. Польская смута. 1861-1863.

Милостивое расположение Императора Александра II к польским своим подданным выразилось как в амнистии, дарованной эмигрантам-полякам тотчас по заключении мира, так и в последовавшем в день коронации облегчении участи политических ссыльных из уроженцев Царства Польского и западных областей Империи. Вожаки обеих групп, на которые распадалась заграничная эмиграция, так называемых «белых» – консерваторов, и «красных» – радикалов, хотя и протестовали против царского всепрощения, но значительное число выходцев воспользовалось им и спешило возвратиться на родину. Еще большее число бывших участников восстания 1830–1831 годов вернулось из Сибири и внутренних губерний.

Преемник Паскевича по званию наместника в Царстве, князь М. Д. Горчаков, отличался от своего предшественника крайней мягкостью в обращении с поляками, выступая и в Петербурге усердным и постоянным ходатаем за них. Его представительству обязаны поляки многими существенными льготами и преимуществами: восстановлением конкордата, заключенного с Папским престолом еще в 1847 году, но во все время царствования Императора Николая II Александровича, остававшегося без применения; учреждением в Варшаве медицинской академии; разрешением основать Земледельческое общество, в состав которого вошли все землевладельцы края, с правом учреждать местные отделы в провинции и собираться на общие совещания в Варшаве. Но все эти уступки не удовлетворяли желаний поляков, которые, по мере ослабления строгих мер, коими сдерживались они в прошедшее царствование, все более и более проникались стремлением к достижению полной политической свободы и национальной независимости. Настроение это ревностно утверждала среди населения непримиримая эмиграция, одна часть которой – «белые» – поддерживала связь с дворянами-землевладельцами и высшим духовенством в Царстве и Западном крае; другая же часть – «красные» – находилась в постоянных сношениях с ксендзами, чиновниками, горожанами и учащейся молодежью. И те, и другие выжидали лишь удобного случая, чтоб начать восстание с целью отторжения Польши от России и восстановления Речи Посполитой в древних ее пределах. Первые признаки брожения, охватившего польское общество, стали обнаруживаться с лета 1860 года, когда начался в Варшаве ряд патриотических манифестаций, устраиваемых в память деятелей или событий предшедших мятежей. В процессиях, выходивших из костелов, принимали участие лица всякого звания, и в большом числе – воспитанники учебных заведений, женщины и дети. Они проходили по городу, неся польские национальные значки и эмблемы, распевая полурелигиозные-полуполитические гимны, осыпая ругательствами и насмешками встречавшиеся им по пути русские полицию и войска. При этом народу раздавались возмутительные листы, портреты бойцов «за независимость»: Килинского, Костюшки. До самого конца 1860 года власти терпели эти нарушения порядка, не подвергая виновных ответственности и вовсе не принимая мер к их предотвращению. Дошло до того, что во время пребывания в Варшаве самого Государя и Августейших гостей его – императора австрийского и принца-регента прусского, в день, назначенный для парадного спектакля, императорская ложа в большом театре была облита купоросом, а уличные мальчишки отрезали шлейфы у дам, ехавших на бал к наместнику. По пути царского следования, на улицах и площадях, раздавались свистки.

В начале февраля 1861 года члены Земледельческого общества съехались на общее собрание в Варшаву для обсуждения дела, переданного на их рассмотрение самим правительством: о способах наилучшего разрешения в Царстве Польском вопроса о поземельных отношениях крестьян к землевладельцам. Этим воспользовались тайные организаторы беспорядков, чтобы вовлечь в них остававшихся дотоле безучастными дворян-помещиков и, таким образом, объединить народное движение. 13-го февраля, в годовщину Гроховской битвы, печатные воззвания приглашали народ собраться на площади Старого места и оттуда шествовать мимо замка, где имел пребывание князь Горчаков, к наместникову дворцу, в залах которого заседало Земледельческое общество. Князь Михаил Дмитриевич решился не допускать этой заранее возвещенной манифестации. По его распоряжению обер-полицмейстер полковник Трепов, во главе полицейских солдат и конных жандармов, разогнал толпу, вышедшую из монастыря Паулинов, с факелами, хоругвями и пением. Порядок был восстановлен, но ненадолго. На следующий день, 15-го февраля, народные скопища собрались в различных частях города и устремились на Замковую площадь. Встретившись с войсками, расположенными вдоль Краковского предместья и на самой площади, они забросали их камнями. Тогда по команде генерала Заблоцкого одна рота дала залп из переднего взвода, которым в толпе убито шесть человек и ранено столько же. Скопища немедленно рассеялись.

Но иное было действие залпа на членов Земледельческого общества, да и вообще на всех поляков, принадлежавших к партий «белых». Глава их и председатель общества, граф Андрей Замойский, созвал в эту же ночь лиц всех сословий для составления и подписания на имя Государя адреса, который депутация, состоявшая из архиепископа Фиалковского, графов Замойского и Moлоховского и граждан Кронеберга и Шленвера, на другое утро отвезла к наместнику в замок для дальнейшего отправления в Петербург. В адресе этом, составленном от имени «всей страны», выражалось требование возвратить Польше национальные церковь, законодательство, воспитание и всю общественную организацию как необходимые условия народного существования.

Князь Горчаков совершенно растерялся. Он не только принял из рук депутатов адрес, обещав доставить его по принадлежности, но и согласился на все требования, предъявленные ему последними. То был ряд уступок, клонившихся к полному упразднению русской власти в городе. Наместник дал разрешение похоронить убитых поляков со всеми почестями; дозволил учреждение временного управления из выборных делегатов от города, для наблюдения за порядком в Варшаве, под условием полного устранения полиции; обещал, что в день похорон ни полиция, ни войска не покажутся на улицах; отставил от должности обер-полицмейстера Трепова; наконец, приказал освободить всех арестованных за участие в демонстрациях последних дней. Донося Государю по телеграфу о случившемся, наместник не посмел, однако, довести до Высочайшего сведения о всех принятых им мерах. В первой телеграмме он ограничился замечанием, что «напряжение умов в городе большое и, может быть, сегодня последуют опять беспорядки». Во второй телеграмме, известив о совокупной подаче в отставку всеми предводителями дворянства, он утверждал, что волнение в городе особенно увеличилось после выстрелов роты, в которую бросали каменьями. «Пальбу приказал Заболоцкий, – оправдывался смущенный князь, – в противность моих распоряжений, ибо я приказал войскам иметь ружья незаряженными. Я нарядил по сему происшествию следствие». О Трепове наместник признавался, что велел ему сказаться больным по той причине, что «ненависть, против него развивавшаяся, угрожает убиением его на улице». Сообщая, что в городе все спокойно, князь испрашивал, однако, разрешения – «в ожидании больших беспорядков и в случае крайности» – объявить Варшаву на осадном положении. Наконец, в третьей телеграмме он известил Государя о подаче прошения на Высочайшее имя архиепископом Фиалковским и пятью «почетными лицами», которых не назвал, а также об отправлении оного в Петербург с нарочным, несмотря на то что, по собственному его признанию, «оно заключается в общих выражениях, крайне либеральных, направленных к дарованию Царству различных прав», но тут же прибавил: «Податели объявили мне, что представление сей просьбы на Высочайшее воззрение будет много способствовать к успокоению умов».

Весть о варшавских событиях, полученная Императором Александром всего за несколько дней до подписания манифеста об освобождении крестьян, глубоко опечалила Государя, но не смутила его. Твердая решимость прежде всего восстановить порядок звучит в трех его ответах от 16-го февраля на телеграммы наместника: 1) «С нетерпением жду, как пройдет сегодняшний день. Уверен, что вы примете все нужные меры для восстановления должного порядка. Есть ли раненые в войсках и заметно ли оружие в народе? Смотря по обстоятельствам, доносите мне утром и вечером». 2) «Считаю отставку предводителей крайне неуместной и доказывающей их малодушие. Распоряжение о Трепове не могу одобрить. В теперешнем обстоятельстве каждый должен быть на своем месте. Объявление осадного положения в Варшаве предоставляю вашему усмотрению». 3) «Если просьба Фиалковского действительно в том смысле, о котором вы упоминаете, то не следовало ее принимать. Буду ожидать ваших объяснений. Во всяком случае, теперь не время на уступки, и я их не попущу».

На другой день, 17-го февраля, наместник ограничился донесением, «что в городе все спокойно». Государь не удовольствовался этим известием и в телеграмме Горчакову, подтвердив все предписанное накануне, требовал подробных объяснений: «Желаю знать, что было предлогом к уличным беспорядкам 15-го числа и кто были главные деятели? Прошение остановите, если оно еще не отправлено. Прошу действовать с должным спокойствием и твердостью. Уступок никаких я не намерен допускать». По получении ответа Горчакова, что прошение на Высочайшее имя им не представляется, а посылается с него копия военному министру, а также, что о явном предлоге скопищ 15-го февраля и о главных деятелях он может лишь сказать, «что это было действием, вызванным демократической партией». – Император телеграфировал ему: «Объявите по предоставленной вам власти, что прошение, поданное на мое имя, за неприличием и неуместностью заключающихся в нем желаний вами возвращается. Дайте знать по телеграфу имена пяти лиц, представивших вам прошение с Фиалковским. Беспорядки в Варшаве имеют ли отголосок в провинции?» Горчаков отвечал, что, хотя и не было в провинции беспорядков, но отголосок варшавских событий весьма значителен, назвал имена пяти депутатов, но умолял Государя разрешить ему приостановиться предписанной публикацией о непринятии прошения впредь до прибытия, отправленного в Петербург с подробными донесениями одного из высших чиновников Варшавского Сената, обер-прокурора Карницкого.

Из царских телеграмм наместник не мог не заключить, что действия его не вполне отвечают намерениям Императора, и дабы хоть несколько облегчить бремя лежавшей на нем ответственности, он обратился к военному министру с просьбой «ввиду важности положения в Царстве Польском» прислать в Варшаву ему в помощь лицо, «пользующееся полным доверием» Его Величества. На эту просьбу Государь отвечал сам, что питает к Горчакову полное доверие, а потому и не видит причины посылать ему кого-либо. Видимо желая, однако, успокоить старца-наместника, Император разрешил отложить предписанную публикацию впредь до прибытия в Петербург Карницкого, присовокупив, что если ему нужен помощник по гражданской части, то пусть назовет кого желает. Государь от себя предложил на эту должность генерала Хрулева. Горчаков отозвался: «Помощник по гражданской части и Хрулев, кажется, не нужны, но полезно было бы иметь здесь по выбору Вашего Величества лицо со светлым взглядом». Тогда Государь предложил прислать в Варшаву товарища статс-секретаря по делам Царства Польского, Платонова. «Платонов крайне нужен в Петербурге; о других лицах позвольте подумать», – отозвался Горчаков.

Между тем 21-го февраля прибыл в Петербург фельдъегерь с первыми письменными донесениями наместника о происшествиях 15-го февраля. Из них Государь усмотрел всю важность совершенных беспорядков и тотчас сделал распоряжение об отправлении в Царство Польское подкреплений войсками: гусарской бригады 1-й кавалерийской дивизии и всей 2-й пехотной дивизии, а также четырех казачьих полков с Дона. Известив о том наместника, он не скрыл от него, что прошение варшавян находит «совершенно неуместного содержания» и на случай возобновления беспорядков приказал: «города Варшавы не оставлять ни под каким видом» и «в случае нужды бомбардировать из цитадели».

Ни о чем подобном не помышлял князь Горчаков. Отправленный им 19-го февраля из Варшавы и 25-го прибывший в Петербург Карницкий привез предложения совершенно другого рода.

В первые дни по столкновении мятежных скопищ с войсками князь Горчаков, более чем когда-либо, обнаружил свойственные ему нерешительность и податливость на чужие внушения. Окружавшие его поляки ловко воспользовались неудовольствием на ближайшего советника, заведовавшего правительственной комиссией внутренних дел и народного просвещения, П. А. Муханова, а также на военных начальников, высказывавшихся в пользу строгих мер для обуздания своеволия черни, чтобы развить пред ним целую программу преобразований, долженствовавших, по словам этих лиц, успокоить взволнованные умы. Обширный доклад в этом смысле составил и представил наместнику обер-прокурор общего собрания варшавских департаментов Сената, Энох. Он советовал для восстановления порядка обратиться к содействию партий «белых», утверждая, что на народные массы русскому правительству рассчитывать нельзя, потому что последние не удовлетворятся ничем, кроме полной независимости или, по меньшей мере, личного соединения Польши с Россией. Совершенно наоборот, уверял он, имущественные классы, дворяне и чиновники, хотя в сущности придерживаются тех же мнений, но опасаются торжества демократических начал, а потому их не трудно удержать от участия в движении «мудрыми и умеренными преобразованиями». Под такими преобразованиями Энох разумел прежде всего предоставление Царству Польскому его прежних гражданских законов, Наполенова кодекса, введенного в 1807 году, и упразднение кодификационной комиссии, трудившейся над объединением их с законами Империи; возвращение общему собранию варшавских департаментов Сената прежнего названия государственного совета и назначение в состав его членов из местных деятелей; учреждение в Царстве высших учебных заведений и технических училищ, с изъятием их из-под ведения русского министерства народного просвещения; образование особой правительственной комиссии духовных дел и народного просвещения и поставление во главе ее поляка-католика; вообще привлечение населения к участию в управлении посредством установления выборных городских советов, сначала в Варшаве, а потом и в прочих городах Царства; наконец, создание в Царстве центрального выборного же учреждения, на обязанности которого лежало бы доводить до сведения высшего правительства о нуждах и желаниях польского народа. Энох выражал мнение, «что немедленного принятия всех этих мер, казалось бы, достаточным, чтобы успокоить брожение, обеспечить правительству содействие всех здравомыслящих людей и обратить в ничто все безумные и преступные попытки». Рассуждения юриста-поляка произвели на наместника настолько сильное впечатление, что он не поколебался повергнуть их на воззрение Государя как единственное средство успокоить разнузданные страсти и восстановить порядок и спокойствие в стране.

Уже по отъезде Карницкого в Петербург возбужден был вопрос: кого из поляков назначить главным директором предположенной правительственной комиссии духовных дел и народного просвещения? Выбор наместника остановился на маркизе Велепольском.

В разговорах с Горчаковым Велепольский хотя и соглашался на принятие должности директора правительственной комиссии духовных дел и народного просвещения, но под условием немедленного введения проектированных Энохом преобразований, дополненных следующими: обязательным очиншеванием крестьян в Царстве по составленному самим маркизом проекту и под личным его руководством; восстановлением Варшавского университета; учреждением, отдельно от государственного совета, высшего кассационного суда; выделение общественных работ в Царстве в ведомство, не зависимое от главного управления путей сообщения в Петербурге; уничтожением должностей предводителей дворянства; изъятием государственных преступлений из ведения военных судов; ведением всей официальной переписки исключительно на польском языке, а сношений с русскими властями – на французском; учреждением Сената из пожизненных членов, как высшего законодательного собрания, провинциальных выборных советов и городского совета в Варшаве.

Тотчас по прибытии Карницкого в Петербург Император уведомил Горчакова, что на присылку официальной депутации он «решительно не согласен». Ответ свой на дальнейшие сообщения наместника Государь отправил через два дня – 25-го февраля. То был рескрипт на имя князя Горчакова: «Я читал прошение ваше, ко мне препровожденное. Оно могло бы быть оставлено мною вовсе без внимания как мнение нескольких лиц, которые под предлогом возбужденных на улице беспорядков присваивают себе право осуждать произвольно весь ход государственного управления в Царстве Польском. Но я готов видеть во всем этом лишь одно увлечение. Все заботы мои посвящены делу важных преобразований, вызываемых в моей Империи ходом времени и развитием общественных интересов. Те же самые попечения распространяются безраздельно и на подданных моих в Царстве Польском. Ко всему, что может упрочить их благоденствие, я никогда не был и не буду равнодушным. Я уже на деле доказал им мое искреннее желание распространить и на них благотворные действия улучшений истинно полезных, существенных и постепенных. Неизменны пребудут во мне таковые желания и намерения. Я вправе ожидать, что попечения мои не будут ни затрудняемы, ни ослабляемы требованиями несвоевременными, или преувеличенными, или несовместными с настоящими пользами моих подданных. Я исполню все мои обязанности. Но ни в каком случае не потерплю нарушения общественного порядка. На таком основании созидать что-либо невозможно. Всякое начало, порожденное подобными стремлениями, противоречит самому себе. Я не допущу до сего. Не допущу никакого вредного направления, могущего затруднить или замедлить постепенное правильное развитие и преуспеяние благосостояния сего края, которое будет всегда и постоянно целью моих желаний и попечительности».

Одновременно с рескриптом Государь извещал наместника, что по повелению его в статс-секретариате по делам Царства Польского разрабатывается проект преобразований, предположенных для Царства и долженствующих внести значительные улучшения в существующие учреждения. Император поручил Горчакову прочесть рескрипт пяти лицам, вручившим прошение на Высочайшее имя, предварив их и о готовящихся законодательных мерах; самый же рескрипт приказал обнародовать во всеобщее сведение, так как прошение поляков давно уже появилось в заграничных газетах. По получении Императорского рескрипта князь Горчаков пригласил в замок лиц, подписавших прошение, и прочитал им рескрипт, который, как доносил он, «и принят ими без всяких изменений». Но, присовокуплял наместник, «в неизвестности еще в публике конфиденциальных внушений о будущих улучшениях, он мог бы произвести на первых порах невыгодное впечатление, которое потом было бы трудно изгладить». – «Требую, чтобы рескрипт был напечатан в газетах немедля», – настаивал Император, и получил в ответ: – «Рескрипт сейчас печатается во всех газетах. Я вчера еще, после моей депеши, решился его публиковать сегодня». – «Ces tergiversations sont déplorables!» (Колебания эти жалости достойны) – надписал Государь на последней телеграмме князя Горчакова.

Впрочем, этим не ограничились слабость и нерешительность наместника, доводившие его до прямого ослушания Высочайшей воле. Государь требовал распущения выборной городской делегации; Горчаков отстаивал ее, уверяя, что полное действие полиции восстановлено уже восемь дней назад; что делегация города не имеет никакой официальной власти; что патрулей от нее не выставляется и что она только способствует спокойствию города частными внушениями гражданам, и тому подобное. Государь стоял на своем: «Упразднена ли городская делегация? – спрашивал он снова. – Считаю меру эту необходимой, так же, как и запрещение всяких клубов или других подобных сборищ». Ответ Горчакова: «Делегацию я, с вчерашним курьером, испрашивал разрешения на время не упразднять, ибо в настоящую минуту она полезна, не допуская демонстраций. Дозвольте приостановиться роспуском ее до получения этого курьера. Большие сборища бывали в варшавском ресурсе (клубе). Со вчерашнего дня сделано распоряжение, чтобы туда пускали только членов-посетителей по билетам, по уставу. О других сборищах приму меры». Но в действительности никаких мер не принималось. Государь, хотя и неохотно, согласился на увольнение Трепова от должности варшавского обер-полицмейстера, предоставив выбору наместника назначение его преемника. Горчаков доносил, что хотел было назначить адъютанта своего, Мезенцева, но, пояснял он, «во все дни демонстраций я его посылал во все места, где происходили беспорядки, и с тех пор его везде ненавидят, называя палачом». Император заметил, что вовсе не считает это возражение препятствием к назначению Мезенцева. Тем не менее заведование полицией было вверено поляку Крачинскому. Возвращаясь к вопросу о делегации, Государь признавал ее дальнейшее существование решительно вредным и, требуя немедленного ее упразднения, спрашивал: «Правда ли, что собирается подписка для монумента над убитыми? Таковую не допускать и особого монумента не делать». На это третье подтверждение последовал ответ: «Делегация завтра упраздняется. Пожертвования для памятника делаются нераздельно от пособия для семейств убитых и раненых. Сооружение памятника не допущу». Два дня спустя Горчаков хотя и доносил об упразднении делегации, но прибавлял, что восемь лиц из нее «будут заседать для пользы города в магистрате». Такие отступления от точного смысла Высочайших повелений наместник скрашивал уверением, что Царский рескрипт произвел хорошее впечатление на всех умеренных, которые «продолжают действовать на умы, и можно надеяться на успех».

Спокойствие в Варшаве продолжалось, однако, недолго. По распоряжению организаторов мятежа мужчины облеклись в национальные костюмы, женщины – в глубокий траур по родине. Революционные гимны раздавались в костелах по всему пространству Царства Польского. Скоро возобновились и уличные демонстрации в Варшаве. Снова Государь телеграфировал наместнику: «Возобновление беспорядков, подобных тому, что было в субботу и в понедельник, не должно быть допускаемо». Действительнейшим к тому средством князь Горчаков считал опубликование назначения Велепольского директором комиссии духовных дел и народного просвещения, а также «сокращенной программы Царских милостей», которую сообщил ему по телеграфу двоюродный брат его, министр иностранных дел князь А. М. Горчаков.

Между тем в Петербурге, в статс-секретариате по делам Царства Польского, торопливо составлялся проект новых учреждений, которые решено было даровать этому краю. В основание проекта приняты записки Эноха и Велепольского, хотя с некоторыми ограничениями. Проект обсуждался и рассматривался в Совете Министров, в Высочайшем присутствии, и 14-го марта Государь приложил к нему свою подпись. В видах развития и улучшения установлений края, взамен общего собрания варшавских департаментов Правительствующего Сената, восстановлялся Государственный Совет Царства Польского из духовных сановников и лиц, назначенных Высочайшей властью, под председательством Царского наместника. Независимо от дел, подлежавших ведению упраздненного общего собрания Сената, Государственному Совету вверялось рассмотрение: годовой сметы доходов и расходов Царства, отчетов главноначальствующих всеми частями управления, а также донесений генерального контролера о ревизии денежных отчетов, представлений новоучреждаемых выборных губернских советов, наконец, просьб и жалоб на злоупотребления служащих лиц в нарушении ими законов; основывалась отдельная правительственная комиссия духовных дел и народного просвещения; в губерниях и уездах учреждались выборные советы, периодически созываемые для совещаний о местных пользах и нуждах, с правом входить о них с представлениями в Государственный Совет Царства; такие же советы учреждались в Варшаве и значительнейших городах для заведования городским хозяйством. Состав и круг деятельности как Государственного Совета, так и выборных советов в губерниях, уездах и городах подробно определен в двух последующих указах, изданных шесть недель спустя.

Обнародование Высочайшего указа 14-го марта в Варшаве сопровождалось следующим воззванием наместника: «Поляки, важные обстоятельства настоящей минуты побуждают меня обратиться к вам еще раз со словами порядка и рассудка. Учреждения, Всемилостивейше дарованные Государем Императором и Царем Царству Польскому, служат ручательством интересов вашего края, самых дорогих интересов для ваших сердец, религии и народности. Государю Императору угодно, чтобы эти учреждения были введены в действие в возможной скорости и со всей искренностью. Дабы осуществить это, явите единодушное желание сохранить порядок и спокойствие и остерегайтесь беспорядков, которых не потерпит правительство, ибо каждое правительство обязано их сдерживать». Одновременно с обнародованием преимуществ, Высочайше дарованных Царству Польскому, министр иностранных дел довел о них до сведения европейских Дворов, через посредство русских при них дипломатических представителей:

«Из Высочайшего рескрипта, на имя наместника Царства Польского последовавшего, вы усмотрели суждение, произнесенное Государем Императором о последних событиях в Варшаве. В полном сознании своей силы и в чувствах любви к подданным своим, Его Императорскому Величеству благоугодно было приписать случившееся одному увлечению, хотя ввиду беспорядков на улицах можно было бы произнести приговор более строгий. Только во внимание к этому увлечению и дабы дать время взволнованным умам успокоиться, местные власти не приняли тех мер к укрощению, которые они имели право и возможность употребить в данном случае. Но Государю Императору угодно было не ограничить этим своего великодушного снисхождения. Манифест об освобождении крестьян, состоявшийся 19-го февраля, свидетельствует об отеческой попечительности, какой Его Императорское Величество объемлет народы, вверенные ему Божиим Промыслом. Россия и Европа могли убедиться, что Его Величество не только не устраняет и не отсрочивает преобразований, вызываемых развитием идей и общественных интересов, но, решительно приступив к делу, совершает его с неослабной последовательностью. Те же попечения простирает Всемилостивейший Государь наш и на подданных своих Царства Польского, и потому Его Императорскому Величеству не угодно было, чтобы случайное, хотя и прискорбное событие, приостановило исполнение его предначертаний. Прилагаемый при сем экземпляр Высочайшего указа объяснит вам новые учреждения, дарованные Царству Польскому Высочайшей Его Императорского Величества волей». Следовало перечисление этих учреждений, после чего министр продолжал: «Такими учреждениями доставляется новое ручательство нравственным и материальным потребностям края, указано ему законное средство для предъявления своих польз и нужд; наконец, упрочена возможность улучшений, основанных на опыте, указания коего будут всегда приниматься в соображение, в границах справедливости и возможности. Успех новых учреждений будет зависеть, в равной степени, от доверия Царства Польского к благим намерениям Государя Императора и от той меры, в какой оно оправдает ныне оказываемое ему доверие. Воля Государя Императора, чтобы все им дарованное было делом правды (L’Empereur veut que ce qu’il accorde soit une vérité). Убеждение его – что он добросовестно исполнил долг свой, открывая подданным своим Царства Польского путь законного преуспеяния; искреннее его желание, чтобы они неуклонно по нем следовали. Его Величество твердо уверен, что цель эта будет достигнута, если намерения его встретят признание и содействие в благоразумии страны».

События не оправдали радужных надежд. Неутомимой деятельности и несомненной энергии Велепольского, в руках которого, со дня вступления в новую должность, сосредоточились все нити внутреннего управления Царством, не удалось одержать революционного движения, поддерживаемого извне эмиграцией, руководимого внутри вожаками мятежа, не отступавшими ни пред какой крайностью. С первых шагов своих в качестве правительственного деятеля маркиз восстановил против себя влиятельное католическое духовенство высокомерным обращением с его высшими представителями, а поместное дворянство – закрытием Земледельческого общества, успевшего в короткий период своего существования пустить глубокие корни в стране. Последняя мера была избрана предлогом для возобновления уличных демонстраций. 27-го марта наместник донес в Петербург: «Вчера была большая манифестация в честь упраздненного Земледельческого общества. Я вывел войска. Толпа долго стояла по улицам и разошлась. Дело обошлось без кровопролития». Не то было на следующий день, как явствует из телеграммы князя Горчакова: «Вчера снова против замка собралось скопище. Оно разогнано оружием и бой несколько раз возобновлялся. Жителей убито около десяти, раненых столько же. Взято упорных до 45 человек. Наших убито пять человек».

«Варшавские беспорядки меня не удивляют, – не без горечи отвечал Государь, – ибо мы их ожидали. Надеюсь, что порядок будет восстановлен энергическими мерами, без всяких уступок. Если они будут возобновляться, город объявить в осадном положении. В числе убитых есть ли офицеры и между арестованными кто-нибудь из важных зачинщиков? «Ресурс» необходимо закрыть». Ответные телеграммы наместника не вполне удовлетворили Государя. Горчаков доносил, что, хотя спокойствие и восстановилось в городе, но что народ очень раздражен и еще более испуган; что им объявляется новое положение против скопищ, но осадное положение не объявляется, ибо наместник «держит его последней угрозой», тем более что оно на деле существует; что из офицеров никто не убит, а между арестованными «нет главных зачинщиков, но есть нахалы»; что «ресурс» «сам закрылся и останется закрытым».

По прибытии курьера с письменным донесением Император телеграфировал князю Горчакову: «Дай Бог, чтобы урок, данный варшавскому населению 27-го марта, отбил охоту от подобных сборищ. Требую, чтобы при первом возобновлении оных осадное положение было объявлено как в Варшаве, так и в провинции. Присылайте подробные сведения о том, что там происходит». На столь точное приказание наместник опять дал крайне неопределенный отзыв: «Немедленно после необходимости рассыпать новое сборище оружием, город будет объявлен в осадном положении. Но я сего скоро не предвижу, ибо здесь заметно все ускромняется».

Тем временем революционное движение не только усиливалось в Варшаве с каждым днем, но стало распространяться и на провинцию. Беспрестанная душевная тревога отразилась на здоровье старца-наместника. Силы его, видимо, слабели. 14-го мая Высочайше Повелено исправлявшему должность варшавского генерал-губернатора, генерал-адъютанту Мерхелевичу, за болезнью князя Горчакова вступить в управление гражданской частью и председательствовать в Совете управления впредь до приезда военного министра Сухозанета, которому Государь поручил временное исправление должности наместника.

Прибыв 23-го мая в Варшаву, генерал-адъютант Сухозанет уже не застал в живых князя Горчакова, скончавшегося 18-го числа. Задача военного министра была поддержать порядок и спокойствие в крае до приезда нового наместника, на должность которого Государь назначил близкое к себе и доверенное лицо, к тому же католика по вероисповеданию, генерал-адъютанта графа К. К. Ламберта.

В последние дни жизни Горчакова всеобщее возбуждение в Царстве Польском постоянно возрастало. Стычки населения с полицией повторялись чуть не ежедневно. Демонстрации возвещались заранее и сопровождались пением революционных гимнов, в церквах и на улицах, при явном потворстве и даже соучастии духовенства. На кладбищах служили панихиды по февральским жертвам. Ввиду полной дезорганизации полиции, временный наместник возложил на войска заботу о соблюдении тишины и порядка как в Варшаве, так и в прочих городах Царства Польского. Не стесняясь распоряжениями своего предшественника, он в силу военного положения, объявленного Паскевичем в 1833 году и с тех пор формально не отмененного, стал одних из задержанных участников демонстраций предавать полевому военному суду, других – высылать из пределов Царства во внутренние губернии Империи административным порядком. Такой энергичный образ действий, одобренный Государем, не замедлил принести плоды. Возвещенные демонстрации оставались без исполнения. Наружное спокойствие в Варшаве восстановлялось мало-помалу. 31-го июля поляки предполагали торжественной манифестацией отпраздновать годовщину соединения Литвы с Польшей; но попытка эта предупреждена появлением войск на улицах и площадях, а также предварительными арестами. «Вчерашний день, – доносил военный министр Государю, – благодаря грозному присутствию войск, порядок в городе нарушен не был, хотя волнение было весьма значительное. Но дамы были в цветных платьях, лавки были заперты, вечером была иллюминация внутри комнат. Словом, такого рода проявления, кои не могут быть предупреждены и остановлены, ни полицией, ни силой оружия. Арестовано 30 человек». Извещая Сухозанета о скором прибытии в Варшаву Ламберта, Государь отвечал ему: «В системе действий не хочу никакой перемены и прошу вас этим руководствоваться до его приезда, не допуская ни под каким видом никаких демонстраций и своеволий». Точно исполняя полученное повеление, военные министр телеграфировал несколько дней спустя: «Вчера в городе было отлично спокойно, ни малейшего признака беспорядка; хотя демагогия удостоверяет, что на это ею дано приказание, но я приписываю единственно грозной мере 31-го июля и произведенным здесь, до 14 лиц, арестованиям. В губернских городах той же мерой одновременно все удержано в порядке. Отправление ксендзов и неблагонадежных людей в Империю и казематы крепостей, до приезда графа Ламберта, не стесняясь, по-прежнему продолжать буду». – «Энергичные меры одобряю», – отозвался Государь.

Строгое преследование нарушителей общественного порядка не препятствовало Сухозанету постепенно вводить в действие дарованные Царству Польскому учреждения. По назначении членов, пожизненных и временных, Государственного Совета из римско-католических епископов и знатнейших поляков, они были приведены к присяге, и 4-го июля собрание это торжественно открыто временным наместником. Впрочем, выборы в городской совет в Варшаве отложены по Высочайшему повелению впредь до преобразования варшавской полиции.

Как образ действий Сухозанета, так и достигнутые им результаты не могли, однако, не привести его к столкновению с Велепольским, проявившим, в звании члена Совета управления и главного директора правительственной комиссии духовных дел и народного просвещения, сначала – скрытое противодействие, а потом и явное сопротивление распоряжениям временного наместника. При Горчакове маркиз успел стать действительным главой всего гражданского управления в Царстве, взяв в собственное заведование и комиссию юстиции, а во главе всех прочих комиссий заменив русских чиновников поляками. Незадолго до кончины князя Михаила Дмитриевича Велепольский в записке на имя Государя ходатайствовал о предоставлении Царству Польскому новых прав и преимуществ, которые обеспечили бы последнему полную административную самостоятельность и ослабили бы последние узы, связывавшие Царство с Империей. Так, настаивал он на скорейшем преобразовании IX и X департаментов Сената в верховный кассационный суд; на объявлении польского языка официальным языком в Царстве; на даровании Государственному Совету Царства Польского национального герба, а всем чиновникам и даже членам выборных советов – такого же мундира. С прибытием генерала Сухозанета личное положение маркиза изменилось. Он перестал быть доверенным и влиятельным советником временного наместника, опиравшегося преимущественно на русскую военную силу в крае и на вождей ее. Возникшие между ними несогласия по незначительным поводам, скоро перешли в открытый и резкий антагонизм. Обнародуя в официальной газете речь, произнесенную Сухозанетом на обеде, данном в день открытия заседаний вновь образованного Государственного Совета, Велепольский позволил себе переделать самые его выражения. Когда же состоялось распоряжение о предании бунтовщиков военному суду и о высылке из Царства неблагонадежных лиц, то маркиз протестовал против этих мер, называя их незаконными. Кончилось тем, что он подал в отставку.

Военный министр не скрыл от Государя своих пререканий с Велепольским, присовокупив, что главная причина просьбы маркиза об увольнении «решения мои против злоумышленников, вне правил местного судебного порядка». Его Величество отвечал, что «весьма сожалеет о намерении Велепольского» и «желает, чтобы маркиз оставался при занимаемых должностях до приезда графа Ламберта».

Новый наместник прибыл в Варшаву 12-го августа и вступил в управление краем, обнародовав следующий, на имя его, Высочайший рескрипт: «Граф Карл Карлович! Назначая вас исправляющим должность наместника моего в Царстве Польском, я поручаю вам принять все меры к благоуспешному действию государственных учреждений, дарованных Царству указом моим 14-го марта сего года. Остаюсь при этом в твердой уверенности, что жители Царства Польского просвещенным и здравым умом своим поймут, что только в правильном развитии этих учреждений они могут обрести залог дальнейшего успеха, в самобытности управления и общественного благосостояния, а не в раздоре и народных волнениях, поставляющих преграды к осуществлению лучших моих намерений и предначертаний. Призовите к содействию в трудах ваших людей способных и благомыслящих, дабы действительные нужды любезных мне подданных восходили ко мне, через посредство ваше, как законное выражение общих желаний, зрело обдуманных в кругу просвещенных и благонамеренных сограждан, а не в виде заявлений обманчивых увлечений, внушаемых врагами всякого порядка. Восстановите спокойствие в Царстве, а я, со своей стороны, с радостью готов предать прошедшее забвению, и на доверие ко мне и любовь польского народа отвечать всегда тем же».

Граф Ламберт не менее князя Горчакова подпал влиянию Велепольского, убеждавшего его отступить от системы, принятой Сухозанетом, в действиях своих держаться строгой законности, ненарушимо соблюдать дарованную Царству Польскому административную автономию. По представлению наместника Велепольский не только утвержден в должности директора комиссии юстиции, но и назначен вице-председателем Государственного Совета Царства. В донесениях Государю Ламберт выражал надежду на успех принятых им мер, в отмену распоряжений своего предшественника, но Император, на извещение о вступлении его в должность ответивший: «Дай Бог, чтобы вступление твое в управление было в добрый час», – не разделял этих ожиданий. Ввиду возобновившихся с новой силой уличных демонстраций, он писал наместнику: «Последующие телеграммы твои доказывают продолжающееся своеволие. Оно долее терпимо быть не должно, ни в Варшаве, ни в провинциях, и потому требую, чтобы те местности, которые ты сочтешь нужным, были объявлены на военном положении».

Не сдерживаемая более железной рукой Сухозанета, крамола снова вздымала дерзкую голову. Возобновилось пение гимнов, шествия по улицам с революционными эмблемами и значками; женщины не покидали траура. Брожение усилилось, когда в Варшаве узнали о беспорядках в Вильне, повлекших за собой провозглашение военного положения в Литве. Повторилось то, что в самом начале смут уже происходило между Государем и князем Горчаковым. В письмах и телеграммах к Ламберту Император постоянно настаивал на строгих мерах к обузданию своеволия, а наместник отговаривался, под разными предлогами, внушаемыми ему Велепольским. «В городе спокойно, – доносил он по телеграфу от 25-го августа. – Объявлять военное положение теперь нет поводов, потому что положение не изменилось к худшему, несмотря на то что войска сняты; к тому же наружная полиция еще не устроена; тайной полиции нет, и мы сами мало ознакомлены с делом. Немудрено, что будет волнение в день взятия Варшавы, но в этом опасности не предвижу. Объявлением же военного положения волнений не предотвратить, а в случае необходимости войска у нас всегда в готовности. Не столько опасаюсь уличных демонстраций, сколько выборов». Но Государь не сдавался на эти доводы. «В день взятия Варшавы, – телеграфировал он, – никаких демонстраций не допускать, и если, несмотря на принятые меры, таковые состоятся, то Варшаву объявить непременно на военном положении. Тем же руководствоваться и в прочих местностях, и приступить к немедленному обезоружению жителей».

Годовщина взятия Варшавы, 26-го августа, прошла благополучно, но 30-го, в именины Государя, беспорядки повторились, и революционные гимны пелись в католическом соборе, во время торжественного богослужения. Это подало повод Императору заметить в телеграмме к Ламберту: «Из Литвы, со времени объявления военного положения, известия удовлетворительны, что меня еще более подтверждает в необходимости принятия той же меры в Царстве, в случае возобновления подобных беспорядков, как в Варшавском соборе 30-го августа. Давно пора их прекратить». Но наместник всячески уклонялся от этой решительной меры, полагая, что накануне выборов в губернские и уездные советы она «испортит навсегда дело». «Не отвергаю необходимости, – писал он, – прийти к военному положению, но предоставьте, Государь, выбрать время. Ажитаторы рады вывести нас из терпения»; на что Император возразил: «Рад, что ты наконец сам убедился в необходимости военного положения. Ажитаторы уже слишком давно привыкли рассчитывать на наше терпение, которое они приписывают нашей слабости и нерешительности. Еще раз повторяю тебе: надо положить этому конец».

С начала сентября манифестации в костелах и на улицах и всякие бесчинства происходили ежедневно, невзирая на начавшиеся выборы в Варшаве и в провинции. Наместник уверял Государя, что волнение принимает характер борьбы между крайней и умеренной партиями и заключал: «Объявить тотчас же военное положение не могу без вреда делу. Выжидаю благоприятного момента, но его не пропущу». Однако к концу месяца собственное его мнение изменилось. Доверие к Велепольскому было сильно поколеблено событиями. Последовавшая смерть архиепископа варшавского, Фиалковского, послужила поводом к новым демонстрациям. Перед печальной колесницей несли, в числе прочих национальных эмблем, – короны короля и королевы польских и старый герб Речи Посполитой, Белого орла, с гербами Литвы и Руси. И когда Государь, выразив неудовольствие по этому поводу, опять потребовал немедленного объявления военного положения в Царстве по окончании выборов, то граф Ламберт уже более не противился исполнению Высочайшей воли. 30-го сентября происходило сборище в местечке Гродле-на-Буге, где перед фронтом высланных туда для поддержания порядка русских войск совершено было богослужение в открытом поле, в память соединения с Польшей Литвы и Руси в 1413 году. Два дня спустя наместник телеграфировал Государю: «В предупреждение новых возмутительных заявлений по случаю памяти о Костюшке, долженствующей праздноваться завтра, 1-го октября, я признал необходимым безотложно объявить все Царство на военном положении. В городе войска занимают свои места нынешней же ночью». Ответ Государя был: «Дай Бог, чтоб объявление всего Царства на военном положении произвело тот результат, которого я давно ожидаю».

В воззвании к полякам наместник подробно перечислил причины, вынудившие его к принятию этой строгой меры: оскорбление полиции и войска; распространение возмутительных листков; политическая окраска религиозных торжеств и манифестаций; обращение храмов в места противозаконных сборищ; соучастие духовенства; пламенные проповеди ксендзов, возбуждавшие ненависть и презрение к правительству; пение революционных гимнов; наконец, результат выборов, не оправдавший ожиданий правительства, так как избранными оказались лица, подписавшие прошения и адресы непозволительного содержания. Все эти действия, грозившие ниспровержением законной власти и ввержением края в состояние анархии, не могут быть долее терпимы, объявлял наместник, и введение в Царстве военного положения является неизбежным их последствием. Граф Ламберт приглашал благомыслящую часть населения не поддаваться внушениям зачинщиков смут, презирать их угрозы и содействовать правительству в усилиях его восстановить мир и тишину в крае. Главы семейств приглашались наблюдать за членами семьи, в особенности за малолетними детьми, дабы охранить их от опасности, сопряженной с необходимостью поддержать порядок вооруженной силой. «Поляки, – так заключалось воззвание, – исполнением ваших обязанностей пред Государем, доверием вашим к его примирительным намерениям и покорностью установленным от него властям вы приблизите время, когда мне позволено будет ходатайствовать пред Его Величеством за прекращение действия военных законов и за возобновление трудов, долженствующих развить законным путем Всемилостивейше дарованные Царству Польскому учреждения».

Первый день по объявлении военного положения прошел спокойно, но на другой день, 3-го октября, возвещенные заранее панихиды по Костюшке были отслужены в трех варшавских церквах, при обычном пении революционных гимнов. Войска оцепили храмы. Из одного из них народ вышел скрытым ходом; в двух других оставался всю ночь. На заре приступлено к задержанию всех мужчин. Войска вошли в собор св. Яна и в костел Бернардинов и там арестовали 1600 человек, посреди неописуемого смятения. Уличные скопища рассеивались патрулями и кавалерийскими разъездами. Происшествия эти послужили предлогом к распоряжению временно заведовавшего варшавской римско-католической епархией прелата Бялобржесского, который в дерзком письме на имя наместника протестовал против вторжения войск в храмы, называя эту меру «возвращением к временам Аттилы», и объявил о закрытии всех костелов города Варшавы, с воспрещением совершать в них богослужение. Городское духовенство поспешило повсеместно привести эту меру в исполнение. Одним из ее последствий было самоубийство распоряжавшегося действиями войск генерал-губернатора Герштенцвейга, после бурного объяснения с наместником. Ламберт, сам изнемогавший под бременем тяжкого телесного недуга и сильных душевных волнений, донеся Государю о происшедших событиях, взывал: «Ради Бога, пришлите кого-нибудь на наши места». Отчаяние наместника свидетельствовало о полном безначалии, водворившемся в местном правительственном составе.

Находившийся в Ливадии Император Александр тотчас вызвал туда из Одессы генерал-адъютанта Лидерса и предложил ему должность наместника в Царстве Польском, а впредь до прибытия его в Варшаву вызвался заместить его там возвращавшийся через этот город из заграничной поездки военный министр Сухозанет. Выражая последнему благодарность свою за эту готовность, Государь телеграфировал: «Прошу вас действовать без всякого послабления и не допускать ни под каким видом своеволий. Виновных судить по военному положению и приговоры приводить в исполнение немедля». При первом известии о возвращении Сухозанета в Царство, хотя и на время, Велепольский подал в отставку, но граф Ламберт «нашел необходимым от имени Государя его удержать». 11-го октября прибыл в Варшаву военный министр, а Ламберт, сдав ему главное начальство над войсками и управление краем, выехал за границу.

«Объявите Велепольскому, – гласила Высочайшая телеграмма Сухозанету, – что я желаю, чтобы он оставался на службе и что он этим докажет истинную свою преданность Отечеству и мне». Исполнив повеление Государя, военный министр доносил: «Велепольский ответил уклончиво; хочет с курьером писать Вашему Величеству. Причина желания удалиться есть убеждение, что я с усиленной строгостью буду исполнять военное положение, на которое он согласился в надежде смягчения графом Ламбертом, ибо объяснение по сему имел с ним Платонов. Мое убеждение в необходимости увольнения или, по крайней мере, оставления его при одной только юстиции. В просвещении и в особенности в духовной комиссии он положительно вреден. Мнение сие разделяют граф Ламберт и Платонов». Сам Велепольский упорно отказывался исполнить Высочайшую волю. «Он сумасбродно продолжает ослушание, – телеграфировал Сухозанет, – затрудняюсь в решительных против него мерах, но терпеть его поступки опасно». О действиях маркиза военный министр поручил отправленному в Царское Село генералу Потапову лично доложить Государю. Приняв и выслушав Потапова, Император предписал Сухозанету по телеграфу: «Письмо ваше и его объяснения вполне убедили меня, что Велепольский не может быть долее терпим в Варшаве, и потому объявите ему мое приказание о немедленном отправлении сюда. Если он осмелится ослушаться, то арестовать в цитадели и донести». Между тем Велепольский все еще продолжал заведовать обеими вверенными ему комиссиями и в действиях своих не отступал пред явным ослушанием временному наместнику. «Он явно бравирует наместника, – жаловался Сухозанет Государю. – Я его ни разу не видел; он везде бывает, где меня не встретит; все сие для выиграния популярности в оппозиционной правительству партии, в чем отчасти и успел. С сохранением его положение наместника и всего русского элемента невозможно». На объявленное ему Высочайшее повеление об отправлении в Петербург строптивый сановник долго не давал ответа, а Сухозанет находил, что лучше допустить замедление, чем «эскландру», могущую увеличить популярность. Наконец маркиз дал знать, что выедет через три дня и отсрочку эту Сухозанет признал справедливой, «ибо у него не было ни дорожного экипажа, ни шубы». В назначенный день Велепольский отправился в Петербург, куда вскоре последовал за ним и военный министр, сдавший 28-го октября должность наместника прибывшему за пять дней до того генерал-адъютанту Лидерсу.

В кратковременное вторичное пребывание Сухозанета в Варшаве, он принял целый ряд мер для обуздания распущенного населения, назначил новых директоров в комиссии духовных дел, юстиции и внутренних дел, над задержанными участниками демонстраций нарядил следствие, порученное особой следственной комиссии, а прелата Бялобржесского, заключив в цитадели, предал военному суду. Костелы оставались закрытыми, но это содействовало лишь восстановлению порядка, так как с прекращением богослужения перестали петь и революционные гимны. К приезду Лидерса наружное спокойствие в городе было восстановлено.

В таком положении оставались дела в Царстве Польском в продолжение всей зимы и весны следующего 1862 года. Подобно своему непосредственному предшественнику, генерал Лидерс главную свою задачу полагал в поддержании общественного порядка. Войска стояли лагерем на варшавских улицах и площадях; на зиму для офицеров выстроены теплые деревянные домики; патрули днем и ночью разъезжали по городу; приступлено к обезоружению обывателей, у которых отобрано более 7000 ружей, кроме пистолетов, сабель, кинжалов и проч. Следственная комиссия и военные суды продолжали действовать. Ксендзов, виновных в участии в политических демонстрациях или в произнесении возмутительных проповедей, высылали на жительство внутрь Империи. Из прочих участников манифестаций, наиболее виновных присуждали к каторжным работам, к отдаче в рекруты или в арестантские роты, прочих – к заключению в крепостях или аресту на гауптвахте. Уличенные в соучастии в беспорядках чиновники из поляков увольнялись от должностей, равно как и те, жены и дети коих носили траур или участвовали в уличных процессиях. Прелат Бялобржесский, виновник закрытия богослужения в костелах, приговорен к смертной казни, но помилован и заключен в Бобруйскую крепость на один год.

Но строгие меры наместника смягчались предписаниями из Петербурга. По сношении с папским Двором на место умершего Фиалковского архиепископом варшавским назначен молодой прелат Фелинский, бывший преподавателем в Петербургской римско-католической духовной академии. Тотчас по прибытии в Варшаву он совершил обряд «примирения» (reconciliatio) освящением костелов, якобы оскверненных вторжением в них русских войск, последствием чего было открытие их и возобновление в них богослужения. В первой произнесенной новым архиепископом проповеди в соборе он обратился к своей пастве с увещанием не петь в церквах возмутительных гимнов. ««Я принес вам добрую весть», – сказал он. – Я говорил с Государем, который объявил мне, что не намерен лишить вас ни веры вашей, ни народности. Он сдержит свое обещание и дарует нам все, чего мы законно желаем, под одним лишь условием – умиротворения края». Но когда архиепископ пригласил тех из присутствовавших, которые верят словам его, стать на колена, дабы принять его благословение, то храм мгновенно опустел. Это настолько подействовало на впечатлительного прелата, что он отказался обнародовать пастырское послание в том же смысле, составленное им еще в Петербурге и предварительно повергнутое на Высочайшее воззрение. Вслед за тем запрещенные гимны стали опять раздаваться в костелах; женщины снова облеклись в траур; возобновились даже уличные процессии с революционными значками, разные манифестации в национальные памятные дни.

В годовщину восшествия на Престол и в день рождения Государя объявлено помилование большому числу политических преступников, участь прочих значительно смягчена. Многие из них возвращены в Царство из ссылки, крепостей и арестантских рот. Среди прощенных немало находилось ксендзов и наиболее виновный из них – прелат Бялобржесский. Возвращение его из Бобруйска в Варшаву было триумфальным шествием. Мужчины выпрягали лошадей из экипажа, женщины осыпали его цветами. Густая толпа наполняла храм, в котором он впервые отправлял богослужение, и приветствовала его восторженными кликами.

Незадолго до объявления военного положения произведены выборы во все губернские и уездные советы, созвание которых было, впрочем, отложено до восстановления спокойствия в крае. Но с начала 1862 года признано возможным открыть городские советы в некоторых из наименее зараженных революционными происками городах, а 15-го мая произведены выборы в городской совет и в самой Варшаве. Избранными оказались исключительно члены февральской делегации, в том числе – четыре лица, возвращенные из ссылки или заключения. Наконец, Государственный Совет Царства Польского продолжал свою деятельность, рассматривая внесенные в него Велепольским проекты органических законов, бюджет на 1862 год, а также отчеты управлений за 1860-й, и тогда же упразднен, признанный излишним, департамент по делам Царства в Государственном Совете Империи.

На такой благоприятный для поляков оборот несомненно повлияло продолжительное пребывание в Петербурге маркиза Велепольского, которому оказан был там благосклонный и даже милостивый прием. Император принял его в частной аудиенции в Царском Селе и, поблагодарив за службу, внимательно выслушал мнение его о способах водворения спокойствия в Царстве Польском. Маркиз указывал на необходимость отделить военное управление от гражданского, на что Государь возразил, что об этом не может быть речи при военном положении и что он хотя и намерен сохранить Царству дарованную ему автономию, но не потерпит ослабления власти. При Дворе и в высшем петербургском обществе Велепольский нашел много друзей, сочувствовавших его системе примирения, в числе которых были три влиятельных сановника: председатель Государственного Совета граф Блудов и министры: иностранных дел – князь Горчаков и внутренних дел – Валуев. Участливо относились к нему и его мнениям два члена Царской семьи: Великий Князь Константин Николаевич и Великая Княгиня Елена Павловна. Маркиз усердно посещал кабинеты министров и петербургские гостиные, появлялся и на выходах в Зимнем дворце, где, не без аффектации, занял место в ряду членов дипломатического корпуса. По его настоянию изготовленные им проекты законов по разным вопросам государственного управления вытребованы были из Варшавы и рассматривались в особых комитетах, а важнейший из них – положение об очиншевании польских крестьян – в Главном Комитете по устройству сельского состояния. К Рождеству маркиз хотя и был уволен от звания главного директора двух правительственных комиссий, но с оставлением членом Государственного Совета Царства Польского, и при милостивой грамоте получил орден Белого Орла. В следующем марте 1862 года с Высочайшего соизволения Велепольский ездил на короткое время в Варшаву для принятия участия в посвященных обсуждению его законопроектов заседаниях тамошнего Государственного Совета.

Мысль маркиза об отделении в Польше военной власти от гражданской, командования войсками от управления краем, скоро была усвоена в высших наших правительственных сферах. Не отвергал ее и сам Император, с тем, однако, чтобы должность начальника гражданского управления поручить природному русскому. Выбор Его Величества остановился на Н. А. Милютине, как на лице, наиболее способном ввести в Царстве Польском дарованные ему учреждения, и в первых числах апреля по Высочайшему повелению генерал Милютин спешно вызвал брата из заграничного отпуска.

«Дело в том, – писал последний жене по прибытии в Петербург, – что промедление в моем приезде сюда не осталось без последствий. Намерение Императора дошло до сведения заинтересованных лиц. Велепольский принялся за работу и, поддерживаемый князем Горчаковым и еще несколькими особами, поколебал первоначальные намерения Государя. Придумали новую комбинацию: вверить управление Царством Велепольскому, а чтоб успокоить тех, кто не верит в его искренность, поставить над ним наместника в лице самого Великого князя Константина. К величайшему удивлению всех – не исключая и Императора, – Великий Князь не только принял комбинацию, но и выказал необычайное рвение… Все это совершилось в несколько дней, можно почти сказать – в несколько часов, и скромная моя личность, нечаянно выдвинутая было на первый план, очень скоро отодвинута на последний, к полному моему удовольствию».

Государь ласково принял Николая Милютина, выразил сожаление, что напрасно его потревожил и, снисходя на его просьбу, продлил ему отпуск до зимы, в надежде, как выразился Император, что, собравшись с силами, он снова вернется на действительную службу.

27-го мая 1862 года состоялся Высочайший указ: «Его Императорскому Высочеству, Любезнейшему Брату Нашему, Государю Великому Князю Константину Николаевичу повелеваем быть наместником нашим в Царстве Польском с подчинением ему, на правах главнокомандующего, всех войск, в Царстве расположенных». Другим указом от того же числа точно определены права и обязанности наместника, а также «пределы прав гражданской власти» в Царстве. Признавая несовместной с настоящими обстоятельствами неограниченную власть, дарованную царским наместникам в царствование Императора Александра I, Государь облекал наместника как своего представителя полной властью, за исключением власти законодательной и случаев особой важности, подлежащих решению самого Императора. Поддерживая в Царстве порядок, безопасность и спокойствие, наместник в кругу своей административной и исполнительной власти уполномочивался действовать через посредство подчиненных ему начальника гражданского управления и командующего войсками. Вместе с тем, он – главный начальник всех властей Царства и расположенных там войск. Он председательствует в Государственном Совете Царства и в Совете управления, но непосредственное заведование гражданской частью в Царстве принадлежит начальнику гражданского управления. Заменяя наместника в Совете управления, в его отсутствие, он имеет решительный голос в случае равенства голосов, будучи непосредственным начальником всех правительственных комиссий и прочих гражданских властей того же разряда; он же по праву заседает в Государственном Совете, где занимает первое место между членами Совета управления. Рассмотрению наместника подлежат протоколы заседаний Совета управления, с правом приостановить исполнение всякой меры и повергнуть ее на верховное разрешение Государя Императора; постановления Совета, включенные в собрание законов, должны быть подписаны наместником, но скреплены начальником гражданского ведомства и главным директором подлежащей комиссии. Наместник рассматривает и решает все дела высшего управления и военные. Ему одному предоставляется: обнародование Высочайших повелений и дневных приказов касательно всех перемен в управлении; право помилования и конфирмации приговоров уголовных судов, а также постановлений, разрешающих столкновения властей, равно как и приговоров по политическим делам, впредь до обнародования положительного закона по сему предмету; наконец, окончательное разрешение всех вопросов, относящихся до военной силы, насколько она соприкасается с гражданским управлением. Сверх того, наместник рассматривает и представляет Государю Императору все денежные отчеты и дела, подлежащие Высочайшему решению. Все прочие дела разрешаются начальником гражданского ведомства и Советом управления.

Начальником гражданского управления тогда же назначен маркиз Велепольский. 27-го июня он прибыл в Варшаву, куда через несколько дней должен был последовать и Августейший наместник.

Сообщая Государственному Совету Царства Польского о назначении Великого князя Константина Николаевича, Лидерс выразил надежду, «что вся страна ответит ожиданиям Императора и Царя, принимая искреннее участие в приведении в исполнение высоких и милостивых его намерений и что прибытие Августейшего брата Его Императорского Величества может быть началом новой эпохи благоденствия для Царства». Ответом подпольного комитета, руководившего революционным движением в Варшаве, было совершенное несколько дней спустя покушение на жизнь бывшего наместника. 15-го июня, среди бела дня, в Саксонском саду неизвестный выстрелил в генерала Лидерса из пистолета и разбил ему челюсть. Убийца успел скрыться. Встревоженный Велепольский тотчас обратился к Великому Князю Константину Николаевичу с убедительной просьбой ускорить прибытием в Варшаву. Его Высочество с супругой, Великой Княгиней Александрой Иосифовной, приехал туда 20-го июня.

Покушение на Лидерса не долго оставалось одиноким. На другой же день по приезде в Варшаву, 21-го июля, при выходе Великого князя из театра сделан был и в него выстрел из пистолета в упор. Пуля, пройдя через эполету, легко ранила его в плечо. «Спал хорошо, лихорадки нет, – телеграфировал Его Высочество Государю, – жена не испугана, осторожно ей сказали. Убийцу зовут Ярошинский, портной-подмастерье». Император отвечал: «Слава Богу, что ты чувствуешь себя хорошо и что Сани (Великая Княгиня Александра Иосифовна) не была испугана. Общее участие меня радует и не удивляет. Могу то же сказать и здесь. Обнимаем вас. Утром был у нас благодарственный молебен».

Такой же молебен отслужен и в римско-католическом Варшавском соборе архиепископом Фелинским, произнесшим по этому случаю проповедь на текст: «не убий». На приеме в замке Великий Князь Константин Николаевич сказал, обращаясь к явившимся поздравить его с чудесным спасением чиновникам и почетным лицам из поляков: «Вот уже второе преступление в одну неделю, Провидение охранило меня, и я считаю этот случай счастливым, потому что он указывает краю на то, как далеко зашла зараза. Я глубоко убежден, что благородная и великодушная польская нация отвергает всякое соучастие в покушениях такого рода, но слов недостаточно: нужно дело. Брат мой желает вашего счастья, вот почему он прислал меня сюда. Рассчитываю на вашу помощь, чтобы я мог исполнить мою миссию. Дайте мне возможность трудиться вам на благо и будьте уверены, что я совершу все, что только в моих силах». Обратясь к графу Замойскому, Его Высочество спросил: «Вы, граф, одобряете меня? Так дайте же руку» – и, взяв также за руку Велепольского, прибавил: «Прошу, господа, вашего содействия. Поддержите меня вашим нравственным влиянием, так как всякое правительство, лишенное поддержки нации, остается бессильным».

В ближайшем заседании Государственного Совета Царства маркиз Велепольский воскликнул: «Если удары убийц станут снова отыскивать жертвы, то пусть лучше обратятся они на мою грудь, чем мне пережить добродетели отцов наших и честь польского имени». На вызов этот ответили два покушения на жизнь маркиза, оба, впрочем, не удавшиеся. Все три убийцы были судимы военным судом и повешены на гласисе Варшавской цитадели.

По совершении этих казней Великий Князь-наместник обратился к полякам с воззванием, предварительно представленным на утверждение Государя и удостоившимся Высочайшего одобрения. «Дай Бог, чтоб это воззвание возымело благотворное действие», – надписал Его Величество на проекте. Великий Князь, увещевая поляков отречься от всякой солидарности с виновниками совершенных преступлений, зачинщиками беспорядков, сеятелями смуты, терроризирующими и позорящими страну, обещал немедленное приведение в исполнение новых законов: об организации Государственного Совета, об учреждении учебных заведений, о переводе крестьян с барщины на оброк, о даровании прав евреям, об образовании городских и уездных советов, наконец, об административных преобразованиях, – и убеждал жителей Царства направить все усилия, чтобы законы эти не были парализованы партией преступления, которая жертвует благом страны осуществлению своих бессмысленных начал и помышляет лишь о разрушении, сама ничего не создавая. «Поляки, – так заключалось воззвание, – вверьтесь мне, как я вверился вам. Да одушевляет нас единое чувство. Будем трудиться сообща и в мире для счастья Польши, моля Бога, чтобы он благословил наша усилия, – и новая эра благосостояния и довольства откроется для отчизны, которую вы так любите».

Странный ответ последовал на великокняжеское воззвание. То был адрес, подписанный польскими дворянами, в числе более 300, съехавшимися в Варшаву, но на имя не наместника, а графа Андрея Замойского, как «представителя и истолкователя духа нации», с просьбой довести о содержании адреса до сведения Его Высочества. Адрес требовал возвращения Польше ее древних прав и вольностей. ««Мы не отказываем», – говорилось в нем, – «в нашем содействии образованию новых учреждений; мы хотим только заявить, что меры, принятые доселе в стране, довели возбуждение умов до такой степени, что ни военная сила, ни чрезвычайные суды, ни тюрьма, ни ссылка, ни эшафот не в состоянии их обуздать, а только вызовут крайнее отчаяние, которое толкнет нацию на путь, одинаково вредный для управляющих и управляемых. Как поляки мы можем поддерживать правительство лишь тогда, когда оно станет правительством польским и когда все области, составляющие нашу родину, будут соединены воедино и будут пользоваться конституцией и свободными учреждениями. В своем воззвании Великий Князь сам уважил и понял нашу привязанность к родине; но эта привязанность не может быть раздроблена, и если мы любим нашу родину, то всю, в совокупности, в пределах, начертанных ей Богом и освященных историей».

«Часть дворянства, – доносил Императору по телеграфу Константин Николаевич, – составила адрес Замойскому для передачи мне, в котором говорится про Литву и конституцию. Велепольский полагает, не дожидаясь подачи, арестовать его и выслать за границу. Я полагаю арестовать его при подаче и отправить в Петербург, дабы отвечать в своих действиях пред своим Государем. Ожидаю скорого ответа». Ответ последовал строгий: «Адреса не принимать. Замойского арестовать немедля и прислать сюда с надежным жандармским офицером. Главных зачинщиков так же арестовать в цитадели и Ново-Георгиевске и произвести следствие». Впрочем, из лиц, подписавших адрес, никто арестован не был. Даже самого Замойского наместник не решился подвергнуть аресту, но, отправив его в Петербург в сопровождении своего адъютанта, просил Государя, чтобы и там Замойский находился на свободе, не отвечая, в противном случае, за сохранение в Варшаве спокойствия. Император уважил просьбу брата. «Вчера Замойский, – известил он его, – повторил мне все, что ты от него слышал сам, и я объявил ему о высылке его на пароходе за границу, чего он, кажется, никак не ожидал». Снисходя к просьбе Замойского, Государь дозволил ему, впрочем, выехать по железной дороге в Кенигсберг, под надзором жандармского офицера до самой границы.

Не стесняемый более присутствием непримиримого противника, Велепольский энергично принялся за приведение в действие своей политической программы. По его настоянию почтовая часть и пути сообщения в Царстве Польском были изъяты из подчиненности подлежащим ведомствам Империи; все должности главных директоров правительственных комиссий, губернаторов, уездных начальников и все прочие, до самых низших в администрации края, – замещены природными поляками; польский язык введен в официальную переписку властей, причем на нем даже велись процессы государственных преступников, преданных русскому военному суду в Варшаве; открыта Главная Школа – так назывался восстановленный Варшавский университет – и политехническое училище в Новой Александрии; созваны уездные советы в губерниях: Радомской, Люблинской, Августовской, Плоцкой и Варшавской; постепенно снято военное положение в тех же пяти губерниях, за исключением губернских городов. По мере отмены военного положения раскрытие и преследование государственных преступлений переходило от военных к гражданским властям. Великий Князь-наместник широко пользовался предоставленным ему правом помилования. К концу сентября из общего числа 499 осужденных им прощены 289 человек. В день празднования тысячелетия России Государь в Новгороде подписал указ, которым прекращались все иски казны по имениям, конфискованным за государственные преступления. Толпами возвращались в Царство Польское поляки, сосланные в Сибирь, водворенные в Империи, выходцы, удалившиеся за границу. Речь свою при открытии новой сессии Государственного Совета Царства, 19-го сентября, Константин Николаевич начал так: «Господа, в первый раз обращаясь к вам в этом собрании, прежде всего желаю убедить вас, что печальные события, воспрепятствовавшие мне принять участие в последних ваших заседаниях, не охладили во мне благих намерений, которыми я одушевлен в видах благоденствия края. Полный веры в покровительство Провидения, я полагаюсь на чувства вернопреданности добрых граждан, которые проявляет уже Государственный Совет. Выполняя обязанности, возложенные на меня Августейшим Братом, Всемилостивейшим нашим Государем, я не перестану заботиться о благоденствии Царства Польского. Правительство, во главе которого стою я, не уклонится от пути законности и никому не дозволит безнаказанно от него уклониться».

Но все правительственные меры оставались без влияния на расположение умов в крае. Брожение во всех классах населения нимало не успокаивалось; революционные демонстрации не прекращались. 31-го июля Варшава, как и в предшедшем году, праздновала годовщину Люблинской унии снятием траура, закрытием лавок, торжественным богослужением в костелах. 2-го сентября, в день Воздвижения Креста по новому стилю, до пятидесяти тысяч народу собралось в Бернардинском Крестовом костеле на Лысой горе Опатовского уезда, и в национальных костюмах, под революционными хоругвями, целый день толпа пела возмутительные гимны, а ксендзы произносили пламенные проповеди, убеждая народ молить Бога об изгнании врагов из польской земли. Там же собирались пожертвования на революционные цели. Подпольный комитет, руководивший движением и присвоивший себе название «центрального», обнародовал воззвание к соотечественникам-полякам, выдавая себя за народное правительство, призванное вести беспощадную борьбу с пришельцами впредь до совершенного освобождения отчизны. Тот же комитет установил сбор на «повстанье», а уездные и городские советы пригласил немедленно разойтись. Последние, хотя и не исполнили этого требования, но проявили такой оппозиционный дух, что некоторые из них пришлось распустить. Подпольные листы: Рух, Стражница, Коссиньер, возбуждали граждан к сопротивлению властям, а в разных местностях Царства, появились кинжальщики, убивавшие лиц, заподозренных в измене народному делу.

Брожение из Царства распространилось на Северо-Западный и Юго-Западный края. Беспорядки возникли в Литве, в Белоруссии, в Подолии, на Волыни. Польские дворяне губерний Минской и Подольской простерли дерзость до того, что в адресах на Высочайшее имя требовали соединения названных губерний с Польшей. Все эти признаки указывали на близость взрыва. В первых числах января 1863 года в Царстве Польском вспыхнул вооруженный мятеж.

X. Мятеж в Царстве Польском и в Западном крае. 1863-1864 гг.

Пламень, долгие годы таившийся под пеплом, вспыхнул наконец и скоро разросся в разрушительный пожар, охвативший обширное пространство, от Вислы и Буга, до Западной Двины и Днепра: то был вооруженный мятеж поляков, быстро распространившийся из Царства Польского на всю западную окраину России.

Предлогом к восстанию послужил рекрутский набор, произведенный в Варшаве в ночь со 2-го на 3-е января 1863 года. По распоряжению Совета Управления Царства Польского имели поступить в рекруты те из подлежавших военной службе поляков, которые были известны как участники уличных беспорядков и революционных демонстраций. Но предупрежденные своими сообщниками – чиновниками, состоявшими на государственной службе, молодые люди эти успели скрыться из Варшавы и, собравшись в окрестных лесах, образовали первые мятежнические шайки, вооруженные косами, ножами, саблями, отчасти охотничьими ружьями и пистолетами. В продолжение следующих дней то же явление повторилось в разных других местностях Царства Польского. Подпольный центральный комитет, руководивший движением, издал призыв к общему восстанию.

13-го января, по окончании развода от лейб-гвардии Измайловского полка в Михайловском манеже, Император Александр, собрав вокруг себя офицеров, сам сообщил им о вспыхнувшем в Польше мятеже. ««Так как многим из вас, господа», – сказал Государь, – вероятно, неизвестны последние происшествия в Царстве Польском, то я хочу, чтобы вы узнали о них от меня самого. После столь благополучно совершившегося набора со 2-го на 3-е января стали появляться мятежнические шайки на обоих берегах Вислы, для рассеяния которых были немедленно посланы отряды. Наконец, в ночь с 10-го на 11-е число по всему Царству, за исключением Варшавы, было сделано внезапное нападение на войска наши, стоящие по квартирам, причем совершены неслыханные злодейства. Так, например, около Седлеца атакованные солдаты оборонялись отчаянно в одном доме, который мятежники подожгли, не видя средств им овладеть. Несмотря на то, храбрые войска наши отбили повсюду мятежников. По первым сведениям, потеря наша заключается в 30 человеках убитыми, в том числе старый наш измайловский товарищ, командир Муромского пехотного полка Козлянинов. Раненых до 400, и между ними – генерал Каннабих. Подобная же попытка была сделана около Белостока, в пределах даже Империи. Но и после сих новых злодейств я не хочу обвинять в том весь народ польский, но вижу во всех этих грустных событиях работу революционной партии, стремящейся повсюду к ниспровержению законного порядка. Мне известно, что партия эта рассчитывает и на изменников в рядах ваших, но они не поколеблют мою веру в преданность своему долгу верной и славной моей армий. Я убежден, что теперь, более чем когда-либо, каждый из вас, чувствуя и понимая всю святость присяги, исполнит свой долг, как честь нашего знамени того требует. В рядах ваших я сам начал свою службу, потом несколько лет имел честь вами командовать, и потому чувства преданности вашей мне хорошо были известны, и я гордился ими за вас перед покойным Государем, родителем моим. Уверен, что, если обстоятельства того потребуют, вы и теперь докажете на деле, что я могу на вас рассчитывать, оправдаете мое полное к вам доверие».

Для подавления мятежа в зародыше приняты были соответственные меры. По распоряжению Великого князя-наместника вновь введено по всему пространству Царства Польского военное положение, отмененное во многих местностях частными распоряжениями прошедшего года; объявлено Высочайшее повеление о том, чтобы мятежников, взятых в плен с оружием в руках, судить на месте преступления сокращенным полевым военным судом, и приговоры немедленно приводить в исполнение по конфирмации начальников военных отделов, соответствующих пяти губерниям Царства; восстановлены военно-судные комиссии; изданы правила о наложении секвестра на имущества всех лиц, причастных к восстанию. Еще в 1862 году переведена была в Варшаву 3-я гвардейская пехотная дивизия. В начале 1863 года двинуты туда же 2-я гренадерская дивизия и несколько кавалерийских и казачьих полков. Великий Князь-наместник возведен в звание главнокомандующего всеми войсками, расположенными в Царстве Польском.

Войска тотчас же принялись за преследование мятежнических шаек. Всюду наши летучие отряды наносили повстанцам чувствительные поражения – всюду, где только настигали их, но разбитая и рассеянная в одном месте, банда снова собиралась в другом или искала убежища в лесах. Попытки образовать большие скопища: Мирославского – в соседстве прусской границы, Лангевича – вдоль границы австрийской, окончились полным разгромом предводимых ими шаек, но число последних постоянно росло, распространяясь по всему Привислянскому краю, проникая в Белоруссию и Литву, с одной стороны, с другой – на Волынь и до самой Подолии. Быстрота движений русских войск при преследовании мятежников, неутомимое их рвение и отличная храбрость вызвали царское спасибо, выраженное в телеграмме Государя к наместнику: «Журнал военных действий прочел с истинным удовольствием, и поручаю тебе благодарить как всех начальников, так и славное войско наше за их молодецкую службу. Я горжусь ими более, чем когда-либо».

Не столько военные действия повстанцев, сколько быстрое и широкое распространение мятежа за пределы собственно Польши, а также слухи о дипломатическом вмешательстве великих европейских держав сильнее прежнего возбудили надежды поляков и побудили нескольких членов Государственного Совета Царства подать в отставку. В числе этих последних находился и архиепископ варшавский, Фелинский. Уступая убеждениям Великого князя Константина Николаевича, он хотя и взял назад прошение об отставке, но настоял на представлении Его Величеству письма, в котором заявлял, что дарованные Царству учреждения недостаточны для благоденствия края; что Польша не удовлетворится административной автономией; что ей нужна полная политическая и национальная независимость, предоставление которой одно только может, при сохранении соединения Царства с Империей, в лице Государя, остановить кровопролитие и привести к прочному умиротворению края.

Невзирая на все эти признаки дерзкой притязательности польских своих подданных, Император Александр в неистощимом милосердии издал, в первый день Пасхи, манифест, заключавший последнее слово вразумления заблудшим:

«При первом известии о вспыхнувшем в Царстве Польском мятеже мы, по движению нашего сердца, провозгласили, что не виним польский народ за волнения, для него самого наиболее пагубные. Мы относили их единственно к возбуждениям, издавна подготовленным вне Царства несколькими лицами, в которых многолетняя скитальческая жизнь утвердила привычку к беспорядкам, насилию, тайным замыслам и крамолам, погасила самые возвышенные чувства любви к человечеству и возбудила даже решимость запятнать народную честь преступлением. Все эти проявления другого времени, над которым история уже давно произнесла свой приговор, не соответствуют более духу нашей эпохи. Настоящее поколение должно иметь целью, не потоками крови, но путем мирного развития доставить благоденствие стране. Эту же цель и мы себе предначертали, когда, в уповании на покровительство Божие, дали обет пред Всемогущим и пред собственной совестью посвятить нашу жизнь благу наших народов. Но к полному и всестороннему осуществлению сего обета, для нас всегда священного, нам нужна помощь всех людей благомыслящих, искренно преданных своей родине и понимающих эту преданность не в своекорыстных и преступных порывах, а в охранении общественного спокойствия, законами утвержденного. В наших заботах о будущности края мы готовы все предшедшие смуты покрыть забвением и вследствие того, в горячем желании положить предел кровопролитию, столь же бесцельному для одних, сколько тягостному для других, даруем полное и совершенное прощение тем из числа вовлеченных в мятеж подданных наших в Царстве Польском, которые, не подлежа ответственности за какие-либо иные уголовные или по службе в рядах наших войск преступления, сложат оружие и возвратятся к долгу повиновения до 1-го будущего мая. На нас лежит священная обязанность охранять край от возобновления волнений и беспорядков и открыть новую эру в политической его жизни, которая может начаться только посредством разумного устройства местного самоуправления как основы всего общественного здания. Мы и положили эту основу в дарованных нами Царству установлениях; но к искреннему нашему прискорбию, успех их еще не мог быть изведан на опыте, вследствие превратных внушений, поставивших мечтательные увлечения на место того порядка, без которого немыслимо никакое преобразование. Сохраняя и ныне эти установления во всей их силе, мы предоставляем себе, когда они будут испытаны на самом деле, приступить к дальнейшему их развитию, соответственно нуждам времени и страны. Только доверием к этим намерениям нашим можно будет Царству Польскому изгладить следы минувших бедствий и надежно идти к цели, предназначенной нашей о нем попечительностью. Мы же, с нашей стороны, испрашиваем помощь от Бога на довершение всего, что постоянно считали нашим в сем деле призванием». Обнародованный в тот же день указ Правительствующему Сенату распространял действие Высочайше дарованной амнистии и на весь Западный край.

Ответом на царский призыв к примирению послужили два воззвания подпольного центрального комитета. В первом из них отвергалось обещанное прощение тем из мятежников, которые изъявят покорность; вторым – означенный комитет присваивал себе название «народного правительства» (Rząd narodowy) и конечной целью восстания провозглашал: полную независимость Польши, Литвы и Руси как нераздельных частей единого государства Польского.

Чаша русского долготерпения переполнилась. Дерзкие притязания поляков, русская кровь, проливаемая мятежниками, но всего более – известие о замышленном несколькими европейскими державами вмешательстве в наше внутреннее дело – глубоко возмутили русское общество, преисполнив его пламенным патриотическим негодованием. В сознании государственной опасности, ввиду посягательства на драгоценнейшее достояние России, ее независимость и целость, все сословия, звания и состояния русского народа тесно сплотились вокруг Престола, изъявляя Державному Вождю русской земли полное доверие и беспредельную любовь, и преданность. Первым выразило эти чувства пред Государем, во всеподданнейшем адресе, с.-петербургское дворянство: «Вызванные польскими смутами притязания на достояние России возбуждают в нас и скорбь, и негодование. Завистники наши мнят, что время преобразований, предпринятых вами для пользы и преуспеяния государства, благоприятствует их замыслам на всецелость русской державы. Но тщетны были бы их покушения! Испытанное в преданности и самоотвержении, дворянство, не щадя сил и жертв, в тесном союзе со всеми сословиями, станет на защиту пределов Империи. Да узнают враги России, что, жив еще в нас тот могучий дух предков, коим создано государственное единство любезного нашего отечества». Император милостиво принял это выражение верноподданнических чувств и в следующих словах изъявил свою признательность поднесшей ему адрес дворянской депутации: «Благодарю вас за адрес. При нынешних обстоятельствах он доставил мне одну из самых приятных, утешительных минут. Я вполне разделяю ваши чувства, как дворянин, и уверен, что все русское дворянство их разделяет с вами. Надеюсь, что вы и детям вашим передадите такие же чувства, какими теперь меня порадовали. Понимаю любовь к отечеству так, как вы ее выразили: она составляла в течение веков силу России; она же, переходя из рода в род, останется вернейшей охраной ее могущества. Еще раз благодарю вас и прошу передать искреннюю мою благодарность дворянству».

Несколько дней спустя, принимая депутацию с.-петербургского городского общества, в Светлое Христово Воскресение представившего всеподданнейшее письмо с выражением тех же чувств, Император сказал городскому голове и старшинам сословий: «Истинно благодарю вас, господа, за красное яичко, которое поднес мне от вас князь Суворов в день светлого праздника. Ничем лучшим не могли вы порадовать меня в этот день. Верю, что ваши патриотические чувства искренни, что вы вполне их разделяете со всем русским дворянством и передадите вашим детям и внукам. До тех пор, пока эти чувства будут жить в вас, пока в вас будет та же вера и молитва к Богу – она сохранит Россию. Еще раз благодарю вас».

Первопрестольная столица не отстала от Петербурга в патриотическом одушевлении. Московское дворянство, дума, незадолго до того преобразованная по образцу петербургской, с допущением в состав ее гласных от всех сословий, университет, старообрядцы Рогожского кладбища и беспоповцы Преображенского богадельного дома, наконец, водворенные в Москве временнообязанные крестьяне из разных губерний, все спешили, наперерыв, повергнуть к подножию Престола выражение благоговейной любви к Царю, преданности, доверия, готовности жертвовать всем для защиты отечества. Московские адресы отличались необычайной задушевностью, теплотой, подъемом духа. Дворяне писали: «Услышав голос Вашего Величества, обращенный к мятежным подданным, дворянство Московской губернии поспешило собраться необычным порядком. Оно хотело, Государь, чтобы русское дворянство немедленно отозвалось из самого сердца России, из первопрестольной Москвы, зиждительницы русского государства. Государь, мы все перед вами, как один человек. Все заботы смолкают и падают пред всесильным призывом отечества. Враги, возмутившие Западный край ваших владений, ищут не блага Польши, а пагубы России, призываемой вами к новой исторической жизни. Государь, ваше право на Царство Польское есть крепкое право; оно куплено русской кровью, много раз пролитой в обороне от польского властолюбия и польской измены. Суд Божий решил нашу тяжбу, и Польское Царство соединено неразрывно с вашей державой. Вы произнесли, Августейший Монарх, слово милости и прощения, чтоб исторгнуть оружие у возмутившихся подданных; да будет же это слово услышано с благодарностью и покорностью! Вы пребываете тверды в благих начинаниях ваших. Вы сохраняете все льготы, дарованные вами Царству Польскому. Вы не делаете различия между поляками и русскими и открываете для них одну и ту же будущность благосостояния и успехов, которая должна теснее сблизить и сроднить их между собой. Ваше милосердие, Государь, есть твердость и сила. Так понимает его ваше верное дворянство; так понимает его весь народ ваш; так должны понимать его и недруги России. Мы молим Всевышнего, да отвратит Он от нашего отечества бедствия войны. Но война не страшит нас. Все устремится на зов отечества, все поднимется при малейшем покушении на всецелость вашей державы, при малейшем оскорблении нашей народной чести. Доверьтесь судьбам вашего народа, Государь. Положитесь на испытанную преданность вашего дворянства: как всегда, оно будет впереди, где грозит опасность. Во главе, освобождаемой вами России вы могущественны, Государь. Вы могущественнее ваших предшественников. Дерзайте, уповая на Бога, на вашу правду и на любовь к вам всей России».

В том же духе пробудившегося государственного и народного самосознания составлены были и адресы думы и университета московских. Крестьяне выражали готовность поголовно идти в огонь и в воду за Русь и за Царя-Освободителя, даровавшего им новую жизнь. Раскольники восклицали: «Мы храним свой обряд, но мы твои верные подданные. Мы всегда повиновались власть предержащим, но тебе, Царь-Освободитель, мы преданы сердцем нашим. В новизнах твоего царствования нам старина наша слышится. На тебе, Государь, почиет дух наших Царей добродетельных. Не только телом, но и душой – мы русские люди. Россия нам – матерь родная, мы всегда готовы пострадать и умереть за нее. Наши предки были русские люди, работали на русскую землю и за нее умирали. Посрамим ли мы память отцов и дедов наших и всех русских христиан, от которых кровь нашу прияли? Престол твой и русская земля не чужое добро нам, а наше кровное. Мы не опоздаем явиться на защиту их и отдадим за них все достояние и жизнь нашу. Да не умалится держава твоя, а возвеличится, да не посрамятся в нас предки наши, да возрадуется о тебе старина наша русская».

Примеру Петербурга и Москвы последовали все прочие города и области обширного Царства русского. Со всех концов России поступали всеподданнейшие адресы от всех сословий, обществ, учреждений, большая часть – через нарочных депутатов, спешивших в столицу ко дню рождения Императора.

В этот день обнародовано законоположение, свидетельствующее о человеколюбии Венценосца и о уважении его к человеческому достоинству: отмена телесных наказаний.

Вопрос о том возбужден был генерал-адъютантом князем Н. А. Орловым вскоре по объявлении манифеста 19-го февраля 1861 года, подавшим Государю записку, в которой он доказывал, что телесные наказания, отмененные в большей части европейских государств, противны христианству, нравственности и общественности. По Высочайшему повелению записка Орлова рассматривалась в Комитете, учрежденном при II Отделении Собственной Его Величества Канцелярии для составления проекта нового воинского устава о наказаниях. Комитет согласился с основной мыслью записки о своевременности отмены телесных наказаний, как не соответствующих ни духу времени, ни достоинству человека и лишь ожесточающих нравы, не достигая главной своей цели – устрашения преступников. По собрании отзывов разных ведомств, причем как военный министр Милютин, так и главный начальник морского ведомства, Великий Князь Константин Николаевич, высказались за отмену помянутых наказаний в войсках и во флоте, проект закона в этом смысле поступил на рассмотрение Государственного Совета, и 17-го апреля 1863 года издан указ Правительствующему Сенату: О некоторых изменениях в существующей ныне системе наказаний, уголовных и исправительных. Актом этим отменялось телесное наказание, сопряженное дотоле с лишением всех прав состояния, с ссылкой в каторжные работы или на поселение, с потерей всех особенных, лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, с отдачей в исправительные арестантские роты гражданского ведомства и вообще со всяким другим наказанием или взысканием; отменялось также наложение клейм и штемпельных знаков; наказание розгами за проступки заменялось заключением в тюрьме или кратковременным арестом; совершенно освобождались от телесных наказаний женщины, церковнослужители христианских исповеданий и дети их, духовные лица нехристианских исповеданий и дети их, учители народных школ, лица, окончившие курс в уездных или земледельческих училищах, а также – в средних и высших учебных заведениях, и лица крестьянского сословия, занимающие общественные должности по выборам. Одновременно Высочайшими приказами по-военному и морскому ведомствам «в видах возвышения духа в нижних чинах» отменены шпицрутены в армии, «кошки» – во флоте и вообще ослаблено употребление телесных наказаний.

В тот же день Император принял в Белой зале Зимнего Дворца депутатов, привезших из разных местностей Империи всеподданнейшие адресы по польскому делу. Выйдя к ним вместе с Императрицей, Государь произнес следующую речь: «Благодарю вас, господа, за поздравление и в особенности – за выражение ваших патриотических чувств, вызванных смутами как в Царстве Польском, так и в Западных губерниях и посягательством врагов наших на древнее русское достояние. Адресы ваши и те, которые я ежедневно получаю от всех сословий и из других губерний, составляют для меня истинное утешение посреди всех моих забот. Я горжусь единством этих чувств вместе с вами и за вас. Они составляют нашу силу, и пока они будут сохраняться, и мы будем призывать Бога на помощь, Он нас не оставит, и единство Царства всероссийского – непоколебимо. Враги наши надеялись найти нас разъединенными, но они ошиблись. При одной мысли об угрожающей нам опасности все сословия земли русской соединились вокруг Престола и показали Царю своему то доверие, которое для него всего дороже. Я еще не теряю надежды, что до общей войны не дойдет; но если она нам суждена, то я уверен, что с Божией помощью мы сумеем отстоять пределы Империи и нераздельно соединенных с нею областей… Еще раз благодарю вас всех за чувства вашей преданности, которым я верю; верьте же и мне, что моя жизнь имеет единственную цель: благо дорогого нашего отечества и постепенное развитие гражданской его жизни. Но на этом трудном поприще всякая торопливость не только не принесет нам пользы, но была бы вредна и даже преступна. Предоставьте мне дальнейшее их развитие, когда я почту это возможным и полезным. Взаимное наше доверие есть залог будущего благоденствия России. Да будет благословение Божие с нами. Еще раз благодарю вас всех от души».

Их Величества милостиво разговаривали с депутатами, обходя их ряды. Приветливо обошелся Государь и с раскольниками, сказав им: «Я рад вас видеть и благодарю за сочувствие общему делу. Мне хотели вас очернить, но я этому не поверил, и уверен, что вы – такие же верноподданные, как и все прочие. Вы мои дети, а я – ваш отец, и молю Бога за вас, так же, как и за всех, которые так же, как и вы, близки моему сердцу».

Долго еще продолжали поступать бесчисленные всеподданнейшие письма со всех концов России, с окраин ближних и дальних. В числе их заслуживает особенного внимания адрес прибалтийских дворян, заявивших, что, несмотря на различие языка и учреждений, «остзейские провинции знают только один долг, одно знамя», что жителей их соединяет единое чувство к Престолу и Монарху, общее им с коренными обитателями России, и что в случае войны они проявят непоколебимую верность и достойное предков самоотвержение. В том же смысле высказались в своих адресах и представители Закавказского края, дворянство тифлисское и кутаисское, карабахские беки и дворяне, караногайцы и тифлисские молокане. «Адресы доставили мне истинное удовольствие, – телеграфировал Государь наместнику Кавказскому. – Передай всем душевное мое спасибо за изъявление чувств преданности, которым я вполне верю».

Общее одушевление, вызванное событиями в Польше, знаменует перелом в воззрениях русского общества на существеннейшие вопросы политики, как внутренней, так и внешней. Пробудившееся в нем народное самосознание свело его с пути увлечений и возвратило к правильной оценке и разумению исторических начал русской государственной и общественной жизни. Мощным выразителем этого направления, поборником единения всех русских людей с верховной властью в общем деле отстаивания державных прав России, ее чести и достоинства явился в новонарожденной русской повременной печати издатель «Московских Ведомостей» М. Н. Катков. Пламенная речь этого даровитого и убежденного писателя в значительной степени содействовала установлению того единодушного взгляда русских людей на польскую справу, что послужил правительству твердой и надежной опорой в мерах, предпринятых им для подавления мятежа.

Не менее Привислянского края озабочивало Императора Александра положение Белоруссии и Литвы. В подкрепление расположенных там войск отправлены сперва 2-я, а по отозвании ее обратно в Петербург, и 1-я гвардейские пехотные дивизии; ввиду же того противодействия, которое встретили в этих местностях причастные к восстанию поляки-помещики от крестьян русского происхождения, 1-го марта объявлен указ Сенату, коим в губерниях Виленской, Ковенской, Гродненской, Минской и в четырех уездах губернии Витебской прекращены обязательные отношения крестьян к землевладельцам и приступлено к немедленному выкупу их угодий при содействии правительства. Вскоре мера эта была распространена и на все прочие уезды Витебской губернии, а также на губернии Могилевскую, Киевскую, Волынскую и Подольскую. Тем не менее мятеж разгорался в Северо-Западном крае; вооруженные шайки нападали на транспорты с оружием, терроризируя сельское население, верное долгу. Главный начальник края, генерал-адъютант Назимов, не мог совладать с движением, в особенности по той причине, что едва ли не вся администрация состояла из поляков, не только сочувствовавших, но и потворствовавших восстанию. Он сам просил об увольнении, а на место его Государь избрал бывшего министра государственных имуществ, М. Н. Муравьева. В совещаниях с министрами и в личных докладах Императору Муравьев изложил свой план действий, заключавшийся в том, чтобы, не ограничиваясь усмирением мятежа, восстановить в искони русском крае русскую народность и православие. Государь благодарил его за самоотвержение и прибавил, что вполне разделяет его образ мыслей и предложенную систему действий, от которой и сам не отступит. Тогда же на место уволенного генерал-адъютанта Рамзая помощником Великого князя Константина Николаевича, по званию главнокомандующего войсками в Царстве Польском, назначен генерал-адъютант граф Берг.

Оба эти назначения указывали на решимость Императора Александра не отступать пред мерами строгости для водворения порядка в западной окраине. Но в противоположность этим мерам, вынужденным строптивостью поляков, Государь явил высокое доказательство расположения и доверия своим финским подданным, объявив манифестом от 6-го июня о созвании в Гельсингфорсе, в начале будущего сентября, государственных чинов Великого Княжества Финляндского. В конце июля Его Величество сам отправился в Финляндию, посетил Гельсингфорс, а в Тавастгусте присутствовал на маневрах, собранных там 10-ти финских стрелковых батальонов. Восторженно встретили его финляндцы, осыпая цветами путь его.

По возвращении из Финляндии Император проводил до Нижнего Новгорода отправившуюся в Крым Императрицу Марию Александровну. Их Величества в подробности осмотрели Нижегородскую ярмарку, купечество которой представило Государю приветственный адрес. Принимая его, Император выразил благодарность купцам, присовокупив, что вполне верит им и надеется на непоколебимость их чувств. По последним известиям, сообщил Монарх, положение политических дел более клонится к мирному исходу. «Если же, несмотря на то, – заключил он, – дела приняли бы другой оборот, то мы постоим за себя твердо». В Нижнем же поднесли Императору хлеб-соль волостные старшины временнообязанных крестьян и удельные головы. Государь сказал им: «Благодарю вас за полную преданность и усердие, которое вы выразили в письмах ко мне. Старайтесь оправдывать это на деле. Неуклонно повинуйтесь постановленным над вами начальникам. Честно платите следующие по уставным грамотам оброки. Исполняйте точно все, что повелено вам данными мною положениями. Вздорным слухам не верьте, а верьте только тому, что, через поставленные над вами власти, от меня повелевается. Скажите об этом вашим односельцам».

Ко времени возвращения Государя в столицу – 11-го августа – успели выясниться благие последствия целого ряда энергических и целесообразных мер, принятых генералом Муравьевым для восстановления порядка в Северо-Западном крае. Вооруженное восстание подавлено с неумолимой строгостью; мятежнические шайки истреблены или рассеяны; участники их и тайные или явные пособники обнаружены и подвергнуты заслуженной каре; край очищен от неблагонадежных лиц высылкой их в отдаленные местности Империи; обузданы римско-католическое духовенство и дворяне польского происхождения; поднято значение и достоинство православия и русской народности; восстановлено обаяние власти. В признание этих заслуг Император Александр, в день своих именин, пожаловал Муравьеву орден св. Андрея, при милостивом рескрипте, в котором выразил, между прочим, надежду, «что приближается то время, когда, не обращаясь к прискорбным мерам строгости, можно будет приступить к окончательному укреплению в крае общественного спокойствия и восстановлению в полной силе общих начал гражданского управления». Той же награды удостоен и киевский, волынский и подольский генерал-губернатор, генерал-адъютант Анненков, за успешные меры к предупреждению мятежа в Юго-Западном крае.

Между тем в Царстве Польском восстание продолжало развиваться, невзирая на постоянные поражения, наносимые мятежническим шайкам русскими войсками. Причиной тому было, с одной стороны, нежелание Великого князя-наместника принимать беспощадные меры строгости, к коим прибегал в Литве генерал Муравьев, с другой – большее или меньшее соучастие в мятеже польских властей, как высших, так и низших, в руках коих сосредоточивалось еще управление Привислянским краем. Кровь лилась не в одних схватках русских летучих отрядов с повстанцами, но и вследствие многочисленных убийств, совершаемых по распоряжению подпольного жонда агентами его, так называемыми жандармами-вешателями и кинжальщиками, над мирными обывателями, не сочувствовавшими мятежу. Состав тайного комитета, руководившего восстанием, оставался необнаруженным, хотя от имени его едва ли не ежедневно издавались разные воззвания и распоряжения, делались поборы, устраивались манифестации. К тому же между правительством наместника и высшим духовенством, и дворянством обозначился окончательный разлад, приведший к удалению из Варшавы архиепископа Фелинского и водворению его на жительство в Ярославль. Ввиду всех этих обстоятельств попытку примирения с Польшей на началах программы Велепольского нельзя было не признать окончательно неудавшейся.

Это сознавал и сам маркиз, в половине июня обратившийся к наместнику с просьбой уволить его, по расстроенному здоровью, в заграничный отпуск на два месяца для пользования морскими купаньями. Велепольский получил испрошенный отпуск и 4-го июля оставил Варшаву, а в конце августа – уволен от всех занимаемых им должностей. Тогда же выехал за границу и Великий Князь Константин Николаевич, сдав должность наместника и главное начальство над войсками временному заместителю, помощнику своему, графу Бергу.

31-го августа Государь в сопровождении министра Императорского Двора, графа Адлерберга, и вице-канцлера, князя Горчакова, отплыл из Кронштадта и через Транзунд и Выборг 2-го сентября прибыл в Гельсингфорс. В первый день по приезде он посетил Финляндский Сенат и Александровский университет, к профессорам которого обратился со следующими словами: «С удовольствием вижу себя между вами, господа, в месте, напоминающем мне то время, когда я был канцлером университета. Я рассчитываю на ваше усердие к образованию юношества. Надеюсь, что вы образуете молодых людей трудолюбивых, верных и преданных отечеству, которые, служа своему краю, будут помнить, что они принадлежат к великой семье русских Императоров».

6-го сентября – торжественно открыт Государем финляндский сейм. «Представители Великого Княжества Финляндского, – так начал он тронную речь свою, – видя вас собранными вокруг меня, я счастлив, что мог осуществить ваши желания и надежды». Император упомянул о подготовительных трудах учрежденной им в 1861 году особой комиссии, перечислил представленные сейму финансовые законы и выразил решимость не приступать впредь, без согласия государственных чинов, к новым займам. Об основных законах страны он отозвался, что некоторые из них не отвечают потребностям времени, другие – страдают неясностью и неопределенностью. Проект закона, видоизменяющий их, будет представлен сейму, который созывается через три года. «Соблюдая монархическое конституционное начало, – продолжал Император, – присущее нравам финского народа и запечатленное во всех его законах и учреждениях, я хочу внести в этот проект еще более обширные права, чем те, что принадлежат ныне государственным чинам, относительно установлений налогов, а также право начинания, коим они пользовались прежде, предоставляя, впрочем, себе почин во всех вопросах, касающихся изменения основных законов. Вам известны мои чувства и желания мои счастья и благоденствия народов, вверенных моему попечению. Ни одно из моих действий не нарушило согласия, которое должно существовать между Государем и народом. Я хочу, чтобы согласие это продолжало служить, как и прежде, залогом добрых отношений, соединяющих меня с мужественным и честным финским народом. Оно будет несомненно способствовать благосостоянию страны, близкой моему сердцу, и доставит мне случай созывать вас в определенные сроки. От вас, представители Великого Княжества, зависит доказать достоинством, умеренностью и спокойствием ваших рассуждений, что в руках народа мудрого, расположенного трудиться, сообща с Государем, в практическом духе над развитием своего благоденствия, либеральные учреждения не только не составляют опасности, но являются гарантией порядка и преуспеяния».

Из Финляндии, проведя в Царском Селе всего несколько дней, посвященных приему избранного в короли Эллинов датского принца Георга, Император поехал в Ливадию, где ожидала его Императрица. Там 19-го октября состоялось окончательное увольнение Великого князя Константина Николаевича от звания наместника в Царстве Польском и главнокомандующего войсками, в нем расположенными, и назначение на обе эти должности генерал-адъютанта графа Берга.

«Призвав Ваше Императорское Высочество, – писал по этому поводу Государь к августейшему брату, – в прошедшем году к управлению Царством Польским в качестве моего наместника, я желал выразить мою твердую волю дать постепенное развитие новым учреждениям, мною Царству дарованным. Самое назначение любезного мне брата было ручательством моего искреннего желания следовать путем умиротворения к восстановлению нарушенного порядка в Польше и водворению в ней прочного управления, на основаниях, согласных с нуждами и пользой края. Вполне постигнув мои благосклонные к народу польскому намерения, душевно им сочувствуя и воодушевленные высокой мыслью примирения, Ваше Императорское Высочество с достойным самоотвержением пожертвовали всем положением вашим в Империи, чтобы на новом поприще, неограниченным моим доверием вам указанном, усугубить ваше рвение на пользу службы и отечества. Я имел право ожидать от подданных моих Царства Польского, что как намерения мои, так и готовность ваша к приведению в исполнение моих предначертаний будут постигнуты, что, минутное увлеченные насилием против правительства, они поймут значение прибытия вашего в Царство, и, видя в нем залог попечений моих о благе Польши и доказательство моего расположения простить заблуждение, они возвратятся на путь долга и к чувствам преданности своему Монарху. К крайнему моему прискорбию, надежды мои не осуществились. Встреченные на первом шагу вероломством и покушением на драгоценную для меня жизнь вашу, Ваше Императорское Высочество кровью запечатлели преданность ко мне и России. Невзирая на все усилия ваши, учреждения, дарованные мной Царству Польскому, доселе не действуют согласно их назначению, встречая постоянные препятствия не в доброй воле и стараниях правительства, а в самой стране, находящейся под гнетом крамолы и пагубным влиянием иноземных возмутителей. С прибытием вашим в Польшу должна была внушением необходимого уважения и доверия к закону ознаменоваться новая эпоха для ее внутреннего развития и благоденствия. Неусыпно и не щадя своего здоровья, Ваше Императорское Высочество твердою волей старались осуществить мои благие для Царства Польского намерения. Соглашая постоянно ваши действия с целью вашего назначения, имея постоянно в виду пользы службы России и вверенного управлению вашему края, пренебрегая ежеминутной личной опасностью, вы не поколебались в неусыпных усилиях ваших и тогда, когда открытый мятеж противопоставил величайшие затруднения действию закона. Но продолжающееся возмущение, тайные преступные замыслы и возрастающая со всех сторон измена убедили Ваше Императорское Высочество в несоответственности с нынешним состоянием края той мысли благосклонного и кроткого умиротворения, побудившей меня возложить на вас исполнение щедрых льгот, мною Царству Польскому дарованных. Народ польский не хотел понять и оценить мысль назначения Вашего Императорского Высочества моим наместником и, вероломным восстанием и преступными заговорами, оказался недостойным данного ему, в лице любезного мне брата, залога благосклонных намерений моих. Сознавая справедливость вашего воззрения на невозможность, при настоящих обстоятельствах, следовать для усмирения края тем путем, который вызвал в прошедшем году назначение ваше, я соизволяю на испрашиваемое вами увольнение от обязанностей наместника моего и главнокомандующего войсками в Царстве Польском. Когда же, с помощью Божией, восстание в Польше будет подавлено, когда, вняв наконец гласу закона и долга, подданные мои в Царстве отвергнут насилие отъявленных поборников измены и обратятся к моему милосердию, когда водворенный порядок дозволит приступить вновь к начатому вами делу, когда обстоятельства дозволят введение тех учреждений, которые мною были дарованы Царству и приведение в действие коих есть одно из моих живейших и искреннейших желаний, – тогда я буду надеяться, что вам снова можно будет принять участие в исполнении моих предначертаний и посвятить себя на пользу службе, с той же ревностью и самоотвержением, коих постоянные и несомненные доказательства столь же были отрадны моему сердцу, сколь неограниченны мои к вам доверие и братские дружба и любовь. Молю Бога, дабы испрашиваемый вами отдых, необходимый Вашему Императорскому Высочеству после постоянных и тяжких трудов, понесенных вами среди величайших затруднений и испытаний, глубоко поражавших ваше сердце, столь горячо любящее дорогое отечество, сколь возможно скоро восстановил ваши силы. Да поможет нам Бог! В Его беспредельное милосердие уповаю твердо и непоколебимо. Искренно вас любящий и благодарный брат Александр».

Граф Берг деятельно принялся за усмирение мятежа и за восстановление порядка в крае, прибегая против мятежников к строгим и решительным мерам, уже изведанным на опыте генералом Муравьевым в Литве. Со своей стороны, подпольный жонд напряг все свои силы, чтобы поддержать потухавшее пламя восстания. Исполнители его велений – жандармы-вешатели и кинжальщики – совершали убийство за убийством. Организованы были покушения на жизнь нового наместника. К счастью, преступные попытки не удались. Преследование мятежнических шаек продолжалось с усиленной энергией и с возраставшим успехом. Одновременно строгими распоряжениями графа Берга восстановлен наружный порядок в Варшаве и в губерниях Царства. Под страхом денежных штрафов женщины сняли траур и облеклись в цветные наряды. На город Варшаву и на землевладельцев всего края наложена чрезвычайная контрибуция. Следственные комиссии усердно трудились над раскрытием тайной организации мятежа. Действия их объединились учреждением центрального военно-полицейского управления, под главным начальством генерала Трепова, возведенного в звание генерал-полицмейстера в Царстве Польском. По мере обнаружения революционной организации виновные подвергались законной каре. 29-го марта 1864 года открыт пресловутый «Народный жонд» и задержаны его деятельнейшие члены. Те из них, что избегли ареста, скрылись за границу, и с этого времени подпольный комитет уже более не восстановлялся. К 1-му мая того же года край очищен от последних вооруженных шаек и войскам, усмирившим мятеж, объявлено окончание кампании.

XI. Дипломатический поход на Россию. 1863

В самом начале польского восстания главные европейские Дворы относились к нему довольно равнодушно. Одна только Пруссия при первом известии о появлении вооруженных шаек повстанцев поспешила предложить России содействие к подавлению мятежа. Две причины побудили к тому прусского министра-президента Бисмарка. Про одну из них он сам так отозвался, много лет спустя, пред германским рейхстагом: «Я мог наблюдать в Петербурге за русским делом в Польше вблизи, вследствие доверия, коим дарил меня покойный Император Александр. Я пришел к убеждению, что в русском кабинете действуют два начала: одно – я мог бы назвать его антинемецким – желавшее приобресть благоволение поляков и французов, главными представителями коего служили вице-канцлер князь Горчаков, а в Варшаве – маркиз Велепольский; другое – носителями которого были преимущественно сам Император и прочие его слуги, основанное на потребности твердо придерживаться во всем дружественных отношений с Пруссией. Можно сказать, что в среде русского кабинета вели борьбу за преобладание дружественно расположенная к Пруссии антипольская политика с политикой польской, дружественно расположенной к Франции». Другим поводом к предложению России услуг послужило убеждение Бисмарка, тогда же гласно высказанное им в прусской палате депутатов, что быстрое подавление мятежа требуется интересами Пруссии. ««Во всем этом деле», – говорил он, – речь идет вовсе не о русской политике и не о наших отношениях к России, а единственно об отношениях Пруссии к польскому восстанию и о защите прусских подданных от вреда, который может произойти для них от этого восстания. Что Россия ведет не прусскую политику, знаю я, знает всякий. Она к тому и не призвана. Напротив, долг ее – вести русскую политику. Но будет ли независимая Польша, в случае если бы ей удалось утвердиться в Варшаве, на месте России вести прусскую политику? Будет ли она ревностной союзницей Пруссии против иностранных держав? Озаботится ли о том, чтобы Познань и Данциг остались в прусских руках? Все это я предоставляю вам взвесить и сообразить самим». Не без влияния на решение Бисмарка осталась и мелькнувшая в голове его мысль, о которой он тогда же намекнул вице-президенту прусской палаты депутатов Берендту: «Польский вопрос может быть разрешен только двумя способами: или надо быстро подавить восстание, в согласии с Россией, и предупредить западные державы совершившимся фактом, или же дать положению развиться и ухудшиться, ждать, покуда русские будут выгнаны из Царства или вынуждены просить помощи, и тогда – смело действовать и занять Царство за счет Пруссии. Через три года все там было бы германизировано». – «Но ведь то, что вы мне говорите, не более как бальный разговор», – воскликнул озадаченный собеседник. – «Нисколько, – отвечал министр, – я говорю серьезно о серьезном деле. Русским Польша в тягость, сам Император Александр признавался мне в том в Петербурге». В Берлине, очевидно, помнили, что с 1795 по 1807 год Варшава была прусским городом, а Царство Польское – прусской областью, носившей даже название «Южной Пруссии».

Прусское правительство приняло ряд энергических мер, направленных против польских мятежников. Вдоль нашей границы сосредоточены четыре полка, усиленные надлежащими резервами, с приказанием не допускать в прусские пределы вооруженных шаек повстанцев. В воззвании, обращенном властями к познанскому населению, выражалась надежда, что польские подданные короля воздержатся от участия в мятеже, а в случае ослушания их предупреждали, что виновных постигнет кара, положенная за государственную измену. Наконец, генерал-адъютант Вильгельма I, Альвенслебен, и флигель-адъютант Раух были посланы в Варшаву и оттуда в Петербург для собрания сведений о ходе восстания и для соглашения с русским правительством об общих мерах к его усмирению. В Варшаве Великий Князь-наместник и ближайшие его советники были крайне удивлены предупредительностью соседнего Двора, в особенности, когда прусские посланцы предложили приступить к заключению конвенции с целью действовать сообща против мятежников. 27-го января, генерал Альвенслсбен подписал с князем Горчаковым конвенцию, которой Россия и Пруссия условились, что в случае требования военного начальства одной из держав войска другой державы могут переступить границу, а если окажется нужным, то и преследовать инсургентов на территории соседнего государства.

Оглашение Бисмарком заключенной с Россией конвенции, хотя и без обнародования ее текста, возбудило тревогу и беспокойство прочих великих держав. Наполеон III, видевший угрозу для себя в сближении русского Двора с прусским, предложил Англии и Австрии сообща протестовать в Берлине против международного акта, коим частный польский вопрос обращен в общеевропейский, подлежащий обсуждению всех великих держав. Но из Лондона ему заметили, что несправедливо предъявлять упрек к Пруссии, оставляя в стороне «главного виновника» (le grand coupable), то есть, Россию; такой же уклончивый ответ получен был в Париже и из Вены. Одновременно сент-джемский кабинет предписал своему представителю в Петербурге, во имя венских договоров 1815 года, коими Царство Польское присоединено к Российской Империи и участницей которых была Великобритания, пригласить русский Двор даровать амнистию полякам и возвратить Польше гражданские и политические права, дарованные ей Императором Александром I, во исполнение обязательств, якобы принятых им на Венском конгрессе пред Европой. Французскому правительству английский министр иностранных дел предложил поддержать это представление, но получил в ответ, что Франция уже сделала что могла в Петербурге отдельно (séparément) и не находит возможным приступить к коллективному давлению на русский Двор.

26-го февраля посол лорд Непир вручил русскому вице-канцлеру депешу, заключавшую требования его Двора. Прочитав ее, князь Горчаков объявил, что, действуя в духе примирительном, он не даст письменного ответа на замечания великобританского правительства, но ограничится возражением на словах. Не оспаривая мнения английского министра о печальном положении дел в Польше, вице-канцлер заявил, что оно разделяется Императором Александром и его правительством; что Государь глубоко скорбит о кровопролитии, но что ответственность за это падает не на него. Рекрутский набор был лишь предлогом, а не причиной восстания, подготовленного издавна эмиграцией в иностранных столицах, не исключая и Лондона. То было демократическое и антисоциальное движение, стремившееся совершенно к иным целям, чем те, на которые указывают практические государственные люди Англии. Цели эти: отделение Польши от России, полная национальная независимость в пределах 1772 года. В мятеже участвуют лишь городское население, сельское духовенство, мелкая шляхта. Крупные землевладельцы из дворян ищут убежища под защитой пушек варшавской цитадели; крестьяне – все на стороне правительства. Переходя к касающимся Польши постановлениям венских договоров, вице-канцлер заметил, что введение упомянутых в них национальных учреждений предоставлено усмотрению русского правительства. Император Александр I даровал Царству Польскому, по собственному почину, представительную конституцию, которая не была даже сообщена иностранным державам, а потому Император Николай имел полное право отменить ее, когда она оказалась не отвечающей потребностям ни Польши, ни России. Александр II применил в Царстве Польском те же правительственные начала, что проводятся им в России. Дарованные им Царству учреждения предоставляют полякам полную административную автономию и выборное представительство. Конечно, они не тождественны ни с конституцией Александра I, ни с такими же учреждениями в Англии, но зато – соображены с положением Польши и отношениями ее к России. Практические государственные люди Великобритании не станут утверждать, что спасительны и полезны повсюду лишь те учреждения, что привились в Англии. Провозгласив начало невмешательства правилом своей внешней политики, они не отступят от него и не станут вмешиваться во внутренние дела дружественной державы. Что касается до права Англии, истекающего из венских договоров, то вопрос этот исчерпан перепиской, происходившей между обоими правительствами по усмирении польского мятежа 1830–31 годов. Относительно же советуемой сент-джемским Двором амнистии князь Горчаков, во внимание к дружественному характеру английских замечаний, поведал послу, что Государь расположен даровать ее, как только прекратится вооруженное сопротивление мятежников. Не желая выходить из примирительного тона, вице-канцлер не коснулся довода, на который мог бы опереться: права завоевания, и заключил, что он мог бы отказаться и от всяких иных объяснений по поводу сообщения посла. Но ввиду заявлений лондонского Двора, что замечания его внушены дружественным расположением к России, он принял это заявление к сведению и отвечал на замечания в том же дружественном смысле.

Между тем, император французов изложил взгляд свой на события в Польше в доверительном письме на имя Государя, в котором, не касаясь ни венских договоров, ни истекающего из них права вмешательства для Франции, убеждал Его Величество по собственному почину даровать польским своим подданным такие учреждения, которые, удовлетворив их, предупредили бы замышленные Англией коллективные представления. Ответ Императора Александра получен в Париже 26-го февраля. Государь вежливо, но твердо отказался от принятия каких-либо обязательств перед Францией. ««Передайте Императору, вашему Государю», – сказал Наполеон III послу барону Будбергу, – что если, не дай Бог, я вынужден буду перейти в противный лагерь, то почту себя крайне опечаленным и несчастным».

Слова эти означали существенный поворот в политике Франции в польском вопросе. Ежечасно возраставшая холодность русского Двора разочаровала Наполеона III в мечте сближения и союза с Россией. Под давлением общественного мнения, с силой высказавшегося в палатах и в печати в пользу поляков, император французов решился круто переменить фронт и в тесном согласии с Англией и Австрией выступить защитником за Польшу, восстановителем ее прав. Завязавшиеся между Парижем, Лондоном и Веной оживленные дипломатические переговоры не замедлили, однако, выяснить разномыслие трех держав относительно исходной точки представлений, которые они намеревались сообща предъявить России по польским делам. Англия настаивала на признании за таковые венские договоры 1815 года, на которые не хотела опираться Австрия, участница трех разделов Польши, а и того менее – бонапартовская Франция, ненавидевшая эти договоры, узаконившие низложение Наполеона I и провозгласившие его династию лишенной всех прав на наследование французским престолом. Не без труда пришли три державы к соглашению, сохранив, впрочем, каждая свой взгляд на мотивы обращения к России и условясь лишь в том, чтобы сообщения эти были переданы русскому Двору в один и тот же день.

5-го апреля представители в Петербурге Англии, Франции и Австрии препроводили к князю Горчакову списки с депеш, полученных ими от подлежащих министров иностранных дел.

Английская депеша основывала право вмешательства в польские дела на 1-й статье заключительного акта венского конгресса 1815 года, коей Царство Польское присоединялось к Российской Империи на условиях, перечисленных в той же статье и которые, по мнению правительства ее британского величества, не были исполнены Россией. Граф Россель находил, что даже после восстания 1830–31 годов русское правительство не имело права обращаться с Польшей как с завоеванной страной, не нарушив обязательств, занесенных в договор, потому что самой Польшей оно владеет в силу трактата, заключенного с восемью европейскими державами, в том числе и с Англией. Но независимо от помянутых обязательств, на России как на члене европейской семьи лежит и другая обязанность: не увековечивать в Польше положения, служащего источником опасности не только для России, но и для мира Европы. Польская смута возбуждает общественное мнение в прочих государствах, вызывает тревогу в правительствах и грозит серьезными усложнениями, а потому правительство королевы «ревностно надеется» (fervently hope), что русское правительство уладит это дело так, чтобы мир, на прочном основании, был возвращен польскому народу.

Депеша тюильрийского Двора не упоминала о венском трактате и заступничество свое за поляков обуславливала исключительно той тревогой, которую волнения в Польше вызывают в соседних странах, и воздействием их на спокойствие в Европе. Они должны быть прекращены в общем интересе европейских держав. Французское правительство надеется, что русский Двор, одушевленный либеральными намерениями, столь часто доказанными им на деле, в царствование Императора Александра II признает, в мудрости своей, необходимость «поставить Польшу в условия прочного мира».

Наконец, в депеше австрийского министра иностранных дел указывалось на возбуждение умов в Галиции как на последствие продолжительного вооруженного восстания в соседней Польше и выражалась надежда, что С.-Петербургский кабинет, сознав опасность этих столь часто повторяющихся потрясений, «не замедлит положить им конец, умиротворением края».

Князь Горчаков не уклонился на этот раз от письменного ответа на представления трех держав.

В депеше к Императорскому послу в Лондоне он вступил в пространное рассуждение об обязательствах, налагаемых на Россию по отношению к Царству Польскому, статьями венского договора 1815 года, и доказал, что постановления эти не нарушены русским правительством, повторив все доводы первого своего словесного возражения великобританскому послу. Переходя к заключению депеши графа Росселя, вице-канцлер снова заявил, что живейшее желание Государя – придти к практическому разрешению польского вопроса. Но таким отнюдь нельзя считать введение в Польше конституции, подобной той, что действует в Англии. Прежде чем достигнуть политической зрелости этой страны, прочим государствам приходится перейти несколько ступеней развития, и обязанность Монарха – соразмерить даруемые им учреждения с истинными потребностями своих подданных. Император Александр с самого своего воцарения вступил на путь преобразований и в короткое время совершил общественный переворот, для которого в других странах Европы потребовалось много времени и усилий. Система постепенного развития приложена им ко всем отраслям управления и к существующим учреждениям. Государь не уклонится с этого пути, шествуя которым, он приобрел любовь и преданность своих подданных и право на сочувствие Европы. Те же намерения одушевляют его и относительно поляков. В Европе не поняли и не оценили по достоинству дарованных Царству Польскому учреждений, заключающих в себе задатки, развить которые зависит от времени и опыта. Они приведут к полной административной автономии Польши, на основе областных и муниципальных учреждений, которые были исходной точкой величия и благосостояния самой Англии. Но в деле этом Император встретился с препятствиями, возбужденными «партией беспорядка». Она помешала введению новых учреждений. Несмотря на это, в манифесте об амнистии Государь заявил, что не возьмет обратно дарованных Царству прав и преимуществ и предоставляет себе дать им дальнейшее развитие. «И так, – рассуждал русский министр, – Его Величество может сослаться на прошлое, в прямодушии своей совести; что же касается до будущего, то оно, естественно, зависит от доверия, с коим отнесутся к его намерениям. Не покидая этой почвы, наш Августейший Государь уверен, что поступает как лучший друг Польши и один только стремится к ее благу практическим путем». Вице-канцлер не оставил без возражения напоминания графа Росселя об обязанностях России относительно прочих европейских государств. Обязанности эти она никогда не теряла из виду, но ей не всегда отвечали взаимностью. В доказательство князь Горчаков ссылался на то, что заговор, приведший к мятежу в Польше, составился вне ее. С одной стороны, возбуждение извне влияло на восстание, с другой – восстание влияло на возбуждение общественного мнения в Европе. Русский Император искренно желает восстановления спокойствия и мира в Царстве Польском. Он допускает, что державы, подписавшие акт венского конгресса, остаются не безучастными к событиям, происходящим в этой стране, и что дружественные объяснения с ними могут повести к результату, отвечающему общим интересам. Он принимает к сведению доверие, выраженное ему великобританским правительством, которое полагается на него в деле умиротворения Царства Польского. Но на нем лежит долг обратить внимание лондонского Двора на пагубное действие возбуждений Европы на поляков. Возбуждения эти исходят от партии всесветной революции, всюду стремящейся к ниспровержению порядка и ныне идущей к этой цели не в одной только Польше, но и в целой Европе. Если европейские державы действительно желают восстановления спокойствия в Польше, то достижению этой цели они должны содействовать принятием мер против нравственного и материального брожения, распространенного в Европе, так, чтобы иссяк этот постоянный источник смут. Россия надеется, что, скрепив в этом духе узы, связующие их с нею, они деятельно послужат делу мира и общей пользы.

В ответе тюильрийскому Двору вице-канцлер ограничился повторением заключения своей депеши к русскому послу в Лондоне и пригласил императора Наполеона оказать нравственное содействие в исполнении задачи, возлагаемой на русского Государя попечением о благе его польских подданных и сознанием долга пред Россией и великими державами. В том же смысле последовал и ответ венскому Двору, с прибавлением, что от Австрии зависит помочь России умиротворить Царство Польское принятием строгих мер против мятежников в пограничных с нею австрийских областях.

Между тем кабинеты лондонский и парижский, не довольствуясь собственными представлениями в пользу мятежных поляков, обратились ко всем европейским державам с приглашением принять участие в давлении на Россию, с целью вызвать ее на уступки. «Дипломатическое вмешательство всех кабинетов, – писал по этому поводу французский министр иностранных дел, – оправдывается само собой, в деле общеевропейского интереса, и они не могут сомневаться в спасительном, во всех отношениях, влиянии единодушной манифестации Европы». Далеко не все державы откликнулись на этот призыв. Бельгия и Швейцария уклонились от участия в манифестации, ссылаясь на свою нейтральность. Глава берлинского кабинета прямо заявил английскому посланнику, что согласие на предложение его Двора поставило бы его в противоречие с самим собой. Нельзя же ему, в самом деле, после того как он в продолжение двух лет настаивал пред русским Двором на необходимости не отступать перед строгими мерами для подавления мятежа, вдруг обратиться к нему же с советом даровать полякам автономию? Следуя примеру Пруссии, воздержались от всякого вмешательства и второстепенные германские Дворы. Зато с более или менее настойчивым ходатайством за Польшу выступили в Петербурге: Испания, Швеция, Италия, Нидерланды, Дания, Португалия и даже – Турция. Князю Горчакову не много труда стоило отклонить все эти представления. Ответ его всем державам звучал одинаково: сперва нужно усмирить мятеж, после чего наступит пора и для проявлений милосердия.

Папа Пий IX, с самого начала восстания в Польше проявивший сочувствие к полякам и оказавший им всевозможные поощрения, обратился с личным письмом к Государю, жалуясь на положение римско-католической церкви в крае, на терпимые ею притеснения и требовал для себя права непосредственно сноситься, вне всякого правительственного контроля, с местными епископами; а для духовенства – восстановления его влияния на народное образование (Che il clero recuperi la sua influenza nel insegnamento e direzione del popolo). Император Александр отвечал римскому первосвященнику письмом, в котором упрекам его противопоставил обвинение духовных лиц в соучастии в мятеже, в вызванных ими беспорядках и даже в совершенных преступлениях. «Этот союз, – писал Государь, – пастырей церкви с виновниками беспорядков, угрожающих обществу, – одно из возмутительнейших явлений нашего времени. Ваше святейшество должны не менее меня желать его прекращения, – и заключал письмо такими словами: – Я уверен, что прямое соглашение моего правительства с правительством вашего святейшества, на основании заключенного между нами конкордата, вызовет желаемый мною свет, при котором рассеются недоразумения, порожденные ошибочными или злонамеренными донесениями, и преуспеет дело политического порядка и религиозных интересов, нераздельных в такое время, когда и тому, и другим приходится обороняться от нападений революций. Все действия моего царствования и заботливость моя о духовных нуждах моих подданных всех исповеданий служат залогом чувств, одушевляющих меня в этом отношении».

В числе прочих держав, приглашение присоединиться к дипломатическому походу на Россию получило и правительство Соединенных Штатов Северной Америки. Но, помня отказ русского Двора принять участие в подобной же демонстрации против единства Заатлантической республики во время последней междоусобной войны, Вашингтонский кабинет решительно отклонил англо-французское предложение, ссылаясь на неизменное правило правительства Соединенных Штатов: ни под каким видом не вмешиваться в политические пререкания государств Старого света. Депеша о том статс-секретаря Сьюарда к североамериканскому посланнику в Париже была сообщена русскому Двору, и вице-канцлер, именем Государя, выразил правительству президента Джонсона, как высоко ценит Его Величество проявленную им твердость в соблюдении начала невмешательства, а равно и добросовестность (loyaute), с которой оно отказалось нарушить, во вред другому государству, правило, нарушения коего само не потерпело бы по отношению к своей стране. «Федеральное правительство, – заявил по этому поводу князь Горчаков, – дало тем пример прямодушия и честности, от которого может только возрасти уважение, питаемое нашим Августейшим Государем к американскому народу».

Между тем Дворы лондонский, парижский и венский, получив русский ответ на свои представления, совещались об общей программе дальнейшего вмешательства в пользу поляков. – Пришла минута, – наставлял французский министр иностранных дел посла в Лондоне, – точно определить предложения, о которых предстоит условиться трем Дворам». Тюильрийский кабинет желал, чтобы новое обращение их к русскому Двору произошло в форме тождественных нот, и чтобы в них было выражено требование о передаче польского вопроса на обсуждение всех европейских держав, но вынужден был уступить настояниям Англии, допускавшей лишь одновременное предъявление трех не тождественных сообщений, а также передачу дела на суд лишь восьми держав, подписавших заключительный акт венского конгресса.

Прочтение и вручение трех депеш послами союзных Дворов князю Горчакову состоялось в один и тот же день в половине июня. Вице-канцлер выслушал их в молчании, сказав, что содержание депеш доведет до сведения Государя и испросит Высочайшие повеления.

Депеши различествовали между собою по форме, но все приходили к общему заключению. Они предлагали русскому Двору принять за основание переговоров следующие шесть пунктов: 

1) полная и всеобщая амнистия; 

2) народное представительство, с правами, подобными тем, что утверждены хартией 15-го ноября 1815 года; 

3) назначение поляков на общественные должности, с тем чтобы образовалась администрация непосредственная, национальная и внушающая доверие стране;

4) полная и совершенная свобода совести и отмена стеснений, наложенных на католическое вероисповедание; 

5) исключительное употребление польского языка как языка официального в администрации, в суде и в народном образовании; и 

6) установление правильной и законной системы рекрутского набора. 

Все шесть статей были изложены в трех депешах одинаково, но далее проявлялись существенные различия и оттенки. Англия и Франция настаивали на созыве конференции из восьми держав, то есть с привлечением в нее, кроме трех Дворов и России, – Пруссии, Швеции, Италии и Португалии как держав, участниц венского конгресса; Австрия объявляла только, что не встретит препятствий к созыву такой конференции, если Россия признает ее своевременность (opportunité). Далее, Англия прямо требовала перемирия с повстанцами; Франция довольствовалась временным замирением (pacification provisoire), основанным на соблюдении военного status quo, а Австрия ограничивалась пожеланием: «чтобы мудрости русского правительства удалось прекратить сожаления достойное кровопролитие».

Точно определенные требования трех держав вызывали русский Двор на столь же точный и определенный ответ. Принятие их предложений равносильно было бы признанию за ними права вмешательства в наши внутренние дела; отвержение – могло повести к дипломатическому разрыву, и даже к войне, как предупреждали о том русские дипломаты в своих донесениях. Взвесив обе случайности, Император Александр не поколебался подчинить все прочие соображения сознанию державного достоинства России. Прежде чем надписать: «Быть по сему» на представленных вице-канцлером проектах ответов на имя наших представителей в Лондоне, Париже и Вене, Государь перекрестился и, передавая их князю Горчакову, твердо и решительно произнес: «Vogue la galère!»

Русские депеши, как и те, на которые они отвечали, различествовали по размерам и содержанию, но общий вывод их был один и тот же: Россия категорически отвергала притязание трех держав выступить посредницами между нею и мятежными поляками – подданными русского Царя.

Ответ великобританскому правительству вице-канцлер начал выяснением взаимного положения России и Англии в польском вопросе. «В принципе, – писал он, – Императорский кабинет признает право каждой из держав, подписавших трактат, толковать его смысл со своей точки зрения, насколько толкование это держится в пределах смысла, допускаемого подлинными словами трактата. В силу этого принципа Императорский кабинет не отрицает этого права ни у одной из восьми держав, участвовавших в составлении главного акта венского конгресса 1815 года. Опыт доказал, однако же, что пользование этим правом не приводит к практическому результату. Попытки, сделанные еще в 1831 году, успели лишь обнаружить разногласие мнений. Тем не менее право это существует. Оно ограничивается пределами, которые я только что указал, и могло бы получить большее расширение только с прямого согласия той из договаривавшихся сторон, которая самым непосредственным образом заинтересована в деле. Императорский кабинет имел право применить этот принцип со всею точностью, ввиду сообщений, сделанных ему в апреле месяце относительно событий в Царстве Польском. Если, отвечая на них, он сделал еще шаг вперед, то единственно по своей доброй воле, в видах миролюбия, и чтобы отвечать вежливостью на заявления, отличавшиеся тем же самым характером». В объяснение этого образа действий прибавлено еще и то, что в намерениях, одушевляющих Государя Императора относительно польских его подданных, не было ничего такого, что могло бы побудить его к устранению света от этого вопроса. Восстановив, таким образом, истинный смысл выраженного русским Двором согласия приступить к обмену мыслей с Англией, на основании и в пределах договоров 1815 года, вице-канцлер занялся разбором суждений, высказанных первым государственным секретарем ее британского величества. Соглашаясь с мнением его, что твердой почвой для каждого правительства служит то доверие, которое оно внушает управляемым и что перевес закона над произволом должен быть основанием прочного порядка, князь Горчаков замечал, что необходимым соответствием этого правила служит и уважение к власти; доверие же управляемых к правительству зависит не от его благих намерений, но и от убеждения, что правительство в состоянии их осуществить. Если граф Россель утверждает, что частные возмущения, тайные заговоры и вмешательство чужеземных космополитов не в силах поколебать правительство, опирающееся на доверие населения и на уважение к законам, то он не станет отрицать и того, «что невозможны стали бы ни доверие, ни законность, если бы это правительство допустило, чтобы какая-либо часть страны отыскивала себе, помимо законно установленной власти, посредством вооруженного восстания и с помощью враждебных ей иноземных партий такого благосостояния или благоденствия, для осуществления которых само это правительство, по собственному сознанию, нуждалось бы в сторонних внушениях». Переходя к оценке шести пунктов, предложенных Англией, от которых министр ее ожидал, что принятие их русским правительством поведет к полному и прочному умиротворению Царства Польского, князь Горчаков возразил, что большая часть заключенных в них мер или введены уже в действие, или предположены по почину Императора Александра. Но надежду на их успех вице-канцлер разделял лишь с некоторыми ограничениями. «С нашей точки зрения, – заявлял он, – какому бы то ни было преобразованию Царства Польского должно предшествовать восстановление порядка в стране. Достижение этой цели зависит от условия, на которое мы призывали уже внимание правительства ее британского величества и которое не только не выполнено, но даже не упомянуто в депеше лорда Росселя: мы говорим о материальном содействии и о нравственных поощрениях, которые восстание почерпает извне». Князь Горчаков указал на совершенное отсутствие беспристрастия в распространяемых в Европе сведениях о положении дел в Польше, вводящих в заблуждение общественное мнение; на клеветы и оскорбления, расточаемые русским войскам, с мужественным самоотвержением, исполняющим там свой тяжкий долг. В действительности шайки мятежников, составленные из пришельцев, чуждых краю, всюду терпят поражение; народные массы – сельское население – чуждаются их и даже высказывают им явную неприязнь. Восстание поддерживается лишь беспримерным в истории терроризмом. ««В политическом отношении», – говорилось далее в депеше, – это не более как театральное представление, рассчитанное на то, чтобы действовать на Европу. Лозунг заграничных распорядительных комитетов – поддерживать во что бы ни стало движение, с целью питать разглагольствия печати, давать ложное направление общественному мнению и производить давление на правительства, доставляя предлог и повод для дипломатического вмешательства, за которым последовало бы вмешательство вооруженное». При таких условиях немыслимо принятие советуемых Англией мер, которые если бы и были возможны, то все же не привели бы к желаемому умиротворению страны, потому что не удовлетворили бы стремлениям мятежников, которые не требуют ни амнистии, ни автономии, ни более или менее широкого представительства, и самую безусловную независимость Царства сочли бы лишь ступенью к достижению своей конечной цели: владычества над областями, в которых огромное большинство населения русское по происхождению и по вере, – словом, распространения пределов Польши до двух морей, после чего они потребовали бы себе и тех польских провинций, которые принадлежат другим соседним державам. Осуществление этих притязаний привело бы к повсеместному замешательству, усложненному элементами беспорядка, распространенными повсюду и ищущими только удобного случая, чтобы потрясти Европу. Такой исход не может быть одобрен великобританским правительством, как не совместный, ни с пользами Англии, ни с сохранением тех самых договоров 1815 года, на которые она ссылается. Установив, что редакция той статьи помянутых договоров, что касается Польши и поляков, была делом личной инициативы Императора Александра I, а потому и не допускает возможности такого толкования, будто русский Государь владеет Царством Польским не на одинаковых правах с прочими своими владениями, вице-канцлер безусловно отвергал предложенное сент-джемским Двором перемирие, замечая, что постановления международного права не применимы к положению дел, составляющему вопиющее его нарушение. «Пред своей верной армией, – заявлял князь Горчаков, – борющейся для восстановления порядка, пред мирным большинством поляков, страдающих от этих прискорбных смут, пред Россией, на которую они налагают тяжелые пожертвования, Государь Император обязан принять энергические меры, чтобы смуты эти прекратились. Как ни желательно немедленно остановить кровопролитие, но цель эта может быть достигнута в том только случае, если мятежники положат оружие, доверяясь милосердию Государя. Всякая другая сделка была бы несовместна с достоинством нашего Августейшего Монарха и с чувствами русского народа». Не менее решительно отвергал князь Горчаков и предложение о созвании конференции восьми держав: «Если меры, о которых идет речь, достаточны для умиротворения страны, то конференция не имела бы цели. Если же меры эти долженствовали бы сделаться предметом дальнейших суждений, то это повело бы к прямому вмешательству иностранных держав в самые, так сказать, домашние подробности администрации, ко вмешательству, которого не могла бы допустить ни одна великая держава и которого, конечно, Англия не потерпела бы в своих собственных делах». Все, на что изъявлял согласие русский министр, было частное соглашение с двумя другими державами, участницами разделов Польши, то есть с Австрией и Пруссией, относительно внутреннего устройства принадлежащих им бывших польских областей, но и то не иначе как по восстановлении порядка в Царстве Польском. «Условие это, – заключал вице-канцлер, – много зависит от решимости великих держав не потворствовать расчетам виновников восстания, находящих основание для себя или почерпающих свой кредит в надежде на деятельное вмешательство в пользу их преувеличенных желаний. Ясное и категорическое заявление со стороны этих держав способствовало бы к рассеянию заблуждений и к падению этих расчетов, которые длят беспорядок и поддерживают волнение умов. Державы ускорили бы тем самым минуту, которую мы призываем нашими желаниями, – минуту, когда успокоение страстей и восстановление внешнего порядка дозволят нашему Августейшему Монарху содействовать нравственному замирению страны осуществлением мер, зачатки коих, уже положенные, и дальнейшее развитие которых, данное предчувствовать, Его Величество оставляет в силе».

Депеша князя Горчакова к послу при тюильрийском Дворе была гораздо короче, но заключала в себе прямой упрек Франции в потворстве и содействии мятежным замыслам поляков. ««Один из главнейших центров агитации», – говорилось в ней, – находится в самом Париже. Польские выходцы, пользуясь своим общественным положением, организовали там обширный заговор, поставивший себе задачей, с одной стороны, вводить в заблуждение общественное мнение Франции системой беспримерных поношений и клевет, а с другой – питать беспорядок в Царстве Польском, то материальными пособиями, то террором тайного комитета, то, главным образом, распространяя убеждение о деятельном вмешательстве в пользу самых бессмысленных стремлений восстания. Это влияние составляет ныне главный источник агитации, которая иначе исчезла бы пред действием закона, пред равнодушием или отвращением масс. В этом надлежит, следовательно, искать нравственную причину, содействующую продолжению бедственного порядка вещей, скорое прекращение которого французское правительство, подобно нам, призывает своими желаниями во имя человеколюбия и мира. Нам приятно думать, что оно не дозволит злоупотреблять его именем, в интересах революции, в Польше и в Европе». Заключение было то же, что и в предыдущей депеше: категорическое отклонение как шести пунктов, так и предложений о перемирии и о созыве общеевропейской конференции, с выражением согласия лишь на обсуждение вопросов, касающихся внутреннего состояния бывших польских областей, в частном совещании между Россией, Австрией и Пруссией. На этой последней мере настаивала также краткая и сухая депеша, которой русский Двор отклонил робкую попытку вмешательства венского Двора.

Русские депеши были Высочайше утверждены, подписаны и отправлены к представителям России в Лондоне, Париже и Вене 1-го июля, а несколько дней спустя вице-канцлер, пригласив к себе в Царское Село послов Англии и Франции и австрийского поверенного в делах, сам прочитал им ответы свои на сообщения трех Дворов. Твердая отповедь русского министра привела в невыразимое смущение иностранных дипломатов, не ожидавших столь же искусно мотивированного, сколько и решительно высказанного отказа. Герцог Монтебелло, в порыве досады, заметил, что французское правительство не только не удовлетворится им, но почтет его за оскорбление, которое немедленно поведет и разрыву, а холодный и сдержанный лорд Непир, по собственному признанию, почувствовал, что и английское правительство не в состоянии будет примириться с данным его притязаниям отпором (I could not but feel that the determination of the russian cabinet would be highly unacceptable to Her Majesty’s Government). Зато русское общественное мнение с патриотической гордостью и восторгом приветствовало обнародование депеш князя Горчакова. Красноречивым выразителем впечатления, произведенного ими на русских людей, явился Катков, в Московских Ведомостях: «Теперь конец всем ожиданиям, конец всем тревогам: ответы нашего правительства у всех перед глазами и всякий, прочтя их, вздохнет легко и свободно; у всякого скажется на душе удовлетворенное чувство народной чести и вместе чувство гражданской благодарности к державной руке, управляющей судьбами России».

Еще ранее получения русского ответа министр иностранных дел Наполеона III, Друэн-де-Люи, предвидя возможность либо отказа России на требования трех держав, либо неудовлетворительного исхода задуманной конференции, предложил Дворам лондонскому и венскому подписать протокол или конвенцию, коей они обязались бы действовать сообща в польском вопросе, и условиться о решениях, которые им предстояло бы принять в случае недостаточности путей убеждения (des voies de la persuasion), для того чтобы понудить Россию подчиниться их требованиям. Лондонский кабинет отклонил это предложение, как не согласился и на приглашение тюильрийского Двора тождественной нотой отвечать на русские депеши. Все, чего удалось достигнуть французскому правительству, было общее заключение трех ответных депеш из Лондона, Парижа и Вены, врученных князю Горчакову во второй половине августа. В документах этих министры английский, французский и австрийский вступали в полемику с русским вице-канцлером, оспаривали его мнения, опровергали доводы, настаивали на своем праве вмешательства, основанном на постановлениях венского конгресса, отвергали предложенное Россией частное соглашение с Австрией и Пруссией. Наибольшее раздражение проявила французская депеша. «Мы убеждены, – гласила она, – что, следуя путем, на который вступил русский Двор, он уклоняется в равной степени и от советов благоразумной политики, и от постановлений трактатов. Не от держав зависело, чтобы разрешение польского вопроса, столь тесно связанного со спокойствием Европы, было обсуждено ныне же с необходимыми рассудительностью и зрелостью. Будучи отрешены от всяких частных корыстных видов, не поддаваясь ни страсти, ни предвзятым мнениям, державы эти руководствовались единственно желанием содействовать усмирению нынешних смут и помочь России, посредством внимательного изучения положения в Польше, уничтожить причину постоянно возникающих усложнений. Мы должны были предполагать, что русское правительство, одушевленное намерениями, согласными с намерениями держав, не откажется приступить к их взгляду. Подав им эту надежду, Россия предпочла отвергнуть их заявления и оспаривать их компетенцию. Отстаивая безусловную независимость своих решений и совершенное пользование своими державными правами, С.-Петербургский кабинет возвращает и нам полную свободу наших суждений и действий, и мы, по меньшей мере, должны принять это к сведению». Следовало заключение, дословно повторенное в английской и австрийской депешах: «Нам, остается еще исполнить настоятельный долг, обратив серьезное внимание его сиятельства князя Горчакова на важность положения и на ответственность, которую оно возлагает на Россию. Франция, Австрия и Великобритания указали на крайнюю необходимость положить конец прискорбному порядку вещей, полному опасности для Европы. Они указали в то же время на средства, к которым, по их мнению, следовало бы прибегнуть, дабы придти к этой цели, и предложили свое содействие к достижению ее с большей верностью. Если Россия не сделает всего, что от нее зависит для осуществления умеренных и примирительных видов трех держав, если она не вступит на путь, указанный ей дружественными советами, то на нее ляжет ответственность за важные последствия, которые продолжение смут может повлечь за собою».

Третий и окончательный ответ русского Двора на сообщения Англии, Франции и Австрии был сух и сжат, но ясен и точен. Не желая продолжать бесплодных словопрений, вице-канцлер принял к сведению выраженное тремя державами желание скорого восстановления в Царстве Польском порядка, который возвратил бы спокойствие этому краю и безопасность Европе, и обещал сделать все зависящее от России для достижения этого, ею самою желаемого результата. «Наш Августейший Государь, – заключил князь Горчаков, – по-прежнему проникнут самыми благосклонными намерениями к Польше и самыми примирительными чувствами относительно всех иностранных держав. Забота о благосостоянии его подданных всех племен и исповеданий есть долг, который Его Императорское Величество возложил на себя пред лицом Всевышнего, пред своею совестью и своим народом. Государь Император посвящает все свои усилия исполнению этого долга. Что же касается до той ответственности, которая могла бы пасть на Его Величество по международным отношениям, то эти отношения определяются международным правом. Лишь нарушение основных начал этого права может навлечь ответственность. Наш Августейший Государь постоянно соблюдал и уважал эти начала относительно иностранных государств. Его Величество вправе ожидать и требовать того же уважения и от других держав».

Пред столь же ясно, сколько и твердо выраженной волей русского Царя склонились три державы-посредницы. Умолкли так громко раздававшиеся в пользу поляков голоса английских и австрийских министров. Один Наполеон III долго не мог примириться с неудачей, постигшей замышленный и руководившийся им дипломатический поход на Россию. С целью сгладить понесенное поражение он в конце октября обратился ко всем государям, созывая их на общий конгресс в Париж для совместного обсуждения мер, направленных к умиротворению Европы, другими словами, для пересмотра постановлений венского конгресса и согласования их с переменами, происшедшими во взаимном положении европейских государств. На такое приглашение последовал следующий ответ императора Александра:

«Государь, брат мой. Указывая на глубоко тревожное положение Европы и пользу соглашения между государями, которым вверена судьба народов, ваше величество выражает мысль, которая всегда была моей. Она составляла более нежели предмет моих желаний: я почерпнул в ней правила для образа моих действий. Все дела моего царствования свидетельствуют о моем желании заменить отношениями, исполненными взаимного доверия и согласия, состояние вооруженного мира, столь сильно тяготеющего над народами. Я приступил, лишь только мог, к значительному уменьшению моих военных сил; в продолжение шести лет я освобождал мою Империю от рекрутской повинности и предпринял важные преобразования, составляющие залог внутреннего постепенного развития и внешней миролюбивой политики. Только ввиду случайностей, которые могли угрожать безопасности и даже целости моих владений, я должен был уклониться с этого пути. Мое живейшее желание – получить возможность снова вступить на этот путь и избавить мои народы от жертв, которые принимает их любовь к отечеству, но от которых страдает их благосостояние. Ничто не могло бы более приблизить это время, как повсеместное решение вопросов, волнующих Европу. Опыт свидетельствует, что действительные условия спокойствия мира заключаются не в невозможной неподвижности, ни в шаткости политического устройства, которое каждому поколению предстояло бы разрушать и созидать по произволу страстей и выгод минуты, но скорее в житейской мудрости, которая всякому внушает уважение к установленным правам и советует всем соглашения, необходимые для примирения истории, составляющей неотъемлемое наследие прошедшего, с преуспеянием, которое служит законом для настоящего и будущего. При этих условиях прямодушное соглашение между государями всегда казалось мне желательным. Я был бы счастлив, если бы предложение, выраженное вашим величеством, могло привести к нему. Но для того чтобы это предложение могло осуществиться на деле, оно должно последовать не иначе как с согласия прочих держав; для достижения же этой цели я полагаю необходимым, чтобы ваше величество соблаговолили точно указать вопросы, которые, по вашему мнению, должны бы послужить предметом соглашения и основанием, на котором это соглашение может установиться. Во всяком случае, я могу удостоверить вас, что цель, к которой вы стремитесь – без потрясений достигнуть умиротворения Европы, встретит во мне живейшее сочувствие».

Конгресс государей в Париже, на созвание которого Россия выразила, хотя и условное, согласие, не состоялся вследствие упорного отказа Англии принять в нем участие.