. Тысячелетие России. 1861-1862.

Высочайший манифест об освобождении крестьян, обнародованный в C.-Петербурге и в Москве в воскресенье, 5-го марта, был объявлен во всех губернских городах нарочно командированными генерал-майорами свиты Государя и флигель-адъютантами, с 7-го марта по 2-е апреля.

Впечатление, произведенное на народ положениями 19-го февраля, было самое благотворное. Крепостное население встретило весть о своей свободе в тишине и спокойствии, превзошедших общие ожидания. Вместо шумных изъявлений радости, крестьяне выражали ее тем, что служили благодарственные молебны; ставили свечи за державного Освободителя; писали всеподданнейшие адресы. Другое утешительное явление, сопровождавшее манифест, было трезвость.

Введение в действие новых положений производилось, за весьма немногими исключениями, в полном порядке. Заблаговременно приняты были меры, чтобы тотчас по объявлении манифеста образовались губернские по крестьянским делам присутствия. Лучшие люди из дворян-помещиков шли на должность мировых посредников, в круг обязанностей которых входило составление уставных грамот и, вообще, определение взаимных отношений между землевладельцами и бывшими крепостными, водворенными на их земле. Недоразумения случались довольно редко, еще реже — волнения между крестьянами или сопротивление их распоряжениям властей. Явления последнего рода происходили преимущественно в Западном крае, вследствие существовавшей между помещиками и крестьянами племенной и религиозной разрозненности. В великорусских губерниях серьезные размеры приняли беспорядки лишь в двух местностях: в Спасском уезде Казанской губернии и в Чембарском — Пензенской губернии, где для усмирения возмущенных крестьян пришлось прибегнуть к оружию. В подавляющем большинстве, бывшие крепостные, исполненные беспредельной преданности и признательности к Царю, мирно и спокойно вступили в пользование Высочайше дарованными им правами.

К сожалению, совсем иное было настроение некоторой части образованного общества и, в особенности, учащейся молодежи. В повременной печати уже несколько лет преобладало крайнее направление, заимствованное с Запада и проповедовавшее политические и социальные учения самого разрушительного свойства. Влияние их на незрелые умы воспитанников учебных заведений, средних и высших, не замедлило сказаться в целом ряде беспорядков, в неповиновении начальству, нарушении установленных им правил, сознании недозволенных сходок и проявлении при каждом случае недоверия и дерзкой враждебности к правительству. Широкое распространено среди юношей находили заграничные революционные издания русских выходцев, в особенности Герцена, основавшего в Лондоне ежегодник «Полярная Звезда» и еженедельную газету «Колокол». Брожение в университетах поддерживалось увлечением многих профессоров теми же теориями, которые они, не сменяясь, развивали студентам с кафедры. Вопрос о таком печальном положении высших рассадников русского просвещения обсуждался, весною 1861 года, в Совете Министров, в связи с движением в Польше. Некоторые из членов Совета требовали повсеместного закрытия университетов, впредь до полного их преобразования. Государь не согласился на такую крайнюю меру, но, приняв отставку министра народного просвещения Е. П. Ковалевского, решил заменить его лицом, которое в заведывание этим ведомством внесло бы строгий порядок и водворило бы надлежащую дисциплину, как среди учащих, так и учащихся. Выбор Его Величества остановился на адмирале графе Путятине.

Другая перемена состоялась во главе министерства внутренних дел. Старик Ланской сам просил об увольнении. Император возвел его в графское достоинство и в звание обер-камергера своего Двора, а преемником ему назначил статс-секретаря П. А. Валуева.

Новый министр внутренних дел не принимал участия в подготовительных трудах по освобождению крепостных крестьян. В то время, когда редакционные комиссии составляли проекты положений, он занимал место директора департамента в министерстве государственных имуществ и, по поручению генерала Муравьева, писал контрпроект, который Муравьев противопоставил предположениям комиссий при обсуждении их в Главном Комитете по крестьянскому делу. Не будучи противником самого преобразования, Валуев осуждал тенденциозность Николая Милютина и его товарищей, проявившуюся в полном устранении дворянства от руководства самоуправлением вышедших из крепостной зависимости крестьян. Две главные мысли лежали в основе его критики проектов редакционных комиссий. Он признавал желательным не восстановлять одного сословия против другого, но стараться их примирить, а также находил, что лучше ограничиться установлением главных начал реформы, и затем дать развиваться делу самим собою. Заявленные Муравьевым возражения эти не прошли в Главном Комитете, который, равно, как и Государственный Совет, принял положена почти в том самом виде, в каком они были составлены редакционными комиссиями. Вскоре после того, к новому 1861 году, возведенный в звание статс-секретаря Валуев получил важное назначено: управляющая делами Комитета Министров, a менее четырех месяцев спустя, призван был занять пост министра внутренних дел, на прямой обязанности которого лежало введение в действие положений о крестьянах.

При таких условиях, замена Ланского Валуевым получила определенное политическое значение, как указание на желание Государя, в дальнейшем направлении крестьянского дела, принять в соображение законные интересы дворян, а также изгладить то раздражающее впечатление, что произвело на большинство землевладельцев недоверчивое и даже пренебрежительное отношение к поместному дворянству органов администрации. Что таково именно было значение состоявшейся министерской перемены подтверждалось и одновременным удалением Николая Милютина с должности товарища министра, хотя с производством в сенаторы, но и с увольнением в продолжительный заграничный отпуск.

Во второй половине мая, Император Александр поехал в Москву, где провел три недели. Там Государь удостоил приема депутацию от водворенных в первопрестольной столице фабричных и ремесленников из бывших крепостных крестьян, с выражением благоговейной признательности за освобождено.

Ко времени обычного Красносельского лагерного сбора Император возвратился в Царское Село, и Петергоф, но, тотчас по выступлении гвардии из лагеря, 6-го августа, вместе с Императрицею, отправился в Крым, чтобы отдохнуть во вновь приобретенной на южном берегу даче графини Потоцкой, «Ливадия».

Путь Их Величеств лежал на Москву, Тулу, Орел, Святогорский монастырь, Харьков, Полтаву, Елисаветград, Николаев, Одессу и Севастополь. Государь производил смотры, ученья и маневры расположенным по пути следования войскам, а в Туле и в Полтаве произнес две знаменательный речи, обращенные, в первом из этих городов, к представлявшимся ему предводителям дворянства, а во втором — к собранным из окрестных губерний волостным старшинам временно обязанных крестьян. «Господа», сказал Государь тульским дворянам, «я изъявил благодарность дворянству в манифест за то добровольное пожертвование, которое оно принесло и которым пособило мне, с Божиею помощью, совершить великое дело; теперь снова повторяю эту благодарность. Прежние отношения ваши к вашим крестьянам прекращены, к ним возвратиться более нельзя; но то положение, которое мною установлено взамен старого порядка, должно приводиться в исполнено добросовестно, к упрочению быта владельцев и крестьян. Я надеюсь, что вы мне в этом поможете; надеюсь, что дворянство и в этом деле выкажет себя таким же, каким оно было всегда, то есть, точным исполнителем воли Государевой». Царское внушение волостным старшинам вызвано было распространенными среди крестьянского населения Росси толками о земельном переделе. «Ко мне доходят слухи», строго заметил Государь, «что вы ожидаете другой воли. Никакой другой воли не будет, как та, которую я вам дал. Исполняйте, чего требует закон и положение! Трудитесь и работайте! Будьте послушны властям и помещикам»!

Возвращение свое в столицу Император ускорил, вследствие полученного известия о серьезных беспорядках, произведенных студентами С.-Петербургского университета.

Поводом к беспорядкам послужили новые правила, изданные министерством народного просвещения с целью введения между студентами более строгой дисциплины и усиления за ними надзора. Правилами этими требовалось от них внесение установленной платы за слушание лекций, отменялась форменная одежда, безусловно воспрещались всякие сходки, заведывание студенческою благотворительною кассою и библиотекою поручалось не выборным студен там, a назначенным правлением университета. Тотчас но открытии С.-Петербургского университета, после летних вакаций, студенты, на сходке 22-го сентября, в одной из университетских аудиторий, протестовали против новых правил, а когда последовало, по распоряжению начальства, прекращение лекций и закрытие университета, то собрались на университетском дворе и оттуда, толпою отправились, с Васильевского Острова, на Колокольную улицу, где жил попечитель округа генерал-лейтенант Филипсон, для личного с ним объяснения. Демонстрация эта повлекла за собою арест главных зачинщиков, который вызвал, 27-го сентября, новую сходку студентов, требовавших освобождения арестованных товарищей. Они разошлись лишь по прибытии к университету призванной Петербургским генерал-губернатором Игнатьевым роты Лейб-Гвардии Финляндского полка; но несколько дней спустя, 2-го октября, снова собрались на сходку, причем арестовано из них 35 человек. Университетское начальство объявило тогда, что студенты, желающие продолжать образование, обязаны дать подписку в подчинении установленным правилам и получить матрикуль с подробным перечислением их. Часть студентов подчинилась этому требованию, после чего возобновились лекции в университет, но большинство — отказавшееся принять матрикуль, 12-го октября, собрались опять на площадь перед университетом и шумно протестовали против исключения их из состава слушателей. По отказе студентов разойтись, вторично вызваны были войска, с которыми у студентов произошла кровавая схватка. Лишь по прибытии на место взвода Лейб-Гвардии Преображенского полка, городовым и жандармам удалось оцепить бунтовавших студентов и в числе около 300 человек отвести их в Петропавловскую крепость. В тот же самый день, в Москве, студенты университета произвели такую же демонстрацию на Тверской площади, перед домом генерал-губернатора. Беспорядки, произведенные учащеюся молодежью в Петербурге и Москве, более или менее отразились и на всех других университетах и прочих высших учебных заведениях, гражданских и даже военных.

По возвращении в Петербург, 18-го октября, Государь остался крайне недоволен действиями петербургских властей и неумелыми распоряжениями, приведшими к столкновению студентов с полицией и войсками, к массовому аресту их и к заключению, сначала в Петропавловской крепости, a затем — в казематах в Кронштадте. Уволив Игнатьева от должности Петербургского генерал-губернатора, Император заменил его в этом звании генерал-адъютантом князем Суворовым, в бытность свою во главе управления Прибалтийским краем, снискавшим себе славу мягкого и популярного администратора. Император хотя и утвердил представление министра народного просвещения об окончательном закрытии С.-Петербургского университета впредь до пересмотра общего университетского устава, об увольнении всех его студентов и об оставлении на штатом профессоров и других должностных лиц, по в то же время, «во внимание к тому, что некоторые студенты С.-Петербургского университета нуждаются в средствах к жизни и были бы особенно затруднены в случае желания переселиться в другие университетские города», приказал отпустить значительную сумму денег в распоряжение князя Суворова для производства, по его усмотрению, пособий нуждающимся студентам. Впрочем, главные зачинщики беспорядков не избегли взыскания. Они были высланы из Петербурга и водворены на жительство в отдаленных губерниях, под надзором полиции.

Озабочиваясь установлением общей системы правительственной деятельности и единства в действиях разных ведомств, Государь, с самого воцарения, нередко собирал своих доверенных советников, под личным своим председательством, для совместного обсуждения важнейших государственных вопросов. Осенью 1861 года, он признал нужным включить Совет Министров в число высших учреждений Империи. Высочайшее повеление, состоявшееся 12-го ноября, точно определило состав и круг деятельности этого собрания, ведению которого подлежали:

1) виды и предположения по устройству и усовершенствования разных частей, вверенных каждому министерству и главному управлению;

2) сведения о ходе работ по устройству и усовершенствовании разных частей, заведываемых министерствами и Главными управлениями, и предположения об устранена тех затруднений, кои, при производстве сих работ, могут встретиться;

3) первоначальный предположения, возникающие в министерствах и главных управлениях, о необходимости отменить или заменить какой-либо из действующих законов, с тем, чтобы проект закона, составленный вследствие такого предположения, был, министерством или Главным управлением, внесен на рассмотрение Государственного Совета;

4) те меры, требующие общего содействия разных ведомств и управлений, кои, по существу своему, не подлежать рассмотрению других высших государственных учреждений;

5) сведения о важнейших распоряжениях каждого министерства и главного управления по его ведомству, требующих общего соображения. Сведения эти должны быть заявляемы в Совете Министров с той целью, чтобы каждому министру и главноуправляющему были известны главнейшие действия и распоряжения других министров и главных управлений;

6) заключения особых комиссий, учреждаемых по Высочайшим Его Императорского Величества повелениям, для рассмотрения отчетов министерств и главных управлений, и

7) те дела, кои, по особым повелениям Его Величества, будут назначены для предварительного рассмотрения и обсуждения в Совете Министров.

Сообразно такому взгляду Государя на существо правительственной деятельности, видоизменен был и личный состав правительства, целым рядом, состоявшихся в конце 1861 и в начале 1862 годов, назначений новых министров. Старика Сухозанета заменил, во главе военного министерства, молодой, даровитый и деятельный генерал, главный сотрудник князя Барятинского по покорению Восточного Кавказа, Д. А. Милютин, а вместо уволенных графа Путятина, Муравьева и Княжевича, назначены министрами: народного просвещения — Головнин, государственных имуществ — Зеленый и финансов — Рейтерн.

Граф Блудов возведен в звание председателя Государственного Совета и Комитета Министров и заменен, во главе II Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, бароном Корфом. Большинство новых советников Императора принадлежало к кружку государственных деятелей, группировавшихся вокруг Великого князя Константина Николаевича и известных за ревностных и убежденных сторонников коренных преобразований по всем отраслям управления. Замещение ими важнейших министерских постов указывало на твердую решимость Государя неуклонно продолжать предпринятое им дело государственного обновления России.

В новый 1862 год, с которым государство русское вступало во второе тысячелетие своего существования, появилось, в первом нумере «Северной Почты», официального органа министерства внутренних дел, основанного статс-секретарем Валуевым, сообщение о следующих работах, находившихся на рассмотрении высших государственных установлений:

1) О главных началах преобразования всей вообще судебной части. Предположения по сему важному предмету обнимали:

а) судоустройство;

б) судопроизводство гражданское;

в) судопроизводство по преступлениям и проступкам; и

г) переходные меры от порядка, существующего к порядку новому.

2) О полном преобразовании всей городской и земской полиции вообще.

3) О порядке составления, рассмотрения, утверждения и исполнения государственного бюджета, а также частных смет доходов и расходов всех министерств и главных управлений.

4) О преобразовали всего вообще управления государственных имуществ и о применении к государственным крестьянам тех положений 19-го февраля 1861 года, кои касаются сельского общественного управления.

5) О применении сих положений к крестьянам государевых, дворцовых и удельных имений.

6) Об устройстве народных школ, и вообще о системе народного образования.

Русские люди, в подавляющем большинстве, сознавая необходимость преобразований, сочувствовали благим начинаниям правительства, но некоторая часть общества, та, что подчинялась влиянии так называемых передовых органов печати и даже воспринимала внушения от заграничных листков, издававшихся русскими выродками в Лондоне, не только не удовлетворялась обещанными реформами, но старалась все более и более волновать умы, возбуждая, обсуждая и разрешая общественные вопросы в самом радикальном смысле. Так относилась она к вопросам о народном образовали, о положении женщины в обществе.

С осени 1861 года, по Петербургу стали раскидывать подметные листки, заключавшие прямое воззвание к бунту и программу переустройства государства на социалистических началах. Одно из таких изданий, под заглавием «Молодая Россия», в разглагольствованиях своих шло гораздо далее «Колокола», издатели которого обзывались в нем ретроградами, и прямо проповедовало всеобщий переворот, сопровождаемый всеми ужасами политической революции: уничтожением семьи, собственности, кровавою резнею, «красным петухом» и т. п.

Как бы в подтверждение этих угроз, весною 1862 года, пожары вспыхнули в разных губерниях Империи и в Петербурге, и в течение одной недели, достигли, поистине, ужасающих размеров. В первые дни горели преимущественно кварталы, населенные беднейшим классом, фабричным людом и мелкими торговцами. В последний, 28-го мая, запылали Щукин и Апраксин дворы. Сгорели дотла оба рынка, вмещавшие в себе более 2.000 лавок и ларей, несколько соседних домов, в том числе дом Министерства Внутренних Дел, а по ту сторону Фонтанки — дома и дровяные дворы. Пламенное море разлилось на обширном пространстве, угрожая дому Министерства Народного Просвещения, Пажескому корпусу, Публичной библиотеке, Гостиному двору.

Государь лично руководил тушением пожаров, по его приказанию, погорельцы приютились в палатках, раскинутых на Семеновском плацу и на месте сгоревших Щукина и Апраксина дворов. Все члены Царской семьи, следуя примеру Императора и Императрицы, пожертвовали в пользу их значительный суммы, а падший дух несчастных возбужден был посещением Их Величествами их импровизованного лагеря.

Высочайше учрежденной следственной комиссии не удалось открыть поджигателей, непосредственных виновников пожаров, но дознанием обнаружено вредное направление учения, преподаваемого литераторами и студентами мастеровым и фабричным в воскресных школах, в большом числе открытых, за последние два года, в Петербурге и других городах Империи, по частному почину, без всякого за ними правительственного надзора; выяснены также сношения с лондонскими эмигрантами сотрудников некоторых из петербургских журналов, а потому Высочайше Повелено: все воскресные школы закрыть, впредь до пересмотра положения о них, a издание журналов Современник и Русское Слово приостановить на восемь месяцев. Тогда же учреждена при III Отделении Собственной Его Императорского Величества Канцелярии особая комиссия для разыскания виновных в составлении подметных листков и других революционных изданий. По распоряжению её, арестовано несколько лиц, в числе их и влиятельнейший из писателей, так называемая передового направления, Чернышевский, которые и преданы суду Правительствующего Сената.

Лучшим русским умам будущее представлялось в самом мрачном свете. Юрий Самарин так излагал в письме к жене друга своего, Николая Милютина, опасения свои за грядущие судьбы России: «Прежняя вера в себя, которая, при всем неразумии, возмещала энергию, утрачена безвозвратно, но жизнь не создала ничего, что можно было бы заменить ее. На вершине — законодательный зуд, в связи с невероятным и беспримерным отсутствием дарований; со стороны общества — дряблость, хроническая лень, отсутствие всякой инициативы, с желанием, день ото-дня более явным, безнаказанно дразнить власть. Ныне, как и двести лет тому назад, во всей русской земле существуют только две силы: личная власть наверху и сельская община на противоположном конце; но эти две силы, вместо того, чтобы соединиться, отделены промежуточными слоями. Эта нелепая среда, лишенная всех корней в народе и в продолжение веков хватавшаяся за вершину, начинает храбриться и дерзко становится на дыбы против собственной, единственной опоры (как-то: дворянские собрания, университеты, печать и проч.). Её крикливый голос только напрасно пугает власть и раздражает толпу. Власть отступает, делает уступку за уступкой, без всякой пользы для общества, которое дразнить его, из-за удовольствия дразнить. По это не может долго продолжаться, иначе нельзя будет избежать сближения двух оконечностей — самодержавной власти и простонародья, сближения, при котором все, что в промежутке, будет раздавлено и смято, а то, что в промежутке, обнимает всю грамотную Россию, всю нашу гражданственность. Хорошо будущее, нечего сказать! Прибавьте к этому совершенный застой, оскудение, в полном смысле слова, нашего юга, который, за недостатком путей сообщения, за неимением капиталов и предприимчивости, благодаря, в особенности, непосильной конкуренции с Венгрией и Дунайскими княжествами, беднеет и истощается с каждым днем. Прибавьте польскую пропаганду, которая проникла всюду и в последние пять лет сделала огромные успехи, в особенности в Подолии. Прибавьте, наконец, пропаганду безверия и материализма, обуявшую все наши учебные заведения—высшие, средние и отчасти даже низшие — и картина будет полная...».

Но правительство не падало духом и продолжало выражать твердую решимость не сходить с пути предпринятых им преобразований по всем отраслям государственного управления. Взгляд этот проводил министр внутренних дел в ряде статей, появившихся в официальном его органе, Северная Почта.

В них выражалось мнение, что правительство, сознающее свои права, свои обязанности и свою силу, не может, ни подчинять своего направления торопливым и односторонним суждениям, ни упускать из виду настоящей цели своих усилий, заключавшейся в общей пользе и в уравновешении, согласовали и примирении разнородных общественных и частных интересов, ни сомневаться в окончательном достижении своей цели, при достаточной настойчивости и последовательности принимаемых к тому мер. И действительно, правительственные комиссии продолжали безостановочно разрабатывать проекты важных преобразований по всем ведомствам.

В 1862 году Государь не счел возможным ехать ни за границу, ни в Крым для летнего отдыха, но в продолжение июля совершил, с Императрицей, путешествие по Прибалтийскому краю, посетил так называемую Ливонскую Швейцарию, Ригу и её окрестности, Митаву, и две недели провел в Либаве, где пользовались морскими купаньями августейшие дети. Возвратясь в столицу, Его Величество принял в Петергофе второго сына королевы Великобританской, принца Альфреда, герцога Эдинбургского, сам посетил в Кронштадте английскую эскадру, а в Петербурге дал аудиенцию первому прибывшему в Россию японскому посольству. Съездив на несколько дней в Москву — с 16-го по 25-е августа — Император Александр, с Государынею и всеми членами царственной семьи, отправился в Новгород, где имело произойти торжественное празднование тысячелетия России.

7-го сентября, вечером, царственные путешественники приплыли на пароходе по Волхову. Народ громкими кликами «ура!» приветствовал Государя. Помолившись в Софийском соборе, Их Величества удалились в архиерейский дом, где для них было приготовлено помещение.

На другой день, 8-го сентября, Император принимал новгородских дворян. «Государь!» сказал. ему губернский предводитель дворянства, князь Мышецкий, «поднося вам хлеб-соль русскую и с благоговением и сердечною радостию приветствуя приезд ваш в колыбель царства русского, новгородское дворянство осмеливается выразить своему Монарху те неизменные чувства горячей любви и преданности, которыми оно всегда гордилось и гордиться будет». Император отвечал: «Поздравляю вас, господа, с тысячелетием России; рад, что мне суждено было праздновать этот день с вами, в древнем нашем Новгороде, колыбели царства всероссийского. Да будет знаменательный день этот новым знаком неразрывной связи всех сословий земли русской с правительством, с единою целию — счастия и благоденствия дорогого нашего Отечества. На вас, господа дворяне, я привык смотреть, как на главную опору Престола, защитников целости Государства, сподвижников его славы, и уверен, что вы и потомки ваши, по примеру предков ваших, будете продолжать, вместе со мною и преемниками моими, служить России, верою и правдою (Государь, будем! — с чувством воскликнули дворяне). Благодарю вас от всей души за радушный прием. Я верю чувствам вашей преданности. (Верьте, Государь, верьте!) и убежден, что они никогда не изменятся».

После обедни, крестный ход двинулся из Софийского собора на площадь, посреди которой возвышался памятник, воздвигнутый по проекту художника Микешина. Государь сопровождал церковную процессию на коне; Императрица и все члены Императорской фамилии шли за нею пешком. Митрополит Исидор совершил благодарственное молебствие и прочитал умилительную молитву о счастии и благоденствии России, написанную к этому дню первосвятителем Московским Филаретом. При возглашении её, Государь и все присутствовавшие опустились на колени. При звоне колоколов и пушенной пальбе, завеса спала с памятника, и митрополит окропил его святою водою. В эту торжественную минуту Император обнял стоявшего возле него Цесаревича Николая Александровича — в этот день Его Высочеству минуло девятнадцать лет — и, горячо прижав к груди своей, поцеловал его и благословил»

По удалении крестного хода в собор, начался парад войскам, в котором приняли участие роты и эскадроны от всех гвардейских полков, под начальством командира гвардейского корпуса, Великого князя Николая Николаевича. В шесть часов, в дворянском собрании, дан был Государем обед, к которому приглашены все дворяне и должностные лица. Вечером, Император и все его спутники посетили древнее Рюриково городище, расположенное при выходе Волхова из озера Ильменя.

На третий день Высочайшая пребывания в Новгороде, Император принял хлеб-соль от удельных, государственных и временно-обязанных крестьян Новгородской губернии. Обращаясь к последним, Его Величество громко и внятно сказал, чтобы они не верили кривотолкам людей недоброжелательных, исполняли положение 19-го февраля и не ожидали иной воли, и всем объявили, что им это сказал сам Государь. «Понимаете-ли меня?» — заключил Император речь свою. «Понимаем», единогласно отвечала толпа. После полудня, Их Величества посетили учебные и благотворительные заведения. День завершился блестящим балом, данным новгородским дворянством. 10-го сентября, по посещении Юрьева монастыря, Высочайшие гости отбыли из Новгорода.

Два месяца царственная чета провела в Царском Селе. В это время, в высшем государственном управлении состоялись два новые назначения. Граф Панин и генерал Чевкин оставили: — первый Министерство Юстиции, второй — Главное Управление Путей Сообщения. Преемниками им назначены Замятнин и Мельников.

10-го ноября Их Величества переехали в Москву. Там состоялся, 28-го числа, того же месяца, торжественный прием дворянских депутаций, смежных с московскою, губерний, и во главе их — дворянства московского.

Прием дворян отличался необычайною торжественностью. Государь вышел к ним в тронную Андреевскую залу, под «руку с Императрицею, в сопровождении многочисленной и блестящей свиты из министров и первых чинов Двора.

«Мне особенно приятно, господа», сказал он, «видеть вас собранными здесь, в нашей древней столице, которая мне вдвойне дорога, как собственная моя колыбель. Я рад, что могу повторить то, что новгородское дворянство от меня слышало в день празднования тысячелетия российского государства. Я привык верить чувствам преданности нашего дворянства, — преданности неразрывной Престолу и Отечеству, которую оно столь часто на деле доказывало, в особенности, в годины тяжких испытаний нашего Отечества, как то было еще в недавнее время. Я уверен, господа, что дворянство наше будет и впредь лучшею опорою Престола, как оно всегда было и должно быть. Вот почему я надеюсь на вас, господа, на ваше единодушие помогать мне во всем, что клонится ко благу и могуществу дорогого Отечества нашего. Да поможет нам в этом Бог и да будет благословение его с нами! А вы, господа московские дворяне, знаете, что я за особую честь считаю принадлежать, как помещик вашей губернии, к вашей среде. Благодарю вас за ваш радушный прием, который я умею ценить».

Раздалось громкое «ура!».

Неделю спустя, 25-го ноября, Их Величества приняли в Кремлевском дворце городских голов уездных городов, волостных старшин и сельских старост из временно-обязанных крестьян московской губернии. Ровно в полдень Государь и Императрица вышли к собравшимся и милостиво приняли от них хлеб-соль. Обойдя их, Государь обратился «к мировым посредникам и сказал, что он надеется на добросовестное и беспристрастное исполнение лежащих на них обязанностей. Затем, выйдя на средину залы, Его Величество подозвал к себе крестьян и обратился к ним со следующими словами:

«Здравствуйте, ребята! Я рад вас видеть. Я дал вам свободу, но помните, свободу законную, а не своеволие. Поэтому, я требую от вас, прежде всего, повиновения властям, мною установленным. Требую от вас точного исполнения установленных повинностей. Хочу, чтобы там, где уставные грамоты не составлены, они были составлены скорее, к назначенному мною сроку. Затем, после составления их, то есть после 19-го февраля будущего года, не ожидать никакой новой воли и никаких новых льют. Слышите-ли? Не слушайте толков, которые между вами ходят, и не верьте тем, которые вас будут уверять в другом, a верьте одним моим словам. Теперь прощайте, Бог с вами!».

В шестинедельное пребывание в Москве, Их Величества выказали жителям первопрестольной столицы самое милостивое расположение. Ряд великолепных балов дан был в Кремлевском дворце, Император и Императрица удостаивали своим посещением «праздники, устраиваемые в их честь в знатнейших домах, Государь принял участие в предложенной ему московским охотничьим обществом охоте на медведей и лосей; наконец, именины Наследника, 6-го декабря, были отпразднованы, в присутствии Их Величеств и Его Высочества, балом, данным московским дворянством в помещении дворянского собрания. Государь и семья его не ранее 20-го декабря возвратились в Петербург.

В продолжение 1861 и 1862 годов, у России не возникало существенных несогласий с иностранными правительствами. Отношения русского Двора ко всем великим державам были самыми дружественными. По смерти короля Фридриха-Вильгельма IV, личный друг Императора Александра и любимый его дядя, Вильгельм, вступил на престол Пруссии, а вскоре после того, во главе управления поставлен им бывший посланник в Петербург Бисмарк-Шёнгаузен. Тогда уже замыслил этот государственный муж осуществить заветную мечту немецкого народа: объединение Германии под главенством Пруссии, и это великое дело представлялось ему возможным не иначе, как с согласия и при деятельной поддержке России. Другой общий интерес связывал Пруссию с русским Двором: солидарность её с нами в польских делах Бисмарк находился еще в Петербурге, когда Император Александр стал склоняться в пользу примирительной программы маркиза Велепольского; все свое влияние пустил Бисмарк в ход, чтобы помешать её успеху. Когда произошли в Варшаве первые уличные беспорядки, a революционное брожение распространилось по всему Царству Польскому и начало проникать в Западный край, прусский посланник советовал русским друзьям своим, не входя в сделку с мятежом, подавить его с неумолимой строгостью. Те же советы не переставал он пересылать в Петербург из Берлина, став министром-президентом, нимало не стесняясь противоречием, в которое становился сам при этом с постановлением прусской палаты депутатов, приглашавшей королевское правительство содействовать приведению в действие и исполнение положительным международным правом гарантированного территориального единства польского государства 1772 года, а также принадлежавших полякам, в этих пределах, национальных политических прав, так чтобы права эти не были впоследствии нарушаемы по произволу связанных обязательствами держав, коим, на оснований венских договоров и под занесенными в них условиями, присуждены части Польши.

Венский Двор, не успевший привлечь Россию на свою сторону на варшавских совещаниях 1860 года, не без некоторого злорадства взирал на возникшие в Польше смуты, хотя, подобно Двору берлинскому, опасался примирения русских с поляками как первого шага к всеславянскому единству. Отношения его к русскому Двору были сдержаны и холодны и даже стали натянутыми, когда по поводу движения в соседних с Австрией турецких областях – Боснии и Герцеговине – обнаружился преемственный антагонизм России и Австрии в Восточном вопросе. Осенью 1861 года австрийские войска, вступив в Суторину, турецкую область, сопредельную с Далмацией, разрушили укрепления, воздвигнутые там предводителем герцеговинских инсургентов Лукой Вукаловичем. Русский министр иностранных дел в депеше к посланнику в Вене громко протестовал против такого самовольного пренебрежения к территориальным правам Турции и напомнил австрийскому Двору, что оно составляет нарушение парижского договора, коим все великие державы обязались воздерживаться от всякого одинокого вмешательства во внутренние дела Оттоманской Империи.

По поводу событий в Варшаве английские министры хотя и выражали сочувствие национальным стремлениям поляков, но откровенно предупреждали их в речах, произнесенных в парламенте, что им нечего рассчитывать на вооруженную помощь Великобритании. Еще категоричнее высказалось в том же смысле французское правительство.

В последний день 1860 года, по новому стилю, граф Киселев получил из Петербурга телеграмму с поручением потребовать от тюильрийского кабинета объяснений по поводу того, что в Париже, под негласным покровительством принца Наполеона, образовалось целое скопище польских выходцев, которые, мечтая о восстановлении Польши, высылают в наши польские и литовские губернии зажигательные воззвания и эмиссаров с обещанием денежных средств, оружия и сочувственных пожеланий искони дружественной к полякам и единоверной Франции.

Наш посол испросил аудиенцию у Наполеона III и лично передал ему жалобы русского Двора на тайные происки в Польше двоюродного брата императора французов. «До сведения Императорского петербургского кабинета», – сказал он, – дошли слухи, что в Париже существует комитет по польским делам и что комитет этот состоит под покровительством лица, имени которого произнести я бы не решился, если бы мой Августейший Государь, полагаясь вполне на искренность отношений к нему вашего величества, не повелел мне говорить с вами, государь, от имени его, без обиняков. Он приказал доложить вам что Пале-Роялю приписывают участие в польской агитации. Такое откровенное заявление может служить доказательством того, что мой Августейший Государь желает оставаться с вашим величеством в самом искреннем согласии. Прямодушные объяснения нередко устраняют много поводов к недоразумениям».

Наполеон III с величайшею предупредительностью удовлетворил всем нашим требованиям. По его приказанию принц Наполеон явился сам к Киселеву для представления оправдательных объяснений. Мало того: три месяца спустя, когда в Париже получено было известие о варшавских демонстрациях, начавшихся на улицах и площадях и скоро перешедших в костелы, французское правительство решилось, по собственному почину, гласно выразить строгое осуждение этим беспорядкам и отнять у поляков всякую надежду на поддержку Франции.

10-го апреля французский министр иностранных дел прислал к русскому послу изготовленное для Монитёра сообщение и спросил, находит ли посол его удовлетворительным? Киселев отвечал, что, принимая в соображение ту среду, в коей он находится, он признает, что в сообщении достаточно ясно выражено доброжелательство Наполеона к русскому Государю, и что он надеется, что в том же смысле оно будет понято и в России. Тувенель ссылался на невозможность более резкого и строгого осуждения поляков, во внимание к вековым симпатиям Франции к Польше и воспоминаниям братства по оружию.

Правительственное сообщение появилось в Монитёре на другой же день. Оно предостерегало общественное мнение и повременную печать от увлечений и предположений, будто французское императорское правительство поддерживает надежды поляков, осуществление которых – не в его власти. «Великодушный образ мыслей Царя, – заключало сообщение, – служит верным ручательством того, что он хочет провести на деле преобразования, возможные в настоящем положении Польши, и надо желать, чтобы этому не послужили помехой манифестации, которые могут лишь раздражить его».

В Петербурге, однако, не удовлетворились статьей Монитёра и продолжали выражать неудовольствие на Наполеона III и его правительство, распространяя его и на самого Киселева, считавшегося приверженцем сближения и даже союза с французами. Князь Горчаков давно помышлял об отозвании его из Парижа, находя, что посол проведен Наполеоном, и не полагался на его силы, начинавшие, видимо, слабеть от старости. Еще осенью 1860 года Государь предлагал Киселеву пост председателя Государственного Совета, но старик, привязавшийся к посольской деятельности и к удобствам парижской жизни, отклонил это предложение. В половине 1862 года ему сообщили о скором прибытии в Париж, для облегчения ему бремени управления посольством, барона Будберга, бывшего до того посланником в Вене и в Берлине. Киселев понял намек и подал в отставку, вследствие чего и уволен от посольских обязанностей с оставлением членом Государственного Совета и в звании генерал-адъютанта.

Отозвание графа Киселева из Парижа знаменовало окончательное оставление русским Двором политики, которой маститый посол служил проводником в продолжение шести лет. Преемник его, барон Будберг, был дипломат Нессельродовской школы, возросший в преданиях «Священного Союза», душой преданный соглашению с Австрией и Пруссией, недолюбливавший французов, и тем не менее при вручении верительных грамот император французов приветствовал барона Будберга самым любезным образом: «Я могу лишь поздравить себя, – сказал он ему, – с теми отношениями, что существуют между русским Императором и мною. Они тем более имеют шансов на продолжительность, что зародились от взаимной симпатий и от истинных польз обеих Империй. Действительно, я имел случай оценить возвышенный ум и прямодушие вашего Государя, к которому питаю искреннюю дружбу». Первая просьба нового посла об отозвании из Варшавы французского генерального консула Сегюра, заподозренного в тайных сношениях с мятежниками, была уважена, и Сегюр немедленно отозван.

Такая податливость императора французов тем более свидетельствовала о желании его продолжать если не союз, то, по крайней мере, согласие и дружбу с Россией, что вокруг него все влияния соединились, дабы побудить его вступиться за поляков. В этом вопросе были согласны между собой императрица Евгения и принц Наполеон, во всех прочих делах постоянно противоречившие друг другу. Не было недостатка и в подстрекательствах со стороны англичан, с которыми, после охлаждения к нему России, Наполеон III снова стал искать сближения. Так, весной 1862 года лорд Пальмерстон в одной из речей своих как бы назло императору французов восхвалял поляков, прославляя их «неодолимый, нескончаемый, неистощимый» патриотизм, и при этом случае не преминул напомнить о разочарованиях, причиненных им первым Бонапартом. Все, что позволил себе Наполеон III, это намекнуть барону Будбергу, едва ли не на первой аудиенции, что европейский конгресс составляет, по его мнению, самое действительное средство для мирного разрешения многих запутанных вопросов, в том числе и польского.

Хотя новый русский посол вступил в отправление своей должности с первого дня приезда в Париж, в половине мая, но граф Киселев лишь в октябре представил свои отзывные грамоты. Прощание старца с французской императорской четой было трогательно. Император был сдержан и не касался политики, но в самых теплых выражениях благодарил графа за шестилетние усилия к поддержанию дружбы между Россией и Францией. Императрица же Евгения прямо спросила Киселева: каков нрав его преемника? «Мне говорили, – сказала она, – что Будберг человек сухой и сдержанный; мне это было бы досадно, потому что вы знаете мой характер, совершенно противоположный». Затем разговор коснулся Польши. Императрица пожелала узнать, утихает ли там волнение и, получив утвердительный ответ, заметила: «Если бы спросили меня, то я посоветовала бы предоставить поляков самим себе, с правом выбрать себе короля. Россия, при своем могуществе, всегда будет стоять выше, будет сильнее и дома, и в отношении других. Всякие иные, придуманные, мнимые примирения не установят прочного спокойствия, столь желаемого Европой и которого должна желать и Россия. Я говорю в интересах Польши и в то же время в интересах России и Европы». Граф Киселев не оставил этих слов без возражения, и хотя был очень польщен и тронут лаской своей собеседницы, но с твердостью ответил, что распря русских и поляков – дело семейное и что Россия ни под каким видом не может отказаться от Польши.

При таком обороте наших отношений к Франции отнюдь нельзя приписать влиянию тюильрийского кабинета состоявшееся довольно неожиданно признание Россией Итальянского королевства и Виктора-Эммануила II – королем Италии. Дипломатические сношения с туринским Двором были прерваны со дня вторжения сардинских войск, без объявления войны, в Церковную область и в Неаполитанское королевство. Не далее как в конце 1861 года генерал-адъютант князь Паскевич отвез в Рим знаки ордена св. Георгия 4-й ст., пожалованные Императором Александром королю и королеве обеих Сицилий за геройскую защиту Гаэты. Но с тех пор обострились отношения России к Австрии, главной противнице объединения Италии под властью Савойского дома. Пародируя известное изречение князя Феликса Шварценберга, сказавшего накануне последней войны, что Австрия удивит мир своей неблагодарностью, «j’étonnerai le monde par ma reconnaissance», сказал князь А. М. Горчаков. Летом 1862 года генерал Жербе-де-Сонназ прибыл в Петербург с известительной грамотой о принятии Виктором-Эммануилом титула короля Италии, и на торжественной аудиенции 5-го августа вручил ее Императору Александру. На другой же день министр иностранных дел уведомил циркуляром наши посольства о восстановлении дипломатических сношений России с Итальянским королевством.

В депеше этой князь Горчаков заявил, что ввиду расстояния, отделяющего Россию от Италии, события на Апеннинском полуострове не затронули ни одного из русских интересов, а потому Императорский кабинет взирал на них лишь с двойной точки зрения: сочувствия к этой стране и общих интересов порядка и мира Европы. Исходя из этого положения, рассуждал он, состояние Италии является ныне вовсе не тем, каким представлялось тому назад два года. «В настоящее время, – писал министр, – речь идет не о вопросах права, а о монархическом начале и об общественном порядке, в борьбе его с революционной анархией. Сознавая опасность наплыва насильственных действий крайних партий, туринский Двор вынужденным нашелся подумать о самозащите. Решение это он принял с твердостью, и хотя ему пришлось в этом направлении идти наперекор страстным вожделениям, влекущим Италию к довершению ее единства, он встретил со стороны представителей народа энергическое содействие, свидетельствующее, что идеи порядка восторжествовали над революционным движением». Императорский кабинет, заключал князь Горчаков, нуждался в ручательствах по двум предметам: что туринский двор твердо намерен подавить всякую мятежную попытку нарушить всеобщий мир и что он располагает достаточными к тому средствами. И то, и другое исполнено правительством короля Виктора-Эммануила, и потому Россия не вправе отказать ему в своей нравственной поддержке, хотя она, признавая этого государя королем Италии, и не думает возбуждать или разрешать отвлеченные правовые вопросы.

Завязывая новую дружбу с объединенной Италией, Императорский кабинет воспользовался благоприятным случаем, чтобы скрепить дружественную связь, издавна существовавшую между Россией и Североамериканскими Соединенными Штатами.

При самом зарождении кровопролитной междоусобной войны между Севером и Югом князь Горчаков, в депеше к представителю нашему в Вашингтоне, именем Императора, в сочувственных выражениях высказался в пользу соблюдения единства великой заатлантической республики. «Она, – писал он, – не только является в наших глазах существенным элементом всеобщего политического равновесия, но составляет нацию, к которой наш Августейший Государь и вся Россия питают дружелюбнейшее участие, потому что обе страны, находясь на противоположных оконечностях Старого и Нового Света, в поступательном периоде своего развития, призваны, по-видимому, к естественной солидарности интересов и симпатий, неоднократно ими друг другу выраженных». Когда несколько месяцев спустя вашингтонское правительство решило подвергнуть третейскому разбирательству несогласие свое с лондонским Двором, наш министр иностранных дел поздравил кабинет президента Линкольна с его решением, о котором отозвался так: «Оставаясь верным политическим началам, которые она всегда защищала, когда начала эти были обращены против нее, и воздержавшись от обращения в свою пользу учений, которые она постоянно отвергала, американская нация явила доказательство политической честности, которая дает ей несомненное право на уважение и признательность всех правительств, заинтересованных в том, чтобы соблюден был мир на море, а начала права восторжествовали над силой в международных сношениях, для спокойствия вселенной, прогресса цивилизации и блага человечества».

Не таково было отношение к Североамериканской республике, в эпоху переживаемого ею тяжкого кризиса, правительств английского и французского. В самый разгар войны северных штатов с южными тюильрийский кабинет обратился к Дворам петербургскому и лондонскому с предложением: выступить посредниками между воюющими сторонами и побудить их заключить шестимесячное перемирие на суше и на море, в продолжение которого могло бы состояться и полное их примирение. В Англии с радостью приняли французское предложение, под личиной человеколюбия имевшее целью раздвоить навсегда традиционного соперника Великобритании в мировой торговле; но князь Горчаков категорически его отвергнул, мотивируя свой отказ тем, что «прежде всего следует избежать всякого подобия давления, которое может лишь оскорбить общественное чувство в Соединенных Штатах и раздражить его при одной мысли об иностранном вмешательстве». Такая доброжелательная политика оценена была по достоинству по ту сторону океана и надолго обеспечила России признательность и дружбу заатлантической республики.

Главное внимание русского Двора было по-прежнему устремлено на Восток, где, по выражению князя Горчакова, у России могла быть лишь одна политика, состоявшая в том, чтобы прежде всего соблюдать, на основании договоров, преимущества, добытые в пользу христиан, и обеспечить им возможно большую сумму благосостояния и преуспеяния. Соответственно этой программе, Россия изъявила согласие на окончательное слияние Молдавии и Валахии в одно румынское княжество; в Сербии настояла на очищении от турецких гарнизонов всех крепостей, за исключением Белграда; в Греции, когда вспыхнувшая революция низвела с престола короля Оттона, поспешила обязаться не допускать до избрания на королевский престол родственного Императорскому дому герцога Николая Лейхтенбергского, связав и Англию таким же обязательством, в рассуждении второго сына королевы, принца Альфреда; наконец, в Турции, после подавления восстания в Боснии и Герцеговине и вторжения турок в Черногорию, потребовала отречения Порты от навязанных Омером-пашой молодому князю Черногорскому Николаю условий мира, одним из которых постановлялось проведение через княжество военной дороги, охраняемой турецкими блокгаузами.

Прямо противоположного взгляда на турецкие дела придерживалась Англия. В сообщениях своих Императорскому кабинету министр иностранных дел королевы Виктории лорд Джон Россель настаивал на признанной Европой независимости Порты и на безусловном праве ее предписать побежденной Черногории условия мира. Он строго осуждал стремления турецких христиан освободиться из-под власти турок и утверждал, что восстание их было бы великим бедствием, которое не только установило бы смуту на Балканском полуострове, но и возбудило бы вражду и столкновение между всеми великими державами. Князь Горчаков не оставил без возражения рассуждений руководителя внешней политикой Великобритании, заключавших в себе хотя и косвенный, но довольно ясный упрек по адресу России. Он не отрицал права Порты предписывать Черногории условия мира по своему усмотрению, но, заключил он, между воюющими сторонами воздвигается третий участник: великие державы, которые не могут безучастно относиться к событиям на Востоке, отражающимся на общей безопасности, которые неоднократно выступали посредниками между турками и черногорцами и пред которыми, наконец, Порта торжественно обязалась, еще до начала военных действий, ничего не изменять в территориальном и административном устройстве Черной горы. По мнению русского Двора, условия Омер-паши нарушали это обещание. Обязанность держав – рассмотреть, не увековечат ли они то положение, которое имеют в виду устранить, служа постоянным предлогом к новым раздорам и столкновениям?

Переходя к оценке мнения, выраженного лордом Джоном Росселем об отношениях к султану его христианских подданных, русский министр противопоставил ему следующие доводы: «Плавный государственный секретарь ее британского величества, – писал он русскому послу в Лондоне, – позволит нам напомнить ему прежде всего, что преимущества, коими пользуются христианские области, подвластные султану, покоятся на ручательстве великих европейских держав и что, следовательно, они не могут быть уменьшены без нарушения одного из торжественнейших постановлений договора 18-го марта 1856 года. Но, сверх того, мы не можем допустить, что разрешения задачи столь высокого значения для всеобщей безопасности, покоя и благосостояния, для новейших начал цивилизации и прогресса и для человеколюбия великих держав Европы нельзя найти в чем-либо другом, кроме тех крайностей, в коих полагает их исключительно главный государственный секретарь ее британского величества, не признавая за обеими сторонами иной альтернативы, как взаимная разрушительная борьба, и иной роли для великих держав, как раздор между теми из них, которые, сообразно своим частным видам, станут поддерживать беспощадное усмирение Портой и теми, что будут высказываться в пользу страстных вожделений христианского населения. По мнению нашему, разрешение это следует лучше искать в путях примирения, более благоприятных обоюдным интересам и потребностям нашего времени. Для нас, как и для всех великих держав, сохранение Оттоманской Империи составляет единственное начало равновесия Европы. Но ввиду зачатков смуты и борьбы, завещанных этим странам минувшими веками, подобный результат может быть достигнут прочно и устойчиво лишь правительственной системой, которая стремилась бы к привлечению Султану любви и благодарности его христианских подданных, давая их потребностям и желаниям законное удовлетворение и даруя им с этой целью условия существования, необходимые для счастливой и успешной общественной жизни».

Выразив удовольствие по поводу заявленного лордом Джоном Росселем желания содействовать улучшению участи христианских подданных султана, князь Горчаков продолжал: «Таков действительно путь, на который мы не переставали указывать как на единственное средство к упрочению и преуспеянию Оттоманской Империи, в условиях, согласных с существующими договорами, равно как и с симпатиями, убеждениями и общими интересами Европы. С той же целью приглашали мы постоянно великие державы к соглашению, которое, устранив расчеты, основанные на их политическом соперничестве, имело бы благотворное влияние, с одной стороны, на христиан, внушив им доверие и надежду, с другой – на турецкое правительство, утвердив его в добрых намерениях, неоднократно выраженных его величеством султаном. Мы убеждены, что если бы послушались наших советов, то они предупредили бы оплакиваемые ныне бедствия. Мы не хотим произнести слишком строгий суд над действиями Оттоманского правительства. Мы знаем, что ему приходится бороться с великими трудностями и вполне готовы вменить ему в заслугу малейшие усилия. Но мы должны также признать, что такие факты, как война, ныне оконченная в Герцеговине и Черногории, или бомбардирование беззащитного города (Белграда), суть средства, которые не поведут к желанной цели. Подобные насильственные меры, возбуждая одновременно притязания победителей и злобу побежденных, приводят к положению, при котором возможно только прибегнуть к силе, и нет другого решения, как одна из двух крайностей, на которые указал лорд Россель. Потому именно, что мы не считаем подобного результата отвечающим пользам ни христиан, ни турецкого правительства, ни великих европейских держав, мы продолжаем советовать: первым – осторожность, второму – умеренность, последним – доброе согласие, которое одно может придать их советам необходимый авторитет. В тот день, когда правительство ее британского величества захочет вступить на этот примирительный путь, вы можете удостоверить его, что оно найдет нас наряду с собой, под условием, чтобы оно не исповедовало оптимизма, который мы не можем разделить, и чтобы вместе с нами оно посвятило все свои усилия к возвращению в христианах доверия посредством сознания практического улучшения их участи. Что же касается до нерасположения, высказанного лордом Росселем в заключение его депеши, ко всякому содействию преступным проискам, клонящимся к ослаблению уз покорности подданных своему государю и к ниспровержению всех монархий в Европе, то мы принимаем к сведению это заявление с искренним удовольствием, и мне нечего присовокуплять, что оно всегда встретит со стороны Императорского кабинета полное признание».

Русскому посланнику в Царьграде, князю А. В. Лобанову-Ростовскому, удалось убедить Порту не настаивать на тяжких условиях мира, предписанного ею Черногории и не нарушать status quo ante в этой стране. Он же осенью 1862 года подписал с уполномоченными Франции и Турции протокол, коим три державы обязались разделить между собой поровну издержки по перестройке купола над храмом гроба Господня в Иерусалиме. Акт этот узаконил снова преимущественное значение России и Франции как признанных Портой покровительниц двух главных христианских исповеданий в Святых Местах. Успехи нашей дипломатии снискали князю Горчакову благоволение и признательность Императора Александра, который в день своего рождения, 17-го апреля 1862 года, возвел министра иностранных дел в достоинство вице-канцлера Империи.