Во время путешествия, предпринятого Императором Павлом в Москву и Казань, Цесаревич Александр послал Аракчееву 7-го мая из Валдая следующие дружеские строки: "Любезный друг, Алексей Андреевич! Подъезжая к Вышнему Волочку, душевно бы желал тебя увидеть и сказать тебе изустно, что я такой же тебе верный друг, как и прежде. Признаюсь, однако же, что я виноват перед тобою и что давно к тебе не писал; но ей-Богу от того произошло, что я не имел ни минуты для сего времени и я надеюсь, что ты довольно меня коротко знаешь, чтоб мог усомниться обо мне. Если ты сие сделал, то по чести согрешил и крайне меня обидел, но я надеюсь что сего не было. Прощай, друг мой! Не забудь меня и пиши ко мне, чем ты меня крайне одолжишь. Так же по более смотри за своим здоровьем, которое, я надеюсь, поправится, по крайней мере желаю оного от всего сердца и остаюсь на век твой верный друг".

На первый раз опала, постигшая Аракчеева, была непродолжительна.

Через два месяца после увольнения, 18-го мая того же года Аракчеев вновь принят на службу и в 1799 году был уже графом, командором ордена Св. Иоанна Иерусалимского и инспектором всей артиллерии.

Но 10-го октября 1799 года быстрое возвышение Аракчеева снова прервалось. Высочайший приказ неожиданно возвестил, к всеобщей радости служебного мира, что генерал-лейтенант граф Аракчеев за ложное донесение отставляется от службы.

Новая опала Аракчеева, подобно немилости 1798 года, нисколько не повлияла на дружеское расположение к нему Цесаревича Александра Павловича; в этом легко убедиться из письма Великого князя к графу Аракчееву от 15-го октября 1799 года. "Я надеюсь, друг мой", — пишет Цесаревич из Гатчины,— "что мне нужды нет при сем несчастном случае возобновлять уверение о моей непрестанной дружбе, ты имел довольно опытов об оной и я уверен, что ты об ней и не сомневаешься. Поверь, что она никогда не переменится. Я справлялся везде о помянутом твоем ложном донесении, но никто об нем ничего не знает и никакой бумаги такого рода ни от кого совсем в государеву канцелярию не входило; а Государь, призвавши Ливена, продиктовал ему сам те слова, которые стоят в приказе. Если что-нибудь было, то с побочной стороны. Но я вижу по всему делу, что Государь воображал, что покража в арсенале была сделана по иностранным научениям. И так как воры уже сысканы, как уже я думаю тебе и известно, то он ужасно удивился, что обманулся в своих догадках. Он за мною тотчас прислал и заставил пересказать, как покража сделалась, после чего сказал мне: я был все уверен, что это по иностранным проискам. Я ему на это отвечал, что иностранным мало пользы будет в пяти старых штандартах. Тем и кончилось. Про тебя же ни слова не говорил и видно, что ему сильные внушения на тебя сделаны... Прощай, друг мой Алексей Андреевич не забывай меня, будь здоров и думай, что у тебя верный во мне друг остается".

В чем же заключалось ложное донесение графа Аракчеева, о котором упоминает Высочайший приказe После покражи, совершившейся в арсенале, графу Аракчееву нужно было донести о том Государю. Но оказалось, что родной брат графа, Андрей Андреевич Аракчеев, командовал артиллерийским батальоном, содержавшим в этот день караул в арсенале; граф Аракчеев донес тогда Императору Павлу, что караул содержался от полка генерала Вильде. Государь не замедлил исключить Вильде из службы; но пострадавший невинно генерал решился обратиться к Кутайсову и объяснить ему бесчестный поступок Аракчеева. Вслед затем появился вышеупомянутый приказ об увольнении графа Алексея Андреевича от службы.

Вскоре после воцарения Павла, у него зародилась мысль о постройке нового дворца на месте бывшего Летнего дворца, переименованная Высочайшим приказом от 20-го ноября 1796 года в Михайловский дворец.

26-го февраля 1797 года здесь происходила уже закладка Михайловского замка, отстроенная с возможною поспешностью в четыре года по проекту В. И. Баженова и оконченная, после его смерти, архитектором Бренна. Новый дворец был окружен рвами и каменными брустверами, вооруженными орудиями; сообщение производилось через рвы по подъёмным мостам. Толщина стен замка напоминала собою крепость.

8-го ноября 1800 года последовало торжественное освящение замка; в этот день Государь в первый раз обедал с семейством в своем новом жилище, а вечером дан был большой бал-маскарад, во время которого замок был открыт для публики, которая могла любоваться роскошью и изяществом убранства вновь созданных чертогов. Но, тем не менее, праздник не удался вполне, по причине крайней сырости, господствовавшей в замке; в комнатах образовался густой тумань и, не смотря на тысячи восковых свечей господствовала повсюду темнота. Хотя доктора предупреждали Государя об опасности для здоровья жить в таком сыром здании, он, тем не менее, переселился в Михайловский замок со всем семейством 2-го февраля 1801 года; Цесаревич Александр с супругою занимали помещение в первом этаже замка, ныне принадлежащем Николаевскому инженерному училищу; в то время это были самые сырые апартаменты в замке! Император был в восхищении от своего нового дворца, но все-таки, не смотря на все принятия меры предосторожности, пребывание в нем не было безопасно для здоровья. Везде в помещениях заметны были следы ужасающей сырости, которая и с наступлением 1801 года была еще столь велика, что в спальнях оказалось необходимым выложить стены сверху до низу деревом. Печи были недостаточны, чтобы нагреть и высушить воздух. Бархат, которым обиты были стены, во многих комнатах начал покрываться плесенью; многие фрески совершенно слипали. В большой зале замка постоянно поддерживался огонь в двух больших каминах, и, не смотря на это распоряжение, во всех углах её образовался сверху до низу слой льда.

Густой туман по-прежнему наполнял все комнаты, разрушая живопись и портя мебель. Павел объявил новый дворец загородным и затем учредил почту на немецкий образец, которая два раза в день, при звуке трубы, привозила письма и рапорты.

В Михайловском замке Цесаревичу Александру Павлович, пришлось испытать немало новых огорчений и душевных тревог. В 1801 году Императору Павлу благоугодно было вызвать из-за границы в Россию тринадцатилетнего племянника Императрицы Марии Феодоровны, принца Евгения Виртембергского, назначенного уже в 1798 году генерал-майором и шефом Драгунского полка. Воспитателем его был генерал барон Дибич, отец будущего фельдмаршала графа Дибича-Забалканского.

С первого же представления Павлу молодого принца он понравился и завоевал себе искреннее расположение Государя. "Savez vous",— сказал Павел Петрович Императрице,— "que ce petit drele a fait ma conquete".

С этого двя расположение к нему Императора с каждым днем возрастало поражающим образом; наконец, оно дошло до того, что Павел Петрович объявил Дибичу о своем намерении усыновить принца Евгенгя, прибавив, что он владыка в своем доме и в государстве, и потому возведет принца на такую высокую степень, которая приведет всех в изумление.

Закону о престолонаследии, установленному, как казалось, незыблемым образом самим Императором Павлом, угрожало вопиющее нарушение. Положение Александра Павловича становилось с каждым днем все более затруднительным.

Не смотря на покорность, внимание и предупредительность сына, подозрительность и недоверие к нему грозного Родителя принимало все более резкие формы. Войдя однажды в комнату

Наследника, Император Павел нашел на его столе трагедию "Брут" Вольтера; она оканчивается, как известно, словами Брута:

"Rome est libre: il suffit

…Rendons greces aux dieux!"

Государь призвал сына к себе наверх, и, показывая на указ Петра Великого о несчастном Алексее Петровиче, спросил его: знает ли он историю этого Царевичаe

Народ с надеждою взирал на восходящее солнце России, как называл Александра князь Платон Зубов. Уже тогда распространилась молва о благодушии и кротости Цесаревича, так что не успевал он показаться на улице, как встречали его благословениями и пожеланиями счастья. Известно было, что Александр всегда старался, по мере сил, облегчать участь всех подпавших под гнев Родителя, и потому распространилась уверенность, что царствование его будет благословенное, отеческое...

С исхода 1800 года настроение Павла Петровича делалось все более мрачным; подозрительность усиливалась. Усматривая, что чрез вывозимые из-за границы книги наносится "разврат веры, гражданского закона и благонравия", Павел, 18-го апреля 1800 года, Высочайшим указом сенату воспретил привоз в Россию из-за границы всякого рода книг "на каком бы языке оные ни были без изъятая, равномерно и музыку".

Никто не был уверен, что будет с ним на следующий день. "Награда утратила свою прелесть, пишет Карамзин: наказание — сопряжённый с ним стыд".

Высочайшим приказом от 12-го мая 1800 года штабс-капитан Кирпичников лишен чинов и дворянства и записан навечно в рядовые, с прогнанием шпицрутенами сквозь 1.000 человек раз.

За все царствование Павла не было более жестокого приказа; в нем права дворянства попирались ногами и всякий мог видеть, какая участь ему предстояла бы, если бы он подвергся Монаршему гневу. Столица приняла небывалый, своеобразный вид; в 9 часов вечера, после пробития зари, по большим улицам перекладывались рогатки и пропускались только врачи и повивальные бабки. Тайная комиссия при генерал-прокуроре Обольянинове подвергала допросам с истязаниями. Вызванные этими мерами всеобщее уныние и беспокойство были всеми ощущаемы и вызвали убеждение, что такое положение продлиться не может. В Москве военный губернатор, фельдмаршал граф Салтыков, сам ожидая со дня на день ссылки, высказывал в эти тревожные дни не стесняясь мнение, что эта кутерьма долю существовать не может...

9-го марта был в Михайловском замке концерт.

Среди собравшегося Двора господствовало мрачное настроение. Великая Княгиня Елисавета была грустна и молчалива; Александр разделял её печальное настроение духа. Императрица с беспокойством оглядывалась, и, казалось, размышляла над тем, какими пагубными мыслями озабочен её супруг. Перед выходом к вечернему столу произошло следующее: когда обе половины дверей распахнулись, Павел подошел к близь стоявшей Императрице, остановился перед нею, насмешливо улыбаясь, скрестивши руки, и, по своему обыкновению, тяжело дыша, что служило признаком сильного недовольства; затем он повторил те же угрожающие приемы перед обоими Великими Князьями: Александром и Константином. В конце-концов он подошел к графу Палену, с зловещим видом шепнул ему на ухо несколько слов и поспешил к столу. Все последовали за ним в молчании и со стесненною грудью. Гробовая тишина царила за этой печальной трапезой, и когда, по окончании её, Императрица и Великие Князья хотели поблагодарить Императора, он отстранил их от себя с насмешливой улыбкой и вдруг удалился, не простившись. Императрица заплакала, и вся семья удалилась, глубоко взволнованная.

Наступил понедельник, 11-го марта 1801 года. Саблуков, бывший конно-гвардейский офицер, повествует в своих правдивых воспоминаниях, что, явившись вечером в 8 часов к Великому Князю Константину Павлович, в Михайловский замок с рапортом, как дежурный полковник по полку, он, к удивлению своему, нашел обоих Великих Князей под домашним арестом. Александр Павлович объявил это лично Саблукову и прибавил: "нас обоих водил в церковь Обольянинов, присягать в верности..."

Вскоре после возвращения в полк, Саблуков получил приказание немедленно явиться в замок; он тотчас отправился к своему эскадрону, занимавшему караул перед кабинетом Государя. В одиннадцатом часу вышел Император, а за ним следовал дежурный флигель-адъютант Уваров. Подойдя к Саблукову, Государь сказал: - "Vous etes des jacobins. — Оскорбленный этим, Саблуков ответил: "Oui, Sire". — "Pas vous mais le regiment", повторил Государь. — На это Саблуков возразил: "Passe encore pour moi, mais vous vous trompez pour le regiment". — Государь продолжал: "А я лучше знаю. Сводить караул".

Саблуков скомандовал: направо кругом, марш, и караул выступил из занимаемого им покоя. Затем Император сказал еще, что он велел выслать конный полк из города и расквартировать его по деревням, и приказал Саблукову, чтобы все было готово к выступлению в 4 часа утра, в полном походном порядке.

После этих слов Павел Петрович обратился к двум ундер-лакеям, одетым в гусарскую форму, но невооружённым, и приказал им занять пост в дверях, ведущих в кабинет.

Поклонившись особенно милостиво Саблукову, Государь удалился в свой кабинет...

Часть I. Великий князь Александр Павлович. 1777—1796.

Часть II. Эпоха преобразований. 1801—1810.

Часть III. Последнее десятилетие. 1816—1825.