов - заклятых врагов государственной религии царства вандалов (да и самого этого царства – не зря Виктор Витенский в своей «Истории гонений» именует «нашим государством» не вандальскую, а Римскую державу, с центром, на тот момент, в Константинополе)!

«Поспешили тогда царские люди объявить им содержание грамоты, расцветив его речами такого рода: были, например, в ней строки, превратно истолкованные: «Клянитесь, если после смерти царя, Господина нашего, хотите, чтобы был царем его сын Хильдирик, и если никто из вас не направит писем в заморские области, так как если дадите вы клятву в этом, восстановит он вам церковные собрания». (Виктор Витенский).

Значит, «ларчик просто открывался». Речь шла о престолонаследии и об опасных для вандальского царства внешнеполитических контактах православных иерархов Африки, поддерживавших оживленную переписку с «заморскими областями», читай: с (восточно)римским императором, сидевшим со своим синклитом (аналогом римского сената) за стенами Константинополя. Ничего варварского в опасениях и намерениях Гунериха не было. Мало ли христианских монархов после него жертвовали жизнями великого множества своих единоверцев-подданных, решая на полях сражений вопросы престолонаследия. А переписка с главами других государств, да и вообще с заграницей в гораздо более близкие к нам времена влекла за собой кары, порой, несравненно более суровые, чем те, которыми грозил Гунерих двадцати пяти (или, по другим данным – сорока шести) епископам-кафоликам, отклонившим его предложение.

«Тогда многие по святой своей простоте решили даже вопреки божественному запрету дать клятву, чтобы впоследствии не говорил народ, что из-за огреха священников, не захотевших клясться, не были восстановлены церковные собрания. Другие же епископы, кто похитрее, чуя коварный обман, не хотели никак клясться, говоря, что запрещено это веским словом Евангелия, и сам Господь говорил: «Не клянись вовсе» (Евангелие от Матфея 5, 34). Отвечали им царские слуги: «Пусть уступят частично, кто раздумывает, клясться ли». И когда они уступили и писцы записали, кто что сказал и из какого города был, поступили с ними так же, как и с теми, кто не дал клятвы: тотчас же и те и другие были схвачены стражей». (Виктор Витенский).

Епископы, отказавшиеся принести клятву, были осуждены на каторжные работы и сосланы на остров Корсику рубить лес для нужд вандальского флота. Те, что поклялись, не были возвращены в свои прежние епархии. Однако им было дозволено жить вблизи своих прежних епископских резиденций, а некоторым – например, епископу Фавсту из бизаценского города Президия (или Президия Диолеле, близ позднейшего Сомаа), даже основать монастырь. Монахом этого монастыря, расположенного к югу от Телепты и вскоре ставшего знаменитым, благодаря Фавсту, стал Фульгенций, о котором будет еще рассказано далее.

Условия же изгнания Евгения (первоначально приговоренного к смертной казни, лишь впоследствии замененной ссылкой), ставшего, выражаясь современным «новорусским» языком, «спикером» православных и защитником их Символа веры, были гораздо суровее.

«Как раз в это время жестоко неистовствовали епископы, пресвитеры и клирики ариан вместе с царем и вандалами: перепоясанные мечами, они сновали везде со своими клириками, стремясь самолично принять участие в расправах. Был, к примеру, среди них один епископ по имени Антоний, который был свирепее прочих и творил столь нечестивые и невероятные злодеяния, что наши не могли и передать. Было это в одном городе, ближе всего расположенном к пустыне, по соседству с провинцией Триполитания. Он, словно ненасытная тварь, жаждущая крови кафоликов, урча, сновал там и сям, ища, кем бы поживиться. Нечестивый же Гунерих, зная о жестокости Антония, решил сослать святого Евгения в самую пустыню. Когда Антоний принял его с приказом охранять, то окружил его настолько плотным кольцом стражи, что никому не было позволено войти к нему, да еще и замыслил уморить его всяческими кознями, муками и пытками. Но святой Евгений, пока оплакивал беды, обрушившиеся на наши головы вместе с гонениями, и растирал старческое тело шероховатой власяницей, лежа на сырой земле, орошал ложе из собственного вретища потоками слез, в конце концов почувствовал жестокую болезнь — паралич. Получив известие об этом, арианин, клокоча от ярости, поспешно бросился к ложу изгнанника, Божьего человека; и когда увидел, что тот и вправду, придавленный болезнью, лепечет что-то, заикаясь, сразу же задумал уморить того, кого не смог победить. Приказал он сыскать кислого винца — самого кислого, уже перебродившего, когда было принесено оно, влил он его в уста почтенного старца, в уста противящиеся, отвергающие. Ведь если Господь вездесущий, который пришел для того, чтобы испить, попробовав, пить не захотел, то как же стал бы противиться этот раб Божий, верный христианин, если бы не влил ему вино жестокий еретик! Как раз из-за этого вина (вероятно, мало чем отличавшегося от уксуса – В.А.) и случилось у больного ухудшение; впоследствии спешащая на помощь милость Господа милосердно исцелила его». (Виктор Витенский).

Видимо, Евгений действительно отличался от природы отменным здоровьем, ибо, хотя в 484 г., до изгнания, он был, согласно Виктору, уже почтенным старцем, он выжил и после прихода к власти более милостивого к православным вандальского царя Гунтамунда, племянника и преемника «проклятьем заклейменного» злодея Гунериха, возвратившись на свою прежнюю кафедру, продолжал вполне успешно справляться с обязанностями епископа Карфагенского. На этом посту он всемерно старался добиться у «либерала» и «толераста» Гунтамунда помилования других изгнанных православных епископов, их возвращения в свои епархии и восстановления в прежней должности. Он также неустанно одолевал Гунтамунда, а затем и его преемника Тразамунда настойчивыми просьбами возвратить православным конфискованные у них церкви, снискав в вандальской Африке совершенными им, невзирая на почтенный возраст (а может быть – особенно поразительными именно в силу этого возраста), с Божьей помощью, чудесными исцелениями и другими деяниями, расцениваемыми, как чудеса, столь огромное уважение, что даже просвещенный и, в общем, незлобивый по натуре государь как Тразамунд, в конце концов, счел за благо для своей державы выслать православного чудотворца из арианской Африки в православную Европу. Евгений дожил поистине до возраста библейских патриархов.

«Он умер в Альбиге (Альби – В.А.) 13 июля 505 г., овеянный заслуженной им славой святого», как писал немецкий историк Пауль Шляйер о кончине Евгения Карфагенского в «Гердеровом церковном лексиконе».

«Святителя Евгения первоначально осудили на смерть, но позже заменили приговор на ссылку. Так, он покинул Африку и оказался в Южной Галлии (ныне Франция). Вблизи города Альбига (нынешний Альби) святой создал монастырь на могиле одного из мучеников, в котором молился до самой смерти, произошедшей в 505 году. У его гробницы происходило множество чудес, что повлияло на быстрое распространение почитания святого. В Николаевском мужском монастыре Форт-Майерса (штат Флорида) находится небольшая часть мощей святого. Память святителя Евгения отмечается 13 июля» (Сайт мужского монастыря Святого Николая в г. Форт-Майерс, штат Флорида, США).

Меры, принятые Гунерихом против православных были, что и говорить, весьма крутыми. «Гонорих (Гунерих – В.А.) был самым жестоким и несправедливым: гонителем христиан Ливии. Он принуждал их принимать арианскую веру, если же обнаруживались не желающие подчиняться ему по доброй воле, тех он сжигал живыми или предавал смерти разными другими способами; многим он велел отрезать язык до самой гортани» (Прокопий Кесарийский). Хотя количество пострадавших в результате гонений, воздвигнутых Гунерихом на кафолическое духовенство, указанное в «Нотиции…» (сто двадцать епископов) иными авторами ставится, в силу разных причин, под сомнение, современные церковные историки считают, что не менее полусотни православных иерархов было сослано на лесоповал. Корсика, остров, чья природа даже в наше время во многом сохранила многое от своего, скажем так, первозданного, сурового характера (не зря еще древние римские цезари ссылали туда смущавших умы их подданных, мыслителей вроде Сенеки), конечно, отличалась в плане климатических условий, скажем, от республики Коми, но все-таки…Так что сосланным туда епископам (конечно, далеко не молодым) можно было только искренне посочувствовать. Еще триста епископов-кафоликов были смещены со своих кафедр, но иным репрессиям, кажется, не подверглись. И потому могли, более-менее спокойно, не привлекая к себе излишнего внимания, заниматься духовным окормлением своей паствы. Лишь некоторые из них, взявшие на себя роль «спикеров», «витий», погибли в заключении (подобно Лаетию – если только он не был публично сожжен на костре), или чудом спаслись от смерти (подобно Евгению). Но успех, достигнутый в борьбе с жестоковыйным православным духовенством, нисколько не освободил Гунериха от необходимости решить важнейшую для него проблему – обеспечить своему сыну наследование вандальского престола. Православные вандальской Африки, очевидно, связывали свои надежды с Гунтамундом, наиболее слабым из племянников Гунериха, сумевшим (вероятно, не без помощи кафолической церкви) успешно избежать козней Гунериха, последовательно и беспощадно сокращавшего количество своих ближайших родичей («бей своих, чтоб чужие боялись»!).

Самым опасным для себя из своих ближайших родственников Гунерих считал своего брата Теудерика (Тевдерика), во всем следовавшего советам своей отличавшейся выдающимися умственными способностями супруги, разжигавшей в муже не слишком свойственное ему честолюбие, заставляя его на протяжении многих лет соперничать с Гунерихом (третий брат, воитель Гентон, погиб в бою еще при жизни своего отца Гейзериха). Гунерих, несмотря на свою жестокость, не решился стать братоубийцей, но свою ставшую слишком опасной невестку он предал суду по обвинению в измене и, после долгого судебного разбирательства всех ее вин и прегрешений, подробности которого нам не известны, казнил, как и ее с Теудериком сына, чье имя нам осталось также не известным. Согласно Виктору Витенскому, царевич отличался большой ученостью – факт, на основании которого можно предположить, что жена Теудерика происходила из числа римских (и, скорее всего, православных) подданных вандальского царя. Если она действительно мечтала возвести на вандальский престол своего мужа (или сына, которого, возможно, хорошо подготовила к столь блестящему будущему), то вряд ли это было возможно без одобрения могущественнейшего государя Средиземноморья, т.е. без согласия (восточно)римского императора Зенона. Поэтому любое, даже самое короткое и пустячное по содержанию письмо, перехваченное людьми Гунериха, давало вандальскому царю возможность отделаться от не в меру честолюбивой невестки с помощью политического процесса.

Теудерик, явно напуганный расправой со своими сыном и женой, безропотно удалился в пустыню, где и окончил жизнь при неясных обстоятельствах, еще при жизни Гунериха. Аналогичная судьба постигла Годагиса, сына царского брата Гентона.

Сегодня уже невозможно установить, почему ни первый, ни второй из этих злосчастных царевичей не попытались захватить власть или, по крайней мере, защитить себя с помощью единственной, наряду с вандалами и аланами, вооруженной силы, имевшейся в Северной Африке – мавританских племен, пришедших в волнение сразу же после смерти грозного старца Гейзериха, и причинивших Гунериху в период его недолгого царствования гораздо больше неприятностей, чем все четыреста православных епископов вместе взятые. Приведенный жестокими мерами Гунериха к полной покорности царский род Астингов безропотно стерпел поистине неслыханное поношение, когда второй, малолетний, сын Теудерика, и две его взрослые дочери, рожденные в законном браке с супругой-афроримлянкой (?), казненной по обвинению в измене, были, по приказу Гунериха, провезены по всему Карфагену верхом на ослах, на всеобщий позор и поношение. С помощью столь позорного наказания Гунерих не только проявил свою мстительность, но и навсегда очернил репутацию потенциальных соперников своего сына в борьбе за вандальский престол. О котором они, навеки опозоренные в глазах не только сородичей, но и будущих подданных, теперь не могли и помыслить. Несколько позже в испанском царстве вестготов спящего царя остригли, как монаха, после чего он был вынужден отречься от престола. Поддерживавшим опальных родственников Гунериха старому канцлеру Гельдике, служившему еще Гейзериху, и арианскому патриарху Юкунду пришлось еще хуже – они были подвергнуты по царскому велению публичной казни.

Успех затеянной Гунерихом процедуры искоренения реальных и потенциальных оппозиционеров вкупе с их сторонниками и зарубежными связями, похоже, окончательно развязал царю вандалов руки. Перед лицом постоянно угрожавшей им смертельной опасности, Теудерик и Годагис вели себя в изгнании тише воды, ниже травы, и умерли там естественной смертью (по мнению Людвига Шмидта). Но автору настоящих строк представляется вполне возможным и вариант убийства обоих сосланных далеко от многолюдного Карфагена, где ничто не могло долго оставаться тайной, пришедшим по их душу «эскадроном смерти». А Гунтамунд, младший сын Гентона, видимо, вовремя предупрежденный об опасности, так основательно ушел в подполье, что вполне можно представить себе его бегство за границу, откуда он вернулся в Карфаген лишь после смерти угрожавшего его жизни Гунериха.

Возможно, Гунерих уделил бы поискам Гунтамунда больше внимания, если бы не становящиеся все более опасными набеги беспокойных мавров, доходивших до городских центров вандальского царства. История знает немало примеров того, как сильные, еще при жизни окруженные легендами, исторические деятели пользуются – прежде всего, у диких народов –преувеличенным авторитетом, несоразмерным с реальным могуществом этих деятелей. Таким чрезмерным авторитетом, гораздо большим, чем того заслуживало бы его реальное могущество, пользовался и Гейзерих у мавров и берберов. Данное обстоятельство служит наглядным доказательством того, что величие, в глазах примитивных народов, как это ни странно, нередко совершенно лишено нравственной оценки. Гейзерих импонировал стоявшим тогда еще на очень низком культурном уровне маврам совсем иными качествами, чем те, что вызывали к нему уважение со стороны народов Средиземноморья. Но вот какими именно, остается для нас тайной за семью печатями. И потому, возможно, даже более великому во всех отношениях царю, чем Гунерих, не обладающему этими загадочными для нас, но, несомненно, привлекательными, с точки зрения туземцев Северной Африки, качествами, было бы очень непросто обрести в глазах мавров харизму, не уступавшую харизме его отца, грозного владыки Карфагена.

«Гонорих, старший из его сыновей, принял власть над вандалами, так как Гензон еще раньше покинул здешний мир. В правление Гонориха у них ни с кем не было войн кроме маврусиев (мавров – В.А.). Из страха перед Гизерихом этот народ держался спокойно, но как только он перестал, быть им помехой, они причинили много, вреда вандалам и сами испытали немало бед». (Прокопий Кесарийский).

Самыми стойкими и непримиримыми врагами вандалов были отпавшие от них, став самостоятельными, мавры, заселившие горный хребет Аврасий (современный Орес, к югу от Константины - третьего по численности города Алжира, расположенного в живописном месте северо-восточной части Средиземного моря, считающегося жемчужиной этой страны и прозванного «Городом висячих мостов»), чья величайшая гора – Джебель Шелия - достигает высоты двух тысяч трехсот двадцати восьми метров. «Горы Аврасия находятся в Нумидии, обращены к югу и расположены от Карфагена на расстоянии примерно тринадцати дней пути; эти маврусии больше не были под властью вандалов, поскольку вандалы были не в состоянии вести с ними войну в этих горах, не имеющих дорог и крайне крутых». (Прокопий).

В этой местности еще древним римлянам пришлось долго и упорно сражаться с туземцами, для успешной защиты от которых они построили военный лагерь Тамугад, чьи импозантные руины относятся сегодня к числу главных достопримечательностей Алжира, посещаемых многочисленными туристами (южнее автострады Батна-Кеншела, примерно в часе езды на восток от развалин Ламбезиса и Маркуны). Аврасийские горы, все еще покрытые в эпоху поздней античности густыми лесами, всегда служили воинственным кочевникам надежным убежищем, куда они укрывались после своих разбойничьих набегов (вплоть до прихода в Алжир французских колонизаторов). И потому не удивительно, что Гунерих не добился успеха там, где даже «сыны Ромула» в эпоху наивысшего могущества своей империи старались не высовывать лишний раз свои гордые римские носы за пояс возведенных ими укрепленных военных лагерей. Куртуа, посвятивший Тамугаду-Тимгаду специальное исследование, подчеркивал, что, хотя романизация североафриканских территорий была, как оказалось, глубже, чем считалось раньше, Аврасий, несмотря на проложенные через него римские дороги, остался за пределами зоны романизации. Римляне ограничились тем, что, со стен своих укреплений, держали беспокойные горные племена туземцев, так сказать, под прицелом, не идя на риск попыток их ассимиляции. Ибо римляне не могли не понимать всех трудностей, связанных с подобными попытками, и всей незначительности шансов на положительный результат. «Держать Аврасий под прицелом» означало окружить этот очаг непокорных туземцев, словно железным поясом, цепочкой римских крепостей. Эта политика, начатая императорами из дома Флавиев, была продолжена и их преемниками на римском императорском престоле, а затем – вандальскими царями Северной Африки и, наконец, восточными римлянами, уничтожившими, со временем, вандальское царство.

Вандалы, со своими относительно небольшими силами, не смогли занять все римские укрепленные лагеря. У них изначально не было никаких шансов удержать лагеря Табудеос, Бадиас и Ад Майорес, расположенные в южной части Аврасия. Немногим лучше были и шансы на удержание расположенных западнее лагерей Месарфельты и Кальцея. Тем важнее были Маскула (Кеншела), Тамугад (Тимгад) и Ламбезис, расположенные на севере Аврасийского горного массива – города, так часто упоминаемые в овеянной славой истории III Легио Августа – Третьего Августова легиона, а впоследствии – французского Иностранного легиона, преемника римского, в борьбе, фактически, с теми же самыми племенами. Тот факт, что «дикие» вандалы не покинули эти передовые позиции цивилизованного мира, что вандальские воины продолжали оборонять его границу там, где император-воитель Траян по прозвищу «Оптим» («Наилучший»), до предела расширивший границы империи, несколькими столетиями ранее поселил первых двести пятьдесят римских колонистов, и где легионарии возвели на пустом месте целый город, поистине, заслуживает быть, во всяком случае, отмеченным.

С 256 г. п. Р.Х. в Тамугаде, именовавшемся официально Колония Маркиана Траяна Тамугади, имелся свой епископ. Следовательно, христианство проникло и сюда, на самые задворки римского мира. А в правление императоров-язычников Валериана или Диоклетиана в городе появились и свои первые христианские мученики. В ходе ожесточенной борьбы православных с донатистами, Тамугад некоторое время был неофициальной столицей этих воинственных еретиков, а в 397 г. – даже местом проведения «разбойничьего» (с православной точки зрения) донатистского собора. Все это доказывает достойное всяческого уважения умение римлян цивилизовать даже самые удаленные уголки своей «мировой» державы и высокую степень вовлеченности этого, почти лишенного эффективной военной защиты, римского пограничья в общее культурное развитие великой империи, в области культуры, экономики, транспорта, да и в других областях.

А вот в правление Гунериха этот город, бывший, во времена донатистов, центром активной духовной жизни, стал добычей мавров из Аврасия. Правда, вандалы, когда в Аврасии стало неспокойно, принялись лихорадочно укреплять пришедшие порядком в ветхость фортификационные сооружения Тамугада, но…не было легионариев для их эффективной обороны. Не было больше и железного пояса римских крепостей, наглядно демонстрировавших маврам могущество Римской державы и мощь римского оружия. Тамугад был захвачен маврами, несомненно, еще в правление Гунериха, впоследствии отвоеван у мавров гуннскими наемниками восточноримского стратега Велизария и частично восстановлен под «ромейской» властью. Еще в середине VII в., в самом преддверии завоевания Северной Африки арабами-мусульманами, восточные римляне построили в Тамугаде православную часовню и ряд других зданий (хотя и скромного размера). Так что нам известно: город Тамугад, сначала – римский, а затем – вандальский, самый южный форпост Карфагенского царства германцев и аланов, веками сдерживавший напор грабителей-горцев, был обитаем, причем населен христианами (правда, больше не донатистами и не арианами, а православными).

После завоевания арабами Тимгад спал беспробудным сном под африканским солнцем тысячу сто лет, пока Джеймс Брюс, состоятельный виноторговец и британский консул в Алжире, не вступил в него в 1765 г., как в замок Спящей Красавицы, любуясь руинами древнего города. Хранившими память о прежнем величии развалинами, засыпанными многовековым слоем песка и щебня, заросшими кустарником, над которым возвышались лишь триумфальная арка Траяна, Капитолий и театр. И только более чем столетие спустя, в 1880 г., под эгидой французских колониальных властей, начались археологические раскопки, открывшие миру в северной части Ореса город, целое столетие пробывший под властью вандалов…

Размеры раскопанных за прошедшее с тех пор время римских военных лагерей (а по сути – городов) Ламбезиса и Тамугада не оставляют сомнений в том, что присущие Гунериху, а возможно – и вообще вандалам организаторские способности были не достаточными для того, чтобы в полной мере освоить римское наследие. Известно, что Гунерих немало сделал для обновления и расширения доставшихся ему от римлян портовых сооружений, что он заботился о снаряжении флота, стремился наладить тесную связь между принадлежавшими вандалам островами Средиземноморья и Карфагеном, не утратив при этом почти ничего из прежних вандальских владений. Но вот Аврасий с его северным предгорьем сын Гейзериха как раз утратил. Казалось бы, не стоило жалеть о потере населенной дикарями горной области, завоевать которую ведь в свое время не смогли даже римляне, ограничившиеся возведением вокруг нее своего рода «санитарного кордона»…Так-то оно так…Но после потери Аврасия проникавшие все дальше на север мавританские разбойники стали угрожать коммуникациям, соединявшим Карфаген с Тингитаной – крайним западом вандальского царства, включая подступы к Тингису, современному Танжеру. Если, как полагают многие историки, маврам тогда и вправду удалось нарушить связь по суше между Карфагеном и Тингитаной, распад великого царства, созданного вандалами в Северной Африке всего за десять лет, наметился, если не начался, именно в правление Гунериха.

4. Закат величья Астингов

Все кафолические клирики, живописавшие гонения, воздвигнутые арианскими царями из династии Астингов-Асдингов-Хасдингов-Астрингов на православных в африканской провинции, покоренной вандалами, как по команде, перестали описывать страдания своих единоверцев на разнообразном писчем материале, как только умер Гунерих, свирепейший из их гонителей, лютый зверь, кровожадный антихрист (или, во всяком случае, антихристов предтеча). Причудливые, продиктованные недюжинной фантазией хронистов, эпитеты, обеспечившие Гунериху место в истории (по крайней мере – в истории церкви), были, видимо, сочтены не применимыми к его явно менее суровому преемнику Гунтамунду. И потому жалобы клириков стали явно менее горькими, а сообщения о новом вандальском царе – более скупыми, чем о его грозном предшественнике. Смерть Гунериха привела перья кафолических епископов и настоятелей монастырей Северной Африки в более активное движение, чем все двенадцать лет царствования Гунтамунда; небеса должны были поразить Гунериха, нечестивого гонителя православной веры, самыми страшными, с трудом поддающимися описанию, болезнями, дабы великий грешник был заживо пожран, как Ирод, червями, дабы он еще в последние дни своей земной жизни смог предвкусить ожидающие его за гробом невыносимые, вечные адские муки…

Гунерих, родившийся не в Африке захваченной вандалами и примкнувшими к ним аланами, а еще до их переселения туда, на европейской земле, умер в возрасте примерно шестидесяти пяти лет. Он был единственным из сыновей великого царя вандалов и аланов Гейзериха, достигшим высшей власти в царстве вандалов. Ради обеспечения царского престола своему сыну и наследнику Гильдериху, Гунерих подверг своих сородичей столь основательным и продолжительным репрессиям, что некоторые исследователи называли (и называют) их «бунтом Гунериха против установленного Гейзерихом закона о престолонаследии». Правда, при этом Гунерих мог опираться на правила престолонаследия, принятые у многих иных народов, у которых царская власть наследовалась не по «лествичному праву», а по прямой мужской линии, даже при наличии у царя родных братьев, а у этих царских братьев – сыновей, пригодных и достойных царствовать.

Потомки братьев Теудерика не пережили своего дядю. Об этом Гунерих, ведший самыми решительными средствами войну не только с православными епископами, но и против собственных сородичей, своевременно позаботился, подвергнув одних из них – смертной казни, а других – изгнанию. Старшего сына своего брата Гентона-Гензона Гунерих также изгнал в пустыню. Этого сына звали Годагис (вероятно, он был назван в честь выдающегося царя вандалов Годигизеля-Годигисла). Несмотря на славное имя своего племянника, Гунерих не позволил ему стать наследником великого предка. Годагис умер при неясных обстоятельствах в месте, название которого нам тоже не известно. Очевидно, на беспокойной мавританской границе вандальского царства располагался целый ряд укрепленных городов, служивших не только опорными пунктами, но и местом ссылки опальных царских родичей и царедворцев. Можно задаться вопросом, не было ли среди этих отпрысков царского рода Астингов, принесенных Гунерихом в жертву собственному властолюбию и семейному эгоизму, среди этих вандальских царевичей, несомненно, весьма одаренных, нового Гейзериха – достаточно умного, хитрого и решительного, чтобы стать достойным противником, как мавров, так и Восточного Рима…но, увы, загубленного «на корню»? В описываемое время, почти одновременно с вандалами, впали в состояние глубокого кризиса два других народа-завоевателя эпохи Великого Переселения, добившиеся в ходе этого переселения немалых успехов и прославившихся своими победами на весь античный мир – родственные вандалам остготы и схожие во многом с аланами гунны. Но, покуда Гунерих, гордо именовавший себя царем вандалов и аланов, усердно, основательно прореживал ряды и без того не слишком многочисленного правящего слоя своего царства, облегчая, в будущем, восточноримскому стратегу Велизарию задачу окончательного истребления этого слоя, в остготской Италии и на занятом гуннами востоке нынешнего Балканского полуострова даже после смерти двух величайших «варварских» царей – остгота Теодориха и гунна Аттилы – все-таки нашлись новые вожди, обладавшие героической энергией, могучей силой и страстным желанием выстоять в борьбе за выживание своих народов. Над уничтожением или ассимиляцией которых восточным римлянам пришлось немало потрудиться еще на протяжении нескольких десятилетий.

В жилах Гунтамунда, царствовавшего над вандалами и аланами Африки двенадцать лет, с 484 по сентябрь 496 г., текла бойцовская кровь его отца – великого воителя Гентона, павшего в сражении. Тем не менее, возможно, что бойцовские качества Гунтамунда уступали таковым его безвременно ушедшего старшего брата Годагиса. Ведь матери у них, вероятно, были разные, со всеми вытекающими из данного факта последствиями. Не зря же говорят, что «от осинки не родятся апельсинки». Гензон же был самым выдающимся мореплавателем среди сыновей Гензериха, именно он дал римскому флоту сокрушительный отпор в морской битве у мыса Меркурия, именно он охотно возглавлял многочисленные грабительские рейды вандалов на просторах Внутреннего моря, он получал лучших из захваченных в ходе этих рейдов женщин и девиц, и, поскольку каждый из его четырех сыновей отличался от трех остальных, поскольку, в первую очередь, спокойный, миролюбивый Гунтамунд и блестящий, высоко одаренный правитель Тразамунд (Трасамунд), явно унаследовали свои гены от разных родительниц, нам остается только пожалеть о скудости источников на этот счет. Очевидно, хронисты, как представители духовенства, не очень-то любили писать о женах представителей вандальского правящего слоя. А уж тем более – о наложницах, захваченных в пиратских рейдах, наряду с иной добычей, и вовсе недостойной их пера. Если их и упоминали, как бы между строк, то лишь с монашеским презрением, с холодным осуждением, как особенно греховные сосуды, даже если там, откуда они были родом и откуда их похитили, они были княжнами или же царевнами. Как бы то ни было, последних Астингов мы можем познать лишь по их плодам…

Гунтамунд был вынужден – видимо, против своей воли, вплотную заняться решением двух континентальных проблем – мавров на границах вандальского царства и православных внутри этих границ.

Пограничный город-крепость Тамугад был, несомненно, отнят маврами у вандалов еще в царствование Гунериха. Утрата города была болезненным ударом, как по престижу, так и по безопасности вандальского царства. Этот главный бастион его оборонительной линии, возведенный, словно волнолом, для сдерживания напора варварского моря, еще древними римлянами, имел не только символическое значение «несокрушимого оплота». Правда, восточноримский историк и юрист Прокопий Кесарийский сообщает, что царь вандалов Гейзерих распорядился снести в подвластной ему части Африки римские крепости («стены римских городов»). Однако же Прокопий, сопровождавший, в качестве асикрита (т.е. секретаря), восточноримского стратега Велизария, в его направленной против вандалов африканской экспедиции, видел лишь развалины крепостей, расположенных вдоль маршрута «ромейского» экспедиционного корпуса, т.е. восточнее вандальской столицы Карфагена. То, что Гейзерих должен был поступить именно подобным образом с крепостями, расположенными на территории, граничившей с зоной восточноримского господства, представляется нам вполне понятным. Ведь вандальский царь стоял перед дилеммой – либо занять и удерживать расположенные в триполитанской пустыне древнеримские укрепленные форпосты собственными силами, либо разрушить их, чтобы не дать наступающим на него неприятельским войскам использовать их в качестве своих опорных пунктов.

Ситуация на мавританском фронте была иной, чем на восточноримском. Расположенные там города были еще населены и, не в последнюю очередь, благодаря православным римлянам, поддерживали разносторонние связи с Карфагеном. В знаменитой «Нотиции…» указано, что в так называемой Проконсульской провинции насчитывалось пятьдесят четыре православных епископа, в Нумидии – сто двадцать пять, в Бизацене – сто семь, в обеих Мавританиях вместе взятых – сто шестьдесят четыре, в Триполитании же – только шесть (в результате разрушения тамошних римских укрепленных городов при Гейзерихе). Картина совершенно ясная. Гейзерих распорядился отделить свое царство от африканских владений Восточного Рима широкой полосой, хоть и не «выжженной», но опустошенной, обезлюженной, «ничейной» земли. В то же время западные коммуникации вандальской державы, доходившие до Тингиса-Танжера, оставались под надежной охраной. Серьезная угроза им со стороны «немирных» мавров возникла лишь при Гунерихе. Иначе невозможно было бы объяснить, почему все перечисленные выше православные епископы последовали таившему в себе для них, как минимум, опасность, если не смертельную угрозу, настоятельному приглашению вандальского царя прибыть к нему в Карфаген, для участия в споре о вере с ним самим и с арианским духовенством. Приглашенные Гунерихом кафолические иерархи предпочли прибыть в Карфаген добровольно, чтобы не быть принужденными к этому силой. Следовательно, власть вандалов в описываемое время распространялась не только на Карфаген с прилегающими территориями, но достигала и самых отдаленных епархий, расположенных на мавританской границе, охватывая широкую полосу североафриканских земель.

Похоже, что в конце V в., завершающего первую половину христианского тысячелетия, Европа не особенно интересовалась вандалами с их африканским царством. В Галлии, будущей Франции, скончался Хильдерик (Гильдерих, Хильдериx) I, последний правитель из царского дома салических франков. В лице его преемника Хлодвига на франкский престол вступил Меровинг, о котором со временем узнал весь позднеантичный мир. Но между Галлией и Африкой – «дистанция огромного размера», и, давление, оказываемое франками на вестготов и свебов, особого беспокойства у вандалов не вызывало.

А вот вспыхнувший в римском церковном лагере догматический спор явно лил воду на мельницу ариан-вандалов. Сторонами в этом споре были кафолические церкви Ветхого и Нового Рима. Таким образом, появились две, враждебные друг другу группы христиан, именующих себя православными, единственными правоверными христианами и народом Божьим. Ариан этот раскол в православном стане только радовал. Религиозная конфронтация в вандальской Африке стала сходить на нет. Гунтамунд, в виду очевидного расстройства, вследствие раскола, дотоле тесно сомкнутых рядов противостоявшей его арианской церкви православной «фаланги», проявил склонность к разумному компромиссу. Возможно, что, искренне веря в Бога, Гунтамунд был лишен религиозного фанатизма, обладал редкой для тех времен широтой взглядов (несомненно - вследствие своего столь же широкого кругозора, заставляющего видеть в нем своего рода предшественника кайзера «Священной Римской империи» Фридриха II Гогенштафена, прозванного именно за эту широту не только «сицилийским султаном», но и «чудом мира» - «ступор мунди») и потому не придавал особого значения религиозным спорам между христианами. Но его попытки договориться с православными зилотами были сведены на нет фанатизмом его собственных, арианских, зилотов, окружавших трон вандальского царя и портивших ему всю игру своими неуместными советами. Судьба донатистов и манихеев ничему их не научила, они продолжали слепо верить в то, что настанет день – и все христиане станут арианами. И потому тайно и явно противились проводимой Гунтамундом политике религиозной терпимости.

На шестой год царствования Гунтамунда остготы во главе с Теодорихом, не только с согласия, но и прямо-таки «по наводке» императора Восточного Рима (даровавшего владыке остготов титул патриция), вторглись в Италию, покоренную различными германскими племенами во главе с гунноскиром Одоакром (тоже получившим в свое время титул патриция от восточноримского императора и управлявшим Италией от его имени). «Римский патриций» - остгот Теодорих – разбил другого «римского патриция» - гунноскира Одоакра (несмотря на то, что сенат Ветхого Рима присягнул тому в верности, как императорскому наместнику). В жизни Италии началась новая эпоха. Хотя Теодорих Остготский (названный впоследствии Великим) был формально «всего лишь» восточноримским полководцем (военным магистром), он самовольно убил доверившегося ему царя Италии Одоакра (при совершенно безобразных обстоятельствах), расправившись и с его близкими, но превратившись, тем не менее, невзирая на это вероломное убийство, со временем, в идола Запада и войдя в германский средневековый эпос в героическом образе «рыцаря без страха и упрека» - Дитриха Бернского («Берном» германцы называли итальянский город Верону, под стенами которой произошло крупнейшее сражение между Теодорихом и Одоакром).

После этой кровавой разборки между двумя «римскими патрициями», остготом и гунноскиром, на земле «римской» Италии, два энергичных полководца и правителя – франк Хлодвиг из рода Меровингов и остгот Теодорих из рода Амалов – стали все сильнее суживать вандальскому царю свободу маневра. Гунтамунд попытался ее расширить, наладив, вопреки всем неблагоприятным обстоятельствам, как внешне-, так и внутриполитическим, связи с православными, надеясь добиться их полной нормализации. Но у него это – увы! – никак не получалось. А ведь если бы ему удалось добиться примирения между арианами и православными, он, хоть и не получил бы в их лице хороших воинов, которых мог бы использовать для охраны границ от мавританских набегов, в качестве военных поселенцев или «казаков», зато смог бы стабилизировать прошедший на протяжении жизни многих поколений испытание на прочность фундамент всего царства – церковное управление, сплоченность епископов, единство общин. Мавры, еще не обращенные в ислам, в общем и целом, неплохо относились к православным (если не конвоировали последних, по велению вандальского царя, в места «спецпоселения» - в таких случаях не обходилось без эксцессов, «так ведь служба!»). Из биографии епископа Фульгенция-Фульгентия, жившего в правление вандальских царей Гунтамунда и Тразамунда, известно, однако, что не «свои», «царские», а «дикие» мавры не проявляли враждебности к православным, сосланным арианскими царями в самые глухие места их державы. Данным обстоятельством и собирался воспользоваться Гунтамунд. Он стремился «закопать топор войны», вернуть уважаемых пастырей православной паствы на их епископские кафедры в вандальских городах и. успокоив внутриполитическую жизнь своих провинций, путем примирения религиозных толков, не боясь удара в спину от «внутренних врагов», целиком отдаться борьбе за Сицилию, разделенную, со времен Гейзериха и Одоакра, между вандальским и италийским царствами (возможно, это было завещано ему его воинственным отцом). Сейчас, «задним числом», можно сказать: лучше бы он этого не делал…

Сын Гензона, по меньшей мере, необдуманно (а вообще-то – неразумно) поднявший меч на остготскую Италию, тем самым явно изменил политике, проводимой его предшественником. Видно, он слишком часто смотрел на море. А что можно увидеть, глядя на Внутреннее море со стен Карфагена? Омываемый волнами «маре нострум» благодатный, так и манящий к себе, остров Сицилию, лежащий посреди Средиземного моря, как бы делящий этот «мировой океан» античной эпохи на две половины, господствуя над обеими, и одинаково ценный для обитателей островов и берегов обеих его половин.

Во главе остготских войск, занимавших италийскую половину Сицилии после победы Теодориха Остготского над гунноскиром Одоакром, стоял Ансила – отпрыск готского царского рода Амалов, т.е. член правящей Италией династии, подобно тому, как Гунтамунд был членом правящей Африкой династии Астингов. Правда, между противниками существовало существенное различие. Гунтамунд был не только военачальником, но и царем. Поэтому он не отправился из Африки на Сицилию, чтобы возглавить там свои войска, скрестившие оружие с остготами Ансилы. Поначалу вандалам сопутствовал успех, если верить посвященной покорению Сицилии поэме афроримского стихотворца Блоссия Эмилия Драконтия, восславившего в элегическом двустишии военную славу, которую снискал Гунтамунд в войне, знакомой поэту лишь понаслышке. Ибо он был брошен повелителем вандалов в карцер и потому вынужден восхвалять его победу «ин абсентиа» (как говорили римляне, которым не довелось присутствовать при каком-либо событии и быть его очевидцами). Но вскоре военная фортуна изменила Гунтамунду. Своими первоначальными победами вандалы были обязаны внезапности и стремительности нападения, не раз приносившим успех в аналогичных условиях на Сицилии и корсарам. Однако в долгосрочной перспективе у десантных войск Гунериха не было шансов одолеть хорошо организованные сухопутные войска остготов. Не добившись успеха, Гунтамунду пришлось отозвать своих ратоборцев с Сицилии. Мало того! Вандалы потеряли почти все свои сицилийские владения. К тому же остготы прекратили выплату дани, получаемой дотоле Карфагеном от Равенны, как бы за согласие терпеть присутствие остготских войск и кораблей на Сицилии (о чем в свое время было достигнуто соглашение между Гейзерихом и Одоакром). А прекращение выплаты дани, как в описываемые нами, так и в более поздние времена, было явным признаком того, что сторона, платившая эту дань ранее, больше не боится стороны, которая от нее эту дань получала. Следовательно, вандальское царство при Гунтамунде утратило значительную часть своего могущества и престижа в глазах сопредельных держав.

Это, разумеется, никак не могло укрыться от мавров. Политическая атмосфера во внутренних областях страны, в первую очередь – на южных границах вандальского царства, стала все более заметно изменяться, пока не изменилась совершенно. Причем не только «на дальних выселках», в горах Аврасия (чьи воинственные обитатели-берберы, укрывавшиеся от врага в своих «орлиных гнездах», лепящихся, как пчелиные соты, к испещренным глубокими ущельями и расселинами скалам известнякового плато, ухитрились впоследствии, в отличие от так и не покоривших их вандалов, отбиться от восточноримских войск), но и в «цивилизованной», «культурной» Бизацене, прилегавшей с юга непосредственно к стольному граду вандалов Карфагену. Там сложились условия, напоминающие атмосферу, царившую в позднем Средневековье и в начале Нового времени на австрийских или же казачьих пограничных землях, подвергавшихся набегам турок или же татар. Отдельно стоящие крестьянские дворы, виллы и усадьбы укреплялись, превращаясь в небольшие замки или крепости, селения окружались фортификационными сооружениями (чтобы дать возможность поселянам защищаться, пока не подоспеет помощь из ближайшего города). Следовательно, вандальские военные гарнизоны стали рассматриваться местным населением уже не как завоеватели, а как желанные спасители от наездов грабителей-мавров. Не зря древняя пословица гласит, что «все познается в сравнении»… Прежнее отвращение римского православного населения сельских районов к захватчикам-арианам исчезло. Теперь враги грозили афроримлянам с юга, «дикими варварами» стали считаться уже не германские хозяева Африки, а маврусии-мавры. Вандальская помощь приходила не всегда своевременно, вандальские «силы быстрого реагирования» и «пожарные команды» поспевали не повсюду, немало поместий было опустошено разбойниками-маврами. И потому сельские жители (в первую очередь – те, кто побогаче), не чувствуя себя более в безопасности, начали переселяться в города с их мощными стенами, распродавая предварительно свои земельные владения.

Французский историк-вандалист Готье, объясняющий в своей книге о Гейзерихе все эти процессы с африканской точки зрения, сообщает в данной связи о весьма интересной находке, сделанной в 1928 г., т.е. в период, когда французскому присутствию в Северной Африке еще, казалось, ничего особенно не угрожало, и потому Париж, во всеоружии своего научного престижа, мог уделять внимание археологическим изысканиям в этом регионе, ставшем впоследствии столь взрывоопасным. 21 сентября 1928 г. археолог мсье Альбертини представил на суд Французской Академии письменности и изящной словесности целую гору небольших деревянных табличек с записанными на них чернилами договорами купли-продажи. Естественно, не так подробно, как пишутся подобные договоры в наше время, но достаточно ясно для того, чтобы понять: речь шла о массовой продаже земельных участков, крестьянских дворов, сельских вилл и поместий. И лишь один договор казался купли-продажи масличного жома.

Все эти дощечки хранились в объемистом глиняном сосуде. Тот, кто, согласно договорам, ожидал соответствующих выплат, вынужденный, очевидно, спасаться бегством, и, желая скрыть договоры от грабителей, закопал содержащий их сосуд у ограды, окружавшей один из земельных участков. Вероятно, он надеялся возвратиться, как, видимо, делал не раз после мавританских набегов. Но на этот раз судьба распорядилась иначе. Либо вандальским «силам быстрого реагирования» не удалось прогнать мавританских разбойников, либо же продавец был убит, так сказать, при попытке к бегству. Во всяком случае, он так и не получил обратно свои документы о дебиторской задолженности...

Так счастливый случай приоткрыл краешек завесы, скрывавшей страшную трагедию. Римская Северная Африка, окультуренная и цивилизованная за столетия умелой колонизационной деятельности, ставшая, возможно, наиболее убедительным в истории империи «потомков Ромула» доказательством их таланта и способности осваивать дикие земли, не слишком изменилась за сто лет, пришедшего на смену римскому, вандальского господства (возможно, маленькие люди, в особенности, жившие в поместьях, расположенных на приграничных землях, почти не заметили этой смены власти). Роковые изменения, принесшие с собой опустошение, пришли не с германского Севера, а с африканского юга, когда начала пробуждаться великая Африка.

В то время, как эти события, несомненно, беспокоили заметно терявшего уверенность в себе царя вандалов, а захват остготами Мелитты-Мальты поразил его, подобно удару кинжала, в самое сердце, то, что стало для потомства гораздо важнее политических перипетий времен правленья Гунтамунда, текло пока еще в тишине и безвестности: жизнь Фульгенция – святого, будущего спутника на земном пути последних вандальских царей; жизнь Прокопия, который впоследствии сообщит своим современникам и потомкам, включая нас многогрешных, о конце как готской власти над Италией, так и вандальского владычества над Африкой; долгое и преисполненное взлетов и падений земное существование мудрого политика и историка Кассиодора, стоявшего на грани двух миров и послужившего источником для «Гетики» готоалана на восточноримской службе Иордана; и, наконец, путь к славе и могуществу последнего из величайших императоров мира античности – Юстиниана, будущего могильщика как вандальского царства Гейзериха, так и остготского царства Теодориха – с той лишь разницей, что с царством вандалов ему удалось расправиться быстрее, без особого труда, силами всего лишь пятнадцати тысяч «ромейских» воинов, «не знающих, куда пристать» (Прокопий Кесарийский).

Фульгенций происходил из знатного и уважаемого карфагенского рода. Его дед Гордиан был сенатором и владел в городе большим дворцом, переданным Гейзерихом после захвата города вандалами вельможе-арианину. Гордиан был вынужден уехать в Италию, но два его сына впоследствии вернулись в утраченную Западным Римом африканскую провинцию, добившись от вандальских властей частичной компенсации нанесенного им материального ущерба (весьма примечательный случай). Правда, городской дворец, экспроприированный у Гордиана, ариане так и не вернули («было ваше, стало наше»), но сын «раскулаченного», Клавдий, получил от них взамен поместье в Бизацене и городской дом в Телепте (современном Мединет Эль-Кедима). Телепта была процветающим провинциальным городом, насчитывавшим при владычестве вандалов шестьдесят тысяч жителей (что значительно больше, чем в настоящее время), славившимся замечательными школами и учителями. «Здесь продолжали существовать риторические школы, и молодые чиновные поэты упражнялись в восторженном описании светской жизни под новой (вандальской – В.А.) властью» (М.Л. Гаспаров). В чисто практическом плане риторическое образование было необходимо для государственной службы. Вандальское царство переняло, хотя и в «облегченном виде», римский бюрократический аппарат. «Чтобы этот аппарат себя оправдывал, нужно было, чтобы и отчеты, поступавшие снизу вверх, и директивы, поступающие сверху вниз, были ясны и выразительны; а для этого нужно было, чтобы чиновники всех инстанций хорошо владели словом» (Гаспаров). Внук римского сенатора Гордиана и сын Клавдия, юный Фульгенций, получив в Телепте греческое, затем – латинское образование, устроился на весьма доходное место сборщика налогов. В этой «хлебной» должности можно было, так сказать, служа мамоне, без особого труда обогатиться (что тогдашние налоговики, в массе своей, несомненно, и делали), но можно было, познав все беды и горести этого мира, отречься от него ради служения Богу. Фульгенций пошел этим вторым, узким, путем, приведшим его сначала в монастырь, а затем – и к святости.

История жизни причисленного впоследствии к лику святых православного епископа Клавдия (или Флавия) Гордиана Фульгенция по праву считается, наряду с трудами историка Прокопия Кесарийского «Война с вандалами» и епископа Виктора Витенского «История гонений в африканской провинции», важнейшим источником сведений о позднем периоде вандальского владычества над римской Африкой. Фульгенций родился в 467, а умер в 546 или 547 г., т.е., несмотря на столь часто подчеркиваемое хрупкое телосложение и на многочисленные лишения и невзгоды, которые ему пришлось претерпеть за годы монастырской и тюремной жизни, дожил до восьмидесяти лет и пережил африканское царство вандалов. Автором его жизнеописания был не кто-то из живших много позднее историографов, составлявших компиляции из имевшихся в их распоряжении документов, а современник, ближайший друг и наперсник епископа – афроримлянин по имени Фульгенций Ферранд, достигший впоследствии высокого духовного сана в православной церкви Карфагена, прославившись не только агиографическими, но и богословскими сочинениями. Житие епископа Фульгенция было написано Феррандом около 533 г., т.е. еще при жизни Фульгенция, что делает описание им событий еще более ценным, хотя нас с уважаемым читателем интересуют, разумеется, не только и не столько этапы биографии святого, сколько содержащиеся в биографии святого сведения о правлении вандальских царей Гунтамунда и Тразамунда, равно как и о жизни гонимых ими православных христиан вообще.

После внутреннего переворота в душе молодого патриция, обратившего его мысли и поступки от мамоны к Богу (это произошло, по-видимому, в последние годы царствования Гунтамунда), среди карфагенских друзей и знакомых Фульгенция, если верить Ферранду, пошли недоуменные толки о причинах, побудивших молодого, перспективного чиновника налогового ведомства прервать столь успешно начатую им служебную карьеру.

Фульгенций пожелал как можно скорее переменить платье, чтобы не быть вынужденным выносить общество приходивших к нему друзей, с которыми он долгое время вел легкомысленную жизнь. В своей мудрости он осознал, что, если его обращение к Богу сохранится в тайне, то принесет пользу лишь ему одному, если же оно станет широко известным, то послужит и многих другим людям хорошим примером отказа от прежней греховной жизни.

Т.о. Фульгенций предстает перед нами под пером своего биографа Ферранда одним из богатых отпрысков древних афроримских фамилий, приспособившихся к жизни под вандальской властью, пошедших на службу вандальскому царю, сменивших римскую одежду на вандальскую, тунику и тогу – на длинные штаны, накидку и рубаху или куртку, перехваченную поясом, к которому у пользовавшихся доверием властей, возможно, даже был подвешен длинный меч (судя по изображениям на сохранившихся надгробиях). И беззаботно предававшихся веселой карфагенской жизни, осуждаемой отнюдь не только православными епископами, но и, скажем, царем ариан-вандалов Гейзерихом.

Поэтому обращение молодого повесы Фульгенция к Богу поначалу было встречено его беспутными приятелями с изрядной долей скепсиса. Они сочли его очередной причудой, а причуды широко распространены среди «золотой молодежи» всех народов и времен. Не сразу поверили в обращение известного кутилы и монахи, к которым он пришел, желая стать одним из них. Чтобы быть принятым в монастырь, Фульгенцию пришлось применить все свое красноречие.

Жил в те времена прославленный епископ по имени Фавст (Фауст), сосланный, за свою твердость в православной вере, в местность, расположенную сравнительно недалеко от его прежней епископской кафедры. Ведь зловредный тиран, гонитель Гунерих специально распорядился поступить так со многими епископами-кафоликами, дабы, претерпевая неудобства пребыванья на чужбине в непосредственной близости от родины, они оказались более склонными к требуемому от них отречению от истинной веры (или, как писал Ферранд – «от Бога»).

Не так-то легко понять, почему ссылку в местность, расположенную невдалеке от родных мест сосланных, Ферранд считал особенно хитрой и зловредной затеей тех, кто их туда сослал. Впрочем, если бы Гунерих вздумал сослать их подальше – к примеру, на Корсику, биограф Фульгенция, несомненно, нашел бы повод раскритиковать и выбор им этого отдаленного острова, в качестве места ссылки опальных православных иерархов. Как бы то ни было, основанный Фавстом монастырь располагался всего лишь в нескольких часах пути от Телепты, родного города Фульгенция, расположенного южнее Сомаа в современном Тунисе.

Именно к авве («отцу» - этим сирийским словом, от которого происходит латинское слово «аббас», или, по-нашему, «аббат», именовались в то время настоятели-игумены христианских монастырей) и пришел Фульгенций, ибо он был хорошо знаком с ним, полный радостного рвения, и в доверительной беседе открыл ему желание своего сердца. Но тому было хорошо известно, что Фульгенций в своей прежней жизни слишком любил мир и то, что в мире.

И потому достопочтенный авва долго колебался, сомневаясь, верить ли его словам и обещаниям.

Игумен Фавст поставил юноше несколько весьма интересных для нас условий приема во вверенную ему Богом монашескую общину. Обратив внимание столичного «мажора» на невзрачную одежду из дешевой ткани, которую ему придется отныне носить, на простую, плохо приготовленную однообразную и порой с трудом усваиваемую избалованным лакомствами желудком карфагенского любителя разгульной жизни грубую монашескую пищу. Кроме того, авва назначил ему испытательный срок, в течение которого Фульгенцию, еще оставаясь мирянином, предстояло вести непритязательную жизнь. Коль скоро это приходилось особо оговаривать, разница в уровне и образе жизни между высшим слоем вандалов и «причисленных» к нему афроримлян-«коллаборационистов», с одной, и обитателями африканских сел и монастырей, с другой стороны, была весьма ощутимой, имея прямо-таки принципиальный характер. Речь шла о двух разных мирах, в одном из которых образованные римляне явно служили не за страх, а за совесть вандалам, которых в десятилетие завоевания всех без разбора именовали и считали варварами, дикарями.

Но Фульгенцию удалось, благодаря своему столь восхваляемому впоследствии красноречию, рассеять сомнения и преодолеть предубеждения игумена Фавста. И авва принял его в монастырь (хотя, вероятно, предвидел, к чему это приведет). Очень скоро дело приняло для Фульгенция скверный оборот. Значительно превосходящий образованностью и интеллектом всю монастырскую братию, исполненный пламенного рвения, неофит был воспринят другими монахами как явившийся невесть откуда баламут, желающий, во что бы то ни стало, выделиться из их среды своим показным благочестием. Поневоле вспомнишь Абеляра, сосланного в глухой монастырь на юге полуострова Бретань, чьи монахи, чей покой он нарушил, задумали даже его отравить. Но прибегать в вандальской Африке к столь радикальным средствам не было нужды. Об оказании давления на эдаких зилотов и угрозе их земной жизни там заботились цари. Как раз в момент, когда авва Фавст благополучно избавился от баламута, сплавив его из своего в другой, маленький монастырь, где тому с готовностью предложили игуменскую должность, царь Тразамунд начал новую кампанию по борьбе… нет, не с космополитизмом, а с православием, в которой пострадали все участники изложенных выше событий.

«Игумен Феликс с радостью принял его (Фульгенция – В.А.) в свой монастырь. Поскольку же он полагал, что не может сравниться с ним в добродетелях, передал ему сан и должность настоятеля. Преисполненный любви к смирению, Фульгенций отклонил предложенную ему должность, и лишь после долгого соперничества в благочестии взял на себя благородное бремя руководства монастырской общиной… С тех пор даже кровавые войны не смогли разлучить ставших друзьями Феликса и Фульгенция. Когда провинция была приведена в беспокойство внезапным вторжением варварской орды (т.е. мавров – В.А.), и они увидели, что можно достичь временного спасения лишь путем бегства, они незамедлительно взяли на себя тяготы исхода. Согласно хорошо продуманному плану, они ушли далеко, в местность, где, не опасаясь, что там разразится война, смогли в полной безопасности построить монастырь. Итак, благородные вожди небесного воинства (монахов, считавшихся «ангельским чином», т.е. видом ангелов) снялись со своего духовного лагеря и вместе, сопровождаемые монашеской братией, пошли прочь через неизведанные области Африки».

Вспомним, уважаемый читатель, о человеке, закопавшем глиняный сосуд со своими договорами купли-продажи, в надежде, вернуться когда-нибудь в родные места. Фульгенций и Феликс тоже поначалу думали, что спасаются от случайного набега, или, точнее, наезда, разбойников-мавров, который продлится недолго и не навсегда разлучить их с родным монастырем. Но затем, внимательно обдумав и проанализировав сложившееся положение, два мудрых аввы пришли к выводу, что вряд ли у царя вандалов Тразамунда хватит сил прогнать мавров из захваченных ими областей своего царства. Им пришлось искать такую область, в которой их братии не грозила бы опасность даже в случае возрастающего мавританского давления. Чтобы дойти туда, им пришлось проделать долгий путь, приведший их, в конец концов, в Телепту, современный Мединет Эль-Кедима, в западной приграничной области провинции Бизацена (Бизакий). Спасая свои жизни, монахи (как, в то время, без сомнения, и многие другие жители граничившей с пустыней области), двинулись на север, во все еще защищаемую сильными вандальскими гарнизонами Проконсульскую провинцию, не оставляя своего намерения основать там новую обитель.

Наконец, они решили избрать местом своей новой обители район города Сикки, привлеченные плодородием тамошней местности, и радушно принятые местными верующими. Развеселая Сикка Венерия, именуемая также Колония Юлия Венерия, была одним из крупнейших городов Нумидии и важным транспортным узлом, расположенным в ста километрах южнее Карфагена, на перекрестье дороги, ведшей из Карфагена в (Г)иппон Регий, с другой дорогой, ведшей из Мусты в Цирту, нынешнюю Ксантину-Константину. Уже много столетий густо застроенные городские кварталы тянулись от реки Баград вверх по холму. Сикка Венерия была оживленным городом еще в финикийские времена, пользуясь особой популярностью и славой как центр культа пунийской богини любви. В возвышавшемся в центре Сикки знаменитом храме Астарты девушки из знатных семей, в соответствии с древним финикийским обычаем, занимались «священным блудом» (храмовой проституцией), что было необходимым условием их последующего вступления в законный брак. Этот обычай произвел на римлян, сменивших финикийцев-пунов в качестве новых властителей Африки, такое впечатление, что во всех названиях, которые они давали городу, содержалось указание на их собственную богиню любви – Венеру (аналог греческой Афродиты).

В царствование Гунериха шумная и многолюдная Сикка Венерия (позднейшая Шикка Банар, или Эль Кеф) была одним из двух городов, из которых без малого пять тысяч изгнанных царем вандалов из родных мест афроримских православных отправились пешком в места изгнания. Теперь же, в царствование Тразамунда, начался всеобщий исход в обратном направлении. Под давлением все более наглевших разбойничьих племен пустыни, еще не надвигавшихся единым фронтом на вандальский Карфаген, но уже производивших, в согласии со своими обычаями, многочисленные и молниеносные грабительские набеги, заселенная афроримлянами зона, доходившая в свое время до самого пограничного лимита-лимеса, все больше сокращалась, как бы отползая к мощным стенам Карфагена. Феликс и Фульгенций со своей паствой следовавшие за этим медленным, но постоянным, захватившим большую часть сельского населения окраин, «отливом», попали в зону, населенную вандалами (один из «вандальских наделов»), в которой православным запрещалось проповедовать и основывать монастыри.

Из повествования Ферранда мы узнаем, что в поместье под названием Габардилла священник арианской секты (с точки зрения кафоликов, все некафолические ответвления христианской религии были сектами), которого люди называли Фелицием, т.е. «Счастливым» (очередной вандал, носящий отнюдь не германское, а типичное римское имя!), но чьи представления о Боге ввергали в несчастье его самого и тех, кто к нему прислушивался, проповедовал ложное учение. Он был вандалом по происхождению, грубым и неотесанным, ведшим неправедную жизнь, но пользовавшимся влиянием благодаря своим обширным владениям, и полным ненависти врагом православных. Он чувствовал, что имя Фульгенция еще станет знаменитым в той местности, и предчувствовал, что тот тайно возвратит в лоно истинной веры многих, совращенных в ложную веру арианами.

Из дальнейшего изложения Феррандом событий следует, что Фульгенций, переодетый простым монахом, похвальным образом осуществлял священническую деятельность. Тем самым авва, однако, нарушил один из последовательно проводимых в жизнь царями из рода Астингов принципов вандальской церковной политики – принцип строгого разграничения областей, населенных католиками и областей, населенных арианами. Гарбадилла была, очевидно, обширным арианским доменом. Фульгенций со своим спутником и другом Феликсом, были, выражаясь современным языком, «объявлены в розыск» и схвачены, или, точнее говоря, загнаны, как дичь, в ходе настоящей загонной охоты. Хотя с ними поступили менее жестоко, чем поступали, скажем, во второй половине просвещенного ХХ в. с католиками, забредшими случайно в протестантский район Белфаста, упомянутый выше арианский священник и землевладелец все же твердо вознамерился дать непрошеным гостям такой урок, чтобы они впредь зареклись смущать нестойкие умы его единоверцев. По принципу: «Не бывать афроримской свинье в нашем вандальском огороде!»…

«Несчастье обрушилось на них, ничего не подозревающих, неожиданно, подобно мощи дикой бури; прежде единые, они были разъединены, связаны и, отягощенные тяжелыми оковами, приведены к священнику (арианину Фелицию – В.А.). Из невиновных они внезапно превратились в обвиняемых, плененных недругами без предварительной борьбы. Во время бегства мавры не причинили им никакого вреда; теперь же ариане причинили им страдания. Прежде, чем они были схвачены, авва Феликс в страхе выбросил те несколько солидов, которыми он оплачивал скудное содержание братии, положившись во всем только на Бога. И свершилось великое чудо Божественного могущества: никто из ариан не заметил выброшенные им золотые монеты. Таким образом, никто не смог лишить неимущих монахов средств существования.

Аввы были подвергнуты избиению и заключению. Причем Феликс умолял мучителей о пощаде не для себя, но лишь для хрупкого Фульгенция, не приученного к перенесению боли. Хотя арианин Фелиций не внял его мольбам, он все-таки, в конце концов, видимо получил указание из высших сфер «смотреть на вопросы (в данном случае – религиозные – В.А.) поширше, а к людЯм быть помягше», тем более, что оба аввы были отпрысками знатных семейств афроримских «коллаборационистов».

Он не осмелился держать их дольше пленниками в своем доме, однако приказал их опозорить – остричь наголо, лишить одежды и выгнать вон нагими и без средств. Однако же ни острижение волос, ни нагота не покрыли страдальцев позором. Напротив, мучения, безропотно перенесенные этими двумя достойными мужами духовного звания, уверенными в Божественной поддержке и Господней милости, отличили их знаками первого свидетельства истинности их веры. И потому они покинули дом этого арианского священника как место славной битвы, украшенные лаврами великолепнейшей победы. Возвратившись на то поле, на котором их схватили, они нашли там все до единой золотые монеты, выброшенные аввой Феликсом в предчувствии грозящей беды. С сердечной радостью они подобрали чудесным образом сохраненные для них монеты и, истово вознося хвалу и благодарность Богу, вернулись к своей монастырской братии, ожидавшей поблизости их возвращения.

Итак, вандалы-ариане не тронули простых монахов «блуждающего» православного монастыря, ограничившись арестом их обоих настоятелей, проповедовавших среди ариан, или, выражаясь языком последующих столетий, занимавшихся церковной православной агитацией и пропагандой. Похоже, авва Фульгенций отказался от предложенной ему своеобразной компенсации, опасаясь новых конфликтов с арианами, особенно многочисленными в области своего компактного поселения между Сиккой и Карфагеном.

«Зная, что сохранение их жизней необходимо для благих дел, Фульгенций и Феликс, дабы не подвергнуться повторно сходному насилию со стороны еретиков, покинули ту провинцию (Проконсульскую Африку – В.А.) и поспешили возвратиться в свою собственную провинцию (Бизацену – В.А.), ибо предпочитали иметь своими соседями мавров, чем испытывать притеснения от ариан».

Вернувшись в пограничную Бизацену, аввы основали новую обитель близ города Мидиды (позднейшего Хеншир Медед), резиденции православного епископа, расположенной на самой мавританской границе. Между тем, к описываемому времени, наряду с неприступным и недоступным Аврасием, в число тех областей царства вандалов, в которые вандалы больше не осмеливались посылать свои войска, вошел и район более низкого (не выше тысячи четырехсот метров) Тебесского горного кряжа. Теперь и здесь безраздельно властвовали мавры. Хотя нам до обидного мало известно о государственной организации мавританских племен, обитавших в горах и в пустыне, мы можем утверждать, что они действовали в описываемое время не разрозненно, по одиночке, как прежде, но сообща. Поддерживая между собой постоянные связи, в ожидании того – уже не столь далекого! - дня, когда смогут все вместе, разом, восстать против вандальского господства. В-общем: «Эта земля была нашей, пока мы не ослабли в борьбе. / Она умрет, если будет ничьей. / Пора вернуть эту землю себе»…», выражаясь словами Бориса Гребенщикова из песни «Поезд в огне»…

Первым из вандальских царей, которому довелось помериться с маврами силами в полевом сражении, был Тразамунд. Властитель, мечтавший отнюдь не о том, чтобы учиться ездить на боевом верблюде, а уж тем более – сражаться с теми, кто чуть ли не с самого рождения владеет этим необходимым для выживания в условиях пустыни воинским искусством.

Тразамунд, третий сын Гензона-морехода, сына Гейзериха, от матери, чье имя и происхождение нам не известны, был, согласно всем источникам (часто, но не в этом случае, противоречащим друг другу), рослым и статным красавцем, отличавшимся изящными манерами и большой ученостью. Совершенно чуждый узкому, слепому фанатизму, его пытливый ум стремился к познанию истины не на путях религиозной конфронтации, а на путях честного и открытого диалога с инаковерующими. Его стремление добиться ясности в вопросах вероисповедания свидетельствует о самостоятельном мышлении, индивидуальном поиске истины, что привело царя к осознанию необходимости откровенного разговора о вере с наиболее выдающимися златоустами православного «лагеря». Одним из его главных партнеров по диалогу стал епископ Фульгенций, которого Тразамунду, впрочем, было не переспорить. Удрученный виртуозной казуистикой собеседника, от которого он, возможно, ожидал чисто по-человечески понимания и поддержки в своих религиозных исканиях (но так и не дождался), Тразамунд был вынужден отослать специально вызванного им на собеседование в стольный град Карфаген прославленного кафолического диалектика обратно в город Руспу. Точное место расположения этой Руспы служит до сих пор предметом споров, хотя большинство историков склонно видеть в ней античную Руспину, священный город современного Туниса – Монастир.

Тразамунд (именуемый Кассиодором «Трансимундом», а иногда – и вовсе «Трасариком»), получил свое блестящее образование в Карфагене. Став истинным «питомцем муз», в позднеантичном (не чисто-языческом, но смешанном, язычески-христианском), смысле этого слова. Лишнее доказательство того, что правящий вандальский слой не только полностью перенял у побежденных афроримлян и усвоил римское (и, вероятно, тесно связанное с ним, греческое) образование, но и (что, пожалуй, не менее важно) окончательно перестал презирать римскую и греческую образованность. Перефразируя Горация, можно сказать: «Римская Африка, взятая в плен, победителей диких пленила…» Тем не менее, этот властитель вандалов, все-таки стоял «на стыке двух миров», не примкнув окончательно ни к одному из них. Хотя и получивший классическое греко-римское образование, он оставался, прежде всего, вандалом и ревностным христианином-арианином, храня всосанному, так сказать, с молоком матери, арианству нерушимую верность. Что не мешало ему применять более утонченные формы религиозной борьбы, чем, скажем, его дядя Гунерих, «проклятьем заклейменный». Гонения в стиле Гунериха были воздвигнуты Тразамундом на православных лишь в начальный период его царствования, когда он в сентябре 496 г. сменил на престоле слабого и недостаточно решительно отстаивавшего первенство арианской веры в своем царстве Гунтамунда. Но в то же время Тразамунд, хотя у нас нет подтверждений его продолжительного пребывания в Афинах, Новом или Ветхом Риме, даже врагами считался высоко образованным человеком. Так что дискуссии с Фульгенцием он вел уж точно на латинском или греческом, но уж никак не на своем родном вандальском языке. Невольно напрашивается аналогия со средневековым владыкой Священной Римской империи Фридрихом II – Гогенштауфеном из Палермо, настолько усвоившим высокую арабскую культуру мусульман – своих, казалось бы, смертельных и наследственных врагов -, что папа римский отлучил его от церкви, как «сицилийского султана» - предтечу и орудие Антихриста. На примере Тразамунда, этой сложной и неоднозначной личности, мы можем лучше понять современный ему и взрастивший в нем цветы учености вандалоримский Карфаген, все еще сохранявший под шестидесятилетней «с гаком» властью вандальских пришельцев, свой античный космополитический характер…

Менее суровый, менее буйный и, возможно, именно в силу этого – менее великий, чем свои «непросвещенные», «не испорченные цивилизацией» предшественники, Тразамунд был во многом подобен будущему царю Италии Теодориху Остготскому, которому предстояло, всего через несколько лет после прихода Тразамунда к власти в Африке, торжественно вступить в Старейший, Первый Рим на Тибре, но не воцариться в нем, а превратить в подлинный центр остготской власти над обессиленной Италией труднодоступную и неприступную Равенну. Теодорих был, несомненно, величайшим из порожденных соприкосновением римской и германской сфер властителем, овеянным легендами и ставшим памятником самому себе уже при жизни, как будто выкованным из железа или стали (выражаясь слогом Александра Герцена), незабываемым и незабытым властелином, осчастливившим своим явлением Италию после «чертовой дюжины» восточно- и западноримских императоров, кажущихся по сравнению с ним жалкими карликами, лилипутами. Теодорих был единственным из современных ему повелителей германцев, сформулировавшим для себя и попытавшимся осуществить концепцию перспективного развития – союза германских держав на древних римских землях, скрепленного, словно печатью, брачными и родственными связями, необходимыми им для того, чтоб уцелеть в, пока что молчаливом, противостоянии единственной все еще конкурирующей с ними силе – Восточной Римской державе, «Ромейской василии» с ее коварным василевсом-императором.

Сегодня уже никто не сомневается в том, что Теодорих Остготский собственноручно убил Одоакра. Зарубил его, безоружного, при всем честном народе. Это совершенное им на заре своего правления вероломное убийство, равно как и казнь выдающегося христианского мыслителя и благородного римлянина Боэция (и друга Боэция – Симмаха, о котором почему-то принято жалеть меньше, чем о Боэции) в декабре 524 г. были, несомненно, преступлениями, омрачившими правление этого талантливого государя, ставящими его в один ряд с куда более мрачными коронованными фигурами позднеантичной и раннесредневековой эпохи – начиная с Гунериха и кончая франкскими царями, когда власть монарха, казалось, не знала моральных границ. Тем не менее, не подлежит сомнению, что тесная связь с этим формирующимся в Италии центром германской власти и германского могущества была для вандалов единственным шансом сохранить свое царство от недругов, грозивших ему и с востока, и с юга. С востока вандалам грозили «ромеи», а с юга – маврусии. Определенная опасность угрожала вандальскому царству и со стороны вестготов, испытывавших в Испании трудности и пытавшихся уйти от них, переправившись в Африку. В данном случае вандалам впервые помог союз, заключенный их царем Тразамундом с италийским царем Теодорихом Остготским. Теодорих предостерег испанских вестготов от высадки в вандальской Африке, после чего на «западном» фронте вандальской обороны воцарился прочный мир. Окончательно закрепленный в 507 г., когда Теодорих Остготский, став опекуном своего внука Амалариха, принял на себя управление, в качестве регента, Толосским царством вестготов (в которое входили и вестготские владения в Испании). В помощь Амалариху Теодорих послал в Испанию своего бывшего телохранителя остгота Февда (Тевда, Февдиса), ставшего к описываемому времени выдающимся военачальником. И не было вины царя италийских остготов в том, что Февд женился в Испании на знатной и богатой вестготке, обзавелся огромным, двухтысячным, комитатом (дружиной) и стал фактическим (а с 531 г. – и законным) царем испанских вестготов (с чем был вынужден смириться и Теодорих). Впрочем, до этого было еще далеко…

Залогом вандало-остготского союза стал брак, заключенный, по настоянию Теодориха, между его сестрой Амалафридой и вандальским царем Тразамундом. Этот брак был частью последовательно проводимой Теодорихом Остготским политики мирных коалиций, в чьих рамках сам он сочетался браком с сестрой царя франков Хлодвига и выдал своих дочерей за царей вестготов и бургундов. Второй брак его сестры Амалафриды, заключенный ею с Тразамундом (имя ее первого, умершего к тому времени, мужа, нам неизвестно), также служил целям этой политики создания широкой коалиции германских царств. Первая жена Тразамунда умерла бездетной, так что ставшая второй женой вандальского властителя остготка Амалафрида могла надеяться увидеть, по крайней мере, одного из своих рожденных в браке с ним сыновей на вандальском престоле. Для заключения брака был выбран удачный, с точки зрения нумерологии, «круглый» 500 г. от Рождества Христова. Брачные торжества не уступали таковым восточноримских императоров. Сестра остгота Теодориха прибыла по морю в Карфаген в сопровождении тысячи знатных готов, чистокровных отпрысков «аристократии меча» остготской державы, и пяти тысяч воинов менее знатного происхождения, вооруженных с головы до ног. Если бы эти шесть тысяч опытных бойцов остались со своей царевной в Карфагене, вряд ли стратилат империи «ромеев» Велизарий смог бы с такой легкостью завоевать африканское царство вандалов. А затем – италийское царство остготов. Но история рассудила иначе. Большая часть блестящей свиты Амалафриды возвратилась в Италию по завершении брачных торжеств. После чего «ромеям» оставалось только бить германцев по частям. Вандалов – в Африке. Остготов – в Италии.

Не менее важным, чем военно-политический союз с остготами, было для вандальского царя и полученное им за Амалафридой приданое – важнейший, с древнейших времен, порт Лилибей (Лилибея) с округой на Сицилии (т.е. район теперешней Марсалы). Впоследствии там был даже обнаружен археологами древний каменный пограничный столб с высеченной на нем латинской надписью:

ФИНЕС

ИНТЕР

ВАНДА

ЛОСЭТ

ГОТОС

Т.е., в переводе с латыни на русский:

ГРАНИЦА

МЕЖДУ

ВАНДА

ЛАМИИ

ГОТАМИ

Надо думать, именно Тразамунд пожелал получить – и получил! - в приданое за Амалафридой как раз Лилибей. Что же касается самого брака между вандальским царем и остготской царевной, то нам сегодня сложно ответить однозначно на вопрос, был ли он заключен по просьбе вандальской стороны (как утверждает Прокопий Кесарийский в своем труде «Война с вандалами»), или же в соответствии с политической линией, проводимой Теодорихом и в отношении других германских царств, возникших на прежних землях Римской «мировой» империи, которые остготский царь приковывал брачными узами к своей державной колеснице. По крайне мере, в 500 г. Христианской эры, когда заключался этот брачно-политический союз, он, несомненно, соответствовал интересам обеих сторон. Тразамунд, начавший царствовать за несколько лет до Теодориха, надеялся путем союза с ним, усилить военно-политическое могущество вандальского государства. Теодорих же, совсем недавно избавившийся от Одоакра и начавший править Италией с прилегающими областями самовластно, как раз вступил в конфликт с римской частью своих подданных, и потому вандальская военная поддержка, в случае осложнения внутриполитической обстановки, ему бы не помешала.

В отличие от «морского царя» Тразамунда, у Теодориха не было достойного упоминания собственного флота. Уже поэтому для него было столь важно тесное партнерство между Карфагеном и Равенной. Это партнерство должно было отпугивать врагов на западе – франков и вестготов, и на востоке – Второй Рим, удерживая их от вмешательства в дела автономной сферы, совместно контролируемой обоими владыками – остготским и вандальским. Поэтому присланные Теодорихом Остготским в Карфаген десять сотен знатных воинов не случайно именовались «дорифорами». Греческое слово «дорифор» означает в буквальном переводе «копьеносец», но в описываемую нами эпоху значило и «телохранитель» (императорским «копьеносцем» начинал свою карьеру, скажем, знаменитый Белизарий-Велисарий). Поэтому, по мнению Прокопия, в их лице Теодорих отправил свою сестру-невесту в вандальское царство в сопровождении тысячи знатных телохранителей (или, как сказали бы позднее – лейб-гвардейцев). Небольшого, но отборного личного войска, способного, в случае чего, защитить не только свою госпожу, но и остготские интересы на вандальской земле. Ибо Амалафрида славилась своим умом, Теодорих же, несомненно, рассчитывал и надеялся на то, что она окажет влияние на своего вандальского супруга в духе и в интересах общегерманской политики, проводимой ее царственным братом.

Хотя многие тогдашние писатели хвастались своим личным знакомством и общением с Тразамундом, восхваляли его пышный двор и состояли с ним в постоянной переписке, как, например, отличавшийся особым изяществом слога епископ Еннодий (Эннодий) Тицинский, нам не известны причины, по которым Тразамунд, по меньшей мере, дважды, в самой резкой форме, отказался помочь своему единственному союзнику, достойному именоваться таковым. Первый раз это произошло в 508 г., когда восточноримский флот, не столько по военно-политическим, сколько по церковно-догматическим причинам (началась очередная «пря о вере» между православным Ветхим Римом на Тибре и православным же Новым Римом на Босфоре), напал на ряд прибрежных городов Южной Италии. Вандалам, как союзникам италийского царя Теодориха, надлежало бы ударить, силами своего мощного флота, из уступленного им остготами любезно Лилибея и из Карфагена, по восточноримским агрессорам и отрезать им пути отхода на Босфор. Ибо уступка Теодорихом Тразамунду столь важной военно-морской базы, как Лилибей, вне всякого сомнения, предполагала переход от остготского к сменившему его вандальскому флоту обязанности обеспечивать безопасность городов прибрежной зоны. Но Тразамунд почему-то не отдал своим кораблям приказа сняться с якоря. Вместо этого вандальский царь установил тесные, прямо-таки дружественные, связи с восточноримским василевсом Анастасием I, рассматривая того как «родственную душу» и своего рода «товарища по несчастью». Ибо у Анастасия, еще до его восшествия на константинопольский престол, были сложности с восточноримской православной церковью, в глазах которой он, исповедовавший монофизитский вариант христианства (в чем обвинялись и другие «новоримские» владыки, до Анастасия - восточноримский василевс Зенон, а после Анастасия – супруга императора Юстиниана I Великого, императрица Феодора), был еретиком (что, впрочем, случалось с «благочестивыми» августами нередко, в условиях ожесточенного соперничества различных ответвлений христианского вероучения, нередко полудюжины одновременно). Подобно окруженному со всех сторон врагами, Тразамунду, василевсу Анастасию также приходилось драться одновременно на всех «фронтах»: на севере – против (прото)болгар, на востоке – против персов (с которыми греки и римляне воевали, казалось, всегда), на юго-востоке – против саракин ( сарацин, т.е. арабов), на западе – против становившегося все сильнее Теодориха Остготского. Некоторые исследователи – например, немецкий историк Людвиг Шмидт, вообще считали, что два венценосных врага православного христианства – вандал Тразамунд (еретик-арианин) и «ромей» Анастасий (еретик-монофизит) – заключили тайный союз. Вот только непонятно, почему этот антиправославный союз оказался направленным против Теодориха Остготского, который тоже не был православным, хотя, будучи, со своими остготами, арианином, и не подвергал преследованием своих римских, православных, подданных (возможно – из уважения к памяти своей матери, исповедовавшей православие, но, скорее всего, из внутриполитических соображений).

Как бы то ни было, Тразамунд в весьма критической ситуации, когда остготы воевали в Южной Галлии с франками, а восточноримский флот атаковал побережье остготской Италии, бросил в беде собственного зятя, оставив его без помощи своего флота. Мало того! Спустя несколько лет, Тразамунд даже предоставил в Карфагене убежище одному из опаснейших врагов остготского царя. Теодорих отдал свою старшую дочь Тиудиготу, рожденную ему не законной женой, а одной из наложниц, в жены царю вестготов Алариху II. От этого брака и родился упомянутый выше Амаларих, чьим опекуном и покровителем стал Теодорих Остготский, управляя за своего внука, до его совершеннолетия, в качестве регента, вестготским царством, занимавшим немалую часть Южной Галлии и Испании). Но этому попытался помешать сводный брат Амалариха, Гезалих. Он был рожден, также от брака с наложницей (только другой), еще до Амалариха, и потому успел к описываемому времени, не только достичь совершеннолетия, но и возмужать, став отменным бойцом. Подобные ему незаконные сыновья, часто отважные, сильные и вообще высоко одаренные (как, скажем, такой же бастард – знаменитый царь вандалов Гейзерих, или завоевавший Англию Вильгельм Нормандский) в то время, как, впрочем, и во все времена, были источниками смут и усобиц. И потому Теодорих Остготский был крайне недоволен поведением своего зятя и союзника Тразамунда Вандальского, не только принявшего со всеми почестями и укрывшего у себя в Карфагене Гезалиха, претендента на вестготский престол, но и предоставившего в его распоряжение значительные денежные суммы.

О причинах первого из этих скандальных инцидентов (да что там – прямых нарушений союзного договора!) можно сказать лишь, по примеру наших древнерусских предков, что «темна вода во облацех…». Никто не может вразумительно сказать, почему Тразамунд не выслал свой флот на помощь остготам. Ибо, хотя у царя вандалов и аланов в очередной раз возникли проблемы с маврами в Африке, отправка пусть не всего флота, но хотя бы нескольких кораблей из сицилийских или африканских гаваней на помощь остготам не оказала бы никакого влияния на исход борьбы вандальских сухопутных войск с маврусиями. Возмущенный Теодорих, вроде бы, даже направил в Карфаген патриция Агнеллия с заданием выяснить причины бездействия Тразамунда, но даже столь «писучий» Кассиодор не смог (или не захотел) сообщить потомству ничего вразумительного по поводу исхода этой миссии.

Тем подробнее сей умнейший из тайных секретарей своей эпохи проанализировал разногласия, возникшие между Теодорихом и Тразамундом из-за вестгота Гезалиха. И, в первую очередь, из-за оказанного Гезалиху Тразамундом гостеприимства и полученной вестготским смутьяном и бунтовщиком от вандальского владыки щедрой денежной субсидии. По этому поводу Кассиодор (от имени Теодориха, о чем Тразамунд, разумеется, знал или, во всяком случае, догадывался) долго докучал вандальскому царю жалобами и вразумлениями. Сам Теодорих, в лучшем случае, в коротком припадке бешенства, ударил кулаком по столу и выругался по-солдатски, прорычав, в стиле Катулла: «Педикабо эго вос эт иррумабо!» (латынь он, как римский патриций и магистр милитум, знал, конечно, в совершенстве). А вот Кассиодор писал (или, точнее, диктовал) одно посланье Тразамунду за другим, отправляя их царю вандалов за море с курьерами.

Поскольку Тразамунд имел в остготском царстве свое доверенное лицо – упоминавшегося уже нами выше Магна Феликса Еннодия, епископа Тицина, нынешней Павии, он прекрасно знал, как себя вести. И потому адресовал свои ответные послания не столько Теодориху, сколько Кассиодору (докучавшему ему своими бесконечными письменными нотациями от имени Теодориха): «Чего можно ожидать от чужих людей, когда родственники действуют таким образом? Куда подевалась твоя мудрость, с которой ты учишь других, как им выполнять свои обязанности?» И далее в том же духе. Это указывает на наличие старой, еще не затянувшейся, раны, на то, что Тразамунд когда-то, возможно, чем-то обидел Кассиодора или пытался его поучать. Вандальский царь решил исправить положение. Проинспектировав богатую вандальскую казну, он выбрал несколько особенно ценных шедевров ювелирного искусства, в качестве весомого приложения к своему письменному извинению, и отправил их с мирной делегацией Теодориху Остготскому в Равенну.

Однако Теодорих (ожидавший, что Восточный Рим пришлет ему инсигнии императора Запада – нападение восточноримских «императорских пиратов» на Италию было уже благополучно забыто) не мог себе позволить принять эти драгоценные дары, представлявшие собою часть богатств, награбленных вандалами у римлян. Возможно, ему отсоветовал принимать эти сомнительные с точки зрения происхождения «дары данайцев» предельно осторожный Кассиодор, сумевший за десятилетия кропотливого, целенаправленного труда, превратить своего господина-остгота в некоего «третейского судью», «арбитра» Запада. Как бы то ни было, посланцы Тразамунда, так сказать, несолоно хлебавши, возвратились в Карфаген с отвергнутыми дарами. В своем дипломатическом багаже они привезли длинную, велеречивую эпистолу, в которой, между прочим, говорилось, что великий Теодорих совершенно не заинтересован в получении даров (поскольку сам достаточно богат). Царь остготской Италии желал лишь выяснения определенных пунктов договора о союзе с Тразамундом, что и произошло, в результате оправдания царем вандалов своих действий (а точнее – бездействия), устами своих полномочных представителей. А раз царь извинился, нет больше поводов к дальнейшим жалобам.

Борьба позиций прекратилась. Тразамунд, варвар из германской Африки, принес по всей форме свои извинения и засвидетельствовал свое уважение Флавию Аврелию Магну Кассиодору Сенатору, уроженцу острова Сицилия, Кассиодору, чей прадед сражался, в свое время, с царем вандалов и аланов Гейзерихом, дед - вел переговоры с царем гуннов Аттилой, а отец добился передачи Теодориху Сицилии. В лице Кассиодора, отпрыска римской аристократической семьи (хоть и происходившей не из Рима, а из римской Сирии), римлянин в последний раз сыграл роль посредника между великими династиями Амалов и Астингов, державших в том столетии в своих руках судьбы Европы – и не только…

Ибо речь давно уже шла не только и не столько о Европе. Когда народы, обитавшие на окраинах некогда столь могущественной Римской «мировой» державы, почти одновременно, пробудились, это произошло весьма некстати для древней империи «потомков Ромула», уже считавшей, что ей удалось спастись от гибели, путем успешной интеграции германцев. Дело в том, что у Внутреннего моря, «маре нострум», было не только северное побережье. И в то время, как (восточно)римский император Анастасий I, под перебранку окружавших его фанатичных иерархов, вовлеченных в догматические споры, изо всех своих – неуклонно слабеющих - сил отбивался от персов и сарацин, мавры, угрожавшие границам съеживавшегося, как бальзакова шагреневая кожа, царства вандалов, начали, наконец, объединяться.

Эти объединения различных мавританских племен рассматривались очевидцами процессов интеграции маврусиев – прежде всего, афроримским поэтом Кориппом и восточноримским историком Прокопием, как корень всех зол, обрушившихся на Северную Африку. Ибо мавры, в отличие от вандалов, не исчезли, в результате экспедиции Велизария, «вернувшей Африку в лоно Римской империи». Нет, мавры остались, чтобы портить жизнь восточноримским «победителям» в гораздо большей степени, чем не добитые теми последние вандальские воители. Современная вандалистика очень многим обязана тому (увы, очень короткому) периоду, в который Франция не только колонизовала Северную Африку, но и чрезвычайно искусно распространяла там французское образование и науку.

Согласно результатам исследований французских ученых, до V в. в Северной Африке не было союзов мавританских племен, способных планировать и вести совместные военные действия. Правда, в области Аврасия и в плодородной области Годна (Ходна), иногда даже именуемой «царством», наблюдались более тесные и упорядоченные внутриплеменные связи, чем в других областях. Но, в общем, превалировала древняя патриархальная система, сложившаяся еще при власти римлян и закрепленная в царствование Гейзериха. В рамках этой системы вожди кочевых племен маврусиев, но и князья оседлых мавров получали своего рода инвеституру, или легитимацию своей власти, от вандальских царей, в которых видели законных преемников римских императоров. Хотя эта инвеститура и означала признание вождями мавров своей зависимости от царей вандалов, она с лихвой окупалась. Ибо военная служба мавританских воинов под вандальскими знаменами приносила маврам богатую добычу, включая многочисленных рабов, наиболее желанными из которых, в глазах обитателей африканской пустыни, были белые рабыни, полоненные в ходе морских набегов на Европу (вспомним хотя бы упоминавшуюся выше картину К.П. Брюллова). Безысходная судьба этой несчастной «челяди», которая не могла быть выкуплена, в отличие от пленников и пленниц, томившихся в вандальских городах, не волновала, очевидно, ни царей вандалов (хоть и христиан), ни намертво вцепившихся друг в друга кафолических и арианских иереев.

Организаторами первого крупного наступления мавров на вандальское царство, последовавшего за отдельными, разрозненными мавританскими набегами, известными нам еще из жизнеописания аввы Фульгенция и из истории с деревянными табличками в глиняном сосуде, были князь маврусиев Гвенфан и его сын, «дикий Антала(с)». Первым обратил внимание на Анталу афроримский стихотворец Флавий Кресконий Корипп, сопровождавший, через несколько лет после ликвидации восточноримским экспедиционным корпусом Велизария вандальского царства, всемерно прославляемого им императорского военачальника Иоанна в его походах на мавров (не принесших Иоанну достойных упоминания победных лавров, если верить иным авторам, не согласным с оценкой Кориппом воинских талантов «ромейского» стратега). Сочиненный Кориппом, в подражание Гомеру, хромающим (местами), но торжественным гекзаметром панегирик Иоанну, прославляющий его ратные подвиги, ни в коем случае не может считаться перлом позднеантичной поэзии, но, будучи чрезвычайно надежным источником, содержит поистине бесценные для последующих поколений историков сведения. Однако, пока мавр Антала еще только готовился выступить, другой князь (сегодня мы сказали бы – шейх) маврусиев уже решился нанести удар. Это был кочевавший по Триполитании Каваон (или Кабаон), напавший не с юга и не с юго-запада, а из района, расположенного к юго-востоку от Карфагена. Причем, по утверждению Прокопия, сделавший это еще задолго до возвращения Северной Африки под власть римлян, в последние годы царствования Тразамунда.

«Над маврусиями, жившими около Триполиса (Триполя, Триполи – В.А.), правил некто по имени Каваон, испытанный в различного рода войнах и весьма проницательный (человек). Когда ему стало известно, что вандалы идут на него войной (вероятно, это была карательная экспедиция в отместку за набеги мавров на вандальские владения – В.А.), он сделал следующее. Прежде всего, он приказал своим подчиненным воздержаться от всякой несправедливости, а также от питания, ведущего к распущенной неге. Главным же образом от общения с женщинами; затем он велел устроить два (укрепленных) лагеря: в одном из них он стал лагерем со всеми мужчинами, а в другой поместил женщин и пригрозил, что смерть будет наказанием тому, кто пойдет в женский лагерь. После этого он отправил в Карфаген лазутчиков, поручив им следующее: если вандалы, двинувшись в поход, осквернят какой-либо (православный – В.А.) храм из тех, что почитают христиане (православные-кафолики – В.А.), чтобы они только наблюдали за тем, что там делается; когда же вандалы уйдут оттуда, пусть они (мавры – В.А.) совершат по отношению к этому храму обратное тому, что сделали вандалы перед тем, как уйти. При этом, говорят, он добавил, что не ведает того Бога, которому поклоняются христиане (кафолики – В.А.), но, если он могуществен, как говорят, то он, естественно, отомстит оскорбителям его и защитит тех, кто ему служит» («Война с вандалами»).

Нога Прокопия еще не ступила на землю вандальского царства, когда в полной мере проявились глубочайшие противоречия между столь выдающимися православными епископами, как Евгений, Фульгенций и Виктор Витенский, с одной, и царями вандалов, с другой стороны. Следовательно, мнение восточноримского военного историка, как «независимого эксперта», со всей непреложностью доказывает нам существование «сердечного согласия», «Антанты», между православными и маврами (заключению союза между ними еще не препятствовало позднейшее противостояние между христианством и новой, мусульманской, религией; в описываемое время мавры еще не были фанатизированы исламом). Конечно, хитроумный Каваон стремился не только призвать на головы вандальских осквернителей православных церквей Божественное отмщение. Но и произвести как можно более благоприятное впечатление на сильные православные общины Бизацены, которую должна было пройти направленная против Каваона рать вандалов. Похоже, что расчеты мавра оправдались. Идя походом через Бизацену, вандалы вели себя, как и другие в таких случаях, устраивая для своих лошадей конюшни, где придется, хоть бы и в храме Божьем, заставляя жителей православных сел, и уж тем более – сосланных туда православных иереев прислуживать им, выполнять самые разные, порою – крайне неприятные работы. А после долгожданного ухода воинов вандальского царя лазутчики хитрого Каваона выходили на свет Божий из своих укрытий, с полным пониманием и сочувствием помогали приводить в порядок оскверненные вандалами и их конями помещения и здания (в первую очередь – естественно, церковные), вынося навоз и даже раздавали деньги нищим возле храмов, утешая православных иереев, как могли. «Ничего, Бог милостив, вот придут наши – они этим вандалам покажут!»…

Когда пришла пора скрестить оружие, вандалы, похоже, впервые столкнулись с боевыми верблюдами.

«Каваон приготовился к нападению (вандальских карателей на его «народ-войско» - В.А.) следующим образом: очертив в поле круг, где он сбирался возвести вал с палисадом (что наводит на мысль о присутствии в мавританском стане восточноримских военных советников – В.А.), он в качестве укрепления поставил по кругу наискось верблюдов, сделав глубину фронта приблизительно в двенадцать верблюдов. Детей, женщин и всех, кто был небоеспособен (выражаясь современным языком – некомбатантов или же нонкомбатантов – В.А.), вместе с ценностями он поместил в середине, а всему боеспособному люду он приказал находиться между ногами животных, прикрывшись щитами. При виде этой фаланги маврусиев вандалы оказались в недоумении, не зная, что им предпринять в данном случае: они не могли точно метать ни дротики, ни стрелы, не умели они идти в бой пешим строем, но были лишь всадниками (вот к чему привело происшедшее давным-давно «слияние» вандалов с прирожденными наездниками – аланскими кочевниками, фактически в один народ, добавим мы от себя – В.А.), в бою пользовались копьями и мечами и потому были не в состоянии нанести врагам урон издали (спрашивается, куда же подевались пращники и лучники вандальского царя, используемые им, как аргумент, в «идеологической войне» со своими православными подданными? – В.А.); а их кони, приходя в волнение от вида верблюдов, никак не шли против врагов. Маврусии же, находившиеся в безопасном положении, посылали против них тучи стрел и дротиков, без труда убивая их коней и их самих, и, так как их было великое множество и шли они густой толпой, вандалы обратились в бегство. Маврусии их преследовали и многих убили, а некоторых взяли в плен; очень немного от этого войска вандалов вернулось домой. Вот какое поражение пришлось испытать Трасамунду (Тразамунду – В.А.) от маврусиев.» (Прокопий Кесарийский).

Ничто из описания восточноримским автором краха высланной Тразамундом против маврусиев карательной экспедиции не указывает на трусость ее вандальских участников. Однако их наступательный порыв разбился о примененную маврами новую технику. В то время как Каваон позаботился выслать своих лазутчиков навстречу вандальским карателям, в то время как мавры обзавелись соглядатаями и союзниками в вандальском тылу, помогавшими им вызнать привычки и обычаи вандалов, воители умного, образованного, статного и красивого царя Трасамунда, очевидно, сочли ниже своего достоинства заниматься сбором информации о противнике – каких-то неумытых, жалких погонщиков верблюдов. А между тем, эти «жалкие» кочевники, используя своих верблюдов как «живую стену» и как «пугало», еще не раз одерживали победы над гораздо лучше организованными войсками других народов, стоявших на более высоких ступенях развития. Французский вандалист Готье писал в своей биографии Гейзериха о своеобразной тактике кочевников-маврусиев, основанной на склонности верблюдов пребывать подолгу в неподвижности. «Верблюд – не лошадь. На нем можно совершать бесконечно долгие переходы по пустыне. Но в день битвы на его спине не скачут на врага, для этого верблюд слишком медлителен и апатичен. Поэтому перед боем мавры спешивались, связывали верблюдам ноги или заставляли их опуститься на землю, подогнув под себя ноги. После чего хозяева верблюдов вели бой под прикрытием своих «кораблей пустыни». Эта тактика племен погонщиков верблюдов не менялась, согласно Готье, на протяжении целых столетий и тысячелетий. «Самое первое сообщение о ее применении в военной истории Африки датируется правлением Трасамунда, внука и третьего по счету преемника Гейзериха… Разведение и применение верблюдов является заслугой кочевого племени погонщиков верблюдов, превратившегося, в ходе длительного развития, в воинственную и непредсказуемую в своих действиях народность, наводящую страх на соседей.» («Гейзерих»).

Рюинар и другие комментаторы Прокопия Кесарийского придерживались мнения, что Трасамунд скончался вскоре после неудачи высланной им против мавров карательной экспедиции. Возможно, от досады на то, что его благородные воины потерпели столь позорное поражение от шайки погонщиков верблюдов. Но данное предположение оказалось неверным. С учетом тогдашней общей обстановки в вандальском царстве, описанная выше карательная акция, направленная против Каваона, могла быть только ограниченной по своим масштабам операцией, проведенной силами крайне ограниченного военного контингента. Чем-то вроде очередного отражения набега мавров на Бизацену силами поднятого по тревоге небольшого отряда вандальских «сил быстрого реагирования». Согласно принятым в этом беспокойном районе военным обычаям, разбойничьим племенам старались дать урок, не только отбив их нападения, но и преследуя спасающихся бегством «дикарей» вплоть до их кочевий, чтобы продемонстрировать им силу вандальского оружия (что оказывалось не всегда возможным в случае совершаемых кочевниками внезапных нападений). Мавры были досадным фактором беспокойства, то и дело, тревожа вандалов, хотя нам доподлинно не известно, действительно ли они смогли установить свой постоянный контроль над ведшей через Тамугад дорогой, соединявшей западную часть вандальского царства с его восточной частью (во всяком случае, в царствование Трасамунда). Отражать набеги кочевых племен пустыни приходилось еще фараонам Древнего Египта, македоно-египетским царям из дома Птолемеев, а затем – пришедшим им на смену римлянам. Исходившая от «сынов пустыни» постоянная угроза не была чем-то принципиально новым. Тем более, что племена пустыни вовсе не стремились положить конец существованию царства, на которое то и дело нападали. Это означало бы забить дойную корову, к молоку которой они уже привыкли.

Однако же от Трасамунда не укрылось, как мастерски Каваон (а возможно – и другие шейхи мавров, подражавшие ему) средствами агитации и пропаганды налаживал сотрудничество с внутренними врагами повелителя вандалов, с его православными подданными. И потому к концу царствования Трасамунда сложилась крайне странная, совершенно невозможная еще в правление Гунериха, ситуация, в которой две военно-политические силы северной Африки старались каждая перетянуть на свою сторону главную духовную силу этого региона – православную церковь, с ее образцовой организационной структурой, сотнями епископов и многочисленными монастырями.

Между тем авва Фульгенций возвысился до «спикера» всей православной оппозиции вандальскому царю и арианскому окружению последнего. Возведенный на кафедру епископа Руспы, он духовно окормлял жителей крупного портового города, центра морской торговли с восточноримскими Египтом и Константинополем, поддерживавшего с ними столь тесные связи, что казался анклавом Восточного Рима в царстве вандалов и считался плацдармом восточноримского православия в сердце арианской державы. О высочайшем авторитете Фульгенция свидетельствовал, в частности, следующий факт. После вступления в должность он с высоты амвона высказал просьбу предоставить ему земельный участок для строительства новой большой православной обители. Этой просьбы было достаточно для того, чтобы Постумиан, богатый и уважаемый гражданин Руспы, предоставил церкви превосходный участок под строительство, расположенный неподалеку от тенистой рощи, как будто созданный для монастыря, в которым смог бы поселиться авва Феликс со своими бесприютными, на протяжении столь продолжительного времени, монахами.

Однако вскоре Фульгенций был схвачен и доставлен в Карфаген, где проявленные к нему горожанами любовь и почтение, многочисленные пожертвования на основанный в Руспе новый монастырь заставили вандальского царя задуматься над тем, кто для него опаснее – Фульгенций или Каваон. Фульгенций был посажен на корабль – его жизнеописание содержит намеки на причиненные епископу при этом телесные и душевные муки – и депортирован на остров Сардинию, куда уже было сослано из вандальской Африки немало епископов-кафоликов, в большинстве своем – весьма преклонного возраста и «со стажем». Фульгенций, будучи едва ли не самым молодым из ссыльных иерархов (во всяком случае – по своему «служебному стажу»), стал секретарем этой своеобразной конгрегации, насчитывавшей в своих рядах, согласно разным толкованиям приведенных в биографии Фульгенция цифр, шестьдесят, сто двадцать или даже двести епископов. Первая из приведенных цифр представляется автору этих строк наиболее достоверной.

Поскольку ссылке подверглась исключительно верхушка африканской православной иерархии, в Каралах, Караналах или Каларии (современном Кальяри), не было простых монахов. Пришлось Фульгенцию, чтобы создать хотя бы зачаток монашеской общины, убедить присоединиться к нему ради благого дела двух епископов. Ферранд намекает в вышедшем из-под его пера житии Фульгенция на то, что это оказалось не таким уж простым делом, учитывая напряженность в отношениях, царившую между изгнанниками, а также споры о первенстве и взаимную зависть, без которых не обходится жизнь в подобных замкнутых сообществах, отрезанных от внешнего мира. Согласно Ферранду, дом, в котором Фульгенций и присоединившиеся к нему два епископа, начали вести монашескую жизнь, стал «оракулом города Калария». Следовательно. Фульгенцию удалось остаться в стороне от «тёрок» между ссыльными, добившись, даже в глазах старших его по возрасту и «стажу» собратьев уважения и заслужив славу справедливого и неподкупного верховного пастыря, безупречного в быту и личной жизни.

Когда царь Трасамунд был вынужден, в конце концов, под воздействием всякого рода внешне- и внутриполитических неудач, возобновить свой диалог с кафоликами, все советники в один голос рекомендовали ему в качестве идеального партнера по переговорам, да и просто собеседника, Фульгенция. Обретший к описываемому времени высочайший авторитет и в месте ссылки, епископ был повторно вызван в Карфаген. Фульгенций, будучи человеком страстного темперамента и пламенной религиозности, не преминул воспользоваться своим пребыванием в столице для пламенной проповеди православной веры. Очевидно, для православных даже в Карфагене были установлены строжайшие ограничения. Ибо, когда Фульгенций прибыл в столицу, по царскому вызову (что делало его на первых порах неприкосновенным), к нему стали со всех сторон стекаться православные, истосковавшиеся без духовной поддержки. «Поэтому Фульгенций принялся, в своей гостинице, усердно поучать приходивших к нему правоверных кафоликов…Тем, которые дали повторно окрестить себя, он указал путь раскаяния в своем заблуждении и примирил их с (православной – В.А.) церковью. Иных он предостерегал от опасности погубить свою бессмертную душу ради благ земных. К стоящим на краю погибельной бездны он обращался со словами утешения…а иные, укрепленные его словами и вкусившие соли его учености, принялись с полной уверенностью в собственной правоте опровергать арианскую ересь. Так благодаря чудесному действию милости Божьей через одного единственного священника, чью мудрость царь хотел подвергнуть испытанию, в Карфагене увеличилось число просветленных светом истинной веры и, при посредстве самого гонителя (Трасамунда – В.А.), православная вера возросла, а не умалилась».

Из сказанного, несмотря на все словесные ухищрения благочестивого Ферранда, вырисовывается достаточно ясная картина. Окрещенные повторно были арианами. Значит, Фульгенций обращал свои пламенные проповеди не только к православным, но и к арианам. И не боялся в центре Карфагена, проживая в гостинице, по приглашению царя, настраивать против этого царя жителей столицы, сохранивших втайне верность православию. Трасамунду, несомненно, регулярно доносили обо всем происходящем. Но он не стал арестовывать Фульгенция, ограничившись передачей ему сочинения об арианстве, содержавшего опровержение Фульгенция. Фульгенций ответил царю дошедшим до нас сочинением «Контра арианос. Либер унус эт децем обиекционес децем респонсионес континенс» («Против ариан. Одна книга, содержащая десять ответов на десять вопросов»). Данные им десять ответов на десять вопросов царя подтверждают – наряду с прочими вышедшими из-под его пера полемическими сочинениями -, заслуженную епископом Фульгенцием славу второго, после блаженного Августина, православного богослова римской Африки. В то же время «десять ответов» Фульгенция важны для нас и тем, что на их основании мы получаем представление о доводах вандальского царя. Ведь сочинения ариан были, как и памфлеты всех (почти) еретиков подвергнуты сожжению, вследствие чего у представителей последующих поколений (в том числе и нашего) создается очень однобокое представление о сути «арианского спора». Вопросы, заданные Трасамундом, характеризуют этого царя вандалов и аланов как просвещенного монарха, интересующегося наукой (в данном случае – богословием, сиречь теологией, уже готовившейся стать «царицей всех наук»), и убежденного арианина, вынужденного, однако, признать превосходство аввы Фульгенция в споре, и потому поручающего вести дальнейшую дискуссию с этим светочем православия арианскому епископу – вандалу Пинте. Поелику же Пинта был не царем, но всего лишь епископом, с ним можно было полемизировать гораздо резче, не опасаясь угрозы быть подведенным под перенятый вандалами у римлян закон об оскорблении величества (а точнее - величия). И потому в своем «Адверсус Пинтам» («Опровержении Пинты») авва Фульгенций не стеснялся в выражениях. По первое число всыпал Фульгенций также Абрагиле, еще одному ученому вандалу-арианину. Тем не менее, справедливости ради, следует обратить внимание на тот отрадный факт, что, если в еще не столь далекие времена царствования Гунериха дискуссия велась главным образом насильственными методами, то под скипетром просвещенного Трасамунда главным средством разрешения споров стало духовное оружие.

Хотя вандалы не смогли добиться превосходства над своими противниками, они стали для тех вполне приемлемыми оппонентами, и одно это уже многого стоило, повысив уровень дискуссии. Из этого можно сделать отрадный вывод: образовательный уровень вандальского правящего слоя сравнялся с образовательным уровнем германского правящего слоя в остготской Италии. Вследствие необходимости постоянно отражать нападки неутомимых православных полемистов Африки, вандалы были вынуждены собственными силами выпестовать и выделить из своей среды слой собственной интеллигенции, в которой не нуждались ни Теодорих в своей Равенне, ни вестготские цари в Толосе, нынешней южнофранцузской Тулузе, или в Толете, нынешнем испанском Толедо. Правда, свежеиспеченные вандальские интеллигенты писали на латинском, а не на готском языке (на котором читали библию, переведенную епископом Вульфилой), но скрещивали духовные мечи с самыми светлыми умами римского православного лагеря на том самом поле духовной брани, что некогда – сам Вульфила.

С учетом огромного количества православных, стекавшихся в поисках духовной поддержки к Фульгенцию в Карфагене (и, вероятно, все большего числа неофитов из арианской среды), арианскому духовенству не составило особого труда убедить царя в угрозе, исходившей от его партнера по религиозным спорам для духовного здоровья чад арианской церкви. Возможно, оно прямо обратилось к Трасамунду с настоятельнейшей просьбой сократить весьма затянувшуюся процедуру поиска истины путем переписки, вопросов, ответов, новых вопросов, новых ответов и т.д. Или сам Трасамунд, своим живым умом, осознал, наконец, бессмысленность и бесперспективность попыток совместить то, что не совместимо. Как бы то ни было, Фульгенций, в глубине души, возможно, уже веривший в счастливый поворот в своей судьбе, был вынужден опять отправиться есть горький хлеб изгнания.

В данной связи Ферранд счел уместным процитировать арианское прошение, адресованное царю вандалов (правда, трудно сказать, привел ли он текст самого оригинала или же передал своими словами его смысл и основное содержание):

«Напрасны все твои усилия, о царь; твое рвение не принесет никакой пользы. Учение епископа Фульгенция достигло такого влияния, что он уже снова принимает в (православную – В.А.) церковь значительное число твоих (арианских – В.А.) священников. Поэтому, если ты не поспешишь прийти на помощь нашей (арианской – В.А.) религии, она поколеблется, и все те, кого мы окрестили (в арианскую веру – В.А.), примирившись всенародно с православной церковью, станут проповедовать единосущность (Бога Отца с Богом Сыном – В.А.)…ибо для всех (православных – В.А.) епископов присутствие сего Фульгенция является сильным побуждением к стойкости».

То, каким образом было осуществлено очередное изгнание златоустого православного епископа, доказывает, что от него и в самом деле исходила немалая опасность для арианства в Карфагене. Никто не узнал о его отъезде. Глубокой ночью он был доставлен на корабль, которому надлежало взять курс на остров Сардинию. Однако неожиданно поднявшийся сильный северный ветер четыре дня не давал паруснику с изгнанником на борту выйти из Мандракия – гавани Карфагена – в море. Так что у православного населения столицы Африки хватило времени попрощаться с Фульгенцием. Нескончаемым потоком шли столичные кафолики в порт, чтобы исповедаться Фульгенцию в грехах и получить из его рук святое причастие. Этот описанный Феррандом эпизод, в достоверности которого нет оснований усомниться, служит наглядным свидетельством сложного положения, в котором оказался царь вандалов Трасамунд и, мягко говоря, своеобразия используемых им методов. Достаточно было выставить оцепление, чтобы изолировать Фульгенция от почитателей, однако Трасамунд не решился даже на эту меру, которую бы без колебаний приняло любое современное демократическое правительство. Предоставив Фульгенцию возможность, на глазах царя и других врагов православной веры, на протяжении нескольких дней демонстративно делать свое дело, прежде чем распроститься с Карфагеном, произнеся на прощание слова, могущие, с учетом дальнейших событий, быть расцененными как признание в государственной измене:

«Там (на борту корабля – В.А.) он сказал, исполненный Святого Духа и дара пророчества, одному весьма благочестивому мужу, преисполненному великой печали и боли из-за отбытия блаженного епископа: Не плачь! Мы (изгнанные епископы – В.А.) скоро возвратимся к вам; мы свидимся снова, как только будет восстановлена свобода православной церкви. Но прошу тебя, сохрани эту тайну, открыть которую меня побудила твоя горячая любовь ко мне».

Если бы речь действительно шла о пророчестве, не было бы необходимости хранить его в тайне. Фульгенций явно сожалел о том, что дал буквально вырвать у себя эти сведения, полученные им благодаря тайной договоренности изгнанника с папой римским – епископом Первого Рима, и с могущественной православной партией Второго Рима, чью политическую, да и военную активность уже ощутил на себе император-монофизит Анастасий и которая в скором времени приведет к уничтожению вандальского царства.

Если верить Ферранду, ветер улегся и Фульгенций беспрепятственно вернулся в Каларий, т.е. на юг Сардинии. Далее биограф сообщает некоторые сведения о жизни там изгнанников, хотя, конечно, нам хотелось бы узнать о ней гораздо больше. Ведь Сардиния, остров таинственных башен-«нурагов», судя по всему, играла особую роль в истории царства вандалов.

Фульгенций привез из Карфагена монахов. Иными словами, целый ряд вандальских подданных добровольно последовал за ним в изгнание. Примечательно, что, возвратившись на Сардинию (как-никак - часть территории вандальского государства), он, не нуждаясь ни в чьих разрешениях (кроме разрешения главного душепастыря – Примасия Каларийского), основал новый, большой монастырь, в котором и поселился, уже не только с немногими преданными ему ссыльными епископами, но с многочисленной братией преданных ему монахов. Этим сорока монахам перво-наперво следовало уяснить себе необходимость бедности, сиречь нестяжания, отказа от всякого имущества (как в свое время – епископам, убедить которых Фульгенцию удалось не без труда), беспрекословного послушания своему авве и равенства между всеми членами общины.

Опираясь на этот монастырь, Фульгенций начал действовать. Направленное им своим единоверцам в Карфаген пастырское послание укрепило их надежду на близящийся конец эры Трасамунда, после которого, как то ведомо всем посвященным, царем вандалов станет Ильдерих, воспитанный в Константинополе в теснейшем контакте с православными. Не ограничившись посланием, Фульгенций и сам стал активно готовить переворот путем активной конспиративной работы, именуемой Феррандом рассылкой «доверительных писем, адресованных нуждавшимся в духовной поддержке лицам, проживавшим в Африке или на Сардинии, главным образом – римским сенаторам, почтенным и достославным вдовам и девам». Надо думать, знатные вдовы и девы (видимо, наследницы немалых состояний), обеспечивали необходимое финансирование. Ведь без денег даже тогда не возможно было заниматься политикой. В описываемый период богословский спор о владычестве или единоличном владычестве православия был продолжен одним из известнейших и важнейших сочинений Фульгенция – его «семью книгами против пелагиан». Учение британского монаха Пелагия, осужденное еще на карфагенском синоде 417 г., было вновь поднято на щит новым ересиархом и врагом православия - галльским епископом Фавстом, вызвав очередные смуты в христианском мире, в первую очередь – в Восточном Риме. Сам факт исхождения именно оттуда обращенной к Фульгенцию просьбы опровергнуть пелагианскую ересь служит наглядным свидетельством теснейшего сотрудничества православных иерархов, препятствием которому не служили ни моря, ни государственные границы. Пелагианское учение (отрицавшее, между прочим, первородный грех и рассматривавшее естественные склонности человека, при их правильном использовании, как достаточные для достижения блаженства, или, проще говоря, способность праведного человека, уклоняясь от грехов, добиться спасения собственными силами, без помощи Божественной благодати) было опровергнуто Фульгенцием настолько убедительно, что лишилось каких бы то ни было шансов. Таким образом, епископ-настоятель каларийской обители стал достойным преемником блаженного Августина. Православная Африка снова оправдала свою репутацию главного центра ферментации все еще очень молодого христианства.

Весь интересующий нас процесс, получивший совершенно особое духовное, политическое и историческое значение благодаря сосредоточению в Каларии столь многих иерархов православной церкви, представляется поистине уникальным и сравнимым разве что с гораздо более поздним периодом изгнания римских пап в Авиньон (т.н. «Авиньонского пленения папства»). Пока Трасамунд не давал своего дозволения на замещение вакантных епископских кафедр в Карфагене и прилегающих к столичному округу областях царства вандалов, множество изгнанных православных епископов собралось в кулак на острове, издавна игравшем большую роль в жизни стран бассейна Внутреннего моря. В свое время Сардиния служила базой и опорным пунктом предводителю средиземноморских пиратов Сексту Помпею, долго противостоявшему, командуя своими «морскими орлами» из своей сардинской цитадели, столь могущественному и решительному противнику, как Октавиан, будущий римский император Август. Да и вандальские цари, кажется, временами склонны были рассматривать Сардинию как свое убежище, на крайний случай. Гейзерих, по крайней мере, вполне серьезно рассматривал этот вариант. Хотя, в конечном счете, им воспользовались не последние, все более слабевшие, властители вандалов, а недобитые восточноримским полководцем - евнухом Нарзесом (или же Нарсесом, а по-нашему - Нерсесом) - италийские остготы, которым умудренный жизнью армянин на службе императора Константинополя (ухитрившийся дожить до девяноста пяти лет!) «построил золотой мост», дав возможность покинуть Италию морем. Большой, овеянный мрачными легендами, остров таинственных туземцев-сардов, на котором нашли себе пристанище еще пунийские беженцы и который не был окончательно покорен даже римлянами, сыграл в роковые годы существования вандальского государства роль базы «мирового (с точки зрения людей того времени, ставивших знак равенства между понятиями «мир» и «Средиземноморье») заговора», расположенной в самом центре охватившей «мир» конспиративной паутины...

Сколько именно ссыльных собралось в Каларии дожидаться смерти Тразамунда, начала эры перемен в Карфагене, а то и гибели вандальского государства, в общем-то, не так уж важно. Если к шестидесяти сосланным туда епископам прибавить добровольно прибывших с Фульгенцием сорок монахов, число «политкаторжан» составляет уже сто человек, приближаясь к ста двадцати, о которых сообщает Виктор, епископ Тунета (современного Туниса) в своей хронике, охватывающей период с 444 по 566 г., под 497 г. Похоже, никто не препятствовал ссыльным поддерживать связи с внешним миром и особо не контролировал эти контакты. Папа римский Симмах (498-514) ежегодно посылал им в Каларий деньги и платье. К тому же можно было, очевидно, без особого труда перевестись с Сардинии в другие, более привлекательные с точки зрения «качества жизни», места «спецпоселения». Так, например, один православный епископ, изгнанный или бежавший из Карфагена, выбрал себе местом изгнания остров по соседству с Сицилией. Примечательно, что вандалы его ни разу не тронули, хотя вполне могли напасть на него во время одного из своих пиратских морских рейдов. А знаменитый епископ Евгений, попортивший в свое время столько крови царю вандалов Гунериху, так и вовсе переселился в Галлию, куда вандалам было уж никак не дотянуться. Григорий Турский, порой путающий, в своей «Истории франков», имена и очередность смены на престолах царей, равно как и последовательность исторических событий, но точный в церковных вопросах, даже приводит в ней текст длинного послания, направленного диаспоре африканских кафоликов епископом Евгением, благословившим и призвавшим их быть стойкими на пути к победе и блаженству:

«Братия, сыны и дщери мои во Господе, пусть вас не печалит мое отсутствие, ибо если вы будете придерживаться истинного (православного – В.А.) вероучения, я вас и вдали не забуду и смерть не разлучит меня с вами. Знайте, что куда бы борьба (за православие – В.А.) меня не занесла, пальма победы будет за мной; если я уйду в изгнание, передо мной пример блаженного евангелиста Иоанна (сосланного в свое время римским императором-язычником на остров Патмос, где ему и было явлено Откровение, по-гречески – «Апокалипсис» - В.А.)».

Подобно епископу Евгению, и прочие главы православных, в изгнании и в рассеянии сущие, считали себя апостолами своего времени. Корсика, куда гонитель Гунерих ссылал епископов на лесоповал, или Сардиния, где иерархам, сосланным Трасамундом, жилось значительно легче, воспринимались ими как новый Патмос. Правда, Евгений, у которого было больше, чем у его собратьев, оснований опасаться за свою жизнь, предпочел перебраться в далекую Галлию (ведь, согласно Григорию Турскому, его шеи уже коснулся однажды меч палача, но иерарх был в последнее мгновение помилован тираном). У гроба святого Евгения в городе Альбиге во времена Григория Турского, т.е. в конце VI в., все еще совершались многочисленные чудеса. Его гробница постоянно посещалась верующими и со временем стала местом паломничества со всей Галлии.

Во все времена сравнительно небольшие группы людей в ситуациях мировоззренческой и политической неустойчивости служили источником беспокойства и беспорядков, совершенно не сопоставимых по своим масштабам с численностью и значением этих групп – скажем, религиозные меньшинства в Северной Ирландии, палестинское этническое меньшинство на Ближнем Востоке, переселившиеся в Нидерланды уроженцы Молуккских островов, курды, чеченцы, всякого рода «городские партизаны», «автономисты», «борцы с расизмом» и т.д. На их примере нам легче понять влияние, оказываемое сотней или двумя сотнями изгнанных из царства вандалов на Сардинию епископов. Именно эти, неутомимые в рассылке писем, соборных посланий, жалоб, поучений новообращенным иерархи православной церкви если не вызвали, то уж, во всяком случае, приблизили своими проповедями религиозную по сути (хоть и геополитическую по глубинным замыслам «ромейских» кукловодов) войну между Константинополем и Карфагеном. Факт, что и говорить, многозначительный. Тут и сегодня есть над чем задуматься…

Между тем на Боспоре Фракийском произошли большие перемены. Происходивший из крестьян латиноязычной провинции Иллирик (Иллирия) военачальник, заслуживший победные лавры (или пальмы, у римлян были в ходу оба этих выражения) в многочисленных войнах, сотрясавших Восточный Рим в правление императора-монофизита Анастасия I, был в мае 518 г. избран, по воле старого и усталого василевса-еретика, его соправителем под именем Юстина I. В отличие от возвысившего его до себя севаста Анастасия, не любившего православных (которыми он был вынужден править) и потому постепенно сблизившегося с вандальским царством и царем вандалов Тразамундом (даже если высказанное автором этих строк предположение о заключении ими двустороннего «антиправославного союза» и относится скорее к области конспирологии, чем чистой науки!), новый август Юстин I, убежденный православный, не любивший греков и, скорее, «латинянин», римлянин, чем грек, совершил принципиальный поворот в политике Константинополя, установив, для начала, тесные контакты с папой римским Ормиздом (Гормиздой), оплотом православия в остготской Италии, занимавшим престол святого Петра в 514-523 гг. Эти тесные контакты вызвали недовольство и подозрения у Теодориха Остготского. От него не укрылось возникновение в подвластном ему «Вечном Граде» на Тибре тайной «староримской» православной партии. Стремившейся к свержению остготской арианской власти, опираясь на помощь православного Константинополя. Несмотря на казнь Теодорихом (хотя и с санкции раболепствующего перед царем остготов римского сената) признанных вождей этой «староримской» партии – Боэция и Симмаха («мужей святой жизни», как их охарактеризовал Никколо Макиавелли в своей «Истории Флоренции») и заключения царем остготов в равеннскую тюрьму заподозренного в слишком тесных связях в Царьградом папы римского Иоанна I (не пережившего тягот тюремного заключения) , само ее возникновение укрепило положение православных иерархов, изгнанных из вандальского царства – кафолических епископов и церковных учителей на Сардинии и в других местах изгнания. Они стали получать из Италии помощь и поддержку, причем не только духовную.

Мятежные епископы незамедлительно наладили диалог с новым венценосным владыкой «царствующего града» на Босфоре, чему служит доказательством, к примеру, полученное папой римским письмо императора Юстина I, от 17 ноября 519 г. В письме говорилось о том, что изгнанные из вандальской державы православные иерархи устами своего доверенного лица в Константинополе (вероятно, епископа Посессора) настаивают на начале военных действий против Трасамунда. Однако же август Юстин, сразу же после своего прихода к власти направивший в Карфаген делегацию для переговоров с вандальским царем, был склонен подождать и посмотреть, чего удастся добиться от вандалов мирными средствами, воздержавшись от каких-либо враждебных действий до возвращения послов в Царьград-Константинополь с результатами переговоров.

Хотя современные историки уверены в недооценке личности императора Юстина I своими предшественниками на ниве служения Клио, склонными признавать за ним только военные таланты, этот «солдатский император», разумеется, не мог сравниться по уму со своим квазигениальным племянником Флавием Петром Савватием, ставшим в 518 г. фактически соправителем Юстина и взошедшим в 527 г. на константинопольский престол под именем Юстиниана I (названного впоследствии Великим).

Впрочем, Трасамунд до этого не дожил. Несмотря на возрастание внутриполитических трудностей, несмотря на поражения, понесенные от мавров в Бизацене и Триполитании, надо отдать ему должное. Этот царь вандалов и аланов постарался сделать все, что было в его силах, для укрепления своей державы, украшения и обустройства ее древних городов. Никто из вандальских царей не построил и не восстановил так много, как Трасамунд. Под скипетром этого вандальского владыки воскресли из небытия целые римские города. Что лишний раз доказывает несправедливость традиционно приписываемой вандалам страсти только к разрушению.

Этот вандальский царь был истинным меценатом, покровителем не только стихотворцев, но и архитекторов, строителей. При нем были восстановлены крепости, выстроенные древними римлянами для сдерживания натиска мавров. Хотя и следует признать – это произошло с большим запозданием, объяснявшимся верой предшественников Трасамунда в превосходство вандальского оружия (в конце концов, у древней Спарты тоже не было стен, достаточной защитой ей служили копья и щиты ее сынов – спартанцев!) . Тем не менее, царь Трасамунд, хотя и поздно, все же спохватился, попытавшись наверстать упущенное, за что ему честь и хвала. Не зря гласит пословица: «Лучше поздно, чем никогда».

При Тразамунде были расширены и реконструированы портовые сооружения, а его дворец перестроен и превращен в подлинный шедевр германо-римской архитектуры на африканской земле.

О том, насколько духовный мир этого просвещенного монарха походил на духовный мир военного царя – «герконунга» – Гейзериха, при котором вандалы странствовали по Европе, переправлялись через море, завоевывали земли, прежде чем поселиться на них, нам трудно судить. Прежде всего – ввиду отсутствия в нашем распоряжении сочинений, вышедших из-под пера Трасамунда. Он воспринял очень многое из римской культуры, с которой напрямую соприкоснулся в годы своей юности, проведенные в Риме. И стойко хранил верность христианскому учению, пусть даже в форме арианского христианства, исповедуемого германскими народами со времени епископа Вульфилы. Древние традиции силингов и астингов, Янтарный берег, княжеские погребения вандалов вокруг священной горы Цобтен и в Паннонии, все это было уже очень, очень далеко от Трасамунда…

Тем не менее, он, следуя старинному обычаю династии Астингов, чувствуя приближение смертного часа, призвал к себе наследника вандальского престола – Ильдериха, сына Гунериха и Евдоксии, которого его свирепый отец Гунерих намеревался, путем государственного переворота, возвести на престол в обход сыновей Гентона. Правда, триумф для Ильдериха наступил слишком поздно. К моменту своего «вхождения во власть» Ильдерих уже не испытывал особого ликования, ибо успел, в ожидании трона, состариться. Похоже, в этом тихом, мирном и спокойном, ищущим не бурь, а компромиссов, преемнике Трасамунда было не больше жизненных сил, чем в самом умирающем царе, передающем ему власть. Славный царь вандалов и аланов Тразамунд – последний отпрыск рода Астингов, достойный называться подлинным владыкой, почил в Бозе (если можно так сказать о еретике) или, во всяком случае, приложился к роду отцов своих 6 мая 523 г. (эта дата была установлена позднейшими историками приблизительно, на основе счисления лет, месяцев и дней его царствования).

5. Последние властители вандалов

Очам посланцев императора Юстина I вандальский Карфаген предстал в своем полном блеске. Под скипетром просвещенного царя вандалов и аланов Трасамунда, величайший город Африки и третий по величине, после Рима и Константинополя, город в (средиземноморском) мире, благополучно залечил свои раны, нанесенные ему предшествующими властителями, в первую очередь – «евразийцем-хромцом» Гейзерихом, отдавшим взятый им, без боя, мегаполис, как то было принято, на разграбление своим «вооруженным мигрантам», а впоследствии – лишившим Карфаген, из соображений христианского благочестия (граничившего с некоторым ханжеством), квартала развлечений (сочтя городские увеселения вполне уместными для «морально загнивавших» афроримлян, мореходов и негоциантов из-за моря, но губительными для морального облика его «народа-войска»). Последним из, по меньшей мере, трех арианских храмов Карфагена была возведенная в царствование Тразамунда дворцовая базилика святой Марии (лат. Басилика Палатии Санкта Мария), строительство которой завершилось около 510 г. Квартал городских вилл – т.н. Алианы – был восстановлен, расширен и превращен в комфортабельную царскую резиденцию. Если верить поэтам того периода, был полностью реконструирован царский дворец – Палатий (от этого слова происходят и наше слово «палаты» - В.А.). Кроме того, были восстановлены и отделаны с небывалой роскошью римские бани (термы), переоборудованные по последнему слову техники, в соответствии с личными пожеланиями царя вандалов и аланов.

Поскольку эта активная строительная деятельность, как и любовь Тразамунда к роскоши неоднократно подтверждаются многочисленными источниками, исследователи положили немало сил, чтобы отыскать столь восхваляемый современниками вандальского владыки квартал Алианы. Однако даже лучше всех «ориентировавшемуся на местности» Кристиану Куртуа не удалось добиться, в результате кропотливых поисков, удовлетворительного результата. «Темна вода во облацех», как говорили наши предки…Определенные указания на цель поисков столь многих историков и археологов они пытались отыскать в сообщениях арабских источников конца IX - начала X в. Абу-Зейд аль Балхи (годы жизни: около 850-октябрь 934), арабский ученый и «земли разведчик» (судя по прозвищу – уроженец города Балха, древней Бактры, расположенного на территории современного Афганистана), считающийся основателем классической географической школы мусульманского мира, прибыв, через четыреста лет после смерти Тразамунда, в Карфаген (давно уже перешедший в руки мусульман), писал: «Дворцовые бани (арабск. «дермеш», от лат. «термы») возвышаются на много этажей, опирающихся на мраморные столпы чудовищной толщины и высоты. На капители одной из этих мощных колонн я увидел изображения двенадцати мужей, сидящих за столом, уставленным кушаньями и напитками» (раз эти изображения сохранились, значит, ненависть мусульман к рукотворным «идолам» не была в то время выражена так ярко, как у современных нам талибов, уничтоживших сравнительно недавно простоявшие тысячи лет гигантские буддийские изваяния в горах Афганистана, или воинствующих исламистов, взорвавших не менее древний индонезийский храм Боробудур). Поскольку прокладка водопроводов и устройство бассейнов требует высокого архитектурного и строительного мастерства, можно предположить, что вандалы не сами построили приведший афганского географа в такое восхищение «дермеш». Скорее всего, царь вандалов и аланов Тразамунд, влюбленный во все римское, повелел восстановить импозантные термы, построенные в Карфагене при благочестивом (хоть и языческом) римском императоре Антонине Пие. Эти бани располагались недалеко от пологого, словно самой природой предназначенного для возведения жилых построек, склона холма, овеваемого дувшими с моря свежими ветрами, приносившими с собой прохладу даже в самую жаркую погоду. В дни налетавшего из пустыни жаркого ветра (известного нам ныне под названием хамсина или же сирокко) посетители терм могли укрыться от зноя в особенно прохладных комнатах – подлинных храмах отдохновения и уединенного размышления.

Но все-таки, как ни высоко было качество жизни сибарита Тразамунда, протекавшей в столь приятных и комфортабельных условиях, настал и его час расстаться с эти бренным миром и переселиться в мир иной. И Гильдерих (Хильдерих, Хильдерик, Ильдерих, Гильдерик, а, если верить некоторым источникам, то даже Гильдимер, или Ильдимер) был призван к смертному одру своего предшественника на вандальском престоле. Родители Ильдериха – Гунерих и Евдоксия, дочь римского императора, угнанная Гейзерихом, вместе со своей одноименной матерью-императрицей (призвавшей, на свою голову, «хромого евразийца» в Рим), в Африку из разоренного вандалами в 455 г. «Вечного Города» на Тибре, сочетались законным браком в уже казавшемся столь далеким 456 г. Следовательно, Ильдериху, дождавшемуся, наконец, дня передачи ему царской власти, в этот долгожданный день было, возможно, шестьдесят шесть лет от роду (но, в любом случае, никак не меньше шестидесяти). Т.о., установленный Гейзерихом порядок престолонаследия с завидной регулярностью одарял вандалов одним престарелым царем за другим – и это в момент, когда пробудившиеся мавры и обновленная Восточная Римская империя, «Ромейская василия», возглавляемые молодыми, энергичными, активными властителями (император Юстин I был не молод, но за него фактически правил его «молодой, да ранний» племянник Юстиниан) стремились к расширению зон своего господства.

Тразамунд знал Ильдериха достаточно хорошо, чтобы предаваться в его отношении иллюзиям. Прежде всего, он осознавал, что этот сын «порфирородной» Евдоксии, выросший и воспитанный в Константинополе, относился с большим пиететом к православию, ценил православных и потому непременно сведет арианскую церковь вандало-аланского царства, и без того вынужденную, со скрежетом зубовным, отступать по всем позициям, переходя в глухую оборону, до уровня с трудом терпимой секты. Потому автору настоящих строк представляются вполне достойными доверия сообщения, согласно которым Тразамунд, как бы в качестве условия передачи своей власти Ильдериху, потребовал от того поклясться (видимо, на готской библии Вульфилы – Священном Писании не только готов, но и вандалов), что он, став царем, будет продолжать религиозную политику своих предшественников и не допустит, чтобы православные восстановили свои утраченные прежние позиции.

Но эти само собой разумеющиеся формулировки клятвенного обязательства наследника вандальского престола дали хитроумным православным советникам Ильдериха возможность указать ему путь, которым он мог обойти принесенную клятву. Вероятно, все было оговорено заранее. Иначе епископ Фульгенций не стал бы, перед своим повторным отплытием из Карфагена на Сардинию, так ясно предсказывать свое скорое возвращение и ожидаемые им в скором времени изменения религиозно-политического климата в Карфагене. Поскольку Ильдерих был связан принесенной клятвой, желательные для православных меры были спешно приняты еще ДО венчания Ильдериха на царство и ДО его возведения на царский престол. К подобным «иезуитским» трюкам часто прибегали как до, так и после Фульгенция (и, разумеется, задолго до возникновения ордена иезуитов). Но их принятие в африканском царстве вандалов, а впоследствии – в испанском царстве вестготов запустило процесс, приведший к гибели сначала вандальское, а затем – и вестготское царство. Оба царства германцев, стойко защищавшие свою арианскую, «государствообразующую» религию (ставшую для них «национальной идеей») от римских и константинопольских поползновений, лишившись этой религии, своей «национальной идеи», оказавшись «идеологически» прикованными к римской религиозной колеснице, утратили свою «самость», свою «идентичность», свои «духовные скрепы», свой духовный суверенитет, и это – в самый разгар «смутного времени», в окружении враждебного им мира. Превосходство римско-православной идентичности одержало победу над идентичностью арианско-германской еще до высадки на африканском берегу восточноримского экспедиционного корпуса, прибывшего из Константинополя «возвратить Африку в лоно Римской христианской (православной – В.А.) империи».

Если верить школьным и университетским учебникам, последняя фаза истории вандальского царства завершилась победой Римской (то, что не «Римской вообще», а лишь Восточной Римской, обычно остается как бы «за кадром») империи, чей блестящий восстановитель вот уже скоро два тысячелетия считается всегда победоносным, повсеместным триумфатором, на Западе и на Востоке. Между тем, победа, с такой кажущейся легкостью одержанная «ромеями» над вандалами, была поистине «пирровой победой» и одновременно – следствием типичной для «византийцев» ложности оценки общей ситуации. Взаимное истощение двух сильнейших на тот момент ветвей христианской веры – арианской и православной - в ходе непримиримой, но, по сути, бесплодной и самоубийственной борьбе, представляется автору настоящей книги, таким же роковым, как, по сути, братоубийственная война между двумя сильнейшими культурными народами Европы – германцами и римлянами, на африканской земле, не родной ни для тех, ни для других, и не принадлежащей ни тем, ни другим. И потому подлинным победителем царя вандалов Ильдериха, выбившим его из седла, стал не римлянин, а «местный», «тутэйший», «туземец», «абориген» - истинный сын африканской земли, молодой угонщик…нет-нет, не автомобилей, а всего лишь чужого скота, сын мавританского вождя, по имени Антала.

К описываемому времени число берберских (маврусийских) квазигосударств, сложившихся в римско-вандальской Северной Африке, достигло, как минимум, восьми (считая берберское «княжество» в горах Аврасия, так и не покорившееся вандалам). На востоке, вблизи центра вандальской власти, эти берберские «царства» были небольшими и располагались далеко от побережья. Сложившееся же в Мавретании Джеддарское «царство» берберов было гораздо крупнее, простиралось широким фронтом до морского побережья, угрожая Кесарии. Тем не менее, отнюдь не это, крупнейшее из «государств» маврусиев оказалось, в итоге, самым опасным для царства вандалов и аланов в Африке. «Царь» маврусиев Каваон, нанес свой имевший столь тяжелые последствия для власти потомков Гейзериха удар по юго-восточному флангу вандалов с территории довольно небольшого и самого восточного из берберских квазигосударственных образований, сложившегося на подступах к Великому Лептису, или Лепте, родине римского августа Септимия Севера.

Начиная примерно с 517 г., т.е. уже в последнее пятилетие правления царя вандалов и аланов Тразамунда, молодой Антала выказывал и доказывал немалое мужество в ходе многочисленных грабительских набегов. Он, очевидно, не унаследовал мудрой осмотрительности своего отца Гвенфана. Ведь Гвенфан старался объединить мавританские племена южной и юго-западной Бизацены исключительно мирным путем, дабы, опираясь на их объединенные силы, как бы сжатые в кулак, в ходе переговоров добиться от Астингов уступки маврам лучших пастбищ и более выгодных условий торговли (или, точнее, товарообмена). Сходным образом в свое время, тремя столетиями ранее, действовали германцы (включая вандалов), подступив к северо-западным границам Римской «мировой» империи. В отличие от своего миролюбивого отца, Антала, «боец по жизни», уже детские годы которого были якобы отмечены ужасными (для его будущих врагов) знамениями, думал только о кровавых распрях, о войне. И, хотя эту присущую ему с детства воинственность суждено было испытать на себе не столько вандалам, сколько (восточным) римлянам, отнявшим у вандалов (Северную) Африку, первой жертвой Анталы все-таки стал царь Ильдирих (вероятно, никогда не встречавшийся со своим мавританским противником лицом к лицу).

Между тем, царь Ильдерих делал, по мнению своих православных советников, все для сохранения внутреннего мира. Он возвратил из изгнания в Африку сосланных его предшественником кафолических епископов, снова возглавивших свои прежние епархии. И тем самым, хотя бы на первое время, отвлек этих, пылавших гневом в своей сардинской ссылке, опасных ирредентистов, от продолжения их конспиративной и пропагандистской деятельности, направленной на свержение вандальского господства. Мало того! Ильдерих даже восстановил православное епископство Карфагенское. Нам известно из жития папы римского Ормизды о рукоположении им в епископы карфагенские православного иерарха уже в 523 г., сразу же после смерти царя Тразамунда. Правда, рукоположение произошло – чтоб «не дразнить гусей» (в данном случае – арианских), в загородном, приморском храме, возведенном на месте, где двумя столетиями ранее был погребен священномученик Аквилий (Агилей), пострадавший от римской языческой власти. Главные, городские христианские церкви оставались по-прежнему в руках ариан. Тем не менее, святой Аквилий, уже давно стяжавший мученический венец, пользовался в столь быстро восстановившей, под скипетром Ильдериха, свои утраченные позиции православной африканской церкви большим почитанием. Дело было не только в том, что у его гробницы проповедовал когда-то сам блаженный Августин. В культе Аквилия воскресло почитание всех святых мучеников, пострадавших от римских императоров и от царей вандалов и аланов за Христову веру, за то христианство, чьими единственными законными исповедниками считали себя православные-кафолики-никейцы. Поскольку появления в царствование Ильдериха новых мучеников ожидать не приходилось (разве что он вздумал бы мучить и казнить своих единоверцев-ариан), на щит поднимался весь сонм мучеников прошлого, а таковых в Африке было немало. В первую очередь совершалось поминовение великомученицы Перпетуи, молодой женщины знатного рода, и ее верной рабыни Фелицитаты, отданных по приказу римского прокуратора-язычника Илариана, зверям («ад бестиас») на цирковой арене. 17 марта 202 г. госпожа и служанка, раздетые донага и опутанные сетями, были, вместе с другими страдалицами и страдальцами, на глазах пятидесяти тысяч зрителей, спешивших насладиться, со скамей амфитеатра, муками несчастных, брошены на растерзание животным. По странному капризу прокуратора (или эдила – распорядителя зрелищ) обеим женщинам было предназначено пасть жертвами дикой буйволицы, которая, однако же, лишь отбросила сначала одну, а затем другую свою жертву рогами, после чего более к ним не притронулась. После чего мечники-гладиаторы добили мучениц т.н. «ударом милосердия». В том же столетии не только было написано их житие, но и появились первые изображения этой душераздирающей истории. Молодой матери Перпетуе, родившей младенца незадолго до своего заключения в узилище, пришлось выдержать духовную брань не только с римскими язычниками, но и с собственным отцом, пытавшимся неоднократно, преклонив колени перед дочерью, уговорить ее отречься от Христа и Христианства. Но дочь осталась непоколебимой в своей вере…

Против этого почитания православных мучеников Гильдерих ничего не имел, да и, по трезвом рассуждении, не мог иметь. В конце концов, даже суровые меры, принятые вандальскими царями против православных христиан Африки, блекли перед давними, но совершенно не обоснованными и ничем не спровоцированными жестокими приговорами, вынесенными римскими языческими властями своим же, римским, согражданам (хотя и христианам). В то же время православные подданные «толерантного» к ним вандальского царя демонстративным возобновлением почитания свидетелей и свидетельниц Христовых открыто продемонстрировали свое твердое намерение вступить в права наследования славы всего сонма христианских мучеников.

Думается, «филокафоличество» Ильдериха, явно (если не сказать – демонстративно) пренебрегавшего «информационной безопасностью» своих вандальских подданных-единоверцев, объяснялось не одним лишь фактом его воспитания в Константинополе, но и его политической ориентацией на союз с кафолической «Ромейской василией», а не с арианским остготским царством. Показательно, что на вандальских монетах в царствование Гильдериха чеканился портрет императора Юстина, что как бы подчеркивало подчиненность вандальского государства и его царя православному константинопольскому автократору.

Среди приближенных Ильдериха появлялось все больше ученых кафоликов. Вандалы же и римляне, исповедовавшие, подобно вандалам, арианство заметно утрачивали вес и влияние при царском дворе и в государственных делах. В глазах успевшего состариться, устать от жизни еще до восшествия на прародительский престол вандальского монарха главное достоинство и умение вандалов – их военное искусство, не играло особенной роли. Гильдерих передал военное ведомство и руководство войском, к которому не испытывал ни малейшей склонности, своему сородичу по имени Оамер (Гоамер). Не приходится сомневаться в том, что последний был истинным Астингом. Ведь у Гунериха, отца Ильдериха, было, как минимум, два сына, если не больше, а те, в свою очередь, также произвели на свет потомство. Коль скоро это так, Гоамера, видимо, можно считать племянником царя, что доказывается и его последующей судьбой (ведь, будь Гоамер отпрыском клана Гензона, его не постигла бы столь жестокая кара Гелимера, о котором еще пойдет речь далее).

Этот самый Гоамер, будучи, несомненно, моложе Ильдериха, хотя и далеко уже не юноша, повел вандалов на ставший неизбежным бой с маврусиями. Судя по всему, ему удавалось несколько лет держать вразумленных вандальским оружием мавров в узде. Во всяком случае, когда в 525 г. в Карфагене был созван великий собор африканской церкви, дороги вандальского царства были настолько безопасными, что в стольный город смогли беспрепятственно прибыть не только два епископа из Триполитании (хотя именно там Каваон сумел одержать, с помощью лучников и верблюдов, свою вошедшую в анналы победу над конницей Тразамунда), но и церковные иерархи из обеих Мавретаний и из Нумидии. Наибольшее число своих епархиальных представителей прислали на собор, конечно же, ближайшие к Карфагену Проконсульская провинция и Бизакия-Бизацена. Но в нем приняли участие, в лице своих представителей, также более отдаленные Туррис Тамаллени, находившийся южнее Бизацены, и три епархии, расположенные в предгорье Аврасия. Из чего можно сделать вывод, что по состоянию на 525 г. вандальское царство, если не считать утраты коммуникаций, связывавших его с районом Тингиса-Танжера, сохраняло свою целостность. Прибыли в Карфаген и епископы, которых вандальский повелитель никак не мог принудить к этому силой, потому что ему было бы при всем желании не дотянуться до их далеких епархий (как говорится, «руки коротки»!) – Флорентиан (Флоренциан) из Вика Пакатенсия, Януарий (Январий) из Маскулы, другой Януарий – из Вегеселы. Самый долгий путь пришлось проделать епископу Гаю из Такапы, современного Габеса. Лишь крайний запад Мавретании уже был охвачен брожением – епископы так называемой Кесарийской Мавретании (лат. «Мавретания Цезаренсис»), расположенной к западу от современного города Алжира-Аль Джезайра, просили в письмах извинить их неявку на Карфагенский собор вследствие «военных неурядиц» (лат. «дура белли нецесситас»).

Дальнейшие события восточноримский юрист и военный историк Прокопий, явно не слишком-то интересовавшийся ни Ильдерихом, ни его правлением, уместил всего в пару предложений:

«Власть над вандалами принял Ильдерих, сын Гонориха (Гунериха – В.А.), сына Гизериха (Гейзериха – В.А.); он был очень доступен для своих подданных и в общем кроток, не притеснял ни христиан (кафоликов-никейцев – В.А.), ни кого-либо другого, в военном отношении был слаб и даже не хотел, чтобы до его слуха доходили разговоры о войне. Поэтому в предпринимаемых вандалами походах предводительствовал его племянник (?- В.А.) Оамер, искусный в военном деле его называли Ахиллесом (славнейшим греческим героем под стенами Трои в «Илиаде» у Гомера – В.А.) вандалов. В правление этого Ильдериха вандалы были разбиты в сражении маврусиями, жившими в Бизакии, вождем которых был Антала» («Война с вандалами»).

Разгром вандальского военачальника, украшенного столь почетным титулом (шутка ли – второй Ахиллес!), полудикими маврами был во всех подробностях описан, звучными гомеровскими гекзаметрами, только не на греческом, а на латыни, упомянутым нами выше афроримским поэтом Флавием Кресконтием Кориппом (хотя он и не был очевидцем событий, которые описал). Впрочем, Кориппу схватка Оамера с маврами Анталы представлялась не более чем прелюдией к главному событию, описанному в его эпическом панегирике восточноримскому стратегу Иоанну, бросившему, в разговоре со своими подчиненными, ретроспективный взгляд в историю последних десятилетий Ливии (Африки – В.А.). Согласно Иоанну (а скорее всего – все-таки Кориппу), многочисленный, поднятый по тревоге, отряд вандальских «сил быстрого реагирования» во главе с Оамером попытался отрезать пусть отступления маврам, возвращавшимся с добычей из грабительского набега на вандальские земли. Этими землями, ограбленными маврами, судя по тому, что нам известно об Антале, была, скорее всего, область между современными городами Тебессой и Гафсой, в которой были расположены как обширные «вандальские наделы», так и важные христианские центры – например, Телепта. При появлении вандальской конницы Антала отступил на запад, в горы, вероятно, вовсе не желая заманить преследователей в западню, а лишь стремясь (по крайней мере, поначалу), оторваться от противника, вне всякого сомнения, превосходящего его численностью и вооружением. Что не мешало ему держать под пристальным наблюдением вандалов, допустивших поистине преступную беспечность и неосторожность. Разгоряченные погоней под палящим солнцем и мучимые жаждой, они расположились лагерем в гористой, труднопроходимой для конницы местности, похоже, не выставив охранения и выслав немалую часть своего отряда за водой к ближайшему источнику. Даже если область между горным кряжем Неменча и горами Джебель Онк была в описываемое время менее безводной, чем впоследствии, путь за водой и обратно отнял у водовозов много сил и времени. А их отсутствие, опасно уменьшившее численность вандалов, заметно увеличило шансы воинов Анталы на победу. Мавры напали, в первую очередь, на тех вандалов, что, томясь от жажды, ожидали возвращенья водовозов, а, покончив с ними, утомленными и не слишком многочисленными, черной молнией обрушились на возвращавшихся вандальских всадников, чьи лошади, тяжело навьюченные бурдюками с водой, утратили необходимую подвижность, и рассеяли их, словно дым. Спастись бегством от сынов пустыни, превосходно знакомых с местностью, удалось мало кому из вандалов. Лишь горсточке вандальских воинов, во главе с не утратившим мужества даже после разгрома Гоамером посчастливилось уйти от погони и вернуться на вандальскую территорию.

Т.о. в течение пяти или шести лет вандалам пришлось дважды испытать горечь поражения, нанесенного им какими-то жалкими «нагими маврами» (Прокопий Кесарийский). Из первого поражения они, кажется, не сделали надлежащих выводов, сочтя его досадной случайностью (мол, «военная фортуна переменчива» - и все тут!). Может быть, сыграла свою роль последовавшая вскоре после этой «конфузии» смерть царя вандалов Тразамунда, заставившая отложить явно назревшую военную реформу. Но после второго поражения, возникшая, в качестве реакции на столь позорный разгром, развеявший миф о непобедимости вандалов, сильная вандальская «военная партия» решила действовать. Хотя Людвиг Шмидт придерживался мнения, что эта вторая неудача вандалов в войне с Анталой была не причиной вспыхнувшего мятежа, а лишь поводом к нему. Главной же причиной бунта вандалов, сохранивших в своей массе верность арианству, против почти полностью «окафоличившегося», по их мнению, царя Ильдериха, было общее положение вандальского государства, срочно нуждавшегося в реорганизации армии, и в особенности – засилье православных при дворе. Факт поражения, понесенного самим «вандальским Ахиллом» - Гоамером – этой «сильной личности» при слабом царе, представлявшей собой главную опору государства, дискредитировал, в глазах подданных как его самого, так и его царственного сородича и покровителя. Теперь оставалось лишь отделаться от явно невезучего (как говорили раньше – бесталанного) царя. Не только приверженность Ильдериха «римской» (т.е. «вражьей») православной вере, но и его неспособность защитить границы вверенного ему Фройей (так вандалы называли Господа) государства наглядно продемонстрировали всем и каждому, что он не только не достоин, но и не способен этим царством управлять…

Так-то оно так… Но кажущаяся безупречной логика доводов, приведенных Людвигом Шмидтом в обоснование правильности своей версии, все-таки не может заставить автора настоящей книги не задаться следующим вопросом. Разве, в случае, если причиной мятежа действительно была повторная победа мавров над вандалами, не логичнее было бы со стороны последних, прежде всего, реформировать свое дважды разбитое маврусиями войско? Ведь не Гильдерих, а Гоамер командовал вандальским войском, потерпевшим поражение от воинов Анталы. Поэтому разгром отряда Гоамера компрометировал именно Гоамера, а не самого вандальского царя. Назначенный которым новый главнокомандующий мог попытаться отучить вандальских конных воинов от ставших для них традиционными, но, очевидно, устаревшими в изменившихся условиях, германских способов боя, и надлежащим образом переобучить их, подготовив к борьбе с появившимся новым, опасным противником. Зачем же царя-то менять? Но часы царствования Ильдериха были уже сочтены. Пока он безмятежно коротал эти оставшиеся ему дни в роскошных покоях своего дворца в Анклах, пригороде Карфагена, воспетого в известной эпиграмме Луксория:

Дивной блестит красотой строенье царя Хильдерика;

Все в нем: искусство, талант, роскошь, богатство и труд.

К Солнцу шлет он лучи, не от Солнца лучи принимает:

Мрамор навстречу заре сам расцветает зарей.

Пол безоблачно бел, как будто под снежным покровом;

Кажется, сделаешь шаг – ноги провалятся в снег…,

новый, крайне честолюбивый царевич уже вовсю готовился свергнуть «православного латинянина» с вандальского престола. Ему тоже пришлось долго ждать своего часа, как и всем вандальским претендентам на престол (спасибо Гейзериху с установленным им порядком престолонаследия). Этим царевичем был Гелимер, внук воинственного флотоводца Гензона, старший сын Гелариса от неизвестной жены, вряд ли принадлежавшей к царскому роду.

Источники именуют нового царя вандалов и аланов (правившего с 530 по 533 г.) по-разному – Гелимером, Гейлимером, Гейламиром. А поэт Корипп, с целью возвеличения своего любимого полководца – «ромея» Иоанна, предпочитает именовать Гелимера «тираном». Справедливости ради, следует заметить, что после своего воцарения Гелимер сначала и вправду повел себя, как тиран. Он бросил в темницу Ильдериха-Хильдерика, Гоамера-Оамера, да и других потомков Гунериха, включая брата Гоамера – Оагейса, Оагеса, Оагея или Евгеция (именуемого Прокопием Кесарийским, на греческий лад, Эвагеем) - известного нам по уже упоминавшейся позднеантичной «Латинской антологии» сочинений афроримских поэтов периода вандальского господства. Правда, Людвиг Шмидт полагал, что стихотворец Луксорий, в чьих эпиграммах упоминается Оагейс, вполне мог, допустив поэтическую вольность, назвать (Г)Оамера (Г)Оагейсом, а, коль скоро это так, Гелимер заключил в узилище ТОЛЬКО неудачливого военачальника, чье имя дошло до нас, многогрешных, в двух различных написаниях или транскрипциях. Но с высоты наших сегодняшних знаний мы можем утверждать, что слишком многое указывает на реальное существование арестованного по приказу Гелимера брата Гоамера, отнюдь не являвшегося призраком, возникшим вследствие путаницы в именах. Сходство имен братьев, особенно в знатных (и тем более – царских) германских родах вовсе не было редкостью. Возможно, здесь сказалась память о прежнем двоевластии-двоецарствии, встречавшемся не только у германских, но и у других «народов-мигрантов» - скажем, у аланов или гуннов.

Как уже говорилось выше, Оагейс фигурирует в греческих источниках под именем Эвагея, или Эвагейса, и упоминается как предводитель вандалов в борьбе с маврами (при этом речь вовсе не обязательно должна идти о вышеупомянутой схватке вандалов с маврами в горах, закончившейся тяжелым поражением конников его брата Оамера), владевший в вандальском аристократическом квартале Карфагена виллой с садом, славившимся редкими растениями, в т.ч. лекарственными. Среди эпиграмм Луксория, вошедших в афроримскую «Латинскую антологию» времен африканского царства вандалов, имеется одна, под названием «Де горте домини Оагесис, уби омнес гербэ медициналес плантатэ сунт», т.е. «О саде господина Оагеса, в котором выращиваются все возможные целебные травы» (или «Об Оагеевом саде, где посажены были все лекарственные травы»):

Средь исполинских строений, вздымающих стены высоко,

Дивный раскинулся сад, он и хозяину мил.

Здесь из различных семян растут живоносные травы;

Свойства целебные их нам излеченье несут.

Все здесь наука имеет для Феба с Асклепием : явно

Здесь от недугов любых средство открыто тебе.

Я полагаю, что сад – это неба частица, где правят

Боги: ведь травам дано самую смерть победить.

Такое лекарственное садоводство имело давнюю античную традицию, воспринятую и продолженную знатным образованным вандалом Оагейсом (впоследствии эта традиция продолжалась при лекарственных, или аптекарских, садах, либо же огородах, средневековых христианских монастырей).

Что и говорить, хобби, необычное для вандальского воина, пусть даже и царского рода! Или, может быть, все-таки - вполне обычное, если рассуждать здраво, освободившись от «идеологической зашоренности» в отношении вандалов, прямо-таки «по определению», ПРОСТО ОБЯЗАННЫХ БЫТЬ ВРАГАМИ НАУК И КУЛЬТУРЫ ВО ВСЕХ ЕЕ ПРОЯВЛЕНИЯХ? Оагейс, очевидно, отнюдь не чуждый и другим наукам, покровительствовал афроримским стихотворцам. Луксорий был знаком с супругой просвещенного вандальского вельможи и с его маленькой дочерью, чью безвременную кончину и безутешное горе отца (именуемого поэтом защитником Ливии, т.е. Африки) почтил прочувствованной скорбной эпитафией.

Конечно, было бы неверно полагать, что столь тесные, явно дружеские, связи между правящим слоем вандалов, включая царский род, и афроримлянами возникли лишь благодаря новой политике терпимости, провозглашенной Ильдерихом еще до своего воцарения. Ведь еще Тразамунд поддерживал тесные контакты с духовными и светскими интеллектуалами вандальского царства и сам считался высокообразованным человеком. Однако столь доверительное, личное общение с афроримскими литераторами, художниками, вообще людьми искусства, весь в корне новый, ориентированный на Константинополь и на Рим стиль жизни при дворе вандальского царя-романофила, мог восприниматься стоявшей в оппозиции к Гильдериху консервативной «старовандальской» знатью, сплотившейся вокруг клана Гентона, как откровенная провокация. Особенно перед лицом понесенных вандалами от мавров поражений! У ревнителей вандальских праотеческих традиций явно создавалось впечатление, что царь, усыпляя соотечественников сладкими речами, раболепствуя перед царьградским императором, предает интересы собственной державы, не обращая внимание на угрожающую ей грозную опасность.

В ставшем совершенно неизбежном столкновении между двумя ветвями рода Астингов – линией Гунериха и линией Гензона – Гелимер, как более молодой и ничем не скомпрометированный, несомненно, пользовался поддержкой большинства именитых вандалов. Вытесненные (если не сказать – изгнанные) из ближайшего окружения царя Ильдериха, возвращенные изящными манерами образованных римских придворных лизоблюдов (с точки зрения вандальских эделингов, привыкших говорить со своим царем, как с первым среди равных, а не преклоняться перед ним, на «ромейский» манер, как перед «земным богом»), в свое прежнее «варварское» состояние, они, в отместку, подняли на щит царевича Гелимера (хотя сам этот обычай был некогда заимствован германцами у римлян). В данном случае, по меткому замечанию Людвига Шмидта, «честолюбивые планы Гелимера совпали с волею вандальского народа».

В то же время остается не вполне ясным, как реагировал на государственный переворот в вандальском царстве император Юстиниан. Ибо, хотя имеются подробные сведения о военных событиях в царствование Гелимера, не совсем понятным остается, при каких именно обстоятельствах началась война, приведшая к гибели вандальское государство. Война, по сути, не принесшая василевсу Юстининану почти ничего, кроме славы победителя «вандалов, разоривших Рим». Да еще тягостной необходимости продолжать начавшиеся при разгромленных «ромеями» вандалах столь же бесконечные, сколь и безуспешные военные операции против маврусиев, финансируя их теперь уже за счет средств восточноримской императорской казны. Ибо всякому разумному, не ослепленному великодержавными амбициями, человеку должно было стать ясно не позднее поражения, нанесенного воинам Тразамунда Каваоном: кто бы ни возжелал отныне править Карфагеном, принимал кровавое наследство…

Первая реакция Константинополя на свержение Ильдериха выглядела настолько искренней попыткой добиться примирения враждующих вандальских «партий», что представляется вполне понятным стремление некоторых авторов рассматривать ее как притворную и как нарочитую, наглую провокацию, заранее рассчитанную на отклонение сделанного императором «позорного» предложения новым царем вандалов. Севаст Юстиниан предложил оставить, чисто номинально, на престоле Ильдериха, старого, слабого и безобидного, в качестве царя-марионетки, при котором молодой и энергичный Гелимер пользовался бы всей полнотой реальной власти. В подобном положении сам Юстиниан пребывал на протяжении целого десятилетия – десятилетия, имевшего поистине всемирно-историческое значение! – наглядно доказав, что можно править самовластно и не восходя на престол, а пребывая, вроде бы, в его тени. Следовательно, Юстиниан, сделав Гелимеру описанное выше предложение, хорошо знал, что именно предлагал, ибо исходил из собственного опыта. И ничего наглого, бесчестного, позорного для нового царя вандалов в предложении Юстиниана содержаться не могло – уже в силу этой параллели.

Гелимер, хоть и был правнуком Гейзериха, на свою беду, не унаследовал дипломатических талантов прадеда. Его реакция на предложение Юстиниана была поистине варварской. Ввиду возникновения угрозы вмешательства Константинополя и попытки «ромеев» посредством внешнего давления возвратить к власти в Карфагене партию Ильдериха (очевидно, крайне малочисленную), Гелимер распорядился ослепить томившегося в заключении Гоамера. Ослепление (перенятое, видимо, у Сасанидов – если верить труду Прокопия Кесарийского «Война с персами») было крайне жестоким способом исключить члена царствующего дома из линии престолонаследия. С тех пор оно практиковалось очень часто и повсюду – от Константинополя до Киева, от дворцов «ромейских» самодержцев и до ставок ханов Золотой Орды. Подобное зверство придало последнему вандальскому царю черты садиста-декадента, лишив его раз и навсегда надежды сохраниться в памяти потомков в качестве вандальского Тотилы или хотя бы вандальского Тейи - последних царей италийских остготов, павших при ее защите от восточных римлян. Гелимер повелел также усилить охрану Оагейса и старца Ильдириха, опасаясь их освобождения из-под стражи заговорщиками силой либо путем подкупа тюремщиков.

Между тем севаст Юстиниан, терпеливо ожидая окончательного умиротворения своей собственной, огромной, державы, продолжал переписываться с Гелимером (и не только с ним одним). Шестьдесят православных епископов, сосланных вандальским царем на Сардинию, и их представители в царствующем граде на Босфоре показали августу Второго Рима, сколько пользы можно извлечь из окончательного отчуждения влиятельных изгнанников от их монарха и из превращения их, пребывающих в ссылке, в активных и непримиримых оппозиционеров (на памяти автора этой книги и людей его возраста нечто подобное произошло с иранским шахом и аятоллой Хомейни, приведя к «исламской революции» в Иране). Юстиниан предложил Гелимеру выслать старого Ильдериха, коль скоро тот лишен всякой надежды быть возвращенным на престол, во имя Божие, в град его юности – Константинополь. Там, в «столице мира», достопочтенному старцу будет обеспечен надлежащий уход вплоть до его уже недалекой кончины. А ослепленный Гоамер, естественно, не представляющий для Гелимера больше никакой угрозы, с превеликою охотою сопроводит своего уставшего от бремени земных забот монарха и сородича в Царьград.

Подобного нахальства Гелимер никак не мог стерпеть. Первое письмо Юстиниана он просто оставил без ответа (возможно, укрепляя свою власть сразу после переворота, узурпатор счел, что переписка подождет). Теперь же у него нашлось время продиктовать ответное послание. Причем такое, чтобы, по его прочтении, Юстиниан «усёк», что «вандал сер, да ум у него не чёрт съел». Мол, как бы хорошо «ромеи» у себя в Константинополе ни разбирались в хитросплетениях законов, у вандалов последнее слово все еще остается за народом. А народ – на стороне Гелимера. Он в этом уверен. То, что послание начиналось со слов «ЦАРЬ Гелимер ИМПЕРАТОРУ (т.е. «ЦАРЮ ЦАРЕЙ», согласно тогдашним понятиям о ранжире титулов правящих монархов – В.А.) Юстиниану», вовсе не выражало подчиненность автора послания его адресату, в отличие от посланий Гильдериха (даже чеканившего, как указывалось выше, будучи царем суверенного государства вандалов, серебряные монеты с профилем константинопольского императора Юстина). Гелимер ссылался на старое доброе германское народное право отрешать от власти неспособного, опасного для существования народного сообщества, вождя. После смещения неспособного к правлению Ильдериха, он, Гелимер, взошел на престол, будучи, к тому же, согласно правилам престолонаследия, установленным Гейзерихом, первым в очереди соискателей престола, как старейший всех годами. Следовательно, он не совершил никаких противоправных действий, вообще же вандалы энергично воспротивятся любым попыткам внешнего вмешательства в их внутренние дела.

К ТАКОМУ обращению с собой август Юстиниан не привык, и терпеть его не был намерен. Отныне война с вандалами была делом решенным. Во всяком случае, для императора Второго Рима на Босфоре. Но «ромейский» император VI в. был уже далеко не тем, кем были римские императоры Август или Тиберий. Хотя Юстиниан, после смерти своего дяди августа Юстина, возвысившего племянника до себя, сделав его своим соправителем, вот уже несколько лет правил империей единолично. Однако ему лишь с трудом удалось закончить в 532 г. войну с персами, не добившись в ней особо убедительной победы. Царьградская казна была пуста. И это спустя всего лишь десять «с гаком» лет после смерти экономного севаста Анастасия I, умелого хозяйственника, оставившего своим преемникам государственную казну полной золотом до самых краев. Следовало также учитывать то обстоятельство, что из всех вообразимых и невообразимых военных конфликтов с внешним врагом ни один не представлялся сулящим так мало надежд на успех, как война с вандалами. Ведь кем, или чем, представлялись вандалы, при взгляде на них «из константинопольского далека»? Ордою «варваров», вооруженных до зубов, чей колоссальный пиратский флот и в мирное-то время распространял страх на все «маре нострум», держа в постоянном напряжении «ромейских» флотоводцев, а уж о военном времени… что и говорить. У всех еще было свежо в памяти уничтожение вандалами морской армады, посланной на них императором Львом Великим, печальная судьба тысячи «с гаком» кораблей под командованием столь же незадачливого, сколь и неудачливого, Василиска. Вот уж, воистину: «Фройя подул – и они рассеялись»… Да и на какую добычу можно было рассчитывать, даже в случае победы над вандалами, этими установившими свое господство над парой сотен миль пустыни, дикими головорезами? Какой смысл был в расходовании времени, сил и средств на изгнание германских дикарей - вандалов из Африки, коль скоро германские дикари - остготы все еще владели расположенной совсем недалеко, несравненно более ценной для империи Италией (без овладения которой «ромеям» вряд ли было бы возможно закрепить за собой Африку, отвоеванную ими у вандалов)?

Анализируя с сегодняшних позиций ситуацию, возникшую в том достопамятном консистории (т.е. императорском совете; сказать «на заседании совета» было бы неправильно, поскольку в описываемую эпоху в присутствии императора все его советники не сидели, а стояли), нельзя не задаться вопросом: как севаст Юстиниан мог пропустить мимо ушей все эти вполне логичные и обоснованные доводы, приведенные «разумным и влиятельным» вельможей Иоанном Каппадокийцем, «наиболее смелым и сведущим из всех своих современников» (Прокопий). Да и подданные августа Юстиниана, «свободные римские граждане», особенно сельские жители, в массе своей не выказывали особого одобрения планам войны с вандалами, которые давно уже сидели за своим морем мирно и не беспокоили империю. Лишь в городах, в которых православное духовенство пользовалось куда большим влиянием, чем на селе, удалось разжечь ненависть к вандалам-арианам, апеллируя к религиозным чувствам православных горожан. И это, видимо, сыграло роль катализатора, ускорившего ход событий.

Поскольку разумные доводы против войны с вандалами, было непросто опровергнуть, православным епископам пришлось играть на эмоциях верующих, апеллируя к сверхъестественным силам, указывая на творящиеся чудеса, предвещающие удачу предстоящему походу. Поскольку же василевс Юстиниан твердо взял курс на войну, все вышеперечисленное (которому можно верить, а можно – и нет), способствовали перелому в сознании, как членов императорского консистория, так и народных масс. Поэтому не столь важно, явился ли императору Юстиниану в вещем сне священномученик Лаетий или иной святой, призвавший автократора «ромеев», отбросив все сомнения и страхи, поспешить разделаться со злобными вандальскими еретиками, или же епископ Поссессор был самим Богом направлен из Карфагена в Царьград, чтобы призвать императора скорей начать войну.

«Что первым благом является мир, в этом согласны все люди, даже те, которые недалеки умом. Поэтому тот, кто нарушает его, является главным источником несчастья не только для соседей, но и для своих соотечественников» (Прокопий Кесарийский).

Трудно не согласиться с мудрым Прокопием. Но… Как только речь зашла о войне с еретиками, странным образом, выяснилось, что «первое благо», мир (как отсутствие войны), в глазах адептов официального константинопольского православия (давно уже превратившегося для римской правящей верхушки в орудие осуществления своих геополитических замыслов), казалось бы, прекрасно знавших, что, как сказано в Евангелии, «блаженны миротворцы, ибо они сынами Божьими нарекутся», на деле ничего не стоит. Тот самый мир, который Гейзерих и вандалы, несмотря на периодические грабительские рейды, в общем-то, сумели сохранить на протяжении нескольких десятилетий, в мире, в котором вестготы и остготы, франки и римляне, персы и сарацины, непрерывно нападали друг на друга. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что кафолическое духовенство в целом, но в первую очередь – разумеется, африканское, не ожидавшие для себя, после захвата власти ярым арианином Гелимером, ничего хорошего, использовало все рычаги, чтобы добиться военного вмешательства «Василии ромеон» под флагом спасения, в вандальском царстве, православия.

Но, несмотря на все ухищрения поджигателей войны, страх перед вандальским флотом, возможно, оказался бы сильнее великодержавных амбиций августа Юстиниана и его непримиримой ненависти к еретикам, не упусти сам Гелимер великолепную возможность привлечь на свою сторону итало-сицилийское царство остготов или хотя бы обязать остготов сохранить нейтралитет. Ведь у остготов был на Ильдериха «зуб», да еще какой! Так что свержение ненавистного им старого вандальского царя и воцарение, на его месте, Гелимера, они всецело поддерживали и одобряли. Поскольку Ильдерих, проявив, пожалуй, единственный раз за все годы царствования, недюжинную энергию (жаль только, направленную не туда, куда следовало!) бросил в темницу вдову своего предшественника – Амалафриду, сестру царя Италии Теодориха Остготского, за то, что она отрицательно отнеслась к проводимой Ильдерихом политике сближения с православными, советуя ему сблизиться лучше с ее братом-арианином Теодорихом. В ходе превосходно подготовленной, молниеносной операции (осуществленной, разумеется, не «рохлей» Ильдерихом, а решительным, жестоким Оамером) были убиты все остготские придворные вандальского царя (из чего следует, что большая часть тех шести тысяч остготских ратоборцев, что прибыли в Карфаген в составе свадебного кортежа Амалафриды, к тому времени уже успели возвратиться в Италию). Умной и решительной Амалафриде, несомненно, еще имевшей влиятельных друзей и сторонников при вандальском дворе, удалось бежать из заключения. Она попыталась найти убежище у мавров. Во-первых, потому, что мавры были единственной военной силой в Африке, кроме вандалов. Во-вторых, потому, что попытка бежать морем, контролируемым вандальским флотом, была заранее обречена на провал. Но путь до мавров оказался слишком долгим. Вандальские всадники, высланные Гоамером вдогонку царственной беглянке, настигли ее близ города Капсы. И жизнь вдовствующей царицы оборвалась. Никто не знает точно, какой смертью пришлось умереть сестре Теодориха Остготского. Есть ведь много способов расправиться с пленницей, не вызывая лишних подозрений. Подав ей в камеру миску отравленной тюремной баланды. Или заставив ее несколько дней мучиться от жажды… В любом случае, в 525 г. Амалафриды уже не было в живых. Узнав о гибели сестры, разгневанный царь италийских готов Теодорих повелел «срубить» (как говорили на Руси) тысячу кораблей, готовясь отомстить за смерть Амалафриды.

Однако же, до мести дело не дошло. Царь Теодорих умер, оплаканный не только своим собственным народом, уже в августе месяце следующего, 526 г. На престол Италии был возведен его внук, десятилетний Аталарих, за и от имени которого правила его мать Амаласвинта (Амаласунта), дочь Теодориха Великого. В сложившихся условиях о столь рискованном предприятии, как война с вандалами, нельзя было и помыслить. Равенна ограничилась адресованной Карфагену «нотой протеста» (выражаясь современным языком).

Будь на месте Гелимера Гейзерих, он бы живенько устроил показательный процесс над убийцею Амалафриды – старым Ильдирихом. Это бы не стоило Гелимеру ровным счетом ничего, зато упрочило бы его положения на престоле, как защитника попранной справедливости. Даже цезарю Юстиниану было бы нечего возразить. Зато было бы достигнуто примирение вандалов с остготами. А уж на то, чтобы ударить разом на остготов И вандалов, у империи «ромеев» сил бы, несомненно, не хватило. Однако Гелимер, вследствие своей неуемной гордыни, неудержимой вспыльчивости, неоправданной (к сожалению) веры в боевую мощь вандалов, в лучших германских традициях, совершенно позабыл о дипломатии и, в результате, создал ситуацию, в которой почти не имел шансов на победу в надвигающейся войне. Он позволил императору Юстиниану последовательно и поэтапно проводить в жизнь, открыто провозглашенную им, внешнеполитическую концепцию возвращения в лоно Римской империи всех принадлежавших ей когда-либо территорий и бить своих врагов по частям. В результате преданный великоримскому ирредентизму византийский автократор смог поодиночке одолеть сначала вандалов, а затем – остготов, победить которых, если бы они объединились, он бы никогда не смог. Поскольку Юстиниан обладал значительно более ясным и прозорливым умом, чем Гелимер, «Ромейской василии» удалось, на первом этапе осуществления концепции «собирания римских земель», разгромить вандалов с помощью остготов, а затем, с помощью захваченного вандальского флота, уничтожить царство остготов в Италии. Расправиться с варварами руками других варваров. К вящей славе Великого, Вечного Рима. Согласно римской державной «сентенции максиме»: «Дивиде эт импера», «Разделяй и властвуй». Ибо «хороший варвар – мертвый варвар». Хитрый «латинянин»-иллириец на царьградском троне одолел, с помощью дочери Теодориха, правнука Гейзериха. Проведенного затем, в цепях, словно медведь, на потеху черни, по Второму Риму, под долгие, продолжительные, переходящие в овацию, аплодисменты высокообразованной аудитории, всех этих клириков, секретарей, хронистов и канцеляристов. Аплодисменты, не смолкающие по сей день.

Тем ярче выделяется из этого мистического хора, сопровождающего гибель двух германских царств, вандальского и готского, резкий, точный в выражениях и порой ироничный голос современника событий, заслуживающего нашего особого внимания. Это голос Прокопия, самого выдающегося из светских литераторов переполненного церковными спорами VI в., родившегося в Кесарии, или Цезарее, Палестинской (последнее важно запомнить, потому что Кесарий в Римской империи было несколько) в период 490-507 гг. и скончавшегося в Константинополе не позднее 562 г. Именно этому сыну Стефана, проконсула Палестины, мы, как и многие поколения живших до нас, обязаны основными сведениями о войне «ромейского» полководца Флавия Велизария с вандалами.

Город Кесария-Цезарея (названный в честь неоднократно упоминавшегося на страницах этой книги Цезаря, разбившего свебского царя Ариовиста) Палестинская был построен по велению эллинизированного идумея - царя Иудеи - Ирода Великого, «союзника и друга римского народа», на побережье Палестины, между городами Яффой (ныне – Яфо, часть Тель-Авива) и Хайфой. В определенной степени Кесария была соперницей Иерусалима. Именно в Кесарии в 66 г. п. Р.Х. вспыхнуло восстание иудеев против власти Рима, вылившееся со временем в т.н. Иудейскую войну 66-70 гг. После подавления иудейского мятежа во главе с Симоном Бар-Кохбой в первой половине II в. именно в Кесарии Палестинской римляне подвергли мучительной казни знаменитого тогда рабби Акиву, идейного вдохновителя восставших (хотя и не признавшего в Бар-Кохбе ожидаемого иудеями мессию). Лишь в конце II в. в городе снова сложилась иудейская община, прославившаяся в III и IV в. своими законоучителями. Тот факт, что в Кесарии жили и отцы церкви Ориген и Евсевий (автор жизнеописания первого римского императора-христианина Константина Великого), поддерживавшие тесные контакты с образованными иудейскими кругами этого города, вполне вписывается в традиционные представления о Кесарии Палестинской как центре духовного образования.

В круг должностных обязанностей проконсула Стефана (предполагаемого) отца интересующего нас историка Прокопия, в отличие от проконсулов времен Римской республики, не входили военные вопросы. Он был фактически главой высшей судебной инстанции крупной и важной провинции Римской империи, имевшим право на личную охрану и прочие инсигнии власти. Многое говорит в пользу того, что члены его рода традиционно занимались интеллектуальным трудом, подвизаясь преимущественно на ниве юриспруденции и, возможно, имели родственные связи с другими Прокопиями, принадлежавшими к числу духовно развитых, литературно одаренных иудеохристиан. Можно не сомневаться в том, что положение небольшой иудейской общины в палестинском городе, населенном в основном язычниками, было не слишком легким и простым. И потому немало ее членов отделилось от своей общины, став т.н. иудеохристианами, после того, как трансформация Римской империи в христианскую (во всяком случае – официально) открыла перед иудеями возможность принимать крещение, не сопряженную уже с опасностью для жизни и здоровья. Но, и став христианами, они продолжали оставаться настолько тесно связанными, если не со своей прежней верой, то со своими прежними обычаями, формами жизни, предпочтениями и интересами в духовно-интеллектуальной сфере, что для обозначения этой специфической группы новых христиан «родом из иудейства» был изобретен почти забытый ныне термин «иудеохристиане». Бертольд Рубин, известный немецкий византинист, профессор Кельнского университета, писал в данной связи на страницах своей книги о Прокопии Кесарийском, что при изучении труда позднеантичного историка бросается в глаза определенная внутренняя, да и внешняя связь Прокопия с (обращенным в христианство?) иудейством и вообще с его родиной - преимущественно эллинистической, но, тем не менее, тесно связанной с семитской расой. Даже в стиле Прокопия ощущается, если верить кельнскому профессору, семитское влияние. Рубин указывал также на явный интерес Прокопия к семитским надписям, попадавшим в поле его зрения во время африканской экспедиции против вандалов, и его интерес к судьбе сокровищ Иерусалимского Храма. «При длительном и внимательном прочтении сочинений этого автора, они оставляют неизгладимое впечатление особой духовной привязанности Прокопия ко всему, что связано с иудейством, несмотря на его заверения в обратном».

Кельнский профессор Бертольд Рубин (проживавший в основном в Берлине) был очень осторожен в своих утверждениях и почти столь же скептичен, сколь и сам Прокопий. Поэтому он не высказал предположения и не привел самого простого и, кажется, прямо-таки напрашивающегося объяснения данного загадочного, на первый взгляд, феномена – мать выдающегося историка поздней Античности была иудейского происхождения. Она была одной из образованных кесарийских иудеек или, скорее всего, иудеохристианок, взятой в жены римским проконсулом. Аналогичных примеров было немало (взять хотя бы римского императора Тита, разрушившего в 70 г. Иерусалим, ограбившего Храм Единого Бога и едва не сочетавшегося законным браком с иудейской царевной Береникой-Вероникой; а гонитель христиан принцепс Нерон – так тот и вовсе женился на Поппее – иудейке, правда, прозелитке). Прокопий был бы, в этом случае, далеко не первым молодым провинциалом, обязанным уверенностью в себе, образованием, карьерой и успехом вере своей матери в сына, и постоянному, с самого детства, развитию его природных дарований умной и честолюбивой матерью. Кроме того, если верно наше предположение, что Прокопий был сыном проконсула Стефана, у него был великолепный учитель – его тезка Прокопий Газский. Возможно, отец историка, проконсул Стефан далеко не случайно выбрал имя своему сыну. Первого христианского мученика, пострадавшего в Кесарии Палестинской в пору гонений, воздвигнутых на народ Божий императором-язычником Иовием Диоклетианом, звали именно Прокопием. К смерти же он был приговорен одним из предшественников Стефана по должности – проконсулом Флавианом Павлином.

Будущий историк Прокопий из Кесарии получил солидное (в полном смысле слова, т.е. стоившее его отцу, а может быть, и матери немало полновесных солидов – В.А.) юридическое, а также военное образование, став в 527 г. консилиарием, т.е. советником, имперского полководца Велизария, в ту пору – дукса (по-гречески – стратега, или стратига, т.е. командующего вооруженными силами) римского Междуречья (Месопотамии, современного Ирака) и коменданта города-крепости Дары. Если верно предположение о рождении Прокопия в 490 г., то он достиг карьерных высот довольно поздно. Поэтому правильнее было бы исходить из того, что он родился в последние годы V либо в первые годы VI в.

Уже первые задания, полученные Прокопием от Велизария, были связаны с предстоящей экспедицией против вандалов, свидетельствуя о том, что император Юстиниан готовил ее задолго до окончательного одобрения своих военных планов консисторием. Прокопию было поручено разведать положение на острове Сицилия. «Он (Велисарий – В.А.) послал своего советника Прокопия в Сиракузы, чтобы разузнать, не устроили ли враги (вандалы – В.А.)заранее какую-либо засаду на острове (в его вандальской части – В.А.) или на материке, чтобы помешать их (восточноримских войск – В.А.) переезду (через море – В.А.), к какому месту Ливии (Африки – В.А.) им лучше всего пристать и откуда выгоднее всего начать военные действия против вандалов» («Война с вандалами»). При выполнении задания Прокопий получил важную и ценную информацию от осевших на Сицилии земляков (возможно – иудеев). Следует особо подчеркнуть, что именно Прокопий определил наиболее удобные места для стоянки кораблей и высадки десанта на африканском побережье. Следовательно, Прокопий был не только консилиарием, но и шпионом Велизария:

«Официально же он (Велисарий – В.А.) отправил Прокопия под предлогом закупки продовольствия, так как готы (владевшие тогда частью Сицилии остготы – В.А.) охотно предоставили им (восточным римлянам – В.А.) право закупок; об этом было договорено василевсом Юстинианом и Амаласунтой, матерью Аталариха (малолетнего царя остготов, внука Теодориха Великого – В.А.), который тогда еще был мальчиком (стать взрослым ему, к сожалению, так и не дали – В.А.) <…> Прибыв в Сиракузы, Прокопий неожиданно встретился со своим земляком (кесарийцем и, возможно, иудеем – В.А.), с которым еще с детства был дружен; по делам морской торговли он уже давно поселился в Сиракузах; Прокопий стал его расспрашивать о том, что ему нужно было узнать. Этот человек показал ему своего слугу, который после трехдневного плавания вернулся в этот день из Карфагена и сказал, что нет никаких оснований подозревать, что вандалы устроили римскому флоту (вторжения – В.А.) засаду. Ни от одного человека они (вандалы – В.А.) не слышали, чтобы на них шло какое-либо войско; все боеспособные вандалы незадолго до этого отправились в поход против Годы (остгота на службе вандальского царя, захватившего Сардинию, которой был послан управлять, и отделившего ее от вандальской державы – В.А.). Поэтому Гелимер даже не помышляет о войне и, оставив без должной защиты Карфаген и другие приморские укрепленные пункты, живет в Гермионе, которая находится в Бизакии (Бизацене – В.А.) в четырех днях пути от города (вообще-то царь вандалов не просто жил в Гермионе, а координировал оттуда операции своих войск против мавров – В.А.). Так что они (корабли «ромейского» флота с десантными войсками на борту – В.А.) могут плыть, не опасаясь никаких неприятностей, и пристать там, куда их пригонит ветер. Услышав это, Прокопий, взяв слугу за руку, пошел с ним к гавани Аретузе, где у него стоял корабль, расспрашивая этого человека обо всем и стараясь выведать все подробности. Взойдя с ним на корабль, он велел поднять паруса и спешно плыть в Кавкану (место сбора восточноримского флота вторжения – В.А.). Хозяин этого слуги стоял на берегу и удивлялся, что ему не возвращают его человека <…> Когда этого слугу привели к Велисарию и он поведал ему весь свой рассказ, Велисарий был очень обрадован, усердно хвалил Прокопия и велел трубным звуком дать знак к отплытию. Быстро подняв паруса, они направились к Гавлу и Мелите (современной Мальте), островам, которые являются границей между Адриатическим и Тирренским (Средиземным - В.А.) морем» («Война с вандалами»).

В манере изложения Прокопия явственно ощущается влияние «отца истории» Геродота Галикарнасского, от которого не могли избавиться и позднейшие историки (даже не знакомые с трудами Геродота): все события излагаются так, как если бы были сплошной цепью удивительных, чудесных и счастливых совпадений, как если бы сама Судьба была на стороне защитников правого дела. Поэтому многие комментаторы Прокопия вообще не верили в подлинность его как бы нарочито наивных описаний, другие же – скажем, Людвиг Шмидт, Юлиус фон Пфлугк-Гартунг или Герман Шрайбер – верили речистому кесарийцу в лучшем случае, наполовину. Они признавали, что в истории мореплавания, особенно в древние времена, многое могло происходить случайно, неожиданно, многие решения, позднее оказавшиеся судьбоносными, могли приниматься как бы по наитию, спонтанно. Но поверить в то, что стратиг Велисарий отправляется со своим флотом в неизвестность, так сказать, по воле волн, так же трудно, как и в «случайность» встречи Прокопия со своим другом детства, тотчас же, с готовностью, предоставившим своему земляку (с которым, судя по всему, не виделся давным-давно) слугу, только что возвратившегося из Карфагена и вдобавок прекрасно осведомленного буквально обо всем, что там творится. Гораздо вероятнее другое – в ходе Большой Игры на Сицилии встретились и обменялись информацией восточноримские резиденты, связанные разветвленной агентурной сетью, заблаговременно наброшенной Константинополем на все Средиземноморье, включая вандальское царство. Эта сеть давно уже, во всяком случае, на протяжении десятилетий, исправно функционировала, при поддержке православной церкви, умело наладившей обмен сведениями между Карфагеном и Каралами, между Каралами и Римом, между Карфагеном, Каралами, Римом и Константинополем…

Уж слишком удачно был выбран момент начала вторжения «ромеев» в Африку, чтобы поверить в «счастливую случайность». Момент этот был прямо-таки уникальным, с точки зрения уязвимости вандальского царства для внешней агрессии. Сардиния, куда, по сообщению удивительно хорошо информированного «слуги кесарийского друга» (?) Прокопия, как раз отплыло вандальское войско, как уже говорилось выше, была во власти наместника царя, остгота Годы, взбунтовавшегося против Гелимера и отделившегося от вандальского царства. Трудно поверить, что пребывавшие в изгнании в Каралах, центре этой самой Сардинии, православные епископы не заметили этого мятежа и не сообщили о нем «куда следует», так сказать, «по инстанции». Узнав о бунте Годы на Сардинии, царь Гелимер спешно бросил пять тысяч отборных вандальских воинов на ста двадцати кораблях подавлять этот крайне опасный для его царства мятеж. Ибо даже если Года взбунтовался не по инициативе, исходившей из Второго Рима, а самочинно (или раньше, чем это было договорено с «ромейским» центром), с момента захвата острова мятежник-остгот действовал не сам по себе, а в контакте и по согласованию с Константинополем, выразив готовность служить Юстиниану и прося у него военной поддержки. «Василевс <…> стал готовить для СОВМЕСТНОЙ с Годой (выделено нами – В.А.) охраны острова (Сардинии – В.А.) четыреста воинов во главе с архонтом Кириллом» (Прокопий). Разумеется, Гелимеру поступали и сообщения о «ромейском» флоте, но он, видимо, сочтя главным театром военных действий именно Сардинию, решил, что флот Велизария двинется к этому острову для оказания поддержки Годе. Нападение же «ромеев» на африканское царство вандалов в самое жаркое время года, сравнительно небольшими силами (пятнадцать тысяч воинов было вполне достаточно для захвата и удержания Сардинии, но, как казалось Гелимеру, слишком мало для завоевания Африки), вандальский царь (именно в силу имевшихся у него точных сведений о численности противника) считал попросту невозможным. Если бы Гелимеру сообщили о более многочисленном «ромейском» флоте с более многочисленным десантом на борту (а ведь в ту, да и в более поздние эпохи, силы противника сплошь и рядом многократно преувеличивались, это было в порядке вещей), он бы, надо думать, поднял по тревоге и свои остальные войска. Момент, выбранный «ромеями» для вторжения в Африку, был, может быть, и неудачным, с точки зрения климатических условий. Но это может быть расценено, как свидетельство необходимости, с точки зрения Велисария, ускорить начало операции из-за, возможно, преждевременно начавшегося мятежа Годы на Сардинии (если придерживаться версии о том, что мятеж был прямо инициирован Константинополем). Как бы то ни было, стратег Юстиниана не мог упустить выпавшую ему крайне удачную возможность «поразить вандальского зверя в его африканском логове». Другой такой возможности могло не быть (по крайней мере, в обозримом будущем). Дело не терпело отлагательств – именно потому, что у Велисария было так немного кораблей и воинов, и потому, что его воинство отнюдь не было уверено в победе. «Ромеи» уже традиционно привыкли бояться вандалов, и плыли по «нашему морю» с опаской, в постоянном ожидании нападений вандальского флота.

«Шел уже седьмой год единодержавного правления василевса Юстиниана, когда примерно во время летнего солнцеворота (т.е. примерно 21-22 июня 533 г. – В.А.) он повелел кораблю стратига (или, говоря, по-современному – флагману – В.А.) пристать к берегу там, где находился царский (императорский – В.А.) дворец. Сюда прибыл арихиерей города (патриарх Константинополя – В.А.) Епифаний, прочтя, как полагается, молитвы. Одного из воинов, недавно крещенного и принявшего имя христианина, он ввел на корабль. Так отплывал военачальник Велисарий и его жена Антонина. Вместе с ними был и Прокопий, описавший эти события. Вначале он очень страшился опасностей этой войны, но затем увидел сон, который его ободрил и побудил стремиться к этому походу…» («Война с вандалами»).

Итак, все еще «сплошной Геродот», с той лишь разницей, что вещие сны у Прокопия посылаются не языческими богами, а Богом христиан, благоволящим православному воинству константинопольского императора. Должно быть, Велизарий был твердо уверен в успехе римского оружия, раз он счел возможным взять с собой в поход свою супругу Антонину (хотя в случае внезапной бури или встречи с вандальским флотом и поражения в морском сражении бежать с тонущего или горящего корабля было бы некуда). Впрочем, присутствие столь же высокородной, сколь и храброй кирии (или домины) Антонины на борту оказалось весьма полезным, ибо, хотя на всех прочих кораблях взятые с собой запасы пресной воды за время долгого пути испортились из-за жары, питьевая вода на флагманском корабле, хранившаяся, по ее совету, в стеклянных сосудах, зарытых в ящике, наполненном песком, в глубине трюма, ниже ватерлинии, куда не проникало солнце, осталась такой же свежей и приятной на вкус, как и в день отплытия из Царьграда. Многие воины «божественного» императора «ромеев» расхворались не только от испортившейся воды, но и от некачественного (по вине провиантских чиновников во главе с «главным вором» - упомянутым выше «наиболее смелым и сведущим из всех своих современников» эпархом двора Иоанном Каппадокийцем) хлеба (число умерших от него достигло пятисот). Видно, эпарх Иоанн, любезный августу Юстиниану своей способностью изобретать все новые сборы и налоги, уверенный в своей безнаказанности, был действительно настолько «смелым», что беззастенчиво наживался на хлебных поставках для армии, и настолько «сведущим» во всякого рода мошеннических махинациях, что нажил себе огромное состояние, всякий раз умудряясь выходить сухим из воды. Из-за проделок Иоанна с хлебом умерло бы еще больше воинов, если бы не Велизарий. Стратег запретил воинам питаться этим хлебом и велел доставлять им местный хлеб (что, естественно, стало возможным только после высадки). Донос военачальника на казнокрада Иоанна василевс оставил без последствий…

Пока же флот бороздил волны Эгейского моря, воинам пришлось довольствоваться испорченным хлебом, что, естественно, вызвало крайнее недовольство разноплеменной «десантуры» Велисария (да и его столь же разноплеменной «матросни»). Это накалило обстановку. Хотя дело и обошлось без античного аналога восстания на броненосце «Потемкин», между наемниками на восточноримской службе участились стычки. К чести Велисария, он сумел жестокими мерами пресечь намечавшийся бунт. Во время очередной остановки по пути в Африку (занявшем в общей сложности три месяца), «ромейский» полководец приказал, в целях устрашения, чтоб другим было неповадно, посадить на кол двух гуннских наемников, убивших, в нетрезвом виде, своего соратника. Пока на холме, перед глазами всего войска, над преступниками совершалась эта, пожалуй, наиболее мучительная казнь из всех, известных в древнем и в античном мире, Велисарий обратился к своим ратоборцам с речью о необходимости соблюдать дисциплину, из которой явствует, что «ромейские» ветераны войн с персами не слишком-то рвались на бой с вандалами. Именно по этому стратиг и избрал для двух провинившихся гуннов столь суровое наказание. Осужденные часами корчились на кольях, видимые всем и каждому из вразумляемых Белизарием таким образом воинов, на каждом этапе своей продолжительной агонии. Следует заметить, что сажание на кол было впервые засвидетельствовано у ассирийцев, а затем – у персов, гуннов и славян.

Процитируем, так сказать, в порядке конструктивной самокритики, рассказ Прокопия о наших славянских предках, напавших на римскую Фракию во второй половине царствования императора Юстиниана:

«Эти славяне, победители Асбада (восточноримского военачальника гепидского происхождения, которого славяне-победители сожгли живьем, нарезав предварительно из кожи на его спине ремней - В.А.), опустошив подряд всю страну вплоть до моря, взяли также приступом и приморский город по имени Топер, хотя в нем стоял военный гарнизон. Этот город был на фракийском побережье и от Византии отстоит на 12 дней пути. Взяли же они его следующим образом. Большая часть врагов спряталась перед укреплением в труднопроходимых местах, а немногие, появившись около ворот, которые обращены на восток, беспокоили римлян, бывших на стене. Римские воины, находившиеся в гарнизоне, вообразив, что врагов не больше, чем сколько они видят, взявшись за оружие, тотчас же вышли против них все. Варвары стали отступать, делая вид для нападающих, что, испуганные ими, они обратились в бегство; римляне же, увлеченные преследованием, оказались далеко впереди укреплений. Тогда поднялись находившиеся в засаде и, оказавшись в тылу у преследующих, отрезали им возможность возвратиться назад в город. И те, которые делали вид, что отступают, повернувшись лицом к римлянам, поставили их между двух огней. Варвары всех их уничтожили и тогда бросились к стенам. Городские жители, лишенные поддержки воинов, были в полной беспомощности, но все же стали отражать, насколько они могли в данный момент, нападающих. Прежде всего они лили на штурмующих масло и смолу, но они, правда, не очень долго отражали грозящую им опасность. Но потом варвары, пустив в них тучу стрел, принудили их покинуть стены и, приставив к укреплениям лестницы, силою взяли город. Мужчин до 15 000 они тотчас всех убили и ценности разграбили, детей же и женщин они обратили в рабство. Сначала они не щадили ни возраста, ни пола, но как этот отряд, так и другие с того момента, как они ворвались в область римлян, они всех, не разбирая лет, убивали так, что вся земля Иллирии и Фракии была покрыта непогребенными телами. Они убивали попавшихся им навстречу не мечами и не копьями или какими-нибудь обычными способами, но, вбив крепко в землю колья и сделав их возможно острыми, они с великой силой насаживали на них этих несчастных, делая так, что острие этого кола входило между ягодицами, а затем под давлением тела проникало во внутренности человека. Вот как они считали нужным обращаться с ними. Иногда эти варвары, вбив глубоко в землю четыре толстых кола, привязывали к ним руки и ноги пленных и затем непрерывно били их палками по голове, убивая их таким образом, как собак или как змей или других каких-либо диких животных. Остальных же вместе с быками, мелким скотом, который они не могли гнать в отеческие пределы, они запирали в помещениях и сжигали без всякого сожаления. Так славяне уничтожали всех встречавшихся им жителей» (Прокопий Кесарийский. «Война с вандалами»).

Сажание на кол еще долго практиковалось в Средиземноморье (в частности, у египетскими мамелюками и у турками-османами, проникнув от них и в польско-литовскую «Речь Посполитую», а из нее – в Московское государство, где оно, впрочем, было не так распространено). Но это так, к слову…

Поддержание в восточноримском войске – пусть даже столь жестокими мерами – строжайшей дисциплины, беспощадное пресечение малейших проявлений недовольства, решительное преодоление возникающих трудностей (не только со снабжением), свидетельствуют о заблаговременной и тщательной подготовке Велизарием этой рискованной военно-морской экспедиции. Гелимер же, памятуя о разгроме вандальским царевичем Гензоном армады Василиска и Марцеллиана в Карфагенском заливе и о прочих победах вандалов над римлянами, явно недооценил противника, не уделив надлежащего внимания морской разведке. Не проявлял он, впрочем, должной бдительности и внимания также к событиям на суше. Иначе бы не потерял, еще до выхода в море эскадры Велисария, важную в стратегическом отношении область Триполитанию, из которой, во время поднятого Гелимером против Ильдериха мятежа, были, видимо, выведены (или сами возвратились в Карфаген, воспользовавшись смутой) не слишком многочисленные вандальские войска. Воспользовавшись данным обстоятельством, проримски настроенный ливиец (а возможно – прямой агент Константинополя) по имени Пуденций побудил граждан Триполя отпасть от вандалов. Не теряя времени, он поспешил сообщить в Царьград, что вандальских войск в Триполитании не осталось, и «ромеи» смогут «вернуть ее в лоно империи» даже небольшими силами. «Василевс послал к нему архонта Таттимута и небольшое войско. Соединившись с этим войском и воспользовавшись отсутствием вандалов, Пуденций захватил эту область и подчинил ее василевсу» (Прокопий).

Т.о. только слепой мог не видеть, что Юстиниан готовится к вторжению. Даже рядовые, мирные, казалось бы, граждане как Пуденций, могли рассчитывать на до смешного легкий успех. Целые области вандальского царства были совершенно беззащитными перед неприятелем еще до падения этого царства. Все эти явные симптомы разложения при всем желании не представляется возможным объяснить только смятением, наступившим вследствие неожиданного и мгновенного перехода власти от Ильдериха к Гелимеру. Думается, их следует скорее объяснить слабостью Гелимера как руководителя, отсутствием у него необходимых организаторских способностей. Да и вообще, невольно создается впечатление, что представители этого, последнего, поколения вандальских владык, утратили способность к государственному и стратегическому мышлению. У них еще имелись корабли и воины, но этих воинов на этих кораблях царь Гелимер отправил на Сардинию, оставив беззащитным (если не сказать – поставив под удар) африканское побережье к востоку от столицы – Карфагена.

Тем самым Велизарию была предоставлена свобода выбора места высадки, которой он не преминул воспользоваться. Выбор им, в качестве места высадки и плацдарма для дальнейших сухопутных операций, района «Головы отмели» (лат. Капут Вада, известный ныне под арабским названием Рас Капудия самый восточный мыс побережья Туниса, примерно на высоте Эль Джема, на полпути из Суссы в Сфакс) был столь удачным, что автору настоящей книги представляется совершенно непонятным утверждение, к примеру, уважаемого Людвига Шмидта, что флот Велизария был прибит в этом месте к берегу восточным ветром. Если бы место высадки было выбрано южнее, это привело бы к совершенно излишнему удлинению маршрута войск с целью захвата Карфагена и к угрозе их вооруженного столкновения с местными маврами. А если бы место высадки было выбрано ближе к Карфагену, высадку десанта Велисарию пришлось бы производить под угрозой удара ему в тыл или во фланг вандальских войск из бизаценских гарнизонов.

Тем не менее, решение Велизария произвести высадку именно в избранном им месте встретило возражения. Прокопий подробно изложил как доводы подчиненного ему префекта (или, по-гречески – эпарха) Архелая против высадки в указанном месте, так и контрдоводы верховного главнокомандующего. Предложение эпарха Архелая сводилось к тому, чтобы, принимая во внимание трудность пешего перехода по почти безводной, без источников снабжения, и совершенно незнакомой местности, вместо этого на всех парусах плыть прямо к Карфагену и с налету захватить вандальскую столицу. Велизарий же, похоже, предпочел опасность похода по пустыни опасности столкновения с вандальским флотом, который вряд ли бы не попытался защитить столицу царства с моря. Стратиг, возможно, пребывал под впечатлением высказываний своих воинов, открыто заявлявших, что они готовы драться на суше с кем угодно, но не горят желанием сражаться на море с вандалами. Великодушный полководец даже обещал позволить им бежать при встрече с вандалами на море: «Если мы сейчас поплывем в Карфагену и наш флот встретит неприятельский, и наши <…> обратятся в стремительное бегство, то в конце концов они не заслужат порицания» (Прокопий). Как, должно быть, возмущались при этих словах верховного военачальника «ромеев» целые поколения римских полководцев в потустороннем мире (сказать «переворачивались в гробах» нельзя, поскольку до принятия христианства римляне практиковали обычай трупосожжения)! С другой стороны, лично, несомненно, мужественный, храбрый Велисарий (происходивший, по Прокопию Кесарийскому, из «той Германии, что между Иллирией и Фракией», т.е. из заселенной готами части восточноримских Балкан, и, соответственно, германец родом) не мог не делать скидки на ставший «наследственным» страх «ромеев» (и не только их одних) перед вандальскими «викингами», вот уже на протяжении целого столетия почти что безнаказанно терроризировавшими бассейн Внутреннего моря. Свою речь предводитель воинства «восточных римлян», состоявшего из гуннов (видимо, язычников), киликийцев, египтян, армян (монофизитов), готов (ариан), герулов (ариан), ионийских греков и т.д. завершил щедрыми посулами, указав на ожидающую их богатую добычу: «Если мы будем храбрыми, то в продовольствии у нас недостатка не будет. Тот, кто побеждает врагов, становится обладателем и того, что принадлежит противникам. Победа, обладая правом на все богатства, переносит их туда, куда склоняется сама. Так что у вас в руках и ваше спасение, и изобилие всяких благ» («Война с вандалами»).

Эту речь Велизария, как и предыдущую речь Архелая, ни в коем случае не следует расценивать, как простое упражнение в красноречии. Ведь записавший ее Прокопий лично присутствовал на заседании «ромейского» военного совета, вел протокол и, вне всякого сомнения, достоверно отобразил, во всяком случае, фактическую сторону дела. Велизарий, умело проводивший в отношении своих соратников политику «кнута и пряника», в заключительных словах своей речи как бы поманил «пряником», в первую очередь, ту часть своей вооруженной «сборной солянки», которой он, после отплытия из Второго Рима, был вынужден погрозить «кнутом». А именно – гуннов, или «массагетов», как их называет сознательно архаизирующий язык своего повествования Прокопий (подражая Геродоту, Фукидиду, Ксенофонту, Диодору, Плутарху, Арриану и другим греческим историкам), с момента их высадки на африканскую землю. Наемная гуннская конница была самой боеспособной частью войска Велизария, и в то же время – его самой выносливой частью. Последнее обстоятельство приобретало совершенно особое значение в условиях крайне сложного североафриканского театра военных действий. Гунны, прирожденные наездники, никогда не соприкасавшиеся с морем, естественно, чувствовали себя на борту корабля особенно неуверенно. Но стоило стратигу – тонкому знатоку солдатской психологии – посулить им богатую добычу, как они разом позабыли все лишенья и невзгоды, включая зрелище мучительной казни на колу двух своих боевых товарищей (как будто бы переносящей нас в эпоху ассирийского библиофила Ашшурбанипала или валашского садиста Влада Цепеша).

Сразу же после высадки Велизарий приказал своим воинам и матросам (последних было тридцать тысяч) рыть рвы и устраивать палисады. Столь спешное начало шанцевых работ свидетельствует о том, что стратиг опасался подхода поднятых по тревоге вандальских «сил быстрого реагирования». Воины, копавшие ров, почти сразу же наткнулись на воду (хотя местность считалась безводной). Все возрадовались великой радостью спасению от незавидной перспективы умереть от жажды. Прокопий же не преминул отметить обнаружение источника воды как очередное великое чудо, знамение грядущей победы правого дела, доказательство вмешательства сверхъестественных, Божественных сил в борьбу благоверного римского августа Юстиниана с неверным вандальским тираном-арианином. Следовательно, Прокопий еще «не вышел из тени Геродота». Ни здоровый скепсис, ни психологическая прозорливость, характерные для столь многих мест сочиненья рассудительного кесарийца, нисколько не мешали ему впадать порой в суеверные реминисценции, на протяжении столетий превратившие историографию в искусство, а хронику реальных исторических событий – в поэтически приукрашенный панегирик битвам и победам.

Велизарий же проявлял во всех этих вопросах несравненно более практическое и современное мышление. Строго следуя разработанной Юстинианом внешнеполитической концепции возврата в лоно империи всех бывших римских земель, стратиг избрал для себя роль освободителя, а не завоевателя. Он запретил воинам грабить, опустошать поля и сады, пытаясь сохранить добрые отношения с местным населением; правда, без особого успеха. Ибо туземцы Бизацены были не так уж недовольны тираническим (якобы) правлением царей вандалов, как можно было вообразить себе, поверив на слово посланцам кафолических епископов, регулярно являвшихся с жалобами на притеснения в Константинополь. Правда, Велизарию не пришлось столкнуться с ожесточенным сопротивлением, ибо вот уже сто лет ношение оружия было привилегией вандалов (и аланов), а не туземных земледельцев, рыбаков и ремесленников. Однако последние не проявляли никаких восторгов по поводу своего «освобождения» армией своих «соотечественников и единоверцев». Просто новые хозяева сменили старых. Для маленького человека между Гелимером и Юстинианом не было особой разницы…

Велизарию стало известно, что на расстоянии одного дня пути от укрепленного лагеря восточных римлян «находится расположенный у моря город Силлект (позднейшая Саллакта, неподалеку от одноименного предгорья – В.А.), стена которого уже в древнее время была разрушена (по приказу Гейзериха – В.А.).

Жители его, загородившись со всех сторон стенами своих домов наподобие укрепления, оберегали себя таким образом от набегов маврусиев…» (Прокопий).

Флавий Велизарий, явно стремившийся по возможности избежать кровопролития, что могло нанести ущерб его имиджу бескорыстного освободителя, решил захватить город хитростью, силами небольшого передового отряда (или, как сказали бы впоследствии, «команды охотников»).

«И вот Велисарий послал одного из своих копьеносцев Вориада с несколькими щитоносцами с приказом попытаться занять город, и, если они его возьмут, не причинять жителям никакого зла, но обещать бесконечные блага и сказать, что они пришли для их освобождения, с тем чтобы наше войско могло войти в этот город. Посланные оказались недалеко от города в час, когда тушат светильники, и, скрывшись в овраге, провели там ночь. Утром, когда деревенские жители с телегами стали входить в город, они тихо, смешавшись с ними, проникли в город и безо всякого труда его заняли. С наступлением дня, не поднимая никакого шума, они созвали священнослужителя (видимо, городского епископа – В.А.) и знать города, сообщили им поручение стратига и, получив с их полного согласия ключи от входов, отправили их военачальнику» (Прокопий).

Этот первый успех, достигнутый без всякого труда, был важен, в первую очередь, тем, что давал Велизарию возможность, завладев краешком вандальской государственной организации, распространить по этим не внушающим вандалам подозрения каналам восточноримскую «теологию освобождения» по всему организму государства Гелимера. В данной связи Прокопий сообщает о том, что «попечитель государственной почты перешел на сторону римлян, передав им всех казенных лошадей». Чрезвычайно примечательное сообщение! Выходит, в якобы отсталом, «варварском», неуправляемом и хаотичном государственном образовании вандалов, имелся «попечитель (руководитель – В.А.) государственной почты», в чьем подчинении находились «вередарии» (от латинского слова «веред», т.е. «почтовая лошадь») – конные курьеры (знатного происхождения), перевозившие царские послания (совсем как в высокоцивилизованных персидских царствах Ахеменидов и Сасанидов, державах Александра Македонского и его преемников – диадохов, парфянском царстве Аршакидов, Римской «мировой» империи). Один из этих «вередариев» (обратите внимание, уважаемые читатели, на использование «дикими» вандалами римского термина!) был схвачен воинами Велизария. Стратиг не сделал ему никакого зла, но, одарив большим количеством золота и получив от него обещание верности (!), вручил ему письмо, которое благочестивый миротворец - василевс Юстиниан – изволил написать вандалам, чтоб «вередарий» передал его вандальским архонтам. «Письмо это гласило следующее: «У нас нет намерения воевать с вандалами, и мы не нарушаем заключенного с Гизерихом договора, но мы хотим свергнуть вашего тирана (Гелимера – В.А.), который, презрев завещание Гизериха, заковал вашего царя (Ильдериха – В.А.) в оковы и держит в тюрьме; который одних из ненавидимых им родственников сразу же убил, у других же отнял зрение (как, например, у Гоамера – В.А.) и держит под стражей, не позволяя им со смертью прекратить свои несчастия. Итак, соединитесь с нами и освободитесь от негодной тирании для того, чтобы вы могли наслаждаться миром и свободой. В том, что это будет предоставлено вам, клянемся именем Бога» («Война с вандалами»).

Но расчет Велизария не оправдался. Очевидно, вандальский курьер был склонен полагать, что миром и свободой вандалы наслаждались и до высадки «ромейского» десанта. Во всяком случае, он остерегся открыто известить широкие массы вандальского населения о щедрых императорских посулах, тайно показав послание восточноримского стратега только ближайшим друзьям. В-общем «ромейская» пропаганда оказалась, на первых порах, неэффективной…

Тем не менее, предпринятая дальновидным Велизарием попытка разложить внутреннее единство вандалов средствами агитации и пропаганды, представляется весьма примечательной, ибо такое в периоды военных действий времен Великого переселения народов случалось достаточно редко. Примечательно и нечто другое. В послании Велизария вандалам вообще не затрагивались религиозные вопросы. Видимо, восточноримский император верил не всему, что ему сообщали православные епископы и их агенты о гонениях, воздвигнутых вандальскими тиранами-еретиками на истинную веру, и о мучениях, которым они подвергали всех без исключенья правоверных христиан. Юстиниан скорее апеллировал к «старовандальским» традициям, дважды упомянул Гейзериха и подчеркнул свое намерение поддерживать союз, заключенный империей с этим легендарным создателем царства вандалов. Все это убедительно доказывает отсутствие принципиальной пропасти между вандальскими царями и населением их царства, и что так часто упоминаемое в полемических сочинениях и жалобах хронистов и комментаторов из среды духовенства угнетение православной веры мало затрагивало «маленьких людей», будучи направленным исключительно против проводимой православными епископами политики религиозной экспансии и против их, изменнической, по сути, конспиративной деятельности, связанной с зарубежными центрами (враждебными вандальскому царству Константинополем и Римом).

С другой стороны, малочисленные вандалы (вкупе с аланами) составляли в густо населенной Северной Африке всего лишь незначительное этническое и религиозное меньшинство, господствовавшее над многочисленной массой местного населения, не испытывавшего особой солидарности с навязавшим ему свое господство силой оружия немногочисленным инородным, иноверным и иноязычным правящим слоем. Поэтому не представляется удивительным, что Велизарий, высадившись в Африке, не вызвал народного восстания туземцев против вандалов, но и не встретил со стороны туземцев сопротивления. На территориях, окружающих Карфаген, древний пунийский «Новгород», вот уже шесть столетий не существовало местных, автохтонных государственных образований, и туземцы не собирались начинать «партизанскую войну против захватчиков», рискуя тем немногим, чем владели, только лишь из-за того, что вандалов, сменивших в свое время римлян, теперь снова сменили римляне.

«По прибытии в Силлект Велисарий держал своих солдат в разумной строгости, так что они не давали волю рукам и не поступали грубо (никому из доблестных «ромеев» не хотелось на кол – данный стратигом своей армии урок, как видно, пошел впрок – В.А.) сам же он проявлял мягкость в обращении и человеколюбие <…> жители этих мест не прятались от войска и не стремились что-нибудь скрыть, но охотно продавали (! – В.А.) продукты и оказывали солдатам всякого рода услуги. Проходили же мы в день до восьмидесяти стадий и до самого прибытия в Карфаген останавливались на ночлег либо в городах, если это удавалось, либо в лагере…» (Прокопий).

Историки давно уже спорят о длине греческого стадия, или стадии (от которого происходит наши слово «стадион», как место спортивных состязаний, и «стадия», как этап, фаза какого-либо процесса). Дело в том, что дальние расстояния не могут быть точно измерены шагами, как, например, периметр городской стены. Однако если попытаться измерить число стадиев, скажем, в дороге или улице, можно, на основе изучения старинных географических и дорожных карт исходить из того, что войско Велизария по пути в Карфаген проходило от двенадцати до четырнадцати километров в день. Видимо, идти быстрее оно не могло из-за сильной жары. Когда до Карфагена оставалось идти примерно шестьдесят-семьдесят километров, войско, миновав Лепту и Гадрумет (позднейший Сус), подошло к местечку Грассу, где располагался парк с прекрасным садом и загородным дворцом повелителя вандалов. Современный автотурист проезжает эту местность по прибрежной скоростной автодороге Сус-Хаммамет в северном направлении. За железнодорожной станицей Энфида можно, с левой стороны, различить руины, однако точно отождествить эти развалины с упомянутым Прокопием Кесарийским «Грассом» не представляется возможным. Возможно, упомянутый им «Грасс» - это современные Хеншир Фрага или Сиди Калифа. Как бы то ни было, в «Грассе» в семидесяти-шестидесяти километрах от Карфагена, «находился дворец правителя вандалов и самый прекрасный из известных нам парк с садом. Он обильно орошался источниками и имел очень много различных деревьев. Все деревья были полны плодов. Так что каждый солдат поставил свою палатку среди фруктовых деревьев, ел до пресыщения фрукты (по мнению Шарля Тиссо, автора труда «Сравнительная география римской Афиканской провинции», речь шла об апельсинах, «золотых яблоках Гесперид» – В.А.), к тому времени уже созревшие, но было незаметно, чтобы количество плодов от этого уменьшилось» (Прокопий).

Это уже второй вандальский «прекрасный сад», о котором автор настоящей книги о вандалах счастлив сообщить своим уважаемым читателям. Первым был сад Оагейса. Вот, значит, каким образом – посредством многочисленных водоемов и тенистых рощ, включая апельсиновые - представители царского рода Асдингов, да и другие знатные, богатые вандалы, скрашивали себе жизнь на африканской земле. Велизарий, хотя и пригрозивший незадолго перед тем телесными наказаниями воинам за кражу полевых плодов, великодушно разрешил теперь своим соратникам беспрепятственно располагаться под сенью плодовых деревьев и их обирать. Думается, он допустил эти послабления не из стремления завоевать симпатии своих вояк. Сам факт того, что каждый римский воин смог поставить свою палатку в тени приглянувшегося ему плодового дерева, свидетельствует в пользу немногочисленности войска Велизария (свободно разместившегося в одном царском парке, как бы велик он ни был). Данное предположение находит свое подтверждение и в цифрах, приводимых Прокопием при описании походного порядка армии «ромеев», наступающей на Карфаген. Ее авангард, шедший на расстоянии двадцати стадий впереди основных сил, состоял всего-навсего из трехсот ипаспистов (пеших щитоносцев со средним вооружением). Фланговое прикрытие римской походной колонны от возможных нападений слева, т.е. со стороны материка, обеспечивали шестьсот конных гуннов-«массагетов», на чью долю выпала самая сложная задача, выполнять которую им приходилось на большом отдалении от прибрежной дороги и от расположенных вдоль нее городов. С правого фланга походной колонне «ромеев», шедшей близко от берега, опасность не грозила. Основные силы войска римлян, в арьергарде которых шел отборный отряд, возглавляемый лично Велизарием, следовали за ипаспистами, ибо Гелимер, пребывавший в Гермионе не ради развлечения, а потому, что мог оттуда лучше руководить отражением мавританских набегов, оставался, во главе своих войск, в тылу шедшей на Карфаген восточноримской армии вторжения, находившейся под постоянным наблюдением вандальских разведчиков, и мог ударить по ней в любой момент. Справа от медленно продвигавшейся римской походной колонны, лежало открытое море, по которому пешее войско Велизария сопровождал «ромейский» флот. На каждом корабле, кроме матросов, стратиг оставил всего лишь по пять (!) стрелков из лука – лишнее доказательство того, что у Велизария был на счету буквально каждый воин…

Ночью, проведенной римлянами в Грассе, воины Велизария не только мирно прохлаждались среди апельсиновых деревьев парка вандальского царя, но и вступили в первое боевое соприкосновение с противником. Произошло несколько стычек между «ромейскими» и вандальскими разведчиками, вскоре отступившими, видимо, разведав все, что было нужно. «Ромеи» же убедились в близости противника, что пошло им на пользу, заставив усилить бдительность. Не на пользу продолжившему продвигаться в направлении Карфагена войску Велизария пошло нечто иное. Оно перестало видеть «ромейские» корабли, вынужденные, вследствие изменения рельефа побережья, делать большой крюк, огибая далеко выдававшиеся в море прибрежные скалы мыса, или, точнее, полуострова Кап Бон (в районе позднейшего Хаммамета). Имея в своем основании в ширину лишь сорок километров, он вынуждал делать крюк длиной примерно полтораста километров, которого можно было избежать, удалившись в районе Хаммамета, от прибрежной дороги и взять курс на вест-норд-вест, прямо на Карфаген, современный Тунис. Однажды, при Гейзерихе и Гензоне, Кап Бон уже сыграл роковую роль в истории восточноримского военного флота. Но Велизарий, в отличие от разгромленного тогда вандалами «ромейского» флотоводца Василиска, шурина императора Льва I Макеллы, был смел. А смелым покровительствует удача. «Аудацес фортуна юват», как говорили древние римляне.

До Гелимера, наконец, дошло, что восточноримская «десантура», возможно представляет для вандалов куда большую опасность, чем маврусии. Ведь мавры причиняли лишь локально ограниченный ущерб, не угрожая самому существованию царства вандалов и аланов. Очевидно, в Гермиону стали поступать более детальные и точные донесения разведки. Во всяком случае, Гелимер стал проявлять активность. Выработанному царем вандалов плану нельзя было отказать в разумности.

Прежде всего, Гелимер сделал то, что казалось ему проще всего – приказал убить томившегося в темнице царственного старца Ильдериха, избежав тем самым опасности насильственного освобождения свергнутого Гелимером царя заговорщиками, склоненными к измене Велизарием. Вместе с Гильдерихом были убиты некоторые из его виднейших сторонников-романофилов (включая Гоамера и садовода-любителя Оагейса), разделявших с ним тяготы заключения с 530 г., но теперь, ввиду осложнения обстановки, сочтенных новым вандальским царем слишком опасными для него. Детей казненного, по его приказу, Ильдериха Гелимер, однако, пощадил. Впрочем, не исключено, что они уцелели вопреки воле Гелимера. Многое говорит в пользу предположения, что брат царя, Аммата, которому было поручено убить их, пожалел своих юных племянников и племянниц или же отложил их казнь на потом, занятый решением военных задач, выполнение которых счел первостепенным делом. Не подлежит сомнению лишь то, что дети Ильдериха (число и пол которых точно не известны), после завоевания царства вандалов и аланов Велизарием, были доставлены в Константинополь. Там их, как правнуков (и правнучек?) римского императора Запада Валентиниана III (подлого убийцы «последнего римлянина» Флавия Аэция) и внуков (внучек?) западноримской принцессы Евдоксии (плененной Гейзерихом при разграблении Рима на Тибре в 455 г.), щедро одарили и держали в большом почете.

Расправившись с Ильдирихом, но пощадив его детей, Аммата, младший из братьев Гелимера, поторопился присоединиться к действующей армии. Ибо ему было суждено способствовать победе Велизария, что было совсем не просто. Даже веривший в судьбу не менее слепо, чем язычники-эллины, Прокопий, при написании своей истории вандальского «Рагнарёка» в Константинополе, через девять или двенадцать лет после «долгожданного возвращения Африки в лоно Римской империи», был вынужден немало попотеть над своим сочинением, чтобы сложить такое изобилие крайне счастливых совпадений в мало-мальски стройную систему:

«В тот день Гелимер приказал своему племяннику (? – В.А.) Гибамунду с двумя тысячами вандалов опередить остальное войско и двигаться по местности, расположенной слева (от «ромейской» походной колонны – В.А.), с тем расчетом, чтобы Аммата из Карфагена, Гелимер (во главе вандальских войск, отозванных им с «мавританского фронта») - с тыла, а Гибамунд - слева, сойдясь вместе, окружили неприятельское («ромейское» - В.А.) войско. В этом тяжелом (для восточных римлян - В.А.) случае мне пришлось подивиться мудрости божественной и человеческой. Бог, далеко предвидя будущее, по своему усмотрению определяет, как идти делам; люди же, совершают ли они ошибки или должным образом все обдумывают, не знают, когда что-либо случается, ошиблись ли они либо поступили правильно; они делают это для того, чтобы открыть путь судьбе, ведущей к тому, что было предрешено ранее…» (Прокопий).

Действительно, первоначально все складывалось в пользу несомненного и полного успеха вандалов. Мало того! С учетом сложного рельефа местности, даже частичная победа одной стороны должна была неминуемо привести другую сторону к катастрофе. Ибо разыгравшаяся в тот день битва при Дециме и Мегрине произошла в местности, граничившей на западе солончаковой пустыней, на севере – Тунетским (Тунисским) озером, на востоке же – речкой, впадающей в Карфагенский залив. Перед победителем открывался путь на «Карфаген – город хлебный», побежденному же, на открытой местности, безлюдной, пустынной, без деревьев и иной растительности (из-за засоленности почвы), ввиду отсутствия естественных прикрытий, где можно было бы, в крайнем случае, закрепиться, не приходилось ждать пощады от преследователей.

Но… человек располагает, а Бог (Фройя) располагает… То ли вследствие неясной, в условиях спешки, договоренности между Гелимером и Амматой, то ли из-за неверно переданного Аммате царским гонцом приказа Гелимера, самый младший, самый любимый брат Гелимера выступил из Карфагена столь поспешно, что даже не дождался подхода своих основных сил. В сопровождении лишь немногих воинов, севших на коней так же молниеносно, как он сам, Аммата поскакал навстречу приближавшемуся неприятелю, чтобы остановить его как можно дальше от столицы. Конечно, в мужестве Аммате не откажешь. Но его уверенность в собственных силах была явно чрезмерной. Все его сопровождение состояло из пары десятков всадников, а остальные воины Амматы выступили из Карфагена по его следам и двинулись на юг, чтобы нагнать своего военачальника, много позднее, да и то не правильным походным строем, а отдельными, разрозненными группами.

Ах, если бы стремительный Аммата остановился где-нибудь в пути, чтобы передохнуть, дождаться своих главных сил, привести свой отряд в порядок! Но история не знает сослагательного наклонения... С другой стороны, разве справедливо было бы требовать слишком многого от юного вандальского царевича, знакомого с римлянами лишь в лице местных православных епископов или писцов, но не знакомого с боевыми приемами служивших под «ромейскими» знаменами гуннов и герулов? Вот он и помчался с горсткой «вернейших из верных», «храбрецов и резвецов, красоты и узорочья вандальского», прямиком на авангард армии стратига Велизария, состоявший из ветеранов-пехотинцев под командованием оптиона Иоанна Армянина – «человека, в высшей степени разумного и храброго» (Прокопий), которому предстояло совершить еще немало громких подвигов на африканской земле. Аммате удалось убить двенадцать самых храбрых римских пехотинцев, сражавшихся в первых рядах, после чего, однако же, «он пал и сам, проявив себя в этом деле как прекрасный воин» («Война с вандалами»). Эта оценка доблести вандальского царевича из уст Прокопия, представителя противной стороны, поистине, многого стоит. Тем более, что Аммата был далеко не последним вандалом, павшим в этой войне за Африку. Да и вообще далеко не последним германцем, павшим смертью героя в завершивших «германский период позднеантичной истории» войнах с «ромейскими» реваншистами, вознамерившимися силой возвратить себе власть над «миром». Вскоре столь же геройски пали, в боях за Италию, отважные остготы Тотила и Тейя… Впрочем, если вдуматься - что пользы было в проявленном ими героизме? Все равно ведь победили не вирильные и маскулинные германские герои, а «ромейские» кастраты Иоанн, Нарзес и «иже с ними»…

Не тратя время на обирание трупов и захват пленных, оптион Иоанн со своими людьми бросился в погоню за вандальскими беглецами по дороге на Карфаген, по которой поднятый по тревоге карфагенский гарнизон шел, разрозненными отрядами, навстречу «ромеям». Шел фактически, на заклание, ибо подтягивался к месту схватки постепенно группками по двадцать-тридцать воинов. Не зная обстановки, они оказывались перед лицом атаковавших их в победном опьянении, залитых кровью римских ипаспистов. Не в силах оказать сопротивление, вандалы показали тыл и обратились вспять, под защиту карфагенских стен. «Ромеи» гнали безоружных «варваров» перед собой, словно овечье стадо. В тот день «ромейские» мечи сняли богатую, кровавую жатву – как на самой дороге, так и слева, да и справа от нее. Вся местность была густо усеяна телами вандалов, пытавшихся найти спасенье в бегстве, оказавшимся для них, однако, «гиблым» (как писал Эсхил в своей трагедии «Персы»)…

Между тем настал условленный час битвы, и Гибамунд, в соответствии с полученным приказом, напал на фланговое прикрытие «ромейского» войска – шесть сотен гуннов-«массагетов», гнавших своих скакунов по необозримым ливийским просторам, не имея визуального контакта с главными силами восточных римлян и ничего не зная о самоубийственной стычке всадников Амматы с пешим отрядом армянина Иоанна. Грозный гуннский «царь-батюшка» Аттила давно умер. Его многочисленные сыновья (чье точное число не известно до сих пор), рассеялись, каждый со своим «народом-войском», по юго-восточной Европе. Некоторые из них, решив вести мирную жизнь, увели остатки своих гуннов на территорию позднейшей Добруджи. Другие истощили свои силы в кровавой борьбе с готами и гепидами за гуннское наследие. Однако многие возвратились к той жизни, которую вели до того, как, собравший их в единый кулак, «Бич Божий» Аттила, указал им общую, высшую цель – борьбу за мировое господство. Гуннских воинов ценили за храбрость и боевое мастерство. И потому они с большой охотой шли служить, за хорошее жалованье, в наемные отряды «федератов» армии восточноримских императоров. Гуннские «федераты» на восточноримской службе были не просто конными лучниками, а «многофункциональными» боевыми единицами, удачно сочетавшими в себе стрелковую и ударную мощь. Согласно «Войне с персами» Прокопия Кесарийского, «ромейские» гунны шли в бой на врагов империи отнюдь не с голым торсом (как их иногда изображают), а одетые в панцирь, с поножами на ногах, с подвешенным за спиной щитом, которым могли закрывать лицо и шею, вооруженные луком и стрелами, копьем и мечом. «Они прекрасные наездники и могут без труда на полном скаку натягивать лук и пускать стрелы в обе стороны, как в бегущего от них, так и преследующего их неприятеля. Лук они поднимают до лба, а тетиву натягивают до правого уха, отчего стрела пускается с такой мощью, что всегда поражает того, в кого попадает, и ни щит, ни панцирь не может отвратить ее смертельного удара» (бедные вандалы! – В.А.).

Один из гуннских «федератов», по имени Мунд (или Мундон) дослужился в «ромейской» армии даже до чина стратилата (военного магистра), став наместником провинции Иллирик. И сумел во время одного из величайших кризисов, сотрясавших Восточный Рим – народного восстания «Ника» («Побеждай!» - этим боевым кличем подбадривали себя восставшие против василевса Юстиниана граждане Константинополя) – спасти Юстиниану жизнь и престол.

Правда, с тех пор прошло уже больше года, но в сентябре 533 г. Мунд-Мундон (внук «Бича Божьего» Аттилы и его супруги, сестры царя гепидов Ардариха) был еще жив и полон сил. Читая описание Прокопием подвига одного единственного гунна на «ромейской» службе, умудрившегося своим появлением на поле боя вселить робость в сердца двух тысяч (!) вандальских бойцов Гибамунда, невольно думаешь о «ромейском» магистре конницы Мунде, в чьих жилах, как и в жилах Одоакра, гуннская кровь слилась с германской, или одном из сыновей Мунда, также служивших в «доблестных рядах» восточноримской «армии-освободительницы», «защитницы культуры и цивилизации от варваров-вандалов»:

«Среди массагетов (гуннов – В.А.) был человек, отличавшийся исключительной храбростью и силой, но командовавший небольшим отрядом. От отцов и предков он получил почетное право первому нападать на врагов<…> Любому другому массагету было запрещено первому нападать в сражении или убивать прежде, чем кто-либо из этого дома (гуннского рода – В.А.) начнет бой с неприятелями. Когда войска противников оказались недалеко друг от друга, этот человек, погнав коня, один остановился вблизи войска вандалов. Вандалы, то ли пораженные его отвагой, то ли подозревая коварную уловку со стороны врагов, не решались двинуться с места и поразить этого человека. Думаю, что они, никогда не испытав массагетов в бою, но зная понаслышке, что это племя очень воинственно, попросту устрашились опасности (не те стали вандалы, не те! – В.А.). Вернувшись к своим соплеменникам, этот воин («римский» гунн - В.А.) сказал им, что Бог послал им этих иноплеменников как готовое праздничное угощение. И действительно, вандалы не выдержали их натиска (хотя значительно превосходили атаковавших их гуннов числом! – В.А.) , расстроили свои ряды и, совершенно не думая о защите, все позорно погибли (Куда девалась доблесть и честь былых времен? – В.А.)» («Война с вандалами»).

Данная сцена, разыгравшаяся на солончаках современного Себхат эс Седжума – истинная жемчужина среди военно-исторических анекдотов. И потому представляется очень странным равнодушие, с которым отнеслось к ней большинство историков-вандалистов (возможно, просто не поверивших Прокопию на слово и посчитавших описанный им случай очередным подражанием Геродоту). Хотя с таким же успехом можно было усомниться в достоверности аналогичной, несомненно, многократно, подтвержденной истории, разыгравшееся много позднее, в начале битвы при Фонтенуа, когда блестящий кавалер граф де Отрош сделал неприятелю великодушное предложение, воскликнув: «Тире ле премье, мсье лез англэ!» (франц. «Стреляйте первыми, господа англичане!»). Разница лишь в том, что в ответ британцы (которым, видимо, в тот день изменило чувство юмора), последовали приглашению, а вот вандалы – нет… Впрочем, результат обеих битв был одинаковым. Победила армия, обладавшая более крепкими нервами и большей уверенностью в собственных силах (13 сентября 533 г. – восточноримская, во главе с Флавием Велизарием, 11 мая 1745 г. – французская, во главе с маршалом Саксонским).

А между тем, под Децимом, близ Тунетского озера, жребий того рокового сентябрьского дня еще не исполнился. Высланные из Карфагена навстречу «ромеям» вандальские воины, раненые или убитые, лежали на дороге в Карфаген. Эта часть столичного гарнизона перестала существовать в качестве военной силы, как и разгромленное гуннскими «федератами» стратега Велизария войско Гибамунда. Возможно, и не истребленное до последнего человека (как утверждает Прокопий), но, тем не менее, утратившее свою боеспособность. И вот тут следует сказать, пожалуй, самое важное. Велизарий был, с учетом огромного опыта, накопленного им в войнах с персами на «Восточном фронте», где он научился извлекать уроки из своих поражений (хотя, если верить Прокопию, потерпел поражение только однажды, вступив в бой против собственной воли, пойдя – единственный раз! – на поводу у своих подчиненных), вне всякого сомнения, противником, неодолимым для Астингов, со всем присущей им «вандальской яростью», «фурор вандаликус». Но его задача облегчалась и еще одним немаловажным обстоятельством. Похоже, к описываемому времени древнюю вандальскую доблесть и другие достоинства вандальского народа сохранили только царский род Астингов и их ближайшее знатное окружение. Как иначе объяснить успех, достигнутый армянином Иоанном с его немногочисленным передовым отрядом или горсткой гуннов в схватке с многократно превосходящими силами вандалов? Правда, лучшие вандальские войска во главе с Цазоном (Заноном), переправившись на Сардинию, всего за несколько недель разбили наголову не дождавшиеся «ромейского» подкрепления готские войска мятежника Годы (а ведь готы считались отменными воинами!) и возвратили остров под власть Гелимера. Такого успеха можно было добиться лишь, имея под своим командованием, отборных, опытных бойцов…Вся «фишка» была в том, что именно таких отборных, опытных бойцов не оказалось у вандалов в развернувшемся сражении за Карфаген…

«Ничего не зная о случившемся, мы шли к Дециму (пригороду Карфагена – В.А.). Увидев весьма подходящее место для лагеря на расстоянии тридцати пяти стадий от Децима, Велисарий возвел надежное укрепление и, поместив в него всю пехоту, созвал войско и сказал следующее: «Соратники, наступает момент решительного боя, я чувствую, что враги идут на нас; из-за условий местности наши корабли находятся очень далеко от нас; вся надежда на наше спасение заключается в силе наших рук. Нет здесь для нас ни дружественного города, ни крепости, положившись на которую, мы могли бы чувствовать уверенность в собственной безопасности» (Прокопий).

Воистину, Велизарию не было нужды сжигать корабли (в отличие от сицилийского тирана Агафокла, поступившего так, высадившись некогда в еще пунийской Африке с намерением взять Карфаген), чтобы поставить своих воинов перед дилеммою: победа или смерть. «Ромейский» флот все еще огибал Кап Бон, причем никто не знал, столкнется ли он по пути с вандальским флотом, или не столкнется. Однако наблюдательный стратиг сумел вселить в «ромейских» воинов надежду на победу, указав им на несомненный факт. Ветераны войска Велизария имели за плечами опыт долгих, почти непрерывных войн с персами. Вандалам же, с того времени, как они завладели Африкой, не приходилось сталкиваться (на суше) с серьезным противником, за исключением плохо вооруженных маврусиев. «А кто же не знает, что во всяком деле упражнение ведет к опытности, а бездеятельность – к неумению» (Прокопий). Но вандалы не только не имеют опыта современной войны. Они вдобавок еще и изнежены африканской роскошью, да и не желают идти в бой за своего непопулярного, жестокого царя-тирана. Все это гарантирует успех оружию римского императора Юстиниана.

Возможно, что Прокопий включил в эту речь, произнесенную стратигом перед войском, кое-какие сведения, ставшие ему известными лишь впоследствии, однако это – простительный грех. В любом случае, короткие и ясные речи, влагаемые мудрым кесарийцем в уста полководцам, фигурирующим в его сочинениях, гораздо ближе к истине, чем долгие риторические упражнения, которым предаются, в «Гетике» гота, или же готоалана, на восточноримской службе Иордана, известные своей немногословностью военачальники – например, гуннский «царь-батюшка» с германским именем Аттила. Так уж было принято у античных историков (даже при описании случаев, когда, с чисто военной точки зрения, у якобы произносивших эти монологи полководцев в действительности не хватило бы на это времени). Как бы то ни было, столкновение между главными силами «ромеев» и вандалов все еще не произошло. Главные силы обеих сторон еще не понесли ощутимых потерь. И, похоже, данное положение даже устраивало, до поры, до времени, «дукса» Велизария (не случайно получившего от британского военного историка сэра Бэзила Лиддел Гарта высокую оценку, как «мастера стратегии непрямых действий»), еще не имевшего перед глазами точной картины расстановки противоборствующих сил.

«Послав вперед архонтов (командиров - В.А.) федератов, он (Велизарий – В.А.) с остальным войском и своими личными (оплачиваемыми полководцем из собственных средств – В.А.) копьеносцами и щитоносцами двигался следом. Когда федераты и их архонты оказались в Дециме, они увидели тела двенадцати убитых своих товарищей из отряда Иоанна, а рядом с ними тела Амматы и некоторых вандалов. Услышав от местных жителей рассказ обо всем случившемся, они были огорчены и не знали, куда им теперь идти. Когда они пребывали в подобном недоумении и с вершины холма рассматривали расстилающуюся перед ними страну, с юга показалось облако пыли, а затем и множество вандальских всадников.» (Прокопий).

Стремясь как можно скорее поспеть к месту сражения, царь Гелимер устремился туда во главе своей конницы, оторвавшись от шедшей следом вандальской пехоты (если он вообще использовал пехоту для борьбы с маврусиями). Кроме того, он ожидал, что Аммата, в соответствии с их договоренностью, приведет пехоту из Карфагена. Видимо, Гелимер очень спешил, зная слишком пылкий и неукротимый нрав своего младшего брата и желая подоспеть к тому на помощь, но все-таки опоздал…Слишком уж торопился Аммата войти в боевое соприкосновение с противником… В холмистой и пустынной местности от взора царя вандалов и аланов оставались скрытыми как гуннские «федераты», так и главные силы Велизария. Когда же вандалы и «федераты» увидели друг друга, ими овладело взаимное желание захватить, в преддверии битвы, Мегринскую возвышенность, холм, расположенный между Децимом и южным берегом Тунетского озера, чтобы использовать его в качестве господствующего над местностью опорного и наблюдательного пункта.

«Он казался удобным для расположения, и те, и другие предпочитали вступить в бой с неприятелем отсюда. Опередив римлян, вандалы захватили холм, оттеснили врагов и, получив преимущество, обратили их в бегство. Отступая (с холма – В.А.), римляне достигли местечка в семи стадиях от Децима, где находился копьеносец Велисария Улиарис с восемьюстами щитоносцами. Все думали, что отряд Улиариса, приняв их (в свои ряды – В.А.), построится и пойдет с ними на вандалов; однако, соединившись, и те, и другие сверх ожидания что есть сил бросились бежать (Куда девалась доблесть… - В.А.) и стремительно вернулись к Велисарию» (Прокопий).

Итак, несмотря на все зажигательные речи Велизария, у его «римлян» нервы тоже были просто никуда… Хотя можно попытаться их понять. Они передвигались по неизвестной местности, еще ничего не знали об одержанных без особого труда победах армянина Иоанна и гуннских «федератов» над вандалами, обнаружили еще свежие трупы своих собратьев по оружию, включая и отборных воинов из отряда Иоанна, после чего подверглись сокрушительному удару вандальской конницы, сметавшей все на своем пути и мгновенно согнавший их с холма. У кого им было искать помощи и защиты, как не у своего «отца и командира» - Велизария…

«И тут я не могу сказать, что вдруг случилось с Гелимером, как это он, имея в руках победу, сам добровольно отдал ее неприятелю. Разве что и наши безрассудные поступки следует отнести к воле Бога, который, решив, что с человеком должно произойти несчастье, прежде всего накладывает руку на его разум и не позволяет, чтобы ему на ум пришло что-нибудь толковое. Если бы он (царь вандалов и аланов – В.А.) немедленно начал преследование, я думаю, сам Велисарий не выдержал бы его натиска (необычайно лестная оценка Гелимера, данная ему из уст противника, боготворившего «ромейского» стратига – В.А.), и все наше дело (воссоединение Африки с Римской империей – В.А.) совершенно погибло. Столь огромно было число вандалов и таков был страх, наведенный ими на римлян. Если бы он, с другой стороны, сразу же двинулся бы к Карфагену, он легко истребил бы весь отряд Иоанна, воины которого по одному или по двое расхаживали по равнине и обирали лежавшие трупы. Он спас бы и город со всеми его богатствами, завладел бы нашими судами, находившимися неподалеку (и почти не имевшими на борту воинов – В.А.), и отнял бы у нас всякую надежду на обратное возвращение и победу. Но он ничего этого не сделал. Медленно спускаясь с холма, он, оказавшись на равнине, увидел труп брата и предался плачу и стенаниям; занявшись его погребением, он упустил столь благоприятный для него момент, вернуть который уже никак не смог» («Война с вандалами»).

Особо примечательным в этом фрагменте сочинения Прокопия нам представляется сообщение его, свидетеля и очевидца битвы, о поведении воинов передового отряда «ромейского» войска, одержавших, под командованием армянина Иоанна, легкую победу над вандалами Амматы и спешившей тем на помощь частью гарнизона Карфагена. Если бы Гелимер вовремя учел в своих действиях стремление вражеских солдат как можно скорей завладеть военной добычей (обстоятельство, часто недооцениваемое историками), он вполне мог бы изменить в свою пользу ход сражения. Ведь даже столь опытный командир, как Иоанн, оказался не в силах призвать к дисциплине своих победоносных подчиненных, которым грабить до сих пор было строжайшим образом запрещено. Вандальской коннице бы ничего не стоило искрошить в капусту этих мародеров, занятых обдиранием трупов, чужих и своих. В этом плане опасения Прокопия представляются вполне оправданными. Что же касается легкости захвата вандалами восточноримских судов, приблизившихся к Карфагену, то здесь уместно высказать сомнения. Хотя, с одной стороны, для обороны на каждом «ромейском» корабле было оставлено стратигом только по пять лучников, большая часть вандальского флота в описываемое время была задействована в операции по отвоеванию Сардинии, А если в карфагенской гавани и оставались корабли вандалов, их явно не хватило бы для захвата многочисленных восточноримских кораблей.

Еще менее основательным представляется опасение Прокопия, что конница Гелимера могла одолеть самого Велизария, пребывавшего под защитой лагерных укреплений, во главе еще не вовлеченных в боевые столкновения главных сил своего экспедиционного корпуса. Впрочем, может быть, Прокопию все-таки было виднее? Ведь это он, а не мы, был свидетелем происходящего и непосредственно ощущал настроение и, так сказать, дух «ромейских» войск… Очевидно, в сознании воинов августа Юстиниана играли существенную роль некие иррациональные моменты, учитывать которые в великую эпоху Рима, когда для его легионов еще не было ничего невозможного, военачальникам не приходилось. Вандалы отвыкли от тягот войн с сильным противником, но их возглавляли мужественные, не щадящие себя вожди из древнего вандальского царского рода Астингов. А у восточных римлян, вероятно, то, чего вандалам не хватало – военный опыт – имелось, так сказать, в переизбытке. Ведь у них, именно в силу того, что они были ветеранами персидских войн, наверняка, сложилось внутреннее предубеждение к столь непредсказуемым противникам и столь непривычным театрам военных действий. С учетом данных обстоятельств решающее слово оставалось за предводителями сошедшихся на поле битвы армий, личность каждого из которых была залогом успеха или неуспеха. На одной стороне – Гелимер, испытавший глубочайший шок от гибели своего любимого брата, парализовавший его волю в самый решающий момент противоборства. На другой – тридцатилетний (или даже еще не тридцатилетний) Велизарий – военный гений ниоткуда, из тьмы фракийско-иллирийского пограничья, откуда уже вышли до него императоры «ромеев» Юстин и Юстиниан, и где ничто не казалось невозможным. Там еще в полной мере ощущалось влияние как древней Македонии, так и не столь древнего Рима, там на протяжении поколений жили германские народы-странники, а после них – прошедшую через горнило испытания ВеликимИ переселеньямИ народов иллирийскую провинцию неоднократно заливала гуннская волна. Вспомним еще раз утверждение Прокопия, что Велисарий «был родом из той Германии, что лежит между Иллирией и Фракией» и, соответственно, мог происходить от поселившихся во Фракии или Иллирии германцев-готов. Возможно, именно его германским, готским, происхождением, объясняется упомянутое Прокопием в «Войне с готами» лестное предложение, сделанное отправленному императором Юстинианом на отвоевание Италии Велисарию италийскими остготами - предложение стать их царем, изменив константинопольскому автократору (с какой стати гордые готы стали бы предлагать воцариться над собой не готу, а иноплеменнику?). В своем фундаментальнейшем труде об истории упадка и разрушения Римской империи Эдуард Гиббон писал о Велизарии:

«Сципион Нового Рима (Гиббон сравнивает победившего африканскую державу вандалов и взявшего вандальскую столицу Карфаген Велизария со Сципионами Африканскими – Старшим и Младшим, двумя полководцами Древнего Рима, первый из которых победил Карфагенскую державу во Второй Пунической, второй же – окончательно добил ее, разрушив самый город Карфаген – в Третьей Пунической войне – В.А.) родился, а может быть, и воспитывался среди фракийских крестьян (подобно будущим восточноримским императорам Юстину и Юстининану – В.А.), не пользуясь ни одним из тех преимуществ, которые способствовали развитию характеров старшего и младшего Сципионов – ни знатным происхождением, ни хорошим образованием, ни тем соревнованием, которое составляет отличительную особенность политической свободы. Молчание многоречивого секретаря (Прокопия Кесарийского – В.А.) может быть принято за доказательство того, что юность Велисария не представляла никакого сюжета для похвал; он служил в личных телохранителях Юстиниана, без сомнения, храбро и честно, а когда его покровитель сделался императором, он возвысился из служилого звания до командования войсками…».

Но давайте зададимся вопросом – не помешали ли Гелимеру, в момент острейшей необходимости, на лезвии бритвы, когда все стояло на кону, принять единственно правильное решение именно чрезмерное обилие воспоминаний о великом прошлом и чрезмерная привязанность к традициям вандальского народа-воина? Не помогла ли Велизарию, засевшему в своем укрепленном, окруженном валом, лагере, и четко осознавшему своим рациональным, ледяным умом, вставшую перед ним во весь рост дилемму: «Всё или ничего», «Победа или смерть», эта безвыходность одержать верх над властителем вандалов, не способным представить себя в иной роли, кроме роли царя Астингов, окруженного неодолимой дружиной мужей, не знавших (да и не желавших знать) иного ремесла, кроме военного. Ведь не могли же они проиграть именно эту войну! Гелимеру не просто было что терять. Ему грозила утрата ВСЕГО, но он в это, похоже, не верил, просто не мог себе представить, вместить это в своем сознании. Ведь Астинги воцарились над вандалами еще до того, как о вандальском народе узнали соседи! И правили этим вандальским народом, сколько этот вандальский народ себя помнил! А «восходящей звезде» - Велизарию - терять было нечего, кроме своей земной жизни и жизней своих воинов, принадлежавших не им, а императору Юстиниану, купившему жизни солдат за полновесные солиды. Зато приобрести он мог все, благодаря должности главнокомандующего, полученной при помощи своей супруги Антонины, дочери циркового колесничего, слабой на передок, замолвившей словечко за мужа подруге своей беспросветной юности – цирковой плясунье и блуднице Феодоре, ставшей царственной супругой августа Юстиниана I. Как мы видим, в солончаковой пустыне к югу от Карфагена сошлись не просто два войска, но два мира, из которых миром, обреченным на погибель, был не мир Восточного Рима, но мир вандальского царства, неуклонно ведомый к катастрофе своими отчаявшимися героями. Над восточным Средиземноморьем же «воссияло» то, чему было суждено «сиять» над ним на протяжении последующих «золотых» столетий «византийской» государственности. Власть выскочек, прислушивающихся к нашептываниям скопцов и шлюх. Великие идеи, высказанные устами изгнанных «за правду» иереев. Бранная слава, завоеванная, так сказать, «последними из могикан» ушедшей безвозвратно героической эпохи – гуннами и герулами – ради продления существования босфорского «гетто для миллионеров» и бесстыдной и продажной биомассы этого чудовищного мегаполиса, слишком трусливой, чтоб хоть как-то, в чем-то проявлять себя за пределами ипподрома (да и то – не на арене, а на зрительских скамьях).

Не обремененный воспоминаниями о тенях великих предков, не печалясь ни о чем, ничего не страшась и ни на что не надеясь, Велизарий был, возможно, самым спокойным и хладнокровным из пятнадцати тысяч воинов «божественного» императора, отплывших тремя месяцами ранее из гавани Нового Рима возвращать Африку в лоно империи. Именно таким, спокойным, хладнокровным, стратиг предстал своим солдатам, улепетывавшим от вандалов Гелимера, преградил путь беглецам, «приказал им остановиться, привел их в надлежащий порядок, глубоко их пристыдил, а затем, услыхав о смерти Амматы и о преследовании вандалов Иоанном, разузнав все, что было нужно, о местности и о неприятеле, быстрым маршем двинулся на Гелимера и вандалов. Варвары, уже потерявшие строй и не готовые к бою, не выдержали их нападения и бросились бежать изо всех сил, потеряв многих убитых. К ночи сражение закончилось. Варвары бежали не в Карфаген и не в Бизакий, откуда они вышли, но на равнину Буллы, по дороге, ведущей в Нумидию…» («Война с вандалами»).

Можно попытаться проследить маршрут бегства вандалов через долину реки Меджерда. Надо думать, разбитые воины Гелимера на своих усталых конях уходили от «ромейской» погони достаточно медленно. К северу от Джедубской дорожной развязки, там, где автодорога П 17 (P 17) поворачивает к морю и к границе Туниса с Алжиром, на краю солончакового болота лежат руины афроримского города Булла Регия (Царская Булла). Здесь в древности заканчивалась Проконсульская провинция и начиналась Нумидия. Гелимер, бежавший в эту отдаленную местность, сделал это в поисках уединения и спокойствия, необходимых для обдумывания планов своих дальнейших действий перед началом нового «раунда» борьбы за Африку. Велизарий это понял и не счел необходимым следовать за Гелимером в самую отдаленную часть его царства. Понимая – Гелимер вернется сам, как только соберется с силами и с духом. А может быть, стратегу-победителю отсоветовала гнаться по барханам и солончакам за повелителем вандалов Антонина, мудрая и сластолюбивая супруга Велизария, утомленная белым солнцем пустыни и пожелавшая, после долгих месяцев, проведенных на море и в военных лагерях, насладиться прелестями Карфагена (о которых была, несомненно, наслышана). Белоснежные виллы вандальской столицы, хорошо различимые на другом берегу широкого залива, так и манили к себе взоры.

«На следующий день пехота вместе с супругой Велисария догнала нас и мы вместе отправились к Карфагену; мы подошли к нему поздно вечером и остановились на ночлег, хотя никто не мешал нам сразу же войти в город. Карфагеняне открыли ворота, повсюду зажгли светильники, и всю ночь город был ярко освещен, оставшиеся же в нем вандалы укрылись в храмах (интересно, арианских или православных? – В.А.), моля о помиловании (не правда ли - очень похоже на описание вступления вандалов в Рим в 455 г., только роли переменились? – В.А.). Но Велисарий не позволил никому входить в город, опасаясь, с одной стороны, как бы враги не устроили нам засаду, с другой стороны, как бы солдатам под покровом ночи не представилась возможность безнаказанно предаться грабежу. В тот же день наши корабли при поднявшемся восточном ветре достигли мыса (Кап Бон – В.А.), и карфагеняне, как только их заметили, сняли железные цепи с залива, который они называют Мандракием, предоставив флоту возможность войти в гавань» (Прокопий).

Обо всем этом можно было бы снять художественный фильм под названием

«Карфаген – открытый город». Ни тебе уличных боев, ни тебе городских партизан. Видимо, города-миллионеры, даже в античную эпоху, имели свою собственную, специфическую мораль (заключающуюся, по сути, в отсутствии морали). Да и почему в Карфагене все должно было быть иначе, чем в имперской столице Константинополе, где император годом ранее гневно обзывал, устами своего глашатая, на ипподроме, «манихеями», «самарянами» и «иудеями» - армян, сирийцев, греков, составлявших, как-никак, значительную часть населения Второго Рима (хотя его другая часть ничем не уступала первой в плане инкриминируемых ей василевсом слабостей и прегрешений)? В Карфагене Гелимер, незадолго перед высадкой «ромейского» десанта в Африке, бросил в темницу восточных купцов, заподозренных в работе на Константинополь (негоцианты как до, так и после отвоевания Африки «ромеями» использовались в качестве шпионов, в этом не было ничего необычного – достаточно вспомнить «случайную» встречу Прокопия со своим крайне удачно, в нужное время и в нужном месте, появившимся «земляком» на Сицилии!). Гелимер обещал казнить схваченных восточных коммерсантов как раз в тот самый сентябрьский день, в который пал в бою с «ромеями» его любимый брат Аммата. Так победа Велизария спасла жизнь арестованным купцам. Примечательно, что вандальский тюремщик воспринял изменение ситуации с юмором. Поскольку вандал уже знал, что «власть переменилась», узники же, естественно, этого не знали, он поинтересовался у томившихся в ожидании скорой казни толстосумов, что они дали бы ему за свое спасение от гибели. Они обещали дать стражу все, что угодно. Но он ограничился тем, что взял с них обещание помочь ему хорошо устроиться при новой, «римской», власти. После чего открыл ставни окна камеры со стороны моря, показал купцам входящий в гавань Карфагена флот «ромеев» и покинул тюрьму вместе с освобожденными им негоциантами.

Ну, не мог Прокопий Кесарийский отказать себе в удовольствии отвлечься порой от основной нити своего повествования о кровавых сражениях и великих решениях на подобные исторические анекдоты, или, как говорят французы, «птит истуар»! Освободившись от всех прежних страхов и от внутреннего напряжения, понятного в условиях военной жизни, он радостно вступил в открытый всему миру мегаполис, метрополию неведомой ему, огромной Африки – материка, именуемого им по-гречески, привычно, Ливией, чье темное, недосягаемое для влияния едва освоивших самые краешки Черного континента, заморских культур, сердце в то время билось в своем собственном, таинственном ритме, как если бы не было на свете никаких белых людей. В описании Прокопием карфагенской ночи, превратившей африканскую столицу, после падения вандальской власти, в океан огней, чувствуется глубокое впечатление, произведенное на любознательного кесарийца открывшимся ему безмерно привлекательным, во всей его чуждости, миром. Несомненно, получившему блестящее классическое образование, консилиарию молодого стратига «ромеев» вспомнилось все, что он знал из трудов своих предшественников на ниве служения музе истории Клио, о Карфагене, Пунических войнах, Агафокле, Ксантиппе, Гамилькаре Барке, Регуле, Ганнибале, об обоих Сципионах Африканских. Посвященные Карфагену страницы столь часто цитируемой нами книги о войне с вандалами по праву считаются самыми живо написанными и увлекательными из всего, что вышло из-под пера Прокопия Кесарийского, не упустившего ничего из человеческого, слишком человеческого, остающегося неизменным, как в звездные, так и не в звездные часы человечества…

Если тюремный сторож, решивший подшутить над богатыми сирийцами и иудеями, которых он был приставлен стеречь, не позабыл извлечь из этой шутки пользу для себя, то стало не до шуток, когда восточноримский флот вышел из поля зрения, и, вместе с этим, из-под строгого надзора Велизария. При подходе кораблей «ромеев» к Карфагенскому и Тунетскому заливу, эпарх Архелай еще не знал об изменении ситуации и велел спустить паруса; однако высланная им в прибрежный городок Меркурий гребная лодка сообщила известие о победе «ромеев» и приготовлениях Велизария к вступлению в Карфаген. Поскольку же карфагенская гавань Мандракий была слишком мала для всего восточноримского флота, и надвигалась буря, Архелай приказал флоту, встать на якорь в более вместительной, хотя и более удаленной от столицы, гавани под названием Стагнон.

Но это совершенно не понравилось некоторым «ромейским» морякам и капитанам-навархам. Живое, как у всех южан, воображение, рисовало им соблазнительные картины грабежа великого города Карфагена их соратниками из состава сухопутных войск. Упускать шанс принять участие в грабеже, стоя на якоре в Стагноне, они не желали. Тем более, что не приходилось сомневаться: грабеж продлится недолго, строгий Велизарий не даст своим «римским орлам» слишком увлечься и пуститься во все тяжкие. И потому часть кораблей, во главе с Калонимом, в нарушение приказа Архелая, самовольно, под покровом ночи, отделилась от главных сил флота, пристала к причалу Мандракия, после чего матросы императора Юстиниана принялись грабить прибрежные виллы богатых купцов, карфагенских и заморских. «Орлы-матросики», да и «морпехи», до сих пор, на протяжении долгих месяцев, не принимавшие участия в боевых действиях, ошалев от долгого ожидания добычи, ворвались в спящий городок и принялись бесчинствовать так, как никогда бы не осмелились под строгим и бдительным оком Велизария. Во тьме ночной разыгрывались самые возмутительные сцены. Всех варваров, оказывавшихся в пределах досягаемости их мечей, бесчеловечно убивали, вдов и дочерей вандалов уводили – либо как богатых наследниц, либо как красивых наложниц. И даже самые жадные из «освободителей римской Африки из-под вандальского ига» были удовлетворены грудами золота и серебра, захваченных или накопленных состоятельными вандалами за долгое мирное время. Спрашивается: кого в данном случае можно назвать варварами? Грабителей-«римлян» или ограбленных ими вандалов? Становится также совершенно ясным, что основанное вандалами в Африке германское царство было не «обращенной варварским нашествием в пустыню некогда цветущей римской провинцией», на территории которой «гнездами» сидели вандальские «соловьи-разбойники», а жизнеспособным, полноценным и культурным государством, поддерживавшим оживленные торговые связи со всем миром и ведшим вполне упорядоченную экономическую жизнь. Виллы местных и заморских негоциантов на морском берегу вандальской столицы Карфагена вызывают в памяти картины Антверпена или Гамбурга времен расцвета нидерландской или ганзейской морской торговли. Как бы ни увлекались вандалы пиратством, ТАКИЕ богатства не могли быть накоплены ТОЛЬКО путем морского разбоя. Столь кровожадные, якобы, вандальские цари-тираны явно поощряли развитие международных связей. Прежде всего – торговых и вообще экономических. Способствуя, на протяжении столетия, развитию частной инициативы своих вандальских (и не только) подданных. Теперь всему этому был положен конец воинами благочестивого константинопольского василевса (грабитель Калоним, не побоявшийся ни Велизария, ни Архелая, был всего лишь одним из них).

Не зря стратиг восточных римлян, вступив в Карфаген, «неустанно напоминал воинам, сколько счастья видели они с того времени, как начали проявлять умеренность по отношению к ливийцам, настойчиво убеждал их со всем тщанием сохранять добропорядочное поведение и в Карфагене. Он говорил, что ливийцы издревле являлись римлянами, оказались под властью вандалов не по собственной воле и испытали от этих варваров много беззаконий. Именно поэтому василевс и начал войну с вандалами, и с их («ромеев» - В.А.) стороны было бы просто святотатством причинить зло людям, для освобождения которых (ибо такова причина войны) они двинулись против вандалов. После этих увещеваний он вступил в Карфаген и, поскольку никаких враждебных действий не было заметно, поднялся во дворец и сел на трон Гелимера. Тут к Велисарию с великим криком явилась толпа купцов и других карфагенян, дома которых находились у моря. Они жаловались, что прошлой ночью моряки разграбили их. Велисарий заставил Калонима поклясться в том, что все украденное будет немедленно возвращено. Калоним же клятву дал, но пренебрег ею, присвоив себе эти богатства (видно, и власть Велизария имела свои пределы – В.А.). Немного времени спустя, однако, в Византии (Втором Риме – В.А.) его постигло возмездие. Пораженный болезнью, которая называется апоплексией, он сошел с ума, изгрыз свой собственный язык и затем умер» (Прокопий).

Вот к чему приводит неумеренный аппетит. Кстати, об аппетите. Во дворце Гелимера Велизария «со товарищи» ожидала приятная неожиданность – великолепный обед, приготовленный загодя, как если бы повара и фуражиры предвидели исход битвы за Карфаген и захват (пардон – освобождение) его «ромейской» армией еще тогда, когда крайне осторожный Велизарий еще сомневался в конечном успехе и потому входил в Карфаген «с великим бережением». Впрочем, все было гораздо проще. Гелимер, возвращавшийся в столицу после мавританской кампании, полной всяческих тягот и лишений, решил вознаградить за них себя и своих соратников. Не сомневаясь в том, что сможет разгромить – шутя! - немногочисленный экспедиционный корпус Велизария, вандальский царь, забыв пословицу: «Поспешишь – людей насмешишь», выслал вперед гонца с приказом приготовить праздничный обед, чтобы отметить сразу две победы – и над маврами, и над «ромеями». И этот праздничный обед из свежей морской рыбы и изысканнейшей дичи, был приготовлен точно в срок, или, по-новорусски, «джаст ин тайм», по царскому приказу. А потом вдруг выяснилось, что вандалы научились жить, но разучились воевать... Но не выбрасывать же было все что наготовили для Гелимера, на помойку! Велисарий со своим штабом тут пришелся очень кстати.

Стратиг восточных римлян был, должно быть, очень рад найти праздничный стол, накрытый на привычный ему греко-римский манер, в обеденном зале под названием Дельфика. «В Палатии (императорском дворце – В.А.) в Риме, там, где обыкновенно стоят царские (императорские – В.А.) ложа, издревле находился треножник, на который царские (императорские – В.А.) виночерпии ставили кубки. Дельфикой римляне называют этот треножник потому, что впервые он был поставлен в Дельфах (священном городе с оракулом бога Аполлона – В.А.), а потом в Византии (Константинополе; помещение под названием «Дельфика» существовало в Большом императорском дворце в Константинополе еще во времена василевса Константина VII Порфирогенита, или Багрянородного – В.А.), и везде, где есть царские ложа, это помещение называют Дельфикой <…> В такой Дельфике обедал Велисарий и знать войска<…> И мы наслаждались теми самыми кушаньями (которые предназначались для приказавшего заранее их приготовить Гелимера – В.А.), и прислуга Гелимера служила нам и разливала вино угождала во всем остальном. Таким образом можно было наблюдать судьбу во всем ее блеске: она как бы показывала, что все принадлежит ей, у человека же нет ничего, что могло бы считаться его собственностью» (Прокопий).

О Боге, заметим, ни слова…

6. Вандальский Рагнарёк

Так были насильственно разделены два успевших тесно сблизиться народа Африки – вандальский и римский. Они даже начали говорить на одном языке, настолько переняв привычки и обычаи друг друга, что, сидя (или возлежа) в обеденном зале, называемом ими обоими одинаково, ели одинаковые кушанья, приготовленные по одинаковым кулинарным рецептам. Вспомним, что писал об этом Эдуард Гиббон: «После того, как три поколения вандалов прожили в достатке и в наслаждениях теплого климата, суровые доблести этого народа исчезли и он мало-помалу сделался самым сластолюбивым из всех народов земного шара (всецело уподобившись в этом афроримлянам – В.А.). В своих виллах и садах, достойных того, чтобы их называли персидским именем земного рая («пардес»-«парадис» - В.А.), вандалы наслаждались прохладой и роскошью, а после ежедневного пользования ваннами, садились за стол, за которым им подавали все, что можно было найти самого изысканного на суше и в морях. Любовь и охота были главными занятиями их жизни, а в свои свободные часы они развлекались пантомимами, бегами колесниц и театральными представлениями, заключавшимися в музыке и танцах…» («Закат и падение Римской империи»). Но внезапно все переменилось, как по мановению волшебного жезла злобного колдуна. Внезапно вандалы вновь стали германским «народом-мигрантом», обреченным, с чадами и домочадцами, скитаться в поисках пристанища (не считая тех, кто, вследствие безвыходности своего положения, пошел на императорскую службу). В то время как римляне, оставшиеся в Карфагене, сделали вид, что так и надо, как если бы не было столетия вандальского господства, хотя под властью вандалов в римской Африке царил мир, процветала торговля, в приморских городах возникли международные кварталы и вообще сложилась своеобразная, привлекательная во всех отношениях, смешанная культура.

Так доказала свое превосходство интеллектуальная концепция стратига Велизария, принесшая свои плоды. Великий афроримский мегаполис, не отданный, волей восточноримского военачальника, своему войску на поток и разграбление, как будто возродился к новой жизни.

«Даже деловой жизни не причинено было никаких помех, но в городе, захваченном войском, изменившем свое государственное устройство, пережившем перемену власти, ни одно помещение не оставалось закрытым, а секретари, составив списки, разместили, как полагается, солдат по домам, и те сами, покупая (слава Велизарию! – В.А.) на рынке то, что каждый хотел к завтраку (а также, надо полагать, к обеду и к ужину – В.А.) жили спокойно (и давали спокойно жить тем, к кому их определили на постой – В.А.). После этого Велисарий дал твердое обещание безопасности бежавшим в храмы вандалам и занялся восстановлением стен, которые оказались настолько заброшены, что во многих местах любой мог подняться на них и легко произвести нападение. Значительная их часть лежала в развалинах и карфагеняне говорили, что из-за этого Гелимер и не остался в городе». (Прокопий).

Благодаря этим описаниям, которые могли выйти лишь из-под пера очевидца, перед нами оживают картины жизни, отделенной от нас более чем пятнадцатью веками человеческой истории. Жизни в самодостаточном, однако же, открытом всему миру, космополитическом богатом мегаполисе, на фоне миллионного (или даже полумиллионного) населения которого несколько тысяч пришедших его «освобождать» восточноримских воинов не слишком бросались в глаза. Прежде всего – потому, что им было запрещено пускать в ход по любому поводу оружие и насиловать женщин. С другой стороны, в таком огромном городе победителям и не нужно было никого насиловать, местные представительницы прекрасного пола легко открывали свои сердца «освободителям». А если та или иная карфагенская красотка вдруг оказывалась слишком неприступной, можно было без труда воспользоваться услугами многочисленных карфагенских писцов и диктовать им хоть по дюжине любовных писем в день, пока сердце красотки не смягчалось. Писцы могли помочь и тем воякам Велизария, у которых за морем была зазноба. Ведь «для тебя, родная, есть почта полевая…» И везли императорские галеры по Средиземному морю (наконец-то ставшему снова «нашим» для «ромеев») любовные послания, да и просто письма близким, на родину воинов Юстиниана – в Константинополь, Сирию, Афины, Анатолию, Египет…Полевая почта VI столетия работала исправно…

Стоило замолкнуть лязгу оружия, как появились предсказатели, и в первую очередь – те, которым все было заранее известно. Как сообщает нам Прокопий: «…в Карфагене в древние времена дети, играя, произносили старинное прорицание, что гамма (буква «Г», по-гречески – В.А.) прогонит бету (букву «Б», опять-таки, по-гречески – В.А.), и что опять бета прогонит гамму. Тогда это дети произносили во время игры и оставалось оно неразрешимой загадкой, теперь же, напротив, все стало ясно. Ведь сначала Гизерих прогнал Бонифация, а теперь Велисарий – Гелимера. Была ли это народная молва или предсказание, но таким образом оно исполнилось...».

Дело в том, что имя Велисария начинается со второй буквы греческого алфавита, которую по Эразмовой системе следует произносить как «бета» («бета»=«Б»). Имя полководца, по Эразмовой системе, соответственно, следует произносить как «Белизарий». Но, поскольку мы цитируем Прокопия Кесарийского по тексту издания, использующего транскрипцию греческих слов по другой, Рейхлиновой, системе, в которой вторая буква греческого алфавита произносится как «вита» («вита»=«В»), имя восточноримского стратига передается не как «Белизарий», а как «Велисарий» («Велизарий»). По Рейхлиновой системе имя «последнего римлянина» Бонифация следовало бы произносить тоже не через «б», а через «в», как «Вонифатий».

Даже соперничество между двумя ветвями христианской веры, кафолической и арианской - главный бич Карфагена на протяжении последнего столетия –– казалось, улеглось чудесным образом, посредством вещих снов и благотворного воздействия святых, как бы без человеческих усилий, что было для сохранения мира, порядка и спокойствия на улицах города, пожалуй, не менее важным, чем поддержание строгим и справедливым полководцем императора Юстиниана дисциплины в рядах своих доблестных воинов. Главную роль в умиротворении сыграла одна из самых знаменитых и наиболее часто посещаемых церквей Карфагена – роскошная базилика святого Киприана, расположенная на морском берегу в предместье мегаполиса. Тацит Цецилий Киприан (Циприан) был отпрыском именитого афроримского сенаторского рода, одной из самых аристократических фамилий Карфагена, и отрекся от язычества в пользу христианства уже в преклонном возрасте. Введенный, так сказать, в курс дела опытным христианским учителем, Киприан, в 248 г., после смерти епископа Доната, сменил его на епископской кафедре Карфагена, откуда был вынужден бежать в период гонений, воздвигнутых на христиан римским языческим императором Децием (Декием). После гибели Деция (по воле Божьей, сбитого с коня и утонувшего в болоте) в битве с готами при Абритте и начала эпидемии чумы в 253 г., Киприан, однако, возвратился в Карфаген. Своими пламенными проповедями и посланиями он боролся за единство христианской церкви, пока не пал, уже в глубокой старости, жертвой очередных гонений на исповедников Христовой веры, воздвигнутых императором Валерианом (поплатившимся за это позорной смертью в персидском плену). По повелению императорского наместника Максима престарелый Киприан «принял мечное сечение» 14 сентября 258 г.

Этот день, 14 сентября, всегда отмечался в Карфагене как праздник священномученика (лат. «Киприана» или «Циприана»). Имя Киприана было дано даже сильному морскому ветру, всегда начинавшему дуть в этот день. Хотя 14 августа описываемого нами года еще шла битва за Карфаген, карфагенские ариане, захватившие храм святого Киприана после овладения вандалами столицей римской Африки, и с тех пор отправлявшие в нем свои богослужения, празднично разукрасили церковь. Православные же христиане Карфагена обычно лишь оплакивали свою судьбу, отнявшую у них столь знаменитый храм. Но в ночь на 14 сентября 533 г. многим карфагенским православным во сне явился сам священномученик Киприан, призвавший их к спокойствию и заверивший верных чад православной церкви в том, что скоро все переменится к лучшему и они смогут вновь, как до прихода в Карфаген вандалов-ариан, славить Бога и его, Киприана, в посвященном ему храме.

Когда 14 августа пал в бою с воинами Юстиниана брат вандальского царя Аммата и военное счастье улыбнулось «ромеям» Велизария, карфагенские православные христиане, преисполнившись надежды на лучшее, бросились из города к морскому берегу. Ариане же, охваченные паникой (как сказал бы эллин-язычник), или гонимые страхом Божьим (как подобало бы сказать христианину), убежали из храма святого Киприана, оставив там все праздничные украшения. После вступления войск Велизария 16 сентября в Карфаген православные впервые за много лет отпраздновали день святого Киприана открыто и во всех церквях. С тех пор он отмечался ими 16 сентября, а не 14, как до освобождения от вандальско-арианского господства.

Итак, Карфаген вернулся, под защитой римского оружия, к прежним, довандальским, порядкам, к существованию в качестве римского колониального города, в котором христианство вот уже три столетия играло чрезвычайно важную роль. Между тем, вынужденному бежать из своей недавней столицы царю Гелимеру приходилось начинать все заново. Слишком поздно он вспомнил о многообразии методов, используемых его предком Гейзерихом для достижения успеха даже в ситуациях, когда ему не хватало до этого военных средств. У Гелимера еще имелись деньги, коль скоро никто из хронистов или комментаторов не сомневается в баснословном богатстве вандальских царей, награбленном во всем Средиземноморье. Не был Гелимер и особенно ограничен в своих передвижениях. Ибо чрезвычайно осторожный Велизарий (имел ли он под своим началом пятнадцать, десять или всего пять тысяч воинов – на этот счет источники значительно расходятся), не выходил за пределы контролируемой его флотом с моря узкой полоски ливийского побережья между местом высадки и Карфагеном, не пытаясь проникнуть в глубь африканского материка, где свобода маневра вандалов не была никем и ничем ограничена. Беда вандалов (даже ухитрившихся разрушить водопровод Карфагена) была, однако, не в отсутствии свободы маневра, а в недостаточности их военного потенциала.

Первое, что сделал их изгнанный из своей столицы царь, была попытка созвать всенародное ополчение. В отношении православных горожан, предпочитавших нежиться в лучах вновь воссиявшей славы римского оружия, Гелимер особых надежд не питал, и помощи от них не ждал. Но на плодородной ливийской равнине, расцветшей благодаря активному вывозу сельскохозяйственных продуктов при вандальской власти, дело обстояло иначе. Местным землепашцам и виноделам, чье благосостояние, вследствие возросшего производства и экспорта их продукции при вандалах, под властью вандальских царей возросло, было несравненно легче прокормить господствующий над ними, весьма тонкий, вандальский правящий слой, чем сводить концы с концами в условиях ознаменованного приходом Велизария надвигающегося на Африку «светлого» будущего – возвращения довандальской эпохи господства ненасытной римской сенаторской аристократии и столь же ненасытной кафолической церкви в свои прежние владения, после изгнания оттуда вандальских помещиков. Как бы то ни было, но Гелимеру удалось, убеждением ли, деньгами ли (а скорее всего – тем и другим), начать набор ливийских поселян в свое новое войско. На первых порах эти «свободные римские граждане», не желавшие возвращаться под «родную» власть Римской империи, не уходили, бросив свои поля и виноградники, в вандальский стан, ограничиваясь попытками осложнить, всеми возможными средствами, жизнь своим (восточно)римским «освободителям», чтобы у тех земля горела под ногами.

Ливийские селяне перерезали «ромейские» коммуникации, устраивали засады на дорогах, нападая на любой восточноримский обоз или небольшой отряд, который попадал в эти засады. И, хотя, вследствие этих «комариных укусов» Велизарий не нес больших потерь в живой силе, безопасность на дорогах и бесперебойность сообщения между новыми «ромейскими» гарнизонами оставляли желать много лучшего. Это все больше сказывалось на организованности и настроениях восточноримских оккупационных войск.

Если в устроенную никак не желавшими быть «освобожденными» и «воссоединенными» с «родной» империей «потомков Ромула» ливийцами засаду попадал отряд «ромейской» регулярной армии, происходила сцена, достойная вестерна (или истерна). Однажды, например, Диоген, копьеносец Велизария, посланный стратигом, во главе двадцати двух отборных щитоносцев, на разведку позиций Гелимера, расположился на ночлег в местечке, находившемся в двух конных переходах западнее Карфагена. Устрашенные хорошим вооружением «ромейских» конников, местные земледельцы побоялись напасть на них сами, но не преминули сообщить Гелимеру о прибытии к ним «освободителей». Гелимер выслал триста (?) вандальских конников, чтобы захватить Диогена «со товарищи» непременно живыми и выжать из восточноримских «языков» все, что его интересовало.

Под утро вандалы прибыли к месту ночевки Диогена, но, ввиду своего численного превосходства, решили не идти на риск ночного нападения, но дождаться рассвета, чтобы не поранить в темноте своих и не дать возможности части «ромеев» сбежать в сумятице ночного боя. Т.о. вандалы сами лишили себя шанса на победу. Поскольку Диоген и его щитоносцы спали глубоким сном (видимо, съев и выпив все, что нашлось у селян) , причем, как подчеркивает Прокопий, совершенно нагими (видимо, по причине жаркой африканской ночи, а, возможно, присутствия представительниц слабого пола из числа местного «благодарного населения»).

Как бы то ни было, вандалы ограничились слабым оцеплением. Но один из щитоносцев, вышедший во двор (видимо, справить большую или малую нужду), услышав многоголосое перешептывание, а может быть, и лязг оружия, вандалов, вернулся в дом и разбудил начальника. Диоген не стал терять даром времени. Бесшумно встав, не зажигая огня, «ромеи» оделись, вооружились и закутались в широкие плащи, делавшие их фигуры трудноразличимыми в утренних сумерках. Выйдя во двор, они столь же бесшумно взнуздали коней, сели на них, собрались за запертыми на ночь широкими воротами и распахнули их, лишь придя в состояние полной боеготовности. И бросились вперед через открытые настежь ворота, прикрытые щитами, коля и рубя во все стороны, не тратя время на поджог «осиного гнезда». «Так Диоген бежал из рук неприятеля, потеряв только двоих из своего отряда, остальных ему удалось спасти. В этом сражении (не слишком ли громко сказано, уважаемый Прокопий? – В.А.) он получил три раны в затылок и в лицо, от чего чуть-чуть не умер, и одну рану в левую руку, из-за которой он больше не мог шевелить мизинцем» («Война с вандалами»).

Похоже, не позднее этого момента Велизарий узнал о подготовке Гелимера к новому «раунду», о том, что вандалы не отказались от борьбы, но собирают свои силы для реванша. В распоряжении стратига было совсем немного времени. Ведь «разведка доложила точно»: брат Гелимера Цазон, направленный на Сардинию против мятежного наместника Годы, получил от царя приказ, расправившись с Годой, поспешить, со своим экспедиционным корпусом, на ста двадцати вандальских кораблях, на помощь Гелимеру в Африку. До подхода вандальского флота с Сардинии, Велизарию было необходимо защитить лишенный, по милости Гелимера, водоснабжения, огромный Карфаген, который и без того было крайне сложно оборонять со стороны моря, по крайней мере, с суши. Поскольку вандалы не были мастерами осадной техники, Велизарий надеялся, что для преграждения Гелимеру доступа в город достаточно будет восстановить городскую стену. Зная о пристрастии Гелимера к использованию конницы, восточноримский полководец приказал устроить перед стеной, над восстановлением которой усердно трудились как римские воины, так и карфагеняне, передовую оборонительную линию из палисадов и забитых в землю заостренных кольев (подобную галльской оборонительной линии под осажденной Цезарем Алесией).

Итак, на протяжении всей осени противники активно вооружались и готовились к предстоящим боям. Но не сидели без дела и дипломаты (о возможности использования которых Гелимер – как и о многом! – вспомнил слишком поздно). Посольство во главе со знатными вандалами Готфеей и Фускией прибыло ко двору царя испанских вестготов Февда-Февды-Тевдиса со значительным опозданием, ибо тот пребывал не вблизи Гадитанского пролива, где посольство ступило на землю Испании (это произошло в районе современной Тарифы), а внутри страны. Когда же вандальские посланцы, наконец, нашли его и стали предлагать союз против «ромеев», выяснилось, что Февда осведомлен о происходящем в Карфагене лучше послов Гелимера. Вестготский царь не без иронии сказал послам, что предложение ими военного союза могло бы быть расценено им как выгодное, если бы вандалы могли помочь вестготам в их борьбе с франками или остготами; но в настоящее время у вандалов, несомненно, достаточно дел у себя дома, в Карфагене. Примечательным представляется то обстоятельство, что явно завышенная самооценка вандалов помешала обоим послам поверить в возможность поражения вандальских войск под Карфагеном. Решив, что готский царь, большой любитель выпить, спьяну наболтал им невесть что, оскорбленные послы вернулись морем в Карфаген, где и попали в руки Велизарию. Впрочем, великодушный римский полководец, которому вандальские послы, мужи преклонных лет и уже не способные носить оружие, особых опасений не внушили, ограничился их допросом (без «пристрастия», т.е. без пыток), после чего отпустил незадачливых дипломатов с миром.

Авторами других посланий, пересекавших в те недели «маре нострум», были Цазон и Велизарий. Младший брат Гелимера быстро перевез свое войско из Африки на ста двадцати кораблях на Сардинию, высадившись в Каралах-Караналах-Каларии. Остгот Года, наместник вандальской Сардинии, провозгласивший себя царем острова (именуемого Прокопием «Сардо»), оказался захвачен Цазоном врасплох. Он явно не ожидал столь мощного и молниеносного контрудара вандалов. Но, обладая свойственной всем готам храбростью и мужеством, не бежал в горы, где стал бы недосягаемым для Цазона, предпочтя пасть, во главе своего войска (не дождавшегося обещанного «ромеями» подкрепления) в битве с братом карфагенского царя.

Сразу же после победы, одержанной им над Годой, Цазон, однако, получил известие о высадке войск Велизария на африканском побережье юго-восточнее Карфагена, и отправил на быстроходном паруснике Гелимеру послание, стремясь поднять дух своего царственного брата радостной вестью о победе на Сардинии. Послание Цазона гласило:

«Знай, что тиран Года, попав в наши руки, погиб, и остров (Сардиния – В.А.) снова, о владыка вандалов и аланов, находится в твоей власти, а посему устрой праздник победы. Что касается врагов, дерзнувших идти на нашу землю («ромеев» Велизария, высадившихся в Африке – В.А.), надейся, что их попытка будет иметь тот же конец, каким завершился их поход на наших предков (морской поход Василиска и Марцеллиана на Гейзериха – В.А.).

Столь точной передачей содержания послания Цазона Гелимеру мы обязаны Прокопию, описавшему также обстоятельства, при которых смог ознакомиться с письмом, адресованным вандальским царевичем своему царственному брату. Это послание тоже приплыло по «маре нострум» и, поскольку люди Цазона не могли себе представить, что Карфаген может находиться под чьей-либо властью, кроме власти Гелимера, письмо Цазона попало прямо в руки Велизария и его консилиария Прокопия. Посланцы были, разумеется, подвергнуты допросу и, ошеломленные молниеносной переменой военно-политической фортуны (а также, вероятно, видом орудий пытки – верного средства развязать им языки), рассказали все, что знали. После чего были отпущены великодушным Велизарием, склонным, при случае, подобно Гаю Юлию Цезарю, проявлять к покорившимся врагам римское милосердие (лат. клеменция), на все четыре стороны.

Доставить в Новый Рим свою собственную победную реляцию, адресованную императору Юстиниану, Велизарий поручил купцу-иудею (?) по имени Соломон, обязавшемуся доставить в Константинополь на своем быстроходном судне также новейшую информацию о событиях на Сардинии, собранную греческим корабельщиком Кириллом и подтверждавшую все то, что показали на допросе посланцы Цазона. А именно: Сардиния опять в руках вандалов. Возможно, Велизарий задавал себе вопрос, зачем Гелимер тратит столько сил, средств и времени, вербуя себе новых воинов среди ливийских поселян и мавров, раз у него, благодаря флоту и победоносному войску Цазона, имеется возможность преспокойно править гористой Сардинией до скончания века (возможно – долгого, если будет на то милость Фройи). Ведь в качестве царя Сардинии он мог бы жить доходами с морского разбоя гораздо лучше, чем отсиживаясь в скудном Аврасии, где последнее слово всегда оставалось за дикими маврами.

Но Гелимер, вопреки всему, надеялся обратить ход истории вспять. От него не укрылась основная слабость войска Велизария, заключавшаяся в его разнородности. Экспедиционный корпус храброго стратига представлял собой «сборную солянку» из представителей разных народностей, продавших силу своих рук и свою кровь императору за полновесное жалованье. Входившие в него герулы (эрулы, элуры), воины раздробленного германского племени, чья большая часть проживала в северной Италии с остготами, отличались буйным, неистовым нравом, храбростью в бою, но были склонны к пьянству. Аналогичными свойствами славились гуннские «федераты» Велизария, чью высокую боеспособность познал на себе Гибамунд (заплативший за это ценой собственной жизни – не зря мудрый Екклесиаст сказал, что «знание умножает печали»). Вести переговоры с «римскими» герулами царь Гелимер, по трезвом размышлении, поостерегся, сочтя их слишком ненадежными партнерами. А вот с «римскими» гуннами он установил контакт, умудрившись достичь с ними не только крайне необычной, но прямо-таки уникальной в своем роде договоренности. Поскольку деньги им предлагал не только Гелимер, но и сам Велизарий (от которого, разумеется, не укрылись переговоры тайных вандальских эмиссаров с его «массагетами»), архонт гуннских «федератов» дал представителям обоих противников, как вандальского царя, так и «ромейского» стратига, желавших, каждый, перетянуть его на свою сторону, одинаковый гордый и неожиданный ответ (не показавшийся, странным образом, Прокопию особенно удивительным). Гунны, сказал архонт, суть свободные, вольные внуки Аттилы, не обязанные верностью до гроба ни Константинополю, ни Карфагену, ни «ромеям», ни вандалам. Они сражаются ради добычи и жалованья. Поскольку же более богатую добычу всегда получает победитель, они, гунны, в предстоящем сражении будут, до поры-до времени, сохранять вооруженный нейтралитет. Когда же в сражении наметится перелом в пользу вандалов или же «ромеев», они, гунны, присоединятся к победителям, чтобы помочь тем добить побежденных. Итак, тот, кто хочет иметь гуннов на своей стороне, должен постараться не жалеть в предстоящей битве ни себя, ни врагов. Аналогичным было, кстати, поведение маврусиев.

Чем ближе подходил час последней, решающей битвы за Африку, тем яснее проявлял Прокопий свои симпатии (или, по крайней мере – сочувствие) к вандальскому народу, которому, будучи историком и созерцателем событий на мировой арене не только в настоящем, но и в прошлом, мог безошибочно предсказать его судьбу. Судьбу быть в скором времени рассеянным, развеянным беспощадным ветром истории, подобно столь многим «народам-мигрантам» до него, включая даже народ гуннов, потрясавший, кажется, совсем недавно, при Аттиле – «Биче Божьем», самый мир в его основах… Естественно, впитавший греческую культуру ученый иудей (если верить Бертольду Рубину и Герману Шрайберу, склонным порой чрезмерно, на взгляд автора настоящей книги, уподоблять Прокопия Кесарийского Иосифу Флавию), понимал, что и этот «крутой поворот истории» - явление временное. Что подходит конец германскому периоду в мировой истории. Что наступает время восстановления «нормального порядка вещей» - возрождения в новом, еще небывалом, величии, мирового господства «вечного Рима» - венца процесса развития человеческой цивилизации (с точки зрения любого наследника античной культуры). Возможно, новый дух христианства, ожививший, казалось, умершее, гигантское тело Римской империи, внезапно заставил комментаторов происходящего возрождения мыслить, чувствовать и понимать по-новому, более человечно, более гуманно, чем их предшественники (вроде Корнелия Тацита, с бездушным педантизмом перечислявшего многие тысячи убитых варваров, закланных «ромулидами», или, если угодно, «энеадами», во славу римского величия)?

Из послания Гелимера Цазону, направленному из Африки на Сардинию, явствует, что разбитый и, главное, глубоко разочарованный в своих вандалах царь верил во враждебную судьбу, враждебные ему высшие силы. В своем послании он пишет не о Боге, не о Господе-Фройе – эквиваленте Фрауйи готской библии епископа Вульфилы, но о «небесах», о «небе». Это, возможно, свидетельствует о сложившемся у Гелимера убеждении, что отказ его пращуров от праотеческой религии германцев, в ходе длительной миграции по чуждому им миру накликали на них беду – уничтожение, гибель некогда столь великого и мужественного народа. То, что, по мнению автора настоящей книги, было не чем иным, как тщательно продуманной и молниеносно проведенной операцией, казалось Гелимеру, именно в силу его чуждости расчетливому мышлению «ромеев», велением враждебного ему рока, ниспосланного небом на вандалов. Вот что он сообщал, через гонца, Цазону на Сардинию:

«Отняв у нас тебя и самых славных вандалов (которых сам же Гелимер направил на Сардинию, будто забыв о своем собственном решении, при написании письма! – В.А.), он (враждебный рок – В.А.) похитил сразу все благополучие дома Гизериха. Не для того, чтобы вернуть нам остров, ты уехал от нас, но для того, чтобы Юстиниан стал владыкой Ливии. О том, что судьбой это было предопределено раньше, можно судить по случившемуся. Аммата и Гибимунд пали, так как вандалы смалодушничали; кони, верфи, вся Ливия и, более того, сам Карфаген уже в руках врагов. Вандалы бездействуют, променяв своих жен, детей, богатства на то, чтобы только не проявлять в (бранных – В.А.) трудах своего мужество (вот как глубоко проникла за сто лет червоточина в сердца вандалов, а ведь известно, что Бог обитает лишь в храбрых сердцах! – В.А.). У нас осталась только равнина Буллы, где нас удерживает одна надежда на вас. Перестань же думать (…) о Сардинии, оставь все заботы и со всем флотом возвращайся к нам. Тем, у кого самое главное подвергается опасности, нет нужды заниматься мелочами. Дальше мы будем вместе сражаться с врагами и либо вернем себе прежнее счастье, либо будем иметь то преимущество, что не будем врозь…» (Прокопий).

Последнее сражение, «вандальский Рагнарёк», произошло примерно в тридцати километрах юго-западнее Карфагена (точное место финальной битвы остается неизвестным до сих пор, как, впрочем, и места многих других битв мировой истории, к примеру - Куликовской). Расторопному Цазону удалось возвратить свой экспедиционный корпус с Сардинии в Африку всего за три (!) дня. Очередное подтверждение железной дисциплины и мореходных качеств «элиты» вандальского войска! Только пользы теперь от всего этого было чуть. Ибо Гелимер, радостно, в самых трогательных выражениях, приветствовавший возвратившегося брата, сообщив ему, теперь уже из собственных уст, о геройской гибели Амматы, не был вторым Гейзерихом. Очевидно, слишком мягкий по натуре (Гейзерих вряд ли стал бы тратить дорогое время на оплакиванье близких родственников), он был явно не тем предводителем, в котором нуждался вандальский народ в час решения своей судьбы. В остальном силы сторон были примерно равны, если верить подробному повествованию Прокопия, бывшего очевидцем «Рагнарёка». Обе армии были достаточно немногочисленными. У обоих полководцев были проблемы с надежностью некоторых из подчиненных им частей. И у вандалов, и у восточных римлян были свои слабые места. Но верх одержал уверенный в себе и более решительный «дукс» Велизарий.

«Вандальский Рагнарёк» вошел в учебники военной и всемирной истории под названием битвы при Трикамаре (населенный пункт с таким именем или хотя бы развалины такового не обнаружены до сих пор). Прелюдией к нему послужил ряд стычек между передовыми отрядами двух войск, изготовившихся к бою на берегах разделявшей их небольшой реки. Само сражение началось на следующий день, причем ход его был поначалу весьма успешным для вандалов, выстроившихся, на сытый желудок, в боевой порядок, и напавших на войска Велизария, когда те готовили себе еду. Странным образом, даже энергичный Цазон не воспользовался возможностью развить успех, дав, вследствие напавшей на него необъяснимой робости, поднятой по тревоге коннице восточных римлян, подоспеть на помощь своей терпящей бедствие пехоте. Тем временем Велизарий вывел в поле свои главные силы. Гуннские «федераты», выжидали в равном отдалении от обеих армий, ибо, как уже говорилось выше, подкупаемые и переманиваемые на свою сторону, как Велизарием, так и Гелимером, решили сохранять нейтралитет и, после перелома в ходе битвы, присоединиться к победителям, т.е. принять участие в преследовании беглецов, но не более того. Тот факт, что Велизарий, зная об этом явно изменническом настрое «своих» гуннских «федератов», не предпринял ровным счетом ничего для того, чтобы отвести от себя сей Дамоклов меч, доказывает очевидную слабость его положения.

После двух неудачных попыток заставить конницу Цазона перейти речку, разделявшую главные силы противников, Велизарий приказал перейти в наступление всей своей гвардии. Риск был большим, но, как оказалось, вполне оправданным. Цазон во главе своей отборной конницы, с боевым кличем «Фройя армес!» (что, как мы помним, означало по-вандальски: «Господи помилуй!»), бросился навстречу лучшему отряду Велизария. Бой был жестоким. Брат царя Гелимера пал смертью героя, как пал, несколькими месяцами ранее, Аммата. Гелимер, с начала битвы сам предводительствовавший своими войсками, неустанно побуждая их сражаться, не смог вынести повторного удара судьбы, отнявшего у него теперь второго брата. Он обратился вспять, спасаясь бегством по дороге в Нумидию, дав тем самым сигнал к бегству первым из не слишком стойких отрядов вандальского войска. Этого только и было надо гуннским «федератам» Велизария, хладнокровно ждавшим своего часа. Их предводитель поднял копье, и настал час гибели вандалов.

Как писал Прокопий: «Некоторое время вандалам оставалось неизвестно, что Гелимер бежал; когда же все узнали, что он исчез, а враги оказались уже на виду, вот тогда-то зашумели мужчины, закричали дети, подняли плач женщины. Никому не было дела до находящихся здесь сокровищ (за что, спрашивается, столько лет кровь проливали? – В.А.), никто не позаботился о плачущих любимых существах, но всякий старался бежать безо всякого порядка, кто как мог. Подойдя, римляне взяли обезлюдевший лагерь со всеми его богатствами и затем целую ночь, преследуя врага, избивали попадавшихся им мужчин, а детей и женщин обращали в рабство. В этом лагере римляне нашли такое количество добра, сколько никогда не случалось видеть в одном месте. Ибо вандалы издавна грабили Римскую державу и свезли в Ливию огромное количество богатств, и, поскольку земля их здесь была очень хороша, изобилуя плодами и всем необходимым для жизни, то сюда следует добавить еще и доходы, появлявшиеся от того, что они, получая все, что было в этой земле, не тратили денег на покупку продовольствия в другой стране, имея его здесь же. А владели они этими землями девяносто пять лет, в течение которых длилось господство вандалов в Ливии. Богатства, возросшие за это время до огромных размеров, в этот день вновь попали в руки римлян».

Все возвращается на круги своя… Но, странным образом, о победе православной веры над арианской ересью – ни слова…

Не удивительно, что, завладев столь богатой добычей, «ромейская» армия утратила всякую дисциплину, причинив немалое беспокойство своему полководцу-победителю. «Римский германец» Флавий Велизарий, во главе своих герульских и гуннских «федератов», усиленных не слишком многочисленной греческой конницей, разгромил армию германцев. Но, одержав эту победу над вандалами, победители сразу же превратились в тех, кем они были до этой победы – наемных воинов, солдат, продававших за деньги свою собственную плоть и кровь (или, проще говоря – собственную шкуру). Уже в силу данного обстоятельства, этой «горькой правды земли» (по выражению нашего великого поэта Сергея Александровича Есенина), между тогдашними армиями не существовало принципиальных различий в плане боевого духа, человечности (или бесчеловечности) и дисциплины. Прокопий, не имея причин бросать камни в собственный огород, тем не менее, со всей откровенностью описал незавидную судьбу побежденных.

Царь вандалов и аланов Гелимер избежал этой судьбы так ловко, что невольно возникает подозрение: да уж не наметил ли он заранее маршрут бегства, подготовившись к нему загодя? Даже, корабль, предназначенный для доставки царских сокровищ в вестготскую Испанию, стоял с поднятыми парусами на якоре в гавани Иппона Регия. Однако противные ветры, не давшие кораблю выйти в море, способствовали его захвату воинами Велизария. Сам же Гелимер в сопровождении нескольких ближайших родственников доскакал, наконец, до горы Папуа, расположенной в области дружественного Гелимеру племени мавров, чьим центром был древний город под названием Медей, в горной местности на границе с Нумидией.

Ни гора, ни город (ни даже местность, в которой они могли располагаться) до сих пор не найдены. Слишком многое переменилось с тех пор в Северной Африке. Но если они действительно находились на границе древней Нумидии, можно предположить, что гора Папуа – это позднейшие Кабильские горы, Кабилия, самый высокий, достигающий высоты двух километров, горный кряж к северу от шоссе Константина-Сетиф. Возможно, под данное Прокопием (вряд ли видевшим эту гору собственными глазами) описание подходит Джебель Джимиля (тысяча триста пятьдесят два метра в высоту). С точки зрения Гелимера, выбор убежища в указанном месте был удачным и потому, что оттуда царь-беглец мог, по тропе, проходимой для вьючных животных, добраться до побережья, откуда надеялся бежать морем в Испанию (царь вестготов Февда все-таки предпринял определенные попытки помочь вандалам в борьбе с «ромеями», даже захватив плацдарм на африканском берегу).

Войска Велизария преследовали Гелимера по пятам. Одновременно «ромейский» стратиг предлагал ему сдаться на почетных условиях и сохранить, по крайней мере, жизнь (царство-то все равно было безвозвратно потеряно). «Ромеи» даже попытались напасть на горные позиции мавров, но жители Медея без особого труда смогли отбросить две сотни «ромейских» герулов во главе с архонтом Фарой. Вследствие чего Гелимер мог на протяжении всей зимы оплакивать свой жалкий жребий. Он впал в глубокую депрессию, утратив волю и способность принять хоть какое-нибудь решение. Гедимер не пытался собрать свое рассеянное войско, чтобы снова бросить его на деморализованных «ромеев», занятых дележом награбленного (пардон, возвращением СВОЕГО). Мало того, он якобы попросил «ромейского» переговорщика, прибывшего в его убежище на горе Папуа, доставить ему хлеб и струнный музыкальный инструмент (если только это - не мелодраматический эффект, к которому прибег Прокопий).

Но, сколько веревочке ни виться… Голод и унижения, испытываемые Гелимером (но, главное, его семьей), заставили царя-беглеца, в конце концов, воспользоваться золотым мостом, построенным для него Велизарием, с должным почтением относившимся к потомку Евдоксии, «порфирородной» дочери римского императора. Доставленный в 354 г. в Новый Рим на Босфоре и проведенный, в триумфальном шествии Велизария, на потеху императору Юстиниану I и константинопольской черни, «рекс вандалорум эт аланорум» Гелимер оказался достаточно стойким в вере, не изменив праотеческому арианству (хотя за переход в православие Юстиниан сулил ему высший сенаторский титул римского патриция). Вообще же столичные грекоримляне оказали царю вандалов и аланов, отдавшемуся под их покровительство с чадами и домочадцами, те же почести и то же гостеприимство, что пятью столетиями ранее римляне оказали царю свебов Марободу. Царь, пусть даже варварский, был все-таки царем. И, когда царь Гелимер простерся ниц перед царем царей Юстинианом, дружеские отношения между двумя монархами могли считаться восстановленными. Гелимер, окруженный своими близкими и получавший щедрое содержание от имперской казны, прожил в предоставленной ему комфортабельной вилле до 553 г., откуда мог, с безопасного расстояния, наблюдать за героической борьбой не на жизнь, а на смерть, ведомой последними остготскими Амалами с восточноримскими «освободителями» за Италию, равно как (возможно, не без тайного злорадства) за трудностями борьбы восточноримских «освободителей Африки» с гордыми маврами Аврасийских гор и с собственными бунтующими «федератами» (включая оставшихся в Африке недобитых вандалов)...

Может быть, последний царь вандалов был в большей степени поэтом, чем «герконунгом»-воителем, о чем было известно и Прокопию, не случайно введшему в свое повествование эпизод о кифаре, выпрошенной Гелимером у герульского архонта Фары? Но песни, возможно, сочиненные Гелимером в уединении Кабильских гор, до нас, как это ни печально, не дошли. И потому о том, как бились и были побеждены «ромеями» стратига Велизария последние вандалы, мы узнаем из написанного не на вандальском, а на изысканном, аттикизирующем, греческом, повествования Прокопия. Не только узнаем, но чувствуем при этом, что их борьба и гибель, Сумерки вандалов, их, вандальский, Рагнарёк, не оставили чуткого кесарийца равнодушным. Как и Гомера – судьба побежденных троянцев.

ПРИЛОЖЕНИЕ

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

II в. до Р.Х. – Германские племена с территории современной южной Швеции и с нескольких островов на территории современной Дании по экономическим причинам покидают свои ареалы и, переправившись через Балтийское море, оседают в устье Вистулы (современной Вислы).

Ок. 120 г. до Р.Х. – Возникновение культового (религиозного) сообщества германских племен с центром на территории нынешней Силезии, вокруг горы Цобтенберг-Селенжа, и постоянно изменяющимися, вследствие миграции соседних племен, границами.

103-101 гг. до Р.Х. – Вторжение кимбров и тевтонов на территорию современной Южной Франции завершается их сокрушительным разгромом римлянами Гая Мария.

72-58 гг. до Р.Х. – Успешное поначалу восстание галлов во главе с Верцингеториксом против Рима, подавленное Гаем Юлием Цезарем с помощью германских наемников. Превращение Галлии в римскую провинцию.

12-9 г. до Р.Х. - Вследствие военных успехов Тиберия и Друза римская граница доходит до Дануба (Дуная). Миграция маркоманов во главе с Мар(о)бодом в Бойугем (Богемию, Чехию).

9 г. п. Р.Х. - Победа херусков во главе с Арминием над римским оккупационным войском Вара. Отказ Мар(о)бода присоединиться к борьбе против Рима. Междоусобная борьба германцев, в которой вандалы в основном поддерживают Мар(о)бода.

I в. п. Р.Х. - Пребывающие под кельтским влиянием вандалы-силинги и другие племенные группы остаются в Силезии. Более воинственные племена вандалов мигрируют через Бойугем и область среднего течения Дануба на Юго-Восток.

II в. п. Р.Х. - Великий исход готов из Прибалтики на Юго-Восток оказывает сильное воздействие на вандалов, вынуждая их мигрировать на территорию современных Чехии, Западной Украины и Словакии.

170-171 гг. - Вандальские племена во главе с царями Раем и Раптом появляются в Дакии (современной Румынии), расселяясь на севере Карпатского региона и в верховьях Тизии-Тисы.

Ок. 200 г. - Расцвет римской (Северной) Африки (Ливии). Карфаген и Лептис (Лепта) Магна (близ Триполи) становятся крупнейшими центрами торгово-экономической жизни.

278 г. - Римский император Проб (Пров) побеждает одно из племен силингов (на территории южной Германии).

Ок. 350 г. - Разгром готского царства Германариха (Эрманариха), с центром на Днепре и в Северном Причерноморье, кочевниками-гуннами. Остготы становятся данниками и союзниками гуннов. Вестготы мигрируют на Запад. Все племена-мигранты снова приходят в движение.

389 или 390 г. – Рождение Гейзериха, сына царя вандалов-астингов Годигисла, от наложницы не германского происхождения (вероятно, близ современного озера Балатон в Венгрии).

Декабрь 406 г.- Мигрирующие на запад вандалы и аланы пытаются перейти Рен (Рейн), обороняемый германцами-франками («федератами» Западной Римской империи). Гибель царя Годигисла в первой битве с франками. Победа вандалов над франками во второй битве, благодаря своевременной помощи аланов. Вандалы и аланы форсируют Рен во главе с царем Гундерихом.

406-409 гг. - Вандалы и аланы, при поддержке свебов, разоряют северную, центральную и, наконец, южную Галлию, после чего в октябре 409 г. уходят в Испанию, где воюют с вестготами и свебами. Почти полное истребление силингов.

410 г. – Разграбление Рима на Тибре царем вестготов Аларихом.

428 г. – Гибель царя Гундериха под Гиспалой (Гиспалом, современной Севильей). Его младший сводный брат Гейзерих, став царем, готовится к переправе в римскую Африку. Разгром вандалами напавших на них (по наущению римлян?) свебов.

Май-июнь 429 г. – Переправа вандалов и аланов из района Тарифы в Тингис (Танжер).

28.8.430 г. – Смерть блаженного Августина в осажденном вандалами Портовом городе (Г)Иппоне Регии.

435 г. - Договор с восточноримским полководцем Аспаром закрепляет за Гейзерихом его завоевания в (Северной) Африке.

Октябрь 439 г. – Гейзерих с налета захватывает Карфаген.

439-442 гг. – С помощью захваченного у римлян флота вандалы создают свою средиземноморскую державу (Балеары, Корсика, Сардиния, Сицилия, Северная Африка).

451 г. - «Битва народов» на Каталаунских полях с неясным исходом (близ современного Шалона-на-Марне во Франции). Западные римляне и вестготы во главе с Флавием Аэцием вынуждают гуннов и остготов во главе с «Бичом Божьим» Аттилой отступить.

453 г. – Смерть Аттилы и начало распада гуннской державы.

Май-июнь 455 г. – Разграбление Рима на Тибре вандалами, аланами и мавританскими наемниками Гейзериха.

460 г. - Гейзерих срывает римское вторжение в Африку, переманив на свою сторону большинство римских кораблей в районе современной Санта Полы.

467-471 гг. - Успешное отражение Гейзерихом нового, комбинированного, вторжения, флота и войск Западной и Восточной Римской империи, в Африку.

472 г. – Разграбление Рима на Тибре «сборной германской солянкой» патриция Рикимера.

476-493 гг. – Господство гунноскира Одоакра над «римской» Италией.

25.1.477 г. – Смерть царя Гейзериха, которого сменяет на престоле его сын Гунерих (умерший в 481 г.). Начало вооруженных столкновений с берберами (маврами) и гонений ариан на православных (кафоликов).

484-496 гг. – Правление царя Гунтамунда. Ослабление гонений на кафоликов.

491 г. - Захват италийским царством германцев-остготов Сицилии.

493-526 гг. – Убив Одоакра, царь остготов Теодорих Великий правит Италией, зависимость которой от (восточно)римского императора (с резиденцией в Константинополе-Царьграде) остается чисто номинальной.

496-523 гг. – Царь Тразамунд (женатый на Амалафриде, сестре царя италийских остготов Теодориха Великого). Пора наивысшего культурного расцвета вандальской Африки.

523-530 гг. – Царь Ильдерих. Терпимое отношение к православным ради достижения внутреннего мира. Возрастание мавританской угрозы. Свержение Ильдериха после разгрома вандальских войск маврами в 528-529 гг.

530-апрель 534 гг. – Правление царя вандалов и аланов Гелимера.

533 г. - Гибель братьев вандальского царя Амматы и Цазона в схватках с воинами экспедиционного корпуса восточноримского полководца Флавия Велизария.

Секретарь Велизария – Прокопий Кесарийский, описывает вандальскую кампанию.

542, 546 и 550 г. г. – Повторные захваты Рима на Тибре царем италийских остготов Тотилой (Бадвилой).

552 г. – Уничтожение царства остготов в Италии восточноримским военачальником Нарзесом (Нарсесом, Нерсесом).

553 г. - Смерть последнего царя вандалов и аланов Гелимера в почетной ссылке на Босфоре.

СПИСОК ЦАРЕЙ ВАНДАЛОВ-АСДИНГОВ

Висимар (330-е гг.), погиб в сражении с готами в Дакии.

Годегисл (? – 407) – при нем вандалы вторглись в римскую Галлию.

Гундерих (407-428) – младший сын Годигисла. При нем вандалы захватили римскую Испанию.

Гейзерих (428-477) – старший сын Годигисла, от наложницы. Создатель царства вандалов и аланов в Северной Африке: при нем вандалы в 455 г. разграбили Ветхий Рим на Тибре.

Гунерих (477-484) – сын Гейзериха, женатый на дочери западноримского императора.

Гунтамунд (484-496) – племянник Гунериха, внук Гейзериха.

Тразамунд (496-523) – брат Гунтамунда, внук Гейзериха.

(Г)Ильдерих (523-530) – сын Гунериха, внук Гейзериха.

Гелимер (530-534) – правнук Гейзериха, последний царь вандалов.

Кроме того, известен царь вандалов-силингов Фридубальд, плененный готами в 416 г.

ЧАСТЬ I.

ЧАСТЬ II.