С 1790 года Екатерина была озабочена приисканием подходящей невесты для Великого князя Александра Павловича. Доверенным лицом Императрицы, поэтому важному делу был будущий государственный канцлер граф Николай Петрович Румянцов.

Окончательно выбор её остановился на дочери маркграфа Баденского Луизе-Августе.

30-го октября 1792 года принцесса прибыла в Петербург в сопровождении младшей сестры Фредерики Доротеи. "L’aenee plus on la voit et plus elle plaitu, писала Екатерина Румянцову; Великий князь Александр оказался того же мнения. По замечанию Протасова, невеста, для него избранная, как нарочно для него создана.

9-го мая 1793 года состоялось миропомазание 14-ти-летней принцессы Луизы, которая наречена Великой Княжной Елисаветой Алексеевной; 10-го мая последовало обручение с Великим князем Александром Павловичем, а 28-го сентября того же года — бракосочетание. "C’est Psyche unie e l’Amour", замечает восторженно Екатерина в своей переписке.

В дневных записках своих Протасов 15-го ноября 1792 года записал следующее: "Мой воспитанник — честный человек, прямой христианин, доброты души его нет конца, телесные доброты его всем известны. Невеста, ему избранная, как нарочно для него создана. Если Александр Павлович имеет некоторые слабости, яко то — праздность, медленность и лень, имею надежду, что хорошие его качества переработают отчасти его недостатки... Если вперед при нем будет хороший человек, не сомневаюсь не мало, чтоб он еще лучше сделался".

Нельзя не пожалеть, что Императрица несколько поспешила браком 16-ти-летнего внука; вредные последствия этого преждевременного шага не замедлили отозваться на не окончившем еще свое воспитание юноше. Любопытно проследить по запискам Протасова замеченные им, по этому случаю, в своем воспитаннике в разное время перемены.

- "Александр Павлович отстал нечувствительно от всякого рода упражнений; пребывание его у невесты и забавы отвлекли его высочество от всякого прочного умствования... он прилепился к детским мелочам, а паче военным... подражал брату, шалил непрестанно с прислужниками в своем кабинете весьма непристойно... Причина сему — ранняя женитьба и что уверили его высочество, будто уже можно располагать самому собою... его высочество, совершенно отстав от упражнений, назначенных с учителями, упражнялся с ружьём и в прочих мелочах... Сколько ни твердил я до окончания сего года, что праздность есть источник всех злых дел, а между тем лень и нерадение совершенный делают ему вред. Вот как, заключает Протасов, "к сожалению моему окончился 16-й год и наступил 17-й".

В переписке А. Я. Протасова с графом А. Р. Воронцовым встречаются поэтому же предмету еще более резкие отзывы огорченного положением дел воспитателя.

Хотя Екатерина и была, по-видимому, полновластною распорядительницею воспитания Великого князя Александра, но она не имела возможности совершенно отстранить от него влияние родителя. Императрица предвидела это неизбежное зло уже вскоре после рождения внука, и в 1778 году писала Гримму:

- "Во всяком случае из него выйдет отличный малый. Боюсь за него только в одном отношении, но об этом скажу вам на словах. Домекайте (e bon nez salut)". Предвидение Екатерины, к сожалению, оправдалось вполне. Со вступлением Александра в юношеский возраст, отцовское влияние неизбежным образом усилилось и внесло новые противоречия в дело воспитания. "Le pere prend toujours plus d’ascendant sur les fils",пишет Протасов в 1796 году.

Для верной оценки характера Александра, каким он проявился впоследствии, во время его самодержавства, нельзя упустить из вида указанное выше обстоятельство и должно принять в соображение, что ему суждено было провести детство и юность между двумя противоположными полюсами: гениальной бабкой и гатчинской кордегардией. Привязанности Александра мучительным образом делились между Екатериною и его родителями. Ему приходилось угождать то одной, то другой стороне и беспрестанно согласовать несхожие вкусы, скрывая, по необходимости, свои чувства. Влияние этих впечатлений можно проследить и в характере Александра Павловича; ему никогда не удалось отрешиться, во всех своих начинаниях, от некоторой присущей ему двуличности и скрытности, соединенных с недоверием вообще к людям, — недостатки, развывшиеся под влиянием обстановки, среди которой он возмужал. Таким образом, в уме Александра постепенно вкоренялась двойственность в делах и в мыслях, которая преследовала его затем в продолжение всей его жизни.

Гатчинская кордегардия привила Александру еще другое зло: увлечение фронтом, солдатской выправкой, парадоманиею. Усмотрев в выправке существенную сторону военного дела и свыкнувшись с подобным взглядом, он впоследствии перещеголял в этом искусстве даже брата Константина, которого нельзя, однако, заподозрить в равнодушии к этой, излюбленной им уже с детства, специальности.

В 1817 году Цесаревич Константин Павлович писал генерал-адъютанту Сипягину: "Ныне завелась такая во фронте танцевальная наука, что и толку не дашь... я более 20-ти лет служу и могу правду сказать, даже во время покойного Государя был из первых офицеров, a ныне так премудрено, что и не найдешься".

Великий князь Александр, совместно с братом, ежегодно все более и более привлекались Цесаревичем к экзерцициям гатчинских войск.

- "Должен сознаться", писал Александр Лагарпу 27-го октября 1795 года, - "что, к сожалению, прошлое лето мало доставило мне времени для занятий. Главным развлечением служили слишком частые маневры, учения и парады в Павловске, ибо вместо одного раза в неделю, как мы ездили в предыдущие годы, мы бывали до трех, а иногда и до четырех раз в это лето, а по вторникам и пятницам по обыкновению; сочтите, что оставалось".

В следующем затем году фронтовые занятия Великого князя еще более расширились, окончательно отвлекая его от всяких научных занятий.

- "Нынешним летом могу действительно сказать", писал Александр Лагарпу 13-го октября 1796 года, "что я служил, ибо, представьте себе, каждый день, в 6 часов утра, мы должны были ездить в Павловск и оставаться там до первого часу, а часто даже и после обеда, не исключая воскресных и праздничных дней, с тою разницею, что в эти дни мы имели время возвращаться в Царское Село к обедне".

Служба при гатчинских войсках причинила Александру еще одно зло: она вызвала глухоту левого уха.

- "Я в молодости стоял близь батареи",—рассказывал Император Александр в 1818 году, — "и от сильного гула пушек лишился слуха в левом ухе".

Эти слова Государя, тогда же записаны его очевидцем флигель-адъютантом Михайловским-Данилевским, доказывают несправедливость того известия, по которому виновницею глухоты Александра Павловича является, будто бы, Екатерина, желавшая приучить внука еще в младенчестве к пушечным выстрелам и вызвавшая этою неосторожностью повреждение в неокрепшем еще слуховом нерве будущего Императора.

Протасов в своей переписке упоминает впервые о глухоте Александра Павловича в письме от 18-го мая 1794 года и замечает, что он упорно отказывается от совета докторов Рожерсона и Бека, уклоняется вместе с тем от всякого пользования лекарствами.

Что же это были за гатчинские войска, в которых Александр научился уму разуму "по нашему, по-гатчински", и олицетворявшие собою как бы государство в государстве. Екатерина всегда опасалась для своих внуков неправильной постановки военного обучения: "понеже все касательно службы", — писала Императрица, вероятно, Н. И. Салтыкову,— "не есть и быть не может детской игрушкой". Но в действительности обстоятельства сложились иначе. По какому-то необъяснимому недоразумению или упущению, Екатерина с 1782 года допустила постепенное сформирование и усиление гатчинских войск, образованных из всех трех родов оружия, и таким образом, среди российской армии, могли, на законном основании, появиться какие-то обособленные войска, устроенные по прусскому образцу и походившие на карикатуру уже отживших свое время Фридриховских порядков.

Организация, обмундирование и обучение гатчинцев не имели ничего общего с порядками, существовавшими в правительственных российских войсках. В 1796 году гатчинские войска состояли уже из шести батальонов пехоты, егерской роты, четырех кавалерийских полков (жандармского, драгунского, гусарского и казачьего) и пешей и конной артиллерии. Всего, по списку 6-го ноября 1796 года, в них числилось 2.399 человек (в том числе 19 штаб- и 109 обер-офицеров).

Личный состав гатчинских войск был более чем плачевный. Один из современников отзывается о Гатчинских офицерах следующим нелестным образом:

- "Это были по большей части люди грубые, совсем необразованные, сор нашей армии: выгнанные из полков за дурное поведение, пьянство или трусость, эти люди находили убежище в гатчинских батальонах и там добровольно, обратясь в машины, без всякого неудовольствия переносили всякий день от Наследника брань, а может быть, иногда и побои. Между сими подлыми людьми были и чрезвычайно злые. Из гатчинских болот своих они смотрели с завистью на счастливцев, кои смело, и гордо шли по дороге почестей. Когда, наконец, счастие им также улыбнулось, они закипели местью: разъезжая по полкам, везде искали жертв, делали неприятности всем, кто отличался богатством, приятною наружностью или воспитанием, а потом на них доносили".

Из этой среды более всех приобрёл впоследствии известность своею лютостью бывший прусский гусар Федор Иванович Линденер, При воцарении Павел произвел его в генерал-майоры и назначил инспектором кавалерии.

В кавалерийских полках долго помнили его имя; он сотнями считал людей, коих удалось ему погубить. Ростопчин, в своей переписке, отозвался о Линдере в1794 году в следующих нелестных выражениях:

- "Пошлая личность, надутая самолюбием (plat personnage, bouffi d’amour propre), выдвинутая вперед минутною прихотью Великого князя. Этот человек очень опасен, будучи подозрителен и недоверчив, тогда как властелин легковерен и вспыльчив"/

Другой выдающийся герой среди этой своеобразной школы раболепства и самовластия был Алексей Андреевич Аракчеев, сделавшийся, по истинно роковой случайности, еще до воцарения Павла близким человеком гуманного воспитанника Лагарпа. По отзыву того-же современника, "Аракчеев возмужал среди людей отверженных, презираемых, покорных, хотя завистливых и недовольных, среди малой гвардии, которая должна была впоследствии осрамить, измучить и унизить настоящую старую гвардию".

Но всем этим не ограничилось растлевающее влияние гатчинской атмосферы. Независимо от военной выправки "по-нашему, по-гатчински", как выражался в то время юный Великий князь, ему приходилось еще слышать при малом дворе резкое осуждение правления Екатерины и нередко также наставления далеко не гуманного свойства.

Так, например, однажды, по поводу кровавых событий французской революции, Павел сказал своим сыновьям: "Вы видите, мои дети, что с людьми следует обращаться, как с собаками". Подобные нравоучения, конечно, весьма мало согласовались, или, лучше сказать, совсем расходились с наставлениями Екатерины и Лагарпа и невольно водворяли смуту в неустановившемся еще миросозерцании Александра. Стоит припомнить следующий рассказ.

Однажды, в 1792 году, Великий князь Александр вступил с некоторыми лицами в рассуждение о правах человека. На сделанный ему вопрос, откуда он почерпнул эти сведения, Александр признался, что Императрица ("sa bonne maman" как он ее называл) прочла с ним французскую конституцию, разъяснив ему се статьи её, равно как и причины французской революции.

Рассмотрим теперь, к каким политическим взглядам и убеждениям привели Великого князя Александра воспитание и ненормальная семейная обстановка. Ответ на этот вопрос могут дать несколько свидетельств несомненной исторической достоверности, ясность и определенность которых не оставляете желать ничего лучшего.

Обратимся к главнейшему из них, рисующему без всякой утайки, самыми яркими красками мировоззрение и нравственное душевное настроение внука Екатерины. Это письмо Великого князя Александра к другу своему, Виктору Павловичу Кочубею, от 10-го мая 1796 года. При чтении этого любопытного письма прежде всего поражаете отрицательное, почти враждебное отношение Александра к правительственной системе своей державной бабки, с которою он в сущности был еще весьма мало знаком, не будучи к тому же еще способен, по молодости лет и по своей неопытности, должным образом оценить необыкновенный гений этой государыни.

- "В наших делах", — пишет Великий князь, — "господствует неимоверный беспорядок; грабеж со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, и Империя, не смотря на то, стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно-ли одному человеку управлять государством, a тем более исправлять укрепившиеся в нем злоупотребления, это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения".

Впоследствии Александр отнесся с большею справедливостью к памяти Екатерины II. Он сказал: "Catherine etait pleine de prudence et d’esprit. C’etait une grande femme dont la memoire vit e jamais dans l’histoire de Russie". Но зато Александр усмотрел в Екатерине новые недостатки: "Quant au developpement moral elle etait au meme point que son siecle... Nous etions philosophes et la divine essence du christianisme se d'robait e nos regards".

Не менее резки и беспощадны отзывы Александра относительно государственных и придворных деятелей того времени. Вот в каких выражениях он характеризуете двор и ближайших сотрудников своей бабки:

- "Придворная жизнь не для меня создана. Каждый день страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоюoих в моих глазах медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места". Вся эта безотрадная, по мнению Александра, обстановка, привела его к решению отречься от предстоящего в будущем высокого жребии и поселиться с женой на берегах Рейна, где Великий князь предназначил себе жить спокойно частным человеком.

В таком же духе и почти в тех же выражениях Александр еще ранее писал и Лагарпу (21-го февраля 1796 года): "как часто я вспоминаю о вас и обо всем, что вы мне говорили, когда мы были вместе! Но эго не могло изменить принятая мною решении отказаться со временем от занимаемая мною звания. Оно с каждым днем становится для меня все более невыносимым, по всему тому, что делается вокруг меня. Непостижимо, что происходит: все грабят, почти не встречаешь честного человека; это ужасно". (Tout le monde pille, on ne rencontre presque pas d’honnete homme; c’est affreux).

Не меньшего внимания заслуживают откровенные беседы 19-тилетпяго Александра с князем Адамом Чарторыжским весною 1796 года в Таврическом саду и в Царском Селе. Эти беседы юного политического мечтателя свидетельствуют, что Александр придерживался в то время самых крайних политических воззрений и сочувствовал несчастиям Польши.

Великий князь сознался, что, не разделяя правил и воззрений кабинета и двора, он далеко не одобряет политики своей бабки, основные начала которой кажутся ему заслуживающими порицания, что он оплакивал падение Польши.

Впечатление, произведенное на Чарторыжского этим разговором было чрезвычайно сильно: "Он не знал, во сне ли это он слышал или наяву". Александр показался ему необыкновенным существом, посланным Провидением для блага человечества и Польши; с этой минуты он почувствовал к нему безграничную привязанность. Так началась эта дружба, продолжавшаяся с некоторыми колебаниями около 30-ти лет.

Со времени первой встречи в Таврическом саду, откровенные политические беседы Александра с князем Чарторыжским не прерывались и сопровождались нескончаемыми прениями. Польскому магнату приходилось даже не раз умерять крайность убеждений, высказываемых в пылу увлечения юным мечтателем. Между прочим, Александр утверждал, что наследственность престола — установление несправедливое и нелепое, что верховную власть должен даровать не случай рождения, а приговор всей нации, которая сумеет избрать способнейшего к управлению государством. Чарторыжский упорно оспаривал эту наивную политическую ересь и кончил тем, что сказал Великому Князю, что на этот раз, по крайней мере, Россия от этого ничего не выиграла бы, ибо она лишилась бы того, кто всех достойнее верховной власти. Замечательно, что много лет спустя, а именно в 1807 году, в Тильзите, Наполеону пришлось выдержать подобный же спор с Императором Александром. Вспоминая об этом на острове Св. Елены, Наполеон рассказывалв1816 году следующее: "Croirat-on jamais ce que j’ai eu e de battre avec luie Il me soutenait que l’heredite etait un abus dans la souverainete et j’ai de passer plus d’une heure et user tjute mon eloquence et ma logique e lui prouver que cette heredite etait le repos et le bonheur des peuples".

Когда настал 1796 год, царствование Екатерины склонялось к своему концу. Тридцать три года оно изливало славу и блеск на Россию; Великая Императрица мудро довершала и совершенствовала то, что создано и начато было Великим Петром. Одно только ложилось тяжелым бременем на душу Екатерины; она не могла думать без страха о том, что Империя, выдвинутая ею столь быстро на путь благоденствия, славы и образованности, останется после неё без всяких гарантий прочная развития Екатерининских начинаний.

Уже с 1780 года заметно было, что отношения Екатерины к Цесаревич, Павлу Петрович, сделались крайне натянутыми. После одной беседы с Цесаревичем, Екатерина заметила:

- "вижу, в какие руки попадет Империя после моей смерти! Из нас сделают провинцию, зависящую от Пруссии. Жаль, если бы моя смерть, подобно смерти Императрицы Елисаветы, сопровождалась бы изменением всей системы русской политики".

Екатерина вовсе не была жестокою, бессердечною матерью, какою многие писатели склонны ее нам изобразить; но она отлично знала своего сына; предвидела пагубное его царствование и намеревалась предотвратить беду, заставив Цесаревича отречься от престола и уступить его Великому Князю Александру; устранение Павла Петровича от престола являлось в её глазах государственною необходимостью. Затруднения, с которыми сопряжен был, без всякого сомнения, столь смелый правительственный шаг, не могли остановить Государыню.

- "На этом свете", — писала Екатерина, — "препятствия созданы для того, чтобы достойные люди их уничтожали и тем умножали свою репутацию; вот назначение препятствий". К тому же, обстоятельства благоприятствовали новому перевороту, задуманному Екатериною. В то время не существовало закона, который в точности устанавливал бы порядок престолонаследия. Закон Петра Великого 1722 года сохранял еще полную силу, а по этому закону правительствующие Государи российского престола имели право назначить своим наследником кого им будет угодно, по собственному благоусмотрению, не стесняясь старинным правом первородства, а в случае, если назначенный уже наследником окажется неспособным отрешить его от престола.

Дневник Храповицкого может служить доказательством, что в 1787 году (20-го августа) вопрос о престолонаследии уже настолько созрел в уме Императрицы, что она приступила к историческому изучению его, читала "Правду воли монаршей" и входила с секретарем своим в рассуждение о том, что причиною несчастий Царевича Алексея Петровича было ложное мнение, будто старшему сыну принадлежит престол.

Всего труднее было приготовить к подобному перевороту Александра Павловича и заручиться его согласием, не вызмущая сыновьев чувств. Зная любовь и доверие, с которым Александр относился к Лагарпу, Екатерина решилась воспользоваться содействием его в столь щекотливом деле. Действительно, не подлежит сомнению, что Лагарп был единственный человек, который мог взять на себя подобное поручение и разрешить его с полным успехом, притом, конечно, условии, если-бы сочувствовал намерениям Императрицы.

Через три недели после брака Великого князя Александра, 18-го октября 1793 года, Екатерина призвала к себе Лагарпа, чтобы сообщить ему свое намерение и с его помощью приготовить внука к мысли о будущем его возвышении. Но честный, неподкупный республиканец не был расположен разыграть роль, предназначенную ему, как он пишет, в деле избавления России от будущего Тиберия; он был даже возмущен до глубины души предстоящею насильственною мерою. Разговор с Екатериною, продолжавшийся два часа, обратился для Лагарпа, по собственному его признанию, в величайшую нравственную пытку; все усилия его были направлены к тому, чтобы воспрепятствовать Императрице открыть задуманный ею план и вместе с тем отклонить от неё всякое подозрение в том, что он проник её тайну.

Лагарп не ограничился, однако, этим пассивным сопротивлением. Он употребил все усилия, чтобы внушить своему воспитаннику любовь и уважение к отцу и решился даже предостеречь Павла, не смотря на то, что Цесаревич в течение трех лет не говорил с ним ни слова и упорно отворачивался при встречах. Это намерение честного республиканца удалось ему выполнить только в 1795 году, в Гатчине.

Во время происшедшей здесь беседы, Лагарп, между прочим, убеждал Цесаревича иметь к сыновьям полное доверие, сделаться другом их и всегда обращаться к ним прямо. Павел оценил по достоинству бескорыстный поступок Лагарпа, подарил ему во время бала свои перчатки и до гроба сохранил об этом разговоре доброе воспоминание.

Когда Екатерина убедилась, что Лагарп не только не намерен содействовать, но даже склонен оказать противодействие намерению ее назначить наследником Александра Павловича и заручиться его согласием, не возмущая его сыновних чувств. Зная любовь и доверие, с которыми Александр относился к Лагарпу, Екатерина решилась воспользоваться содействием его в столь щекотливом деле. Действительно, не подлежит сомнению, что Лагарп был единственный человек, который мог взять на себя подобное поручение и разрешить его с полным успехом, при том, конечно, условии, если бы намерению её назначить Александра наследником взамен Павла, она решилась уволить его от занятий с внуком и отпустить за границу. Это была истинная причина его преждевременного удаления из России, а вовсе не свойственный ему либеральный образ мыслей, на который обыкновенно указывают историки. Великий князь Александр и после брака продолжал предначертанные Императрицею занятия с любимым наставником.

В 1794 году, во время одной из лекций, Салтыков вызвал внезапно Лагарпа и объявил ему волю Государыни, что, так как Александр Павлович вступил в брак, а Константин Павлович определен в военную службу, то занятия с Великими Князьями должны прекратиться с концом текущего года. Великий князь тотчас догадался в чем дело и сказал Лагарпу, желавшему скрыть испытанное огорчение:

- "Не думайте, чтоб я не замечал, что уже давно замышляют против вас что-то недоброе, нас хотят разлучить, потому что знают всю мою привязанность, все мое доверие к вам". Говоря это, он бросился к нему на шею. Протасов по поводу увольнения Лагарпа пишет 30-го ноября 1794 года, что Великий князь "а fait quelques demonstrations pour le retenir", но Александру Яковлевич, казалось: "que dans le fond de l’eme iln’en etaitpasfeche".

Летом 1795 года Лагарп был уже в Швейцарии.

Испытав неудачу в своих переговорах с Лагарпом, Императрица попыталась найти себе союзника в лице Великой княгини Марии Феодоровны, но встретила, конечно, со стороны невестки не менее упорный отказ.

В июле 1796 года, вскоре после рождения в Царском Селе Великого князя Николая Павловича, Императрица сообщила Марии Феодоровне бумагу, в которой предлагалось Великой Княгине потребовать от Цесаревича отречения от своих нрав на престол в пользу Великого князя Александра Павловича, приглашая вместе с тем Марию Феодоровну скрепить этот акт своею подписью. Великая Княгиня, преисполненная чувствами искреннего негодования, отказалась подписать требуемую бумагу. На этом пока остановилось это дело.