Император Александр II Николаевич.

Императора Александр II.
Гравюра Серякова 

Александр II, Император Всероссийский, старший сын Великого князя, впоследствии Императора Николая Павловича и Великой Княгини Александры Феодоровны.

Великий князь Александр Николаевич, родился в Москве 17-го апреля 1818 г.; объявлен Наследником престола 12-го декабря 1825 г.; пожалован титулом Цесаревича 30-го августа 1831 г.; 16-го апреля 1841 г. — сочетался браком с принцессою Максимилианою-Вильгельминою Августою Софиею-Мариею Гессен-Дармштадтскою, нареченною во св. миропомазании Великою Княжною Мариею Александровною, родившеюся 27-го июля 1824 г., скончавшеюся 22-го мая 1880 г.

Цесаревич Александр Николаевич вступил на престол 19-го февраля 1855 г.; коронован 26-го августа 1856 г.

Император Александр II имел детей:

Великую Княжну Александру Александровну, родившуюся 18 августа 1842 г., скончавшуюся 16 июня 1849 г.;

Цесаревича Николая Александровича, родившегося 8-го сентября 1843 г., скончавшегося 12 апреля 1865 г.;

Цесаревичаб, потом Государя Императора Александра III Александровича, родившевося 26-го февраля 1845 г.;

Великих Князей:

Владимира Александровича, родившегося 10-го апреля 1847 г.;

Алексея Александровича, родившегося 2 января 1850 г.;

Великую Княжну Марию Александровну, родившуюся 5 октября 1853 г.;

Великих Князей: Сергия Александровича, родившегося 29 апреля 1857 г.;

Павла Александровича, родившегося 21-го сентября 1860 г.

Скончался Император Александр I 1-го марта 1881 года, после смертельных травм, полученных во время теракта.

Памятник Александру II в Кремле. Почтовая открытка 1898-1900 гг.
26 мая 1893 - В Москве прошла закладка памятника императору Александру II,
сооружавшегося по проекту художника П.В. Жуковского архитектором Н.В. Султановым и скульптором А.М. Опекушиным.

Через пять лет памятник откроют, еще через двадцать фигуру царя сбросят,
а в 1928 году от памятника не останется ничего.

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Великий князь, Наследник и Цесаревич Александр Николаевич. 1818-1855.

I. Детство. 1818 - 1826 гг.

Колыбелью Императора Александра II-го была Москва — колsбель русского царства.

В среду на Пасхе, 17-го апреля 1818 года, в исходе 11-го часа утра, в архиерейском доме, что при Чудовом монастыре — потом Николаевский дворец, Великая Княгиня Александра Феодоровна разрешилась от бремени сыном-первенцам, нареченным Александром.

В собственноручных её «Воспоминаниях» находим следующий рассказ об этом событии: «В 11 часов, я услыхала первый крик моего первого ребенка. Ники целовал меня, заливаясь слезами, и вместе мы возблагодарили Бога, не зная даровал-ли Он нам сына или дочь, когда матушка (Императрица Мария Феодоровна), подойдя к нам, сказала: — это сын. Счастье наше удвоилось, а, впрочем, я помню, что почувствовала что-то строгое и меланхолическое при мысли, что это маленькое существо, призвано стать Императором!». 201 пушечный выстрел возвестил первопрестольной столице о рождении Великого князя. На другой день было отслужено торжественное благодарственное молебствие в Успенском соборе, в присутствии Двора, высших военных и гражданских чинов.

Во исполнение обета, Великий князь Николай Павлович соорудил придел во имя св. Александра Невского в церкви Нового Иерусалима. «Это», писал он архиепископу московскому Августину, «смиренное приношение счастливого отца, поверяющего Отцу Всемогущему свое драгоценнейшее благо: участь жены и сына... Пускай пред алтарем, воздвигнутым благодарностью отца, приносятся молитвы и о матери, и о сыне, да продлит Всемогущий их жизнь, для собственная их счастья, на службу Государю, на честь и пользу отечеству».

Вдохновенными стихами приветствовал Жуковский рождение царственная отрока, в послании к августейшей его матери:

Прекрасное Россия упованье 

Тебе в твоем младенце отдает.

Тебе его младенческие лета!

От их пелен, ко входу в бури света, 

Пускай тебе во след он перейдет,

С душой, на все прекрасное готовой; 

Наставленный: достойным счастья быть, 

Великое с величием сносить,

Не трепетать, встречая рок суровый,

И быть в делах времен своих красой. 

Лета пройдут, подвижник молодой, 

Откинувши младенчества забавы,

Он полетит в путь опыта и славы...

Да встретит он обильный честью век,

Да славного участник славный будет,

Да на чреде высокой не забудет 

Святейшего из званий: человек!

Жить для веков в величии народном,

Для блага всех — свое позабывать,

Лишь в голосе отечества свободном

О смирение дела свои читать:

Вот правила царей великих внуку!

Жизнь Александра II-го была исполнением вещего пророчества поэта, призванного стать его наставником.

В день рождения племянника, Император Александр Павлович находился в Варшаве, для открытия первого сейма, восстановленного им Царства Польского. Известие о радостном событии получил он на пути в Одессу и Крым, 27-го апреля, в местечке Бельцах, Бессарабской области, и тотчас se назначил новорожденного Великого князя шефом Лейб-Гвардии гусарского полка.

Таинство св. крещения совершено над Александром Николаевичем в Москве, в церкви Чудова монастыря, 5-го мая, в присутствии Императриц: Елисаветы Алексеевны и Марии Феодороввы, духовиком их императорских величеств протопресвитером Криницким. Восприемниками были: Император Александр Павлович, Императрица Мария Феодоровна и дед новорожденного со стороны матери, Фридрих Вильгельм III, король прусский.

Младенца внесла во храм статс-дама графиня Ливен; по сторонам её шли, поддерживая подушку, главнокомандующий Москвы, Генерал от кавалерии Тормасов, и действительный тайный советник князь Юсупов.

По окончании обряда, во время пения Тебе Бога хвалим, произведен салют в 201 выстрел из пушек, поставленных в Кремле, у Алексеевского монастыря, при колокольном звоне всех церквей московских.

Божественную литургию совершал архиепископ Августин.

К причастию подносила новорожденного Августейшая восприемница, после чего, возложив на него поднесенные обер-камергером Нарышкиным знаки ордена св. Андрея Первозванного, её величество, следуя примеру матери Петра Великого, положила младенца в раку, где почивают нетленные мощи св. Алексия, митрополита Московского.

В тот же день, в покоях вдовствующей Императрицы, был обеденный стол для высшего духовенства, статс-дам и особ первых трех классов, а вечером по всей Москве зажглась блестящая иллюминация.

При первом известии о рождении первородного внука, король прусский пожаловал ему орден Чёрного Орла, знаки коего были доставлены в Москву ко дню крещения, a вскоре и сам король pешился отправиться в Россию, чтобы порадоваться на семейное счастье любимой дочери. 1-го июня прибыл в Москву из путешествия по Южной России Император Александр I, a вслед за ним, 3-го того же месяца, приехал и Фридрих-Вильгельм III, в сопровождена двух сыновей: наследного принца и принца Карла. К концу июня Двор возвратился в Петербург.

Царственный ребенок зимою жил с августейшими родителями в Аничковском дворце; лето же обыкновенно проводил с ними в Павловске, у Императрицы Марии Феодоровны, которая с любовью наблюдала за его первоначальным воспитанием и руководила выбором наставниц. Под Главным наблюдением Ю. Ф. Барановой, дочери близкого друга вдовствующей Императрицы, начальницы воспитательного общества благородных девиц Ю. Ф. Адлерберг, сын которой состоял в должности адъютанта при Великом Князе Николае Павловиче, младенец был вверен уходу надзирательницы Н. В. Тауберт и боннам, англичанке А. А. Кристи, М. В. Касовской и Е. И. Кристи.

На попечение бабушки оставляла молодая чета своего сына во время двух поездок за границу, предпринятых для поправления здоровья Великой Княгини Александры Фёдоровы, с сентября 1820 по август 1821 года, и осенью 1824 года.

Летом 1824 года, когда Александру Николаевичу минуло шесть лет, началось его военное воспитание, под руководством достойного и опытного наставника, всею душою преданного своему делу. Выбор Великого князя Николая остановился на лично известном его высочестве ротном командире состоявшей в его заведывании вновь образованной школе гвардейских подпрапорщиков, капитане Мердере, храбром боевом офицере, израненном в походах 1805 и 1807 годов и бывшем в продолжение многих лет дежурным офицером в 1-м кадетском корпусе.

8-го июля, на параде в Красном Селе, высоко ценивший педагогическая способности Мердера Николай Павлович испросил разрешение Государя на назначение его воспитателем к сыну, а на другой день Мердер уже сопровождал царственного питомца на маневрах гвардейского корпуса.

Встретясь с ним, Император Александр I воскликнул: «Здравствуй брать Мердер! Ты с своим молодцом тоже здесь! Он, я думаю, охотник до всего военного». Действительно, уже в пору раннего детства, военные игры были любимою забавою Александра Николаевича.

С первых дней, Мердер вполне оправдал ожидания и доверие Великого князя Николая, который писал ему из Берлина в сентябре 1824 года: «Добрые вести о сыне моем меня душевно радуют, и я молю Бога, дабы укрепил его по всем добром. Продолжайте с тем же усердием, с которым вы начали новую свою должность, утвердите и оправдайте мое о вас мнение. Мне весьма приятно слышать сколь матушка довольна успехами Александра Николаевича и вашим с ним обхождением». 17-го апреля 1825 года, в седьмую годовщину своего рождения, Великий князь произведен в чин корнета с зачислением в Лейб-Гвардии гусарский полк.

По воцарении Императора Николая I, манифестом 12-го декабря 1825 года, Александр Николаевич провозглашен Наследником всероссийского Престола. Объявили о том семилетнему ребенку утром 13-го декабря, с запрещением, впрочем, впредь до предполагавшегося на следующий день обнародования манифеста, рассказывать кому-либо; ребёнок много плакал.

14-го декабря, когда мятежные полки столпились уже на сенатской площади, флигель-адъютант Кавелин получил от Государя приказание перевезти Наследника из Аничкова в Зимний дворец. Он застал его за раскрашиванием литографической картинки, изображавшей переход Александра Македонского через Граник, посадил в извощичью карету и в сопровожден Мердера, подвез к крыльцу Зимнего дворца, со стороны набережной. На «маленького Сашу» — (le petit Sascha) — так звали Александра Николаевича в императорской семье — в первый раз в жизни надели Андреевскую ленту и отвели его в голубую гостиную, где находились обе Императрицы.

По возвращении Государя с площади во дворец, он пожелал вывести Наследника к построенному на дворе гвардейскому Саперному баталиону. Камердинер вдовствующей Императрицы Гримм снес его на руках по внутренней лестнице, а Император, обратясь к саперам, просил их полюбить сына, как сам он любит их; потом передал его на руки находившимся в строю георгиевским кавалерам, приказав первому человеку от каждой роты подойти его поцеловать. Саперы с кликами радости и восторга прильнули к рукам и ногам Наследника. Обстоятельство это занесено в формулярный список его высочества в следующих выражениях: 1825 года, декабря 14, во время возникшего в С.-Петербурге бунта, когда Государь Император, начальствуя лично Лейб-Гвардии Преображенским и Конным полками, рассеял собравшихся на Петровской площади злоумышленников и затем с прочими войсками лейб-гвардии, пребывшими верными долгу и присяге, занял окрестности Зимнего дворца — находился при Особе его величества на большом дворцовом дворе, который был тогда занять Лейб-Гвардии Саперным баталионом. В тот же день, Император повелел сохранить Наследнику навсегда на мундире Лейб-Гвардии гусарского полка вензелевое изображение имени Императора Александра I, пять дней спустя, 19-го декабря, назначил его шефом Лейб-Гвардии Павловского полка, а 30-го того же месяца — канцлером Александровского университета в Финляндии.

Первую половину лета 1826 года Александр Николаевич провел с двумя сестрами Великими Княжнами Марией и Ольгой, в Царском Селе. Весь придворный штат его состоял лишь из, воспитателя, капитана Мердера, и надзирателя, уроженца французской Швейцарии Жилля. Отсутствие всякой пышности и этикета в обстановке Наследника крайне удивило чрезвычайного французского посла, маршала Мармона, по сравнению с многочисленным двором и чопорною торжественностью, с колыбели окружавшими малютку герцога Бордосского. Но едва-ли не больше поразил его ответ Императора Николая на просьбу представиться Наследнику. «Вы, значить, хотите вскружить ему голову», —сказал Государь. — «Какой прекрасный повод к тому, чтобы возгордиться этому мальчугану, если бы стал выражать ему почтение генерал, командовавший армиями! Я тронуть вашим желанием его видеть, и вы будете иметь возможность удовлетворить его, когда поедете в Царское Село. Там вы встретитесь с моими детьми. Вы посмотрите на них и поговорите с ними; но церемониальное представление было бы непристойностью. Я хочу воспитать в моем сыне человека, прежде чем сделать из него Государя».

Герцог Рагузский не замедлил отправиться в Царское Село, где в парке увидел сына и двух старших дочерей Императора. Про Наследника он говорить в своих «Записках»: «Его решительность меня прельстила. Он управлял небольшою лодкой на речке, протекающей по парку, и когда один из сопровождавших меня офицеров попросил перевезти его чрез речку на этой лодке, последняя, при быстром входе в нее офицера, пошатнулась настолько, что в нее втекла вода. Другой ребенок этого возраста непременно бы вскрикнул. Он же не выказал ни малейшего смущения и схватил сначала багор, чтобы оттолкнуть лодку от берега, потом весла, чтобы грести. При этом он проявил замечательную уверенность в себе и хладнокровие».

10-го июля, Александр Николаевичу предшествуя августейшим родителям, отправился из Царского Села в Москву, где имело совершиться коронование Императора Николая. Сопровождали его, кроме воспитателя Мердера, гувернер Жилль и учитель рисования, живописец Зауервейд. Великий князь и его спутники останавливались в городах по пути для обеда и ночлега, и пользовались тем для ознакомления с их достопримечательностями. В Новгороде осматривали они Софийский собор с его древностями, дом Марфы Посадницы, мост, строившийся чрез Волхов; в Вышнем Волочке – шлюзы каналов; в Торжке Наследник накупил для подарков родным своим и знакомым местных произведений: парчевых и шитых серебром и золотом поясков, сапогов, башмаков.

В Твери полюбовались они Волгою и на седьмой день приблизились к Москве. Всюду народ восторженными кликами приветствовал Наследника, густыми массами толпясь у его экипажа. Не доезжая двух верст до Петровского дворца, на встречу ему выехала Императрица Мария Феодоровна. Радость его при свидании с нежно любимой бабушкой, по словам очевидца, «превосходила всякое описание». В Петровском дворце Великий князь и его свита должны были ожидать прибытия в Москву Государя и царствующей Императрицы.

26-го июля состоялся торжественный въезд их Величеств в Москву. Наследник сидел в карете с августейшей матерью, Императрицею Александрою Феодоровною, которая, проведя в Кремлевском дворце всего три дня, переехала с детьми на дачу графини А. А. Орловой-Чесменской — Нескучное, где оставалась три недели перед коронацией, отложенною вследствие её нездоровья. Библиотека Орловского дома — потом Александрийский дворец — служила учебной комнатой Александру Николаевичу. Утро проводил он в ней в занятиях с учителями; остальная часть дня посвящалась военным упражнениям, осмотру достопримечательностей Москвы, прогулкам по загородным садам и окрестностями Наследник прежде всего ознакомился с московскими святынями, посетил Кремлевские соборы, монастыри: Чудов, Донской и Данилов; внимательно обозревал Оружейную палату, побывал и на некоторых заводах и фабриках, участвовал в соколиной охоте. Верхом ездил он на Воробьевы горы, в Останкино, в Архангельское, и следил за маневрами, происходившими вокруг столицы. На большом параде 30-го июля, появление его в свите Государя, на прекрасном коне, которым он управлял с большою ловкостью, привлекли на него всеобщее внимание многотысячной толпы зрителей. Все взоры обратились на Великого князя, все были в неизъяснимом восторге, в особенности, когда восьмилетний ребенок, на фланге лейб-гусарского полка, проскакав мимо Императора, ловко к нему подъехал и грациозным и уверенным движением остановил коня.

Ветеран великой наполеоновской армии, маршал Мармон, уже любовавшийся на Наследника, когда тот, в пехотном строю, командовал взводом гренадер, вдвое выше его ростом, не мог не выразить в эту минуту Государю своего удивления смелости и искусству молодого наездника. «Вы, быть может, воображаете,» ответил Император Николай, «что я испытываю чувство тревоги, беспокойства при виде столь дорогого мне ребёнка в этом вихре, во пусть он лучше подвергается опасности, которая выработает в нем характер, и с малолетства приучит его стать чем следует, благодаря собственным усилиям». «Вот что можно назвать прекрасным!, воспитательным приемом» — замечает герцог Рагузский, — «а когда он применяется в воспитанию человека, призванного стать во главе великой империи, то должно ожидать наилучших последствий».

22-го августа происходило в Большом Успенском соборе венчание на Царство Императора Николая и Императрицы Александры. В торжественном шествии из Кремлевского дворца в собор, Наследника вел за руку дядя его и представитель короля прусского, принц Карл. На царский обед в Грановитой палате он глядел из тайника, где накрыт был стол для всех членов Императорской фамилии.

Вечером Кремль и вся Москва осветились бесчисленными огнями. Наследник выехал в коляске с воспитателем, чтобы посмотреть иллюминацию. «Едва показался он», рассказывает Мердер в дневнике своем, «раздалось радостное ура! «Народ толпою бросился к коляске; власть полиции исчезла; все уступает толпе радостного народа; подобно морскому валу, воздымающемуся, лезут друг на друга; падают, вскакивают, бегут, хватают за колеса, рессоры, постромки; крики: «ура! Александр Николаевич, наш московский князь! Ура! Ура! Трогательная картина! Но далее ехать было трудно, из опасения раздавить кого-нибудь из народа. Возвратились назад. С балкона любовались Иваном Великим.

В блестящих балах и маскарадах, данных во дворце, в большом театре, в дворянском собрании, в домах русской знати и представителей иностранных дворов, Александр Николаевич не участвовал, но присутствовал на фейерверке и народном праздник. 30-го августа отпраздновал он свои

именины в кругу сверстников, детей московского генерал губернатора князя Д. В. Голицына, графов Виельгорского и Толстого, князя Гагарина, Пашкова и других, приглашённых на дачу графини Орловой, в числе десяти мальчиков и десяти девочек: пили чай, вечером в саду играли в зайцы, в комнатах— в другие игры. Именинник получил много подарков и, между прочим, прекрасную верховую арабскую лошадь от бабушки Императрицы Марии Феодоровны. В этот день Государь назначил его шефом польского 1-го конно-егерского полка.

21-го сентября Александр Николаевич, простясь с августейшими родителями, выехал из Москвы и 27-го того же месяца прибыл в Царское Село.

II. План воспитания. 1826 - 1828 гг.

Постоянною заботою Императора Николая было дать Наследнику своего Престола воспитание, вполне соответствующее его высокому призванию. Тотчас по воцарении, он избрал ему в наставники В. А. Жуковского.

Поэт весь отдался порученному ему великому делу. Летом 1826 года, он испросил себе продолжительный отпуск за границу с двойною целью: поправить расстроенное здоровье и подготовиться к трудной и ответственной обязанности руководителя умственным и нравственным воспитанием Наследника. После лечения водами в Эмсе, Жуковский поселился на зиму в Дрездене, откуда писал племяннице А. П. Елагиной: «Работы у меня много, на руках моих важное дело. Мне не только надобно учить, но и самому учиться, так что не имею права и возможности употреблять ни минуты на что ни будь другое... По плану учения Великого князя, мною сделанному, все лежит на мне. Все его лекции должны сходиться в моей, которая есть для всех пункт соединения; другие учителя должны быть только дополнит елями и репетиторами. Можете из этого заключить, сколько мне нужно приготовиться, чтобы лекции могли идти без всякой остановки. С этой стороны болезнь моя есть для меня благодеяние: она дала мне целых шесть месяцев свободных, и я провел их, посвятив свои мысли одной главной, около которой вся моя деятельность вертелась. И теперь, это решено на весь остаток жизни. У меня в душе одна мысль, все остальное только в отношении к этой царствующей. Могу сказать, что настоящая положительная моя деятельность считается с той минуты, в которую я вошел в тот круг, в котором теперь заключен. Прежде моя жизнь была dans le vague. Теперь я знаю, к чему ведет она.

Те же чувства выражал Жуковский в письмах к Императрице Александре Феодоровне: «Мое положение — истинно счастливое», читаем в одном из них. «Я весь поглощен одною мыслию, она всюду следует за мною, но не тревожит меня. Эта мысль, основанная на любви, оживляет мое существование. Всякое утро я просыпаюсь рано и приступаю к своей работе. По-видимому, она кажется сухою: я составляю исторические таблицы, но она имеет для меня всю прелесть моих прежних поэтических работ. Весь мой день ей посвящен, и я прерываю ее только для приятной прогулки. Я почти никого не вижу и не желаю видеть. Я нахожусь здесь (в Дрездене) не в качестве путешественника. Я должен здесь, как и в Петербурге, всецело принадлежать моему труду. Чего я могу более желать! В настоящем—занятие, наполняющее душу; в будущем—продолжение, в течение нескольких лет, того же занятия, которое будет расширяться и разнообразиться по мере своего движения вперед. И какая цель в конце всего пройденного пути! Да, у меня не осталось уже ничего личного! Всякая добрая мысль при своем зарождении уже имеет свой особый интерес. Слада, долг, религия, любовь к отечеству, словом, все, чти» присуще духовной природе человека, уже не останавливает на себе моего внимания исключительно ради меня самого, но столько же ради того, в душе которого эти высокие мысли должны принести благодетельные плоды для человечества. Для меня явления истории, люди, составившие счастие или несчастие своего времени, не служат более простыми предметами любопытства; но я вижу в них уроки, которые могут быть преподаны, образцы, которые могут быть предложены, опасности, которых следует избегать, и занятия утратили для меня свой определенный характер: они всегда могут иметь свое полезное приложение. Я был бы совершенно счастлив, если бы мысль о моей неопытности не тревожила меня так часто. Эта неопытность положительное зло, для которого непременно следует искать исхода, и, быть может, со временем я сам укажу на него».

Плодом усиленных трудов и глубоких размышлений Жуковского был, составленный им к осени 1826 года и тогда же отправленный на утверждение Государя в Петербург, «План учения». Доклад этот представляет выработанную до мельчайших подробностей программу нравственная воспитания и умственного развития, вверенного поэту царственного питомца.

Целью воспитания вообще и учения в особенности Жуковский провозглашаешь образование для добродетели. Воспитание достигаешь этой цели развитием прирожденных добрых качеств, образованием из них характера нравственного, предохранением от зла, искоренением дурных побуждений и наклонностей; учение образуешь для добродетели, знакомя питомца с тем, что окружает его, с тем, что он есть, с тем, чем он должен быть, как существо нравственное, с тем, для чего он предназначен, как существо бессмертное. Сообразно этим началам, учение подразделяется на три периода: отрочества, от восьми до тринадцати лет, — учение приготовительное; юности, от тринадцати до восемнадцати, —учение подробное, и первых лет молодости, от восемнадцати до двадцати лет, —учение применительное.

Первый период Жуковский сравнивает с приготовлением к путешествию: надо дать в руки питомцу компас, — под которым разумеется первоначальное развитие ума и сердца, посредством усвоения религиозных правил; познакомить с картою — сообщив ему вкратце, но в последовательной связи, в ясной и полной системе, те знания, которые будут впоследствии преподаваться в подробностях; снабдить его орудьями для приобретения сведений и для открытий в пути— то есть, обучить его языкам и развить в нем природные дарования. Во втором периоде, питомец предпринимаете самое путешествие: путеводный компас в руках; карта известна; дороги означены; нет опасности заблудиться; ум приготовлен; любопытство возбуждено. Во избежание смутности и беспорядка в понятиях, должно преподавать в отдельности науки, нужные питомцу, как члену просвещенного общества, и более подробно те, чт0 нужны ему по его на8начению. Под первыми разумеются науки антропологически, имеющие предметом человека: история, география, то есть этнография и статистика, — политика, философия; под вторыми — науки онтологические, имеющие предметом вещь: математика, естественная история, физическая география, технология и физика. Наконец, третий период — окончание путешествия. Сведения собраны; остается их обозреть, привести в порядок и определить, какое должно быть сделано из них употребление? В этом периоде задача наставника — возбудить самодеятельность в питомце, который, не занимаясь никакою наукою отдельно, сам составляет себе коренные правила жизни, как произведете того, чт0 дало ему воспитание и учение. Пособием служить ему чтение классических книг, преимущественно тех, кои знакомят его с его высоким назначением и страною, которой оп должен посвятить жизнь свою. Жуковский следующим образом формулируешь самостоятельный занятия третьего и последнего периода, как конечного вывода двух предшествующих:

1) обозрение знаний, приобретенных во втором периоде;

2) взгляд на место, занимаемое человеком в обществе, и на обязанности, с ним соединенные;

3) отчета в самом себе, перед самим собою, и утверждение в правилах добродетели;

4) идеал человека вообще и государя в особенности.

Окинув одним взором всю совокупность учения, наставник останавливается на первом его периоде, программу которого излагает подробно. Главная его забота — избежать в преподавании путаницы и беспорядка, строго придерживаясь установленной системы и постепенно переходя от легкого к трудному. Предметы учения он разделяет на четыре разряда.

К первому разряду относятся: практическая логика, для образования ума, и начала христианской нравственности, для образования сердца. Параллельно упражняется ум усвоением начальных понятий геометрии, счета, русской грамматики; развивается сердце ознакомлением с Главными фактами священной истории и извлечением из них нравственных правил, основанных на учении Спасителя.

Вид временного памятника на месте покушения на
Государя Императора Александра II 1881 г. 
Фотограф: Балглей, П. (работал - 1860-е - 1880-е)

Во втором разряде программа расширяется. На вопрос: где я и что меня окружает? дают ответ естественные науки: география математическая и физическая, общие понятия о минералогии, геологии, ботанике и зоологии. Отсюда естественный переход к человеку, и сам собой разумеется второй вопрос: что я? Объясняют человека в самом себе общие понятия о строении человеческого тела, в смысле физическом, и общие понятия психологии, в смысле нравственном. Отношения человека к окружающей его природе определяет технология; отношения его к человеку и к обществу — естественное право, история, география и статистика. Третий вопрос: чем я быть должен? Ответом служить мораль, как выражение нравственности частной, обязанностей человека пред самим собою, и политика, как выражение общественной нравственности, обязанностей его пред обществом. Четвертый вопрос: к чему я предназначен? разъясняет метафизика, как учение о человеке, существе духовном и бессмертном, и Богопознание, обнимающее религию естественную и откровенную.

Особенное внимание обращает Жуковский на методу преподавания, высказываясь в пользу формы разговорной, возбуждающей самодеятельность ученика, с наблюдением постепенности, сохранением меры, всяческим облегчением труда, достигаемых занимательностью изложения. Жуковский настаивает на способах к утверждению в памяти питомца преподанных ему знаний чрез методическое разделение предметов, соединение чувственная с умственным, посредством рисунков, картин, таблиц, и частое повторение; окружение ученика предметами, беспрестанно напоминающими ему и в свободное время о том, что занимало его в часы учения; соединение с главною учебною целью изучения языков и самых игр, как-то: волшебного фонаря, фантасмагории, панорамы.

Открытие памятника Императору Александру II в селе Кимры
(ныне Тверская область) в 1912 году.

Третий разряд составляете обучение иностранным языкам: французскому, немецкому, английскому и польскому, посредством правильного произношения, практического приобретения навыка говорить и понимать, что говорят, и легких упражнений в слоге. К четвертому разряду относится развитие природных дарований, преподавание рисования и музыки, гимнастика, ручная работа и чтение. С рисованием Жуковский соединяет знакомство с Главными основаниями архитектуры, а также иллюстрацию прочих учебных предметов; о гимнастике он говоришь, что цель гимнастических упражнений есть не одно развитие и укрепление сил телесных, но в то же время и дарование мужества и способов владеть собой во всех обстоятельствах жизни, и потому эта важная часть воспитания требует методического плана, как и все другие. Он замечает по «тому поводу: «Великий князь не должен ничего делать без правил; каждый предмет его учения должен беспрестанно напоминать ему, что во всем главное есть правило». Для упражнения в ручной работе, наставник предлагаете токарное и столярное мастерства и даже игрушечное кораблестроение. Важное значение придаете он выбору книг для чтения, полагая, что чтение должно идти рядом с учением: «Надобно читать мало, в порядке, одно полезное: нет ничего вреднее привычки читать все, что ни попадете в руки. Это приводите в беспорядок идеи и портите вкус. Для детей множество написано книг. Есть много хорошего на немецком, английском и французском языках, но почти нет ничего на русском. Почитаю необходимым сделать строгий выбор из сего множества материалов; многое перевести на русский, нужное написать по-русски, все привести в порядок, сообразуясь с планом учения и, таким образом, составить избранную библиотеку детского чтения для первого периода». По мысли Жуковского, библиотека эта должна была состоять из трех отделений: первое—содержащее весь учебный курс, лекции в их связи, с картами, рисунками, таблицами; второе— чтение приятное, т.-е. собрание таких сочинений, которые занимали бы ум, говорили бы воображению, оживляли бы нравственное чувство и образовали бы вкус, и третье — чтение наставительное, книги, соответствующие по содержанию воспитательным целям и соображенные с планом и предметами преподавания.

Памятник Императору Александру II в Пермской губернии,
Екатеринбургский уезд, г. Екатеринбург , 1909 год.
Памятник открыт в 1906 году, находился на Кафедральной площади.

Жуковский тщательно распределял по часам занятия в учебные и в не учебные дни, разумея под последними дни воскресные и праздничные, дни рождения и именин Государя, обеих Императриц и самого Наследника, первые четыре дня Пасхи и Святки, от Рождества до Нового года. Сверх того, ежегодно полагались летние вакации, с половины июня по 1-е августа. По предначертанию наставника, вакационное время имело быть посвящено практическому изучению военного искусства.

Василий Андреевич вполне понимал необходимость для будущего Государя России освоиться с ратным делом, но его тревожило опасение, как бы слишком раннее участие в парадах и смотрах не отразилось неблагоприятно на умственном и нравственном развитии царственного питомца. Мысли свои по этому важному вопросу он с смелою и прямодушною откровенностью выразил Императрице, по поводу появлении Наследника верхом на военных торжествах в Москве, во время коронации. «Эпизод этот, Государыня», писал он ей, «совершенно излишний в прекрасной поэме, над которою мы трудимся. Ради Бога, чтобы в будущем не было подобных сцен. Конечно, зрители должны были восхититься появлением прелестного младенца; но какое же ощущение произвело подобное явление на его разум? Не понуждают-ли его этим выйти преждевременно из круга детства? Не подвергается-ли он опасности почитать себя уже человеком? Все равно, если бы осьмилетнюю девочку стали обучать всем хитростям кокетства! К тому же, эти воинственные игрушки не испортят-ли в нем того, что должно быть первым его назначением? Должен ли он быть только воином, действовать единственно в сжатом горизонте генерала? Когда же будут у нас законодатели? Когда будут смотреть с уважением на истинные нужды народа, на законы, просвещение, нравственность? Государыня, простите мои восклицания, но страсть к военному ремеслу стеснит его душу; он привыкнет видеть в народе только полк, в отечестве — казарму... Не думайте, Государыня, что я говорю липшее, восставая с таким жаром против незначащего, по-видимому, события. Нет, Государыня, не лишнее! Никакие правила, проповедуемые учителями в классах, не могут уравняться в силе с впечатлениями ежедневной жизни».

Собственный взгляд на военное образовало Александра Николаевича Жуковский изложи л подробно в «Плане учения», повергнутом им на воззрение самого Государя. Он советовал подражать примеру Петра Великого, для которого потешный полк, хотя и представлял забаву, но такую, что создала Полтавского героя. Наставник предлагал образовать подобный потешный полк или корпус из благовоспитанных детей, числом от 100 до 200, снабдив его всем, что входить в состав армии, но с тем, чтобы он оставался в сборе исключительно в вакационное время, то есть, не более шести недель в году, от половины июня до конца июля. Каждая вакация составляла бы полную кампанию, а каждая кампания имела бы предметом изучение какой-либо отдельной отрасли военного искусства. Так, первая кампания посвящена была бы фронтовой службе, вторая — полевым укреплениям, третья — артиллерии и т. д. Жуковский предполагал включить сюда со временем и навигацию, обратив Царскосельский пруд во «всемирный океан, на котором две маленькие яхты могут в один день совершить путешествие вокруг света. Таким образом — рассуждал он — Великий князь, играя и переходя все степени военного, от солдата до генерала, ознакомился бы со всеми требованиями службы, дойдя постепенно до высших военных наук: тактики и стратегии, заняться которыми возможно с успехом не ранее, как по основательном изучении математики. «Одно только необходимое условие» — настаивал Жуковский, «чтобы сии военные наставительные игры принадлежали исключительно одной эпохе года и нисколько не вмешивались в остальное ученье, которое, в противном случае, расстроят совершенно, ибо уничтожать внимание».

Целью этих игр и упражнений наставник полагал не одно приобретение военных сведений, но укрепление сил физических и нравственное образование ученика. «Великому Князю», развивал он мысль свою, «должно быть не простым солдатом, а мужем, достойным Престола России. И здесь целью было бы не одно знание фрунта, механически приобретаемое, но и деятельное пробуждение высоких человеческих качеств— смелости, терпения, расторопности, присутствия духа, осторожности, решительности, хладнокровия, словом, всего, что составляешь воина, в истинном, прекрасном знаменовании сего слова. Великий князь был бы в толпе людей, имел бы товарищей, наравне с другими нес бы тяжесть долга и службы; все это самым благоприятным образом могло бы действовать на его ум и сердце, развернуло бы в нем все чистое, человеческое, и укрепило бы его характер».

Крайне важным представлялся Жуковскому выбор начальника этого потешного полка. «Он должен быть», говорил он, «не простым знатоком фрунта, привыкшим видеть в солдате одну машину, но просвещенным знатоком военного дела, способным понимать, что во власти его душа будущего повелителя миллионов, может быть назначенная некогда стать перед русскою армией и решить судьбы народов. Такой человек должен быть знакомь не только с механическими подробностями службы военной—мелкими и разве потому принадлежащими Государю, что он, как Петр Великий, не должен быть чужд никаких подробностей, — но и с высоким назначением воина, которое он должен знать не из военного устава, но из всемирной истории, из дел Аннибала, Юлия Кесаря, Густава-Адольфа, Фридриха. Скажу более: при выборе такового наставника надобно смотреть не на одни знания военные, но и вообще на просвещение и характер нравственный, дабы, наставляя, он мог и воспламенять душу ко всему великому и героическому. Одним словом, сию часть воспитания Великого князя почитаю одною из самых важных: сим способом он может или быть навсегда испорчен, т.е. обращен в мелочного солдата, или быть образован для истинного героизма, для чести своего века, для твёрдого блага России®.

Личный составь воспитателей Наследника был уже определен Императором Николаем. Мердер оставался надзирателемь8а особою Великого князя, с именем воспитателя; Жуковский назначался надзирателем за его учением, в звании наставника. В плане учения Василий Андреевичу умалчивая о круге деятельности своего военного сотоварища, распространяется о собственных обязанностях. Себе предоставляешь он надзор 8а ходом учения и выбор учителей. В первом периоде он брал на себя преподавание всех элементарных наук, за исключением иностранных языков и искусств, наблюдая за прочими учителями. Во втором периоде вызывался присутствовать при главных уроках и служить репетитором Великому Князю, оставляя за собою преподавание русского языка и упражнение в русском слоге. В третьем и последнем периоде он должен был помогать Наследнику составлять обозрение всего пройдённого «подводить итоги под суммы, собранные во все годы его учения». Требуя, чтобы в первом периоде учители сообразовались с его планом, Жуковский хотел, чтобы во втором периоде, каждый учитель был профессором своего дела и действовал свободно, по собственной системе; его же обязанности ограничивались бы составлением целого из их разнообразных уроков, согласованием их с общим «Планом учения».

Ничто не ускользаешь от внимания бдительного наставника. Он тщательно перечисляешь все нужные учебные пособия: книги, карты, эстампы; распространяется о расположении учебной комнаты, особой горницы для игр и гимнастических упражнений, мастерской для ручных работ. Настаивая на необходимости придерживаться установленного порядка, безусловно подчинить и особу Наследника и все его окружающее лицам, которым вверено его воспитание, он выражаешь надежду, что сам Государь, утвердив воспитательную программу, п благоволить быть первым беспрекословным её исполнителем. Жуковский восстает против частых переездов из места в место и требует, чтобы Наследнику назначено было постоянное местопребывание, зимою в Петербурге, летом — в одном из загородных дворцов; чтобы прогулки его соединялись с наставительною целью, будучи посвящаемы осмотру общественных заведений, зданий, музеев, мануфактур и проч.; чтобы производились экзамены ежемесячные и полугодовые, первые в присутствии Императрицы, вторые — самого Государя. Подробно излагает он свой взгляд на награды и наказания: одобрение Императора — величайшая награда, неодобрение — самое тяжкое наказание Великому Князю, для которого мысль об отце должна быть «его тайною совестью». Поэтому, он убеждает Государя не хвалить сына за прилежание, награждая его ласковым с ним обращением, a удовольствие свое изъявляя лишь в немногих выдающихся случаях; также точно—не выражать неодобрения за мелкие проступки, ибо испытать гнев отца должно быть для Наследника случаем «единственным в жизни». Жуковский желал, чтобы самые подарки, делаемые Великому Князю, согласовались с «Планом учения», ибо «имея много бесполезного, становишься равнодушным к полезному».

Обширный свой доклад Василий Андреевич заключил прямым обращением к Императору Николаю с просьбою, в том случае, если он утвердить его, дать наставнику принадлежащее ему имя, дабы оп имел и «право и полную свободу действовать». Со своей стороны, Жуковский счел долгом представить на суд Государя собственные воззрения на свои обязанности и на тот дух, в котором он намеревался их исполнить:

«Не отвечая за свои способности, отвечаю за любовь мою к моему делу. Я могу действовать на нравственность Великого князя одним только образованием его мыслей. Его характер в руках воспитателя. И воспитатель, и наставник идут к одной цели, но каждый имеет свой особенный круг действия и должен знать свои границы. Мой круг действия есть руководствовать Великого князя в приобретении нужных ему познаний, дабы после, вместе с ним, из всей их суммы извлечь необходимый для него правила жизни. Bo-первых, скажу: его высочеству нужно быть не ученым, просвещенным. Просвещение должно познакомить его только со всем тем, что в его время необходимо для общего блага, и во благе общем—для его собственного. Просвещение в истинном смысле есть многообъемлющее знание, соединенное с нравственностью. Человек знающий, но не нравственный будет вредить, ибо худо употребить известные ему способы действия. Человек нравственный, но невежда будет вредить, ибо и с добрыми намерениями не будет знать способов действия. Просвещение соединить знание с правилами. Оно необходимо для частного человека, ибо каждый на своем месте должен знать, что делать и как поступать. Оно необходимо для народа, ибо народ просвещенный более привязан к закону, в котором заключается его нравственность, и к порядку, в котором заключается его благоденствие и безопасность. Оно необходимо для народоправителя, ибо одно оно дает способы властвовать благотворно».

Главною наукою Наследника Престола, «сокровищницей царского просвещения «, называешь Жуковский—историю, наставляющую опытами прошедшая, ими объясняющую настоящее, предсказывающую будущее, знакомящую государя с нуждами его страны и его века. Освещённая религией, история воспламенить в нем любовь к великому, стремление к благотворной славе, уважение к человечеству; она даст ему высокое понятие о его силе; из вея извлечешь он правила деятельности Царской:

«Верь, что власть Царя происходить от Бога, но верь сему как верили Марк Аврелий и Генрих Великий; сию веру имел и Иоанн Грозный, но в душе его она была губительною насмешкой над Божеством и человечеством. Уважай закон и научи уважать его своим примером; закон, пренебрегаемый царем, не будете храним и народом. Люби и распространяй просвещение; оно — сильнейшая подпора благонамеренной власти; народ без просвещения есть народ без достоинства; им кажется легко управлять только тому, кто хочет властвовать для одной власти, по из слепых рабов легче сделать свирепых мятежников, нежели из подданных просвещенных, умеющих ценить благо порядка и законов. Уважай общее мнение—оно часто бывает просветителем Монарха; оно — вернейший помощник его, ибо — строжайший и беспристрастнейший судья исполнителей его воли. Мысли могут быть мятежны, когда правительство применительно или беспечно; общее мнение всегда на стороне правосудная Государя. Люби свободу, то есть, правосудие, ибо в нем и милосердие Царей и свобода народов; свобода и порядок — одно и тоже; любовь Царя к свободе утверждаешь любовь к повиновению в подданных. Владычествуй не силою, а порядком; истинное могущество Государя не в числе его воинов, а в благоденствии народа. Будь верен слову: без доверенности нет уважения, неуважаемый бессилен. Окружай себя достойными тебя помощниками: слепое самолюбие Царя отдаляющее от него людей превосходных, предает его на жертву корыстолюбивым рабам, губителям его чести и народного блага. Уважай народ свой: тогда он сделается достойным уважения. Люби народ свой: без любви Царя к народу нет любви народа к Царю. Не обманывайся на счет людей и всего земного, но имей в душе идеал прекрасного — верь добродетели! Сия вера есть вера в Бога! Она защитить душу твою от презрения к человечеству, столь пагубного в правителе людей».

Пока Жуковский приготовлял себя в Дрездене к исполнению обязанностей наставника Наследника, выработанный им «План учения» уже применялся к делу. Тотчас по возвращении Двора из Москвы в Царское Село, осенью 1826 года, начались занятия Наследника по предметам первоначальная образования. Преподавателями были: французского языка — Жилль; немецкого — секретарь Императрицы Александры Феодоровны Шамбо; английского — Альфри; арифметики — академик Коллинс. Тогда же помощником воспитателя Мердера назначен товарищ его по 1-му кадетскому корпусу, артиллерии капитан Юрьевич, на которого возложено, сверх того, обучение Великого князя польскому языку, репетирование арифметики и устройство гимнастических игр, как во внутренних покоях Зимнего дворца, так и в садах дворцов загородных. Законоучителем, по личному избранию Императора Николая, определен протоиерей Андреевского собора, доктор богословия Г. П. Павский.

Исполняя повеление Государя, 22-го октября, Мердер поручил Павскому написать «Мысли о законоучении», дав ему для соображения общий «План учения», составленный Жуковским. Чрез неделю, Павский представил свою записку о религиозном воспитании Наследника. Выразив в сжатом очерке сущность веры Христовой и истекающих из неё правил нравственности по учению православной церкви, он признается, что по этим понятиям у него самого образовалась в уме система религиозной жизни. «Не учение внешнее и насльшка» — так заключает он «Мысли о законоучении» — «а внутреннее обдумывание и поверка с опытом и с наблюдением опытнейших в сем деле мужей научили меня сему образу мыслей. Конечно, сей образ мыслей не есть всеобщий, но по моему чувству, единый и истинный. И если я должен буду преподавать свои мысли о религии, то по совести могу передать не иные, как изложенный выше. Благоразумие может позволить иногда иное не договорить, иное вовсе умолчать, но сказать противное тому, в чем я уверен, воспрещает совесть. Та же совесть заставила меня изложить наперед мои мысли, дабы руководствующие высокого воспитанника, избирая меня в руководители в религии, знали, чего ожидать от меня. В таком важном деле, по моему мнению, поступать надобно открыто и по совести не наемнической. К откровенности сей много расположил меня прекрасный, точно из духа времени происходящий «План учения, по которому предположено образовать высокого воспитанника. И там мысли о воспитании изложены свободно, благородно и умно. О! если бы по сим высоким, благородным и светлым идеям образовались мысли и характер надежды Российского государства!  Прямодушное слово почтенного протоиерея утвердило Императора Николая в намерении вверить ему руководство духовным образованием сына. 30-го ноября о. Павский назначен законоучителем Великого князя

Жуковский был в восторге от назначения Павского и в письме к Императрице Александре Феодоровне так отзывался о его записке: «В ней сияет свет прекрасной души. Мне кажется, что мы в праве поздравить себя с нашим выбором. Этот человек, невидимому, весьма способен иметь прекрасное влияние на вашего ребенка. Найди мы только богослова, сведущего по части догматов, и закон Божий ничего бы не выиграл. Для вашего ребенка, для его будущей судьбы, требуется религия сердца. Ему необходимо иметь высокое понятие о Промысле, чтобы оно могло руководить всею его жизнью, религию просвещенную, благодушную, проникнутую уважением к человечеству, религию, которая могла бы предохранить душу от стесняющих ее предрассудков, словом, религию, которая восстановила бы в их истинном значении те слова, что так часто повторялись в последнее время и которые, будучи правильно поняты, заключают в себе высокую истину: власть царей исходить от Бога. Да, эти слова — высокая истина, когда под ними разумеют ответственность пред верховным судилищем, но они не более, как пагубное правило для сердца Монарха, если означають: «мне все позволено, потому что я зависим только от Бога». Итак, это понятие о верховном судилище, об ответственности перед Всемогущим Судьею, неразлучное с уважением к мнению человеческому, которое в общем своем значении есть не иное что, как-то же божественное судилище, — это понятие должно всецело овладеть душою будущего Государя. Только оно может возвысить его призвание; только оно может вполне уяснить ему, что пользоваться всемогуществом еще не значить царствовать; только оно может внушить ему недоверие к собственной воле, подчинить его долгу, внушить ему доверие к праву, справедливости, свободе, просвещению и научить его царствовать для блага народа, а не ради своего могущества, которое, отторгнутое от общего блага, губить оное и само гибнет, а опираясь на него, утверждаешь его и делается непоколебимым. Мне кажется, что Павский обладает всем, что нужно для внушения подобного взгляда нашему дорогому воспитаннику. Чтение его записки исполнило меня уважением к нему и подружило его со мною. Его познания весьма полезны для меня. Мы протянем друг другу руку, чтобы действовать сообща, всякий по своей части, на чистое сердце вашего сына. Какое счастье понимать друг друга и взаимно помогать один другому при исполнении такой задачи!» В письме к Павскому Василий Андреевич сравнивает впечатление от чтения его записки со встречею с человеком по сердцу, с таким человеком, которого желаешь себе в товарищи жизни для того, чтобы жизнь была лучше, а религию его называет «другом просвещения», такою именно, какая должна жить в душе Государя.

Не меньше единодушие существовало между наставником Жуковским и воспитателем Мердером, который, во время пребывания первого в чужих краях в 1826 и 1827 годах, деятельно переписывался с ним. Василий Андреевич высоко ценил душевные качества и педагогические способности своего военного сотоварища, его ровный и спокойный нрав, любовь к царственному питомцу, уменье с ним обращаться, влиять на него, внушать ему доверие и привязанность к себе. Но все эти достоинства не возмещали в глазах Жуковского одного существенного пробела: недостатка в высшем образовании. Он признавал в Мердере хорошая военного — и не более, и если находил его вполне пригодным для должности воспитателя Наследника, то только в детские годы, предвидя, что настанет пора, когда он не окажется на высоте своего призвания, и не будет в состоянии стать просвещенным руководителем будущая Государя России. Впрочем, к самому себе Жуковский относился с тою же строгостью, признавая и себя, наравне с Мердером, неспособным направлять первые шаги ученика своего на царственном пути, по недостаточности собственная знания и знакомства со светом, не с тем светом, — пояснял он, — который называется обществом, где бушуют мелкие страсти, возбуждаемые мелкими интересами, а со вселенною, составляющею великое общество государей и народов, в котором речь идет об интересах первостепенной важности, о счастье и славе народов, всего человечества. Сомнения свои по этому вопросу он откровенно высказал в письме к Императрице Александре Феодоровне: «Дело не в нас с Мердером, Государыня, дело идет о России, о её будущем, о судьбе и славе вашего сына. Необходимо дать ему в руководители человека, который по своему нравственному и общественному характеру подходил бы к идеалу, мною начертанному. Мы с Мердером пригодны только для мелочей. Вы можете положиться на нашу преданность, но нам нужна личность, которая могла бы в общих чертах наблюдать за нами, направлять наши труды к главной цели, словом, придать им тот окончательный отпечаток, который мы не в силах им сообщить, по совершенной нашей к тому неспособности».

Напомнив, что такой выбор нужен не только для Наследника, но и для России, которая должна питать к своему будущему Государю доверие, основанное на доверии к его воспитанию, в лице главного представителя оная; что в старой монархической Франции на должность воспитателей дофинов всегда назначались высшие государственные сановники, и что Великая Екатерина также вверила воспитание своего сына способнейшему из своих сподвижников, графу Н. И. Панину; что в этом случае недостаточным, однако, оказывается одно лишь громкое имя, как то явствует из неудовлетворительности бывших воспитателей Императоров Александра I и Николая I, графов Салтыкова и Ламсдорфа, —Жуковский приходить к заключению, что лучше никого не назначать, чем сделать выбор единственно из приличия, так сказать для одного внешнего вида. «Это значило бы», доказывает он, «только испортить то немногое, что мы уже имеем. Неудачно избранная личность могла бы только стеснить нас в наших намерениях и в нашем образе действий. С какою целью пришлось бы подчиняться человеку, который внес бы в свое великое призвание лишь тщеславие своего титула, соединенное, быть может, с личными видами честолюбия или собственных интересов, или который оказался бы просто невеждою, обремененным пустым титулом. Подобная личность погубила бы все. Можно трудиться с увлечением и с надеждою на успех лишь под руководством того, кто уразумел бы всю прелесть своего долга, кто полюбил бы его во имя его самого, и кто отверг бы при этом все низкие стремления эгоизма. Подчинить свою деятельность влиянию такого человека было бы истинным счастьем. Тогда, можно бы трудиться с бодрым духом, сознавать с восторгом, что находишься на своем месте, не заботиться о будущем. Оставалось бы лишь испрашивать благословения Всевышнего, от которого единственно зависит успех».

В том же письме, Василий Андреевич указывает августейшим родителям на лицо, действительно отвечавшее его идеалу: на графа Каподистрию. «Государыня», взывает он к Императрице, «благоволите окинуть взором все поприще уже им пройденное: он был безупречен как общественный деятель; таким же остался он и в частной жизни. Он был другом своего Государя, который, разлученный с ним силою обстоятельству продолжал любить его до могилы. Он обладает обширною ученостью, замечательно разнообразною. Он опытен в людях, изученных им во всех видах и во всех отношениях. Он хорошо знает свой век и все действительные потребности своего времени. Ему знакомы все партии, которые существуют ныне и соперничают друг с другом, хотя он и не придерживается ни одной из них исключительно. По своим правилам, он одинаково далек от того ложного либерализма, который стремится восстановить народы против своих правительств, как и от тиранического ослепления, возбуждающего правительства против народов. Наружность его привлекательна и внушает доверие. Он в цвете лет, ему нет еще пятидесяти годов, но душа его еще свежее его возраста. С этою душевною свежестью он умеет соединять холодный рассудок, чрезвычайно логичный, и обладает даром выражать свои мысли ясно и правильно, что придает особенную прелесть всему, что-б он говорит. Он нашего вероисповедания, а это предмета весьма существенный. В нем настолько энтузиазма, насколько нужно, чтобы быть разумным, не будучи холодным, и пламенно стремиться к своей цели, не увлекаясь никакою обманчивою страстью, способною переступить за установленные пределы... Теперь он удален от дел, но он пользуется уважением России и целой Европы. Поручая вашего сына такому человеку, вы встретите всеобщее одобрение. Он наблюдал бы за воспитанием в общих чертах, руководил бы всем и сумел бы довести это дело до его главной цели. А мы оставались бы тут же, для вседневных занятий и для всего того, что требовало бы простого выполнения. Мердер состоял бы при особе Великого князя, где он незаменим, а я продолжал бы наблюдать за учебною частью. Но Боже мой! как прочен оказался бы успех наших трудов под влиянием и направлением человека, которому так хорошо известно все то, что нужно для образования Государя! Как оживлялась бы наша деятельность при свете его ума и энергии его души! Как всякий страх, столь естественно истекающий из сознания нашего бессилия, исчез бы при мысли, что мы имеем мудрого руководителя, с которым легко прийти к соглашению, который желает добра, стремится единственно к добру, и с прямотою высокой души соединяет в себе силу познаний и опытности!»

Предположению Жуковского не суждено было осуществиться. В то время, когда он писал свое письмо к Императрице, созванное в Тризене третье народное собрание избрало графа Каподистрию правителем Греции, только-что свергнувшей с себя турецкие оковы, и великий государственный муж не поколебался посвятить остаток жизни возрождению пламенно любимого отечества. Главным воспитателем к Наследнику назначен генерал-лейтенант П. П. Ушаков.

Проведя в Дрездене зиму и весну, летом 1827 года Жуковский снова отправился для пользования водами в Эмс, ездил в Лейпциг и Париж для закупки книг и учебных пособий, побывал в Швейцарии, для наглядного ознакомления с педагогическими приемами Песталоцци и к осени, чрез Берлин, возвратился в Петербург. Во все это время он не переставал переписываться с Мердером и Жиллем, получая от них сведения о ходе занятий Наследника, передавая им свои указания и советы. Император Николай утвердил его «План учения» с весьма незначительными изменениями. Так, из предметов преподавания исключен лишь латинский язык, хотя Василий Андреевич и считал его «одним из действительнейших средств для умственного развития» и римских классиков признавал «источником истинного просвещения», a вместо предположенная Жуковским учреждения потешного полка, Государь, Высочайшим приказом от 25-го июня 1827 года, зачислил старшего сына в списки кадет 1-го кадетская корпуса; но практическое обучение Александра Николаевича военной службе в рядах этого корпуса в лагерное время отложено было на два года. Классные занятия, по программе и под личным руководством Жуковского, начались с первых дней 1828 года, после успешно выдержанная Наследником испытания, за которое он 7-го января того-же года произведен в подпоручики.

Несколько ранее, именно 20-го октября 1827 года, Александр Николаевич назначен атаманом всех казачьих войск и шефом Донского Атаманского полка. В рескрипте к наказному атаману войска Донского, генералу Кутейникову, Император Николай повелел ему объявить донцам, что милость эта оказана им в награду за их постоянную верность Престолу и заслуги пред отечеством, в особенности же за мужество и храбрость, проявленные в последней войне с персиянами. Весть о назначении атаманом Наследника Престола с быстротою молнии облетела все казачьи круги, вызывая всюду неописанный восторг, выразившийся в целом ряде адресов и приветствий. В ответе на одно из них, принесенное Уральским войском, — первом рескрипте, подписанном именем Александра Николаевича и обращенном к наказному атаману этого войска, генералу Бородину, высказана мысль, что в детском возрасте Великий князь не имел никакого права на отличие, пожалованное ему августейшим родителем единственно в ознаменование особого благоволения его Величества ко всему казачьему сословию, но что он постарается оказать себя достойным высокого звания атамана, когда настанет тому время, в надежде, что храбрые казаки помогут ему заслужить одобрение Государя и России.

III. Отрочество. 1828-1834.

С возвращением Жуковского в Россию осенью 1827 года начинается новый период в воспитании Александра Николаевича. По воле Государя, вместе с ним должны были проходить полный курс наук два его сверстника: граф Иосиф Виельгорский и Александр Паткуль, водворенные в Зимнем дворце. Согласно плану наставника, учебное и не учебное время было тщательно распределено по часам. Дети вставали в 6 часов утра, совершали утреннюю молитву, завтракали и приготовлялись к занятиям. Классы начинались в 7 часов и кончались в полдень, с промежутком от 9 до 10 часов для отдыха. После двухчасовой прогулки, в два часа садились за обед, затем до пяти часов гуляли, играли или отдыхали. От 5 до 7 часов снова происходили занятия в классах, от 7 до 8 — гимнастика и разные игры. В 8 часов подавался ужин. Вечер посвящался обозрению истекшого дня и писанию дневника. В 10 часов ложились спать. В воскресные и праздничные дни часы учения посвящались частью назидательному чтению, частью ручной работе и гимнастическим упражнениям.

Жуковский сам преподавал русский язык, общую грамматику, начальные понятия физики и химии. Главным правилом его преподавания было: лучше мало, но хорошо, чем много и худо, так как, — пояснял он, — «мы не гоняемся за блестящим успехом, а должны сообщить ученику ясные понятия в последовательной связи и приохотить его к занятиям». Он придавал большое значение ознакомлению Наследника с естественными науками, как последовательною ступенью для правильная понимания истории. «Ребенок», читаем в письме его к Жиллю, «всегда лучше поймет то, что говорить его глазам, нежели то, что действует лишь на его разум. Рассуждая о произведенном опыте, представляешь нечто реальное, осязаемое, и приучаешь к размышлению, заинтересовав внимание, воз» будив любопытство. Самая история не может быть столь же привлекательна для ребенка, как физика и естественная история. Душа его недостаточно развита, чтобы заинтересоваться судьбами людей и народов, которых он видит лишь в воображении, тогда как явления физические и химические у него перед глазами, произведения природы—налицо и он легко может найти случай применить то, чему его учат, к тому, что его окружает». Состав учителей остался прежний и только в преподавании немецкого языка секретаря царствующей Императрицы Шамбо заменил Эртель.

Весною 1828 года, Александру Николаевичу предстояла продолжительная разлука с родителями. Император Николай Павлович отъезжал к армии, выступившей в поход против турок, а Императрица Александра Феодоровна, чтобы не слишком отдаляться от августейшего супруга, пожелала провести лето в Одессе, взяв с собою и старшую дочь. Прочих детей, Наследника, двух младших великих княжон и шестимесячного Великого князя Константина Николаевича, царственная чета оставила снова на попечении бабушки, вдовствующей Императрицы Марии Фёдоровны. 26-го апреля, после молебствия в Казанском соборе, уехал Государь, а Государыня, проведя один день в Царском Селе с детьми своими, последовала за ним 27-го. Разлука с матерью произвела глубокое впечатление на чувствительную душу сына. Долго провожал он ее взором и не прежде оставил балкон, как потеряв из вида экипаж Императрицы. Первым движением его было пойти в церковь, где он продолжительно и усердно молился. Мысль о родителях не покидала его во весь день. Во время прогулки, увидав полевой цветок, он побежал сорвать его, сказав: «я его пошлю к Мама». С тою же целью сорвал он гелиотроп в кабинете Государыни. Проходя по комнатам Царскосельского дворца, который он должен был оставить, чтобы поселиться в Павловске, он с грустью повторяла «Вот тут папа и мама обедали, здесь сидел папа, а тут мама. Где-то они теперь?». Первая свободная минута была употреблена на писание писем к матери и сестре, переданных Императрице Марии Феодоровне с просьбою отослать их по принадлежности, вместе с сорванными цветами. Игры с товарищами не занимали Великого князя; он не в силах был подавить свою печаль и вечером начал дневник свой такими словами: «27-го апреля — день для меня памятный; милая моя мама и Мери уехали в Одессу. Я много плакал».

В Павловске, под наблюдением вдовствующей Императрицы, занятия Наследника и его соучеников шли обычным чередом, прерываемые частыми прогулками по парку и окрестностям. Дети любили играть на воздухе; в походной форме и амуниции, то защищали, то брали приступом воздвигнутую некогда Императором Павлом миниатюрную крепость. Однажды им пришло в голову начертить на карте Дунай с окружающими крепостями и под руководством Юрьевича, Наследник с жаром принялся за эту работу. Вообще, и он, и вся царская семья, с понятным нетерпением ждали вестей с театра войны. Так, живейшую радость возбудило в них известие о сдаче Браилова Великому Князю Михаилу Павловичу. В письме к Императрице Александре Феодоровне, Жуковский в ярких красках изобразил тот шумный восторг, чт5 вызвала среди юных обитателей Павловска весть о падении Анапы, дошедшая до них 25-го июня: «Нынешний день весьма кстати, как достойный подарок России в день рождения её Императора, получили мы известие о взятии Анапы. Оно было сообщено нам самым приятным образом. Все были собраны в Греческой зале после обеда. Государыня Императрица (Мария Феодоровна) изволила откланяться и выйти из залы вместе с Великим Князем, который обедал со всеми. Чрез минуту опять вбегает Великий князь и кричит: «Анапу взяли»! В эту же минуту внесли и Константина Николаевича, которого старший брат начал целовать, поздравляя и его с победою».

В первых числах июля начались установленные в «Плане учения» полугодовые экзамены и продолжались четыре дня. Испытания производили в присутствии вдовствующей Императрицы: из русского языка, общей грамматики и физики—Жуковский; из французского языка и географии — Жилль; из Закона Божия — протоиерей Павский; из арифметики и геометрии — Коллинс; из языков немецкого, английского и польского — Эртель, Альфри и Юрьевич. По свидетельству воспитателя Мердера, Александр Николаевич удивлял экзаменаторов живостью и ясностью своих ответов и убеждал их во мнении, что он одарен необыкновенными способностями, ибо подстрекаемый желанием отличиться пред глазами любимой бабушки, он не терял пи на минуту бодрости й напротив, при ответах, все более и более оживлялся. Отдавая Императрице Александре Феодоровне отчет, Жуковский вполне подтвердил отзыв Мердера. «Я уверен», писал он «что вашему Величеству было бы приятно присутствовать на этом экзамене. Государыня Императрица была им довольна. Не могу не отдать справедливости Великому Князю: он во все время был чрезвычайно внимателен; доказал, что может владеть собою; выражался с живостью, ясностью, словом, хотел сделать чт0 должно — и сделал. Я поблагодарил его от всего сердца. Но в то же время я должен был сказать ему, что четыре дня, в которые прекрасно была исполнена должность, весьма мало значат в целом счете его жизни; что он не должен слишком много ими радоваться, если те дни, которые им предшествовали, им не отвечают. Государыня Императрица И8 прекрасных четырех дней могла заключить, что все прежние дни были на них похожие: но это было бы заблуждением... Несмотря на это, всемилостивейшая Государыня, я радуюсь нашим экзаменом. Он короче познакомил меня с Великим Князем. Я теперь гораздо больше на него надеюсь, вижу, что он имеет ум здравый, что в этом уме все врезывается и сохраняется в ясном порядке, вижу, что он имеет много живости; вижу, что он способен к благородному честолюбию, которое может довести его далеко, если соединится с ним твердая воля; вижу, наконец, что он способен владеть собою, посему и имею право надеяться, что он, как скоро поймет всю важность слова должность, будет уметь владеть собою... В этом отношении, не могу не сказать, что Великий князь заслужил за экзамены полное одобрение ваше и Государя Императора. До сих пор он только знал, что все мы, которые окружаем его, которым Государь и вы с такою доверенностью поручили его, любим его искренно; что его счастье составляет существенную цель нашей жизни; он это видит на опыте, но теперь он почувствует, что наша любовь для него недовольна, что ему должно стараться, наконец, заслужить и наше уважение; оно дается только за постоянство в добре... Кажется, можно теперь за него поручиться. Кажется, можно предсказать, что мы, в будущий экзамен, похвалив его за хорошие ответы, будем в состоянии прибавить к этой похвале и другую, гораздо важнее: похвалу за постоянство и деятельность. Желаю сердечно, чтобы и это пророчество исполнилось совершенно».

Как сам Василий Андреев и ч признавался в дальнейших строках того же письма, оно писано не для одной Императрицы, но и для самого Великого князя, которому наставник прочитал его и на которого оно, по-видимому произвело благотворное впечатление. Этим средством Жуковский хотел воздействовать на царственного питомца, чтобы искоренить в нем главный недостаток, о котором воспитатель Мердер отзывается так: «Великий князь от природы готовый на все хорошее, одарённый щедрою рукою природы всеми способностями необыкновенно здравого ума, борется теперь со склонностью, до сих пор его одолевавшею, которая, при встрече малейшей трудности, малейшего препятствия, приводила его в некоторый род усыпления и бездействия». Впрочем, Мердер тотчас же оговаривается, что не имеет уже более надобности постоянно понуждать Наследника, который и сам начинает убеждаться в истине, «что веселость и тихое удовольствие сердца имеют источником точное исполнение обязанностей». Счастливую эту перемену воспитатель приписывал благотворному влиянию на Александра Николаевича молодого Виельгорского, примерного юноши, который с благородным поведением, всегдашнею бодростью и необыкновенною точностью в исполнении долга соединял милую детскую веселость и искреннюю дружескую привязанность к царственному сотоварищу. Паткуль, как по способностям, так и по прилежного, далеко отстал от обоих, хотя и был одарен добрым сердцем и хорошею памятью.

После экзаменов начались каникулы, продолжавшиеся шесть недель, в течение которых, согласно «Плану учения», классные занятия превратились и весь день посвящался чтению, играм и прогулкам. Читали попеременно: Павский — Евангелие с толкованием на него, Жуковский — свои произведения, Жилль — сказки из «Тысячи и одной ночи». Великий князь слушал их не без удовольствия, но, кажется, предпочитал игры на открытом воздухе. Продолжительный прогулки совершались пешком, верхом, в экипажах, по окрестностям Павловска, а потом и Петергофа, куда Императрица Мария Феодоровна переехала в июле со вверенными её попечению Государевыми детьми. В сопровождены Мердера и двух товарищей, Александр Николаевич наезжал и в Царское Село, где юноши любили кататься на лодке по озеру, играть на Детском острове, пить чай на ферме; занимались они и уженьем рыбы, и стрельбой, и купаньем; Великий князь стрелял хорошо и плавал превосходно, поражая воспитателя ловкостью и смелостью. Посещали кадетский лагерь, где, после развода, играли с кадетами в мяч; ездили на крестьянские пасеки знакомиться с пчеловодством; предпринимали и более отдаленные прогулки в Дудергоф, в Ораниенбаум, в Кронштадте.

Заботою Жуковского в это время было приучить своего питомца правильно изъясняться и выразительно читать по-русски. Упражнением в слоге, служила ему частая переписка с родителями. Письма Великого князя никогда не исправлялись, ни в слоге, ни в правописании. Из них наставник заключал, что он со временем будет иметь слог. «Он выражается очень непринужденно и просто», сообщал Василий Андреевич Императрице Александре Феодоровне, пускай прежде научится думать, разбогатеет идеями и чувствами, тогда получит и слог, я в этом не сомневаюсь». О результатах применения своей программы к воспитанию Наследника он же писал Государыне: «Судя по тому, как идет наше учение, я, кажется, могу сказать, что не ошибся в своем плане и в своей методе. Мы подвигаемся вперед медленным, но твердым шагом. Мы знаем немного, но что знаем — наше. Это главное; тем более выиграем времени и тем быстрее пойдем вперед впоследствии». Жуковский был очень доволен всеми учителями и свидетельствовал о «их бескорыстном единодушии». Между ним и воспитателем Великого князя существовало полное согласие, как видно из следующего отзыва его: «Я совершенно счастлив моим товариществом с нашим почтенным, редким Мердером. Мы идем с ним к святой нашей цели рука в руку; еще не было между нами ни минуты разномыслия. Будет ли успех— это зависит от Провидения. Но от нас зависит действовать так, чтобы не могли упрекнуть себя в произвольном препятствии успеху».

Вскоре по окончании вакаций, а именно 13-го сентября, вдовствующая Императрица с детьми переехала в Зимний дворец. Тут постигли Александра Николаевича и большая радость, и большое горе. 1-го октября возвратилась из Одессы Императрица Александра Феодоровна, и 14-го того же месяца вернулся из армии Государь, а 24-го скончалась Императрица Мария Феодоровна. Император Николай сам подвел старшего сына к постели умирающей матери и со словами: «Voilà mon garçon, maman», испросил ему её предсмертное благословение. Долго оплакивал  Александр Николаевич утрату столь же нежно любившей его, как и им любимой бабушки.

С первых дней 1829 года начались приготовления к годичному экзамену, определенному в конце января. Наследник и его сотоварищи весьма усердно занимались повторением пройденного, зная, что экзамен будет происходить в присутствии Императора и Императрицы. Испытания продолжались с 24-го января по

2-е февраля и были выдержаны Великим Князем с блестящим успехом. «Все в Александре Николаевиче было прекрасно»—читаем в дневнике его воспитателя— «его ответы, скромные манеры, в особенности выражение его очаровательной физиономии, воодушевленной благородным желанием сделать удовольствие родителям. После последнего экзамена из Закона Божия, Государь, выразив полное удовольствие протоиерею Павскому, обратился к Жуковскому с следующими словами: «Мне приятно сказать вам, что не ожидал найти в сыне своем таких успехов. Покойная матушка писала мне об этом, но, зная её любовь к нему, я полагал, что она была к нему слишком снисходительна. Все у него идет ровно, все, что он знает—знает хорошо, благодаря вашей методе и ревности учителей. Примите мою искреннюю благодарность». «Экзамен доказал вашему Величеству», ответил Василий Андреевич, «чтб в состоянии сделать Великий князь. Я вижу сам, что экзамен был хорош, но по рапортам, которые ваше Величество получать изволили, вы могли видеть, что из числа двадцати шести недель, у Великого князя было отличных всего две, за учение и поведение, у Виельегорского — пять, у Паткуля — одна. Это доказывает, что эти господа, как в учении, так и в поведении, имеют мало настойчивости, единственное качество, которое достойно уважения и без которого невозможно им дозволить приобресть прилежанием и поведением права на обещанные им суммы для бедных. Мы будем, однако же, просить ваше императорское Величество сделать им какое-нибудь удовольствие». — «С удовольствием соглашаюсь», сказал Император, «но надеюсь, что в остальные шесть месяцев эти господа покажут более постоянства и заслужат вышеупомянутое позволение».

Слова, как Государя, так и наставника относились к задуманной Мердером «кассе благотворения», долженствовавшей составиться из взносов, соответствующих успехам в науках и поведении всех трех со воспитанников, соразмерно полученным ими отличным отметкам. Два раза в год, после каждого экзамена, предполагалось считать, сколько кем собрано денег на какое-либо благотворительное дело. Проект этот вызван следующим соображением воспитателя: Право делать добро—величайшая награда. И прежде из сумм Наследника уделялась известная часть на оказание помощи нуждающимся. Но такое добро делалось именем его высочества без личного его участия и даже без ведома его, и потому Мердер полагал, что Великий князь и его товарищи должны отличным прилежанием и поведением заслужить «право делать добро». Государь вполне одобрил мысль воспитателя и «касса благотворения» действовала во все время воспитания Наследника.

По удалении их Величеств из зал, где происходил экзамен, Жуковский обратился к трем ученикам своим с прочувствованным, назидательным словом:

«С прошедшим годом, можно сказать, окончилось ваше ребячество; наступило для вас такое время, в которое вы можете начать готовиться быть людьми, то есть, стараться заслужить уважение. Оно не есть одобрение за один или несколько отдельных хороших поступков, но одобрение за постоянно хорошую жизнь и в то же время уверенность, что эта хорошая жизнь постоянно таковою останется. Теперь мы начнем заниматься историею; она будет для нас самым убедительным доказательством, что уважение приобретается одними постоянными добродетелями. Вы, Великий князь, по тому месту, на которое назначил вас Бог, будете со временем замечены в истории. От этого ничто избавить вас не может. Она скажет о вас свое мнение пред целым светом и на все времена, мнение, которое будет жить в ней и тогда, когда и вас, и нас не будет. Чтобы заслужить уважение в истории, начните с ребячества заботиться о том, чтобы заслужить его в кругу ваших ближних. Теперь, ваш свет заключен для вас в учебной вашей горнице и в жилище вашего отца и Государя Здесь все вас любят, все живет для вас, вы для нас прекрасная, чудная надежда. Знаю, что вы верите нашей любви; но, будучи уверены в ней, думайте о том, чтобы её стоить. Знайте: какова будет ваша жизнь здесь, в маленьком вашем свете, перед вашим семейством, перед вашими друзьями, такова она будет и после, перед светом и целою Россией; что будем думать о вас мы, то, со временем, будет думать о вас отечество. Мы начали любовью к вам, но по этой же любви к вам обязаны судить вас строго. Отечество прежде начнет судить вас строго и потом уже станешь любить вас, если вы это заслужите. Чтобы строгий суд отечества мог со временем обратиться в любовь, думайте о том, чтобы наша любовь обратилась в уважение, а на это — одно средство: владейте собою, любите труд. будьте деятельны, тогда будете иметь все, ибо за ваше сердце мы все отвечаем смело... Скажу одним словом—Великому Князю: владей собою! будь деятелен! Виельгорскому: будь постоянен и откровенен! Паткулю: не будь легкомыслен! A всем трем: будьте покорны нашим наставникам, которые теперь представляют для вас и закон ваш, и ваши обязанности. Сия покорность есть не иное что, как уважение правила. Привыкнув теперь повиноваться нам по доверенности к любви нашей, вы и тогда, когда мы вас покинем, останетесь с привычкою повиноваться закону, а это главное в жизни, как для собственного счастья, так и для пользы других. Успешный экзамен, на котором все вы отличились, доказывает только то, что вы способны исполнять свою должность, когда на это решитесь, а не то, чтобы вы ее постоянно исполняли, ибо годовой расчёт не совсем соответствует экзамену. Чтобы подобного не могло случиться с вами в течение настоящего года, берегите в сердце одно: благодарность к Государю, который, пожертвовав вашему экзамену двенадцатью часами своей царской жизни, сделал более, нежели сколько вам ожидать было позволено. Вы заслужили одобрение его Величества на экзамене; мы надеемся, что в конце следующего года получите право и на его уважение своим постоянством. А этого мы имеем право от вас ожидать: какими вы лично были произвольно в течение шести дней экзамена, такими вы можете быть также произвольно и, следственно, должны быть в течение целого года».

С 1829 года учебная программа снова расширилась включением в нее трех новых предметов: естественной истории, химии и всеобщей истории. Первую читал Наследнику академик Триниус, вторую Кеммерер, третью, на французском языке, — Липман, преподаватель пользовавшаяся в то время заслуженною известностью частного пансиона пастора Муральта. Особенный интерес проявил Александр Николаевич к последней науке, воскликнув пред началом первого урока, обращаясь к Мердеру: «Мы сегодня начнем историю! Если бы вы знали, как я горю нетерпением!» Преподавание истории отечественной Жуковский оставил за собою.

Для полноты, назовем учителей: чистописания — Рейнгольдта, фехтования — Сивербрика и танцования — Огюста.

В одиннадцатилетнем мальчике уже ярко обозначались блестящие природные дарования и выдающиеся нравственные качества Наследника; сказывались и кое-какие недостатки, озабочивавшие его наставника и воспитателя. Они преимущественно проистекали из нервной натуры ребенка, который легко смеялся, еще легче плакал, при малейшем огорчении или неудаче, порою шалил во время уроков, ссорился с товарищами, но Главным его недостатком было отсутствие выдержки и энергии, время от времени овладевавшая им некоторая вялость, апатия, побуждавшая его не раз говорить воспитателю, «что он не желал бы родиться Великим Князем». Мердер замечает по этому поводу, что чувство долга развито в нем весьма сильно, но что у него недостает настойчивости, чтобы победить леность ума. Впрочем, как Мердер, так и Жуковский обожали царственного питомца, который внимательно выслушивал их увещания и наставления и платил им за привязанность нежною ласкою и любовью. При таких условиях наказания были крайне редки и, во всю зиму 1828—29 годов, пришлось только раз лишить Великого князя права входа в учебную комнату в воскресный день. Строже относился к нему Государь, однажды, за невнимание в классе, запретивший подойти к себе вечером при прощании. Наказание это сильно подействовало на впечатлительного юношу.

Здоровье Великого князя было удовлетворительно, и он несколько раз подвергался лишь легким простудам. В течение всего великого поста он с удовольствием постился, хотя, по замечанию Мердера, вообще «любил покушать». К таинствам исповеди и причащения он приступал с глубочайшим благоговением, проникнутый важностью исполнения этого христианского долга.

Классные занятия чередовались с физическими упражнениями: гимнастикой, фехтованием, верховой ездой в манеже, прогулками пешком или в санях, катаньем с ледяных гор в саду Аничкова дворца. По вечерам происходили игры, разделять которые приглашались по воскресеньям и праздникам, кроме двух со воспитанников, сверстники Великого князя, молодые Адлерберги, Фредериксы, Барановы, Нессельроде, Шуваловы, Карамзины, сыновья Мердера. Играли в бары, в жмурки, в «хромоногого черта», придумывали шарады, изредка устраивали представления живых картин, в которых участвовали и Великие Княжны с их подругами. Но любимою забавою Наследника и его товарищей была военная игра, которою развлекались они едва-ли не каждый вечер и которой придавало особенную прелесть участие в ней Императора Николая. Обыкновенно Императрица бросала жребий: у кого из юношей быть «начальником штаба» Государю, который в этом качестве руководил игрой и приводи л все молодое общество в неописуемый восторг.

Наследник начинал уже принимать участие в придворных торжествах: в новый год он был на высочайшем выходе, шествуя в паре с Великим Князем Михаилом Павловичем, в Светлое Воскресенье—присутствовал при церемонии принесения поздравлений. По желанию Государя, Наследнику уже представлялись знатные иностранцы: французский посол герцог Мортемар, пэр Франции граф Сен-При, а знаменитый Гумбольдт был приглашен к его столу.

Из русских, Наследник принимал баснописца Крылова и пришедшего в Петербург пешком из Сибири старца крестьянина. Военное его образование ограничивалось обучением ружейным приемам в залах Зимнего дворца, но в Крещенский парад Император приказал ему стать в ряды Павловского полка на место подпоручика; в день своего рождения он участвовал в происходившем в манеже разводе от того же полка, а на Майском параде командовал 4-ю ротою 3-го баталиона Преображенского полка. «Желал бы очень убедиться, писал по этому случаю Мердер в своем дневнике, «что часты я появления его высочества на парадах, видя, что из парада делают государственное дело, не будут иметь для пего дурных последствий. Легко может ему прийти мысль, что это действительно дело государственное и он может тому поверить».

Весною Наследнику предстояло новое и еще неизведанное развлечение: он должен был сопровождать августейших родителей сначала в Варшаву, а потом в Берлин, куда царственная чета отправлялась на свидание с прусским королем. В этом путешествии следовали за ним оба его сотоварища, а также Жуковский, Мердер, Юрьевич и Жилль.

Александр Николаевич настолько уже преуспел в польском языке, что мог свободно на нем изъясняться. Жуковский помышлял о том, чтобы познакомить его с литературой и историей Польши и хотел воспользоваться пребыванием в Варшаве, чтобы подыскать достойного преподавателя из поляков. Делу этому он придавал большую важность, находя, что будущего Царя польского нужно познакомить с Польшей и заставить полюбить ее. «Надобно», писал Василий Андреевич, «чтобы он узнал ее такою, какова она есть, без предубеждений, без односторонности; надобно, чтоб он знал, что она теперь, чего ей недостает, что ей иметь должно; чтобы он, познакомившись с её прошедшим и настоящим, мог полюбить её будущее, как следует царю, которому надлежит на небе, простертом над двумя подвластными ему народами, поставить светлую радугу союза». Буря польского мятежа 1830—31 годов рассеяла политические мечтания русского поэта.

24-го апреля Императрица выехала с старшим сыном из Петербурга. Опередивший их на сутки Государь съехался с ними в Динабурге. Прощаясь с сестрами и братом, Александр Николаевич был очень взволнован и растроган, но в пути развеселился, стал очень разговорчив и спал немного. Новые впечатления возбудили его любопытство. Услыхав в поле пение жаворонков, он прыгал от радости; проезжая чрез деревни с развалившимися строениями и запущенными домами, замечал, что владетели их должны быть ленивы и небережливы; удивлялся бедности и невежеству крестьян; особенное сострадание его возбуждало жалким своим видом и нищетой еврейское население Западного края. Путь лежал на Псков, Остров, Динабург, Вилькомир, Мариамполь, Ковно, Пултуск и Ломжу.

В Динабурге, по приказанию Государя, Наследник тщательно осматривал крепость со всеми её принадлежностями. С польскими помещиками, у которых останавливались августейшие путешественники для ночлега, он непринужденно и любезно разговаривал по-польски, «немного», замечает Мердер, «но что скажет, всегда обдуманно и правильно». По-польски же здоровался он с солдатами польских войск и приветствовал поляков, командиров отдельных частей.

Торжественный въезд их Величеств в Варшаву состоялся 5-го мая; Великий Князь ехал верхом впереди своего польского конно-егерского полка. Первые дни, проведенные в этом городе, были посвящены посещениям Цесаревича Константина Павловича и его супруги княгини Лович, своею красотой и грацией восхитившей царственного племянника, представлениям должностных лиц военных и гражданских, осмотру достопримечательностей, причем уроки ограничивались чтением из польской литературы. На параде польских войск, доведенных Цесаревичем до высокой степени совершенства, Наследник был в польском мундире и проводи л свой полк церемониальным маршем пред их Величествами. В день коронации, 12-го мая, он вел под руку княгиню Лович и присутствовал на ступенях трона при возложении на себя Императором Николаем венца польских королей. В этот день Государь пожаловал его кавалером ордена Белого Орла и зачислил в польский гвардейский гренадерский полк.

После коронации, царская семья провела в Варшаве еще десять дней, наполненных разными торжествами, преимущественно военными, а 21-го мая Императрица с Наследником направились в Пруссию, сначала в замок Антонин, принадлежавши князю Радзивиллу, женатому на принцессе Луизе Прусской, у которых они прогостили два дня, a затем — в Берлин. В Гринберге к ним присоединился Император Николай, а во Франкфурт на Одере приветствовали их принцы: наследный Фридрих-Вильгельм, Карл и Альберт. Король выехал на встречу дочери и зятю с прочими членами своего семейства в местечко Фридрихсвальде, за милю от Берлина. Въезд в прусскую столицу произошел 25-гомая при ликованиях толпы, радостными восклицаниями встретившей царственных русских гостей. Восторгу толпы не было предела,

когда на балконе королевского замка показались Император и король, а между ними стройный и красивый мальчик в казацком мундире и когда старец дед, приподняв на руки милого внука, горячо поцеловал его на глазах у всех.

Первое пребывание в Берлине, хотя и кратковременное—оно продолжалось восемь дней, с 25-го мая по 2-е июня—оставило в душе Александра Николаевича глубокий, неизгладимый след. До тех пор он не выходил из тесного круга семьи и ближайших к нему лиц. Там, он очутился в многочисленном и блестящем обществе родственных принцев и принцесс, съехавшихся ко двору Фридриха Вильгельма Ш ко дню вступления в брак второго сына его, Вильгельма, с принцессою Августою Саксен-Веймарскою, дочерью Великой Княгини Марии Павловны. Русские Император и Императрица занимали первое место в ряду этих царственных гостей, которые все, с особенною нежностью и ласкою обращались с одиннадцатилетним Наследником русского Престола. В свою очередь, мальчик удивлял их своею развязностью; он много и любезно разговаривал со всеми, по замечанию Мердера, обращаясь с ними, как с людьми давно ему знакомыми. Миловидность его, ловкость, манеры полные грации и достоинства приводили в восторг берлинский двор. Но и на него производило сильное впечатление все, что показывали ему в Берлине, Шарлотенбурге и Потсдаме, — исторические воспоминания, в особенности же строго военная обстановка, посреди которой вращался и жил старый король и все члены его семьи. Великий Князь посетил замок Сан-Суси и сады его; с благоговейным вниманием осмотрел он это жилище Великого Фридриха, а в церкви, где покоится прах его, написал свое имя на одной из мраморных досок, развешенных по стенам. Императрица повезла его помолиться над гробницею своей матери, королевы Луизы, пред мраморным её изваянием, лучшим произведением резца знаменитого Рауха. В Александровской колонии, он вместе с августейшими родителями и дедом присутствовал при освящении вновь выстроенной православной церкви; побывал и на Павлином острове, любимом летнем местопребывании Фридриха Вильгельма III, и при посещении тамошнего зверинца, состоявшего из редких животных и птиц, очень обрадовался двум медведям, увидав которых, воскликнул, обращаясь к Мердеру: «вот наши земляки»

Но, разумеется, большая часть времени посвящалась военным упражнениям и празднествам. Первый прусский полк, представившийся ему в образцовом поряди, был кирасирский полк имени Императора Николая, виденный им по пути, в Силезии. На второй день по приезде в Берлин, там происходил парад, на котором он гарцевал в казачьей форме. Парад замечает Мердер в дневнике, был «не хуже петербургских». За ним следовал другой, в Потсдаме. Накануне венчания принца Вильгельма с принцессою Августою, 29-го мая, король назначил Александра Николаевича шефом 3-го прусского уланского полка. Это доставило ему неизъяснимое удовольствие. Облекшись в полный парадный мундир этого полка, Великий Князь отправился сначала показаться родителям, потом к деду, чтобы благодарить его, а от него явился к дяде, принцу Вильгельму, как к своему корпусному командиру. С этого дня и до самого отъезда из Берлина, он уже не снимал прусской формы.

На свадебном вечере Наследник принимал участие в традиционном шествии с факелами (Fackeltanz), исполняемом при бракосочетаниях принцев и gпринцесс бранденбургского дома. В некоторое замешательство привело его требование прусского придворного этикета, чтобы он, как почетный гость, участвовал в игре в карты. Играли в мушку и Александру Николаевичу пришлось сидеть в партии принца Карла Мекленбургского. Незнакомый с игрой и даже не различая карт, он признался воспитателю, что намерен выйти из затруднения, постоянно пасуя. Зато ни малейшего смущения или застенчивости не выказал он в обращении с офицерами и солдатами своего прусского полка. 31-го мая, в ожидании нового шефа, полк был выстроен в Тиргартене. Прибыв верхом к месту его расположения, король представил ему Великого князя, который, приняв над ним начальство и отсалютовав королю, провел полк церемониальным маршем пред его Величеством. После ученья, при котором уланы производили различные построения с примерною точностью и быстротою, шеф повел их чрез Бранденбургские ворота к замку, где штандарты были отнесены в покои Наследника. На другой день трубачи полка явились поздравить шефа, a все офицеры были вместе с ним приглашены к обеденному столу короля.

Императрица Александра Феодоровна осталась одна в Берлине. Государь выехал оттуда 1-го июня, a Великий Князь последовал за ним 2-го. Отстояв обедню в русской посольской церкви, Александр Николаевич со слезами на глазах простился с матерью и дедом, а также со всеми родными, причем старик король казался крайне растроганным. Проезжая по улицам Берлина, Наследник кланялся на все стороны приветствовавшей его густой толпе. Близ Фридрихсвальде увидел он свой уланский полк выстроенным вдоль дороги. Лицо его просияло. Оп проехал в коляске по фронту, простился с офицерами и солдатами и просил командира благодарить короля за милостивое к нему внимание, доставившее ему случай еще раз увидать свой славный и дорогой его сердцу полк. Прусские уланы громкими криками «ура!» проводили своего царственного шефа. Снова проведя день в семействе князя Радзивилла, в замке Антонине, в Силезии, Наследник и спутники его 6-го июня прибыли в Варшаву. Там оставались они пять дней, участвуя в смотрах и парадах, происходивших в высочайшем присутствии и чрез Ковно, Митаву, Ригу и Ревель 22-го июня возвратились в Царское Село. На берегу Немана, на той самой горе, с которой Наполеон в 1812 году смотрел на переправу чрез Неман своей великой армии, Александр Николаевич сорвал ветку на память об этом событии, заметив:

«Вот «как все проходить!

Ни Наполеона, ни «страшной

его армии несуществует и

Осталась гора и к ней

присоединилось предание».

Как ни разнообразны были впечатления двухмесячного путешествия, Великий Князь рад был, однако, возвращению домой. При приближении к Царскому Селу, им овладело сильное волнение. Он горел нетерпением увидать любимое жилище. Уже въезжал в Красное Село, при виде белеющего лагеря, он не мог спокойно сидеть в экипаже, беспрестанно обнимал и целовал Мердера, а при въезде в Царскосельский парк воскликнул: «Наконец, я дома! Боже мой! Здесь все, каждый кустик, каждая дорожка напоминают мне о каком-нибудь удовольствии. Какое счастие видеть места и людей сердцу милых, бывших свидетелей наших радостей!» Посмотрев на часы, он сказал: «В эту минуту сестрицы должны быть на балконе». И действительно, первою показалась Великая Княжна Александра Николаевна. Наследник замахал ей фуражкой, его узнали, и не успел он выйти из экипажа, как уже очутился в объятиях, выбежавших ему на встречу брата и сестер. «Вечер проведен», замечает Мердер, «в сердечных излияниях чувств любви и рассказах».

25-го июня, в день рождения отсутствующая отца, великие княжны устроили в честь возвращения брата на Детском острове праздник, на который приглашено было целое общество их сверстников и сверстниц. Наследник был очень обрадован вниманием милых сестер и со слезами умиления рассматривал украшенные гирляндами из цветов чайный стол, дом, деревья и пристань, которую Ольга Николаевна назвала: «Мысом доброго Саши». «Или Доброй Надежды» прибавил один из маленьких гостей. Дети долго веселились, играя и прыгая на сетке.

Между тем, наступил срок обыкновенная полугодичного экзамена. Великий Князь и сотоварищи его выдержали его с успехом. По возвращении из заграничного путешествия Государя и Императрицы, Двор переселился в Петергоф, где ожидало Александра Николаевича новое занятие: участие в лагерном сборе военно-учебных заведений.

21-го июля Наследник встретил в Стрельне выступивших из Петербурга в Петергофский лагерь кадет и пошел с ними в полной амуниции, в рядах 2-го кадетского корпуса. У дачи Мятлевой

надели ранцы, и остановились, не доходя до шлагбаума. Там, подъехал к кадетам Государь и сам повел их в лагерь мимо коттеджа, с балкона которого глядела на них Императрица с Великими Княжнами. Кадеты проходили по отделениям. Александр Николаевич находился в знаменных рядах 2-го корпуса, Виельгорский и Паткуль — за унтер-офицеров в стрелковых взводах. Едва дошли они до палаток, как набежала туча, поднялся вихрь, ударил гром и дождь полил рекою. Все промокли до костей, не исключая Великого князя, стоявшего у знамени на часах. Марш и непогоду он, по выражению своего воспитателя, перенес «с похвальным терпением».

С этого дня началось практическое обучение Наследника военному делу. Занимая на парадах место офицера по чину подпоручика, он в кадетских рядах был только рядовым и последовательно унтер-офицером и фельдфебелем. 25-го июля получив известие о победах, одержанных Паскевичем в Азиатской Турции, Государь, прибыл в кадетский лагерь, вызвал дивизион Артиллерийского училища для салютационной стрельбы и поставил сына третьим нумером с пальником к орудию. Великий Князь оставался в строю во все время пальбы. Три дня спустя происходил первый «штурм петергофских каскадов». После обеда, Государь сам повел кадет к Самсону и оттуда, по его сигналу: «раз-два-три», все они с криком «ура!» кинулись вверх по уступам бьющих фонтанов к находившемуся наверху террасы гроту, где императрица раздавала призы, Великий Князь барахтался в воде, как и все прочие, и был из первых у цели. В шесть часов пополудни, в лагере военно-учебных заведений ударили тревогу и начался маневр, продолжавшийся два часа. Наследники товарищи его участвовали в нем, в строю 2-го кадетского корпуса. Такие маневры несколько раз повторялись и в следующие дни. Великий Князь все время проводил с кадетами, которые, по воскресеньям и праздникам, приглашались в Александрию и привлекались к играм царских детей. 3-го августа окончился лагерный сбор, а на другой день Двор переехал из Петергофа в Елагинский дворец, где оставался до осени.

1829-й год заключился обычными экзаменами, прошедшими столь же успешно, как и экзамены прошедшего года. В наставлении, прочтенном Жуковским трем своим ученикам, звучит, однако, жалоба на ослабление прилежания Александра Николаевича, упреки за непостоянство в труде. Снова убеждает он Наследника относиться с доверием и вниманием к наставникам и воспитателям, вступить с ними в дружеское товарищество, чтобы облегчить им достижение цели: будущего счастья царственного питомца, основанного на просвещении, которое ведет к добродетели и к заслуженной славе: «На том месте, которое вы со временем займете, вы должны будете представлять из себя образец всего, что может быть великого в человеке, будете предписывать законы другим, будете требовать от других уважения к закону. Пользуйтесь счастливым временем, в которое можете слушать наставления от тех, кои вас любят и могут свободно говорить вам о ваших обязанностях; но веря нам, приучайтесь действовать сами, без понуждения, произвольно, просто из любви к должности, иначе не сделаетесь образцом для других, не будете способны предписывать закон и не научите никого исполнять закона, ибо сами не будете исполнять его... Все наши познания вместе утверждают в нас одну только главную мысль, что человеческая жизнь есть училище, в котором учитель—Бог и что мы здесь только для того, чтобы каждому на своем месте быть достойным своего учителя».

В продолжение 1830 года не произошло существенных перемен в ходе занятий и в образе жизни Наследника, если не считать назначения новых преподавателей: Арсеньева, для географии и статистики России, и Плетнева—для русской словесности, а также замены Альфри Варрантом в преподавании английского языка. Зима по-прежнему проведена в Зимнем Дворце, весна в Царском, лето в Петергофе. 1-го июля, в именины Императрицы, Александр Николаевич произведен в поручики и причислен к Кавалергардскому её Величества полку. За три недели до этого дня, Император Николай писал к Мердеру из Варшавы, где находился вместе с Государыней:

«Спасибо, любезный Карл Карловичу за добрые вести, которые меня сердечно радуют. Дай Бог успеха твоему старанию и благословения нашему делу! К приезду нашему вели изготовить Саше всю кавалергардскую форму; но постарайся, чтоб хорошо его одели; жене сделаем сюрприз, а 1-го числа он пропарадирует с разводом. Кадеты выступят в лагерь 28-го числа. Саша и товарищи его будут во фронте, как прошлого года. После праздников поедут в Красное Село. Саша на это время будет со мной жить; если погода хороша, то я вас помещу в лагере подле себя; я хочу, чтобы все трое несли в это время службу наравне с кадетами, обедая особо, но, впрочем, соблюдая все, что с других требоваться будет. Ты будешь командовать баталионом, Юрьевич станет в дивизион, в который они помещены будут, чтобы за ними ближе смотреть. Пробыв там десять дней и отведав приятного и тяжёлого, мы доедем в Ревель к жене, а потом воротимся домой. Все это останется между нами и не говори о том никому, но приготовь что тебе нужно для них. Скоро, с помощью Божиею, воротимся; признаться, с нетерпением жду минуту обнять милых ребят. Я устал крепко. Поклонись Жуковскому и всем нашим. Тебя искренно любящий

«Николай»

Между тем, Наследник обнаруживал все большее прилежание и интерес к преподаваемым предметам, как свидетельствуют о том похвальные отзывы его воспитателя. В подтверждение, Мердер приводить в дневнике своем следующий случай: «Я предложил Александру Николаевичу придумать себе девиз флага, который он желал иметь на Детском острове. Он сел к своему столу, сказав мне: «хорошо, я вам мой девиз сейчас нарисую». В самом деле, чрез несколько времени, принес ко мне рисунок, на коем представил водою промытую скалу, муравья и якорь, написав вокруг: постоянство, деятельность и надежда. Я крайне был обрадован сею прекрасною мыслью и советовал только рисунок отделать получше».

Как турецкая война 1828-1829 годов, завершившаяся блестящим Адрианопольским миром, так и война, вызванная восстанием Польши, не отразились на ходе занятий Наследника. И 1831-й год провел он совершенно в одинаковых условиях с предшествовавшими; только свирепствовавшая в Петербурге холера прервала на три месяца, с июня по сентябрь, обычные уроки, так как, в продолжение этого времени не дозволялось жителям столицы ездить в Царское Село, где имела пребывание Императорская семья. Из выдающихся происшествий отметим: 18-го мая производство Великого князя в штабс-ротмистры «за успехи в науках на экзамене» и назначение его 22-го августа шефом Лейб-Кирасирского, бывшего её Величества, полка (потом - Лейб-Гвардии Кирасирский ЕЁ ВЕЛИЧЕСТВА ГОСУДАРЫНИ ИМПЕРАТРИЦЫ МАРИИ ФЕОДОРОВНЫ полк). После кончины Цесаревича Константина Павловича, Государь, указом Правительствующему Сенату от 29-го августа, присвоил старшему сыну титул Цесаревича.

К числу обычных развлечений прибавилась летом охота на зайцев и уток, зимою — издание по мысли Жуковского детского журнала «Муравейник», в котором сотрудничали Великий Князь и его сестры. Осенью состоялась поездка в Москву для обозрения устроенной там промышленной выставки. И в этот раз москвичи с кликами восторга приветствовали Москвича-Цесаревича. Александр Николаевич с большим вниманием знакомился с московскими святынями и древностями, осмотрел кадетские корпуса и другие воспитательные заведения, появлялся в театре и на балах во дворце, в дворянском собрании, у генерал-губернатора князя Д. В. Голицына и у других вельмож. Он очаровал московское общество стройностью и красотою, в щегольском красном кавалергардском мундире, в чулках и башмаках, но в особенности приветливостью, вниманием и обходительностью. «Он прелестно хорош» восклицает в дневнике своем сопровождавший его Мердер; «за то и вскружил всем головы».

Воспитатель не мог налюбоваться своим обожаемым питомцем, и безмерной любви к нему должно приписать беспокойство, время от времени выражаемое Мердером по поводу недостатков Цесаревича, Главным образом, его апатии в борьбе с трудностями. По возвращении из Москвы, Мердер, однако, отлично аттестовал Великого князя Государю, который, выразив полное удовольствие сыну, прибавил: «Ты не можешь сделать меня довольным иначе, как всегда учась с тем же прилежанием». Но Император Николай желал знать и недостатки Наследника и особенно строго взыскивал с него за ослушание воспитателю. Однажды, узнав о резком ответе его на замечание Мердера, Государь сказал ему: «Уходи! Ты не достоин подойти ко мне, после такого поведения; ты забыл, что повиновение есть долг священный и что я все могу простить, кроме неповиновения». По требованию Его Величества Мердер должен был перечислить главные недостатки Цесаревича: надменность, род сопротивления при исполнении приказаний и страсть спорить, доказывающая желание быть правым. «Все это», замечал он, «имеет началом гордость». Государь решил, что Александр Николаевич лишится права носить мундир по воскресеньям, если когда-либо покажет малейшее непослушание. Строгую эту меру взыскания не пришлось, впрочем, применить ни единого раза.

Весело отпраздновали святки при Дворе. Накануне Рождества в Зимнем дворце устроена была ёлка, причем Александру Николаевичу подарено августейшими родителями множество вещей: бюст Петра Великого, ружье, сабля, ящик с пистолетами, вице-мундир Кавалергардского полка, фарфоровые тарелки и чашки с изображением русских войск разных родов оружия. Но из всех подарков наибольшее удовольствие доставили ему книги, подаренные Государем. То были: «Les peuples de la Russie ou description des moeurs, usages et coutumes des nations diverses de l’Empire de Russie», «Recueil de petites marines» par Bugeaud и многотомное сочинение Шёля: «Coure d'histoire des états européens modernes». К прочим предметам он оставался совершенно равнодушен. Каждый вечер танцевали у Императрицы. Сверх того, было дано несколько спектаклей в Эрмитаже, бал в концертном зале, и большой маскарад в Зимнем дворце для дворянства и купечества, на котором, по точным сведениям, было 2.200 гостей. Ряд празднеств завершился в день Богоявления, собранием у Великих Княжон, на которое приглашены были, сверх обыкновенных посетителей придворных увеселений, по два кадета от каждого кадетского корпуса. Все маленькое общество играло «в бобы», «Королем» и «Королевой» праздника довелось быть Цесаревичу и старшей сестре его, Марии Николаевне. Они сели на трон, возле которого поместился почетный караул, а при нем барабанщиком – к невыразимой радости детей — сам Государь, «Король» и «Королева» раздавали награды и назначали должностных лиц, после чего Великая Княжна повелела начать бал.

Обязанности оркестра взяла на себя Императрица. Гости разошлись, протанцевав французскую кадриль.

Увеселения всякого рода возобновились на масленице и к ним привлекались в большом числе воспитанники военно-учебных заведений. Происходили они, то в Зимнем дворце, то у Великого князя Михаила Павловича, то на Елагинском острове, куда Двор отправился в санях, на тройках, для катанья с ледяных гор. Цесаревич с удовольствием предавался этому развлечению, в котором он, как и во всех прочих физических упражнениях, отличался необычайною ловкостью. Хотя он был несколько зябок, но выдерживал значительный холод и даже зимой постоянно гулял без перчаток.

Все это было причиною отсрочки годичного экзамена до Великого поста. Экзамен прошел по обыкновению вполне успешно, хотя Мердер и жалуется на возраставшее равнодушие Александра Николаевича к классным занятиям. Зато он не мог нахвалиться правильностью его суждений, из числа которых приводит в дневнике следующее, живо характеризующее умственную зрелость царственного юноши. На вопрос законоучителя: следует-ли прощать обиды? Цесаревич отвечал: «Должно несомненно прощать обиды, делаемые нам лично, но обиды, нанесенный законам народным, должны быть судимы законами. Существующей закон не должен делать исключений ни для кого».

Отговев на Страстной неделе и приобщившись Св. Таин, Александр Николаевич отпраздновал Пасху и накануне дня своего рождения едва не подвергся большой опасности. Катаясь верхом по Царицыну Лугу, на любимом своем коне Малек-Адель, оседланном казачьим седлом и на одной уздечке, он пустил лошадь сначала в галоп, потом в карьер и, не будучи в состоянии остановить ее, хотел сделать вольт пред веревкой, окаймляющей плац, но лошадь перепрыгнула чрез веревку и Великий Князь, не ожидавший этого, упал без чувств на мостовую. К счастью, не оказалось никаких повреждений, кроме помятия мускула нравного плеча.

Весною 1832 года Двор не жил в Царском Селе и 1-го июня прямо из Петербурга переехал в Петергоф. Жуковский не сопровождал туда своего питомца. Расстроенное состояние здоровья вынудило его уехать на воды за границу. Отъезд наставника крайне опечалил Цесаревича, который во все время его путешествия усердно с ним переписывался. Лето прошло в обычных упражнениях в кадетском лагере. 1-го июля Государь произвел Наследника в чин ротмистра, после чего он стал и на ученьях исполнять обязанности офицера, командуя взводом. К этому времени относится замечательный разговор Мердера с Императором Николаем, тщательно занесенный им в дневник.

«Я заметил «—сказал ему однажды Государь» — «что Александр показывает вообще мало усердия к военным наукам. Я хочу, чтобы он знал, что я буду непреклонен, если замечу в нем нерадивость по этим предметам; он должен быть военный в душе, без чего он будет потерян в нашем веке. Мне казалось, что я заметил, что он любить Одни только мелочные подробности военного дела». Мердер возразил, что все его усилия направлены к тому, чтобы воспитать в Цесаревиче «рыцаря без страха и упрека»; что он всячески старается дать ему понять, как, дабы сделаться великим полководцем, недостаточны парады и смотры; но если Александр Николаевич находить в них удовольствие, то нельзя обвинять его в том, потому, что у нас вообще обращают более внимания на мелочи военной службы, чем на предметы истинно важные. В заключение, воспитатель просил Государя проверить его слова, переговорив с самим Наследником об этом предмете. «Я вам верю и имею полную доверенность ко всему вами сказанному», отвечал Император, «но хотелось бы мне скорее видеть его занимающимся этим делом, как я им занимался в его лета». Несколько дней спустя, Государь сообщил воспитателю составленный им самим для Наследника план изучения военных наук, на основании которого, с 1833 года, начали читать лекции: по фортификации директор инженерного училища Христиани, а по артиллерии—инспектор классов артиллерийского училища Бессель.

Заступничество за царственного питомца пред Государем было как бы лебединою песнью нежно любившего его воспитателя. С осени 1832 года обнаружились у Мердера первые признаки болезни сердца, вскоре сведшей его в могилу. Болезненная раздражительность не могла не отразиться на его отношениях к Наследнику; случалось, что он обращался с ним строже, становился требовательнее, приходя в волнение от малейшей его провинности или проступка. Тем в большее умиление приводили его трогательный доказательства любви и преданности, которые давал Цесаревич «бесценному», как сам он называл его, Карлу Карловичу. С того дня, как Мердер заметил ему, что его нерадение, возбуждая тревогу и беспокойство в воспитателе вредно действует на его расстроенное здоровье, в Александре Николаевиче произошла разительная перемена. То, чего не удавалось достигнуть увещаниями и даже строгостью, совершилось само собою, силою признательности и привязанности Наследника к любимому наставнику и другу. Мердер восхищался этой переменой; Великий Князь не только безукоризненно вел себя, но выказывал примерное и постоянное прилежание в занятиях; его уроки были прекрасно приготовлены и все учителя совершенно им довольны. В то же время, он во все свободный минуты не отходил от страждущего воспитателя, то успокаивал, то утешал его, то плакал сам, и только силой—так утверждает Мердер—могли оторвать его от постели больного.

Радостью своею Мердер поспешил поделиться с Жуковским, который, проведя лето на водах, уединился на зиму в местечко Верне, близ Веве, на Женевском озере. Оттуда писал он Цесаревичу: «Благодарю вас, мой милый Великий Князь, за ваше письмо и за подробности, кои вы сообщаете мне о ходе ваших занятий. Еще более благодарю вас за то, что мне пишет об вас Карл Карлович. Он извещает меня, что наш общий ненавистный враг, с которым так трудно было бороться, враг, называемый ленью, почти побежден, что наш естественный бодрый союзник, называемый чувством должности, более и более приобретает силы и что есть большая надежда, что мы, с помощью этого союзника, наконец, завоюем тот чудотворный талисман, который поможет на предстоящей нам дороге безопасно прийти к цели своей посреди всех чудовищ, которые будут нас пугать и стараться сбить с ног, талисман, называемый: нравственное достоинство. Без аллегорий: у меня сердце поворотилось от радости, и слезы благодарности к Богу наполнили мои глаза, когда я прочитал бесценные строки Карла Карловича о вас и произошедшей в вас перемене, мой бесценный, верный друг. Я уверен, что, раз пробудившись, вы не заснете. Мы живем в такое время, в которое нужна бодрость, нужно твердое, ясное знание своих обязанностей и правил, помогающих исполнять оные, —правил, извлеченных из верного знания того, что справедливо, и соединенных с живым стремлением к общему благу, внушенным тою любовью, которую проповедует нам религия... Знаете только одно: что в наше бурное время необходимее, нежели когда-нибудь, чтобы государи своею жизнью, своим нравственным достоинством, своею справедливостью, своею чистою любовью общего блага, были образцами на земле и стояли выше остального мира. Нравственная сила необходима; она — в душе Государей, хранить народы в мирное время, спасает их во времена опасные и во всякое время влечет их к тому, что назначил им Бог, то-есть к верному благу, неразлучному с человеческим достоинством. Толпа может иметь силу материальную, но сила нравственная в душе Государей, ибо они могут быть действительными представителями справедливости и блага».

В августе царская семья переехала из Петергофа в Елагин дворец и уже 20-го сентября возвратилась в Петербург.

Зимою, придворные и военные торжества, приемы и парады, светские развлечения: спектакли, маскарады, балы, все более и более отнимали времени у пятнадцатилетнего Цесаревича, но не в ущерб его классным занятиям, которые не сократились ни на один час. В отсутствие Жуковского русскую историю преподавал ему Арсеньев, вернувшийся из поездки по России, которую предпринял по Высочайшему повелению для собрания материалов отечественной статистики, составляемой им для Наследника. Преподавателя химии, Кеммерера, сменил академик Гесс. Александр Николаевич продолжал прилежно заниматься, но с увлечением отдавался и удовольствиям, в числе которых не последнее место занимала охота. Радостное настроение его нарушалось лишь при воспоминании об опасности, грозившей жизни его любимого воспитателя. К весне болезнь Мердера настолько усилилась, что врачи потребовали немедленного отправления его в чужие края, и 14-го марта 1833 года он, в сопровождении семьи своей, выехал из Петербурга сухим путем, чрез Тауроген и Кенигсберг, в Берлин. В самый день отъезда, Государь, в воздаяние беззаветного и самоотверженного исполнения в продолжение девяти лет обязанностей нравственная руководителя старшего сына, пожаловал Мердеру звание генерал-адъютанта.

Александр Николаевич глубоко чувствовал всю тяжесть расставанья с неразлучным дотоле спутником его детства. «Это первое, могу сказать несчастие», писал он ему, «которое я испытал в жизни моей». И в другом письме: «Это первое испытание, которое на меня наложи л Всемогущий Отец». Простившись с Мердером, проводив его взорами, Императрица и сын её пошли в его комнату и там долго и усердно молились о ниспослании ему выздоровления, о скором возвращении его. В продолжение целого года Цесаревич переписывался с ним аккуратно каждую субботу, называя его «бесценным, милым другом», уверяя в беспредельной любви и преданности, отдавая ему отчет во всех своих занятиях, поступках, помыслах, замечая, что письменный с ним разговор— настоящее наслаждение. Письма Александра Николаевича дышать неподдельным, искренним чувством, столь же лестным для воспитателя, как и приносящим честь его царственному питомцу.

Заместителем Мердера назначен был генерал-майор Кавелин, а на Юрьевича возложена обязанность составлять отчеты, представляемые их Величествам о ходе воспитания Наследника, и заведывание его канцелярией. Карл Карлович не переставал издали поучать и наставлять Цесаревича в частых к нему письмах, побуждая его вырабатывать в себе твердость воли, искренно относиться к родителям и ко всем ближним. То же делал и Жуковский. Поздравляя Наследника из Верне с наступающим новым годом, он убеждал его не уставать в приобретении новых познаний и предостерегал от излишней самонадеянности. По поводу предстоявшей разлуки с Мердером, которого называл «добрым, благодетельным другом, гением хранителем» Великого князя, он писал ему: «Надеясь на милость Божию, смею верить, что этот тяжёлый опыт не будет продолжителен, но, вы, при первом несчастье жизни, научитесь достойным образом переносить его. Вся наша жизнь есть не иное что, как беспрерывное старание сохранить наше достоинство в опытах, посылаемых нам Провидением. Эта наука вам нужнее, нежели кому-нибудь, и вот случай доказать, что вы недаром имели такого друга в вашем младенчестве, каков несравненный Карл Карлович. Вот случай воспользоваться всем тем добром, которым его любовь к вам обогатила вашу душу. Если что-нибудь может ускорить зрелость вашего характера, то именно это несчастие, слишком рано—и, надеюсь, ненадолго—посланное вам Богом. До сих пор, имев подле себя столь надежного «руководца, имев в нем, так сказать, олицетворенную должность перед глазами своими, вы могли быть более беспечны; во всякую минуту было подле вас сердце, в котором псе ваше откликалось, и доброе, и худое; был голос, который тотчас или одобрял вас, или укорял и, в обоих случаях, приносил вам пользу. Теперь это переменилось: вы более преданы самому себе — что в ваши лета опасная утрата — и вы теперь вдвое должны за самого себя бодрствовать. В этом то и состоять теперь ваша обязанность; этою бдительностью за самим собою сохраните вы и свое достоинство в несчастии, и в то же время вы докажете ею и всю благодарность за оказанное вам добро. Живите так, как будто не было с вами никакой перемены, то есть, не забывайте ни минуты того, кто теперь не всегда с вами вместе; глядите широкими глазами вашего верного друга; это будет вам опытною наукою добродетели и в то же время облагородить еще более ваше сердце благодарною любовью, коей выражение состоит, не в ласках и не в других словах, а в согласии души с душою тех, кого мы любим и в делах достойных одобрения их, когда они подле нас, или возбуждающее сладкое воспоминание о них, когда они не с нами. Примите этот совет от другого вашего истинного друга и последуйте ему. То, что мне пишут о вас и Карл Карлович, и все другие, уверяет меня, что вы теперь способны последовать такому совету». Такая уверенность наставника подтверждается еще более веским свидетельством о сыне самого Императора Николая в письме к Мердеру: «Вообще я им доволен, сердце доброе и готовое на все хорошее и благородное.

Лето 1833 года, как и предыдущие, проведено в Петергофе почти исключительно в военных упражнениях, в кадетском лагере и на Красносельских маневрах. Наследник ездили на одиночное ученье, происходившее под руководством флигель-адъютанта Грессера, в Литовском полку.

В Красном Селе, на маневрах гвардейского корпуса, он исправлял обязанности ординарца Императора, и в день столетнего юбилея кирасирского своего имени полка командовал им на церковном параде; присутствовал и на высочайших смотрах Балтийского флота в Кронштадте, но в строю 1-го кадетского корпуса продолжал быть за унтер-офицера.

16-го сентября, по отъезде Государя заграницу для свидания с королем прусским и императором австрийским, Императрица с детьми переехала в Царское Село, где оставалась до конца октября. Туда прибыл, наконец, Жуковский, и тотчас же было приступлено к экзаменам, отложенным до возвращения наставника и прошедшим, как всегда, хорошо. По крайней мере, Наследник писал Мердеру, «что Василий Андреевич остался им доволен». По переезде в Петербург он же сообщал ему, что у них все устроено по-прежнему: «и прогулка, и фехтование, и верховая езда, и гимнастика, и время удивительно как живо летит». Он признавался, что ему очень трудно взять верх над собою, но в то же время выражал надежду, что после нескольких усилий это сделается для него легче и что тогда он всегда будет хорошо и с любовью исполнять свою обязанность, «которая, конечно, теперь мала, но будет со временем великая».

Мысли эти были внушены Цесаревичу приближением его совершеннолетия, определенного основным законом Империи для Наследника Престола в день достижения им шестнадцати лет. За нисколько времени до этого события он писал отсутствовавшему воспитателю: «Вы, вероятно, теперь уже знаете, что мне через неделю предстоишь. Я уверен, что вы будете обо мне думать, равно как и я о вас, мой милый и бесценный друг, и потому вы можете себе представить, как мне должно быть грустно, что вас, моего второго отца, в этот важный в жизни моей день здесь не будет. Но всю эту скорбь я забуду, лишь бы вы возвратились ко мне совсем здоровым, чтобы окончить вами начатое дело. В последнем письме я вам писал, что Сперанский приготовлял меня к присяге и в прошедшую субботу прочел мне ее. Она удивительно хорошо написана, и всякий человек с чувством не может ее хладнокровно прочесть».

Когда Наследник писал эти строки Мердера уже не было в живых. Он тихо угас в Риме 24-го марта 1831 года с именем Александра на похолодевших устах. Весть о его кончине дошла до Петербурга незадолго до дня, назначенного для торжественного принесения присяги Цесаревичем, по случаю исполнившаяся его совершеннолетия и, по приказанию Государя, не была сообщена его высочеству. Император Николай взял на себя поведать сыну о скорбной утрате, уже по переезде в Царское Село. Юрьевич так передает впечатление, произведенное ею на царственного юношу: «Я сидел в то время за работой, в той самой комнате, которую занимал некогда Карл Карловичу как внезапно вбегает ко мне Великий Князь; в сильном расстройстве, в слезах, бросается он на колени перед диваном. В первый момент я как бы не вдруг понял причину его внезапного отчаяния, но мне не нужно было долго догадываться о причине, — рыдания Великого князя объяснили мне оную, и вместо утешения, я смешал слезы мои с его слезами. Дав время облегчить слезами столь сильный порыв сердечной скорби, я поднял Великого князя. Обнимая меня, он сказал: «Не понимаю, как вы могли скрывать от меня свои чувства и как я не мог догадаться об ожидавшей меня горести? Боже мой! Я все надеялся,. что скоро увижу бесценного Карла Карловича!». Слезы и рыдания прерывали несколько раз слова его. Объяснив волю Государя Императора, чтобы удалить от него всякое подозрение о сем горестном для всех нас событии и, собственно, мне данное его Величеством приказание скрывать скорбь свою, я не мог не сказать, что эта скорбь была тем тяжелее для моего сердца и мучительнее, что не могла быть никем разделена. После некоторого размышления Великий Князь присовокупил: «Как хорошо, однако же, сделали, что не сказали мне... перед присягой моей...». Сегодня (три дня спустя) его Величество изволил расспрашивать меня о Великом Князе, и когда я сообщил описанные мною выражения чувств скорби его, которая до сих пор ясно обнаруживается и на лице его и в его действиях, равно и то, что он часто и долго стоит, погрузясь в размышления перед портретом незабвенного Карла Карловича, его Величество изволил сказать мне: «Я весьма этим доволен; таковые чувства его мне весьма приятны; надобно, чтоб он чувствовал свою потерю».

Заключим приведением посмертного отзыва Жуковского о достойном своем сотруднике: «Из сорока шести лет жизни своей посвятил он тридцать на службу Государю и последние десять провел безотлучно при особе его высочества Наследника, коего воспитание было ему вверено. Отменно здравый ум, редкое добродушие и живая чувствительность, соединённые с холодною твердостью воли и неизменным спокойствием души — таковы были отличительный черты его характера. С сими свойствами, дарованными природой, соединял он ясные правила, извлеченный им из опыта жизни, —правила, от коих ничто никогда не могло отклонить его в поступках. Спокойно и смиренно действовал он в кругу своих обязанностей, руководимый одной совестью, верный долгу, без честолюбия, без видов корысти, строгий с самим собою и удивительно добродушный с другими. Десять лет, проведенных им при Великом Князе, конечно, оставили глубокие следы на душе его воспитанника; но в данном им воспитании не было ничего искусственная: вся тайна состояла в благодетельном, тихом, но беспрестанном действии прекрасной души его, действии, которое можно сравнить с благорастворением воздуха, необходимым для жизни и полного развития растений. Его питомец был любим нежно, жил под святым влиянием прямодушие, честности, благородства; он окружен был порядком; самая строгость принимала с ним выражение нежности; он слышал один голос правды, видел — одно бескорыстие. Могла-ли душа его, от природы благородная, не сохраниться свежею и непорочною, могла-ли не полюбить добра, могла-ли в то же время не приобрести и уважения к человечеству, столь необходимая во всякой жизни, особливо в жизни близ трона и на троне? Будем же радоваться, что душа Наследника на рассвете своем встретилась и породнилась с прекрасною душою Мердера. Провидение разлучило их в минуту важную для обоих. Все земное кончилось для одного в то время, когда другой вступал в храм для первой присяги на жизнь земную. Один при переходе в лучший мир простился с здешним, произнося свое любимое, здешнее имя: Александр, Александр...».

IV. Юность. 1834 — 1838.

17-го апреля 1834 года Александру Николаевичу исполнилось шестнадцать лет. День этот приходился во вторник на Страстной неделе, а потому торжество провозглашения совершеннолетия и принесения присяги было отложено до Светлого Христова Воскресения.

Государь поручил Сперанскому подготовить сына к этому важному акту, разъяснив ему смысл и значение присяги, которую, на основании учреждения об императорской фамилии, члены царского дома, достигнув совершеннолетия, приносят в верности Государю и отечеству, а также в соблюдении права наследства и установленного фамильного распорядка. «Из сего видно», говорил Сперанский, «что присяга сия делится на две части: одна входит в общую присягу подданства, другая часть совершенно новая. Она есть новая потому, что до 1797 года не было твёрдого закона о наследии престола. Но, с установлением сего закона, основатель его нашел нужным укрепить его присягой. Причины сего очевидны. Мы видели, как долго и как бедственно закон о наследии у нас колебался. Что может укрепить его на будущее время? Каждый член императорского дома может, в свою чреду, по неисповедимым судьбам Провидения, достигнуть наследства, стать Самодержцем. Что же может обязать волю самодержавную? Одна совесть, один суд Божий, — присяга». Сущность присяги Сперанский определял так: «Присяга есть акт совести и религии, коим клянущийся призывает Бога во свидетели искренности его обещания и подвергает себя его гневу и мести в случае нарушения».

Александр Николаевич до такой степени был проникнуть сознанием важности предстоявшая ему обета, что, в недоверии к своим силам, у него вырвалось восклицание: «рано бы»! На эту тему предложил ему беседу, в самый день его рождения, законоучитель Павский. Напомнив, что в день принесения присяги он должен будет, представь пред Государя и пред государство, обещать служить им всеми силами ума и тела, и радеть пользам их с пожертвованием самого себя, духовный наставник указал на святое и великое призвание быть владыкою не только над собою, но и над миллионами людей, различных по языку, состоянию, чувствам, обычаям, нравам, мнениям, прихотям и суевериям. «Представьте себе», поучал он, «сколько надобно ума, чтоб соразмерить их требования и указать им верный и прямой путь к цели!» Руководителями Цесаревича будут: мудрый пример отца и Государя, оправданные опытом советы наставников, наконец— Слово Божие. «Прежде нежели возложите на себя обет служить Государю и отечеству всеми силами души и тела»—заключил законоучитель речь свою— «возобновите обет, которым вы при крещении сочетались Христу, облекшись в него, и обязались последовать ему. Один только верный последователь Христа и здравый член Царства Божия может быть полезным членом царства человеческого».

На Страстной неделе Цесаревич отговел и причастился св. Таин, а в первый день Пасхи, 22-го апреля, слушал заутреню в большой церкви Зимнего дворца, где, в тот же день, перед вечерней, произошло торжественное принесение им присяги в качестве Наследника Престола.

Императорские регалии принесены в церковь из бриллиантовой комнаты высшими сановниками: держава обер-камергером графом Головкиным, скипетр — адмиралом графом Мордвиновым, корона — князем Кочубеем, возведенным в этот день в достоинство государственного канцлера, — и расставлены вокруг аналоя, на котором лежали Евангелие и св. Крест.

По прибытии Государя и всей царской семьи началось молебствие, совершенное митрополитом С.-Петербургским Серафимом в сослужении членов Святейшего Синода и придворного духовенства, с возглашением умилительной молитвы, нарочно сочиненной на этот случай.

По окончании молебна, Император Николаи, взяв за руку сына, подвел его в аналою, пред которым Александр Николаевич вслух прочитал установленную для Наследника Престола присягу:

«Именем Бога Всемогущего, пред святым его Евангелием, обещаюсь и клянусь: Его Императорскому Величеству, всемилостивейшему Государю, родителю моему, верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к высокому Его Императорского Величества самодержавию, силе и власти принадлежащие права и преимущества, узаконенные и впредь узаконяемые, по крайнему разумению, силе и возможности, предостерегать и оборонять, споспешествуя всему, что к Его Императорского Величества службе и пользе государственной относиться может; в звании же Наследника Престола всероссийского и соединенных с ним престолов Царства Польского и Великого Княжества Финляндского, обязуюсь и клянусь соблюдать все постановления о наследии престола и поряди фамильного учреждения, в основных законах Империи изображенный, во всей их силе и неприкосновенности, как перед Богом и судом его страшным ответ в том дать могу. Господи, Боже отцев и Царю царствующих! Настави, вразуми и управи мя в великом служении мне предназначенном; да будет со мною преседящая Престолу твоему премудрость; пошли ю с небес святых твоих, да разумею, что есть угодна пред очима твоима и что есть право по заповедем твоим. Буди сердце мое в руку твоею! Аминь».

«Когда открыто было Евангелие», повествует очевидец, митрополит московский Филарет, «и Государь Император подвел к оному Государя Наследника для присяги, Государь Наследник произнес оную твердым голосом, с выражением, изображающим внимание к произносимым обетам. Но когда он дошел до окончательных выражений сего акта, заключающих в себе молитву, глубокое чувство и слезы остановили его. Собирая дух и возобновляя усилие, он довершил чтение измененным, трогательно зыблющимся голосом. Сердце родительское подверглось чувствам сыновним. Государь Император обнял Государя Наследника, целовал его в уста, в очи, в чело и Величественные слезы Августейшего Родителя соединились с обильными слезами Августейшего Сына. За сим, Государыня Императрица приняла возлюбленного первенца своего в матерние объятия и взаимные лобзания и слезы вновь соединили отца, мать и сына. Когда занятие сим восхитительным зрелищем и мои собственный слезы, наконец, оставили мне возможность обратить внимание на присутствующих, я увидел, что все было в слезах».

По подписании Наследником акта присяги, переданного Его Величеством вице-канцлеру, для хранения в Государственном архиве, началась вечерня, а по окончании ей собрание перешло в Георгиевскую залу. По пути царского шествия, во всех залах Зимнего дворца, от Концертной до Портретной галереи, расположены были отряды полков лейб-гвардии; в Портретной галерее — рота дворцовых гренадер, а в тронной зале — знамена всех гвардейских полков и отряд военно-учебных заведений под командой главноначальствующего, Великого князя Михаила Павловича. Государь, Императрица, Наследник и следовавшие за ними Особы Императорской Фамилии вошли в Георгиевскую залу, посреди которой стойл аналой с Евангелием и крестом, при звуках незадолго до того сочиненного Львовым народного гимна: «Боже, Царя хранив Императрица заняла место на возвышении у трона, Император стал у подножий его. Войска взяли на молитву и сняли кивера. Тогда Государь снова подвел к аналою Цесаревича, который был приведен к военной присяге обер-священником гвардии, протоиереем Музовским, под знаменем Атаманского своего имени полка. Громко и внятно прочел он следующее клятвенное обещание:

«Я, нижепоименованный, обещаюсь пред Всемогущим Богом служить Его Императорскому Величеству, всемилостивейшему Государю родителю моему, по всем военным постановлениям верно, послушно и исправно; обещаюсь чинить врагам Его Императорского Величества и врагам его государства храброе и твердое сопротивление, телом и кровью, в поле и крепостях, на воде и на суше, в сражениях и битвах, в осадах и приступах и во всех военных случаях, без изъятия; обещаюсь о всем, что услышу или увижу противное Его Императорскому Величеству, его войскам, его подданным и пользам государственным — извещать и оные во всех обстоятельствах по лучшей моей совести и разумению, охранять л оберегать, так верно, как мне приятны честь моя и живот мой; обещаюсь во всем том поступать, как честному, послушному, храброму и отважному воину надлежит: в чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий!».

Войска отдали честь; знамена склонились пред троном; Государь поклонился собранию и под руку с Императрицей, сопровождаемый членами своей семьи, удалился во внутренние покои.

О совершившемся событии объявил Высочайший манифест, которым верноподданные приглашались соединить свои молитвы с Царем ко Всевышнему: «да благословит совершеннолетие Наследника Престола преуспеянием в мудрости и добродетели; да руководствует его всеблагое Провидение в путях жизни, ему предлежащих; да будет сердце его в руке Божией, всегда хранимо и уготовано для великого служения, ему предназначенная®. Особою грамотою объявил Государь донскому казачьему войску о принесении присяги августейшим атаманом, заключив ее следующими словами: «Мы твердо уверены, что войско Донское, издревле знаменитое силою веры праотцев, непоколебимою верностью и преданностью своим Государям, единодушным стремлением ко благу общему во дни мира и в трудах брани—передаст сынам своим чувства сии во всей их святости и чистоте и тем упрочит и на родине своей несомненное исполнение надежд и желаний, коими, в достопамятный день сей, одушевлены вся Россия и наше родительское сердце».

Радость свою Император Николай выразил во множестве милостей, щедрою рукою расточаемых государственным сановникам, военным и придворным чинам. Наградою Цесаревичу было производство в флигель-адъютанты. Не забыты и лица, причастные к воспитанию Наследника.

Александр Николаевич сам пожелал ознаменовать добрым делом важный для него день, в который он, по собственному выражению, «имел счастье исполнить первый долг свой, принеся пред престолом Божиим присягу в верности Государю родителю и в лице его — любезному отечеству». С этою целью он препроводил петербургскому и московскому генерал-губернаторам по 50.000 рублей, прося их распределить эту сумму между наиболее нуждающимися жителями обеих столиц. В рескрипте графу Эссену, он, в числе своих побуждений, выставлял намерение выразить признательность Петербургу, как тому месту, «где провел свои ребяческие годы, где научился любить Россию и где, наконец. произнес свою святую присягу». Еще теплее отзывался он о первопрестольной столице в рескрипте к князю Голицыну. «Москва» — писал он — «есть любезная моя родина. Бог дал мне жизнь в Кремле. Да позволить он, чтоб сие предзнаменование совершилось; чтобы я в остающиеся мне годы первой молодости мог с успехом приготовиться к ожидающим меня обязанностям; чтобы со временем, исполняя оные, мог заслужить одобрение моего Государя родителя, как сын верноподданный и уважение России, как русский, всем сердцем привязанный к благу любезного отечества».

На следующий день по принесении присяги, в Зимнем дворце отпраздновали именины Императрицы Александры Феодоровны; на третий — там же происходил парадный обед для высшего духовенства и особ первых трех классов. Ряд блестящих торжеств, продолжавшихся во всю Святую неделю, завершился балом, данным 29-го апреля петербургским дворянством, в палатах обер-егермейстера Д. Л. Нарышкина; бал этот удостоили своим присутствием Государь, Государыня, Наследник и прочие члены царской семьи.

Хотя, по достижении совершеннолетия, Император и повелел Цесаревичу присутствовать в Правительствующем Сенате, а на основании § 27 учреждения Императорской фамилии, попечителем к нему назначил бывшая посла при Лондонском дворе генерал-адъютанта князя X. А. Ливена, но в тоже время, вместо умершего Мердера, должность воспитателя поручена генерал-адъютанту Кавелину, помощником его остался Юрьевич, а Жуковский сохранил звание наставника. Из двух совоспитанников Александра Николаевича, произведен в чин прапорщика и зачислен Лейб-Гвардии в Павловой полк граф Виельгорский, с назначением состоять при его высочестве.

Предначертанный в «Плане учения» курс наук далеко еще не был выполнен. Ко дню совершеннолетия Наследник прошел: из Закона Божия—священную историю Ветхого и Нового завета, церковную историю и введете в катехизис; из всеобщей истории – древнюю и историю средних веков; из русской истории – до воцарения дома Романовых; из математики—арифметику, алгебру и элементарную геометрию; из естественной истории — общее обозрение природы в её происхождении и элементах; из физики — о телах вообще и о твердых телах в особенности, статику и динамику; из военных наук — начала фортификации и артиллерии.

Кроме практических занятий языками русским, французским — на котором преподавалась также и география, немецким, английским и польским, пройдена грамматика этих языков и начато ознакомление с литературами русской и немецкой.

По программе окончательного курса, предположенная еще на три года, определено было пройти: в Законе Божием — пространный катехизис; по математике — сферическую тригонометрию, начертательную и аналитическую геометрию, высшую математику, политическую арифметику; по физике — о каплеобразных и газообразных телах, о звуке, свете, теплоте, электричестве и магнетизме, с обозрением космографии; по истории — историю трех последних веков, с тем, чтобы изучение новейшей истории со времен французской революции соединить с курсом дипломатии; по русской истории — от воцарения дома Романовых до кончины Александра I, а также географию и статистику России; по языкам русскому и иностранным — историю русской и иностранных литератур; по военным наукам — окончание курса фортификации и артиллерии, военную историю, тактику и стратегию; наконец, право, политическую экономию и высшую политику.

Сохранялись установленные полугодовые и годовые экзамены, но переносились с июня на ноябрь, а с января на апрель каждого года. Заключительный экзамен имел произойти по окончании полная курса, весною 1837 года.

Лето 1834 года прошло в обычных военных занятиях и упражнениях, в лагерях Петергофском и Красносельском, и завершилось Величественным торжеством, состоявшимся в самый день тезоименитства Наследника: открытием на площади пред Зимним дворцом памятника Императору Александру Благословенному. К этому празднеству прибыла в Петербург депутация от прусской армии, предвидимая вторым сыном короля, принцем Вильгельмом.

Александр Николаевич почти каждое лето видел при нашем дворе родственных прусских принцев, братьев Императрицы. Так, в 1833 году приезжал в Петербург принц Альберт, в 1834 — наследный принц с супругою. На этот раз он имел не только радость свиданья с тем из дядей, к которому питал наибольшую привязанность, но и мог любоваться целым отрядом прусских офицеров и солдат, о которых, со времени первого посещения Берлина, сохранил наилучшее воспоминание. Прусских гостей чествовали в кругах придворном и военном, а глава депутации, принц Вильгельм, получил по этому случаю редкую награду: орден св. Владимира 1-й степени, пожалованный ему при рескрипте, в котором Император Николай I,в прочувствованных словах, помянул братство по оружию двух армий и совместные подвиги их в эпоху войн за освобождение Европы.

Во второй половине октября, Государь, совершавший путешествие по России, вызвал Цесаревича в Москву, куда он прибыл в сопровождении попечителя князя Ливена, но пробыл там всего два дня и затем возвратился в Царское Село, а оттуда 27-го октября, вместе с августейшим отцом, выехал в Берлин, где находилась Императрица.

В первое посещение прусской столицы, в 1829 году, Александр Николаевич сблизился с родственниками прусского королевская дома. В этот приезд круг его знакомых расширился, так как, к прибытию русского Императора в Берлин съехалось большое число немецких государей и принцев: великие герцоги Саксен-Веймарский, наследный Великий герцог и герцог Карл Мекленбург-Шверинские с супругами, герцог и герцогиня Ангальт-Дессаусские, герцоги Ангальт-Кетенский, Брауншвейгский и Нассауский, принц регент саксонский, принц Георг Гессенский, наконец принц Оранский с сыном, принцем Александром.

Время проходило в балах и увеселениях разного рода, но преимущественно в военных упражнениях, смотрах и парадах.

На параде 10-го ноября Наследник командовал 3-м прусским своего имени уланским полком, «причем», как сказано в его формулярном списке, «пожалован его Величеством Фридрихом-Вильгельмом III полковником прусских войск, а Государем Императором утвержден в сем чине и в русской службе». Царская семья возвратилась в Петербург к именинам Государя, и в этот день Александр Николаевич зачислен в Преображенский полк.

В течение учебного сезона 1835 года произошла важная перемена в составе преподавателей: законоучитель Павский замещен в этой должности протоиереем Бажановым. Причиною было неодобрение, высказанное некоторым из богословских сочинений Павского московским митрополитом Филаретом, мнение которого было поддержано и первенствующим членом Святейшего Синода, Серафимом, митрополитом С.-Петербургским. Обстоятельство это было, вероятно, не чуждо решению Императора Николая наименовать старшего сына членом Синода.

4-го июня, прибыв в Синод в сопровождении Цесаревича, Государь отслушал краткое молебствие в освященной за несколько дней до того синодальной церкви и потом направился в палату заседаний Синода, где занял место посреди его членов, посадив Наследника направо от себя. Приложившись к Евангелию и кресту, поставленным по синодальному обычаю во главе присутственного стола, и пригласив иерархов занять свои места, Николай Павлович обратился к ним с пространною речью, в которой, напомнил о трудностях, с коими пришлось ему бороться при восшествии на престол и о происшествиях 14-го декабря, совершившихся на площади пред Синодом; упомянул о победоносных войнах с Персией и Турцией и об успешном усмирении польского мятежа, а также о скором прекращены беспорядков, вызванных холерой, и заявил, что преодоление всех этих трудностей он относит к особенной помощи Божией, «на которую паче всего и впредь возлагает надежду, быв утвержден в сих чувствах наставлениями благочестивейших родителей своих». Полагая ближайшим к сердцу своему попечением — продолжал Государь — охранение православия, он уверен, чтотеже чувства разделяет и Наследник, о чем он свидетельствует пред Россией, как отец и Государь. Коснувшись стоявших на очереди важных вопросов о воссоединении униатов и обращении раскольников, требующих, как выразился он, «неослабной бдительности, твердости и постоянства в принятых правилах, без всякого вида преследования», Император Николай возвестил Синоду, «что простирая попечение свое о делах церковных и на будущие времена и желая предупредить сим самым испытанное неудобство от нечаянного вступления в оные, он подобно тому, как ввел уже старшего своего сына и Наследника в Сенат и намерен вскоре ввести и в Государственный Совет, признает полезным, чтобы, для ознакомления с церковными делами, Цесаревич присутствовал иногда в заседаниях Синода и под личным руководством Его Величества, приобретал сведения, потребные и по сей части для его высокого назначения». Государь окончил выражением надежды на преуспеяние Наследника в этом деле, полагаясь на усердие Синода в споспешествовании ему и поручая его молитвам возлюбленная своего первенца. О посещении Императором Синода и о назначении Наследника Престола Синодальным членом Святейший Синод объявил указом по духовному ведомству православного исповедания.

Новый законоучитель Бажанов довершил религиозное воспитание Цесаревича по весьма обширной программе. Пройдя с ним пространный катехизис и повторив церковную историю, он прочел ему курс догматического Богословия и ряд наставлений об обязанностях христианина вообще и в частности — Государя. Около того же времени, а именно 12-го октября 1835 года, начались, продолжавшиеся по апрель 1837 года, лекции Сперанского, скромно озаглавленный им: «Беседами о законах».

Изложив в кратком введении основные начала права и отношение его к нравственности, Михаил Михайлович разъяснил понятие об общежитии в четырех его видах: семейство, род, гражданское общество, государство, а также сущность основных законов вообще и в России в особенности. Самодержавную власть, присущую русским государям, определил он следующим образом: «Слово неограниченность власти означает то, что никакая другая власть на земле, власть правильная и законная, ни вне, ни внутри империи не может положить пределов верховной власти российского Самодержца. Но предел власти, им самим постановленные, извне государственными договорами, внутри словом Императорским, суть и должны быть для него непреложны и священны. Всякое право, a, следовательно, и право самодержавное, потому есть право, поколику оно основано на правде. Там, где кончится правда и где начинается неправда, кончается право и начинается самовластие. Ни в каком случае самодержец не подлежит суду человеческому; но во всех случаях он подлежит, однако, суду совести и суду Божию. В другом месте Сперанский установляет, что, в силу основных законов империи, Государь в России является единственным источником не одной законодательной, но и исполнительной власти, ибо, как гласит 80-я статья этих законов: «власть управления во всем её пространстве принадлежит Государю».

От основных законов лектор перешел к русским государственным учреждениям и предметам их ведомства, к законам о состояниях, дворянстве, городских и сельских обывателях, о повинностях и их раскладке, и по этому поводу обозрел главные положения политической экономии и финансовой науки; рассмотрел законы о податях, пошлинах, доходах; об отчетности и контроле; о денежном обращении и кредите.

Третью часть своих бесед Сперанский посвятил уголовному праву, предоставив преподавание гражданского права инспектору классов Императорского училища правоведения, барону Врангелю. Многочисленные приложения к общему курсу излагают взгляды составителя свода на частные вопросы, состоящие в тесной связи с законодательством. Следует отметить: его рассуждения о взаимодействии в праве сил естественных с силами нравственными; о понятиях добра и пользы; историческое обозрение высших наших государственных учреждений: Совета, Сената и Министерств; такое же обозрение изменений в праве поземельной собственности и состоянии крестьян; историю ассигнаций и пошлин; примеры упражнений в практическом судопроизводстве.

Беседы Сперанского с Цесаревичем о законах заслуживают тем больного внимания, что, обнимая всю совокупность государственного законодательства и управления, вполне совпадают с личным взглядом на этот предмет Императора Николая, который, по окончании курса правоведения, в следующих выражениях изъявил свою благодарность маститому «составителю Свода Законов: «Нам в особенности приятно как Государю и отцу видеть, с каким пламенным усердием вы посвящаете часть своего времени преподаванию российского права любезнейшему сыну нашему, Наследнику нашего Престола. Мы предоставили вам приучать юный ум его вникать в истинное свойство и дух нашего законодательства, соображать постановления оного с потребностями края и тщательно наблюдать их действие на благосостояние и нравственное достоинство народа. Вы совершенно оправдали наш выбор, и мы с признательностью к стараниям вашим замечаем сделанные уже им на сем важном поприще успехи. В ознаменование сего чувства и неизменяющегося к вам благоволения нашего, всемилостивейше жалуем вам алмазные знаки ордена св. Андрея Первозванного».

Летом 1835 года Александр Николаевич не сопровождал августейших родителей ни в Калиш, где происходил совместный лагерный сбор войск русских и прусских, ни в заграничную поездку для свидания в Теплице с императором австрийским Фердинандом. В конце мая он отдал последний долг воспитателю своему Мердеру, тело которого привезено было из Рима в Петербург и предано земле на Смоленском кладбище, после отпевания в лютеранской церкви. Рассказывают, что поэтому поводу Цесаревич заметил: «Я никогда не справлялся о его вероисповедании, но я знал его добрые дела и мне не нужно было ничего более, чтобы уважать его и любить».

Все летнее время Наследник посвятил практическому довершению своего военного образования в Петергофе и Красном Селе, усиленно изучая и военные науки, для расширения объема преподавания которых Император Николай еще в 1834 году повелел прекратить уроки естественной истории. По смерти генерала Христиани, чтение лекций по фортификации возложено было на генерала Ласковского, а военной истории — на полковника Веймарна.

Успехи Александра Николаевича в военном деле были настолько заметны, что в лагерном сборе 1836 года он уже командовал отдельными частями: в Петергофе — баталионом 1-го кадетского корпуса; в день Преображения—1-м баталионом Преображенского полка, а на Высочайшем смотру отдельного гвардейская корпуса — лейб-гусарским полком. В свои именины Государь произвел Цесаревича «за отличие по службе» в генерал-майоры, с назначением в свиту его императорского Величества. С этого дня образовали ему придворный штат: один только князь Ливен сохранил звание попечителя; Ушаков назначен управляющим конюшенным отделом двора его высочества, генерал-адъютант Кавелин и произведенный в флигель-адъютанты Юрьевич — состоящими при его особе. Сверх того, назначено состоять при нем несколько молодых офицеров, а именно: Преображенского полка — полковник Назимов, Семеновского полка — полковник Эксеспарре; будущие его адъютанты: кирасирского Его Величества полка поручик князь Барятинский и Преображенского полка прапорщик Адлерберг; наконец, оба его совоспитанника: Виельгорский, и также произведенный в офицеры, прапорщик Павловского полка Паткуль.

Весною 1837 года, после общего экзамена, завершившая круг образования Наследника, Александр Николаевич предприняла согласно собственноручно начертанной Императором Николаем инструкции путешествие по России. Целью его

было личное ознакомление с страною и её обитателями, как необходимое дополнение к познаниям, приобретенным научным путем. В путешествии этом сопровождали его высочество бывшие его воспитатель и наставник Кавелин и Жуковский, преподаватель истории и географии России Арсеньев, состоящие при Наследнике молодые офицеры и лейб-медик Енохин. Попечителя князя Ливена болезнь задержала в Петербурге.

Путешественники ехали быстро, с короткими остановками в главных городах, что дало повод Жуковскому сравнить путешествие с чтением книги, в которой Великий Князь прочтет пока только одно оглавление, дабы получить общее понятие о её содержании. «После», рассуждал он, «он начнет читать каждую главу особенно. Эта книга — Россия, но книга одушевленная, которая сама будет узнавать своего учителя. И это узнание есть главная цель настоящая путешествия. Можно сказать, что Государь дал России общий, единственный в своем роде праздник. От Балтийского моря до Урала и до берегов Черная моря все пробуждено одним чувством, для всех равно понятным и трогательным. Все говорят: Государь посылает нам своего сына; он уважает народ свой ив каждом сердце наполнено благодарностью». В первом письме с пути к Императрице Василий Андреевич так выражал свои впечатления: «Я не жду от нашего путешествия большой жатвы практических сведений о состоянии России: для этого мы слишком скоро едем, имеем слишком много предметов для обозрения и путь нам слишком определен; не будет ни свободы, ни досуга, а от этого часто и желания заняться как следует тем, что представится нашему любопытству. Мы соберем, конечно, много фактов отдельных и это будет иметь свою пользу; но главная польза — вся нравственная, та именно, которую теперь только можно приобресть Великому Князю: польза глубокая, неизгладимая впечатления. В его лета, в первой свежей молодости, без всяких житейских забот, во всем первом счастии непорочной жизни, не испытав еще в ней ничего иного, кроме любви в недрах своего семейства, он начинаешь деятельную жизнь свою путешествием по России — и каким путешествием? На каждом шагу встречает его искреннее, радушное доброжелательство, тем более для него трогательное, что никакое своекорыстие с ним не смешано: все смотрят на него, как на будущее, прекрасно выражающееся в его наружности; никто не думает о себе, все думают об отечестве, и в то асе время все благословляют отсутствующего заботливого Государя. Как могут такого рода впечатления не подействовать благотворно на свежую молодую душу, которую и сама природа образовала для добра и всего высокого? Я вижу беспрестанно пред собою пленительную картину. Народ бежит за ним толпами и не одна новость влечет его и движет им. Чувство высокое, ему самому неясное, но верное, естественное оживотворяет его: он видит пред собой представителя своего счастья. Масса толпы кричит, волнуется, мчится, но в этой толпе многие плачут и крестят. И чем далее подвигаемся, тем сильнее движение: оно идет crescendo. Таким образом, в продолжение предстоящих четырех месяцев, — которые да благословить Бог успехом, — Великий Князь будет счастлив самым чистым счастьем и это счастие будет плодотворно для его будущего и для будущего России».

Цесаревич и его свита, после напутственного молебствия, совершенного в Казанском соборе, выехали из Петербурга 2-го мая и на другой день, в пятом часу утра, прибыли в Новгород. Отдохнув несколько часов в Аракчеевском дворце, Александр Николаевич начал обозрение города с посещения древнего Софийского собора, осмотрел монастыри, церкви, училища, больницы, казармы и после обеда, к которому приглашены были губернатор, архиерей и городской голова, отправился на пароходе по Волхову в Свято-Юрьевский монастырь. Там встретил его архимандрит Фотий. Наследник и спутники его были поражены богатством обители, великолепием, благочинием, но более всего удивительным, чисто военным порядком, заведенным среди братии суровым настоятелем. В тот же вечер они выехали из Новгорода и, переночевав на станции Зайцево, 4-го мая, после обеда в Валдае, где Александр Николаевич произвел смотр нескольким артиллерийским батареям, заехали в Иверский монастырь, а к вечеру достигли Вышнего Волочка. В этом городе внимание Цесаревича привлекли шлюзы каналов, построенных Петром Великим; в Торжке был обед, кавалерийский смотр, посещение древнего монастыря св. Бориса и Глеба; к ночи прибыли в Тверь.

Город весь сиял огнями. Не смотря на поздний час, все население высыпало на улицы, чтобы кликами радости и счастья встретить желанного дорогого гостя. «Прекрасное сердце нашего бесценного путешественника» — повествует один из его спутников — «так сказать, пьет полную чашу удовольствия, видя, как русский народ с неподдельным истинным восторгом въезде принимает его. В Вышнем Волочке, Торжке и Твери нельзя было никому из свиты следовать за Великим Князем; народ целою массою льнет к нему, гласно любуется им и в удовольствии своем гласно благодарить Батюшку-Царя, что дал полюбоваться на своего Наследника ненаглядного».

В Твери Цесаревич направился прямо в собор и оттуда пешком прошел во дворец, чрез густую толпу народа, приветствовавшего его несмолкаемым «ура»! 6 го мая происходили: прием должностных лиц, смотр войскам, поездка в Отрочь монастырь, прославленный страдальческою кончиною св. митрополита Филиппа, обозрение благотворительных и воспитательных заведений, а также устроенной к приезду его высочества промышленной выставки; обед во дворце для военных и гражданских властей, наконец, бал, данный тверским дворянством.

На рассвете следующего дня Цесаревич продолжал свой путь чрез Углич и Рыбинск в Ярославль. «С приближением к Волге» — писал Жуковский Императрице Александре Феодоровне — «все принимает вид одушевленный: деревни становятся чаще, жилища и жители являют довольство и обилие; исчезают болота, пред глазами расстилаются засеянные хлебом поля; по берегам Волги тянутся целья деревни; беспрестанно мелькают на них богатые церкви. Обитатели деревень принимают заметно характер радушие, простосердечия. Они смотрят на вас с любопытством, но без всякого грубого удивления; в их стремлении встретить Великого князя заметно и желание увидеть невиданное! и желание почтить то, что для них свято. Меня особенно поразило то, что в этом изъявлении почтения не было ни малейшего следа раболепства; напротив, выражалось какое-то простосердечное чувство, внушенное предками, сохраненное как чистое, святое предание в потомках. Одним словом, видишь русский народ, умный и простодушный, в его неискаженном образе». Пробыв день в Угличе, где Цесаревич с благоговейным вниманием осматривал храм, построенный на крови, то есть, на месте убиения Царевича Димитрия, и остановясь на несколько часов в Рыбинске, путешественники, вечером 9-го мая достигли Ярославля.

Следующий день посвящен был в Ярославле, также как в Новгороде и в Твери, официальным приемам и осмотру достопримечательностей, выставки произведений губернии и проч. Особенностью ярославская приема было устроенное для Великого князя после обеда катанье по Волге, о котором так рассказывает очевидец: «За катером его высочества следовали катера с музыкантами и русскими песенниками; сотни маленьких лодок, наполненных мужчинами и женщинами, шныряли вокруг катера Великого князя, покрывая Волгу на большое пространство. Десятки тысяч народа покрывали высокий берег Волги со стороны города. Русское «ура»! не переставало и на воде, и на берегу, во все время нашего плавания вдоль по берегу на расстоянии двух или трех верст взад и вперед. Эти десятки тысяч народа бежали за экипажем Великого князя, и по выходе его из катера, не переставали провожать до самого дворца с тем же «ура!» Народ толпился до позднего вечера перед дворцом, ожидая появления Великого князя на балконе. В девять часов, прелестная иллюминация из разноцветных огней на судах по Волге и на берегу городском мгновенно переменила картину; а на другом берегу — тысячи смоляных костров, отражавшихся бесчисленными огненными струями величественной реки, довершали очарование. Великий Князь вышел на балкон, и бесконечное «ура»! надолго заглушило хор музыки, игравшей национальный гимн. Великий Князь не мог не быть восхищен всем тем, что он видел в русском народе: и в Ярославле, как и в Твери, и в Угличе, и в Рыбинске, и во всякой деревушке его с восторгом радости встречает русский народ. Часто он подвергается неизбежным задержкам (народ останавливаешь проезд экипажа), часто с трудом может пробраться сквозь толпу жаждущих привлечь его взор. Повсюду беспрерывное «ура»! Оно в ушах наших так вкоренилось что и в тишине не оставляет нас». День завершился балом в дворянском собрании, на котором Цесаревич много танцевал. Вообще, во время пути, он был здоров и весел и, не смотря на быстрое следование, как будто не знал усталости, одолевавшей его спутников. По замечанию Юрьевича, в письмах к жене постоянно жаловавшаяся на чрезвычайное утомление, всех больше уставал «наш первый старшина» Кавелин, — уставал до такой степени, что часто не помнил себя; Жуковский — не мог собраться с духом, Арсеньев — с мыслями, молодежь—с делом. Один Великий Князь оставался неутомим и всех ободрял своим примером. Каждый вечер он прилежно писал свой дневник и, сверх того, пространные письма родителям и сестрам, которые из каждого губернская города отвозил в Петербург нарочный фельдъегерь. «Могу всем сердцем радоваться», писал Жуковский Государыне, «живым полетом нашего возмужавшая орла и следуя за ним глазами и душою в высоту, кричать ему с земли: смелее, вперед по твоему небу! И дай Бог сил его молодым крыльям! Дай Бог любопытства и зоркости глазам его! То небо, по которому он теперь мчится, прекрасно, широко и светло: это наша родная Россия!»

Из Ярославля Александр Николаевич отправился в Кострому, кружным путем — чрез Ростов, Переяславль-Залесский, Юрьев-Польский, Суздаль, Шую и село Иваново. Внимание его привлекали не Одни святыни и древности, но и промышленные заведения этого богатого края. Всех восхищал он своею приветливостью, обращением, полным достоинства и вместе с тем непринужденной любезности. В церквах Наследник усердно молился, кладя земные поклоны, приводя тем в умиление набожных русских людей; в разговорах приноравливался к состоянию и степени образования собеседников; при представлениях очаровывал ласковостью приема; наконец, при обозрениях выставок, фабри к, заводов относился ко всему с величайшим интересом и любознательностью. Приятно поражала в нем деликатность и скромность, выразившиеся, между прочим, по следующему поводу. При въезде в Кострому, приходилось переехать Волгу. Костромские дворяне заняли было места гребцов в катере, чтобы иметь честь перевезти Царственная гостя. Цесаревич спросил: «А Государь, как переезжал Волгу?» Ему ответили: «с обыкновенными гребцами». Тогда он вошел в другую лодку, где были простые гребцы, волжские крестьяне, любезно поблагодарив усердных дворян.

В Костроме Наследник пробыл один день, 14-е мая, проведенный так же, как и в прочих губернских городах, — в приемах и осмотрах. Выдающимся событием было поеещение Ипатьевская монастыря—колыбели величия рода Романовых. Там встретил его преосвященный Владимир, епископ костромской, прочувствованной речью. Помолившись в храме, где великая инокиня Марфа благословила на царство сына Михаила, Цесаревич, по выражению спутника, ни одного камушка в монастырь не оставил без внимания. Восторг костромичей превосходил всякое описание. В вечер приезда Наследника тысячи народа ждали её на берегу Волги, многие по пояс стояли в воде, чтобы скорее насладиться его лицезрением, чтобы приблизиться к несшей его лодке. На пристани Великий Князь насилу мог добраться до экипажа, насилу экипаж его мог проехать чрез непроходимую толпу до Успенская собора, а оттуда в приготовленный для него дом на Сусаниной площади. «Нельзя описать того, можно сказать, ужаса», восклицает Юрьевич, «с которым народ и здесь, как въезде на пути нашем, толпился к Великому Князю. Беда отдалиться на полшага от него; уже более нельзя достигнуть до него и бедные бока наши и ноги будут долго помнить русскую любовь, русскую привязанность к Наследнику. Никакая полиция, ни чувство святости к духовенству, встречающему у храмов и провожающему Великого князя, ничто не останавливает силы народной толпы. Вчера, при выходе из собора, толпа унесла, так сказать, далеко от дверей собора архиерея; он долго не мог попасть назад в церковь. Бедные женщины дорого платят за свое желание полюбоваться «прелестным Наследником», как въезде называют его умильные губки красавиц и не-красавиц. Часто жалкий женский крик стона сливается с непрерывным «ура»! при входе и выходе из церквей, из домов, из экипажа Великого князя. Здесь как-то особенно, кажется даже более, нежели где либо, народ неугомонен: большая прекрасная площадь Сусанина, до поздней ночи усыпанная народом, не переставала гудеть непрерывным «ура»! даже и тогда, когда Великий Князь был уже в постели. Сегодня, я встал в седьмом часу и перед окнами та же толпа; кажется, как будто народ не сходил с площади». Обычный бал заменило в Костроме народное гулянье в городском саду и катанье по Волге.

Переезд из Костромы в Вятку по северным лесам и пустыням совершен в четыре дня. В Вятке устроена была выставка и дан бал от купечества. Оттуда Цесаревич направил свой путь на Ижевские и Котело-Воткинские оружейные заводы, а 25-го мая был уже в Перми, где остался два дня, и где ссыльные поляки подали Наследнику прошения о возвращены на родину, раскольники — об избавлены их от преследования. 26-го мая, в четыре часа пополудни, близ станции Решоты, в тридцати верстах от Екатеринбурга, Августейший Путешественник достиг высшей точки Уральская хребта и из Европы перевалил в Азию. К шести часам он прибыл в Екатеринбург и тотчас же поехал осматривать монетный двор, казенный золотопромывательный завод, лабораторию, в которой очищают золото и переплавляют в слитки, и гранильную фабрику. Проведя следующий день в Екатеринбурге, Наследник 28-го мая обозревал частные горные заводы, расположенные в окрестностях этого города; пил чай в Старо-Невьянском железном заводе Яковлевых, поднимался на гору Благодать, ночевал в Нижне-Тагильском заводе Демидова; на другой день вернулся в обеду в Екатеринбурга, а вечером ездил на Берцовские казенные золотоносные прииски. «Вчера, на расстоянии 200 верст», писал Юрьевичу «мы, так сказать, все ехали по золотым россыпям; по обе стороны дороги постоянно видишь золотоносные пески; самая дорога—золото.

31-го мая Цесаревич вступил в пределы Сибири, ночь с 1-го на 2-е июня провел в Тюмени, a следующею ночью, переправясь чрез Иртышу достигнул Тобольска. Там, как и в губернских городах Европейской России, для него была устроена промышленная выставка и генерал-губернатором Западной Сибири дан бал. Сибирь произвела на Великого князя крайне благоприятное впечатление. В лучших центральных губерниях он не видел такого бодрого, богатого, видного, настоящего русского народа, как по сибирскому тракту, от Екатеринбурга до Тобольска. Даже женщины показались ему красивее и здоровее ярославских и костромских. Земля, благодатный чернозему возделана отлично. Не оказалось по пути ни тундр, ни болот, обыкновенно связываемых с представлением о Сибири, но всюду веселье виды полей, лугов, рощи и широкие реки: Тура, Тобол, Иртыш. Темным пятном на радужном фоне этой картины являлись лишь многочисленные ссыльные, поселенные в Тобольск и его окрестностях. Сердце Цесаревича прониклось состраданием к несчастным, и он не поколебался обратиться в Государю с просьбой о смягчении их участи.

Тобольск был конечною точкою путешествия Александра Николаевича в Азии. 4-го июня он оставил этот город и, переночевав в Тюмени, 6-го числа перевалил обратно за Урал и чрез Челябинск 7-го прибыл на Златоустовский оружейный завод. В Ялуторовске и Кургане он видел поселенных там декабристов и обнадежил их ласковым словом. Его тронуло грустное их выражение.

Расстояние от Златоуста до Оренбурга, 170 верст до Верхне-Уральска по горной местности, а 570 верст оттуда по долине

Урала, бесплодною Киргизскою степью, Цесаревич проехал в пять дней. В Оренбурге генерал губернатор Перовский устроил ему блестящий прием, соединив европейские удовольствия с азиатскими потехами. По утру, вновь образованные регулярные башкирские полки, смешанные с уральскими казачьими, стройными маневрами занимали Великого князя; вечером киргизская орда, нарочно прикочевавшая к Оренбургу для его приезда, забавляла его всем, чем только могла: скачкою на киргизских лошадях маленьких, полунагих киргизят ; скачкою их же на верблюдах; состязанием киргизов в борьбе между собою; заклинанием змей, хождением босыми ногами по голым острым саблям, дикою пляскою, музыкою на дудках и гортанной. Не обошлось и без бала, происходившего посреди киргизского кочевья, в нарочно выстроенной изящной галерее, под звуки европейского оркестра. Бал удался как нельзя лучше и Великий Князь долго танцевал с оренбургскими красавицами.

Посетив Илецкие соляные копи, Наследник оставил Оренбург 15-го июня и на следующий день прибыл в Уральск, где ему была показана примерная рыбная ловля осетров, летняя и зимняя.

Два дня спустя, царственный путешественник был уже в Казани, где оставался трое суток. Там он узнал, что болезнь окончательно задержала в Петербурге попечителя его, князя Ливена. Он с любопытством осмотрел древний Кремль, с его собором, посетил женский монастырь и с величайшим вниманием обозревал во всей подробности Казанский университет и состоящие при нем ученые учреждения. Кроме обычного бала от дворянства, в честь его купечество устроило народное гулянье на Орском поле, а губернатор Стрекалов — спектакль любителей. Великий Князь остался очень доволен пребыванием в Казани.

24-го июня, не доезжая нескольких верст до Симбирска, Цесаревича настиг фельдъегерь и вручил ему письмо от Государя. То был ответ Императора Николая на ходатайство Наследника о ссыльных поселенцах Сибири и, в числе их, о некоторых декабристах. Его высочество поспешил сообщить Кавелину и Жуковскому содержание этого письма и тут же среди дороги, под открытым небом, все трое обнялись во имя Царя, «возвестившего им. милость в несчастным». Минуту эту поэт-наставник называет «одною из счастливейших в жизни. Он спешил поделиться с Августейшеею матерью радостью, возбужденною в нем таким «произвольным порывом милосердия в милом Цесаревиче»: «Никто не побуждал его к состраданию; он сам, с прелестною сыновнею свободою и доверенностью высказал все Государю... Боже мой! какими глазами будет смотреть Россия на этого милого Сына Царского! Какое восхищение произведешь на всех этот новый союз милосердия между отцом, умевшим в свое время быть правосудно строгим и грозным, и сыном, которого юношеский умоляющий голос так легко претворил строгость в помилование! Сколько ран будет исцелено и сколько слез и молитв благодарных прольется пред Богом за отца и сына. Вчера, въезжая в Симбирск и видя толпу народа, которая с криком бежала за коляскою Наследника, я не мог не заплавать и про себя повторил: беги за ним Россия, он стоит любви твоей!»

Быстро промелькнули пред Наследником Симбирск, Саратов, Пенза, Тамбов, Воронеж. В каждом из этих губернских городов он проводил по одному дню с обычным распределением между приемами, смотрами, обозрениями и увеселениями. В Туле внимание его привлёк оружейный завод, который он осматривал во всех подробностях. В Калуге присоединились в свите Наследника офицеры, назначенные сопровождать его во время обзора полей сражения отечественной войны: инженер полковник Веймарн, как преподававший ему историю этой войны, и генерального штаба полков ник Яковлев, хорошо изучивший местность, которую снимал на план.

Обзор начался с Вязьмы, куда Цесаревич прибыл вечером 13-го июля. Сопровождали его, кроме обычной свиты и названных двух офицеров, смоленский губернатора генерал Дьяков, участник войны 1812 года, и несколько провожатых из старожилов, очевидцев бессмертных событий. Три дня проведены, в Смоленске, окрестности которого до

Красного Александр Николаевич объездил и осмотрел с картами и планами в руках, не пропуская ни одной местности, ознаменованной борьбой с Наполеоном. В Калугу возвратился он чрез Белев, место кончины Императрицы Елисаветы Алексеевны и родину Жуковского; там посетил он дом, где скончалась супруга Александра I, по которой отслужил панихиду, и тот, где родился любимый его наставник. Из Калуги Цесаревич ездил в Авгурино, имение помещика Полторацкого, славившееся своим образцовым, хозяйством, со вниманием осматривал усовершенствованные земледельческие орудия, присутствовал при молотьбе и веянии машинами и сам пробовал пахать английским плугом, приспособленным к русской почве.

20-го июля он был уже в Малоярославце, долго и внимательно изучал местность, на которой происходил в 1812-м году кровавый бой вокруг этого города, семь раз переходившего из рук в руки, а также поле Тарутинского сражения, и на другой деиь прибыл в село Бородино. Объезд верхом Бородинского поля продолжался от пяти до девяти часов вечера, в направлении от Семеновских флешей на левом фланге к центральному люнету, на месте которого построен вдовою убитого в бою генерала Тучкова Спасский монастырь. Переночевав в Бородине, Цесаревич продолжал и на третий день изучение мест достопамятной битвы, присутствовал в Спасском монастыре на панихиде за упокой души на поле брани убиенных воинов и собственной рукой положил камень в сооружаемом на поле сражения монументе. В ночь с 23-го на 24-е июля, он прибыл в Москву.

Александр Николаевич неоднократно бывал уже и прежде в первопрестольной столице, но целью настоящая приезда было подробное ознакомление с нею, изучение её исторических памятников и современных достопримечательностей. По воле Государя он остановился в Николаевском дворце и ночевал в той самой комнате, где родился, а неразлучный с ним Юрьевич—«Симушка», как любил звать его Цесаревич, расположился в ней же на диване, который некогда занимала кормилица Великого князя.

24-го июля, утром, состоялся традиционный выход в Успенский собор, у входа в который встретил Цесаревича митрополит Филарет прочувствованным приветственным словом. «Он говорил просто®, писал Жуковский к Государыне, «без всякого витийства, но, думаю, никогда не говорил так выразительно, ибо самое происшествие было слишком красноречиво. Никогда с тех пор, как стоит этот русский храм, не видали перед дверями его подобного события. Как много значат на языке митрополита слова: Государь, Наследник, благодарность отечества, потомство. Я чувствовал трепет благоговения, слушая их и смотря на молодого прекрасная Цесаревича, который смиренно их принимал, окруженный народом, вдруг утихшим и плачущим. А когда мы вошли в собор, где на моем веку совершилось уже три коронования, где был коронован Петр Великий, где в течение почти четырехсот лет все русские князья, цари и императоры принимали освящение своей власти и торжествовали все великие события народные, когда запели это многолетие, столько раз оглашавшее эти стены, когда его повели прикладываться к образам и мощам, когда опять сквозь густую толпу он пошел в собор Благовещенский и Архангельск и, наконец, на Красное Крыльцо, на вершине которого остановился, чтоб поклониться московскому народу, которого гремящее «ура!» слилось с звуком колоколов и когда в этом звуке, так сказать, раздался тот чудный голос, который столько предков на этом месте слышали, который будут слышать потомки, пока будет жива Россия: то я, в сильном движении души, почувствовав величие этой минуты, пожалел, что ни Государь, ни вы не могли ею насладиться. Такие минуты редки в жизни человеческой; здесь было не просто одно великолепное зрелище, но можно сказать, представилось в одном видимом образе все, что есть великого, нравственная в судьбе людей и царств. Потому-то и спешу в немногих строках передать вашему Величеству эту картину. Москва очаровательна. В ней чувствуешь Россию. Она теперь шумит радостью. А для меня эта радость её имеет какой-то особенный звук, ибо я самый старый товарищ в жизни Наследника. Я радовался его появлению на свет младенцем, как теперь радуюсь его появлению в жизнь деятельную, посреди одной и той же Москвы. И как будто не было между этими событиями никакого промежутка времени и хотя чувствую, что время мое при нем миновалось, но смею надеяться, что тогдашнее мое пророчество, сохранившееся в памяти добрых русских, исполнится и что Государь, долго им радуясь, как своим достойным сыном, упрочит в нем счастие наших потомков®.

Великий Князь осмотрел перестраивавшийся Кремлевский дворец, Грановитую палату, терема, был на разводе на Кремлевской площади, совершил вместе с генерал-губернатором прогулку в экипаже по городу, обедал у князя Д. В. Голицына, а вечером съездил в расположенный под селом Коломенским кадетский лагерь. На другой день был у обедни, на разводе, на выставке и в Большом театре, где давали оперу Верстовского: «Аскольдова могила».

С третьего дня началось систематическое обозрение московских святынь, историческое значение коих разъяснял Цесаревичу митрополит Филарет и приглашенный Жуковским известный путешественник по св. местам А. Н. Муравьев. Александр Николаевич последовательно посетил монастыри: Чудов, Донской, Данилов, Симонов, Крутицкий, Новоспасский, теремные церкви, храм Спаса на Бору, патриаршую ризницу; 30-го июля он ездил в Новый Иерусалим, откуда заехал и в обитель св. Саввы Звенигородская; 1-го августа участвовал в крестном ходе из Кремля на Москву-реку для освящения воды, а 2-го совершил паломничество в Троицко-Сергиеву лавру. Накануне отъезда он посвятил целое утро внимательному и подробному осмотру Успенского собора. Во всех этих посещениях Александр Николаевич проявлял необычайную любознательность, подробно расспрашивал об особенностях посещенных памятников в связи с историческими событиями и сам поражал своих спутников твердым и основательным знанием отечественной истории.

Вечера посвящались увеселениям и забавам. Один бал следовал за другим в городских и загородных домах московских вельмож. Ряд их заключился 31-го июля великолепным праздником в палатах генерал-губернатора князя Голицына. По свидетельству Юрьевича, московские пиры, прогулки, представления, увеселения и разного рода обозрения и посещения примечательностей города, при нестерпимой жаре, доходившей в тени до 28° Реомюра, весьма утомили Великого князя.

3-го августа прибыла в Москву Императрица с старшею дочерью Мариею Николаевною и поселилась в Нескучном дворце, куда переехал из Кремля и Цесаревич со своею свитой. Целую неделю провел он с матерью, отдыхая от пережитых тревог. 9-го Государыня с Великою Княжною выехала в Воронеж, Наследник — во Владимир, откуда проследовал в Нижний-Новгород, в самый разгар ярмарки. Ни во Владимире, ни в Нижнем не было балов по случаю Успенского поста; они возобновились в Рязани, в Туле, в Орле, в Курске и в Харькове. Отобедав в Полтаве у генерал-губернатора графа А. Г. Строганова, Цесаревич в ночь с 24-го на 25-е августа приехал в Вознесенск.

В этом, по выражению Юрьевича, «оазисе Херсонских степей» имели происходить в Высочайшем присутствии кавалерийские маневры, для чего стянуто туда 350 эскадронов конницы и до 30 баталионов пехоты. Государь и Императрица уже находились в Вознесенске с 17-го августа. Император Николай рад был свидеться с сыном, которого нашел и здоровее, и полнее, и возмужалее. Он расцеловал его и всех его спутников, благодаря их за то, что сберегли ему «его Сашу». Его Величество сопровождала блестящая свита, в состав которой входили: Великий Князь Михаил Павлович, генерал-фельдмаршалы князья Витгенштейн и Паскевич, министр Двора князь Волконский и вице-канцлер граф Нессельроде. Вскоре к ним присоединились иностранные гости: эрцгерцог австрийский Иоанн, принцы прусские Адальберт и Август, принц Фридрих Виртембергский, герцог Бернгард Саксен-Веймарский с сыном, принцем Вильгельмом, и герцог Максимилиан Лейхтенбергский, сын пасынка Наполеона, Евгения Богарнэ.

В продолжение десяти дней происходили ученья, маневры, парады; вечера посвящались оживленным танцам в импровизованной бальной зале. На параде 26-го августа Цесаревич назначен шефом Московского драгунского полка, а в именины свои получил от Государя знаменательный подарок: село Бородино.

Из Вознесенска Наследник сопутствовал Императору в Николаев и Одессу, где снова соединилась вся царская семья. Проведя в этом городе три дня в празднествах и увеселениях всякого рода, их Величества с Цесаревичем отправились на пароходе «Северная Звезда» в Севастополь. Черноморский флот в полном составе вышел им на встречу и, по приказанию Государя, маневрировал в открытом море. Выйдя на берег, они посетили порт и арсенал, а также Георгиевский монастырь, построенный на месте древнего Херсонеса, где принял св. крещение равноапостольный князь Владимир, а на другой день предприняли поездку в Бахчисарай—бывшую столицу крымских ханов, откуда проследовали в Симферополь. На южном берегу Крыма они были гостями новороссийского губернатора графа М. С. Воронцова, принявшая их с восточною пышностью, соединенной с утонченностью западной Европы, в Айданиле, в Массандре и в Алупке. Оставив там Императрицу, Государь взял с собою Цесаревича на пароход, отвезший их сначала в Геленджик, потом в Анапу, наконец в Керчь, где его Величество снова расстался с сыном.

Император отправился в Поти и далее в Закавказье; Наследник, осмотрев в Керчи музей греческих древностей и один из недавно разрытых курганов, возвратился морем в Алупку к Императрице. Отдохнув два дня, он 28-го сентября снова пустился в путь, собрал в Симферополе свою рассеявшуюся свиту,

2-го октября был в Екатеринославле, 3-го—в Кременчуге, где переправился чрез Днепр, и 5-го достиг Киева.

В древней «матери городов русских» Цесаревич провел три дня. Первый выезд был в Печерскую лавру, где встретил его во вратах Успенского собора высокопреосвященный Филарет, митрополит киевский. 6-го октября он слушал обедню в Софийском соборе, поклонился мощам св. великомученицы Варвары, покоющимся в Михайловском монастыре, принимал военных и гражданских властей, местных дворян и купцов, осматривал богоугодные заведения, крепость, арсенал, военный госпиталь, промышленную выставку; обедал у генерал-губернатора графа Гурьева, который в честь его дал великолепный бал. Следующий день прошел в обозрении пещер и в военных смотрах и завершился народным гуляньем в городском саду, живописно расположенном на высоком берегу Днепра, иллюминацией и фейерверком, сожженным над рекою.

10-гооктября, день, проведенный в Полтаве, куда Наследник поехал из Киева, весь был посвящен воспоминаниям о Петре Великом и о Полтавской битве. Цесаревич отстоял обедню в том самом храме, в котором Петр приносил благодарение Богу после победы. Великому Императору и всем павшим в славном бою пропета вечная память. Найдя церковь в полуразрушенном виде, Александр Николаевич пожертвовал 2.000 рублей на её поправку и выразил надежду, что важный этот исторический памятник будет спасен от разрушения. Обозрев поле сражения, Наследник взобрался на курган, служащий общей могилой убитым воинам, а потом долго с монастырской колокольни любовался прелестным видом на город и живописную долину Ворскль. Полтавский бал был не последним. За ним следовал другой — бал в Харькове, где августейший путешественник вторично остановился на день и чрез Чугуев, Екатеринослав, Мариуполь и Бердичев, 17-го октября прибыл в Таганрог. На пути видел он немецкие колонии Новороссийского края, поселки ногайских татар, селения русских раскольников: молокан и духоборцев. Отслужив в Таганроге панихиду по Императоре Александре I в том доме, где скончался этот Государь, Цесаревич поздно вечером 19-го октября проехал в Аксайскую станицу, в Земле Войска Донского, а на другой день, на обратном пути с Кавказа, прибыл туда и Император Николай.

21-го октября состоялся торжественный въезд Государя и Наследника в главный город Земли Войска Донского—Новочеркасска Оба ехали верхами и у триумфальных ворот встречены наказным атаманом, генералами, штаб и обер-офицерами и всем населением города. Войсковой круг из знамен и регалий собрался вокруг собора. После краткого молебствия, Император, войдя в круг, принял из рук наказного атамана булаву и вручил ее Цесаревичу. Прочие знаки атаманского достоинства: насека, боболевы хвосты и знамена были, при пушечной пальбе, отнесены в дом, занимаемый его высочеством. По окончании приема генералов и высших должностных лиц, августейший атаман осматривал войсковое правление, уголовный и гражданский суды, черкасские окружные судные начальства, постоянное и временное, войсковой архив, комиссию о размежевании земель, войсковую строительную комиссию и войсковое дежурство. На другой день после Высочайшего смотра двадцати казачьим полкам, он продолжал осмотр гимназии, госпиталя, тюремного замка, дома умалишенных и выставки искусственных и естественных произведений края. К обеду Государя приглашены были все генералы и командиры полков. Вечером, его Величество и его высочество почтили своим присутствием данный в честь их бал.

25-го октября августейшие путешественники оставили Новочеркасск и быстро помчались к Москве, остановясь лишь в Воронеже, где помолились у новоявленных мощей святителя Митрофана. 26-го октября въехали они в первопрестольную столицу. Государь и Цесаревич провели в Москве целых шесть недель, отпраздновали там день тезоименитства Императора и 10-го декабря возвратились в Царское Село.

Так завершилось продолжавшееся более семи месяцев путешествие Наследника, бывшее, по образному выражению Жуковского, «всенародным обручением его с Россией». В этот сравнительно краткий срок, он объехал тридцать губерний, и первый из членов царствующая дома посетил отдаленную Сибирь. За все время путешествия ему подано до 16.000 просьб, большею частью о пособиях. Каждое прошение отсылалось к начальникам губерний, получившим по 8.000 рублей на раздачу наиболее нуждающимся. Более важные просьбы отсылались министрам и в комиссию прошений, наконец самые важные Наследник прямо от себя посылал Государю. По Высочайшему повелению, все ведомства должны были безотлагательно заниматься разбором и удовлетворением прошений, поступивших на имя его высочества.

Вскоре по переселении Двора из Царского Села в Петербург, в ночь с 17-го на 18-е декабря сгорел Зимний дворец. Наследник находился при Императоре, лично распоряжавшемся тушением пожара, когда Его Величеству доложили о другом пожаре, вспыхнувшем в Галерной Гавани. Государь приказал сыну тотчас же отправиться туда и принять меры в прекращению бедствия, грозившего одной из беднейших частей столицы. Александр Николаевич поспешил исполнить это приказание. На пути сани его опрокинулись. Немедля ни минуты, он вскочил на лошадь встретившегося ему жандарма, проезжая мимо казарм Финляндского полка велел следовать за собою первому баталиону финляндцев и с помощью их потушив пожар в Галерной гавани, прискакал снова на Дворцовую площадь, чтобы донести Государю об исполнении возложенного на него поручения.

Царская семья поселилась в Аничковом дворце, где в семейном кругу встретила новый 1838-39 год.

V. Помолвка и женитьба. 1838-1841.

Путешествие по России завершило предначертанный Жуковским, за восемь лет до того, круг образования Наследника. Оставалось посвятить его в тайны государственного управления сообщением сведений о трех главнейших отраслях: военной, финансовой и дипломатической. К этому было приступлено в начале 1838 года.

Высшую стратегию и военную политику читал Цесаревичу выдающийся военный писатель того времени, бывший начальник штаба маршала Неё, перешедший в русскую службу в 1813 году, генерал-адъютант барон Жомини. С современным состояиием русских финансов ознакомил его министр финансов, граф Канкрин; с внешними отношениями России— старший советник министерства иностранных дел барон Бруннов.

Составленное Брунновым обозрение дипломатических сношений России с державами иностранными обнимает период времени от воцарения Екатерины II до кончины Александра I и заключается обзором политики русского Двора в царствование Императора Николая. Начинает он его изложением екатерининских договоров, приведших в разделу Польши и к установлению покровительства России её единоверцам на Востоке, причинно не связывая эти два исторические явления с преемственною политикою московских царей и государственною деятельностью Петра Великого и ближайших его преемников. Признавая дипломатическое искусство, проявленное Императрицей Екатериной в своей внешней политике, Бруннов осуждал её направление и способы действия, находя, что царствование её завещало трудности, которые «еще долго будут удручать политику России». Политической системе Великой Государыни противополагал он ту, которой следовал императорский кабинет с того дня, когда Александр I, создав Священный союз, положил начало европейской федерации, основанной на сознании общей солидарности великих держав. Руководящим началом русской политики провозглашал барон Бруннов прямодушие и честность, составляющая её неизменное правило — и, как собственноручно приписал Император Николай— «источник истинной нашей силы». В действительности же она сводилась к тесному единению России с Австрией и Пруссией, к исканию дружественного соглашения с Англией и к непрерывному антагонизму с Францией, для поддержания порядка, установленного в Европе венским конгрессом 1815 года. Целью союза с дворами венским и берлинским выставлялось ограждение России от революционной пропаганды, в том предположении, что «прежде чем дойти до нас, она потеряет свою силу и раздробится об Австрию и Пруссию». Отсюда необходимость снисходительно относиться к союзникам?», оказывая им покровительство и помощь, не требовать от них взаимности и даже вовсе не рассчитывать на их содействие в случае столкновения с Англией и Францией по восточным делам. Положение, созданное России на Востоке её победами над Турцией и договорами с нею, Бруннов признавал «неудобным и невыгодным наследием», принадлежавшее ей право покровительства единоверцам называл убыточным; высказывался против всякого поощрения стремлений к независимости восточных христиан и задачу России на Востоке полагал в поддержании существования Оттоманской Империи.

Б занятиях высшими государственными науками — военною, финансовою и дипломатическою, прошли первые три месяца 1838 года. 17-го апреля, в день, когда Александру Николаевичу исполнилось двадцать лет, Император Николай назначил его шефом двух армейских кавалерийских полков: Павлоградского гусарского и Клястицкого уланского. 23-гоапреля на Высочайшем смотру войск отдельного гвардейского корпуса Цесаревич командовал Кавалергардским Её Величества полком, a неделю спустя предпринял продолжительное путешествие за границу.

Путешествие это, как и поездка по России, входило в программу воспитания Наследника. Ознакомив сына с различными областями русского царства, Император Николай считал нужным довершить его образование знакомством с Главными европейскими дворами. Маршрут, составленный для Цесаревича, обнимал почти все страны Западной Европы, за исключением Франции и государств Пиринейского полуострова. Но изучение их не было единственною целью путешествия; по совету врачей Александр Николаевич должен был воспользоваться им для лечения водами в Эмсе от болей в груди, осложненных кашлем и припадками лихорадки, вызванной переутомлением во время быстрого следования его по внутренним губерниям в прошедшем году. Слабое состояние здоровья Императрицы Александры Феодоровны вынуждало и ее искать облегчения в перемене климата и в пользовании минеральными водами.

Предполагая остановиться на некоторое время в Берлине, она пожелала взять туда двух младших сыновей, Николая и Михаила Николаевичей, отправленных вперед с их воспитателем. Сама Государыня выехала из Петербурга

28-го апреля с Великою Княжною Александрою Николаевною. Вскоре последовал за нею и Государь с Цесаревичем, нагнавший супругу, не доезжая до Берлина, куда вся царская семья торжественно въехала 7-го мая, в сопровождении и встретивших ее в Фридрихсфельде короля прусского с четырьмя сыновьями и двумя дочерями: великою герцогинею Александрою Мекленбург-Шверинскою и принцессою Луизою Нидерландскою.

Пока Императрица отдыхала в кругу родительской семьи, Император со старшим сыном принимал деятельное участие в происходивших в окрестностях Берлина маневрах прусского гвардейского корпуса, присутствовать на которых, кроме русских гостей, приглашены были короли ганноверский и виртембергский, а также многие немецкие государи и принцы. По окончании маневров, Императрица переехала в Потсдам, а Государь с тремя сыновьями отправился в Штетин, где сел на военный пароход «Геркулес» и отплыл в ночь с 25-го на 26-е мая.

Объезд европейских дворов Александр Николаевич начал с Швеции и в Стокгольме ждали лишь прибытия его одного, но Император Николай захотел воспользоваться случаем, чтобы самому посетить престарелого короля Карла Иоанна, не предупреждая его о том. 29-го мая «Геркулес» под флагом Наследника вошел в Стокгольмскую гавань и бросил якорь пред самым королевским дворцом. Пока Цесаревича встречали шведские придворные и военные сановники и при громе пушек приветствовала толпа собравшегося вокруг пристани народа, Государь, никем незамеченный, пробрался в королевские покои и неожиданным своим появлением озадачил и крайне обрадовал старца Бернадотта, верного союзника и преданного сподвижника и друга Александра Благословенного. Император Николай пробыл в Стокгольме всего два дня, со вниманием осматривал гвардейские казармы, военный госпиталь, присутствовал при параде шведских войск, обедал у короля и наследного принца и, после бала во дворце, отбыл на «Геркулесе» с двумя младшими сыновьями в Россию. Александр Николаевич провел в Швеции более двух недель, с состоявшими при нем обычными спутниками: Кавелиным, Жуковским, Назимовым, Адлербергом, Виельгорским, Паткулем,доктором Енохиным, к которым присоединился и попечитель его высочества, князь Ливен, а также юный сверстник, И. М. Толстой. С 29-го мая по 3-е июня Цесаревич оставался в Стокгольме, где наследный принц Оскар служил ему проводником по всем достопримечательностям этой древней столицы. Он посетил королевскую академию наук, на пороге которой был встречен её президентом, знаменитым химиком Берцелиусом; лабораторию этого ученого; военное училище, образцовую ферму и сам принимал своего молодого друга, принца Оскара, на русском пароходе «Александрия». С ним же предпринял он целый ряд поездок по живописным окрестностям Стокгольма, по озеру Мелару, останавливаясь для осмотра железных заводов и исторических замков Грипсгольма, Дротенгольма и Розенберга. В Упсале осмотрел он собор, где похоронен Густав Ваза, университеты спускался в даннемаркские рудники; плыл по каналам Готскому и Трольготскому, замечательным своими шлюзами; наконец, 14-го июня, простившись с наследным принцем, сел в Готенбурге на пароход «Геркулес», на котором, на следующий день, прибыл в Копенгаген.

И в датской столице, как в Стокгольм, первые дни пребывания прошли в визитах королю Фридриху VI и королеве Марии, в приеме министров и членов дипломатическая корпуса, в осмотре достопримечательностей в том числе морского арсенала, в торжественных обедах, спектаклях, балах. О впечатлении, произведенном русским Наследником на Дворы стокгольмский и копенгагенский, имеем следующий отзыв Жуковского в письме к Великой Княжне Марии Николаевне:

«Его путешествие началось под влиянием свыше: первый его шаг был облегчен присутствием Государя. Когда он остался один в Швеции и начал сам за себя независимо играть свою роль, то уже главное было сделано, первое впечатление было произведено и на него, и им на других, наилучшим образом. Он был принять в Швеции и семейством короля, и всею нацией, с искренним доброжелательством; семья короля полюбила в нем его благородную чистую природу, a нация на него обратила ту благодарность, которую возбудило в ней уважение, оказанное ей, в лице короля, русским Императором. То приятное чувство, которое должно было произвести в Великом Князе его пребывание в Швеции, имело счастливое влияние и на его первый шаг в Дании. Здесь он уже не имел того руководца, который был с ним в Швеции; он явился один, посреди незнакомых ему лиц королевской семьи и сделал этот шаг с достоинством, с приличием и со всею прелестью молодости, так что здесь, в королевской семье, полюбили его, как своего; особенно старик король — честная, добрая душа, почтенный мирянин нашего бурного века, который, — несколько дикий, как мне сказывали по характеру, —вдруг почувствовал к нему нечто родственное и обращается с ним без принуждения. Такого же рода расположение к нему заметно и в самом обществе, так что его пребывание здесь не есть просто замечательное событие, возбуждающее любопытство, но и милое, для всех приятное явление, возбуждающее радостное, симпатическое чувство».

Понятны тревога и печаль, вызванные при датском Дворе известием о болезни Цесаревича. Он простудился при посещении портовых сооружений, и сильный припадок лихорадки уложил его в постель. Пять дней не выходил он из отведенного ему дворца Христиансборга. Назначенный в честь его парад не был, однако, отменен: по приказанию короля, войска прошли церемониальным маршем мимо его окон. Даже по выздоровлении, Наследник чувствовал себя еще настолько слабым, что не мог участвовать в предположенных празднествах. 29-го июня он оставил Копенгаген на «Геркулесе», перевезшем его в Травемюнде, отдохнул Одни сутки в этом городе, другие в Любеке и 6-го июля приехал в Ганновер. Там было приготовлено для него помещение в загородном замке Герепсгаузене, где он провел пять дней в глубоком уединении, прерванном лишь поездкою в замок Монбрильян, летнее пребывание короля и королевы ганноверских. Отдых этот настолько благоприятно отразился на его здоровье, что пред отъездом он был уже в состоянии не только присутствовать на парадном спектакле и танцевать на придворном бале, но и отправиться на артиллерийское ученье ганноверских войск.

Выехав из Ганновера 19-го июля, Александр Николаевич провел один день в Касселе, в гостях у курфюрстины Гессенской, другой во Франкфурте, навестил в Бибрихе владетельного герцога Нассауского и 26-го июля прибыл в Эмс.

Лечение энскими водами предписано было ему франкфуртскими медиками, и чтобы немедленно начать его, Цесаревич должен был отказаться от намерения ехать для свидания с матерью в местечко Крейт, в Баварских Альпах, куда её Величество переселилась по окончании курса лечения в Зальцбрунне. Лица, сопровождавшие Наследника, были не мало встревожены его болезнью и уже из Копенгагена князь Ливен помышлял о том, чтобы отвезти его в местопребывание Императрицы Александры Феодоровны. Цесаревич, однако, сам воспротивился этому, a улучшение его здоровья, бывшее следствием десятидневного отдыха в Ганновере, рассеяло всякие опасения. Из Эмсa Жуковский спешил успокоить Государыню, извещая ее, что состояние здоровья её сына, по удостоверению врачей, уже не возбуждает беспокойства. «Но», присовокуплял он, «Великий Князь в тех летах, когда его силы телесные продолжают еще развиваться и когда главное действие этого развития. происходить в груди, а он уже несколько недель кашляет. Конечно, нет и признака болезни, но предосторожность необходима, и если эта предосторожность будет взята теперь вполне, с надлежащею строгостью, то не только отвратится болезнь еще не существующая, но и силы телесные утверждены будут совершенно и самым надежным образом, на все будущее время. Итак, теперь для нас Главным, единственным делом должно быть достижение этой цели coûte que coûte, и если уже надобно было случиться тому, что случилось, то надлежит благодарить Бога, что ono случилось в самом начале путешествия, в благоприятное для лечения время и не в России. Несколько дней, проведенных Великим Князем в Ганновере в совершенном спокойствии, весьма укрепили его и потом самое путешествие было ему весьма полезно. Но о путешествии теперь думать нечего; оно впереди. Главное — утверждение здоровья на будущее время. Средство на то перед нами, а еще ничего упущено не было. Смело могу утверждать, что ваше Величество можете в настоящую минуту быть совершенно спокойны, и если надобно вам принести некоторую жертву будущему, то последствия этого усилия навсегда останутся благодетельны».

Под такою жертвою Василий Андреевич разумел отказ Императрицы от свидания с сыном, впредь до окончания предпринятого в Эмсе лечения водами. Он же просил её Величество исходатайствовать соизволение Государя на изменение маршрута Цесаревича, согласно указаниям врачей, настоятельно требовавших, чтобы Александр Николаевич, вместо предположенного пребывания зимою в Англии, провел зиму на юге, в теплом климате.

Недуг Наследника отразился на его внешности. Красивый двадцатилетний юноша похудел и побледнел, взор его потускнел, он был грустен и зад у мчи в, в чертах лица выражалось страдание. Таким изображаете Цесаревича впервые увидевший его в Эмсе французский писатель Кюстин. И не смотря на все это, красота Цесаревича поразила зоркого наблюдателя. «Выражение его взгляда», говорить он, — «доброта. Это в полном смысле слова — Государь (un prince). Вид его скромен без робости. Он прежде всего производить впечатление человека превосходно воспитанного. Все движения его полны грации. Он прекраснейший образец Государя из всех когда-либо мною виденных». Так, впрочем, судили об Александре Николаевиче все видевшие и знавшие его. С понятным самодовольством сообщал Жуковский Императрице, что впечатление, произведенное Наследником, именно то, которого можно было желать: «Въезде поняли его чистоту духовную, его прямой высокий характер; въезде его милая наружность, так согласная с его нравственностью, «пробудила живое симпатичное чувство, и все, что я слышал о нем в разных местах от многих, было мне по сердцу, ибо я слышал не фразы приветствия, а именно то, что соответствовало внутреннему убеждению». «Несказанно счастливою минутою жизни моей будет та», заключает наставник письмо свое, «в которую увижу его возвратившимся к вам, с душою, полною живых впечатлений и здравых ясных понятии, столь нужных ему при его назначении. Дай Бог, чтоб исполнилось и другое сердечное мое желание—которое в то же время есть и усердная молитва за него к Богу—то-есть, чтобы в своем путешествии нашел он для себя то чистое счастие, которым Бог благословил отца его».

Не легко было Цесаревичу примириться с необходимостью отложить на продолжительное время свидание с нежно любимою матерью и серьезно заняться лечением. Жуковский свидетельствует, что решение это стоило ему тяжелой внутренней борьбы. «Вот одна из тех минуть», говорить Василий Андреевич в письме к Императрице, «в которые знакомишься короче с душою человеческою: минута испытания, минута пожертвования тем, чего хочет сердце, тому, что велит строгий долг. Уверяю вас, что явь настоящих обстоятельствах более прежнего полюбил Великого князя и почувствовал к нему сердечное уважение. Высокая покорность своему назначению выражается в нем с пленительною младенческою чистотою и в то же время с какою-то непринужденною твердостью, которая меня радует, трогает и удивляет. Я вижу в нем в эту тяжелую минуту и ясность ума, и верность чувства, и смирение веры и особенно для меня драгоценно то, что принужденный принести жертву, болезненную для сердца и трудную для воли, он сохраняет в то же время всю свою кротость. Насилие над собою не действует на его нервы; он мил и добр, как в минуту полного счастья».

Месяц, проведенный в Эмсе, принес ожидаемые плоды. Цесаревич, строго прошедший курс лечения водами, совершенно оправился, ободрился. Зимнее пребывание в Италии должно было довершить его выздоровление, но прежде, чем предпринять это дальнее путешествие, он пожелал повидаться с родителями. Ко дню его именин—30-го августа, —Государь и Императрица съехались с ним в Веймаре и оттуда все поехали в Берлин. 14-го сентября, простясь с отцом и матерью, Александр Николаевич отправился в Мюнхен, посетив по пути Лейпцигское поле сражения. Проведя в столице Баварии три дня в обществе будущего своего шурина, герцога Лейхтенбергского, брак которого с Великою Княжною Мариею Николаевною был уже решен, Наследник перевалил чрез Альпы и, после непродолжительной остановки в Инсбруке, 29-го сентября прибыл в Верону.

В австрийских владениях его встретили с необычайными почестями. В сопровождении назначенных состоять при его особе двух австрийских офицеров, Цесаревич внимательно осмотрел укрепления Вероны, а также поля сражений австрийцев с французами в 1796 году. Целые три недели провел он на берегах Комского озера для лечения виноградом. Силы его все более и более укреплялись; он уже мог совершать продолжительные прогулки верхом по восхитительным окрестностям, побывал на Лаго-Маджиоре и на Борромейских островах.

В Милане вице-король эрцгерцог Райнер и старый фельдмаршал Радецкий, в продолжение семи дней, устраивали в честь его блестящие военные торжества: ученья, смотры, парады. Остальное время посвящалось осмотру памятников искусства и разным увеселениям. Из Милана Цесаревич поехал чрез Кремону, Мантую, Верону, Виченцу и Падую, останавливаясь в каждом из этих городов для ознакомления с их достопримечательностями, время с 2-го по 23-е ноября провел в Венеции и, посетив во Флоренции великого герцога Тосканского, 5-го декабря достиг Рима.

Пребывание в вечном городе продолжалось месяц.

Папа Григорий XVI с величайшею предупредительностью принял в Ватикане старшего сына Русского Царя. В Риме отпраздновал он тезоименитство августейшего родителя, богослужением в русской посольской церкви и обедом, к которому была приглашена вся русская колония. «Со времени прибытия п Рим», писал оттуда бывший гувернер его Жилль, «Государь Наследник посвящает по нескольку часов в день посещению всего достойного обозрения в этом городе, столь замечательном историческими воспоминаниями своего могущества и славы, столь богатом памятниками всех веков, столь знаменитом художественными коллекциями. Ватиканские галереи и библиотека, Капитолийский музей, частные собрания картин, несравненные образцы древнего и нового зодчества, наконец, мастерские пребывающих в Риме художников всех стран, попеременно привлекают внимавшие Великого князя. Его высочество с особенною заботливостью относится к русским художникам, из которых многие приобрели заслуженную славу в этой столице. С наступлением рождественских праздников начались здесь спектакли и балы. Его высочество принимает участие в увеселениях высшего общества. Воздух светел и чист, и Государь Наследник находится в вожделенном здравии». И все же Цесаревича тянуло назад, в Россию. «Я такой человек, что могу весь в воспоминании жить», читаем в письме его из Рима к любимому адъютанту Назимову, «и это служить мне утешением в моем отдалении, и хотя Италия очень хороша, но дома все • таки лучше. Завтра отправляемся в Неаполь, а оттуда далее по назначенному маршруту, так, чтобы к 20-му июня быть дома. О, счастливый день! Когда бы он скорее пришел!»

Жизнь Наследника в Риме была омрачена печальным происшествием. Сопровождавший его попечитель князь Ливен скончался за несколько дней до Нового года. Отдав последний долг усопшему, Наследник отказался от всех приготовленных в честь его празднеств и 6-го января выехал в Неаполь.

Неаполитанский Двор чествовал высокого гостя самым разнообразным распределением времени между военными и светскими праздниками, парадами, спектаклями, балами и прогулками по окрестностям столицы. Цесаревич не только посетил подземный Геркуланум и отрытую Помпею, но и восходил на Везувий, катался по заливу, осматривал загородные дворцы Капо-ди-Монте и Казерту и в первый день карнавала присутствовал на процессии масок на Via di Toledo. На возвратном пути, он остановился на нисколько дней в Риме, где для него, по приказанию папы, был иллюминован купол храма св. Петра. Из Рима Александр Николаевич направился в северную Италию, имел свидание по пути в Массе с выехавшим к нему на встречу герцогом Моденским, в Карраре обозревал каменоломни, из которых добывался мрамор для колонн и украшений Георгиевской залы возрожденного из пепла Зимнего дворца, провел день в Генуе, в Нови — объехал поле сражения, выигранного Суворовым в 1799 году, и провел три дня в Турине при дворе сардинского короля.

Дальнейший путь его лежал на Вену, чрез Милан, Тревизу, Клагенфурт и Нейштадт.

В этом последнем городе съехался он с генерал-адъютантом графом Орловым, назначенным заменить при нем, во время заграничного путешествия, умершего попечителя князя Ливена. В австрийской столице ожидали его торжественная встреча и радушный прием. В самый день приезда, 19-гофевраля, Цесаревич обедал у императора Фердинанда в замке, присутствовал на парадном спектакле в придворном театре и на вечере у князя и княгини Меттерних; на другой день происходил обед у посла Татищева и концерт в замке; на третий — большой парад, по окончании которого император австрийский назначил Наследника шефом 4-го гусарского полка.

Десятидневное пребывание в Вене, посвященное прилежному осмотру достопримечательностей этой художественной столицы, заключилось обозрением полей битв при Асперне и Ваграме. Население приветствовало громкими кликами каждое появление на улице сына и Наследника могущественного союзника своего государя; высшее общество и двор соперничали в устройстве в честь его блестящих празднеств. Всех более ухаживали за ним имперский канцлер и жена его.

Почти каждый день Цесаревич посещал дом Меттерниха, где с удовольствием проводил время, в особенности по вечерам, в небольшом избранном кружке молодых женщин и кавалеров, приглашенных нарочно для него и с которыми он забавлялся салонными играми (petits-jeux). На всех в Вене произвел он самое приятное впечатление. Его находили красивым, симпатичным и веселым, удивлялись его такту и скромности.

После австрийского двора, Цесаревич посетил дворы виртембергский и баденский, проведя по два дня в Штутгарте и Карлсруэ. В Гейдельберге остановился оп на несколько часов для осмотра знаменитая замка. Путешествие шло благополучно. Не смотря на суровое время года, на ненастную погоду, на быструю езду, на краткие остановки, здоровье Александра Николаевича было постоянно хорошо. В письме к Императрице, Жуковский сетовал лишь на то, что дорогою путешественникам не на что глядеть, ибо ни на что и глядеть не хочется от холода, снега и дождя. «Сверх того», жаловался он, «в городах немногие часы, посвященные пребыванию в них, задушены представлениями, балами, одним словом, всем тем, что можно было бы видеть и не покидая Петербурга; самые же осмотры так быстры, что нет от них ни удовольствия, ни пользы, нет времени одуматься и побыть с собою на просторе. Мы бросили весну за Альпами и скачем от неё без памяти на север. Ей не догнать нас до самой Гааги, а там совершенно утопим ее в нидерландских туманах. Дай только Бог, чтоб она не вздумала отмстить нам лихорадкою. За то, с другой стороны, любо поглядеть на нашего Великого князя. Его прекрасная благородная природа привлекаешь к нему все сердца и, конечно, повсюду после него останется самое светлое воспоминание. Сколько могу судить по тому, что удается слышать, то всюду произвел он одинаковое впечатление; его полюбили и отдали справедливость тем качествам, которые он подлинно имеет: его чистому сердцу, его здравому уму и тому достоинству, которое он непринужденно и самым привлекательным образом сохраняете Он нравится тем, что сближает его с другими — своею любезною приветливостью—и тем, что всякого заставляешь без усилия наблюдать необходимое с ним расстояние, признавая в нем добровольно, что-то созданное для высшего порядка».

В том же письме, Василий Андреевич касался щекотливая вопроса, бывшая не последнею целью заграничная путешествия Цесаревича: выбора невесты. «Наша жизнь так тревожна», писал он, «что мне весьма редко удается быть с ним вместе с глазу на глаз, на досуге; но в свободный минуты доверенности, в минуты братской встречи сердца с сердцем, я люблю его невыразимо и чувствую, что принадлежу ему вполне. Но, что делается теперь в его сердце—я не знаю. Разумеется, не позволю себе никакого вопроса: это для меня святыня, к которой прикасаться не смею. Да благословишь Бог минуту, в которую выбор сердца решит судьбу его жизни. Полагаю, что в своем письме к вашему Величеству он скажешь, что произвело его пребывание в Карлсруэ. Не могу, однако, не заметить, что в те два дня, которые мы здесь провели в тревоге развлечений всякого рода, нельзя было иметь досуга для какого-нибудь решительного чувства; напротив, впечатление должно было скорее произойти неблагоприятное, ибо оно не могло быть непринужденным».

Слова Жуковская оказались пророческими. Приведенное выше письмо его писано из Карлсруэ 12-го марта. На другой день Цесаревич прибыл в Дармштадт. Свидание с великим герцогом Людвигом II не было условлено заранее, и Александр Николаевич расположен был даже избежать его, опасаясь скучная этикетная вечера. Остановиться в Дармштадте не без труда у говорил его Кавелин. Тотчас по приезде посетил Наследника великий герцог и пригласил ехать в театр, а оттуда на вечер, в замок. Цесаревич, нарядясь в казачий мундир, отправился туда с графом Орловым и несколькими адъютантами. Жуковский остался дома, Кавелин уехал вперед в Майнц. «Словом», повествует Василий Андреевичу «этот импровизованный праздник дармштадский казался всем одним лишни м эпизодом, который был должен только надоесть и наскучить». Совершенно иное значение придала ему встреча Александра Николаевича с младшею дочерью великого герцога, пятнадцатилетней принцессою Мариею. Поздно вернулся он домой, очарованный, плененный. Имя принцессы не сходило у него с уст. Впечатление свое он тотчас же изложил в письмах к родителям. Тяжело было ему уезжать из Дармштадта. Добрый Жуковский вызвался было притвориться больным, для того, чтобы доставить Цесаревичу повод, из любви к занемогшему наставнику, остаться в этом городе еще несколько дней. Наследник не согласился. «То, на что решился он», отписал Василий Андреевич Императрице, «конечно лучше, ибо он и в деле сердца предпочел дождаться того, что будет решено Государем и следовать своему чувству тогда только, когда оно будет согласно с одобрением нашим. Повторяя опять сказанное вчера: благослови Бог выбор сердца, который решит судьбу его жизни, прибавлю: благослови его тем благословением, которое некогда дал отцу его при том выборе, в котором нашел он и свое счастье и счастье России».

14-го марта, осмотрев во всех подробностях крепость в Майнце и снова навестив в Бибрихе герцога Нассауского, Александр Николаевич спустился на пароходе по Рейну до Кобленца, обозрел все тамошние укрепления, в числе их и форты «Александр» и «Константин, продолжал путь по Рейну до Кёльна, где в честь его состоялся парад прусских войск, и оттуда поехал в Дюссельдорф — местопребывание принца Фридриха прусского, племянника короля. С живейшим интересом посетил он академию, картинную галерею, мастерские живописцев этого художественного центра Северной Германии, снова сел на пароход и по Рейну, чрез Нимвеген, 20-го марта достиг Роттердама.

Апрель по новому стилю Цесаревич провел в Голландии. В Гаге, в домовой церкви тетки, принцессы Оранской, Анны Павловны, на Страстной неделе он отговел, причастился св. Тайн и встретил Светлое Христово Воскресение. На Святой неделе состоялся в честь его в голландской столице ряд блестящих праздников; затем начался объезд его по Нидерландам. В Амстердаме и Саардаме особенное внимание его привлекли места, прославленные пребыванием Петра Великого. День своего рождения он провел в Гаге, «и прежде, чем оставить Голландию, пожелал посетить лагерь нидерландской армии, собранной на границах Бельгии, в ожидании военных действий. 20-го апреля оставил он эту гостеприимную страну и на голландском пароходе «Цербер», переплыв Ла-Манш, высадился в Гревезенде, в устьях Темзы.

Когда распространился в Европе слух о скором приезде в Англию Наследника русского престола, то произвел большое брожение среди нашедших убежище в Лондоне многочисленных политических выходцев разных стран, и до русского посла в этой столице стали доходить сведения о замышляемом эмигрантами-поляками покушении на жизнь Цесаревича. Граф Поццо-ди-Борго не счел себя в праве скрыть эти опасения от Императора Николая.

донесение

его Государь получил в присутствии графа Орлова перед самым отъездом последнего для сопровождения Наследника в путешествии за границей. «Я дважды прочитал эту депешу, рассказывал впоследствии Император; «мое первое движение было отменить поездку в Англию, хотя я и считал ее крайне полезною. Но поразмыслив, я вознес мысль мою в Богу и тайный голос мне сказал: «Александру не грозит опасность; я возвращу тебе его здравым и невредимым». Тогда я перестал колебаться и показал депешу Орлову. Тот был крайне встревожен ею, но я успокоил его моею верою в судьбу, сказав ему: «Полагаюсь на тебя и на Провидение. Наследник поедет в Англию и проведет в ней то время, чти» предначертано моею инструкцией».

Молодая королева Виктория, оказала Цесаревичу самый ласковый и предупредительный прием. Он неоднократно обедал у неё в Букингемском дворце, танцевал с нею на придворных балах, сопровождал в оперу, и три дня провел в загородном замке Виндзоре. Члены королевского дома, министры и государственные люди, английские родовитые вельможи наперерыв устраивали в честь его великолепные празднества: обеды, балы, концерты. На банкете, данном ему в London Tavern, русскою торговою компанией, он на тост, предложенный за его здоровье, отвечал речью на английском. языке, заключив ее следующими словами: «С удовольствием пользуюсь настоящим случаем, чтобы гласно заявить как тронут я приемом, оказанным мне в этой благородной стране, не только королевой и министрами её Величества, но также, — смею сказать без аффектации, но с гордостью, — каждым англичанином в отдельности. Никогда, никогда, это не изгладится из моей памяти. Прошу позволения предложить тост за преуспеяние русской торговой компании и за здоровье всех её членов и, сверх того, за продолжение дружбы между Великобританией и Россией». Цесаревичу отвечал глава кабинета лорд Мельбурн.

Пиры и торжества придворные и военные — Наследник произвел смотр английской армии и Сент-Джеймском парке — не исключали ежедневного прилежного обозрения достопримечательностей Лондона и его окрестностей. Осмотрены Цесаревичем: собор св. Павла, Вестминстерское аббатство, Лондонская башня, доки, английский банк, тюрьмы Ньюгэт и Брайдвелл, туннель под Темзою; по целому дню отведено для ознакомления с Британским музеем и с арсеналом в Вульвиче; третий день посвящен осмотру исторического замка в Ричмонде; четвертый — посещению Оксфорда и его знаменитого университета, поднесшего высокому гостю диплом на степень доктора прав. Александр Николаевич побывал на заседаниях обеих палат парламента и высшего королевского суда; присутствовал и при национальном торжестве: скачках в Эпсоме и Аскоте, всюду привлекая к себе всеобщее внимание, приветствуемый громкими кликами толпы.

Простившись с королевой, Цесаревич 29-го мая оставил Англию и, проведя по одному дню в Гаге и в Дюссельдорфе, прибыл в Эймс. Но и там оставался он не более суток. Его влекло далее — в Дармштадт, где при посредстве родственников обоих дворов, принца Вильгельма прусского, брата короля, и вдовствующей герцогини Нассауской, уже шли переговоры с родителем принцессы Марии, мысль о которой не покидала Александра Николаевича со дня первой с нею встречи. Новое пламенное чувство до того охватило его, что, в разговорах с графом Орловым, заменившим при нем умершего попечителя князя Ливена и скоро снискавшего полное его доверие, он открывал ему свою душу, признавался, что вовсе не желал бы царствовать, что единственное его желание найти достойную подругу, которая украсила бы его семейный очаг и доставила бы ему то, что считает он высшим на земле счастием: счастие супруга и отца.

С нетерпением ожидал он разрешения родителей, чтобы отдаться неудержимому влечению, и лишь только получил его, понесся в Дармштадт ь, где провел неделю в тесном кругу вел и ко-герцогской семьи. Александр и Мария ближе узнали друг друга и в сердцах обоих развилось и укрепилось чувство, зародившееся в них при первом свидании. Но о браке и даже о помолвке пока не могло еще быть речи. Принцесса была слишком молода; ей не исполнилось и пятнадцати лет. С душою, полною самых светлых и радужных впечатлений и надежд, оставил Цесаревич двор будущего своего тестя, остановился на один день в Киссингене для свидания с теткою, Великою Княгиней Мариею Павловною, и зятем её, своим любимыми дядей Вильгельмом прусским, засвидетельствовал в Берлине почтение маститому деду, королю Фридриху-Вильгельму III и, сев в Штеттине на русский военный пароход, 23-го июня высадился на берег в Петергофе, за неделю до дня, назначенного для бракосочетания Великой Княжны Марии Николаевны с герцогом Максимилианом Лейхтенбергским.

На этом семейном торжестве Александр Николаевич исполнял обязанности шафера и держал брачный венец над головою любимой сестры. Сопровождалось оно рядом блестящих празднеств в Петергофе, за которыми следовали обычные маневры в Красносельском лагере. Цесаревич принимал в них участие, сначала в должности командующего Преображенским полком, потом 1-й бригадой 1-й гвардейской пехотной дивизии.

По окончании маневров, Государь назначил его командиром сводной гвардейской и гренадерской пехотной бригады, составленной из отрядов разных полков и предназначенной представлять гвардию и гренадерский корпус на торжестве открытия памятника, воздвигнутого на Бородинском поле.

Событие это Император Николай пожелал окружить особым блеском. С этою целью вокруг Бородина собраны были, кроме сводной бригады Наследника, 2-й и 6-й пехотные корпуса, а также отряд резервных и запасных войск, под начальством Великого князя Михаила Павловича, всего до 120.000 человек. Государь со старшим сыном прибыл в Бородинский лагерь в ночь с 16-го на 17-е августа. Там собрались вокруг него представители двух союзных монархов, эрцгерцог Альбрехт австрийский и принц Альбрехт прусский, а также все находившиеся в живых ветераны славного боя, и в их числе: фельдмаршал князь Паскевич, принц Евгений Виртембергский, генерал Ермолов и граф Воронцов. Десять дней прошло в осмотре лагерей и в разнообразных манёврах. 26-го августа, в годовщину бородинской битвы, состоялось открытие и освящение памятника, и большой парад. Во все это время Император и его свита были гостями Цесаревича, принимавшая и угощавшая их в своем местном дворце. Государь наименовал его по этому случаю шефом Бородинская егерская полка.

Во главе сводной гвардейской гренадерской бригады, Цесаревич участвовал в церковном параде, происходившем

6-го сентября, в день закладки храма Христа Спасителя в Москве, а оттуда, чрез Смоленск, отправился для обозрения западных губерний, не вошедших в маршрут его первой поездки по России. Посетил Могилев, Вильну и Витебск, он 26-го октября возвратился в Царское Село.

Месяц спустя, Император Николай признал за благо приобщить его к трудам высшая учреждения Империи. «Я хочу», сказал он председателю Государственного Совета князю Васильчикову, «чтобы Цесаревич присутствовал при заседаниях общего собрания Совета, выслушивая доклады и знакомясь с решениями. Сын мой совершеннолетен с 17-го апреля 1839 года и уже с этого дня имел бы право заседать в Государственном Совете и участвовать в его совещаниях. Но здоровье его долго вызывало опасения, и я вынужден был отправить его в Италию и в другие страны Европы для выздоровления. Теперь, он, слава Богу, совершенно здоров и пора наверстать потерянное время. В Государственном Совете изучить он свое царственное ремесло». Васильчиков представил к подписи Государя указ о назначены Наследника членом Совета, но Император нашел эту меру преждевременною; впредь до ознакомления с делами, Цесаревич имел заседать в Совете без права голоса. 23-го ноября он был введен в залу заседаний общего собрания Великим Князем Михаилом Павловичем, и по знаку Государя — пожелавшая быть зрителем этой сцены — занял место, обыкновенно занимаемое его Величеством, по правую руку председателя. Б краткой речи князь Васильчиков выразил мнение, что присутствие Наследника при занятиях Совета послужит ему драгоценным поощрением в её трудах. Год спустя — 10-го декабря 1840 года — Наследнику Высочайше повелено на тех же основаниях присутствовать в Комитете Министров.

С нетерпением ждал Цесаревич наступления весны. Брак его с принцессою Мариею Гессен-Дармштадтскою был уже решен и в ночь с 4-го на 5-е марта он отправился в Дармштадт, в сопровождении секретаря Императрицы Шамбо, на которого возложено было заключение всех актов и совершение формальностей, предшествовавших помолвке. По дороге Александр Николаевич на пять дней остановился в Варшаве, двое суток провел в Дрездене у короля саксонского, и, навестив в Берлине тяжко больного деда своего, короля прусского, а в Веймаре — тетку, Великую Княгиню Марию Павловну, принимавшую деятельное участие в переговорах о его браке, прибыл в Дармштадт. 4-го апреля состоялась помолвка его с принцессою Мариею. Известие об этом событии привез в Петербург адъютант его высочества, князь Барятинский.

Из Дармштадта Наследник поехал в Берлин для присутствования при открытии памятника Фридриху Великому. Предсмертная болезнь короля Фридриха-Вильгельма III задержала его высочество в этом городе до самой кончины этого государя, последовавшей 26-го мая; оттуда Цесаревич, сопутствуя августейшим родителям, направился в Веймар. Семейное горе русской царственной семьи сменялось великою семейною радостью: первым свиданием Императора и Императрицы с невестою старшего сына. Оно состоялось во Франкфурте-на-Майне, 4-го июня.

В этот день Цесаревич, прискакавший из Веймара в Дармштадт, привез оттуда принцессу Марию во Франкфурту в сопровождении отца, великого герцога, брата, принца Александра, и дядей, принцев Карла и Эмиля. В тот же день прибыл туда и Государь с Государынею. Николай Павлович тотчас же навестил будущую невестку в Дармштадтском доме, a несколько минут спустя она приехала в «Hôtel de Russie», где остановились Император и Императрица. Государь встретил принцессу при выходе её из кареты, взвел по лестнице и сам представил Императрице, которая обняла ее, как дочь, давно любимую. «Сия минута, повествует Жуковский, «столь решительная для царского семейства, была вполне счастлива: ни малейшая принужденность не возмутила её чистой радости. Вдруг, без всякого усилия, сердца породнились и этот союз, одним мгновением совершенный, останется твердым на все остальные годы жизни.

Проводив Императрицу до Эмса, Наследник и его невеста вместе возвратились в Дармштадт, откуда его высочество спешил вернуться в Россию. Государь ждал его для отправления в инспекционную поездку по войскам, расположенные в Западном крае. Выехав из Царского Села в ночь на 29-е июля, августейшие путешественники сначала осмотрели отдельный гренадерский корпус в лагере при Княжем Дворе, причем Александр Николаевич назначен шефом Екатеринославского гренадерского полка; затем, чрез Полоцк, Витебск и Могилев, проследовали в Гомель, поместье фельдмаршала князя Варшавского. Там происходили большие маневры, по окончании которых Государь и Цесаревич проехали в Киев и чрез Брест-Литовск в Варшаву, а оттуда Александр Николаевич поспешил в местечко Фишбах в Силезии, где, в кругу прусской семьи своей, отдыхала после лечении в Эмсе Императрица и куда уже прибыла, между тем, принцесса Мария Гессен-Дармштадтская.

Все вместе отправились в Россию и 23-го августа встречены были Императором Николаем в Ловиче. На другой день происходил торжественный въезд невесты Цесаревича в Варшаву, 3-го сентября — в Гатчину, 8-го — в С.-Петербург. Принцесса Мария ехала в парадной золотой карете с Императрицею Александрою Феодоровною; Государь следовал верхом возле кареты, а Наследник командовал конвоем. Восторженными кликами, громким неумолкаемым «ура!» встретили жители столицы будущую Цесаревну, при пушечной пальбе и колокольном звоне всех церквей. Вечером город был иллюминован.

На происходивших, с 18-го по 21-е сентября, маневрах гвардейского корпуса. Государь вверил Цесаревичу командование особым отрядом, а в день своих именин, 6-го декабря, за отличие по службе, произвел его в генерал-лейтенанты, с оставлением в свите его Величества. В этом чине, Наследник, на внезапном Высочайшем смотру гвардейских войск 14-го декабря, командовал 1-ю гвардейскою пехотною дивизиею.

Последний месяц 1840 года был ознаменован двойным торжеством: 5-го декабря состоялось миропомазание принцессы Марии Гессенской, по принятии в лоно православной церкви нареченной Великою Княжною Мариею Александровною, а на другой день, в именины Государя — обручение её с Наследником. Оба происшествия возвестил России высочайший манифест. Тогда же образован для их высочеств придворный штат: гофмейстериною будущей Цесаревны назначена статс-дама княгиня Е. В. Салтыкова; фрейлинами к её высочеству — княжна Долгорукова и девица Дашкова; гофмаршалом, заведывающим двором, — В. Д. Олсуфьев и управляющим конюшенным отделом — в должности шталмейстера И. М. Толстой.

В Зимнем дворце, возродившемся из пепла в еще большем против прежнего великолепии, для юной царственной четы приготовлены были покои, некогда занятые Императрицею Мариею Феодоровною. Бракосочетание имело произойди в канун дня рождения Наследника, 16-го апреля 1841 года. В этот день Император Николай, по обыкновению, излил щедрые милости на государственных и придворных сановников. Цесаревич зачислен во все те полки, в коих Государь был шефом, а именно: лейб-гвардии Конный, в Кирасирский его Величества и лейб-гвардии в Семеновский, Измайловский, Егерский и Гренадерский, и кроме того, назначен шефом Александровского Брестского кадетского корпуса. Три высочайшие манифеста объявили: первый — о вступлении в брак Наследника; второй — об облегчении по этому случаю участи преступников и о сложены в значительном размере казенных недоимок; третий — о новых льготных условиях заклада дворянских имений в государственных кредитных установлениях, «в надежде», как сказано в манифесте, «что льготы эти обратятся не к прихотям роскоши и не к усилению долгов расточительности, а к лучшему устройству дворянских имений, к дальнейшему еще усовершенствованию земледелия и в расширению сельской и всякой другой промышленности».

Бракосочетание совершилось в Большой церкви Зимнего дворца, в присутствии их Величеств, всех наличных членов Императорского Дома и прибывших нарочно для участия в этом семейном торжестве принца Вильгельма прусского, наследных великих герцогов Гессен-Дармштадтского и Саксен-Веймарского и принцев: Александра и Эмиля Гессенских. После венчания, Государь с новобрачными появился на балконе Зимнего дворца, обращенном к Адмиралтейству. И он, и Цесаревич были оба в казацких мундирах. Восторгам и шумным восклицаниям несметной толпы, залившей Дворцовую площадь, не было конца. Те же радостные клики приветствовали их Величества и новобрачную чету на другой день, при прогулке их в экипажах по ярко иллюминованным Главным улицам столицы.

Торжество бракосочетания сопровождалось длинным рядом пиров и празднества 19-го апреля был парадный спектакль в Большом театре, за которым непрерывно следовали балы в Зимнем дворце, в Михайловском дворце у Великого князя Михаила Павловича и в дворянском собрании, и только после майского парада, происходившего 29-го апреля, на котором Цесаревич командовал

2-ю гвардейскою пехотною дивизиею, молодые могли, наконец, уединиться в Царское Село, где отведен им был Александровой дворец. Но и там оставались они недолго. Первопрестольная столица жаждала видеть царского первенца и юную его супругу, о бракосочетании которых известил ее высочайший рескрипт на имя генерал губернатора, отправленный с бывшим воспитателем Наследника, генерал адъютантом Кавелиным. Торжественный въезд в Москву состоялся 14-го мая. Государь сам ввел сияющую красотой и счастьем Цесаревну в святилище земли русской — Успенский собор, где встретил их теплым приветственным словом митрополит Филарет.

Десятидневное пребывание в Москве не ограничилось приемами и увеселениями. Оно заключилось посещением Троицко-Сергиевой лавры и днем, проведенным юною четою в уединении дворца Наследника, в селе Бородине.

29-го мая их высочества возвратились на летнее жительство в Царское Село.

VI. Государственная и военная деятельность Цесаревича. 1841-1855.

Со вступлением в супружество для Александра Николаевича начались годы безмятежного семейного счастия. Обычный домашний кружок Великого князя образовали, кроме членов Императорской семьи, лица, составлявшие его свиту. Двором Наследника, до самого вступления его на престол, управлял гофмаршал Олсуфьев; гофмейстериною Цесаревны была статс-дама княгиня Салтыкова. Канцелярией Цесаревича заведывал, до производства в генерал-лейтенанты, С. А. Юрьевич, сдавший эту должность в 1848 году наиболее приближенному из адъютантов его высочества, графу А. В. Адлербергу. Другое, пользовавшееся расположением Наследника, лицо, И. М. Толстой продолжал управлять шталмейстерскою частью. К прежним адъютантам, князю А. И. Барятинскому, Граве, Назимову, Виельгорскому, Паткулю, Мердеру, частью присоединились, частью заменили их по мере назначения на высшие должности или выхода в отставку, Головин, Дюгамель, граф И. К. Ламберт, князь В. Д. Барятинский, Слепцов, Пейкер, князь Б. Д. Голицын. Секретарем Цесаревны состоял Лабенский; старик Жилль носил звание библиотекаря; наконец, Жуковский, хотя и переселившийся заграницу и там женившийся, до самой смерти числился «состоящим при особе» Наследника. На собраниях запросто у молодой четы, происходивших почти ежедневно, зимою — в Зимнем дворце, летом — в Царскосельском Александровском дворце или на Петергофской ферме, царили веселость и непринужденность; занимались чтением, музыкой, игрою в вист; августейшие хозяин и хозяйка очаровывали гостей своею приветливостью и полною участия к ним благосклонностью. Все принадлежавшие к их Двору как бы входили в состав их собственной семьи.

Господь благословил союз Александра Николаевича и Марии Александровны. Только старшая их дочь, Александра, скончалась в младенческом возрасте, к безутешной горести родителей, но четыре сына и вторая дочь, родившиеся до воцарения, росли, развивались и расцветали под попечительным взором нежно любивших их матери и отца. Появление на свет каждого из детей служило поводом к щедрым подаяниям неимущим. Император Николай сам был крестным отцом всех своих внуков, детей старшего сына; кроме него, были восприемниками: Николая Александровича — великий герцог Гессенский, королева Нидерландская Анна Павловна и Великая Княжна Ольга Николаевна; Александра Александровича — великий герцог Гессенский, Великая Княгиня Елена Павловна, Великая Княжна Ольга Николаевна, Великая Княгиня Мария Павловна и наследная великая герцогиня Гессенская; Владимира Александровича — Великий Князь Михаил Павлович, великий герцог Гессенский, наследный великий герцог Гессенский, Великие Княгини Мария Николаевна и Мария Павловна и принцесса Елисавета Гессенская; Алексея Александровича — Великий Князь Константин Николаевич, принц Карл Гессенский, Великие Княгини Мария Николаевна, Ольга Николаевна и Мария Павловна; Марии Александровны — принц Александр Гессенский и Великие Княгини Мария Николаевна и Мария Павловна. Новорожденные Великие Князья тотчас же зачислялись в ряды армии, шефами полков.

Воспитание детей было предметом особливой заботливости Цесаревича и Цесаревны. Первоначальный уход за ними под руководством, сперва надзирательницы С. Я. Цоггенполь, а потом наставницы В. Н. Скрыпицыной, поручень был англичанкам г-жам Юз, Ишервуд и Стуттон, а с 1848 года к молодым Великим Князьям назначен воспитателем генерал-майор Н. В. Зиновьев, которому впоследствии приданы два помощника, полковники Гогель и Казнаков. С военною службою осваивались они с детства в рядах сверстников, воспитанников 1-го кадетского корпуса, на тех же основаниях, которые приняты были для военного образования их отца.

Обычное летнее пребывание Наследника и его супруги в Царском Селе и Петергофе время от времени прерывалось путешествиями за границу. Поздней осенью 1843 года, их высочества совершили поездку в чужие края, продолжавшуюся семь недель — с 9-го ноября по 30-го декабря — и посетили при этом родственные дворы: прусский, веймарский и лармштадтский. В следующем году, целью заграничного путешествия, состоявшегося весною — с 2-го марта по 17-е апреля, — было шестинедельное пребывание в Дармштадте, в семье Цесаревны. В 1846 году Наследник съездил на несколько дней в Вену по приглашению Императора австрийского, а в 1847 году сопровождал Цесаревну в Дармштадт, и оттуда на воды в Киссинген, после чего посетил вместе с нею Великую Княгиню Ольгу Николаевну в Штутгарте. Оставив её высочество в Югенгейме, он в сентябре вернулся в Россию для участия в Высочайших смотрах, произведённых войскам, расположенным в юго-западном крае. Но уже в конце того же месяца Наследник отправился с Государем в Варшаву для встречи Цесаревны, возвращавшейся из-за границы, в сопровождении принцессы Александры Саксен-Альтеибургской, нареченной невесты Великого князя Константина Николаевича.

С каждым годом досуги Цесаревича совращались и время его все более и более поглощалось обширною и разнообразною государственною деятельностью.

Еще до женитьбы (16-го января 1841 г.) вступил он, с Высочайшего разрешения, в действительное отправление обязанностей своих по званию канцлера Александровского университета в Финляндии; в самый день бракосочетания (16-го апреля 1841 г.) Государь назначил его членом Государственного Совета, а в продолжение следующих двух лет членом и прочих высших правительственных учреждению Империи, а именно: Финансового Комитета (6-го декабря 1841 г.), Комитета Министров (20-го января 1842 г.) и Кавказского Комитета (30-го августа 1842 г.)Сверх того, Цесаревич участвовал в трудах Комитетов, учрежденных по двум капитальным государственным сооружениям николаевского царствования: постоянного моста чрез Неву и С.-Петербургско-Московской железной дороги, состоя в первом из в их членом, а во втором — председателем. Ему же поручил Император Николай председательство в секретных комитетах, собиравшихся дважды для решения частных вопросов, касавшихся улучшения участи крепостных крестьян: первого — в 1846 году, и второго — в 1848-м. Заключение последнего Комитета об изыскании способов наблюдения за помещиками, чтобы они не превышали власти, предоставленной им законом, и об ограждении в предложенном новом гражданском уложении движимого имущества крестьян от несправедливых притязаний помещиков, удостоилось Высочайшего утверждения. Что же касается до упразднения крепостного права, то Комитет полагал ослаблять его силу рядом постепенных мер, каковы, например, определение повинностей крестьян посредством инвентарей и предоставление им права жалобы на помещиков.

Отправляясь в 1842 году в инспекционную поездку по Южной и Западной России, продолжавшуюся немного более месяца (с 1-го сентября по 6-е октября), Император Николай впервые возложил на Наследника, на время своего отсутствия из столицы, «решение дел Комитета гг. Министров и Государственного Совета, равно как по всем Министерствам и Главным Управлениям отдельными частями». С тех пор, обязанность эта падала на Цесаревича каждый раз, когда Государь отлучался из Петербурга в путешествие, как внутри России, так и по чужим краям. По возвращении Императора Николая из продолжительной поездки в Италию (с 24-го сентября по 30-е декабря 1845 года) его Величество, в первый день нового 1846 года, удостоил Цесаревича следующею достопамятною грамотою: «Отъезжая за границу для сопутствования Государыне Императрице, родительнице вашей, поручил я вам управление большого числа дел государственных, в том полном убеждении, что вы, постигая мою цель, мое к вам доверие, покажете России, что вы достойны вашего высокого звания. Возвратясь ныне, по благословению Божию, удостоверился я, что надежды мои увенчались к утешению родительского моего, нежно вас любящего сердца. В вящшее доказательство моего удовольствия, жалуем вас кавалером ордена св. Равноапостольного Великого князя Владимира 1-й степени, коего надпись: польза, честь и слава, укажет и впредь вам, на что Промысл Всевышнего вас призывает для России».

Военные занятия Цесаревича шли своим чередом и каждое лето, в Красносельском лагере, он постепенно исправлял начальственные должности по разным родам оружия, в 1841 и 1842 годах командуя 2-ю гвардейскою пехотною дивизиею, а в 1843—2-ю легкою гвардейскою, кавалерийскою. В начале следующего 1844 года назначен он командующим, a вскоре утвержден командиром всей гвардейской пехоты. Независимо от исполнения этой должности, Государь неоднократно брал его с собою или посылал одного производить смотры различным частям войск или военным учреждениям, расположенным во всех концах России. В 1841 году Цесаревич участвовал в Москве в маневрах 6-го пехотного корпуса, делал ученье и смотр 1-му Московскому кадетскому корпусу, 2-му учебному карабинерному полку и 1-й бригаде 7-й легкой кавалерийской дивизии, с 7-ю конно-артиллерийскою бригадою; в 1842 году обозревал крепость и порт в Свеаборге, а в Фридрисгаме — Финляндский кадетский корпус; в 1845 году сопровождал Императора на кавалерийские маневры в Елисаветград и Чугуев и присутствовал при Высочайших смотрах Черноморскому флоту в Николаеве и Севастополе, а на возвратном пути из Крыма производил смотр собранных в Орле, Туле и Москве бессрочно-отпускным нижним чинам, а также войскам 6-го пехотного корпуса, 16-йартиллерийской бригаде, 2-му учебному карабинерному полку и Тульскому и Орловскому гарнизонным баталионам; в 1847 году прибыл нарочно из-за границы для нахождения при высочайшем смотре 4 го пехотного корпуса в г. Виннице. 17-го апреля 1843 года Цесаревич назначен генерал адъютантом, а того же числа 1846 года произведен в полные генералы.

Столь бурный на всем пространстве Западной Европы 1848-й год прошёл для России мирно и спокойно. Александр Николаевич признавал, однако, необходимость строгих предупредительных мер, принятых Императором Николаем относительно высших учебных заведений для ограждения их от революционной заразы. «Место, которое вы будете занимать — писал он бывшему адъютанту своему Назимову, по случаю назначения его попечителем Московского учебного округа взамен подавшего в отставку графа С. Г. Строганова— «весьма важно, в особенности в наше время, где молодежь воображает, что она умнее всех и что все должно делаться как ей хочется, чему, к несчастию, мы видим столько примеров заграницею; к этому и гг. профессора команда не легкая. Надзор за ними и самый бдительный необходим. Да внушит вам Господь Бог силу и уменье исполнить новые обязанности, на вас возлагаемые, с успехом, т.-е. к полному удовольствию Государя... Перекрестясь, принимайтесь смело за дело».

В том же году, другого рода зараза произвела у нас несравненно большие опустошения: то была азиатская холера, свирепствовавшая в Петербурге и в расположенных!» в этой столице и её окрестностях войсках. Великий Князь Михаил Павлович, бывший главнокомандующий гвардейским и гренадерским корпусами, в приказе по этим корпусам счел долгом выразить его высочеству командиру гвардейской пехоты душевную благодарность «за истинно отеческое попечение и неустанную заботливость о сохранении здоровья нижних чинов в это тяжелое время». Из прочих происшествий за помянутый год должно отметить зачисление Наследника в Лейб-Гвардии Финский саперный баталион, равно как и то, что на маневрах в Красном Селе его высочество командовал одним из действующих отрядов — северным.

В следующем 1849 году, весною, Цесаревич и Цесаревна сопровождали Государя и Императрицу в Москву на торжество открытия вновь отстроенного Большого Кремлевского дворца, и возвратились в Петербург ко дню рождения Наследника, получившего в этот день знак отличия беспорочной службы за XV лет. Два месяца спустя, их постигло тяжкое горе: кончина любимой старшей дочери, Великой Княжны Александры Александров вы.

Удар этот так сильно подействовал на здоровье Цесаревны, что, по совету врачей, Цесаревич отвез супругу и детей в Ревель, где они должны были пользоваться морскими купаньями, но сам он остался там с ними не более недели. Император австрийский воззвал о помощи к своему могущественному союзнику, русскому Императору, для усмирения восстания мадьяр, и гвардия выступила в заграничный поход.

По этому случаю Цесаревичу было присвоено звание командира гвардейского пехотного корпуса.

Из Ревеля, 10-го июня, он выехал к вверенным ему войскам, находившимся уже в походе, и, осмотрев их по пути в Риге, Вильне, Гродне и Белостоке, прибыл в Варшаву, откуда Император Николай руководил движениями своей армии, переступившей за Карпаты. Наследник оставался при отце все лето, до того достопамятного дня, когда предвидимого Гёргеем венгерская армия положила в Виллагоше оружие пред фельдмаршалом князем Варшавским. По получении о том известия, Государь отправил, 2-го августа, старшего сына в Вену, с гласным поручением поздравить императора Франца-Иосифа с благополучным концом мятежа, но в действительности, Наследнику было доверено испросить помилование мятежным венгерским генералам, сдавшимся русским войскам. Австрийский император с величайшею предупредительностью и почетом принял августейшего посланца, назначил его шефом 7-го легкого конная—впоследствии 11-го уланского — полка и, уступая его настояниям, даровал жизнь Гёргею.

Тотчас по возвращении в Варшаву, 13-го августа, Александр Николаевич, по случаю болезни Великого князя Михаила Павловича, занемогшего холерою, «как старший в чине», временно вступил в командование гвардейским и гренадерским корпусами, a после кончины дяди заместил его в звании командующая этими корпусами, а также начальника военно-учебных заведений и главного попечителя Чесменской военной богадельни.

Из полков, в коих покойный Великий Князь состоял шефом и которые Император Николай распределил между разными членами царственной семьи, на долю Цесаревича достался Лейб-Гвардии уланский полк и, кроме того, он зачислен Лейб-Гвардии 1-й артиллерийской бригады в батарейную батарею имени Великого князя Михаила Павловича и назначен на его место председателем комитетов: для составления воинского пехотной службы устава и описания обмундирования и вооружения войск российской армии.

С этого времени труды и попечения Наследника разделяются между двумя Главными из порученных ему частей: войсками гвардии и гренадерского корпуса и военно-учебными заведениями. В заведывании как теми, так и другими, он, как сам выражался, являлся продолжателем бывшего их начальника, Великого князя Михаила Павловича, которого называл своим руководителем и другом. Отсылая для хранения в гвардейский штаб завещанную гвардии покойным Beликим Князем бриллиантовую шпагу, некогда полученную им за польскую войну 1830—1831 годов, Цесаревич, в приказе по гвардейскому и гренадерскому корпусам, приглашал войска соединить чувства душевной благодарности к почившему незабвенному начальнику с молитвой к Богу об упокоении души его. «Сохраним навсегда память о нем», заключил он, «и да будет она указателем, как сам он был примером и любви, и преданности к Богу и Государю и к точному исполнению долга службы». Тоже уважение к памяти августейшего предместника выразил Цесаревич и в приказе, отданном при вступлении в должность главного начальника военно-учебных заведений, принадлежность к которым, заявлял он, тем для пего отраднее, что в их рядах сам он начал службу. «Главнейшею целью всех моих забот», говорится далее в том же приказе, «будет сберечь все, сделанное трудами и любовью его высочества для блага заведений, и сохранить заведения в том же превосходном состоянии, в каком Они отцом их и благодетелем оставлены мне, как бы в залог его ко мне дружбы и милости. Я уверен, что все чины военно-учебных заведений свято сохранять в душе своей благодарную память о почившем и также свято будут исполнять все благотворный указания его, как исполняли их при нем. Надеюсь, что воспитанники не только в заведении, но и за его порогом будут стараться службою и всею своею жизнью отплатить своему почившему отцу за неограниченную его к ним любовь». Приказ этот велено было прочесть в сборе всех воспитателей и воспитанников, перед панихидою «об упокоении великой души благодетеля военно-учебных заведений.

Наследник сохранил при себе ближайших сотрудников Великого князя Михаила Павловича, генералов Витовтова и Ростовцева, в звании начальников штаба, первого — по гвардейскому и гренадерскому корпусам, второго—по военно-учебным заведениям. Особым высочайшим повелением ему подчинены на общем основании специальные военные училища: главное инженерное и Михайловское артиллерийское, а с 1854 года — и академия Генеральная Штаба.

Что строгое сохранение направления, установленная Михаилом Павловичем, как в командовании гвардией и гренадерами, так и в деле военного воспитания юношества вполне отвечало видам и намерениям самого Императора Николая, явствует из похвал его Цесаревичу в первый же год начальствования этими частями. После обычного лагерного сбора в Красном Селе, летом 1850 года, Государь почтил Наследника рескриптом, в котором выразил удовольствие за то, что возвратившиеся из похода гвардейские полки, равно как и гренадерский корпус, находятся в том же отличнейшем устройстве до коего доведены заботами их бывшего незабвенного начальника, по всем частям военного образования. «Относя сие, продолжал Император, «к примерной и неусыпной заботливости вашего высочества, в особенности же к постоянному стремлению вашему исполнять все желания мои, я поспешаю изъявить вам мою живейшую признательность и сердечную благодарность за ваши труды, всегда радостные моему сердцу. В другом рескрипте Государь изъявил такое же удовольствие по поводу отличного состояния военно-учебных заведений.

Провозгласив главною целью военного воспитания, при необходимом образовании, учебном и фрунтовом, развитие в юношах чистых правил нравственности, высокого чувства чести и непоколебимой любви и преданности к Престолу и отечеству, его Величество горячо благодарил сына, «за родительское попечете о юношестве ему вверенном, за христианское просвещение и истинно русское воспитание его».

Весною 1850 года, Цесаревич сопутствовал Государю в его поездке по России для осмотра крепостей и войск, расположенных в Царстве Польском и в Западном крае; летом руководил лагерным сбором кадет в Петергофе и гвардии в Красном Селе, а осенью, после посещения кадетских корпусов в Полоцк., Бресте и Полтаве и смотров 4-му пехотному корпусу в Луцке и 2 й резервной кавалерийской дивизии в Елисаветграде, предпринял путешествие на Кавказ и в Закавказье.

То было триумфальное шествие, непрерывный ряд торжеств и ликований на пути царского первенца, впервые посещавшего благословенный край, утвержденный за Россией блестящими победами русского оружия, упорною борьбой русского солдата с отстаивавшими свою независимость дикими, но храбрыми горцами.

Сев в Севастополе на пароход «Владимир», Цесаревич высадился на берег в Тамани 14-го сентября и чрез Екатеринодар, Ставрополь, Кисловодске, Пятигорск и Большую Кабарду, 24-го прибыл во Владикавказ. На границе Кавказа встретил его наместник князь Воронцов.

На следующий день Наследник двинулся в дальнейший путь. «Всюду», рассказывает очевидец, «расположенные по дороге войска кричали «ура!» форты салютовали пушечными выстрелами и тьмы туземных всадников гарцевали вокруг его экипажа, издавая радостные крики и стреляя из ружей. Все они были в блестящих нарядах: сотни стальных кольчуг и щитов, луков и стрел в богатых колчанах, золотое шитье, галуны — все это блестело на солнце. Под железными шлемами с длинными сетками, мужественные лица дышали восторгом. Въезд Великого князя в Тифлис явился настоящим триумфом. Все население города высыпало ему навстречу, с туземными музыкантами и песенниками, и вся эта пестрая толпа теснилась к нему, размахивая зелеными ветвями и флагами. Почетная стража из двухсот всадников, принадлежащих к знатнейших местным княжеским родам, молодые красавцы в их живописном костюме из бархата и Кашмира, с одеждою, оружием, убранством чистокровных коней, блестящими золотом, драгоценными камнями и шитьем, ехали впереди Великого князя, всюду сопровождая, его и содержали караул во дворце».

На другой день по приезде в Тифлис, 26-го сентября, Наследник принял экзарха Грузии, персидского принца Бехмев-Мирзу, всех военных и гражданских властей и затем посетил, подробно осматривая их, гимназию, казармы и школу военных воспитанников кавказского саперного баталиона, школу кавказских межевщиков, женское учебное заведение св. Нины, строившийся театр, больницу и института благородных девиц.

За обедом у наместника, в ответ на тост князя Воронцова за Императора, Императрицу и дорогого желанного гостя, Цесаревича, Александр Николаевич пил здоровье «храбрых воинов Кавказа» и гостеприимных хозяина и хозяйки. На бале, следовавшем за обедом, его высочество заинтересовали национальные танцы, лезгинка и абхазка, исполненные молодыми людьми знатнейших семей Грузии.

Утро следующего дна было посвящено ученью и разводу сводно-учебного баталиона и осмотру каменного моста на Куре, а также военного госпиталя. Вечером Наследник принял бал, данный в честь его грузинским дворянством.

Адъютант князя Воронцова, князь Эмиль Витгеиштейн сравнивает его со сказкою из «Тысячи и одной ночи», по ослепительной роскоши и своеобразному изяществу, свойственным одной только Азии. Не менее роскошен и своеобразен был ночной праздник, данный купечеством на третий день пребывания Наследника в Тифлисе.

29-го сентября Цесаревич оставил гостеприимный Тифлис, вполне довольный приемом, сам очаровав всех и каждого в древней столице Грузии. В дальнейшем следовании по Закавказью, Александр Николаевич почтил посещением именитейших из местных вельмож в их поместьях, а в Кутаисе принимал владетелей Абхазии, Мингрелии и Сванетии.

Перевалив чрез Сурам, он осмотрел Ахалцых, укрепления которого показывал ему участвовавший во взятии этой крепости генерал, князь Бебутов; доехав до крайнего пограничного пункта в Александрополе, остановился в Эчмиадзине, где встречен был с подобающими почестями патриархом—католикосом всех армян и в Эривани принимал Азисхана, чрезвычайного посла, приветствовавшего его от имени шаха персидского.

Затем Цесаревич направился, чрез Елисаветполь и Шемаху, в Баку и, следуя вдоль берега Каспийского моря, проехал, чрез Дербент, и тогда, незамиренный еще Дагестан на левый фланг Кавказской линии. Там довелось ему быть свидетелем и участником боевой схватки с чеченцами.

26-го октября Наследник отправился из Воздвиженской крепости в Ачхай, в сопровождении наместника князя Воронцова и под прикрытием отряда, состоявшего из пехоты, нескольких сотен казаков с артиллерией, а также туземной милиции и толпы мирных чеченцев. По обыкновению, его высочество ехал верхом с авангардом. Между реками Рошня и Валериком он заметил показавшуюся за левою цепью под Черными горами партию неприятеля и тотчас поскакал к ней, увлекая за собою всю свиту, генералов отряда и несколько казаков и туземцев.

Чеченцы, выстрелив по нем, бросились бежать, но были преследуемы казаками и мирными чеченцами, а между тем, конвой Наследника из линейных казаков и азиатов заехал им в тыл. В происшедшей схватке, начальник партии, оруженосец наиба Самбдулы был убит; труп его остался в руках казаков, и оружие тут же поднесено Наследнику.

Донося об этом происшествии Государю, князь Воронцов свидетельствовал, что он не мог без страха видеть, с какою быстротою и смелостью Цесаревич бросился за цепь, на большое расстояние от дороги, чрез перелесье, тем более что не все из свиты могли поспеть за его кровным конем. Не ожидая встречи с неприятелем, старик Воронцов, страдавший от сильного кашля, ехал в коляске. Увидав движение, он вскочил на коня, и, как сам выражается в донесении, с трудом мог доехать до его высочества, и то лишь тогда, когда он остановился в трех верстах от дороги, и когда дело было уже кончено. «Беспокойство мое», продолжает наместник, «обратилось в истинную радость, когда я увидел, что обожаемому нашему Наследнику удалось присутствовать хотя в небольшом, но настоящем военном деле, совершенно в нашу пользу окончившемся; что Наследник лично видел ловкость и самоотвержение не только казаков, но даже и мирных чеченцев, которые с ним поскакали; но что еще важнее и для пас драгоценнее, это то, что не только все войска, составлявшие отряд, почти все генералы кавказской армии, но и огромное количество милиции разных племен, между коими многие не более как три недели тому назад перешли из немирных в мирные, были лично свидетелями истинно военного духа и благородного, можно даже сказать излишнего порыва в знаменитой груди Наследника российского Престола».

донесение

свое князь Воронцов заключил просьбой осчастливить его и весь кавказский корпус «украшением достойной груди его императорского высочества знаком ордена храбрых». — «Эта милость будет справедлива, писал он. «Умоляю ваше императорское Величество не отказать мне в этом представлении. Крест св. Георгия 4-й степени будет не только справедливою наградою Государю Наследнику, но будет сочтен драгоценною наградою для всего кавказская корпуса и будет с восторгом принят всеми здешними войсками».

Император Николай уважил ходатайство престарелого вождя и 10-го ноября пожаловал Цесаревичу георгиевский крест 4-й степени. Три дня спустя новопожалованный кавалер был уже в Царском Селе, в объятиях родителей, и 26-го ноября участвовал в орденском праздник св. Георгия. Тогда же Государь назначил его шефом Эриванского карабинерная полка, а король Виртембергский украсил грудь его орденом за военные достоинства, 3-й степени.

Вскоре по возвращении с Кавказа, Александру Николаевичу пришлось принять решающее участие в важном государственном деле: занятии устьев Амура. Действуя по указаниям генерал губернатора Восточной Сибири, Н. Н. Муравьева, командированный им летом 1850 года в залив Счастья капитан Невельской, не ограничился заложением на одном из островов этого залива Петровского зимовья, но в 25-ти верстах от устья Амура, 6-го августа, поднял русский военный флаг и, приняв окрестных гиляков под защиту и покровительство России, основал Николаевский пост — нынешний Николаевск — в котором оставил шесть человек из своих гребцов. Муравьев сам прибыл в Петербург, чтобы исходатайствовать высочайшее утверждение этой меры, но в Комитете, составленном из государственного канцлера графа Нессельроде, министров: военного — князя Чернышева, финансов—Вронченко, внутренних дел — графа Перовская, генерал-адъютантов князя Меншикова и графа Берга и товарища министра иностранных дел Сенявина, с участием генерал губернатора Восточной Сибири, постановлено, по настоянию канцлера, не занимать устьев Амура, дабы не вызвать столкновения с китайским правительством. Муравьев подал отдельное мнение, противоположное решению Комитета, в котором доказывал несомненную выгоду для государства от завладения этим краем и необходимость предупредить захват его англичанами. Ознакомясь с доводами Муравьева, Император Николай приказал вновь собраться тому же Комитету, но под председательством Цесаревича. Александр Николаевич призвал к себе генерал-губернатора для объяснений и, приняв от него записку, подробно излагавшую его взгляд, не только сам разделил его мнение, но в заседании 15-го января 1851 года увлек своим примером и убеждением князя Меншикова и графов Перовская и Берга. Таким образом, Нессельроде, Чернышев, Вронченко и Сенявин остались в меньшинстве, а по докладе Государю о разногласии членов Комитета, его Величество повелел: основанный капитаном Невельским военный пост в устье Амура сохранить, усилив его содействием одного морского судна в летнее время. Так, благодаря личному вмешательству в дело Александра Николаевича, положено начало распространению владычества России на обширный Приамурский край, окончательно утвержденный за нею семь лет спустя, в собственное его царствование.

После продолжительной отлучки, вступив снова в командование гвардейскими гренадерским корпусами и в исправление должности главного начальника военно-учебных заведений, Наследник всю свою заботливость посвятил этим двум частям и доведению их до возможная совершенства. Летом 1851 года, как и в предыдущие годы, его время было распределено между кадетским лагерем в Петергофе и гвардейским — в Красном Селе. Успех увенчал его усилия, как можно заключить из двух высочайших рескриптов, полученных им по окончании лагерная сбора. В первом император Николай, прилежно следивший за летними занятиями гвардии и гренадер в лагерном их расположении, на ученьях, маневрах, биваках, признавал, что войска эти доведены до примерного во всех отношениях благоустройства. «Вообще родительскому моему сердцу», так заключался рескрипт, «отрадно видеть, до какой степени вы постигли звание военачальника, и я за ваши неусыпные заботы о войске, столь искренно мною любимом, благодарю вас от всей полноты души». Во втором рескрипте Государь благодарил Цесаревича за превосходное состояние военно-учебных заведений, в котором он удостоверился лично во время-лагерной их стоянки в Петергофе. «Что же касается до учебного образования», присовокуплял Император, «то я остаюсь несомненно уверен, что постоянное и непосредственное наблюдете вашего высочества за этою частью, принесет особенную пользу и послужить как надежнейшим ручательством усердия преподавателей, так и лучшим поощрением к успехам воспитанников».

Тотчас по распущении лагерей состоялось торжество открытия железного пути, соединившего обе столицы Империи. 19-го августа, в три с половиною часа утра, Государь и Государыня в сопровождении Цесаревича и Цесаревны и двух старших их сыновей, Великих Князей Николая и Александра Александровичей, выехали из Петербурга и в тот же день, в одиннадцать часов вечера, благополучно прибыли в Москву. Царская семья около педели оставалась в первопрестольной столице, чем и воспользовался Александр Николаевич для осмотра соседних кадетских корпусов в Туле, Орле и Тамбове.

С наступлением весны 1852 года, Наследник возобновил свои поездки для обозрения вверенных ему войск и учреждений. В Новгородских округах пехотных солдат осмотрел он 2-ю легкую гвардейскую кавалерийскую дивизию и Аракчеевский кадетский корпус, в Княжом Дворе — гренадерский корпус, в Твери — 7-ю легкую кавалерийскую дивизию.

По окончании лагерного сбора в Петергофе и Красном Селе, Цесаревич снова получил два благодарственные рескрипта. В одном Государь хвалил примерный порядок, с коим гвардия и гренадеры отправляют внутреннюю службу, и неутомимое усердие, одушевляющее всех чинов «сего избранного войска»; в другом — выражал признательность сыну за размножение рассадников образования русского дворянства в духе христианской нравственности и доблести воинской. «Юноши, предназначенные на благородное поприще защитников отечества», писал Император, «находя под кровом сих заведений родительскую о них заботливость, приобретают, с основательными в науках познаниями, навык к строгому исполнению предстоящих им на службе обязанностей и поступают в ряды войск со всеми условиями, коих я требую от моих офицеров. Образованием сих молодых людей, семейства их и общее наше семейство—армия непосредственно обязаны вашим неусыпным трудам и просвещенной попечительное».

После всех этих трудов Цесаревичу нужен был отдых, и 15-го августа он отправился с Цесаревною в путешествие по чужим краям. Отплыв на пароходе в Штеттин, он, чрез Берлин и Веймар, отвез супругу в Дармштадт и, оставив ее там в кругу родительской семьи, сам поехал присутствовать на маневрах, сначала прусского гвардейского корпуса в окрестностях Берлина, а потом австрийских войск в местечке Палота, близ Пешта. По возвращении в Дармштадт, Наследник вместе с Цесаревною навестил в Штутгарте Великую Княгиню Ольгу Николаевну, провел две недели в Дармштадте, откуда чрез Штутгарта, Боденское озеро, Шплюген, Венецию и Триест их высочества прибыли в Вену.

В австрийской столице провели они два дня и 7-го ноября, чрез Варшаву, возвратились в Петербург.

В георгиевский праздник, 26-го ноября, Государь поздравил Цесаревича с новым отличием: званием главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами.

С первых дней 1853 года на политическом горизонте России стали появляться черные точки, скоро превратившиеся в зловещие, грозные тучи. Возникшее между русским Двором и Портою несогласие по вопросу о св. местах в Палестине, разрослось в столкновение России с великими державами Запада, сплотившимися воедино для стеснения прав, предоставленных нам на Востоке договорами нашими с Турцией. Занятие русскими войсками Дунайских княжеств вызвало общий протест собранных на конференции в Вене великих держав, что и побудило Турцию объявить нам войну, в расчёте на поддержку не одних Франции и Англии, но и Австрии, и Пруссии. Император Николай пожелал лично удостовериться в расположении своих союзников, императора Франца-Иосифа и короля Фридриха-Вильгельма, и сам отправился на маневры в Ольмюц, после чего австрийский император и король прусский посетили его в Варшаве.

Сопровождавши Государя в этой поездке (с Ю-го по 18-е сентября) Цесаревич мог самолично убедиться, что в предстоявшей войне с двумя морскими державами, России не только нельзя рассчитывать на помощь держав — участниц Священного союза, но следует даже опасаться перехода их в лагерь наших противников.

Начало 1854 года ознаменовалось разрывом с Англиею и Францией. Все боевые силы Империи поставлены были на военную ногу. Гвардия выступила в поход и была заменена в Петербурге своими резервными и запасными частями, сформированными под непосредственным наблюдением Цесаревича, которому, в виду ожидаемая появления в Балтийском море англо-французского флота, поручена была, по званию главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами, защита побережья, от Выборга до Нарвы. Вновь сформированный войска были представлены на смотр Императору и, по собственному его выражению, явились в столь блестящем во всех отношениях виде, что не только удовлетворили его ожиданиям, но даже превзошли их. «Состав и устройство сих войск», писал он в рескрипте к Наследнику, «вполне соответствуют цели их назначения и служат ясным доказательством неусыпной вашей о них заботливости. Оставаясь в полной уверенности, что гвардейский резервный корпус, при настоящем его образовании, во всем будет равен действующим войскам гвардии и что если обстоятельства потребуют новых для войск усилий, то формирование их будет произведено с тою же деятельностью и с таким же успехом, как ныне, я с особенным удовольствием повторяю вашему императорскому высочеству искреннейшую, живейшую мою признательность за постоянные примерные ваши труды на пользу службы». В не менее прочувствованных выражениях благодарил Император сына за храбрость и мужество, проявленные на войне его питомцами, воспитанниками военно-учебных заведений. «Моя армия ими гордится», говорил Император. «Я уверен, что и поступившие ныне в ряды оной офицеры последуют доблестному примеру своих товарищей, в честь нашего оружия и во славу России. Да вознаградить их служба вашу отеческую о них заботливость».

В продолжение всего 1854 года Цесаревич разделял труды и заботы Царственная родителя по обороне Империи, умножению и усовершенствованию её военных сил. Вынужденное угрозами Австрии снятие осады Силистрии, отступление войск наших из-за Дуная, очищение Молдавии и Валахии, вторжение турок в Закавказье, появление англо-французского флота в Балтийском море, высадка союзников в Крыму, проигранные князем Меншиковым сражения при Альме и Инкермане, затопление Черноморского флота у входа в Севастопольскую гавань, наконец, осада Севастополя, начавшиеся продолжительный усиленные бомбардирования и продолжаемые неустанно, не взирая на наступление зимы, — все это были тяжкие испытания, подорвавшие исполинскую натуру Императора Николая. Не менее тревожило Государя, возбуждая в нем искреннее негодование, поведение союзных с ним Дворов венского и берлинского, из которых первый явно принял сторону наших врагов, а второй колебался, и видимо готов был последовать примеру Австрии. «Буди воля Божия», писал Император Николай, в конце ноября, главнокомандующему южной армией, князю М. Д. Горчакову, «буду нести крест мой до истощения сил».

Но сил не хватило. Простудившись в начале февраля, Государь 11-го числа слег в постель. Болезнь быстро развивалась; силы Императора падали; он уже не мог более заниматься государственными делами и бремя их вынужден был возложить на Наследника.

16-го февраля Цесаревичу пришлось принять важное решение, изложенное в двух собственноручных письмах. В первом, к главнокомандующему Крымскою армией, известив о болезни Государя, он именем его Величества выразил князю Меншикову огорчение по поводу последних неудач в Крыму: отбития нашего штурма на Евпаторию и безостановочного приближения осадных работ союзников к укреплениям Севастополя. Передав мнение Государя, что, в виду неоднократно высказанного Меншиковым убеждения в невозможности всякого наступательного движения, единственным исходом для нас представляется дождаться неприятельского приступа на Севастополь и по отражении его двинуться вперед, как из самой крепости так и со стороны Чоргуна на Кадыкиой, угрожая одновременно центру, правому флангу и даже тылу союзников, Наследник продолжал: «За сим Государь поручает мне обратиться к вам, как к своему старому, усердному и верному сотруднику и сказать вам, любезный князь, что, отдавая всегда полную справедливость вашему рвению и готовности исполнить всякое поручение, доверием его Величества на вас возлагаемое, Государь, с прискорбием известившись о вашем болезненном теперь состоянии, о котором вы нескольким лицам поручали неоднократно словесно довести до Высочайшего его сведения и желая доставить вам средство поправить и укрепить расстроенное службою ваше здоровье, Высочайше увольняет вас от командования Крымскою армией и вверяет ее начальству генерал-адъютанта князя Горчакова, которому предписано немедленно отправиться в Севастополь». Весть об увольнении смягчалась для несчастливого полководца пожалованием его сына генерал-адъютантом и заключительными словами письма: «Государь поручает мне, любезный князь, искренно обнять своего старого друга Меншикова и от души благодарить за его всегда усердную службу и за попечете о братьях моих».

Во втором письме к князю М. Д. Горчакову Цесаревич приглашал его, сдав начальство над Южною армией генералу Лидерсу, тотчас же ехать в Севастополь, чтобы вступить в командование Крымскою армией и усилить ее всеми войсками, какие только сочтет возможным туда направить. При этом Наследник посвятил нового вождя в намерение Государя, считавшего сохранение Севастополя вопросом первейшей важности, в случае разрыва с Австриею и наступления неприятеля, жертвовать временно Бессарабией и частью даже Новороссийского края до Днепра для спасения Севастополя и Крымского полуострова. «Кончив с Божиею помощью благополучно дело в Крыму», замечал Александр Николаевич, «всегда можно будет соединенными силами обеих армий обратиться на австрийцев и заставить их дорого заплатить за временной успех».

Прошел еще день. На сохранение жизни Государя не оставалось более ни малейшей надежды, и пользовавшие его врачи решились сказать о том Наследнику. Императрица Александра Феодоровна взяла на себя внушить обожаемому супругу необходимость исполнить последний долг христианина. Узнав от лейб-медика Мандта, что ему грозит паралич сердца, Государь сам пожелал приобщиться Святых Таин и проститься со всеми членами царственной семьи. Умилительно-трогательны были последние слова его, обращенные к старшему сыну: «Мне хотелось», говорил он, нежно обнимая его, «приняв на себя все трудное, все тяжкое, оставить тебе царство мирное, устроенное и счастливое. Провидение судило иначе. Теперь иду молиться за Россию и за вас. После России, я вас любил более всего на свете».

18 го февраля, в 20 минуть после полудня, Император Николай почил смертью праведника, и Александр II вступил на прародительский Престол.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Император Александр II. 1855-1881 гг.

I. Война. 1855 г.

Высочайший манифест возвестил России о кончине Императора Николая и о воцарении его преемника.

В этом первом акте своего царствования молодой Государь принимал пред лицом Бога священный обет — иметь всегда единою целью благоденствие отечества, и заключал манифест следующими знаменательными словами: «Да руководимые, покровительствуемые призвавшим нас к сему великому служению Провидением, утвердим Россию на высшей ступени могущества и славы; да исполняются чрез нас постоянный желания и виды августейших наших предшественников: Петра, Екатерины, Александра Благословенного и незабвенного нашего родителя».

В самый день смерти Императора Николая, Александр II повелел Государственному Совету собраться на другой день, в исходе первого часа пополудни, на собственной половине его Императорского Величества.

19-го февраля, представлению Государю предшествовало заседание Совета в обычном его помещении, причем Совет, выслушав Высочайший манифест, мнением положил: принести присягу на верность подданства Государю Императору и Наследнику его, Цесаревичу и Великому Князю Николаю Александровичу.

Вслед затем, Совет, в полном составе всех присутствовавших в том заседании членов, с председателем, князем Чернышевым, во главе, перешел во внутренние покои Зимнего дворца, где Император Александр обратился к нему со следующею речью:

«В годину тяжких испытаний, посетило нас новое несчастие: мы лишились Отца и Благодетеля России. Покойный Государь, мой незабвенный родитель, любил Россию и всю жизнь постоянно думал об одной только её пользе. Каждое его действие, каждое его слово имело целью одно и то же — пользу России. В постоянных и ежедневных трудах его со мною, он говорил мне: «Хочу взять себе все неприятное и все тяжкое, только бы передать тебе Россию устроенною, счастливою и спокойною». Провидение судило иначе и покойный Государь, в последние часы своей жизни, сказал мне: «Сдаю тебе мою команду, но, к сожалению, не в таком порядке, как желал, оставляя тебе много трудов и заботь». Я отвечал ему: «Ты—мы всегда говорили друг другу ты—ты верно будешь там молиться за твою Россию и за дарование мне помощи». — «О, верно буду», отвечал он. Я уверен в этом, потому что душа его — была душа чистая. В этой надежде на молитвы моего незабвенного родителя и в уповании на помощь Божию, на которую я всегда надеялся и надеюсь, я вступаю на родительский престол».

Осенив себя крестным знамением, Государь, после минутного молчания, продолжал: «Помните, господа, что Государственный Совет» есть Высшее в государстве сословие и потому должен подавать собою пример всего благородного, полезного и честного. Покойный Государь, в последние минуты жизни, передавая мне волю свою о разных предметах государственного управления, поручил мне благодарить членов Государственного Совета за усердную их службу, не только в продолжение его царствования, но некоторых еще и — в предыдущее. Исполняя эту волю моего незабвенного родителя, я надеюсь, что Совет будет и при мне продолжать действовать так же, как действовал при покойном Государе, то есть, благородно, чисто и честно. Иных действий от этого высшего учреждения я и не ожидаю. Независимо от особой благодарности всему Совету, покойный Государь, в свои последние минуты, вспоминая о своих сотрудниках, поручил мне поимённо благодарить министров, работавших с ним в его царствование».

Император в отдельности благодарил председателя Совета, всех министров и начальников главных управлений и, взяв за руку Великого князя Константина Николаевича, сказал ему: тебя, милый брат, Государь особенно поручил благодарить за прекрасное начало твоей службы. Надеюсь на такое же продолжение её и впредь».

Его Величество удалился в свой кабинет, а члены Совета пошли в Белую залу, для участия в высочайшем выходе в придворный собор, где, в присутствии Государя и Императриц, всех членов императорской фамилии, высших государственных сановников, военных и придворных чинов, министр юстиции прочитал манифест о воцарении, а духовник их Величеств, протопресвитер Бажанов, провозгласил в общее услышание присягу на верность подданства Государю Императору и Наследнику. По произнесении присяги всеми находившимися в церкви особами, присутствовавшие приложились к Св. Евангелию и Кресту и подписали присяжные листы.

В тот же день Государь, в приказе по российским войскам, передал обращенные к ним последние слова почившего их вождя и благодетеля: «Благодарю славную верную гвардию, спасшую Россию в 1825 году, равно храбрые и верные армию и флот; молю Бога, чтобы сохранил в них навсегда те же доблести, тот же дух, коими при мне отличались. Покуда дух сей сохранится, спокойствие государства, и вне, и внутри, обеспечено, и горе врагам его! Я их любил, как детей своих, старался как мог улучшить их состояние; ежели не во всем успел, то не от недостатка желания, но от того, что или лучшего не умел придумать, или не мог более сделать». Другим приказом по военному ведомству новый Государь принял на себя звание шефа во всех гвардейских полках, коих шефом состоял покойный Император, и в них же зачислил Наследника.

Следующим распоряжением Александра П было назначение на занимаемую им самим до того должность главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами генерал-адъютанта графа Ридигера.

Главное руководство воспитанием военного юношества оставил он за собою, подчинив себе непосредственно переименованного в начальники штаба его императорского Величества по военно-учебным заведениям генерал-адъютанта Ростовцева. Увольнение от всех должностей князя Меншикова, с оставлением в звании члена Государственного Совета, вызвало назначение князя М. Д. Горчакова главнокомандующим Крымскою армией, генерала Лидерса — командующим Южною армией, генерала Берга — финляндским генерал-губернатором и генерал-адмирала Великого князя Константина Николаевича — Главным начальником флота и морского ведомства. Все прочие министры и высшие должностные лица оставлены на своих местах.

В минуту воцарения Императора Александра II, Россия переживала тяжелое время. Начатая в 1853 году вступлением русских войск в Дунайские княжества война с Турцией и её союзницами Великобританиею и Францией перенесена была в собственные наши пределы. По очищении нами Молдавии и Валахии, австрийские войска заняли две эти области, а англо-французы высадились в Крыму и после неудачного для нас дела на реке Альме, поддерживаемые многочисленною эскадрою, осадили Севастополь. Все попытки вытеснить их с сильно укрепленных позиций остались безуспешны. Они продолжали осаду, не взирая на наступление зимы; мы же вынуждены были, для заграждения Севастопольская порта, сами потопить все суда, составлявшие наш черноморский флот. Защита Севастополя стоила ежедневно геройскому гарнизону неисчислимых потерь. Подкрепления подходили медленно и в недостаточном числе, вследствие необходимости содержат вдоль западной границы Империи многочисленную армию на случай войны с Австриею.

С призывом государственного ополчения, напряжены были до крайних пределов боевые силы государства; не менее истощены были и его финансовые средства, а между тем, к весне следовало ожидать вторжения турок в Закавказье и появления англо-французского флота в Финском заливе. Наши берега на Белом море и Восточном океане оставались совершенно открытыми для неприятельских нападений.

Как ни трудно было положение наше на всех театрах войны, еще более тяжким представлялось положение политическое. Австрия заключила с Англиею и Франциею союзный договор, коим обязалась объявить войну России, если та не примет мира на заявленных Дворами лондонским и парижским и поддержанных венским Двором условиях. Пруссия, долго колебавшаяся, начинала также склоняться на сторону наших противников и, независимо он союзного договора, заключенная с Австриею, вошла с Англиею и Францией. в непосредственные переговоры относительно приступления к коалиции. Ее опередила Сардиния, снарядившая уже пятнадцатитысячный корпус для присоединения к армии союзников, действовавшей в Крыму. Примеру этому готовы были последовать Швеция и даже Испания. Из всех европейских государств, если не считать Папы, один только король Неаполитанский обнаруживал к нам искренне дружеское расположение. Война грозила стать всеобщею. России приходилось вступить в борьбу со сплотившеюся воедино против неё всего Европою.

В виду этой грозной опасности Императора Александр II не смутился и не пал духом, но бодро и твердо приступил к выполнению намеченной им двойной задачи: все старание приложить к заключению мира почетного, совместного с достоинством его державы или, если это окажется недостижимым, собрать и направить все вещественные и нравственные силы России на отражение её врагов. Такую решимость он ясно выразил в двух речах, с которыми, в один и тот же день—20-го февраля обратился к явившимся приветствовать его воцарение дипломатическим представителям иностранных государств и к депутации С.-Петербургского дворянства, представившей адрес с изъявлением готовности «не щадить ни себя, ни достояния в защиту «Святой веры, Царя и отечества».

Государь, разъяснив чужеземным дипломатам, что ответственность за кровопролитную войну отнюдь не должна падать на Императора Николая, сделавшего все от него зависевшее для её предотвращения, торжественно объявил им, что останется верен чувствам, одушевлявшим его родителя, и будет строго придерживаться начал, руководивших политикою Александра I и Николая I. «Начала эти», сказал Император, «суть начала Священного союза. Если этот союз более не существует, то вина за то лежит, конечно, не на моем отце. Его намерения всегда были прямодушны и честны, и если, в последнее время, они не въезде оценены по достоинству, то я не сомневаюсь, что Бог и история воздадут им должную справедливость». При этих словах Государь строго взглянул на смущенного австрийского посланника графа Эстергази и затем продолжал: «Я готов протянуть руку примирения на условиях,» принятых моим отцом; по если совещания, которые откроются в Вене, не приведут к почетному для нас результату, тогда я, господа, во главе верной моей России и весь народ смело вступим в бой».

Пламенным патриотическим чувством и не менее твердою решимостью проникнута речь Александра Николаевича к петербургским дворянам: «Я желал вас видеть, господа, чтобы передать вам слова покойного нашего благодетеля, незабвенного родителя моего. Он был уже так слаб, что не мог даже читать сам выражения ваших чувств. Эта обязанность была возложена на меня. Ваше усердие, господа, усладило его последние минуты.

Выслушав все, он сказал: «Благодари их, благодари искренно; скажи им, что я никогда не сомневался в их преданности, а теперь еще более в ней убедился». Благодарю вас, господа! Я уверен, что эти слова глубоко залягут в вашем воспоминании. Вы—во главе других: передайте их всем. Времена трудные. Я всегда говорил покойному Государю, что твердо уповаю, что Бог, милостью своею, сохранит Россию. Я надеялся дожить вместе до дней радостных, по Богу угодно было решить иначе. Я в вас, господа, уверен, я надеюсь на вас. Я уверен, что дворянство будет в полном смысле слова благородным сословием и в начале всего доброго. Не унывать! Я с вами, вы — со мною!» Потом, сотворив знамение креста, Государь прибавил: «Господь да поможет нам! Не посрамим земли русские!» и, обняв губернского предводителя, заключил: «В лице вашем еще раз благодарю все дворянство. Прощайте, господа, Бог с вами!»

Неожиданная весть о смерти Императора Николая произвела сильное впечатление в Европе, на друзей и недругов. С особенности поражены были ею бывшие союзники усопшего Монарха — император австрийский и король прусский. Первый посетил русского посланника, князя А. М. Горчакова, и выразил ему глубокую скорбь о кончине испытанного друга в ту самую минуту, когда—уверял он, он собирался доказать на деле насколько сердце его сохранило верности к августейшему усопшему. Франц-Иосиф просил Императора Александра принять его дружбу, как наследие, обещая и сам сохранить ее навеки, как память о благодарности к его родителю. Те же чувства выразил и король Фридрих-Вильгельм IV в ответ на дружеское письмо, коим царственный племянник передал ему слова умирающего отца: «Скажи Фрицу, чтоб продолжал дружить России, помня завет батюшки» (короля Фридриха-Вильгельма III). Эрцгерцог австрийский Вильгельм и принц прусский Карл прибыли в Петербург в качестве представителей своих государей на похороны Императора Николая, тело которого предано земле в Петропавловском соборе, 5-го марта.

По проявления сочувствия о великой утрате, понесенной Россиею, со стороны покинувших ее союзников, мало внушали доверия Александру Николаевичу. «Дай Бог, чтоб это были не одни слова», писал он князю М. Д. Горчакову. Благоприятную перемену в отношениях к нам Пруссии Государь приписывал устранению её, по требованию союзников, с мирных совещаний, имевших открыться в Вене, и притом находил, что не видит в том беды, «ибо чем более ее оскорбляют, тем более она льнет к нам, и потому, с этой стороны, мы можем считать себя обеспеченными». Эрцгерцогу Вильгельму он высказал «всю истину» и просил передать ее императору Францу-Иосифу. «Не смотря на все его дружеские уверения», замечал он в том же письме, «я никакой веры к нему не имею и потому ожидаю и готовлюсь на худшее».

События оправдали опасения Александра Николаевича.

Созванная, в первых числах марта, в Вене, под председательством австрийского министра иностранных дел, графа Буоля, конференция из уполномоченных всех держав, участниц войны, приступила к обсуждению и определению четырех оснований мира, составленных Дворами тюильрийским и сент-джемским и, по настоянию, Австрии, принятых и Императором Николаем незадолго до кончины. Условия эти были:

1) замена совокупным ручательством великих держав русского протектората над Молдавией, Валахиею и Сербиею;

2) свобода плавания по Дунаю;

3) пересмотр лондонского договора 1841 года о закрытии Проливов с целью обеспечить независимость Оттоманской империи и, в видах европейского равновесия, положить конец преобладанию России на Чёрном море;

4) отказ России от права покровительства христианам, подданным султана, с тем, что великие державы исходатайствуют от Порш подтверждение их преимуществ, без различия вероисповедания.

В циркуляре к дипломатическим представителям России, государственный канцлер развил мысли, высказанные Государем иностранным дипломатам при приеме их, на другой же день по вступлении на престол. «С почтительностью сына», писал граф Нессельроде, «Император воспринимаешь из наследия своего родителя два обязательства, равно ему священные: первое требует от его Величества развития всех сил, предоставленных ему волею Всевышнего для защиты целости и чести России. Второе возлагает на него долг: с настойчивостью посвятить свою заботливость совершению дела мира, основания которого уже утверждены Императором Николаем». Русским уполномоченным на венских совещаниях, князю А. М. Горчакову и В. П. Титову, предписывалось строго придерживаться приведенных выше четырех пунктов. Основанный на них мир положить предел бедствиям войны, призовёт на новое правительство благословение всех пародов. «Нo», присовокуплял государственный канцлер, «Россия глубоко это почувствует, да и вся Европа вынуждена будет признать, что надежда на восстановление мира останется бесплодною, если условия предстоящего соглашения преступить справедливый границы, безусловно указываемые нашему августейшему Государю сознанием достоинства его короны». В заключение, русские дипломатические представители при чужеземных дворах приглашались пользоваться каждым отдельным случаем, дабы свидетельствовать «о честности, с которою Россия соблюдает обязательства, основанные на вере в силу договоров, о постоянном её желании жить в добром согласии со всеми союзными и дружественными державами, наконец об уважении её к неприкосновенности прав всех государству а также о твердой решимости отстоять и заставить уважать те права, которые Божественным Провидением вверены Императору, как блюстителю и защитнику народной чести».

На первых заседаниях конференции уполномоченные без труда пришли к соглашению по двум первым пунктам. Камнем преткновения был третий пункт.

Англия и Франция, истолковывая его в смысле ограничения державных прав России на Черном море, требовали от нас обязательства не содержать в нем военных судов. Требование это, по высочайшему повелению, отвергнуто русскими уполномоченными. Решение свое Государь так объяснял в письме к князю Паскевичу: «То, что вы пишете военному министру на счет уступок с нашей стороны при венских переговорах для скорейшего достижения мира нами уже сделано, поколику оно совместно с достоинством России. На дальнейшие уступки я, ни под каким видом, не соглашусь, ибо вот уже второй год, что, благодаря этой системе, вместо того, чтобы удержать Австрию в прежнем направлении, она делалась все невоздержаннее в своих требованиях и, наконец, почти совершенно передалась на сторону наших врагов». Князь Горчаков и Титов, признавая лучшими условиями те, «что согласят достоинство России с безопасностью Европы», предложили тогда: либо открыть Черное море для флотов всех наций, либо безусловно закрыть его. До обсуждения четвёртого пункта не дошли, так как представители Францию и Англии отклонили не только оба русские предложения, по и третье, исходившее от венского Двора, советовавшего предоставить определение количества военных судов, которые прибрежные державы имели бы право содержать в Черном море, непосредственному уговору России с Турцией.

Конференция разошлась, не придя к соглашению.

Император Александр предвидел этот исход, когда, извещая главнокомандующего Крымскою армией о ходе переговоров в Вене, писал ему: «Претензии союзников невыполнимы. Главный вопрос будет в том: устоит ли Австрия и объявить ли она себя нейтральною или решительно присоединится к нашим врагам? Я готовлюсь к худшему...». И несколько времени спустя: «Я остаюсь при прежнем своем убеждении, что все эти переговоры одна форма и что кончится все-таки общею войною с Австрией и частью Германии; говорю частью, ибо покуда еще надеюсь, что Пруссия устоит». Вопреки, однако, всем вероятиям, а также условиям союзного договора с Францией и Англиею, венский Двор не решился на разрыв с Россией, главным образом, вследствие крайнего расстройства своих финансов. Император Франц Иосиф успокоил нашего посланника уверением, что третий пункт оснований мира будет обсуждаться заново, при чем от прежних прений по этому вопросу не должно остаться и следа. Веским подтверждением слов его служило распущение австрийских резервов.

В конце мая, Государь сообщал князю М. Д. Горчакову: «Последние известия из Вены, благодаря Бога, весьма удовлетворительны; теперь есть, кажется, надежда, что Австрия останется нейтральною, если только достанет ей довольно твердости, чтобы устоять против всех угроз союзных держав, которые употребят, вероятно, все возможные средства, дабы вовлечь ее в войну с нами. Если надежды эти сбудутся, в чем, к сожалению, после столь многих горестных опытов, я полного удостоверения не имею, то положение наше значительно улучшится и тогда можно будет еще более вас усилить для нанесения решительного удара врагам нашим на юге».

Осажденный Севастополь не переставал привлекать взоры и сосредоточивать на себе заботливость царственного вождя. Государь сознавал, что там должна решиться не только участь войны, по и развязаться узел политических усложнений, ибо, по справедливому замечанию Паскевича, победа в Крыму была бы лучшим средством воздействовать на Австрию, удержать ее от разрыва с нами. Известил, полученные оттуда в первые дни царствования, были радостного свойства: переход наш в наступление посредством контр-апрошей, сооружение, по мысли и под руководством полковника Тотлебена, редутов Селенгинского, Волынского и Камчатского люнета, отбитие неприятельских на них нападений. Александр Николаевич признавал возведете этих трех укреплений «под носом у неприятеля» весьма важным результатом и сожалел только, что это устройство их не было исполнено тремя месяцами раньше, как указывать Меншикову покойный Император. «В то время», замечал Государь, «и урон был бы не столь значительный, как теперь. Дай Бог только, чтоб нам удалось в них удержаться!»

Государь одобрял выраженное ему князем М. Д. Горчаковым, по прибытии в Севастополь, намерение действовать «с терпением и осторожностью» до прихода подкреплений, направленных в Крым из Южной армии, в количестве 40 батальонов. Озабочивало его, однако, и то, что, вследствие такого передвижения, огромное пространство нашей западной границы, от Днестра до самого Царства Польского, оставалось открытым для вторжения австрийцев, которые могли почти беспрепятственно овладеть всем этим обильным краем, оставя лишь наблюдательный корпус против сосредоточенной в Царстве Западной армии, так как выгодное выдающееся положение её было парализовано союзным договором Австрии с Пруссией. «Готовясь к худшему», Государь, для прикрытия пространства между Полесьем и Днепром, приказал образовать на Волыни новую Среднюю армию и, оставляя князя Паскевича главнокомандующим Западною армией, подчинил ему и Среднюю, подобно тому, как Южная армия осталась подчиненною главнокомандующему Крымскою армией, князю М. Д. Горчакову.

Под Главным их начальством, командование Южною армией было вверено генералу Лидерсу, Среднею — генералу Панютину. Если бы произошёл разрыв с Австрией, то Западная армия должна была маневрировать между крепостями и в крайнем случае отступить на Брест; Средняя же имела, при наступлении австрийцев в Царство Польское или из Молдавии в Новороссийский край, сама перейти в наступление и действовать во фланг и тыл неприятеля; если же главные силы его обратились бы на Волынь, то её задачею было бы отбросить их, а в худшем случае — задерживать наступление, опираясь на Киев.

Сообщая эти мысли в письме к князю Паскевичу, Государь требовал, чтобы все предварительные распоряжения были сделаны немедленно, без всякой огласки, дабы, по первому приказанию, все войска могли выступить на вновь назначенные им места. Его Величество выражал намерение самому прибыть в Варшаву, если политические обстоятельства того потребуюсь, чтобы быть ближе к театру военных действий и обо всем лично переговорить и условиться с фельдмаршалом.

Между тем, в Севастополе дела наши стали принимать неблагоприятный оборот.

Начатое в конце марта и продолжавшееся десять дней, второе бомбардирование стоило нам более 6.000 человек, выбывшими из строя. Засвидетельствованное главнокомандующим, беззаветное мужество и самоотвержение севастопольского гарнизона вызвало следующие благодарственные строки Государя в письме к князю М. Д. Горчакову: «Да подкрепит Бог геройских защитников Севастополя. Уповаю на его милость, что Он благословить наши усилия отстоять его и, может быть, нанести решительный удар незваным гостям. Скажите нашим молодцам, что я и вся Россия ими гордимся и что наш незабвенный благодетель за них молится и верно свыше также радуется их геройству. Что во мне происходит при чтении подробностей этого неслыханная бомбардирования, вы легко поймете. Крайне сожалею о потере людей и столь многих отличных офицеров. Да воздаст им Всемогущий в той жизни за молодецкую их смерть».

К концу апреля положение наше под Севастополем еще более ухудшилось.

Прибывшие из Южной армии подкрепления не восстановили равновесия сил, потому что тогда же подоспели к союзникам подкрепления несравненно сильнейшие: двадцати пяти тысячный резервный французский корпус генерала Реньо де Сен-Жан д’Анжели и пятнадцатитысячный сардинский корпус генерала Ламармора. К тому же, главное начальство над французскою армией перешло от нерешительного Канробера в руки энергичная и настойчивая Пелисье.

Борьба миною и сапою закипела с новою силою вокруг Севастополя, a англо-французский флот, овладев Керчью, вошел в Азовское море и бомбардировал Бердянск, Мариуполь и Таганрог. На восточном берегу Черного моря союзники заняли оставленную нами Анапу.

В ночь с 11-го на 12-е мая, французы под Севастополем овладели нашими контр-апрошами на правом фланге, а 26-го мая, после продолжавшаяся целый день бомбардирования повели атаку на передовые укрепления левая фланга и, не смотря на геройское сопротивление, отняли у нас стоившие нам столько крови, Волынский и Селенгинский редуты и Камчатский люнет.

В донесении Государю главнокомандующий Крымскою армией называл положение свое отчаянным. «Теперь я думаю, писал он, об одном только: как оставить Севастополь, не понеся непомерного, может быть, более 20 тысяч урона. О кораблях и артиллерии и помышлять нечего. Ужасно подумать!» Еще большим унынием проникнуты донесения князя Горчакова военному министру. В них, как и в письмах к Императору, постоянно звучит один припев: положение безвыходно, по отнюдь не по вине главнокомандующего.

Государь и не думал укорять или порицать несчастливого вождя. Напротив, он все старание приложил к тому, чтобы ободрить его, утешить, возбудить в нем упавший дух и надежду на успех. «На счет ответственности вашей перед Россией», писал он ему, «если суждено Севастополю пасть—совесть ваша может быть спокойна; вы наследовали дела не в блестящем положении, сделали с вашей стороны для поправления ошибок все, что было в человеческой возможности; войска под вашим начальством покрыли себя новою славою, беспримерною в военной истории, чего же больше?» Александр Николаевич не допускал мысли об оставлении Севастополя, не дождавшись штурма, и в крайнем случае разрешил Горчакову передвинуть Южную армию Лидерса к Перекопу или даже в самый Крым, в том уважении, «что лучше рисковать временно жертвовать Бессарабиею, чем потерять Крымский полуостров, — которым обратное овладение будет слишком затруднительно или даже невозможно». Получив известие о потере укреплений левого фланга, Государь не скрыл от главнокомандующего произведенного на него грустного впечатления, по выразил надежду, что нам удастся удержаться в Севастополь до прибытия новых подкреплений. «Если по воле Всевышнего», присовокуплял он, «Севастополю суждено пасть, то я вполне на вас надеюсь, что со вновь прибывающими к вам тремя дивизиями вам удастся отстоять Крымский полуостров. Защитники Севастополя, после девятимесячной небывалой осады, покрыли себя неувядаемою славою, неслыханною в военной истории; вы с вашей стороны сделали все, что человечески было возможно— в этом отдаст вам справедливость вся Россия и вся Европа; следовательно, повторяю вам, что уже вам писал—совесть ваша может быть спокойна. Уповайте на Бога и не забывайте, что с потерею Севастополя все еще не потеряно.

Может быть, суждено вам в открытом поле нанести врагам нашим решительный удар... Поручаю вам поблагодарить наших молодцов за бой 26-го числа; скажите им, что я в них уверен от генерала до солдата, что они не посрамят чести русской».

Предчувствие Государя оправдалось. 6-го июня Севастопольский гарнизон отбил повсеместно штурм, поведенный союзниками после двухдневного усиленного бомбардирования на Корабельную сторону: французами на 1-й и 2-й бастионы и Малахов курган, англичанами—на 3-й бастион. Блистательный этот подвиг, ввергший осаждавших в уныние, возбудил снова в храбрых защитниках Севастополя надежду на конечный успех. Воспрянул духом и главнокомандующий, доносивший Государю, что с приходом 4-й пехотной дивизии перевес в силах будет на нашей стороне; что тогда можно будет помышлять о переходе в наступление и что, по всей вероятности, неприятель не решится провести под Севастополем второй зимы и отплывет в конце осени.

Весть о победе тем более обрадовала Императора, что незадолго до того он, уступая настояниям князя Горчакова, послал ему разрешение в крайнем случае сдать Севастополь союзникам, дабы обеспечить отступление гарнизона. «Благодарение Всевышнему», писал Государь главнокомандующему, «благословившему усилия наших молодцов»; и в другом письме: «Вы уже знаете о радостном впечатлении, произведенном на меня известием о геройском отбитии штурма 6-го числа. Воздав от глубины сердца благодарение Всевышнему, повторяю теперь вам и всем нашим молодцам мою искреннюю и душевную благодарность. Беспримерные защитники Севастополя покрыли себя в этот день еще новою неувядаемою славою. Скажите им, что я и вся Россия ими гордимся!.. Об оставлении Севастополя надеюсь, с Божиею помощью, что речи не будет больше. Если же вам готовится экспедиция со стороны Евпатории, то со вновь прибывшими к вам войсками будет с кем их встретить».

Прибытие к Севастополю трех дивизий из Южной армии, упадок духа неприятеля и временное бездействие его» наконец прояснение политическая горизонта, выразившееся в распущении австрийских резервов, — все это представлялось несомненно благоприятными условиями для нанесения союзникам решительного удара в Крыму. «Более чем когда-либо», сообща л Государь главнокомандующему, «я убежден в необходимости предпринять с нашей стороны наступление, ибо иначе все подкрепления вновь к вам прибывающая, по примеру прежних, будут поглощены Севастополем, как бездонною бочкою». По Горчаков опять колебался, выражая опасения, что подкрепление прибудет к союзникам раньше, чем к нему, что таким образом все невыгоды при атаке будут на нашей стороне, и заключала что «весьма бы желательно продолжать темпоризацию до осени», тут же прибавляя, «но навряд-ли это будет возможно». Между тем, неприятель снова возобновил свой убийственный огонь по многострадальному городу. Жертвами его были тяжело раненый Тотлебен и убитый Нахимов. Средний наш урон, даже вне усиленного бомбардирования, был по 250 человек в день выбывавших из строя. «Ежедневный потери неодолимого Севастопольского гарнизона», писал по этому поводу Император главнокомандующему, «все более ослабляющие численность войск ваших, которые едва замещаются вновь прибывающими подкреплениями, приводят меня еще более к убеждению, выраженному в последнем моем письме, в необходимости предпринять что-либо решительное, дабы положить конец сей ужасной бойне, могущей иметь, наконец, пагубное влияние на дух гарнизона». Дабы облегчить ответственность Горчакова, Государь предлагал ему созвать военный совет: «Пусть жизненный вопрос этот будет в нем со всех сторон обсужден и тогда, призвав на помощь Бога, приступите к исполнению того, что признается наивыгоднейшим».

Большинство военного совета высказалось за наступление со стороны реки Черной, и главнокомандующий решился атаковать союзников в их укреплениях без всякой, однако, надежды на успех, как видно из письма его к военному министру, писанная накануне сражения: «Я иду против неприятеля потому, что если бы я этого не сделал, Севастополь все равно пал бы в скором времени. Неприятель действует медленно и осторожно; он собрал невероятное множество снарядов на своих батареях; его подступы нас стесняют все более и более, и нет почти ни одного пункта в Севастополе, который не подвергался бы его выстрелам. Пули свищут на Николаевской площади. Нельзя заблуждаться пустыми надеждами; я иду на встречу неприятелю при самых плохих обстоятельствах Его позиция весьма сильна: правый фланг его на Гасфортовой горе, которой скаты почти отвесны и тщательно укреплены; a левый — на Федюниных высотах, за глубоким, наполненным водою, каналом, чрез который можно перейти не иначе, как по мостам, набросанным под сильным огнем неприятеля. У меня 43.000 человек пехоты, а у неприятеля, если он распорядится как еле дует, 60.000. Если — на что я, впрочем, мало надеюсь — мне послужить счастье, я постараюсь воспользоваться успехом. В противном случае, придется положиться на волю Божию. Я отойду на высоту Мекензи и постараюсь очистить Севастополь с наименьшею потерею. Не оставьте вспомнить о своем обещании — оправдать меня. Если дела примут дурной оборот, я нисколько не виноват в том. Я сделал все возможное, по задача была слишком трудна с самая прибытия моего в Крым».

4-го августа сражение при реке Черной было нами проиграно, атака — отбита на всех пунктах. Мы понесли громадный урон: более 8.000 человек убитыми и ранеными.

Болезненно отозвалось в душе Государя скорбное известие. Особенно опечалила его «огромная потеря наших славных войск без всякого результата». Но и в этот раз он заботился главным образом о том, чтобы ободрить главнокомандующего, которому, после потерпенной неудачи, положение наше в Севастополе снова представлялось совершенно безнадежным. «Как все это ни прискорбно, писал ему Император, но я не унываю, а покоряясь безропотно воле Божией, не теряю надежды, что он нас не оставить и что под конец все-таки наша возьмет. Рассуждая хладнокровно о теперешнем положении вещей, я нахожу, что неудача 4-го числа нисколько не переменила наше взаимное положение относительно Севастополя..., повторяю вам, что если суждено Севастополю пасть, то я буду считать эпоху эту только началом новой настоящей кампании...» Те же мысли выражал его Величество в письме к князю Паскевичу: «Неудачная попытка на Черной доказала, что атаковать нам союзников с теперешними силами, не ослабляя скромного гарнизона крепости, трудно, если не невозможно. Между тем, геройский гарнизон Севастополя с каждым днем тает и верки наши приходят в такое положение от близкого огня неприятельского, что мы уже не успеваем их исправлять. Весьма желательно, чтобы Севастополь мог удержаться до октября, ибо к тому времени Горчаков получит значительное подкрепление дружинами ополчения, которыми предполагается дополнить растаявшие полки 3-х или 4-х батальонного состава. Тогда будут, может быть, шансы в нашу пользу для наступательных действий. Я не скрываю от себя всю трудность положения Севастополя и потому готовлюсь к мысли, что, может быть, придется, для спасения остатков его гарнизона, уничтоживши по мере возможности наши укрепления очистить, южную сторону и ограничиться защитой северной. Разумеется, к такой отчаянной мере прибегнуто будет только в самом крайнем случае. Надеюсь на милость Божию, что до этого не дойдет. Но и тогда я не буду считать дело потерянным. а как начало новой кампании» ... Заметив, что до будущей весны мы можем себя считать обеспеченными со стороны Австрии, что это «уже много» и что к тому времени «Бог знает что может еще произойти», Государь так оканчивал письмо свое к фельдмаршалу: «Будем же крепиться, молиться и уповать на помощь свыше. С нами Бог, да не постыдимся во веки!».

Ободряющее действие императорских писем на нерешительного, но лично храброго Горчакова, не заставила ждать себя. Главнокомандующий доносил, хотя и не без обычных оговорок, что решился не отходить на северную сторону, а продолжать защищать южную с упорством, пока будет в силах отбить штурм. «Конечно, — рассуждал он, — мы будем, между тем, нести большой урон и может быть даже не отобьем штурма, по в замену может случиться, что нам удастся отбить неприятеля, а может быть, и принудить снять потом осаду, ибо я никак не думаю, чтобы неприятель решился провести вторую зиму в теперешнем положении. Намерение мое подвергает нас большим случайностям; но надобно выбирать из двух зол менее вредное и в особенности держаться тех действий, которые наиболее соответствуют чести русского оружия. Продолжение до крайности защиты Севастополя, конечно, будет для нас славнее, чем очищение его без очевидной необходимости. Действуя так, армия понесет, может быть, больший урон, но она для того только и сделана, чтобы умирать за вашу славу. В этих видах я не останавливаю следования сюда дружин средних губерний».

Император горячо благодарил главнокомандующего за решение не оставлять южной стороны Севастополя, признавая его вполне соответствующим и чести русского оружия, и пользам России. «Да поможет нам Бог, — писал он — до конца выдержать тяжкое испытание, свыше нам ниспосланное. Вы поймете, что в душе моей происходит, когда я думаю о геройском гарнизоне Севастополя, о дорогой крови, которая ежеминутно проливается на защиту родного края. Сердце мое обливается этою кровью, тем более что горькая чаша эта досталась мне по наследству; но я не унываю, a надеюсь на милость Божию и счастливь, видя чувства, которые одушевляют вас и всех верных сынов отечества. Вы вновь предугадали мою мысль, не останавливая следования дружин ополчения; предположение мое о пополнении ими растаявших полков нашей армии должно уже быть в ваших руках. Теперь буду ожидать донесения вашего об исполнении сей полезной меры. Я также совершенно разделяю вашу мысль, что если Бог благословить отбить новый штурм, то весьма может быть, что сия новая неудача принудить союзников снять осаду, ибо едва-ли решатся они провести вторую зиму в Крыму. По последнему телеграфному донесению вашему от 18-го августа, вечера, видно, что огонь неприятеля был умеренный, но что подступы его, хотя медленно, но все-таки подвигаются вперед. Я много надеюсь теперь на новые ретраншементы, устраиваемые позади первой линии, а в особенности на стойкость наших славных войск и распорядительность достойных их начальников. Скажите им, что я ими горжусь и счастливь был бы разделять их труды, если бы обязанность моя позволила мне следовать одному влечению моего сердца, ибо я в душе солдат... Да хранить вас Бог и еще раз искреннее спасибо за ваши неутомимые труды».

Но роковой час приближался.

24-го августа неприятель возобновил бомбардирование Севастополя, продолжавшееся три дня. Получив о том известие по телеграфу, Государь еще утешался тем, что но свидетельству князя Горчакова гарнизон мог успешно исправлять повреждения. Пока мы не будем лишены этой возможности, — рассуждал он, — не смотря на огромную потерю, есть еще надежда сохранить Севастополь», когда Император писал эти строки южная сторона была уже очищена нашими войсками, перешедшими на северную сторону. «Севастополь в пламени, — доносил главнокомандующий, — и неприятелю достались одни развалины».

«Держаться долее в Севастополе, — объяснял он в другом донесении, — не было никакой возможности. С 24-го числа разрушение слабых верков наших доходило до крайности. Ночные исправления под градом ядер, бомб и штуцерных пуль стоили нам, без пользы уже, драгоценной крови: ежедневный урон простирался до 2.500 человек. В таком положении оставалось только помышлять о том, как очистить город, не подвергая гарнизона резне и заднюю часть оного необходимости положить оружие...

27-го, утром, неприятель двинулся со всех сторон на приступ с огромными силами. Мы отразили его везде, кроме Малахова, которого отбить было невозможно. Случай был единственный для очищения Севастополя без потери части гарнизона. Утомление неприятеля, сильный урон, им понесенный, и храброе отстаивание нашими войсками местности у самого выхода из Корнилова бастиона в разоренных домах служили ручательством, что союзники не решатся проникнуть в город до следующего утра. Я воспользовался этим и очистил Севастополь в продолжение ночи, без урона, не поставя даже ни одной роты арьергарда в необходимость положить оружие или умереть до последнего. Неприятелю оставили вместо города Одни пылающая развалины».

Император Александр перенес это новое тяжкое испытание с христианскою покорностью воле Божией, с мужественною твердостию Государя, исполненного веры в Россию, в свой народ.

30-го августа, в день своих именин, он воздал дань справедливости и царской признательности геройским защитникам черноморской твердыни в следующем Высочайшем приказе по российским армиям: «Долговременная, едва ли не беспримерная в военных летописях оборона Севастополя обратила на себя внимание не только России, но и всей Европы. Она с самого почти начала поставила его защитников наряду с героями, наиболее прославившими наше отечество. В течение одиннадцати месяцев гарнизон Севастопольский оспаривал у сильных неприятелей каждый шаг родной, окружавшей город земли, и каждое из действий его было ознаменовано подвигами блистательной храбрости. Четырёхкратно возобновляемое жестокое бомбардирование, коего огонь был справедливо именован адским, колебало стены наших твердынь, но не могло потрясти и умалить постоянного усердия защитников их. С неодолимым мужеством, с самоотвержением достойным воинов-христиан, они поражали врагов или гибли, не помышляя о сдаче. Но есть невозможное и для героев. 27-го сего месяца, после отбития шести отчаянных приступов, неприятель успел овладеть важным Корниловским бастионом, и главнокомандующий Крымскою армией, щадя драгоценную своих сподвижников кровь, которая в сем положении была бы уже без пользы проливаема, решился перейти на северную сторону города, оставив осаждающему неприятелю одни окровавленные развалины. Скорбя душою о потере столь многих доблестных воинов, принесших жизнь свою в жертву отечеству, и с благоговением покоряясь судьбам Всевышнего, коему не угодно было увенчать их подвиги полным успехом, я признаю святою для себя обязанностию изъявить ив сем случае, от имени моего и всей России, живейшую признательность храброму гарнизону Севастопольскому за неутомимые труды его, за кровь, пролитую им в сей, почти год продолжавшейся» защите сооружённых им же в немногие дни укреплений. Ныне, войдя снова в ряды армий, сии испытанные герои, служа предметом общего уважения своих товарищей, явят без сомнения новые примеры тех же воинских доблестей. Вместе с ними и подобно им, все наши войска, с тою же беспредельною верою в Провидение, с тою же пламенною любовью ко мне и родному нашему краю, въезде и всегда будут твердо встречать врагов, посягающих на святыни наши, на честь и целость отечества, а имя Севастополя, столь многими страданиями купившего себе бессмертную славу, и имена защитников его пребудут вечно в памяти u сердцах всех русских, совокупно с именами героев, прославившихся на полях Полтавских и Бородинских».

Недосказанное в приказе было выражено в письме Императора к князю М. Д. Горчакову: «Как ни тяжела материальная потеря Севастополя и уничтожение нашего Черноморского флота, но я сожалею, и сожалею гораздо более, о дорогой крови, которая ежедневно проливалась геройским гарнизоном Севастополя. Поэтому не могу не одобрить решимость вашу очистить Южную сторону, что было исполнено столь удачно, благодаря плавучему мосту... Не унывайте, а вспомните 1812-й год и уповайте на Бога. Севастополь не Москва, а Крым — не Россия. Два года после пожара московского, победоносные войска наши были в Париже. Мы те же русские и с нами Бог!»

1-го сентября, Государь, в сопровождении двух Императриц—супруги и матери, и августейших детей своих, выехал в Москву. Обычное царское шествие из Кремлевского дворца чрез Красное Крыльцо в Успенский собор, приветственная речь митрополита Филарета, умиление, слезы, восторженные клики несметной толпы, — все это произвело радостное впечатление на душу Государя. «Посреди сих тяжких обстоятельств» - читаем в письме его к князю Паскевичу, «сердцу моему было отрадно в родной Москве встретить заветный задушевный прием». Среди этой обстановки память о великом всенародном подвиге Отечественной войны естественно воскрешалась в его воображении: «Да поможет нам Бог», восклицал он, «как в 1812 году, выдержать до конца испытание, свыше нам ниспосылаемое. Я не унываю, а надеюсь на милость Божию и на общее сочувствие нашей Руси к правому нашему делу». Царская семья провела целый день в Троицкой Лавре и горячо молилась у раки св. Сергия. Государь взял оттуда образ преподобного, тот самый, что сопровождал Царя Алексея Михайловича во всех его походах, был с Петром Великим под Полтавой, а в 1812 году — с московским ополчением, и отправил его к князю М. Д. Горчакову с тем, чтобы он оставался при главной квартире Крымской армии и чтобы но получении его был отслужен молебен перед фронтом. Да помогут нам молитвы преподобного Сергия», писал Император по этому случаю, «так как благословение его даровало нам победу при Димитрии Донском».

В Москве происходили, под личным председательством Государя, военные совещания, к участию в которых он пригласил военного министра, князя Долгорукова, генерал-адъютанта барона Ливена и бывшего адъютанта и личного своего друга князя А. И. Барятинского, привезшего из Севастополя

донесение

главнокомандующего об очищении южной стороны. Плодом этих совещаний была составленная Императором записка о предстоящих военных действиях, так как верный своему слову, Александр II считал падение Севастополя лишь началом новой кампании.

Записка распадалась на три части. В первой излагались меры для сохранения остальной части Крыма. Удержание Северной стороны признавалось бесцельным, «ибо флот Черноморский по нужде нами самими уничтожен». В предположении, что союзники не станут атаковать с фронта неприступную нашу позицию на Мекензиевой горе и на Инкерманских высотах, а попытаются сделать диверсию на наш тыл, высадив сильный десант у устья Качи, у Евпатории или Перекопа, Государь находил необходимым сосредоточить всю армию, в числе по меньшей мере 100.000 человек, в центральной позиции у Симферополя, откуда мы могли бы угрожать правому флангу неприятеля, где бы он ни высадился, причем значительный перевес в силах был бы на нашей стороне. При этих условиях можно было надеяться, что всякая попытка неприятельского десанта, который ни в каком случае не превысит 40.000 человек, окончится в нашу пользу.

Вторая часть записки посвящена распоряжениям об укомплектовании Крымской армии и о приведении полков её в четырех-батальонный состав; третья часть — способам защитить от неприятельского нападения Николаев, который из всего южного побережья представлял союзникам самый привлекательный пункт для высадки, дабы, овладев им, уничтожить все заведения Черноморского флота и нанести тем окончательный удар могуществу нашему на Черном море. Находя, что на сохранение Николаева должно быть обращено все наше внимание, Государь полагал усилить Южную армию двумя гренадерскими дивизиями, стоявшими у Перекопа, и в случае надобности еще одною или двумя, выведенными из Крыма.

Первоначальное намерение Императора было: из Москвы отправиться в Варшаву, для соображения с князем Паскевичем мер на случай войны с Австрией. События в Крыму заставили его переменить это решение и, отложив поездку в Варшаву, ехать в Николаев, чтобы условиться с Лидерсом, а если можно, то и с Горчаковым о дальнейших действиях на юге. «Притом считаю сердечною обязанностью», писал он фельдмаршалу, «лично благодарить славные войска наши за геройскую защиту Севастополя. Они долг свой исполнили свято! Не их вина, что труды их не были увенчаны полным успехом».

Паскевичу Государь сообщил свою записку, прибавив, что пополнение потерь в войсках считает вопросом первейшей важности, «ибо иначе к будущей весне у нас армии не будет, а нам неизбежно должно готовиться к продолжительной еще войне и может быть с новыми врагами». При этом он поручил фельдмаршалу «по испытанной опытности» сообщить ему свои мысли на счет будущих действий в случай разрыва с Австрией. «Не смотря на все успокоительные сведения об уменьшении её армии», заключал Государь, «я предвижу, в особенности теперь, после потери Севастополя, что рано или поздно мы ее встретим в рядах врагов наших. Дай Бог, чтобы я ошибся в моих опасениях, но гораздо лучше быть готову к худшему и принять все меры осторожности, чем быть взяту врасплох».

Уведомляя князя Горчакова о поездке в Николаев и о намерении оттуда проследовать в Крым, если союзники не предпримут ничего важная и не будет предвидеться опасности Перекопу, Государь назначил ему свидание в Симферополь, а в Николаев предписал явиться начальнику штаба Крымской армии князю Васильчикову и генералу Тотлебену, «если позволит состояние его здоровья». На случай приезда в Крым он «строжайшим образом» запретил делать какие-либо приготовления для смотров войск, замечая: «они и без того много претерпели и потому не хочу, чтобы приезд мой был им в тягость».

Императору предшествовали Великие Князья Константин и Николай Николаевичи. Сам он, в сопровождении младшего брата, Великого князя Михаила Николаевича, выехал из Москвы 8-го сентября и 13-го был в Николаеве.

Между тем союзники, ограничиваясь диверсиями в Крыму, то на левый, то на правый фланг армии князя Горчакова, снарядили морскую экспедицию в Днепровский лиман. Англо-французская эскадра, в числе 90 вымпелов, вышла из Балаклавы и Камыша и, простояв шесть дней перед Одессой, высадила десант у Кинбурна, который сдался и был занят французским гарнизоном, после чего неприятельский флот возвратился в южные порты Крыма.

Государь из Очакова был сам свидетелем отплытия союзной эскадры. Шестинедельное пребывание его в Николаеве посвящено приведению этого важного пункта в оборонительное положение, но плану генерала Тотлебена, причем Beликие Князья Николай и Михаил были назначены заведывать, первый — инженерною, второй — артиллерийскою частями.

Южная армия, состоявшая под начальством генерала Лидерса, усилена морскими командами, высланными в Николаев из Севастополя, по оставлении нами южной стороны. Предоставляя князю Горчакову полную свободу действовать по усмотрению и сообразно с местными обстоятельствами, Государь советовал ему не упускать удобных случаев для наступательных действий «ибо», замечал он, «не могу никак убедиться в необходимости для нас ограничиваться одною лишь оборонительною системою, всегда самою невыгодною в военном деле». «Я надеюсь», читаем в другом письме к главнокомандующему, «что вы не дадите себя озадачить каким-нибудь неожиданным движением, а будете действовать, согласно принятой вами системе, с решимостью, и пользуясь всяким удобным случаем, чтобы перейти самому в наступление, разумеется, при возможно выгодных условиях. Да поможет вам Бог исполнить это с успехом». Заботясь о реорганизации Крымской армии и о пополнении её громадной убыли, Государь настойчиво требовал, чтобы по окончании осенней кампании все войска, предназначенные к выводу из Крыма, были немедленно направлены на зимние квартиры.

В Николаеве получил Император ответ Паскевича на посланный ему из Москвы запрос. Старец-фельдмаршал находил, что политическое положение наше осталось, в сущности, то же, что и в прошедшем году; прежнее нерасположение к нам и, следовательно, так же мало уверенности, что мы рано или поздно не увидим Австрию в ряду врагов наших. Если Австрия, рассуждал князь Варшавский, не объявила нам доселе воины, то, конечно, была удержана только сильною армией, собранною в 1854 году и Царствии Польском, а потому и ныне мы можем удержать Австрию от разрыва и сохранить влияние на Пруссию и остальную Германию лишь доведением Западной армии до 170 или, но меньшей мере, до 150 батальонов при 150 или 114 эскадронах кавалерии и Средней армии от 80 до 100 батальонов при 100 эскадронах. Соглашаясь с мнением фельдмаршала, Государь не считал, однако, возможным привести Западную и Среднюю армии в требуемую им силу. К весне предоставлял он себе решить сообразно обстоятельствами которую армию чем усилить, а до того, — писал он князю Горчакову, — «я требую, чтобы все было исполнено согласно моим указаниям».

Указания эти были следующие. К весне войска Крымской, Южной и Средней армий должны быть расположены: 3-й и 4-й пехотные и драгунский корпуса — в Крыму; 5-го и 6-го пехотных корпусов четыре дивизии и пять легких кавалерийских — от Дуная до Днестра; гренадеры — между Крымскою и Южною армиями; 2-й пехотный и 2-й резервный корпуса с 24 дружинами ополчения в составе Средней армии — в Волынской, Киевской и Подольской губерниях. Балтийский корпус и Западная армия остаются в прежнем составе. Если к весне англо-франдузы, с присоединением австрийцев, станут угрожать нашим западным и юго-западным границам, то им будут противопоставлены Южная и Средняя армии, поддержанные гренадерами и частью войск Крымской армии; если же Австрия одна, или с подкреплением французов, вторгнется в Польшу, то Западная армия, оставив гарнизоны в крепостях, отступить или на Балтийский корпус, или на Брест-Литовск, сообразно с обстоятельствами, дабы Средней армии дать время и средства, с подкреплением от Южной армии, или соединиться с Западною армией, или действовать на правый фланг и тыл неприятеля. Расположенный около Брацлавля сильный кавалерийский резерв из двух кирасирских и одной легкой дивизий будет направлен, куда окажется нужным. В продолжение зимы ход политических событий и доходящие до нас сведения о военных приготовлениях неприятеля дадут возможность определить, соразмерно с нашими способами, какое расположение и разделение должны принять наши армии к весне.

Государь не хотел покинуть Новороссийский край, не исполнив своего заветного желания: посетить Крымскую армию и лично поблагодарить ее за геройскую оборону Севастополя. «Я полагаю остаться у вас три дня», писал он князю Горчакову, «дабы успеть объехать на занимаемых ими позициях, но крайней мере, большую часть ваших войск. Месяц тому назад, когда положение ваше было действительно критическое, я последовал вашему совету, но теперь намерен это непременно исполнить, если до того ничего не произойдешь. Итак, до скорого свидания. Прошу вас хранить приезд мой покуда в тайне и строжайше запрещаю всякое приготовление смотров войск, которые желаю видеть на биваках или на квартирах, в том виде, как они есть». В ответ на убедительную просьбу главнокомандующего дозволить, по крайней мере, выставить на станциях по нескольку конвойных казаков, последовал ответ по телеграфу: «Конвой дозволяю. Почетные караул запрещаю и роты для сего в Симферополь не приводить. Вас прошу туда приехать к вечеру 27-го октября».

28-го, Государь, сопутствуемый двумя младшими братьями, был уже в Бахчисарае, где находилась главная квартира Крымской армии. В продолжение четырех дней осматривал он войска, расположенные на позициях в окрестностях Севастополя, и укрепления, воздвигнутые на Северной стороне. Всюду встретили его восторженные клики закаленных в боях воинов, героев Севастопольской обороны, которых он, в ласковых и милостивых выражениях, горячо благодарил за службу, за понесенные беспримерные труды, за самоотверженно пролитую кровь. Перед отъездом из Крыма Император повторил выражение царской признательности в приказе по Крымской армии, коим пожаловал всем защитникам Севастополя, в память их бессмертного подвига, серебряную медаль на георгиевской ленте, а главнокомандующего почтил следующим рескриптом: «Князь Михаил Дмитриевич, во время пребывания моего в Крымской армии, я с особенным удовольствием нашел, что люди в полках сохранили бодрый, довольный вид, не взирая на неимоверные труды, перенесенные ими при обороне Севастополя, и что в войсках нисколько не изменился тот во всех частях порядок, на котором основывается благоустройство армии. Такое отличное состояние вверенных вам войск свидетельствует о неусыпной заботливости и трудах, которыми единственно вы могли до того достигнуть, и это в то время, когда и мысли, и деятельность ваши устремлены были на противоборство врагам сильным, храбрым и не щадившим никаких жертв. По естественному положению защищаемой части Севастополя, уступай шаг за шагом неприятелю, вы, по благоразумным видам опытного полководца, оставили ему лишь развалины, заплаченные дорогою ценою пролитой крови, и, выведя войска путем доселе небывалым, вы вновь готовы встретить врага с тем мужеством, с которым всегда водили в бой полки наши. Отдавая вам полную справедливость за заслуги ваши, мне приятно повторить здесь мою искреннюю признательность, которую выражал уже вам лично. Прошу вас, князь, верить в неизменное мое к вам благоволение. Вас искренио любящий Александр» .

31-го октября Государь, оставив брата Николая в главной квартире, отбыл с Великим Князем Михаилом из Бахчисарая, сопровождаемый благословениями армии, и в первых числах ноября возвратился в Царское Село. Там получил он следующее

донесение

от главнокомандующего отдельным Кавказским корпусом, генерал-адъютанта Муравьева: «Ваше императорское Величество, Божиею милостию и благословением вашим совершилось наше дело. Карс у ног вашего Величества. Сегодня (16-го ноябри) сдался военнопленным, изнуренный голодом и нуждами, гарнизон сей твердыни Малой Азии. В плену у нас сам главнокомандующий исчезнувшей тридцатитысячной Анатолийской армии мушир Вассиф-паша; кроме его, восемь пашей, много штаб- и обер-офицеров и вместе с ними — английский генерал Виллиамс со всем его штабом.

Взято 130 пушек и все оружие. Имею счастье повергнуть к стопам вашего императорского Величества двенадцать турецких полковых знамён, крепостной флаг Карса и ключи цитадели».

Император собственноручно отвечал победоносному вождю: «Известие о сдаче Карса, любезный Николай Николаевич, обрадовало меня до нельзя. Сердце мое преисполнено благодарности к Благословившему столь блистательным успехом распорядительность вашу и стойкость храбрых наших кавказских войск. Благодарю вас от души за достохвальные заслуги ваши, поздравляю вас кавалером Св. Георгия 2 й степени, на что вы приобрели неотъемлемое право.

«Вместе с тем поручаю вам передать мое искреннее спасибо всем вверенным вам войскам, участвовавшим в блокаде Карса. Я ими горжусь, как всегда, гордился нашими кавказскими молодцами. Надеюсь на милость Божию, что падение сей гордыни Малой Азии будет иметь благодетельное влияние на ход политических дел, как на Востоке, так и на Западе, и уверен, что вы не упустите воспользоваться сим моральным результатом дабы поправить дела наши в Мингрелии и на прочих пунктах вверенного вам края, угрожаемых неприятелем. Да подкрепит вас Бог. Александр.

Взятие Карса завершило победным под вигом несчастливую по результатами по все же славную для русского оружия Восточную войну 1853 — 1856 годов. Ближайшим его последствием было приостановление движения Омера-паши со стороны занятой турками Мингрелии. С наступлением первых морозов, англо-французский флот, целое лето простоявший в виду Кронштадта и за все время ограничившая безуспешным бомбардированием Свеаборга, отплыл из Балтийского в Немецкое море. В Крыму союзники ничего не предпринимали и только изредка перестреливались с нашими аванпостами. К зиме на всех театрах войны установилось полное затишье.

II. Мир. 1855—1856.

Война прекратилась, но о мире не было и речи.

Не смотря на общее утомление, пи одна из воюющих сторон не хотела принять на себя почин возобновления мирных переговоров. Деятельные вооружения продолжались всюду. Дипломатия французская и английская настойчиво хлопотала о привлечении к коалиции против нас второстепенных государств.

В Стокгольме усилия её увенчались успехом, и Швеция подписала союзный договор с Дворами парижским и лондонским. С другой стороны, король прусский отклонил наше предложение заключить с нами конвенцию, которая подтвердила бы отречение Пруссии от союза с Австриею, прося императорский кабинет верить «его королевскому слову».

Император Александр не предвидел близкого окончания войны. Единственным средством положить ей конец представлялось ему возникновение во Франции внутренних беспорядков, вызванных плохим урожаем и возраставшим неудовольствием низших классов населения. «Прежние революции всегда этим начинались, —рассуждал он, и так может быть до общего переворота недалеко. В этом я вижу самый правдоподобный исход теперешней войны, ибо искреннего желания мира с кондициями, совместными с нашими видами и достоинством России, я ни от Наполеона, ни от Англии не ожидаю, а покуда я буду жив, верно других не приму». Вот почему он недоверчиво отнесся к полученному им в половине октября, в Николаеве, известию о склонности императора французов вступить с нами в непосредственное соглашение. «Если бы действительно мы могли этого достигнуть, заметил он, впрочем, по этому поводу, то, разумеется, я предпочту прямые с ним переговоры всякому стороннему вмешательству».

Известие о миролюбивом настроении Франции не замедлило подтвердиться. Причиною такого неожиданного поворота в намерениях Наполеона III был отказ Англии поставить целью войны восстановление Польши.

С падением Севастополя самолюбие императора французов было удовлетворено, упрочена военная слава восстановленной им империи; продолжать же воину в исключительную пользу Великобритании или Австрии, он признавал невыгодным для Франции. Отсюда запросы французской дипломатии, с конца сентября начавшей осведомляться в Берлине и при второстепенных германских дворах, не сделает ли Россия первого шага к миру? Ответом было, что русская дипломатия, хотя и обречена обстоятельствами на молчание, но, по меткому выражению князя А. М. Горчакова, «будучи нема, не останется глухою». Минута эта показалась удобной ближайшему и довереннейшему из советников Наполеона III, графу Морни, для вступления в тайные сношения с посланником нашим в Вене, чрез посредство двух банкиров: парижского, Эрлангера, и венского, Сину. В письме первого ко второму высказано было от имени Морни убеждение, что как России, так и Франции пора взяться за ум и положить конец изнурительной борьбе, истощавшей силы двух держав, не имеющих ни малейшего повода к взаимной вражде. Князь А. М. Горчаков с жаром ухватился за этот неожиданный способ воздействовать на решения императора французов. Он отвечал Морни, что вполне разделяет мнение его о выгоде для Франции прямого соглашения с Россией, которого не трудно достигнуть на почве чисто французских интересов. Наученный примером великого дяди, говорил он, Наполеон III, конечно, не захочет вступить на путь завоевания без конца, а потому позволительно напомнить, что апогеем славы и могущества Наполеона I была эпоха его тесного единения с Россией. Не задаваясь мыслью о возврате к этим героическим временам, должно признать, что сближение России с Францией несомненно послужит к пользе обеих стран. Нужно только, чтобы основания сближения соответствовали их обоюдному достоинству. Соглашаясь с русским дипломатом, Морни, в своем ответе, настаивал на необходимости для России принести делу мира некоторые жертвы. Связанный союзным обязательством с Англией, Наполеон III не может, после падения Севастополя, предъявить условия мира более мягкие, чем те, чт0 были предъявлены в начале войны. Все, чего можно достигнуть, это замены «ограничения русских сил на Черном море» «нейтрализацией» Черного моря. В Петербурге скажут, что мера эта — тоже, хотя и иносказательное, ограничение. По уже и то хорошо, что оно «иносказательно» и, следовательно, не оскорбительно для народного самолюбия. «Что же представляет в сущности эта мера», спрашивает Морни, и отвечает: «Обратимся к истории: когда, после всех военных неудач, от державы требуют больших денежных жертв, то этим надолго удручают её финансы; когда навязывают ей земельную уступку, то уменьшают её значение, быть может, навсегда; но когда требуют от неё условий столь мечтательных (illusoires), как ограничение сил, то коль скоро она нуждается в мире, ей не следует их отвергать. Не в первый раз заносятся в договор подобные условия. Сколько же времени соблюдаются они? Пройдет несколько лет и интересы переместятся, ненависть потухнет, установятся дружеские отношения, благодеяния мира излечает раны войны, и такого рода договоры забудутся и не станут больше применяться. Часто случается даже, что та самая нация, которая настояла на ограничении сил, первая требует их отмены.

В силу всех этих соображений, Морни приходил к заключению, что на месте русского Императора «Франциск I отверг бы помянутое требование, но Карл V непременно бы его принял».

Возбужден уже был вопрос о том, чтобы Горчакову и Морни съехаться в Дрездене для продолжения личного обмена мыслей, когда посланник наш в Вене получил от государственного канцлера приказание прервать эти доверительные сношения, дабы не помешать успеху тайных переговоров, завязавшихся, с согласия императорского кабинета, в Париже, между французским министром иностранных дел графом Валевским и саксонским посланником при Тюильрийском дворе бароном Зеебахом, зятем графа Нессельроде.

Эпизоду этому предшествовал следующий случай.

В октябре 1855 года, первый министр Саксонии, барон Бейст, отправляясь в Париж на всемирную выставку, виделся во Франкфурте-на-Майне с посланником нашим при Германском сейме бароном Брунновым, сообщившим ему, что Россия не прочь заключить мир, лишь бы не требовали от неё двух унизительных условий: военной контрибуции и территориальной уступки. Хлопотливый саксонский министр не преминул воспользоваться аудиенцией у Наполеона III, чтобы передать ему этот отзыв русского дипломата и получил в ответ, что о таких требованиях не может быть и речи, но что Россия должна согласиться на нейтрализацию Черного моря. Слова императора французов Бейст сообщил русскому государственному канцлеру, присовокупив совет: без дальнейших колебаний согласиться на эти условия, в сущности, невыполнимые, так как, с течением времени, окажется совершенно невозможным воспретить государству с восьмидесятимиллионным населением содержать военные суда в своих водах. Граф Нессельроде вежливо отклонил непрошенное вмешательство барона Бейста, но, когда тоже внушение было сделано Валевским Зеебаху, разрешил последнему вступить с французским министром иностранных дел в доверительные объяснения по вопросу о мире.

Граф Валевский, также как и Морни, выражал желание примириться с Россией, не скрывая, однако, что Наполеон III дорожит союзом с Англиею и твердо решился соблюдать принятые относительно её обязательства. Это лишает его возможности выступить с мирными предложениями, которые должны исходить от России и быть удовлетворительными и практическими. словом, такими, на принятии которых Тюильрийский Двор мог бы настоять в Лондоне. Французский министр предоставлял нам выбор между ограничением наших сил на Черном море посредством соглашения России с Портою, и нейтрализацией Черного моря, говоря, что сам предпочитает первую комбинацию, как наиболее простую и целесообразную, по согласится и на вторую, которая менее щекотлива для нашего самолюбия, ставя Россию в одинаковое положение с Портою, ибо мы сохранили бы право содержать военные суда в Азовском море, также точно как турки в Мраморном. Основываясь на этих заявлениях, граф Нессельроде поручил барону Зеебаху сообщить французскому правительству следующие три предложения русского Двора:

1) Босфор и Дарданеллы останутся закрытыми;

2) военный флот всех наций не будет допущен в Черное море, за исключением судов, которые прибрежные державы сочтут необходимым содержать там;

3) число этих судов будет определено прямы м соглашением с Портою, без всякого посторонняя посредничества.

К удивлению, Зеебаха, французский министр отказался вступить с ним в обсуждение этих условий, ссылаясь на то, что русский Двор одновременно сообщил их и Двору венскому. Обстоятельство это, а также нескромность Бейста, выдавшая австрийскому министру иностранных дел тайну доверительных переговоров наших с Францией чрез посредство саксонского посланника в Париже, вызвали Австрию из её бездействия. В Вене пришли в ужас при одной мысли о непосредственном примирении России с Францией, которое лишило бы Австрию плодов её предательской политики по отношению к России. Граф Буоль поспешил выступить с собственною мирною программою, обещая, в случае отклонения её русским Двором, принять, наконец, деятельное участие в войне. Как ни были тяжки для нас условия, выработанные Австриею, Наполеону III стоило много труда уговорить Англию согласиться на них, до того правительство и общественное мнение в этой стране были увлечены воинственным задором. Сущность «оснований мира» тщательно была скрыта Буолем от нашего посланника в Вене.

В Петербурге не знали, что почин в данном случае исходил от венского двора. Предполагали, что французскому послу Буркенэ, по возвращении из Парижа, удалось «вовлечь Австрию в новые сети». Такое мнение выражал Государь в письме к главнокомандующему Крымскою армией: «В непродолжительном времени дело это должно разъясниться. Не дай Бог нам новой грозы с этой стороны». Но скоро донесения нашего посланника рассеяли заблуждение, и 11-го декабря Император Александр писал князю М. Д. Горчакову: «На днях мы должны получить из Вены новые предложения или условия для мирных переговоров, предварительно соображенные с требованиями врагов наших. Они нам еще неизвестны, но по всему тому, что до нас доходит с разных сторон, хорошая ничего ожидать нельзя. И неприятие их, вероятно, повлечет за собою, сначала прекращение дипломатических сношении с Австриею, а потом и окончательный разрыву хотя доселе продолжающиеся уменьшения в австрийской армии не доказывают, чтобы она готовилась к военным действиям против нас. Из всея этого заключить должно, что к весне положение наше будет весьма критическое и что нам должно готовиться к худшему, но я уповаю, как всегда, на милость Божию, и надеюсь, что она нас не оставить. Совесть моя чиста, ибо все, что можно было сделать, дабы показать врагам нашим, что мы готовы вступить с ними в новые переговоры на честных основаниях, нами исполнено. Мы дошли до нельзя возможного и согласного с честью России. Унизительных же условий я никогда не приму и уверен, что всякий истинно русский будет чувствовать, как я. Нам остается, перекрестившись, идти прямым путем, то есть общими и единодушными усилиями отстаивать родной край и родную честь».

Пять дней спустя, прибывший в Петербург прямо из Вены австрийский посланник при русском дворе граф Эстергази вручил государственному канцлеру австрийский ультиматум изложенный в депеше графа Буоля на его имя и поддержанный собственноручным письмом» Императора Франца-Иосифа к Императору Александру. К депеше приложен был проект предварительных условий мира, на принятии которых настаивал австрийский министр, грозя в противном случае «серьезными последствиями». Проект воспроизводил известные уже четыре статьи, обсуждавшиеся на венских совещаниях, но значительно исправленные и дополненные в ущерб России. Так, третья статья, объявляя Черное море нейтральным, не только закрывала доступ в него военному флоту всех держав, но воспрещала как России, так и Турции содержать или сохранять военно-морские арсенал на Черноморском побережье. Определение числа и вместимости военных судов русских и турецких, необходимых для охраны берегов, хотя и предоставлялось прямому соглашению нашему с Портою, но с тем, чтобы конвенция о том была включена в общий мирный договор, и чтобы она не могла быть ни изменена, ни отменена без согласия всех держав, подписавших трактат о мире. Но еще тягостнее этих условий было новое дополнение к первой статье о Дунайских княжествах: скрашенное выражением «исправление границы» требовавшие уступки Молдавии, взамен русских крепостей и земель, занятых союзниками, прилежащего к Дунаю участка Бессарабии. Условие эго было предъявлено никем иным, как самим венским Двором и являлось выговоренною Австрией платою за услуги, оказанные морским державам и за обещание объявить России войну, в случае отклонения ею австрийского ультиматума.

Наконец, к прежним четырем статьям прибавлена по настоянию Англии пятая, крайне опасная по своей неопределенности: «Воюющие державы предоставляют себе право предъявлять, в интересе Европы, сверх четырех ручательств, еще особые условия (des conditions particulières en sus des quatre garanties)».

По просьбе австрийского императора, король прусский, в доверительном письме на имя Александра II, поддержал настояния Франца-Иосифа. «Ваше императорское Величество знаете, — писал он царственному племяннику — из всего, что барон Вертер (прусский посланник в Петербурге) имел случай сказать вашему кабинету, из соображений, которые он имел счастие повергнуть на личное воззрение вашего Величества, какую огромную цену я придаю скорому совершению правого и почетного мира. Я твердо уверен, что ваше Величество признали в откровенных и честных речах моего министра доказательство глубокого и искреннего участия моего к России и её Государю. Те же чувства побуждают меня еще раз обратиться к вам лично, мой дорогой и добрый Александр. Вашему кабинету уже предъявлены предложения, принятие коих вами может быть, по-видимому, признано равносильным восстановлению мира. Я воздерживаюсь от всяких подробностей в оценке этого документа, сообщенного мне лишь по составлении и отправлении в Петербург; но я не был бы верен заботливости о мире, налагаемой на меня моею совестью, если бы, в настоящем случае, не стал просить вас, дорогой племянник, пойти елико возможно далеко в ваших уступках, зрело взвесив последствия, которые могут проистечь для истинных интересов России и самой Пруссии, а также всей Европы, от бесконечного продолжения этой ужасной войны. Стоить только разнуздаться разрушительным страстям и кто сможет исчислить последствия этого повсеместного наводнения? Я трепещу, мой добрый и дорогой Александр, проникаясь сознанием ответственности, что лежит на обоих нас; на мне, если мне не удастся вложить в письмо, с которым обращаюсь к вам по поводу предложений мне чуждых, выражения убедительности, требуемой положением; на вас, дорогой и добрый Александр, если вы зажмурите глаза пред опасностью, грозящею прочности всех законных правительств в Европе. Бог да направит и благословит, дорогой Александр, ваши решения и да возвратишь скорее вселенной благодеяние мира».

Император французов также счел нужным довести до сведения русского Императора мнение свое об австрийских предварительных мирных условиях. Пригласив к себе барона Зеебаха, он поручил ему написать в Петербург, что существуют два средства, дабы привести великую войну к окончанию: или полным истощением одной из воюющих сторон, или равновесием между ними, без посягательства на их честь. Настоящий случай—последний, говорил Наполеон III. В Балтийском море союзники не совершили ничего существенная, в Крыму они одержали серьезный успех, но стоивший им дорого. Сопротивление. оказанное русскими войсками, покрыло их славою, дельные стратегические распоряжения князя Горчакова обеспечили безопасность Крыма на всю зиму. Таково прошлое. Что же касается до будущего, то, по убеждению императора французов, шнапсы все были на стороне союзников. Они не перенесут войну в глубь России, потому что опыт доказал нецелесообразность этого средства, но они воспользуются всеми усовершенствованиями, введенными в морское дело, чтобы атаковать Россию в Балтийском море и разрушить Кронштадт. Блокада Черноморских портов вынудит нас содержать на юге значительный военные силы. К чему все это поведет? К пролитию крови и к бесполезным издержкам, а выгоду извлечет одна Австрия. Наполеон III выражал искреннее намерение сблизиться с Россией, но, прибавлял он, у России нет союзников, и она должна решиться на жертвы. Предъявленным ей условия— minimum, единственно возможный и, как они ни тяжёлы, благо государства требует их принятия потому что они не затрагивают будущего, не компрометируют его. Император французов выставлял на вид громадные затруднения, с которыми ему пришлось бороться в Лондоне. Английские министры противятся миру в уверенности, что он повлечет за собою их падение. Наполеону, к счастию, удалось умерить их чудовищные притязания. По его словам, они хотели распространить на Азовское море принцип нейтрализации и потребовать срытия Николаева. Не малого труда стоило разъяснить им, что нельзя распоряжаться чужою собственностью. Но не подлежит сомнению, что Сент-Джеймский Двор обрадовался бы отклонению Россией мирных условий, потому что он помышляет лишь о том, как бы отомстить за свои неудачи в предшедшей кампании. Одного этого соображения должно было бы быть достаточно, чтобы побудить Россию принять условия мира. На вопрос Зеебаха, следует-ли считать их не подлежащими изменению, Наполеон ответил уклончиво, что он искренно желает сближения с Россией и даст тому доказательство в продолжение мирных переговоров.

Австрийские требования были переданы Императором Александром на обсуждение особого совещания высших государственных сановников, в его личном присутствии. 20-го декабря, в восемь часов вечера, в кабинет Государя, в Зимнем дворце, собрались: Великий Князь Константин Николаевич, государственный канцлер граф Нессельроде, военный министр князь Долгоруков, министр государственных имуществ граф Киселев, генерал адъютанты: князь Воронцов и граф Орлов, статс-секретарь граф Блудов и бывший посланник в Вене, барон Мейендорф. Государь сам прочел проект предварительных условий мира, после чего начались прения. Один Блудов высказался за войну, утверждая, что России, подобно человеку, на которого напали разбойники в лесу, приставив ему нож к горлу, следует согласиться на мир лишь в том случае, если она лишена средств продолжать борьбу, в чем он, впрочем, сомневается. Ему возражали, что сомнение это и составляешь суть вопроса, предложенная на заключение совещания; что военный министр ясно доказал, что нельзя надеяться на успешный исход войны; что министр финансов подтвердил то же самое в финансовом комитете; что членам совещания надлежать именно взвесить, представляется ли надежда на успех, в случае продолжения войны, и затем высказать мнение свое со всею искренностью, не прибегая к сравнениям, которые, под личиною воинственная патриотизма, ничего не объясняюсь и только оставляюсь вопросы, предложенные Государем, неразрешенными. В ответ на прямое обращение к нему Императора, граф Киселев следующим образом изложил свой взгляд на дело. Положение наше — чрезвычайно трудное. В истории не было еще примера — союза двух морских держав, уничтоживших сообща действие нашего флота.

Четыре союзные державы с 108 миллионами населения и тремя миллиардами дохода стоят против России, у которой 65 миллионов населения и едва один миллиард дохода. В таком положении, без помощи извне, без всякого вероятия на союз с кем-либо, нуждаясь в средствах для продолжения войны и имея в виду, что и нейтральные государства склоняются на сторону наших противников, было бы, по меньшей мере, неблагоразумно рисковать новою кампаниею, которая усилит требования неприятеля и сделает мир еще более трудным. Если мы и будем иметь успех, то только отрицательный; тогда как, в противном случае, нейтральные державы обратятся в воюющих и составят вокруг России железное кольцо. Правда, русский народ в подавляющем большинстве, глубоко проникнуть сознанием долга, но есть также и оттенки, которые могут поколебаться, а потому не должно ставить себя в безвыходное положение, которое неизбежно приведет к условиям еще более тяжёлым, чем нынешние. Недостаток оружия и запасов усиливается; затруднения в этом отношении растут ежедневно, как свидетельствует военный министр. Все эти причины вместе взятия приводят к убеждению, что должно действовать с крайнею осторожностью и, не отвергая австрийских предложений, постараться изменить те условия, которые не могут быть нами приняты, без ущерба нашему достоинству, а именно: уменьшение нашей территории

и некоторые из последствий нейтрализации Черного моря. «Если союзники желают мира», заключил граф Киселев, «то они примут наши исправления; если же нет—то да будет воля Божия».

Мнение Киселева было поддержано Орловым. Князь Воронцов пошел еще далее, утверждая, что если наши предложения будут отвергнуты союзниками, то нужно принять и подписать их условия, не рискуя новою кампанией. Великий Князь Константин Николаевич заметил, что, допустив, даже, что кампания 1856 года может быть начата, следует спросить: что же останется нам делать в 1857 году, когда затруднения только увеличатся? Князь Долгоруков высказался за мир, если возможно заключить его пристойным образом. Блудов не высказался ни за мир, ни за войну.

Граф Нессельроде прочитал собранию изготовленную им депешу на имя посланника нашего в Вене, в которой выражалось условное согласие России на предложенные Австриею предварительные основания мира, с некоторыми «исправлениями». Последние касались дополнительных требований. Императорский кабинет отвергал новую пятую статью, а также требование территориальной уступки в Бессарабии, и, ссылаясь на доказанное свое миролюбие, отклонял от себя ответственность за серьезные последствия, на которые намекал в своем ультиматум! венский Двор. Государь одобрил депешу канцлера, сделав в ней незначительная изменения. Личный взгляд его на дело виден из следующих строк его письма к главнокомандующему Крымскою армией: «На австрийские условия об основаниях для мирных переговоров невозможно было вполне согласиться и мы отвечали новым предложением составляющим крайний предел уступкам нашим. Дай Бог, чтобы они могли иметь желаемый успех, ибо иначе положение наше сделается самое затруднительное. Уповаю и в этом случае, как всегда, на милость Божию»,

30-го декабря князь А. М. Горчаков передал графу Буолю наш ответ на его предложения. Австрийский министр отказался довести его до сведения союзников, настаивая на безусловном принятии ультиматума, и предвари в, что если таковое не будет сообщено ему по телеграфу в шестидневный срок, то австрийский посланник получит приказание оставить Петербург. Все, чего удалось достигнуть нашему представителю, было обещание Буоля, что вопрос о земельной уступке будет еще обсуждаться на мирном конгрессе и что Англия и Франция не воспользуются пятою статьею для предъявления России требований вознаграждения за военные издержки или новых территориальных жертв.

В телеграмме, извещавшей канцлера о заявлениях главы австрийского кабинета, князь А. М. Горчаков выразил убеждение, что ультиматум графа Буоля надо отвергнуть и что России следует непосредственно обратиться к императору французов с такими предложениями, которые, удовлетворив интересам Франции, исключили бы из мирной программы требование земельной уступки в Бессарабии, прибавленное венским Двором в исключительно австрийском интерес. По граф Нессельроде, не разделяя надежд посланника в Вене не сообщил его телеграммы совещанию, созванному в прежнем составе, 3-го января 1856 года, в государевом кабинете, для вторичного обсуждения вопроса о мире.

Собрание открылось чтением записки, составленной в министерстве иностранных дел, излагавшей взгляд канцлера и приходившей к заключению, что России не остается иного выбора, как принять без изменения все пять статей предварительных оснований для мирных переговоров. Действительно, рассуждал, граф Нессельроде, нам приходится либо безусловно принять, либо безусловно отвергнуть австрийские предложения. Но отклонение их неминуемо повлечет за собою дипломатически разрыв с Австрией, последствием коего будет приступление к коалиции не только этой державы, но, вероятно, всей Германии и скандинавских государств. Конечно, сопротивление России еще не сломлено; не истощились ни энергия правительства, ни патриотизм народа. Boйна может еще продолжаться, но едва ли с какими, ни будь шансами на успех. Неприятель может выбрать для нападения любой пункт нашей территории, мы же не можем нигде атаковать его, за исключением разве Малой Азии. Победа наших противников подвергнешь опасности самые жизненные интересы империи; наша победа только временно ослабить силы противников. Быть может, Австрия и не вступить еще, в продолжение 1856 года, в ряды коалиции; но, как решено на военном совете в Париже, пока англичане, турки и сардинцы нападут на кавказские берега, французы займут весь Крым и со стороны Дуная вторгнутся в Бессарабию. Таким образом, война будет перенесена в ближайшее соседство Австрии, которая легко может быть увлечена.

Самая Пруссия, не смотря на личное расположение короля, не устоит против оказываемая на нее давления, и Россия очутится лицом к лицу с ополчившеюся на нее совокупною Европою. Даже вне этой крайности, неисчислимые материальные потери понесет Россия от повсеместной блокады её берегов и границ. Такое положение нельзя вынести долго. Рано или поздно, мы вынуждены будем принять мир. Но тогда условия его непременно ухудшатся соразмерно нашим затруднениям, успехам и жертвам наших врагов. Расположение Англии не позволяешь нам сомневаться в этом исходе. Не без труда убедили ее согласиться на пять статей. В случае их отклонения, она уже выразила намерение предъявить новые, тягчайшие для нас требования. Напротив, приняв австрийские предложения, мы расстроим козни наших противников, рассчитывающих на наш отказ, и получим возможность попытаться разъединить коалицию, составленную из разнородных и далеко не дружественно расположенных друг ко другу элементов.

Единственною связью между ними служила доселе война. Мир разовьет уже обнаружившиеся между ними несогласия. Франция выказывает нам сочувствие. Наполеон III склоняется на нашу сторону. Наш отказ надолго, быть может, навсегда, отбросит его в объятия Англии, тогда как согласие на мир позволить России и Франции вступить на путь политики, которая совокупить их интересы. Что же касается до самых австрийских предложений, то, принимая их, мы только принимаем принципы, положенные в основание переговоров о мире. Большая часть этих принципов давно уже признаны нами. Определение границы между Бессарабиею и Молдавиею зависит от окончательная соглашения; о Карсе и Николаеве нет пока и речи. Все эти вопросы остаются открытыми. При обсуждении их мы можем быть поддержаны, по и в худшем случае, если усилия наши разобьются о враждебность противников, мы, по крайней мере, дадим Европе новое доказательство нашего миролюбия, возложи м на союзные державы ответственность за войну и дадим нейтральным государствам достаточный повод, чтобы уклониться от участия в борьбе.

Как и в первом заседании, граф Воронцов с жаром высказался в пользу мира. Как ни тяжелы для нас настоящие его условия, но продолжением войны мы не получим лучших. Напротив, по всем признакам, следует предвидеть мир еще более унизительный, который на долгие годы ослабить Россию неисчислимыми потерями территориальными и денежными. Опасности отторжения подвергнутся Крым, Кавказ и даже Финляндии и Польша.

В виду того, что борьба, дойдя до известного предела, непременно должна прекратиться, лучше не доводить дело до крайности и заключить мир, прежде чем мы будем к тому вынуждены полным истощением наших сил и пока еще возможно сопротивление.

В этом же смысле высказался и граф Орлов. Признавая патриотическое возбуждение общественного мнения в России, он находил, что население, уставшее от пожертвований, с радостью примет весть о мире. Во всяком случае, дело правительства — взвесить и решить вопрос по существу, не подчиняясь влиянию неосновательных предубеждений.

Граф Киселев наглядно изобразил опасности, грозившие России в случае продолжения войны. Области, присоединенные к Империи около полувека тому назад, не успели еще слиться с нею. Глухое недовольство распространяется на Волыни и Подолии агентами польской эмиграции. Финляндия тяготеет к Швеции. Наконец, Польша восстанет, как один человек, как только военные действия союзников дадут ей к тому возможность. Если неприятелю удастся занять все эти области, то решительно нельзя предвидеть, когда и ценою каких усилий удастся нам их возвратить? В сравнена с этими случайностями, жертвы от нас требуемые — ничтожны.

Военный министр князь Долгоруков распространился о неблагоприятности условий, при которых пришлось бы продолжать войну. Барон Мейендорф обусловил необходимость мира полным расстройством наших финансов. Даже граф Блудов не решился настаивать на своем прежнем мнении. Со слезами на глазах, он повторил слова Шуазеля: «Если мы не умеем вести войну, то заключим мир».

В виду такого единогласия всех своих советников, Император Александр, скрепя сердце, принес требуемую от него жертву. На другой день государственный канцлер объявил австрийскому посланнику, что Россия принимает сообщенный австрийским двором предварительные условия мира.

20-го января представители воюющих держав подписали в Вене протоколу коим державы эти обязались прислать в трехнедельный срок уполномоченных на конгресс в Париж для заключения перемирия и подписали мирного договора.

Уполномоченными России на парижский конгресс назначены генерал-адъютант граф Орлов и посланник при германском союзе барон Бруннов. В наставлении им граф Нессельроде приводил два обстоятельства, долженствовавшие послужить нам на пользу: во-первых, признанное всею Европою несомненное миролюбие русского Императора, прямота и искренность его намерений; во-вторых, различие интересов и страстей, проявленное нашими противниками.

Англия, утверждал канцлер, есть и останется непримиримым нашим врагом. И правительство, и общественное мнение этой страны одинаково одушевлены ненавистью к России и желают продолжения войны. В этом стремлении Наполеон III расходится со своею союзницею. Конечно, он не доведет дела до разрыва союза с Англией, ни даже до вступления с нею во враждебные отношения, но он, несомненно, воспользуется случаем выйти из-под её зависимости. На это указываешь его расположение вступить в более тесную связь с венским двором. От искусства наших уполномоченных будет зависеть воспользоваться таким настроением императора французов. Главною их задачею должно быть устранить из мирного договора такие постановления, редакция которых была бы оскорбительна для России; прежде всего приложить все старание, чтобы, взамен очищения русских городов и местностей, занятых союзниками, последние удовольствовались возвращением Карса, другими словами, чтобы избежать земельной уступки в Бессарабии. На их выбор предоставлялось, действуя сообразно с обстоятельствами, либо удовлетворить Англию в Азии, и тем изолировать Австрию и лишить ее возможности настаивать на устранении России от Дуная, либо присоединиться к состоявшемуся уже, по-видимому, соглашению Австрии с Францией, дабы противодействовать Англии и её чрезмерным требованиям. «Впрочем — присовокуплял канцлер — мы должны только маневрировать, вести временную игру с целью ослабить наших врагов и достигнуть главной цели — заключения мира. Но теперь Государь Император, более чем когда-нибудь, желает сохранить своей политике свободу от всяких обязательств. Россия не имеет надобности заключать преждевременные союзы, чтобы возвратить себе то политическое влияние в Европе, которым она так долго пользовалась». Следовал совет: остерегаться императора французов. При неопределенности видов Наполеона III, направленных к собственному обеспечению, мы никоим образом не должны связывать нашу политику с его политикой. Все, что дозволялось уполномоченным — это заручиться его добрым расположением, дав ему понять ту выгоду, что проистечет лично для пего от примирения с Россией, без участия которой, каково бы ни было настроение остальной Европы, не исключая и Англии, не может состояться коалиции против его династических прав.

Бруннов приехал в Париж несколькими днями ранее Орлова. Из первого свидания с французским министром иностранных дел он уже вынес убеждение, что Наполеон III искренно желает мира и сделает все, что может, для устранения препятствий, которых следует ожидать во время переговоров от Англии и Австрии. То же подтвердил ему Морпи, прибавив, что хотя император французов и будет гласно заявлять о не нерушимости своего союза с Англиею, но что этим не должно смущаться, ибо подобные заявления будут только прикрывать совершающееся в нем перерождение. Громко выражали свое сочувствие России министры — военный и морской, маршал Вальян и адмирал Гамелен, а также генерал Ниель, инженер, руководивший осадой Севастополя. В салонах и даже в публике проявлялась живая симпатия к русским. ««Так как вы желали моего прибытия», —сказал Бруннов Валевскому, которого близко знал по Лондону, где оба дипломата были до войны посланниками при сент-джемском Дворе, — то, я надеюсь, не для того, чтобы я испытал неудачу». — «Избави Бог», отвечал министр, «удар поразил бы не вас одних, я разделил бы его вместе с вами; для меня это было бы еще важнее, а потому вы понимаете, что я сделаю все, что от меня зависит для отвращения неудачи».

9-го февраля прибыл в столицу Франции граф Орлов, и после визита Валевскому, был принят Наполеоном III сначала в торжественной, а потом и в частной аудиенции. Последняя происходила в кабинете императора, с глазу на глаз. Орлов откровенно изложил своему собеседнику содержание полученных инструкций, сказав, на что может согласиться при предстоящих переговорах и что должен отвергнуть. Россия, говорил он, согласна на свободу плавания по Дунаю, на нейтрализацию Черного моря, но, возвращая Карс и другие местности, занятия ею в Малой Азии, она в праве надеяться, что союзники откажутся от требования земельной уступки в Бессарабии. Сообщение свое граф заключил просьбой к императору оказать нашим заявлениям поддержку во всей их совокупности, и тогда, прибавил он, дело мира скоро будет приведено к желанному концу. На вопрос Наполеона, согласимся ли мы не возобновлять укреплений Бомарзунда, первый наш уполномоченный отвечал, что таково намерение Императора Александра, который желает, однако, чтобы обязательство это не было внесено в мирный трактат. Тогда император французов озадачил Орлова вторым, совершенно неожиданным вопросом: «Я хотел бы знать ваши мысли относительно венских договоров 1815 года. Обстоятельства внесли в них значительные изменения. Что думаете вы об их пересмотре?» Связанный своими инструкциями, Орлов ограничился ответом, что вопрос этот, по обширности своей, затрагивает интересы всех европейских держав, и что он не считает себя в праве высказать о нем свое личное мнение. «Но ведь это простой разговор», заметил Наполеон, и тотчас прибавил: «А бедная Италия!.. Во всяком случае она не может оставаться в своем на стоящем состоянии, полном страдания. Разве нельзя что-нибудь для неё сделать? Я говорил об этом с графом Буолем — он ничего мне не ответил. Кажется, ему не нравится этот вопрос. Потом, также, эта бедная Польша, стесняемая в своей религии! Разве милосердие Императора не может положить конец угнетениям католической церкви? Разве нельзя облегчить сколько-нибудь судьбу многих несчастных, увлекшихся политическими заблуждениями?» Орлов с живостью возразил, что Польша пострадала по собственной вине; что ей предоставлены были все способы процветания, но она не сумела ими воспользоваться; что поляки лишились своих политических прав, потому что нарушили клятву и обещания; что, тем не менее, им обеспечена полная свобода вероисповедания и что с этою целью пересматривается конкордат, заключенный с папою. «Со дня вступления на престол», заключил наш первый уполномоченный, «Государь Император превысил надежды, возлагаемые на его милосердие, и, хотя я не позволяю себе высказываться о его намерениях, по полагаю, что в день своего коронования он имеет в виду облегчить участь виновных». Из первой своей беседы с Наполеоном граф Орлов вынес впечатление, что мысль о пересмотре договоров 1815 года сильно занимаешь императора французов и что он, с этою целью, намерен созвать в близком будущем по вый конгресс.

Первое заседание Парижского конгресса состоялось 13-го февраля. В нем приняли участие только представители воюющих держав. Первыми уполномоченными наших противников были министры иностранных дел: Франции — граф Валевский, Англии — лорд Кларендон, Австрии - граф Буоль, Сардинии — граф Кавур и Турции — великий визирь Аали-паша; вторыми уполномоченными назначены: французским — посланник в Вене Буркенэ, и посланники прочих держав при тюильринском Дворе. Пруссия не заседала в первых собраниях конгресса и уполномоченные её, министр иностранных дел барон Мантейфель и посланник в Париже граф Гацфельд, приглашены были занять в нем места лишь три недели спустя, с одиннадцатого заседания, 6-го марта, когда уже были обсуждены и разрешены главные вопросы, бывшие предметом пререканий между воюющими сторонами.

Прения в первых заседаниях, а также в частных е совещаниях, происходивших в промежутках собраний конгресса, начались с самого жгучего вопроса: об изменении границы в Бессарабии. Наши уполномоченные предложили либо заменить предположенную уступку на Дунае возвращением Карса, либо сохранить Карс за Россией. Англичане возражали со страстною запальчивостью, что союзники поручились за целость владений Порты, и что Англия скорее решится вести бесконечную войну, чем согласится на ослабление Оттоманской империи в самой уязвимой её части — Малой Азии.

Встревоженный горячностью спора между представителями России и Великобритании, граф Валевский поспешил прервать заседание. «Англичане отвергают вознаграждение за Карс», доносил граф Орлов по телеграфу. «Кажется нельзя будет избежать изменения границ Бессарабии. Мы держимся твердо и отсрочили заседание, чтобы поставить Наполеона в известность о положении переговоров. Если это средство не удастся, то наши инструкции уполномочивают нас принять требование, иначе негоциация будет прервана». На телеграмме этой Император Александр сделал отметку: «Судя по началу, я не предвижу ничего хорошего».

Граф Орлов воспользовался приглашением к императорскому обеду, чтобы воззвать к посредничеству Наполеона III. Изложив ему ход переговоров, он заявил, что настала минута прибегнуть к личной помощи императора французов, в виду ежеминутно возраставших притязавший Англии и колебаний Австрии, которые могут привести к окончательной размолвке. «Император Александр», прибавил он, «свято исполнить все данные им обещания. Если он решился согласиться на австрийские предложения, то только потому, что, судя по некоторым данным, полагал, что владение Карсом придаст большой вес ходу переговоров и будет поддержано могущественным вмешательством вашего Величества. Наполеон отвечал, что действительно сам он дал понять Орлову, что Карс мог бы вознаградить Россию за уступку Бессарабского участка, но что в этом вопросе он встретил со стороны Англии и Австрии непреодолимые затруднения, в особенности после того, как он воспротивился «чудовищным» требованиям Англии разрушить Николаев и распространить на Азовское море ограничения, установляемые в Черном море, равно как и многим другим условиям, задевающим Россию за живое. По вопросу о Карсе он не может, однако, разорвать все связи с своими союзниками, не подвергаясь обвинению в неустойчивости. По вполне понимая выгоду для Франции крепкого союза с Россией, согласного как с чувствами, так и с интересами Франции, он обещает, не выходя из пределов осторожности, при определении пограничной черты в Бессарабии и вообще при обсуждении всех уже принятых Россией условий, приказать своим уполномоченным поддерживать нас и сам будет предварительно исследовать все могущие встретиться затруднения. В заключение он разрешил Орлову, во всех важных случаях, непосредственно обращаться к нему.

Заручившись поддержкою императора французов, граф Орлов проявил большую твердость при обсуждении вопроса о пограничной черте. «Споры о границах в Бессарабии уже начались, — доносил он в Петербург накануне открытия конгресса, — расположение Австрии дурно и неуступчиво, Франция держит себя сдержанно по этому вопросу. Я почти не сомневаюсь, что придется дойти до крайних пределов моих инструкций». На этой телеграмме Орлова Император Александр надписал: «Я желал бы избежать этой крайности».

После обеда в Тюильри иском дворце и следовавшего за ним разговора с Наполеоном, наш первый уполномоченный поехал на заседание конгресса, «чувствуя уже твердую почву под собою». Император французов сдержал обещание. Валевский условился с Орловым, что из трех русских проектов разграничения он будет оспаривать первый и второй, дабы не обнаружить пред прочими членами конгресса состоявшегося между уполномоченными России и Франции соглашения, но станет энергично поддерживать третий наш проект. Более того: о принятии последнего предупредил сам Наполеон графа Буоля и лорда Кларендона, чем и решил дело в нашу пользу.

«Мы могли в этом убедиться, — писал граф Орлов графу Нессельроде — по заметно смягченному, даже можно сказать приниженному тону, который вдруг приняли наши противники». Конгресс отвергнул пограничную черту, предложенную представителями Австрии, и принял, с незначительным изменением, третий проект русских уполномоченных.

Выгоды, приобретенные Россией, Орлов перечислял в следующих четырех пунктах:

1) По австрийскому проекту крепость Хотин отходила к Молдавии; австрийцы очень желали этого, чтобы ослабить нас со стороны своих Буковинских границ; мы удержали Хотин за собою;

2) сверх того, мы удержали три четверти участка, который, по австрийскому проекту, должен был отойти от Бессарабии к Молдавии;

3) мы сохранили главный торговый путь с севера на юг Бессарабии и

4) все немецкие и болгарские колонии в этой области, с Главным центром последних — Болградом.

Не менее деятельное содействие оказал нам император Наполеон при обсуждении пятой статьи предварительных оснований мира, о дополнительных условиях, имевших быть предъявленными нам якобы в интересах Европы.

Первое из этих условий — было требование не возобновлять укреплений на Аландских островах. Уполномоченные наши согласились на него с оговоркой, что уступка эта будет признана добровольною, каковою она и занесена в дополнительную конвенцию к мирному договору. За то Орлов и Бруннов категорически отвергли притязание Англии, которая хотела, ни более, ни менее, как подвергнуть сомнению все наши права на владение кавказским берегом Черного моря по ту сторону Кубани.

Возражения наших представителей были энергично поддержаны Валевским, и граф Орлов мог телеграфировать своему Двору: «Претензии англичан о независимости Мингрелии, Закавказья и другие требования — совершенно отвергнуты. Наши пограничные крепости остаются нетронутыми. Споры по поводу Николаева, возбужденные лордом Кларендоном, устранены нашими ответами. Редакция по нейтрализации Черного моря окончена. Остается только конвенция наша с Портою о числе военных судов в Черном море — вопрос довольно трудный. Принцип закрытия проливов утвержден». «Все это хорошо», гласит собственноручная заметка Императора Александра на этой телеграмме.

Благодаря дружной поддержке представителей Франции, наши уполномоченные легко пришли к соглашению с турецкими об установлении предельного числа военных судов, которое прибрежные державы сохраняли право содержать в Черном море. Этим исчерпывались, в числе вопросов, подлежавших обсуждению конгресса, те, что касались прямых интересов России. О достигнутых нашими уполномоченными результатах, граф Орлов писал канцлеру, в конце февраля: «Начиная с 13-го числа, когда открылась первая конференция, все казалось неопределенным и неясным. Мало-помалу все разъяснилось, и притом в нашу пользу.

Я не позволю себе с уверенностью сказать, что исход совещаний вполне обеспечен. Это зависит от множества разнородных интересов, непредвиденных случайностей и в особенности посторонних влияний, которые ставят меня вне возможности действовать иначе, как в расчёте на простую вероятность. До сих пор император Наполеон, судя по словам его и поведению, проявляешь желание прийти к мирному решению. Если бы он не имел этого в виду, то не старался бы умерить требования Англии в вопросе по пятой статье предварительных условий. Тогда переговоры немедленно прекратились бы.

Наш отказ согласиться на несправедливые притязания британского правительства положил бы конец переговорам и ответственность в том не пала бы на императора Наполеона.

Словом, если бы он предпочитал войну, то ему стоило только хранить молчание. Но он вовсе не хотел того. Он лично вмешивался деятельно и ловко, то, чтобы умерить чрезмерные виды Англии, то, чтобы обрезать расчёты Австрии на удовлетворение её интересов. Он делал все это не только с желанием установить мир, но еще и с целью доставить нашим прямым пользам справедливое удовлетворение. Граф Валевский понял эту мысль и осуществил ее с тактом и талантливо. На конференциях ему случалось поддерживать английских представителей, дабы показать официально, что Франция не хочет разойтись с Англией. Но в наших доверительных разговорах, он всегда обнаруживал по отношению к нам миролюбивое и, скажу даже, дружественное расположение. Он поставил себя к нам в положение не врага, а нашего помощника, каким сам называл себя».

Оставалось условиться по вопросам, лишь косвенно относившимся до России: будущему устройству изъятых из-под русского покровительства Молдавии, Валахии и Сербии, и обеспечению прав и преимуществ христианских подданных султана.

Касательно Дунайских княжеств граф Орлов писал канцлеру: «Приступая к делу, мы должны всегда помнить, что главная наша обязанность, выражающая непременную волю Государя Императора, заключается в восстановлении мира, что должно быть Главным предметом наших усилий. Эта великая миссия относится к прямым интересам Империи. Поэтому, интересы княжеств имеют лишь второстепенное значение. Я не буду ими пренебрегать. Я буду с твердостью их поддерживать, насколько то возможно; но, как верный слуга моего Государя, я должен помнить, что благо России, её безопасностьф, честь, процветание в будущем и старание сберечь кровь её храбрецов составляют — согласно высочайшей воле Государя Императора — высший для меня закон». Вполне разделяя взгляды первого уполномоченного, граф Нессельроде отвечал ему: «Молдавия и Валахия дали так много доказательств своей неблагодарности за все благодеяния, какие они получили ценою русской крови, что не приходится за них еще проливать эту кровь. Что касается до Княжеств, то для нас важно только, чтобы, согласно Адрианопольскому миру, все крепости на левом берегу Дуная были срыты, и чтобы не строили новых крепостей на Дунае, от Рени до устья, потому что эти крепости являлись бы передовым постом Турции, выставленным против России».

На конгрессе Франция предложила соединить Молдавию и Валахию в одно княжество под верховным владычеством Порты. Англия поддержала это предложение; Австрия находила его преждевременным, a Турция решительно отвергла. Русские уполномоченные воздержались от подачи мнения. Предложение их занести в мирный договор преимущества, признанные Портою за Сербиею, было принято единогласно.

Гораздо более затруднений представил вопрос о правах турецких христиан. Великий визирь объявил, что незадолго до того обнародованный по этому предмету гатти-шериф султана уже даровал его христианским подданным права, далеко превосходящие все, что было до сих пор выговорено в их пользу, а потому и нет надобности включать в трактат Какие-либо о том постановления.

Граф Орлов возразил, что, по мнению русского Императора, этот именно пункт и составляешь главнее достоинство мирного соглашения великих европейских держав, предмет общих их усилий, и предложила статью, подтверждающую права христианских поданных Порты, поставить в начале договора в том уважении, что вопрос этот равно интересует все христианские державы, обязанные разрешить его по совести и чести. Уполномоченные Франции, Англии, Австрии и Сардинии единогласно выразили одобрение русскому предложению. Даже представители Турции не возражали и только просили отсрочки для получения из Константинополя дополнительных инструкций.

Но положение изменилось с получением этих инструкций. Порта ни за что не соглашалась занести в мирный договор признание за своими подданными-христианами каких-либо прав или преимуществ и отказ её был страстно поддержан уполномоченными Англии. Русский проект редакции этой статьи Кларендон назвал «в десять раз худшим, чем даже нота князя Меншикова» и сам Валевский объявил «что нельзя заставить турецких уполномоченных подписаться под ним». О своем проекте Орлов телеграфировал в Петербург: «Судя по всему, принятие его возбудило непреодолимые затруднения. В этом вопросе мы стоим одни. Прошу сказать мне, до какого предела могу я довести свое сопротивление? Следует-ли безусловным отказом компрометировать подписание самого мира? Мы будем стараться достигнуть всего, что в нашей власти, но я сомневаюсь в каком-либо успехе». Канцлер в ответе предложил, именем Императора, сделать все возможное для лучшей редакции статьи, относящейся до христиан, «однако», прибавил он, «если не удастся вам сделать этого, не подвергая риску заключение мира, то вам разрешается принять редакцию в том виде, в каком она состоится».

Возможным оказалось весьма немногое, а именно, что вместо того, чтобы быть помещенной в конце трактата, статья о турецких христианах включена в его начало.

Самая редакция статьи, условленная между Валевским и Кларендоном, была крайне неопределенна и не создавала для турок положительного обязательства пред Европой. Неуспех наших уполномоченных в этом деле объясняется отказом Наполеона III поддержать их мнение. Орлов приписывал его упорному сопротивлению, встреченному со стороны великобританского правительства. «Не имея личной опоры императора», писал он, «все мои самые ревностные усилия остались бесплодными пред конференцией, на которой уполномоченные России при настоящих обстоятельствах остаются изолированными. Моя попытка послужить, по крайней мере, доказательством, что я не пренебрёг ничем, что могло способствовать осуществлению намерения императорского кабинета, в границах возможного. Если бы я попытался переступить эти границы, то рисковал бы успехом переговоров, вверенных моим стараниям. Избежав этой опасности по вопросу о заключении почетного мира, совесть говорить мне, что я верпа исполнил обязанности, возложенные на меня Государем Императором, и что я служил законным и истинным интересам России». На телеграмму, излагавшую эти соображения, государственный канцлер телеграммой же отвечал графу Орлову: «Государь Император одобряет все вами сказанное и сделанное. Теперь не будут уже создавать затруднений. (On ne mettra plus des bâtons dans les roues). Кончайте и подписывайте».

Парижский мирный договор подписан 18-го марта, в годовщину взятия столицы Франции союзными войсками в 1814 году.

Акт этот не только прекратил войну России с морскими державами и Турцией, но и определил на совершенно новых основаниях судьбу Востока Европы. Им Турция принималась в общение христианских держав, обещавших сообща уважать независимость и целость Оттоманской империи и считать всякое посягательство на них делом общеевропейского интереса. Вследствие сего, державы обязывались, в случае возникновения каких-либо несогласий между одной из них и Портою), прежде чем прибегнуть к силе, воззвать к посредничеству всех прочих держав. Султан хотя и сообщил державам изданный им фирман, улучшающий участь христианских его подданных, но договаривавшиеся стороны, признав высокое значение этого сообщения, постановили, что оно не дает им права, ни в каком случае, ни единолично, ни совокупно, вмешиваться в отношения султана к его подданным или во внутреннее управление его империей. Подтверждалась конвекция 1841 года о закрытии Дарданелл и Босфора для военных флотов всех наций; Черное море провозглашалось нейтральным; вход в него возбранялся военному флоту всех держав, в том числе и прибрежных, за исключением изъятий, определённых в отдельной конвенции, заключенной между Россией и Турцией и приложенной к общему трактату, как составная часть, с тем, что ни Россия, ни Турция не имеют права ни отменить, ни изменить ее без согласия всех держав, подписавших мирный договор; воспрещалось сооружение или сохранение военно-морских арсеналов, на берегах Черного моря, которое объявлялось открытым для свободного плавания лишь торговых судов всех наций; акт вепсского конгресса о речном плавании распространялся на Дунай; для производства работ по расчистке устьев Дуная и для заведывания судоходством по этой реке учреждены две комиссии: одна европейская, из представителей всех великих держав, а другая из уполномоченных держав прибрежных; «для лучшего обеспечения свободы плавания по Дунаю», Россия уступала прилегающую к нему часть Бессарабии, отходившую к Молдавии; Валахии и Молдавии, равно как и Сербии, оставляемым под верховным владычеством Порты, державы ручались за сохранение прав и преимуществ, коими княжества эти пользовались дотоле; проведете новых границ между Россией и Турцией в Европе и проверка старых, в Азии, возлагались на комиссию, составленную из делегатов всех великих держав; торговля между договаривавшимися сторонами восстановлялась на основаниях, действовавших до войны; взаимно возвращались занятые чужими войсками города и области и провозглашалась полная амнистия тем из подданных воевавших держав, которые действовали в пользу неприятеля. К общему мирному трактату были приложены три отдельные конвенции: первая — подписанная всеми шестью державами, — о закрытии Проливов; вторая, заключенная между Россией и Турцией, о числе военных судов, которое каждая из них имела право содержать в Черном море, и третья, состоявшаяся между Россией, Францией и Англией, в которую занесено было заявление России, что Аландские острова не будут укреплены и что на них не будет возведено никаких военных или морских сооружений.

При первом известии о подписании мирного договора, полученном Императором Александром во время поездки в Финляндию, его Величество поручил канцлеру благодарить графа Орлова за настойчивые усилия, употребленные им для ускорения окончательная мира. «Это повоя и видная услуга, оказанная вами отечеству», писал ему Нессельроде, «так как мы пришли к такому положению, что необходимость быть готовыми к возможной войне бесполезно вызывала большие издержки. Среди всех разнообразных затруднений, вы ничем не пренебрегли, ни в форме, ни в сущности дела. Вместе с тем, что весьма важно, вы успели, не вводя Россию ни в Какие обязательства, ослабить узы коалиции против нас до того, что сомнительно, чтобы эти узы пережили заключение мира». По получении в Петербурге самого трактата и донесений о переговорах, непосредственно предшествовавших его подписанию, Его Величество приказал повторить обоим уполномоченным выражение своей признательности. «Государю Императору благоугодно было», сообщал канцлер Орлову, «оценить по достоинству непреклонную настойчивость, проявленную вами для того, чтобы побороть злые намерения наших врагов, равно как и мудрую проницательность, с которою вы и барон Бруннов сумели, среди возникавших затруднений, устранить препятствия, которые повредили бы соглашению». Упомянув об успешности стараний Орлова заручиться поддержкою Наполеона III, граф Нессельроде продолжал: «Желания ваши исполнились, и вы сохранили при этом искренность, полную достоинства, столь согласную с чувствами Государя Императора. Вы успели, при добром расположении к вам императора Наполеона, расстроить намерения Англии и уничтожить коалицию, принимавшую все более и более грозные размеры, способную ввергнуть Россию в продолжительную войну, исход которой нельзя было бы предвидеть. Занятым вами на конференциях положением, вы способствовали улучшению постановлений трактата. Вашим поведением вне конгресса вы заставили уважать русское имя и возбудили к нашим знаменам сочувствие тех, кто были нашими противниками. Договор, обеспечивающий России благодеяния мира, согласован с великодушным самоотвержением, сделавшим его возможным. Государь Император вполне признает важность новой услуги, оказанной вами отечеству».

К депеше канцлера к Орлову приложена была Высочайше одобренная записка, излагавшая взгляд Императора Александра на новое политическое положение, истекавшее из мирного договора:

«Трактат, только-что заключенный в Париже, полагая конец войне, a вследствие того, и образовавшейся против России коалиции, все же, должно признаться, оставляет нас в неопределенном положении относительно нашей политики в будущем. После недавно перенесенного испытания, России нужно сосредоточиться в самой себе и искать излечить внутренними средствами нанесенные ей войною раны. На этой мысли должна основываться вся наша политика, в течение времени, которое нельзя определить, с целью достигнуть исполнения этого благого желания и с устранением внешних препятствий, которые могли бы затруднить его достижение. К осуществлению этой политики должны быть направлены теперь все усилия слуг Императора. Как ни просто кажется это желание, по достигнуть его будет не легко. Россия стоит пред Европой в новом положении. Перенесенный ею кризис значительно ослабил её прежние связи. Тройственный северный союз, долго служивший противовесом союзу морских держав, перестал существовать. Поведение Австрии разрушило обаяние, которым союз этот пользовался в Европе. С другой стороны, Швеция на севере и Турция на юге стоять против нас в условиях совершенно новых и щекотливых. Англия, наш действительный, упорный враг, осталась недовольной и злобной по заключении мира, а потому, начальные причины, вызвавшие против нас коалицию, продолжают существовать. Наше единственное ручательство против возникновения несогласий, прекращенных миром, и наше обеспечение в том, что мир этот продлится столько, сколько необходимо нам для наших внутренних потребностей, — заключаются в добром к нам расположении императора Наполеона, а потому, сохранить это расположение, не обязываясь, однако, следовать за ним в его предприятиях, — должно быть целью всех наших стараний». Записка приходила к двойному заключению. Во-первых, в виду заявлений, сделанных императором французов Орлову о пересмотре договоров 1815 года и в том предположения, что под этим Наполеон III, вероятно, разу имеет признание династических прав Бонапартов, графу Алексею Федоровичу предоставлялось, смотря по обстоятельствам, или признать эти права именем России, или отложить это признание на будущее время.

Во-вторых, ему поручалось позаботиться об улучшении отношений Франции к Пруссии. «Мы, конечно, не можем забыть», оканчивал граф Нессельроде свою записку, «что из всех великих держав, одна Пруссия не была нам враждебна. Прямые интересы связывают ее с Россией, и вам кажется, что отношения наши к Франции только выиграли бы, опираясь на этот союз. Проявленное ныне тюильрийским Двором примирительное расположение к этой державе, по-видимому, подтверждаешь нашу мысль».

Между тем, пока в Петербурге помышляли о привлечении Пруссии и к ожидаемому соглашению Франции с Россией, парижский Двор, совершенно неожиданно для наших уполномоченных, возобновил союзную связь свою с Дворами лондонским и венским заключением конвенции, коею три державы ручались сообща за целость и независимость Оттоманской империи, обязуясь считать за «casus belli» всякое нарушение какой-либо из статей парижского трактата и, в случае, если таковое произойдешь, — условиться с Портою о необходимых мерах к безотлагательному приведению в движение своих сухопутных и морских сил.

Договор этот, хотя и прямо направленный против России, был сообщен доверительно Валевским Орлову, который, в донесении канцлеру, искал ослабить его значение, приписывая ему австрийское происхождение. «Мысль о подобной политической комбинации», писал он, «не нова. Граф Буоль позаимствовал ее, как традицию, из архивов венских канцелярий, в которых покоятся обломки тройственного союза, заключенная в 1814 году, перед Венским конгрессом, по мысли, плодотворной в основании, князя Меттерниха и Талейрана, но, стараясь следовать примеру политики уже отжившей, принадлежащей к эпохе, в настоящем не существующей, граф Буоль должен был бы подумать о том, насколько такая комбинация ненадежна. Он должен был бы вспомнить, в особенности, как блаженной памяти Император Александр I сумел расстроить узкие расчёты своих противников предав все великодушному, но презрительному забвению, когда трактат тройственного союза попал ему в руки. Этот великий пример политики мудрой, потому именно, что она великодушна, придет, как я в том уверен, на мысль Государю Императору, когда он узнает о деле, следы коего я открыл спустя всего несколько дней по его совершении.

Не без смущения старался Валевский уверить Орлова, что согласие Франции на совокупное ручательство за Порту дано было Англии и Австрии еще осенью 1854 года, когда тюильрийский Двор не имел никакой надежды сблизиться с Россией. По словам его, император Наполеон III доля колебался исполнить это обещание и решился на это лишь для того, чтобы не навлечь на себя осуждения за нарушение данного слова. То же подтвердил сам император обоим нашим уполномоченными Орлову он выразил сожаление, что вынужден быль подписать трактат, в котором не признает ныне ни цели, ни надобности, ибо последний заключает лишь общие места, подходящие ко всем случайностям. На замечание Орлова, что ему понятны побуждения, руководившие Австрией и Англией, которые хотели поссорить нас с Францией и предупредить возможность союза её с Россией, Наполеон отвечал: «Когда я узнал от Валевского, что текст трактата вам еще не сообщен, я выразил ему неудовольствие, потому что это имело вид хитрости, на которую я не способен. Прошу вас уверить в том Императора Александра».

В еще более подробные объяснения вошел император французов с бароном Брунновым. «Я убежден», сказал он ему, «что насущные интересы Европы, для их обеспечения, нуждаются в соглашении Франции с Россией и Англией. Я старался поддержать мой союз с Великобританией, но в то же время имел в виду установить и доброе согласие с Россией. Если бы эти три державы пришли к общему соглашению, то, мне кажется, что они могли бы полюбовно разрешить все вопросы, какие только могут представиться. Вы не можете себе представить, как трудно было мне иногда привести англичан к какому-нибудь положительному решению. Так было по случаю установления плана кампании. Они постоянно колебались. Когда я считал какое-либо решение уже состоявшимся, оказывалось, что чрез несколько дней нужно опять заново обсуждать тот же вопрос. Это происходить от конституционных порядков страны, в которой правительство не всегда свободно» ни в своих желаниях, ни в действиях. Я представлю вам еще другой пример английской нерешительности. Когда на конференциях обсуждался вопрос об изменении бессарабской границы, я полагал, что можно устроить для вашего кабинета такой обмен: оставить неприкосновенною границу на Дунае и взамен, уступить некоторые пограничные пункты ваши в Азии. Я передал об этом лорду Кларендону, но он никогда не мог договориться до какого-либо практического решения. О желаемом им союзе Франции с Англией и, Россией, Наполеон III отозвался так: «На Востоке, как я полагаю, мы могли бы сгладить все затруднения; в Италии и Германии — думаю, — не существует между Россией и Францией никаких поводов к разномыслию. Поэтому наше соглашение представляется мне совершенно обеспеченным.

По подписании мира, конгресс заседал еще более двух недель и в это время им обсуждалось несколько частных вопросов, возбужденных преимущественно уполномоченными Франции и Сардинии: о занятии церковной области французскими и австрийскими войсками; о положении дел в Неаполе; вообще, о будущем Италии. В прениях по этим вопросам ваши уполномоченные участия не принимали, заявив, что возложенное на них поручение ограничивается заключением мира. Наполеон III сделал новую попытку завести на конгрессе речь о Польше, но предложение его, чтобы «слово милосердия и великодушие» было произнесено в её пользу, граф Орлов отклонил самым решительным образом. Он прямо объявил императору французов, что всякая мысль об улучшении положения этой страны в будущем, за безумие её в прошедшем, принадлежите единственно русскому Императору и что всякая инициатива, принятая в этом отношении кем-либо другим, может только ухудшить положение, вместо того, чтобы его улучшить. Сверх того, глубокое чувство долга пред своим Государем заставляешь его громко высказаться против иллюзий, возникших среди конгресса по вопросу, совершенно не подлежащему его обсуждению. «Прекрасный ответ» начертал собственноручно Император Александр на поле «донесения Орлова. «Эти слова», писал граф Алексей Федорович канцлеру, «как мне кажется, произвели удовлетворительное впечатление на императора Наполеона. Тем не менее, я должен сообщить вашему сиятельству, что, когда наши заседания уже приближались к концу, граф Валевский, в частном разговоре со мною, убедительно просил меня сказать на конференциях, от имени Государя Императора, несколько слов, благоприятных Польше. Не подлежит сомнению, что желание это внушено намерением доказать польской эмиграции, что интересы эмигрантов не забыты и что влияние Франции побудило сделать в их пользу заявление на самых конференциях. Хотя внушения эти и были переданы мне в самой дружеской форме, но я счел своим долгом положительнейшим образом разочаровать их. В этих видах, я не мог поступить лучше, как сообщив графу Валевскому мой разговор по этому предмету с Наполеоном. В самом деле, по отклонении мною требований императора, нельзя уже было ожидать, что я приму предложение его министра. Мне кажется, что граф Валевский пришел к очевидности этого вывода для своих размышлений®. Не менее решительный отпор встретил со стороны первого уполномоченного России и лорд Кларендон, когда вздумал, в частной беседе, заговорить с ним о том же, и граф Орлов, с законным самодовольством, мог заключить ряд своих донесений из Парижа следующими правдивыми словами: «Я вполне доволен тем, что мне не пришлось слышать имя Польши произнесенным на заседаниях, в присутствии представителей великих держав Европы. Всякий признаешь, что соглашение, подписанное в Париже пред лицом коалиции, является, смею сказать, миром почетным для нашего государства и соответственным достоинству его короны».

Конгресс завершил свои труды изданием декларации, которого провозгласил начала морского права, признанные всеми державами, в нем участвовавшими, и к коим они пригласили приступить все прочие государства: крейсерство объявлялось уничтоженным; нейтральный флаг признавался прикрывающим собственность неприятеля, а нейтральные товары неподлежащими захвату под неприятельским флагом, за исключением военной контрабанды; наконец, постановлялось, что блокада обязательна только тогда, когда действительно содержится морского силою, достаточною для преграждения доступа к неприятельским портам и берегам. Наши уполномоченные тем охотнее приложили свои подписи к этому акту, что провозглашенные им начала были те самые, которые положены Екатериною II в основание её знаменитой декларации 1780 года о вооруженном нейтралитете, и в течение целого столетия, упорно отвергались Англией, тогда как Россия занесла их в конвенцию с Северо-Американскими Соединенными Штатами, заключенную не далее, как накануне Восточной войны.

12-го мая состоялась прощальная аудиенция графа Орлова в Тюильрийском дворце, о которой он так доносил своему Двору: «Аудиенция у императора была вполне удовлетворительна. Он говорил со мною обо всем, вполне откровенно и поручил мне, на этот раз совершенно искренно, просить для него дружбы Государя Императора. Он надеется, что взаимные симпатии, существующая между обеими нациями, приобретут еще большую силу от согласия, установившаяся между их Государями. «Таково желание моего сердца», прибавил он в волнении, со слезами на глазах. Он говорил со мною также о Польше, по в смысле, совершенно согласном с намерениями Государя Императора. Считаю лишним упоминать о том, что было сказано им лично обо мне. Что же касается до будущая, то мне кажется, что слова Наполеона имеют значение истины». На депеше Орлова Император Александр надписал: «Все это очень хорошо, если только искренно».

Парижский мир обнародован Высочайшим манифестом о прекращении войны и о достижении главной её цели — улучшения участи восточных христиан, ценою уступок не важных в сравнении с тягостями войны и с выгодами умиротворения. Манифест заключался достопамятными словами, содержавшими как бы политическую программу нового царствования: «При помощи Небесного Промысла, всегда благодеющего России, да утверждается и совершенствуется её внутреннее благоустройство; правда и милость да царствует в судах её; да развивается повсюду и с новой силою стремление к просвещению и всякой полезной деятельности, и каждый, под сенью законов, для всех равно справедливых, равно покровительствующих, да насаждается в мире плодами трудов невинных. Наконец, и сие есть первое, живейшее желание наше, свет спасительной веры, озаряя умы, укрепляя сердца, да сохраняешь и улучшаешь более и более общественную нравственность, сей вернейший залог порядка и счастья».

III. Коронация. 1856.

Заключение мира имело ближайшим последствием разоружение. Расформированы резервные части; армия поставлена на мирную ногу. Распуская государственное ополчение, Император горячо благодарил ратников: «Вы покинули дома и семейства свои, чтобы делить с испытанными в боях войсками труды и лишения, являя вместе с ними пример терпения, мужества, готовности жертвовать всем за нас, за любезную нам и вам Россию. Многие из среды вашей запечатлели сей обет своею кровию, вкусив славную смерть в рядах защитников Севастополя. Вы показали свету, какое могущество духа живет в народе русском. Ныне положен конец войне, и мы можем, благодаря вас, именем отечества, за вашу верную службу, сказать вам: Идите с миром, ратники земли русской, возвращайтесь к домам, к семействам вашим, к прежним вашим занятиям и обязанностям, продолжая быть для сословий, из коих вы были призваны, примером того порядка и повиновения, которыми вы отличались постоянно в рядах государственного подвижного ополчения». Государь жаловал всем, «от генерала до ратника», отличительный знак ополчения — крест с надписью: «За веру, Царя и отечество», в память действительной службы во время войны. По высочайшему повелению, министр внутренних дел просил предводителей дворянства пригласить дворян-владельцев населенных имений принять меры к устройству и призрению отставных и бессрочно-отпускных нижних чинов, которые пожелают водвориться снова в родных деревнях и селах. Не забыты в изъявлении царской признательности и сестры милосердия, впервые совершившие свой высокий человеколюбивый подвиг на театре войны. Государь так отозвался о них в рескрипте на имя Великой Княгини Елены Павловны: «По вашей мысли учреждена моим Незабвенным Родителей Крестовоздвиженская община сестер милосердия, оказавшая, под вашим руководством, столь редкое самоотвержение и столь много существенных заслуг к облегчению страданий больных и раненых воинов». Заслуженная похвала воздана была и личной благотворительной деятельности Великой Княгини: «Высоки и прекрасны ваши дела: вами не одна отерта слеза, не одна исцелена рана храброго воина, не одно утешено и успокоено осиротевшее семейство. В вашем собственном сердце и в благословениях, которые вознесутся за вас к престолу Всевышнего, вы найдете себе лучшую награду; но на мне лежит душевный долг, который ныне исполняю, изъявляя вам мою искреннейшую благодарность за ваши достохвальные и незабвенные труды. Зная мой добрый и преданный мне народ, я уверен, что все и каждый разделяют со мною мои чувствования и повторяют в своих сердцах эти слова благодарности за дело пользы, добра и любви христианской».

В конце марта, Государь съездил в Москву, для присутствования при военном торжестве: столетнем юбилее Лейб-Гренадерского полка и даровал ему по этому случаю новое знамя; он возвратился в Петербург за неделю до дня своего рождения. К этому дню—17-го апреля готовились важные перемены в составе высшего управления Империи. В первые дни царствования, подобно генерал-адмиралу, вступили в действительное заведывание своими частями Великие Князья: генерал-инспектор по инженерной части Николай Николаевич и генерал-фельдцейхмейстер Михаил Николаевич; осенью 1855 года уволены: генерал-адъютант Бибиков от обязанностей министра внутренних дел, а граф П.А. Клейнмихель — главноначальствующего путями сообщений и публичными зданиями и заменены: первый — С.С. Ланским, а второй — К. В. Чевкиным. Теперь уволены по прошению: председатель Государственная Совета и Комитета Министров, князь А.И. Чернышев, военный министр, князь В.А. Долгоруков, и сорок лет пребывавший во главе дипломатическая ведомства граф Нессельроде. Особою благосклонностью отличался рескрипт к последнему. Ему ставилось в заслугу что в два предшедшие царствования, он являлся выразителем политики, целью которой было соблюдете трактатов и поддержание спокойствия в Европе, а за время последней войны, успокаивая враждебные умы на счет приписываемых России видов властолюбия, способствовал благополучно совершившемуся делу примирения. «Желая упрочить мир дружественными сношениями с иностранными державами», писал Государь, «я остаюсь уверенным, что, сохраняя вам звание государственного канцера, буду иметь в вас, по вашей опытности, полезнейшего сотрудника для достижения предположенной мною цели».

На освободившиеся места назначены: военным министром — генерал-адъютант Н. О. Сухозанет и министром иностранных дел — бывший посланник при австрийском Дворе и представитель России на вепсских совещаниях 1855 года, князь А. М. Горчаков. Первое в Империи место — председателя Государственного Совета и Комитета Министров — получил, по возвращении с парижского конгресса, граф Орлов, а его заменил в должности шефа жандармов и главного начальника III-го Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии бывший военный министр, князь В.А. Долгоруков.

При наступавшем повороте в направлении нашей внешней политики особенную важность придавал Император выбору лица для занятия посольского поста в Париже.

Место посла он предложил одному из заслуженнейших сотрудников своего отца, министру государственных имуществу графу П. Д. Киселеву.

«Я здесь прошу не о согласии, а о пожертвовании с вашей стороны», говорил он ему. Киселев принял назначение и был замещен во главе созданного им министерства В. А. Шереметевым.

Но кончине князя Паскевича, наместником Царства Польского и главнокомандующим Западною армией утвержден ведавший эти должности во время предсмертной болезни фельдмаршала князь М. Д. Горчаков, а исправляющим должность наместника кавказского и командующим отдельным кавказским корпусом, вместо уволенного по прошению Н. Н. Муравьева, назначен генерал-лейтенант князь А. И. Барятинский. Так, мало-по-малу, обновился составь правительства в лице большинства его членов.

17-го апреля издан Высочайший манифест:

«Вступив на прародительский всероссийский престол и нераздельные с ним престол Царства Польского и Великого Княжества Финляндского, посреди тяжких для нас и отечества нашего испытаний, мы положили в сердце своем дотоле не приступать к совершению коронования нашего, пока не смолкнет гром брани, потрясавший пределы государства, пока не престанет литься кровь доблестных христолюбивых наших воинов, ознаменовавших себя подвигами необыкновенного мужества и самоотвержения. Ныне, когда благодатный мир возвращаешь России благодатное спокойствие, вознамерились мы, по примеру благочестивых Государей, предков наших, возложить на себя корону и принять установленное миропомазание, приобщив сему священному действию и любезнейшую супругу нашу, Государыню Императрицу Марию Александровну. Возвещая о таковых намерениях нашему долженствующему при помощи Божией, совершиться, в августе месяце, в первопрестольном граде Москве, призываем всех наших верных подданных соединить усердные мольбы их с нашими теплыми молитвами: да излиется на нас и на царство наше благодать Господня; да поможет нам Всемогущий, с возложением венца царского, возложить на себя торжественный пред целым светом обет — жить единственно для счастия подвластных нам народов; и да направить Он к тому, наитием Всесвятого Животворящего Духа Своего, все помышления, все деяния наши».

Время, остававшееся до коронации, Государь употребил на поездки, представлявшиеся ему неотложными, в разные области Империи и за границу, для свидания с королем прусским.

Уже 9-го марта, Император, в сопровожден всех трех братьев, выехал в Финляндию и на следующий день, чрез Фридрихсгам, прибыл в Гельсингфорс. Но приеме должностных лиц края, дворянства, духовенства, Его Величество посетил православный храм и лютеранский собор, a затем отправился в Александровский университет, где, в большой аудитории, собраны были все студенты, к которым Государь и обратился с такими словами: «Блаженной памяти незабвенный родитель наш, желая доказать своему Великому Княжеству Финляндскому ту важность, которую он приписывал воспитанию юношества здешнего края, назначил меня канцлером этого университета, для того, чтобы Я служил прочною связью между ним и этим университетом. Ныне, волею Всемогущего, вступив на престол моих предков, я, в доказательство любви моей к этому университету, назначил канцлером его старшего сына моего и наследника престола, чтобы он также, в свою очередь, был залогом связи между мною и вами, как я был до этого между вами и моим отцом. Я уверен, что вы оцените это, и что финляндская молодежь станет так вести себя, что в состоянии будет служить примером для всякой другой молодежи. Будьте уверены в неизменности моих благосклонных чувств к вам, а я — полагаюсь на Вас. Оглушительные «ура!» отвечали студенты на речь Императора и затем пропели народный гимн. На другой день, Государь, прибыв в заседание Сената, занял в нем председательское кресло и изложил срои намерения относительно государственного устройства, нравственного и материального усовершенствования Финляндии.

Второй день заключился балом у генерал-губернатора Берга, а на третий — Император, посетив бал, данный в честь его городским обществом, ночью оставил Гельсингфорс. Тот же восторженный прием со стороны населения оказан был ему в Або и во всех местах его обратного следования: в Тамерфорсе, Тавастгусте, Вильманстранде и Выборге. Всюду появление его возбуждало восторг и надежды финляндцев, выразившиеся в надписи, начертанной на триумфальной арке в Або:

«Collectasque fugat nubes, solemque redaoit.

В начале мая, Александр Николаевич, чрез Москву и Брест-Литовск, отправился в Варшаву. В поездке сопровождали его министр статс-секретарь Царства Польского Туркул, скончавшийся в дороге, и министр иностранных дел князь А. М. Горчаков. В Варшаве съехались царские гости: Великая Княгиня Ольга Николаевна с супругом, наследным принцем Виртембергским, и великий герцог Саксен-Веймарский, прибывшие приветствовать Его Величество от имени императора австрийского — фельдмаршал-лейтенант князь Лихтенштейн и короля прусского — генерал-адъютант граф Грёбен; нарочные посланцы, привезшие ответы своих государей на известительную грамоту о воцарении: от королевы великобританской — лорд Грей и от короля бельгийцев — князь де-Линь. Туда же съехались в большом числе со всех концов Царства Польского губернские и уездные предводители дворянства, дворяне-помещики, придворные, кавалерственные и знатные дамы.

Принимая 11-го мая дворянских предводителей, сенаторов и высшее католическое духовенство, Государь произнес по-французски следующую знаменательную речь:

«Господа, я прибыл к вам с забвением прошлого, одушевленный наилучшими намерениями для края. От вас зависит помочь мне в их осуществлении. Но прежде всего, я должен вам сказать, что взаимное наше положение необходимо выяснить. Я заключаю вас в сердце своем, также как финляндцев и прочих моих русских подданных; но хочу, чтобы сохранен был порядок, установленный моим отцом. Итак, господа, прежде всего оставьте мечтания («Point de rêveries!»—слова эти Государь повторил дважды). Тех, кто захотел бы оставаться при них, я сумею сдержать, сумею воспрепятствовать их мечтам выступить из пределов воображения. Счастье Польши зависит от полного слияния её с народами моей Империи. То, что сделано моим отцом, хорошо сделано и я поддержу его дело. В последнюю восточную войну, ваши сражались наравне с прочими и князь Михаил Горчаков, бывший тому свидетелем, воздает им справедливость, утверждая, что они мужественно пролили кровь свою в защиту отечества. Финляндия и Польша одинаково мне дороги, как и все прочие части моей Империи. Но вам нужно знать, для блага самих поляков, что Польша должна пребывать навсегда в соединении с великою семьею русских Императоров. Верьте, господа, что меня одушевляют лучшие намерения. Но ваше дело — облегчить мне мою задачу, и я снова повторяю: Господа, оставьте мечтания! оставьте мечтания! Что же касается до вас, господа сенаторы, то следуйте указаниям находящаяся здесь наместника моего, князя Горчакова; а вы, господа, епископы, не теряйте никогда из виду, что основание доброй нравственности есть религия и что на вашей обязанности лежит внушить полякам, что счастие их зависит единственно от полного их слияния со святою Русью.

Польское общество было представлено Императору на бале, данном наместником, 12-го мая, в королевском замке. За этим балом следовали два другие: 14-го — от польского дворянства и 15-го — от варшавского городского общества.

Дворянский бал отличался необычайным блеском, пышностью, многолюдством и оживлением. Бал открылся польским: в первой паре шел Государь с графиней Потоцкой, во второй — генерал граф Красинский вел великую княгиню Ольгу Николаевну. На другой день, 15-го мая, Его Величество пожелал лично выразить свое удовольствие комитету, занимавшемуся устройством праздника, и объявить ему о даровании польским эмигрантам права возвратиться на родину. «Я очень рад, господа», сказал Государь, «объявить вам, что мне было весьма приятно находиться в вашей среде. Вчерашний бал был прекрасен. Благодарю вас за него. Я уверен, что вам повторили слова, с которыми я обратился к представителям дворянства, при их приеме, пять дней тому назад. Будьте же, господа, действительно соединены с Россией и оставьте всякие мечты о независимости, который нельзя ни осуществить, ни удержать. Сегодня повторяю вам опять: я убежден, что благо Польши, что спасение её требует, чтобы она соединилась навсегда, полным слиянием, с славною семьею русских Императоров, чтобы она обратилась в неотъемлемую часть великой всероссийской семьи. Сохраняя Польше её права и учреждения, в том виде, в каком даровал их ей мой отец, я твердо решился делать добро и благоприятствовать процветанию края. Я хочу обеспечить ему все, что может быть ему полезно и что обещано или даровано моим отцом; я ничего не изменю. Сделанное моим отцом — хорошо сделано; царствование мое будет продолжением его царствования; но от вас зависит, господа, сделать эту мою задачу выполнимою; вы должны помочь мне в моем деле. На вас ляжет ответственность, если мои намерения встретят химерическое сопротивление. Чтобы доказать вам, что я помышляю об облегчениях, предупреждаю вас, что я только что подписал акт об амнистии; я дозволяю возвращение в Польшу всем эмигрантам, которые будут о том просить. Они могут быть уверены, что их оставят в покое. Им возвратят их прежние права и не будут производить над ними следствия. Я сделал лишь одно исключение, изъяв старых, неисправимых, и тех, которые, в последние годы, не переставили составлять заговоры или сражаться против нас. Все возвратившиеся эмигранты могут даже, по истечении трех лет раскаяния и доброго поведения, стать полезными, возвратясь на государственную службу. Но прежде всего, господа, поступайте так, чтобы предположенное добро было возможно, и чтобы я не был вынужден обуздывать и наказывать. Ибо если, по несчастию, это станет необходимыми то до это хватить у меня решимости и силы: не вынуждайте же меня к тому, никогда».

Один из предводителей дворянства, граф Езерский, хотел было возражать, но Государь прервал его:

«(Поняли-ли вы меня? Лучше награждать, чем наказывать. Мне приятнее расточать похвалу, как я делаю это сегодня, возбуждать надежды и вызывать благодарность. Но знайте также, господа, и будьте в том уверены, что если это окажется нужным, то я сумею обуздать и наказать, и вы увидите, что я накажу строго. Прощайте, господа».

Проведя в Варшаве шесть дней, Император Александр с сестрою и зятем, а также с великим герцогом саксен-веймарским, отправился в Берлин. По пути присоединился к ним Великий Князь Михаил Николаевич. Их встретил в Фюрстенвальде король Фридрих-Вильгельм IV с тремя братьями и все, вместе, к вечеру 17-го мая, прибыли в замок Сансуси, где уже находилась вдовствующая Императрица Александра Феодоровна. Поводом к посещению прусского Двора было желание Государя лично благодарить дядю за дружественное расположение Пруссии к России, во время последней восточной войны. Не зная о тяготении прусской дипломатии к нашим противникам в первый период этой войны, он, в самый день своего воцарения, писал королю Фридриху-Вильгельму: «Я глубоко убежден, что пока оба наши государства останутся в дружбе, вся Европа может еще быть спасена от всеобщего разрушения; если же нет, то горе ей, ибо это последняя узда для революционной гидры». В другом письме, которым Государь поздравлял короля с наступлением нового 1856 года, находятся следующие строки: «Останемся навсегда друзьями и испросим благословение Всевышнего на наш двойственный союз. Будьте уверены, дорогой дядя, что я вечно останусь вам признателен за столь блестящее положение, которое вы сумели сохранить для Пруссии, во все продолжение этого кризиса, и которое было нам столь полезно. Да воз наградить вас за это Бог!»

Четыре дня, проведенные Императором Александром при прусском Дворе, прошли обычным порядком. При первой встрече в Фюрстенвальде монархи обнялись и затем обменялись рапортами о состояли русской и прусской армий; 18-го мая происходил парад Потсдамскому гарнизону; 19-го — гарнизону Берлинскому, а 21-го—ученье 3-ыу уланскому Императора Всероссийского полку, которому король пожаловал вензель августейшего шефа на эполеты.

Пока Государь проводил свободное от смотров и учений время в кругу королевской семьи, сопровождавший его князь А. М. Горчаков совещался с первым министром бароном Мантейфелем, давшим в честь его обед.

Перед отъездом Императора, глава Прусского кабинета получил следующую Высочайшую грамоту: «Ревностное служение ваше верному нашему союзнику и другу, его Величеству королю Прусскому, приобрели вам право на искреннее наше уважение. В ознаменование оного и особенного нашего к вам благоволения за постоянную заботливость вашу об упрочении дружественных сношений между Россией и Пруссией, пожаловали мы вас кавалером ордена св. Андрея Первозванного».

Александр Николаевич, простясь с августейшею матерью, отправившеюся на воды в Вильдбад, отбыл из Потсдама, в ночь с 21-го на 22-е мая.

Обратный путь Его Величества лежал на Митаву, Ревель и Ригу.

Восторженный прием в трех этих городах был подготовлен императорскими грамотами, подтверждавшими права и преимущества дворянства Эстляндского, Ллифляндского, Курляндского и Эзельского, «елико они сообразны с общими государства нашего законами и учреждениями».

Такие же грамоты были пожалованы впоследствии и городам: Ревелю, Риге, Дерпту и Пернову.

Во всех трех губернских городах Государь удостоил принять бал, данные от дворянства, а в Риге и от горожан. Хоровые и музыкальный общества устраивали в честь его серенады и факельные шествия. Громкое «ура!» не смолкало на пути его. 29-го мая Император сел в Ревеле на пароход «Грозящий», и на другой день, высадился в Петербурге, встреченный радостными кликами столичного населения.

Как и в царствование Николая I, Двор провел июнь в Царском Селе, июль и половину августа в Петергофе, за исключением шести дней — от 13-го по 19 е июля, — когда Государь с Императрицею съездили в Гапсаль, чтобы навестить пользовавшихся там морскими купаньями детей своих.

14-го августа вся царская семья выехала по железной дороге в Москву и остановилась в Петровском дворце; 17-го состоялся торжественный въезд в первопрестольную столицу.

Въезд государя императора в Москву для коронования в 1856 году.
Книга. История царствования императора Александра II /в картинах/ Л. 31, илл. 29. СПб, 1882 г.
Зейфер Г. (Гравер). г. Санкт-Петербург, 1882 г.
Печать «Великого князя Георгия Александровича полка». Илл. 80. Кол-во л. 132. Бумага, печать, 35х25 см.
ГБУК Московской обл. "Государственный музей-заповедник "Зарайский кремль"

При звоне колоколов и громе орудий, посреди громадного стечения народа, Государь въехал в Москву верхом, окруженный всеми Великими Князьями, в числе которых находились два его старших сына — Цесаревич Николай и Великий Князь Александр Александровичи.

Объявление ярославского полицмейстера К.Н. Алкалаева-Калагеоргия о
Божественной литургии в Кафедральном соборе по случаю коронования
и священного миропомазания Александра II и императрицы Марии Федоровны 26 августа.
Российская империя, Ярославль, 25 августа 1869 г. Бумага, типографская печать, 14х21,3 см. ГИМ

У въезда в столицу встретил Государя Московский военный генерал-губернатор; в Земляном городе — городская дума и магистрат; в Белом городе — московское дворянство с губернским предводителем во главе; у Воскресенских ворота — Московский гражданский губернатор и чины присутственных мест; у Спасских ворот — Московский комендант с его штабом; у Успенского собора — Правительствующей Сенат.

Их Величества и Их Высочества, сойдя с коней и выйдя из экипажей у часовни Иверской Божией Матери, приложились к чудотворной иконе.

На паперти Успенского собора вышли к ним на встречу Св. Синод и высшее духовенство, с крестом и Св. водою. Государь и Императрицы, войдя в собор, прикладывались к мощам Московских чудотворцев, а оттуда, в предшествии высокопреосвященного Филарета (Дроздова), митрополита Московского, прошли в соборы Архангельск и Благовещенский и наконец, чрез Красное Крыльцо вступили в Кремлевский дворец, на пороге которого, верховный маршал князь С. М. Голицын поднес, по древнему русскому обычаю, хлеб-соль.

Разукрашенная Москва имела вид крайне оживленный, радостный, праздничный. В нее стеклись с разных концов России представители всех сословий: предводители дворянства, губернские и уездные; городские головы; депутаты подвластных России и азиатских народов; волостные старшины государственных крестьяне. Вся гвардия была из Западной армии направлена к Москве и расположена частью в городе, частью лагерем в его окрестностях.

Двор, генералитета, высшие государственный учреждения — Сенат, Синод и Государственный Совет, — в полном составе, прибыли туда же для присутствования на всенародном торжестве.

Родственные Дворы прислали своими представителями принцев крови: Прусский — племянника короля, сына принца Прусского Фридриха-Вильгельма; Гессенский — принца Людвига; Баденский — принца Вильгельма.

Великие державы снарядили чрезвычайные посольства: императора французов представлял граф Морни, императора австрийского — князьЭстергази, королеву великобританскую — лорд Гренвиль.

В продолжение трех дней, герольды, сопровождаемые трубачами и литаврщиками, разъезжали по столице, громогласно возвещая о предстоявшем торжестве коронования, назначенном на 26-е августа. Оно совершилось в этот достопамятный день, в Большом Успенском соборе, по чину венчания на царство русских государей, установленному со времен царя Иоанна IV Грозного.

Шествие в Кремль для коронования 26 августа 1856 года.
Книга. История царствования императора Александра II /в картинах/ Л. 37, илл. 35. СПб, 1882 г.
Печать «Великого князя Георгия Александровича полка». Илл. 80. Кол-во л. 132.

Священнодействовал митрополит Московский Филарет, в сослужении митрополитов, С.-Петербургского — Никанора и Литовского — Иосифа, восьми архиепископов и епископов и двух протопресвитеров.

При входе в собор маститый иерарх приветствовал Императора краткою речью:

«Благочестивейший, Великий Государь! Преимущественно велико твое настоящее пришествие. Да будет достойно его сретение. Тебя сопровождает Россия; Тебя сретает церковь. Молитвою любви и надежды напутствует тебя Россия. С молитвою любви и надежды приемлет тебя церковь. Столько молитв не проникнут-ли в небо? Но кто достоин здесь благословить вход твой? Первопрестольник сей церкви, за пять веков доныне предрекший славу Царей на месте сем, Святитель Петр, да станет пред нами и чрез его небесное благословение, благословение пренебесное да сойдёт на тебя и с тобою на Россию».

Государь занял место на приготовленном для него, посреди собора, престоле Великого князя Иоанна III; царствующая Императрица — на престоле царя Михаила Феодоровича; вдовствующая — на престоле царя Алексея Михайловича. Громким, хотя и дрожащим от волнения голосом, прочитал Александр Николаевич исповедание православной веры; когда митрополит, пред возложением порфиры и короны, читал установленные молитвы, Государь низко наклонил голову, которую высокопреосвященный Филарет накрыл концом своего омофора.

Коронование Александра II в Успенском соборе 26 августа 1856 г.
Лит. Е. Стрельцовой, Изд. П.Н. Шарапова. 1856 г. Москва, 1856 г.
Бумага, литография, 58х44 см. ГИМ

Возложив на себя венец царей, Император прикоснулся им головы коленопреклоненной супруги. Затем, сам стал на колени и произнес во всеуслышание молитву, в которой испрашивал благословение Всевышнего на предстоявший ему царственный подвиг, моля о ниспослании ему «духа владычня, духа премудрости и ведения, духа совета и крепости».

Крупные слезы катились, по лицу до глубины души растроганная, Монарха. Государь встал — и все находившиеся в храме опустились на колени, благоговейно внемля благодарственной молитве прочитанной митрополитом Филаретом.

Раздалось торжественное «Тебе Бога хвалим»!

Примечание:

Тебя, Бога, хвалим (Те Deum laudamus). Гимн св. Амвросия Медиоланского, созданный в конце IV столетия.
Поётся обычно либо на 3-й тропарный глас, либо в обработке Д. С. Бортнянского. Это произведение завершает последование благодарственных молебнов, молебна после литургии в Неделю Торжества Православия, в конце новогоднего молебна. Кроме того оно исполняется на праздничных концертах духовной музыки.

Тебе́ Бо́га хва́лим, Тебе́ Го́спода испове́дуем, Тебе́ преве́чнаго Отца́ вся земля́ велича́ет; Тебе́ вси А́нгели, Тебе́ Небеса́ и вся Си́лы, Тебе́ Херуви́ми и Серафи́ми непреста́нными гла́сы взыва́ют: Свят, Свят, Свят Госпо́дь Бог Савао́ф, по́лна суть Небеса́ и земля́ вели́чества сла́вы Твоея́.

Тебе́ пресла́вный апо́стольский лик, Тебе́ проро́ческое хвале́бное число́, Тебе́ хва́лит пресве́тлое му́ченическое во́инство; Тебе́ по всей вселе́нней испове́дует Свята́я Це́рковь: Отца́ непостижи́маго вели́чества, покланя́емаго Твоего́ и́стиннаго и Единоро́днаго Сы́на, и Свята́го Уте́шителя Ду́ха.

Ты Царю́ сла́вы, Христе́, Ты Отца́ присносу́щный Сын еси́; Ты ко избавле́нию прие́мля челове́ка, не возгнуша́лся еси́ Деви́ческаго чре́ва; Ты одоле́в сме́рти жа́ло, отве́рзл еси́ ве́рующим Ца́рство Небе́сное; Ты одесну́ю Бо́га седи́ши во сла́ве О́тчей, Судия́ приити́ ве́ришися.

Тебе́ у́бо про́сим: помози́ рабо́м Твои́м, и́хже честно́ю Кро́вию искупи́л еси́, сподо́би со святы́ми Твои́ми в ве́чной сла́ве Твое́й ца́рствовати. Спаси́ лю́ди Твоя́, Го́споди, и благослови́ достоя́ние Твое́, испра́ви я́, и вознеси́ их во ве́ки.

Во вся дни благослови́м Тебе́, и восхва́лим и́мя Твое́ во век, и в век ве́ка. Сподо́би, Го́споди, в день сей без греха́ сохрани́тися нам. Поми́луй нас, Го́споди, поми́луй нас; бу́ди ми́лость Твоя́, Го́споди, на нас, я́коже упова́хом на Тя; на Тя, Го́споди, упова́хом, да не постыди́мся во ве́ки. Ами́нь.

«Тебе Бога хвалим» - Хор донских казаков под управлением Сергея Жарова.

Из частной коллекции протоиерея А. Диаконова. Реставратор А. Семенов.

Началось шествие из Успенского собора в соборы Архангельский и Благовещенский.

Государь шел с Императрицей под балдахином, в порфире и короне, держа в одной руке скипетр, в другой — державу, и прежде чем вступить в Кремлевский дворец, с Красного Крыльца поклонился народу.

Высочайший обеденный стол происходит в Грановитой Палате.

Государь восседал на троне посреди обеих Императриц.

Приглашенные: высшее духовенство и особы первых двух классов заняли места за столом, лицом к Их Величествам.

Митрополит Филарет благословил трапезу.

При пушечной пальбе пили здоровье Императора, Императриц, всего царского дома, духовных особ и всех верноподданных.

Архиереи обедали в мантиях и клобуках.

Среди них выделялся архиепископ Кесарийский Василий, во время обеда не перестававший плакать, чем и обратил на себя внимание Государя, приказавшего спросить: отчего он плачет? «Плачу от радости», отвечал греческий иерарх, «видя торжество русского Царя; плачу от горести, потому что мы, православные жители Малой Азии, страдаем под игом агарян».

Вечером Кремль и вся Москва озарились бесчисленным множеством огней. Иллюминация повторилась и в следующие два дня. На ярко освещенных улицах и площадях, народ московский ликовал до поздней ночи.

В день священного коронования, Император Александр подписал манифест, начинавшийся такими словами: «В сей торжественный день, когда, испросив благословение Всевышнего, мы возложили на себя венец наших предков, первою нашею, мыслью было, как всегда, благоденствие любезной нам России. Повторяя при священном обряде коронования обет, произнесенный нами в самый час вступления нашего на прародительский престол: иметь постоянною, единою целью трудов и попечений наших утверждение, возвышение сего благоденствия, в настоящем и будущем времени, мы не могли, с тем вместе, не обратиться к воспоминанию о событиях недавно минувших лет, ознаменованных тягостными испытаниями, по и примерами высокой доблести и новыми доказательствами беспредельной, нелицемерной преданности верных подданных наших всех состояний к Престолу и Отечеству, —доказательствами, на кои незабвенный родитель наш взирал как на отраду, Небесным Промыслом ему ниспосылаемую. Сие воспоминание сохранится на веки в сердце нашем и конечно перейдет к отдаленнейшему потомству. Но мы желаем возбужденные ими в нас чувства, еще раз, при нынешнем торжестве, изъявить всенародно установлением некоторых особых знаков отличия и особо обращаемым к каждому из сословий в государстве выражением нашего благоволения и признательности».

На подобие медали, пожалованной защитникам Севастополя, учреждалась, в память минувшей войны, светлая бронзовая медаль с вензелевым изображением Императоров Николая I и Александра II и надписью: «На Тя, Господи, уповахом, да не постыдимся во веки».

Щедрою рукою излил Император царские милости на ближайших к своему престолу слуг. Ветеран наполеоновских войн, бывший много лет вождем наших военных сил на Кавказе, генерал-адъютант князь М. С. Воронцов произведен в генерал-фельдмаршалы. В княжеское Российской Империи достоинство возведен председатель Государственного Совета граф А. Е. Орлов, в графское — обер-камергер Рибопьер, обер-гофмейстер Олсуфьев, генерал-адъютант Сумароков, а генерал-губернатор Финляндии Берг— в графское достоинство Великого Княжества Финляндского.

Доброе сердце Александра Николаевича, полное жалости и сострадания к несчастным и обездоленным, сказалось в целом ряде милостей, льют и всякого рода облегчений, коих коронационный манифест перечисляет более тридцати категорий, не считая тех, что дарованы жителям Царства Польского и Финляндии. Отметим здесь главнейшие: повсеместная народная перепись во всей Империи для исправления податей и других сборов; обещание, в продолжение текущего 1856 года и следующих трех лет, не производить рекрутского набора, «если Бог благословит продолжением твёрдого мира и никакие чрезвычайные обстоятельства не сделают набора необходимым»; выдача обществам и помещикам зачетных рекрутских квитанций за всех убылых ратников государственного ополчения; сложение и исключена со счетов разных недоимок и взысканий по уплате податей и казенным начетам или растратам; прощение и освобождение содержащихся под стражей несостоятельных должников. Сверх того, облегчена участь осужденных по всем родам преступлен: одни прощены, другим сокращены сроки наказания; освобождены от полицейского надзора лица, оставленные в подозрении по судебным приговорам, a те, что состояли под следствием и судом за преступления, не влекущие лишения или ограничения прав состояния — освобождены от следствия и суда. Преступники, приговоренные к наказанию плетьми с наложением клейма, освобождены от этого наказания. Облегчено положение лиц, присужденных к каторге или сосланных на поселение или шитье, которые приобрели на то право безукоризненным поведением. Разрешено возвращение в отечество всем, удалившимся из России без установленных видов. Отменена высокая пошлина с заграничных паспортов.

Венцом царского милосердия было великодушное прощение государственных преступников, лишенных всех прав состояния и сосланных в Сибирь или сданных в солдаты по делу о тайных обществах 1825 года и по заговору Петрашевского, в 1849 году. Им дозволено возвратиться с семействами из мест, ссылки и жить, где пожелают, в пределах Империи, за исключением обеих столиц. Осужденным и детям их возвращены титулы и потомственное дворянское достоинство.

На другой день после коронации, Их Величества принимали поздравления в Андреевской зале Кремлевского дворца.

В дни, следовавшие за коронацией, происходили беспрерывные блестящие празднества: два бала и маскарад в Кремлевском дворце, парадный спектакль в Большом театре, бал у послов французского и австрийского. К сожалению, дождь помешал полному успеху народного праздника на Ходынском поле и фейерверку.

Общий подъем духа, радостное возбуждение русского общества, повсеместное пламенное сочувствие благим начинаниям великодушного и милосердого Государя выразились в обеде, на который, 3-го сентября, собрались находившиеся в Москве деятели мысли и слова, ученые, писатели и художники.

Государь и семья его оставались в первопрестольный еще целый месяц.

19-го сентября они провели весь день в Лавре св. Сергия, 23-го выехали из Москвы и 24-го прибыли в Царское Село. 2-го октября Их Величества торжественно вступили в С.-Петербург, по тотчас же возвратились в Царское Село и только к именинам Наследника, 6-го декабря, переехали на жительство в Зимний дворец.

IV. Сближение с Францией. 1856-1857.

Назначение князя А. М. Горчакова министром иностранных дел, на место удалившегося на покой канцлера, графа Нессельроде, означало поворот во внешней политике России. Извещая наших дипломатических представителей о своем вступлении в должность, новый министр лишь в общих выражениях упомянул о направлении, указанном ему волею Государя, «Мир, заключенный в Париже», писал он, «является началом новой политической эры. Волнения ожесточенной борьбы заменяются сношениями, полными взаимной благосклонности. Этот результат, столь желательный, может быть достигнуть лишь доверием, которое мы внушаем и тем, что сами испытываешь Государь Император надеется, что чувства, одушевляющие его в этом смысле, будут разделены всеми правительствами, которые, по окончании войны, снова вступают в свободное распоряжение своими интересами».

Несколько времени спустя, в Москве, накануне коронации, князь Александр Михайлович имел случай более подробно развить мысль, положенную в основании его политической программы. Поводом к тому послужили два вопроса, стоявшие на очереди европейской дипломами: о продолжавшемся, по окончании войны, занятии Греческого королевства англо-французскими войсками и о давлении, производимое Дворами Парижским и Лондонским на Неаполитанского короля, чтобы побудить его ввести в Неаполе представительный образ правления. Русский министр находил, что как то, так и другое, противно основному началу между народных сношений: уважению права независимости государств. Он энергично высказывался против ничем не оправдываемого оставления в Греции чужеземных войск, вопреки воле короля Оттона и чувствам эллинского народа, и столь же решительно осуждал вмешательство Франции и Англии в отношения короля Фердинанда в его подданных. «Менее, чем когда-либо,» доказывал он, «позволительно ныне в Европе забывать, что государи равны между собою и что взаимные их отношения обусловливаются, не пространством их территорий, а святостью присущих им прав.

Желать добиться от короля Неаполитанского уступки по внутреннему управлению его государством, посредством угроз или угрожающих демонстраций — значить заменить его власть своею, управлять вместо него, провозгласить без прикрась право сильного над слабы м.

Переходя от двух частных вопросов к изложению общей политической системы, принятой Императором Александром II со дня вступления на престол, князь Горчаков продолжал:

Император желает жить в добром согласии со всеми правительствами. Его Величество находит, что лучшее к тому средство — не скрывать своего образа мыслей, ни в одном из вопросов, касающихся народного права в Европе. Единения с теми, кто в течении многих лет поддерживали с нами начала, коим Европа обязана миром, продолжавшимся более четверти столетия, уже не существуете более в прежней целости. Результате этот произошел помимо воли нашего августейшего Государя. Обстоятельства возвратили нам полную свободу действий. Император решился посвятить преимущественную заботливость благосостоянию своих подданных и сосредоточить на развитии внутренних средств страны деятельность, которая будет распространяться за пределы Империи лишь когда того безусловно потребуют положительные пользы России. Россию упрекают в том, что она заключается в одиночестве и хранит молчание в виду явлений, не согласных ни с правом, ни со справедливостью. Говорят, Россон дуется. Нет, Россия не дуется, а сосредоточивается в самой себе. (La Russie boude, dit-on. La Russie не boude pas. La Russie se recueille). Что же касается до молчания, в котором нас обвиняют, то мы могли бы напомнить, что еще недавно искусственная коалиция была организована против нас, потому что голос наш возвышался каждый раз, когда мы считали это нужным для поддержания права. Деятельность эта, спасительная для многих правительств, по из которой Россия не извлекла для себя никакой выгоды, послужила лишь поводом к обвинению нас не весть в каких замыслах всемирного господства. Мы могли бы укрыть наше молчание под впечатлением этих воспоминаний. Но такое положение не представляется нам приличествующим державе, которой Провидение определило в Европе то место, что занимаете Россия. Настоящая депеша, которую я вам пишу по повелению Его Императорского Величества, доказываете, что наш августейший Государь не ограничивается такою ролью, когда считаете долгом высказать свое мнение. Так будет и впредь, каждый раз, когда доведется России возвысить свой голос в пользу права или, когда достоинство Императора потребует, чтобы он не скрывал своих мыслей. Что же касается до введения в действие наших вещественных сил, то Император предоставляете это свободному своему усмотрению. Политика нашего августейшего Государя национальна, по она не своекорыстна, и, хотя Его Императорское Величество ставите в первом ряду пользы своих народов, но не допускает и мысли, чтобы даже удовлетворено их могло извинить нарушение чужого права».

Произведший сильное впечатление в Европе, циркуляр русского министра иностранных дел красноречиво и убедительно выражал личный взгляд Императора Александра II на отношения России к иностранным державам. Сам князь Горчаков вполне разделял его; у него, как и у Государя, была одна общая цель: мирными способами достигнуть отмены стеснительных для России и унизительных для её достоинства постановлений парижского трактата. Но относительно средств к достижению цели нельзя не заметить некоторого оттенка между мыслями Императора и его министра. Как тот, так и другой, негодовали на Австрию за её вероломство, a Англию признавали нашим естественным и непримиримым противником. У Александра Николаевича больше лежало сердце к Пруссии, «двойственным союзом с которой желал он заменить распавшееся соглашение трех «охранительных» держав. Но такой договор со слабейшею из соседних держав князь Горчаков признавал недостаточным для возвращения России прежнего её значения в Европе, и к этому результату надеялся прийти путем сближения с Францией. Государь соглашался на такую попытку, хотя личные стремления Наполеона III к изменению порядка, установленного в Европе Венским конгрессом и революционные приемы внешней политики императора французов, не внушали ему ни сочувствия, ни доверия.

Как бы то ни было, чрезвычайному французскому послу, графу Морни, оказан был при нашем Дворе самый почетный и ласковый прием. 26-го июля Государь принял его в Петергофе, чрезвычайно радушно, и приветствовал следующими словами: «Я рад вас видеть здесь. Присутствие ваше означаете конец положению, к счастью уже не существующему, и которое не должно более возвращаться. Я очень благодарен императору Наполеону и никогда не забуду благосклонного влияния, оказанного им в нашу пользу на ход переговоров. Граф Орлов сообщил мае также, что он не мог нахвалиться графом Валевским. Прошу вас поблагодарить его». Император заметил по этому поводу, что в Орлове Наполеон имеет горячего друга, оставшегося и по возвращении из Парижа под его личным обаянием: «Не могу достаточно повторить вам, как счастлив я, видя все эти признаки сближения, и если у войны была хорошая сторона, то она состоит в том, что война показала нам, как велики симпатии обоих народов друг ко другу и взаимное уважение обеих армий».

Выразив послу удовольствие по поводу того, что на него пал выбор императора французов, Государь объявил, что сам последовал примеру Наполеона, назначив своим представителем при нем одного из высших государственных сановников, личного своего друга и друга покойного отца, графа Киселева, пользующаяся полным его доверием. Повтори в, что живейшее желание его заключается в установлении доброго согласия между Росшею и Францией, Его Величество заметил: «Такова была в сущности политика моего отца. Я искренно сожалел о недоразумении между им и вами. Что до меня касается, то вы можете положиться, даю вам в том честное слово, на прямоту и искренность моих намерений, и если когда-нибудь, граф, в уме вашем возникнут Какие-либо сомнения, то обратитесь прямо ко мне; вы всегда найдете меня готовым выслушать вас и откровенно объясниться с вами».

С переездом в Москву, на время коронации, отзывы Морни становились все более и более благоприятными России. Он сообщал Наполеону III, что Государь обходится с ним, как ни с одним из других послов, его сотоварищей; что при всякой встрече, Великие Князья и Великие Княгини не упускают случая осведомиться о здоровье императора и Императрицы французов, в выражениях самых любезных и приветливых. О князе Горчакове он отзывался, как о человеке с живым, острым умом, щеголяющем независимостью своих мнений и утверждающему что принял портфель только для того, чтобы доставить торжество своим убеждениям. Политическую программу русского министра Морни излагал так:

Никогда России не следовало ссориться с Францией, её естественною союзницею по множеству причин, которые перечисляет князь Горчаков. Франция — великая нация, прекрасно управляемая. К императору Наполеону питает он полное сочувствие и удивление. С ним ласково обходилась королева Гортензия. Он сохранил данный ею в Италии талисман. Император Александр, в бытность Великим Князем, не одобрял политики Императора Николая. Он понимает, что императору Наполеону, для того, чтобы управлять французским народом, нужна широкая свобода действий. Министр не хочет стеснять ее, ни мешать ей, и рад был бы установить продолжительные и прямодушные сношения между двумя императорами, не пугая, впрочем, Англии. Наконец, он остался бы доволен, если бы ему удалось сохранить нынешние отношения свои: прекрасные с Францией, хорошие с Англией, прескверные с Австрией. Только, чем ниже пало значение России, тем скорее желал бы он его восстановить. «И это довольно понятно» — заключал французский посол.

Морни был очарован милостью и ласкою Императора Александра, о котором писал Наполеону III по возвращении из Москвы в Петербург: «Между нами сказать, нельзя быть любезнее этого Государя. Все, что я знаю о нем, о его семейных отношениях, дружественных связях, и, должен прибавить, о действиях его по внутреннему управлению, носить отпечаток прямодушие, справедливости, даже рыцарского духа. Он не злопамятен, полон уважения к старым слугам своего отца и своей семьи, даже когда они плохо им служили. Он никого не оскорбляешь, верен слову, чрезвычайно добр. Невозможно не полюбить его. Он обожаем своим народом, и в его царствование Россия дышит свободно, чего не было при покойном его отце. Он, быть может, не столь театрален, как Император Николай, но я не сомневаюсь, что он больше принесет пользы своей родине, во всех отношениях и в несколько лет, чем его отец во все продолжение своего царствования». Не менее сочувственно, чем о Государе, продолжал отзываться Морни и о его министре: «Князь Горчаков и я, мы не переговариваемся как посол с министром, а как два друга. Его прежняя политика согласуется с новым положением; он рад установившемуся между нами согласию и делает что может, дабы сохранить его».

В Париже не меньше чествовали и ласкали Киселева, чем в Петербурге Морни. Стремясь завязать непосредственные сношения с русским царственным домом, в конце 1856 года, Наполеон III пригласил Великого князя Константина Николаевича посетить французскую столицу, а Императрица Евгения выразила при этом желание, чтобы брат русского Императора приехал в Париж в начале весны, когда окрестности этого города являются наиболее привлекательными.

Проведя весь великий пост в Ницце, где имела пребывание Императрица Александра Фёдорова, Константин Николаевич в первый день Пасхи пришел на пароходе «Олаф» в Тулон. Там приняли его, как генерал-адмирала, со всеми почестями, подобающими этому званию. В Тулоне остался он целую неделю, осматривая суда французской средиземной эскадры, военный порт и все его принадлежности, и 18-го апреля прибыл в Париж, где ему были отведены покои в павильоне Марсан Тюильрийского дворца.

В семнадцатидневное пребывание Великого князя в Париже император французов не раз имел с ним продолжительные совещания о политике. Он говорил своему гостю, что события Крымской войны отошли уже в область истории, и что, поэтому, можно и должно рассуждать о них вполне хладнокровно и беспристрастно, тем более, что обе стороны и ошибки делали, и стяжали лавры; что в Европе возможны разные усложнения и возникновение новых важных вопросов; что хорошо было бы, если бы Россия, Франция и Англия заблаговременно обсудили и решили, как им действовать сообща. Можно ожидать в близком будущем волнений в Италии, с целью объединения, и восстаний христиан в Турции. В обоих случаях, Наполеон III, признавал желательным образование как на Аппенинском, так и на Балканском полуострове федераций из небольших отдельных государств. Он выказал большое презрение к Австрии, а о Пруссии сказал, что не следует препятствовать ей округлять свои владения. Наконец, он повторил Великому Князю вопрос, уже предложенный им графу Орлову во время конгресса: «Не захочет-ли Россия присоединить Галицию?» Его Высочество, разумеется, уклонился от определенного ответа.

Поездка в Париж Великого князя Константина Николаевича была первым шагом к личному сближению двух императорских дворов, русского и французского; вторым — должно было служить свидание самих императоров. О нем давно уже толковали в Европе. Тотчас по заключении мира, представитель Пруссии при Германском сейме фон-Бисмарк-Шёнгаузён, зорко следивший со своего наблюдательного поста за ходом европейской политики, сообщил берлинскому Двору распространенный во Франкфурте слух о намерении Александра II посетить французскую столицу. Двукратное путешествие по Германии, предпринятое русским Императором в 1&57 году, дало новую пищу догадкам и предположениям.

После разрешения от бремени Императрицы Марии Александровны пятым сыном, нареченным Сергием, врачи предписали Её Величеству лечение водами в Киссингене. Государь и Государыня с августейшими детьми 11-го июня отплыли из Петербурга на пароходе «Грозящий» и высадились на берег в Киле, в Голштинии, откуда, чрез Гамбург и Ганновер, направились, сначала в Дармштадт, а потом в Вильдбад, где находилась вдовствующая Императрица. Туда приехал навестить Александра Николаевича король виртембергский, которого император австрийский просил взять на себя роль примирителя между ним и русским Императором. На представление короля об опасностях, грозящих Европе от революции, поддерживаемой бонапартовскою Францией, и о необходимости для монархов сплотиться, дабы дать ей отпор, Император Александр отвечал: «Я не питаю вражды к Австрии, по не имею повода и сочувствовать ей. О сближении России с не» не может быть и речи, пока я не получу от австрийской политики более надёжных ручательств чем ныне. Но если даже она и даст ныне таковые, то все же я никогда не позволю увлечь себя в тройственный союз, направленный против Франции». В свою очередь, сопровождавший Государя князь А. М. Горчаков заявил виртембсрскому королю, что Россия будет стараться вступить с Пруссией и Францией в тесную связь, имеющую назначением вообще поддерживать мир и право в Европе и что если впоследствии Австрия почувствует потребность приступить в их союз, для защиты тех же начал, то Россия не будет ей в том препятствовать. Сам король должен был сознаться, что попытка его примирить Австрию с Россией не удалась.

Из Вильдбада Государь заехал сначала в Карлсруэ, для посещения вдовствующей великой герцогини Баденской, а потом в Баден, чтобы отдать визит лечившемуся там королю виртембергскому и повидаться с принцессою Августою, супругою его любимого дяди, принца прусского.

Из Бадена Император Александр заехал за Императрицею и детьми в Дармштадт, а 24-го июля вся царская семья прибыла в Киссинген. Между тем, Бисмарк воспользовался проездом чрез Франкфурт бывшего своего сотоварища по званию посланника при Германском сейме, князя Горчакова, чтобы прямо поставить ему вопрос: состоится-ли всеми ожидаемое свидание двух Императоров? Князь Александр Михайлович отвечал, что это весьма возможно; что лично ему, да и его Государю, такое свидание может быть только приятно, так как обоюдные отношения монархов, состоящих в постоянной дружеской переписке — превосходны; что, однако, первый шаг должен последовать со стороны Франции, которой Россия показала уже довольно предупредительности. Коснувшись отношений России к Австрии, русский министр иностранных дел поведал прусскому дипломату, что настроение Императора Александра то же, что и было; что одними словами Австрия не изменит холодности России, которая не даст ввести себя фразами в обман, утратив веру в мнимую свою солидарность с «австрийским консерватизмом ; что пока Франция будет держаться настоящей системы, она естественно займет утраченное Австрией место, а союз России, Пруссии и Франции, заменив прежний Священный союз, охранит мир Европы и укажет предел австрийскому честолюбию на Востоке и в Германии. Такой тройственный союз князь Горчаков выставил целью всех своих усилий, допуская приступление к нему со временем и четвёртого члена — Англия, о которой отозвался с несравненно меньшим недружелюбием, чем об Австрии.

Недоверчивый Бисмарк полагал, что, беседуя с ним, русский министр намеренно скрыл от него время и место свидания обоих Государей, которое считал уже решенным делом. Прозорливый дипломат ошибался. В Киссингене, к приезду императорской чета, собрались представителе России при разных европейских дворах, в том числе и граф Киселев, посол в Париже. На замечавшие его, что нам всячески надо стараться о союзе с Францией, на которую одну мы можем опереться, потому что Пруссия, связанная с Германией, в состоянии оказать нам некоторую поддержку лишь до тех пор, пока мы находимся в хороших отношениях с Францией, Государь не высказался определенно, по изъявил согласие на личное свидание с Наполеоном III, коль скоро оно будет им предложено.

Сам Наполеон колебался и медлил. Сколь ни сильно было желание его сблизиться с Россией, но он опасался, как бы сближение это не вызвало разрыва союзных отношений с Англией, которыми он очень дорожил. В этом настроении поддерживала его Императрица Евгения, не скрывавшая от нашего посла, что, по мнению её, Франция союзом с Англией возвратила себе подобающее ей место в Европе и только в союзе с ею может сохранить его. О сравнительной выгоде для Франции соглашений с Дворами лондонским и петербургским Императрица французов так отозвалась в доверительной беседе с графом Киселевым: «Я думаю, что для сохранения порядка, для спокойствия Франции, для status quo, как вы выражаетесь в дипломатии, союз с Англией необходим. Другое дело, когда захотят действовать наступательно, когда задумают исправить карту Европы; тогда, и только тогда, союз с Россией нужен. До тех пор, мы должны оставаться добрыми друзьями и не идти далее. Всего же лучше — жить в согласии со всеми, и в особенности с Англией.

Устроить свидание Императоров Александра и Наполеона взял на себя родственный нашему Дармштадтский Двор, давно уже поддерживавший с Парижем самые дружественные отношения. С этою целью, один из братьев Императрицы Марии Александровны, принц Александр, написал Наполеону письмо, в котором предлагал ему съехаться с шурином в Дармштадте или Бадене, а другой брат, великий герцог Людвиг, даже сам отправился в Пломбеер для личных переговоров. Ему поведал наконец Наполеон желание свое свидеться с русским Государем. Узнав о том, король виртембергский не захотел дать опередить себя дармштадтским соседям, поспешил в Биарриц, где находился император французов и пригласил его отпраздновать в Штутгарте, 15-го сентября, семьдесят шестую годовщину своего рождения, предупредив, что к этому дню он ждет к себе и Императора Александра.

1-го июля, именины Императрицы Александры Феодоровны были торжественно отпразднованы и Вильдбаде куда, в этому дню, съехались все братья Её Величества, за исключением короля Фридриха-Вильгельма. Туда же прибыл из Киссингена и Государь. Из Вильдбада, он снова вернулся в Киссинген, и, оставив там Императрицу продолжать её лечение, сам с детьми, чрез Потсдам и Штеттин, предпринял обратный путь в Россию.

Целью возвращения Государя в Петергоф было участие в Красносельском лагере, а также семейное торжество. 25-го января 1856 года Великий Князь Николай Николаевич вступил в брак с дочерью принца Петра и принцессы Терезии Ольденбургских, Александрою Петровною 16-го августа 1857 года состоялось бракосочетание Великого князя Михаила Николаевича с принцессою Цецилиею Баденскою, нареченною, по принятии ею православной веры, Великою Княжною Ольгою Феодоровною. Шесть дней спустя, Государь выехал в Варшаву, где провел день своего тезоименитства, и чрез Берлин, 6-го сентября, вернулся к ожидавшей его в Дармштадте императрице.

Готовившееся в Штутгарте свидание Императоров Александра и Наполеона возбуждало всеобщее беспокойство в Англии. Негодовала и королева с принцем-супругом, и все её министры, а лорд Пальмерстон приписывал сближение с Россией интригам окружавших Наполеона III «политических аферистов» (stockjobbing politicians), под которыми разумел графа Морни и главного советника его по финансовым делам, банкира Перейра. Желая лично воздействовать на впечатлительного владыку Франции, королева Виктория еще осенью пригласила его и Императрицу Евгению провести несколько дней в любимом её местопребывании, на острове Уайте.

В промежуток между приглашением и поездкой, отношения тюильрийского кабинета к сент-джемскому двору обострились до крайности, в особенности по вопросу о соединении Дунайских княжеств. Дошло до того, что, подчиняясь внушениям из Лондона и Вены, Порта отвергла предложена. представленный ей от имени России, Франции, Пруссии и Сардинии представителями этих держав в Константинополе, которые спустили тогда свои флаги и объявили Оттоманскому правительству, что прерывают с ним дипломатические сношения. В этот самый день, 25-го июля, приехали в Осборн Наполеон и Евгения. Император французов был в крайне мрачном расположении духа и, в первом своем разговоре с принцем Альбертом, дал понять, что ему надоел и грубый тон Пальмерстона, и упреки в измене английскому союзу каждый раз, когда он расходится во мнениях с великобританским Двором.

Привлеченные в Осборн лорды Пальмерстон и Бларендон пошли на уступки, королева рассыпалась в любезностях и заискиваниях пред своими гостями, а принц Альберт взялся обратить Наполеона на путь истины, вселить в нем недоверие к России и возвратить его в лоно исключительного союза с Великобританией.

Цели этой он не достиг. На обвинение во вступлении в заговор с Россией против независимости и целости Порты Оттоманской Наполеон возразил, что убедился в том, что Россия и не помышляет об овладении Константинополем, и сам принялся упрекать принца за соглашение Англии с Австрией по восточным делам, которое, говорил он, гораздо заметнее и деятельнее, чем собственное его сближение с Россией. Он негодовал на Австрию за её двоедушие, указывал на попытки её примириться с Россией и привёл ответ Императора Александра, что, хотя он и не злопамятен, по никогда не согласится на такой договор с Австрией, который был бы враждебен Франции. «Согласитесь, что это делает честь Императору заметил Наполеон. Главным побуждением его в стремлении сойтись с Россией было, именно, желание предупредить возобновление направленная против Франции союза трех северных держав, т.-е. России, Австрии и Пруссии. Что же касается до свидания с русским Императором, то оно, как признался Наполеон, вызвано следующим обстоятельством. Убежденный в том, что мир Европы не упрочится, пока не будут подвергнуты пересмотру договоры 1815 года, Наполеон поручил Морни возбудить этот вопрос в беседе с Императором Александром, и постараться узнать его мнение и вызвать его на обмен мыслей. Но русский Государь ответил послу, что он научен опытом отца, имевшего накануне последней войны подобный разговор с сэром Гамильтоном Сеймуром, и что воспоминание о вреде, проистекшем от оглашения этого разговора, налагает печать молчания на уста его каждый раз, когда он имеет дело с дипломатом.

Из беседы с принцем Альбертом император французов вынес убеждение, что ему не дождаться от Англии поддержки роившимся в голове «тихая упрямца» (le doux enteté), как некогда называла его мать, королева Гортензия, широким планам об облагодетельствовании вселенной. Тем более росло в нем желание объясниться с русским Императором без посредников и с откровенностью, исключаемою дипломатическими приемами и обычаями. У нас нисколько иначе понимали предстоявшее свидание и были далеки от мысли связывать с ним какое-либо «исправление карты Европы». Император Александр жаждал спокойствия и мира. Князь Горчаков, хотя и придавал высокую цену дружбе с Францией и даже приписывал свиданию в Штутгарте значение «исторического события», далеко выходящая за пределы обычного акта придворной вежливости, но виды его не простирались далее отмены ненавистных для России постановлен парижского трактата. За содействие к достижению этой русской цели он готов был выдать Наполеону Австрию, которой не прощал её предательства в последнем восточном кризисе. Наконец, в соглашении с тюильрийским кабинетом, он усматривал лучшее средство разрешить со временем, без особых потрясений и согласно с пользами и историческими преданиями России, сложную задачу распределения турецкого наследетва между различными христианскими народностями, населяющими Балканский полуостров.

Государь разделял взгляды своего министра иностранных дел и одобрял его политику. Но вокруг него было немало лиц, с трудом свыкавшихся с мыслью о сближении с Двором революционного происхождения, каким представлялся им Двор третьего Бонапарта. Они не скрывали своей к нему брезгливости, и их стараниям следует приписать отмену первоначального предположения, чтобы в свидании Императоров приняли участие и обе Императрицы. В Париж дали знать, что Мария Александровна не может прибыть в Штутгарт по нездоровью, но по чьей-то, вероятно злонамеренной, нескромности, Императрице Евгении было показано письмо самой русской Государыни, выражавшее нежелание встретиться и познакомиться с нею.  Письмо это, рассказывала впоследствии Евгения Киселеву, «показалось мне, по меньшей мере, жестоким (cruelle). Я решилась не ехать в Штутгарт, несмотря на выраженное императором желание и умоляла его не настаивать, говоря, что не могу преодолеть себя  и что гораздо осторожнее отклонить неприятную встречу, которая, может иметь только прискорбные последствия».

Пока один родственный Двор, Гессен-Дармштадтский, устраивал свидание в Штутгарте, другой Двор, также родственный, Саксен-Веймарский, хлопотал о том, чтобы за этим свиданием последовало другое — между русским и австрийским Императорами. Уступая настояниям его, Александр Николаевич согласился встретиться с Францем-Иосифом в Веймаре, на возвратном пути из Штутгарта. К этому съезду немецкие государи хотели привлечь одновременно и короля прусского, чтобы изгладить впечатление франко-русского сближения, противупоставлением ему призрака Священного союза.

Князь Горчаков, встретившийся снова с Бисмарком на вечере, данном в Дармштадтском замке в честь русской Императорской четы, не преминул, однако, его заверить, что Император Александр ни за что не согласится на «тройственный союз», который своим демонстративным характером непременно вызвал бы вполне понятное и законное недоверие тюильрийского двора. На том же вечере впервые был представлен Государю прусский посланник при Германском сейме. Его Величество выразил Бисмарку сожаление о том, что король Фридрих-Вильгельм не будет присутствовать при его знакомстве с Наполеоном, но тотчас же заметил, что великий герцог дармштадтский этому рад, потому что штутгартское свидание и без того озабочивает немецкие Дворы.

11-го сентября, император Наполеон, в сопровождении министра иностранных дел графа Валевского и обер-шталмейстера генерала Флёри, выехал ив шалонского лагеря и на другой день прибыл в Баден. Вечер он провел у родственницы своей, вдовствующей великой герцогини Стефании. Там узнали Французы, что прямо из Штутгарта русский Император отправится в Веймар для свидания с императором австрийским. Известие это крайне их озадачило. Впрочем, генерал Флёри заметил Бисмарку, прибывшему в Баден за несколько дней до того времени, в свите принца Вильгельма прусского, что когда один государь предупреждает другого, что будет находиться на пути его, то последний не может, конечно, изменить своего маршрута, не совершив невежливости, и что существуют средства сделать встречу двух монархов неизбежною. И он, и Валевский осведомлялись с беспокойством: правда-ли, что император Франц-Иосиф намерен посетить в Дармштадте Императрицу Марию Александровну? Утром следующего дня принц прусский был принять Наполеоном и имел с ним продолжительное совещание.

Того же 12-го сентября приехал в Штутгарт из Дармштадта Император Александр. В свите его находились: принц Александр Гессенский и министры: иностранных дел князь Горчаков и императорского двора граф Адлерберг. В Штутгарте ожидал его граф Киселев. Великая Княгиня Ольга Николаевна с супругом, наследным принцем виртембергским, выехала Его Величеству на встречу в город Людвигсбург; старик король встретил его на станции Фейербах, в одной миле от столицы. Государь остановился в принадлежавшей августейшей сестре его вилле Берг.

13 -го сентября, в пять часов пополудни, прибыл туда же император французов. Встретивший его на вокзале король виртембергский отвез его в замок, где ему отведено было помещение. Император Александр находился в павильоне, служившем жилищем Великой Княгине Елене Павловне. Он вышел из павильона и направился в большую залу замка в ту самую минуту, когда входил в нее Наполеон. Оба Государя встретились и дружески пожали друг другу руки. Они удалились затем в смежную гостиную и пробыли в ней, в оживленной беседе, более получаса. В это время Горчаков и Валевский разговаривали в зале, у окна. Императоры обедали за семейным столом короля виртембергского в замке, а вечер провели на рауте у Великой Княгини Ольги Николаевны, в вилле Берг, причем князь Горчаков имел первый и весьма продолжительный разговор с Наполеоном. На другой день, после торжественного обеда в загородном дворце короля, император французов ездил в виллу Берг приветствовать Императрицу Марию Александровну, приехавшую утром из Дармштадта. Бал при Дворе был отменен по случаю траура по скончавшемся принце Евгении Виртембергском.

День рождения короля, 15-го сентября, праздновался в семейном кругу. Наконец, 16-го, оба Императора, проведя утро на народном земледельческом празднике в Канштадте, завтракали у Великой Княгини, а в три часа пополудни русские Император и Императрица отбыли в Дармштадт. Наполеон провожал их на вокзал железной дороги и в тот же вечер сам уехал из Штутгарта.

В продолжение трех дней, проведенных вместе в виртембергской столице, Александр II и Наполеон III виделись часто и вели продолжительный политические беседы. Совещались и сопровождавшие их министры. И те, и другие обменялись мыслями по всем, текущим политическим вопросам и одинаково признали обоюдную пользу откровенных объяснений, а также дружеская и согласного действия, с целью поддержания мира и равновесия в Европе. Согласились также о несовместимости с этой программой всякой революционной политики. Наполеон обратил внимание Государя на положение Италии, служившее источником беспокойства и волнений в будущем, и приписывал его тому обстоятельству, что Австрия переступила за пределы договоров 1815 года. Он настаивал на необходимости устранить ее из Италии. Александр Николаевич ограничился уверением, что не повторит ошибки 1849 года. Что же касается до предстоявшего свидания с императором Францем-Иосифом, то Государь просил собеседника считать его как бы уже состоявшимся, потому что, ни в каком случае, оно не могло повлиять на его политику, a тем паче видоизменить ее.

Таким образом, штутгартские переговоры двух Императоров и их министров иностранных дел увенчались бы полным успехом, если бы, ободренный приветливостью русского Государя, Наполеон не решился завести речь о Польше. Вот его слова, как он сам передавал их графу Киселеву тотчас по возвращении в Париж: «Что касается до отношений России к Франции, то я вижу только один вопрос, который может стать щекотливым. Это — вопрос польский, если он должен подняться снова и занять собою европейскую дипломатию. Я имею обязательства, от которых не могу отречься и должен щадить общественное мнение, которое, во Франции, очень благоприятно Польше. Об этом обстоятельстве я должен откровенно предупредить Ваше Величество, чтобы не пришлось прервать наши добрые отношения, которыми я так дорожу, столь неожиданное заявление естественно произвело на Императора Александра впечатление, в высшей степени неприятное. Сдержав порыв негодования, он холодно и спокойно ответил Наполеону, что никто более его самого не желает Польше мира и преуспеяния, но что всякое чужеземное вмешательство может только повредить исполнению его добрых намерений, возбуждая в поляках несбыточные надежды. Едва император французов вышел от Государя, как он, обратясь к одному из лиц своей свиты, сказал: «Со мною дерзнули заговорить о Польше!» Слова эти были произнесены так громко, что отголосок их тогда же разнесся по всей Европе. По этой или по другим причинам, но заготовленные русским министром иностранных дел акты остались неподписанными. Впрочем, они не имели важного значения и касались лишь второстепенных вопросов: о закрытии Дарданелл и о государственном устройстве Дунайских княжеств.

Не того ожидали в Европе от свидания двух могущественнейших Государей своего времени. Об опасениях, возбужденных им в Германии, можно судить, по следующим словам, современного письма Бисмарка из Франкфурта: «В виду одного только факта русско-французского свидания, здесь уже чувствуют, что Германский союз пошатнулся и все союзные вопросы не вызывают более интереса в моих сотоварищах. Как скоро вся конституция сейма низошла бы на степень «историческая мемориала», если бы действительно состоялся союз между обеими державами, с практическими целями!» Ничего подобного не состоялось в Штутгарте и произошло даже нечто совершенно противное. Роковое слово «Польша» внесло семя раздора в зарождавшуюся дружбу России к Франции. Иначе быть не могло с той минуты, как, повторяя ошибку всех своих предшественников на французском престоле, Наполеон III отношения свои к России обусловил не жизненными интересами Франции, а соображениями посторонними, частью династическими, частью отвлеченно-сентиментального свойства.

Не смотря на такой непредвиденный оборот штутгартской встречи, князь Горчаков был или, по крайней мере, казался вполне ею довольны, и в разговоре с Бисмарком выразился о ней в тоне полной удовлетворенности, едва не триумфа. По словам его, свидание это оправдало и даже превзошло все ожидания России. Ему приписывали значение «исторического события». Таково оно на самом деле. Это факт совершившийся, и изменить его не может свидание в Веймаре. Бисмарка интересовало в особенности узнать, не было ли принято каких-либо решений по шлезвиг-голштинскому вопросу, бывшему предметом давних пререканий между Данией и Германским союзом и снова начинавшим возбуждать умы и Германии.

Князь Александр Михайлович отозвался о нем с пренебрежением, не сколько оскорбительным для его собеседника. Он сказал, что в этом вопросе Франция придерживалась сначала мнения, отличного от мнения России, постоянно настаивая на сильном и скором вмешательстве Европы в датско-немецкий спор, но что после того, как она пришла к соглашению с Россией по несравненно более важным предметам, шлезвиг-голштинский вопрос отошел на степень тех, о которых говорится: de minimis non curat praetor, и уже не вызовет разногласия между обоими Дворами. Франция вполне усвоила воззрения России, а потому разрешение спора будет предоставлено уговору копенгагенского Двора с вожаками партий в герцогствах, a затем и с франкфуртским сеймом. Сам Горчаков переговорит о том с Мантейфелем в Берлине. Датский представитель на сейме, Бюлов, уже обращался к нему, в качестве личного друга, за советом, и князь преподал ему таковой, как «это делает отец по отношению к спорящим детям, предлагая «сильнейшему быть благоразумнейшим и уступить», при чем, под сильнейшим — разумелась Дания. «По крайней мере», замечает Бисмарк, «так понял я не совсем ясное в подробностях изложение». Князь Горчаков несколько раз повторил, что шлезвиг-голштинский вопрос — вопрос чисто немецкий и не представляет важности с точки зрения европейских интересов. Что же касается до штутгартского свидания, то на нем обсуждались дела первостепенной важности и по всем достигнуто полное соглашение, вполне удовлетворяющее интересам России, «а также»—присовокупил русский министр— «и Пруссии».

Из Штутгарта Государь и Императрица заехали в Дармштадт за августейшими детьми и 18-го сентября были встречены в Эйзенахе великим герцогом и великою герцогинею саксен-веймарскими, с которыми осмотрели исторический замок Вартбург. К вечеру они прибыли в Веймар, куда на другой день приехал австрийский император. Свиданье его с Александром Николаевичем продолжалось всего одни сутки. Министры с обеих сторон отсутствовали, и время проведено в веймарском семейном кругу, расширившемся прибытием сестры вдовствующей великой герцогини, вдовы нидерландского короля, Анны Павловны.

У великого герцога в замке был обед, на котором присутствовали оба Императора, потом спектакль. На следующее утро император Франц-Иосиф уехал из Веймара, а Государь съездил в Дрезден, чтобы навестить короля саксонского. 22-го сентября вся царская семья уже была в Потсдаме, и там отдохнула целую неделю. Дальнейший путь её лежал на Варшаву, где Их Величества расстались с детьми, отправившимися прямо в Петербург, а сами они, исполняя давнее намерение посетить «древний богоспасаемый Киев, Иерусалим русской земли, и поклониться Печерским святыням», —как писал о том Александр Николаевич, еще до коронации, митрополиту киевскому Филарету, — проследовали туда чрез Люблин, Владимир-Волынский, Ровно и Житомир. 15-го октября Государь и Императрица возвратились в Царское Село, а к георгиевскому празднику, 26-го ноября, переселились на зиму в Зимний Дворец.

V. Внешняя политика на Западе и на Востоке. 1858-1860 гг.

В продолжение 1858 года Император Александр не выезжал из России.

30-го мая, в годовщину рождения Петра Великого, освящен, в Высочайшем присутствии, Исаакиевский собор, Величественный храм, сооружавшийся в продолжение четырех царствований, в память основателя Петербурга и преобразователя России. Тотчас после этого торжества, Государь предпринял, продолжавшуюся с 18-го по 30-е июня, поездку на незнакомый ему дотоле север России: чрез «Тихвин и Вологду проехал он в Архангельск, посетил Соловецкий монастырь и возвратился чрез Лодейное поле по Ладожскому озеру.

По окончании лагерного сбора в Красном Селе, Император с Императрицею и дочерью, Великою Княжною Мариею Александровною, спустился по Волге, от Ярославля, чрез Кострому, до Нижнего, осмотрел ярмарку и, расставшись с Государыней в Москве, чрез Смоленску Вильно и Ковно, 11-го сентября прибыл в Варшаву. Там навестил Его Величество уже вступивший в управление государством, за болезнью брата, короля, принц Вильгельм Прусский, а по отъезде его высочества — принц Наполеон, которому император французов поручил отдать визит, сделанный французскому Двору Великим Князем Константином Николаевичем, и при этом случае сообщить русскому Государю об обострении отношений Франции к Австрии и о неизбежности войны за освобождение Италии.

Двоюродный брать Наполеона III принят был в Варшаве вежливо, но сухо; он остался там всего два дня. 21-го сентября Император Александр возвратился в Царское Село.

В половине декабря Наполеон III воспользовался проездом чрез Париж Великого князя генерал-адмирала, чтобы в доверительной беседе с ним развить свою политическую программу. Австрию выставлял он заклятым непримиримым врагом, как Франции, так и России. Пока Франция займется вытеснением её из Италии, Россия должна возбудить против неё подвластных ей славян, за что, при мире, получить Галицию, независимо от пересмотра в её пользу парижского трактата. Всесильною, по мнению императора французов, явилась бы тогда на европейском материке коалиция, состоявшая из Франции и России — на окраинах, а Пруссии с германскими государствами — в центре, Англия потеряла бы всякое значение, могущество её было бы поколеблено, под условием конечно, чтобы Россия, Франция и Пруссия действовали дружно и стремились к одной и той же цели, не дозволяя враждебным проискам совращать их с общего политического пути.

Такие замысел не могли не встретить противодействия в Англии. Пользуясь родственными отношениями королевы к принцу прусскому, возникшими вследствие выхода её старшей дочери за сына последнего, Фридриха-Вильгельма, сент-джеймский кабинет хлопотал о примирении Пруссии с Австрией и о заключении между ними союза, к которому приступила бы и Великобритания. Слухи об этих предположениях, вдохновителями которых считали короля бельгийцев и племянника его, принца Альберта, мужа королевы Виктории, тревожили тюильрийский Двор. В последний день 1858 года, по новому стилю, русский посол в Париже имел по этому предмету продолжительное совещание с французским министром иностранных дел. Валевский старался разведать: какого содействия может ожидать Франция от России, в случае войны с Австрией из-за Италии? Граф Киселев отвечал: «Главные основания обоюдных действий при подобной случайности были определены в Штутгарте, и обещанное содействие будет свято выполнено моим Августейшим Государем; что же касается до подробностей, то нужно войти в ближайшее соглашение. В настоящую минуту могу сказать только одно: в России не сочувствуют войне наступательной, но между Россией и Францией могут быть возбуждены переговоры на счет постановки на границе Австрии наблюдательного корпуса или армии, в составе, достаточном для отвлечения части её военных сил.

Слова, сказанные императором французов австрийскому послу на торжественном приеме в Тюильри, в первый день нового 1859 года, были поняты в Европе, как предвестие близкой и несомненной войны. В Лондоне хотя и сочувствовали национальным стремлениям, но боялись, как бы из-за Италии не произошло у Франции столкновения с соединенными силами Германии, которое, при соучастии России, легко могло разгореться во всеобщую войну, а та — повести к территориальному расширению обеих союзных Империй. Отсюда усилия сент-джеймского кабинета убедить Наполеона не нарушать мира, раздражавшие императора французов.

В тронной речи, произнесенной при открытии законодательной сессии, Наполеон III не без умысла оттенил свои отношения е Англии и России. О первых он сказал: «Союз Франции и Англии, для скрепления которого я не щадил ничего, утвердился, вследствие счастливо восстановившейся взаимности чувств с королевою и государственными людьми всех партий». А о вторых: «Отношения мои к русскому Императору носят, со времени заключения мира, отпечаток самой искренней дружественности, потому что по всем спорные вопросам мы пришли к соглашению». Императорский кабинет откликнулся на эти слова, и пока Англия навязывала свое посредничество между Францией и Австрией, Россия, отвечая тайному желанию Наполеона, предложила обсудить и разрешить возникшие недоразумения по итальянскому вопросу на общеевропейском конгрессе.

Предложение это, вследствие страстной оппозиции со стороны Англии и Австрии, осталось без последствий. Два месяца спустя, подойдя, на бале в Тюильри, к русскому послу, император Французов заявил ему, что настало удобное время, чтобы войти с Россией в соглашение относительно одновременного пересмотра трактатов: венского 1815 года и парижского 1856 года, которые одинаково тяжел для обеих империй. Если верить показанию принца Альберта, то князь Горчаков был не прочь пойти на такую сделку и высказался в этом смысле пред английским послом в Петербурге.

Но до того дело не дошло. Война вспыхнула внезапно, вследствие отказа Австрии принять участие в конгрессе и последовавшего затем нападения её на Сардинию. Цель войны Наполеон III определил так, в воззвании своем к итальянскому народу: «Италия, свободная от Альпов до Адриатики!» Это, впрочем, не помешало немецкой печати отвечать на его программу предъявлением прав Германии на Эльзас и Лотарингию, отвоевать которые следовало в Париже. Не смотря на собственные натянутые отношения к венскому Двору, Пруссия, в его защиту, мобилизовала свою армию. По её предложению, франкфуртский сейм постановил держать в боевой готовности все союзные контингенты. В эту критическую минуту Императорский кабинет выступил на помощь Франции.

В циркулярной депеше на имя русских дипломатических представителей при немецких дворах, князь Горчаков взял на себя посредничество между Францией и Германией. Упомянув о том, что некоторые государства Германского союза, встревоженные войною Франции против Австрии, опасаются за свою будущность, русский министр иностранных дел успокаивал их, напоминало торжественном заявлении французского правительства, что никаких враждебных замыслов против Германии оно не питает. Такое заявление, продолжал он, горячо и сочувственно принятое всеми великими державами, налагает и обязательства. В этом смысле Россия выразила Франции свое сочувствие, та самая Россия, что напрасно старалась достигнуть разрешения всех спорных вопросов на, ею же предложенном, конгрессе. Сожалея, что венский дворе не оценил по достоинству его примирительных намерений, Императорский кабинет стремится ныне лишь к тому, чтобы возникшая вой на ограничилась тою местностью, на которой столкнулись породившие ее интересы. Князь Горчаков указывал, что Пруссия приняла на себя защиту неприкосновенности Германии и охрану равновесия Европы; что возвышенно-рыцарский характер принца-регента, располагающего, к тому же, значительными военными силами, может, кажется, служить достаточным залогом спокойствия Германии; что России едва ли нужно упоминать, ссылаясь на историю, в какой степени ей не чужды интересы Германии и что она не щадила жертв тогда, когда интересам этим угрожала действительная опасность; наконец, что Германский союз — комбинация исключительно оборонительного свойства и что только в этом значении она получила место в европейском международном праве, на основании договоров, в подписании коих участвовала Россия. По всем этим соображениям, если немецкие государства, руководясь догадками, ни на чем не основанными, предпримут враждебные действия против Франции, то нарушать цель учреждения союза и поступят противно духу договоров, узаконивших его существование.

Во Франции нравственная поддержка Россия принята была с признательностью. Французские генералы говорили графу Киселеву, что циркуляр князя Горчакова стоить стотысячной армии. Но не прошло и шести недель, кав мир был подписан в Виллафранке, непосредственно императорами Наполеоном и Францем-Иосифом. Австрийского императора побудили в тому его военные неудачи, а также опасение, как бы вмешательство Пруссии, хотя и предпринятое в его пользу, не доставило слишком влиятельного положения в Германии. Наполеон III, напротив, невзирая на блестящие победы французской армии, не считал себя достаточно сильным, чтобы одному вести борьбу с соединенными силами Австрии и всей Германии.

Лето 1859 года Император Александр провел, по обыкновению, в Царском Селе и в Петергофе. Оно было ознаменовано двумя торжествами: открытием, 25-го июня, памятника Императору Николаю в Петербурге и провозглашением совершеннолетия Наследника Престола, Цесаревича Николая Александровича, состоявшимся в шестнадцатую годовщину его рождения, 8-го сентября. Принесение присяги происходило в Зимнем Дворце, тем же порядком, как и Александром Николаевичем в 1834 году. В манифесте по этому случаю Государь так отозвался о своем первенце: «Хранимый Небесным Провидением, воспитанный нами в неуклонном следовании правилам церкви православной, в теплой любви к отечеству, в сознании своего долга, Его Императорское Высочество достиг в текущем году установленного основными законами нашими совершеннолетия и, по принесении, сего числа, Всевышнему благодарственного молебствия, торжественно, в присутствии вашем, произнес присягу на служение нам и государству».

Вслед затем Его Величество совершил поездку в Юго-Западный край. Чрез Москву, Тулу, Орел, Курск, Чугуев, Харьков и Полтаву, проследовал Император в Киев, затем — в Белую Церковь, Умань, Елизаветград, Николаев, Одессу, Каменец-Подольск, всюду по пути производя смотры войскам, ученья и маневры. При этом случае Государь посетил Почаевскую лавру и, наконец, прибыл в Варшаву.

Там оставался он с 5-го по 10-е октября. Ко дню его прибытия, съехались в столицу Царства Польского, для совещания в Высочайшем присутствии, под руководством министра иностранных дел, дипломатические представители России при больших европейских Дворах: из Парижа — граф Киселев, из Лондона — барон Бруннов, из Берлина — барон Будберг, из Вены — Балабин. Туда же стеклись члены разных немецких владетельных домов: эрцгерцог Альбрехт Австрийский, Великий герцог Саксен-Веймарский, принцы Вильгельм Нидерландский и Август Виртембергский.

Киселев представил Государю записку о своевременности завлечения формального союза с Францией. По поводу её Его Величество весьма неблагосклонно выразился об императоре французов. «Доверие мое к политическим видам Людовика-Наполеона, — сказал он, —сильно поколеблено. Его приемы не безупречны (Ses allures не sont pas correctes). Нужно внимание, чтобы не вдаться в обман. К мысли вашей о заключении оборонительного договора может быть приступлено не иначе, как по заключении мира или после конгресса. До тех пор следует поддерживать добрые отношения, но с тем вместе следить sa ходом этой политики, которая, повторяю, внушает мне мало доверия». Государь припомнил, что, являясь к нему в Варшаве, «за год перед тем, принц Наполеон, именем императора, говорил ему, что тот решился вести войну вплоть до Вены, чтобы принудить Австрию к заключению мира прочного и окончательная. И вот, «продолжал Александр Николаевич», ни с того, ни с сего, он предлагает мир, не предупредит никого. Действия эти не могут мне внушить доверия и ввиду такой неопределенной политики заставляют быть настороже.

На варшавском съезде 1859 года выяснилась вполне перемена, совершившаяся в отношениях России в Франции. То не был еще разрыв, но существенное уклоне от установленной в Штутгарте политической программы. Франция переставала быть нашею главною союзницею и место её заняла Пруссия, утвердившая его за собою на долгие годы. Два обстоятельства, Главным образом, содействовали этому результату; личная дружба Императора Александра к дяде, принцу-регенту, два года спустя вступившему на престол Пруссии под именем короля Вильгельма I, и живой, энергичный в умелый образ действий вновь назначенного прусского посланника при Русском Дворе, фон Бисмарка-Шёнгаузена.

В последние годы царствования Фридриха Вильгельма IV, брат его, принц Вильгельм, придерживался в политике, как внутренней, так и внешней, направления, прями противоположного тому, которому следовал король, набиравший министров из бюрократов и опиравшийся в палатах на так называемую партию юнкеров, органом которой служила «Крестовая Газета».

С 1850 года, принц прусский открыто выступил сторонником национального движения, имевшего целью поставить Пруссию во главе, объединенной Германии, ратовал против состоявшегося в Ольмюце, при посредничестве России, примирения с Австрией и во время Крымской войны настаивал на присоединении Пруссии к коалиции морских держав. Последствием было охлаждение его отношений, некогда столь дружественных, к Императору Николаю, строго осуждавшему его национально-либеральный стремления. Тотчас по вступлении в управление королевством, принц Вильгельм уволил прежних министров и заменил их кабинетом, составленным из людей, принимавших участие в преобразовательном движении 1848 года. Про них посланник ваш барон Будберг писал князю Горчакову, «что они будут ярыми противниками всей политической системы, которую интересы наши побудить нас отстаивать». Действительно, во внешних делах, принц-регент тяготел к Англии, с которой породнил его брак сына с принцессою Викториею, независимо от тесной дружбы, связывавшей его самого с королевой и принцем-супругом. Он был решительным противником политической комбинации, которую ласкал наш Двор: тройственного соглашения между Россией, Францией и Пруссией, и опасаясь замыслов Наполеона III на левый берег Рейна, не поколебался взять под свое покровительство Австрию, не взирая на непрерывное соперничество её с Пруссией в немецких делах. С Александром Николаевичем сблизился они снова во время пребывания Государя в Бадене и в Вильдбаде, летом 1857 года; на следующий год, осенью, посетил его в Варшаве и с тех пор вел с ним оживленную переписку по всем современным политическим вопросам. Его личному влиянию следует приписать возбуждение подозрений царственного племянника против Наполеона, которого он. в письмах своих и беседах, выставлял как орудие всемирной революции, неустанно стремящимся к ниспровержению законного порядка в Европе.

Совершенно иных взглядов на политику придерживался Бисмарк, новый представитель Пруссии при русском Дворе. В восемь лет пребывания его во Франкфурт на-Майне, в звании уполномоченного при союзном сейме, он пришел к заключению, что главное препятствие на пути Пруссии к достижению. главенства в Германии — Австрия, и что рано или поздно придется вступить с нею в открытую, ожесточенную борьбу. Вот почему он, во все продолжение последней Восточной войны, глубоко скорбел о подчинении берлинского Двора внушениям из Вены, и где только мог, настойчиво противодействовал австрийским видам и проискам. Так, он убедил короля не дать увлечь себя в войну с Россией, отнюдь, впрочем, не из расположения к ней, а потому, пояснял он, что из такой войны «Пруссия не извлекла бы для себя ни малейшей выгоды.

Первое министерство принца-регента не могло оставить дипломата, воззрения которого шли в разрез с его собственными, уполномоченным Пруссии при Германском союзном сейме, и, в начале 1859 года. переместило его посланником в Петербург, чтобы, по собственному его выражению, дать ему остыть на холоде (kaltzustellen). 

У нас встретили Бисмарка, как старого и испытанного друга. Очень скоро, в рядах петербургского дипломатического корпуса, он занял выдающееся место, остававшееся незамещенным со времени отъезда Морни. С князем Горчаковым связывала прусского дипломата давняя дружба, зародившаяся во время совместного их пребывания во Франкфурте и скрепленная общею ненавистью к Австрии. При Дворе, Бисмарка принимали как посланника родственного Двора, так сказать, запросто, вне официальных торжеств и церемоний. Государь приглашал его на охоту, вдовствующая Императрица, благосклонность которой он успел снискать, в Царское Село и Петергоф, где он проводил по нескольку дней и, как сам писал жене, чувствовал себя «словно на родине» (heimatlich).

Осенью 1859 года Бисмарк сопровождал Государя в Варшаву и вместе с ним съездил в Бреславль, где, с 10-го по 13-е октября, Александр Николаевич имел свидание с принцам-регентом. В письмах к родным прусский дипломат не мог нахвалиться милостивым и полным участия обхождением русского Императора, который, по возвращении его из отпуска в Петербург, дружески обнял его и выразил живейшую радость, что видит его снова.

Между тем, дела на Западе усложнялись с каждым днём. Цюрихский мирный трактат, заключенный Францией с Австрией, оказался неисполнимым. Революционное движение охватило всю Италию. Наполеон III снова стал заискивать в Англии, просить её поддержки. Новую эту эволюцию облегчило ему падение торийского министерства и возвращение вигов к власти, с лордом Пальмерстоном во главе. Как первый министр её британская Величества, так и занимавший в его кабинете должность министра иностранных дел, лорд Джон Руссель, издавна сочувствовали национальным стремлениям итальянцев. Под влиянием такого сближения Наполеон III подписал торговый договор с Англией, отменявший всякие таможенные стеснения в товарном обмене обоих государств.

Такое скрепление союзной связи морских держав произвело в Петербурге крайне неблагоприятное впечатление. Князь Горчаков, в конце 1859 года, не только согласившийся на предложенное Францией созвание конгресса, но и выразивший намерение самому явиться на него, в качестве первого уполномоченного России, взял свое согласие назад месяц спустя, лишь только узнал о предварительном соглашении тюильрийского двора с сент-джеймским. Не стоит, пояснял он в депеше к Киселеву, собирать конгресса для того, чтобы утвердить сделку, заключенную между Францией и Англиею, помимо других держав.

Восстановленное между дворами тюильрийским и сент-джеймским согласие продолжалось, однако, не долго. В конце января 1860 года, в Лондоне одновременно узнали и о воссоединении с Сардинией Тосканы, герцогств и легатств, и об уступке Франции Ницы и Савойи. Трудно себе представить бурю, которую вызвала по ту сторону Ла-Манша весть о новых земельных приобретениях Франции. Снова раздались громовые речи в парламенте, появились в печати бранные статьи, изливавшие зависть, злобу и страх. Императора французов обвиняли в нарушена данная слова, в коварстве, в предательстве приписывали ему намерение возвратить Франции её естественные границы, не только на Альпах, но и на Рейне. В письме к Пальмерстону, королева потребовала установления немедленного соглашения Англии с Пруссией и Австрией, с тем, чтобы каждая из этих держав обязалась дать знать двум другим о всяком заявлении или предложен, которое могло быть сделано ей со стороны Франции и клонилось бы к перемене настоящая положения территориального владения в Европе, и чтобы на такое заявление или предложение не было даваемо отзыва прежде, чем состоится уговор с двумя прочими державами. Из Вены и Берлина получены были в Лондоне ответы, выражавшие полное согласие на такое предложение. Принц-регент прусский писал к принцу Альберту, что к тройственному соглашению он надеется привлечь и Россию, которая «не может же признать начало народного самодержавия».

Расчёт принца Вильгельма не оправдался. В это самое время Императорский кабинет обнаружил снова намерение сблизиться с Францией, побуждаемый к тому оборотом дел на Востоке.

С самого заключения парижского мира, Франция придерживалась на Балканском полуострове политики, вполне сходной с политикою русского Двора, постоянно благоприятствуя христианским народностям и содействуя развитию их автономии. Так, в Дунайских княжествах, она, вместе с нами, высказалась за соединение Молдавии и Валахии; в Сербии—за водворение династии Обреновичей и за признание за ней наследственного права.

Когда, в 1858 году, между Турцией и Черногорией завязалась кровопролитная борьба, одно появление в Адриатическом море русских и французских военных судов вынудило Порту отказаться от отмщения за понесенное турками поражение на Гроховском поле и согласиться на новое разграничение, на выгодных для Черногории основаниях. Действуя сообща во всех делах европейского Востока, России и Франции постоянно приходилось пререкаться с Англиею и Австриею, упорно отстаивавшими права султана и начало независимости и целости Оттоманской империи.

Освободительное движение, увенчавшееся в Италии полным успехом, не могло не отразиться на подвластных Турции христианах. Волнения, проявившиеся в конце 1859 и в начале 1860 года в Боснии и Герцеговине, в Болгарии и Македонии, в Фессалии и Эпире, турки подавили с возмутительною жестокостью и с полным забвением гарантий, предоставленных христианам гатти гумаюном 1856 года. Хотя парижский трактат и лишил Россию принадлежавшего ей, в силу прежних договоров с Портою, права покровительствовать православным подданным султана, перенеся это право на совокупность великих держав Европы, но по привычке, освященной веками, угнетаемые продолжали обращать к русскому Царю свои жалобы и мольбы о помощи. К тому же, во многих местностях, притеснения турок вызвали такое озлобление в населении, что можно было опасаться скорого и поголовного восстания христиан. Все это побудило князя А. М. Горчакова поднять пред Европою вопрос о бедственном положении христианского населения Балканского полуострова, причиненном нарушением Портою торжественно принятых ею на себя обязательству и об опасностях, коими оно угрожало всеобщему спокойствию. В деле этом Россия не могла рассчитывать на поддержку ни Австрии, ни Англии, с которыми только-что вступила в тесное соглашение Пруссия. Оставалось заручиться содействием Франции, располагавшей тогда, в так - называемом «европейском концерте», сверх собственного голоса, еще и голосом Сардинии, уже готовой преобразиться в Итальянское королевство. Предварительно официального обращения к великим державам, Императорский кабинет пожелал узнать, в какой мере тюильрийский Двор расположен поддержать его предложение и поручил графу Киселеву войти с ним в подготовительное соглашение по восточным делам.

Запрос русского Двора пришелся кстати французскому правительству, возымевшему намерение обратить его для себя в исход из затруднений, созданных положением дел в Италии, а потому оно в высшей степени предупредительно отнеслось к заявлению Киселева. Министр иностранных дел Тувенель отвечал послу, что император Наполеон с удовольствием приметь предложение петербургского кабинета, как доказательство дружеского доверия Императора Александра; что он готов войти в доверительное соглашение с русским Двором по возбужденному им важному предмету; что вопрос восточный может быть рассматриваем в связи с итальянским вопросом и что нужно поэтому обсудить, нельзя ли взамен Венеции, без которой не может обойтись Италия, отдать Австрии все восточное побережье Адриатического моря? Вместе с тем, Тувенель, как бы от себя лично, намекнул Киселеву, что России следовало бы овладеть Батумом, дабы иметь на азиатском берегу Черная моря безопасный порт. Все сказанное он просил содержать в глубокой тайне, из опасения, как бы англичане, проведав о соглашении России с Францией, не решились овладеть проливами, и даже Константинополем, и основать свое право на совершившемся факте.

Тогда князь Горчаков решился на важный шаг. 4-го мая, собрав у себя представителей великих держав в Петербурге, он просил их обратить внимание правительств на беспорядки, не прекращавшиеся в различных частях Турции, и на необходимость общими усилиями положить им конец, a две недели спустя выступил уже с формальным предложением. В циркуляре, разосланном во все наши посольства и миссии, изложен взгляд Императорского кабинета на бедственное положение дел на Востоке, так и на средства устранить истекающие из него опасные последствия. Документ этот заслуживает внимания, как политическая программа, которой русский Двор придерживался неуклонно по отношению к Порте и её христианским подданным во все продолжение царствования Императора Александра II.

«Вот уже более года, «писал русский министр иностранных дел», как агенты наши в Турции обращают наше внимание на, становящееся все более и более серьезным, положение подвластных Порте христианских областей, а именно, Боснии, Герцеговины и Болгарии. Положение это зачалось не ныне; но в последние годы оно не только не улучшилось, как можно было надеяться, но постоянно ухудшалось. Христианские подданные его Величества султана приняли с доверием и признательностью положительные обещания преобразований, но они доселе ждут практического осуществления надежды, освященной вдвойне торжественным актом монарха и согласием Европы. Страсти и ненависть не только не уменьшились, но развились с новою силою; проявления насилия, страдания населения, наконец события, совершившиеся на западе Европы и отозвавшиеся как ободрение и надежда на Востоке, довершили приведете его в состояние брожения. Ясно, что такое положение не может продолжаться, не подвергнув опасности Оттоманскую Империю и всеобщий мир». Упомяну в представлениях, сделанных Порте, и об увещаниях, обращенных к христианам, а также об обращении к великим державам с целью вызвать между ними соглашение, князь Горчаков продолжал: «Мы не выступили с безусловными предложениями относительно хода дела, а ограничились тем, что заявили о неотложности его (urgence) и указали на цель. Что касается до неотложности, то мы не скрыли, что она представляется нам не допускающею ни сомнения, ни замедления; относительно же цели, мы разумели в ней два отдельные фазиса: прежде всего — расследование на месте, немедленное, при участии европейских делегатов, дабы проверить истину фактов; потом — соглашение, установить которое зависит от великих держав,

между собою и Портою, дабы побудить ее принять нужные органические меры и тем внести в её отношения к христианскому населению Империи улучшение действительное, серьезное и прочное». Русский министр утверждал, что предлагаемое им вмешательство нельзя считать, ни оскорблением для Порты, которая более всех прочих держав заинтересована в восстановлении спокойствия, ни посягательством на её права. Желаемое Россией соглашение великих держав с Оттоманским правительством должно, напротив, служить христианам ручательством участия Европы к их судьбе, Порте — доказательством расположения к ним держав. «Со своей стороны, «заключал князь Горчаков», после изведанного опыта, Европа не может, как вам кажется, найти в чем-либо другом, кроме этого нравственная воздействия, ручательству требуемых вопросом первостепенной важности, с коим неразрывно связано её спокойствие, и в котором интересы человеколюбия совпадают с интересами политическими. Наш Августейший Государь никогда не отрекался от живого сочувствия, питаемая им относительно первых. Его Величество не желает принять на совесть упрека в молчании, в виду подобных страданий, в то самое время, когда столько голосов возвысилось в других местах, при условиях гораздо менее настоятельных. Впрочем, мы глубоко убеждены, что такой оборот мыслей неразрывно связан с политическим интересом, который Россия, как и все прочие державы, полагает в поддержании Оттоманской импорт. Мы льстим себя надеждою, что виды эти разделяются всеми кабинетами. По мы также убеждены, что время иллюзий прошло, и что всякое колебание, всякое затягивание дела будут иметь серьезный последствия. Содействуя всеми нашими силами увлечению Оттоманская правительства на путь, который предупредить эту опасность, мы хотим дать ему доказательство нашей заботливости и в то же время исполняем долг, налагаемый на нас человеколюбием. Приглашая великие державы присоединиться к нам для достижения этой цели, мы, тем самым, устраняем всякую возможность исключительных видов или вмешательства».

В частном письме, сопровождавшем отправление циркуляра к Киселеву, Горчаков выразился о нем: «Мы осветили маяком подводный камень». И действительно, вслед за сообщением русского Двора, как разительное подтверждение развитых в нем довод он, разнеслась по Европе весть о кровавой резне, учиненной в Сирии мусульманами над христианами. Событие это устранило все сомнения и колебания великих держав. В июле собралась в Париже общеевропейская конференция по восточным делам и решила занять временно Сирию семитысячным французским корпусом, а производство следствия и переустройство Ливана — поручить комиссии из делегатов великих держав. Русскому уполномоченному в конференции, графу Киселеву, хотя и не удалось, вследствие упрямого сопротивления Англии, включить в конвенцию, в которой были изложены все вышеприведенные решения, дополнительную статью, проектированную в Петербург, но сущность её была все же воспроизведена в одном из протоколов конференции, гласившем: «Что вспоминая документ, высокое значение коего признано в статье IX договора 18-го марта 1856 года» — под этою фразою разумелся гатти-гумаюн — «уполномоченные великих держав не могут не заявить, что правительства их нетерпеливо ожидают, чтобы, во исполнение торжественная обещания Высокой Порты, приняты были серьезные меры к улучшению участи христиан всех исповеданий, живущих в Оттоманской империи».

Успех ободрил князя Горчакова, и он решился сделать еще шаг по пути единения с Францией в Восточном вопросе. Отклонив предложенный ею в пользу Австрии обмен Венеции на балканское побережье Адриатики, он поручил Киселеву разведать, не пожелают ли в Париже облечь соглашение с Россией в форму письменного договора, присовокупляя, что, по мнению его, тесный союз между Францией и Россией обеспечил бы взаимные политические выгоды обоих государств и что Франция всегда может рассчитывать на готовность нашу к тому (Elle nous у trouvera toujours prêts). «Мы просим только одного писал министр, чтоб не нарушали наших принципов, пожертвовать которыми мы не можем. Император Александр дал понять это еще в Штутгарте. Выражая так открыто свои действительные политические виды, мы просим, чтобы и Франция платила нам таким же прямодушием».

Между графом Киселевым, с одной стороны, Тувенелем, Морни и самим императором французов — с другой, завязались оживлённые переговоры на предложенных русским Двором основаниях. К осени выработана была следующая программа соглашения. Россия и Франция выразили желание, чтобы Оттоманская имрнрия продолжала существовать, доколе это окажется возможным, и условились не допускать нанесения ей какого-либо удара извне, который мог бы ускорить её падение, но если в Турции вспыхнет внутренне кризис, то обе державы обязывались, не преследуя никакой исключительной выгоды, действовать сообща, дабы не позволить и прочим державам обратить этот кризис в свою пользу, в противность началу равновесия Европы и интересам России и Франции. В последнем случае решено содействовать образован на Балканском полуострове небольших независимых государству в пределах их естественных этнографических границ, соединенных федеративною связью с общею союзною столицею в Константинополе, провозглашенном вольным городом.

Вышеизложенное соглашение занесено было в протокол, скреплённый по статьям (paraphé) обоюдными уполномоченными, Тувенелем и Киселевым, и оставалось лишь облечь его в форму трактата, когда состоявшееся, в октябре 1860 года, в Варшаве, свидание русского императора с императором австрийским и принцем-регентом прусским побудило тюильрийский кабинет отступиться от предположенная решения.

В Петербурге не доверяли искренности Наполеона III, подозревая его в непостоянстве и двоедушии. Сам он подавал несомненный к тому повод, беспрерывно колеблясь между двумя противоположными течениями, то выражая предпочтение России, то снова склоняясь на сторону Англии. Существовала и другая причина к разладу, начинавшему обнаруживаться между русским Двором в наполеоновской Франции. То было соучастие её в революционном движении, охватившем Аппенинский полуостров Император Александр строго осуждал предприятие Гарибальди на Неаполь и потворство ему со стороны покровительствуемого Францией Сардинского Двора. Русский представитель в Турине не раз протестовал против той поддержки, которую правительство короля Виктора-Эммануила оказывало проявлению народных стремлений к единству во всех концах Италии. Когда же сардинские войска, без объявления войны, вступили в Церковную область и граф Кавур объявил во всеуслышание о намерении присоединить Неаполитанское королевство к Сардинии, то русская миссия была, по Высочайшему повелению, немедленно отозвана из Турина.

«Поступки сардинского правительства», писал по этому поводу князь Горчаков, «не позволяют нам более считать его безучастным в движении, охватившем полуостров. Оно само приняло ответственность за него и поставило себя в вопиющее противоречие с началами народного права. Выставляемая им необходимость бороться с анархией не может служить ему оправданием, коль скоро оно воздвигает преграды революции, дабы воспринять её наследство, а не для того, чтобы остановить её ход или исправить бесчинства. Подобные предлоги не могут быть терпимы. Здесь речь идет не об итальянском вопросе, но об интересе, общем всем правительствам о вечных законах, без которых никакой общественный порядок, никакой мир, никакая безопасность, не могут существовать в Европе. Государь Император не считает возможным оставлять долее свою миссию свидетельницею поступков, осуждаемых его совестью и убеждениями».

На поступательный ход всемирной революции, на необходимость принять сообща меры к обузданию её, постоянно указывал Император Александр в частных письмах к дяде, принцу-регенту прусскому, который воспользовался таким настроением царственного племянника, чтобы предложить ему свидание в Варшаве, с приглашением к участию в нем и австрийского императора.

Как только слух о предстоявшем свидании трех государей достиг до Парижа, он возбудил величайшие беспокойство и тревогу в Наполеоне III в его советниках. Ревноствейший из сторонников России при тюильрийском дворе, Морни, обратился с доверительным письмом к князю Горчакову. Он привел русскому министру слова, вырвавшиеся у Наполеона: «Я крайне опечален этим варшавским свиданием, не по существу, а по внешнему его виду. Огласка, политический эффект этой встречи принимаются в Европе за несомненный признак охлаждения к Франции, а это очень жаль и меня огорчает. Я хорошо знаю, что чувства Императора относительно меня не изменились, но наша признанная дружба была великою взаимною силою, тогда как кажущееся удаление обоюдно нас ослабляет». Соглашаясь с мнением Наполеона, Морни довольно верно разгадал причину сближения, происшедшего между Петербургом в Веною, заключавшуюся в опасении, как бы распространение революционного движения в Венгрии не отразилось на Польше. Но Франция, утверждал он, не виновная этом движении, а что касается до Польши, то ясно, что не может быть и речи о восстании её, пока Россия и Франция состоять в дружбе и союзе. Далее Морни доказывал невыгоду для России какой бы то ни было политической сделки с Австрией: первая принесла бы все в этот договор, вторая — ничего. Россия может обязаться взять Австрию под свое покровительство, но немыслимо, чтобы Австрия покровительствовала России. Приписываемое ей намерение вызвать пересмотр Парижского трактата — горькая насмешка. Не по её ли почину потребована была от России уступка части Бессарабии? Пересмотр возможен только по уговору с Францией. Наконец, благоразумно ли со стороны России, в ту самую минуту, когда начинается агония турецкой силы и открывается её наследство, удаляться от Франции, могущественной, мужественной и верной, и искать союза с Австрией, обладающей противуположиыми качествами? «В конце концов, — заключал Морни», «при франко-русском союзе, как это часто говорили мы друг другу, любезный князь, обоим нашим правительствам ничего опасаться ни внутри, ни вне; но разъединение ослабить их, а при настоящих обстоятельствах, может быть, что и не Франция наиболее пострадает от этого развода» (de се divorce).

В ответе своем князь Горчаков отрицал намерения, приписываемые русскому Двору. «Здание, над сооружением которого трудились вы и я, «уверял он Морни», тесное единение между Францией и намм — существует во всей целости, поскольку это касается до нас. Оно не утратило в наших глазах ничего из своих свойств и представляется нам как соглашение, основанное на взаимных и постоянных интересах обеих стран». О союзе с другими державами, утверждал далее русский министр, нет и речи; варшавское же свидание внушено единственно желанием всеобщего умиротворения. «Впрочем», присовокуплял он, «Россия отделяет интересы Франции от прискорбных явлений, совершившихся в Италии после Виллафранкского мира, и считает необходимым соглашение великих держав, чтобы противодействовать им. К соглашению этому она будет стремиться сообща с Франциею, с которою связывают ее и общие взгляды на положение дел на Востоке». Письмо свое Горчаков оканчивал обещанием «что союз России с Францией не погибнет в его руках» (не périclitera pas entre mes mains).

Сам Император Александр успокоил французского посла, герцога Монтебелло, уверением, что он едет в Варшаву не для того, чтобы образовать коалицию, а с тем, чтобы выступить там примирителем между Австрией и Францией. Je vais à Varsovie pour y faire non de la coalition, mais de la conciliation.

21-го сентября Императрица Мария Александровна разрешилась от бремени сыном, нареченным Павлом, а 30-го—Государь отбыл из Царского Села. В Вильне выехали ему на встречу некоторые из немецких гостей: великий герцог Саксен-Веймарский, принцы Карл и Альберт прусские, Август Виртембергский и Фридрих Гессен-Кассельский.

Его Величество прибыл в Варшаву 8-го октября, в один день с Цесаревичем Николаем Александровичем, проследовавшим туда прямо из Петербурга. На другой день приехал принц-регент прусский с великим герцогом Мекленбург-Шверинским, на третий — император австрийский. Монархов сопровождала многочисленная и блестящая свита С принцем Вильгельмом прибыли: министр-президевт князь Карл-Антон Гогенцоллернский и военный министр генерал Роон; с императором Францем-Иосифом — министр иностранных дел граф Рехберг и генерал-адъютанты графы Кренневиль и Куденгов.

В свите Императора Александра находились: князь А. М. Горчаков, принцы Георг Мекленбург-Стрелицкий и Александр Гессенский и прусский посланник в Петербург, Бисмарк.

Кроме того, как и в предшедшем году, ко дню прибытия Государя съехались в Варшаву дипломатические представители России при главных европейских дворах: из Вены — Балабин, из Берлина — барон Будберг, из Парижа — граф Киселев.

Киселева Александр Николаевич встретил выражением недоверия к «Людовику-Наполеону», повторением упреков ему за вилла-франкское перемирие, неодобрительным отзывом о его политик в Италии. Прием этот уже предрешил участь привезенной Киселевым записки: о пользе оборонительного союза с Францией, с точным определением взаимных обязательств договаривающихся сторон. Ознакомясь с нею и передавая ее князю Горчакову, Его Величество над писал: «Против кого?» Записка и проект договора остались, конечно, без последствий.

Приемы, ученья и смотры, обеды, спектакли, в продолжение четырех дней, чередовались с совещаниями, происходившими между Государями и их министрами. Положено потребовать от Наполеона гарантий, с целью сохранить мир Европы, поддержать расшатанные основы народного права и остановить успехи всеобщей революции. Но князю Горчакову удалось отклонить все, что могло придать этому решению характер, вызывающий или просто враждебный Франции. Вызвавшись быть посредником между Веной и Берлином, с одной стороны, и Парижем — с другой, он мог писать Морни, что варшавское свидание было одинаково благоприятно для России и для, Франции: для России потому, что убедились в невозможности распорядиться в чужую пользу её вещественными силами; для Франции — ибо удостоверились, что единение с нею продолжает служить основанием русской политики и что никакая коалиция невозможна против неё, пока того не хочет Россия. Князь Александр Михайлович увещевая Морни содействовать, со своей стороны, упрочению этого результата отказом Франции от солидарности с революцией, просил его не поступаться «принципами», замечая: «Без них нельзя создать ничего прочного. Между нами существует достаточно первостепенных интересов, чтобы служить нам общею связью. Мы принимаем в расчёт требование времени, но Европа не находится в состоянии первобытного общества, когда все было tabula rasa, и мы твердо уверены, что отречение от понятий права, из которых истекают принципы, не есть условие ни прогресса, ни цивилизации, в мало-мальски устойчивом деле». В том же смысле высказался министр и пред французским послом в Петербурге.

Так выражалась русская дипломатия, но в наших военных кругах не считали Наполеона III расположенным последовать преподанным ему советам умеренности. Ожидали разрыва Австрии с Сардинией и опасались, как бы он не сопровождался восстанием Венгрии, которое распространилось бы на балканских христиан и на Галицию. Полагали, что обе морские державы будут поддерживать это движение сначала тайно, а потом и явно, вооруженного рукою. На этот случай считали необходимым принять некоторые военные меры, усилить войска, расположенный в Царстве Польском, увеличить артиллерию, вызвать несколько казачьих полков с Дона, заготовить провиант, все это, не взирая на крайнее оскудение государственного казначейства. Государь разделял этот взгляд, выраженный во всеподданнейшей записке наместника Царства Польского и главнокомандующего 1-ю армией, князя М. Д. Горчакова, и положил на ней следующую резолюцию: «Первые соображения (о мерах подготовительных) одобряю, но не предоставляю себе решить, когда к ним приступить. На счет же вторых, (постановка армии на военную ногу), не дай Бог, чтобы нам нужно было к ним приступать, и надеюсь, что дипломатическими сношениями нам удастся отвратить опасения, о которых князь Горчаков упоминает, иначе будет повторение 1854 года».

Варшавские совещания были прерваны горестным известием об опасном обороте, внезапно принятом болезнью вдовствующей Императрицы. Император Александр тотчас оставил Варшаву, а гости его разахались оттуда уже после его отъезда. Государь спешил к одру умирающей матери и прибыл в Царское Село 16-го октября.

Три дня спустя, 19-го числа, Императрица Александра Феодоровна мирно почила, окруженная всеми членами царской семьи.

5-го ноября тело её предано земле в Петропавловском соборе, рядом с гробницею Августейшего Супруга, Императора Николая I.

VI. Присоединение Амура и Уссури и покорение Кавказа. 1855-1864 гг.

С первых дней царствования Императора Александра II, внешняя политика русского Двора, будучи выжидательною в Европе, явилась весьма деятельною на крайнем Востоке, благодаря энергии генерал-губернатора Восточной Сибири, H. Н. Муравьева, и неуклонной твердости, с которою поддерживал его, во всех начинаниях, сам Государь.

Занятием устьев Амура и заложением Николаевского поста в 1851 году положено начало водворению русского владычества в этой части побережья Восточная океана. Но долина Амура считалась еще принадлежавшею Китаю, с согласия которого мы в 1854 году, по объявлении нам войны Англиею и Францией, сплавили вниз по реке подкрепления людьми, оружием и снарядами, для усиления войск, занимавших Камчатскую область и административный центр её — Петропавловск порть.

В следующем, 1855 году, ввиду ожидаемого нападения союзной англо-французской эскадры, Муравьевым сделано распоряжение о переводе из Петропавловска в устье Амура как всего гарнизона, так и местной нашей эскадры.

Вступив на престол, Император Александр подтвердил полномочия, данные Муравьеву Императором Николаем для ведения переговоров с китайцами о разграничен обеих соседних империй и, вопреки выраженному канцлером, графом Нессельроде опасению, что Китай едва ли согласится на земельные уступки без войны, признал необходимым, — как писал о том Муравьеву Великий Князь Константин Николаевич — в видах развития Сибирского края, «утвердить за Россией весь левый берег Амура и получить право свободной торговли в северных областях Китайской империи».

Первое из этих требований было предъявлено Муравьевым китайским уполномоченным прибывшим к нему, летом 1855 года, в Мариинский пост на Амуре, но те отвечали уклончиво и условия наши сообщили в Пекин. Муравьев хотя и предпочитал мирный исход переговоров, но пригрозил китайцам готовностью, в случае противодействия их свободному движению наших войск по Амуру, двинуться в Монголию и Манчжурию Китайский трибунал, заведовавший внешними сношениями Небесной империи, в листе на имя русского сената, жаловался на неукротимого генерал-губернатора, выставляя на вид, что, под предлогом защиты от английского флота, последний занял на реке Сунгари от моря несколько городов и несколько селений, издавна платящих дань богдыхану. Находя, что генерал Муравьев «вовсе не заботится о поддержании двухсотлетнего дружественного согласия и твердого мира», трибунал просил вразумить Муравьева». Министерство иностранных дел не считало возможным простирать наши требования к Китаю далее испрошения согласия Пекинского правительства на свободное плавание по Амуру и учреждения на левом берегу его нескольких станций для склада провианта и топлива. но, прибывший весною, 1856 года, в Петербург, Муравьев успел убедить Государя в важности приобретения для России в собственность Амурского края и Приморской области, и, вследствие его представлений, Император повелел: снабдить генерал-губернатора Восточной Сибири новыми полномочиями для продолжения с китайцами переговоров на предъявленных уже им условиях; плавание же по Амуру продолжать, предложив китайцам за требуемые земельный уступки несколько артиллерийских орудий; при этом воздерживаться, впрочем, от всяких насильственных мерь; открытую силу употреблять лишь для освобождения русских из плена, в случае задержания их китайцами, и, действуя скорыми и решительными мерами, избегать продолжительной переписки и вообще всяких проволочек.

Считая себя обойденным состоявшимся в день коронации производством младшего своего сверстника, князя Барятинского, в генералы-от-инфантерии, Н. Н. Муравьев просил об увольнении от службы, но Государь отставки его не принял и велел передать ему, чрез военного министра, чтобы он продолжал свою полезную деятельность. Муравьев повиновался и из Москвы отправился в Иркутск. По его предложению, из вновь занятых земель образована Приморская область, подчиненная военному губернатору, имевшему пребывание в Николаевске, и обнимавшая прежнюю область Камчатскую и края Удский и Приамурский. По Высочайшему повелению, лишь административные дела, касавшиеся этих местностей, разрешались в Сибирском комитете; дела же политические обсуждались в особом Амурском комитете, в котором председательствовал сам Государь, а в отсутствие Его Величества, Великий Князь Константин Николаевич.

Оставалось утвердить это приобретение заключением договора о границах с Китаем. С такою целью, в начале 1857 года, отправлен в Китай вице-адмирал граф Путятин, в самый разгар последней восточной войны, заключивши в Симоде выгодный торговый трактат с Японией. Китайское правительство отказало Путятину в пропуске в Пекин, сухим путем чрез Кяхту, и адмирал вынужден был направиться туда вниз по Амуру, a затем, из Николаевска, морем. 1-го июня 1858 года Путятин, хотя и подписал с китайскими уполномоченными в Тянь-Цзине договор, которым на Россию распространены все преимущества политические и торговые, как уже приобретенные, так и имеющие быть приобретенными впредь наиболее благоприятствуемыми Китаем иностранными державами, но главный вопрос об определении границы остался открытым. «Неопределенные части границ между Китаем и Россией», гласила 9-я статья договора, «будут без отлагательства исследованы на местах доверенными лицами от обоих правительств и заключенное ими условие о граничной черте составить дополнительную статью к настоящему трактату». Условие это оказалось уже исполненным ровно за две недели до подписания тянь-цзинского договора 10-го мая, Муравьев приплыл в китайский город Айгун, расположенный на правом берегу Амура, против устья реки Зеи, и после продолжавшихся шесть дней переговоров, 16-го числа того же месяца, убедил амурского главнокомандующего, князя И-Шань, приложить свою подпись к трактату, которым левый берег Амура, от реки Аргуня до устья, признавался собственностью России, а весь Уссурийский край, от впадения Уссури в Амур и до моря, объявлялся в общем владении России и Китая; свободное же плавание по рекам Амуру, Сунгари и Уссури предоставлялось лишь русским и китайским подданным, с исключением судов всех прочих держав. На всеподданнейшем о том донесении Муравьева, Государь надписал: «Слава Богу!» и в рескрипте на имя генерал-губернатора, в следующих выражениях воздал хвалу его государственным заслугам: «Вы вполне оправдали доверие наше одиннадцатилетними трудами на пользу и благоустройство вверенной управлению вашему Восточной Сибири. Просвещенным действиям вашим обязан этот край началом своего гражданственная возрождения; благоразумными и настойчивыми мерами, вами принятыми, упрочены наши мирные сношения с соседним Китаем и заключенным вами трактатом дарован Сибири новый торговый путь по реке Амуру, служащий залогом будущему промышленному развитию государства. Столь счастливое для России событие дает вам справедливое право на искреннюю мою признательность. В воздаяние за таковые заслуги ваши, Я возвел вас, указом сею числа Правительствующему Сенату данным, в графское Российской Империи достоинство, с присовокуплением к имени вашему названия Амурского, в память о том крае, которому, в особенности, посвящены были, в последние годы, настоятельные труды ваши и постоянная заботливость». Пожалование графского титула свидетельствовало о высокой цене, которую Император Александр придавал трудам и дарованиям государственного деятеля, вызвавшего к новой жизни обширный, вверенный его попечению край, и возвратившая России Амурскую область, древнее её достояние, двести лет остававшееся под властью Китая. К неуживчивому характеру Муравьева, к резким его отношениям к разным правительственным ведомствам, в особенности к министерству иностранных дел, Государь относился снисходительно и сам так выразился о Муравьеве: «Его не переделаешь, а надобно уметь воспользоваться, отдавая ему справедливость за услуги, им оказанный». Со своей стороны, Муравьев свидетельствует, в одном из своих всеподданнейших донесений: «Если-б оно (Амурское дело) не началось десять лет тому назад и если-б не удостоилось Высочайшего внимания и покровительства Вашего Величества, то Амур никогда бы уже не принадлежал России».

Пекинское правительство долго не решалось утвердить сделку, заключенную его уполномоченным в Айгуне. Лишь более двух лет спустя, первый русский посланник при Дворе богдыхана, генерал-майор Н. П. Игнатьев, ловко пользуясь разрывом Китая с Англией и Францией и разгромом китайских сил союзными войсками морских держав, чтобы выступить примирителем между представителями их и китайским правительством, — успел обратить это посредничество в пользу России и побудить последнее, формальным договором, заключенным в Пекине, 2-го ноября 1860 года, дать полное удовлетворение всем требованиям русского Двора. Пекинским трактатом, который граф Муравьев-Амурский справедливо называет «политической победой», договоры тянь-цзинский и айгунский подтверждены и дополнены всем, чего в них недоставало, а владычество России распространено на обширное пространство от Уссури до моря, на котором воздвигся вскоре Владивосток.

Со времени Пекинского договора, в столице Китая учреждена постоянная русская дипломатическая миссия. Такая же миссия водворена и в столице Японии, сначала в Иедо, потом в Киото, в силу трактата, заключенного графом Путятиным 7-го августа 1858 года.

Давний предмет спора между Россией и Японией, южная часть острова Сахалина, бывшая дотоле в общем владении обеих держав, вполне уступлена России договором, подписанным в С.-Петербурге 25-го апреля 1875 года, в обмен отошедшей к Японии гряды Курильских островов.

Одновременно с расширением русской государственной области в дальних краях Востока, на южной окраине Империи совершилось другое великое дело: окончательно покорен Кавказ.

Мысль о том, чтобы, по заключении мира, воспользоваться двинутыми на Кавказ в подкрепление местных войск, во время последней восточной войны, войсками для нанесения непокорным горцам решительного удара, принадлежала молодому генералу Д. А. Милютину, изложившему ее в записке, которую он, еще осенью 1854 года, представил Императору Николаю. В начале 1856 года, Александр Николаевич передал эту записку военному министру с приказанием потребовать заключения по возбужденному в ней вопросу от наместников кавказских—бывшего, князя Воронцова, и настоящего — Н. Н. Муравьева, а также и от занимавшая должность начальника штаба князя Воронцова, князя А. И. Барятинского.

Отзыв Муравьева был не в пользу предложения Милютина, но Барятинский, в целом ряде записок, горячо поддержал его, развив и дополнив собственными соображениями. Военный министр Сухозанет склонялся на сторону наместника. «Я, напротив того, вполне разделяю мнение князя Барятинского, написал Император на докладе министра, а на одной из записок Барятинская: «Мысли, изложенные в сей записке, нахожу основательными и совершенно согласен с ними». Когда, несколько времени спустя, Муравьев сам попросил об увольнении, то выбор Государя естественно остановился на Барятинском. 22-го июля 1856 года, князь Александр Иванович назначен и. д. Наместника Кавказского и командующим отдельным Кавказским корпусом. Сам он настоял на назначении генерала Милютина своим начальником штаба.

Тотчас после коронации, Барятинский отправился в Тифлис и, вступив в управление вверенным ему краем и войсками, отдал следующий приказ: «Воины Кавказа, смотря на вас и дивяся вам, я вырос и возмужал. От вас и ради вас я осчастливлен назначением быть вождем вашим. Трудиться буду, чтобы оправдать такую милость, счастье и великую для меня честь. Да поможет нам Бог во всех предприятиях на славу Государя».

1857-й год прошел в приготовлениях. К осени, новый наместник проектировал обширную систему преобразований, как в военном, так и в гражданском управлении краем, и командировал в Петербург своего начальника штаба для представления словесных по ним объяснена. Император Александр одобрил все предположения своего избранника и личная друга, и 3-го декабря 1857 года, Милютин писал Барятинскому: «Спешу поздравить ваше сиятельство с успешным окончанием всех дел, которые вам угодно было возложить на меня при отправлении в Петербург. Вчера, по случайному стечению обстоятельству доложены Государю Императору и проекты штатов военных управлений, и проект нового морского устройства, а в то же время, в Кавказском комитете обсуждались в моем присутствии три дела: предположения ваши о христианском братстве, представления о прекращении каботажного судоходства вдоль восточного берега и упразднении Анапы и, наконец, новый штат управления мирными горцами. Все решения были весьма благоприятны. Сегодня, за обедом, Государь Император изволил лично объявить мне, что Его Величество утвердил все представленные проекты, а Государыня Императрица изволила согласиться принять под непосредственное свое попечительство предполагаемое Общество распространения христианства в Кавказских горах. Полное доверие и дружеское расположение Царя к юному вождю выразилось в переименовании отдельного кавказского корпуса в Кавказскую армию, с возведением Барятинского в звание главнокомандующего.

Зрело обдуманный и тщательно соображенный с местными условиями операционный план князя Барятинского состоял в решительном наступлении на Шамиля, преимущественно со стороны Чечни, и в одновременном стеснении общей блокадной вокруг него линии. Подготовительною к тому мерою была прорубка широких просек в вековых лесах, преграждавших доступ в дебри Дагестана. Летом 1857 года, начальник левого фланга Кавказской линии, генерал Евдокимов, начал наступление в Малую и Большую Чечню и затем в Аух, а по занятии этих областей, в январе 1858 года, прорвался в Аргунское ущелье, взяв приступом заваль, нагроможденные горцами при входе в него. 1-го апреля 1859 года пал Ведень, много лет служивший Главным местопребыванием Шамиля и средоточием его власти.

Путь в Дагестан был открыть. Войска наши наступали с трех сторон, разделенные на три отряда: Чеченский — Евдокимова, Дагестанский — барона Врангеля и Лезгинский — князя Меликова, под личным предводительством Барятинского, 14-го июля прибывшего к Чеченскому отряду. О ряде быстро следовавших один за другим подвигов этого достопамятного похода красноречиво свидетельствуют приказы главнокомандующего по Кавказской армии: 21-го тля, в лагере при озере Решло: «Войска Дагестанского отряда, вы храбро заняли переправу чрез Койсу и тем блистательно исполнили мое желание; благодарю вас от всего сердца за ваш подвиг». 27-го июля, в Андии, близь аула Тоидо: «Сегодня доношу я Государю Императору о покорении её державе Аварии, Койсубу, Гумбета, Салатавии, Андии, Технуцала, Чеберлая и других верхних обществ. Благодарю войска Дагестанского и Чеченского отрядов, всех, от генерала до солдата, за столь радостную весть для сердца возлюбленная Монарха». От 6-ю августа, близь аула Канхадатл: «В бессмертном подвиге покорения Восточного Кавказа самая тяжкая доля трудов предстояла вам, войска Лезгинского отряда. Вы совершили с самоотвержением предначертания мои и превзошли все ожидания. Примите, братцы, мое душевное спасибо».

22-го августа князь Барятинский отправил к Государю следующую телеграмму: «Имею честь поздравить Ваше Императорское Величество с августейшим тезоименитством. От моря Каспийского, до Военно-Грузинской дороги, Кавказ покорен державе вашей. 48 пушек, все крепости и укрепления неприятеля в наших руках. Я лично был в Карсте, Тлохе, Игали, Ахулью, Гимрах, Укцукуле, Хунзахе, Тимотле, Чохе. Теперь осаждаю Гуниб, где заперся Шамиль с 400 мюридами». В тот же день, в приказе по Кавказской армии, главнокомандующий писал: «Воины Кавказа! В день моего приезда в край я призвал вас на стяжание великой славы Государю нашему и вы исполнили надежду мою. В три года вы покорили Кавказ, от моря Каспийского, до Военно-Грузинской дороги. Да раздастся и пройдет громкое мое спасибо по побежденным горам Кавказа и да проникнет оно, со всею силою душевная моего выражения, до глубины сердец ваших». Наконец, три дня спустя последовал другой приказ: «Гуниб взят; Шамиль в плену, поздравляю Кавказскую армию».

Победные вести с Кавказа радостно отзывались в сердце Императора Александра. Они блестящим образом подтверждали его выбор, решимость во что бы то ни стало покончить с пятидесятилетнею войною и, поборов упорное сопротивление горцев, умиротворить и на веки утвердить за Россиею благословенный Кавказский край. Как только дошло до Петербурга известие об успехе, ознаменовавшем наступательное движение, предпринятое внутрь Дагестана, Государь приехал Барятинскому Георгиевскую звезду второй степени, при грамоте, в которой так оценивались достигнутые на Кавказе результаты: «Храбрые войска вверенной вам армии, под непосредственным начальством вашим, совершили общее наступательное движение, увенчавшееся в короткое время блистательным военным успехом, в стране, шестнадцать лет служившей опорою неприязненным противным действиям предводителя враждебных нам горских племен Кавказа. Быстрое покорение воинственная населения Аварии, Койсубу, Гумбета, Салатавии, Андии, Техпуцала, Чеберлая и других верхних обществ и отступление неприятеля, без всякого почти сопротивления, от воздвигнутых им укреплений, после падения Веденя (Ведено), свидетельствуют о превосходной вашей распорядительности, с которою предпринятые вами в этой стране военные действия направлены к предначертанной для оных цели. Относя успешный ход постепенного покорения оружию нашему Кавказа к глубоко обдуманным и настойчиво проводимым вами, в течение двух с половиною лет, в исполнение мерами, мы признали справедливым изъявить вам особенную Монаршую признательность и совершенное наше благоволение за неутомимые труды и важные военные заслуги ваши на пользу вверенного вам края, и в ознаменование сего, всемилостивейше пожаловали вас кавалером Императорского ордена нашего святого великомученика и Победоносца Георгия второй степени». В собственноручном письме, Государь поручил князю Александру Ивановичу сказать «кавказским молодцам искреннее спасибо и что они ему опять доказали, что для них невозможного нет.

«Отличною воинскою распорядительностью вашею, гласила Высочайшая грамота на имя князя Барятинского, подписанная Императором по получении вести о взятии Гуниба и пленении Шамиля, даровано окончательное замиренис восточной части Кавказа. Доблестные войска предводительствуемой вами армии, сосредоточенные под непосредственным распоряжением вашим в недрах Кавказских гор, совершили покорение всех враждебных нам издавна горских племен, от Каспийского моря до Военно-Грузинской дороги. Главный виновник и вождь в долговременной, ожесточенной борьбе против нас мюридизма, Шамиль, окруженный в укрепленном Гунибе войсками, под личным вашим начальством состоявшими, взят с боя в плен со всем семейством и последними приверженцами его. Отныне предстоит вам, во вновь покоренной стране, не утверждение власти нашей силою оружия, а распространено между новыми подданными нашими гражданственной образованности и общественного благосостояния Желая почтить совершенный вами славный подвиг и изъявить полную душевную нашу к вам признательность, всемилостивейше пожаловали мы вас кавалером Императорского ордена нашего святого Андрея Первозванного с мечами».

По Высочайшему повелению, пленный Шамиль и семья его были отправлены в Россию, для водворения в Калуге. По пути, он был остановлен в Харькове и препровожден, с одним из сыновей своих, в Чугуев, где находился Император, для представления Его Величеству. Государь оказал Шамилю самый ласковый и милостивый прием, до глубины души растрогавший старца имама. В Харькове Шамиль и сын его присутствовали на бале, данном дворянством по случаю Высочайшая приезда.

Потрясающее впечатление, произведенное на умы кавказских горцев падением Гуниба и взятием в плен Шамиля, не замедлило отразиться и на Западном Кавказе. Глава воинственная племени абадзехов, Мегмет-Аминь, добровольно покорился со всеми своими сторонниками. Этот новый успех, суливший в близком будущем замирение всего Кавказа, побудил Государя возвести Барятинского в высшее военное звание генерал-фельдмаршала.

Между тем, неутомимый наместник деятельно принялся за дело водворения русской власти среди непокорных горцев, населявших Западный Кавказ. Войска, покорившие Дагестан, двинуты им с левого на правый фланг Кавказской линии и начальство над ним вверено деятельнейшему из сподвижников фельдмаршала, возведенному в графское достоинство, генералу Евдокимову.

Для обеспечения успеха этому предприятию, наместник просил оставить на Кавказе временно прикомандированные к Кавказской армии две дивизии, на что Государь согласился, по под условием, чтобы войска эти не оставались там долее конца 1860 года. В собственноручной записке Его Величество писал по этому поводу: «Сознавая всю важность военных действий на Кавказе, предпринятых со времени назначения князя Барятинского главнокомандующими Кавказскою армией, я нещадил ни расходов, ни средств к усилению тамошних войск. Блистательные результаты, достигнутые, с Божией помощью и благодаря дельным распоряжениям князя Барятинского, в особенности в 1859 году, вполне оправдали и, могу по совести сказать, превзошли мои ожидания. Государь находил, что, после сдачи Шамиля и изъявления покорности Мегмет-Аминем, позволительно ожидать скорого умиротворения и всего Западного Кавказа, после чего, для упрочения нашего владычества в крае, признавал нужным:

1) ввести правильную и справедливую администрацию во всех покоренных племенах;

2) прочно укрепить важнейшие стратегические пункты;

3) проложить надежные и во всякое время удобные пути сообщения.

Для достижения сих важных и необходимых мирных результатов, — продолжал Император, — нужны также средства и денежные, и материальные, т.-е. руки. Вот почему я склонен оставить на 1860 год на Кавказе все войска, временно туда командированные. Но вместе с тем, я желаю и требую, чтобы князь Барятинский не терял из виду, что долее нынешнего года войска там оставаться не могут, а должны быть возвращены на постоянный свои квартиры... Отдавая полную справедливость князю Барятинскому, за дельные его распоряжения, как довоенной части, так и по гражданскому управлению Кавказским краем , я уверен, что, с светлым государственным умом его. он не будет терять из виду, что Кавказ есть часть России и что Россия вправе от него требовать, чтобы, при теперешнем затруднительном нашем финансовом положении, он, со своей стороны, помогал ей уменьшением, а не увеличением расходов. Виды его на будущее, лично им мне сообщенные, обещают важные результаты, но дело идет о теперешнем затруднительном положении государства, следовательно, хотя я и сознаю всю их пользу, но необходимо их отложить до времени, если средства Кавказского края недостаточны для покрытия нужных для сего расходов, ибо государственное казначейство решительно не может ничего для этого сделать».

«Дороги, мосты, укрепления, просеки, и главным образом колонизация края казаками, — оправдывался фельдмаршал в ответном письме Государю, условия sine qua non нашего господства в стране; они твердо упрочат наше положение здесь и сделают наше господство постоянным... Во всех своих действиях и соображениях, я, до сих пор, руководствовался идеею, удостоившеюся одобрения и Вашего Величества: оставить несостоятельную систему частных экспедиций, вести постоянную наступательную войну, предел которой положила бы только полная победа и окончательное завоевание всего края: эту войну нельзя прекратить по своему желанию, точно также как нельзя препятствовать неприятельским вторжениям, когда руки связаны внешней войной. В таких случаях не задумываются над миллионными расходами, и жертва эта часто приносится только для того, чтобы охранить целость естественных границ страны, тогда как теперь нам остается только завершить завоевание, большая часть которого уже совершена. Настало время оправдать все жертвы, принесенные Росшею за последнее полстолетие: все это потребуете только сравнительно незначительных расходов и некоторого увеличения численности войск, a взамен даст нам новые источники обогащения России и первенствующее положение в Азии. Сообразуясь с ходом политики, становится более чем вероятно, да и Ваше Величество также понимаете это, что Восток в скором времени станет театром, на котором будут окончательно решаться великие спорные вопросы, и если к тому времени Кавказ не будет «совершенно покорен, а стало быть — наши мосты, укрепления и дороги не будут окончены, то мы не посмеем располагать ни одним человеком, изо всей этой славной армии, чтобы перейти границу».

Прибыв в Закубанский край, Евдокимов с обычною энергией принялся за дело. Войска его двигались в направлении с северо-запада к юго-востоку, утверждаясь в пространстве между Кубанью и морем. Ими построено нисколько укреплений, вдоль течения рек, впадающих в Кубань, основаны станицы, проложены просеки и устроены удобные мосты и дороги по пройденному пути.

К сожалению, тяжкий недуг не nosволил фельдмаршалу самому руководить на месте военными действиями. Весною 1861 года, он вынужден был оставить вверенный ему край и более туда не возвращался. В отсутствие Барятинского, Император Александр пожелал воспользоваться пребыванием в Крыму, чтобы лично удостовериться в положении дел на Западном Кавказе и с этою целью, осенью того же года, предпринял поездку в Закубанский край.

11-го сентября, Его Величество высадился на берег в Тамани, и проведя ночь в Екатеринодаре, направился к войскам, действовавшим против горцев. Государь посетил новые укрепления: Дмитриевское, Григорьевское, Усть-Лабинское и Майкопское, участвовал в рекогносцировке за реку Белую, и в лагере Верхне-Абадзехского отряда, 18-го сентября, принял депутацию от 60 непокорных горских племен. Предъявленные горцами условия для изъявления покорности не могли быть приняты, и потому им объявили, что, в продолжение месяца, они должны окончательно решить: желают они выселиться из гор на указанные им места, или переселиться в Турцию? Оставляя лагерь, Государь сказал начальствовавшему в нем генералу Ольшевскому: «Постарайся до времени и не раздражать твоих разгневанных соседей». 24-го Его Величество отплыл на пароходе «Тигр» из укрепления Константиновского в Поти, откуда, чрез Абхазию и Мингрелию, проследовал в Кутаис и 29-го возвратился в Ливадию.

Состояние здоровья князя Барятинского, воспрепятствовавшее ему сопутствовать Государю во время поездки по Кавказу, продолжало ухудшаться. Мучительные припадки подагры надолго приковали его к постели, и сам он возбудил пред Государем вопрос о назначении ему преемника. В ноябре 1862 года, Император послал к нему в Вильну, где лежал  больной фельдмаршал, ближайшее к себе лицо — графа А. В. Адлерберга с собственноручным письмом, вскоре после чего, 6-го декабря, Барятинский уволен, по прошению, вследствие расстроенного здоровья, и Великий Князь Михаил Николаевич назначен на его место наместником кавказским и командующим кавказскою армией.

Всею душою, привязанный к Кавказскому краю, князь Барятинский и по оставлении должности наместника не был безучастен к его судьбе. Доказательством тому служить письмо его к августейшему своему преемнику, в котором он счел долгом поделиться с Великим Князем богатым запасом своей опытности, как администратора, так и военачальника. «…, по-моему, — писал он, — главная ошибка, даже иногда и правительственных лиц, заключается в бессознательной неприязни к чужой народности и в невольной наклонности к насильственному порабощению её собственным привычкам и обычаям. Последствия такого влияния так сильны, что, проникая в низшие слои чиновничества, нередко даже отражаются на мелочах обыкновенных сношений, в быту обыденной жизни, и одинаково оскорбляют чувства всех сословий, от мала до велика, от богатого до бедного. Спрашивается, может ли такой нравственный гнет породить привязанность и любовь народа к правительству?» В силу этих соображений, фельдмаршал поставил себе правилом, «как можно более привязать край к правительству, управляя каждой народностью с любовью и с полным почтением к заветным обычаям и преданиям». — «Администратор — рассуждал он, — имеет право, по моему мнению, только подготовить почву и указывать на путь, ведущий к улучшениям, но должен предоставить каждой отдельной народности, чтобы она приносила общему государственному усовершенствованию свою долю участия, согласно условиям своей особенности». Барятинский советовал обратить нарочитое внимание на воспитание туземных женщин, размножить в крае женские училища. Усматривая в мусульманском духовенстве главное препятствие к перерождению нравов в местном населении, он заботился об уменьшении влияния духовных лиц на народ, и с этого целью восстановил ханскую власть, как враждебную теократическому началу, но, с другой стороны, признавая, что «без элемента духовного нигде не может обходиться человечество», князь основал общество восстановления Христианства на Кавказе, назначением которого было возвысить значение православного духовенства и привлечь примером и проповедью отпадающих от Ислама мусульман.

Фельдмаршал распространялся о материальных способах к возрождению Кавказа: «Размножайте в крае по возможности пути сообщения и рынки; край будет всегда в вашей власти, торговля процветет, и с нею — общественное благосостояние. Не менее важно: преобразовать почву в источник неисчерпаемого богатства края. Палящее знойное солнце Кавказа тогда только принесет благодатное действие, когда предположенная система орошения окончательно осуществится: тогда целью толпы трудолюбивых переселенцев наполнять рынки государства нашего и всей Европы произведениями своего труда, между которыми будут и неизвестные дотоле в производительности нашей Империи». То, что Барятинский называл «краеугольным камнем благоустройства Кавказа», он перечислял так:

1) воспитание женщин;

2) уничтожение шариата;

3) восстановление христианства;

4) пути сообщения;

5) орошение и

6) колонизация.

В конце письма он преподал Великому Князю несколько советов о способе ведения военных действий, доказывая несостоятельность временных экспедиций и настаивая на необходимости вести войну с горцами непрерывно и постоянно, впредь до полного их покорения.

«Вашему Императорскому Высочеству», заключил он, «выпадает славный жребий навести конечный удар сопротивлению западных горцев. Тогда вам останется осчастливить целый край, оживленный новою жизнью, дарами мира и просвещения. Молю Всевышнего, чтобы он, благословив ваши действия, и чтобы вашим высоким именем началась для Кавказа, после пятнадцати веков истязаний и шестидесятилетней трудной войны, эпоха благоденствия и гражданского развила».

6-го февраля 1863 года, Великий Князь Михаил Николаевич выехал из Петербурга и 14-го вступил в Ставрополе на кавказскую землю, откуда и отдал он первый свой приказ: «Храбрые войска Кавказской армии, приветствую вас поклоном от Государя Императора и царским спасибо за вашу молодецкую и многотрудную службу. Приветствую вас от имени бывшего вождя вашего, генерал-фельдмаршала князя Барятинского, который душевно скорбит, что тяжкая болезнь вынудила его расстаться с вами, и, чрез меня, искренно благодарить вас, своих сподвижников, за примерное служение Царю и отечеству. Почитаю себя счастливым, что поставлен во главе Кавказской армии и горжусь этим местом, прославленным моими знаменитыми предшественниками. Призываю Бога на помощь, да благословить он оружие наше, да увенчает скорым успехом усилия наши к водворению мира и спокойствия в остающейся еще непокоренною части Кавказа. Уверен, что под начальством моим вы сохраните всегдашние ваши доблести и дадите мне право свидетельствовать о них пред высоким и милостивым ценителем заслуг, великим Государем нашим».

Из Ставрополя Великий Князь-наместник отправился к войскам, действовавшим за Кубанью против непокорных горцев, объехал все воздвигнутые там укрепления и был свидетелем нескольких стычек с неприятелем, за участие в которых получил золотую саблю «за храбрость».

16-го марта состоялся торжественный въезд его в Тифлис, куда, ровно месяц спустя, 16-го апреля, прибыла и супруга его, Великая Княгиня Ольга Феодоровна.

В продолжение всего 1863 года, происходили военные действия в узком пространстве, ограниченном восточным берегом Чёрного моря и южным скатом главного Кавказского хребта, долиною Адезби и Абхазией.

К концу лета, Кубанская область покорилась русскому владычеству, и, для окончательного усмирения всего Кавказа, оставалось только покорить племена шапсугов и убыхов. Задача эта успешно разрешена весною следующего 1864 года.

В половине апреля, местности, населенные этими племенами, были заняты нашими войсками, о чем Великий Князь-наместник и донес Государю, ко дню его рождения. «Лучшего подарка получить не мог, — отвечал Император по телеграфу, — спасибо от души тебе, графу Евдокимову, и славным нашим войскам». Два дня спустя, к наместнику кавказскому отправлен следующий лестный рескрипт: «Ваше Императорское Высочество! Назначив вас наместником моим на Кавказе и командующим Кавказскою армией, я возложил на вас многотрудную обязанность довершить великое дело умиротворения сего края, a вместе с тем вести все отрасли местной администрации и народного благосостояния к желаемому развитию. Едва прошел год со времени вашего назначения, и к сердечной моей радости, уже достигнуты вами замечательные успехи. Разнообразные части гражданского управления, с прибытием вашим в край, восприяли новую жизнь; многие важные дела получили движение, но в особенности мне приятно следить за блестящими успехами военных мер, принятых для окончательного водворения русской власти в тех частях Кавказа, в которых оставалось еще непокорное горское население. После покорения всей восточной половины Кавказа предвестником вашим, фельдмаршалом князем Барятинским, вам предстояло привести к концу начатое им завоевание другой, западной половины. Неутомимые труды храбрых войск кавказских, под предводительством генерал-адъютанта графа Евдокимова, увенчались полным успехом, и, с Божиею помощью, занятие всего кавказская берега Черная моря совершилось ныне ранее, чем можно было ожидать. Остатки непокорных племен окончательно отказались от дальнейшего сопротивления; богатый Закубанский и прибрежный край быстро заселяются казаками и, таким образом. настает столь желанный конец кровопролитной вековой борьбе. Изъявляя Вашему Императорскому Высочеству душевную мою признательность за ваше ревностное и полезное служение отечеству, я возлагаю на вас звание главнокомандующего Кавказскою армией и поручаю вам, от моего имени, благодарить доблестный войска, под вашим начальством состоящие, за их постоянные, неутомимые труды, за мужество и храбрость в боях и за неизменную преданность их престолу, отечеству и долгу службы. Искренно вас любящий брат и друг Александр.

Едва дошло до Великого князя милостивое слово, как уже Его Высочество телеграфировал Государю, от 25-го мая, из лагеря в Ачинсхоу: «Имею счастие поздравить Ваше Величество с окончанием славной кавказской войны. Отныне не осталось более на Кавказе ни одного непокорного племени. Вчера сосредоточились здесь отряды генерал-лейтенанта князя Мирского и генерал-майоров Шатилова, Гейняна и Граббе, и сегодня, при общем сборе, совершен благодарственный молебен. Здоровье войск весьма удовлетворительно, и они находятся в самом блестящем виде».

Ответом на эту телеграмму была Высочайшая грамота на имя августейшего наместника и главнокомандующего Кавказскою армией: «Известие о покорении Западная Кавказа, полагающем конец долговременной кровопролитной войне, поглощавшей столько средств и усилий, преисполнило сердце наше живейшею и душевнейшею радостью. Воздав благодарение Всемогущему Богу, ниспославшему на нас свое благословение, увенчавшее нашу храбрую Кавказскую армию новою, неувядаемою славою, поспешаем выразить Вашему Императорскому Высочеству, достойному её предводителю, и в лице вашем всем доблестным сослуживцам вашим, нашу искреннюю, сердечную благодарность. Блистательным подвигом, коим достигнута благая цель полуторавековых усилий, стяжали вы и подчиненные вам войска признательность любезная нашего отечества, славе и преуспеянию коего посвящаются все наши заботы. Да благословить вас Всевышний и на будущее время в трудах и попечениях ваших об устройстве и процветании покоренная ныне края. Да увенчается новый успех нашего оружия водворением прочная порядка и благоустройства на всем протяжении владений наших, доверием нашим управлению вашему вверенных. В справедливом же внимании к высоким заслугам вашим, мы жалуем Ваше Императорское Высочество кавалером Императорского ордена нашего Святого великомученика и Победоносца Георгия, второй степени.

Какое важное значение Император Александр придавал им самим задуманному и осуществленному, согласно его предначертаниям, покорению и умиротворению Кавказа, видно из рескрипта Великому Князю «наместнику, коим Государь установил, в память этого великого события, крест, всемилостивейше пожалованный всем участникам славной кавказской войны, независимо от медали, дарованной войскам, действовавшим в Западном Кавказе с 1859 по 1864 год. «Ряд блистательных подвигов, —гласил рескрипт, — совершенных сланными кавказскими войсками, под предводительством многих доблестных вождей, ознаменовал многолетнюю кровавую борьбу, поднятую для ограждения наших владений, сопредельных с Кавказским краем, от набегов хищников, для защиты от порабощения мусульманами единоверных нам народов, добровольно вручивших свои судьбы под покровительство России, и для умиротворения края, представлявшего издревле постоянное зрелище междоусобий, грабежей и разбоев. На долю Вашего Императорского Высочества выпал завидный жребий завершить начатое, полтора века тому назад, дело покорения Западного Кавказа и впервые возвестить русскому народу, что отныне не осталось более на Кавказе ни одного непокорная племени».

VII. Освобождение крестьян. 1855-1861.

Крымская война обнаружила неудовлетворительное состояние многих отраслей государственного управления, улучшение которых Император Александр посчитал своею ближайшею задачею, как можно заключить из собственноручной его надписи на отчёте министра внутренних дел за первый год царствования: «Читал с большим любопытством и благодарю, в особенности, за откровенное положение всех недостатков, которые, с Божиею помощью и при общем усердии, надеюсь, с каждым годом будут исправляться».

Великим общественным злом представлялось молодому Государю крепостное право, об упразднении которого уже неоднократно помышляли его предшественники. С самого воцарения, Александр Николаевич твердо решился осуществить благие намерения Императрицы Екатерины, Императоров Александра и Николая и совершить то, пред чем отступили они, в виду трудностей, с которыми сопряжено было проведение в жизнь законодательной меры, затрагивавшей и видоизменявшей все стороны государственного и бытового строя России. Приступить к ней полагал он не иначе, как с согласия и при деятельном участии дворянства, не сомневаясь в готовности его принести эту жертву на алтарь отечества. Таково значение первого обращения его к петербургским дворянам, на другой же день по вступлении на престол, когда, принимая их депутацию, он выразил надежду, что «дворянство будет в полном смысле слова настоящим благородным сословием, в начале всего добра».

Милостивое расположение к дворянству Император Александр проявил вскоре по следующему поводу. В последние годы царствования Николая I-го, по представлению министра внутренних дел Д. Г. Бибикова, распространено на Северо-Западный край действие инвентарных правил, определяющих взаимные отношения крепостных крестьян к их владельцам, в том виде, в каком правила эти были введены Бибиковым в крае Юго-Западном, в бытность его генерал-губернатором Киевским, Подольским и Волынским, не взирая на возражения против этой меры, предъявленные Цесаревичем в Западном комитете, членом коего состоял Его Высочество.

Распоряжение это возбудило крайнее неудовольствие помещиков-поляков, которые, тотчас по воцарении Александра II, прислали в Петербург депутацию, чтобы ходатайствовать об его отмене. Государь уважил их просьбу, и 14-го мая 1855 года состоялось Высочайшее повеление об уничтожении прежних инвентарей и о замене их другими, составленными по новым правилам, которые имели быть изданы по рассмотрении в Государственном Совете. Одновременно последовало увольнение Бибикова и назначение министром внутренних дел С. С. Ланского, который, в первом своем циркуляре к губернским предводителям дворянства, предварительно представленном на усмотрение Государя и удостоившемся его утверждения, уведомляя о своем назначении, заявлял, что гордится тем, что с званием министра внутренних дел сопряжена высокая обязанность быть представителем у престола Его Императорского Величества доблестная российского дворянства, издревле знаменитая своею преданностью к царственному дому, пламенною любовию к отечеству и ныне, во время тяжких испытаний, одушевленного теми se возвышенными чувствами, присовокупила что Государь повелел министру ненарушимо охранять права, дарованные венценосными его предками дворянству, как сподвижнику державной власти и твердой опоре отечества.

Между тем, с первых дней царствования, смутные толки о желании нового Государя освободить крестьян от крепостной зависимости стали распространяться как в русском обществе, среди помещиков, так и между крестьянами, возбуждая в тех и в других волнение, настолько сильное, что Император Александр признал необходимым, при первом представившемся случае, разъяснить дворянам истинный смысл своих намерений.

Вскоре по заключении Парижского мира, 30-го марта 1856 года, Государь воспользовался кратковременным пребыванием в Москве, чтобы, принимая представителей дворянства Московской губернии, обратиться к ним со следующими словами: «Я узнал, господа, что между вами разнеслись слухи о намерении моем уничтожить крепостное право. В отвращение разных неосновательных толков по предмету столь важному, я считаю нужным объявить вам, что я не имею намерения сделать это теперь, но, конечно, и сами вы знаете, что существующий порядок владения душами не может оставаться неизменным. Лучше отменить крепостное право сверху, нежели дожидаться того времени, когда оно, само собою, качнет отменяться снизу. Прошу вас, господа, думать о том, как бы привести это в исполнение. Передайте слова мои дворянству, для соображения.

В царской речи к московским дворянам ясно высказаны как личный взгляд Государя на крепостное право, так и желание, чтобы дворянство взяло на себя почин в деле его уничтожения. Необходимым условием успеха считал Император, чтобы нигде не был нарушен законный порядок, и чтобы, впредь до издания новых законоположений, помещичьи крестьяне не выражали нетерпения и оставались в полном повиновении у своих господ. Вот почему в циркуляре к губернаторам и губернским предводителям дворянства, служившем как бы пояснением Высочайшего манифеста о заключении мира, министр внутренних дел, пригласив дворян оказать содействие к призрению отставных и бессрочно-отпускных нижних чинов, которые по оставлении службы возвратились бы на родину и поселились на их землях, выражал такую надежду: «Узнав в военной службе на опыте, что одна лишь строгая подчиненность поддержи дает порядок, столь необходимый для общественного спокойствия, сии заслуженные воины не укоризненным поведением своим подадут добрый пример служившим в государственном ополчении ратникам, возвращающимся ныне в первобытное свое состояние и к прежним их занятиям, а также своим односельцам крестьянам, которым постоянно должно быть внушаемо, что мирные их занятия и исполнение общественных повинностей равномерно приносить пользу государству, по что малейшее отклонение от законного порядка и от повиновения помещичьей власти подвергнет их гневу Государя и будет преследуемо со всею строгости».

О задуманном им преобразовании Император Александр совещался с ближайшими к нему государственными людьми, преимущественно с министром внутренних дел С. С. Ланским, представившим ему, вскоре по возвращении из Москвы, записку, о постепенном стремлении к освобождению помещичьих крестьян». Поводом к этому докладу послужило внесение министром в Государственный Совет представления об ограничении раздробления дворянских населенных имений. Считая дело это тесно связанным с общим крестьянским вопросом, вполне сочувствовавши видам Государя, Ланской предлагал начертать последовательный план действий, не упуская ни одного случая, могущая, прямо или косвенно, содействовать осуществлению царского замысла. «Дозвольте, всемилостивейший Государь, — писал он в заключение доклада, — выразить откровенно мысль, которая, по разумению моему, должна служить основою столь великого и важного дела: начав его, нельзя ни останавливаться, ни слишком быстро идти вперед; надо действовать осторожно, но постоянно, не внимая возгласам как пылких любителей новизны, так и упорных поклон в и ков старины, а прежде всего, надо начертать план постепенных действий правительства, в руководство постановленным от него властям».

Соглашаясь с министром, Император приказал сосредоточить в министерстве внутренних дел все дела об устройстве помещичьих крестьян, которые производились в разных ведомствах, в разное время. Из этого материала поручено было товарищу министра внутренних дел Левшину составить историческую записку о крепостном праве и о законодательных мерах, принятых правительством для ограничения этого права, со времен Петра Великого.

Тогда же было решено воспользоваться съездом в Москву на коронацию предводителей дворянства со всех концов России, чтобы вступить с ними в доверительные переговоры о скорейших и удобнейших способах приведения в исполнение Высочайшей воли.

Мера эта не привела к ожидаемым результатам.

В конце 1856 года, Ланской доложил Государю, что, не смотря на слова, сказанные им в Москве московскому дворянству и на подобные же увещания, обращенные с тех пор Его Величеством к некоторым предводителям дворянства, являвшимся в С.-Петербурге, не смотря также на собственный его, министра, неоднократные внушения предводителям, что пора приняться за дело, все подобные приглашения остались без последствий, и что дворяне продолжают отговариваться тем, что не знают, на каких началах правительство желает устроить дело, а сами придумать не могут. Тогда Император признал своевременным передать возбужденный им вопрос на соображение и обсуждение высших государственных сановников, пользовавшихся особым его доверием. С этою целью он учредил, под личным своим председательством, негласный Комитет, в состав которого вошли: председатель Государственного Совета князь Орлов, с правом председательства в Комитете в отсутствие Государя: министры: внутренних дел — Ланской, Императорского двора — граф Адлерберг, финансов — Брок и государственных имуществ — заменивший больного Шереметева, М. Н. Муравьев; главноуправляющие: путями сообщения — Чевкин и II отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии граф Блудов; шеф жандармов князь Долгоруков и члены Государственного Совета: князь Гагарин, барон Корф и генерал-адъютант Ростовцов.

Заведывание делами Комитета было вверено государственному секретарю Буткову.

Император Александр сам открыл заседания Комитета, 3-го января 1857 года. Пригласив присутствовавших сохранять все, что будет происходить в их собраниях, в глубочайшей тайне, Его Величество заявил, что вопрос о крепостном праве давно уже занимает правительство; что предками его, в разное время, принимались разные меры к устройству и улучшению быта крепостных крестьян, но меры эти, вследствие обстоятельств не имели желаемого успеха; что крепостное состояние отжило свое время и что лично его предмет этот озабочивает с самого вступления на престол. В заключение Государь поставил вопрос: следует ли принять какие-либо решительные меры к освобождению крепостных крестьян?

Присутствовавшие единогласно отвечали, что вопрос о крепостном состоянии, по мнению их, действительно требует разрешения; что помещики вообще предполагают в правительств намерение изменить настоящие отношения их к крестьянам, но, не зная сущности этих намерений, находятся от того в тревожном состоянии; что, со своей стороны, крестьяне ожидают в пользу свою мероприятий правительства и полагают, что осуществлению их препятствуют помещики; что толки о свободе, в настоящее время, хотя и не составляют чего-либо нового, а суть явление обыкновенное, повторяющееся в начал каждого царствования, но что нельзя не сознаться, что повторение этих толков может, наконец, породить опасность для спокойствия государства; что меры до сих пор принимавшиеся правительством к облегчению выхода крестьян из крепостной зависимости, как-то: указы 1803 года о свободных хлебопашцах и 1842 года об обязанных крестьянах не имели успеха, и число освобожденных, на основании означенных постановлений, крестьян оставалось чрезвычайно ограниченными, что сам покойный Император Николай смотрел на положение об обязанных крестьянах как на меру временную, переходную, а потому члены Комитета полагают, что ныне настало время к пересмотру всех постановлений о крепостных крестьянах, с целью изыскания наилучших способов к освобождению их от крепостной зависимости, но с должною осторожностью и постепенностью.

По приказанию Его Величества, Блудов прочел составленную Левшиным историческую записку о всех предшествовавших мероприятиях правительства в отношении помещичьих крестьян, заключавшуюся изложением Главным оснований, которые, по мнению министерства внутренних дел, должны быть приняты для скорейшего устройства их быта. Основания эти были выражены в трех вопросах, предложенных на усмотрение Комитета:

1) Останется ли вся земля по-прежнему во владении помещиков?

2) Если останется право владения за помещиками, то должно ли быть ограждено право крестьян пользоваться землей, им отведенной, т.-е. может-ли помещик безусловно согнать со своей земли освобожденных поселян или должен подчиниться законным ограничениям?

3) Могут-ли помещики надеяться получить от правительства какое-либо вознаграждение как за личность освобождаемых крестьян, так и за земли, им отведенные?

Закрывая первое заседание, Император задачу учрежденного им негласного Комитета определил так: рассмотрение крестьянского вопроса и составление, но оному предположений.

Первым распоряжением Комитета было вытребовать обратно из министерства внутренних дел все сосредоточенные в нем производства по крестьянскому делу, протоколы разных комитетов, учрежденных в Николаевское царствование, а также некоторые частные проекты освобождения крестьян, появившиеся в рукописях, из которых в особенности обратили на себя общественное внимание записки Кавелина, Самарина, Кошелева, давно уже посвятивших себя литературной разработке этого вопроса. Из всех помянутых материалов, управляющий делами Комитета Бутков принялся составлять синоптическую ведомость; самое же рассмотрение проектов Комитет возложил на особую комиссию из трех своих членов: князя Гагарина, Ростовцова и барона Корфа. Последние два обратились к Государю с просьбою уволить их от этой обязанности, ссылаясь, Ростовцов — на совершенное незнакомство с крестьянским бытом, Корф — на то, что, не владея поместьями собственно в русских губерниях, не может судить о нуждах русских крестьян. Но Император не согласился на их желание и просил исполнять возложенные на них обязанности, по мере сил и возможности.

В рассмотрении протоколов и записок — их набралось более ста — прошли зимние месяцы 1857 года. К весне члены комиссии сообщили друг другу свои работы и выводы, но между ними оказалось такое разногласие во взглядах, что они не могли прийти к общему заключению, и каждый внес отдельно свою записку в Комитет, который постановил: сообщить все три записки прочим членам для прочтения и соображения. Тогда же записки эти были отправлены к находившемуся за границею Государю.

В Киссингене Александр Николаевич сообщил их графу Киселеву. «Крестьянский вопрос», сказал ему Государь по этому поводу, «меня постоянно занимаеть. Надо довести его до конца. Я более чем когда-либо решился, и никого не имею, кто помог бы мне в этом важном и неотложном деле». Занося царские слова в свой дневник, Киселев замечает: «Вообще, мне показалось, что Государь совершенно решился продолжать дело освобождения крестьян, но его обременяют и докучают со всех сторон, представляя препятствия и опасения».

Действительно, большинство членов негласного Комитета, деятели минувшего царствования—князь Орлов, князь Долгоруков, граф Адлерберг, князь Гагарин, граф Панин, генерал Муравьев, недоверчиво относились к задуманному Государем преобразованию, считая его и преждевременным, и обильным опасными последствиями. Усилия их клонились к тому, чтобы, по возможности, затормозить дело, а если и осуществить, то в самых ограниченных размерах.

Зато, в Царской семье, два лица обнаруживали горячее ему сочувствие. То были: Великий Князь Константин Николаевич и Великая Княгиня Елена Павловна.

Не менее ревностное усердие к делу освобождения проявляло и министерство внутренних дел, в лице старца Ланского и ближайших его сотрудников, товарища министра Левшина и директора хозяйственного департамента Н. А. Милютина.

Пока негласный Комитет, не без предвзятого намерения, замедлял ход дела, подвергая его всевозможным проволочкам, в министерстве внутренних дел выработаны были ответы на вопросы, предложенные в первой его исторической записке.

Вторая записка, помеченная 26-м июля 1857 года, была одновременно внесена в Комитет и повергнута на Высочайшее воззрение. В ней министр заявлял, что считает своею обязанностью «высказать личные свои ответы» на им же предложенные в Комитете вопросы. Он находил, что, хотя, с точки зрения юридической, право собственности помещиков на землю неотъемлемо, и потому нельзя отвергать право каждая помещика удалить со своей земли всех поселенных, не принадлежащие ему крестьян, но что на обязанности правительства лежит «пещись об общем спокойствии и противиться тому, что может нарушить оное, обрати в миллионы людей в бесприютных бродяг».

Для соглашения этих двух противоположных требований, министр предлагал поступить так, как было поступлено в других государствах, как само русское правительство поступило в Прибалтийском крае, а именно: сохранить право собственности на землю за помещиками, а за крестьянами — право пользоваться землей.

Такое разрешение вопроса министр признавал достаточным на первый раз.

Относительно вознаграждения помещиков за людей и за землю, Ланской не отрицал, что, с той же юридической точки зрения, право собственности помещиков на личность крестьян несомненно, но вознаграждение за потерю этого права считал невозможным, как для правительства, так и для крестьян, утверждая, что все проекты финансовых оборотов, которые были бы для сего предмета придуманы, рано или поздно лопнули бы как мыльные пузыри. «Гораздо удобнее», развивал он мысль свою, «ни тем, ни другим не обманывать себя и теперь же прямо взглянуть на предмет, представляющейся в чудовищном виде, вспомнив, что ни в одной стране рабство не было выкуплено правительством. Остзейские бароны также добровольно и безвозмездно отказались от крепостного права на крестьян. Русское дворянство сделает то же». Личный выкуп Ланской предлагал заменить выкупом крестьянской усадьбы. «Есть предмет», рассуждал он, «который для крестьянина важнее нивы, его питающей: это жилище, укрывающее его от непогод и сосредоточивающее в себе все домашние его интересы. Дать ему свободу без нивы можно; дать ее без жилища, без гнезда, без уверенности, что оно будет согревать его и семью, пока они живы, и, между тем, оставить привязанным к одному месту — было бы не человеколюбиво. Приняв это за систему, надо идти к тому, чтобы с освобождением помещичьих крестьян дать право собственности на оседлость или усадьбу, то есть, на жилище, с принадлежащими ему строениями, с огородом и, хотя небольшим выгоном для мелкого скота.

Уплата за усадьбу должна производиться крестьянами по срокам, в течение известного времени, от 10-ти до 15-ти лет. До истечения этого переходного периода, не должно объявлять крестьянина свободным по имени, но на самом деле, между тем, привести его мерами законодательными из раба в человека, только крепкого земле, дабы потом окончательно её освободить». Таким способом, по мнению министра, разрешался и вопрос о вознаграждении помещиков за полевую крестьянскую землю. «Земли», доказывал он, «которыми крестьяне будут только пользоваться, не владея ими, и за это платить помещику деньгами или работой, не могут считаться отчужденными, и потому не вызывают ни с чьей стороны никакого денежного вознаграждения помещику, за земли же, уступленные дворянством с усадьбами освобожденным крестьянам, сии последние выплатят, как объяснено, в сроки, всю определенную сумму. Следовательно, ни одна часть этого переворота не требует от правительства прямых денежных расходов или выпуска каких-либо особого рода бумаг.

В заключение, министр излагал свой взгляд на порядок ведения дела. По мнению его, оно было «так огромно, важно и в некоторых отношениях разнообразно, что нельзя двигать его одновременно во всех концах России: недостанет на то ни времени, ни сил одних и тех-же лиц». Поэтому Ланской предполагал производить введение нового порядка постепенно, по губерниям или по районам, начав с губерний западных и пограничных, которые, по соседству со странами, где крепостное состояние уже уничтожено, более подготовлены к принятию свободы, как в нравственном, так и в экономическом смысле. Для первого опыта на изложенных им основавиях, министр указывал на губернии Ковенскую, Гродненскую и Виленскую, подчиненный одному генерал-губернатору, который, по Высочайшей воле, уже приготовляет все к необходимому изменению.

Между тем, Государь возвратился из первой, в 1857 году, поездки своей в чужие края. Недовольный бездействием негласного Комитета в его отсутствие, он, чтобы оживить его деятельность, назначил членом оного Великого князя Константина Николаевича.

Его Высочество, со свойственным ему рвением, принялся за дело. Последовал ряд совещаний его с остававшимися в Петербурге членами Комитета: Орловым, Ланским, Чевкиным и Ростовцевым, так как Долгоруков, Блудов и Муравьев находились в отлучке.

В этих совещаниях сговорились относительно главных начал будущего преобразования. Предположено:

1) определить от издания нового положения десятилетний срок, по истечении которого крестьяне будут совершенно свободны;

2) в течение этого переходного периода наделить крестьян усадьбою, т.-е. огородом, конопляником и выгоном в полную личную собственность, с некоторым вознаграждением помещиков, которое определится положением, надел усадьбы в черноземных губерниях сделать небольшой и увеличить оный в северных, на том основании, что в этих последних главное значение имеет не земля, а труд, и следовательно крестьянину легче выплатить большее вознаграждение;

3) в продолжение того жо периода, часть пахотной земли оставить во временном владении крестьян, на условиях, которые будут определены положением, т.-е. за оброк или барщину, после же десяти лет вся пахотная земля должна остаться в руках помещиков, с которыми крестьяне, на счет пользования ею, могут определять условия, по своему усмотрению.

Наконец, после трех бурных заседаний, происходивших 14-го, 17-го и 18-го августа, Комитет постановил улучшение быта помещичьих крестьян произвести с должною осторожностью и постепенностью, и для сего, исполнение оного разделить на три периода.

Первый период посвятить собранию всех необходимых данных, недостающих у Комитета и без которых невозможно составить предположение на прочных основаниях. Собрание этих данных поручить министру внутренних дел, чрез сношение с местными властями и опытными помещиками, но без огласки. В течение же первого периода издать указ о дозволении дворянам отпускать их крестьян на волю целыми селениями, на разных условиях, независимо от правил для свободных хлебопашцев и обязанных крестьянах, по добровольному взаимному соглашению, с утверждения правительства, для чего подготовить проект условий и представить в Государственный Совет проект смягчения некоторых помещичьих прав.

Во втором периоде, составить, на основании собранных министром внутренних дел сведений, проект положения о помещичьих крестьянах. Третий период назвать окончательным т.-е. окончательного устройства крестьян. Под журналом Комитета, заключавшим это постановление, подписались все наличные члены, за исключением князя Гагарина, оставшаяся при особом мнении, и Государь сделал на нем следующую собственноручную надпись: «Исполнить.

Относительно же разногласия разделяю мнение большинства. Да поможет нам Бог вести это важное дело с должною осторожностью к желаемому результату. Искренно благодарю г.г. членов за первый их труд и надеюсь и впредь на их помощь и деятельное участие во всем, что касается до сего жизненного вопроса».

Во исполнение Высочайше утвержденного постановления Комитета были составлены и разосланы его членам следующие четырнадцать вопросов о некоторых частных законодательных мерах для подготовления общего решения:

1) Можно ли дозволить крепостным людям вступать в брак без согласия помещиков?

2) Можно ли дать помещичьим людям право приобретать собственность без согласия помещиков?

3) Можно ли ограничить права помещиков относительно разбора споров и жалоб между их крестьянами?

4) В какой мере можно ограничить права помещиков относительно наказания крестьян?

5) Должно ли лишить помещиков права переселять крестьян в Сибирь?

6) Следует ли ограничить права помещиков относительно отдачи крестьян в рекруты?

7) Должно ли лишить помещиков права вмешательства в отправление крестьянских повинностей и податей?

8) Какие принять меры для более точного определения повинностей крепостных крестьян их помещикам?

9) Можно ли допустить жалобы крепостных крестьян на их помещиков?

10) Можно ли дать помещичьим крестьянам право выкупаться на волю за особо определенную цену?

11) Какие меры должно принять ныне же для уменьшения дворовых людей?

12) Какие принять меры для большего успеха в заключении взаимных соглашений между помещиками и крестьянами?

13) Независимо от всех изложенных выше мер, не следует ли принять ныне же еще некоторые меры для облегчения как крепостного состояния, так и взаимных соглашений между помещиками и крестьянами?

14) Каким порядком приступить к исполнению тех облегчительных мер, кои Комитетом будут окончательно избраны и Государем утверждены?

Члены Комитета приглашались доставить ответы на эти вопросы не позже половины ноября. Но к этому времени в ходе крестьянского дела неожиданно произошла существенная перемена, видоизменившая как порядок его ведения, так и самое его направление.

В конце октября прибыл в Петербург Виленский генерал-губернатор Назимов привез адрес на Высочайшее имя от дворян трех северо-западных губерний: Виленской, Гродненской и Ковенской, с выражением желания освободить своих крепостных крестьян, хотя и без земли. Комитет готов был принять это предложение, но Государь на то не согласился и потребовал немедленного разрешения дела на основаниях, изложенных в записке министра внутренних дел от 26-я июля: усадебной оседлости, предоставленной крестьянам в собственность, и отведения им полевых угодий в пользование, за повинности.

Обсуждению этого вопроса посвящено было три заседания Комитета, плодом коих был подписанный Императором Александром в Царском Селе, 20-го ноября 1857 года, следующий рескрипт на имя генерал-адъютанта Назимова:

«В губерниях Ковенской, Виленской и Гродненской были учреждены особые комитеты из предводителей дворянства и других помещиков, для рассмотрения существующих там инвентарных правил. Ныне министр внутренних дел довел до моего сведения о благих намерениях, изъявленных сими комитетами, относительно помещичьих крестьян, означенных трех губерний. Одобряя вполне намерения сих представителей Ковенской, Виленской и Гродненской губерний, как соответствующие моим видам и желаниям, я разрешаю дворянскому сословию оных приступить теперь же к составлению проектов, на основании коих предположения комитетов могут быть приведены в действительное исполнение, но не иначе как постепенно, дабы не нарушить существующая ныне хозяйственная устройства июмещичьих имений.

Для сего повелеваю:

1) Открыть теперь же в губерниях Ковенской, Виленской и Гродненской, по одному в каждой, приготовительному комитету, а потом, для всех трех губерний вместе, одну общую комиссию, в городе Вильне.

2) Каждому губернскому комитету состоять под председательством губернского предводителя дворянства из следующих членов:

а) по одному от каждого уезда губернии, выбранному из среды себя дворянами, владеющими в том уезде населенными имениями, и б) двух опытных помещиков той же губернии, по непосредственному назначению начальника оной; и

3) Общей комиссии состоять из следующих лиц:

а) двух членов каждого из трех губернских комитетов, по их выбору;

б) одного опытного помещика из каждой губернии по вашему назначению, и

в) одного члена от министерства внутренних дел.

Председателем комиссии предоставляется вам назначить одного из её членов, принадлежащих к местному дворянству.

«Губернские комитеты, по открытии их, должны приступить к составлению, по каждой губернии, в соответственность собственному вызову предводителей дворянства, подробного проекта об устройстве и улучшении быта помещичьих крестьян оной, имея при этом в виду следующие главные основания:

«1) Помещикам сохраняется право собственности на всю землю, но крестьянам оставляется их усадебная оседлость, которую они приобретают, в течение определенного времени, в свою собственность, посредством выкупа, сверх того, предоставляется в пользование крестьян надлежащее, по местным удобствам, для обеспечения их быта и для выполнения их обязанностей перед правительством и помещиком, количество земли, за которое они или платят оброк или отбывают работу помещику.

«2) Крестьяне должны быть распределены на сельские общества, помещикам же предоставляется вотчинная полиция, и

«3) При устройстве будущих отношений помещиков и крестьян должна быть надлежащим образом обеспечена исправная уплата государственных и земских податей и денежных сборов.

«Развитие сих оснований и применение их к местным обстоятельствам каждой из трех означенных губерний предоставляется губернским комитетам. Министру внутренних дел сообщить вам свои соображения, могущие служить пособием комитетам при их занятиях. Комитеты сии, окончив свой труд, должны представить оный в общую комиссию. Комиссия, обсудив и рассмотрев все предположения губернских комитетов, а также сообразив их с изложенными выше основаниями, должна постановить окончательное по всему делу заключение и составить проект общего для всех трех губерний положения, с нужными по каждой изъятиями или особыми правилами. Поручая вам главное наблюдение и направление сего важного дела вообще во вверенных вам Ковенской, Виленской и Гродненской губерниях, я предоставляю вам дать, как губернским комитетам сих трех губерний, так и общей комиссии, нужные наставления для успешного производства и окончания, возлагаемых на них занятий. Начальники губерний должны содействовать вам в исполнении сей обязанности. Составленный общею комиссией проект вы имеете, с своим мнением, препроводить к министру внутренних дел, для представления на мое усмотрение. Открывая таким образом дворянскому сословию Ковенской, Виленской и Гродненской губерний средства привести благие его намерения в действие, на указанных мною началах, я надеюсь, что дворянство вполне оправдает доверие, мною оказываемое сему сословию, призванием его к участию в сем важном деле, и что, при помощи Божией, и при просвещенном содействии дворян, дело сие будет кончено с надлежащим успехом. Вы и начальники вверенных вам губерний обязаны строго наблюдать, чтобы крестьяне оставались в полном повиновении помещикам, не внимали никаким злонамеренным внушениям и лживым толкам».

Высочайший рескрипт сопровождался одобренным Государем положительным отношением министра внутренних дел к Виленскому генерал-губернатору. В нем, между прочим, выражалось, что предположенное в рескрипте улучшение быта помещичьих крестьян означает освобождение их от крепостной зависимости после переходного срока, высший предел которого определен в двенадцать лет. Ланской изложил также свои соображения о выкупе крестьянами усадебной оседлости, о распределении между помещиками и крестьянами как земли, так и повинностей, наконец о прекращении продажи, дарения или переселения крестьян на новые места, а также обращения их в дворовые.

Как рескрипт, так и отношение министра, не предназначались к обнародованию. Но Государь сам возвестил о принятой важной мере представлявшемуся ему воронежскому губернатору, вследствие чего было решено обе эти бумаги препроводить при циркуляре Ланского губернаторам и губернским предводителям дворянства, для сведения и соображения», на случай, если бы дворяне прочих губерний пожелали последовать примеру, поданному дворянством Северо-Западного края.

Такое желание было уже высказано дворянством С.-Петербургской губернии, еще в конце прошлого царствования, представившим в министерство внутренних дел свои предположения о введении инвентарных правил, определяющих взаимные отношения помещиков к крестьянам.

В начале 1857 года, оно возобновило свое о том ходатайство, поступившее в негласный Комитет и остававшееся там до осени, без движения. Теперь признали его вполне достаточным поводом, чтобы, в Высочайшем рескрипте на имя С.-Петербургского генерал-губернатора, разрешить и петербургским дворянам открыть губернский комитет для составления проекта положения об устройстве и улучшении быта помещичьих крестьян столичной губернии, на основаниях, тождественных с теми, что были указаны в рескрипте генерал-адъютанту Назимову.

Несколько дней спустя, 9-го октября, Императору представлялись уездные предводители с губернским предводителем, графом П. А. Шуваловым, во главе для принесения благодарности за посещение Государем бала, данного петербургским дворянством, по случаю бракосочетания Великого князя Михаила Николаевича. Его Величество воспользовался этим случаем, чтобы обратиться к ним со следующими словами: «Благодарю вас, господа, за вчерашний вечер, который доставил большое удовольствие и мне и всей моей семье. Я вам очень благодарен. Мне приятно видеть вас у себя. Теперь нужно поговорить о предмете большой важности, должно подумать о деле, требующем полного внимания вашего. Генерал-губернатор собирал вас и объявил вам мое желание, мою твердую волю. Мне кажется, что правила, мною предначертанные, не стеснительны для обеих сторон. Пополнения и разъяснения, которые окажутся нужными, будут уже делом комитета под председательством вашим». Последние слова относились к губернскому предводителю, обращаясь к которому, Государь прибавил: «Я уверен, что вы вашим усердием и заботливостью достигнете цели». «Я привык надеяться на все дворянство, продолжал Император, и предоставил вашей губернии начать это дело. Знаю, что много будет труда, но я надеюсь на вас и поручаю вам это дело. Надеюсь, что вы примете в нем искреннее участие и обратите внимавшие ваше на класс людей, заслуживающий, чтобы положение его было правильно обеспечено. Нельзя было медлить долее; должно было заняться теперь же этим предметом, не откладывая его вдаль. Моя непременная воля, чтобы это было исполнено». В заключение речи Государь присовокупил: «В данных вам основаниях возлагается на обязанность мирских обществ призрение престарелых и увечных, во не выражено довольно ярко. Мое желание — чтобы воины, послужившие отечеству и уволенные при расформировали некоторых частей армии, как люди, пролившие кровь свою и получившие на службе увечья или доказавшие готовность свою пожертвовать собою для отечества, также были призрены теми обществами, которыми были сданы. Участь этих людей не менее заслуживает вашей заботливости, и потому прошу непременно об этом подумать. В имениях удельных и государственных на этот предмет обращено уже внимание и участь этих людей отчасти уже устроена. Оставить этих людей на произвол судьбы невозможно, а потому и в этом отношении, я полагаюсь на вас. Прощайте, господа, я твердо надеюсь на вас».

Обращение Государя к петербургским дворянам огласило, так сказать, предпринятое им преобразование во всеобщее сведение. Вслед затем были обнародованы в газетах Высочайшие рескрипты генерал-губернаторам Виленскому и С.-Петербургскому. Из них вся Россия узнала, что упразднение крепостного состояния — вопрос бесповоротно решенный самодержавною волею.

Первым откликнулось на царский призыв нижегородское дворянство.

17-го декабря оно подписало всеподданнейший адрес, в котором выразило единодушное желание «принесть Его Императорскому Величеству полную готовность исполнить его священную волю на основаниях, какие Его Величеству благоугодно будет указать». В ответ на этот адрес последовал на имя начальника нижегородской губернии Высочайший рескрипт одинакового содержания с рескриптом генерал-губернаторам Виленскому и С.-Петербургскому, но в котором Государь, в самых милостивых выражениях, благодарил нижегородских дворян за благой их почин в великом деле.  Поручаю вам», писал он губернатору А. Н. Муравьеву, «объявить сему благородному сословию мое совершенное удовольствие за новое доказательство всегдашней готовности нижегородская дворянства содействовать исполнению намерений правительства, устремляемых ко благу общему. Мне в особенности было приятно видеть, что оно первое поспешило воспользоваться случаем дать пример сей готовности изъявлением усердного желания способствовать, зависящими от него средствами, предпринимаемому ныне важному, и, как можно, при благословении Всевышнего, надеяться, равно полезному для всех в государстве состояний делу».

Вслед за Нижним-Новгородом высказалась и Москва. «Московское дворянство», гласил адрес на Высочайшее имя, состоявшийся 7-го января 1858 года, «постоянно движимое чувствами беспредельной любви и преданности к Престолу и отечеству, во все времена принимало живейшее участие в достопамятных событиях России, утверждавших в Империи, славу и величие русского народа, и ныне, исполненное глубочайшей признательности к Государю Императору за всемилостивейшее Её Величества доверие, оказанное дворянскому сословию всей Империи, по предмету устройства быта помещичьих крестьян, изъявляешь и со своей стороны полную готовность содействовать благим намерениям Августейшего Монарха и просит всемилостивейшего соизволения на открытое комитета для составления проекта правил, которые комитетом будут признаны общеполезными и удобными для местностей московской губернии». Последняя оговорка усугубила неудовольствие Государя за проявленную московским дворянством медленность, и в ответном рескрипте московскому генерал-губернатору, составленном в выражениях холодных, отклонено притязание москвичей о предоставлении их губернскому комитету права составить проект положения на основаниях, Какие сам он признает общеполезными и удобными. Рескрипт требовал, чтобы проект положения для Московской губернии «был составлен на тех же главных началах, кои указаны дворянству других губерний, изъявившему прежде желание устроить и улучшить быт своих крестьян».

С первых чисел марта и до октября, стали поступать адресы от дворянств прочих губерний, в ответ на которые следовали Высочайшие рескрипты. Всюду открытие комитетов обставлено было торжественностью, приличествовавшею важности дела. Духовные пастыри говорили поучительные слова, начальники губерний и председатели комитетов, губернские предводители дворянства, произносил и прочувствованные речи, на дворянских обедах пили здоровье Первоначальника Великого преобразования, почтившего дворянство актом Царского к нему доверия.

Со дня обнародования первого рескрипта генерал-адъютанту Назимову не предстояло более надобности окружать тайною существование негласного Комитета. 8-го января 1858 года, состоялось Высочайшее повеление об учреждении, в непосредственном ведении и под председательством Государя, «Главного Комитета по крестьянскому делу для рассмотрения постановлений и предположен о крепостном состоянии». Членами этого Комитета назначены все прежние члены Комитета негласного, причем Брока заменил, вскоре заместивший его во главе министерства финансов, Княжевич. Распоряжение это обнародовано Правительствующим Сенатом при указе от 18-го февраля.

По мере появления Высочайших рескриптов в ответ на адресы дворянства, издавались пояснительные отношения министра внутренних дел. Дополнением им служил ряд циркуляров, хотя и подписанных Ланским, но составленных в Главном Комитете, чрез который, в силу Высочайшего повеления, должны были отныне проходить все распоряжения министерства внутренних дел по крестьянскому вопросу. В одном из этих циркуляров, министр предупреждал что в пояснительных его отношениях, как в прежних, так и в настоящих, не должно искать подробной программы, обязательной для губернских комитетов, что мысли и предположена, им высказанные, следует принимать не как предрешения подлежащих их обсуждению вопросов, а лишь как советы, принять или не принять которые зависит от усмотрения комитетов. «Неизменными и неприкосновенными», заключал министр, «должны остаться лишь главные начала сего устройства, в Высочайших рескриптах указанная. В сих началах, то есть в обеспечении помещикам их собственности, а крестьянам прочной оседлости и надежных средств к жизни и к исполнению их обязанностей, заключается то незыблемое основание, на котором должно воздвигнуться и утвердиться предначинаемое великое дело».

Между тем, настоятельная потребность в положительной программе для занятий губернских комитетов стала ощущаться самими комитетами, состав коих был донельзя разнообразный. В них участвовали люди всех общественных положений и всех оттенков мнений, от мелкопоместных дворян до представителей знатнейших родов, от низших чиновников и субалтерн-офицов до высших придворных, военных и гражданок их званий, от лиц, едва умевших читать и писать, до профессоров и академиков, наконец, от ревностных защитников крепостного права, до убежденных поборников полного и немедленного освобождения крестьян с землей. Возложенное на губернские комитеты дело затрагивало и материальные интересы дворянства политическое его значение, сверх того, оно было едва-ли не первым в России опытом обсуждения, в выборных собраниях, государственного и общественная вопроса первостепенной важности. При таких условиях, когда естественно разгорались страсти, росло и распространялось всеобщее возбуждение. Министерство внутренних дел, сознавая необходимость преподать губернским комитетам единообразное наставление, составило «проект плана работ по устройству крестьянская быта». В этой программе, ясно указана цель преобразования: освобождено крестьян с землей, и вместе с тем предрешены в пользу крестьян вопросы о повинностях, о размере надела, о выкупе усадебной оседлости, о праве крестьян переходить на другие земли и в другие сословия, о полной независимости их от помещиков в делах семейных, имущественных, хозяйственных и т. п. Внесенный Ланским на рассмотрение Главного Комитета министерский проект не был утвержден и составление новой программы поручено члену Комитета генерал-адъютанту Ростовцову, на иных основаниях, менее тягостных для помещиков и сохранивших за ними, в известных пределах, пользование их вотчинными правами.

Так, впервые, деятельно выступил в крестьянском вопросе многолетний ближайший сотрудник Государя по управлению военно-учебными заведениями, лицо, пользовавшееся полным её расположением и доверием, скоро поставленное им во главе всего дела. Не подлежит сомнению, что Александр Николаевич сам убедил Ростовцова принять более ревностное участие в трудах Главного Комитета и вообще изучить, и обсудить вопрос во всех подробностях. В это время, Ростовцов довольно близко придерживался еще взглядов большинства своих сочленов по Главному Комитету, и это отразилось на первом труде его» Составленная им программа все дело передавала в руки губернских комитетов, не только составление положений о крестьянах, по и приведение их в действие. Применение положений к отдельным имениям имели произвести и объявить крестьянам сами владельцы имений и, сверх того, на губернские же комитеты, уже после приведения новых положений в исполнение, возлагалось «начертание сельского устава, определявшего все подробности крестьянская быта». Таким образом, занятия комитетов делились на три периода: составление положений, введение их в действие, начертание сельского устава. Для окончания работ первого периода определялся шестимесячный срок, в продолжение которого должно было быть составлено «Положение об улучшении быта помещичьих крестьян каждой губернии, обнимающее нижеследующие предметы, по однообразной для всех комитетов форме:

1) переход крестьян из крепостного состояния в срочно-обязанное;

2) сущность срочно-обязанного положения;

3) поземельные права помещиков;

4) усадебное устройство крестьян;

5) надел крестьян землею;

6) повинности крестьян;

7) устройство дворовых людей;

8) образование крестьянских обществ;

9) права и отношения помещиков;

10) порядок и способы исполнения.

Большая часть этих вопросов была уже предрешена в программе и притом — в смысле более или менее благоприятном для помещиков. «Так, Высочайших рескриптах упоминалось о предоставлении помещикам вотчинной полиции, а в пояснительных отношениях министра внутренних дел это основное начало развивалось следующим образом: «Крестьяне должны быть разделены на мирские общества, a заведывание мирскими делами и мирская расправа предоставляется мирским сходам, составленным из крестьян, и мирским судам, под наблюдением и утверждением помещиков». В программе Ростовцова мирское общество называется сельским и указывается, что составлено оно должно быть из крестьян одного имения, с помещиком, в качестве «начальника общества», во главе, о мирских же сходах и судах вовсе не упоминается. В этом звании помещику присвояются обширные права:

а) по сельскому благоустройству и порядку;

б) по внутреннему управлению;

в) по разбору взаимных жалоб и споров между крестьянами;

г) но отправлению крестьянами повинностей и

д) по надзору за правильным употреблением общественных капиталов, денежных и имущественных.

Право собственности крестьян на усадьбы заменялось в программе потомственным пользованием, родом вечного польского чинша, a вместо упомянутого в рескриптах «надлежащего для обеспечения быта крестьян количества земли губернские комитеты обязывались лишь определить «наименьший размер надела».

Программу свою сам Ростовцов резюмировал в следующих двух главных положениях:

1) крестьянин делается лично свободным немедленно по утверждении положений, не ожидая, как предполагалось прежде, выкупа своей усадьбы, что отсрочило бы его освобождение на долгое время;

2) крестьянину предоставлено право бессрочного пользования усадьбой; выкуп её предоставлен ему в право, а не в обязанность, и на неопределенный срок.

Программа Ростовцова была принята Главным Комитетом, утверждена Государем и, по Высочайшему повелению, разослана министром внутренних дел во все губернские комитеты «для руководства» .

Как при составлении программы для губернских комитетов, так и в прочих делах, подлежавших обсуждению Комитета, генерал-адъютант Ростовцов действовал в полном единомыслии с представителями большинства, председателем Орловым и министрами: юстиции — Паниным и государственных имуществ — Муравьевым.

Всех их озабочивали последствия решенного Государем преобразования, опасались волнений, как среди недовольных помещиков, так и неудовлетворенных крестьян, и в этих видах считали необходимым прочно организовать губернские и уездные учреждения для заведывания крестьянским делом, установить волостные и сельские власти, а в особенности преобразовать и усилить земскую полицию. По уговору с Ланским, решено было первое дело поручить министру юстиции, второе — министру государственных имуществ, третье — министру внутренних дел.

Для совместного обсуждения этих важных предметов у трех министров происходили совещания, в присутствии Ростовцова, который взял на себя составление проекта о повсеместном назначении, на время введения в действие новых положений, генерал-губернаторов, с обширными полномочиями для поддержания общественного порядка и спокойствия. Составленный поименованными членами предположения были одобрены Главным Комитетом, и, с Высочайшего соизволения, препровождены министром внутренних дел на заключение начальников губерний, которые приглашались доставить в двухмесячный срок отзывы о возможности, способах и порядке применения помянутых «главных начал».

Вскоре после того, а именно в половине июля, Главный Комитет выделил из себя особую комиссию из четырех членов, об учреждении которой состоялось следующее Высочайшее повеление, определявшее круг её обязанностей:

1) предоставить каждому губернскому комитету об улучшении быта крестьян, по составлении проекта в комитете, избрать, по своему усмотрению, и прислать в С.-Петербург двух членов для представления высшему правительству всех тех сведений и объяснений, кои оно признает нужным иметь при окончательном обсуждении и рассмотрении каждого проекта;

2) из шести западных губерний командировать в свое время в С.-Петербург по два члена не от губернских комитетов, но от общих комиссий: Виленской и Киевской;

3) о таком разрешении сообщить губернским комитетам, по мере их старания и окончания работ;

4) для предварительного рассмотрения поступающих из губернских комитетов проектов положений образовать при Главном Комитете особую комиссию;

5) в состав этой комиссии назначить Ланского, Панина, Муравьева и Ростовцова;

6) управление делами комиссии поручить статс-секретарю Государственного Совета Жуковскому, под непосредственным ведением и надзором государственного секретаря;

7) предоставить комиссии, если она признает нужным, приглашать в свои заседания членов, губернскими комитетами командированных и требовать от них все необходимые для комиссии сведения, объяснения и мнения;

8) порядок рассмотрения проектов учредить в комиссии по её усмотрению и распоряжению;

9) работы, комиссией оконченный, вносить на окончательное рассмотрение Главного Комитета и

10) предоставить Главному Комитету право, если он признает нужным, приглашать и в свои заседания членов, командированных губернскими комитетами, а также требовать от них нужные сведения и объяснения.

Таким образом, в продолжение первой половины 1858 года, изменилось направление крестьянского дела в смысле охранительному и взгляды большинства Главного Комитета, по-видимому, одержали верх над началами, усвоенными министерством внутренних дел. Но последнее не унывало и старалось, по мере возможности, второстепенными распоряжениями снова направить дело на прежний путь. Не без его влияния и участия проведены меры, имевшие хотя косвенное, но все же весьма существенное значение для окончательного разрешения крестьянского вопроса.

Незадолго до появления Высочайшего рескрипта Назимову, решено упразднение последних остатков военных поселений, и бывшие пахотные солдаты перечислены, сначала в удельное ведомство, а потом и в заведывание министерства государственных имуществу на правах свободных поселян. Летом 1858 года удельные крестьяне сравнены с прочими свободными сословиями во всех личных и имущественных правах, и к концу года, как удельным, так и государственным крестьянам, дозволено переходить из одного сословия в другое, без всякого ограничения. Наконец, в следующем 1859 году, права, предоставленные удельным крестьянам, распространены на крестьян всех государевых и дворцовых имений. Еще ранее, при министерстве финансов учреждена особая комиссия для составления соображений обе устройстве людей фабричных и горнозаводских.

Распоряжения эти состоялись по посторонним ведомствам, но и в сфере своей деятельности министерство внутренних дел не упускало ни единого случая, чтобы расчищать путь к довершению предпринятого преобразования. Так, оно успело провести чрез Главный Комитет несколько предупредительных мер против злоупотреблений помещичьею властью: о воспрещении перечислять крестьян в дворовые, об ограничении, a вскоре и полном прекращении приема в рекруты крестьян мелкопоместных дворян, о предварительном опросе отпускаемых на волю без земли крепостных крестьян относительно согласия их воспользоваться свободой, о стеснении права помещиков высылать крестьян в Сибирь, переносить их усадьбы или переселять их на новые места. Целью всех этих мер было лишить помещиков способов к обезземелению крестьян. В доверительном циркуляре к губернским предводителям, одобренном Государем, Ланской пригласил их внушить дворянам, без официальной огласки, «что для собственной их пользы весьма желательно, дабы усадебная оседлость крестьян оставалась в теперешнем их положении». Изменена была также форма купчих крепостей на недвижимые населенный имения, причем предписано заносить в них о продаже самых имений, села, деревни, угодья, а не людей, с припиской лишь, что при данном имении состоит по последней ревизии такое-то число крестьян и дворовых.

Одним из главных доводов противников реформы было утверждение, что она не обойдется без волнений, которые могут перейти в общий бунт крестьян. В обществе и при Дворе распространялись слухи о частных случаях беспорядков, вызванных неповиновением крестьян помещикам в ожидании воли. В действительности, случаи эти были крайне редки, по сведениям министерства внутренних дел, со дня обнародования Высочайших рескриптов по 12-еиюля 1858 года, их было не более 70, на всем пространстве России, прекращенных внушениями начальства и полицейскими мерами, и только в девяти случаях пришлось прибегнуть к содействию военных команд. К тому же, почти 10% этих беспорядков были вызваны распоряжениями помещиков о переселении крестьян. Данные эти, доведенные до сведения Государя в еженедельных записках, содействовали успокоению опасений, которые пытались возбудить в уме его некоторые приближенные.

К концу июля 1858 года, большая часть членов Главного Комитета разъехалась из Петербурга. Выдвинутый на первый план доверием к нему Императора, генерал-адъютант Ростовцов отправился в четырехмесячный отпуск за границу, чтобы там, в тиши уединения, вникнуть в дело, к участию в котором он призван был Монаршею волею и к которому сам считал себя недостаточно подготовленным. Отсутствие главных комитетских деятелей, побудило Ланского, минуя Главный Комитет, войти непосредственно с докладом к Государю по важному недоразумению, возникшему в нижегородском губернском комитете. В среде его произошел раскол, большинство высказалось за личный выкуп крестьян, меньшинство, с председательствовавшим губернским предводителем, — против.

Последние, не желая присутствовать при постановлении, которое считало незаконным, вышло из состава комитета, а большинство решило продолжать свои занятия, избрав нового председателя. Государь утвердил представление министра, заключавшееся в следующем:

1) отстранить в губернских комитетах всякое суждение о выкупе личности;

2) все постановления нижегородского комитета, со дня избрания нового председателя, считать недействительными;

3) членам, участвовавшим в этих постановлениях, сделать выговор;

4) избранного председателя исключить из состава комитета; и

5) предписать губернатору вновь открыть комитет, в законном его составе.

Несколько дней спустя, ободренный согласием Императора с его взглядами на нижегородское дело, Ланской решился представить Его Величеству составленную в министерстве внутренних дел записку с возражениями на проект Ростовцова об учреждении временных генерал-губернаторов. На министерство это было возложено Главным Комитетом составление инструкций для последних, которых предполагалось облечь обширными полномочиями. В записке Ланского выражалось мнение, что нельзя составить предположенную инструкцию без существенных изменений в общем административном порядке и даже в законах, самая мера признавалась нецелесообразною и положительно вредною, и все это было высказано в форме крайне резкой, в едком и задорном, чисто полемическом тоне.

Содержание записки и особенно встречавшиеся в ней обороты речи, разгневали Императора, который возвратил записку Ланскому, испещренную пространными собственноручными замечаниями на полях, ярко характеризующими взгляд Александра Николаевича как на предпринятое им преобразование, так и вообще, на задачи внутренняя управления, его цели и средства. На утверждение министра, что народ не только не сопротивляется, но вполне сочувствует намерениям правительства, Государь возразил: «Все это так, пока народ находится в ожидании, но кто может поручиться, что когда новое положение будет приводиться в исполнение и народ увидит, что ожидание его, т.-е. свобода, по его разумению, не сбылась, не настанет-ли для него минута разочарования? Тогда уже будет поздно посылать отсюда особых лиц для усмирения. Надобно., чтобы они были уже на местах. Если Бог помилует и все останется спокойно, тогда можно будет отозвать всех временных генерал-губернаторов и все войдёт опять в законную колею». Против успокоительных уверений записки, что не должно опасаться важных затруднений, Государь написал: «Напротив, того-то и должно опасаться»; что крестьяне спокойно будут ожидать утверждения положений— «дай Бог! по этой уверенности, но всему до меня доходящему, я не имею»; что спокойствие народа тогда только надежно, когда оно есть плод удовлетворения законных потребностей и всеобщего довольства — «да, но, к несчастию, наше положение и административная организация еще далеки от этого». В особенности возмутило Государя суждение, высказанное в записке, что можно обойтись без чрезвычайных мер, если только самые положения будут составлены в видах государственной пользы. «Какие же другие виды могут быть?» вопрошал он, и соглашаясь с мнением министра, что успех крестьянского дела будет зависеть от верного практического соглашения прав и выгод помещиков и крестьян, приписал: «совершенно так». Утверждение записки, что последствием учреждения генерал-губернаторов окажется возбуждение в народе мысли, что правительство ему не доверяет, а это вызовет подобное же чувство недоверия народа к правительству, Император опровергал самым положительным образом: «В этом я вовсе не согласен, ибо мы не должны от себя скрывать, что Россия входит в новую, еще небывалую эру, и потому на будущее преступно было бы правительству смотреть, так сказать, сложа руки. Так мы должны быть готовыми ко всему, и, в этом случае, предусмотрительность должна успокоить, а не тревожить. Эти все опасения возбуждены людьми, которые желали бы, чтобы правительство ничего не делало, дабы им легче было достигнуть их цели, то есть ниспровержения законная порядка». На замечание министра, что правительству нет надобности ставить себя в оборонительное положение и что оно, с полною уверенностью в общее спокойствие, может держаться законная способа действий, Государь строго возразил: «Дело не в оборонительном положении, а в том, чтобы дать более власти местному начальству. Никогда и речи не было о незаконном способе действия, но в экстренных случаях должны быть принимаемы и экстренных меры. У нас, к сожалению, довольно было примеров пагубных последствий нераспорядительности местных властей, привыкших к одному формализму и совершенно теряющихся в подобных случаях». Доводы министра: что единоличная власть генерал-губернаторов поведет за собою произвол, который даже в отдаленном крае, какова Сибирь, старались ограждать советами, — вызвали замечание: «Но в теории это прекрасно, но не на практике»; что в два предыдущие царствования каждый раз, когда возникала мысль о повсеместном учреждении генерал-губернаторов, мера эта была отвергаема— «Это так, но не должно забывать, «что мы теперь находимся не в нормальном положении», что несвойственно изменять иерархические отношения с той единственною целью, чтобы сделать возможной власть временную и притом личную, — «Я тут ничего несвойственного не вижу; ибо дело идет о временном учреждении, долженствующем кончиться с окончательным введением нового устройства крестьян. Обыкновенный административный порядок этим не изменится, а учреждается только временно новая полицейская власть». Опасение министра о возникновении столкновений и пререканий между властями постоянными и чрезвычайными, Государь отвергал, заметив, что «столкновений и пререканий быть не должно, ибо в инструкции временных генерал-губернаторов должен быть положительно определен круг их действий». Другое опасение, что власть губернаторов упадет до низкого значения несамостоятельных чиновников и они принуждены будут заботиться, не столько об управлении губернией, сколько об угождении генерал-губернаторам, оспаривалось так: «С этим я также не согласен, ибо дело не в угождении, а в исполнении приказаний лиц, облеченных от меня особыми полномочиям». Власть генерал-губернаторов, —говорилось в записке, — не имеет никаких условий к усовершенствованию» администрации. «Власть генерал-губернаторов, — разъяснял Император, — как я ее понимаю, должна быть основана совсем на других началах. Большая часть доводов, изложенных в записке, представленной Государю, служила лишь более или менее благовидными предлогами, истинный же повод к сопротивлению министерства внутренних дел предположенной мере усмотрел Государь в заключении министра, что власть генерал-губернаторов уничтожит начало, в силу которого предоставлялось губернским по крестьянским делам расправам, или присутствиям, как они названы впоследствии, — решать окончательно и без апелляций все споры между помещиками и крестьянами. Против этого места Его Величество начертал: «Слова эти, кажется, довольно объясняют дело». Далее министр находил, что и губернаторы имеют право обращаться к военному начальству с требованием содействия, Государь же пояснял: «В этом и будет разница, ибо генерал-губернаторы должны будут сами действовать, а не обращаться с просьбой к военному начальству». Против общего заключения записки Император написал: «Это собственно гражданский или канцелярский взгляд и вовсе несогласный с моим». Согласился только Государь с мнением министра, что необходимо озаботиться возвышением власти губернаторов. «Этим и должно заняться для будущего», замечал он, а против предложения предоставить губернаторские места наиболее способным из членов губернских комитетов, не стесняясь чинами, сделал надпись: «Весьма будет полезно». Зато, все резче становились его замечания на заключительные представления министра. Министр: Составлять инструкции генерал-губернаторам преждевременно, так как не составлены еще крестьянские положения и не утверждены проектированные учреждения по крестьянским делам. Государь: «Это значит отложить ее до того, когда в ней не будет уже нужды или, когда будете поздно». Министр: Предполагается предоставить генерал-губернаторам для сохранения общественного порядка употреблять не Одни только законные меры, но «все без разбора средства». Государь: «Не понимаю, как такая мысль может войти в голову человеку, знающему мой образ мыслей и мои желания. Министр: Генерал-губернаторы будут преувеличивать опасность из желания придать себе новую важность и значение. Государь: «Надеюсь, что лица, которые будут для сего выбраны мною и облечены полным моим доверием, вполне ero оправдают». Министр: Генерал-губернаторов, если они будут учреждены, нельзя освободить от текущих и маловажных дел, ибо они, чтоб не уронить своей власти, обязаны будут принимать: прошения, жалобы, письма и т. п. Государь: «Непременно должно их от этого освободить. Жалобы, им приносимые, должны ими передаваться губернаторам. Министр: При введении крестьянского положения следовало бы временно освободить губернатора от председательства во всех подвластных ему учреждениях. Государь: «Здесь предполагается именно то, что я хочу сделать для временных генерал-губернаторов. Министр: Следовало бы ассигновать особые суммы в распоряжение губернаторов на экстраординарные расходы. Государь: «Будет излишне с учреждением временных генерал-губернаторов». Министр, перечислив предположенные им меры к расширению власти губернаторов, замечал: все эти меры достаточны для поддержания порядка и повиновения. Государь: «Я их не считаю достаточными без учреждения временных генерал-губернаторов». Министр: В случае каких-либо особых местных затруднений, всегда можно будет командировать уполномоченных и доверенных лиц. Государь: «Вот почему я желаю, чтобы подобный лица были уже на местах». Решение свое Император выразил в последнем замечании: «Все сии соображения не изменяют моего убеждения в необходимости и пользе учреждения временных генерал-губернаторов, а общее впечатление, произведенное на него запиской—в следующем обращении в Ланскому: «Я прочел все, с большим вниманием, и должен вам откровенно сказать, что записка эта сделала на меня весьма грустное впечатление. Она верно составлена не вами, а кем-нибудь из директоров департаментов или канцелярий, которым предполагаемое новое учреждение крепко не нравится, ибо должно ослабить их власть и то значение, которым они привыкли пользоваться и часто употреблять во зло.

Строгая отповедь Государя заставила призадуматься старца Ланского. Полагал, что он лишился Высочайшая доверия, министр внутренних дел заготовил уже письмо к Императору с просьбою об увольнении от должности, но на ближайшем докладе, Государь был с ним так приветлив и ласков, что Ланской не счел нужным просить об отставке. Его Величество обнял министра, выразив при этом надежду, что он «не сердится», а когда министр заметил, что в иностранных газетах уже назначают  ему преемника, то Император успокоил его уверением, что если служба его будет более не нужна, то он, Ланской, первый о том узнает.

Самая мера назначения генерал-губернаторов на время введения в действие новых положений о крестьянах, мера, которая была предположена Ростовцовым и которую с таким «жаром отстаивал Государь, не была приведена в исполнение. Осенью 1858 года, Главный Комитет постановил приступить к её рассмотрению, когда поступить проект инструкций временным генерал-губернаторам, составление коих, вместо министра внутренних дел, было поручено государственному секретарю. Но помянутая инструкция никогда не была составлена и все дело кануло в воду. Не трудно угадать причину снисходительная отношения Императора к Ланскому, в котором Его Величество ценил министра, наиболее искренно расположенного к делу, столь близкому сердцу Государя.

Вначале августа 1858 года, предпринимая путешествие по разным внутренним губерниям, Александр Николаевич пожелал воспользоваться этим, дабы лично убедиться в положении крестьянского дела в провинции и снова гласно высказать свою непременную волю о доведении его до благополучная конца. Уже в первую свою поездку на Север России, в июне того же года, Государь, принимая в Вологде местных дворян, выразил губернскому предводителю уверенность, что вологодское дворянство, всегда отличавшее своею преданностью Престолу, и ныне, в общем деле, будет спошествовать исполнению его предначертаний. Затем, выйдя к прочим представлявшимся ему дворянам, он повторил те же слова, прибавив: «Господа, я надеюсь, что вы совершенно сочувствуете моим желаниям и будете способствовать общей пользе по крестьянскому делу, a затем улучшите быт крестьян ваших, нера8дельно с общею выгодою.

Во вторую поездку, продолжавшуюся более месяца, Император произнес целый ряд речей, при приеме дворянства посещенных им губерний.

В Твери Император впервые возвестил о вызове в Петербург уполномоченных от губернских комитетов. «Господа—сказал он, — я очень счастливь, что имею случай выразить мою благодарность тверскому дворянству, которое уже неоднократно доказало мне свою преданность и готовность, вместе с другими губерниями, всегда содействовать общему благу. Вы это доказали во время последней войны, при составлении ополчения, и мне памятны жертвы дворян. Теперь я вам поручил важное для меня и для вас — дело крестьян. Надеюсь, что вы оправдаете мое доверие. Лицам, из среды вашей выбранным, поручено заняться этим важным делом. Обсудите его, обдумайте зрело, изыщите средства, как лучше устроить новое положение для крестьян, устройте, применяясь к местности так, чтобы было безобидно и для них, и для вас, на тех главных основаниях, которые указаны в моих рескриптах. Вызнаете, как ваше благосостояние мне близко к сердцу; надеюсь, что вам также дороги интересы ваших крестьян; поэтому я уверен, что вы будете стараться устроить так, чтобы было безобидно для вас и для них. Я уверен, что могу быть покоен: вы меня поддержите и в настоящем деле. Когда ваши занятия кончатся, тогда положения комитета, поступят чрез министерство, на мое утверждение. Я уже приказал сделать распоряжение, чтобы из ваших же членов было избрано двое депутатов для присутствия и общего обсуждения в Петербург, — при рассмотрении положений всех губерний в Главном Комитете. В действиях нам разойтись нельзя; наши цели Одни — общая польза России. Я оставляю вас в полной уверенности, что вы оправдаете мои ожидания и мое е вам доверие; убежден, что вы мне будете содействовать, а не препятствовать».

В Костроме: «Господа, костромская губерния, по историческим воспоминаниям близка семье моей, и мы считаем ее родною, поэтому-то мне особенно приятно находиться среди вас после прошествии двадцати лет. Вчерашний прием тронул меня. Благодарю вас за готовность, с какою вы встретили желание мое улучшить быт крестьян. Этот, близкий сердцу моему, вопрос слишком важен для будущности России. Надеюсь, что вы в этом, так сказать, жизненном вопросе оправдаете вполне мои ожидания, применением главных начал, выраженных в моих рескриптах, к местным условиям, покончите его, при помощи Божией, без обиды, как для себя, так и для крестьян. Для объяснений ваших выводов я позволяю вам избрать из среды себя двух депутатов, которые должны будут, по окончании работ комитета здесь, на месте, прибыть в Петербург, для окончательного пересмотра предложений ваших. Надеюсь, что вы оправдаете мое к вам доверие. Еще благодарю вас, господа, за оказанное вами усердие в прошедшую войну, за службу вашу и за ваши пожертвования».

В Нижнем-Новгороде: «Господа, я рад что могу лично благодарить вас за усердие, которым нижегородское дворянство всегда отличалось. Где отечество призывало, там оно было из первых. И в минувшую тяжкую войну вы откликнулись первыми и поступали добросовестно, ополчение ваше было из лучших. И ныне благодарю вас за то, что вы первые отозвались на мой призыв в важном деле улучшения крестьянского быта. Поэтому самому я хотел вас отличить и принял депутатов ваших, генерала Шереметева и Потемкина. Я поручил им благодарить вас и передать вам мои виды и желания; не сомневаюсь, что они это исполнили. Вы знаете, цель мою: общее благо, ваше дело—согласить в этом важном деле частные выгоды свои с общей пользой. Но я слышу с сожалением, что между вами возникли личности, а личности всякое дело портят. Это жаль, устраните их, я надеюсь на вас, надеюсь, что их более не будет и тогда общее дело это пойдет. Я знаю, что вы трудитесь усердно, что уже много вами сделано; идите вперед. Сегодня оканчивается срок ваших занятий, но знаю, что труд ваш еще не готов. Я согласен продлить этот срок до 1-го октября; но в октябре вы окончите, в этом я не сомневаюсь, не так-ли, господа? Я полагаюсь на вас, я верю вам, вы меня не обманете... Путь указан, не отступайте от начал, изложенных в моем рескрипте и выданной вам программе. Труд ваш будет рассмотрен в Главном Комитете, но я дозволил вам представить его чрез двух избранных вами членов, которым вы поручите объяснить выводы свои в той мере, как это будет согласоваться с общим благом. Господа, делайте так, чтобы вам хорошо и другим не худо; думайте о себе, думайте и о других. Я вам верю и надеюсь, что вы оправдаете мое к вам доверие. Исполнив и окончив труд этот добросовестно, вы мне еще раз докажете вашу любовь и преданность, и то бескорыстное стремление свое к общему благу, которым нижегородское дворянство отличалось. Считаю себя счастливым, что после двадцати одного года последнего моего здесь пребывания, опять нахожусь ныне среди вас».

Во Владимире Государь выразил неудовольствие дворянам по поводу предпринятого одним из них насильственного переселения своих крестьян в Сибирь и строго прибавил: «Надеюсь, что слова мои не останутся втуне».

Еще строже звучала царская речь, обращенная к московскому дворянству. Тамошний губернский комитет постановил: разуметь под «усадебною оседлостью» одно только крестьянское строение. Государь принял дворян в самый последний день пребывания своего в первопрестольной столице и произнес при этом следующее: «Мне, господа, приятно, когда я имею возможность благодарить дворянство, по против совести говорить не в моем характере. Я всегда говорю правду и, к сожалению, благодарить вас теперь не могу. Вы помните, когда я, два года тому назад, в этой самой комнате говорил вам о том, что рано или поздно надобно приступить к изменению крепостного права и что надобно, чтобы оно началось лучше сверху, нежели снизу. Мои слова были перетолкованы. После того, я об этом долго думал и, помолясь Богу, решился приступить к делу. Когда, вследствие вызова петербургской и литовских губерний, даны мной рескрипты, я, признаюсь, ожидал, что московское дворянство первое отзовется, но отозвалось нижегородское, а московская губерния — не первая, не вторая, даже не третья. Это мне было прискорбно, потому что я горжусь тем, что я родился в Москве, всегда ее любил, когда был Наследником, люблю ее теперь, как родную. Я дал вам начала и от них никак не отступлю» ... Перечислив главные основания, изложенные в рескриптах, Император продолжал: «Я люблю дворянство, считаю его первой опорой Престола. Я желаю общего блага, но не желаю, чтоб оно было в ущерб вам; всегда готов стоять за вас, но вы для своей же пользы должны стараться, чтобы вышло благо для крестьян. Помните, что на московскую губернию смотрит вся Россия. Я готов всегда сделать для вас все, что могу, дайте же мне возможность стоять за вас. Понимаете-ли, господа? Я слышал, что комитет много уже сделал, я читал извлечения из его занятий, многое мне кажется хорошо, одно я заметил, что написано об усадьбах. Я под усадебной оседлостью понимаю не Одни строения, но и всю землю. Еще раз повторяю, господа, делайте так, чтоб я мог стоять за вас. Этим вы оправдаете мою к вам доверенность».

Из Москвы Александр Николаевич отправился в Смоленск и там снова обратился к представившимся ему дворянам в самых милостивых выражениях: «Мне приятно, господа, находиться среди вас и лично благодарить дворянство смоленское за преданность Престолу и Отечеству. которую оно неоднократно доказывало, как прежде, так и в 1812 году, и в последнюю войну. Мне приятно благодарить вас за готовность, выраженную вами в крестьянском деле. Мои предместники, и, в особенности, покойный родитель мой, всегда оказывали внимание смоленскому дворянству, вы имеете документ его благоволения к вам, который был писан за несколько дней до его смерти; можно сказать, он и на смертном одре думал о вас (при этих словах на глазах Государя навернулись слезы). Одна из ваших дам поднесла матери моей образ для благословения меня, когда я имел честь командовать войсками, защищавшими столицу. Этот образ всегда при мне и служит, так сказать, новою связью, которая еще крепче соединяет меня с вами. Теперь вы собраны по крестьянскому делу. Это необходимо для благосостояния вашего, крестьян ваших и всей России. Займитесь им дельно и на указанных в моем рескрипте началах, обделайте это дело так, чтобы оно было безобидно для вас и для крестьян ваших. Я уверен: вы не обманете моих ожиданий и оправдаете мою к вам доверенность.

Не меньшая похвала расточалась в речи Государя к виленским дворянам: «Господа, очень рад, что могу лично благодарить вас за живое участие, которое вы принимали во время последней войны, а равно и за радушие, оказанное вами моей гвардии. Но это для вас не ново. Я сам был свидетелем в 1849 году, как вы принимали гвардию. Благодарю вас sa сердечный и радушный прием. Весьма рад видеть вас собравшимися здесь и быть между вами. Благодарю вас за участие, принимаемое вами в деле улучшения быта крестьян. Вы первые показали пример, и вся Империя за вами последовала. Я уверен, что вы ответите ожиданиям правительства и будете всегда и во всем помогать мне. Еще раз благодарю вас за прием и повторяю, что мне приятно видеть себя окруженным вами. Я надеюсь на вас».

Царское путешествие по России, в августе и сентябре 1858 года, знаменует важную эпоху в развитии крестьянского вопроса. Оно дало делу сильный толчок, послужив поводом к гласному выражению непременной воли Государя, бесповоротной решимости его совершить освобождение крепостных крестьян. Сам Император вынес из своей поездки вполне благоприятные впечатления. Он убедился, что не встретит со стороны дворянства упорной и систематической оппозиции, что в среде этого сословия немало лиц, пламенно сочувствующих идее освобождения, что народ, повсюду встречавший его выражением неподдельного восторга, проникнуть бесконечным, благоговейным чувством преданности и признательности в державному Освободителю. Александр Николаевич вернулся в Петербург, в половине октября, в самом светлом и радужном настроении. При первом свидании с министром внутренних дел он сказал ему: «Мы с вами начали крестьянское дело и пойдем до конца, рука об руку».

Почти одновременно с Государем возвратился в Петербург из заграничного отпуска и генерал-адъютант Ростовцов. Досуг свой он посвятил изучению крестьянского вопроса и мысли свои о его разрешении изложил в четырех всеподданнейших письмах, писаных, с разрешения Его Величества, из Вильдбада, Карлсруэ и Дрездена. «Не знаю кав благодарить вас, —писал он в первом письме, — за мое временное отдохновение, в водовороте Петербурга я никогда не мог бы так сосредоточиться. На исход вопроса я смотрю с надеждой крепкою. Познакомившись с заграничными способами устройства крестьян, я убедился, что ни один из них для России не годится... России подлежать две задачи: первая — собственно освобождение, вторая— наделение крестьян землею». Ростовцов не считал возможным правительственный выкуп крестьянской земли, но неимению на то финансовых средств, да, сверх того, замечал он, русский крестьянин «не понял бы бинома для выкупа земли в несколько десятков лет и сказал бы: «вот-те и свобода, оброка надбавили!» Поэтому он полагал, согласно состоявшимся уже и Высочайше утвержденным постановлениям Комитета, «но невозможности освободить крестьян, ни с землею, ни без земли, оставить им при освобождении дома их, огороды и их пашни в постоянное пользование. Затем личная свобода должна дать крестьянину свободу труда, как источник дальнейшего духовного развития и улучшения материального».

Во втором письме, развивая начала, изложенные в первом, Ростовцов ставить три условия, по мнению его необходимый для обеспечения новому порядку предсказанного им успеха: чтобы крестьяне действительно почувствовали облегчение в своем положении; чтобы помещики успокоились, чтобы местные власти ни минуты не колебались. «Для сего, —поясняешь он, —необходимо, чтобы патриархальная власть помещика, державшая доселе в спокойствии всю Россию, но при новом порядке вещей уже невозможного, заменилась другою, надежною властью, т.-е. совокупными действиями мира, помещика и правительства, чтобы достоинство помещика было в глазах крестьян возвышено, и чтобы отношения крестьян и к помещику, и в местному начальству, и между собою, были определены и определены точно».

Дальнейшие предположенный им мероприятия Ростовцов сопровождаете в третьем письме следующими соображениями: «С молитвою и любовью изложил я все, что имею счастье при сем Вашему Величеству представить. Чрезвычайно трудно интересы поставить в равновесие без столкновений. Это самая важная задача в нашем деле. Не знаю, до какой степени Бог сподобил меня успеть в этом... Но это только канва, требующая развития... Дай Бог, Государь, чтобы Комитет и вы одобрили эти главные начала... Надобно быть чрезвычайно осторожным в изложении подробностей. Главную осмотрительность следует соблюдать в постановлениях для местной общины и в определении рода наказаний по приговору мира. И то, и другое каждая община определит сама, лучше всяких законодательных теорий. О наказаниях телесных не следует упоминать: это будет пятно для освобождения, да и есть места в России, где оные, в счастью, не употребляются».

Четвертое письмо посвящено рассмотрению вопроса о выкупе, о котором Ростовцов изменил свое мнение, не только перестать отвергать его возможность, но советуя правительству оказать ему широкое содействие под условием, однако, чтобы выкуп не был обязателен, ни для помещиков, ни для крестьян. Письмо заключалось апологией крестьянской общины, как вернейшего средства обеспечить помещику взимание оброка, а правительству—податей и повинностей с крестьян.

Изложенный живым, образным языком, не лишенным в своеобразии своем красноречивой убедительности, мысли и предположения Ростовцова пришлись как нельзя более по душе Государю. В них видел он отражение собственных взглядов, беспристрастное, чуждое всякого доктринёрства, отношение к обоим сословиям, искреннее желание согласовать их обоюдные интересы в смысле общего блага России. С этого времени доверие Александра Николаевича к Ростовцову укрепилось навсегда и никакие посторонние влияния не могли уже поколебать его в последствии. К обсуждению его предположений Государь пригласил в Гатчину, где в те дни находился Двор, другого верного своего сотрудника Ланского. На этих совещаниях решено: главнейшие из обсуждаемых мер провести в Главпом Комитете, в личном присутствии Императора и под его председательством.

Рассмотрению предположена генерал-адъютанта Ростовцова Комитет посвятил четыре заседания, происходившие 18-го октября, 19-го, 24-го и 29-го ноября, в продолжение коих Государь ни разу не покидал председательского кресла. Он открыл первое заседание заявлением, что в настоящем положении крестьянского вопроса, когда работы некоторых губернских комитетов уже оканчиваются и должны поступить на рассмотрение Главного Комитета и учрежденной при нем комиссии, считает необходимым определить порядок или последовательность занятий их по этому важному делу вообще. Признавая в письмах, писанных ему из-за границы Ростовцовым, «много весьма дельных и полезных мыслей и предположен», Его Величество пригласил Комитет приступить к обсуждению извлечений из этих писем, составленных самим Ростовцовым, в систематическом порядке, напечатанных и предварительно разосланных членам Комитета. Дав высказаться всем присутствовавшим, Государь повелел Комитету «принять к надлежащему руководству» следующие правила:

1) При рассмотрении и, впоследствии, при обнародовании всех законодательных по настоящему делу работ, соблюсти непременно три условия: чтобы крестьянин немедленно почувствовал, что быт его улучшен, чтобы помещик немедленно успокоился, что интересы его ограждены, и чтобы сильная власть ни на минуту на месте не колебалась, отчего ни на минуту же общественный порядок не нарушился.

2) Следуя этому правилу, предоставить министру внутренних дел ныне же, особым циркуляром, предварительно рассмотренным Главным Комитетом, предложить всем губернским комитетам, чтобы они, при представлении составленных ими проектов, непременно объяснили во всей подробности, чем состояние помещичьих крестьян улучшается в будущем, объявив комитетам, что в справедливости их показаний Государь Император вполне полагается на их дворянскую честь.

3) По мере поступления в министерство внутренних дел, оконченных губернскими комитетами проектов, министерство — это должно рассматривать каждый проект отдельно, проверив притом: нет-ли в нем каких-либо отступлений от Высочайше утвержденных начал и указаний, нет-ли отступлений вообще от духа государственных узаконений, и действительно ли улучшается ими быт помещичьих крестьян и в чем именно?

4) Проекты губернских комитетов вносятся министерством внутренних дел с его отметками в Главный Комитет, где поступают на предварительное рассмотрение особой комиссии.

5) Каждый из губернских проектов может рассматриваться отдельно, по мере поступления, но утверждение и обнародование всех вообще губернских положений должны быть сделаны в одно и то же время, по всей России. Для сличения единства системы и коренных постановлений и для употребления лучших мыслей каждой губернии на пользу всех, от ближайшего усмотрения комиссии и Главного Комитета будет зависеть, при окончательном своде всех губернских проектов и частных замечаний на них, составить одно общее для всей России положение, с необходимыми, по разным местностям, дополнениями, изменениями и частными положениями.

6) Сверх этого положения, Главный Комитет и комиссия составляюсь и рассматривают разные законоположения, необходимые для успешного действия губернских положений.

7) Относительно этих законоположений Главный Комитет указывает и рассматривает основные их черты или главные начала, по Высочайшем утверждении коих, они передаются в подлежащие министерства для подробная изложения и обработки, поверяются II Отделением Собственной Его Императорского Величества Канцелярии в смысле юридическом, затем, снова вносятся в Главный Комитет и наконец, представляются, с заключением его, на окончательное утверждение Государя Императора.

8) От усмотрения Главного Комитета зависит определять, по соображении с предположениями генерал-адъютанта Ростовцова, Какие из упомянутых законоположений должны быть изданы и приведены в действие прежде издания губернских или общего положений, Какие в одно с ним время и Какие после?

9) При окончательной обработке всех вообще положений должны быть приняты в соображение все полезный мысли губернских комитетов.

10) Как комиссии, так и Главному Комитету предоставляется право приглашать в свои заседания, для необходимых объяснений и совещаний, не только членов, избранных от губернских комитетов, но и всех тех лиц, кои своими познаниями о сельском хозяйстве и быте крестьян могут принести пользу рассматриваемому делу, а также некоторых губернаторов и назначенных губернаторами членов губернских комитетов.

Выслушав Высочайшее повеление, Главный Комитет положил принять его к надлежащему исполнению, но самое обсуждение предположений Ростовцова отложил до того времени, когда соответствующие проекты губернских комитетов и вообще разных ведомств поступят на его рассмотрение. При этом, относительно предположений об устройстве уездного управления и полиции, а также учреждений для разбора недоразумений и споров между помещиками и крестьянами, занесено в журнал особое Высочайшее повеление, разрешавшее членам, при рассмотрении означенных мер в Комитете, не стесняться тем, что главные их начала одобрены Государем Императором, но высказать свое мнение против всех возражений и замечаний, с полною откровенностью.

По обсуждении в трех заседаниях Комитета мыслей и соображений, изложенных во всеподданнейших записках Ростовцова, Государь повелел принять их за главные основания, коими комиссия и Комитет должны впредь руководствоваться: комиссия — при рассмотрении проектов губернских комитетов, а Главный Комитет — проектов комиссии. Впрочем, комиссии предоставлялось, в случае, если бы она признала Какие-либо предположения губернских комитетов, хотя и несогласными с указанными основаниями, но действительно полезными и заслуживающими быть принятыми во внимание, представлять о таких предположениях на Высочайшее усмотрение, чрез Главный Комитет. Предложенные Императором последнему «для руководства» правила были следующие:

1) При обнародовании нового положения о помещичьих крестьянах, предоставляются сим крестьянам права свободных сельских сословий, личные, по имуществу и по праву жалобы.

2) Крестьяне сии входят в общий состав свободного сельского сословия в государстве.

3) Крестьяне распределяются на сельские общества, которые должны иметь свое мирское управление. Для всех губерний мирское управление обязательно только в отношении административном, в тех же из губерний или уездов, где, по народному обычаю, уже существует общинное пользование угодьями, мирское управление заведует и сими угодьями.

4) Власть над личностью крестьянина, по исполнению или по нарушению им обязанностей члена сельского общества, сосредоточивается в мире и его избранных. При определении подробностей устройства мира и учреждений, посредством коих он должен действовать, а также отношений мира к помещику, обратить внимание:

а) на постановления по сему предмету в Своде Законов и

б) на IX главу программы, данной в руководство губернским комитетам сообразив, может ли сия глава оставаться в своей прежней силе или следует ее изменить?

5) Помещик должен иметь дело только с миром, не касаясь личностей.

6) Мир отвечает круговою порукою за каждая из своих членов по отправлению повинностей казенных и помещичьих.

7) Необходимо стараться, чтобы крестьяне постепенно делались поземельными собственниками. Для сего следует:

а) сообразить, какие именно способы могут быть предоставлены со стороны правительства для содействия крестьянам к выкуп поземельных их угодий, и

б) определить время прекращения срочно-обязанного положения крестьян.

При сем Государь Император соизволил Высочайше повелеть:

а) чтобы с будущего 1859 года все превышение в доходах с государственных имуществ против настоящего поступало на содействие помещичьим крестьянам к выкупу их угодий;

б) чтобы комиссия сообразила, можно ли прекращение срочнообязанного положения определить так: срочно-обязанное положение прекращается как для мира вообще, так и для крестьянина отдельно, когда они, или целыми обществами, или по одиночке, выкупят у помещика ту землю, которая, вследствие Высочайших рескриптов, будет им определена в пользование, или когда крестьянин выкупит у помещика такие угодья, которые, на основании тех же рескриптов, могут обеспечить ему исправную уплату податей и повинностей.

8) При обнародовании положения постановить, что земли населенные, принадлежащие дворянам, могут приобретаться и впредь, на основании существующих постановлений, лицами всех сословий; если же на земле будут водворены крестьяне, то лица, не имеющие ныне права владеть имениями, могут приобретать покупкою и такие земли, с тем только, чтобы при самой покупке имения, одновременно с совершением купчей, крестьяне, в имении водворенные, получили бы в собственность усадьбы, пахотные земли и прочие угодья sa выкуп, по полюбовному соглашению. При этом обсудить и определить меры, кои должны быть приняты для ограждения крестьян от притеснений со стороны покупщика, особенно при уплате определенного по взаимному соглашению выкупа.

9) Подобные же условия предоставить заключать и самим помещикам, буде пожелают.

10) Мелкопоместным дворянам, кои при освобождении крестьян понесут убытки или расстройство в хозяйстве, оказать некоторое пособие со стороны правительства.

11) При рассмотрении губернских проектов сообразить и определить способы и порядок устройства дворовых людей.

12) Способствовать всеми возможными мерами к ограждению большого сельского хозяйства, но без стеснения личной свободы крестьянина и без нарушения тех прав, кои будут им дарованы, оказывая всемерно покровительство устройству и малых хозяйств, дабы сохранить нашу земледельческую промышленность и устранить всякое опасений в доставлении хлеба, нужного для продовольствия войск и городов и поддержать нашу хлебную торговлю с иностранными государствами. В заключение Государь Император изволил предоставить комиссии, в тех случаях, когда, при исполнении возложенных на нее обязанностей, встретятся вопросы, требующие разъяснения, входить с представлением в Главный Комитет, коему испрашивать на такие вопросы разрешение Его Величества.

Между тем, губернские комитеты усердно работали над порученным им делом, хотя в среде их и обнаружились существе иные разногласия, распространявшиеся на самые коренные начала преобразования. Ясно обозначились при этом три направления: вовсе несочувствующих освобождению, стремившихся осуществить его с соблюдением сословного дворянского интереса и, наконец, желавших уничтожении крепостного права, оставляя без ограждения интересы помещиков. Большинство почти всюду составлялось из сторонников первых двух направлений, по и представители третьего образовали довольно значительное меньшинство. К составу этого меньшинства почти повсеместно принадлежали члены комитетов, не по выбору дворян, а по назначению от правительства. Пререкания между большинством и меньшинством замедлили ход занятий губернских комитетов, из которых большая часть не окончила своих работ в установленный срок. Тем не менее, с конца 1858 года, стали поступать в министерство внутренних дел проекты губернских комитетов, обыкновенно в двух редакциях: большинства и меньшинства. Первым представил свои труды нижегородский комитет, вторым — петербургский, третьим—симбирский.

По рассмотрении их в земском отделе, они были переданы в комиссию при Главном Комитете, в которой разбор их взял на себя Ростовцов. Скоро выяснилось, что такой порядок рассмотрения губернских проектов, при большом их числе — по два, а иногда и по три на каждую губернию, и существенных между ними разногласиях, — превышаешь силы четырех членов комиссии. В министерстве внутренних дел давно было сознано «то неудобство и уже в октябре составлено предположение об учреждении при министерстве двух специальных комиссий: одной — для рассмотрения первой, общей для всех губерний, части крестьянских положений, и другой, для второй части—по разным местностям или полосам.

Генерал-адъютант Ростовцов, со своей стороны, внес в комиссию предположения, сходные с проектом министерства внутренних дел, и лишь дополненные предложением третьей, финансовой комиссии для составления положения о выкупе.

В начале февраля 1859 года, особая комиссия при Главном Комитете, одобрив мысли Ланского и Ростовцова, представила на утверждение Государя заключение свое об учреждении помянутых комиссий, названных редакционными, на что и последовала следующая Высочайшая резолюция: «Исполнить, но с тем, чтобы председательство в редакционных комиссиях было поручено генерал-адъютанту Ростовцову, если он согласится принять эту обязанность на себя». На докладе председателя Главного Комитета князя Орлова о согласии Ростовцова, Государь собственноручно начертал: «Искренно благодарю его, что он принял на себя эту тяжелую обузу. К благородным его чувствам я давно привык. Да поможет ему Бог оправдать мое доверие и мои надежды».

Члены редакционных комиссий разделялись на две категории: одна состояла из чиновников, командированных разными ведомствами, а именно: министерствами внутренних дел, юстиции, государственных имуществ и финансов, а также II Отделением Собственной Его Величества Канцелярии, другую составляли так - называемые «эксперты», из помещиков, большею частью членов губернских комитетов, по выбору председателя.

Среди первой группы выделялись оба «непременные члена»: управляющей делами Главного Комитета Жуковский и управляющий Земских отделом министерства внутренних дел Соловьев, но в особенности Н. А. Милютин, ближайший сотрудник и доверенное лицо Ланского, по ходатайству его, хотя и не без затруднения, в виду известного его либерального образа мыслей, назначенный по увольнении Левшина, исправляющим должность товарища министра внутренних дел.

Николай Милютин принадлежал к кружку молодых чиновников передового направления, заявивших о себе деятельным участием в трудах и занятиях географического общества, председателем которого состоял Великий Князь генерал-адмирал. Тесная дружба связывала его с прочими участниками этого кружка: Головниным, Рейтерном, князем Д. А. Оболенским, А. А. Абазою. Все они горячо сочувствовали делу освобождения, но Милютин, по служебному своему положению, по неограниченному доверию, которое питал к нему Ланской, более других имел возможность воздействовать в смысле своих убеждений на ход и развитие крестьянского вопроса. Великая Княгиня Елена Павловна выражала ему живое сочувствие и оказывала деятельное покровительство.

Со времени возвращения из заграничной поездки, сойдясь с Ланским и действуя в полном с ним согласии, Ростовцов выразил большую предупредительность к товарищу министра внутренних дел, доверив ему указать на тех лиц, которых надлежало пригласить в редакционные комиссии в качестве экспертов, и выбор Николая Милютина естественно пал на его единомышленников, членов меньшинства губернских комитетов, по большей части, не избранных в состав их дворянами, а назначенных от правительства. «Почтеннейший Юрий Фёдорович», писал он самому даровитому из них, Самарину, «в дополнение к официальному поручению, уже отправленному на ваше имя, мне поручено обратить к вам дружеское воззвание и от себя. С радостью исполняю это поручение, в надежде, что вы не отклоните от себя тяжелой, по приятной обязанности довершить великое дело, которому мы издавна

 

 

Внимание, статья находится в разработке ...

Открытие памятника императору Александру II в праздник
Воздвижения Креста Господня.
Костромская губерния, село Наволоки. (14) 27 сентября 1911 г. 

Линкор «Император Александр II».
Спущен на воду в 1887 г., списан в 1922 г.; На якоре с шлюпками

	Мундир генеральский, принадлежавший Александру II. Россия, 1855 г. Сукно, шелк, томпак, металлическая нить, металлический шнур, медь, картон, парча, канитель, вышивка, штамповка, серебрение, золочение, плетение, дл. мундира 95, дл. аксельбанта 110,5 см.
	Каска от коронационной формы императора Александра II. Россия, 1856

Император Александр II был награжден иностранными орденами:

• Орден Восходящего Солнца (Япония)
• Орден Льва и Солнца (Персия)

	Орден и звезда Меджидие I степени (Турция)	Орден Османской империи учредил в 1852 году султан Абдул-Меджид I.
	Орден Османие (Турция)	Учрежден 9 декабря 1861 г. султаном Абдул-Азис-ханом (Абдул-Азизом, Абд ал-Азизом)

1. Орден Св. Карла (Монако)
2. Орден Такова I степени (Сербия)
3. Золотая медаль «За военное отличие» (Румыния)
4. Крест «За военное достоинство» (Румыния)
5. Орден Румынской Звезды I степени (Румыния)
6. Орден Св. Константина (Парма, Италия)
7. Орден Золотого Льва (Нассау)
8. Орден Орла I степени (Мексика) — 1866 г.
9. Орден Фамильный «За достоинство» I степени (Саксен-Альтенбург)
10. Орден «За военное отличие» (Мекленбург-Шверин)
11. Орден Вендской Короны (Мекленбург-Шверин)
12. Орден Белого Сокола I степени (Саксен-Веймар)
13. Орден Церингенского Льва (Баден)
14. Орден Верности (Баден)
15. Орден Гессенского Льва (Гессен-Кассель)
16. Орден «За военное отличие» (Гессен)
17. Орден Филиппа Великодушного I степени (Гессен)
18. Орден Людвига I степени (Гессен)
19. Орден Императора Дон Педро I (Бразилия)
20. Орден Южного Креста I степени (Бразилия)
21. Орден Св.Якова (Португалия)
22. Орден Св. Бенедикта Авизского (Португалия)
23. Орден Христа (Португалия)
24. Орден Св. Георгия (Ганновер)
25. Орден Гвельфов (Ганновер)
26. Орден Спасителя I степени (Греция)
27. Орден Св. Фердинанда (Неаполь)
28. Орден Леопольда I степени (Бельгия)
29. Орден Нидерландского Льва I степени (Нидерланды)
30. Орден Вильгельма, Большой крест (Нидерланды)
31. Орден Зеленой Короны (Саксония)
32. Орден Короны I степени (Вюртемберг)
33. Орден «За военное достоинство» (Вюртемберг)
34. Орден Св. Губерта (Бавария)
35. Орден Слона (Дания) — 1826 г.
36. Орден Серафимов (Швеция) — 6 марта 1826 г.
37. Орден Благовещения (Италия)
38. Орден Золотого Руна (Испания) — 1826 г.
39. Орден Св. Духа (Франция)
40. Орден Почетного Легиона (Франция)
41. Орден Подвязки (Великобритания) — 1867 г.
42. Бронзовая медаль Дома Гогенцоллернов за 1848 и 1849 г. (Пруссия)
43. За XXV лет службы золотой крест Дома Гогенцоллернов I степени (Пруссия)
44. Золотая медаль в память 50-летнего юбилея бракосочетания их императорских и королевских величеств (Пруссия)
45. Золотая медаль в память 1813, 1814 и 1815 гг. (Пруссия)
46. Орден Черного Орла (Пруссия) — 1818 г.
47. Орден Pour le Merite (Пруссия)
48. Бронзовая военная медаль (Австрия)
49. Золотой крест за XXV лет службы (Австрия)
50. Орден Марии-Терезии (Австрия)
51. Орден Св. Стефана I степени (Австрия)
52. Орден Белого Орла (Царство Польское) — 24 мая 1829 г.

	Торжественный въезд Их Императорских Величеств в Москву перед Священным коронованием 17 августа 1859 г.	Г.П. Виллевальде. МЗ "Царское село"
	Москва. Въезд коронационной процессии в Спасские ворота Кремля 17 августа 1856 года во время коронации императора Александра II	Василий Семенович Садовников Дата создания: 1856 Местонахождение: Государственный музей истории Санкт-Петербурга, Санкт-Петербург
	Народный праздник на Ходынском поле в Москве по случаю священного коронования императора Александра II	Михаил Александрович Зичи Дата создания: XIX век Местонахождение: У Леонида Легеева (коллекционер)
	Священнейшее миропомазание государя Императора Александра II во время его коронования в Успенском соборе Московского Кремля 26 августа 1856 года.	ТИММ Василий (Вильгельм, Георг Вильгельм) Федорович(Фридрихович). Холст, масло.
	Портрет Александра II. 1856.	БОТМАН Егор Иванович. Холст, масло. 265x172 см. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург.
	Портрет Императора Александра II.	СВЕРЧКОВ Николай Егорович(Георгиевич). Холст, масло. 213x140 см. Музей-усадьба "Останкино", Москва.
	Портрет Александра II.	СВЕРЧКОВ Николай Егорович. Холст, масло. Нижегородский художественный музей, Нижний Новгород.
	Катание в коляске (Александр II с детьми).	СВЕРЧКОВ Николай Егорович(Георгиевич). Холст, масло. Ярославский художественный музей, Ярославль.
	Император Александр II Освободитель. 1868.	ЛАВРОВ Николай Андреевич. Холст, масло. Артиллерийский музей, Санкт-Петербург.
	Портрет Императора Александра II Освободителя. 1874 г. Император изображен со звездой ордена Св. Андрея Первозванного, со звездой ордена Св. Георгия I ст., со звездой, знаком и лентой ордена Св. Владимира I ст., со знаком ордена Военных заслуг (Пруссия), с орденской колодкой и знаком отличия беспорочной службы за 20 лет.	Худ. Тюрин И.А. Музей-Заповедник "Царское село".
	Портрет Александра II. 1881.	МАКОВСКИЙ Константин Егорович. Холст, масло. 163,5x108 см. Государственная Третьяковская галерея, Москва.
	Портрет Александра II. Вторая половина 19 в.	Борель, Петр Федорович. Эрмитаж
	Портрет Александра II на смертном одре. 1881.	МАКОВСКИЙ Константин Егорович. Холст, масло. 61x85,5 см. Государственная Третьяковская галерея, Москва.
	Памятник Императору Александру II в г. Самаре.	Открытка конца XIX -начала XX века.
	Фото Александра II.	Дата: 1865 - 1870 Жанр: Портрет, групповой портрет Место хранения: Российская национальная библиотека Место съемки: Санкт-петербургская губерния Фотограф: Левицкий, Сергей Львович (1819 - 1898).
	Император Александр II со своей охраной при осаде Плевны. Болгария. Османская империя, 1877 г.
Памятники Государю Императору Александру II Освободителю:
	Временный памятник на месте гибели императора Александра II. Санкт-Петербург. 1881 г.
	Памятник императору Александру II в селе Людиново, Калужская губерния. Уничтожен после Октябрьского переворота.
	Памятник императору Александру II в Нижнем Новгороде в начале ХХ века. После большевистского переворота памятник императору был уничтожен.