VI. Государственная и военная деятельность Цесаревича. 1841-1855.

Со вступлением в супружество для Александра Николаевича начались годы безмятежного семейного счастия. Обычный домашний кружок Великого князя образовали, кроме членов Императорской семьи, лица, составлявшие его свиту. Двором Наследника, до самого вступления его на престол, управлял гофмаршал Олсуфьев; гофмейстериною Цесаревны была статс-дама княгиня Салтыкова. Канцелярией Цесаревича заведывал, до производства в генерал-лейтенанты, С. А. Юрьевич, сдавший эту должность в 1848 году наиболее приближенному из адъютантов его высочества, графу А. В. Адлербергу. Другое, пользовавшееся расположением Наследника, лицо, И. М. Толстой продолжал управлять шталмейстерскою частью. К прежним адъютантам, князю А. И. Барятинскому, Граве, Назимову, Виельгорскому, Паткулю, Мердеру, частью присоединились, частью заменили их по мере назначения на высшие должности или выхода в отставку, Головин, Дюгамель, граф И. К. Ламберт, князь В. Д. Барятинский, Слепцов, Пейкер, князь Б. Д. Голицын. Секретарем Цесаревны состоял Лабенский; старик Жилль носил звание библиотекаря; наконец, Жуковский, хотя и переселившийся заграницу и там женившийся, до самой смерти числился «состоящим при особе» Наследника. На собраниях запросто у молодой четы, происходивших почти ежедневно, зимою — в Зимнем дворце, летом — в Царскосельском Александровском дворце или на Петергофской ферме, царили веселость и непринужденность; занимались чтением, музыкой, игрою в вист; августейшие хозяин и хозяйка очаровывали гостей своею приветливостью и полною участия к ним благосклонностью. Все принадлежавшие к их Двору как бы входили в состав их собственной семьи.

Господь благословил союз Александра Николаевича и Марии Александровны. Только старшая их дочь, Александра, скончалась в младенческом возрасте, к безутешной горести родителей, но четыре сына и вторая дочь, родившиеся до воцарения, росли, развивались и расцветали под попечительным взором нежно любивших их матери и отца. Появление на свет каждого из детей служило поводом к щедрым подаяниям неимущим. Император Николай сам был крестным отцом всех своих внуков, детей старшего сына; кроме него, были восприемниками: Николая Александровича — великий герцог Гессенский, королева Нидерландская Анна Павловна и Великая Княжна Ольга Николаевна; Александра Александровича — великий герцог Гессенский, Великая Княгиня Елена Павловна, Великая Княжна Ольга Николаевна, Великая Княгиня Мария Павловна и наследная великая герцогиня Гессенская; Владимира Александровича — Великий Князь Михаил Павлович, великий герцог Гессенский, наследный великий герцог Гессенский, Великие Княгини Мария Николаевна и Мария Павловна и принцесса Елисавета Гессенская; Алексея Александровича — Великий Князь Константин Николаевич, принц Карл Гессенский, Великие Княгини Мария Николаевна, Ольга Николаевна и Мария Павловна; Марии Александровны — принц Александр Гессенский и Великие Княгини Мария Николаевна и Мария Павловна. Новорожденные Великие Князья тотчас же зачислялись в ряды армии, шефами полков.

Воспитание детей было предметом особливой заботливости Цесаревича и Цесаревны. Первоначальный уход за ними под руководством, сперва надзирательницы С. Я. Цоггенполь, а потом наставницы В. Н. Скрыпицыной, поручень был англичанкам г-жам Юз, Ишервуд и Стуттон, а с 1848 года к молодым Великим Князьям назначен воспитателем генерал-майор Н. В. Зиновьев, которому впоследствии приданы два помощника, полковники Гогель и Казнаков. С военною службою осваивались они с детства в рядах сверстников, воспитанников 1-го кадетского корпуса, на тех же основаниях, которые приняты были для военного образования их отца.

Обычное летнее пребывание Наследника и его супруги в Царском Селе и Петергофе время от времени прерывалось путешествиями за границу. Поздней осенью 1843 года, их высочества совершили поездку в чужие края, продолжавшуюся семь недель — с 9-го ноября по 30-го декабря — и посетили при этом родственные дворы: прусский, веймарский и лармштадтский. В следующем году, целью заграничного путешествия, состоявшегося весною — с 2-го марта по 17-е апреля, — было шестинедельное пребывание в Дармштадте, в семье Цесаревны. В 1846 году Наследник съездил на несколько дней в Вену по приглашению Императора австрийского, а в 1847 году сопровождал Цесаревну в Дармштадт, и оттуда на воды в Киссинген, после чего посетил вместе с нею Великую Княгиню Ольгу Николаевну в Штутгарте. Оставив её высочество в Югенгейме, он в сентябре вернулся в Россию для участия в Высочайших смотрах, произведённых войскам, расположенным в юго-западном крае. Но уже в конце того же месяца Наследник отправился с Государем в Варшаву для встречи Цесаревны, возвращавшейся из-за границы, в сопровождении принцессы Александры Саксен-Альтеибургской, нареченной невесты Великого князя Константина Николаевича.

С каждым годом досуги Цесаревича совращались и время его все более и более поглощалось обширною и разнообразною государственною деятельностью.

Еще до женитьбы (16-го января 1841 г.) вступил он, с Высочайшего разрешения, в действительное отправление обязанностей своих по званию канцлера Александровского университета в Финляндии; в самый день бракосочетания (16-го апреля 1841 г.) Государь назначил его членом Государственного Совета, а в продолжение следующих двух лет членом и прочих высших правительственных учреждению Империи, а именно: Финансового Комитета (6-го декабря 1841 г.), Комитета Министров (20-го января 1842 г.) и Кавказского Комитета (30-го августа 1842 г.)Сверх того, Цесаревич участвовал в трудах Комитетов, учрежденных по двум капитальным государственным сооружениям николаевского царствования: постоянного моста чрез Неву и С.-Петербургско-Московской железной дороги, состоя в первом из в их членом, а во втором — председателем. Ему же поручил Император Николай председательство в секретных комитетах, собиравшихся дважды для решения частных вопросов, касавшихся улучшения участи крепостных крестьян: первого — в 1846 году, и второго — в 1848-м. Заключение последнего Комитета об изыскании способов наблюдения за помещиками, чтобы они не превышали власти, предоставленной им законом, и об ограждении в предложенном новом гражданском уложении движимого имущества крестьян от несправедливых притязаний помещиков, удостоилось Высочайшего утверждения. Что же касается до упразднения крепостного права, то Комитет полагал ослаблять его силу рядом постепенных мер, каковы, например, определение повинностей крестьян посредством инвентарей и предоставление им права жалобы на помещиков.

Отправляясь в 1842 году в инспекционную поездку по Южной и Западной России, продолжавшуюся немного более месяца (с 1-го сентября по 6-е октября), Император Николай впервые возложил на Наследника, на время своего отсутствия из столицы, «решение дел Комитета гг. Министров и Государственного Совета, равно как по всем Министерствам и Главным Управлениям отдельными частями». С тех пор, обязанность эта падала на Цесаревича каждый раз, когда Государь отлучался из Петербурга в путешествие, как внутри России, так и по чужим краям. По возвращении Императора Николая из продолжительной поездки в Италию (с 24-го сентября по 30-е декабря 1845 года) его Величество, в первый день нового 1846 года, удостоил Цесаревича следующею достопамятною грамотою: «Отъезжая за границу для сопутствования Государыне Императрице, родительнице вашей, поручил я вам управление большого числа дел государственных, в том полном убеждении, что вы, постигая мою цель, мое к вам доверие, покажете России, что вы достойны вашего высокого звания. Возвратясь ныне, по благословению Божию, удостоверился я, что надежды мои увенчались к утешению родительского моего, нежно вас любящего сердца. В вящшее доказательство моего удовольствия, жалуем вас кавалером ордена св. Равноапостольного Великого князя Владимира 1-й степени, коего надпись: польза, честь и слава, укажет и впредь вам, на что Промысл Всевышнего вас призывает для России».

Военные занятия Цесаревича шли своим чередом и каждое лето, в Красносельском лагере, он постепенно исправлял начальственные должности по разным родам оружия, в 1841 и 1842 годах командуя 2-ю гвардейскою пехотною дивизиею, а в 1843—2-ю легкою гвардейскою, кавалерийскою. В начале следующего 1844 года назначен он командующим, a вскоре утвержден командиром всей гвардейской пехоты. Независимо от исполнения этой должности, Государь неоднократно брал его с собою или посылал одного производить смотры различным частям войск или военным учреждениям, расположенным во всех концах России. В 1841 году Цесаревич участвовал в Москве в маневрах 6-го пехотного корпуса, делал ученье и смотр 1-му Московскому кадетскому корпусу, 2-му учебному карабинерному полку и 1-й бригаде 7-й легкой кавалерийской дивизии, с 7-ю конно-артиллерийскою бригадою; в 1842 году обозревал крепость и порт в Свеаборге, а в Фридрисгаме — Финляндский кадетский корпус; в 1845 году сопровождал Императора на кавалерийские маневры в Елисаветград и Чугуев и присутствовал при Высочайших смотрах Черноморскому флоту в Николаеве и Севастополе, а на возвратном пути из Крыма производил смотр собранных в Орле, Туле и Москве бессрочно-отпускным нижним чинам, а также войскам 6-го пехотного корпуса, 16-йартиллерийской бригаде, 2-му учебному карабинерному полку и Тульскому и Орловскому гарнизонным баталионам; в 1847 году прибыл нарочно из-за границы для нахождения при высочайшем смотре 4 го пехотного корпуса в г. Виннице. 17-го апреля 1843 года Цесаревич назначен генерал адъютантом, а того же числа 1846 года произведен в полные генералы.

Столь бурный на всем пространстве Западной Европы 1848-й год прошёл для России мирно и спокойно. Александр Николаевич признавал, однако, необходимость строгих предупредительных мер, принятых Императором Николаем относительно высших учебных заведений для ограждения их от революционной заразы. «Место, которое вы будете занимать — писал он бывшему адъютанту своему Назимову, по случаю назначения его попечителем Московского учебного округа взамен подавшего в отставку графа С. Г. Строганова— «весьма важно, в особенности в наше время, где молодежь воображает, что она умнее всех и что все должно делаться как ей хочется, чему, к несчастию, мы видим столько примеров заграницею; к этому и гг. профессора команда не легкая. Надзор за ними и самый бдительный необходим. Да внушит вам Господь Бог силу и уменье исполнить новые обязанности, на вас возлагаемые, с успехом, т.-е. к полному удовольствию Государя... Перекрестясь, принимайтесь смело за дело».

В том же году, другого рода зараза произвела у нас несравненно большие опустошения: то была азиатская холера, свирепствовавшая в Петербурге и в расположенных!» в этой столице и её окрестностях войсках. Великий Князь Михаил Павлович, бывший главнокомандующий гвардейским и гренадерским корпусами, в приказе по этим корпусам счел долгом выразить его высочеству командиру гвардейской пехоты душевную благодарность «за истинно отеческое попечение и неустанную заботливость о сохранении здоровья нижних чинов в это тяжелое время». Из прочих происшествий за помянутый год должно отметить зачисление Наследника в Лейб-Гвардии Финский саперный баталион, равно как и то, что на маневрах в Красном Селе его высочество командовал одним из действующих отрядов — северным.

В следующем 1849 году, весною, Цесаревич и Цесаревна сопровождали Государя и Императрицу в Москву на торжество открытия вновь отстроенного Большого Кремлевского дворца, и возвратились в Петербург ко дню рождения Наследника, получившего в этот день знак отличия беспорочной службы за XV лет. Два месяца спустя, их постигло тяжкое горе: кончина любимой старшей дочери, Великой Княжны Александры Александров вы.

Удар этот так сильно подействовал на здоровье Цесаревны, что, по совету врачей, Цесаревич отвез супругу и детей в Ревель, где они должны были пользоваться морскими купаньями, но сам он остался там с ними не более недели. Император австрийский воззвал о помощи к своему могущественному союзнику, русскому Императору, для усмирения восстания мадьяр, и гвардия выступила в заграничный поход.

По этому случаю Цесаревичу было присвоено звание командира гвардейского пехотного корпуса.

Из Ревеля, 10-го июня, он выехал к вверенным ему войскам, находившимся уже в походе, и, осмотрев их по пути в Риге, Вильне, Гродне и Белостоке, прибыл в Варшаву, откуда Император Николай руководил движениями своей армии, переступившей за Карпаты. Наследник оставался при отце все лето, до того достопамятного дня, когда предвидимого Гёргеем венгерская армия положила в Виллагоше оружие пред фельдмаршалом князем Варшавским. По получении о том известия, Государь отправил, 2-го августа, старшего сына в Вену, с гласным поручением поздравить императора Франца-Иосифа с благополучным концом мятежа, но в действительности, Наследнику было доверено испросить помилование мятежным венгерским генералам, сдавшимся русским войскам. Австрийский император с величайшею предупредительностью и почетом принял августейшего посланца, назначил его шефом 7-го легкого конная—впоследствии 11-го уланского — полка и, уступая его настояниям, даровал жизнь Гёргею.

Тотчас по возвращении в Варшаву, 13-го августа, Александр Николаевич, по случаю болезни Великого князя Михаила Павловича, занемогшего холерою, «как старший в чине», временно вступил в командование гвардейским и гренадерским корпусами, a после кончины дяди заместил его в звании командующая этими корпусами, а также начальника военно-учебных заведений и главного попечителя Чесменской военной богадельни.

Из полков, в коих покойный Великий Князь состоял шефом и которые Император Николай распределил между разными членами царственной семьи, на долю Цесаревича достался Лейб-Гвардии уланский полк и, кроме того, он зачислен Лейб-Гвардии 1-й артиллерийской бригады в батарейную батарею имени Великого князя Михаила Павловича и назначен на его место председателем комитетов: для составления воинского пехотной службы устава и описания обмундирования и вооружения войск российской армии.

С этого времени труды и попечения Наследника разделяются между двумя Главными из порученных ему частей: войсками гвардии и гренадерского корпуса и военно-учебными заведениями. В заведывании как теми, так и другими, он, как сам выражался, являлся продолжателем бывшего их начальника, Великого князя Михаила Павловича, которого называл своим руководителем и другом. Отсылая для хранения в гвардейский штаб завещанную гвардии покойным Beликим Князем бриллиантовую шпагу, некогда полученную им за польскую войну 1830—1831 годов, Цесаревич, в приказе по гвардейскому и гренадерскому корпусам, приглашал войска соединить чувства душевной благодарности к почившему незабвенному начальнику с молитвой к Богу об упокоении души его. «Сохраним навсегда память о нем», заключил он, «и да будет она указателем, как сам он был примером и любви, и преданности к Богу и Государю и к точному исполнению долга службы». Тоже уважение к памяти августейшего предместника выразил Цесаревич и в приказе, отданном при вступлении в должность главного начальника военно-учебных заведений, принадлежность к которым, заявлял он, тем для пего отраднее, что в их рядах сам он начал службу. «Главнейшею целью всех моих забот», говорится далее в том же приказе, «будет сберечь все, сделанное трудами и любовью его высочества для блага заведений, и сохранить заведения в том же превосходном состоянии, в каком Они отцом их и благодетелем оставлены мне, как бы в залог его ко мне дружбы и милости. Я уверен, что все чины военно-учебных заведений свято сохранять в душе своей благодарную память о почившем и также свято будут исполнять все благотворный указания его, как исполняли их при нем. Надеюсь, что воспитанники не только в заведении, но и за его порогом будут стараться службою и всею своею жизнью отплатить своему почившему отцу за неограниченную его к ним любовь». Приказ этот велено было прочесть в сборе всех воспитателей и воспитанников, перед панихидою «об упокоении великой души благодетеля военно-учебных заведений.

Наследник сохранил при себе ближайших сотрудников Великого князя Михаила Павловича, генералов Витовтова и Ростовцева, в звании начальников штаба, первого — по гвардейскому и гренадерскому корпусам, второго—по военно-учебным заведениям. Особым высочайшим повелением ему подчинены на общем основании специальные военные училища: главное инженерное и Михайловское артиллерийское, а с 1854 года — и академия Генеральная Штаба.

Что строгое сохранение направления, установленная Михаилом Павловичем, как в командовании гвардией и гренадерами, так и в деле военного воспитания юношества вполне отвечало видам и намерениям самого Императора Николая, явствует из похвал его Цесаревичу в первый же год начальствования этими частями. После обычного лагерного сбора в Красном Селе, летом 1850 года, Государь почтил Наследника рескриптом, в котором выразил удовольствие за то, что возвратившиеся из похода гвардейские полки, равно как и гренадерский корпус, находятся в том же отличнейшем устройстве до коего доведены заботами их бывшего незабвенного начальника, по всем частям военного образования. «Относя сие, продолжал Император, «к примерной и неусыпной заботливости вашего высочества, в особенности же к постоянному стремлению вашему исполнять все желания мои, я поспешаю изъявить вам мою живейшую признательность и сердечную благодарность за ваши труды, всегда радостные моему сердцу. В другом рескрипте Государь изъявил такое же удовольствие по поводу отличного состояния военно-учебных заведений.

Провозгласив главною целью военного воспитания, при необходимом образовании, учебном и фрунтовом, развитие в юношах чистых правил нравственности, высокого чувства чести и непоколебимой любви и преданности к Престолу и отечеству, его Величество горячо благодарил сына, «за родительское попечете о юношестве ему вверенном, за христианское просвещение и истинно русское воспитание его».

Весною 1850 года, Цесаревич сопутствовал Государю в его поездке по России для осмотра крепостей и войск, расположенных в Царстве Польском и в Западном крае; летом руководил лагерным сбором кадет в Петергофе и гвардии в Красном Селе, а осенью, после посещения кадетских корпусов в Полоцк., Бресте и Полтаве и смотров 4-му пехотному корпусу в Луцке и 2 й резервной кавалерийской дивизии в Елисаветграде, предпринял путешествие на Кавказ и в Закавказье.

То было триумфальное шествие, непрерывный ряд торжеств и ликований на пути царского первенца, впервые посещавшего благословенный край, утвержденный за Россией блестящими победами русского оружия, упорною борьбой русского солдата с отстаивавшими свою независимость дикими, но храбрыми горцами.

Сев в Севастополе на пароход «Владимир», Цесаревич высадился на берег в Тамани 14-го сентября и чрез Екатеринодар, Ставрополь, Кисловодске, Пятигорск и Большую Кабарду, 24-го прибыл во Владикавказ. На границе Кавказа встретил его наместник князь Воронцов.

На следующий день Наследник двинулся в дальнейший путь. «Всюду», рассказывает очевидец, «расположенные по дороге войска кричали «ура!» форты салютовали пушечными выстрелами и тьмы туземных всадников гарцевали вокруг его экипажа, издавая радостные крики и стреляя из ружей. Все они были в блестящих нарядах: сотни стальных кольчуг и щитов, луков и стрел в богатых колчанах, золотое шитье, галуны — все это блестело на солнце. Под железными шлемами с длинными сетками, мужественные лица дышали восторгом. Въезд Великого князя в Тифлис явился настоящим триумфом. Все население города высыпало ему навстречу, с туземными музыкантами и песенниками, и вся эта пестрая толпа теснилась к нему, размахивая зелеными ветвями и флагами. Почетная стража из двухсот всадников, принадлежащих к знатнейших местным княжеским родам, молодые красавцы в их живописном костюме из бархата и Кашмира, с одеждою, оружием, убранством чистокровных коней, блестящими золотом, драгоценными камнями и шитьем, ехали впереди Великого князя, всюду сопровождая, его и содержали караул во дворце».

На другой день по приезде в Тифлис, 26-го сентября, Наследник принял экзарха Грузии, персидского принца Бехмев-Мирзу, всех военных и гражданских властей и затем посетил, подробно осматривая их, гимназию, казармы и школу военных воспитанников кавказского саперного баталиона, школу кавказских межевщиков, женское учебное заведение св. Нины, строившийся театр, больницу и института благородных девиц.

За обедом у наместника, в ответ на тост князя Воронцова за Императора, Императрицу и дорогого желанного гостя, Цесаревича, Александр Николаевич пил здоровье «храбрых воинов Кавказа» и гостеприимных хозяина и хозяйки. На бале, следовавшем за обедом, его высочество заинтересовали национальные танцы, лезгинка и абхазка, исполненные молодыми людьми знатнейших семей Грузии.

Утро следующего дна было посвящено ученью и разводу сводно-учебного баталиона и осмотру каменного моста на Куре, а также военного госпиталя. Вечером Наследник принял бал, данный в честь его грузинским дворянством.

Адъютант князя Воронцова, князь Эмиль Витгеиштейн сравнивает его со сказкою из «Тысячи и одной ночи», по ослепительной роскоши и своеобразному изяществу, свойственным одной только Азии. Не менее роскошен и своеобразен был ночной праздник, данный купечеством на третий день пребывания Наследника в Тифлисе.

29-го сентября Цесаревич оставил гостеприимный Тифлис, вполне довольный приемом, сам очаровав всех и каждого в древней столице Грузии. В дальнейшем следовании по Закавказью, Александр Николаевич почтил посещением именитейших из местных вельмож в их поместьях, а в Кутаисе принимал владетелей Абхазии, Мингрелии и Сванетии.

Перевалив чрез Сурам, он осмотрел Ахалцых, укрепления которого показывал ему участвовавший во взятии этой крепости генерал, князь Бебутов; доехав до крайнего пограничного пункта в Александрополе, остановился в Эчмиадзине, где встречен был с подобающими почестями патриархом—католикосом всех армян и в Эривани принимал Азисхана, чрезвычайного посла, приветствовавшего его от имени шаха персидского.

Затем Цесаревич направился, чрез Елисаветполь и Шемаху, в Баку и, следуя вдоль берега Каспийского моря, проехал, чрез Дербент, и тогда, незамиренный еще Дагестан на левый фланг Кавказской линии. Там довелось ему быть свидетелем и участником боевой схватки с чеченцами.

26-го октября Наследник отправился из Воздвиженской крепости в Ачхай, в сопровождении наместника князя Воронцова и под прикрытием отряда, состоявшего из пехоты, нескольких сотен казаков с артиллерией, а также туземной милиции и толпы мирных чеченцев. По обыкновению, его высочество ехал верхом с авангардом. Между реками Рошня и Валериком он заметил показавшуюся за левою цепью под Черными горами партию неприятеля и тотчас поскакал к ней, увлекая за собою всю свиту, генералов отряда и несколько казаков и туземцев.

Чеченцы, выстрелив по нем, бросились бежать, но были преследуемы казаками и мирными чеченцами, а между тем, конвой Наследника из линейных казаков и азиатов заехал им в тыл. В происшедшей схватке, начальник партии, оруженосец наиба Самбдулы был убит; труп его остался в руках казаков, и оружие тут же поднесено Наследнику.

Донося об этом происшествии Государю, князь Воронцов свидетельствовал, что он не мог без страха видеть, с какою быстротою и смелостью Цесаревич бросился за цепь, на большое расстояние от дороги, чрез перелесье, тем более что не все из свиты могли поспеть за его кровным конем. Не ожидая встречи с неприятелем, старик Воронцов, страдавший от сильного кашля, ехал в коляске. Увидав движение, он вскочил на коня, и, как сам выражается в донесении, с трудом мог доехать до его высочества, и то лишь тогда, когда он остановился в трех верстах от дороги, и когда дело было уже кончено. «Беспокойство мое», продолжает наместник, «обратилось в истинную радость, когда я увидел, что обожаемому нашему Наследнику удалось присутствовать хотя в небольшом, но настоящем военном деле, совершенно в нашу пользу окончившемся; что Наследник лично видел ловкость и самоотвержение не только казаков, но даже и мирных чеченцев, которые с ним поскакали; но что еще важнее и для пас драгоценнее, это то, что не только все войска, составлявшие отряд, почти все генералы кавказской армии, но и огромное количество милиции разных племен, между коими многие не более как три недели тому назад перешли из немирных в мирные, были лично свидетелями истинно военного духа и благородного, можно даже сказать излишнего порыва в знаменитой груди Наследника российского Престола».

донесение

свое князь Воронцов заключил просьбой осчастливить его и весь кавказский корпус «украшением достойной груди его императорского высочества знаком ордена храбрых». — «Эта милость будет справедлива, писал он. «Умоляю ваше императорское Величество не отказать мне в этом представлении. Крест св. Георгия 4-й степени будет не только справедливою наградою Государю Наследнику, но будет сочтен драгоценною наградою для всего кавказская корпуса и будет с восторгом принят всеми здешними войсками».

Император Николай уважил ходатайство престарелого вождя и 10-го ноября пожаловал Цесаревичу георгиевский крест 4-й степени. Три дня спустя новопожалованный кавалер был уже в Царском Селе, в объятиях родителей, и 26-го ноября участвовал в орденском праздник св. Георгия. Тогда же Государь назначил его шефом Эриванского карабинерная полка, а король Виртембергский украсил грудь его орденом за военные достоинства, 3-й степени.

Вскоре по возвращении с Кавказа, Александру Николаевичу пришлось принять решающее участие в важном государственном деле: занятии устьев Амура. Действуя по указаниям генерал губернатора Восточной Сибири, Н. Н. Муравьева, командированный им летом 1850 года в залив Счастья капитан Невельской, не ограничился заложением на одном из островов этого залива Петровского зимовья, но в 25-ти верстах от устья Амура, 6-го августа, поднял русский военный флаг и, приняв окрестных гиляков под защиту и покровительство России, основал Николаевский пост — нынешний Николаевск — в котором оставил шесть человек из своих гребцов. Муравьев сам прибыл в Петербург, чтобы исходатайствовать высочайшее утверждение этой меры, но в Комитете, составленном из государственного канцлера графа Нессельроде, министров: военного — князя Чернышева, финансов—Вронченко, внутренних дел — графа Перовская, генерал-адъютантов князя Меншикова и графа Берга и товарища министра иностранных дел Сенявина, с участием генерал губернатора Восточной Сибири, постановлено, по настоянию канцлера, не занимать устьев Амура, дабы не вызвать столкновения с китайским правительством. Муравьев подал отдельное мнение, противоположное решению Комитета, в котором доказывал несомненную выгоду для государства от завладения этим краем и необходимость предупредить захват его англичанами. Ознакомясь с доводами Муравьева, Император Николай приказал вновь собраться тому же Комитету, но под председательством Цесаревича. Александр Николаевич призвал к себе генерал-губернатора для объяснений и, приняв от него записку, подробно излагавшую его взгляд, не только сам разделил его мнение, но в заседании 15-го января 1851 года увлек своим примером и убеждением князя Меншикова и графов Перовская и Берга. Таким образом, Нессельроде, Чернышев, Вронченко и Сенявин остались в меньшинстве, а по докладе Государю о разногласии членов Комитета, его Величество повелел: основанный капитаном Невельским военный пост в устье Амура сохранить, усилив его содействием одного морского судна в летнее время. Так, благодаря личному вмешательству в дело Александра Николаевича, положено начало распространению владычества России на обширный Приамурский край, окончательно утвержденный за нею семь лет спустя, в собственное его царствование.

После продолжительной отлучки, вступив снова в командование гвардейскими гренадерским корпусами и в исправление должности главного начальника военно-учебных заведений, Наследник всю свою заботливость посвятил этим двум частям и доведению их до возможная совершенства. Летом 1851 года, как и в предыдущие годы, его время было распределено между кадетским лагерем в Петергофе и гвардейским — в Красном Селе. Успех увенчал его усилия, как можно заключить из двух высочайших рескриптов, полученных им по окончании лагерная сбора. В первом император Николай, прилежно следивший за летними занятиями гвардии и гренадер в лагерном их расположении, на ученьях, маневрах, биваках, признавал, что войска эти доведены до примерного во всех отношениях благоустройства. «Вообще родительскому моему сердцу», так заключался рескрипт, «отрадно видеть, до какой степени вы постигли звание военачальника, и я за ваши неусыпные заботы о войске, столь искренно мною любимом, благодарю вас от всей полноты души». Во втором рескрипте Государь благодарил Цесаревича за превосходное состояние военно-учебных заведений, в котором он удостоверился лично во время-лагерной их стоянки в Петергофе. «Что же касается до учебного образования», присовокуплял Император, «то я остаюсь несомненно уверен, что постоянное и непосредственное наблюдете вашего высочества за этою частью, принесет особенную пользу и послужить как надежнейшим ручательством усердия преподавателей, так и лучшим поощрением к успехам воспитанников».

Тотчас по распущении лагерей состоялось торжество открытия железного пути, соединившего обе столицы Империи. 19-го августа, в три с половиною часа утра, Государь и Государыня в сопровождении Цесаревича и Цесаревны и двух старших их сыновей, Великих Князей Николая и Александра Александровичей, выехали из Петербурга и в тот же день, в одиннадцать часов вечера, благополучно прибыли в Москву. Царская семья около педели оставалась в первопрестольной столице, чем и воспользовался Александр Николаевич для осмотра соседних кадетских корпусов в Туле, Орле и Тамбове.

С наступлением весны 1852 года, Наследник возобновил свои поездки для обозрения вверенных ему войск и учреждений. В Новгородских округах пехотных солдат осмотрел он 2-ю легкую гвардейскую кавалерийскую дивизию и Аракчеевский кадетский корпус, в Княжом Дворе — гренадерский корпус, в Твери — 7-ю легкую кавалерийскую дивизию.

По окончании лагерного сбора в Петергофе и Красном Селе, Цесаревич снова получил два благодарственные рескрипта. В одном Государь хвалил примерный порядок, с коим гвардия и гренадеры отправляют внутреннюю службу, и неутомимое усердие, одушевляющее всех чинов «сего избранного войска»; в другом — выражал признательность сыну за размножение рассадников образования русского дворянства в духе христианской нравственности и доблести воинской. «Юноши, предназначенные на благородное поприще защитников отечества», писал Император, «находя под кровом сих заведений родительскую о них заботливость, приобретают, с основательными в науках познаниями, навык к строгому исполнению предстоящих им на службе обязанностей и поступают в ряды войск со всеми условиями, коих я требую от моих офицеров. Образованием сих молодых людей, семейства их и общее наше семейство—армия непосредственно обязаны вашим неусыпным трудам и просвещенной попечительное».

После всех этих трудов Цесаревичу нужен был отдых, и 15-го августа он отправился с Цесаревною в путешествие по чужим краям. Отплыв на пароходе в Штеттин, он, чрез Берлин и Веймар, отвез супругу в Дармштадт и, оставив ее там в кругу родительской семьи, сам поехал присутствовать на маневрах, сначала прусского гвардейского корпуса в окрестностях Берлина, а потом австрийских войск в местечке Палота, близ Пешта. По возвращении в Дармштадт, Наследник вместе с Цесаревною навестил в Штутгарте Великую Княгиню Ольгу Николаевну, провел две недели в Дармштадте, откуда чрез Штутгарта, Боденское озеро, Шплюген, Венецию и Триест их высочества прибыли в Вену.

В австрийской столице провели они два дня и 7-го ноября, чрез Варшаву, возвратились в Петербург.

В георгиевский праздник, 26-го ноября, Государь поздравил Цесаревича с новым отличием: званием главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами.

С первых дней 1853 года на политическом горизонте России стали появляться черные точки, скоро превратившиеся в зловещие, грозные тучи. Возникшее между русским Двором и Портою несогласие по вопросу о св. местах в Палестине, разрослось в столкновение России с великими державами Запада, сплотившимися воедино для стеснения прав, предоставленных нам на Востоке договорами нашими с Турцией. Занятие русскими войсками Дунайских княжеств вызвало общий протест собранных на конференции в Вене великих держав, что и побудило Турцию объявить нам войну, в расчёте на поддержку не одних Франции и Англии, но и Австрии, и Пруссии. Император Николай пожелал лично удостовериться в расположении своих союзников, императора Франца-Иосифа и короля Фридриха-Вильгельма, и сам отправился на маневры в Ольмюц, после чего австрийский император и король прусский посетили его в Варшаве.

Сопровождавши Государя в этой поездке (с Ю-го по 18-е сентября) Цесаревич мог самолично убедиться, что в предстоявшей войне с двумя морскими державами, России не только нельзя рассчитывать на помощь держав — участниц Священного союза, но следует даже опасаться перехода их в лагерь наших противников.

Начало 1854 года ознаменовалось разрывом с Англиею и Францией. Все боевые силы Империи поставлены были на военную ногу. Гвардия выступила в поход и была заменена в Петербурге своими резервными и запасными частями, сформированными под непосредственным наблюдением Цесаревича, которому, в виду ожидаемая появления в Балтийском море англо-французского флота, поручена была, по званию главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами, защита побережья, от Выборга до Нарвы. Вновь сформированный войска были представлены на смотр Императору и, по собственному его выражению, явились в столь блестящем во всех отношениях виде, что не только удовлетворили его ожиданиям, но даже превзошли их. «Состав и устройство сих войск», писал он в рескрипте к Наследнику, «вполне соответствуют цели их назначения и служат ясным доказательством неусыпной вашей о них заботливости. Оставаясь в полной уверенности, что гвардейский резервный корпус, при настоящем его образовании, во всем будет равен действующим войскам гвардии и что если обстоятельства потребуют новых для войск усилий, то формирование их будет произведено с тою же деятельностью и с таким же успехом, как ныне, я с особенным удовольствием повторяю вашему императорскому высочеству искреннейшую, живейшую мою признательность за постоянные примерные ваши труды на пользу службы». В не менее прочувствованных выражениях благодарил Император сына за храбрость и мужество, проявленные на войне его питомцами, воспитанниками военно-учебных заведений. «Моя армия ими гордится», говорил Император. «Я уверен, что и поступившие ныне в ряды оной офицеры последуют доблестному примеру своих товарищей, в честь нашего оружия и во славу России. Да вознаградить их служба вашу отеческую о них заботливость».

В продолжение всего 1854 года Цесаревич разделял труды и заботы Царственная родителя по обороне Империи, умножению и усовершенствованию её военных сил. Вынужденное угрозами Австрии снятие осады Силистрии, отступление войск наших из-за Дуная, очищение Молдавии и Валахии, вторжение турок в Закавказье, появление англо-французского флота в Балтийском море, высадка союзников в Крыму, проигранные князем Меншиковым сражения при Альме и Инкермане, затопление Черноморского флота у входа в Севастопольскую гавань, наконец, осада Севастополя, начавшиеся продолжительный усиленные бомбардирования и продолжаемые неустанно, не взирая на наступление зимы, — все это были тяжкие испытания, подорвавшие исполинскую натуру Императора Николая. Не менее тревожило Государя, возбуждая в нем искреннее негодование, поведение союзных с ним Дворов венского и берлинского, из которых первый явно принял сторону наших врагов, а второй колебался, и видимо готов был последовать примеру Австрии. «Буди воля Божия», писал Император Николай, в конце ноября, главнокомандующему южной армией, князю М. Д. Горчакову, «буду нести крест мой до истощения сил».

Но сил не хватило. Простудившись в начале февраля, Государь 11-го числа слег в постель. Болезнь быстро развивалась; силы Императора падали; он уже не мог более заниматься государственными делами и бремя их вынужден был возложить на Наследника.

16-го февраля Цесаревичу пришлось принять важное решение, изложенное в двух собственноручных письмах. В первом, к главнокомандующему Крымскою армией, известив о болезни Государя, он именем его Величества выразил князю Меншикову огорчение по поводу последних неудач в Крыму: отбития нашего штурма на Евпаторию и безостановочного приближения осадных работ союзников к укреплениям Севастополя. Передав мнение Государя, что, в виду неоднократно высказанного Меншиковым убеждения в невозможности всякого наступательного движения, единственным исходом для нас представляется дождаться неприятельского приступа на Севастополь и по отражении его двинуться вперед, как из самой крепости так и со стороны Чоргуна на Кадыкиой, угрожая одновременно центру, правому флангу и даже тылу союзников, Наследник продолжал: «За сим Государь поручает мне обратиться к вам, как к своему старому, усердному и верному сотруднику и сказать вам, любезный князь, что, отдавая всегда полную справедливость вашему рвению и готовности исполнить всякое поручение, доверием его Величества на вас возлагаемое, Государь, с прискорбием известившись о вашем болезненном теперь состоянии, о котором вы нескольким лицам поручали неоднократно словесно довести до Высочайшего его сведения и желая доставить вам средство поправить и укрепить расстроенное службою ваше здоровье, Высочайше увольняет вас от командования Крымскою армией и вверяет ее начальству генерал-адъютанта князя Горчакова, которому предписано немедленно отправиться в Севастополь». Весть об увольнении смягчалась для несчастливого полководца пожалованием его сына генерал-адъютантом и заключительными словами письма: «Государь поручает мне, любезный князь, искренно обнять своего старого друга Меншикова и от души благодарить за его всегда усердную службу и за попечете о братьях моих».

Во втором письме к князю М. Д. Горчакову Цесаревич приглашал его, сдав начальство над Южною армией генералу Лидерсу, тотчас же ехать в Севастополь, чтобы вступить в командование Крымскою армией и усилить ее всеми войсками, какие только сочтет возможным туда направить. При этом Наследник посвятил нового вождя в намерение Государя, считавшего сохранение Севастополя вопросом первейшей важности, в случае разрыва с Австриею и наступления неприятеля, жертвовать временно Бессарабией и частью даже Новороссийского края до Днепра для спасения Севастополя и Крымского полуострова. «Кончив с Божиею помощью благополучно дело в Крыму», замечал Александр Николаевич, «всегда можно будет соединенными силами обеих армий обратиться на австрийцев и заставить их дорого заплатить за временной успех».

Прошел еще день. На сохранение жизни Государя не оставалось более ни малейшей надежды, и пользовавшие его врачи решились сказать о том Наследнику. Императрица Александра Феодоровна взяла на себя внушить обожаемому супругу необходимость исполнить последний долг христианина. Узнав от лейб-медика Мандта, что ему грозит паралич сердца, Государь сам пожелал приобщиться Святых Таин и проститься со всеми членами царственной семьи. Умилительно-трогательны были последние слова его, обращенные к старшему сыну: «Мне хотелось», говорил он, нежно обнимая его, «приняв на себя все трудное, все тяжкое, оставить тебе царство мирное, устроенное и счастливое. Провидение судило иначе. Теперь иду молиться за Россию и за вас. После России, я вас любил более всего на свете».

18 го февраля, в 20 минуть после полудня, Император Николай почил смертью праведника, и Александр II вступил на прародительский Престол.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

Император Александр II. 1855-1881 гг.

I. Война. 1855 г.

Высочайший манифест возвестил России о кончине Императора Николая и о воцарении его преемника.

В этом первом акте своего царствования молодой Государь принимал пред лицом Бога священный обет — иметь всегда единою целью благоденствие отечества, и заключал манифест следующими знаменательными словами: «Да руководимые, покровительствуемые призвавшим нас к сему великому служению Провидением, утвердим Россию на высшей ступени могущества и славы; да исполняются чрез нас постоянный желания и виды августейших наших предшественников: Петра, Екатерины, Александра Благословенного и незабвенного нашего родителя».

В самый день смерти Императора Николая, Александр II повелел Государственному Совету собраться на другой день, в исходе первого часа пополудни, на собственной половине его Императорского Величества.

19-го февраля, представлению Государю предшествовало заседание Совета в обычном его помещении, причем Совет, выслушав Высочайший манифест, мнением положил: принести присягу на верность подданства Государю Императору и Наследнику его, Цесаревичу и Великому Князю Николаю Александровичу.

Вслед затем, Совет, в полном составе всех присутствовавших в том заседании членов, с председателем, князем Чернышевым, во главе, перешел во внутренние покои Зимнего дворца, где Император Александр обратился к нему со следующею речью:

«В годину тяжких испытаний, посетило нас новое несчастие: мы лишились Отца и Благодетеля России. Покойный Государь, мой незабвенный родитель, любил Россию и всю жизнь постоянно думал об одной только её пользе. Каждое его действие, каждое его слово имело целью одно и то же — пользу России. В постоянных и ежедневных трудах его со мною, он говорил мне: «Хочу взять себе все неприятное и все тяжкое, только бы передать тебе Россию устроенною, счастливою и спокойною». Провидение судило иначе и покойный Государь, в последние часы своей жизни, сказал мне: «Сдаю тебе мою команду, но, к сожалению, не в таком порядке, как желал, оставляя тебе много трудов и заботь». Я отвечал ему: «Ты—мы всегда говорили друг другу ты—ты верно будешь там молиться за твою Россию и за дарование мне помощи». — «О, верно буду», отвечал он. Я уверен в этом, потому что душа его — была душа чистая. В этой надежде на молитвы моего незабвенного родителя и в уповании на помощь Божию, на которую я всегда надеялся и надеюсь, я вступаю на родительский престол».

Осенив себя крестным знамением, Государь, после минутного молчания, продолжал: «Помните, господа, что Государственный Совет» есть Высшее в государстве сословие и потому должен подавать собою пример всего благородного, полезного и честного. Покойный Государь, в последние минуты жизни, передавая мне волю свою о разных предметах государственного управления, поручил мне благодарить членов Государственного Совета за усердную их службу, не только в продолжение его царствования, но некоторых еще и — в предыдущее. Исполняя эту волю моего незабвенного родителя, я надеюсь, что Совет будет и при мне продолжать действовать так же, как действовал при покойном Государе, то есть, благородно, чисто и честно. Иных действий от этого высшего учреждения я и не ожидаю. Независимо от особой благодарности всему Совету, покойный Государь, в свои последние минуты, вспоминая о своих сотрудниках, поручил мне поимённо благодарить министров, работавших с ним в его царствование».

Император в отдельности благодарил председателя Совета, всех министров и начальников главных управлений и, взяв за руку Великого князя Константина Николаевича, сказал ему: тебя, милый брат, Государь особенно поручил благодарить за прекрасное начало твоей службы. Надеюсь на такое же продолжение её и впредь».

Настольная печать императора Александра II. Россия,
фирма «Никольс и Плинке», вторая половина XIX в.
Мастер: С. Аридт. Золото, оникс, изумруды, рубины, жемчуг,
резьба, литье, гравировка, монтировка, шлифовка, полировка.
Высота: 97 мм; размеры: 26х30 мм.
Музеи Московского кремля

Его Величество удалился в свой кабинет, а члены Совета пошли в Белую залу, для участия в высочайшем выходе в придворный собор, где, в присутствии Государя и Императриц, всех членов императорской фамилии, высших государственных сановников, военных и придворных чинов, министр юстиции прочитал манифест о воцарении, а духовник их Величеств, протопресвитер Бажанов, провозгласил в общее услышание присягу на верность подданства Государю Императору и Наследнику. По произнесении присяги всеми находившимися в церкви особами, присутствовавшие приложились к Св. Евангелию и Кресту и подписали присяжные листы.

В тот же день Государь, в приказе по российским войскам, передал обращенные к ним последние слова почившего их вождя и благодетеля: «Благодарю славную верную гвардию, спасшую Россию в 1825 году, равно храбрые и верные армию и флот; молю Бога, чтобы сохранил в них навсегда те же доблести, тот же дух, коими при мне отличались. Покуда дух сей сохранится, спокойствие государства, и вне, и внутри, обеспечено, и горе врагам его! Я их любил, как детей своих, старался как мог улучшить их состояние; ежели не во всем успел, то не от недостатка желания, но от того, что или лучшего не умел придумать, или не мог более сделать». Другим приказом по военному ведомству новый Государь принял на себя звание шефа во всех гвардейских полках, коих шефом состоял покойный Император, и в них же зачислил Наследника.

Следующим распоряжением Александра II было назначение на занимаемую им самим до того должность главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами генерал-адъютанта графа Ридигера.

Главное руководство воспитанием военного юношества оставил он за собою, подчинив себе непосредственно переименованного в начальники штаба его императорского Величества по военно-учебным заведениям генерал-адъютанта Ростовцева. Увольнение от всех должностей князя Меншикова, с оставлением в звании члена Государственного Совета, вызвало назначение князя М. Д. Горчакова главнокомандующим Крымскою армией, генерала Лидерса — командующим Южною армией, генерала Берга — финляндским генерал-губернатором и генерал-адмирала Великого князя Константина Николаевича — Главным начальником флота и морского ведомства. Все прочие министры и высшие должностные лица оставлены на своих местах.

В минуту воцарения Императора Александра II, Россия переживала тяжелое время. Начатая в 1853 году вступлением русских войск в Дунайские княжества война с Турцией и её союзницами Великобританиею и Францией перенесена была в собственные наши пределы. По очищении нами Молдавии и Валахии, австрийские войска заняли две эти области, а англо-французы высадились в Крыму и после неудачного для нас дела на реке Альме, поддерживаемые многочисленною эскадрою, осадили Севастополь. Все попытки вытеснить их с сильно укрепленных позиций остались безуспешны. Они продолжали осаду, не взирая на наступление зимы; мы же вынуждены были, для заграждения Севастопольская порта, сами потопить все суда, составлявшие наш черноморский флот. Защита Севастополя стоила ежедневно геройскому гарнизону неисчислимых потерь. Подкрепления подходили медленно и в недостаточном числе, вследствие необходимости содержат вдоль западной границы Империи многочисленную армию на случай войны с Австриею.

С призывом государственного ополчения, напряжены были до крайних пределов боевые силы государства; не менее истощены были и его финансовые средства, а между тем, к весне следовало ожидать вторжения турок в Закавказье и появления англо-французского флота в Финском заливе. Наши берега на Белом море и Восточном океане оставались совершенно открытыми для неприятельских нападений.

Как ни трудно было положение наше на всех театрах войны, еще более тяжким представлялось положение политическое. Австрия заключила с Англиею и Франциею союзный договор, коим обязалась объявить войну России, если та не примет мира на заявленных Дворами лондонским и парижским и поддержанных венским Двором условиях. Пруссия, долго колебавшаяся, начинала также склоняться на сторону наших противников и, независимо он союзного договора, заключенная с Австриею, вошла с Англиею и Францией. в непосредственные переговоры относительно приступления к коалиции. Ее опередила Сардиния, снарядившая уже пятнадцатитысячный корпус для присоединения к армии союзников, действовавшей в Крыму. Примеру этому готовы были последовать Швеция и даже Испания. Из всех европейских государств, если не считать Папы, один только король Неаполитанский обнаруживал к нам искренне дружеское расположение. Война грозила стать всеобщею. России приходилось вступить в борьбу со сплотившеюся воедино против неё всего Европою.

В виду этой грозной опасности Императора Александр II не смутился и не пал духом, но бодро и твердо приступил к выполнению намеченной им двойной задачи: все старание приложить к заключению мира почетного, совместного с достоинством его державы или, если это окажется недостижимым, собрать и направить все вещественные и нравственные силы России на отражение её врагов. Такую решимость он ясно выразил в двух речах, с которыми, в один и тот же день—20-го февраля обратился к явившимся приветствовать его воцарение дипломатическим представителям иностранных государств и к депутации С.-Петербургского дворянства, представившей адрес с изъявлением готовности «не щадить ни себя, ни достояния в защиту «Святой веры, Царя и отечества».

Государь, разъяснив чужеземным дипломатам, что ответственность за кровопролитную войну отнюдь не должна падать на Императора Николая, сделавшего все от него зависевшее для её предотвращения, торжественно объявил им, что останется верен чувствам, одушевлявшим его родителя, и будет строго придерживаться начал, руководивших политикою Александра I и Николая I. «Начала эти», сказал Император, «суть начала Священного союза. Если этот союз более не существует, то вина за то лежит, конечно, не на моем отце. Его намерения всегда были прямодушны и честны, и если, в последнее время, они не въезде оценены по достоинству, то я не сомневаюсь, что Бог и история воздадут им должную справедливость». При этих словах Государь строго взглянул на смущенного австрийского посланника графа Эстергази и затем продолжал: «Я готов протянуть руку примирения на условиях,» принятых моим отцом; по если совещания, которые откроются в Вене, не приведут к почетному для нас результату, тогда я, господа, во главе верной моей России и весь народ смело вступим в бой».

Пламенным патриотическим чувством и не менее твердою решимостью проникнута речь Александра Николаевича к петербургским дворянам: «Я желал вас видеть, господа, чтобы передать вам слова покойного нашего благодетеля, незабвенного родителя моего. Он был уже так слаб, что не мог даже читать сам выражения ваших чувств. Эта обязанность была возложена на меня. Ваше усердие, господа, усладило его последние минуты.

Выслушав все, он сказал: «Благодари их, благодари искренно; скажи им, что я никогда не сомневался в их преданности, а теперь еще более в ней убедился». Благодарю вас, господа! Я уверен, что эти слова глубоко залягут в вашем воспоминании. Вы—во главе других: передайте их всем. Времена трудные. Я всегда говорил покойному Государю, что твердо уповаю, что Бог, милостью своею, сохранит Россию. Я надеялся дожить вместе до дней радостных, по Богу угодно было решить иначе. Я в вас, господа, уверен, я надеюсь на вас. Я уверен, что дворянство будет в полном смысле слова благородным сословием и в начале всего доброго. Не унывать! Я с вами, вы — со мною!» Потом, сотворив знамение креста, Государь прибавил: «Господь да поможет нам! Не посрамим земли русские!» и, обняв губернского предводителя, заключил: «В лице вашем еще раз благодарю все дворянство. Прощайте, господа, Бог с вами!»

Неожиданная весть о смерти Императора Николая произвела сильное впечатление в Европе, на друзей и недругов. С особенности поражены были ею бывшие союзники усопшего Монарха — император австрийский и король прусский. Первый посетил русского посланника, князя А. М. Горчакова, и выразил ему глубокую скорбь о кончине испытанного друга в ту самую минуту, когда—уверял он, он собирался доказать на деле насколько сердце его сохранило верности к августейшему усопшему. Франц-Иосиф просил Императора Александра принять его дружбу, как наследие, обещая и сам сохранить ее навеки, как память о благодарности к его родителю. Те же чувства выразил и король Фридрих-Вильгельм IV в ответ на дружеское письмо, коим царственный племянник передал ему слова умирающего отца: «Скажи Фрицу, чтоб продолжал дружить России, помня завет батюшки» (короля Фридриха-Вильгельма III). Эрцгерцог австрийский Вильгельм и принц прусский Карл прибыли в Петербург в качестве представителей своих государей на похороны Императора Николая, тело которого предано земле в Петропавловском соборе, 5-го марта.

По проявления сочувствия о великой утрате, понесенной Россиею, со стороны покинувших ее союзников, мало внушали доверия Александру Николаевичу. «Дай Бог, чтоб это были не одни слова», писал он князю М. Д. Горчакову. Благоприятную перемену в отношениях к нам Пруссии Государь приписывал устранению её, по требованию союзников, с мирных совещаний, имевших открыться в Вене, и притом находил, что не видит в том беды, «ибо чем более ее оскорбляют, тем более она льнет к нам, и потому, с этой стороны, мы можем считать себя обеспеченными». Эрцгерцогу Вильгельму он высказал «всю истину» и просил передать ее императору Францу-Иосифу. «Не смотря на все его дружеские уверения», замечал он в том же письме, «я никакой веры к нему не имею и потому ожидаю и готовлюсь на худшее».

События оправдали опасения Александра Николаевича.

Созванная, в первых числах марта, в Вене, под председательством австрийского министра иностранных дел, графа Буоля, конференция из уполномоченных всех держав, участниц войны, приступила к обсуждению и определению четырех оснований мира, составленных Дворами тюильрийским и сент-джемским и, по настоянию, Австрии, принятых и Императором Николаем незадолго до кончины. Условия эти были:

1) замена совокупным ручательством великих держав русского протектората над Молдавией, Валахиею и Сербиею;

2) свобода плавания по Дунаю;

3) пересмотр лондонского договора 1841 года о закрытии Проливов с целью обеспечить независимость Оттоманской империи и, в видах европейского равновесия, положить конец преобладанию России на Чёрном море;

4) отказ России от права покровительства христианам, подданным султана, с тем, что великие державы исходатайствуют от Порш подтверждение их преимуществ, без различия вероисповедания.

В циркуляре к дипломатическим представителям России, государственный канцлер развил мысли, высказанные Государем иностранным дипломатам при приеме их, на другой же день по вступлении на престол. «С почтительностью сына», писал граф Нессельроде, «Император воспринимаешь из наследия своего родителя два обязательства, равно ему священные: первое требует от его Величества развития всех сил, предоставленных ему волею Всевышнего для защиты целости и чести России. Второе возлагает на него долг: с настойчивостью посвятить свою заботливость совершению дела мира, основания которого уже утверждены Императором Николаем». Русским уполномоченным на венских совещаниях, князю А. М. Горчакову и В. П. Титову, предписывалось строго придерживаться приведенных выше четырех пунктов. Основанный на них мир положить предел бедствиям войны, призовёт на новое правительство благословение всех пародов. «Нo», присовокуплял государственный канцлер, «Россия глубоко это почувствует, да и вся Европа вынуждена будет признать, что надежда на восстановление мира останется бесплодною, если условия предстоящего соглашения преступить справедливый границы, безусловно указываемые нашему августейшему Государю сознанием достоинства его короны». В заключение, русские дипломатические представители при чужеземных дворах приглашались пользоваться каждым отдельным случаем, дабы свидетельствовать «о честности, с которою Россия соблюдает обязательства, основанные на вере в силу договоров, о постоянном её желании жить в добром согласии со всеми союзными и дружественными державами, наконец об уважении её к неприкосновенности прав всех государству а также о твердой решимости отстоять и заставить уважать те права, которые Божественным Провидением вверены Императору, как блюстителю и защитнику народной чести».

На первых заседаниях конференции уполномоченные без труда пришли к соглашению по двум первым пунктам. Камнем преткновения был третий пункт.

Англия и Франция, истолковывая его в смысле ограничения державных прав России на Черном море, требовали от нас обязательства не содержать в нем военных судов. Требование это, по высочайшему повелению, отвергнуто русскими уполномоченными. Решение свое Государь так объяснял в письме к князю Паскевичу: «То, что вы пишете военному министру на счет уступок с нашей стороны при венских переговорах для скорейшего достижения мира нами уже сделано, поколику оно совместно с достоинством России. На дальнейшие уступки я, ни под каким видом, не соглашусь, ибо вот уже второй год, что, благодаря этой системе, вместо того, чтобы удержать Австрию в прежнем направлении, она делалась все невоздержаннее в своих требованиях и, наконец, почти совершенно передалась на сторону наших врагов». Князь Горчаков и Титов, признавая лучшими условиями те, «что согласят достоинство России с безопасностью Европы», предложили тогда: либо открыть Черное море для флотов всех наций, либо безусловно закрыть его. До обсуждения четвёртого пункта не дошли, так как представители Францию и Англии отклонили не только оба русские предложения, по и третье, исходившее от венского Двора, советовавшего предоставить определение количества военных судов, которые прибрежные державы имели бы право содержать в Черном море, непосредственному уговору России с Турцией.

Конференция разошлась, не придя к соглашению.

Император Александр предвидел этот исход, когда, извещая главнокомандующего Крымскою армией о ходе переговоров в Вене, писал ему: «Претензии союзников невыполнимы. Главный вопрос будет в том: устоит ли Австрия и объявить ли она себя нейтральною или решительно присоединится к нашим врагам? Я готовлюсь к худшему...». И несколько времени спустя: «Я остаюсь при прежнем своем убеждении, что все эти переговоры одна форма и что кончится все-таки общею войною с Австрией и частью Германии; говорю частью, ибо покуда еще надеюсь, что Пруссия устоит». Вопреки, однако, всем вероятиям, а также условиям союзного договора с Францией и Англиею, венский Двор не решился на разрыв с Россией, главным образом, вследствие крайнего расстройства своих финансов. Император Франц Иосиф успокоил нашего посланника уверением, что третий пункт оснований мира будет обсуждаться заново, при чем от прежних прений по этому вопросу не должно остаться и следа. Веским подтверждением слов его служило распущение австрийских резервов.

В конце мая, Государь сообщал князю М. Д. Горчакову: «Последние известия из Вены, благодаря Бога, весьма удовлетворительны; теперь есть, кажется, надежда, что Австрия останется нейтральною, если только достанет ей довольно твердости, чтобы устоять против всех угроз союзных держав, которые употребят, вероятно, все возможные средства, дабы вовлечь ее в войну с нами. Если надежды эти сбудутся, в чем, к сожалению, после столь многих горестных опытов, я полного удостоверения не имею, то положение наше значительно улучшится и тогда можно будет еще более вас усилить для нанесения решительного удара врагам нашим на юге».

Осажденный Севастополь не переставал привлекать взоры и сосредоточивать на себе заботливость царственного вождя. Государь сознавал, что там должна решиться не только участь войны, по и развязаться узел политических усложнений, ибо, по справедливому замечанию Паскевича, победа в Крыму была бы лучшим средством воздействовать на Австрию, удержать ее от разрыва с нами. Известил, полученные оттуда в первые дни царствования, были радостного свойства: переход наш в наступление посредством контр-апрошей, сооружение, по мысли и под руководством полковника Тотлебена, редутов Селенгинского, Волынского и Камчатского люнета, отбитие неприятельских на них нападений. Александр Николаевич признавал возведете этих трех укреплений «под носом у неприятеля» весьма важным результатом и сожалел только, что это устройство их не было исполнено тремя месяцами раньше, как указывать Меншикову покойный Император. «В то время», замечал Государь, «и урон был бы не столь значительный, как теперь. Дай Бог только, чтоб нам удалось в них удержаться!»

Государь одобрял выраженное ему князем М. Д. Горчаковым, по прибытии в Севастополь, намерение действовать «с терпением и осторожностью» до прихода подкреплений, направленных в Крым из Южной армии, в количестве 40 батальонов. Озабочивало его, однако, и то, что, вследствие такого передвижения, огромное пространство нашей западной границы, от Днестра до самого Царства Польского, оставалось открытым для вторжения австрийцев, которые могли почти беспрепятственно овладеть всем этим обильным краем, оставя лишь наблюдательный корпус против сосредоточенной в Царстве Западной армии, так как выгодное выдающееся положение её было парализовано союзным договором Австрии с Пруссией. «Готовясь к худшему», Государь, для прикрытия пространства между Полесьем и Днепром, приказал образовать на Волыни новую Среднюю армию и, оставляя князя Паскевича главнокомандующим Западною армией, подчинил ему и Среднюю, подобно тому, как Южная армия осталась подчиненною главнокомандующему Крымскою армией, князю М. Д. Горчакову.

Под Главным их начальством, командование Южною армией было вверено генералу Лидерсу, Среднею — генералу Панютину. Если бы произошёл разрыв с Австрией, то Западная армия должна была маневрировать между крепостями и в крайнем случае отступить на Брест; Средняя же имела, при наступлении австрийцев в Царство Польское или из Молдавии в Новороссийский край, сама перейти в наступление и действовать во фланг и тыл неприятеля; если же главные силы его обратились бы на Волынь, то её задачею было бы отбросить их, а в худшем случае — задерживать наступление, опираясь на Киев.

Сообщая эти мысли в письме к князю Паскевичу, Государь требовал, чтобы все предварительные распоряжения были сделаны немедленно, без всякой огласки, дабы, по первому приказанию, все войска могли выступить на вновь назначенные им места. Его Величество выражал намерение самому прибыть в Варшаву, если политические обстоятельства того потребуюсь, чтобы быть ближе к театру военных действий и обо всем лично переговорить и условиться с фельдмаршалом.

Между тем, в Севастополе дела наши стали принимать неблагоприятный оборот.

Начатое в конце марта и продолжавшееся десять дней, второе бомбардирование стоило нам более 6.000 человек, выбывшими из строя. Засвидетельствованное главнокомандующим, беззаветное мужество и самоотвержение севастопольского гарнизона вызвало следующие благодарственные строки Государя в письме к князю М. Д. Горчакову: «Да подкрепит Бог геройских защитников Севастополя. Уповаю на его милость, что Он благословить наши усилия отстоять его и, может быть, нанести решительный удар незваным гостям. Скажите нашим молодцам, что я и вся Россия ими гордимся и что наш незабвенный благодетель за них молится и верно свыше также радуется их геройству. Что во мне происходит при чтении подробностей этого неслыханная бомбардирования, вы легко поймете. Крайне сожалею о потере людей и столь многих отличных офицеров. Да воздаст им Всемогущий в той жизни за молодецкую их смерть».

К концу апреля положение наше под Севастополем еще более ухудшилось.

Прибывшие из Южной армии подкрепления не восстановили равновесия сил, потому что тогда же подоспели к союзникам подкрепления несравненно сильнейшие: двадцати пяти тысячный резервный французский корпус генерала Реньо де Сен-Жан д’Анжели и пятнадцатитысячный сардинский корпус генерала Ламармора. К тому же, главное начальство над французскою армией перешло от нерешительного Канробера в руки энергичная и настойчивая Пелисье.

Борьба миною и сапою закипела с новою силою вокруг Севастополя, a англо-французский флот, овладев Керчью, вошел в Азовское море и бомбардировал Бердянск, Мариуполь и Таганрог. На восточном берегу Черного моря союзники заняли оставленную нами Анапу.

В ночь с 11-го на 12-е мая, французы под Севастополем овладели нашими контр-апрошами на правом фланге, а 26-го мая, после продолжавшаяся целый день бомбардирования повели атаку на передовые укрепления левая фланга и, не смотря на геройское сопротивление, отняли у нас стоившие нам столько крови, Волынский и Селенгинский редуты и Камчатский люнет.

В донесении Государю главнокомандующий Крымскою армией называл положение свое отчаянным. «Теперь я думаю, писал он, об одном только: как оставить Севастополь, не понеся непомерного, может быть, более 20 тысяч урона. О кораблях и артиллерии и помышлять нечего. Ужасно подумать!» Еще большим унынием проникнуты донесения князя Горчакова военному министру. В них, как и в письмах к Императору, постоянно звучит один припев: положение безвыходно, по отнюдь не по вине главнокомандующего.

Государь и не думал укорять или порицать несчастливого вождя. Напротив, он все старание приложил к тому, чтобы ободрить его, утешить, возбудить в нем упавший дух и надежду на успех. «На счет ответственности вашей перед Россией», писал он ему, «если суждено Севастополю пасть—совесть ваша может быть спокойна; вы наследовали дела не в блестящем положении, сделали с вашей стороны для поправления ошибок все, что было в человеческой возможности; войска под вашим начальством покрыли себя новою славою, беспримерною в военной истории, чего же больше?» Александр Николаевич не допускал мысли об оставлении Севастополя, не дождавшись штурма, и в крайнем случае разрешил Горчакову передвинуть Южную армию Лидерса к Перекопу или даже в самый Крым, в том уважении, «что лучше рисковать временно жертвовать Бессарабиею, чем потерять Крымский полуостров, — которым обратное овладение будет слишком затруднительно или даже невозможно». Получив известие о потере укреплений левого фланга, Государь не скрыл от главнокомандующего произведенного на него грустного впечатления, по выразил надежду, что нам удастся удержаться в Севастополь до прибытия новых подкреплений. «Если по воле Всевышнего», присовокуплял он, «Севастополю суждено пасть, то я вполне на вас надеюсь, что со вновь прибывающими к вам тремя дивизиями вам удастся отстоять Крымский полуостров. Защитники Севастополя, после девятимесячной небывалой осады, покрыли себя неувядаемою славою, неслыханною в военной истории; вы с вашей стороны сделали все, что человечески было возможно— в этом отдаст вам справедливость вся Россия и вся Европа; следовательно, повторяю вам, что уже вам писал—совесть ваша может быть спокойна. Уповайте на Бога и не забывайте, что с потерею Севастополя все еще не потеряно.

Может быть, суждено вам в открытом поле нанести врагам нашим решительный удар... Поручаю вам поблагодарить наших молодцов за бой 26-го числа; скажите им, что я в них уверен от генерала до солдата, что они не посрамят чести русской».

Предчувствие Государя оправдалось. 6-го июня Севастопольский гарнизон отбил повсеместно штурм, поведенный союзниками после двухдневного усиленного бомбардирования на Корабельную сторону: французами на 1-й и 2-й бастионы и Малахов курган, англичанами—на 3-й бастион. Блистательный этот подвиг, ввергший осаждавших в уныние, возбудил снова в храбрых защитниках Севастополя надежду на конечный успех. Воспрянул духом и главнокомандующий, доносивший Государю, что с приходом 4-й пехотной дивизии перевес в силах будет на нашей стороне; что тогда можно будет помышлять о переходе в наступление и что, по всей вероятности, неприятель не решится провести под Севастополем второй зимы и отплывет в конце осени.

Весть о победе тем более обрадовала Императора, что незадолго до того он, уступая настояниям князя Горчакова, послал ему разрешение в крайнем случае сдать Севастополь союзникам, дабы обеспечить отступление гарнизона. «Благодарение Всевышнему», писал Государь главнокомандующему, «благословившему усилия наших молодцов»; и в другом письме: «Вы уже знаете о радостном впечатлении, произведенном на меня известием о геройском отбитии штурма 6-го числа. Воздав от глубины сердца благодарение Всевышнему, повторяю теперь вам и всем нашим молодцам мою искреннюю и душевную благодарность. Беспримерные защитники Севастополя покрыли себя в этот день еще новою неувядаемою славою. Скажите им, что я и вся Россия ими гордимся!.. Об оставлении Севастополя надеюсь, с Божиею помощью, что речи не будет больше. Если же вам готовится экспедиция со стороны Евпатории, то со вновь прибывшими к вам войсками будет с кем их встретить».

Прибытие к Севастополю трех дивизий из Южной армии, упадок духа неприятеля и временное бездействие его» наконец прояснение политическая горизонта, выразившееся в распущении австрийских резервов, — все это представлялось несомненно благоприятными условиями для нанесения союзникам решительного удара в Крыму. «Более чем когда-либо», сообща л Государь главнокомандующему, «я убежден в необходимости предпринять с нашей стороны наступление, ибо иначе все подкрепления вновь к вам прибывающая, по примеру прежних, будут поглощены Севастополем, как бездонною бочкою». По Горчаков опять колебался, выражая опасения, что подкрепление прибудет к союзникам раньше, чем к нему, что таким образом все невыгоды при атаке будут на нашей стороне, и заключала что «весьма бы желательно продолжать темпоризацию до осени», тут же прибавляя, «но навряд-ли это будет возможно». Между тем, неприятель снова возобновил свой убийственный огонь по многострадальному городу. Жертвами его были тяжело раненый Тотлебен и убитый Нахимов. Средний наш урон, даже вне усиленного бомбардирования, был по 250 человек в день выбывавших из строя. «Ежедневный потери неодолимого Севастопольского гарнизона», писал по этому поводу Император главнокомандующему, «все более ослабляющие численность войск ваших, которые едва замещаются вновь прибывающими подкреплениями, приводят меня еще более к убеждению, выраженному в последнем моем письме, в необходимости предпринять что-либо решительное, дабы положить конец сей ужасной бойне, могущей иметь, наконец, пагубное влияние на дух гарнизона». Дабы облегчить ответственность Горчакова, Государь предлагал ему созвать военный совет: «Пусть жизненный вопрос этот будет в нем со всех сторон обсужден и тогда, призвав на помощь Бога, приступите к исполнению того, что признается наивыгоднейшим».

Большинство военного совета высказалось за наступление со стороны реки Черной, и главнокомандующий решился атаковать союзников в их укреплениях без всякой, однако, надежды на успех, как видно из письма его к военному министру, писанная накануне сражения: «Я иду против неприятеля потому, что если бы я этого не сделал, Севастополь все равно пал бы в скором времени. Неприятель действует медленно и осторожно; он собрал невероятное множество снарядов на своих батареях; его подступы нас стесняют все более и более, и нет почти ни одного пункта в Севастополе, который не подвергался бы его выстрелам. Пули свищут на Николаевской площади. Нельзя заблуждаться пустыми надеждами; я иду на встречу неприятелю при самых плохих обстоятельствах Его позиция весьма сильна: правый фланг его на Гасфортовой горе, которой скаты почти отвесны и тщательно укреплены; a левый — на Федюниных высотах, за глубоким, наполненным водою, каналом, чрез который можно перейти не иначе, как по мостам, набросанным под сильным огнем неприятеля. У меня 43.000 человек пехоты, а у неприятеля, если он распорядится как еле дует, 60.000. Если — на что я, впрочем, мало надеюсь — мне послужить счастье, я постараюсь воспользоваться успехом. В противном случае, придется положиться на волю Божию. Я отойду на высоту Мекензи и постараюсь очистить Севастополь с наименьшею потерею. Не оставьте вспомнить о своем обещании — оправдать меня. Если дела примут дурной оборот, я нисколько не виноват в том. Я сделал все возможное, по задача была слишком трудна с самая прибытия моего в Крым».

4-го августа сражение при реке Черной было нами проиграно, атака — отбита на всех пунктах. Мы понесли громадный урон: более 8.000 человек убитыми и ранеными.

Болезненно отозвалось в душе Государя скорбное известие. Особенно опечалила его «огромная потеря наших славных войск без всякого результата». Но и в этот раз он заботился главным образом о том, чтобы ободрить главнокомандующего, которому, после потерпенной неудачи, положение наше в Севастополе снова представлялось совершенно безнадежным. «Как все это ни прискорбно, писал ему Император, но я не унываю, а покоряясь безропотно воле Божией, не теряю надежды, что он нас не оставить и что под конец все-таки наша возьмет. Рассуждая хладнокровно о теперешнем положении вещей, я нахожу, что неудача 4-го числа нисколько не переменила наше взаимное положение относительно Севастополя..., повторяю вам, что если суждено Севастополю пасть, то я буду считать эпоху эту только началом новой настоящей кампании...» Те же мысли выражал его Величество в письме к князю Паскевичу: «Неудачная попытка на Черной доказала, что атаковать нам союзников с теперешними силами, не ослабляя скромного гарнизона крепости, трудно, если не невозможно. Между тем, геройский гарнизон Севастополя с каждым днем тает и верки наши приходят в такое положение от близкого огня неприятельского, что мы уже не успеваем их исправлять. Весьма желательно, чтобы Севастополь мог удержаться до октября, ибо к тому времени Горчаков получит значительное подкрепление дружинами ополчения, которыми предполагается дополнить растаявшие полки 3-х или 4-х батальонного состава. Тогда будут, может быть, шансы в нашу пользу для наступательных действий. Я не скрываю от себя всю трудность положения Севастополя и потому готовлюсь к мысли, что, может быть, придется, для спасения остатков его гарнизона, уничтоживши по мере возможности наши укрепления очистить, южную сторону и ограничиться защитой северной. Разумеется, к такой отчаянной мере прибегнуто будет только в самом крайнем случае. Надеюсь на милость Божию, что до этого не дойдет. Но и тогда я не буду считать дело потерянным. а как начало новой кампании» ... Заметив, что до будущей весны мы можем себя считать обеспеченными со стороны Австрии, что это «уже много» и что к тому времени «Бог знает что может еще произойти», Государь так оканчивал письмо свое к фельдмаршалу: «Будем же крепиться, молиться и уповать на помощь свыше. С нами Бог, да не постыдимся во веки!».

Ободряющее действие императорских писем на нерешительного, но лично храброго Горчакова, не заставила ждать себя. Главнокомандующий доносил, хотя и не без обычных оговорок, что решился не отходить на северную сторону, а продолжать защищать южную с упорством, пока будет в силах отбить штурм. «Конечно, — рассуждал он, — мы будем, между тем, нести большой урон и может быть даже не отобьем штурма, по в замену может случиться, что нам удастся отбить неприятеля, а может быть, и принудить снять потом осаду, ибо я никак не думаю, чтобы неприятель решился провести вторую зиму в теперешнем положении. Намерение мое подвергает нас большим случайностям; но надобно выбирать из двух зол менее вредное и в особенности держаться тех действий, которые наиболее соответствуют чести русского оружия. Продолжение до крайности защиты Севастополя, конечно, будет для нас славнее, чем очищение его без очевидной необходимости. Действуя так, армия понесет, может быть, больший урон, но она для того только и сделана, чтобы умирать за вашу славу. В этих видах я не останавливаю следования сюда дружин средних губерний».

Император горячо благодарил главнокомандующего за решение не оставлять южной стороны Севастополя, признавая его вполне соответствующим и чести русского оружия, и пользам России. «Да поможет нам Бог, — писал он — до конца выдержать тяжкое испытание, свыше нам ниспосланное. Вы поймете, что в душе моей происходит, когда я думаю о геройском гарнизоне Севастополя, о дорогой крови, которая ежеминутно проливается на защиту родного края. Сердце мое обливается этою кровью, тем более что горькая чаша эта досталась мне по наследству; но я не унываю, a надеюсь на милость Божию и счастливь, видя чувства, которые одушевляют вас и всех верных сынов отечества. Вы вновь предугадали мою мысль, не останавливая следования дружин ополчения; предположение мое о пополнении ими растаявших полков нашей армии должно уже быть в ваших руках. Теперь буду ожидать донесения вашего об исполнении сей полезной меры. Я также совершенно разделяю вашу мысль, что если Бог благословить отбить новый штурм, то весьма может быть, что сия новая неудача принудить союзников снять осаду, ибо едва-ли решатся они провести вторую зиму в Крыму. По последнему телеграфному донесению вашему от 18-го августа, вечера, видно, что огонь неприятеля был умеренный, но что подступы его, хотя медленно, но все-таки подвигаются вперед. Я много надеюсь теперь на новые ретраншементы, устраиваемые позади первой линии, а в особенности на стойкость наших славных войск и распорядительность достойных их начальников. Скажите им, что я ими горжусь и счастливь был бы разделять их труды, если бы обязанность моя позволила мне следовать одному влечению моего сердца, ибо я в душе солдат... Да хранить вас Бог и еще раз искреннее спасибо за ваши неутомимые труды».

Но роковой час приближался.

24-го августа неприятель возобновил бомбардирование Севастополя, продолжавшееся три дня. Получив о том известие по телеграфу, Государь еще утешался тем, что но свидетельству князя Горчакова гарнизон мог успешно исправлять повреждения. Пока мы не будем лишены этой возможности, — рассуждал он, — не смотря на огромную потерю, есть еще надежда сохранить Севастополь», когда Император писал эти строки южная сторона была уже очищена нашими войсками, перешедшими на северную сторону. «Севастополь в пламени, — доносил главнокомандующий, — и неприятелю достались одни развалины».

«Держаться долее в Севастополе, — объяснял он в другом донесении, — не было никакой возможности. С 24-го числа разрушение слабых верков наших доходило до крайности. Ночные исправления под градом ядер, бомб и штуцерных пуль стоили нам, без пользы уже, драгоценной крови: ежедневный урон простирался до 2.500 человек. В таком положении оставалось только помышлять о том, как очистить город, не подвергая гарнизона резне и заднюю часть оного необходимости положить оружие...

27-го, утром, неприятель двинулся со всех сторон на приступ с огромными силами. Мы отразили его везде, кроме Малахова, которого отбить было невозможно. Случай был единственный для очищения Севастополя без потери части гарнизона. Утомление неприятеля, сильный урон, им понесенный, и храброе отстаивание нашими войсками местности у самого выхода из Корнилова бастиона в разоренных домах служили ручательством, что союзники не решатся проникнуть в город до следующего утра. Я воспользовался этим и очистил Севастополь в продолжение ночи, без урона, не поставя даже ни одной роты арьергарда в необходимость положить оружие или умереть до последнего. Неприятелю оставили вместо города Одни пылающая развалины».

Император Александр перенес это новое тяжкое испытание с христианскою покорностью воле Божией, с мужественною твердостию Государя, исполненного веры в Россию, в свой народ.

30-го августа, в день своих именин, он воздал дань справедливости и царской признательности геройским защитникам черноморской твердыни в следующем Высочайшем приказе по российским армиям: «Долговременная, едва ли не беспримерная в военных летописях оборона Севастополя обратила на себя внимание не только России, но и всей Европы. Она с самого почти начала поставила его защитников наряду с героями, наиболее прославившими наше отечество. В течение одиннадцати месяцев гарнизон Севастопольский оспаривал у сильных неприятелей каждый шаг родной, окружавшей город земли, и каждое из действий его было ознаменовано подвигами блистательной храбрости. Четырёхкратно возобновляемое жестокое бомбардирование, коего огонь был справедливо именован адским, колебало стены наших твердынь, но не могло потрясти и умалить постоянного усердия защитников их. С неодолимым мужеством, с самоотвержением достойным воинов-христиан, они поражали врагов или гибли, не помышляя о сдаче. Но есть невозможное и для героев. 27-го сего месяца, после отбития шести отчаянных приступов, неприятель успел овладеть важным Корниловским бастионом, и главнокомандующий Крымскою армией, щадя драгоценную своих сподвижников кровь, которая в сем положении была бы уже без пользы проливаема, решился перейти на северную сторону города, оставив осаждающему неприятелю одни окровавленные развалины. Скорбя душою о потере столь многих доблестных воинов, принесших жизнь свою в жертву отечеству, и с благоговением покоряясь судьбам Всевышнего, коему не угодно было увенчать их подвиги полным успехом, я признаю святою для себя обязанностию изъявить ив сем случае, от имени моего и всей России, живейшую признательность храброму гарнизону Севастопольскому за неутомимые труды его, за кровь, пролитую им в сей, почти год продолжавшейся» защите сооружённых им же в немногие дни укреплений. Ныне, войдя снова в ряды армий, сии испытанные герои, служа предметом общего уважения своих товарищей, явят без сомнения новые примеры тех же воинских доблестей. Вместе с ними и подобно им, все наши войска, с тою же беспредельною верою в Провидение, с тою же пламенною любовью ко мне и родному нашему краю, въезде и всегда будут твердо встречать врагов, посягающих на святыни наши, на честь и целость отечества, а имя Севастополя, столь многими страданиями купившего себе бессмертную славу, и имена защитников его пребудут вечно в памяти u сердцах всех русских, совокупно с именами героев, прославившихся на полях Полтавских и Бородинских».

Недосказанное в приказе было выражено в письме Императора к князю М. Д. Горчакову: «Как ни тяжела материальная потеря Севастополя и уничтожение нашего Черноморского флота, но я сожалею, и сожалею гораздо более, о дорогой крови, которая ежедневно проливалась геройским гарнизоном Севастополя. Поэтому не могу не одобрить решимость вашу очистить Южную сторону, что было исполнено столь удачно, благодаря плавучему мосту... Не унывайте, а вспомните 1812-й год и уповайте на Бога. Севастополь не Москва, а Крым — не Россия. Два года после пожара московского, победоносные войска наши были в Париже. Мы те же русские и с нами Бог!»

1-го сентября, Государь, в сопровождении двух Императриц—супруги и матери, и августейших детей своих, выехал в Москву. Обычное царское шествие из Кремлевского дворца чрез Красное Крыльцо в Успенский собор, приветственная речь митрополита Филарета, умиление, слезы, восторженные клики несметной толпы, — все это произвело радостное впечатление на душу Государя. «Посреди сих тяжких обстоятельств» - читаем в письме его к князю Паскевичу, «сердцу моему было отрадно в родной Москве встретить заветный задушевный прием». Среди этой обстановки память о великом всенародном подвиге Отечественной войны естественно воскрешалась в его воображении: «Да поможет нам Бог», восклицал он, «как в 1812 году, выдержать до конца испытание, свыше нам ниспосылаемое. Я не унываю, а надеюсь на милость Божию и на общее сочувствие нашей Руси к правому нашему делу». Царская семья провела целый день в Троицкой Лавре и горячо молилась у раки св. Сергия. Государь взял оттуда образ преподобного, тот самый, что сопровождал Царя Алексея Михайловича во всех его походах, был с Петром Великим под Полтавой, а в 1812 году — с московским ополчением, и отправил его к князю М. Д. Горчакову с тем, чтобы он оставался при главной квартире Крымской армии и чтобы но получении его был отслужен молебен перед фронтом. Да помогут нам молитвы преподобного Сергия», писал Император по этому случаю, «так как благословение его даровало нам победу при Димитрии Донском».

В Москве происходили, под личным председательством Государя, военные совещания, к участию в которых он пригласил военного министра, князя Долгорукова, генерал-адъютанта барона Ливена и бывшего адъютанта и личного своего друга князя А. И. Барятинского, привезшего из Севастополя

донесение

главнокомандующего об очищении южной стороны. Плодом этих совещаний была составленная Императором записка о предстоящих военных действиях, так как верный своему слову, Александр II считал падение Севастополя лишь началом новой кампании.

Записка распадалась на три части. В первой излагались меры для сохранения остальной части Крыма. Удержание Северной стороны признавалось бесцельным, «ибо флот Черноморский по нужде нами самими уничтожен». В предположении, что союзники не станут атаковать с фронта неприступную нашу позицию на Мекензиевой горе и на Инкерманских высотах, а попытаются сделать диверсию на наш тыл, высадив сильный десант у устья Качи, у Евпатории или Перекопа, Государь находил необходимым сосредоточить всю армию, в числе по меньшей мере 100.000 человек, в центральной позиции у Симферополя, откуда мы могли бы угрожать правому флангу неприятеля, где бы он ни высадился, причем значительный перевес в силах был бы на нашей стороне. При этих условиях можно было надеяться, что всякая попытка неприятельского десанта, который ни в каком случае не превысит 40.000 человек, окончится в нашу пользу.

Вторая часть записки посвящена распоряжениям об укомплектовании Крымской армии и о приведении полков её в четырех-батальонный состав; третья часть — способам защитить от неприятельского нападения Николаев, который из всего южного побережья представлял союзникам самый привлекательный пункт для высадки, дабы, овладев им, уничтожить все заведения Черноморского флота и нанести тем окончательный удар могуществу нашему на Черном море. Находя, что на сохранение Николаева должно быть обращено все наше внимание, Государь полагал усилить Южную армию двумя гренадерскими дивизиями, стоявшими у Перекопа, и в случае надобности еще одною или двумя, выведенными из Крыма.

Первоначальное намерение Императора было: из Москвы отправиться в Варшаву, для соображения с князем Паскевичем мер на случай войны с Австрией. События в Крыму заставили его переменить это решение и, отложив поездку в Варшаву, ехать в Николаев, чтобы условиться с Лидерсом, а если можно, то и с Горчаковым о дальнейших действиях на юге. «Притом считаю сердечною обязанностью», писал он фельдмаршалу, «лично благодарить славные войска наши за геройскую защиту Севастополя. Они долг свой исполнили свято! Не их вина, что труды их не были увенчаны полным успехом».

Паскевичу Государь сообщил свою записку, прибавив, что пополнение потерь в войсках считает вопросом первейшей важности, «ибо иначе к будущей весне у нас армии не будет, а нам неизбежно должно готовиться к продолжительной еще войне и может быть с новыми врагами». При этом он поручил фельдмаршалу «по испытанной опытности» сообщить ему свои мысли на счет будущих действий в случай разрыва с Австрией. «Не смотря на все успокоительные сведения об уменьшении её армии», заключал Государь, «я предвижу, в особенности теперь, после потери Севастополя, что рано или поздно мы ее встретим в рядах врагов наших. Дай Бог, чтобы я ошибся в моих опасениях, но гораздо лучше быть готову к худшему и принять все меры осторожности, чем быть взяту врасплох».

Уведомляя князя Горчакова о поездке в Николаев и о намерении оттуда проследовать в Крым, если союзники не предпримут ничего важная и не будет предвидеться опасности Перекопу, Государь назначил ему свидание в Симферополь, а в Николаев предписал явиться начальнику штаба Крымской армии князю Васильчикову и генералу Тотлебену, «если позволит состояние его здоровья». На случай приезда в Крым он «строжайшим образом» запретил делать какие-либо приготовления для смотров войск, замечая: «они и без того много претерпели и потому не хочу, чтобы приезд мой был им в тягость».

Императору предшествовали Великие Князья Константин и Николай Николаевичи. Сам он, в сопровождении младшего брата, Великого князя Михаила Николаевича, выехал из Москвы 8-го сентября и 13-го был в Николаеве.

Между тем союзники, ограничиваясь диверсиями в Крыму, то на левый, то на правый фланг армии князя Горчакова, снарядили морскую экспедицию в Днепровский лиман. Англо-французская эскадра, в числе 90 вымпелов, вышла из Балаклавы и Камыша и, простояв шесть дней перед Одессой, высадила десант у Кинбурна, который сдался и был занят французским гарнизоном, после чего неприятельский флот возвратился в южные порты Крыма.

Государь из Очакова был сам свидетелем отплытия союзной эскадры. Шестинедельное пребывание его в Николаеве посвящено приведению этого важного пункта в оборонительное положение, но плану генерала Тотлебена, причем Beликие Князья Николай и Михаил были назначены заведывать, первый — инженерною, второй — артиллерийскою частями.

Южная армия, состоявшая под начальством генерала Лидерса, усилена морскими командами, высланными в Николаев из Севастополя, по оставлении нами южной стороны. Предоставляя князю Горчакову полную свободу действовать по усмотрению и сообразно с местными обстоятельствами, Государь советовал ему не упускать удобных случаев для наступательных действий «ибо», замечал он, «не могу никак убедиться в необходимости для нас ограничиваться одною лишь оборонительною системою, всегда самою невыгодною в военном деле». «Я надеюсь», читаем в другом письме к главнокомандующему, «что вы не дадите себя озадачить каким-нибудь неожиданным движением, а будете действовать, согласно принятой вами системе, с решимостью, и пользуясь всяким удобным случаем, чтобы перейти самому в наступление, разумеется, при возможно выгодных условиях. Да поможет вам Бог исполнить это с успехом». Заботясь о реорганизации Крымской армии и о пополнении её громадной убыли, Государь настойчиво требовал, чтобы по окончании осенней кампании все войска, предназначенные к выводу из Крыма, были немедленно направлены на зимние квартиры.

В Николаеве получил Император ответ Паскевича на посланный ему из Москвы запрос. Старец-фельдмаршал находил, что политическое положение наше осталось, в сущности, то же, что и в прошедшем году; прежнее нерасположение к нам и, следовательно, так же мало уверенности, что мы рано или поздно не увидим Австрию в ряду врагов наших. Если Австрия, рассуждал князь Варшавский, не объявила нам доселе воины, то, конечно, была удержана только сильною армией, собранною в 1854 году и Царствии Польском, а потому и ныне мы можем удержать Австрию от разрыва и сохранить влияние на Пруссию и остальную Германию лишь доведением Западной армии до 170 или, но меньшей мере, до 150 батальонов при 150 или 114 эскадронах кавалерии и Средней армии от 80 до 100 батальонов при 100 эскадронах. Соглашаясь с мнением фельдмаршала, Государь не считал, однако, возможным привести Западную и Среднюю армии в требуемую им силу. К весне предоставлял он себе решить сообразно обстоятельствами которую армию чем усилить, а до того, — писал он князю Горчакову, — «я требую, чтобы все было исполнено согласно моим указаниям».

Указания эти были следующие. К весне войска Крымской, Южной и Средней армий должны быть расположены: 3-й и 4-й пехотные и драгунский корпуса — в Крыму; 5-го и 6-го пехотных корпусов четыре дивизии и пять легких кавалерийских — от Дуная до Днестра; гренадеры — между Крымскою и Южною армиями; 2-й пехотный и 2-й резервный корпуса с 24 дружинами ополчения в составе Средней армии — в Волынской, Киевской и Подольской губерниях. Балтийский корпус и Западная армия остаются в прежнем составе. Если к весне англо-франдузы, с присоединением австрийцев, станут угрожать нашим западным и юго-западным границам, то им будут противопоставлены Южная и Средняя армии, поддержанные гренадерами и частью войск Крымской армии; если же Австрия одна, или с подкреплением французов, вторгнется в Польшу, то Западная армия, оставив гарнизоны в крепостях, отступить или на Балтийский корпус, или на Брест-Литовск, сообразно с обстоятельствами, дабы Средней армии дать время и средства, с подкреплением от Южной армии, или соединиться с Западною армией, или действовать на правый фланг и тыл неприятеля. Расположенный около Брацлавля сильный кавалерийский резерв из двух кирасирских и одной легкой дивизий будет направлен, куда окажется нужным. В продолжение зимы ход политических событий и доходящие до нас сведения о военных приготовлениях неприятеля дадут возможность определить, соразмерно с нашими способами, какое расположение и разделение должны принять наши армии к весне.

Государь не хотел покинуть Новороссийский край, не исполнив своего заветного желания: посетить Крымскую армию и лично поблагодарить ее за геройскую оборону Севастополя. «Я полагаю остаться у вас три дня», писал он князю Горчакову, «дабы успеть объехать на занимаемых ими позициях, но крайней мере, большую часть ваших войск. Месяц тому назад, когда положение ваше было действительно критическое, я последовал вашему совету, но теперь намерен это непременно исполнить, если до того ничего не произойдешь. Итак, до скорого свидания. Прошу вас хранить приезд мой покуда в тайне и строжайше запрещаю всякое приготовление смотров войск, которые желаю видеть на биваках или на квартирах, в том виде, как они есть». В ответ на убедительную просьбу главнокомандующего дозволить, по крайней мере, выставить на станциях по нескольку конвойных казаков, последовал ответ по телеграфу: «Конвой дозволяю. Почетные караул запрещаю и роты для сего в Симферополь не приводить. Вас прошу туда приехать к вечеру 27-го октября».

28-го, Государь, сопутствуемый двумя младшими братьями, был уже в Бахчисарае, где находилась главная квартира Крымской армии. В продолжение четырех дней осматривал он войска, расположенные на позициях в окрестностях Севастополя, и укрепления, воздвигнутые на Северной стороне. Всюду встретили его восторженные клики закаленных в боях воинов, героев Севастопольской обороны, которых он, в ласковых и милостивых выражениях, горячо благодарил за службу, за понесенные беспримерные труды, за самоотверженно пролитую кровь. Перед отъездом из Крыма Император повторил выражение царской признательности в приказе по Крымской армии, коим пожаловал всем защитникам Севастополя, в память их бессмертного подвига, серебряную медаль на георгиевской ленте, а главнокомандующего почтил следующим рескриптом: «Князь Михаил Дмитриевич, во время пребывания моего в Крымской армии, я с особенным удовольствием нашел, что люди в полках сохранили бодрый, довольный вид, не взирая на неимоверные труды, перенесенные ими при обороне Севастополя, и что в войсках нисколько не изменился тот во всех частях порядок, на котором основывается благоустройство армии. Такое отличное состояние вверенных вам войск свидетельствует о неусыпной заботливости и трудах, которыми единственно вы могли до того достигнуть, и это в то время, когда и мысли, и деятельность ваши устремлены были на противоборство врагам сильным, храбрым и не щадившим никаких жертв. По естественному положению защищаемой части Севастополя, уступай шаг за шагом неприятелю, вы, по благоразумным видам опытного полководца, оставили ему лишь развалины, заплаченные дорогою ценою пролитой крови, и, выведя войска путем доселе небывалым, вы вновь готовы встретить врага с тем мужеством, с которым всегда водили в бой полки наши. Отдавая вам полную справедливость за заслуги ваши, мне приятно повторить здесь мою искреннюю признательность, которую выражал уже вам лично. Прошу вас, князь, верить в неизменное мое к вам благоволение. Вас искренио любящий Александр» .

31-го октября Государь, оставив брата Николая в главной квартире, отбыл с Великим Князем Михаилом из Бахчисарая, сопровождаемый благословениями армии, и в первых числах ноября возвратился в Царское Село. Там получил он следующее

донесение

от главнокомандующего отдельным Кавказским корпусом, генерал-адъютанта Муравьева: «Ваше императорское Величество, Божиею милостию и благословением вашим совершилось наше дело. Карс у ног вашего Величества. Сегодня (16-го ноябри) сдался военнопленным, изнуренный голодом и нуждами, гарнизон сей твердыни Малой Азии. В плену у нас сам главнокомандующий исчезнувшей тридцатитысячной Анатолийской армии мушир Вассиф-паша; кроме его, восемь пашей, много штаб- и обер-офицеров и вместе с ними — английский генерал Виллиамс со всем его штабом.

Взято 130 пушек и все оружие. Имею счастье повергнуть к стопам вашего императорского Величества двенадцать турецких полковых знамён, крепостной флаг Карса и ключи цитадели».

Император собственноручно отвечал победоносному вождю: «Известие о сдаче Карса, любезный Николай Николаевич, обрадовало меня до нельзя. Сердце мое преисполнено благодарности к Благословившему столь блистательным успехом распорядительность вашу и стойкость храбрых наших кавказских войск. Благодарю вас от души за достохвальные заслуги ваши, поздравляю вас кавалером Св. Георгия 2 й степени, на что вы приобрели неотъемлемое право.

«Вместе с тем поручаю вам передать мое искреннее спасибо всем вверенным вам войскам, участвовавшим в блокаде Карса. Я ими горжусь, как всегда, гордился нашими кавказскими молодцами. Надеюсь на милость Божию, что падение сей гордыни Малой Азии будет иметь благодетельное влияние на ход политических дел, как на Востоке, так и на Западе, и уверен, что вы не упустите воспользоваться сим моральным результатом дабы поправить дела наши в Мингрелии и на прочих пунктах вверенного вам края, угрожаемых неприятелем. Да подкрепит вас Бог. Александр.

Взятие Карса завершило победным под вигом несчастливую по результатами по все же славную для русского оружия Восточную войну 1853 — 1856 годов. Ближайшим его последствием было приостановление движения Омера-паши со стороны занятой турками Мингрелии. С наступлением первых морозов, англо-французский флот, целое лето простоявший в виду Кронштадта и за все время ограничившая безуспешным бомбардированием Свеаборга, отплыл из Балтийского в Немецкое море. В Крыму союзники ничего не предпринимали и только изредка перестреливались с нашими аванпостами. К зиме на всех театрах войны установилось полное затишье.

II. Мир. 1855—1856.

Война прекратилась, но о мире не было и речи.

Не смотря на общее утомление, пи одна из воюющих сторон не хотела принять на себя почин возобновления мирных переговоров. Деятельные вооружения продолжались всюду. Дипломатия французская и английская настойчиво хлопотала о привлечении к коалиции против нас второстепенных государств.

В Стокгольме усилия её увенчались успехом, и Швеция подписала союзный договор с Дворами парижским и лондонским. С другой стороны, король прусский отклонил наше предложение заключить с нами конвенцию, которая подтвердила бы отречение Пруссии от союза с Австриею, прося императорский кабинет верить «его королевскому слову».

Император Александр не предвидел близкого окончания войны. Единственным средством положить ей конец представлялось ему возникновение во Франции внутренних беспорядков, вызванных плохим урожаем и возраставшим неудовольствием низших классов населения. «Прежние революции всегда этим начинались, —рассуждал он, и так может быть до общего переворота недалеко. В этом я вижу самый правдоподобный исход теперешней войны, ибо искреннего желания мира с кондициями, совместными с нашими видами и достоинством России, я ни от Наполеона, ни от Англии не ожидаю, а покуда я буду жив, верно других не приму». Вот почему он недоверчиво отнесся к полученному им в половине октября, в Николаеве, известию о склонности императора французов вступить с нами в непосредственное соглашение. «Если бы действительно мы могли этого достигнуть, заметил он, впрочем, по этому поводу, то, разумеется, я предпочту прямые с ним переговоры всякому стороннему вмешательству».

Известие о миролюбивом настроении Франции не замедлило подтвердиться. Причиною такого неожиданного поворота в намерениях Наполеона III был отказ Англии поставить целью войны восстановление Польши.

С падением Севастополя самолюбие императора французов было удовлетворено, упрочена военная слава восстановленной им империи; продолжать же воину в исключительную пользу Великобритании или Австрии, он признавал невыгодным для Франции. Отсюда запросы французской дипломатии, с конца сентября начавшей осведомляться в Берлине и при второстепенных германских дворах, не сделает ли Россия первого шага к миру? Ответом было, что русская дипломатия, хотя и обречена обстоятельствами на молчание, но, по меткому выражению князя А. М. Горчакова, «будучи нема, не останется глухою». Минута эта показалась удобной ближайшему и довереннейшему из советников Наполеона III, графу Морни, для вступления в тайные сношения с посланником нашим в Вене, чрез посредство двух банкиров: парижского, Эрлангера, и венского, Сину. В письме первого ко второму высказано было от имени Морни убеждение, что как России, так и Франции пора взяться за ум и положить конец изнурительной борьбе, истощавшей силы двух держав, не имеющих ни малейшего повода к взаимной вражде. Князь А. М. Горчаков с жаром ухватился за этот неожиданный способ воздействовать на решения императора французов. Он отвечал Морни, что вполне разделяет мнение его о выгоде для Франции прямого соглашения с Россией, которого не трудно достигнуть на почве чисто французских интересов. Наученный примером великого дяди, говорил он, Наполеон III, конечно, не захочет вступить на путь завоевания без конца, а потому позволительно напомнить, что апогеем славы и могущества Наполеона I была эпоха его тесного единения с Россией. Не задаваясь мыслью о возврате к этим героическим временам, должно признать, что сближение России с Францией несомненно послужит к пользе обеих стран. Нужно только, чтобы основания сближения соответствовали их обоюдному достоинству. Соглашаясь с русским дипломатом, Морни, в своем ответе, настаивал на необходимости для России принести делу мира некоторые жертвы. Связанный союзным обязательством с Англией, Наполеон III не может, после падения Севастополя, предъявить условия мира более мягкие, чем те, чт0 были предъявлены в начале войны. Все, чего можно достигнуть, это замены «ограничения русских сил на Черном море» «нейтрализацией» Черного моря. В Петербурге скажут, что мера эта — тоже, хотя и иносказательное, ограничение. По уже и то хорошо, что оно «иносказательно» и, следовательно, не оскорбительно для народного самолюбия. «Что же представляет в сущности эта мера», спрашивает Морни, и отвечает: «Обратимся к истории: когда, после всех военных неудач, от державы требуют больших денежных жертв, то этим надолго удручают её финансы; когда навязывают ей земельную уступку, то уменьшают её значение, быть может, навсегда; но когда требуют от неё условий столь мечтательных (illusoires), как ограничение сил, то коль скоро она нуждается в мире, ей не следует их отвергать. Не в первый раз заносятся в договор подобные условия. Сколько же времени соблюдаются они? Пройдет несколько лет и интересы переместятся, ненависть потухнет, установятся дружеские отношения, благодеяния мира излечает раны войны, и такого рода договоры забудутся и не станут больше применяться. Часто случается даже, что та самая нация, которая настояла на ограничении сил, первая требует их отмены.

В силу всех этих соображений, Морни приходил к заключению, что на месте русского Императора «Франциск I отверг бы помянутое требование, но Карл V непременно бы его принял».

Возбужден уже был вопрос о том, чтобы Горчакову и Морни съехаться в Дрездене для продолжения личного обмена мыслей, когда посланник наш в Вене получил от государственного канцлера приказание прервать эти доверительные сношения, дабы не помешать успеху тайных переговоров, завязавшихся, с согласия императорского кабинета, в Париже, между французским министром иностранных дел графом Валевским и саксонским посланником при Тюильрийском дворе бароном Зеебахом, зятем графа Нессельроде.

Эпизоду этому предшествовал следующий случай.

В октябре 1855 года, первый министр Саксонии, барон Бейст, отправляясь в Париж на всемирную выставку, виделся во Франкфурте-на-Майне с посланником нашим при Германском сейме бароном Брунновым, сообщившим ему, что Россия не прочь заключить мир, лишь бы не требовали от неё двух унизительных условий: военной контрибуции и территориальной уступки. Хлопотливый саксонский министр не преминул воспользоваться аудиенцией у Наполеона III, чтобы передать ему этот отзыв русского дипломата и получил в ответ, что о таких требованиях не может быть и речи, но что Россия должна согласиться на нейтрализацию Черного моря. Слова императора французов Бейст сообщил русскому государственному канцлеру, присовокупив совет: без дальнейших колебаний согласиться на эти условия, в сущности, невыполнимые, так как, с течением времени, окажется совершенно невозможным воспретить государству с восьмидесятимиллионным населением содержать военные суда в своих водах. Граф Нессельроде вежливо отклонил непрошенное вмешательство барона Бейста, но, когда тоже внушение было сделано Валевским Зеебаху, разрешил последнему вступить с французским министром иностранных дел в доверительные объяснения по вопросу о мире.

Граф Валевский, также как и Морни, выражал желание примириться с Россией, не скрывая, однако, что Наполеон III дорожит союзом с Англиею и твердо решился соблюдать принятые относительно её обязательства. Это лишает его возможности выступить с мирными предложениями, которые должны исходить от России и быть удовлетворительными и практическими. словом, такими, на принятии которых Тюильрийский Двор мог бы настоять в Лондоне. Французский министр предоставлял нам выбор между ограничением наших сил на Черном море посредством соглашения России с Портою, и нейтрализацией Черного моря, говоря, что сам предпочитает первую комбинацию, как наиболее простую и целесообразную, по согласится и на вторую, которая менее щекотлива для нашего самолюбия, ставя Россию в одинаковое положение с Портою, ибо мы сохранили бы право содержать военные суда в Азовском море, также точно как турки в Мраморном. Основываясь на этих заявлениях, граф Нессельроде поручил барону Зеебаху сообщить французскому правительству следующие три предложения русского Двора:

1) Босфор и Дарданеллы останутся закрытыми;

2) военный флот всех наций не будет допущен в Черное море, за исключением судов, которые прибрежные державы сочтут необходимым содержать там;

3) число этих судов будет определено прямы м соглашением с Портою, без всякого посторонняя посредничества.

К удивлению, Зеебаха, французский министр отказался вступить с ним в обсуждение этих условий, ссылаясь на то, что русский Двор одновременно сообщил их и Двору венскому. Обстоятельство это, а также нескромность Бейста, выдавшая австрийскому министру иностранных дел тайну доверительных переговоров наших с Францией чрез посредство саксонского посланника в Париже, вызвали Австрию из её бездействия. В Вене пришли в ужас при одной мысли о непосредственном примирении России с Францией, которое лишило бы Австрию плодов её предательской политики по отношению к России. Граф Буоль поспешил выступить с собственною мирною программою, обещая, в случае отклонения её русским Двором, принять, наконец, деятельное участие в войне. Как ни были тяжки для нас условия, выработанные Австриею, Наполеону III стоило много труда уговорить Англию согласиться на них, до того правительство и общественное мнение в этой стране были увлечены воинственным задором. Сущность «оснований мира» тщательно была скрыта Буолем от нашего посланника в Вене.

В Петербурге не знали, что почин в данном случае исходил от венского двора. Предполагали, что французскому послу Буркенэ, по возвращении из Парижа, удалось «вовлечь Австрию в новые сети». Такое мнение выражал Государь в письме к главнокомандующему Крымскою армией: «В непродолжительном времени дело это должно разъясниться. Не дай Бог нам новой грозы с этой стороны». Но скоро донесения нашего посланника рассеяли заблуждение, и 11-го декабря Император Александр писал князю М. Д. Горчакову: «На днях мы должны получить из Вены новые предложения или условия для мирных переговоров, предварительно соображенные с требованиями врагов наших. Они нам еще неизвестны, но по всему тому, что до нас доходит с разных сторон, хорошая ничего ожидать нельзя. И неприятие их, вероятно, повлечет за собою, сначала прекращение дипломатических сношении с Австриею, а потом и окончательный разрыву хотя доселе продолжающиеся уменьшения в австрийской армии не доказывают, чтобы она готовилась к военным действиям против нас. Из всея этого заключить должно, что к весне положение наше будет весьма критическое и что нам должно готовиться к худшему, но я уповаю, как всегда, на милость Божию, и надеюсь, что она нас не оставить. Совесть моя чиста, ибо все, что можно было сделать, дабы показать врагам нашим, что мы готовы вступить с ними в новые переговоры на честных основаниях, нами исполнено. Мы дошли до нельзя возможного и согласного с честью России. Унизительных же условий я никогда не приму и уверен, что всякий истинно русский будет чувствовать, как я. Нам остается, перекрестившись, идти прямым путем, то есть общими и единодушными усилиями отстаивать родной край и родную честь».

Пять дней спустя, прибывший в Петербург прямо из Вены австрийский посланник при русском дворе граф Эстергази вручил государственному канцлеру австрийский ультиматум изложенный в депеше графа Буоля на его имя и поддержанный собственноручным письмом» Императора Франца-Иосифа к Императору Александру. К депеше приложен был проект предварительных условий мира, на принятии которых настаивал австрийский министр, грозя в противном случае «серьезными последствиями». Проект воспроизводил известные уже четыре статьи, обсуждавшиеся на венских совещаниях, но значительно исправленные и дополненные в ущерб России. Так, третья статья, объявляя Черное море нейтральным, не только закрывала доступ в него военному флоту всех держав, но воспрещала как России, так и Турции содержать или сохранять военно-морские арсенал на Черноморском побережье. Определение числа и вместимости военных судов русских и турецких, необходимых для охраны берегов, хотя и предоставлялось прямому соглашению нашему с Портою, но с тем, чтобы конвенция о том была включена в общий мирный договор, и чтобы она не могла быть ни изменена, ни отменена без согласия всех держав, подписавших трактат о мире. Но еще тягостнее этих условий было новое дополнение к первой статье о Дунайских княжествах: скрашенное выражением «исправление границы» требовавшие уступки Молдавии, взамен русских крепостей и земель, занятых союзниками, прилежащего к Дунаю участка Бессарабии. Условие эго было предъявлено никем иным, как самим венским Двором и являлось выговоренною Австрией платою за услуги, оказанные морским державам и за обещание объявить России войну, в случае отклонения ею австрийского ультиматума.

Наконец, к прежним четырем статьям прибавлена по настоянию Англии пятая, крайне опасная по своей неопределенности: «Воюющие державы предоставляют себе право предъявлять, в интересе Европы, сверх четырех ручательств, еще особые условия (des conditions particulières en sus des quatre garanties)».

По просьбе австрийского императора, король прусский, в доверительном письме на имя Александра II, поддержал настояния Франца-Иосифа. «Ваше императорское Величество знаете, — писал он царственному племяннику — из всего, что барон Вертер (прусский посланник в Петербурге) имел случай сказать вашему кабинету, из соображений, которые он имел счастие повергнуть на личное воззрение вашего Величества, какую огромную цену я придаю скорому совершению правого и почетного мира. Я твердо уверен, что ваше Величество признали в откровенных и честных речах моего министра доказательство глубокого и искреннего участия моего к России и её Государю. Те же чувства побуждают меня еще раз обратиться к вам лично, мой дорогой и добрый Александр. Вашему кабинету уже предъявлены предложения, принятие коих вами может быть, по-видимому, признано равносильным восстановлению мира. Я воздерживаюсь от всяких подробностей в оценке этого документа, сообщенного мне лишь по составлении и отправлении в Петербург; но я не был бы верен заботливости о мире, налагаемой на меня моею совестью, если бы, в настоящем случае, не стал просить вас, дорогой племянник, пойти елико возможно далеко в ваших уступках, зрело взвесив последствия, которые могут проистечь для истинных интересов России и самой Пруссии, а также всей Европы, от бесконечного продолжения этой ужасной войны. Стоить только разнуздаться разрушительным страстям и кто сможет исчислить последствия этого повсеместного наводнения? Я трепещу, мой добрый и дорогой Александр, проникаясь сознанием ответственности, что лежит на обоих нас; на мне, если мне не удастся вложить в письмо, с которым обращаюсь к вам по поводу предложений мне чуждых, выражения убедительности, требуемой положением; на вас, дорогой и добрый Александр, если вы зажмурите глаза пред опасностью, грозящею прочности всех законных правительств в Европе. Бог да направит и благословит, дорогой Александр, ваши решения и да возвратишь скорее вселенной благодеяние мира».

Император французов также счел нужным довести до сведения русского Императора мнение свое об австрийских предварительных мирных условиях. Пригласив к себе барона Зеебаха, он поручил ему написать в Петербург, что существуют два средства, дабы привести великую войну к окончанию: или полным истощением одной из воюющих сторон, или равновесием между ними, без посягательства на их честь. Настоящий случай—последний, говорил Наполеон III. В Балтийском море союзники не совершили ничего существенная, в Крыму они одержали серьезный успех, но стоивший им дорого. Сопротивление. оказанное русскими войсками, покрыло их славою, дельные стратегические распоряжения князя Горчакова обеспечили безопасность Крыма на всю зиму. Таково прошлое. Что же касается до будущего, то, по убеждению императора французов, шнапсы все были на стороне союзников. Они не перенесут войну в глубь России, потому что опыт доказал нецелесообразность этого средства, но они воспользуются всеми усовершенствованиями, введенными в морское дело, чтобы атаковать Россию в Балтийском море и разрушить Кронштадт. Блокада Черноморских портов вынудит нас содержать на юге значительный военные силы. К чему все это поведет? К пролитию крови и к бесполезным издержкам, а выгоду извлечет одна Австрия. Наполеон III выражал искреннее намерение сблизиться с Россией, но, прибавлял он, у России нет союзников, и она должна решиться на жертвы. Предъявленным ей условия— minimum, единственно возможный и, как они ни тяжёлы, благо государства требует их принятия потому что они не затрагивают будущего, не компрометируют его. Император французов выставлял на вид громадные затруднения, с которыми ему пришлось бороться в Лондоне. Английские министры противятся миру в уверенности, что он повлечет за собою их падение. Наполеону, к счастию, удалось умерить их чудовищные притязания. По его словам, они хотели распространить на Азовское море принцип нейтрализации и потребовать срытия Николаева. Не малого труда стоило разъяснить им, что нельзя распоряжаться чужою собственностью. Но не подлежит сомнению, что Сент-Джеймский Двор обрадовался бы отклонению Россией мирных условий, потому что он помышляет лишь о том, как бы отомстить за свои неудачи в предшедшей кампании. Одного этого соображения должно было бы быть достаточно, чтобы побудить Россию принять условия мира. На вопрос Зеебаха, следует-ли считать их не подлежащими изменению, Наполеон ответил уклончиво, что он искренно желает сближения с Россией и даст тому доказательство в продолжение мирных переговоров.

Австрийские требования были переданы Императором Александром на обсуждение особого совещания высших государственных сановников, в его личном присутствии. 20-го декабря, в восемь часов вечера, в кабинет Государя, в Зимнем дворце, собрались: Великий Князь Константин Николаевич, государственный канцлер граф Нессельроде, военный министр князь Долгоруков, министр государственных имуществ граф Киселев, генерал адъютанты: князь Воронцов и граф Орлов, статс-секретарь граф Блудов и бывший посланник в Вене, барон Мейендорф. Государь сам прочел проект предварительных условий мира, после чего начались прения. Один Блудов высказался за войну, утверждая, что России, подобно человеку, на которого напали разбойники в лесу, приставив ему нож к горлу, следует согласиться на мир лишь в том случае, если она лишена средств продолжать борьбу, в чем он, впрочем, сомневается. Ему возражали, что сомнение это и составляешь суть вопроса, предложенная на заключение совещания; что военный министр ясно доказал, что нельзя надеяться на успешный исход войны; что министр финансов подтвердил то же самое в финансовом комитете; что членам совещания надлежать именно взвесить, представляется ли надежда на успех, в случае продолжения войны, и затем высказать мнение свое со всею искренностью, не прибегая к сравнениям, которые, под личиною воинственная патриотизма, ничего не объясняюсь и только оставляюсь вопросы, предложенные Государем, неразрешенными. В ответ на прямое обращение к нему Императора, граф Киселев следующим образом изложил свой взгляд на дело. Положение наше — чрезвычайно трудное. В истории не было еще примера — союза двух морских держав, уничтоживших сообща действие нашего флота.

Четыре союзные державы с 108 миллионами населения и тремя миллиардами дохода стоят против России, у которой 65 миллионов населения и едва один миллиард дохода. В таком положении, без помощи извне, без всякого вероятия на союз с кем-либо, нуждаясь в средствах для продолжения войны и имея в виду, что и нейтральные государства склоняются на сторону наших противников, было бы, по меньшей мере, неблагоразумно рисковать новою кампаниею, которая усилит требования неприятеля и сделает мир еще более трудным. Если мы и будем иметь успех, то только отрицательный; тогда как, в противном случае, нейтральные державы обратятся в воюющих и составят вокруг России железное кольцо. Правда, русский народ в подавляющем большинстве, глубоко проникнуть сознанием долга, но есть также и оттенки, которые могут поколебаться, а потому не должно ставить себя в безвыходное положение, которое неизбежно приведет к условиям еще более тяжёлым, чем нынешние. Недостаток оружия и запасов усиливается; затруднения в этом отношении растут ежедневно, как свидетельствует военный министр. Все эти причины вместе взятия приводят к убеждению, что должно действовать с крайнею осторожностью и, не отвергая австрийских предложений, постараться изменить те условия, которые не могут быть нами приняты, без ущерба нашему достоинству, а именно: уменьшение нашей территории

и некоторые из последствий нейтрализации Черного моря. «Если союзники желают мира», заключил граф Киселев, «то они примут наши исправления; если же нет—то да будет воля Божия».

Мнение Киселева было поддержано Орловым. Князь Воронцов пошел еще далее, утверждая, что если наши предложения будут отвергнуты союзниками, то нужно принять и подписать их условия, не рискуя новою кампанией. Великий Князь Константин Николаевич заметил, что, допустив, даже, что кампания 1856 года может быть начата, следует спросить: что же останется нам делать в 1857 году, когда затруднения только увеличатся? Князь Долгоруков высказался за мир, если возможно заключить его пристойным образом. Блудов не высказался ни за мир, ни за войну.

Граф Нессельроде прочитал собранию изготовленную им депешу на имя посланника нашего в Вене, в которой выражалось условное согласие России на предложенные Австриею предварительные основания мира, с некоторыми «исправлениями». Последние касались дополнительных требований. Императорский кабинет отвергал новую пятую статью, а также требование территориальной уступки в Бессарабии, и, ссылаясь на доказанное свое миролюбие, отклонял от себя ответственность за серьезные последствия, на которые намекал в своем ультиматум! венский Двор. Государь одобрил депешу канцлера, сделав в ней незначительная изменения. Личный взгляд его на дело виден из следующих строк его письма к главнокомандующему Крымскою армией: «На австрийские условия об основаниях для мирных переговоров невозможно было вполне согласиться и мы отвечали новым предложением составляющим крайний предел уступкам нашим. Дай Бог, чтобы они могли иметь желаемый успех, ибо иначе положение наше сделается самое затруднительное. Уповаю и в этом случае, как всегда, на милость Божию»,

30-го декабря князь А. М. Горчаков передал графу Буолю наш ответ на его предложения. Австрийский министр отказался довести его до сведения союзников, настаивая на безусловном принятии ультиматума, и предвари в, что если таковое не будет сообщено ему по телеграфу в шестидневный срок, то австрийский посланник получит приказание оставить Петербург. Все, чего удалось достигнуть нашему представителю, было обещание Буоля, что вопрос о земельной уступке будет еще обсуждаться на мирном конгрессе и что Англия и Франция не воспользуются пятою статьею для предъявления России требований вознаграждения за военные издержки или новых территориальных жертв.

В телеграмме, извещавшей канцлера о заявлениях главы австрийского кабинета, князь А. М. Горчаков выразил убеждение, что ультиматум графа Буоля надо отвергнуть и что России следует непосредственно обратиться к императору французов с такими предложениями, которые, удовлетворив интересам Франции, исключили бы из мирной программы требование земельной уступки в Бессарабии, прибавленное венским Двором в исключительно австрийском интерес. По граф Нессельроде, не разделяя надежд посланника в Вене не сообщил его телеграммы совещанию, созванному в прежнем составе, 3-го января 1856 года, в государевом кабинете, для вторичного обсуждения вопроса о мире.

Собрание открылось чтением записки, составленной в министерстве иностранных дел, излагавшей взгляд канцлера и приходившей к заключению, что России не остается иного выбора, как принять без изменения все пять статей предварительных оснований для мирных переговоров. Действительно, рассуждал, граф Нессельроде, нам приходится либо безусловно принять, либо безусловно отвергнуть австрийские предложения. Но отклонение их неминуемо повлечет за собою дипломатически разрыв с Австрией, последствием коего будет приступление к коалиции не только этой державы, но, вероятно, всей Германии и скандинавских государств. Конечно, сопротивление России еще не сломлено; не истощились ни энергия правительства, ни патриотизм народа. Boйна может еще продолжаться, но едва ли с какими, ни будь шансами на успех. Неприятель может выбрать для нападения любой пункт нашей территории, мы же не можем нигде атаковать его, за исключением разве Малой Азии. Победа наших противников подвергнешь опасности самые жизненные интересы империи; наша победа только временно ослабить силы противников. Быть может, Австрия и не вступить еще, в продолжение 1856 года, в ряды коалиции; но, как решено на военном совете в Париже, пока англичане, турки и сардинцы нападут на кавказские берега, французы займут весь Крым и со стороны Дуная вторгнутся в Бессарабию. Таким образом, война будет перенесена в ближайшее соседство Австрии, которая легко может быть увлечена.

Самая Пруссия, не смотря на личное расположение короля, не устоит против оказываемая на нее давления, и Россия очутится лицом к лицу с ополчившеюся на нее совокупною Европою. Даже вне этой крайности, неисчислимые материальные потери понесет Россия от повсеместной блокады её берегов и границ. Такое положение нельзя вынести долго. Рано или поздно, мы вынуждены будем принять мир. Но тогда условия его непременно ухудшатся соразмерно нашим затруднениям, успехам и жертвам наших врагов. Расположение Англии не позволяешь нам сомневаться в этом исходе. Не без труда убедили ее согласиться на пять статей. В случае их отклонения, она уже выразила намерение предъявить новые, тягчайшие для нас требования. Напротив, приняв австрийские предложения, мы расстроим козни наших противников, рассчитывающих на наш отказ, и получим возможность попытаться разъединить коалицию, составленную из разнородных и далеко не дружественно расположенных друг ко другу элементов.

Единственною связью между ними служила доселе война. Мир разовьет уже обнаружившиеся между ними несогласия. Франция выказывает нам сочувствие. Наполеон III склоняется на нашу сторону. Наш отказ надолго, быть может, навсегда, отбросит его в объятия Англии, тогда как согласие на мир позволить России и Франции вступить на путь политики, которая совокупить их интересы. Что же касается до самых австрийских предложений, то, принимая их, мы только принимаем принципы, положенные в основание переговоров о мире. Большая часть этих принципов давно уже признаны нами. Определение границы между Бессарабиею и Молдавиею зависит от окончательная соглашения; о Карсе и Николаеве нет пока и речи. Все эти вопросы остаются открытыми. При обсуждении их мы можем быть поддержаны, по и в худшем случае, если усилия наши разобьются о враждебность противников, мы, по крайней мере, дадим Европе новое доказательство нашего миролюбия, возложи м на союзные державы ответственность за войну и дадим нейтральным государствам достаточный повод, чтобы уклониться от участия в борьбе.

Как и в первом заседании, граф Воронцов с жаром высказался в пользу мира. Как ни тяжелы для нас настоящие его условия, но продолжением войны мы не получим лучших. Напротив, по всем признакам, следует предвидеть мир еще более унизительный, который на долгие годы ослабить Россию неисчислимыми потерями территориальными и денежными. Опасности отторжения подвергнутся Крым, Кавказ и даже Финляндии и Польша.

В виду того, что борьба, дойдя до известного предела, непременно должна прекратиться, лучше не доводить дело до крайности и заключить мир, прежде чем мы будем к тому вынуждены полным истощением наших сил и пока еще возможно сопротивление.

В этом же смысле высказался и граф Орлов. Признавая патриотическое возбуждение общественного мнения в России, он находил, что население, уставшее от пожертвований, с радостью примет весть о мире. Во всяком случае, дело правительства — взвесить и решить вопрос по существу, не подчиняясь влиянию неосновательных предубеждений.

Граф Киселев наглядно изобразил опасности, грозившие России в случае продолжения войны. Области, присоединенные к Империи около полувека тому назад, не успели еще слиться с нею. Глухое недовольство распространяется на Волыни и Подолии агентами польской эмиграции. Финляндия тяготеет к Швеции. Наконец, Польша восстанет, как один человек, как только военные действия союзников дадут ей к тому возможность. Если неприятелю удастся занять все эти области, то решительно нельзя предвидеть, когда и ценою каких усилий удастся нам их возвратить? В сравнена с этими случайностями, жертвы от нас требуемые — ничтожны.

Военный министр князь Долгоруков распространился о неблагоприятности условий, при которых пришлось бы продолжать войну. Барон Мейендорф обусловил необходимость мира полным расстройством наших финансов. Даже граф Блудов не решился настаивать на своем прежнем мнении. Со слезами на глазах, он повторил слова Шуазеля: «Если мы не умеем вести войну, то заключим мир».

В виду такого единогласия всех своих советников, Император Александр, скрепя сердце, принес требуемую от него жертву. На другой день государственный канцлер объявил австрийскому посланнику, что Россия принимает сообщенный австрийским двором предварительные условия мира.

20-го января представители воюющих держав подписали в Вене протоколу коим державы эти обязались прислать в трехнедельный срок уполномоченных на конгресс в Париж для заключения перемирия и подписали мирного договора.

Уполномоченными России на парижский конгресс назначены генерал-адъютант граф Орлов и посланник при германском союзе барон Бруннов. В наставлении им граф Нессельроде приводил два обстоятельства, долженствовавшие послужить нам на пользу: во-первых, признанное всею Европою несомненное миролюбие русского Императора, прямота и искренность его намерений; во-вторых, различие интересов и страстей, проявленное нашими противниками.

Англия, утверждал канцлер, есть и останется непримиримым нашим врагом. И правительство, и общественное мнение этой страны одинаково одушевлены ненавистью к России и желают продолжения войны. В этом стремлении Наполеон III расходится со своею союзницею. Конечно, он не доведет дела до разрыва союза с Англией, ни даже до вступления с нею во враждебные отношения, но он, несомненно, воспользуется случаем выйти из-под её зависимости. На это указываешь его расположение вступить в более тесную связь с венским двором. От искусства наших уполномоченных будет зависеть воспользоваться таким настроением императора французов. Главною их задачею должно быть устранить из мирного договора такие постановления, редакция которых была бы оскорбительна для России; прежде всего приложить все старание, чтобы, взамен очищения русских городов и местностей, занятых союзниками, последние удовольствовались возвращением Карса, другими словами, чтобы избежать земельной уступки в Бессарабии. На их выбор предоставлялось, действуя сообразно с обстоятельствами, либо удовлетворить Англию в Азии, и тем изолировать Австрию и лишить ее возможности настаивать на устранении России от Дуная, либо присоединиться к состоявшемуся уже, по-видимому, соглашению Австрии с Францией, дабы противодействовать Англии и её чрезмерным требованиям. «Впрочем — присовокуплял канцлер — мы должны только маневрировать, вести временную игру с целью ослабить наших врагов и достигнуть главной цели — заключения мира. Но теперь Государь Император, более чем когда-нибудь, желает сохранить своей политике свободу от всяких обязательств. Россия не имеет надобности заключать преждевременные союзы, чтобы возвратить себе то политическое влияние в Европе, которым она так долго пользовалась». Следовал совет: остерегаться императора французов. При неопределенности видов Наполеона III, направленных к собственному обеспечению, мы никоим образом не должны связывать нашу политику с его политикой. Все, что дозволялось уполномоченным — это заручиться его добрым расположением, дав ему понять ту выгоду, что проистечет лично для пего от примирения с Россией, без участия которой, каково бы ни было настроение остальной Европы, не исключая и Англии, не может состояться коалиции против его династических прав.

Бруннов приехал в Париж несколькими днями ранее Орлова. Из первого свидания с французским министром иностранных дел он уже вынес убеждение, что Наполеон III искренно желает мира и сделает все, что может, для устранения препятствий, которых следует ожидать во время переговоров от Англии и Австрии. То же подтвердил ему Морпи, прибавив, что хотя император французов и будет гласно заявлять о не нерушимости своего союза с Англиею, но что этим не должно смущаться, ибо подобные заявления будут только прикрывать совершающееся в нем перерождение. Громко выражали свое сочувствие России министры — военный и морской, маршал Вальян и адмирал Гамелен, а также генерал Ниель, инженер, руководивший осадой Севастополя. В салонах и даже в публике проявлялась живая симпатия к русским. ««Так как вы желали моего прибытия», —сказал Бруннов Валевскому, которого близко знал по Лондону, где оба дипломата были до войны посланниками при сент-джемском Дворе, — то, я надеюсь, не для того, чтобы я испытал неудачу». — «Избави Бог», отвечал министр, «удар поразил бы не вас одних, я разделил бы его вместе с вами; для меня это было бы еще важнее, а потому вы понимаете, что я сделаю все, что от меня зависит для отвращения неудачи».

9-го февраля прибыл в столицу Франции граф Орлов, и после визита Валевскому, был принят Наполеоном III сначала в торжественной, а потом и в частной аудиенции. Последняя происходила в кабинете императора, с глазу на глаз. Орлов откровенно изложил своему собеседнику содержание полученных инструкций, сказав, на что может согласиться при предстоящих переговорах и что должен отвергнуть. Россия, говорил он, согласна на свободу плавания по Дунаю, на нейтрализацию Черного моря, но, возвращая Карс и другие местности, занятия ею в Малой Азии, она в праве надеяться, что союзники откажутся от требования земельной уступки в Бессарабии. Сообщение свое граф заключил просьбой к императору оказать нашим заявлениям поддержку во всей их совокупности, и тогда, прибавил он, дело мира скоро будет приведено к желанному концу. На вопрос Наполеона, согласимся ли мы не возобновлять укреплений Бомарзунда, первый наш уполномоченный отвечал, что таково намерение Императора Александра, который желает, однако, чтобы обязательство это не было внесено в мирный трактат. Тогда император французов озадачил Орлова вторым, совершенно неожиданным вопросом: «Я хотел бы знать ваши мысли относительно венских договоров 1815 года. Обстоятельства внесли в них значительные изменения. Что думаете вы об их пересмотре?» Связанный своими инструкциями, Орлов ограничился ответом, что вопрос этот, по обширности своей, затрагивает интересы всех европейских держав, и что он не считает себя в праве высказать о нем свое личное мнение. «Но ведь это простой разговор», заметил Наполеон, и тотчас прибавил: «А бедная Италия!.. Во всяком случае она не может оставаться в своем на стоящем состоянии, полном страдания. Разве нельзя что-нибудь для неё сделать? Я говорил об этом с графом Буолем — он ничего мне не ответил. Кажется, ему не нравится этот вопрос. Потом, также, эта бедная Польша, стесняемая в своей религии! Разве милосердие Императора не может положить конец угнетениям католической церкви? Разве нельзя облегчить сколько-нибудь судьбу многих несчастных, увлекшихся политическими заблуждениями?» Орлов с живостью возразил, что Польша пострадала по собственной вине; что ей предоставлены были все способы процветания, но она не сумела ими воспользоваться; что поляки лишились своих политических прав, потому что нарушили клятву и обещания; что, тем не менее, им обеспечена полная свобода вероисповедания и что с этою целью пересматривается конкордат, заключенный с папою. «Со дня вступления на престол», заключил наш первый уполномоченный, «Государь Император превысил надежды, возлагаемые на его милосердие, и, хотя я не позволяю себе высказываться о его намерениях, по полагаю, что в день своего коронования он имеет в виду облегчить участь виновных». Из первой своей беседы с Наполеоном граф Орлов вынес впечатление, что мысль о пересмотре договоров 1815 года сильно занимаешь императора французов и что он, с этою целью, намерен созвать в близком будущем по вый конгресс.

Первое заседание Парижского конгресса состоялось 13-го февраля. В нем приняли участие только представители воюющих держав. Первыми уполномоченными наших противников были министры иностранных дел: Франции — граф Валевский, Англии — лорд Кларендон, Австрии - граф Буоль, Сардинии — граф Кавур и Турции — великий визирь Аали-паша; вторыми уполномоченными назначены: французским — посланник в Вене Буркенэ, и посланники прочих держав при тюильринском Дворе. Пруссия не заседала в первых собраниях конгресса и уполномоченные её, министр иностранных дел барон Мантейфель и посланник в Париже граф Гацфельд, приглашены были занять в нем места лишь три недели спустя, с одиннадцатого заседания, 6-го марта, когда уже были обсуждены и разрешены главные вопросы, бывшие предметом пререканий между воюющими сторонами.

Прения в первых заседаниях, а также в частных е совещаниях, происходивших в промежутках собраний конгресса, начались с самого жгучего вопроса: об изменении границы в Бессарабии. Наши уполномоченные предложили либо заменить предположенную уступку на Дунае возвращением Карса, либо сохранить Карс за Россией. Англичане возражали со страстною запальчивостью, что союзники поручились за целость владений Порты, и что Англия скорее решится вести бесконечную войну, чем согласится на ослабление Оттоманской империи в самой уязвимой её части — Малой Азии.

Встревоженный горячностью спора между представителями России и Великобритании, граф Валевский поспешил прервать заседание. «Англичане отвергают вознаграждение за Карс», доносил граф Орлов по телеграфу. «Кажется нельзя будет избежать изменения границ Бессарабии. Мы держимся твердо и отсрочили заседание, чтобы поставить Наполеона в известность о положении переговоров. Если это средство не удастся, то наши инструкции уполномочивают нас принять требование, иначе негоциация будет прервана». На телеграмме этой Император Александр сделал отметку: «Судя по началу, я не предвижу ничего хорошего».

Граф Орлов воспользовался приглашением к императорскому обеду, чтобы воззвать к посредничеству Наполеона III. Изложив ему ход переговоров, он заявил, что настала минута прибегнуть к личной помощи императора французов, в виду ежеминутно возраставших притязавший Англии и колебаний Австрии, которые могут привести к окончательной размолвке. «Император Александр», прибавил он, «свято исполнить все данные им обещания. Если он решился согласиться на австрийские предложения, то только потому, что, судя по некоторым данным, полагал, что владение Карсом придаст большой вес ходу переговоров и будет поддержано могущественным вмешательством вашего Величества. Наполеон отвечал, что действительно сам он дал понять Орлову, что Карс мог бы вознаградить Россию за уступку Бессарабского участка, но что в этом вопросе он встретил со стороны Англии и Австрии непреодолимые затруднения, в особенности после того, как он воспротивился «чудовищным» требованиям Англии разрушить Николаев и распространить на Азовское море ограничения, установляемые в Черном море, равно как и многим другим условиям, задевающим Россию за живое. По вопросу о Карсе он не может, однако, разорвать все связи с своими союзниками, не подвергаясь обвинению в неустойчивости. По вполне понимая выгоду для Франции крепкого союза с Россией, согласного как с чувствами, так и с интересами Франции, он обещает, не выходя из пределов осторожности, при определении пограничной черты в Бессарабии и вообще при обсуждении всех уже принятых Россией условий, приказать своим уполномоченным поддерживать нас и сам будет предварительно исследовать все могущие встретиться затруднения. В заключение он разрешил Орлову, во всех важных случаях, непосредственно обращаться к нему.

Заручившись поддержкою императора французов, граф Орлов проявил большую твердость при обсуждении вопроса о пограничной черте. «Споры о границах в Бессарабии уже начались, — доносил он в Петербург накануне открытия конгресса, — расположение Австрии дурно и неуступчиво, Франция держит себя сдержанно по этому вопросу. Я почти не сомневаюсь, что придется дойти до крайних пределов моих инструкций». На этой телеграмме Орлова Император Александр надписал: «Я желал бы избежать этой крайности».

После обеда в Тюильри иском дворце и следовавшего за ним разговора с Наполеоном, наш первый уполномоченный поехал на заседание конгресса, «чувствуя уже твердую почву под собою». Император французов сдержал обещание. Валевский условился с Орловым, что из трех русских проектов разграничения он будет оспаривать первый и второй, дабы не обнаружить пред прочими членами конгресса состоявшегося между уполномоченными России и Франции соглашения, но станет энергично поддерживать третий наш проект. Более того: о принятии последнего предупредил сам Наполеон графа Буоля и лорда Кларендона, чем и решил дело в нашу пользу.

«Мы могли в этом убедиться, — писал граф Орлов графу Нессельроде — по заметно смягченному, даже можно сказать приниженному тону, который вдруг приняли наши противники». Конгресс отвергнул пограничную черту, предложенную представителями Австрии, и принял, с незначительным изменением, третий проект русских уполномоченных.

Выгоды, приобретенные Россией, Орлов перечислял в следующих четырех пунктах:

1) По австрийскому проекту крепость Хотин отходила к Молдавии; австрийцы очень желали этого, чтобы ослабить нас со стороны своих Буковинских границ; мы удержали Хотин за собою;

2) сверх того, мы удержали три четверти участка, который, по австрийскому проекту, должен был отойти от Бессарабии к Молдавии;

3) мы сохранили главный торговый путь с севера на юг Бессарабии и

4) все немецкие и болгарские колонии в этой области, с Главным центром последних — Болградом.

Не менее деятельное содействие оказал нам император Наполеон при обсуждении пятой статьи предварительных оснований мира, о дополнительных условиях, имевших быть предъявленными нам якобы в интересах Европы.

Первое из этих условий — было требование не возобновлять укреплений на Аландских островах. Уполномоченные наши согласились на него с оговоркой, что уступка эта будет признана добровольною, каковою она и занесена в дополнительную конвенцию к мирному договору. За то Орлов и Бруннов категорически отвергли притязание Англии, которая хотела, ни более, ни менее, как подвергнуть сомнению все наши права на владение кавказским берегом Черного моря по ту сторону Кубани.

Возражения наших представителей были энергично поддержаны Валевским, и граф Орлов мог телеграфировать своему Двору: «Претензии англичан о независимости Мингрелии, Закавказья и другие требования — совершенно отвергнуты. Наши пограничные крепости остаются нетронутыми. Споры по поводу Николаева, возбужденные лордом Кларендоном, устранены нашими ответами. Редакция по нейтрализации Черного моря окончена. Остается только конвенция наша с Портою о числе военных судов в Черном море — вопрос довольно трудный. Принцип закрытия проливов утвержден». «Все это хорошо», гласит собственноручная заметка Императора Александра на этой телеграмме.

Благодаря дружной поддержке представителей Франции, наши уполномоченные легко пришли к соглашению с турецкими об установлении предельного числа военных судов, которое прибрежные державы сохраняли право содержать в Черном море. Этим исчерпывались, в числе вопросов, подлежавших обсуждению конгресса, те, что касались прямых интересов России. О достигнутых нашими уполномоченными результатах, граф Орлов писал канцлеру, в конце февраля: «Начиная с 13-го числа, когда открылась первая конференция, все казалось неопределенным и неясным. Мало-помалу все разъяснилось, и притом в нашу пользу.

Я не позволю себе с уверенностью сказать, что исход совещаний вполне обеспечен. Это зависит от множества разнородных интересов, непредвиденных случайностей и в особенности посторонних влияний, которые ставят меня вне возможности действовать иначе, как в расчёте на простую вероятность. До сих пор император Наполеон, судя по словам его и поведению, проявляешь желание прийти к мирному решению. Если бы он не имел этого в виду, то не старался бы умерить требования Англии в вопросе по пятой статье предварительных условий. Тогда переговоры немедленно прекратились бы.

Наш отказ согласиться на несправедливые притязания британского правительства положил бы конец переговорам и ответственность в том не пала бы на императора Наполеона.

Словом, если бы он предпочитал войну, то ему стоило только хранить молчание. Но он вовсе не хотел того. Он лично вмешивался деятельно и ловко, то, чтобы умерить чрезмерные виды Англии, то, чтобы обрезать расчёты Австрии на удовлетворение её интересов. Он делал все это не только с желанием установить мир, но еще и с целью доставить нашим прямым пользам справедливое удовлетворение. Граф Валевский понял эту мысль и осуществил ее с тактом и талантливо. На конференциях ему случалось поддерживать английских представителей, дабы показать официально, что Франция не хочет разойтись с Англией. Но в наших доверительных разговорах, он всегда обнаруживал по отношению к нам миролюбивое и, скажу даже, дружественное расположение. Он поставил себя к нам в положение не врага, а нашего помощника, каким сам называл себя».

Оставалось условиться по вопросам, лишь косвенно относившимся до России: будущему устройству изъятых из-под русского покровительства Молдавии, Валахии и Сербии, и обеспечению прав и преимуществ христианских подданных султана.

Касательно Дунайских княжеств граф Орлов писал канцлеру: «Приступая к делу, мы должны всегда помнить, что главная наша обязанность, выражающая непременную волю Государя Императора, заключается в восстановлении мира, что должно быть Главным предметом наших усилий. Эта великая миссия относится к прямым интересам Империи. Поэтому, интересы княжеств имеют лишь второстепенное значение. Я не буду ими пренебрегать. Я буду с твердостью их поддерживать, насколько то возможно; но, как верный слуга моего Государя, я должен помнить, что благо России, её безопасностьф, честь, процветание в будущем и старание сберечь кровь её храбрецов составляют — согласно высочайшей воле Государя Императора — высший для меня закон». Вполне разделяя взгляды первого уполномоченного, граф Нессельроде отвечал ему: «Молдавия и Валахия дали так много доказательств своей неблагодарности за все благодеяния, какие они получили ценою русской крови, что не приходится за них еще проливать эту кровь. Что касается до Княжеств, то для нас важно только, чтобы, согласно Адрианопольскому миру, все крепости на левом берегу Дуная были срыты, и чтобы не строили новых крепостей на Дунае, от Рени до устья, потому что эти крепости являлись бы передовым постом Турции, выставленным против России».

На конгрессе Франция предложила соединить Молдавию и Валахию в одно княжество под верховным владычеством Порты. Англия поддержала это предложение; Австрия находила его преждевременным, a Турция решительно отвергла. Русские уполномоченные воздержались от подачи мнения. Предложение их занести в мирный договор преимущества, признанные Портою за Сербиею, было принято единогласно.

Гораздо более затруднений представил вопрос о правах турецких христиан. Великий визирь объявил, что незадолго до того обнародованный по этому предмету гатти-шериф султана уже даровал его христианским подданным права, далеко превосходящие все, что было до сих пор выговорено в их пользу, а потому и нет надобности включать в трактат Какие-либо о том постановления.

Граф Орлов возразил, что, по мнению русского Императора, этот именно пункт и составляешь главнее достоинство мирного соглашения великих европейских держав, предмет общих их усилий, и предложила статью, подтверждающую права христианских поданных Порты, поставить в начале договора в том уважении, что вопрос этот равно интересует все христианские державы, обязанные разрешить его по совести и чести. Уполномоченные Франции, Англии, Австрии и Сардинии единогласно выразили одобрение русскому предложению. Даже представители Турции не возражали и только просили отсрочки для получения из Константинополя дополнительных инструкций.

Но положение изменилось с получением этих инструкций. Порта ни за что не соглашалась занести в мирный договор признание за своими подданными-христианами каких-либо прав или преимуществ и отказ её был страстно поддержан уполномоченными Англии. Русский проект редакции этой статьи Кларендон назвал «в десять раз худшим, чем даже нота князя Меншикова» и сам Валевский объявил «что нельзя заставить турецких уполномоченных подписаться под ним». О своем проекте Орлов телеграфировал в Петербург: «Судя по всему, принятие его возбудило непреодолимые затруднения. В этом вопросе мы стоим одни. Прошу сказать мне, до какого предела могу я довести свое сопротивление? Следует-ли безусловным отказом компрометировать подписание самого мира? Мы будем стараться достигнуть всего, что в нашей власти, но я сомневаюсь в каком-либо успехе». Канцлер в ответе предложил, именем Императора, сделать все возможное для лучшей редакции статьи, относящейся до христиан, «однако», прибавил он, «если не удастся вам сделать этого, не подвергая риску заключение мира, то вам разрешается принять редакцию в том виде, в каком она состоится».

Возможным оказалось весьма немногое, а именно, что вместо того, чтобы быть помещенной в конце трактата, статья о турецких христианах включена в его начало.

Самая редакция статьи, условленная между Валевским и Кларендоном, была крайне неопределенна и не создавала для турок положительного обязательства пред Европой. Неуспех наших уполномоченных в этом деле объясняется отказом Наполеона III поддержать их мнение. Орлов приписывал его упорному сопротивлению, встреченному со стороны великобританского правительства. «Не имея личной опоры императора», писал он, «все мои самые ревностные усилия остались бесплодными пред конференцией, на которой уполномоченные России при настоящих обстоятельствах остаются изолированными. Моя попытка послужить, по крайней мере, доказательством, что я не пренебрёг ничем, что могло способствовать осуществлению намерения императорского кабинета, в границах возможного. Если бы я попытался переступить эти границы, то рисковал бы успехом переговоров, вверенных моим стараниям. Избежав этой опасности по вопросу о заключении почетного мира, совесть говорить мне, что я верпа исполнил обязанности, возложенные на меня Государем Императором, и что я служил законным и истинным интересам России». На телеграмму, излагавшую эти соображения, государственный канцлер телеграммой же отвечал графу Орлову: «Государь Император одобряет все вами сказанное и сделанное. Теперь не будут уже создавать затруднений. (On ne mettra plus des bâtons dans les roues). Кончайте и подписывайте».

Парижский мирный договор подписан 18-го марта, в годовщину взятия столицы Франции союзными войсками в 1814 году.

Акт этот не только прекратил войну России с морскими державами и Турцией, но и определил на совершенно новых основаниях судьбу Востока Европы. Им Турция принималась в общение христианских держав, обещавших сообща уважать независимость и целость Оттоманской империи и считать всякое посягательство на них делом общеевропейского интереса. Вследствие сего, державы обязывались, в случае возникновения каких-либо несогласий между одной из них и Портою), прежде чем прибегнуть к силе, воззвать к посредничеству всех прочих держав. Султан хотя и сообщил державам изданный им фирман, улучшающий участь христианских его подданных, но договаривавшиеся стороны, признав высокое значение этого сообщения, постановили, что оно не дает им права, ни в каком случае, ни единолично, ни совокупно, вмешиваться в отношения султана к его подданным или во внутреннее управление его империей. Подтверждалась конвекция 1841 года о закрытии Дарданелл и Босфора для военных флотов всех наций; Черное море провозглашалось нейтральным; вход в него возбранялся военному флоту всех держав, в том числе и прибрежных, за исключением изъятий, определённых в отдельной конвенции, заключенной между Россией и Турцией и приложенной к общему трактату, как составная часть, с тем, что ни Россия, ни Турция не имеют права ни отменить, ни изменить ее без согласия всех держав, подписавших мирный договор; воспрещалось сооружение или сохранение военно-морских арсеналов, на берегах Черного моря, которое объявлялось открытым для свободного плавания лишь торговых судов всех наций; акт вепсского конгресса о речном плавании распространялся на Дунай; для производства работ по расчистке устьев Дуная и для заведывания судоходством по этой реке учреждены две комиссии: одна европейская, из представителей всех великих держав, а другая из уполномоченных держав прибрежных; «для лучшего обеспечения свободы плавания по Дунаю», Россия уступала прилегающую к нему часть Бессарабии, отходившую к Молдавии; Валахии и Молдавии, равно как и Сербии, оставляемым под верховным владычеством Порты, державы ручались за сохранение прав и преимуществ, коими княжества эти пользовались дотоле; проведете новых границ между Россией и Турцией в Европе и проверка старых, в Азии, возлагались на комиссию, составленную из делегатов всех великих держав; торговля между договаривавшимися сторонами восстановлялась на основаниях, действовавших до войны; взаимно возвращались занятые чужими войсками города и области и провозглашалась полная амнистия тем из подданных воевавших держав, которые действовали в пользу неприятеля. К общему мирному трактату были приложены три отдельные конвенции: первая — подписанная всеми шестью державами, — о закрытии Проливов; вторая, заключенная между Россией и Турцией, о числе военных судов, которое каждая из них имела право содержать в Черном море, и третья, состоявшаяся между Россией, Францией и Англией, в которую занесено было заявление России, что Аландские острова не будут укреплены и что на них не будет возведено никаких военных или морских сооружений.

При первом известии о подписании мирного договора, полученном Императором Александром во время поездки в Финляндию, его Величество поручил канцлеру благодарить графа Орлова за настойчивые усилия, употребленные им для ускорения окончательная мира. «Это повоя и видная услуга, оказанная вами отечеству», писал ему Нессельроде, «так как мы пришли к такому положению, что необходимость быть готовыми к возможной войне бесполезно вызывала большие издержки. Среди всех разнообразных затруднений, вы ничем не пренебрегли, ни в форме, ни в сущности дела. Вместе с тем, что весьма важно, вы успели, не вводя Россию ни в Какие обязательства, ослабить узы коалиции против нас до того, что сомнительно, чтобы эти узы пережили заключение мира». По получении в Петербурге самого трактата и донесений о переговорах, непосредственно предшествовавших его подписанию, Его Величество приказал повторить обоим уполномоченным выражение своей признательности. «Государю Императору благоугодно было», сообщал канцлер Орлову, «оценить по достоинству непреклонную настойчивость, проявленную вами для того, чтобы побороть злые намерения наших врагов, равно как и мудрую проницательность, с которою вы и барон Бруннов сумели, среди возникавших затруднений, устранить препятствия, которые повредили бы соглашению». Упомянув об успешности стараний Орлова заручиться поддержкою Наполеона III, граф Нессельроде продолжал: «Желания ваши исполнились, и вы сохранили при этом искренность, полную достоинства, столь согласную с чувствами Государя Императора. Вы успели, при добром расположении к вам императора Наполеона, расстроить намерения Англии и уничтожить коалицию, принимавшую все более и более грозные размеры, способную ввергнуть Россию в продолжительную войну, исход которой нельзя было бы предвидеть. Занятым вами на конференциях положением, вы способствовали улучшению постановлений трактата. Вашим поведением вне конгресса вы заставили уважать русское имя и возбудили к нашим знаменам сочувствие тех, кто были нашими противниками. Договор, обеспечивающий России благодеяния мира, согласован с великодушным самоотвержением, сделавшим его возможным. Государь Император вполне признает важность новой услуги, оказанной вами отечеству».

К депеше канцлера к Орлову приложена была Высочайше одобренная записка, излагавшая взгляд Императора Александра на новое политическое положение, истекавшее из мирного договора:

«Трактат, только-что заключенный в Париже, полагая конец войне, a вследствие того, и образовавшейся против России коалиции, все же, должно признаться, оставляет нас в неопределенном положении относительно нашей политики в будущем. После недавно перенесенного испытания, России нужно сосредоточиться в самой себе и искать излечить внутренними средствами нанесенные ей войною раны. На этой мысли должна основываться вся наша политика, в течение времени, которое нельзя определить, с целью достигнуть исполнения этого благого желания и с устранением внешних препятствий, которые могли бы затруднить его достижение. К осуществлению этой политики должны быть направлены теперь все усилия слуг Императора. Как ни просто кажется это желание, по достигнуть его будет не легко. Россия стоит пред Европой в новом положении. Перенесенный ею кризис значительно ослабил её прежние связи. Тройственный северный союз, долго служивший противовесом союзу морских держав, перестал существовать. Поведение Австрии разрушило обаяние, которым союз этот пользовался в Европе. С другой стороны, Швеция на севере и Турция на юге стоять против нас в условиях совершенно новых и щекотливых. Англия, наш действительный, упорный враг, осталась недовольной и злобной по заключении мира, а потому, начальные причины, вызвавшие против нас коалицию, продолжают существовать. Наше единственное ручательство против возникновения несогласий, прекращенных миром, и наше обеспечение в том, что мир этот продлится столько, сколько необходимо нам для наших внутренних потребностей, — заключаются в добром к нам расположении императора Наполеона, а потому, сохранить это расположение, не обязываясь, однако, следовать за ним в его предприятиях, — должно быть целью всех наших стараний». Записка приходила к двойному заключению. Во-первых, в виду заявлений, сделанных императором французов Орлову о пересмотре договоров 1815 года и в том предположения, что под этим Наполеон III, вероятно, разу имеет признание династических прав Бонапартов, графу Алексею Федоровичу предоставлялось, смотря по обстоятельствам, или признать эти права именем России, или отложить это признание на будущее время.

Во-вторых, ему поручалось позаботиться об улучшении отношений Франции к Пруссии. «Мы, конечно, не можем забыть», оканчивал граф Нессельроде свою записку, «что из всех великих держав, одна Пруссия не была нам враждебна. Прямые интересы связывают ее с Россией, и вам кажется, что отношения наши к Франции только выиграли бы, опираясь на этот союз. Проявленное ныне тюильрийским Двором примирительное расположение к этой державе, по-видимому, подтверждаешь нашу мысль».

Между тем, пока в Петербурге помышляли о привлечении Пруссии и к ожидаемому соглашению Франции с Россией, парижский Двор, совершенно неожиданно для наших уполномоченных, возобновил союзную связь свою с Дворами лондонским и венским заключением конвенции, коею три державы ручались сообща за целость и независимость Оттоманской империи, обязуясь считать за «casus belli» всякое нарушение какой-либо из статей парижского трактата и, в случае, если таковое произойдешь, — условиться с Портою о необходимых мерах к безотлагательному приведению в движение своих сухопутных и морских сил.

Договор этот, хотя и прямо направленный против России, был сообщен доверительно Валевским Орлову, который, в донесении канцлеру, искал ослабить его значение, приписывая ему австрийское происхождение. «Мысль о подобной политической комбинации», писал он, «не нова. Граф Буоль позаимствовал ее, как традицию, из архивов венских канцелярий, в которых покоятся обломки тройственного союза, заключенная в 1814 году, перед Венским конгрессом, по мысли, плодотворной в основании, князя Меттерниха и Талейрана, но, стараясь следовать примеру политики уже отжившей, принадлежащей к эпохе, в настоящем не существующей, граф Буоль должен был бы подумать о том, насколько такая комбинация ненадежна. Он должен был бы вспомнить, в особенности, как блаженной памяти Император Александр I сумел расстроить узкие расчёты своих противников предав все великодушному, но презрительному забвению, когда трактат тройственного союза попал ему в руки. Этот великий пример политики мудрой, потому именно, что она великодушна, придет, как я в том уверен, на мысль Государю Императору, когда он узнает о деле, следы коего я открыл спустя всего несколько дней по его совершении.

Не без смущения старался Валевский уверить Орлова, что согласие Франции на совокупное ручательство за Порту дано было Англии и Австрии еще осенью 1854 года, когда тюильрийский Двор не имел никакой надежды сблизиться с Россией. По словам его, император Наполеон III доля колебался исполнить это обещание и решился на это лишь для того, чтобы не навлечь на себя осуждения за нарушение данного слова. То же подтвердил сам император обоим нашим уполномоченными Орлову он выразил сожаление, что вынужден быль подписать трактат, в котором не признает ныне ни цели, ни надобности, ибо последний заключает лишь общие места, подходящие ко всем случайностям. На замечание Орлова, что ему понятны побуждения, руководившие Австрией и Англией, которые хотели поссорить нас с Францией и предупредить возможность союза её с Россией, Наполеон отвечал: «Когда я узнал от Валевского, что текст трактата вам еще не сообщен, я выразил ему неудовольствие, потому что это имело вид хитрости, на которую я не способен. Прошу вас уверить в том Императора Александра».

В еще более подробные объяснения вошел император французов с бароном Брунновым. «Я убежден», сказал он ему, «что насущные интересы Европы, для их обеспечения, нуждаются в соглашении Франции с Россией и Англией. Я старался поддержать мой союз с Великобританией, но в то же время имел в виду установить и доброе согласие с Россией. Если бы эти три державы пришли к общему соглашению, то, мне кажется, что они могли бы полюбовно разрешить все вопросы, какие только могут представиться. Вы не можете себе представить, как трудно было мне иногда привести англичан к какому-нибудь положительному решению. Так было по случаю установления плана кампании. Они постоянно колебались. Когда я считал какое-либо решение уже состоявшимся, оказывалось, что чрез несколько дней нужно опять заново обсуждать тот же вопрос. Это происходить от конституционных порядков страны, в которой правительство не всегда свободно» ни в своих желаниях, ни в действиях. Я представлю вам еще другой пример английской нерешительности. Когда на конференциях обсуждался вопрос об изменении бессарабской границы, я полагал, что можно устроить для вашего кабинета такой обмен: оставить неприкосновенною границу на Дунае и взамен, уступить некоторые пограничные пункты ваши в Азии. Я передал об этом лорду Кларендону, но он никогда не мог договориться до какого-либо практического решения. О желаемом им союзе Франции с Англией и, Россией, Наполеон III отозвался так: «На Востоке, как я полагаю, мы могли бы сгладить все затруднения; в Италии и Германии — думаю, — не существует между Россией и Францией никаких поводов к разномыслию. Поэтому наше соглашение представляется мне совершенно обеспеченным.

По подписании мира, конгресс заседал еще более двух недель и в это время им обсуждалось несколько частных вопросов, возбужденных преимущественно уполномоченными Франции и Сардинии: о занятии церковной области французскими и австрийскими войсками; о положении дел в Неаполе; вообще, о будущем Италии. В прениях по этим вопросам ваши уполномоченные участия не принимали, заявив, что возложенное на них поручение ограничивается заключением мира. Наполеон III сделал новую попытку завести на конгрессе речь о Польше, но предложение его, чтобы «слово милосердия и великодушие» было произнесено в её пользу, граф Орлов отклонил самым решительным образом. Он прямо объявил императору французов, что всякая мысль об улучшении положения этой страны в будущем, за безумие её в прошедшем, принадлежите единственно русскому Императору и что всякая инициатива, принятая в этом отношении кем-либо другим, может только ухудшить положение, вместо того, чтобы его улучшить. Сверх того, глубокое чувство долга пред своим Государем заставляешь его громко высказаться против иллюзий, возникших среди конгресса по вопросу, совершенно не подлежащему его обсуждению. «Прекрасный ответ» начертал собственноручно Император Александр на поле «донесения Орлова. «Эти слова», писал граф Алексей Федорович канцлеру, «как мне кажется, произвели удовлетворительное впечатление на императора Наполеона. Тем не менее, я должен сообщить вашему сиятельству, что, когда наши заседания уже приближались к концу, граф Валевский, в частном разговоре со мною, убедительно просил меня сказать на конференциях, от имени Государя Императора, несколько слов, благоприятных Польше. Не подлежит сомнению, что желание это внушено намерением доказать польской эмиграции, что интересы эмигрантов не забыты и что влияние Франции побудило сделать в их пользу заявление на самых конференциях. Хотя внушения эти и были переданы мне в самой дружеской форме, но я счел своим долгом положительнейшим образом разочаровать их. В этих видах, я не мог поступить лучше, как сообщив графу Валевскому мой разговор по этому предмету с Наполеоном. В самом деле, по отклонении мною требований императора, нельзя уже было ожидать, что я приму предложение его министра. Мне кажется, что граф Валевский пришел к очевидности этого вывода для своих размышлений®. Не менее решительный отпор встретил со стороны первого уполномоченного России и лорд Кларендон, когда вздумал, в частной беседе, заговорить с ним о том же, и граф Орлов, с законным самодовольством, мог заключить ряд своих донесений из Парижа следующими правдивыми словами: «Я вполне доволен тем, что мне не пришлось слышать имя Польши произнесенным на заседаниях, в присутствии представителей великих держав Европы. Всякий признаешь, что соглашение, подписанное в Париже пред лицом коалиции, является, смею сказать, миром почетным для нашего государства и соответственным достоинству его короны».

Конгресс завершил свои труды изданием декларации, которого провозгласил начала морского права, признанные всеми державами, в нем участвовавшими, и к коим они пригласили приступить все прочие государства: крейсерство объявлялось уничтоженным; нейтральный флаг признавался прикрывающим собственность неприятеля, а нейтральные товары неподлежащими захвату под неприятельским флагом, за исключением военной контрабанды; наконец, постановлялось, что блокада обязательна только тогда, когда действительно содержится морского силою, достаточною для преграждения доступа к неприятельским портам и берегам. Наши уполномоченные тем охотнее приложили свои подписи к этому акту, что провозглашенные им начала были те самые, которые положены Екатериною II в основание её знаменитой декларации 1780 года о вооруженном нейтралитете, и в течение целого столетия, упорно отвергались Англией, тогда как Россия занесла их в конвенцию с Северо-Американскими Соединенными Штатами, заключенную не далее, как накануне Восточной войны.

12-го мая состоялась прощальная аудиенция графа Орлова в Тюильрийском дворце, о которой он так доносил своему Двору: «Аудиенция у императора была вполне удовлетворительна. Он говорил со мною обо всем, вполне откровенно и поручил мне, на этот раз совершенно искренно, просить для него дружбы Государя Императора. Он надеется, что взаимные симпатии, существующая между обеими нациями, приобретут еще большую силу от согласия, установившаяся между их Государями. «Таково желание моего сердца», прибавил он в волнении, со слезами на глазах. Он говорил со мною также о Польше, по в смысле, совершенно согласном с намерениями Государя Императора. Считаю лишним упоминать о том, что было сказано им лично обо мне. Что же касается до будущая, то мне кажется, что слова Наполеона имеют значение истины». На депеше Орлова Император Александр надписал: «Все это очень хорошо, если только искренно».

Парижский мир обнародован Высочайшим манифестом о прекращении войны и о достижении главной её цели — улучшения участи восточных христиан, ценою уступок не важных в сравнении с тягостями войны и с выгодами умиротворения. Манифест заключался достопамятными словами, содержавшими как бы политическую программу нового царствования: «При помощи Небесного Промысла, всегда благодеющего России, да утверждается и совершенствуется её внутреннее благоустройство; правда и милость да царствует в судах её; да развивается повсюду и с новой силою стремление к просвещению и всякой полезной деятельности, и каждый, под сенью законов, для всех равно справедливых, равно покровительствующих, да насаждается в мире плодами трудов невинных. Наконец, и сие есть первое, живейшее желание наше, свет спасительной веры, озаряя умы, укрепляя сердца, да сохраняешь и улучшаешь более и более общественную нравственность, сей вернейший залог порядка и счастья».

III. Коронация. 1856.

Заключение мира имело ближайшим последствием разоружение. Расформированы резервные части; армия поставлена на мирную ногу. Распуская государственное ополчение, Император горячо благодарил ратников: «Вы покинули дома и семейства свои, чтобы делить с испытанными в боях войсками труды и лишения, являя вместе с ними пример терпения, мужества, готовности жертвовать всем за нас, за любезную нам и вам Россию. Многие из среды вашей запечатлели сей обет своею кровию, вкусив славную смерть в рядах защитников Севастополя. Вы показали свету, какое могущество духа живет в народе русском. Ныне положен конец войне, и мы можем, благодаря вас, именем отечества, за вашу верную службу, сказать вам: Идите с миром, ратники земли русской, возвращайтесь к домам, к семействам вашим, к прежним вашим занятиям и обязанностям, продолжая быть для сословий, из коих вы были призваны, примером того порядка и повиновения, которыми вы отличались постоянно в рядах государственного подвижного ополчения». Государь жаловал всем, «от генерала до ратника», отличительный знак ополчения — крест с надписью: «За веру, Царя и отечество», в память действительной службы во время войны. По высочайшему повелению, министр внутренних дел просил предводителей дворянства пригласить дворян-владельцев населенных имений принять меры к устройству и призрению отставных и бессрочно-отпускных нижних чинов, которые пожелают водвориться снова в родных деревнях и селах. Не забыты в изъявлении царской признательности и сестры милосердия, впервые совершившие свой высокий человеколюбивый подвиг на театре войны. Государь так отозвался о них в рескрипте на имя Великой Княгини Елены Павловны: «По вашей мысли учреждена моим Незабвенным Родителей Крестовоздвиженская община сестер милосердия, оказавшая, под вашим руководством, столь редкое самоотвержение и столь много существенных заслуг к облегчению страданий больных и раненых воинов». Заслуженная похвала воздана была и личной благотворительной деятельности Великой Княгини: «Высоки и прекрасны ваши дела: вами не одна отерта слеза, не одна исцелена рана храброго воина, не одно утешено и успокоено осиротевшее семейство. В вашем собственном сердце и в благословениях, которые вознесутся за вас к престолу Всевышнего, вы найдете себе лучшую награду; но на мне лежит душевный долг, который ныне исполняю, изъявляя вам мою искреннейшую благодарность за ваши достохвальные и незабвенные труды. Зная мой добрый и преданный мне народ, я уверен, что все и каждый разделяют со мною мои чувствования и повторяют в своих сердцах эти слова благодарности за дело пользы, добра и любви христианской».

В конце марта, Государь съездил в Москву, для присутствования при военном торжестве: столетнем юбилее Лейб-Гренадерского полка и даровал ему по этому случаю новое знамя; он возвратился в Петербург за неделю до дня своего рождения. К этому дню—17-го апреля готовились важные перемены в составе высшего управления Империи. В первые дни царствования, подобно генерал-адмиралу, вступили в действительное заведывание своими частями Великие Князья: генерал-инспектор по инженерной части Николай Николаевич и генерал-фельдцейхмейстер Михаил Николаевич; осенью 1855 года уволены: генерал-адъютант Бибиков от обязанностей министра внутренних дел, а граф П.А. Клейнмихель — главноначальствующего путями сообщений и публичными зданиями и заменены: первый — С.С. Ланским, а второй — К. В. Чевкиным. Теперь уволены по прошению: председатель Государственная Совета и Комитета Министров, князь А.И. Чернышев, военный министр, князь В.А. Долгоруков, и сорок лет пребывавший во главе дипломатическая ведомства граф Нессельроде. Особою благосклонностью отличался рескрипт к последнему. Ему ставилось в заслугу что в два предшедшие царствования, он являлся выразителем политики, целью которой было соблюдете трактатов и поддержание спокойствия в Европе, а за время последней войны, успокаивая враждебные умы на счет приписываемых России видов властолюбия, способствовал благополучно совершившемуся делу примирения. «Желая упрочить мир дружественными сношениями с иностранными державами», писал Государь, «я остаюсь уверенным, что, сохраняя вам звание государственного канцера, буду иметь в вас, по вашей опытности, полезнейшего сотрудника для достижения предположенной мною цели».

На освободившиеся места назначены: военным министром — генерал-адъютант Н. О. Сухозанет и министром иностранных дел — бывший посланник при австрийском Дворе и представитель России на вепсских совещаниях 1855 года, князь А. М. Горчаков. Первое в Империи место — председателя Государственного Совета и Комитета Министров — получил, по возвращении с парижского конгресса, граф Орлов, а его заменил в должности шефа жандармов и главного начальника III-го Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии бывший военный министр, князь В.А. Долгоруков.

При наступавшем повороте в направлении нашей внешней политики особенную важность придавал Император выбору лица для занятия посольского поста в Париже.

Место посла он предложил одному из заслуженнейших сотрудников своего отца, министру государственных имуществу графу П. Д. Киселеву.

«Я здесь прошу не о согласии, а о пожертвовании с вашей стороны», говорил он ему. Киселев принял назначение и был замещен во главе созданного им министерства В. А. Шереметевым.

Но кончине князя Паскевича, наместником Царства Польского и главнокомандующим Западною армией утвержден ведавший эти должности во время предсмертной болезни фельдмаршала князь М. Д. Горчаков, а исправляющим должность наместника кавказского и командующим отдельным кавказским корпусом, вместо уволенного по прошению Н. Н. Муравьева, назначен генерал-лейтенант князь А. И. Барятинский. Так, мало-по-малу, обновился составь правительства в лице большинства его членов.

17-го апреля издан Высочайший манифест:

«Вступив на прародительский всероссийский престол и нераздельные с ним престол Царства Польского и Великого Княжества Финляндского, посреди тяжких для нас и отечества нашего испытаний, мы положили в сердце своем дотоле не приступать к совершению коронования нашего, пока не смолкнет гром брани, потрясавший пределы государства, пока не престанет литься кровь доблестных христолюбивых наших воинов, ознаменовавших себя подвигами необыкновенного мужества и самоотвержения. Ныне, когда благодатный мир возвращаешь России благодатное спокойствие, вознамерились мы, по примеру благочестивых Государей, предков наших, возложить на себя корону и принять установленное миропомазание, приобщив сему священному действию и любезнейшую супругу нашу, Государыню Императрицу Марию Александровну. Возвещая о таковых намерениях нашему долженствующему при помощи Божией, совершиться, в августе месяце, в первопрестольном граде Москве, призываем всех наших верных подданных соединить усердные мольбы их с нашими теплыми молитвами: да излиется на нас и на царство наше благодать Господня; да поможет нам Всемогущий, с возложением венца царского, возложить на себя торжественный пред целым светом обет — жить единственно для счастия подвластных нам народов; и да направить Он к тому, наитием Всесвятого Животворящего Духа Своего, все помышления, все деяния наши».

Время, остававшееся до коронации, Государь употребил на поездки, представлявшиеся ему неотложными, в разные области Империи и за границу, для свидания с королем прусским.

Уже 9-го марта, Император, в сопровожден всех трех братьев, выехал в Финляндию и на следующий день, чрез Фридрихсгам, прибыл в Гельсингфорс. Но приеме должностных лиц края, дворянства, духовенства, Его Величество посетил православный храм и лютеранский собор, a затем отправился в Александровский университет, где, в большой аудитории, собраны были все студенты, к которым Государь и обратился с такими словами: «Блаженной памяти незабвенный родитель наш, желая доказать своему Великому Княжеству Финляндскому ту важность, которую он приписывал воспитанию юношества здешнего края, назначил меня канцлером этого университета, для того, чтобы Я служил прочною связью между ним и этим университетом. Ныне, волею Всемогущего, вступив на престол моих предков, я, в доказательство любви моей к этому университету, назначил канцлером его старшего сына моего и наследника престола, чтобы он также, в свою очередь, был залогом связи между мною и вами, как я был до этого между вами и моим отцом. Я уверен, что вы оцените это, и что финляндская молодежь станет так вести себя, что в состоянии будет служить примером для всякой другой молодежи. Будьте уверены в неизменности моих благосклонных чувств к вам, а я — полагаюсь на Вас. Оглушительные «ура!» отвечали студенты на речь Императора и затем пропели народный гимн. На другой день, Государь, прибыв в заседание Сената, занял в нем председательское кресло и изложил срои намерения относительно государственного устройства, нравственного и материального усовершенствования Финляндии.

Второй день заключился балом у генерал-губернатора Берга, а на третий — Император, посетив бал, данный в честь его городским обществом, ночью оставил Гельсингфорс. Тот же восторженный прием со стороны населения оказан был ему в Або и во всех местах его обратного следования: в Тамерфорсе, Тавастгусте, Вильманстранде и Выборге. Всюду появление его возбуждало восторг и надежды финляндцев, выразившиеся в надписи, начертанной на триумфальной арке в Або:

«Collectasque fugat nubes, solemque redaoit.

В начале мая, Александр Николаевич, чрез Москву и Брест-Литовск, отправился в Варшаву. В поездке сопровождали его министр статс-секретарь Царства Польского Туркул, скончавшийся в дороге, и министр иностранных дел князь А. М. Горчаков. В Варшаве съехались царские гости: Великая Княгиня Ольга Николаевна с супругом, наследным принцем Виртембергским, и великий герцог Саксен-Веймарский, прибывшие приветствовать Его Величество от имени императора австрийского — фельдмаршал-лейтенант князь Лихтенштейн и короля прусского — генерал-адъютант граф Грёбен; нарочные посланцы, привезшие ответы своих государей на известительную грамоту о воцарении: от королевы великобританской — лорд Грей и от короля бельгийцев — князь де-Линь. Туда же съехались в большом числе со всех концов Царства Польского губернские и уездные предводители дворянства, дворяне-помещики, придворные, кавалерственные и знатные дамы.

Альбом описания коронации Государя Императора Александра II.
Пизан A. Изображение двенадцати делегатов от различных народностей
России, в национальных костюмах, прибывших в Москву на коронацию 1856 г.

Принимая 11-го мая дворянских предводителей, сенаторов и высшее католическое духовенство, Государь произнес по-французски следующую знаменательную речь:

«Господа, я прибыл к вам с забвением прошлого, одушевленный наилучшими намерениями для края. От вас зависит помочь мне в их осуществлении. Но прежде всего, я должен вам сказать, что взаимное наше положение необходимо выяснить. Я заключаю вас в сердце своем, также как финляндцев и прочих моих русских подданных; но хочу, чтобы сохранен был порядок, установленный моим отцом. Итак, господа, прежде всего оставьте мечтания («Point de rêveries!»—слова эти Государь повторил дважды). Тех, кто захотел бы оставаться при них, я сумею сдержать, сумею воспрепятствовать их мечтам выступить из пределов воображения. Счастье Польши зависит от полного слияния её с народами моей Империи. То, что сделано моим отцом, хорошо сделано и я поддержу его дело. В последнюю восточную войну, ваши сражались наравне с прочими и князь Михаил Горчаков, бывший тому свидетелем, воздает им справедливость, утверждая, что они мужественно пролили кровь свою в защиту отечества. Финляндия и Польша одинаково мне дороги, как и все прочие части моей Империи. Но вам нужно знать, для блага самих поляков, что Польша должна пребывать навсегда в соединении с великою семьею русских Императоров. Верьте, господа, что меня одушевляют лучшие намерения. Но ваше дело — облегчить мне мою задачу, и я снова повторяю: Господа, оставьте мечтания! оставьте мечтания! Что же касается до вас, господа сенаторы, то следуйте указаниям находящаяся здесь наместника моего, князя Горчакова; а вы, господа, епископы, не теряйте никогда из виду, что основание доброй нравственности есть религия и что на вашей обязанности лежит внушить полякам, что счастие их зависит единственно от полного их слияния со святою Русью.

Польское общество было представлено Императору на бале, данном наместником, 12-го мая, в королевском замке. За этим балом следовали два другие: 14-го — от польского дворянства и 15-го — от варшавского городского общества.

Дворянский бал отличался необычайным блеском, пышностью, многолюдством и оживлением. Бал открылся польским: в первой паре шел Государь с графиней Потоцкой, во второй — генерал граф Красинский вел великую княгиню Ольгу Николаевну. На другой день, 15-го мая, Его Величество пожелал лично выразить свое удовольствие комитету, занимавшемуся устройством праздника, и объявить ему о даровании польским эмигрантам права возвратиться на родину. «Я очень рад, господа», сказал Государь, «объявить вам, что мне было весьма приятно находиться в вашей среде. Вчерашний бал был прекрасен. Благодарю вас за него. Я уверен, что вам повторили слова, с которыми я обратился к представителям дворянства, при их приеме, пять дней тому назад. Будьте же, господа, действительно соединены с Россией и оставьте всякие мечты о независимости, который нельзя ни осуществить, ни удержать. Сегодня повторяю вам опять: я убежден, что благо Польши, что спасение её требует, чтобы она соединилась навсегда, полным слиянием, с славною семьею русских Императоров, чтобы она обратилась в неотъемлемую часть великой всероссийской семьи. Сохраняя Польше её права и учреждения, в том виде, в каком даровал их ей мой отец, я твердо решился делать добро и благоприятствовать процветанию края. Я хочу обеспечить ему все, что может быть ему полезно и что обещано или даровано моим отцом; я ничего не изменю. Сделанное моим отцом — хорошо сделано; царствование мое будет продолжением его царствования; но от вас зависит, господа, сделать эту мою задачу выполнимою; вы должны помочь мне в моем деле. На вас ляжет ответственность, если мои намерения встретят химерическое сопротивление. Чтобы доказать вам, что я помышляю об облегчениях, предупреждаю вас, что я только что подписал акт об амнистии; я дозволяю возвращение в Польшу всем эмигрантам, которые будут о том просить. Они могут быть уверены, что их оставят в покое. Им возвратят их прежние права и не будут производить над ними следствия. Я сделал лишь одно исключение, изъяв старых, неисправимых, и тех, которые, в последние годы, не переставили составлять заговоры или сражаться против нас. Все возвратившиеся эмигранты могут даже, по истечении трех лет раскаяния и доброго поведения, стать полезными, возвратясь на государственную службу. Но прежде всего, господа, поступайте так, чтобы предположенное добро было возможно, и чтобы я не был вынужден обуздывать и наказывать. Ибо если, по несчастию, это станет необходимыми то до это хватить у меня решимости и силы: не вынуждайте же меня к тому, никогда».

Один из предводителей дворянства, граф Езерский, хотел было возражать, но Государь прервал его:

«(Поняли-ли вы меня? Лучше награждать, чем наказывать. Мне приятнее расточать похвалу, как я делаю это сегодня, возбуждать надежды и вызывать благодарность. Но знайте также, господа, и будьте в том уверены, что если это окажется нужным, то я сумею обуздать и наказать, и вы увидите, что я накажу строго. Прощайте, господа».

Проведя в Варшаве шесть дней, Император Александр с сестрою и зятем, а также с великим герцогом саксен-веймарским, отправился в Берлин. По пути присоединился к ним Великий Князь Михаил Николаевич. Их встретил в Фюрстенвальде король Фридрих-Вильгельм IV с тремя братьями и все, вместе, к вечеру 17-го мая, прибыли в замок Сансуси, где уже находилась вдовствующая Императрица Александра Феодоровна. Поводом к посещению прусского Двора было желание Государя лично благодарить дядю за дружественное расположение Пруссии к России, во время последней восточной войны. Не зная о тяготении прусской дипломатии к нашим противникам в первый период этой войны, он, в самый день своего воцарения, писал королю Фридриху-Вильгельму: «Я глубоко убежден, что пока оба наши государства останутся в дружбе, вся Европа может еще быть спасена от всеобщего разрушения; если же нет, то горе ей, ибо это последняя узда для революционной гидры». В другом письме, которым Государь поздравлял короля с наступлением нового 1856 года, находятся следующие строки: «Останемся навсегда друзьями и испросим благословение Всевышнего на наш двойственный союз. Будьте уверены, дорогой дядя, что я вечно останусь вам признателен за столь блестящее положение, которое вы сумели сохранить для Пруссии, во все продолжение этого кризиса, и которое было нам столь полезно. Да воз наградить вас за это Бог!»

Четыре дня, проведенные Императором Александром при прусском Дворе, прошли обычным порядком. При первой встрече в Фюрстенвальде монархи обнялись и затем обменялись рапортами о состояли русской и прусской армий; 18-го мая происходил парад Потсдамскому гарнизону; 19-го — гарнизону Берлинскому, а 21-го—ученье 3-ыу уланскому Императора Всероссийского полку, которому король пожаловал вензель августейшего шефа на эполеты.

Пока Государь проводил свободное от смотров и учений время в кругу королевской семьи, сопровождавший его князь А. М. Горчаков совещался с первым министром бароном Мантейфелем, давшим в честь его обед.

Перед отъездом Императора, глава Прусского кабинета получил следующую Высочайшую грамоту: «Ревностное служение ваше верному нашему союзнику и другу, его Величеству королю Прусскому, приобрели вам право на искреннее наше уважение. В ознаменование оного и особенного нашего к вам благоволения за постоянную заботливость вашу об упрочении дружественных сношений между Россией и Пруссией, пожаловали мы вас кавалером ордена св. Андрея Первозванного».

Александр Николаевич, простясь с августейшею матерью, отправившеюся на воды в Вильдбад, отбыл из Потсдама, в ночь с 21-го на 22-е мая.

Обратный путь Его Величества лежал на Митаву, Ревель и Ригу.

Восторженный прием в трех этих городах был подготовлен императорскими грамотами, подтверждавшими права и преимущества дворянства Эстляндского, Ллифляндского, Курляндского и Эзельского, «елико они сообразны с общими государства нашего законами и учреждениями».

Такие же грамоты были пожалованы впоследствии и городам: Ревелю, Риге, Дерпту и Пернову.

Во всех трех губернских городах Государь удостоил принять бал, данные от дворянства, а в Риге и от горожан. Хоровые и музыкальный общества устраивали в честь его серенады и факельные шествия. Громкое «ура!» не смолкало на пути его. 29-го мая Император сел в Ревеле на пароход «Грозящий», и на другой день, высадился в Петербурге, встреченный радостными кликами столичного населения.

Как и в царствование Николая I, Двор провел июнь в Царском Селе, июль и половину августа в Петергофе, за исключением шести дней — от 13-го по 19 е июля, — когда Государь с Императрицею съездили в Гапсаль, чтобы навестить пользовавшихся там морскими купаньями детей своих.

14-го августа вся царская семья выехала по железной дороге в Москву и остановилась в Петровском дворце; 17-го состоялся торжественный въезд в первопрестольную столицу.

Въезд государя императора в Москву для коронования в 1856 году.
Книга. История царствования императора Александра II /в картинах/ Л. 31, илл. 29. СПб, 1882 г.
Зейфер Г. (Гравер). г. Санкт-Петербург, 1882 г.
Печать «Великого князя Георгия Александровича полка». Илл. 80. Кол-во л. 132. Бумага, печать, 35х25 см.
ГБУК Московской обл. "Государственный музей-заповедник "Зарайский кремль"

При звоне колоколов и громе орудий, посреди громадного стечения народа, Государь въехал в Москву верхом, окруженный всеми Великими Князьями, в числе которых находились два его старших сына — Цесаревич Николай и Великий Князь Александр Александровичи.

Объявление ярославского полицмейстера К.Н. Алкалаева-Калагеоргия о
Божественной литургии в Кафедральном соборе по случаю коронования
и священного миропомазания Александра II и императрицы Марии Федоровны 26 августа.
Российская империя, Ярославль, 25 августа 1869 г. Бумага, типографская печать, 14х21,3 см. ГИМ

У въезда в столицу встретил Государя Московский военный генерал-губернатор; в Земляном городе — городская дума и магистрат; в Белом городе — московское дворянство с губернским предводителем во главе; у Воскресенских ворота — Московский гражданский губернатор и чины присутственных мест; у Спасских ворот — Московский комендант с его штабом; у Успенского собора — Правительствующей Сенат.

Их Величества и Их Высочества, сойдя с коней и выйдя из экипажей у часовни Иверской Божией Матери, приложились к чудотворной иконе.

На паперти Успенского собора вышли к ним на встречу Св. Синод и высшее духовенство, с крестом и Св. водою. Государь и Императрицы, войдя в собор, прикладывались к мощам Московских чудотворцев, а оттуда, в предшествии высокопреосвященного Филарета (Дроздова), митрополита Московского, прошли в соборы Архангельск и Благовещенский и наконец, чрез Красное Крыльцо вступили в Кремлевский дворец, на пороге которого, верховный маршал князь С. М. Голицын поднес, по древнему русскому обычаю, хлеб-соль.

Разукрашенная Москва имела вид крайне оживленный, радостный, праздничный. В нее стеклись с разных концов России представители всех сословий: предводители дворянства, губернские и уездные; городские головы; депутаты подвластных России и азиатских народов; волостные старшины государственных крестьяне. Вся гвардия была из Западной армии направлена к Москве и расположена частью в городе, частью лагерем в его окрестностях.

Двор, генералитета, высшие государственный учреждения — Сенат, Синод и Государственный Совет, — в полном составе, прибыли туда же для присутствования на всенародном торжестве.

Родственные Дворы прислали своими представителями принцев крови: Прусский — племянника короля, сына принца Прусского Фридриха-Вильгельма; Гессенский — принца Людвига; Баденский — принца Вильгельма.

Великие державы снарядили чрезвычайные посольства: императора французов представлял граф Морни, императора австрийского — князьЭстергази, королеву великобританскую — лорд Гренвиль.

В продолжение трех дней, герольды, сопровождаемые трубачами и литаврщиками, разъезжали по столице, громогласно возвещая о предстоявшем торжестве коронования, назначенном на 26-е августа. Оно совершилось в этот достопамятный день, в Большом Успенском соборе, по чину венчания на царство русских государей, установленному со времен царя Иоанна IV Грозного.

Шествие в Кремль для коронования 26 августа 1856 года.
Книга. История царствования императора Александра II /в картинах/ Л. 37, илл. 35. СПб, 1882 г.
Печать «Великого князя Георгия Александровича полка». Илл. 80. Кол-во л. 132.

Священнодействовал митрополит Московский Филарет, в сослужении митрополитов, С.-Петербургского — Никанора и Литовского — Иосифа, восьми архиепископов и епископов и двух протопресвитеров.

При входе в собор маститый иерарх приветствовал Императора краткою речью:

«Благочестивейший, Великий Государь! Преимущественно велико твое настоящее пришествие. Да будет достойно его сретение. Тебя сопровождает Россия; Тебя сретает церковь. Молитвою любви и надежды напутствует тебя Россия. С молитвою любви и надежды приемлет тебя церковь. Столько молитв не проникнут-ли в небо? Но кто достоин здесь благословить вход твой? Первопрестольник сей церкви, за пять веков доныне предрекший славу Царей на месте сем, Святитель Петр, да станет пред нами и чрез его небесное благословение, благословение пренебесное да сойдёт на тебя и с тобою на Россию».

Государь занял место на приготовленном для него, посреди собора, престоле Великого князя Иоанна III; царствующая Императрица — на престоле царя Михаила Феодоровича; вдовствующая — на престоле царя Алексея Михайловича. Громким, хотя и дрожащим от волнения голосом, прочитал Александр Николаевич исповедание православной веры; когда митрополит, пред возложением порфиры и короны, читал установленные молитвы, Государь низко наклонил голову, которую высокопреосвященный Филарет накрыл концом своего омофора.

Коронование Александра II в Успенском соборе 26 августа 1856 г.
Лит. Е. Стрельцовой, Изд. П.Н. Шарапова. 1856 г. Москва, 1856 г.
Бумага, литография, 58х44 см. ГИМ

Возложив на себя венец царей, Император прикоснулся им головы коленопреклоненной супруги. Затем, сам стал на колени и произнес во всеуслышание молитву, в которой испрашивал благословение Всевышнего на предстоявший ему царственный подвиг, моля о ниспослании ему «духа владычня, духа премудрости и ведения, духа совета и крепости».

Крупные слезы катились, по лицу до глубины души растроганная, Монарха. Государь встал — и все находившиеся в храме опустились на колени, благоговейно внемля благодарственной молитве прочитанной митрополитом Филаретом.

Раздалось торжественное «Тебе Бога хвалим»!

Примечание:

Тебя, Бога, хвалим (Те Deum laudamus). Гимн св. Амвросия Медиоланского, созданный в конце IV столетия.
Поётся обычно либо на 3-й тропарный глас, либо в обработке Д. С. Бортнянского. Это произведение завершает последование благодарственных молебнов, молебна после литургии в Неделю Торжества Православия, в конце новогоднего молебна. Кроме того оно исполняется на праздничных концертах духовной музыки.

Тебе́ Бо́га хва́лим, Тебе́ Го́спода испове́дуем, Тебе́ преве́чнаго Отца́ вся земля́ велича́ет; Тебе́ вси А́нгели, Тебе́ Небеса́ и вся Си́лы, Тебе́ Херуви́ми и Серафи́ми непреста́нными гла́сы взыва́ют: Свят, Свят, Свят Госпо́дь Бог Савао́ф, по́лна суть Небеса́ и земля́ вели́чества сла́вы Твоея́.

Тебе́ пресла́вный апо́стольский лик, Тебе́ проро́ческое хвале́бное число́, Тебе́ хва́лит пресве́тлое му́ченическое во́инство; Тебе́ по всей вселе́нней испове́дует Свята́я Це́рковь: Отца́ непостижи́маго вели́чества, покланя́емаго Твоего́ и́стиннаго и Единоро́днаго Сы́на, и Свята́го Уте́шителя Ду́ха.

Ты Царю́ сла́вы, Христе́, Ты Отца́ присносу́щный Сын еси́; Ты ко избавле́нию прие́мля челове́ка, не возгнуша́лся еси́ Деви́ческаго чре́ва; Ты одоле́в сме́рти жа́ло, отве́рзл еси́ ве́рующим Ца́рство Небе́сное; Ты одесну́ю Бо́га седи́ши во сла́ве О́тчей, Судия́ приити́ ве́ришися.

Тебе́ у́бо про́сим: помози́ рабо́м Твои́м, и́хже честно́ю Кро́вию искупи́л еси́, сподо́би со святы́ми Твои́ми в ве́чной сла́ве Твое́й ца́рствовати. Спаси́ лю́ди Твоя́, Го́споди, и благослови́ достоя́ние Твое́, испра́ви я́, и вознеси́ их во ве́ки.

Во вся дни благослови́м Тебе́, и восхва́лим и́мя Твое́ во век, и в век ве́ка. Сподо́би, Го́споди, в день сей без греха́ сохрани́тися нам. Поми́луй нас, Го́споди, поми́луй нас; бу́ди ми́лость Твоя́, Го́споди, на нас, я́коже упова́хом на Тя; на Тя, Го́споди, упова́хом, да не постыди́мся во ве́ки. Ами́нь.

«Тебе Бога хвалим» - Хор донских казаков под управлением Сергея Жарова.

Из частной коллекции протоиерея А. Диаконова. Реставратор А. Семенов.

Началось шествие из Успенского собора в соборы Архангельский и Благовещенский.

Государь шел с Императрицей под балдахином, в порфире и короне, держа в одной руке скипетр, в другой — державу, и прежде чем вступить в Кремлевский дворец, с Красного Крыльца поклонился народу.

Высочайший обеденный стол происходит в Грановитой Палате.

Государь восседал на троне посреди обеих Императриц.

Приглашенные: высшее духовенство и особы первых двух классов заняли места за столом, лицом к Их Величествам.

Митрополит Филарет благословил трапезу.

При пушечной пальбе пили здоровье Императора, Императриц, всего царского дома, духовных особ и всех верноподданных.

Архиереи обедали в мантиях и клобуках.

Среди них выделялся архиепископ Кесарийский Василий, во время обеда не перестававший плакать, чем и обратил на себя внимание Государя, приказавшего спросить: отчего он плачет? «Плачу от радости», отвечал греческий иерарх, «видя торжество русского Царя; плачу от горести, потому что мы, православные жители Малой Азии, страдаем под игом агарян».

Вечером Кремль и вся Москва озарились бесчисленным множеством огней. Иллюминация повторилась и в следующие два дня. На ярко освещенных улицах и площадях, народ московский ликовал до поздней ночи.

В день священного коронования, Император Александр подписал манифест, начинавшийся такими словами: «В сей торжественный день, когда, испросив благословение Всевышнего, мы возложили на себя венец наших предков, первою нашею, мыслью было, как всегда, благоденствие любезной нам России. Повторяя при священном обряде коронования обет, произнесенный нами в самый час вступления нашего на прародительский престол: иметь постоянною, единою целью трудов и попечений наших утверждение, возвышение сего благоденствия, в настоящем и будущем времени, мы не могли, с тем вместе, не обратиться к воспоминанию о событиях недавно минувших лет, ознаменованных тягостными испытаниями, по и примерами высокой доблести и новыми доказательствами беспредельной, нелицемерной преданности верных подданных наших всех состояний к Престолу и Отечеству, —доказательствами, на кои незабвенный родитель наш взирал как на отраду, Небесным Промыслом ему ниспосылаемую. Сие воспоминание сохранится на веки в сердце нашем и конечно перейдет к отдаленнейшему потомству. Но мы желаем возбужденные ими в нас чувства, еще раз, при нынешнем торжестве, изъявить всенародно установлением некоторых особых знаков отличия и особо обращаемым к каждому из сословий в государстве выражением нашего благоволения и признательности».

На подобие медали, пожалованной защитникам Севастополя, учреждалась, в память минувшей войны, светлая бронзовая медаль с вензелевым изображением Императоров Николая I и Александра II и надписью: «На Тя, Господи, уповахом, да не постыдимся во веки».

Щедрою рукою излил Император царские милости на ближайших к своему престолу слуг. Ветеран наполеоновских войн, бывший много лет вождем наших военных сил на Кавказе, генерал-адъютант князь М. С. Воронцов произведен в генерал-фельдмаршалы. В княжеское Российской Империи достоинство возведен председатель Государственного Совета граф А. Е. Орлов, в графское — обер-камергер Рибопьер, обер-гофмейстер Олсуфьев, генерал-адъютант Сумароков, а генерал-губернатор Финляндии Берг— в графское достоинство Великого Княжества Финляндского.

Доброе сердце Александра Николаевича, полное жалости и сострадания к несчастным и обездоленным, сказалось в целом ряде милостей, льют и всякого рода облегчений, коих коронационный манифест перечисляет более тридцати категорий, не считая тех, что дарованы жителям Царства Польского и Финляндии. Отметим здесь главнейшие: повсеместная народная перепись во всей Империи для исправления податей и других сборов; обещание, в продолжение текущего 1856 года и следующих трех лет, не производить рекрутского набора, «если Бог благословит продолжением твёрдого мира и никакие чрезвычайные обстоятельства не сделают набора необходимым»; выдача обществам и помещикам зачетных рекрутских квитанций за всех убылых ратников государственного ополчения; сложение и исключена со счетов разных недоимок и взысканий по уплате податей и казенным начетам или растратам; прощение и освобождение содержащихся под стражей несостоятельных должников. Сверх того, облегчена участь осужденных по всем родам преступлен: одни прощены, другим сокращены сроки наказания; освобождены от полицейского надзора лица, оставленные в подозрении по судебным приговорам, a те, что состояли под следствием и судом за преступления, не влекущие лишения или ограничения прав состояния — освобождены от следствия и суда. Преступники, приговоренные к наказанию плетьми с наложением клейма, освобождены от этого наказания. Облегчено положение лиц, присужденных к каторге или сосланных на поселение или шитье, которые приобрели на то право безукоризненным поведением. Разрешено возвращение в отечество всем, удалившимся из России без установленных видов. Отменена высокая пошлина с заграничных паспортов.

Венцом царского милосердия было великодушное прощение государственных преступников, лишенных всех прав состояния и сосланных в Сибирь или сданных в солдаты по делу о тайных обществах 1825 года и по заговору Петрашевского, в 1849 году. Им дозволено возвратиться с семействами из мест, ссылки и жить, где пожелают, в пределах Империи, за исключением обеих столиц. Осужденным и детям их возвращены титулы и потомственное дворянское достоинство.

На другой день после коронации, Их Величества принимали поздравления в Андреевской зале Кремлевского дворца.

В дни, следовавшие за коронацией, происходили беспрерывные блестящие празднества: два бала и маскарад в Кремлевском дворце, парадный спектакль в Большом театре, бал у послов французского и австрийского. К сожалению, дождь помешал полному успеху народного праздника на Ходынском поле и фейерверку.

Общий подъем духа, радостное возбуждение русского общества, повсеместное пламенное сочувствие благим начинаниям великодушного и милосердого Государя выразились в обеде, на который, 3-го сентября, собрались находившиеся в Москве деятели мысли и слова, ученые, писатели и художники.

Государь и семья его оставались в первопрестольный еще целый месяц.

19-го сентября они провели весь день в Лавре св. Сергия, 23-го выехали из Москвы и 24-го прибыли в Царское Село. 2-го октября Их Величества торжественно вступили в С.-Петербург, по тотчас же возвратились в Царское Село и только к именинам Наследника, 6-го декабря, переехали на жительство в Зимний дворец.

IV. Сближение с Францией. 1856-1857.

Назначение князя А. М. Горчакова министром иностранных дел, на место удалившегося на покой канцлера, графа Нессельроде, означало поворот во внешней политике России. Извещая наших дипломатических представителей о своем вступлении в должность, новый министр лишь в общих выражениях упомянул о направлении, указанном ему волею Государя, «Мир, заключенный в Париже», писал он, «является началом новой политической эры. Волнения ожесточенной борьбы заменяются сношениями, полными взаимной благосклонности. Этот результат, столь желательный, может быть достигнуть лишь доверием, которое мы внушаем и тем, что сами испытываешь Государь Император надеется, что чувства, одушевляющие его в этом смысле, будут разделены всеми правительствами, которые, по окончании войны, снова вступают в свободное распоряжение своими интересами».

Несколько времени спустя, в Москве, накануне коронации, князь Александр Михайлович имел случай более подробно развить мысль, положенную в основании его политической программы. Поводом к тому послужили два вопроса, стоявшие на очереди европейской дипломами: о продолжавшемся, по окончании войны, занятии Греческого королевства англо-французскими войсками и о давлении, производимое Дворами Парижским и Лондонским на Неаполитанского короля, чтобы побудить его ввести в Неаполе представительный образ правления. Русский министр находил, что как то, так и другое, противно основному началу между народных сношений: уважению права независимости государств. Он энергично высказывался против ничем не оправдываемого оставления в Греции чужеземных войск, вопреки воле короля Оттона и чувствам эллинского народа, и столь же решительно осуждал вмешательство Франции и Англии в отношения короля Фердинанда в его подданных. «Менее, чем когда-либо,» доказывал он, «позволительно ныне в Европе забывать, что государи равны между собою и что взаимные их отношения обусловливаются, не пространством их территорий, а святостью присущих им прав.

Желать добиться от короля Неаполитанского уступки по внутреннему управлению его государством, посредством угроз или угрожающих демонстраций — значить заменить его власть своею, управлять вместо него, провозгласить без прикрась право сильного над слабы м.

Переходя от двух частных вопросов к изложению общей политической системы, принятой Императором Александром II со дня вступления на престол, князь Горчаков продолжал:

Император желает жить в добром согласии со всеми правительствами. Его Величество находит, что лучшее к тому средство — не скрывать своего образа мыслей, ни в одном из вопросов, касающихся народного права в Европе. Единения с теми, кто в течении многих лет поддерживали с нами начала, коим Европа обязана миром, продолжавшимся более четверти столетия, уже не существуете более в прежней целости. Результате этот произошел помимо воли нашего августейшего Государя. Обстоятельства возвратили нам полную свободу действий. Император решился посвятить преимущественную заботливость благосостоянию своих подданных и сосредоточить на развитии внутренних средств страны деятельность, которая будет распространяться за пределы Империи лишь когда того безусловно потребуют положительные пользы России. Россию упрекают в том, что она заключается в одиночестве и хранит молчание в виду явлений, не согласных ни с правом, ни со справедливостью. Говорят, Россон дуется. Нет, Россия не дуется, а сосредоточивается в самой себе. (La Russie boude, dit-on. La Russie не boude pas. La Russie se recueille). Что же касается до молчания, в котором нас обвиняют, то мы могли бы напомнить, что еще недавно искусственная коалиция была организована против нас, потому что голос наш возвышался каждый раз, когда мы считали это нужным для поддержания права. Деятельность эта, спасительная для многих правительств, по из которой Россия не извлекла для себя никакой выгоды, послужила лишь поводом к обвинению нас не весть в каких замыслах всемирного господства. Мы могли бы укрыть наше молчание под впечатлением этих воспоминаний. Но такое положение не представляется нам приличествующим державе, которой Провидение определило в Европе то место, что занимаете Россия. Настоящая депеша, которую я вам пишу по повелению Его Императорского Величества, доказываете, что наш августейший Государь не ограничивается такою ролью, когда считаете долгом высказать свое мнение. Так будет и впредь, каждый раз, когда доведется России возвысить свой голос в пользу права или, когда достоинство Императора потребует, чтобы он не скрывал своих мыслей. Что же касается до введения в действие наших вещественных сил, то Император предоставляете это свободному своему усмотрению. Политика нашего августейшего Государя национальна, по она не своекорыстна, и, хотя Его Императорское Величество ставите в первом ряду пользы своих народов, но не допускает и мысли, чтобы даже удовлетворено их могло извинить нарушение чужого права».

Произведший сильное впечатление в Европе, циркуляр русского министра иностранных дел красноречиво и убедительно выражал личный взгляд Императора Александра II на отношения России к иностранным державам. Сам князь Горчаков вполне разделял его; у него, как и у Государя, была одна общая цель: мирными способами достигнуть отмены стеснительных для России и унизительных для её достоинства постановлений парижского трактата. Но относительно средств к достижению цели нельзя не заметить некоторого оттенка между мыслями Императора и его министра. Как тот, так и другой, негодовали на Австрию за её вероломство, a Англию признавали нашим естественным и непримиримым противником. У Александра Николаевича больше лежало сердце к Пруссии, «двойственным союзом с которой желал он заменить распавшееся соглашение трех «охранительных» держав. Но такой договор со слабейшею из соседних держав князь Горчаков признавал недостаточным для возвращения России прежнего её значения в Европе, и к этому результату надеялся прийти путем сближения с Францией. Государь соглашался на такую попытку, хотя личные стремления Наполеона III к изменению порядка, установленного в Европе Венским конгрессом и революционные приемы внешней политики императора французов, не внушали ему ни сочувствия, ни доверия.

Как бы то ни было, чрезвычайному французскому послу, графу Морни, оказан был при нашем Дворе самый почетный и ласковый прием. 26-го июля Государь принял его в Петергофе, чрезвычайно радушно, и приветствовал следующими словами: «Я рад вас видеть здесь. Присутствие ваше означаете конец положению, к счастью уже не существующему, и которое не должно более возвращаться. Я очень благодарен императору Наполеону и никогда не забуду благосклонного влияния, оказанного им в нашу пользу на ход переговоров. Граф Орлов сообщил мае также, что он не мог нахвалиться графом Валевским. Прошу вас поблагодарить его». Император заметил по этому поводу, что в Орлове Наполеон имеет горячего друга, оставшегося и по возвращении из Парижа под его личным обаянием: «Не могу достаточно повторить вам, как счастлив я, видя все эти признаки сближения, и если у войны была хорошая сторона, то она состоит в том, что война показала нам, как велики симпатии обоих народов друг ко другу и взаимное уважение обеих армий».

Выразив послу удовольствие по поводу того, что на него пал выбор императора французов, Государь объявил, что сам последовал примеру Наполеона, назначив своим представителем при нем одного из высших государственных сановников, личного своего друга и друга покойного отца, графа Киселева, пользующаяся полным его доверием. Повтори в, что живейшее желание его заключается в установлении доброго согласия между Росшею и Францией, Его Величество заметил: «Такова была в сущности политика моего отца. Я искренно сожалел о недоразумении между им и вами. Что до меня касается, то вы можете положиться, даю вам в том честное слово, на прямоту и искренность моих намерений, и если когда-нибудь, граф, в уме вашем возникнут Какие-либо сомнения, то обратитесь прямо ко мне; вы всегда найдете меня готовым выслушать вас и откровенно объясниться с вами».

С переездом в Москву, на время коронации, отзывы Морни становились все более и более благоприятными России. Он сообщал Наполеону III, что Государь обходится с ним, как ни с одним из других послов, его сотоварищей; что при всякой встрече, Великие Князья и Великие Княгини не упускают случая осведомиться о здоровье императора и Императрицы французов, в выражениях самых любезных и приветливых. О князе Горчакове он отзывался, как о человеке с живым, острым умом, щеголяющем независимостью своих мнений и утверждающему что принял портфель только для того, чтобы доставить торжество своим убеждениям. Политическую программу русского министра Морни излагал так:

Никогда России не следовало ссориться с Францией, её естественною союзницею по множеству причин, которые перечисляет князь Горчаков. Франция — великая нация, прекрасно управляемая. К императору Наполеону питает он полное сочувствие и удивление. С ним ласково обходилась королева Гортензия. Он сохранил данный ею в Италии талисман. Император Александр, в бытность Великим Князем, не одобрял политики Императора Николая. Он понимает, что императору Наполеону, для того, чтобы управлять французским народом, нужна широкая свобода действий. Министр не хочет стеснять ее, ни мешать ей, и рад был бы установить продолжительные и прямодушные сношения между двумя императорами, не пугая, впрочем, Англии. Наконец, он остался бы доволен, если бы ему удалось сохранить нынешние отношения свои: прекрасные с Францией, хорошие с Англией, прескверные с Австрией. Только, чем ниже пало значение России, тем скорее желал бы он его восстановить. «И это довольно понятно» — заключал французский посол.

Морни был очарован милостью и ласкою Императора Александра, о котором писал Наполеону III по возвращении из Москвы в Петербург: «Между нами сказать, нельзя быть любезнее этого Государя. Все, что я знаю о нем, о его семейных отношениях, дружественных связях, и, должен прибавить, о действиях его по внутреннему управлению, носить отпечаток прямодушие, справедливости, даже рыцарского духа. Он не злопамятен, полон уважения к старым слугам своего отца и своей семьи, даже когда они плохо им служили. Он никого не оскорбляешь, верен слову, чрезвычайно добр. Невозможно не полюбить его. Он обожаем своим народом, и в его царствование Россия дышит свободно, чего не было при покойном его отце. Он, быть может, не столь театрален, как Император Николай, но я не сомневаюсь, что он больше принесет пользы своей родине, во всех отношениях и в несколько лет, чем его отец во все продолжение своего царствования». Не менее сочувственно, чем о Государе, продолжал отзываться Морни и о его министре: «Князь Горчаков и я, мы не переговариваемся как посол с министром, а как два друга. Его прежняя политика согласуется с новым положением; он рад установившемуся между нами согласию и делает что может, дабы сохранить его».

В Париже не меньше чествовали и ласкали Киселева, чем в Петербурге Морни. Стремясь завязать непосредственные сношения с русским царственным домом, в конце 1856 года, Наполеон III пригласил Великого князя Константина Николаевича посетить французскую столицу, а Императрица Евгения выразила при этом желание, чтобы брат русского Императора приехал в Париж в начале весны, когда окрестности этого города являются наиболее привлекательными.

Проведя весь великий пост в Ницце, где имела пребывание Императрица Александра Фёдорова, Константин Николаевич в первый день Пасхи пришел на пароходе «Олаф» в Тулон. Там приняли его, как генерал-адмирала, со всеми почестями, подобающими этому званию. В Тулоне остался он целую неделю, осматривая суда французской средиземной эскадры, военный порт и все его принадлежности, и 18-го апреля прибыл в Париж, где ему были отведены покои в павильоне Марсан Тюильрийского дворца.

В семнадцатидневное пребывание Великого князя в Париже император французов не раз имел с ним продолжительные совещания о политике. Он говорил своему гостю, что события Крымской войны отошли уже в область истории, и что, поэтому, можно и должно рассуждать о них вполне хладнокровно и беспристрастно, тем более, что обе стороны и ошибки делали, и стяжали лавры; что в Европе возможны разные усложнения и возникновение новых важных вопросов; что хорошо было бы, если бы Россия, Франция и Англия заблаговременно обсудили и решили, как им действовать сообща. Можно ожидать в близком будущем волнений в Италии, с целью объединения, и восстаний христиан в Турции. В обоих случаях, Наполеон III, признавал желательным образование как на Аппенинском, так и на Балканском полуострове федераций из небольших отдельных государств. Он выказал большое презрение к Австрии, а о Пруссии сказал, что не следует препятствовать ей округлять свои владения. Наконец, он повторил Великому Князю вопрос, уже предложенный им графу Орлову во время конгресса: «Не захочет-ли Россия присоединить Галицию?» Его Высочество, разумеется, уклонился от определенного ответа.

Поездка в Париж Великого князя Константина Николаевича была первым шагом к личному сближению двух императорских дворов, русского и французского; вторым — должно было служить свидание самих императоров. О нем давно уже толковали в Европе. Тотчас по заключении мира, представитель Пруссии при Германском сейме фон-Бисмарк-Шёнгаузён, зорко следивший со своего наблюдательного поста за ходом европейской политики, сообщил берлинскому Двору распространенный во Франкфурте слух о намерении Александра II посетить французскую столицу. Двукратное путешествие по Германии, предпринятое русским Императором в 1&57 году, дало новую пищу догадкам и предположениям.

После разрешения от бремени Императрицы Марии Александровны пятым сыном, нареченным Сергием, врачи предписали Её Величеству лечение водами в Киссингене. Государь и Государыня с августейшими детьми 11-го июня отплыли из Петербурга на пароходе «Грозящий» и высадились на берег в Киле, в Голштинии, откуда, чрез Гамбург и Ганновер, направились, сначала в Дармштадт, а потом в Вильдбад, где находилась вдовствующая Императрица. Туда приехал навестить Александра Николаевича король виртембергский, которого император австрийский просил взять на себя роль примирителя между ним и русским Императором. На представление короля об опасностях, грозящих Европе от революции, поддерживаемой бонапартовскою Францией, и о необходимости для монархов сплотиться, дабы дать ей отпор, Император Александр отвечал: «Я не питаю вражды к Австрии, по не имею повода и сочувствовать ей. О сближении России с не» не может быть и речи, пока я не получу от австрийской политики более надёжных ручательств чем ныне. Но если даже она и даст ныне таковые, то все же я никогда не позволю увлечь себя в тройственный союз, направленный против Франции». В свою очередь, сопровождавший Государя князь А. М. Горчаков заявил виртембсрскому королю, что Россия будет стараться вступить с Пруссией и Францией в тесную связь, имеющую назначением вообще поддерживать мир и право в Европе и что если впоследствии Австрия почувствует потребность приступить в их союз, для защиты тех же начал, то Россия не будет ей в том препятствовать. Сам король должен был сознаться, что попытка его примирить Австрию с Россией не удалась.

Из Вильдбада Государь заехал сначала в Карлсруэ, для посещения вдовствующей великой герцогини Баденской, а потом в Баден, чтобы отдать визит лечившемуся там королю виртембергскому и повидаться с принцессою Августою, супругою его любимого дяди, принца прусского.

Из Бадена Император Александр заехал за Императрицею и детьми в Дармштадт, а 24-го июля вся царская семья прибыла в Киссинген. Между тем, Бисмарк воспользовался проездом чрез Франкфурт бывшего своего сотоварища по званию посланника при Германском сейме, князя Горчакова, чтобы прямо поставить ему вопрос: состоится-ли всеми ожидаемое свидание двух Императоров? Князь Александр Михайлович отвечал, что это весьма возможно; что лично ему, да и его Государю, такое свидание может быть только приятно, так как обоюдные отношения монархов, состоящих в постоянной дружеской переписке — превосходны; что, однако, первый шаг должен последовать со стороны Франции, которой Россия показала уже довольно предупредительности. Коснувшись отношений России к Австрии, русский министр иностранных дел поведал прусскому дипломату, что настроение Императора Александра то же, что и было; что одними словами Австрия не изменит холодности России, которая не даст ввести себя фразами в обман, утратив веру в мнимую свою солидарность с «австрийским консерватизмом ; что пока Франция будет держаться настоящей системы, она естественно займет утраченное Австрией место, а союз России, Пруссии и Франции, заменив прежний Священный союз, охранит мир Европы и укажет предел австрийскому честолюбию на Востоке и в Германии. Такой тройственный союз князь Горчаков выставил целью всех своих усилий, допуская приступление к нему со временем и четвёртого члена — Англия, о которой отозвался с несравненно меньшим недружелюбием, чем об Австрии.

Недоверчивый Бисмарк полагал, что, беседуя с ним, русский министр намеренно скрыл от него время и место свидания обоих Государей, которое считал уже решенным делом. Прозорливый дипломат ошибался. В Киссингене, к приезду императорской чета, собрались представителе России при разных европейских дворах, в том числе и граф Киселев, посол в Париже. На замечавшие его, что нам всячески надо стараться о союзе с Францией, на которую одну мы можем опереться, потому что Пруссия, связанная с Германией, в состоянии оказать нам некоторую поддержку лишь до тех пор, пока мы находимся в хороших отношениях с Францией, Государь не высказался определенно, по изъявил согласие на личное свидание с Наполеоном III, коль скоро оно будет им предложено.

Сам Наполеон колебался и медлил. Сколь ни сильно было желание его сблизиться с Россией, но он опасался, как бы сближение это не вызвало разрыва союзных отношений с Англией, которыми он очень дорожил. В этом настроении поддерживала его Императрица Евгения, не скрывавшая от нашего посла, что, по мнению её, Франция союзом с Англией возвратила себе подобающее ей место в Европе и только в союзе с ею может сохранить его. О сравнительной выгоде для Франции соглашений с Дворами лондонским и петербургским Императрица французов так отозвалась в доверительной беседе с графом Киселевым: «Я думаю, что для сохранения порядка, для спокойствия Франции, для status quo, как вы выражаетесь в дипломатии, союз с Англией необходим. Другое дело, когда захотят действовать наступательно, когда задумают исправить карту Европы; тогда, и только тогда, союз с Россией нужен. До тех пор, мы должны оставаться добрыми друзьями и не идти далее. Всего же лучше — жить в согласии со всеми, и в особенности с Англией.

Устроить свидание Императоров Александра и Наполеона взял на себя родственный нашему Дармштадтский Двор, давно уже поддерживавший с Парижем самые дружественные отношения. С этою целью, один из братьев Императрицы Марии Александровны, принц Александр, написал Наполеону письмо, в котором предлагал ему съехаться с шурином в Дармштадте или Бадене, а другой брат, великий герцог Людвиг, даже сам отправился в Пломбеер для личных переговоров. Ему поведал наконец Наполеон желание свое свидеться с русским Государем. Узнав о том, король виртембергский не захотел дать опередить себя дармштадтским соседям, поспешил в Биарриц, где находился император французов и пригласил его отпраздновать в Штутгарте, 15-го сентября, семьдесят шестую годовщину своего рождения, предупредив, что к этому дню он ждет к себе и Императора Александра.

1-го июля, именины Императрицы Александры Феодоровны были торжественно отпразднованы и Вильдбаде куда, в этому дню, съехались все братья Её Величества, за исключением короля Фридриха-Вильгельма. Туда же прибыл из Киссингена и Государь. Из Вильдбада, он снова вернулся в Киссинген, и, оставив там Императрицу продолжать её лечение, сам с детьми, чрез Потсдам и Штеттин, предпринял обратный путь в Россию.

Целью возвращения Государя в Петергоф было участие в Красносельском лагере, а также семейное торжество. 25-го января 1856 года Великий Князь Николай Николаевич вступил в брак с дочерью принца Петра и принцессы Терезии Ольденбургских, Александрою Петровною 16-го августа 1857 года состоялось бракосочетание Великого князя Михаила Николаевича с принцессою Цецилиею Баденскою, нареченною, по принятии ею православной веры, Великою Княжною Ольгою Феодоровною. Шесть дней спустя, Государь выехал в Варшаву, где провел день своего тезоименитства, и чрез Берлин, 6-го сентября, вернулся к ожидавшей его в Дармштадте императрице.

Готовившееся в Штутгарте свидание Императоров Александра и Наполеона возбуждало всеобщее беспокойство в Англии. Негодовала и королева с принцем-супругом, и все её министры, а лорд Пальмерстон приписывал сближение с Россией интригам окружавших Наполеона III «политических аферистов» (stockjobbing politicians), под которыми разумел графа Морни и главного советника его по финансовым делам, банкира Перейра. Желая лично воздействовать на впечатлительного владыку Франции, королева Виктория еще осенью пригласила его и Императрицу Евгению провести несколько дней в любимом её местопребывании, на острове Уайте.

В промежуток между приглашением и поездкой, отношения тюильрийского кабинета к сент-джемскому двору обострились до крайности, в особенности по вопросу о соединении Дунайских княжеств. Дошло до того, что, подчиняясь внушениям из Лондона и Вены, Порта отвергла предложена. представленный ей от имени России, Франции, Пруссии и Сардинии представителями этих держав в Константинополе, которые спустили тогда свои флаги и объявили Оттоманскому правительству, что прерывают с ним дипломатические сношения. В этот самый день, 25-го июля, приехали в Осборн Наполеон и Евгения. Император французов был в крайне мрачном расположении духа и, в первом своем разговоре с принцем Альбертом, дал понять, что ему надоел и грубый тон Пальмерстона, и упреки в измене английскому союзу каждый раз, когда он расходится во мнениях с великобританским Двором.

Привлеченные в Осборн лорды Пальмерстон и Бларендон пошли на уступки, королева рассыпалась в любезностях и заискиваниях пред своими гостями, а принц Альберт взялся обратить Наполеона на путь истины, вселить в нем недоверие к России и возвратить его в лоно исключительного союза с Великобританией.

Цели этой он не достиг. На обвинение во вступлении в заговор с Россией против независимости и целости Порты Оттоманской Наполеон возразил, что убедился в том, что Россия и не помышляет об овладении Константинополем, и сам принялся упрекать принца за соглашение Англии с Австрией по восточным делам, которое, говорил он, гораздо заметнее и деятельнее, чем собственное его сближение с Россией. Он негодовал на Австрию за её двоедушие, указывал на попытки её примириться с Россией и привёл ответ Императора Александра, что, хотя он и не злопамятен, по никогда не согласится на такой договор с Австрией, который был бы враждебен Франции. «Согласитесь, что это делает честь Императору заметил Наполеон. Главным побуждением его в стремлении сойтись с Россией было, именно, желание предупредить возобновление направленная против Франции союза трех северных держав, т.-е. России, Австрии и Пруссии. Что же касается до свидания с русским Императором, то оно, как признался Наполеон, вызвано следующим обстоятельством. Убежденный в том, что мир Европы не упрочится, пока не будут подвергнуты пересмотру договоры 1815 года, Наполеон поручил Морни возбудить этот вопрос в беседе с Императором Александром, и постараться узнать его мнение и вызвать его на обмен мыслей. Но русский Государь ответил послу, что он научен опытом отца, имевшего накануне последней войны подобный разговор с сэром Гамильтоном Сеймуром, и что воспоминание о вреде, проистекшем от оглашения этого разговора, налагает печать молчания на уста его каждый раз, когда он имеет дело с дипломатом.

Из беседы с принцем Альбертом император французов вынес убеждение, что ему не дождаться от Англии поддержки роившимся в голове «тихая упрямца» (le doux enteté), как некогда называла его мать, королева Гортензия, широким планам об облагодетельствовании вселенной. Тем более росло в нем желание объясниться с русским Императором без посредников и с откровенностью, исключаемою дипломатическими приемами и обычаями. У нас нисколько иначе понимали предстоявшее свидание и были далеки от мысли связывать с ним какое-либо «исправление карты Европы». Император Александр жаждал спокойствия и мира. Князь Горчаков, хотя и придавал высокую цену дружбе с Францией и даже приписывал свиданию в Штутгарте значение «исторического события», далеко выходящая за пределы обычного акта придворной вежливости, но виды его не простирались далее отмены ненавистных для России постановлен парижского трактата. За содействие к достижению этой русской цели он готов был выдать Наполеону Австрию, которой не прощал её предательства в последнем восточном кризисе. Наконец, в соглашении с тюильрийским кабинетом, он усматривал лучшее средство разрешить со временем, без особых потрясений и согласно с пользами и историческими преданиями России, сложную задачу распределения турецкого наследетва между различными христианскими народностями, населяющими Балканский полуостров.

Государь разделял взгляды своего министра иностранных дел и одобрял его политику. Но вокруг него было немало лиц, с трудом свыкавшихся с мыслью о сближении с Двором революционного происхождения, каким представлялся им Двор третьего Бонапарта. Они не скрывали своей к нему брезгливости, и их стараниям следует приписать отмену первоначального предположения, чтобы в свидании Императоров приняли участие и обе Императрицы. В Париж дали знать, что Мария Александровна не может прибыть в Штутгарт по нездоровью, но по чьей-то, вероятно злонамеренной, нескромности, Императрице Евгении было показано письмо самой русской Государыни, выражавшее нежелание встретиться и познакомиться с нею.  Письмо это, рассказывала впоследствии Евгения Киселеву, «показалось мне, по меньшей мере, жестоким (cruelle). Я решилась не ехать в Штутгарт, несмотря на выраженное императором желание и умоляла его не настаивать, говоря, что не могу преодолеть себя  и что гораздо осторожнее отклонить неприятную встречу, которая, может иметь только прискорбные последствия».

Императрица Мария Александровна,
Алоизий Рокштуль. 1862 г.
ГМЗ «Царское Село»

Примечание: 

Фрейлина Анна Тютчева так описывала Марию Александровну – супругу Александра II: 

 «Когда я впервые увидела великую княгиню, ей было уже 28 лет. Тем не менее она выглядела еще очень молодой. Она всю жизнь сохранила эту молодую наружность, так что в 40 лет ее можно было принять за женщину лет тридцати. Несмотря на высокий рост и стройность, она была худенькая и хрупкая… Она была необычайно изящна, тем совершенно особым изяществом, какое можно найти на старых немецких картинах, в мадоннах Альбрехта Дюрера, соединяющих некоторую строгость и сухость форм со своеобразной грацией в движении и позе, благодаря чему во всем их существе чувствуется неуловимая прелесть и как бы проблеск души сквозь оболочку тела. Ни в ком никогда не наблюдала я в большей мере, чем в цесаревне, это одухотворенное и целомудренное изящество идеальной отвлеченности. Прекрасны были ее чудные волосы, ее нежный цвет лица, ее большие голубые глаза, смотревшие кротко и проникновенно…

Это прежде всего была душа чрезвычайно искренняя и глубоко религиозная. Во всем ее существе была какая-то интимная прелесть, тем более обаятельная, что она не обладала даром широко расточаться… Ее кротость, доброжелательность и ровность настроения, ее слегка насмешливый ум таили в себе тысячу чар».

Пока один родственный Двор, Гессен-Дармштадтский, устраивал свидание в Штутгарте, другой Двор, также родственный, Саксен-Веймарский, хлопотал о том, чтобы за этим свиданием последовало другое — между русским и австрийским Императорами. Уступая настояниям его, Александр Николаевич согласился встретиться с Францем-Иосифом в Веймаре, на возвратном пути из Штутгарта. К этому съезду немецкие государи хотели привлечь одновременно и короля прусского, чтобы изгладить впечатление франко-русского сближения, противупоставлением ему призрака Священного союза.

Князь Горчаков, встретившийся снова с Бисмарком на вечере, данном в Дармштадтском замке в честь русской Императорской четы, не преминул, однако, его заверить, что Император Александр ни за что не согласится на «тройственный союз», который своим демонстративным характером непременно вызвал бы вполне понятное и законное недоверие тюильрийского двора. На том же вечере впервые был представлен Государю прусский посланник при Германском сейме. Его Величество выразил Бисмарку сожаление о том, что король Фридрих-Вильгельм не будет присутствовать при его знакомстве с Наполеоном, но тотчас же заметил, что великий герцог дармштадтский этому рад, потому что штутгартское свидание и без того озабочивает немецкие Дворы.

11-го сентября, император Наполеон, в сопровождении министра иностранных дел графа Валевского и обер-шталмейстера генерала Флёри, выехал ив шалонского лагеря и на другой день прибыл в Баден. Вечер он провел у родственницы своей, вдовствующей великой герцогини Стефании. Там узнали Французы, что прямо из Штутгарта русский Император отправится в Веймар для свидания с императором австрийским. Известие это крайне их озадачило. Впрочем, генерал Флёри заметил Бисмарку, прибывшему в Баден за несколько дней до того времени, в свите принца Вильгельма прусского, что когда один государь предупреждает другого, что будет находиться на пути его, то последний не может, конечно, изменить своего маршрута, не совершив невежливости, и что существуют средства сделать встречу двух монархов неизбежною. И он, и Валевский осведомлялись с беспокойством: правда-ли, что император Франц-Иосиф намерен посетить в Дармштадте Императрицу Марию Александровну? Утром следующего дня принц прусский был принять Наполеоном и имел с ним продолжительное совещание.

Того же 12-го сентября приехал в Штутгарт из Дармштадта Император Александр. В свите его находились: принц Александр Гессенский и министры: иностранных дел князь Горчаков и императорского двора граф Адлерберг. В Штутгарте ожидал его граф Киселев. Великая Княгиня Ольга Николаевна с супругом, наследным принцем виртембергским, выехала Его Величеству на встречу в город Людвигсбург; старик король встретил его на станции Фейербах, в одной миле от столицы. Государь остановился в принадлежавшей августейшей сестре его вилле Берг.

13 -го сентября, в пять часов пополудни, прибыл туда же император французов. Встретивший его на вокзале король виртембергский отвез его в замок, где ему отведено было помещение. Император Александр находился в павильоне, служившем жилищем Великой Княгине Елене Павловне. Он вышел из павильона и направился в большую залу замка в ту самую минуту, когда входил в нее Наполеон. Оба Государя встретились и дружески пожали друг другу руки. Они удалились затем в смежную гостиную и пробыли в ней, в оживленной беседе, более получаса. В это время Горчаков и Валевский разговаривали в зале, у окна. Императоры обедали за семейным столом короля виртембергского в замке, а вечер провели на рауте у Великой Княгини Ольги Николаевны, в вилле Берг, причем князь Горчаков имел первый и весьма продолжительный разговор с Наполеоном. На другой день, после торжественного обеда в загородном дворце короля, император французов ездил в виллу Берг приветствовать Императрицу Марию Александровну, приехавшую утром из Дармштадта. Бал при Дворе был отменен по случаю траура по скончавшемся принце Евгении Виртембергском.

День рождения короля, 15-го сентября, праздновался в семейном кругу. Наконец, 16-го, оба Императора, проведя утро на народном земледельческом празднике в Канштадте, завтракали у Великой Княгини, а в три часа пополудни русские Император и Императрица отбыли в Дармштадт. Наполеон провожал их на вокзал железной дороги и в тот же вечер сам уехал из Штутгарта.

В продолжение трех дней, проведенных вместе в виртембергской столице, Александр II и Наполеон III виделись часто и вели продолжительный политические беседы. Совещались и сопровождавшие их министры. И те, и другие обменялись мыслями по всем, текущим политическим вопросам и одинаково признали обоюдную пользу откровенных объяснений, а также дружеская и согласного действия, с целью поддержания мира и равновесия в Европе. Согласились также о несовместимости с этой программой всякой революционной политики. Наполеон обратил внимание Государя на положение Италии, служившее источником беспокойства и волнений в будущем, и приписывал его тому обстоятельству, что Австрия переступила за пределы договоров 1815 года. Он настаивал на необходимости устранить ее из Италии. Александр Николаевич ограничился уверением, что не повторит ошибки 1849 года. Что же касается до предстоявшего свидания с императором Францем-Иосифом, то Государь просил собеседника считать его как бы уже состоявшимся, потому что, ни в каком случае, оно не могло повлиять на его политику, a тем паче видоизменить ее.

Таким образом, штутгартские переговоры двух Императоров и их министров иностранных дел увенчались бы полным успехом, если бы, ободренный приветливостью русского Государя, Наполеон не решился завести речь о Польше. Вот его слова, как он сам передавал их графу Киселеву тотчас по возвращении в Париж: «Что касается до отношений России к Франции, то я вижу только один вопрос, который может стать щекотливым. Это — вопрос польский, если он должен подняться снова и занять собою европейскую дипломатию. Я имею обязательства, от которых не могу отречься и должен щадить общественное мнение, которое, во Франции, очень благоприятно Польше. Об этом обстоятельстве я должен откровенно предупредить Ваше Величество, чтобы не пришлось прервать наши добрые отношения, которыми я так дорожу, столь неожиданное заявление естественно произвело на Императора Александра впечатление, в высшей степени неприятное. Сдержав порыв негодования, он холодно и спокойно ответил Наполеону, что никто более его самого не желает Польше мира и преуспеяния, но что всякое чужеземное вмешательство может только повредить исполнению его добрых намерений, возбуждая в поляках несбыточные надежды. Едва император французов вышел от Государя, как он, обратясь к одному из лиц своей свиты, сказал: «Со мною дерзнули заговорить о Польше!» Слова эти были произнесены так громко, что отголосок их тогда же разнесся по всей Европе. По этой или по другим причинам, но заготовленные русским министром иностранных дел акты остались неподписанными. Впрочем, они не имели важного значения и касались лишь второстепенных вопросов: о закрытии Дарданелл и о государственном устройстве Дунайских княжеств.

Не того ожидали в Европе от свидания двух могущественнейших Государей своего времени. Об опасениях, возбужденных им в Германии, можно судить, по следующим словам, современного письма Бисмарка из Франкфурта: «В виду одного только факта русско-французского свидания, здесь уже чувствуют, что Германский союз пошатнулся и все союзные вопросы не вызывают более интереса в моих сотоварищах. Как скоро вся конституция сейма низошла бы на степень «историческая мемориала», если бы действительно состоялся союз между обеими державами, с практическими целями!» Ничего подобного не состоялось в Штутгарте и произошло даже нечто совершенно противное. Роковое слово «Польша» внесло семя раздора в зарождавшуюся дружбу России к Франции. Иначе быть не могло с той минуты, как, повторяя ошибку всех своих предшественников на французском престоле, Наполеон III отношения свои к России обусловил не жизненными интересами Франции, а соображениями посторонними, частью династическими, частью отвлеченно-сентиментального свойства.

Не смотря на такой непредвиденный оборот штутгартской встречи, князь Горчаков был или, по крайней мере, казался вполне ею довольны, и в разговоре с Бисмарком выразился о ней в тоне полной удовлетворенности, едва не триумфа. По словам его, свидание это оправдало и даже превзошло все ожидания России. Ему приписывали значение «исторического события». Таково оно на самом деле. Это факт совершившийся, и изменить его не может свидание в Веймаре. Бисмарка интересовало в особенности узнать, не было ли принято каких-либо решений по шлезвиг-голштинскому вопросу, бывшему предметом давних пререканий между Данией и Германским союзом и снова начинавшим возбуждать умы и Германии.

Князь Александр Михайлович отозвался о нем с пренебрежением, не сколько оскорбительным для его собеседника. Он сказал, что в этом вопросе Франция придерживалась сначала мнения, отличного от мнения России, постоянно настаивая на сильном и скором вмешательстве Европы в датско-немецкий спор, но что после того, как она пришла к соглашению с Россией по несравненно более важным предметам, шлезвиг-голштинский вопрос отошел на степень тех, о которых говорится: de minimis non curat praetor, и уже не вызовет разногласия между обоими Дворами. Франция вполне усвоила воззрения России, а потому разрешение спора будет предоставлено уговору копенгагенского Двора с вожаками партий в герцогствах, a затем и с франкфуртским сеймом. Сам Горчаков переговорит о том с Мантейфелем в Берлине. Датский представитель на сейме, Бюлов, уже обращался к нему, в качестве личного друга, за советом, и князь преподал ему таковой, как «это делает отец по отношению к спорящим детям, предлагая «сильнейшему быть благоразумнейшим и уступить», при чем, под сильнейшим — разумелась Дания. «По крайней мере», замечает Бисмарк, «так понял я не совсем ясное в подробностях изложение». Князь Горчаков несколько раз повторил, что шлезвиг-голштинский вопрос — вопрос чисто немецкий и не представляет важности с точки зрения европейских интересов. Что же касается до штутгартского свидания, то на нем обсуждались дела первостепенной важности и по всем достигнуто полное соглашение, вполне удовлетворяющее интересам России, «а также»—присовокупил русский министр— «и Пруссии».

Из Штутгарта Государь и Императрица заехали в Дармштадт за августейшими детьми и 18-го сентября были встречены в Эйзенахе великим герцогом и великою герцогинею саксен-веймарскими, с которыми осмотрели исторический замок Вартбург. К вечеру они прибыли в Веймар, куда на другой день приехал австрийский император. Свиданье его с Александром Николаевичем продолжалось всего одни сутки. Министры с обеих сторон отсутствовали, и время проведено в веймарском семейном кругу, расширившемся прибытием сестры вдовствующей великой герцогини, вдовы нидерландского короля, Анны Павловны.

У великого герцога в замке был обед, на котором присутствовали оба Императора, потом спектакль. На следующее утро император Франц-Иосиф уехал из Веймара, а Государь съездил в Дрезден, чтобы навестить короля саксонского. 22-го сентября вся царская семья уже была в Потсдаме, и там отдохнула целую неделю. Дальнейший путь её лежал на Варшаву, где Их Величества расстались с детьми, отправившимися прямо в Петербург, а сами они, исполняя давнее намерение посетить «древний богоспасаемый Киев, Иерусалим русской земли, и поклониться Печерским святыням», —как писал о том Александр Николаевич, еще до коронации, митрополиту киевскому Филарету, — проследовали туда чрез Люблин, Владимир-Волынский, Ровно и Житомир. 15-го октября Государь и Императрица возвратились в Царское Село, а к георгиевскому празднику, 26-го ноября, переселились на зиму в Зимний Дворец.

V. Внешняя политика на Западе и на Востоке. 1858-1860 гг.

В продолжение 1858 года Император Александр не выезжал из России.

30-го мая, в годовщину рождения Петра Великого, освящен, в Высочайшем присутствии, Исаакиевский собор, Величественный храм, сооружавшийся в продолжение четырех царствований, в память основателя Петербурга и преобразователя России. Тотчас после этого торжества, Государь предпринял, продолжавшуюся с 18-го по 30-е июня, поездку на незнакомый ему дотоле север России: чрез «Тихвин и Вологду проехал он в Архангельск, посетил Соловецкий монастырь и возвратился чрез Лодейное поле по Ладожскому озеру.

По окончании лагерного сбора в Красном Селе, Император с Императрицею и дочерью, Великою Княжною Мариею Александровною, спустился по Волге, от Ярославля, чрез Кострому, до Нижнего, осмотрел ярмарку и, расставшись с Государыней в Москве, чрез Смоленску Вильно и Ковно, 11-го сентября прибыл в Варшаву. Там навестил Его Величество уже вступивший в управление государством, за болезнью брата, короля, принц Вильгельм Прусский, а по отъезде его высочества — принц Наполеон, которому император французов поручил отдать визит, сделанный французскому Двору Великим Князем Константином Николаевичем, и при этом случае сообщить русскому Государю об обострении отношений Франции к Австрии и о неизбежности войны за освобождение Италии.

Двоюродный брать Наполеона III принят был в Варшаве вежливо, но сухо; он остался там всего два дня. 21-го сентября Император Александр возвратился в Царское Село.

В половине декабря Наполеон III воспользовался проездом чрез Париж Великого князя генерал-адмирала, чтобы в доверительной беседе с ним развить свою политическую программу. Австрию выставлял он заклятым непримиримым врагом, как Франции, так и России. Пока Франция займется вытеснением её из Италии, Россия должна возбудить против неё подвластных ей славян, за что, при мире, получить Галицию, независимо от пересмотра в её пользу парижского трактата. Всесильною, по мнению императора французов, явилась бы тогда на европейском материке коалиция, состоявшая из Франции и России — на окраинах, а Пруссии с германскими государствами — в центре, Англия потеряла бы всякое значение, могущество её было бы поколеблено, под условием конечно, чтобы Россия, Франция и Пруссия действовали дружно и стремились к одной и той же цели, не дозволяя враждебным проискам совращать их с общего политического пути.

Такие замысел не могли не встретить противодействия в Англии. Пользуясь родственными отношениями королевы к принцу прусскому, возникшими вследствие выхода её старшей дочери за сына последнего, Фридриха-Вильгельма, сент-джеймский кабинет хлопотал о примирении Пруссии с Австрией и о заключении между ними союза, к которому приступила бы и Великобритания. Слухи об этих предположениях, вдохновителями которых считали короля бельгийцев и племянника его, принца Альберта, мужа королевы Виктории, тревожили тюильрийский Двор. В последний день 1858 года, по новому стилю, русский посол в Париже имел по этому предмету продолжительное совещание с французским министром иностранных дел. Валевский старался разведать: какого содействия может ожидать Франция от России, в случае войны с Австрией из-за Италии? Граф Киселев отвечал: «Главные основания обоюдных действий при подобной случайности были определены в Штутгарте, и обещанное содействие будет свято выполнено моим Августейшим Государем; что же касается до подробностей, то нужно войти в ближайшее соглашение. В настоящую минуту могу сказать только одно: в России не сочувствуют войне наступательной, но между Россией и Францией могут быть возбуждены переговоры на счет постановки на границе Австрии наблюдательного корпуса или армии, в составе, достаточном для отвлечения части её военных сил.

Слова, сказанные императором французов австрийскому послу на торжественном приеме в Тюильри, в первый день нового 1859 года, были поняты в Европе, как предвестие близкой и несомненной войны. В Лондоне хотя и сочувствовали национальным стремлениям, но боялись, как бы из-за Италии не произошло у Франции столкновения с соединенными силами Германии, которое, при соучастии России, легко могло разгореться во всеобщую войну, а та — повести к территориальному расширению обеих союзных Империй. Отсюда усилия сент-джеймского кабинета убедить Наполеона не нарушать мира, раздражавшие императора французов.

В тронной речи, произнесенной при открытии законодательной сессии, Наполеон III не без умысла оттенил свои отношения е Англии и России. О первых он сказал: «Союз Франции и Англии, для скрепления которого я не щадил ничего, утвердился, вследствие счастливо восстановившейся взаимности чувств с королевою и государственными людьми всех партий». А о вторых: «Отношения мои к русскому Императору носят, со времени заключения мира, отпечаток самой искренней дружественности, потому что по всем спорные вопросам мы пришли к соглашению». Императорский кабинет откликнулся на эти слова, и пока Англия навязывала свое посредничество между Францией и Австрией, Россия, отвечая тайному желанию Наполеона, предложила обсудить и разрешить возникшие недоразумения по итальянскому вопросу на общеевропейском конгрессе.

Предложение это, вследствие страстной оппозиции со стороны Англии и Австрии, осталось без последствий. Два месяца спустя, подойдя, на бале в Тюильри, к русскому послу, император Французов заявил ему, что настало удобное время, чтобы войти с Россией в соглашение относительно одновременного пересмотра трактатов: венского 1815 года и парижского 1856 года, которые одинаково тяжел для обеих империй. Если верить показанию принца Альберта, то князь Горчаков был не прочь пойти на такую сделку и высказался в этом смысле пред английским послом в Петербурге.

Но до того дело не дошло. Война вспыхнула внезапно, вследствие отказа Австрии принять участие в конгрессе и последовавшего затем нападения её на Сардинию. Цель войны Наполеон III определил так, в воззвании своем к итальянскому народу: «Италия, свободная от Альпов до Адриатики!» Это, впрочем, не помешало немецкой печати отвечать на его программу предъявлением прав Германии на Эльзас и Лотарингию, отвоевать которые следовало в Париже. Не смотря на собственные натянутые отношения к венскому Двору, Пруссия, в его защиту, мобилизовала свою армию. По её предложению, франкфуртский сейм постановил держать в боевой готовности все союзные контингенты. В эту критическую минуту Императорский кабинет выступил на помощь Франции.

В циркулярной депеше на имя русских дипломатических представителей при немецких дворах, князь Горчаков взял на себя посредничество между Францией и Германией. Упомянув о том, что некоторые государства Германского союза, встревоженные войною Франции против Австрии, опасаются за свою будущность, русский министр иностранных дел успокаивал их, напоминало торжественном заявлении французского правительства, что никаких враждебных замыслов против Германии оно не питает. Такое заявление, продолжал он, горячо и сочувственно принятое всеми великими державами, налагает и обязательства. В этом смысле Россия выразила Франции свое сочувствие, та самая Россия, что напрасно старалась достигнуть разрешения всех спорных вопросов на, ею же предложенном, конгрессе. Сожалея, что венский дворе не оценил по достоинству его примирительных намерений, Императорский кабинет стремится ныне лишь к тому, чтобы возникшая вой на ограничилась тою местностью, на которой столкнулись породившие ее интересы. Князь Горчаков указывал, что Пруссия приняла на себя защиту неприкосновенности Германии и охрану равновесия Европы; что возвышенно-рыцарский характер принца-регента, располагающего, к тому же, значительными военными силами, может, кажется, служить достаточным залогом спокойствия Германии; что России едва ли нужно упоминать, ссылаясь на историю, в какой степени ей не чужды интересы Германии и что она не щадила жертв тогда, когда интересам этим угрожала действительная опасность; наконец, что Германский союз — комбинация исключительно оборонительного свойства и что только в этом значении она получила место в европейском международном праве, на основании договоров, в подписании коих участвовала Россия. По всем этим соображениям, если немецкие государства, руководясь догадками, ни на чем не основанными, предпримут враждебные действия против Франции, то нарушать цель учреждения союза и поступят противно духу договоров, узаконивших его существование.

Во Франции нравственная поддержка Россия принята была с признательностью. Французские генералы говорили графу Киселеву, что циркуляр князя Горчакова стоить стотысячной армии. Но не прошло и шести недель, кав мир был подписан в Виллафранке, непосредственно императорами Наполеоном и Францем-Иосифом. Австрийского императора побудили в тому его военные неудачи, а также опасение, как бы вмешательство Пруссии, хотя и предпринятое в его пользу, не доставило слишком влиятельного положения в Германии. Наполеон III, напротив, невзирая на блестящие победы французской армии, не считал себя достаточно сильным, чтобы одному вести борьбу с соединенными силами Австрии и всей Германии.

Лето 1859 года Император Александр провел, по обыкновению, в Царском Селе и в Петергофе. Оно было ознаменовано двумя торжествами: открытием, 25-го июня, памятника Императору Николаю в Петербурге и провозглашением совершеннолетия Наследника Престола, Цесаревича Николая Александровича, состоявшимся в шестнадцатую годовщину его рождения, 8-го сентября. Принесение присяги происходило в Зимнем Дворце, тем же порядком, как и Александром Николаевичем в 1834 году. В манифесте по этому случаю Государь так отозвался о своем первенце: «Хранимый Небесным Провидением, воспитанный нами в неуклонном следовании правилам церкви православной, в теплой любви к отечеству, в сознании своего долга, Его Императорское Высочество достиг в текущем году установленного основными законами нашими совершеннолетия и, по принесении, сего числа, Всевышнему благодарственного молебствия, торжественно, в присутствии вашем, произнес присягу на служение нам и государству».

Вслед затем Его Величество совершил поездку в Юго-Западный край. Чрез Москву, Тулу, Орел, Курск, Чугуев, Харьков и Полтаву, проследовал Император в Киев, затем — в Белую Церковь, Умань, Елизаветград, Николаев, Одессу, Каменец-Подольск, всюду по пути производя смотры войскам, ученья и маневры. При этом случае Государь посетил Почаевскую лавру и, наконец, прибыл в Варшаву.

Там оставался он с 5-го по 10-е октября. Ко дню его прибытия, съехались в столицу Царства Польского, для совещания в Высочайшем присутствии, под руководством министра иностранных дел, дипломатические представители России при больших европейских Дворах: из Парижа — граф Киселев, из Лондона — барон Бруннов, из Берлина — барон Будберг, из Вены — Балабин. Туда же стеклись члены разных немецких владетельных домов: эрцгерцог Альбрехт Австрийский, Великий герцог Саксен-Веймарский, принцы Вильгельм Нидерландский и Август Виртембергский.

Киселев представил Государю записку о своевременности завлечения формального союза с Францией. По поводу её Его Величество весьма неблагосклонно выразился об императоре французов. «Доверие мое к политическим видам Людовика-Наполеона, — сказал он, —сильно поколеблено. Его приемы не безупречны (Ses allures не sont pas correctes). Нужно внимание, чтобы не вдаться в обман. К мысли вашей о заключении оборонительного договора может быть приступлено не иначе, как по заключении мира или после конгресса. До тех пор следует поддерживать добрые отношения, но с тем вместе следить sa ходом этой политики, которая, повторяю, внушает мне мало доверия». Государь припомнил, что, являясь к нему в Варшаве, «за год перед тем, принц Наполеон, именем императора, говорил ему, что тот решился вести войну вплоть до Вены, чтобы принудить Австрию к заключению мира прочного и окончательная. И вот, «продолжал Александр Николаевич», ни с того, ни с сего, он предлагает мир, не предупредит никого. Действия эти не могут мне внушить доверия и ввиду такой неопределенной политики заставляют быть настороже.

На варшавском съезде 1859 года выяснилась вполне перемена, совершившаяся в отношениях России в Франции. То не был еще разрыв, но существенное уклоне от установленной в Штутгарте политической программы. Франция переставала быть нашею главною союзницею и место её заняла Пруссия, утвердившая его за собою на долгие годы. Два обстоятельства, Главным образом, содействовали этому результату; личная дружба Императора Александра к дяде, принцу-регенту, два года спустя вступившему на престол Пруссии под именем короля Вильгельма I, и живой, энергичный в умелый образ действий вновь назначенного прусского посланника при Русском Дворе, фон Бисмарка-Шёнгаузена.

В последние годы царствования Фридриха Вильгельма IV, брат его, принц Вильгельм, придерживался в политике, как внутренней, так и внешней, направления, прями противоположного тому, которому следовал король, набиравший министров из бюрократов и опиравшийся в палатах на так называемую партию юнкеров, органом которой служила «Крестовая Газета».

С 1850 года, принц прусский открыто выступил сторонником национального движения, имевшего целью поставить Пруссию во главе, объединенной Германии, ратовал против состоявшегося в Ольмюце, при посредничестве России, примирения с Австрией и во время Крымской войны настаивал на присоединении Пруссии к коалиции морских держав. Последствием было охлаждение его отношений, некогда столь дружественных, к Императору Николаю, строго осуждавшему его национально-либеральный стремления. Тотчас по вступлении в управление королевством, принц Вильгельм уволил прежних министров и заменил их кабинетом, составленным из людей, принимавших участие в преобразовательном движении 1848 года. Про них посланник ваш барон Будберг писал князю Горчакову, «что они будут ярыми противниками всей политической системы, которую интересы наши побудить нас отстаивать». Действительно, во внешних делах, принц-регент тяготел к Англии, с которой породнил его брак сына с принцессою Викториею, независимо от тесной дружбы, связывавшей его самого с королевой и принцем-супругом. Он был решительным противником политической комбинации, которую ласкал наш Двор: тройственного соглашения между Россией, Францией и Пруссией, и опасаясь замыслов Наполеона III на левый берег Рейна, не поколебался взять под свое покровительство Австрию, не взирая на непрерывное соперничество её с Пруссией в немецких делах. С Александром Николаевичем сблизился они снова во время пребывания Государя в Бадене и в Вильдбаде, летом 1857 года; на следующий год, осенью, посетил его в Варшаве и с тех пор вел с ним оживленную переписку по всем современным политическим вопросам. Его личному влиянию следует приписать возбуждение подозрений царственного племянника против Наполеона, которого он. в письмах своих и беседах, выставлял как орудие всемирной революции, неустанно стремящимся к ниспровержению законного порядка в Европе.

Совершенно иных взглядов на политику придерживался Бисмарк, новый представитель Пруссии при русском Дворе. В восемь лет пребывания его во Франкфурт на-Майне, в звании уполномоченного при союзном сейме, он пришел к заключению, что главное препятствие на пути Пруссии к достижению. главенства в Германии — Австрия, и что рано или поздно придется вступить с нею в открытую, ожесточенную борьбу. Вот почему он, во все продолжение последней Восточной войны, глубоко скорбел о подчинении берлинского Двора внушениям из Вены, и где только мог, настойчиво противодействовал австрийским видам и проискам. Так, он убедил короля не дать увлечь себя в войну с Россией, отнюдь, впрочем, не из расположения к ней, а потому, пояснял он, что из такой войны «Пруссия не извлекла бы для себя ни малейшей выгоды.

Первое министерство принца-регента не могло оставить дипломата, воззрения которого шли в разрез с его собственными, уполномоченным Пруссии при Германском союзном сейме, и, в начале 1859 года. переместило его посланником в Петербург, чтобы, по собственному его выражению, дать ему остыть на холоде (kaltzustellen). 

У нас встретили Бисмарка, как старого и испытанного друга. Очень скоро, в рядах петербургского дипломатического корпуса, он занял выдающееся место, остававшееся незамещенным со времени отъезда Морни. С князем Горчаковым связывала прусского дипломата давняя дружба, зародившаяся во время совместного их пребывания во Франкфурте и скрепленная общею ненавистью к Австрии. При Дворе, Бисмарка принимали как посланника родственного Двора, так сказать, запросто, вне официальных торжеств и церемоний. Государь приглашал его на охоту, вдовствующая Императрица, благосклонность которой он успел снискать, в Царское Село и Петергоф, где он проводил по нескольку дней и, как сам писал жене, чувствовал себя «словно на родине» (heimatlich).

Осенью 1859 года Бисмарк сопровождал Государя в Варшаву и вместе с ним съездил в Бреславль, где, с 10-го по 13-е октября, Александр Николаевич имел свидание с принцам-регентом. В письмах к родным прусский дипломат не мог нахвалиться милостивым и полным участия обхождением русского Императора, который, по возвращении его из отпуска в Петербург, дружески обнял его и выразил живейшую радость, что видит его снова.

Между тем, дела на Западе усложнялись с каждым днём. Цюрихский мирный трактат, заключенный Францией с Австрией, оказался неисполнимым. Революционное движение охватило всю Италию. Наполеон III снова стал заискивать в Англии, просить её поддержки. Новую эту эволюцию облегчило ему падение торийского министерства и возвращение вигов к власти, с лордом Пальмерстоном во главе. Как первый министр её британская Величества, так и занимавший в его кабинете должность министра иностранных дел, лорд Джон Руссель, издавна сочувствовали национальным стремлениям итальянцев. Под влиянием такого сближения Наполеон III подписал торговый договор с Англией, отменявший всякие таможенные стеснения в товарном обмене обоих государств.

Такое скрепление союзной связи морских держав произвело в Петербурге крайне неблагоприятное впечатление. Князь Горчаков, в конце 1859 года, не только согласившийся на предложенное Францией созвание конгресса, но и выразивший намерение самому явиться на него, в качестве первого уполномоченного России, взял свое согласие назад месяц спустя, лишь только узнал о предварительном соглашении тюильрийского двора с сент-джеймским. Не стоит, пояснял он в депеше к Киселеву, собирать конгресса для того, чтобы утвердить сделку, заключенную между Францией и Англиею, помимо других держав.

Восстановленное между дворами тюильрийским и сент-джеймским согласие продолжалось, однако, не долго. В конце января 1860 года, в Лондоне одновременно узнали и о воссоединении с Сардинией Тосканы, герцогств и легатств, и об уступке Франции Ницы и Савойи. Трудно себе представить бурю, которую вызвала по ту сторону Ла-Манша весть о новых земельных приобретениях Франции. Снова раздались громовые речи в парламенте, появились в печати бранные статьи, изливавшие зависть, злобу и страх. Императора французов обвиняли в нарушена данная слова, в коварстве, в предательстве приписывали ему намерение возвратить Франции её естественные границы, не только на Альпах, но и на Рейне. В письме к Пальмерстону, королева потребовала установления немедленного соглашения Англии с Пруссией и Австрией, с тем, чтобы каждая из этих держав обязалась дать знать двум другим о всяком заявлении или предложен, которое могло быть сделано ей со стороны Франции и клонилось бы к перемене настоящая положения территориального владения в Европе, и чтобы на такое заявление или предложение не было даваемо отзыва прежде, чем состоится уговор с двумя прочими державами. Из Вены и Берлина получены были в Лондоне ответы, выражавшие полное согласие на такое предложение. Принц-регент прусский писал к принцу Альберту, что к тройственному соглашению он надеется привлечь и Россию, которая «не может же признать начало народного самодержавия».

Расчёт принца Вильгельма не оправдался. В это самое время Императорский кабинет обнаружил снова намерение сблизиться с Францией, побуждаемый к тому оборотом дел на Востоке.

С самого заключения парижского мира, Франция придерживалась на Балканском полуострове политики, вполне сходной с политикою русского Двора, постоянно благоприятствуя христианским народностям и содействуя развитию их автономии. Так, в Дунайских княжествах, она, вместе с нами, высказалась за соединение Молдавии и Валахии; в Сербии—за водворение династии Обреновичей и за признание за ней наследственного права.

Когда, в 1858 году, между Турцией и Черногорией завязалась кровопролитная борьба, одно появление в Адриатическом море русских и французских военных судов вынудило Порту отказаться от отмщения за понесенное турками поражение на Гроховском поле и согласиться на новое разграничение, на выгодных для Черногории основаниях. Действуя сообща во всех делах европейского Востока, России и Франции постоянно приходилось пререкаться с Англиею и Австриею, упорно отстаивавшими права султана и начало независимости и целости Оттоманской империи.

Освободительное движение, увенчавшееся в Италии полным успехом, не могло не отразиться на подвластных Турции христианах. Волнения, проявившиеся в конце 1859 и в начале 1860 года в Боснии и Герцеговине, в Болгарии и Македонии, в Фессалии и Эпире, турки подавили с возмутительною жестокостью и с полным забвением гарантий, предоставленных христианам гатти гумаюном 1856 года. Хотя парижский трактат и лишил Россию принадлежавшего ей, в силу прежних договоров с Портою, права покровительствовать православным подданным султана, перенеся это право на совокупность великих держав Европы, но по привычке, освященной веками, угнетаемые продолжали обращать к русскому Царю свои жалобы и мольбы о помощи. К тому же, во многих местностях, притеснения турок вызвали такое озлобление в населении, что можно было опасаться скорого и поголовного восстания христиан. Все это побудило князя А. М. Горчакова поднять пред Европою вопрос о бедственном положении христианского населения Балканского полуострова, причиненном нарушением Портою торжественно принятых ею на себя обязательству и об опасностях, коими оно угрожало всеобщему спокойствию. В деле этом Россия не могла рассчитывать на поддержку ни Австрии, ни Англии, с которыми только-что вступила в тесное соглашение Пруссия. Оставалось заручиться содействием Франции, располагавшей тогда, в так - называемом «европейском концерте», сверх собственного голоса, еще и голосом Сардинии, уже готовой преобразиться в Итальянское королевство. Предварительно официального обращения к великим державам, Императорский кабинет пожелал узнать, в какой мере тюильрийский Двор расположен поддержать его предложение и поручил графу Киселеву войти с ним в подготовительное соглашение по восточным делам.

Запрос русского Двора пришелся кстати французскому правительству, возымевшему намерение обратить его для себя в исход из затруднений, созданных положением дел в Италии, а потому оно в высшей степени предупредительно отнеслось к заявлению Киселева. Министр иностранных дел Тувенель отвечал послу, что император Наполеон с удовольствием приметь предложение петербургского кабинета, как доказательство дружеского доверия Императора Александра; что он готов войти в доверительное соглашение с русским Двором по возбужденному им важному предмету; что вопрос восточный может быть рассматриваем в связи с итальянским вопросом и что нужно поэтому обсудить, нельзя ли взамен Венеции, без которой не может обойтись Италия, отдать Австрии все восточное побережье Адриатического моря? Вместе с тем, Тувенель, как бы от себя лично, намекнул Киселеву, что России следовало бы овладеть Батумом, дабы иметь на азиатском берегу Черная моря безопасный порт. Все сказанное он просил содержать в глубокой тайне, из опасения, как бы англичане, проведав о соглашении России с Францией, не решились овладеть проливами, и даже Константинополем, и основать свое право на совершившемся факте.

Тогда князь Горчаков решился на важный шаг. 4-го мая, собрав у себя представителей великих держав в Петербурге, он просил их обратить внимание правительств на беспорядки, не прекращавшиеся в различных частях Турции, и на необходимость общими усилиями положить им конец, a две недели спустя выступил уже с формальным предложением. В циркуляре, разосланном во все наши посольства и миссии, изложен взгляд Императорского кабинета на бедственное положение дел на Востоке, так и на средства устранить истекающие из него опасные последствия. Документ этот заслуживает внимания, как политическая программа, которой русский Двор придерживался неуклонно по отношению к Порте и её христианским подданным во все продолжение царствования Императора Александра II.

«Вот уже более года, «писал русский министр иностранных дел», как агенты наши в Турции обращают наше внимание на, становящееся все более и более серьезным, положение подвластных Порте христианских областей, а именно, Боснии, Герцеговины и Болгарии. Положение это зачалось не ныне; но в последние годы оно не только не улучшилось, как можно было надеяться, но постоянно ухудшалось. Христианские подданные его Величества султана приняли с доверием и признательностью положительные обещания преобразований, но они доселе ждут практического осуществления надежды, освященной вдвойне торжественным актом монарха и согласием Европы. Страсти и ненависть не только не уменьшились, но развились с новою силою; проявления насилия, страдания населения, наконец события, совершившиеся на западе Европы и отозвавшиеся как ободрение и надежда на Востоке, довершили приведете его в состояние брожения. Ясно, что такое положение не может продолжаться, не подвергнув опасности Оттоманскую Империю и всеобщий мир». Упомяну в представлениях, сделанных Порте, и об увещаниях, обращенных к христианам, а также об обращении к великим державам с целью вызвать между ними соглашение, князь Горчаков продолжал: «Мы не выступили с безусловными предложениями относительно хода дела, а ограничились тем, что заявили о неотложности его (urgence) и указали на цель. Что касается до неотложности, то мы не скрыли, что она представляется нам не допускающею ни сомнения, ни замедления; относительно же цели, мы разумели в ней два отдельные фазиса: прежде всего — расследование на месте, немедленное, при участии европейских делегатов, дабы проверить истину фактов; потом — соглашение, установить которое зависит от великих держав,

между собою и Портою, дабы побудить ее принять нужные органические меры и тем внести в её отношения к христианскому населению Империи улучшение действительное, серьезное и прочное». Русский министр утверждал, что предлагаемое им вмешательство нельзя считать, ни оскорблением для Порты, которая более всех прочих держав заинтересована в восстановлении спокойствия, ни посягательством на её права. Желаемое Россией соглашение великих держав с Оттоманским правительством должно, напротив, служить христианам ручательством участия Европы к их судьбе, Порте — доказательством расположения к ним держав. «Со своей стороны, «заключал князь Горчаков», после изведанного опыта, Европа не может, как вам кажется, найти в чем-либо другом, кроме этого нравственная воздействия, ручательству требуемых вопросом первостепенной важности, с коим неразрывно связано её спокойствие, и в котором интересы человеколюбия совпадают с интересами политическими. Наш Августейший Государь никогда не отрекался от живого сочувствия, питаемая им относительно первых. Его Величество не желает принять на совесть упрека в молчании, в виду подобных страданий, в то самое время, когда столько голосов возвысилось в других местах, при условиях гораздо менее настоятельных. Впрочем, мы глубоко убеждены, что такой оборот мыслей неразрывно связан с политическим интересом, который Россия, как и все прочие державы, полагает в поддержании Оттоманской импорт. Мы льстим себя надеждою, что виды эти разделяются всеми кабинетами. По мы также убеждены, что время иллюзий прошло, и что всякое колебание, всякое затягивание дела будут иметь серьезный последствия. Содействуя всеми нашими силами увлечению Оттоманская правительства на путь, который предупредить эту опасность, мы хотим дать ему доказательство нашей заботливости и в то же время исполняем долг, налагаемый на нас человеколюбием. Приглашая великие державы присоединиться к нам для достижения этой цели, мы, тем самым, устраняем всякую возможность исключительных видов или вмешательства».

В частном письме, сопровождавшем отправление циркуляра к Киселеву, Горчаков выразился о нем: «Мы осветили маяком подводный камень». И действительно, вслед за сообщением русского Двора, как разительное подтверждение развитых в нем довод он, разнеслась по Европе весть о кровавой резне, учиненной в Сирии мусульманами над христианами. Событие это устранило все сомнения и колебания великих держав. В июле собралась в Париже общеевропейская конференция по восточным делам и решила занять временно Сирию семитысячным французским корпусом, а производство следствия и переустройство Ливана — поручить комиссии из делегатов великих держав. Русскому уполномоченному в конференции, графу Киселеву, хотя и не удалось, вследствие упрямого сопротивления Англии, включить в конвенцию, в которой были изложены все вышеприведенные решения, дополнительную статью, проектированную в Петербург, но сущность её была все же воспроизведена в одном из протоколов конференции, гласившем: «Что вспоминая документ, высокое значение коего признано в статье IX договора 18-го марта 1856 года» — под этою фразою разумелся гатти-гумаюн — «уполномоченные великих держав не могут не заявить, что правительства их нетерпеливо ожидают, чтобы, во исполнение торжественная обещания Высокой Порты, приняты были серьезные меры к улучшению участи христиан всех исповеданий, живущих в Оттоманской империи».

Успех ободрил князя Горчакова, и он решился сделать еще шаг по пути единения с Францией в Восточном вопросе. Отклонив предложенный ею в пользу Австрии обмен Венеции на балканское побережье Адриатики, он поручил Киселеву разведать, не пожелают ли в Париже облечь соглашение с Россией в форму письменного договора, присовокупляя, что, по мнению его, тесный союз между Францией и Россией обеспечил бы взаимные политические выгоды обоих государств и что Франция всегда может рассчитывать на готовность нашу к тому (Elle nous у trouvera toujours prêts). «Мы просим только одного писал министр, чтоб не нарушали наших принципов, пожертвовать которыми мы не можем. Император Александр дал понять это еще в Штутгарте. Выражая так открыто свои действительные политические виды, мы просим, чтобы и Франция платила нам таким же прямодушием».

Между графом Киселевым, с одной стороны, Тувенелем, Морни и самим императором французов — с другой, завязались оживлённые переговоры на предложенных русским Двором основаниях. К осени выработана была следующая программа соглашения. Россия и Франция выразили желание, чтобы Оттоманская имрнрия продолжала существовать, доколе это окажется возможным, и условились не допускать нанесения ей какого-либо удара извне, который мог бы ускорить её падение, но если в Турции вспыхнет внутренне кризис, то обе державы обязывались, не преследуя никакой исключительной выгоды, действовать сообща, дабы не позволить и прочим державам обратить этот кризис в свою пользу, в противность началу равновесия Европы и интересам России и Франции. В последнем случае решено содействовать образован на Балканском полуострове небольших независимых государству в пределах их естественных этнографических границ, соединенных федеративною связью с общею союзною столицею в Константинополе, провозглашенном вольным городом.

Вышеизложенное соглашение занесено было в протокол, скреплённый по статьям (paraphé) обоюдными уполномоченными, Тувенелем и Киселевым, и оставалось лишь облечь его в форму трактата, когда состоявшееся, в октябре 1860 года, в Варшаве, свидание русского императора с императором австрийским и принцем-регентом прусским побудило тюильрийский кабинет отступиться от предположенная решения.

В Петербурге не доверяли искренности Наполеона III, подозревая его в непостоянстве и двоедушии. Сам он подавал несомненный к тому повод, беспрерывно колеблясь между двумя противоположными течениями, то выражая предпочтение России, то снова склоняясь на сторону Англии. Существовала и другая причина к разладу, начинавшему обнаруживаться между русским Двором в наполеоновской Франции. То было соучастие её в революционном движении, охватившем Аппенинский полуостров Император Александр строго осуждал предприятие Гарибальди на Неаполь и потворство ему со стороны покровительствуемого Францией Сардинского Двора. Русский представитель в Турине не раз протестовал против той поддержки, которую правительство короля Виктора-Эммануила оказывало проявлению народных стремлений к единству во всех концах Италии. Когда же сардинские войска, без объявления войны, вступили в Церковную область и граф Кавур объявил во всеуслышание о намерении присоединить Неаполитанское королевство к Сардинии, то русская миссия была, по Высочайшему повелению, немедленно отозвана из Турина.

«Поступки сардинского правительства», писал по этому поводу князь Горчаков, «не позволяют нам более считать его безучастным в движении, охватившем полуостров. Оно само приняло ответственность за него и поставило себя в вопиющее противоречие с началами народного права. Выставляемая им необходимость бороться с анархией не может служить ему оправданием, коль скоро оно воздвигает преграды революции, дабы воспринять её наследство, а не для того, чтобы остановить её ход или исправить бесчинства. Подобные предлоги не могут быть терпимы. Здесь речь идет не об итальянском вопросе, но об интересе, общем всем правительствам о вечных законах, без которых никакой общественный порядок, никакой мир, никакая безопасность, не могут существовать в Европе. Государь Император не считает возможным оставлять долее свою миссию свидетельницею поступков, осуждаемых его совестью и убеждениями».

На поступательный ход всемирной революции, на необходимость принять сообща меры к обузданию её, постоянно указывал Император Александр в частных письмах к дяде, принцу-регенту прусскому, который воспользовался таким настроением царственного племянника, чтобы предложить ему свидание в Варшаве, с приглашением к участию в нем и австрийского императора.

Как только слух о предстоявшем свидании трех государей достиг до Парижа, он возбудил величайшие беспокойство и тревогу в Наполеоне III в его советниках. Ревноствейший из сторонников России при тюильрийском дворе, Морни, обратился с доверительным письмом к князю Горчакову. Он привел русскому министру слова, вырвавшиеся у Наполеона: «Я крайне опечален этим варшавским свиданием, не по существу, а по внешнему его виду. Огласка, политический эффект этой встречи принимаются в Европе за несомненный признак охлаждения к Франции, а это очень жаль и меня огорчает. Я хорошо знаю, что чувства Императора относительно меня не изменились, но наша признанная дружба была великою взаимною силою, тогда как кажущееся удаление обоюдно нас ослабляет». Соглашаясь с мнением Наполеона, Морни довольно верно разгадал причину сближения, происшедшего между Петербургом в Веною, заключавшуюся в опасении, как бы распространение революционного движения в Венгрии не отразилось на Польше. Но Франция, утверждал он, не виновная этом движении, а что касается до Польши, то ясно, что не может быть и речи о восстании её, пока Россия и Франция состоять в дружбе и союзе. Далее Морни доказывал невыгоду для России какой бы то ни было политической сделки с Австрией: первая принесла бы все в этот договор, вторая — ничего. Россия может обязаться взять Австрию под свое покровительство, но немыслимо, чтобы Австрия покровительствовала России. Приписываемое ей намерение вызвать пересмотр Парижского трактата — горькая насмешка. Не по её ли почину потребована была от России уступка части Бессарабии? Пересмотр возможен только по уговору с Францией. Наконец, благоразумно ли со стороны России, в ту самую минуту, когда начинается агония турецкой силы и открывается её наследство, удаляться от Франции, могущественной, мужественной и верной, и искать союза с Австрией, обладающей противуположиыми качествами? «В конце концов, — заключал Морни», «при франко-русском союзе, как это часто говорили мы друг другу, любезный князь, обоим нашим правительствам ничего опасаться ни внутри, ни вне; но разъединение ослабить их, а при настоящих обстоятельствах, может быть, что и не Франция наиболее пострадает от этого развода» (de се divorce).

В ответе своем князь Горчаков отрицал намерения, приписываемые русскому Двору. «Здание, над сооружением которого трудились вы и я, «уверял он Морни», тесное единение между Францией и намм — существует во всей целости, поскольку это касается до нас. Оно не утратило в наших глазах ничего из своих свойств и представляется нам как соглашение, основанное на взаимных и постоянных интересах обеих стран». О союзе с другими державами, утверждал далее русский министр, нет и речи; варшавское же свидание внушено единственно желанием всеобщего умиротворения. «Впрочем», присовокуплял он, «Россия отделяет интересы Франции от прискорбных явлений, совершившихся в Италии после Виллафранкского мира, и считает необходимым соглашение великих держав, чтобы противодействовать им. К соглашению этому она будет стремиться сообща с Франциею, с которою связывают ее и общие взгляды на положение дел на Востоке». Письмо свое Горчаков оканчивал обещанием «что союз России с Францией не погибнет в его руках» (не périclitera pas entre mes mains).

Сам Император Александр успокоил французского посла, герцога Монтебелло, уверением, что он едет в Варшаву не для того, чтобы образовать коалицию, а с тем, чтобы выступить там примирителем между Австрией и Францией. Je vais à Varsovie pour y faire non de la coalition, mais de la conciliation.

21-го сентября Императрица  разрешилась от бремени сыном, нареченным Павлом, а 30-го — Государь отбыл из Царского Села. В Вильне выехали ему на встречу некоторые из немецких гостей: великий герцог Саксен-Веймарский, принцы Карл и Альберт прусские, Август Виртембергский и Фридрих Гессен-Кассельский.

Его Величество прибыл в Варшаву 8-го октября, в один день с Цесаревичем Николаем Александровичем, проследовавшим туда прямо из Петербурга. На другой день приехал принц-регент прусский с великим герцогом Мекленбург-Шверинским, на третий — император австрийский. Монархов сопровождала многочисленная и блестящая свита С принцем Вильгельмом прибыли: министр-президевт князь Карл-Антон Гогенцоллернский и военный министр генерал Роон; с императором Францем-Иосифом — министр иностранных дел граф Рехберг и генерал-адъютанты графы Кренневиль и Куденгов.

В свите Императора Александра находились: князь А. М. Горчаков, принцы Георг Мекленбург-Стрелицкий и Александр Гессенский и прусский посланник в Петербург, Бисмарк.

Кроме того, как и в предшедшем году, ко дню прибытия Государя съехались в Варшаву дипломатические представители России при главных европейских дворах: из Вены — Балабин, из Берлина — барон Будберг, из Парижа — граф Киселев.

Киселева Александр Николаевич встретил выражением недоверия к «Людовику-Наполеону», повторением упреков ему за вилла-франкское перемирие, неодобрительным отзывом о его политик в Италии. Прием этот уже предрешил участь привезенной Киселевым записки: о пользе оборонительного союза с Францией, с точным определением взаимных обязательств договаривающихся сторон. Ознакомясь с нею и передавая ее князю Горчакову, Его Величество над писал: «Против кого?» Записка и проект договора остались, конечно, без последствий.

Приемы, ученья и смотры, обеды, спектакли, в продолжение четырех дней, чередовались с совещаниями, происходившими между Государями и их министрами. Положено потребовать от Наполеона гарантий, с целью сохранить мир Европы, поддержать расшатанные основы народного права и остановить успехи всеобщей революции. Но князю Горчакову удалось отклонить все, что могло придать этому решению характер, вызывающий или просто враждебный Франции. Вызвавшись быть посредником между Веной и Берлином, с одной стороны, и Парижем — с другой, он мог писать Морни, что варшавское свидание было одинаково благоприятно для России и для, Франции: для России потому, что убедились в невозможности распорядиться в чужую пользу её вещественными силами; для Франции — ибо удостоверились, что единение с нею продолжает служить основанием русской политики и что никакая коалиция невозможна против неё, пока того не хочет Россия. Князь Александр Михайлович увещевая Морни содействовать, со своей стороны, упрочению этого результата отказом Франции от солидарности с революцией, просил его не поступаться «принципами», замечая: «Без них нельзя создать ничего прочного. Между нами существует достаточно первостепенных интересов, чтобы служить нам общею связью. Мы принимаем в расчёт требование времени, но Европа не находится в состоянии первобытного общества, когда все было tabula rasa, и мы твердо уверены, что отречение от понятий права, из которых истекают принципы, не есть условие ни прогресса, ни цивилизации, в мало-мальски устойчивом деле». В том же смысле высказался министр и пред французским послом в Петербурге.

Так выражалась русская дипломатия, но в наших военных кругах не считали Наполеона III расположенным последовать преподанным ему советам умеренности. Ожидали разрыва Австрии с Сардинией и опасались, как бы он не сопровождался восстанием Венгрии, которое распространилось бы на балканских христиан и на Галицию. Полагали, что обе морские державы будут поддерживать это движение сначала тайно, а потом и явно, вооруженного рукою. На этот случай считали необходимым принять некоторые военные меры, усилить войска, расположенный в Царстве Польском, увеличить артиллерию, вызвать несколько казачьих полков с Дона, заготовить провиант, все это, не взирая на крайнее оскудение государственного казначейства. Государь разделял этот взгляд, выраженный во всеподданнейшей записке наместника Царства Польского и главнокомандующего 1-ю армией, князя М. Д. Горчакова, и положил на ней следующую резолюцию: «Первые соображения (о мерах подготовительных) одобряю, но не предоставляю себе решить, когда к ним приступить. На счет же вторых, (постановка армии на военную ногу), не дай Бог, чтобы нам нужно было к ним приступать, и надеюсь, что дипломатическими сношениями нам удастся отвратить опасения, о которых князь Горчаков упоминает, иначе будет повторение 1854 года».

Варшавские совещания были прерваны горестным известием об опасном обороте, внезапно принятом болезнью вдовствующей Императрицы. Император Александр тотчас оставил Варшаву, а гости его разахались оттуда уже после его отъезда. Государь спешил к одру умирающей матери и прибыл в Царское Село 16-го октября.

Три дня спустя, 19-го числа, Императрица Александра Феодоровна мирно почила, окруженная всеми членами царской семьи.

5-го ноября тело её предано земле в Петропавловском соборе, рядом с гробницею Августейшего Супруга, Императора Николая I.

VI. Присоединение Амура и Уссури и покорение Кавказа. 1855-1864 гг.

С первых дней царствования Императора Александра II, внешняя политика русского Двора, будучи выжидательною в Европе, явилась весьма деятельною на крайнем Востоке, благодаря энергии генерал-губернатора Восточной Сибири, H. Н. Муравьева, и неуклонной твердости, с которою поддерживал его, во всех начинаниях, сам Государь.

Занятием устьев Амура и заложением Николаевского поста в 1851 году положено начало водворению русского владычества в этой части побережья Восточная океана. Но долина Амура считалась еще принадлежавшею Китаю, с согласия которого мы в 1854 году, по объявлении нам войны Англиею и Францией, сплавили вниз по реке подкрепления людьми, оружием и снарядами, для усиления войск, занимавших Камчатскую область и административный центр её — Петропавловск порть.

В следующем, 1855 году, ввиду ожидаемого нападения союзной англо-французской эскадры, Муравьевым сделано распоряжение о переводе из Петропавловска в устье Амура как всего гарнизона, так и местной нашей эскадры.

Вступив на престол, Император Александр подтвердил полномочия, данные Муравьеву Императором Николаем для ведения переговоров с китайцами о разграничен обеих соседних империй и, вопреки выраженному канцлером, графом Нессельроде опасению, что Китай едва ли согласится на земельные уступки без войны, признал необходимым, — как писал о том Муравьеву Великий Князь Константин Николаевич — в видах развития Сибирского края, «утвердить за Россией весь левый берег Амура и получить право свободной торговли в северных областях Китайской империи».

Первое из этих требований было предъявлено Муравьевым китайским уполномоченным прибывшим к нему, летом 1855 года, в Мариинский пост на Амуре, но те отвечали уклончиво и условия наши сообщили в Пекин. Муравьев хотя и предпочитал мирный исход переговоров, но пригрозил китайцам готовностью, в случае противодействия их свободному движению наших войск по Амуру, двинуться в Монголию и Манчжурию Китайский трибунал, заведовавший внешними сношениями Небесной империи, в листе на имя русского сената, жаловался на неукротимого генерал-губернатора, выставляя на вид, что, под предлогом защиты от английского флота, последний занял на реке Сунгари от моря несколько городов и несколько селений, издавна платящих дань богдыхану. Находя, что генерал Муравьев «вовсе не заботится о поддержании двухсотлетнего дружественного согласия и твердого мира», трибунал просил вразумить Муравьева». Министерство иностранных дел не считало возможным простирать наши требования к Китаю далее испрошения согласия Пекинского правительства на свободное плавание по Амуру и учреждения на левом берегу его нескольких станций для склада провианта и топлива. но, прибывший весною, 1856 года, в Петербург, Муравьев успел убедить Государя в важности приобретения для России в собственность Амурского края и Приморской области, и, вследствие его представлений, Император повелел: снабдить генерал-губернатора Восточной Сибири новыми полномочиями для продолжения с китайцами переговоров на предъявленных уже им условиях; плавание же по Амуру продолжать, предложив китайцам за требуемые земельный уступки несколько артиллерийских орудий; при этом воздерживаться, впрочем, от всяких насильственных мерь; открытую силу употреблять лишь для освобождения русских из плена, в случае задержания их китайцами, и, действуя скорыми и решительными мерами, избегать продолжительной переписки и вообще всяких проволочек.

Считая себя обойденным состоявшимся в день коронации производством младшего своего сверстника, князя Барятинского, в генералы-от-инфантерии, Н. Н. Муравьев просил об увольнении от службы, но Государь отставки его не принял и велел передать ему, чрез военного министра, чтобы он продолжал свою полезную деятельность. Муравьев повиновался и из Москвы отправился в Иркутск. По его предложению, из вновь занятых земель образована Приморская область, подчиненная военному губернатору, имевшему пребывание в Николаевске, и обнимавшая прежнюю область Камчатскую и края Удский и Приамурский. По Высочайшему повелению, лишь административные дела, касавшиеся этих местностей, разрешались в Сибирском комитете; дела же политические обсуждались в особом Амурском комитете, в котором председательствовал сам Государь, а в отсутствие Его Величества, Великий Князь Константин Николаевич.

Оставалось утвердить это приобретение заключением договора о границах с Китаем. С такою целью, в начале 1857 года, отправлен в Китай вице-адмирал граф Путятин, в самый разгар последней восточной войны, заключивши в Симоде выгодный торговый трактат с Японией. Китайское правительство отказало Путятину в пропуске в Пекин, сухим путем чрез Кяхту, и адмирал вынужден был направиться туда вниз по Амуру, a затем, из Николаевска, морем. 1-го июня 1858 года Путятин, хотя и подписал с китайскими уполномоченными в Тянь-Цзине договор, которым на Россию распространены все преимущества политические и торговые, как уже приобретенные, так и имеющие быть приобретенными впредь наиболее благоприятствуемыми Китаем иностранными державами, но главный вопрос об определении границы остался открытым. «Неопределенные части границ между Китаем и Россией», гласила 9-я статья договора, «будут без отлагательства исследованы на местах доверенными лицами от обоих правительств и заключенное ими условие о граничной черте составить дополнительную статью к настоящему трактату». Условие это оказалось уже исполненным ровно за две недели до подписания тянь-цзинского договора 10-го мая, Муравьев приплыл в китайский город Айгун, расположенный на правом берегу Амура, против устья реки Зеи, и после продолжавшихся шесть дней переговоров, 16-го числа того же месяца, убедил амурского главнокомандующего, князя И-Шань, приложить свою подпись к трактату, которым левый берег Амура, от реки Аргуня до устья, признавался собственностью России, а весь Уссурийский край, от впадения Уссури в Амур и до моря, объявлялся в общем владении России и Китая; свободное же плавание по рекам Амуру, Сунгари и Уссури предоставлялось лишь русским и китайским подданным, с исключением судов всех прочих держав. На всеподданнейшем о том донесении Муравьева, Государь надписал: «Слава Богу!» и в рескрипте на имя генерал-губернатора, в следующих выражениях воздал хвалу его государственным заслугам: «Вы вполне оправдали доверие наше одиннадцатилетними трудами на пользу и благоустройство вверенной управлению вашему Восточной Сибири. Просвещенным действиям вашим обязан этот край началом своего гражданственная возрождения; благоразумными и настойчивыми мерами, вами принятыми, упрочены наши мирные сношения с соседним Китаем и заключенным вами трактатом дарован Сибири новый торговый путь по реке Амуру, служащий залогом будущему промышленному развитию государства. Столь счастливое для России событие дает вам справедливое право на искреннюю мою признательность. В воздаяние за таковые заслуги ваши, Я возвел вас, указом сею числа Правительствующему Сенату данным, в графское Российской Империи достоинство, с присовокуплением к имени вашему названия Амурского, в память о том крае, которому, в особенности, посвящены были, в последние годы, настоятельные труды ваши и постоянная заботливость». Пожалование графского титула свидетельствовало о высокой цене, которую Император Александр придавал трудам и дарованиям государственного деятеля, вызвавшего к новой жизни обширный, вверенный его попечению край, и возвратившая России Амурскую область, древнее её достояние, двести лет остававшееся под властью Китая. К неуживчивому характеру Муравьева, к резким его отношениям к разным правительственным ведомствам, в особенности к министерству иностранных дел, Государь относился снисходительно и сам так выразился о Муравьеве: «Его не переделаешь, а надобно уметь воспользоваться, отдавая ему справедливость за услуги, им оказанный». Со своей стороны, Муравьев свидетельствует, в одном из своих всеподданнейших донесений: «Если-б оно (Амурское дело) не началось десять лет тому назад и если-б не удостоилось Высочайшего внимания и покровительства Вашего Величества, то Амур никогда бы уже не принадлежал России».

Пекинское правительство долго не решалось утвердить сделку, заключенную его уполномоченным в Айгуне. Лишь более двух лет спустя, первый русский посланник при Дворе богдыхана, генерал-майор Н. П. Игнатьев, ловко пользуясь разрывом Китая с Англией и Францией и разгромом китайских сил союзными войсками морских держав, чтобы выступить примирителем между представителями их и китайским правительством, — успел обратить это посредничество в пользу России и побудить последнее, формальным договором, заключенным в Пекине, 2-го ноября 1860 года, дать полное удовлетворение всем требованиям русского Двора. Пекинским трактатом, который граф Муравьев-Амурский справедливо называет «политической победой», договоры тянь-цзинский и айгунский подтверждены и дополнены всем, чего в них недоставало, а владычество России распространено на обширное пространство от Уссури до моря, на котором воздвигся вскоре Владивосток.

Со времени Пекинского договора, в столице Китая учреждена постоянная русская дипломатическая миссия. Такая же миссия водворена и в столице Японии, сначала в Иедо, потом в Киото, в силу трактата, заключенного графом Путятиным 7-го августа 1858 года.

Давний предмет спора между Россией и Японией, южная часть острова Сахалина, бывшая дотоле в общем владении обеих держав, вполне уступлена России договором, подписанным в С.-Петербурге 25-го апреля 1875 года, в обмен отошедшей к Японии гряды Курильских островов.

Одновременно с расширением русской государственной области в дальних краях Востока, на южной окраине Империи совершилось другое великое дело: окончательно покорен Кавказ.

Мысль о том, чтобы, по заключении мира, воспользоваться двинутыми на Кавказ в подкрепление местных войск, во время последней восточной войны, войсками для нанесения непокорным горцам решительного удара, принадлежала молодому генералу Д. А. Милютину, изложившему ее в записке, которую он, еще осенью 1854 года, представил Императору Николаю. В начале 1856 года, Александр Николаевич передал эту записку военному министру с приказанием потребовать заключения по возбужденному в ней вопросу от наместников кавказских—бывшего, князя Воронцова, и настоящего — Н. Н. Муравьева, а также и от занимавшая должность начальника штаба князя Воронцова, князя А. И. Барятинского.

Отзыв Муравьева был не в пользу предложения Милютина, но Барятинский, в целом ряде записок, горячо поддержал его, развив и дополнив собственными соображениями. Военный министр Сухозанет склонялся на сторону наместника. «Я, напротив того, вполне разделяю мнение князя Барятинского, написал Император на докладе министра, а на одной из записок Барятинская: «Мысли, изложенные в сей записке, нахожу основательными и совершенно согласен с ними». Когда, несколько времени спустя, Муравьев сам попросил об увольнении, то выбор Государя естественно остановился на Барятинском. 22-го июля 1856 года, князь Александр Иванович назначен и. д. Наместника Кавказского и командующим отдельным Кавказским корпусом. Сам он настоял на назначении генерала Милютина своим начальником штаба.

Тотчас после коронации, Барятинский отправился в Тифлис и, вступив в управление вверенным ему краем и войсками, отдал следующий приказ: «Воины Кавказа, смотря на вас и дивяся вам, я вырос и возмужал. От вас и ради вас я осчастливлен назначением быть вождем вашим. Трудиться буду, чтобы оправдать такую милость, счастье и великую для меня честь. Да поможет нам Бог во всех предприятиях на славу Государя».

1857-й год прошел в приготовлениях. К осени, новый наместник проектировал обширную систему преобразований, как в военном, так и в гражданском управлении краем, и командировал в Петербург своего начальника штаба для представления словесных по ним объяснена. Император Александр одобрил все предположения своего избранника и личная друга, и 3-го декабря 1857 года, Милютин писал Барятинскому: «Спешу поздравить ваше сиятельство с успешным окончанием всех дел, которые вам угодно было возложить на меня при отправлении в Петербург. Вчера, по случайному стечению обстоятельству доложены Государю Императору и проекты штатов военных управлений, и проект нового морского устройства, а в то же время, в Кавказском комитете обсуждались в моем присутствии три дела: предположения ваши о христианском братстве, представления о прекращении каботажного судоходства вдоль восточного берега и упразднении Анапы и, наконец, новый штат управления мирными горцами. Все решения были весьма благоприятны. Сегодня, за обедом, Государь Император изволил лично объявить мне, что Его Величество утвердил все представленные проекты, а Государыня Императрица изволила согласиться принять под непосредственное свое попечительство предполагаемое Общество распространения христианства в Кавказских горах. Полное доверие и дружеское расположение Царя к юному вождю выразилось в переименовании отдельного кавказского корпуса в Кавказскую армию, с возведением Барятинского в звание главнокомандующего.

Зрело обдуманный и тщательно соображенный с местными условиями операционный план князя Барятинского состоял в решительном наступлении на Шамиля, преимущественно со стороны Чечни, и в одновременном стеснении общей блокадной вокруг него линии. Подготовительною к тому мерою была прорубка широких просек в вековых лесах, преграждавших доступ в дебри Дагестана. Летом 1857 года, начальник левого фланга Кавказской линии, генерал Евдокимов, начал наступление в Малую и Большую Чечню и затем в Аух, а по занятии этих областей, в январе 1858 года, прорвался в Аргунское ущелье, взяв приступом заваль, нагроможденные горцами при входе в него. 1-го апреля 1859 года пал Ведень, много лет служивший Главным местопребыванием Шамиля и средоточием его власти.

Путь в Дагестан был открыть. Войска наши наступали с трех сторон, разделенные на три отряда: Чеченский — Евдокимова, Дагестанский — барона Врангеля и Лезгинский — князя Меликова, под личным предводительством Барятинского, 14-го июля прибывшего к Чеченскому отряду. О ряде быстро следовавших один за другим подвигов этого достопамятного похода красноречиво свидетельствуют приказы главнокомандующего по Кавказской армии: 21-го тля, в лагере при озере Решло: «Войска Дагестанского отряда, вы храбро заняли переправу чрез Койсу и тем блистательно исполнили мое желание; благодарю вас от всего сердца за ваш подвиг». 27-го июля, в Андии, близь аула Тоидо: «Сегодня доношу я Государю Императору о покорении её державе Аварии, Койсубу, Гумбета, Салатавии, Андии, Технуцала, Чеберлая и других верхних обществ. Благодарю войска Дагестанского и Чеченского отрядов, всех, от генерала до солдата, за столь радостную весть для сердца возлюбленная Монарха». От 6-ю августа, близь аула Канхадатл: «В бессмертном подвиге покорения Восточного Кавказа самая тяжкая доля трудов предстояла вам, войска Лезгинского отряда. Вы совершили с самоотвержением предначертания мои и превзошли все ожидания. Примите, братцы, мое душевное спасибо».

22-го августа князь Барятинский отправил к Государю следующую телеграмму: «Имею честь поздравить Ваше Императорское Величество с августейшим тезоименитством. От моря Каспийского, до Военно-Грузинской дороги, Кавказ покорен державе вашей. 48 пушек, все крепости и укрепления неприятеля в наших руках. Я лично был в Карсте, Тлохе, Игали, Ахулью, Гимрах, Укцукуле, Хунзахе, Тимотле, Чохе. Теперь осаждаю Гуниб, где заперся Шамиль с 400 мюридами». В тот же день, в приказе по Кавказской армии, главнокомандующий писал: «Воины Кавказа! В день моего приезда в край я призвал вас на стяжание великой славы Государю нашему и вы исполнили надежду мою. В три года вы покорили Кавказ, от моря Каспийского, до Военно-Грузинской дороги. Да раздастся и пройдет громкое мое спасибо по побежденным горам Кавказа и да проникнет оно, со всею силою душевная моего выражения, до глубины сердец ваших». Наконец, три дня спустя последовал другой приказ: «Гуниб взят; Шамиль в плену, поздравляю Кавказскую армию».

Победные вести с Кавказа радостно отзывались в сердце Императора Александра. Они блестящим образом подтверждали его выбор, решимость во что бы то ни стало покончить с пятидесятилетнею войною и, поборов упорное сопротивление горцев, умиротворить и на веки утвердить за Россиею благословенный Кавказский край. Как только дошло до Петербурга известие об успехе, ознаменовавшем наступательное движение, предпринятое внутрь Дагестана, Государь приехал Барятинскому Георгиевскую звезду второй степени, при грамоте, в которой так оценивались достигнутые на Кавказе результаты: «Храбрые войска вверенной вам армии, под непосредственным начальством вашим, совершили общее наступательное движение, увенчавшееся в короткое время блистательным военным успехом, в стране, шестнадцать лет служившей опорою неприязненным противным действиям предводителя враждебных нам горских племен Кавказа. Быстрое покорение воинственная населения Аварии, Койсубу, Гумбета, Салатавии, Андии, Техпуцала, Чеберлая и других верхних обществ и отступление неприятеля, без всякого почти сопротивления, от воздвигнутых им укреплений, после падения Веденя (Ведено), свидетельствуют о превосходной вашей распорядительности, с которою предпринятые вами в этой стране военные действия направлены к предначертанной для оных цели. Относя успешный ход постепенного покорения оружию нашему Кавказа к глубоко обдуманным и настойчиво проводимым вами, в течение двух с половиною лет, в исполнение мерами, мы признали справедливым изъявить вам особенную Монаршую признательность и совершенное наше благоволение за неутомимые труды и важные военные заслуги ваши на пользу вверенного вам края, и в ознаменование сего, всемилостивейше пожаловали вас кавалером Императорского ордена нашего святого великомученика и Победоносца Георгия второй степени». В собственноручном письме, Государь поручил князю Александру Ивановичу сказать «кавказским молодцам искреннее спасибо и что они ему опять доказали, что для них невозможного нет.

«Отличною воинскою распорядительностью вашею, гласила Высочайшая грамота на имя князя Барятинского, подписанная Императором по получении вести о взятии Гуниба и пленении Шамиля, даровано окончательное замиренис восточной части Кавказа. Доблестные войска предводительствуемой вами армии, сосредоточенные под непосредственным распоряжением вашим в недрах Кавказских гор, совершили покорение всех враждебных нам издавна горских племен, от Каспийского моря до Военно-Грузинской дороги. Главный виновник и вождь в долговременной, ожесточенной борьбе против нас мюридизма, Шамиль, окруженный в укрепленном Гунибе войсками, под личным вашим начальством состоявшими, взят с боя в плен со всем семейством и последними приверженцами его. Отныне предстоит вам, во вновь покоренной стране, не утверждение власти нашей силою оружия, а распространено между новыми подданными нашими гражданственной образованности и общественного благосостояния Желая почтить совершенный вами славный подвиг и изъявить полную душевную нашу к вам признательность, всемилостивейше пожаловали мы вас кавалером Императорского ордена нашего святого Андрея Первозванного с мечами».

По Высочайшему повелению, пленный Шамиль и семья его были отправлены в Россию, для водворения в Калуге. По пути, он был остановлен в Харькове и препровожден, с одним из сыновей своих, в Чугуев, где находился Император, для представления Его Величеству. Государь оказал Шамилю самый ласковый и милостивый прием, до глубины души растрогавший старца имама. В Харькове Шамиль и сын его присутствовали на бале, данном дворянством по случаю Высочайшая приезда.

Потрясающее впечатление, произведенное на умы кавказских горцев падением Гуниба и взятием в плен Шамиля, не замедлило отразиться и на Западном Кавказе. Глава воинственная племени абадзехов, Мегмет-Аминь, добровольно покорился со всеми своими сторонниками. Этот новый успех, суливший в близком будущем замирение всего Кавказа, побудил Государя возвести Барятинского в высшее военное звание генерал-фельдмаршала.

Между тем, неутомимый наместник деятельно принялся за дело водворения русской власти среди непокорных горцев, населявших Западный Кавказ. Войска, покорившие Дагестан, двинуты им с левого на правый фланг Кавказской линии и начальство над ним вверено деятельнейшему из сподвижников фельдмаршала, возведенному в графское достоинство, генералу Евдокимову.

Для обеспечения успеха этому предприятию, наместник просил оставить на Кавказе временно прикомандированные к Кавказской армии две дивизии, на что Государь согласился, по под условием, чтобы войска эти не оставались там долее конца 1860 года. В собственноручной записке Его Величество писал по этому поводу: «Сознавая всю важность военных действий на Кавказе, предпринятых со времени назначения князя Барятинского главнокомандующими Кавказскою армией, я нещадил ни расходов, ни средств к усилению тамошних войск. Блистательные результаты, достигнутые, с Божией помощью и благодаря дельным распоряжениям князя Барятинского, в особенности в 1859 году, вполне оправдали и, могу по совести сказать, превзошли мои ожидания. Государь находил, что, после сдачи Шамиля и изъявления покорности Мегмет-Аминем, позволительно ожидать скорого умиротворения и всего Западного Кавказа, после чего, для упрочения нашего владычества в крае, признавал нужным:

1) ввести правильную и справедливую администрацию во всех покоренных племенах;

2) прочно укрепить важнейшие стратегические пункты;

3) проложить надежные и во всякое время удобные пути сообщения.

Для достижения сих важных и необходимых мирных результатов, — продолжал Император, — нужны также средства и денежные, и материальные, т.-е. руки. Вот почему я склонен оставить на 1860 год на Кавказе все войска, временно туда командированные. Но вместе с тем, я желаю и требую, чтобы князь Барятинский не терял из виду, что долее нынешнего года войска там оставаться не могут, а должны быть возвращены на постоянный свои квартиры... Отдавая полную справедливость князю Барятинскому, за дельные его распоряжения, как довоенной части, так и по гражданскому управлению Кавказским краем , я уверен, что, с светлым государственным умом его. он не будет терять из виду, что Кавказ есть часть России и что Россия вправе от него требовать, чтобы, при теперешнем затруднительном нашем финансовом положении, он, со своей стороны, помогал ей уменьшением, а не увеличением расходов. Виды его на будущее, лично им мне сообщенные, обещают важные результаты, но дело идет о теперешнем затруднительном положении государства, следовательно, хотя я и сознаю всю их пользу, но необходимо их отложить до времени, если средства Кавказского края недостаточны для покрытия нужных для сего расходов, ибо государственное казначейство решительно не может ничего для этого сделать».

«Дороги, мосты, укрепления, просеки, и главным образом колонизация края казаками, — оправдывался фельдмаршал в ответном письме Государю, условия sine qua non нашего господства в стране; они твердо упрочат наше положение здесь и сделают наше господство постоянным... Во всех своих действиях и соображениях, я, до сих пор, руководствовался идеею, удостоившеюся одобрения и Вашего Величества: оставить несостоятельную систему частных экспедиций, вести постоянную наступательную войну, предел которой положила бы только полная победа и окончательное завоевание всего края: эту войну нельзя прекратить по своему желанию, точно также как нельзя препятствовать неприятельским вторжениям, когда руки связаны внешней войной. В таких случаях не задумываются над миллионными расходами, и жертва эта часто приносится только для того, чтобы охранить целость естественных границ страны, тогда как теперь нам остается только завершить завоевание, большая часть которого уже совершена. Настало время оправдать все жертвы, принесенные Росшею за последнее полстолетие: все это потребуете только сравнительно незначительных расходов и некоторого увеличения численности войск, a взамен даст нам новые источники обогащения России и первенствующее положение в Азии. Сообразуясь с ходом политики, становится более чем вероятно, да и Ваше Величество также понимаете это, что Восток в скором времени станет театром, на котором будут окончательно решаться великие спорные вопросы, и если к тому времени Кавказ не будет «совершенно покорен, а стало быть — наши мосты, укрепления и дороги не будут окончены, то мы не посмеем располагать ни одним человеком, изо всей этой славной армии, чтобы перейти границу».

Прибыв в Закубанский край, Евдокимов с обычною энергией принялся за дело. Войска его двигались в направлении с северо-запада к юго-востоку, утверждаясь в пространстве между Кубанью и морем. Ими построено нисколько укреплений, вдоль течения рек, впадающих в Кубань, основаны станицы, проложены просеки и устроены удобные мосты и дороги по пройденному пути.

К сожалению, тяжкий недуг не nosволил фельдмаршалу самому руководить на месте военными действиями. Весною 1861 года, он вынужден был оставить вверенный ему край и более туда не возвращался. В отсутствие Барятинского, Император Александр пожелал воспользоваться пребыванием в Крыму, чтобы лично удостовериться в положении дел на Западном Кавказе и с этою целью, осенью того же года, предпринял поездку в Закубанский край.

11-го сентября, Его Величество высадился на берег в Тамани, и проведя ночь в Екатеринодаре, направился к войскам, действовавшим против горцев. Государь посетил новые укрепления: Дмитриевское, Григорьевское, Усть-Лабинское и Майкопское, участвовал в рекогносцировке за реку Белую, и в лагере Верхне-Абадзехского отряда, 18-го сентября, принял депутацию от 60 непокорных горских племен. Предъявленные горцами условия для изъявления покорности не могли быть приняты, и потому им объявили, что, в продолжение месяца, они должны окончательно решить: желают они выселиться из гор на указанные им места, или переселиться в Турцию? Оставляя лагерь, Государь сказал начальствовавшему в нем генералу Ольшевскому: «Постарайся до времени и не раздражать твоих разгневанных соседей». 24-го Его Величество отплыл на пароходе «Тигр» из укрепления Константиновского в Поти, откуда, чрез Абхазию и Мингрелию, проследовал в Кутаис и 29-го возвратился в Ливадию.

Состояние здоровья князя Барятинского, воспрепятствовавшее ему сопутствовать Государю во время поездки по Кавказу, продолжало ухудшаться. Мучительные припадки подагры надолго приковали его к постели, и сам он возбудил пред Государем вопрос о назначении ему преемника. В ноябре 1862 года, Император послал к нему в Вильну, где лежал  больной фельдмаршал, ближайшее к себе лицо — графа А. В. Адлерберга с собственноручным письмом, вскоре после чего, 6-го декабря, Барятинский уволен, по прошению, вследствие расстроенного здоровья, и Великий Князь Михаил Николаевич назначен на его место наместником кавказским и командующим кавказскою армией.

Всею душою, привязанный к Кавказскому краю, князь Барятинский и по оставлении должности наместника не был безучастен к его судьбе. Доказательством тому служить письмо его к августейшему своему преемнику, в котором он счел долгом поделиться с Великим Князем богатым запасом своей опытности, как администратора, так и военачальника. «…, по-моему, — писал он, — главная ошибка, даже иногда и правительственных лиц, заключается в бессознательной неприязни к чужой народности и в невольной наклонности к насильственному порабощению её собственным привычкам и обычаям. Последствия такого влияния так сильны, что, проникая в низшие слои чиновничества, нередко даже отражаются на мелочах обыкновенных сношений, в быту обыденной жизни, и одинаково оскорбляют чувства всех сословий, от мала до велика, от богатого до бедного. Спрашивается, может ли такой нравственный гнет породить привязанность и любовь народа к правительству?» В силу этих соображений, фельдмаршал поставил себе правилом, «как можно более привязать край к правительству, управляя каждой народностью с любовью и с полным почтением к заветным обычаям и преданиям». — «Администратор — рассуждал он, — имеет право, по моему мнению, только подготовить почву и указывать на путь, ведущий к улучшениям, но должен предоставить каждой отдельной народности, чтобы она приносила общему государственному усовершенствованию свою долю участия, согласно условиям своей особенности». Барятинский советовал обратить нарочитое внимание на воспитание туземных женщин, размножить в крае женские училища. Усматривая в мусульманском духовенстве главное препятствие к перерождению нравов в местном населении, он заботился об уменьшении влияния духовных лиц на народ, и с этого целью восстановил ханскую власть, как враждебную теократическому началу, но, с другой стороны, признавая, что «без элемента духовного нигде не может обходиться человечество», князь основал общество восстановления Христианства на Кавказе, назначением которого было возвысить значение православного духовенства и привлечь примером и проповедью отпадающих от Ислама мусульман.

Фельдмаршал распространялся о материальных способах к возрождению Кавказа: «Размножайте в крае по возможности пути сообщения и рынки; край будет всегда в вашей власти, торговля процветет, и с нею — общественное благосостояние. Не менее важно: преобразовать почву в источник неисчерпаемого богатства края. Палящее знойное солнце Кавказа тогда только принесет благодатное действие, когда предположенная система орошения окончательно осуществится: тогда целью толпы трудолюбивых переселенцев наполнять рынки государства нашего и всей Европы произведениями своего труда, между которыми будут и неизвестные дотоле в производительности нашей Империи». То, что Барятинский называл «краеугольным камнем благоустройства Кавказа», он перечислял так:

1) воспитание женщин;

2) уничтожение шариата;

3) восстановление христианства;

4) пути сообщения;

5) орошение и

6) колонизация.

В конце письма он преподал Великому Князю несколько советов о способе ведения военных действий, доказывая несостоятельность временных экспедиций и настаивая на необходимости вести войну с горцами непрерывно и постоянно, впредь до полного их покорения.

«Вашему Императорскому Высочеству», заключил он, «выпадает славный жребий навести конечный удар сопротивлению западных горцев. Тогда вам останется осчастливить целый край, оживленный новою жизнью, дарами мира и просвещения. Молю Всевышнего, чтобы он, благословив ваши действия, и чтобы вашим высоким именем началась для Кавказа, после пятнадцати веков истязаний и шестидесятилетней трудной войны, эпоха благоденствия и гражданского развила».

6-го февраля 1863 года, Великий Князь Михаил Николаевич выехал из Петербурга и 14-го вступил в Ставрополе на кавказскую землю, откуда и отдал он первый свой приказ: «Храбрые войска Кавказской армии, приветствую вас поклоном от Государя Императора и царским спасибо за вашу молодецкую и многотрудную службу. Приветствую вас от имени бывшего вождя вашего, генерал-фельдмаршала князя Барятинского, который душевно скорбит, что тяжкая болезнь вынудила его расстаться с вами, и, чрез меня, искренно благодарить вас, своих сподвижников, за примерное служение Царю и отечеству. Почитаю себя счастливым, что поставлен во главе Кавказской армии и горжусь этим местом, прославленным моими знаменитыми предшественниками. Призываю Бога на помощь, да благословить он оружие наше, да увенчает скорым успехом усилия наши к водворению мира и спокойствия в остающейся еще непокоренною части Кавказа. Уверен, что под начальством моим вы сохраните всегдашние ваши доблести и дадите мне право свидетельствовать о них пред высоким и милостивым ценителем заслуг, великим Государем нашим».

Из Ставрополя Великий Князь-наместник отправился к войскам, действовавшим за Кубанью против непокорных горцев, объехал все воздвигнутые там укрепления и был свидетелем нескольких стычек с неприятелем, за участие в которых получил золотую саблю «за храбрость».

16-го марта состоялся торжественный въезд его в Тифлис, куда, ровно месяц спустя, 16-го апреля, прибыла и супруга его, Великая Княгиня Ольга Феодоровна.

В продолжение всего 1863 года, происходили военные действия в узком пространстве, ограниченном восточным берегом Чёрного моря и южным скатом главного Кавказского хребта, долиною Адезби и Абхазией.

К концу лета, Кубанская область покорилась русскому владычеству, и, для окончательного усмирения всего Кавказа, оставалось только покорить племена шапсугов и убыхов. Задача эта успешно разрешена весною следующего 1864 года.

В половине апреля, местности, населенные этими племенами, были заняты нашими войсками, о чем Великий Князь-наместник и донес Государю, ко дню его рождения. «Лучшего подарка получить не мог, — отвечал Император по телеграфу, — спасибо от души тебе, графу Евдокимову, и славным нашим войскам». Два дня спустя, к наместнику кавказскому отправлен следующий лестный рескрипт: «Ваше Императорское Высочество! Назначив вас наместником моим на Кавказе и командующим Кавказскою армией, я возложил на вас многотрудную обязанность довершить великое дело умиротворения сего края, a вместе с тем вести все отрасли местной администрации и народного благосостояния к желаемому развитию. Едва прошел год со времени вашего назначения, и к сердечной моей радости, уже достигнуты вами замечательные успехи. Разнообразные части гражданского управления, с прибытием вашим в край, восприяли новую жизнь; многие важные дела получили движение, но в особенности мне приятно следить за блестящими успехами военных мер, принятых для окончательного водворения русской власти в тех частях Кавказа, в которых оставалось еще непокорное горское население. После покорения всей восточной половины Кавказа предвестником вашим, фельдмаршалом князем Барятинским, вам предстояло привести к концу начатое им завоевание другой, западной половины. Неутомимые труды храбрых войск кавказских, под предводительством генерал-адъютанта графа Евдокимова, увенчались полным успехом, и, с Божиею помощью, занятие всего кавказская берега Черная моря совершилось ныне ранее, чем можно было ожидать. Остатки непокорных племен окончательно отказались от дальнейшего сопротивления; богатый Закубанский и прибрежный край быстро заселяются казаками и, таким образом. настает столь желанный конец кровопролитной вековой борьбе. Изъявляя Вашему Императорскому Высочеству душевную мою признательность за ваше ревностное и полезное служение отечеству, я возлагаю на вас звание главнокомандующего Кавказскою армией и поручаю вам, от моего имени, благодарить доблестный войска, под вашим начальством состоящие, за их постоянные, неутомимые труды, за мужество и храбрость в боях и за неизменную преданность их престолу, отечеству и долгу службы. Искренно вас любящий брат и друг Александр.

Едва дошло до Великого князя милостивое слово, как уже Его Высочество телеграфировал Государю, от 25-го мая, из лагеря в Ачинсхоу: «Имею счастие поздравить Ваше Величество с окончанием славной кавказской войны. Отныне не осталось более на Кавказе ни одного непокорного племени. Вчера сосредоточились здесь отряды генерал-лейтенанта князя Мирского и генерал-майоров Шатилова, Гейняна и Граббе, и сегодня, при общем сборе, совершен благодарственный молебен. Здоровье войск весьма удовлетворительно, и они находятся в самом блестящем виде».

Ответом на эту телеграмму была Высочайшая грамота на имя августейшего наместника и главнокомандующего Кавказскою армией: «Известие о покорении Западная Кавказа, полагающем конец долговременной кровопролитной войне, поглощавшей столько средств и усилий, преисполнило сердце наше живейшею и душевнейшею радостью. Воздав благодарение Всемогущему Богу, ниспославшему на нас свое благословение, увенчавшее нашу храбрую Кавказскую армию новою, неувядаемою славою, поспешаем выразить Вашему Императорскому Высочеству, достойному её предводителю, и в лице вашем всем доблестным сослуживцам вашим, нашу искреннюю, сердечную благодарность. Блистательным подвигом, коим достигнута благая цель полуторавековых усилий, стяжали вы и подчиненные вам войска признательность любезная нашего отечества, славе и преуспеянию коего посвящаются все наши заботы. Да благословить вас Всевышний и на будущее время в трудах и попечениях ваших об устройстве и процветании покоренная ныне края. Да увенчается новый успех нашего оружия водворением прочная порядка и благоустройства на всем протяжении владений наших, доверием нашим управлению вашему вверенных. В справедливом же внимании к высоким заслугам вашим, мы жалуем Ваше Императорское Высочество кавалером Императорского ордена нашего Святого великомученика и Победоносца Георгия, второй степени.

Какое важное значение Император Александр придавал им самим задуманному и осуществленному, согласно его предначертаниям, покорению и умиротворению Кавказа, видно из рескрипта Великому Князю «наместнику, коим Государь установил, в память этого великого события, крест, всемилостивейше пожалованный всем участникам славной кавказской войны, независимо от медали, дарованной войскам, действовавшим в Западном Кавказе с 1859 по 1864 год. «Ряд блистательных подвигов, —гласил рескрипт, — совершенных сланными кавказскими войсками, под предводительством многих доблестных вождей, ознаменовал многолетнюю кровавую борьбу, поднятую для ограждения наших владений, сопредельных с Кавказским краем, от набегов хищников, для защиты от порабощения мусульманами единоверных нам народов, добровольно вручивших свои судьбы под покровительство России, и для умиротворения края, представлявшего издревле постоянное зрелище междоусобий, грабежей и разбоев. На долю Вашего Императорского Высочества выпал завидный жребий завершить начатое, полтора века тому назад, дело покорения Западного Кавказа и впервые возвестить русскому народу, что отныне не осталось более на Кавказе ни одного непокорная племени».