5. Последние властители вандалов

Очам посланцев императора Юстина I вандальский Карфаген предстал в своем полном блеске. Под скипетром просвещенного царя вандалов и аланов Трасамунда, величайший город Африки и третий по величине, после Рима и Константинополя, город в (средиземноморском) мире, благополучно залечил все свои раны, нанесенные ему предшествующими властителями, в первую очередь – «евразийцем-хромцом» Гейзерихом, отдавшим взятый им, без боя, мегаполис, как то было принято, на разграбление своим «вооруженным мигрантам», а впоследствии – лишившим Карфаген, из соображений христианского благочестия (граничившего с некоторым ханжеством), квартала развлечений (сочтя городские увеселения вполне уместными для «морально загнивавших» афроримлян, мореходов и негоциантов из-за моря, но губительными для морального облика его «народа-войска»). Последним из, по меньшей мере, трех арианских храмов Карфагена была возведенная в царствование Тразамунда дворцовая базилика святой Марии (лат. Басилика Палатии Санкта Мария), строительство которой завершилось около 510 г. Квартал городских вилл – т.н. Алианы – был восстановлен, расширен и превращен в комфортабельную царскую резиденцию. Если верить поэтам того периода, был полностью реконструирован царский дворец – Палатий (от этого слова происходят и наше слово «палаты» - В.А.). Кроме того, были восстановлены и отделаны с небывалой роскошью римские бани (термы), переоборудованные по последнему слову техники, в соответствии с личными пожеланиями царя вандалов и аланов.

Поскольку эта активная строительная деятельность, как и любовь Тразамунда к роскоши, неоднократно подтверждаются многочисленными источниками, исследователи положили немало сил, чтобы отыскать столь восхваляемый современниками вандальского владыки квартал Алианы. Однако даже лучше всех «ориентировавшемуся на местности» Кристиану Куртуа не удалось добиться, в результате кропотливых поисков, удовлетворительного результата. «Темна вода во облацех», как говорили наши предки… Определенные указания на цель поисков столь многих историков и археологов они пытались отыскать в сообщениях арабских источников конца IX - начала X в. Абу-Зейд аль Балхи (годы жизни: около 850-октябрь 934), арабский ученый и «земли разведчик» (судя по прозвищу – уроженец города Балха, древней Бактры, расположенного на территории современного Афганистана), считающийся основателем классической географической школы мусульманского мира, прибыв, через четыреста лет после смерти Тразамунда, в Карфаген (давно уже перешедший в руки мусульман), писал: «Дворцовые бани (арабск. «дермеш», от лат. «термы») возвышаются на много этажей, опирающихся на мраморные столпы чудовищной толщины и высоты. На капители одной из этих мощных колонн я увидел изображения двенадцати мужей, сидящих за столом, уставленным кушаньями и напитками» (раз эти изображения сохранились, значит, ненависть мусульман к рукотворным «идолам» не была в то время выражена так ярко, как у современных нам талибов, уничтоживших сравнительно недавно простоявшие тысячи лет гигантские буддийские изваяния в горах Афганистана, или воинствующих исламистов, взорвавших не менее древний индонезийский храм Боробудур). Поскольку прокладка водопроводов и устройство бассейнов требует высокого архитектурного и строительного мастерства, можно предположить, что вандалы не сами построили приведший афганского географа в такое восхищение «дермеш». Скорее всего, царь вандалов и аланов Тразамунд, влюбленный во все римское, повелел восстановить импозантные термы, построенные в Карфагене при благочестивом (хоть и языческом) римском императоре Антонине Пие. Эти бани располагались недалеко от пологого, словно самой природой предназначенного для возведения жилых построек, склона холма, овеваемого дувшими с моря свежими ветрами, приносившими с собой прохладу даже в самую жаркую погоду. В дни налетавшего из пустыни жаркого ветра (известного нам ныне под названием хамсина или же сирокко) посетители терм могли укрыться от зноя в особенно прохладных комнатах – подлинных храмах отдохновения и уединенного размышления.

Но все-таки, как ни высоко было качество жизни сибарита Тразамунда, протекавшей в столь приятных и комфортабельных условиях, настал и его час расстаться с эти бренным миром и переселиться в мир иной. И Гильдерих (Хильдерих, Хильдерик, Ильдерих, Гильдерик, а, если верить некоторым источникам, то даже Гильдимер, или Ильдимер) был призван к смертному одру своего предшественника на вандальском престоле. Родители Ильдериха – Гунерих и Евдоксия, дочь римского императора, угнанная Гейзерихом, вместе со своей одноименной матерью-императрицей (призвавшей, на свою голову, «хромого евразийца» в Рим), в Африку из разоренного вандалами в 455 г. «Вечного Города» на Тибре, сочетались законным браком в уже казавшемся столь далеким 456 г. Следовательно, Ильдериху, дождавшемуся, наконец, дня передачи ему царской власти, в тот долгожданный день было, возможно, шестьдесят шесть лет от роду (но, в любом случае, никак не меньше шестидесяти). Т.о., установленный Гейзерихом порядок престолонаследия с завидной регулярностью одарял вандалов одним престарелым царем за другим – и это в момент, когда пробудившиеся мавры и обновленная Восточная Римская империя, «Ромейская василия», возглавляемые молодыми, энергичными, активными властителями (император Юстин I был не молод, но за него фактически правил его «молодой, да ранний» племянник Юстиниан) стремились к расширению зон своего господства.

Тразамунд знал Ильдериха достаточно хорошо, чтобы предаваться в его отношении иллюзиям. Прежде всего, он осознавал, что этот сын «порфирородной» Евдоксии, выросший и воспитанный в Константинополе, относится с большим пиететом к православию, ценит православных и потому непременно сведет арианскую церковь вандало-аланского царства, и без того вынужденную, со скрежетом зубовным, отступать по всем позициям, под натиском кафоликов, переходя в глухую оборону, до уровня с трудом терпимой секты. Потому автору настоящей книги представляются вполне достойными доверия сообщения, согласно которым Тразамунд, как бы в качестве условия передачи своей власти Ильдериху, потребовал от того поклясться (видимо, на готской библии Вульфилы – Священном Писании не только готов, но и вандалов), что, став царем, тот будет продолжать религиозную политику своих предшественников и не допустит, чтобы православные восстановили свои утраченные прежние позиции.

Но эти само собой разумеющиеся формулировки клятвенного обязательства наследника вандальского престола дали хитроумным православным советникам Ильдериха возможность указать ему путь, которым он мог обойти принесенную клятву. Вероятно, все было оговорено заранее. Иначе епископ Фульгенций не стал бы, перед своим повторным отплытием из Карфагена на Сардинию, так недвусмысленно предсказывать свое скорое возвращение и ожидаемые им в скором времени изменения религиозно-политического климата в Карфагене. Поскольку Ильдерих был связан принесенной клятвой, желательные для православных меры были спешно приняты еще ДО венчания Ильдериха на царство и ДО его возведения на царский престол. К подобным «иезуитским» трюкам часто прибегали как до, так и после Фульгенция (и, разумеется, задолго до возникновения ордена иезуитов). Но их принятие в африканском царстве вандалов, а впоследствии – в испанском царстве вестготов запустило процесс, приведший к гибели сначала вандальское, а затем – и вестготское царство. Оба царства германцев, стойко защищавшие свою арианскую, «государствообразующую» религию (ставшую для них «национальной идеей») от римских и константинопольских поползновений, лишившись этой религии, своей «национальной идеи», оказавшись «идеологически» прикованными к римской религиозной колеснице, утратили свою «самость», свою «идентичность», свои «духовные скрепы», свой духовный суверенитет, и это – в самый разгар «смутного времени», в окружении враждебного им мира. Превосходство римско-православной идентичности одержало победу над идентичностью арианско-германской еще до высадки на африканском берегу восточноримского экспедиционного корпуса, прибывшего из Константинополя «возвратить Африку в лоно Римской христианской (православной – В.А.) империи».

Если верить школьным и университетским учебникам, последняя фаза истории вандальского царства завершилась победой Римской (то, что не «Римской вообще», а лишь Восточной Римской, обычно остается как бы «за кадром») империи, чей блестящий восстановитель Юстиниан I Великий вот уже скоро два тысячелетия считается всегда победоносным, повсеместным триумфатором, на Западе и на Востоке. Между тем, победа, с такой кажущейся легкостью одержанная «ромеями» над вандалами, была поистине «пирровой победой» и одновременно – следствием типичной для «византийцев» ложности оценки общей ситуации. Взаимное истощение двух сильнейших на тот момент ветвей христианской веры – арианской и православной - в ходе непримиримой, но, по сути, бесплодной и самоубийственной борьбе, представляется автору настоящей книги, таким же роковым, как, по сути, братоубийственная война между двумя сильнейшими культурными народами Европы – германцами и римлянами, на африканской земле, не родной ни для тех, ни для других, и не принадлежащей ни тем, ни другим. И потому подлинным победителем царя вандалов Ильдериха, выбившим его из седла, стал не римлянин, а «местный», «тутэйший», «туземец», «абориген» - истинный сын африканской земли, молодой угонщик… нет-нет, не автомобилей, а всего лишь чужого скота, сын мавританского вождя, по имени Антала.

К описываемому времени число берберских (маврусийских) квазигосударств, сложившихся в римско-вандальской Северной Африке, достигло, как минимум, восьми (считая берберское «княжество» в горах Аврасия, так и не покорившееся вандалам). На востоке, вблизи центра вандальской власти, эти берберские «царства» были небольшими и располагались далеко от побережья. Сложившееся же в Мавретании Джеддарское «царство» берберов было гораздо крупнее и простиралось широким фронтом до морского побережья, угрожая Кесарии. Тем не менее, отнюдь не это, крупнейшее из «государств» маврусиев оказалось, в итоге, самым опасным для царства вандалов и аланов в Африке. «Царь» маврусиев Каваон, нанес свой имевший столь тяжелые последствия для власти потомков Гейзериха удар по юго-восточному флангу вандалов с территории довольно небольшого и самого восточного из берберских квазигосударственных образований, сложившегося на подступах к Великому Лептису, или Лепте, родине римского августа Септимия Севера.

Начиная примерно с 517 г., т.е. уже в последнее пятилетие правления царя вандалов и аланов Тразамунда, молодой Антала выказывал и доказывал немалое мужество в ходе многочисленных грабительских набегов. Он, очевидно, не унаследовал мудрой осмотрительности своего отца Гвенфана. Ведь Гвенфан старался объединить мавританские племена южной и юго-западной Бизацены исключительно мирным путем, дабы, опираясь на их объединенные силы, как бы сжатые в кулак, в ходе переговоров добиться от Астингов уступки маврам лучших пастбищ и более выгодных условий торговли (или, точнее, товарообмена). Сходным образом в свое время, тремя столетиями ранее, действовали германцы (включая вандалов), подступив к северо-западным границам Римской «мировой» империи. В отличие от своего миролюбивого отца, Антала, «боец по жизни», уже детские годы которого были якобы отмечены ужасными (для его будущих врагов) знамениями, думал только о кровавых распрях, о войне. И, хотя эту присущую ему с детства воинственность суждено было испытать на себе не столько вандалам, сколько (восточным) римлянам, отнявшим у вандалов (Северную) Африку, первой жертвой Анталы все-таки стал царь Ильдирих (вероятно, никогда не встречавшийся со своим мавританским противником лицом к лицу).

Между тем, царь Ильдерих делал, по мнению своих православных советников, все для сохранения внутреннего мира. Он возвратил из изгнания в Африку сосланных его предшественником кафолических епископов, снова возглавивших свои прежние епархии. И тем самым, хотя бы на первое время, отвлек этих, пылавших гневом в своей сардинской ссылке, опасных ирредентистов, от продолжения их конспиративной и пропагандистской деятельности, направленной на свержение вандальского господства. Мало того! Ильдерих даже восстановил православное епископство Карфагенское. Нам известно из жития папы римского Ормизды о рукоположении им в епископы карфагенские православного иерарха уже в 523 г., сразу же после смерти царя Тразамунда. Правда, рукоположение произошло – чтоб «не дразнить гусей» (в данном случае – арианских), в загородном, приморском храме, возведенном на месте, где двумя столетиями ранее был погребен священномученик Аквилий (Агилей), пострадавший от римской языческой власти. Главные, городские христианские церкви оставались по-прежнему в руках ариан. Тем не менее, святой Аквилий, уже давно стяжавший мученический венец, пользовался в столь быстро восстановившей, под скипетром Ильдериха, свои утраченные позиции православной африканской церкви большим почитанием. Дело было не только в том, что у его гробницы проповедовал когда-то сам блаженный Августин. В культе Аквилия воскресло почитание всех святых мучеников, пострадавших от римских императоров и от царей вандалов и аланов за Христову веру, за то христианство, чьими единственными законными исповедниками считали себя православные-кафолики-никейцы. Поскольку появления в царствование Ильдериха новых мучеников ожидать не приходилось (разве что он вздумал бы мучить и казнить своих единоверцев-ариан), на щит поднимался весь сонм мучеников прошлого, а таковых в Африке было немало. В первую очередь совершалось поминовение великомученицы Перпетуи, молодой женщины знатного рода, и ее верной рабыни Фелицитаты, отданных по приказу римского прокуратора-язычника Илариана, зверям («ад бестиас») на цирковой арене. 17 марта 202 г. госпожа и служанка, раздетые донага и опутанные сетями, были, вместе с другими страдалицами и страдальцами, на глазах пятидесяти тысяч зрителей, спешивших насладиться, со скамей амфитеатра, муками несчастных, брошены на растерзание животным. По странному капризу прокуратора (или эдила – распорядителя зрелищ) обеим женщинам было предназначено пасть жертвами дикой буйволицы, которая, однако же, лишь отбросила сначала одну, а затем другую свою жертву рогами, после чего более к ним не притронулась. После чего мечники-гладиаторы добили мучениц т.н. «ударом милосердия». В том же столетии не только было написано их житие, но и появились первые изображения этой душераздирающей истории. Молодой матери Перпетуе, родившей младенца незадолго до своего заключения в узилище, пришлось выдержать духовную брань не только с римскими язычниками, но и с собственным отцом, пытавшимся неоднократно, преклонив колени перед дочерью, уговорить ее отречься от Христа и Христианства. Но дочь осталась непоколебимой в своей вере…

Против этого почитания православных мучеников Гильдерих ничего не имел, да и, по трезвом рассуждении, не мог иметь. В конце концов, даже суровые меры, принятые вандальскими царями против православных христиан Африки, блекли перед давними, но совершенно не обоснованными и ничем не спровоцированными жестокими приговорами, вынесенными римскими языческими властями своим же, римским, согражданам (хотя и христианам). В то же время православные подданные «толерантного» к ним вандальского царя демонстративным возобновлением почитания свидетелей и свидетельниц Христовых открыто продемонстрировали свое твердое намерение вступить в права наследования славы всего сонма христианских мучеников.

Думается, «филокафоличество» Ильдериха, явно (если не сказать – демонстративно) пренебрегавшего «информационной безопасностью» своих вандальских подданных-единоверцев, объяснялось не одним лишь фактом его воспитания в Константинополе, но и тем, что в своей политической ориентации он стремился к союзу с кафолической «Ромейской василией», а не с арианским остготским царством. Показательно, что на вандальских монетах в царствование Гильдериха чеканился портрет императора Юстина, что как бы подчеркивало подчиненность вандальского государства и его царя православному константинопольскому автократору.

Среди приближенных Ильдериха появлялось все больше ученых кафоликов. Вандалы же и римляне, исповедовавшие, подобно вандалам, арианство, заметно утрачивали вес и влияние при царском дворе и в государственных делах. В глазах успевшего состариться, устать от жизни еще до восшествия на прародительский престол вандальского монарха главное достоинство и умение вандалов – их военное искусство, не играло особенной роли. Гильдерих передал военное ведомство и руководство войском, к которому не испытывал ни малейшей склонности, своему сородичу по имени Оамер (Гоамер). Не приходится сомневаться в том, что последний был истинным Астингом. Ведь у Гунериха, отца Ильдериха, было, как минимум, два сына, если не больше, а те, в свою очередь, также произвели на свет потомство. Коль скоро это так, Гоамера, видимо, можно считать племянником царя, что доказывается и его последующей судьбой (ведь, будь Гоамер отпрыском клана Гензона, его не постигла бы столь жестокая кара Гелимера, о котором еще пойдет речь далее).

Этот самый Гоамер, будучи, несомненно, моложе Ильдериха, хотя и далеко уже не юноша, повел вандалов на ставший неизбежным бой с маврусиями. Судя по всему, ему удавалось несколько лет держать вразумленных вандальским оружием мавров в узде. Во всяком случае, когда в 525 г. в Карфагене был созван великий собор африканской церкви, дороги вандальского царства были настолько безопасными, что в стольный город смогли беспрепятственно прибыть не только два епископа из Триполитании (хотя именно там Каваон сумел одержать, с помощью лучников и верблюдов, свою вошедшую в анналы победу над конницей Тразамунда), но и церковные иерархи из обеих Мавретаний и из Нумидии. Наибольшее число своих епархиальных представителей прислали на собор, конечно же, ближайшие к Карфагену Проконсульская провинция и Бизакия-Бизацена. Но в нем приняли участие, в лице своих представителей, также более отдаленные Туррис Тамаллени, находившийся южнее Бизацены, и три епархии, расположенные в предгорье Аврасия. Из чего можно сделать вывод, что по состоянию на 525 г. вандальское царство, если не считать утраты коммуникаций, связывавших его с районом Тингиса-Танжера, сохраняло свою целостность. Прибыли в Карфаген даже епископы, которых вандальский повелитель никак не мог принудить к этому силой, потому что ему было бы при всем желании не дотянуться до их далеких епархий (как говорится, «руки коротки»!) – Флорентиан (Флоренциан) из Вика Пакатенсия, Януарий (Январий) из Маскулы, другой Януарий – из Вегеселы. Самый долгий путь пришлось проделать епископу Гаю из Такапы, современного Габеса. Лишь крайний запад Мавретании уже был охвачен брожением – епископы так называемой Кесарийской Мавретании (лат. «Мавретания Цезаренсис»), расположенной к западу от современного города Алжира-Аль Джезайра, просили в письмах извинить их за неявку на Карфагенский собор вследствие «военных неурядиц» (лат. «дура белли нецесситас»).

Дальнейшие события восточноримский юрист и военный историк Прокопий, явно не слишком-то интересовавшийся ни Ильдерихом, ни его правлением, уместил всего в пару предложений:

«Власть над вандалами принял Ильдерих, сын Гонориха (Гунериха – В.А.), сына Гизериха (Гейзериха – В.А.); он был очень доступен для своих подданных и в общем кроток, не притеснял ни христиан (кафоликов-никейцев – В.А.), ни кого-либо другого, в военном отношении был слаб и даже не хотел, чтобы до его слуха доходили разговоры о войне. Поэтому в предпринимаемых вандалами походах предводительствовал его племянник (?- В.А.) Оамер, искусный в военном деле, его называли Ахиллесом (славнейшим греческим героем под стенами Трои в «Илиаде» у Гомера – В.А.) вандалов. В правление этого Ильдериха вандалы были разбиты в сражении маврусиями, жившими в Бизакии, вождем которых был Антала» («Война с вандалами»).

Разгром вандальского военачальника, украшенного столь почетным титулом (шутка ли – второй Ахиллес!), полудикими маврами был во всех подробностях описан, звучными гомеровскими гекзаметрами, только не на греческом, а на латыни, упомянутым нами выше афроримским поэтом Флавием Кресконтием Кориппом (хотя он и не был очевидцем событий, которые описал). Впрочем, Кориппу схватка Оамера с маврами Анталы представлялась не более чем прелюдией к главному событию, описанному в его эпическом панегирике восточноримскому стратегу Иоанну, бросившему, в разговоре со своими подчиненными, ретроспективный взгляд в историю последних десятилетий Ливии (Африки – В.А.). Согласно Иоанну (а скорее всего – все-таки Кориппу), многочисленный, поднятый по тревоге, отряд вандальских «сил быстрого реагирования» во главе с Оамером попытался отрезать пусть отступления маврам, возвращавшимся с добычей из грабительского набега на вандальские земли. Этими землями, ограбленными маврами, судя по тому, что нам известно об Антале, была, скорее всего, область между современными городами Тебессой и Гафсой, в которой были расположены как обширные «вандальские наделы», так и важные христианские центры – например, Телепта. При появлении вандальской конницы Антала отступил на запад, в горы, вероятно, вовсе не надеясь заманить преследователей в западню, а лишь стремясь (по крайней мере, поначалу), оторваться от противника, вне всякого сомнения, превосходящего его численностью и вооружением. Что не мешало мавританскому вождю держать под пристальным наблюдением вандалов, допустивших поистине преступную беспечность и неосторожность. Разгоряченные погоней под палящим солнцем и мучимые жаждой, они расположились лагерем в гористой, труднопроходимой для конницы местности, похоже, не позаботившись выставить охранение и выслав немалую часть своего отряда за водой к ближайшему источнику. Даже если область между горным кряжем Неменча и горами Джебель Онк была в описываемое время менее безводной, чем впоследствии, путь за водой и обратно отнял у водовозов много сил и времени. А их отсутствие, опасно уменьшившее численность вандалов, заметно увеличило шансы воинов Анталы на победу. Мавры напали, в первую очередь, на тех вандалов, что, томясь от жажды, ожидали возвращенья водовозов, а, покончив с ними, утомленными и не слишком многочисленными, черной молнией обрушились на возвращавшихся вандальских всадников, чьи лошади, тяжело навьюченные бурдюками с водой, утратили необходимую подвижность, и рассеяли их, словно дым. Спастись бегством от сынов пустыни, превосходно знакомых с местностью, удалось мало кому из вандалов. Лишь горсточке вандальских воинов, во главе с не утратившим мужества даже после разгрома Гоамером посчастливилось уйти от погони и вернуться на вандальскую территорию.

Т.о. в течение пяти или шести лет вандалам пришлось дважды испытать горечь поражения, нанесенного им какими-то жалкими «нагими маврами» (Прокопий Кесарийский). Из первого поражения вандалы, кажется, не сделали надлежащих выводов, сочтя его досадной случайностью (мол, «военная фортуна переменчива» - и все тут!). Может быть, сыграла свою роль последовавшая вскоре после этой «конфузии» смерть царя вандалов Тразамунда, заставившая отложить явно назревшую военную реформу. Но после второго поражения, возникшая, в качестве реакции на столь позорный разгром, развеявший миф о непобедимости вандалов, сильная вандальская «военная партия» решила действовать. Хотя Людвиг Шмидт придерживался мнения, согласно которому, эта вторая неудача вандалов в войне с Анталой послужила не причиной вспыхнувшего мятежа, а лишь поводом к нему. Главной же причиной бунта вандалов, сохранивших в своей массе верность арианству, против почти полностью «окафоличившегося», по их мнению, царя Ильдериха, было общее положение вандальского государства, срочно нуждавшегося в реорганизации армии, и в особенности – засилье православных при дворе. Факт поражения, понесенного самим «вандальским Ахиллом» - Гоамером – этой «сильной личности» при слабом царе, представлявшей собой главную опору государства, дискредитировал, в глазах подданных как его самого, так и его царственного сородича и покровителя. Теперь оставалось лишь отделаться от явно невезучего (или, как говорили раньше – бесталанного) царя. Не только приверженность Ильдериха «римской» (т.е. «вражьей») православной вере, но и его явная неспособность защитить границы вверенного ему Фройей (т.е., по-вандальски - Господом) государства наглядно продемонстрировали всем и каждому, что Гильдерих не только не достоин, но и не способен этим царством управлять…

Так-то оно так… Но кажущаяся безупречной логика доводов, приведенных Людвигом Шмидтом в обоснование правильности своей версии, все-таки не может заставить автора настоящей книги не задаться следующим вопросом. Разве, в случае, если причиной мятежа действительно была повторная победа мавров над вандалами, не логичнее было бы со стороны последних, прежде всего, реформировать свое дважды разбитое маврусиями войско? В конце концов, не Гильдерих, а Гоамер командовал вандальским войском, потерпевшим поражение от воинов Анталы. Поэтому разгром отряда Гоамера компрометировал именно Гоамера, а не самого вандальского царя. Назначенный которым новый главнокомандующий мог попытаться отучить вандальских конных воинов от ставших для них традиционными, но, очевидно, устаревшими в изменившихся условиях, германских способов боя, и надлежащим образом переобучить их, подготовив к борьбе с появившимся новым, опасным противником. Зачем же царя-то менять? Коней (да и царей) на переправе не меняют! Тем не менее, часы царствования Ильдериха были уже сочтены. Пока он безмятежно коротал эти оставшиеся ему дни в роскошных покоях своего дворца в Анклах, пригороде Карфагена, воспетого в известной эпиграмме Луксория:

Дивной блестит красотой строенье царя Хильдерика;

Все в нем: искусство, талант, роскошь, богатство и труд.

К Солнцу шлет он лучи, не от Солнца лучи принимает:

Мрамор навстречу заре сам расцветает зарей.

Пол безоблачно бел, как будто под снежным покровом;

Кажется, сделаешь шаг – ноги провалятся в снег…,

новый, крайне честолюбивый царевич уже вовсю готовился свергнуть осточертевшего «старовандальской» знати «православного латинянина» с престола Астингов. Этому царевичу тоже пришлось долго ждать своего часа, как и всем вандальским претендентам на престол (спасибо Гейзериху с установленным им порядком престолонаследия!). Этим долго ждавшим своей очереди на занятие престола царевичем был Гелимер, внук воинственного флотоводца Гензона, старший сын Гелариса от неизвестной жены, вряд ли принадлежавшей к царскому роду.

Источники именуют нового царя вандалов и аланов (правившего с 530 по 533 г.) по-разному – Гелимером, Гейлимером, Гейламиром. А поэт Корипп, с целью возвеличения своего любимого полководца – «ромея» Иоанна, предпочитает именовать Гелимера «тираном». Справедливости ради, следует заметить, что после своего воцарения Гелимер сначала и вправду повел себя, как тиран. Он бросил в темницу Ильдериха-Хильдерика, Гоамера-Оамера, да и других потомков Гунериха, включая брата Гоамера – Оагейса, Оагеса, Оагея или Евгеция (именуемого Прокопием Кесарийским, на греческий лад, Эвагеем) - известного нам по уже упоминавшейся позднеантичной «Латинской антологии» сочинений афроримских поэтов периода вандальского господства. Правда, Людвиг Шмидт полагал, что стихотворец Луксорий, в чьих эпиграммах упоминается Оагейс, вполне мог, допустив поэтическую вольность, назвать (Г)Оамера (Г)Оагейсом, а, коль скоро это так, Гелимер заключил в узилище ТОЛЬКО неудачливого военачальника, чье имя дошло до нас, многогрешных, в двух различных написаниях или транскрипциях. Но с высоты наших сегодняшних знаний мы вправе утверждать, что слишком многое указывает на реальное существование арестованного по приказу Гелимера брата Гоамера, отнюдь не являвшегося неким призраком, возникшим вследствие путаницы в именах. Сходство имен братьев, особенно в знатных (и тем более – царских) германских родах вовсе не было редкостью. Возможно, здесь сказалась память о прежнем двоевластии-двоецарствии, встречавшемся не только у германских, но и у других «народов-мигрантов» - скажем, у аланов или гуннов.

Как уже говорилось выше, Оагейс фигурирует в греческих источниках под именем Эвагея, или Эвагейса, и упоминается как предводитель вандалов в борьбе с маврами (при этом речь вовсе не обязательно должна идти о вышеупомянутой схватке вандалов с маврами в горах, закончившейся тяжелым поражением конников его брата Оамера), владевший в вандальском аристократическом квартале Карфагена виллой с садом, славившимся редкими растениями, в т.ч. лекарственными. Среди эпиграмм Луксория, вошедших в афроримскую «Латинскую антологию» времен африканского царства вандалов, имеется одна, под названием «Де горте домини Оагесис, уби омнес гербэ медициналес плантатэ сунт», т.е. «О саде господина Оагеса, в котором выращиваются всевозможные целебные травы» (или «Об Оагеевом саде, где посажены были все лекарственные травы»):

Средь исполинских строений, вздымающих стены высоко,

Дивный раскинулся сад, он и хозяину мил.

Здесь из различных семян растут живоносные травы;

Свойства целебные их нам излеченье несут.

Все здесь наука имеет для Феба с Асклепием: явно

Здесь от недугов любых средство открыто тебе.

Я полагаю, что сад – это неба частица, где правят

Боги: ведь травам дано самую смерть победить.

Такое лекарственное садоводство имело давнюю античную традицию, воспринятую и продолженную знатным образованным вандалом Оагейсом (впоследствии эта традиция сохранилась в виде лекарственных, или аптекарских, садов средневековых христианских монастырей - естественно, уже без апелляции к языческим богам-целителям Фебу-Аполлону и Асклепию-Эскулапу).

Что и говорить, хобби, необычное для вандальского воина, пусть даже и царского рода! Или, может быть, все-таки - вполне обычное, если рассуждать здраво, освободившись от «идеологической зашоренности» в отношении вандалов, прямо-таки «по определению», ПРОСТО ОБЯЗАННЫХ БЫТЬ ВРАГАМИ НАУКИ И КУЛЬТУРЫ ВО ВСЕХ ЕЕ ПРОЯВЛЕНИЯХ? Оагейс, очевидно, отнюдь не чуждый и другим наукам, покровительствовал афроримским стихотворцам. Луксорий был знаком с супругой просвещенного вандальского вельможи и с его маленькой дочерью, чью безвременную кончину и безутешное горе отца, прославляемого поэтом как «защитник Ливии (т.е. Африки - В.А.)», латинский поэт почтил прочувствованной скорбной эпитафией.

Конечно, было бы неверно полагать, что столь тесные, явно дружеские, связи между правящим слоем вандалов, включая царский род, и афроримлянами возникли лишь благодаря новой политике терпимости, провозглашенной Ильдерихом еще до своего воцарения. Ведь и Тразамунд поддерживал тесные контакты с духовными и светскими интеллектуалами вандальского царства, да и сам считался высокообразованным, в античном смысле слова, человеком. Однако столь доверительное, личное общение с афроримскими литераторами, художниками, вообще людьми искусства, весь в корне новый, ориентированный на Константинополь и на Рим стиль жизни при дворе вандальского царя-романофила, мог восприниматься стоявшей в оппозиции к Гильдериху консервативной «старовандальской» знатью, сплотившейся вокруг клана Гентона, как откровенная провокация. Особенно перед лицом понесенных вандалами от мавров поражений! У ревнителей вандальских праотеческих традиций явно создавалось впечатление, что царь, усыпляя соотечественников сладкими речами, раболепствуя перед царьградским императором, предает интересы собственной державы, не обращая внимание на угрожающую ей грозную опасность.

В ставшем совершенно неизбежном столкновении между двумя ветвями рода Астингов – линией Гунериха и линией Гензона – Гелимер, как более молодой и ничем не скомпрометированный, несомненно, пользовался поддержкой большинства именитых вандалов. Вытесненные (если не сказать – изгнанные) из ближайшего окружения царя Ильдериха, возвращенные изящными манерами образованных римских придворных лизоблюдов (с точки зрения вандальских эделингов, привыкших говорить со своим царем, как с первым среди равных, а не преклоняться перед ним, на «ромейский» манер, как перед «земным богом»), в свое прежнее «варварское» состояние, они, в отместку, подняли на щит царевича Гелимера (хотя сам этот обычай был некогда заимствован германцами у римлян). В данном случае, по меткому замечанию Людвига Шмидта, «честолюбивые планы Гелимера совпали с волею вандальского народа».

В то же время остается не вполне ясным, как реагировал на государственный переворот в вандальском царстве император Юстиниан. Ибо, хотя имеются подробные сведения о военных событиях в царствование Гелимера, не совсем понятным остается, при каких именно обстоятельствах началась война, приведшая к гибели вандальское государство. Война, по сути, не принесшая василевсу Юстининану почти ничего, кроме славы победителя «вандалов, разоривших Рим». Да еще тягостной необходимости продолжать начавшиеся при разгромленных «ромеями» вандалах столь же бесконечные, сколь и безуспешные военные операции против маврусиев, финансируя их теперь уже за счет средств восточноримской императорской казны. Ибо всякому разумному, не ослепленному великодержавными амбициями, человеку должно было стать ясно не позднее поражения, нанесенного воинам Тразамунда Каваоном: кто бы ни возжелал отныне править Карфагеном, он принимал кровавое наследство…

Первая реакция Константинополя на свержение Ильдериха Гелимером выглядела настолько искренней попыткой добиться примирения враждующих вандальских «партий», что представляется вполне понятным стремление некоторых авторов рассматривать ее как притворную, и как нарочитую, наглую провокацию, заранее рассчитанную на отклонение сделанного императором «позорного» предложения новым царем вандалов. Севаст Юстиниан предложил оставить, чисто номинально, на престоле Ильдериха, старого, слабого и безобидного, в качестве царя-марионетки, при котором молодой и энергичный Гелимер пользовался бы всей полнотой реальной власти. В подобном положении сам Юстиниан пребывал на протяжении целого десятилетия – десятилетия, имевшего поистине всемирно-историческое значение! – наглядно доказав, что можно править самовластно и не восходя на престол, а пребывая, вроде бы, в его тени. Следовательно, Юстиниан, сделав Гелимеру описанное выше предложение, хорошо знал, что предлагал, ибо исходил из собственного опыта. И ничего наглого, бесчестного, позорного для нового царя вандалов в предложении Юстиниана содержаться не могло – уже в силу этой параллели.

Гелимер, хоть и был правнуком Гейзериха, на свою беду, не унаследовал дипломатических талантов прадеда. Его реакция на предложение Юстиниана была поистине варварской. Ввиду возникновения угрозы вмешательства Константинополя и попытки «ромеев» посредством внешнего давления возвратить к власти в Карфагене партию Ильдериха (очевидно, крайне малочисленную), Гелимер распорядился ослепить томившегося в заключении Гоамера. Ослепление (заимствованное, видимо, у Сасанидов – если верить труду Прокопия Кесарийского «Война с персами») было крайне жестоким способом исключить члена царствующего дома из линии престолонаследия. С тех пор оно практиковалось очень часто и повсюду – от Константинополя до Киева, от дворцов «ромейских» самодержцев и до ставок ханов Золотой Орды. Подобное зверство придало последнему вандальскому царю черты садиста-декадента, лишив его раз и навсегда надежды сохраниться в памяти потомков в качестве вандальского Тотилы или хотя бы вандальского Тейи - последних царей италийских остготов, павших при ее защите от восточных римлян. Гелимер повелел также усилить охрану Оагейса и старца Ильдириха, опасаясь их освобождения из-под стражи заговорщиками силой либо путем подкупа тюремщиков.

Между тем севаст Юстиниан, терпеливо ожидая окончательного умиротворения своей собственной, огромной, державы, продолжал переписываться с Гелимером (и не только с ним одним). Шестьдесят православных епископов, сосланных вандальским царем на Сардинию, и их представители в царствующем граде на Босфоре показали августу Второго Рима, сколько пользы можно извлечь из окончательного отчуждения влиятельных изгнанников от их монарха и из превращения их, пребывающих в ссылке, в активных и непримиримых оппозиционеров (на памяти автора этой книги и людей его возраста нечто подобное произошло с иранским шахом и аятоллой Хомейни, приведя к «исламской революции» в Иране). Юстиниан предложил Гелимеру выслать старого Ильдериха, коль скоро тот лишен всякой надежды быть возвращенным на престол, во имя Божие, в град его юности – Константинополь. Там, в «столице мира», достопочтенному старцу будет обеспечен надлежащий уход вплоть до его уже недалекой кончины. А ослепленный Гоамер, естественно, не представляющий для Гелимера больше никакой угрозы, с превеликою охотою сопроводит своего уставшего от бремени земных забот монарха и сородича в Царьград.

Подобного нахальства Гелимер никак не мог стерпеть. Первое письмо Юстиниана он просто оставил без ответа (возможно, укрепляя свою власть сразу после переворота, узурпатор счел, что переписка подождет). Теперь же у него нашлось время продиктовать ответное послание. Причем такое, чтобы, по его прочтении, Юстиниан «усёк», что «вандал сер, да ум у него не чёрт съел». Мол, как бы хорошо «ромеи» у себя в Константинополе ни разбирались в хитросплетениях законов, у вандалов последнее слово все еще остается за народом. А народ – на стороне Гелимера. Он в этом уверен. То, что послание начиналось со слов «ЦАРЬ Гелимер ИМПЕРАТОРУ (т.е. «ЦАРЮ ЦАРЕЙ», согласно тогдашним понятиям о ранжире титулов правящих монархов – В.А.) Юстиниану», вовсе не выражало подчиненность автора послания его адресату, в отличие от посланий Гильдериха (даже чеканившего, как указывалось выше, будучи царем суверенного государства вандалов, серебряные монеты с профилем константинопольского императора Юстина). Гелимер ссылался на старое доброе германское народное право отрешать от власти неспособного, опасного для существования народного сообщества, вождя. После смещения неспособного к правлению Ильдериха, он, Гелимер, взошел на престол, будучи, к тому же, согласно правилам престолонаследия, установленным Гейзерихом, первым в очереди соискателей престола, как старейший всех годами. Следовательно, он не совершил никаких противоправных действий, вообще же вандалы энергично воспротивятся любым попыткам внешнего вмешательства в их внутренние дела.

К ТАКОМУ обращению с собой август Юстиниан не привык, и терпеть его не был намерен. Отныне война с вандалами была делом решенным. Во всяком случае, для императора Второго Рима на Босфоре. Но «ромейский» император VI в. был уже далеко не тем, кем были римские императоры Август или Тиберий. Хотя Юстиниан, после смерти своего дяди августа Юстина, возвысившего племянника до себя, сделав его своим соправителем, вот уже несколько лет правил империей единолично. Однако ему лишь с трудом удалось закончить в 532 г. войну с персами, не добившись в ней особо убедительной победы. Царьградская казна была пуста. И это спустя всего лишь десять «с гаком» лет после смерти экономного севаста Анастасия I, умелого хозяйственника, оставившего своим преемникам государственную казну полной золотом до самых краев. Следовало также учитывать то обстоятельство, что из всех вообразимых и невообразимых военных конфликтов с внешним врагом ни один не представлялся сулящим владыке «ромеев» так мало надежд на успех, как война с вандалами. Ведь кем, или чем, представлялись вандалы, при взгляде на них «из константинопольского далека»? Ордою «варваров», вооруженных до зубов, чей колоссальный пиратский флот и в мирное-то время распространял страх на все «маре нострум», держа в постоянном напряжении «ромейских» флотоводцев, а уж о военном времени… что и говорить... У всех еще было свежо в памяти уничтожение вандалами морской армады, посланной на них царьградским императором Львом I Великим, печальная судьба тысячи «с гаком» кораблей под командованием столь же незадачливого, сколь и неудачливого, Василиска. Вот уж, воистину: «Фройя подул – и они рассеялись»… Да и на какую добычу можно было рассчитывать, даже в случае победы над вандалами, этими установившими свое господство над парой сотен миль пустыни, дикими головорезами? Какой смысл был в расходовании времени, сил и средств на изгнание германских дикарей - вандалов - из Африки, коль скоро германские дикари - остготы - все еще владели расположенной совсем недалеко, несравненно более ценной для империи Италией (без овладения которой «ромеи» вряд ли могли всерьез надеяться закрепить за собой Африку, отвоеванную ими у вандалов)?

Анализируя с сегодняшних позиций ситуацию, возникшую в том достопамятном консистории (т.е. императорском совете; сказать «на заседании совета» было бы неправильно, поскольку в описываемую эпоху в присутствии императора все его советники не сидели, а стояли), нельзя не задаться вопросом: как севаст Юстиниан мог пропустить мимо ушей все эти вполне логичные и обоснованные доводы, приведенные «разумным и влиятельным» вельможей Иоанном Каппадокийцем, «наиболее смелым и сведущим из всех своих современников» (Прокопий)? Да и подданные августа Юстиниана, «свободные римские граждане», особенно - сельские жители, в массе своей не выказывали особого одобрения планам войны с вандалами, которые давно уже сидели за своим морем мирно и не беспокоили империю. Лишь в городах, в которых православное духовенство пользовалось куда большим влиянием, чем на селе, удалось разжечь ненависть к вандалам-арианам, апеллируя к религиозным чувствам православных горожан. И это, видимо, сыграло роль катализатора, ускорившего ход событий.

Поскольку разумные доводы против войны с вандалами, было непросто опровергнуть, православным епископам пришлось играть на эмоциях верующих, апеллируя к сверхъестественным силам, указывая на творящиеся чудеса, предвещающие удачу предстоящему походу. Поскольку же василевс Юстиниан твердо взял курс на войну, все вышеперечисленное (которому можно верить, а можно – и нет), способствовали перелому в сознании, как членов императорского консистория, так и народных масс. Поэтому не столь важно, явился ли императору Юстиниану в вещем сне священномученик Лаетий или иной святой, призвавший автократора «ромеев», отбросив все сомнения и страхи, поспешить разделаться со злобными вандальскими еретиками, или же епископ Поссессор был самим Богом направлен из Карфагена в Царьград, чтобы призвать императора скорей начать войну.

«Что первым благом является мир, в этом согласны все люди, даже те, которые недалеки умом. Поэтому тот, кто нарушает его, является главным источником несчастья не только для соседей, но и для своих соотечественников» (Прокопий Кесарийский).

Трудно не согласиться с мудрым Прокопием. Но… Как только речь зашла о войне с еретиками, странным образом, выяснилось, что «первое благо», мир (как отсутствие войны), в глазах адептов официального константинопольского православия (давно уже превратившегося для римской правящей верхушки в орудие осуществления своих геополитических замыслов), казалось бы, прекрасно знавших, что, как сказано в Евангелии, «блаженны миротворцы, ибо они сынами Божьими нарекутся», на деле ничего не стоит. Тот самый мир, который Гейзерих и вандалы, несмотря на периодические грабительские рейды, в общем-то, сумели сохранить на протяжении нескольких десятилетий, в мире, в котором вестготы и остготы, франки и римляне, персы и сарацины, непрерывно нападали друг на друга. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что кафолическое духовенство в целом, но в первую очередь – разумеется, африканское, не ожидавшие для себя, после захвата власти ярым арианином Гелимером, ничего хорошего, использовало все рычаги, чтобы добиться военного вмешательства «Василии ромеон» под флагом спасения, в вандальском царстве, православия.

Но, не смотря на все ухищрения поджигателей войны, страх перед вандальским флотом, возможно, оказался бы сильнее великодержавных амбиций августа Юстиниана и его непримиримой ненависти к еретикам, не упусти сам Гелимер великолепную возможность привлечь на свою сторону итало-сицилийское царство остготов или хотя бы обязать остготов сохранить нейтралитет. Ведь у остготов был на Ильдериха «зуб», да еще какой! Так что свержение ненавистного им старого вандальского царя и воцарение, на его месте, Гелимера, они всецело поддерживали и одобряли. Поскольку Ильдерих, проявив, пожалуй, единственный раз за все годы царствования, недюжинную энергию (жаль только, направленную не туда, куда следовало!), бросил в темницу вдову своего предшественника – Амалафриду, сестру могущественного царя Италии Теодориха Остготского, за то, что царица отрицательно отнеслась к проводимой Ильдерихом политике сближения с православными, советуя ему сблизиться лучше с ее братом-арианином Теодорихом. В ходе превосходно подготовленной, молниеносной операции (осуществленной, разумеется, не «рохлей» Ильдерихом, а решительным, жестоким Оамером) были убиты все остготские придворные вандальского царя (из чего следует, что большая часть тех шести тысяч остготских ратоборцев, что прибыли в Карфаген в составе свадебного кортежа Амалафриды, к тому времени уже успели возвратиться в Италию). Умной и решительной Амалафриде, несомненно, еще имевшей влиятельных друзей и сторонников при вандальском дворе, удалось бежать из заключения. Она попыталась найти убежище у мавров. Во-первых, потому, что мавры были единственной военной силой в Африке, кроме вандалов. Во-вторых, потому, что попытка бежать морем, контролируемым вандальским флотом, была заранее обречена на провал. Но путь до мавров оказался слишком долгим. Вандальские всадники, высланные Гоамером вдогонку беглянке, настигли ее близ города Капсы. И жизнь царственной вдовы оборвалась. Никто не знает точно, какой смертью пришлось умереть сестре Теодориха Остготского. Есть ведь много способов расправиться с пленницей, не вызывая лишних подозрений. Подав ей в камеру миску отравленной тюремной баланды. Или заставив ее несколько дней кряду мучиться от жажды… В любом случае, в 525 г. Амалафриды уже не было в живых. Узнав о гибели сестры, разгневанный царь италийских готов Теодорих повелел «срубить» (как говорили на Руси) тысячу кораблей, готовясь отомстить за смерть Амалафриды.

Однако же, до мести дело не дошло. Царь Теодорих умер, оплаканный не только своим собственным народом, уже в августе месяце следующего, 526 г. На престол Италии был возведен его внук, десятилетний Аталарих, за и от имени которого правила его мать Амаласвинта (Амаласунта), дочь Теодориха Великого. В сложившихся условиях о столь рискованном предприятии, как война с вандалами, нельзя было и помыслить. Равенна ограничилась адресованной Карфагену «нотой протеста» (выражаясь современным языком).

Будь на месте Гелимера Гейзерих, он бы живенько устроил показательный процесс над убийцею Амалафриды – старым Ильдирихом. Это бы не стоило Гелимеру ровным счетом ничего, зато упрочило бы его положения на престоле, как защитника попранной справедливости. Даже цезарю Юстиниану было бы нечего возразить. Зато было бы достигнуто примирение вандалов с остготами. А уж на то, чтобы ударить разом на остготов И вандалов, у империи «ромеев», несомненно, не хватило бы силёнок. Однако Гелимер, вследствие своей неуемной гордыни, неудержимой вспыльчивости, неоправданной (к сожалению) веры в боевую мощь вандалов, в лучших германских традициях, совершенно позабыл о дипломатии и, в результате, создал ситуацию, почти не оставлявшую ему шансов на победу в надвигающейся войне. Он позволил императору Юстиниану последовательно и поэтапно проводить в жизнь, открыто провозглашенную тем, внешнеполитическую концепцию возвращения в лоно Римской «мировой» империи всех принадлежавших ей когда-либо территорий и бить своих врагов по частям. В результате преданный великоримскому ирредентизму византийский автократор смог поодиночке одолеть сначала вандалов, а затем – остготов, победить которых, если бы они объединились, он бы никогда не смог. Поскольку Юстиниан обладал значительно более ясным и прозорливым умом, чем Гелимер, «Ромейской василии» удалось, на первом этапе осуществления концепции «собирания римских земель», разгромить вандалов с помощью остготов, а затем, с помощью захваченного вандальского флота, уничтожить царство остготов в Италии. Расправиться с варварами руками других варваров. К вящей славе Великого, Вечного Рима. Согласно римской державной «сентенции максиме»: «Дивиде эт импера», «Разделяй и властвуй». Ибо «хороший варвар – мертвый варвар». Хитрый «латинянин»-иллириец на царьградском троне одолел, с помощью дочери остгота Теодориха, правнука вандала Гейзериха. Проведя его затем, в цепях, словно медведя, на потеху черни, по Второму Риму, под долгие, продолжительные, переходящие в овацию, аплодисменты высокообразованной аудитории, всех этих клириков, секретарей, хронистов и канцеляристов. Аплодисменты, не смолкающие по сей день.

Тем ярче выделяется из этого мистического хора, сопровождающего гибель двух германских царств, вандальского и готского, резкий, точный в выражениях и порой ироничный голос современника событий, заслуживающего нашего особого внимания. Голос Прокопия, самого выдающегося из светских литераторов переполненного церковными спорами VI в., родившегося в Кесарии, или Цезарее, Палестинской (последнее важно запомнить, потому что Кесарий-Цезарей в Римской империи было несколько) в период 490-507 гг. и скончавшегося в Новом Риме на Босфоре не позднее 562 г. Именно этому сыну Стефана, проконсула Палестины, мы, как и многие поколения живших до нас, обязаны основными сведениями о войне «ромейского» полководца Флавия Велизария с вандалами.

Город Кесария-Цезарея (названный в честь неоднократно упоминавшегося на страницах этой книги Цезаря, разбившего свебского царя Ариовиста) Палестинская был построен по велению эллинизированного идумея - жестокого царя Иудеи Ирода Великого, «союзника и друга римского народа» (виновника избиения младенцев в Вифлееме, описанного в Евангелии от Матфея), на побережье Палестины, между городами Яффой (ныне – Яфо, часть Тель-Авива) и Хайфой. В определенном смысле Кесария была соперницей Иерусалима. Именно в Кесарии в 66 г. п. Р.Х. вспыхнуло восстание иудеев против власти Рима, вылившееся со временем в т.н. Иудейскую войну 66-70 гг. После подавления иудейского мятежа во главе с Симоном Бар-Кохбой в первой половине II в. именно в Кесарии Палестинской римляне подвергли мучительной казни знаменитого тогда в иудейской среде рабби Акиву, идейного вдохновителя восставших (хотя и не признавшего в Бар-Кохбе ожидаемого иудеями мессию). Лишь в конце II в. в городе снова сложилась иудейская община, прославившаяся в III и IV в. своими законоучителями. Тот факт, что в Кесарии жили и столпы новой, христианской веры - отцы церкви Ориген и Евсевий (автор жизнеописания первого римского императора-христианина Константина Великого), поддерживавшие тесные контакты с образованными иудейскими кругами этого города, вполне вписывается в традиционные представления о Кесарии Палестинской как центре духовного образования.

В круг должностных обязанностей проконсула Стефана, (предполагаемого) отца интересующего нас восточноримского историка Прокопия, в отличие от проконсулов времен Римской республики, не входили военные вопросы. Он был фактически главой высшей судебной инстанции крупной и важной провинции Римской империи, имевшим право на личную охрану и прочие инсигнии власти. Многое говорит в пользу того, что члены его рода традиционно занимались интеллектуальным трудом, подвизаясь преимущественно на ниве юриспруденции и, возможно, имели родственные связи с другими Прокопиями, принадлежавшими к числу духовно развитых, литературно одаренных иудеохристиан. Можно не сомневаться в том, что положение небольшой иудейской общины в палестинском городе, населенном в основном язычниками, было не слишком легким и простым. И потому немало ее членов отделилось от своей общины, став т.н. иудеохристианами, после того, как превращение Римской империи в христианскую (во всяком случае – официально) открыло перед иудеями возможность принимать крещение, не сопряженную уже с опасностью для жизни и здоровья. Но, и став христианами, они продолжали оставаться настолько тесно связанными, если не со своей прежней верой, то со своими прежними обычаями, формами жизни, предпочтениями и интересами в духовно-интеллектуальной сфере, что для обозначения этой специфической группы новых христиан «родом из иудейства» был изобретен почти забытый ныне термин «иудеохристиане». Бертольд Рубин, известный немецкий византинист, профессор Кельнского университета, писал в данной связи на страницах своей книги о Прокопии Кесарийском, что при изучении труда позднеантичного историка бросается в глаза определенная внутренняя, да и внешняя связь Прокопия с (обращенным в христианство?) иудейством и вообще с его родиной - преимущественно эллинистической, но, тем не менее, тесно связанной с семитской расой. Даже в стиле Прокопия ощущается, если верить кельнскому профессору, семитское влияние. Рубин указывал также на явный интерес Прокопия к семитским надписям, попадавшим в поле его зрения во время африканской экспедиции против вандалов, и его интерес к судьбе сокровищ Иерусалимского Храма. «При длительном и внимательном прочтении сочинений этого автора, они оставляют неизгладимое впечатление особой духовной привязанности Прокопия ко всему, что связано с иудейством, несмотря на его заверения в обратном».

Кельнский профессор (проживавший в основном в Берлине) был очень осторожен в своих утверждениях и почти столь же скептичен, сколь и сам Прокопий. Поэтому он не высказал предположения и не привел самого простого и, кажется, прямо-таки напрашивающегося объяснения данного загадочного, на первый взгляд, феномена – мать выдающегося историка поздней Античности была иудейского происхождения. Она была одной из образованных кесарийских иудеек или, скорее всего, иудеохристианок, взятой в жены римским проконсулом. Аналогичных примеров было немало (взять хотя бы римского императора Тита, разрушившего в 70 г. Иерусалим, ограбившего Храм Единого Бога и едва не сочетавшегося законным браком с иудейской царевной Береникой-Вероникой; а гонитель христиан принцепс Нерон – так тот и вовсе женился на Поппее – иудейке, правда, прозелитке). Прокопий был бы, в этом случае, далеко не первым молодым провинциалом, обязанным уверенностью в себе, образованием, карьерой и успехом вере своей матери в сына, и постоянному, с самого детства, развитию его природных дарований умной и честолюбивой матерью. Кроме того, если верно наше предположение, что Прокопий был сыном проконсула Стефана, у него имелся великолепный учитель – его тезка Прокопий Газский. Возможно, отец историка, проконсул Стефан, далеко не случайно выбрал имя своему сыну. Ведь первого христианского мученика, пострадавшего в Кесарии Палестинской в пору гонений, воздвигнутых на народ Божий императором-язычником Иовием Диоклетианом, звали именно Прокопием. К смерти же он был приговорен одним из предшественников Стефана по должности – проконсулом Флавианом Павлином.

Будущий историк Прокопий из Кесарии получил солидное (в полном смысле слова, т.е. стоившее его отцу, а может быть, и матери немало полновесных солидов – В.А.) юридическое, а также военное образование, став в 527 г. консилиарием, т.е. советником, имперского полководца Велизария, в ту пору – «дукса» (по-гречески – стратега, или стратига, т.е. командующего вооруженными силами) римского Междуречья (Месопотамии, современного Ирака) и коменданта города-крепости Дары. Если верно предположение о рождении Прокопия Кесарийского в 490 г., то он достиг карьерных высот довольно поздно. Поэтому правильнее было бы исходить из того, что этот летописец ратных подвигов Флавия Велизария родился в последние годы V либо в первые годы VI в.

Уже первые задания, полученные Прокопием от Велизария, были связаны с предстоящей экспедицией против вандалов, свидетельствуя о том, что император Юстиниан готовил ее задолго до окончательного одобрения своих военных планов консисторием. Прокопию было поручено разведать положение на острове Сицилия. «Он (Велисарий – В.А.) послал своего советника Прокопия в Сиракузы, чтобы разузнать, не устроили ли враги (вандалы – В.А.)заранее какую-либо засаду на острове (в его вандальской части – В.А.) или на материке, чтобы помешать их (восточноримских войск – В.А.) переезду (через море – В.А.), к какому месту Ливии (Африки – В.А.) им лучше всего пристать и откуда выгоднее всего начать военные действия против вандалов» («Война с вандалами»). При выполнении этого ответственного задания Прокопий получил важную и ценную информацию от осевших на Сицилии земляков (возможно – иудеев). Следует особо подчеркнуть, что именно Прокопий определил наиболее удобные места для стоянки кораблей и высадки десанта на африканском побережье. Следовательно, Прокопий был не только консилиарием, но и шпионом Велизария:

«Официально же он (Велисарий – В.А.) отправил Прокопия под предлогом закупки продовольствия, так как готы (владевшие тогда частью Сицилии остготы – В.А.) охотно предоставили им (восточным римлянам – В.А.) право закупок; об этом было договорено василевсом Юстинианом и Амаласунтой, матерью Аталариха (малолетнего царя остготов, внука Теодориха Великого – В.А.), который тогда еще был мальчиком (стать взрослым ему, к сожалению, так и не дали – В.А.) <…> Прибыв в Сиракузы, Прокопий неожиданно встретился со своим земляком (кесарийцем и, возможно, иудеем – В.А.), с которым еще с детства был дружен; по делам морской торговли он уже давно поселился в Сиракузах; Прокопий стал его расспрашивать о том, что ему нужно было узнать. Этот человек показал ему своего слугу, который после трехдневного плавания вернулся в этот день из Карфагена и сказал, что нет никаких оснований подозревать, что вандалы устроили римскому флоту (вторжения – В.А.) засаду. Ни от одного человека они (вандалы – В.А.) не слышали, чтобы на них шло какое-либо войско; все боеспособные вандалы незадолго до этого отправились в поход против Годы (остгота на службе вандальского царя, захватившего остров Сардинию, которым был послан управлять, и отделившего его от вандальской державы – В.А.). Поэтому Гелимер даже не помышляет о войне и, оставив без должной защиты Карфаген и другие приморские укрепленные пункты, живет в Гермионе, которая находится в Бизакии (Бизацене – В.А.) в четырех днях пути от города (вообще-то царь вандалов не просто жил в Гермионе, а координировал оттуда операции своих войск против мавров – В.А.). Так что они (корабли «ромейского» флота с десантными войсками на борту – В.А.) могут плыть, не опасаясь никаких неприятностей, и пристать там, куда их пригонит ветер. Услышав это, Прокопий, взяв слугу за руку, пошел с ним к гавани Аретузе, где у него стоял корабль, расспрашивая этого человека обо всем и стараясь выведать все подробности. Взойдя с ним на корабль, он велел поднять паруса и спешно плыть в Кавкану (место сбора восточноримского флота вторжения – В.А.). Хозяин этого слуги стоял на берегу и удивлялся, что ему не возвращают его человека <…> Когда этого слугу привели к Велисарию и он поведал ему весь свой рассказ, Велисарий был очень обрадован, усердно хвалил Прокопия и велел трубным звуком дать знак к отплытию. Быстро подняв паруса, они направились к Гавлу и Мелите (современной Мальте), островам, которые являются границей между Адриатическим и Тирренским (Средиземным - В.А.) морем» («Война с вандалами»).

В манере изложения Прокопия явственно ощущается влияние древнегреческого «отца истории» Геродота Галикарнасского, от которого не могли избавиться и позднейшие историки (даже не знакомые с трудами Геродота): все события излагаются так, как если бы были сплошной цепью удивительных, чудесных и счастливых совпадений, как если бы сама Судьба была на стороне защитников правого дела. Поэтому многие комментаторы Прокопия вообще не верили в подлинность его как бы нарочито наивных описаний, другие же – скажем, Людвиг Шмидт, Юлиус фон Пфлугк-Гартунг или Герман Шрайбер – верили речистому кесарийцу, в лучшем случае, наполовину. Они признавали, что в истории мореплавания, особенно в древние времена, многое могло происходить случайно, неожиданно, что многие решения, позднее оказавшиеся судьбоносными, могли приниматься как бы по наитию, спонтанно. Но поверить в то, что имперский стратиг Велисарий отправляется со своим флотом в неизвестность, так сказать, по воле волн, так же трудно, как и в «случайность» встречи Прокопия со своим другом детства, тотчас же, с готовностью, предоставившим своему земляку (с которым, судя по всему, не виделся давным-давно) слугу, только что возвратившегося из Карфагена и вдобавок прекрасно осведомленного буквально обо всем, что там творится. Гораздо вероятнее другое – в ходе Большой Игры на Сицилии встретились и обменялись информацией восточноримские резиденты, связанные разветвленной агентурной сетью, заблаговременно наброшенной Константинополем на все Средиземноморье, включая вандальское царство. Эта сеть давно уже, во всяком случае, на протяжении десятилетий, исправно функционировала, при поддержке православной церкви, умело наладившей и исправно осуществлявшей обмен сведениями между Карфагеном и Каралами, между Каралами и Римом, между Карфагеном, Каралами, Римом и Константинополем…

Уж слишком удачно был выбран момент начала вторжения «ромеев» в Африку, чтобы поверить в «счастливую случайность». Момент этот был прямо-таки уникальным, с точки зрения уязвимости вандальского царства для внешней агрессии. Сардиния, куда, по сообщению удивительно хорошо информированного «слуги кесарийского друга» (?) Прокопия, как раз отплыло вандальское войско, как уже говорилось выше, была во власти царского наместника, остгота Годы, взбунтовавшегося против Гелимера и отделившегося от вандальского царства. Трудно поверить, что пребывавшие в изгнании в Каралах, центре этой самой Сардинии, православные епископы не заметили вспыхнувшего у них под самым носом мятежа и не сообщили о нем «куда следует», так сказать, «по инстанции». Узнав о бунте Годы на Сардинии, царь Гелимер спешно бросил пять тысяч отборных вандальских воинов на ста двадцати кораблях подавлять этот крайне опасный для его царства мятеж. Ибо даже если Года взбунтовался не по инициативе, исходившей от Второго Рима, а самочинно (или раньше, чем это было договорено с «ромейским» центром), с момента захвата острова мятежник-остгот действовал не сам по себе, а в контакте и по согласованию с Константинополем, выразив готовность служить верой-правдой августу Юстиниану и прося у него военной поддержки. «Василевс <…> стал готовить для СОВМЕСТНОЙ с Годой (выделено нами – В.А.) охраны острова (Сардинии – В.А.) четыреста воинов во главе с архонтом Кириллом» (Прокопий). Разумеется, Гелимеру поступали и сообщения о «ромейском» флоте, но он, видимо, сочтя главным театром военных действий именно Сардинию, решил, что флот Велизария двинется к этому острову для оказания поддержки Годе. Нападение же «ромеев» на африканское царство вандалов в самое жаркое время года, сравнительно небольшими силами (пятнадцать тысяч воинов было вполне достаточно для захвата и удержания Сардинии, но, как казалось Гелимеру, слишком мало для завоевания Африки), вандальский царь (именно в силу имевшихся у него точных сведений о численности противника) считал попросту невозможным. Если бы Гелимеру сообщили о более многочисленном «ромейском» флоте с более многочисленным десантом на борту (а ведь в ту, да и в более поздние эпохи, силы противника сплошь и рядом многократно преувеличивались, это было в порядке вещей), он бы, надо думать, поднял по тревоге и свои остальные войска. Момент, выбранный «ромеями» для вторжения в Африку, был, может быть, и неудачным, с точки зрения климатических условий. Но это может быть расценено, как свидетельство необходимости, с точки зрения Велисария, ускорить начало операции из-за, возможно, преждевременно начавшегося мятежа Годы на Сардинии (если придерживаться версии о том, что мятеж был прямо инициирован Константинополем). Как бы то ни было, стратег Юстиниана не мог упустить выпавшую ему крайне удачную возможность «поразить вандальского зверя в его африканском логове». Другой такой возможности могло не быть (по крайней мере, в обозримом будущем). Дело не терпело отлагательств – именно потому, что у «дукса» Велисария было так немного кораблей и воинов, и потому, что его воинство отнюдь не было уверено в победе. «Ромеи» уже традиционно привыкли бояться вандалов, и плыли по «нашему морю» с опаской, в постоянном ожидании нападений вандальского флота.

«Шел уже седьмой год единодержавного правления василевса Юстиниана, когда примерно во время летнего солнцеворота (т.е. 21-22 июня 533 г. – В.А.) он повелел кораблю стратига (или, говоря, по-современному – флагману – В.А.) пристать к берегу там, где находился царский (императорский – В.А.) дворец. Сюда прибыл арихиерей города (патриарх Константинополя – В.А.) Епифаний, прочтя, как полагается, молитвы. Одного из воинов, недавно крещенного и принявшего имя христианина, он ввел на корабль. Так отплывал военачальник Велисарий и его жена Антонина. Вместе с ними был и Прокопий, описавший эти события. Вначале он очень страшился опасностей этой войны, но затем увидел сон, который его ободрил и побудил стремиться к этому походу…» («Война с вандалами»).

Итак, все еще «сплошной Геродот», с той лишь разницей, что вещие сны у Прокопия посылаются не языческими богами, а Богом христиан, благоволящим православному воинству константинопольского императора. Должно быть, Велизарий был твердо уверен в успехе римского оружия, раз он счел возможным взять с собой в поход свою супругу Антонину (хотя в случае внезапной бури или встречи с вандальским флотом и поражения в морском сражении бежать с тонущего или горящего корабля было бы некуда). Впрочем, присутствие столь же высокородной, сколь и храброй кирии (или домины, т.е. госпожи) Антонины на борту оказалось весьма полезным, ибо, хотя на всех прочих кораблях взятые с собой запасы пресной воды за время долгого пути испортились из-за жары, питьевая вода на флагманском корабле, хранившаяся, по ее совету, в стеклянных сосудах, зарытых в ящике, наполненном песком, в глубине трюма, ниже ватерлинии, куда не проникало солнце, осталась такой же свежей и приятной на вкус, как и в день отплытия из Царьграда. Многие воины «божественного» императора «ромеев» расхворались не только от испортившейся воды, но и от некачественного (по вине провиантских чиновников во главе с «главным вором» - упомянутым выше «наиболее смелым и сведущим из всех своих современников» эпархом двора Иоанном Каппадокийцем) хлеба (число умерших от него достигло пятисот). Видно, Иоанн, любезный августу Юстиниану своей способностью изобретать все новые сборы и налоги, уверенный в своей безнаказанности, был действительно настолько «смелым», что беззастенчиво наживался на хлебных поставках для армии, и настолько «сведущим» во всякого рода мошеннических махинациях, что нажил себе огромное состояние, всякий раз умудряясь выходить сухим из воды. Из-за проделок Иоанна с хлебом умерло бы еще больше воинов, если бы не Велизарий. Стратег строжайше запретил воинам питаться этим хлебом и велел доставлять им местный хлеб (что, естественно, стало возможным только после высадки). Донос военачальника на казнокрада Иоанна василевс оставил без последствий…

Пока же флот бороздил волны Эгейского моря, воинам пришлось довольствоваться испорченным хлебом, что, естественно, вызвало крайнее недовольство разноплеменной «десантуры» Велисария (да и его столь же разноплеменной «матросни»). Это накалило обстановку. Хотя дело и обошлось без античного аналога восстания на броненосце «Потемкин», между наемниками на восточноримской службе участились стычки. К чести Велисария, он сумел жестокими мерами пресечь намечавшийся бунт. Во время очередной остановки по пути в Африку (занявшем в общей сложности три месяца), «ромейский» полководец приказал, в целях устрашения, чтоб другим было неповадно, посадить на кол двух гуннских наемников, убивших, в нетрезвом виде, своего соратника. Пока на холме, перед глазами всего войска, над преступниками совершалась эта, пожалуй, наиболее мучительная казнь из всех, известных в древнем и в античном мире, Велисарий обратился к своим ратоборцам с речью о необходимости соблюдать дисциплину, из которой явствует, что «ромейские» ветераны войн с персами не слишком-то рвались на бой с вандалами. Именно по этому стратиг и избрал для двух провинившихся гуннов столь суровое наказание. Осужденные часами корчились на кольях, видимые всем и каждому из вразумляемых Белизарием таким образом воинов, на каждом этапе своей продолжительной агонии. Следует заметить, что сажание на кол было впервые засвидетельствовано у ассирийцев, а затем – у персов, гуннов и славян.

Процитируем, так сказать, в порядке конструктивной самокритики, рассказ Прокопия о наших славянских предках, напавших на римскую Фракию во второй половине царствования императора Юстиниана:

«Эти славяне, победители Асбада (восточноримского военачальника гепидского происхождения, которого славяне-победители сожгли живьем, нарезав предварительно из кожи на его спине ремней - В.А.), опустошив подряд всю страну вплоть до моря, взяли также приступом и приморский город по имени Топер, хотя в нем стоял военный гарнизон. Этот город был на фракийском побережье и от Византии отстоит на 12 дней пути. Взяли же они его следующим образом. Большая часть врагов спряталась перед укреплением в труднопроходимых местах, а немногие, появившись около ворот, которые обращены на восток, беспокоили римлян, бывших на стене. Римские воины, находившиеся в гарнизоне, вообразив, что врагов не больше, чем сколько они видят, взявшись за оружие, тотчас же вышли против них все. Варвары стали отступать, делая вид для нападающих, что, испуганные ими, они обратились в бегство; римляне же, увлеченные преследованием, оказались далеко впереди укреплений. Тогда поднялись находившиеся в засаде и, оказавшись в тылу у преследующих, отрезали им возможность возвратиться назад в город. И те, которые делали вид, что отступают, повернувшись лицом к римлянам, поставили их между двух огней. Варвары всех их уничтожили и тогда бросились к стенам. Городские жители, лишенные поддержки воинов, были в полной беспомощности, но все же стали отражать, насколько они могли в данный момент, нападающих. Прежде всего они лили на штурмующих масло и смолу, но они, правда, не очень долго отражали грозящую им опасность. Но потом варвары, пустив в них тучу стрел, принудили их покинуть стены и, приставив к укреплениям лестницы, силою взяли город. Мужчин до 15 000 они тотчас всех убили и ценности разграбили, детей же и женщин они обратили в рабство. Сначала они не щадили ни возраста, ни пола, но как этот отряд, так и другие с того момента, как они ворвались в область римлян, они всех, не разбирая лет, убивали так, что вся земля Иллирии и Фракии была покрыта непогребенными телами. Они убивали попавшихся им навстречу не мечами и не копьями или какими-нибудь обычными способами, но, вбив крепко в землю колья и сделав их возможно острыми, они с великой силой насаживали на них этих несчастных, делая так, что острие этого кола входило между ягодицами, а затем под давлением тела проникало во внутренности человека. Вот как они считали нужным обращаться с ними. Иногда эти варвары, вбив глубоко в землю четыре толстых кола, привязывали к ним руки и ноги пленных и затем непрерывно били их палками по голове, убивая их таким образом, как собак или как змей или других каких-либо диких животных. Остальных же вместе с быками, мелким скотом, который они не могли гнать в отеческие пределы, они запирали в помещениях и сжигали без всякого сожаления. Так славяне уничтожали всех встречавшихся им жителей» (Прокопий Кесарийский. «Война с вандалами»).

Следует заметить, что как ослепление, так и сажание на кол (впервые засвидетельствованное у ассирийцев, а затем – у персов, гуннов и славян), еще долго практиковалось в Средиземноморье (в частности, у египетских мамелюков и у турок-османов, проникнув оттуда и в польско-литовскую «Речь Посполитую», а из нее – в Московское государство, где оно, впрочем, было менее распространено). Но это так, к слову…

Поддержание в восточноримском войске – пусть даже столь жестокими мерами – строжайшей дисциплины, беспощадное пресечение малейших проявлений недовольства, решительное преодоление возникающих трудностей (не только со снабжением), свидетельствуют о заблаговременной и тщательной подготовке Велизарием этой рискованной военно-морской экспедиции. Гелимер же, памятуя о разгроме вандальским царевичем Гензоном армады Василиска и Марцеллиана в Карфагенском заливе и о прочих победах вандалов над римлянами, явно недооценил противника, не уделив надлежащего внимания морской разведке. Не проявлял вандальский царь, впрочем, должной бдительности и внимания также к событиям на суше. Иначе бы не потерял, еще до выхода в море эскадры Велисария, важную в стратегическом отношении область Триполитанию, из которой, во время поднятого Гелимером против Ильдериха мятежа, были, видимо, выведены (или сами возвратились в Карфаген, воспользовавшись смутой) не слишком многочисленные вандальские войска. Воспользовавшись данным обстоятельством, некий проримски настроенный ливиец (а возможно – прямой агент Константинополя) по имени Пуденций побудил граждан Триполя отпасть от вандалов. Не теряя времени, он поспешил сообщить в Царьград, что вандальских войск в Триполитании не осталось, и «ромеи» смогут «вернуть ее в лоно империи» даже небольшими силами. «Василевс послал к нему архонта Таттимута и небольшое войско. Соединившись с этим войском и воспользовавшись отсутствием вандалов, Пуденций захватил эту область и подчинил ее василевсу» (Прокопий).

Т.о. только слепой мог не видеть, что севаст Юстиниан готовится к вторжению. Даже такие рядовые, мирные, казалось бы, граждане, как Пуденций, могли рассчитывать на до смешного легкую удачу. Целые области вандальского царства были совершенно беззащитными перед неприятелем еще до падения этого царства. Все эти явные симптомы разложения при всем желании не представляется возможным объяснить одним только смятением, наступившим вследствие неожиданного и мгновенного перехода власти от Ильдериха к Гелимеру. Думается, их следует скорее объяснить слабостью Гелимера как руководителя, отсутствием у него необходимых организаторских способностей. Да и вообще, невольно создается впечатление, что представители последнего поколения вандальских владык утратили способность к государственному и стратегическому мышлению. У них еще имелись корабли и воины, но вот только... этих воинов на этих кораблях царь Гелимер отправил на Сардинию, оставив беззащитным (если не сказать – поставив под удар) африканское побережье к востоку от своей столицы – Карфагена.

Тем самым Велизарию была предоставлена свобода выбора места высадки, которой он не преминул воспользоваться. Выбор им, в качестве места высадки и плацдарма для дальнейших сухопутных операций, района «Головы отмели» (лат. Капут Вада, известный ныне под арабским названием Рас Капудия самый восточный мыс побережья Туниса, примерно на высоте Эль Джема, на полпути из Суссы в Сфакс) был столь удачным, что автору настоящей книги представляется совершенно непонятным утверждение, к примеру, уважаемого Людвига Шмидта, что флот Велизария был прибит в этом месте к берегу восточным ветром. Если бы место высадки было бы выбрано южнее, это привело бы к совершенно излишнему удлинению маршрута войск с целью захвата Карфагена и к угрозе их вооруженного столкновения с местными маврами. А если бы место высадки было выбрано ближе к Карфагену, высадку десанта Велисарию пришлось бы производить под угрозой удара ему в тыл или во фланг вандальских войск из бизаценских гарнизонов.

Тем не менее, решение Велизария произвести высадку именно в избранном им месте встретило возражения. Прокопий подробно изложил как доводы подчиненного ему префекта (или, по-гречески – эпарха) Архелая против высадки в указанном месте, так и контрдоводы верховного главнокомандующего. Предложение эпарха Архелая сводилось к тому, чтобы, принимая во внимание трудность пешего перехода по почти безводной, без источников снабжения, и совершенно незнакомой местности, на всех парусах плыть прямо к Карфагену и с налету захватить вандальскую столицу. Велизарий же, похоже, предпочел опасность похода по пустыни опасности столкновения с вандальским флотом, который вряд ли бы не попытался защитить столицу царства с моря. Стратиг, возможно, пребывал под впечатлением высказываний своих воинов, открыто заявивших, что они готовы драться на суше с кем угодно, но не горят желанием сражаться на море с вандалами. Великодушный полководец даже обещал позволить им бежать при встрече с вандалами на море: «Если мы сейчас поплывем в Карфагену и наш флот встретит неприятельский, и наши <…> обратятся в стремительное бегство, то в конце концов они не заслужат порицания» (Прокопий). Как, должно быть, возмущались при этих словах верховного военачальника «ромеев» целые поколения римских полководцев в потустороннем мире (сказать «переворачивались в гробах» нельзя, поскольку до принятия христианства римляне практиковали обычай трупосожжения)! С другой стороны, лично, несомненно, мужественный, храбрый Велисарий (происходивший, по Прокопию Кесарийскому, из «той Германии, что между Иллирией и Фракией», т.е. из заселенной готами части восточноримских Балкан, и, соответственно, германец родом) не мог не делать скидки на ставший «наследственным» страх «ромеев» (и не только) перед вандальскими «викингами», вот уже на протяжении целого столетия почти что безнаказанно терроризировавшими бассейн Внутреннего моря. Свою речь предводитель воинства восточных римлян, состоявшего из гуннов (видимо, язычников), киликийцев, египтян, армян (монофизитов), готов (ариан), герулов (ариан), ионийских греков и т.д. завершил щедрыми посулами, указав на ожидающую их богатую добычу: «Если мы будем храбрыми, то в продовольствии у нас недостатка не будет. Тот, кто побеждает врагов, становится обладателем и того, что принадлежит противникам. Победа, обладая правом на все богатства, переносит их туда, куда склоняется сама. Так что у вас в руках и ваше спасение, и изобилие всяких благ» («Война с вандалами»).

Эту речь Велизария, как и предыдущую речь Архелая, ни в коем случае не следует расценивать, как простое упражнение в красноречии. Ведь записавший ее Прокопий лично присутствовал на заседании «ромейского» военного совета, вел протокол и, вне всякого сомнения, достоверно отобразил, во всяком случае, фактическую сторону дела. Велизарий, умело проводивший в отношении своих соратников политику «кнута и пряника», в заключительных словах своей речи как бы поманил «пряником», в первую очередь, ту часть своей вооруженной «сборной солянки», которой он, после отплытия из Второго Рима, был вынужден погрозить «кнутом». А именно – гуннов, или «массагетов», как их называет сознательно архаизирующий язык своего повествования Прокопий (подражая Геродоту, Фукидиду, Ксенофонту, Диодору, Плутарху, Арриану и другим греческим историкам), с момента их высадки на африканскую землю. Наемная гуннская конница была самой боеспособной частью войска Велизария, и в то же время – его самой выносливой частью. Последнее приобретало совершенно особое значение в условиях крайне сложного североафриканского театра военных действий. Гунны, прирожденные наездники, никогда не соприкасавшиеся с морем, естественно, чувствовали себя на борту корабля особенно неуверенно. Но стоило стратигу – тонкому знатоку солдатской психологии – посулить им богатую добычу, и они разом позабыли все лишенья и невзгоды, включая зрелище мучительной казни на колу двух своих боевых товарищей (как будто бы переносящей нас в эпоху ассирийского библиофила Ашшурбанипала или валашского садиста Влада Цепеша).

Сразу же после высадки Велизарий приказал своим воинам и матросам (последних было тридцать тысяч) рыть рвы и устраивать палисады. Столь спешное начало шанцевых работ свидетельствует о том, что стратиг опасался подхода поднятых по тревоге вандальских «сил быстрого реагирования». Воины, копавшие ров, почти сразу же наткнулись на воду (хотя местность считалась безводной). Все возрадовались великой радостью спасению от перспективы умереть от жажды. Прокопий же не преминул отметить обнаружение источника воды как очередное великое чудо, знамение грядущей победы правого дела, доказательство вмешательства сверхъестественных, Божественных сил в борьбу благоверного римского августа Юстиниана с неверным вандальским тираном-арианином. Следовательно, Прокопий еще «не вышел из тени Геродота». Ни здоровый скепсис, ни психологическая прозорливость, характерные для столь многих мест сочиненья рассудительного кесарийца, нисколько не мешали ему впадать порой в суеверные реминисценции, на протяжении столетий превратившие историографию в искусство, а хронику реальных исторических событий – в поэтически приукрашенный панегирик битвам и победам.

Велизарий же проявлял во всех этих вопросах несравненно более практическое и современное мышление. Строго следуя разработанной августом Юстинианом внешнеполитической концепции возврата в лоно империи всех бывших римских земель, стратиг избрал для себя роль освободителя, а не завоевателя. Он запретил своим воинам грабить, опустошать поля и сады, пытаясь сохранить добрые отношения с местным населением; правда, без особого успеха. Ибо туземцы Бизацены были не так уж недовольны тираническим (якобы) правлением царей вандалов, как можно было вообразить себе, поверив на слово посланцам кафолических епископов, являвшихся с жалобами в Константинополь. Правда, Велизарию не пришлось столкнуться с ожесточенным сопротивлением, ибо вот уже сто лет ношение оружия было привилегией вандалов (и аланов), а не туземных земледельцев, рыбаков и ремесленников. Однако последние не проявляли никаких восторгов по поводу своего «освобождения» армией своих «соотечественников и единоверцев». Просто новые хозяева сменили старых. Для маленького человека между Гелимером и Юстинианом не было особой разницы…

Велизарию стало известно, что на расстоянии одного дня пути от укрепленного лагеря восточных римлян «находится расположенный у моря город Силлект (позднейшая Саллакта, неподалеку от одноименного предгорья – В.А.), стена которого уже в древнее время была разрушена (по приказу Гейзериха – В.А.).

Жители его, загородившись со всех сторон стенами своих домов наподобие укрепления, оберегали себя таким образом от набегов маврусиев…» (Прокопий).

Флавий Велизарий, явно стремившийся по возможности избежать кровопролития, что могло нанести ущерб его имиджу бескорыстного освободителя, решил захватить город хитростью, силами небольшого передового отряда (или, как сказали бы впоследствии, «команды охотников»).

«И вот Велисарий послал одного из своих копьеносцев Вориада с несколькими щитоносцами с приказом попытаться занять город, и, если они его возьмут, не причинять жителям никакого зла, но обещать бесконечные блага и сказать, что они пришли для их освобождения, с тем чтобы наше войско могло войти в этот город. Посланные оказались недалеко от города в час, когда тушат светильники, и, скрывшись в овраге, провели там ночь. Утром, когда деревенские жители с телегами стали входить в город, они тихо, смешавшись с ними, проникли в город и безо всякого труда его заняли. С наступлением дня, не поднимая никакого шума, они созвали священнослужителя (видимо, городского епископа – В.А.) и знать города, сообщили им поручение стратига и, получив с их полного согласия ключи от входов, отправили их военачальнику» (Прокопий).

Этот первый успех, достигнутый без всякого труда, был важен, в первую очередь, тем, что давал Велизарию возможность, завладев краешком вандальской государственной организации, распространить по этим не внушающим вандалам подозрения каналам восточноримскую «теологию освобождения» по всему организму государства Гелимера. В данной связи Прокопий сообщает о том, что «попечитель государственной почты перешел на сторону римлян, передав им всех казенных лошадей». Чрезвычайно примечательное сообщение! Выходит, в якобы отсталом, «варварском», неуправляемом и хаотичном государственном образовании вандалов, имелся «попечитель (руководитель – В.А.) государственной почты», в чьем подчинении находились «вередарии» (от латинского слова «веред», т.е. «почтовая лошадь») – конные курьеры (знатного происхождения), перевозившие царские послания (совсем как в высоко цивилизованных персидских царствах Ахеменидов и Сасанидов, державах Александра Македонского и его преемников – диадохов, парфянском царстве Аршакидов, Римской «мировой» империи). Один из этих «вередариев» (обратите внимание, уважаемые читатели, на использование «дикими» вандалами римского термина!) был схвачен воинами Велизария. Стратиг не сделал ему никакого зла, но, одарив большим количеством золота и получив от него обещание верности (!), вручил ему письмо, которое благочестивый миротворец - василевс Юстиниан – изволил написать вандалам, чтоб «вередарий» передал его вандальским архонтам. «Письмо это гласило следующее: «У нас нет намерения воевать с вандалами, и мы не нарушаем заключенного с Гизерихом договора, но мы хотим свергнуть вашего тирана (Гелимера – В.А.), который, презрев завещание Гизериха, заковал вашего царя (Ильдериха – В.А.) в оковы и держит в тюрьме; который одних из ненавидимых им родственников сразу же убил, у других же отнял зрение (как, например, у Гоамера – В.А.) и держит под стражей, не позволяя им со смертью прекратить свои несчастия. Итак, соединитесь с нами и освободитесь от негодной тирании для того, чтобы вы могли наслаждаться миром и свободой. В том, что это будет предоставлено вам, клянемся именем Бога» («Война с вандалами»).

Но расчет Велизария не оправдался. Очевидно, вандальский курьер был склонен полагать, что миром и свободой вандалы наслаждались и до высадки «ромейского» десанта. Во всяком случае, он остерегся открыто известить широкие массы вандальского населения о щедрых императорских посулах, тайно показав послание восточноримского стратега только ближайшим друзьям. В-общем «ромейская» пропаганда оказалась, на первых порах, неэффективной…

Тем не менее, предпринятая дальновидным Велизарием попытка разложить внутреннее единство вандалов средствами агитации и пропаганды, представляется весьма примечательной, ибо такое в периоды военных действий времен Великого переселения народов случалось достаточно редко. Примечательно и нечто другое. В послании Велизария вандалам вообще не затрагивались религиозные вопросы. Видимо, восточноримский император верил не всему, что ему сообщали православные епископы и их агенты о гонениях, воздвигнутых вандальскими тиранами-еретиками на истинную веру и о мучениях, которым они подвергали всех правоверных христиан. Юстиниан скорее апеллировал к «старовандальским» традициям, дважды упомянул Гейзериха и подчеркнул свое намерение поддержать союз, заключенный империей с этим легендарным создателем царства вандалов. Все это убедительно доказывает отсутствие принципиальной пропасти между вандальскими царями и населением их царства, и что так часто упоминаемое в полемических сочинениях и жалобах хронистов и комментаторов из среды духовенства угнетение православной веры мало затрагивало «маленьких людей», будучи направленным исключительно против проводимой православными епископами политики религиозной экспансии и против их, изменнической, по сути, конспиративной деятельности, связанной с зарубежными центрами (враждебными вандальскому царству Константинополем и Римом).

С другой стороны, малочисленные вандалы (вкупе с аланами) составляли в густо населенной Северной Африке всего лишь незначительное этническое и религиозное меньшинство, господствовавшее над многочисленной массой местного населения, не испытывавшего особой солидарности с навязавшим ему свое господство силой оружия немногочисленным инородным, иноверным и иноязычным правящим слоем. Поэтому не представляется удивительным, что Велизарий, высадившись в Африке, не вызвал народного восстания туземцев против вандалов, но и не встретил со стороны туземцев сопротивления. На территориях, окружающих Карфаген, древний пунийский «Новгород», вот уже шесть столетий не существовало местных, автохтонных государственных образований, и туземцы не собирались начинать «партизанскую войну против захватчиков», рискуя тем немногим, чем владели, только лишь из-за того, что вандалов, сменивших в свое время римлян, теперь снова сменили римляне.

«По прибытии в Силлект Велисарий держал своих солдат в разумной строгости, так что они не давали волю рукам и не поступали грубо (никому из доблестных «ромеев» не хотелось на кол – данный стратигом своей армии урок, как видно, пошел впрок – В.А.) сам же он проявлял мягкость в обращении и человеколюбие <…> жители этих мест не прятались от войска и не стремились что-нибудь скрыть, но охотно продавали (! – В.А.) продукты и оказывали солдатам всякого рода услуги. Проходили же мы в день до восьмидесяти стадий и до самого прибытия в Карфаген останавливались на ночлег либо в городах, если это удавалось, либо в лагере…» (Прокопий).

Историки давно уже спорят о длине греческого стадия, или стадии (от которого происходит наши слово «стадион», как место спортивных состязаний, и «стадия», как этап, фаза какого-либо процесса). Дело в том, что дальние расстояния не могут быть точно измерены шагами, как, например, периметр городской стены. Однако если попытаться измерить число стадиев, скажем, в дороге или улице, можно, на основе изучения старинных географических и дорожных карт исходить из того, что войско «дукса» Велизария по пути в Карфаген проходило от двенадцати до четырнадцати километров в день. Видимо, идти быстрее оно не могло из-за сильной жары. Когда до Карфагена оставалось идти примерно шестьдесят-семьдесят километров, войско, миновав Лепту и Гадрумет (позднейший Сус), подошло к местечку Грассу, где располагался парк с прекрасным садом и загородным дворцом повелителя вандалов. Современный автотурист проезжает эту местность по прибрежной скоростной автодороге Сус-Хаммамет в северном направлении. За железнодорожной станицей Энфида можно, с левой стороны, различить руины, однако точно отождествить эти развалины с упомянутым Прокопием Кесарийским «Грассом» не представляется возможным. Возможно, упомянутый им «Грасс» - это современные Хеншир Фрага или Сиди Калифа. Как бы то ни было, в «Грассе» в семидесяти-шестидесяти километрах от Карфагена, «находился дворец правителя вандалов и самый прекрасный из известных нам парк с садом. Он обильно орошался источниками и имел очень много различных деревьев. Все деревья были полны плодов. Так что каждый солдат поставил свою палатку среди фруктовых деревьев, ел до пресыщения фрукты (по мнению Шарля Тиссо, автора труда «Сравнительная география римской Афиканской провинции», речь шла об апельсинах, «золотых яблоках Гесперид» – В.А.), к тому времени уже созревшие, но было незаметно, чтобы количество плодов от этого уменьшилось» (Прокопий).

Это уже второй вандальский «прекрасный сад», о котором автор этой книги о вандалах счастлив сообщить своим уважаемым читателям. Первым был сад Оагейса. Вот, значит, каким образом – посредством многочисленных водоемов и тенистых рощ, включая апельсиновые - представители царского рода Асдингов, да и другие знатные, богатые вандалы, скрашивали себе жизнь на африканской земле. «Дукс» Велизарий, хотя и пригрозивший незадолго перед тем телесными наказаниями воинам за кражу полевых плодов, великодушно разрешил теперь своим соратникам беспрепятственно располагаться под сенью плодовых деревьев и их обирать. Думается, он допустил эти послабления не из стремления завоевать симпатии своих вояк. Сам факт того, что каждый римский воин смог поставить свою палатку в тени приглянувшегося ему плодового дерева, свидетельствует в пользу немногочисленности войска Велизария (свободно разместившегося в одном царском парке, как бы велик он ни был). Данное предположение находит свое подтверждение и в цифрах, приводимых Прокопием при описании походного порядка армии «ромеев», наступающей на Карфаген. Ее авангард, шедший на расстоянии двадцати стадий впереди основных сил, состоял всего-навсего из трехсот ипаспистов (пеших щитоносцев со средним вооружением) . Фланговое прикрытие римской походной колонны от возможных нападений слева, т.е. со стороны материка, обеспечивали шестьсот конных гуннов-«массагетов», на чью долю выпала самая сложная задача, выполнять которую им приходилось на большом отдалении от прибрежной дороги и от расположенных вдоль нее городов. С правого фланга походной колонне «ромеев», шедшей близко от берега, опасность не грозила. Основные силы войска римлян, в арьергарде которых шел отборный отряд, возглавляемый лично Велизарием, следовали за ипаспистами, ибо Гелимер, пребывавший в Гермионе не ради развлечения, а потому, что мог оттуда лучше руководить отражением мавританских набегов, оставался, во главе своих войск, в тылу шедшей на Карфаген восточноримской армии вторжения, находившейся под постоянным наблюдением вандальских разведчиков, и мог ударить по ней в любой момент. Справа от медленно продвигавшейся римской походной колонны, лежало открытое море, по которому пешее войско Велизария сопровождал «ромейский» флот. На каждом корабле, кроме матросов, стратиг оставил всего лишь по пять (!) стрелков из лука – лишнее доказательство того, что у стратига Велизария был на счету буквально каждый воин…

Ночью, проведенной римлянами в Грассе, воины «дукса» Велизария не только мирно прохлаждались среди апельсиновых деревьев парка вандальского царя, но и вступили в первое боевое соприкосновение с противником. Произошло несколько стычек между «ромейскими» и вандальскими разведчиками, вскоре отступившими, видимо, разведав все, что было нужно. «Ромеи» же убедились в близости противника, что пошло им на пользу, заставив усилить бдительность. Не на пользу продолжившему продвигаться в направлении Карфагена войску Велизария пошло нечто иное. Оно перестало видеть «ромейские» корабли, вынужденные, вследствие изменения рельефа побережья, делать большой крюк, огибая далеко выдававшиеся в море прибрежные скалы мыса, или, точнее, полуострова Кап Бон (в районе позднейшего Хаммамета). Имея в своем основании в ширину лишь сорок километров, он вынуждал делать крюк длиной примерно полтораста километров, которого можно было избежать, удалившись в районе Хаммамета, от прибрежной дороги и взять курс на вест-норд-вест, прямо на Карфаген (современный Тунис). Однажды, при Гейзерихе и Гензоне, Кап Бон уже сыграл роковую роль в истории восточноримского военного флота. Но Велизарий, в отличие от разгромленного тогда вандалами «ромейского» флотоводца Василиска, шурина императора Льва I Макеллы, был смел. А смелым покровительствует удача. «Аудацес фортуна юват», как говорили древние римляне.

До Гелимера, наконец, дошло, что восточноримская «десантура», возможно представляет для вандалов куда большую опасность, чем маврусии. Ведь мавры причиняли лишь локально ограниченный ущерб, не угрожая самому существованию царства вандалов и аланов. Очевидно, в Гермиону стали поступать более детальные и точные донесения разведки. Во всяком случае, Гелимер стал проявлять активность. Выработанному царем вандалов плану нельзя было отказать в разумности.

Прежде всего, Гелимер сделал то, что казалось ему проще всего – приказал убить томившегося в темнице царственного старца Ильдериха, чтоб исключть возможность насильственного освобождения свергнутого Гелимером царя заговорщиками, склоненными к измене Велизарием. Вместе с Гильдерихом были убиты некоторые из его виднейших сторонников-романофилов (включая Гоамера и садовода-любителя Оагейса), разделявших с ним тяготы заключения с 530 г., но теперь, ввиду осложнения обстановки, сочтенных новым вандальским царем слишком опасными для него. Детей казненного, по его приказу, Ильдериха Гелимер, однако, пощадил. Впрочем, не исключено, что они уцелели вопреки воле Гелимера. Многое говорит в пользу предположения, что брат царя, Аммата, которому было поручено убить их, пожалел своих юных племянников и племянниц или же отложил их казнь на потом, занятый решением военных задач, выполнение которых счел первостепенным делом. Не подлежит сомнению лишь то, что дети Ильдериха (число и пол их точно не известны), после завоевания царства вандалов и аланов Велизарием, были доставлены в Константинополь. Там их, как правнуков (и правнучек?) римского императора Запада Валентиниана III (подлого убийцы «последнего римлянина» Флавия Аэция) и внуков (внучек?) западноримской принцессы Евдоксии (плененной Гейзерихом при разграблении Рима на Тибре в 455 г.), щедро одарили и держали в большом почете.

Расправившись с Ильдирихом, но пощадив его детей, Аммата, младший из братьев Гелимера, поторопился присоединиться к действующей армии. Ибо ему было суждено способствовать победе Велизария, что было совсем не просто. Даже веривший в судьбу не менее слепо, чем язычники-эллины, Прокопий, при написании своей истории вандальского «Рагнарёка» в Константинополе, через девять или двенадцать лет после «долгожданного возвращения Африки в лоно Римской империи», был вынужден немало попотеть над своим сочинением, чтобы сложить такое изобилие крайне счастливых совпадений в мало-мальски стройную систему:

«В тот день Гелимер приказал своему племяннику (? – В.А.) Гибамунду с двумя тысячами вандалов опередить остальное войско и двигаться по местности, расположенной слева (от «ромейской» походной колонны – В.А.), с тем расчетом, чтобы Аммата из Карфагена, Гелимер (во главе вандальских войск, отозванных им с «мавританского фронта») - с тыла, а Гибамунд - слева, сойдясь вместе, окружили неприятельское («ромейское» - В.А.) войско. В этом тяжелом (для восточных римлян - В.А.) случае мне пришлось подивиться мудрости божественной и человеческой. Бог, далеко предвидя будущее, по своему усмотрению определяет, как идти делам; люди же, совершают ли они ошибки или должным образом все обдумывают, не знают, когда что-либо случается, ошиблись ли они либо поступили правильно; они делают это для того, чтобы открыть путь судьбе, ведущей к тому, что было предрешено ранее…» (Прокопий).

Действительно, первоначально все складывалось в пользу несомненного и полного успеха вандалов. Мало того! С учетом сложного рельефа местности, даже частичная победа одной стороны должна была неминуемо привести другую сторону к катастрофе. Ибо разыгравшаяся в тот день битва при Дециме и Мегрине произошла в местности, граничившей на западе солончаковой пустыней, на севере – Тунетским (Тунисским) озером, на востоке же – речкой, впадающей в Карфагенский залив. Перед победителем открывался путь на «Карфаген – город хлебный», побежденному же, на открытой местности, безлюдной, пустынной, без деревьев и иной растительности (из-за засоленности почвы), ввиду отсутствия естественных прикрытий, где можно было бы, в крайнем случае, закрепиться, не приходилось ждать пощады от преследователей.

Но… человек располагает, а Бог (Фройя) располагает… То ли вследствие неясной, в условиях спешки, договоренности между Гелимером и Амматой, то ли из-за неверно переданного Аммате царским гонцом приказа Гелимера, самый младший, самый любимый брат Гелимера выступил из Карфагена столь поспешно, что даже не дождался подхода своих основных сил. В сопровождении лишь немногих воинов, севших на коней так же молниеносно, как он сам, Аммата поскакал навстречу приближавшемуся неприятелю, чтобы остановить его как можно дальше от столицы. Конечно, в мужестве Аммате не откажешь. Но его уверенность в собственных силах была явно чрезмерной. Все его сопровождение состояло из нескольких десятков всадников, а остальные воины Амматы выступили из Карфагена по его следам и двинулись на юг, чтобы нагнать своего военачальника, много позднее, да и то не правильным походным строем, а отдельными, разрозненными группами.

Ах, если бы стремительный Аммата остановился где-нибудь в пути, чтобы передохнуть, дождаться своих главных сил, привести свой отряд в порядок! Но история не знает сослагательного наклонения. С другой стороны, несправедливо было бы требовать слишком многого от юного вандальского царевича, знакомого с римлянами лишь в лице местных православных епископов или писцов, не знакомых с боевыми приемами служивших под «ромейскими» знаменами гуннов и герулов? Вот он и помчался с горсткой «вернейших из верных», «храбрецов и резвецов, красоты и узорочья вандальского», прямиком на авангард армии стратига Велизария, состоявший из ветеранов-пехотинцев под командованием оптиона Иоанна Армянина – «человека, в высшей степени разумного и храброго» (Прокопий), которому предстояло совершить еще немало громких подвигов на африканской земле. Аммате удалось убить двенадцать самых храбрых римских пехотинцев, сражавшихся в первых рядах, после чего, однако же, «он пал и сам, проявив себя в этом деле как прекрасный воин» («Война с вандалами»). Эта оценка доблести вандальского царевича из уст Прокопия, представителя противной стороны, поистине, многого стоит. Тем более, что Аммата был не последним вандалом, павшим в этой войне за Африку. Да и вообще не последним германцем, павшим смертью героя в завершивших «германский период позднеантичной истории» войнах с «ромейскими» реваншистами, вознамерившимися силой возвратить себе власть над «миром». Вскоре столь же геройски пали, в боях за Италию, отважные остготы Тотила и Тейя… Впрочем, если вдуматься - что пользы было в этом героизме? Все равно ведь победили не вирильные и маскулинные германские герои, а «ромейские» кастраты Иоанн, Нарзес и «иже с ними»…

Не тратя время на обирание трупов и захват пленных, оптион Иоанн со своими людьми бросились в погоню за вандальскими беглецами по дороге на Карфаген, по которой поднятый по тревоге карфагенский гарнизон шел, разрозненными отрядами, навстречу «ромеям». Шел фактически, на заклание, ибо подтягивался к месту схватки постепенно группками по двадцать-тридцать воинов. Не зная обстановки, они оказывались перед лицом атаковавших их в победном опьянении, залитых кровью римских ипаспистов. Не в силах оказать сопротивление, вандалы показали тыл и обратились вспять, под защиту карфагенских стен. «Ромеи» гнали безоружных «варваров» перед собой, словно овечье стадо. В тот день «ромейские» мечи сняли богатую, кровавую жатву – как на самой дороге, так и слева, да и справа от нее. Вся местность была густо усеяна телами вандалов, пытавшихся найти спасенье в бегстве, оказавшимся для них, однако, «гиблым» (как писал Эсхил в своей трагедии «Персы»)…

Между тем настал условленный час битвы, и Гибамунд, в соответствии с полученным приказом, напал на фланговое прикрытие «ромейского» войска – шесть сотен гуннов-«массагетов», гнавших своих скакунов по необозримым ливийским просторам, не имея визуального контакта с главными силами восточных римлян и ничего не зная о самоубийственной стычке всадников Амматы с пешим отрядом армянина Иоанна. Грозный гуннский «царь-батюшка» Аттила давно умер. Его многочисленные сыновья (чье точное число нам не известно до сих пор), рассеялись, каждый со своим «народом-войском», по юго-восточной Европе. Некоторые из них, решив вести мирную жизнь, увели остатки своих гуннов на территорию позднейшей Добруджи. Другие истощили свои силы в кровавой борьбе с готами и гепидами за гуннское наследие. Однако многие возвратились к той жизни, которую вели до того, как, собравший их в единый кулак, «Бич Божий» Аттила, указал им общую, высшую цель – борьбу за мировое господство. Гуннских воинов ценили за храбрость и боевое мастерство. И потому они с большой охотой шли служить, за хорошее жалованье, в наемные отряды «федератов» армии восточноримских императоров. Гуннские «федераты» на восточноримской службе были не просто конными лучниками, а «многофункциональными» боевыми единицами, удачно сочетавшими в себе стрелковую и ударную мощь. Согласно «Войне с персами» Прокопия Кесарийского, «ромейские» гунны шли в бой на врагов империи отнюдь не с голым торсом (как их иногда изображают), а одетые в панцирь, с поножами на ногах, с подвешенным за спиной щитом, которым могли закрывать лицо и шею, вооруженные луком и стрелами, копьем и мечом. «Они прекрасные наездники и могут без труда на полном скаку натягивать лук и пускать стрелы в обе стороны, как в бегущего от них, так и преследующего их неприятеля. Лук они поднимают до лба, а тетиву натягивают до правого уха, отчего стрела пускается с такой мощью, что всегда поражает того, в кого попадает, и ни щит, ни панцирь не может отвратить ее смертельного удара» (бедные вандалы! – В.А.).

Один из гуннских «федератов», по имени Мунд (или Мундон) дослужился в «ромейской» армии даже до чина стратилата (военного магистра), став наместником провинции Иллирик. И сумел во время одного из величайших кризисов, потрясших Восточный Рим – народного восстания «Ника» («Побеждай!» - этим боевым кличем подбадривали себя восставшие против василевса Юстиниана граждане Константинополя) – спасти Юстиниану жизнь и престол.

Правда, с тех пор прошло уже больше года, но в сентябре 533 г. Мунд-Мундон (внук «Бича Божьего» Аттилы и его супруги, сестры царя гепидов Ардариха) был еще жив и полон сил. При чтении описания Прокопием подвига некоего гунна на «ромейской» службе, умудрившегося одним своим появлением на поле боя вселить робость в сердца двух тысяч (!) вандальских бойцов Гибамунда, невольно приходит на ум «ромейский» магистр конницы Мунд, в чьих жилах, как и в жилах Одоакра, гуннская кровь слилась с германской, или один из сыновей Мунда, также служивших в «доблестных рядах» восточноримской «армии-освободительницы», «защитницы культуры и цивилизации от варваров-вандалов»:

«Среди массагетов (гуннов – В.А.) был человек, отличавшийся исключительной храбростью и силой, но командовавший небольшим отрядом. От отцов и предков он получил почетное право первому нападать на врагов <…> Любому другому массагету было запрещено первому нападать в сражении или убивать прежде, чем кто-либо из этого дома (гуннского рода – В.А.) начнет бой с неприятелями. Когда войска противников оказались недалеко друг от друга, этот человек, погнав коня, один остановился вблизи войска вандалов. Вандалы, то ли пораженные его отвагой, то ли подозревая коварную уловку со стороны врагов, не решались двинуться с места и поразить этого человека. Думаю, что они, никогда не испытав массагетов в бою, но зная понаслышке, что это племя очень воинственно, попросту устрашились опасности (не те стали вандалы, не те! – В.А.). Вернувшись к своим соплеменникам, этот воин («римский» гунн - В.А.) сказал им, что Бог послал им этих иноплеменников как готовое праздничное угощение. И действительно, вандалы не выдержали их натиска (хотя значительно превосходили атаковавших их гуннов числом! – В.А.) , расстроили свои ряды и, совершенно не думая о защите, все позорно погибли (Куда девалась доблесть и честь былых времен? – В.А.)» («Война с вандалами»).

Данная сцена, разыгравшаяся на солончаках современного Себхат эс Седжума – истинная жемчужина среди военно-исторических анекдотов. И потому представляется очень странным равнодушие, с которым отнеслось к ней большинство историков-вандалистов (возможно, просто не поверивших Прокопию на слово и посчитавших описанный им случай очередным подражанием Геродоту). Хотя с таким же успехом можно было усомниться в достоверности аналогичной, несомненно, многократно, подтвержденной истории, разыгравшееся много позднее, в начале битвы при Фонтенуа, когда блестящий кавалер граф де Отрош сделал неприятелю великодушное предложение, воскликнув: «Тире ле премье, мсье ле англэ!» (франц. «Стреляйте первыми, господа англичане!»). Разница лишь в том, что в ответ британцы (которым, видимо, в тот день изменило чувство юмора), последовали приглашению, а вот вандалы – нет… Впрочем, результат обеих битв был одинаковым. Победила армия, обладавшая более крепкими нервами и большей уверенностью в собственных силах (13 сентября 533 г. – восточноримская, во главе с «дуксом» Флавием Велизарием, 11 мая 1745 г. – французская, во главе с маршалом Морицем Саксонским).

А между тем, под Децимом, близ Тунетского озера, жребий того рокового сентябрьского дня еще не исполнился. Высланные из Карфагена навстречу «ромеям» вандальские воины, раненые или убитые, лежали на дороге в Карфаген. Эта часть столичного гарнизона перестала существовать в качестве военной силы, как и разгромленное гуннскими «федератами» стратега Велизария войско Гибамунда. Возможно, и не истребленное до последнего человека (как утверждает Прокопий), но, тем не менее, утратившее свою боеспособность. И вот тут следует сказать, пожалуй, самое важное. «Дукс» Велизарий был, с учетом огромного опыта, накопленного им в войнах с персами на «Восточном фронте», где он научился извлекать уроки из своих поражений (хотя, если верить Прокопию, потерпел поражение только однажды, вступив в бой против собственной воли, пойдя – единственный раз! – на поводу у своих подчиненных), вне всякого сомнения, противником, неодолимым для Астингов, вопреки всей присущей тем «вандальской ярости», «фурор вандаликус». Но его задача облегчалась и еще одним немаловажным обстоятельством. Похоже, к описываемому времени древнюю вандальскую доблесть и другие достоинства вандальского народа сохранили только царский род Астингов и их ближайшее знатное окружение. Как иначе объяснить успех, достигнутый армянином Иоанном с его немногочисленным передовым отрядом или горсткой гуннов в схватке с многократно превосходящими силами вандалов? Правда, лучшие вандальские войска во главе с Цазоном (Заноном), переправившись на Сардинию, всего за несколько недель разбили наголову не дождавшиеся «ромейского» подкрепления готские войска мятежника Годы (а ведь готы считались отменными воинами!) и возвратили остров под власть Гелимера. Такого успеха можно было добиться лишь, имея под своим командованием, отборных, опытных бойцов… Вся «фишка» была в том, что именно таких отборных, опытных бойцов не оказалось у вандалов в развернувшемся сражении за Карфаген…

«Ничего не зная о случившемся, мы шли к Дециму (пригороду Карфагена – В.А.). Увидев весьма подходящее место для лагеря на расстоянии тридцати пяти стадий от Децима, Велисарий возвел надежное укрепление и, поместив в него всю пехоту, созвал войско и сказал следующее: «Соратники, наступает момент решительного боя, я чувствую, что враги идут на нас; из-за условий местности наши корабли находятся очень далеко от нас; вся надежда на наше спасение заключается в силе наших рук. Нет здесь для нас ни дружественного города, ни крепости, положившись на которую, мы могли бы чувствовать уверенность в собственной безопасности» (Прокопий).

Воистину, стратегу Велизарию не было нужды сжигать корабли (в отличие от сиракузского тирана Агафокла, поступившего так, высадившись некогда в еще пунийской Африке с намерением взять Карфаген), чтобы поставить своих воинов перед дилеммою: победа или смерть. «Ромейский» флот все еще огибал Кап Бон, причем никто не знал, столкнется ли он по пути с вандальским флотом, или не столкнется. Однако наблюдательный стратиг сумел вселить в «ромейских» воинов надежду на победу, указав им на несомненный факт. Ветераны войска Велизария имели за плечами опыт долгих, почти непрерывных войн с персами. Вандалам же, с того времени, как они завладели Африкой, не приходилось сталкиваться (на суше) с серьезным противником, за исключением храбрых, но плохо вооруженных маврусиев. «А кто же не знает, что во всяком деле упражнение ведет к опытности, а бездеятельность – к неумению» (Прокопий). Но вандалы не только не имеют опыта современной войны. Они вдобавок еще и изнежены африканской роскошью, да и не желают идти в бой за своего непопулярного, жестокого царя-тирана. Все это гарантирует успех оружию римского императора Юстиниана.

Возможно, что Прокопий включил в эту речь, произнесенную прославленным стратигом перед войском империи «вечного Рима», кое-какие сведения, ставшие ему известными лишь впоследствии, однако это – простительный грех. В любом случае, короткие и ясные речи, влагаемые мудрым кесарийцем в уста военачальникам, фигурирующим в его сочинениях, гораздо ближе к истине, чем долгие риторические упражнения, которым предаются, в «Гетике» гота, или же готоалана, на восточноримской службе Иордана, известные своей немногословностью военачальники – например, гуннский «царь-батюшка» с германским именем Аттила. Так уж было принято у античных историков (даже при описании случаев, когда, с чисто военной точки зрения, у якобы произносивших эти монологи полководцев в действительности не хватило бы на это времени). Как бы то ни было, столкновение между главными силами «ромеев» и вандалов все еще не произошло. Главные силы обеих сторон еще не понесли ощутимых потерь. И, похоже, данное положение даже устраивало, до поры, до времени, Велизария (не случайно получившего от британского военного историка сэра Бэзила Лиддел Гарта высокую оценку, как «мастера стратегии непрямых действий»), еще не имевшего перед глазами точной картины расстановки противоборствующих сил.

«Послав вперед архонтов (командиров - В.А.) федератов, он (Велизарий – В.А.) с остальным войском и своими личными (оплачиваемыми полководцем из собственных средств – В.А.) копьеносцами и щитоносцами двигался следом. Когда федераты и их архонты оказались в Дециме, они увидели тела двенадцати убитых своих товарищей из отряда Иоанна, а рядом с ними тела Амматы и некоторых вандалов. Услышав от местных жителей рассказ обо всем случившемся, они были огорчены и не знали, куда им теперь идти. Когда они пребывали в подобном недоумении и с вершины холма рассматривали расстилающуюся перед ними страну, с юга показалось облако пыли, а затем и множество вандальских всадников.» (Прокопий).

Стремясь как можно скорее поспеть к месту сражения, царь Гелимер устремился туда во главе своей конницы, оторвавшись от шедшей следом вандальской пехоты (если он вообще использовал пехоту для борьбы с маврусиями). Кроме того, он ожидал, что Аммата, в соответствии с их договоренностью, приведет пехоту из Карфагена. Видимо, Гелимер очень спешил, зная слишком пылкий и неукротимый нрав своего младшего брата и желая подоспеть к тому на помощь, но все-таки опоздал…Слишком уж торопился Аммата войти в боевое соприкосновение с противником…В холмистой и пустынной местности от взора царя вандалов и аланов оставались скрытыми как гуннские «федераты», так и главные силы Велизария. Когда же вандалы и «федераты» увидели друг друга, ими овладело взаимное желание захватить, в преддверии битвы, Мегринскую возвышенность, холм, расположенный между Децимом и южным берегом Тунетского озера, чтобы использовать его в качестве господствующего над местностью опорного и наблюдательного пункта.

«Он казался удобным для расположения, и те, и другие предпочитали вступить в бой с неприятелем отсюда. Опередив римлян, вандалы захватили холм, оттеснили врагов и, получив преимущество, обратили их в бегство. Отступая (с холма – В.А.), римляне достигли местечка в семи стадиях от Децима, где находился копьеносец Велисария Улиарис с восемьюстами щитоносцами. Все думали, что отряд Улиариса, приняв их (в свои ряды – В.А.), построится и пойдет с ними на вандалов; однако, соединившись, и те, и другие сверх ожидания что есть сил бросились бежать (Куда девалась доблесть…- В.А.) и стремительно вернулись к Велисарию» (Прокопий).

Итак, несмотря на все зажигательные речи Велизария, у его «римлян» нервы тоже были просто никуда…Хотя можно попытаться их понять. Они передвигались по неизвестной местности, еще ничего не знали об одержанных без особого труда победах армянина Иоанна и гуннских «федератов» над вандалами, обнаружили еще свежие трупы своих собратьев по оружию, включая и отборных воинов из отряда Иоанна, после чего подверглись сокрушительному удару вандальской конницы, сметавшей все на своем пути и мгновенно согнавший их с холма. У кого им было искать помощи и защиты, как не у своего «отца и командира» - Велизария…

«И тут я не могу сказать, что вдруг случилось с Гелимером, как это он, имея в руках победу, сам добровольно отдал ее неприятелю. Разве что и наши безрассудные поступки следует отнести к воле Бога, который, решив, что с человеком должно произойти несчастье, прежде всего накладывает руку на его разум и не позволяет, чтобы ему на ум пришло что-нибудь толковое. Если бы он (царь вандалов и аланов – В.А.) немедленно начал преследование, я думаю, сам Велисарий не выдержал бы его натиска (необычайно лестная оценка Гелимера, данная ему из уст противника, боготворившего «ромейского» стратига – В.А.), и все наше дело («воссоединение Африки с Римской империей» – В.А.) совершенно погибло. Столь огромно было число вандалов и таков был страх, наведенный ими на римлян. Если бы он, с другой стороны, сразу же двинулся бы к Карфагену, он легко истребил бы весь отряд Иоанна, воины которого по одному или по двое расхаживали по равнине и обирали лежавшие трупы. Он спас бы и город со всеми его богатствами, завладел бы нашими судами, находившимися неподалеку (и почти не имевшими на борту воинов – В.А.), и отнял бы у нас всякую надежду на обратное возвращение и победу. Но он ничего этого не сделал. Медленно спускаясь с холма, он, оказавшись на равнине, увидел труп брата и предался плачу и стенаниям; занявшись его погребением, он упустил столь благоприятный для него момент, вернуть который уже никак не смог» («Война с вандалами»).

Особо примечательным в этом фрагменте сочинения Прокопия нам представляется сообщение его, свидетеля и очевидца битвы, о поведении воинов передового отряда «ромейского» войска, одержавших, под командованием армянина Иоанна, легкую победу над вандалами Амматы и спешившей тем на помощь частью гарнизона Карфагена. Если бы Гелимер вовремя учел в своих действиях стремление вражеских солдат как можно скорей завладеть военной добычей (обстоятельство, часто недооцениваемое историками), он вполне мог бы изменить в свою пользу ход сражения. Ведь даже столь опытный командир, как Иоанн оказался не в силах призвать к дисциплине своих победоносных подчиненных, которым грабить до сих пор было строжайшим образом запрещено. Вандальской коннице бы ничего не стоило искрошить в капусту этих мародеров, занятых обдиранием трупов, чужих и своих. В этом плане опасения Прокопия представляются вполне оправданными. Что касается легкости захвата вандалами восточноримских судов, приблизившихся к Карфагену, то здесь уместно высказать сомнения. Хотя, с одной стороны, для обороны на каждом «ромейском» корабле было оставлено стратигом только по пять лучников, большая часть вандальского флота в описываемое время была задействована в операции по отвоеванию Сардинии, А если в карфагенской гавани и оставались корабли вандалов, их явно не хватило бы для захвата многочисленных восточноримских кораблей.

Еще менее основательным представляется опасение Прокопия, что конница Гелимера могла одолеть самого Велизария, пребывавшего под защитой лагерных укреплений, во главе еще не вовлеченных в боевые столкновения главных сил своего экспедиционного корпуса. Впрочем, может быть, Прокопию все-таки было виднее? Ведь это он, а не мы, был свидетелем происходящего и непосредственно ощущал настроение и, так сказать, дух «ромейских» войск… Очевидно, в сознании воинов августа Юстиниана играли существенную роль некие иррациональные моменты, учитывать которые в великую эпоху Рима, когда для его легионов еще не было ничего невозможного, военачальникам не приходилось. Вандалы отвыкли от тягот войн с сильным противником, но их возглавляли мужественные, не щадящие себя вожди из древнего вандальского царского рода Астингов. А у восточных римлян, вероятно, то, чего вандалам не хватало – военный опыт – имелось, так сказать, в переизбытке. Ведь у них, именно в силу того, что они были ветеранами персидских войн, наверняка, сложилось внутреннее предубеждение к столь непредсказуемым противникам и столь непривычным театрам военных действий. С учетом данных обстоятельств решающее слово оставалось за предводителями дух сошедшихся на поле боя армий, личность каждого из которых была залогом успеха или неуспеха. На одной стороне – Гелимер, испытавший глубочайший шок от гибели своего любимого брата, парализовавший его волю в самый решающий момент противоборства. На другой – тридцатилетний (или даже еще не тридцатилетний) Велизарий – военный гений ниоткуда, из тьмы фракийско-иллирийского пограничья, откуда уже вышли до него императоры «ромеев» Юстин и Юстиниан, и где ничто не казалось невозможным. Там еще в полной мере ощущалось влияние как древней Македонии, так и не столь древнего Рима, там на протяжении поколений жили германские народы-странники, а после них –прошедшую через горнило испытания ВеликимИ переселеньямИ народов иллирийскую провинцию неоднократно заливала гуннская волна. Вспомним еще раз утверждение Прокопия о том, что Велисарий «был родом из той Германии, что лежит между Иллирией и Фракией» и, соответственно, мог происходить от поселившихся во Фракии или Иллирии германцев-готов. Возможно, именно его германским, готским, происхождением, объясняется упомянутое Прокопием в «Войне с готами» лестное предложение, сделанное отправленному императором Юстинианом на отвоевание Италии Велисарию италийскими остготами - предложение стать их царем, изменив константинопольскому автократору (с какой стати гордые готы стали бы предлагать воцариться над собой не готу, а иноплеменнику?). В своем фундаментальнейшем труде об истории упадка и разрушения Римской империи Эдуард Гиббон писал о Велизарии:

«Сципион Нового Рима (Гиббон сравнивает победившего африканскую державу вандалов и взявшего вандальскую столицу Карфаген Велизария со Сципионами Африканскими – Старшим и Младшим, двумя полководцами Древнего Рима, первый из которых победил Карфагенскую державу во Второй Пунической, второй же – окончательно добил ее, разрушив самый город Карфаген – в Третьей Пунической войне – В.А.) родился, а может быть, и воспитывался среди фракийских крестьян (подобно будущим восточноримским императорам Юстину и Юстининану – В.А.), не пользуясь ни одним из тех преимуществ, которые способствовали развитию характеров старшего и младшего Сципионов – ни знатным происхождением, ни хорошим образованием, ни тем соревнованием, которое составляет отличительную особенность политической свободы. Молчание многоречивого секретаря (Прокопия Кесарийского – В.А.) может быть принято за доказательство того, что юность Велисария не представляла никакого сюжета для похвал; он служил в личных телохранителях Юстиниана, без сомнения, храбро и честно, а когда его покровитель сделался императором, он возвысился из служилого звания до командования войсками…».

Но давайте зададимся вопросом – не помешали ли Гелимеру, в момент острейшей необходимости, на лезвии бритвы, когда все стояло на кону, принять единственно правильное решение именно чрезмерное обилие воспоминаний о великом прошлом и чрезмерная привязанность к традициям вандальского народа-воина? Не помогла ли «дуксу» Велизарию, засевшему в своем укрепленном, окруженном валом, лагере, и четко осознавшему своим рациональным, ледяным умом, вставшую перед ним во весь рост дилемму: «Всё или ничего», «Победа или смерть», именно эта безвыходность одержать верх над властителем вандалов, не способным вообразить себя в иной роли, кроме роли царя Астингов, окруженного неодолимою дружиною мужей, не знавших (да и не желавших знать) иного ремесла, кроме военного. Ведь не могли же они проиграть именно эту войну! Гелимеру не просто было что терять. Ему грозила утрата ВСЕГО, но он в это, похоже, не верил, просто не мог себе представить, вместить это в своем сознании. Ведь Астинги воцарились над вандалами еще до того, как о вандальском народе узнали соседи! И правили этим вандальским народом, сколько этот вандальский народ себя помнил! А «восходящей звезде» - Велизарию - терять было нечего, кроме своей земной жизни и жизни своих воинов, принадлежавших не им, а императору Юстиниану, купившему жизни солдат за полновесные солиды. Зато приобрести он мог все, благодаря должности главнокомандующего, полученной при помощи своей супруги Антонины, дочери циркового колесничего, слабой на передок, замолвившей словечко за мужа подруге своей беспросветной юности – цирковой плясунье и блуднице Феодоре, ставшей царственной супругой августа Юстиниана I. Как мы видим, в солончаковой пустыне к югу от Карфагена сошлись не просто два войска, но два мира, из которых миром, обреченным на погибель, был не мир Восточного Рима, но мир вандальского царства, неуклонно ведомый к катастрофе своими отчаявшимися героями. Над восточным Средиземноморьем же «воссияло» то, чему было суждено «сиять» над ним на протяжении последующих «золотых» столетий «византийской» государственности. Власть выскочек, прислушивающихся к нашептываниям скопцов и шлюх. Великие идеи, высказанные устами изгнанных «за правду» иереев. Бранная слава, завоеванная, так сказать, «последними из могикан» ушедшей безвозвратно героической эпохи – гуннами и герулами – ради продления существования босфорского «гетто для миллионеров» и бесстыдной и продажной биомассы этого чудовищного мегаполиса, слишком трусливой, чтоб хоть как-то, в чем-то проявить себя за пределами ипподрома (да и то – не на арене, а на зрительских скамьях).

Не обремененный воспоминаниями о тенях великих предков, не печалясь ни о чем, ничего не страшась и ни на что не надеясь, «дукс» Велизарий был, возможно, самым спокойным и хладнокровным из пятнадцати тысяч воинов «божественного» императора, отплывших тремя месяцами ранее из гавани Нового Рима возвращать Африку в лоно «мировой» империи. Именно таким, спокойным, хладнокровным, стратиг предстал своим солдатам, улепетывавшим от вандалов Гелимера, преградил путь беглецам, «приказал им остановиться, привел их в надлежащий порядок, глубоко их пристыдил, а затем, услыхав о смерти Амматы и о преследовании вандалов Иоанном, разузнав все, что было нужно, о местности и о неприятеле, быстрым маршем двинулся на Гелимера и вандалов. Варвары, уже потерявшие строй и не готовые к бою, не выдержали их нападения и бросились бежать изо всех сил, потеряв многих убитых. К ночи сражение закончилось. Варвары бежали не в Карфаген и не в Бизакий, откуда они вышли, но на равнину Буллы, по дороге, ведущей в Нумидию…» («Война с вандалами»).

Можно попытаться проследить маршрут бегства вандалов через долину реки Меджерда. Надо думать, разбитые воины Гелимера на своих усталых конях уходили от «ромейской» погони достаточно медленно. К северу от Джедубской дорожной развязки, там, где автодорога П 17 (P 17) поворачивает к морю и к границе Туниса с Алжиром, на краю солончакового болота, лежат руины афроримского города Булла Регия (Царская Булла). Здесь в древности заканчивалась римская Проконсульская провинция и начиналась Нумидия. Гелимер, бежавший в эту отдаленную местность, сделал это в поисках уединения и спокойствия, необходимых ему для обдумывания планов своих дальнейших действий перед началом нового «раунда» борьбы за Африку. «Дукс» Велизарий это понял и не счел необходимым следовать за Гелимером в самую отдаленную часть его царства. Понимая – Гелимер вернется сам, как только соберется с силами и с духом. А может быть, победоносному стратегу отсоветовала гнаться по барханам и солончакам за повелителем вандалов Антонина, мудрая и сластолюбивая супруга Велизария, утомленная белым солнцем пустыни и пожелавшая, после долгих месяцев, проведенных на море и в военных лагерях, насладиться прелестями Карфагена (о которых была, несомненно, наслышана). Белоснежные виллы вандальской столицы, хорошо различимые на другом берегу широкого залива, так и манили к себе взоры.

«На следующий день пехота вместе с супругой Велисария догнала нас и мы вместе отправились к Карфагену; мы подошли к нему поздно вечером и остановились на ночлег, хотя никто не мешал нам сразу же войти в город. Карфагеняне открыли ворота, повсюду зажгли светильники, и всю ночь город был ярко освещен, оставшиеся же в нем вандалы укрылись в храмах (интересно, арианских или православных? – В.А.), моля о помиловании (не правда ли - очень похоже на описание вступления вандалов в Рим в 455 г., только роли переменились? – В.А.). Но Велисарий не позволил никому входить в город, опасаясь, с одной стороны, как бы враги не устроили нам засаду, с другой стороны, как бы солдатам под покровом ночи не представилась возможность безнаказанно предаться грабежу. В тот же день наши корабли при поднявшемся восточном ветре достигли мыса (Кап Бон – В.А.), и карфагеняне, как только их заметили, сняли железные цепи с залива, который они называют Мандракием, предоставив флоту возможность войти в гавань» (Прокопий).

Обо всем этом так и хочется снять художественный фильм под названием «Карфаген – открытый город». Ни тебе уличных боев, ни тебе городских партизан...

Видимо, города-миллионеры, даже в античную эпоху, имели свою собственную, специфическую мораль (заключающуюся, по сути, в отсутствии морали). Да и почему в Карфагене все должно было быть иначе, чем в имперской столице Константинополе, где император годом ранее гневно обзывал, устами своего глашатая, на ипподроме, «манихеями», «самаритянами» и «иудеями» - армян, сирийцев, греков, составлявших, как-никак, добрую половину населения Второго Рима (хотя его другая половина вряд ли уступала первой по части инкриминируемых ей василевсом слабостей и прегрешений)? В Карфагене Гелимер, незадолго перед высадкой «ромейского» десанта в Африке, бросил в темницу восточных купцов, заподозренных в работе на Константинополь (негоцианты и до, и после отвоевания Африки «ромеями» использовались в качестве шпионов, в этом не было ничего необычного – достаточно вспомнить «случайную» встречу Прокопия со своим крайне удачно, в нужное время и в нужном месте, появившимся «земляком» на Сицилии). Гелимер обещал казнить схваченных восточных коммерсантов как раз в тот сентябрьский день, в который пал в бою с «ромеями» его любимый брат Аммата. Так победа Велизария спасла жизнь арестованным купцам. Примечательно, что вандальский тюремщик воспринял изменение ситуации с юмором. Поскольку вандал уже знал, что «власть переменилась», узники же, естественно, не знали, он поинтересовался у томившихся в ожидании скорой казни толстосумов, что они дали бы ему за свое спасение от гибели. Они обещали дать стражу все, что угодно. Но он ограничился тем, что взял с них обещание помочь ему хорошо устроиться при новой, «римской», власти. После чего открыл ставни окна камеры со стороны моря, показал купцам входящий в гавань Карфагена флот «ромеев» и покинул тюрьму вместе с освобожденными им негоциантами.

Ну, не мог Прокопий Кесарийский отказать себе в удовольствии отвлечься порой от основной нити своего повествования о кровавых сражениях и великих решениях на подобные исторические анекдоты, или, как говорят французы, «птит истуар»! Освободившись от всех прежних страхов и от внутреннего напряжения, понятного в условиях военной жизни, он радостно вступил в открытый всему миру мегаполис, метрополию неведомой ему, огромной Африки – материка, именуемого им по-гречески, привычно, Ливией, чье темное, недосягаемое для влияния, едва освоивших самые краешки Черного континента, заморских культур, сердце в то время билось в своем собственном, таинственном ритме, как если бы не было на свете никаких белых людей. В описании Прокопием карфагенской ночи, превратившей африканскую столицу, после падения вандальской власти, в океан огней, чувствуется глубокое впечатление, произведенное на любознательного кесарийца открывшимся ему безмерно привлекательным, во всей его чуждости, миром. Несомненно, получившему блестящее классическое образование консилиарию молодого стратига «ромеев» вспомнилось все, что он знал из трудов своих предшественников на ниве служения музе истории Клио, о Карфагене, Пунических войнах, Агафокле, Ксантиппе, Гамилькаре Барке, Регуле, Ганнибале, об обоих Сципионах Африканских. Посвященные Карфагену страницы столь часто цитируемой нами книги о войне с вандалами по праву считаются самыми живо написанными и увлекательными из всего, что вышло из-под пера Прокопия Кесарийского, не упустившего ничего из того человеческого, слишком человеческого, что остается вечно неизменным, как в звездные, так и не в звездные часы человечества…

Если тюремный сторож, решивший подшутить над богатыми сирийцами и иудеями, которых он был приставлен стеречь, не позабыл извлечь из этой шутки пользу для себя, то стало не до шуток, когда восточноримский флот вышел из поля зрения, и, вместе с этим, из-под строгого надзора «дукса» Велизария. При подходе кораблей «ромеев» к Карфагенскому и Тунетскому заливу, эпарх Архелай еще не знал об изменении ситуации и велел спустить паруса; однако высланная им в прибрежный городок Меркурий гребная лодка принесла известие о победе «ромеев» и о приготовлениях Велизария к вступлению в Карфаген. Поскольку же карфагенская гавань Мандракий была слишком мала для всего восточноримского флота, и надвигалась буря, Архелай приказал флоту, встать на якорь в более вместительной, хотя и более удаленной от столицы, гавани под названием Стагнон.

Но это совершенно не понравилось некоторым «ромейским» морякам и капитанам-навархам. Живое, как у всех южан, воображение, рисовало им соблазнительные картины грабежа исполненного благ земных города Карфагена их соратниками из состава сухопутных войск. Упускать шанс принять участие в грабеже, стоя на якоре в Стагноне, они не желали. Тем более, что не приходилось сомневаться: грабеж продлится недолго, строгий «дукс» Велизарий не даст своим «римским орлам» слишком увлечься и пуститься во все тяжкие. И потому часть кораблей, во главе с Калонимом, в нарушение приказа Архелая, самовольно, под покровом ночи, отделилась от главных сил флота, пристала к причалу Мандракия, после чего матросы императора Юстиниана принялись грабить прибрежные виллы богатых купцов, карфагенских и заморских, в стиле позднейших Стеньки Разина и Генри Моргана. «Орлы-матросики», да и «морпехи», до сих пор, на протяжении долгих месяцев, не принимавшие участия в боевых действиях, ошалев от долгого ожидания добычи, ворвались в спящий городок и принялись бесчинствовать так, как никогда бы не осмелились под строгим и бдительным оком Велизария. Во тьме ночной разыгрывались самые возмутительные сцены. Всех варваров, оказывавшихся в пределах досягаемости не желавших ржаветь попусту в ножнах «ромейских» мечей, бесчеловечно убивали, вдов и дочерей вандалов уводили – либо как богатых наследниц, либо как красивых наложниц. И даже самые жадные из «освободителей римской Африки из-под вандальского ига» были удовлетворены грудами золота и серебра, захваченных или накопленных состоятельными вандалами за долгое мирное время. Спрашивается: кого в данном случае можно назвать варварами? Грабителей-«римлян» или ограбленных ими вандалов? Становится также совершенно ясным, что основанное вандалами в Африке германское царство было не «обращенными варварским нашествием в пустыню некогда цветущими римскими провинциями», на территории которых «гнездами» сидели вандальские «соловьи-разбойники», а жизнеспособным, полноценным государством, поддерживавшим оживленные торговые связи со всем миром и ведшим вполне упорядоченную экономическую жизнь. Виллы местных и заморских негоциантов на морском берегу вандальской столицы Карфагена вызывают в памяти картины Антверпена или Гамбурга времен расцвета нидерландской или ганзейской морской торговли. Как бы ни увлекались вандалы пиратством, ТАКИЕ богатства не могли быть накоплены ТОЛЬКО путем морского разбоя. Столь кровожадные, якобы, вандальские цари-тираны явно поощряли развитие международных связей. Прежде всего – торговых и вообще экономических. Способствуя, на протяженьи целого столетия, развитию частной инициативы своих вандальских (и не только) подданных. Теперь всему этому был положен конец воинами благочестивого константинопольского василевса (грабитель Калоним, не побоявшийся ни Велизария, ни Архелая, был всего лишь одним из них).

Не зря стратиг восточных римлян, вступив в Карфаген, «неустанно напоминал воинам, сколько счастья видели они с того времени, как начали проявлять умеренность по отношению к ливийцам, настойчиво убеждал их со всем тщанием сохранять добропорядочное поведение и в Карфагене. Он говорил, что ливийцы издревле являлись римлянами, оказались под властью вандалов не по собственной воле и испытали от этих варваров много беззаконий. Именно поэтому василевс и начал войну с вандалами, и с их («ромеев» - В.А.) стороны было бы просто святотатством причинить зло людям, для освобождения которых (ибо такова причина войны) они двинулись против вандалов. После этих увещеваний он вступил в Карфаген и, поскольку никаких враждебных действий не было заметно, поднялся во дворец и сел на трон Гелимера. Тут к Велисарию с великим криком явилась толпа купцов и других карфагенян, дома которых находились у моря. Они жаловались, что прошлой ночью моряки разграбили их. Велисарий заставил Калонима поклясться в том, что все украденное будет немедленно возвращено. Калоним же клятву дал, но пренебрег ею, присвоив себе эти богатства (видно, и власть Велизария имела свои пределы – В.А.). Немного времени спустя, однако, в Византии (Втором Риме – В.А.) его постигло возмездие. Пораженный болезнью, которая называется апоплексией, он сошел с ума, изгрыз свой собственный язык и затем умер» (Прокопий).

Вот к чему приводит неумеренный аппетит... Кстати, об аппетите. Во дворце разбитого в пух и прах Гелимера Велизария «со товарищи» ожидала приятная неожиданность – великолепный обед, приготовленный загодя, как если бы повара и фуражиры предвидели исход битвы за Карфаген и захват (пардон – освобождение!) его «ромейской» армией еще тогда, когда крайне осторожный Велизарий еще сомневался в конечном успехе и потому входил в Карфаген «с великим бережением». Впрочем, все было гораздо проще. Гелимер, возвращавшийся в столицу после мавританской кампании, полной всяческих тягот и лишений, решил вознаградить за них себя и своих соратников. Не сомневаясь в том, что сможет разгромить – шутя! - немногочисленный экспедиционный корпус Велизария, вандальский царь, забыв пословицу: «Поспешишь – людей насмешишь», выслал вперед гонца с приказом приготовить праздничный обед, чтобы отметить сразу две победы – и над маврами, и над «ромеями». И этот праздничный обед из свежей морской рыбы и изысканнейшей дичи, был приготовлен точно в срок, или, по-новорусски, «джаст ин тайм», по царскому приказу. А потом вдруг выяснилось, что вандалы научились жить, но разучились воевать. Но не выбрасывать же было все что наготовили для Гелимера, на помойку! Велисарий со своим штабом тут пришелся очень кстати.

Стратиг восточных римлян был, должно быть, очень рад найти в захваченном дворце праздничный стол, да еще накрытый на привычный ему греко-римский манер, в обеденном зале под названием Дельфика. «В Палатии (императорском дворце – В.А.) в Риме, там, где обыкновенно стоят царские (императорские – В.А.) ложа, издревле находился треножник, на который царские (императорские – В.А.) виночерпии ставили кубки. Дельфикой римляне называют этот треножник потому, что впервые он был поставлен в Дельфах (греческом священном городе с оракулом бога Аполлона – В.А.), а потом в Византии (Константинополе; помещение под названием «Дельфика» существовало в Большом императорском дворце в Константинополе еще во времена василевса Константина VII Порфирогенита, или Багрянородного – В.А.), и везде, где есть царские ложа, это помещение называют Дельфикой <…> В такой Дельфике обедал Велисарий и знать войска <…> И мы наслаждались теми самыми кушаньями (которые предназначались для приказавшего заранее их приготовить Гелимера – В.А.), и прислуга Гелимера служила нам и разливала вино, угождала во всем остальном. Таким образом можно было наблюдать судьбу во всем ее блеске: она как бы показывала, что все принадлежит ей, у человека же нет ничего, что могло бы считаться его собственностью» (Прокопий).

О Боге, заметим, ни слова…