XXII. Сан-Стефанский мир и Берлинский конгресс. 1878 г.

Война кончилась. Побежденная и разгромленная Турция приняла главные основания будущего мира. Оставалось достигнуть утверждения их Европою.

Во все продолжение войны великие державы Запада не выходили из пределов нейтралитета. Италия и Франция, внутри которой происходил перелом, выразившийся в переходе власти от монархистов-консерваторов в руки республиканцев, – довольно безучастно относились к военным событиям на Востоке. Но Германия и Австро-Венгрия, в особенности Англия, зорко следили за их ходом. Падение Плевны произвело потрясающее впечатление в Берлине, Вене и Лондоне; еще большее – зимний забалканский поход, в шесть недель перенесший победоносную русскую армию от Балкан к берегам Черного и Эгейского морей.

Составленные в Парадиме, накануне отъезда Императора Александра из армии, мирные условия были доверительно сообщены одним только двум союзным императорским Дворам: берлинскому и венскому. Из Берлина, по обыкновению, ответили, что Германия согласна на все, что будет соглашено между Россией и Австро-Венгрией, но граф Андраши долго медлил ответом на русское сообщение, и только в конце декабря предъявил в Петербурге свои возражения, касавшиеся, главным образом, объема будущей Болгарии, который он находил слишком обширным, создающим на Балканском полуострове то самое «сплошное славянское государство», образование коего не допускалось соглашением, состоявшимся между Россией и Австрией до войны. Венский Двор напоминал о предоставленном ему этим соглашением праве голоса в определении мирных условий и не скрыл своего неудовольствия, когда узнал о прибытии турецких послов в русскую главную квартиру и о начатых с ними переговорах не только о перемирии, но и об основаниях мира. Упрекая наш Двор в уклонении от обязательства: ничего не решать без предварительного уговора с Австро-Венгрией, граф Андраши заявил одновременно в Петербурге и в Константинополе, что венский Двор признает действительными лишь такие мирные условия, которые будут согласны с собственными его интересами, а поскольку они касаются общих интересов Европы – получат утверждение всех держав, участниц парижского договора 1856 года.

Крайнюю тревогу и беспокойство, по мере приближения русских войск к Царюграду и Проливам, проявила Англия. Отказав туркам в официальном посредничестве, сент-джемский кабинет тем не менее выступил усердным ходатаем за них в Петербурге. Тотчас после падения Плевны, лорд Дерби заявил графу Шувалову, что, невзирая на успокоительные заверения, данные русским Двором в начале войны относительно Константинополя, великобританское правительство признает нежелательным даже временное занятие этого города русскими войсками, по той причине, что оно непременно встревожит общественное мнение в Англии, которое станет требовать от правительства принятия мер противодействия и предосторожности; а потому лорд Дерби выразил надежду, что, по переходе через Балканы, русская армия не займет ни Константинополя, ни Дарданелл, так как в противном случае, Англия, вынуждена будет принять меры для ограждения британских интересов. На это сообщение князь Горчаков отвечал повторением прежних своих заявлений: что намерения Императора Александра не изменились и что приобретение Константинополя не входит в виды Его Величества; что Государь считает будущую участь этой столицы делом общеевропейского интереса, которое может быть решено не иначе, как с общего согласия, и что если возбужден будет вопрос о судьбе Константинополя, то Его Величество полагает, что он не должен принадлежать ни одной из великих держав Европы. Но с другой стороны, канцлер удивлялся тому, что свобода военных действий, необходимая для понуждения неприятеля к миру, может, по толкованию английского правительства, затронуть в чем-либо интересы Великобритании, и просил лорда Дерби точно определить: какие именно английские интересы считал бы он нарушенными ходом войны, в пределах, намеченных заявлением русского Двора, «дабы изыскать сообща средство согласовать их с интересами России, обеспечить которые обязан Государь Император».

Лондонский кабинет не замедлил откликнуться на этот вызов и указал, как на препятствие к признанию Англией прямого примирения между Россией и Турцией, на всякое действие, имеющее целью поставить под контроль России проход через Дарданеллы. Заявление это вызвало ответ князя Горчакова, что Россия не намерена распространять военные действия на Галлиполи, если только турки не сосредоточат своих военных сил на полуострове этого имени и если само английское правительство не займет его своими войсками. Дерби поспешил удостоверить, что, при настоящих обстоятельствах, в виды Англии не входит занимать эту позицию.

Но этою перепиской не ограничилось дипломатическое вмешательство Англии в дело примирения обеих воюющих сторон. По совету лондонского Двора, Порта решилась послать уполномоченных в русскую главную квартиру. В Петербурге, великобританский посол не переставал настаивать, чтобы русский Двор не медлил заключением перемирия; когда же выяснилось, что главнокомандующий действующей армией потребовал от турецких послов, прежде чем приступить к переговорам о перемирии, безусловного принятия главных оснований мира, то лорд Дерби объявил в Петербурге и в Константинополе, «что всякий договор, заключенный между Россией и Портой, касающийся (affecting) договоров 1856 и 1871 годов, должен быть трактатом европейским, и не будет действителен (valid) без согласия держав-участниц помянутых договоров». Заявление это сопровождалось воинственными демонстрациями: созванием парламента и испрошением у него чрезвычайного кредита в 6 000 000 фунтов стерлингов для вооружений. Тогда же дано было приказание английской средиземной эскадре вступить в Дарданеллы, но приказание — это отменено и эскадра, с согласия султана вступившая было в Мраморное море, возвратилась на прежнюю стоянку в бухте Безика, после того, как стало известно, что Порта приняла русские предварительные условия мира. Эти условия были доверительно сообщены графом Шуваловым лорду Дерби, равно как и уверение русского канцлера, что принятие их Турцией хотя и признано необходимым для заключения перемирия, но что их следует считать только условиями предварительными, отнюдь не окончательными по отношению к Европе, и что вопросы, затрагивающие общеевропейские интересы, будут решены по соглашению с великими державами. Важное это заявление русский канцлер сообщил и всем державам-участницам договоров 1856 и 1871 годов.

Подписание предварительных мирных условий и перемирия русским главнокомандующим и турецкими послами последовало в Адрианополе 19-го января 1878 года. Русский Двор, по общим политическим соображениям, желал скорейшего заключения этих актов, дабы не подавать повода к подозрению, будто Россия нарочно тянет переговоры, с целью ближе подойти к Царьграду, и в этом смысле посланы были приказания Великому Князю Николаю Николаевичу. Движение к Константинополю, – сообщали ему, – не должно входить в наши виды, коль скоро Порта приняла наши условия. Известие о подписании оснований мира и перемирия было принято в Петербурге с радостью, хотя в высших правительственных кругах и сознавали вполне, что для достижения окончательного мира придется еще преодолеть немало трудностей. «Поздравляю вас, господа, с заключением перемирия на столь выгодных для нас условиях, – казал Государь, обращаясь к генералам и офицерам на разводе, происходившем 22-го января. – Мы этим обязаны славным нашим войскам, которые доказали, что для наших молодцов ничего невозможного нет. Но этим дело далеко еще не кончено, и мы должны оставаться наготове, пока не достигнем прочного и достойного России мира. Да поможет нам Бог и в этом!».

По этому важному вопросу происходили едва ли не ежедневно совещания высших сановников Империи в Зимнем дворце, в кабинете Государя, под личным его председательством. На одном из них Великий Князь Константин Николаевич выступил со смелым предложением: идти прямо на Константинополь, занять его и оттуда возвестить России и Европе об окончании многовековой борьбы христианства с исламом и о прекращении турецкого владычества над христианами, после чего Россия, довольная совершенным ею подвигом и ничего не требуя для себя, созвала бы в Царьград представителей европейских держав, дабы сообща воздвигнуть, на очищенной ею от обломков прошлого почве, здание, достойное XIX века.

Но мысль генерал-адмирала не отвечала настроению большинства участников совещания и не была одобрена Государем. Ведение переговоров о «предварительном» мире с Турцией поручено отправленному в Адрианополь, бывшему послу при султане, генерал-адъютанту графу Игнатьеву. В данных ему инструкциях предписывалось не придавать трактату, который он имел заключить с турецкими уполномоченными, вида формального и окончательного договора, а только прелиминарного протокола, не вдаваясь в слишком определенные подробности, так как все вопросы, затрагивающие интересы других держав или совокупной Европы, предполагалось решить сообща, на общеевропейской конференции.

Основания мира и акт перемирия 19-го января сообщены были русским Двором всем европейским кабинетам. В Берлине не возражали против них, но снова выразили желание, чтобы Россия действовала в согласии с Австрией. Зато граф Андраши предъявил резкий протест, находя, что адрианопольские условия представляют целую политическую программу, противную видам Австро-Венгрии, которая лишена ими законно принадлежащего ей права участия в определении оснований будущего мира. Единственным исходом из этого положения, который позволил бы венскому Двору не отступать от своего уговора с Россией – представлялось Андраши созвание европейской конференции, которую австро-венгерский министр предложил собрать в Вене, и, не дожидаясь ответа русского Двора, разослал приглашения всем великим державам.

Князь Горчаков согласился на конференцию и на передачу ей на обсуждение всех постановлений о мире, носящих общеевропейский характер, но решительно воспротивился созыву ее в австрийской столице, утверждая, что это воскресило бы печальные воспоминания о совещаниях, происходивших в Вене во время севастопольской войны, и возмутило бы русское народное чувство. Россия, пояснял канцлер, несла одна всю тяжесть войны и дорого обошлись ей победы, которые сломили упорство турок и вынудили их подчиниться воле Европы. Она имела бы преимущественное право пригласить уполномоченных прочих держав собраться в Петербурге, но русский Двор не руководится в данном случае побуждениями честолюбия или тщеславия. Он предпочитает созвать конференцию в каком-либо городе, не принадлежащем ни одной из великих держав, с тем, чтобы приняли в ней участие сами первенствующие министры, руководящие политикой своих государств. Местом сбора князь Горчаков предлагал назначать Баден-Баден или Дрезден.

Отказ России крайне раздражил графа Андраши, сделав его еще более несговорчивым, и не без труда согласился он на предложение Германии подвергнуть предварительному обсуждению спорные между Австрией и Россией вопросы на частном совещании представителей трех императорских Дворов в Вене, чтобы придти к соглашению и потом действовать на конгрессе сообща, по заранее условленной программе.

В Петербурге рассчитывали на деятельное посредничество князя Бисмарка для устранения возникших несогласий с Австрией. С этой просьбой Император Александр в собственноручном письме, лично обратился к императору Вильгельму. В то же время князь Горчаков сообщил немецкому канцлеру возражения свои на австрийские замечания. Считая соглашение трех императорских Дворов «осью политического положения и венцом свода европейского мира», русский канцлер выразил надежду, что влиянию Германии удастся удержать венский Двор в лоне этого сочетания, согласить противоположные взгляды России и Австрии и остановить последнюю на пути сближения или какой-либо сделки с Англией.

Князь Горчаков настаивал на предоставлении Болгарии полной автономии. Достижение ее было главной целью войны. Она – minimum того, чем может удовольствоваться Россия за все принесенные ею жертвы. Отступиться от нее не позволяют России ни честь ее, ни ее интересы. Так же точно Россия должна требовать, чтобы автономная, хотя и вассальная Болгария, составляла единое государство, а не была разделена на две области, как то было предположено константинопольской конференцией. Напрасно венский Двор считает единую Болгарию несогласуемой с дальнейшим существованием Оттоманской империи. Россия, напротив, полагает, что она является единственным средством продлить существование турецкого владычества в Европе доставлением христианским подданным султана хоть сколько-нибудь сносного существования. От Австрии зависит, впрочем, взять себе соответствующее вознаграждение в Боснии и Герцеговине. Россия не станет этому препятствовать, хотя и не осуществились вполне предположения, коими уступка эта была обусловлена в Рейхштадте. Пределы будущей Болгарии могут быть точно определены только на месте, особыми комиссарами по разграничению, но основное начало, соответствующее и новейшему праву, и требованиям справедливости – соображаться с национальностью большинства населения. Двухлетнее занятие Болгарии русскими войсками вызывается необходимостью этого срока для введения во вновь образуемом княжестве правильной государственной и военной организации. Сопротивление Австрии этой естественной и вполне необходимой мере представляется совершенно непонятным. Вопрос о вознаграждении России за принесенные жертвы возвращением участка Бессарабии, отторгнутого от нее в 1856 году, касается лишь воюющих сторон. Вопрос о Проливах предоставляется решить европейской конференции. В заключение канцлер заявлял, что принятые Турцией главные основания мира составляют предел, за который Россия не отступит в своих требованиях, но что новые обстоятельства, как например: вступление иностранных эскадр в Босфор и вызванное им занятие Царьграда русскими войсками, могут повести к более радикальным решениям. В таком случае, Россия будет придерживаться условий Рейхштадтского Уговора с одним только исключением: она откажется от мысли обратить Константинополь в вольный город и предпочтет оставить его во власти турок, в качестве уполномоченных Европы, на обязанность которых будет возложено охранение Проливов.

Князь Бисмарк, проведя всю осень и начало зимы в сельском уединении в Варцине, возвратился в Берлин 2-го февраля. Приезд его был вызван предъявленным в германском имперском сейме запросом о политике Германии в Восточном вопросе. Гласных заявлений немецкого канцлера с большим нетерпением ждали как у нас, так и во всей Европе.

В пространной речи, произнесенной в рейхстаге 7-го февраля, Бисмарк с замечательной откровенностью изложил свой взгляд на события, совершившиеся за Дунаем и Балканами, и точно определил образ действий, которого держалась и впредь намерена была держаться Германия. О подписанных в Адрианополе главных основаниях мира он отозвался, что постановления, касающиеся Болгарии, Черногории, Румынии, Сербии, Боснии и Герцеговины, не затрагивают германских интересов настолько, чтобы побудить Германию поставить на карту (auf’s Spiel setzen) дружественные отношения свои к соседним государствам. Что же касается до условленного в пользу России вознаграждения, то определение денежного вознаграждения касается лишь воюющих сторон, а земельного – держав-участниц парижского договора 1856 года и требует их утверждения. Важность для Германии представляют только два вопроса: о Проливах и о Дунае. Она заинтересована в том, чтобы оба эти водные пути оставались открытыми для свободного плавания торговых судов всех наций. Сверх того, она не может быть безучастна к улучшению участи турецких христиан. Одобрив, таким образом, русские условия мира в общем их объеме, имперский канцлер перешел к обсуждению вопроса о том, как будет относиться Германия к совершившимся на Балканском полуострове переменам. Те из них, объявил он, что видоизменяют постановления парижского трактата, могут совершиться не иначе, как с общего согласия Европы. В этом и заключается задача предстоящей европейской конференции. В интересе всех держав, не исключая и России, избежать войны и покончить все несогласия миром. Германия никому не станет навязывать своих взглядов, не будет разыгрывать из себя третейского судью, а ограничится ролью честного маклера, желающего, чтобы между спорящими сторонами действительно состоялось соглашение. Бисмарк распространился по этому поводу о сущности политической связи, соединяющей три Императорские Двора, которая не покоится на письменных обязательствах, и ни один из трех императоров не обязан подчиниться решению двух других. Связь эта зиждется на личных взаимных симпатиях трех монархов, на личном их доверии друг к другу и на долголетних, также личных, отношениях руководящих министров трех держав. Когда между Россией и Австро-Венгрией возникали несогласия, Германия всегда избегала высказываться в пользу той или другой. Так будет поступать она и впредь. И без нее Россия добровольно принесет миру Европы все те жертвы, которые допустит ее народное чувство и интересы 80 миллионов русских. Она не простила бы Германии, если бы та, во имя европейского интереса, потребовала от нее большего. Это подало бы лишь повод тем из русских людей, которые недолюбливают немцев и, хотя, к счастью, не находятся у власти, но, конечно, стремятся к ней, – к такому упреку: что достижению возвышенного русского народного идеала воспротивилась не Англия и не Австрия, а Германия, которой Россия оказала в прошедшем столько услуг. «Никогда, – заключил Бисмарк первую часть своей речи, – мы не примем на себя ответственности за то, чтобы желанию играть роль третейского судьи в Европе пожертвовать верной и за несколько поколений испытанной дружбой».

Возражая затем ораторам оппозиции, утверждавшим, что последняя война доставила России на Востоке могущественное положение, крайне опасное для всей Европы, и что Германия должна была предупредить это своевременно, не допуская Россию до единоборства с Турцией, Бисмарк привел, из новейшей европейской истории, несколько примеров вмешательств, обратившихся в ущерб держав-посредниц, а на замечание, что тому, кто владеет Дарданеллами, принадлежит и владычество над миром, язвительно ответил: что никто в Пруссии не ощущал доселе чувства, что живет под турецкой властью, хотя султан, в продолжение нескольких столетий, обладал этим проливом. «, впрочем, – продолжал князь, – я и не утверждал никогда, что ключ от Дарданелл не имеет важного значения. Я утверждаю только, что в настоящую минуту Россия не стремится овладеть этим ключом, что она, в угоду заинтересованным державам, не вошла в Константинополь и что слово Императора Александра ручается нам в том, что он не сохранит Константинополя за собой. А останется ли после того Турция, подчиненная преобладающему влиянию России – этого мы еще не знаем…»

Тройственное совещание в Вене не привело к желаемому результату. Предложения русского Двора Андраши нашел неудовлетворительными уже по одной их неопределенности. Князь Горчаков, желая установить соглашение трех Императорских Дворов до собрания конференций, полагал, что в случае, если она не приведет к миру, трехдержавный союз все же останется «якорем спасения», тогда как австро-венгерский министр настаивал, напротив, на скорейшем созвании европейского ареопага. После русского отказа от конференции в Вене, Андраши разослал великим державам приглашение собраться в Баден-Бадене на 26-е февраля. Предложение это было принято всеми кабинетами, но князь Бисмарк и лорд Дерби заявили, что сами они не примут личного участия в совещаниях. Тогда Горчаков обратился к Бисмарку с просьбой: созвать в Берлине уже не конференцию, а европейский конгресс, состоящий из первенствующих министров, под личным его председательством, причем выразил надежду, что немецкий канцлер будет руководить прениями в духе прямодушного расположения к России. После некоторых колебаний император Вильгельм и князь Бисмарк изъявили свое согласие, что возбудило живейшую радость в Петербурге. Русский канцлер горячо благодарил германского императора и его министра за важную услугу, оказываемую ими России и делу европейского мира. Все великие державы не замедлили принять, без всяких оговорок, приглашение Германии на конгресс в ее столице. Совершенно неожиданные возражения предъявила Англия.

В Лондоне никакие примирительные уверения, никакие уступки русского Двора не в состоянии были успокоить общественного возбуждения, возраставшего с каждым известием, приходившим с театра войны. Крайне встревожила сент-джемский кабинет та из статей адрианопольских оснований мира, которой русский Император и султан обязались условиться об обеспечении прав и интересов России в проливах Босфорском и Дарданельском. На протест великобританского посла в Петербурге князь Горчаков отвечал, что и сам он находит эту статью неопределенной и ненужной, и готов даже вовсе ее отменить, так как Россия считает вопрос о Проливах подлежащим разрешению только с общего согласия всех европейских держав.

Весть о занятии Чаталджи русским передовым отрядом послужила поводом к новому представлению английской дипломатии в Петербурге. Движение это она сочла первым шагом к занятию Константинополя, которое, как заявил лорд Август Лофтус русскому канцлеру, не может уже быть вызнано военными соображениями и, следовательно, противоречило бы положительному обещанию Императора Александра. Не дожидаясь ответа русского канцлера, великобританское правительство решилось, в предупреждение опасности, на чрезвычайную меру: английской средиземной эскадре вторично предписано вступить в Дарданеллы. Извещая русского посла об этом важном решении, лорд Дерби старался уверить его, что принято оно исключительно для ограждения безопасности проживающих в Константинополе англичан и их собственности от проявления мусульманского фанатизма. В действительности же, оно имело целью предупредить русских в Константинополе и на Босфоре.

Вступление английского флота в Дарданеллы было вопиющим нарушением обязательства, принятого Англией перед Россией, которым и были обусловлены все наши ей уступки. Граф Шувалов не скрыл от великобританского министра иностранных дел своего негодования и решительно и твердо объявил ему, что мера эта повлечет за собой последствия, прямо противоположные тем, которые ожидало от нее английское правительство. Она освобождает русский Двор от всех обещаний, данных с целью ее предупреждения. Заключение перемирия исключало возможность русского занятия Константинополя и Галлиполи, но появление английской эскадры в Мраморном море неминуемо повлечет за собой вступление наших войск в Галлиполи, в самую турецкую столицу.

Князь Горчаков вполне одобрил заявление русского посла в Лондоне. Столь явно враждебный России шаг переполнил меру терпения и уступчивости Императорского кабинета. 29-го января была обнародована во всеобщее сведение следующая телеграмма государственного канцлера к дипломатическим представителям России при Дворах великих держав: «Великобританское правительство, по донесению своего посла в Константинополе, решилось воспользоваться фирманом, ранее полученным для направления части своего флота в Константинополь, в видах охранения жизни и безопасности великобританских подданных. Другие державы приняли эту же самую меру для своих подданных. Совокупность этих обстоятельств обязывает нас позаботиться и с нашей стороны о средствах оказать покровительство христианам, жизни и имуществу коих будет угрожать опасность, и для достижения этой цели – иметь в виду вступление части наших войск в Константинополь».

Решение русского Двора – занять турецкую столицу привело английских министров в крайнее смущение, выразившееся в том, что, несмотря на ясный смысл петербургской телеграммы, лорд Дерби запросил графа Шувалова, чем собственно вызвана возвещенная князем Горчаковым мера: заботой о безопасности христианского населения или же требованиями военной чести, чтобы в то время, когда Англия и другие державы развевают свои флаги в Константинополе, там появилось бы и русское знамя? Ответ канцлера был, что русское правительство руководствуется побуждениями тождественными с английскими, с тем лишь оттенком, что считает долгом оказать свое покровительство не одним своим подданным в Царьграде, но и всем христианам вообще; что оба правительства исполняют, таким образом, долг человеколюбия, и что общее их миролюбивое дело не должно поэтому иметь вид взаимной враждебности. Лорд Дерби не согласился с таким взглядом, утверждая, что положение Англии и России неодинаково, так как первая состоит в дружбе с Турцией, а вторая ведет с ней войну, вследствие чего появление английского флота в Дарданеллах не может быть приравнено к занятию Константинополя русскими войсками в нарушение заключенного перемирия.

Не вдаваясь в эти рассуждения, граф Шувалов в объяснениях своих с лордом Дерби твердо стоял на том, что Россия отныне свободна от всяких обязательств перед Англией. Решительный тон его речей не замедлил произвести надлежащее действие. По обсуждении вопроса в совете министров, министр иностранных дел королевы Виктории уже не настаивал на отречении России от возвещенного занятия турецкой столицы, но ограничился замечанием, что если одновременно со вступлением в Константинополь, русские войска будут направлены и на Галлиполи, то Англия сочтет это движение за casus belli, потому что оно подвергло бы опасности ее эскадру, которая, по заграждении Дарданелл минами, очутилась бы в Мраморном море, как в мышеловке. В таком случае возбуждение в Англии достигло бы крайних пределов и неминуемо вызвало бы объявление России войны. Из этого сообщения граф Шувалов заключил, что занятие Царьграда не вызовет войны с Англией, и советовал не отказывать сент-джемскому Двору в обещании не занимать Галлипольского полуострова и линии Булаира, под тем условием, что и Англия не высадит ни единого человека, как на европейском, так и на азиатском берегу. Уполномочивая посла в Лондоне дать лорду Дерби это заверение, князь Горчаков присовокупил, что так как английская эскадра уже вошла в Дарданеллы, невзирая на протест Порты, то временное занятие Константинополя частью наших воиск стало неизбежным. Несколько дней спустя, лондонский кабинет, приняв к сведению заявление о Дарданеллах, все же возобновил протест свой против введения русского отряда в турецкую столицу без предварительного согласия султана, грозя, хотя и не войной, но отозванием великобританского посла из Петербурга и отказом принять участие в конгрессе. На это новое притязание князь Горчаков, напомнив, что англичане сами вступили в Дарданеллы вопреки протесту Порты, отвечал: «Пусть британское правительство поступает как ему угодно. История, а быть может и современники, произнесут свой приговор над этим полным отсутствием логики и над этим презрением ко всеобщему миру».

Еще до заключения мира вопрос о появлении английских морских сил в Проливах озабочивал главнокомандующего действующей армией. На запрос его, как поступить ему в этом случае, последовал ответ из Петербурга: если британская или какая-либо иная иностранная эскадра вступит в Босфор, то должно войти с ней в дружественное соглашение для водворения общими силами порядка в Царьграде; если иностранный десант займет Константинополь, то избегать столкновения с ним, и наши войска оставить под стенами города; ввести русские войска в город в том только случае, если о том будут просить сами жители или представители других держав; наконец, ни в каком случае не занимать Галлиполи, а если на полуострове этого имени будет находиться турецкий отряд, то выдвинуть наш наблюдательный отряд только к перешейку, соединяющему полуостров с материком.

Ни одна из предвиденных случайностей не осуществилась, а потому, по подписании перемирия, русская армия, согласно этому акту, остановилась на линии Деркос-Буюк-Чекмедже, на расстоянии трех переходов от турецкой столицы. В конце января имели открыться в Адрианополе переговоры о заключении «предварительного» мира между русскими уполномоченными – графом Игнатьевым и А. И. Нелидовым, и турецкими – Савфетом-пашой и Саадуллах-беем. Ни Румыния, ни Греция, – всего за несколько дней до того объявившая войну Турции и введшая войска свои в Фессалию, – не участвовали в мирных совещаниях, равно как Сербия и Черногория, которые, впрочем, прислали в русскую главную квартиру своих агентов для заявления желаний и отстаивания интересов. Но не успели еще съехаться русские и турецкие уполномоченные, как пришло в Адрианополь известие, что шесть английских броненосцев, под флагом адмирала Горнби, подошли к Дарданеллам и требуют от Порты свободного пропуска в Мраморное море. Одновременно Великий Князь главнокомандующий получил из Петербурга приказание: ввиду появления английских морских сил в Проливах, войти с турецкими уполномоченными в соглашение о вступлении и наших войск в Константинополь, а в случае, если они тому воспротивятся, то быть готовым занять Царьград даже силой. Вступление английской эскадры в Босфор, сообщал брату Император Александр, слагает с нас прежние обязательства относительно Галлиполи и Дарданелл. Если англичане сделают где-либо высадку, следует немедленно привести в исполнение предположенное введение наших войск в Константинополь. Великому Князю Николаю Николаевичу предоставлялась при этом полная свобода действий на берегах Босфора и Дарданелл, с тем, однако, чтобы избежать непосредственного столкновения с англичанами, пока они сами не начнут враждебных нам действий.

Насильственное вторжение английского флота в Дарданеллы и появление его под стенами Константинополя было не только нарушением общеевропейского договора о недоступности Проливов военному флагу всех держав; оно грозило столкновением между британскими морскими и русскими сухопутными силами в непосредственном соседстве турецкой столицы, столкновением, неизбежным последствием которого было бы возобновление войны, только что прекращенной перемирием, и обращение ее в войну всеобщую, в которую неминуемо вмешались бы и другие державы. Средством предупредить это бедствие, представлялось Императору Александру, введение части русских войск в Константинополь, с согласия Порты. С этой целью Государь обратился прямо к султану с телеграммой, в которой, ссылаясь на поступок англичан, предупреждал, что и сам он вынужден последовать их примеру, но исключительно с мирной целью, а именно, для поддержания порядка и спокойствия в Константинополе. В ответе своем, Абдул-Гамид уверял, что в столице его все спокойно; что переговоры его уполномоченных с русскими не замедлят привести к скорому миру; что сами англичане, ввиду предъявленного Портой протеста, остановились перед Дарданеллами, а потому султан надеется, что и русский Император не даст хода заявленному им намерению и не будет настаивать на вступлении русских войск в Константинополь. Оказалось, однако, что английская эскадра пренебрегла турецким протестом и, не взирая на отказ в фирмане для пропуска, 1-го февраля вошла в Мраморное море и бросила якорь у Принцевых островов. Государь протелеграфировал султану, что, в случае вступления британских броненосцев в Босфор, ему невозможно будет не ввести в Константинополь на время части своей армий. «Ваше величество, – заметил по этому поводу Император, – слишком сознаете собственное достоинство, чтобы не признать, что, в данном случае, я не могу поступить иначе». Абдул-Гамид просил отложить эту меру, по крайней мере, до получения ответа на письмо, с которым он обратился к королеве Виктории, умоляя ее отозвать флот. На это Государь согласился. Сент-джемский кабинет не уважил, однако, ходатайства султана и только предписал адмиралу Горнби отойти от Принцевых островов и стать на якоре в заливе Мандании, в Мраморном море, на более значительном расстоянии от Босфора. Тогда Император Александр снова сам известил султана, что временное занятие Константинополя русскими войсками не может быть ни оставлено, ни отложено, коль скоро английская эскадра остается в Мраморном море, вместо того, чтобы уйти обратно за Дарданеллы. Тогда же Великому Князю главнокомандующему подтверждено, в случае вступления английской эскадры в Босфор, стараться занять несколько укрепленных пунктов на европейском берегу и, вместе с тем, ускорить исполнение предположенного занятия «ближайших к Константинополю предместий», а на случай отказа султана в согласии на эти меры, приготовить достаточные силы. Вообще, Его Высочеству предоставлялось действовать по своему усмотрению, не ожидая особых разрешений из Петербурга.

Озабочиваясь исполнением Высочайшей воли, Великий Князь Николай Николаевич отправил в Константинополь первого драгомана посольства, чтобы разведать, в какой мере расположена Порта допустить временное занятие Константинополя русскими войсками. По отзыву этого дипломата, турецкие министры противились лишь для виду и только на словах. Султан, доносил он, пошлет в Адрианополь Намыка-пашу, чтобы постараться убедить Великого князя отказаться от заявленного намерения, но кончится тем, что Порта поторгуется и под конец уступит. Турки называли уже русскому драгоману константинопольские казармы, которые могли бы приютить русских солдат: Дауд-паша, Ильдыз-Чифтлик, на высотах Эюба.

Между тем, первый турецкий уполномоченный, Савфет-паша, прибыл в Адрианополь, и граф Игнатьев предъявил ему, именем Великого князя Николая Николаевича, требование перенесения русской главной квартиры, в сопровождении отряда в 10000 человек, в Сан-Стефано, местность, расположенную на берегу Мраморного моря и отстоящую от Константинополя в 10 верстах. Порта долго медлила ответом, что побудило главнокомандующего объявить ее уполномоченному, что если ответ этот не будет получен в течение трех дней, то русская армия двинется вперед и займет впереди Константинополя все те позиции, которые признает нужным; всякая же попытка турок оказать сопротивление будет признана за нарушение перемирия. Угроза подействовала. Порта выразила согласие на русское требование, и 12-го февраля Великий Князь Николай Николаевич со своим штабом прибыл в Сан-Стефано. Русские войска, переступив за установленную перемирием демаркационную черту, расположились вокруг этой местности, не дойдя, однако, ни до высот, господствующих над Константинополем, ни до Босфора. Состоявшееся между тем соглашение с Англией не дозволило им также распространить наше занятие до Галлиполи и берегов Дарданелл.

Так понял и исполнил главнокомандующий преподанные ему из Петербурга наставления. В них занятие Константинополя и европейского берега Босфора было обусловлено, с одной стороны, согласием Порты, с другой – вступлением английской эскадры в Босфор. Но Порта не соглашалась, а англичане не только в Босфор не вошли, но, оставаясь в Мраморном море, отступили от Принцевых островов к Мандании. К тому же, как доносил Великий Князь Государю, перемирие изменило наше положение далеко не в нашу пользу. Численность турецких войск, сосредоточенных впереди столицы, увеличивалась с каждым днем и доступ к ней был уже не так легок, как за две недели перед тем. Занятием Сан-Стефано и его окрестностей главнокомандующий хотел поставить нашу армию в положение, сходное с тем, которое английская эскадра занимала в Мраморном море. Государь одобрил его решение и выразил удовольствие по поводу водворения его в «предместьи» Константинополя, с согласия султана. К сожалению, предместье это отстояло от столицы на целые 10 верст. Между ним и Царьградом сосредоточились, на командующих позициях, все наличные военные силы Турции. Берега Босфора и Дарданелл остались вне района нашего расположения, хотя между русскими и турецкими войсками и не было проведено новой демаркационной черты, и нам в первую минуту вольно было занять все, чтобы мы ни пожелали.

В Сан-Стефано продолжались, начатые в Адрианополе переговоры о заключении «предварительного» мира. Турецкие уполномоченные затягивали их елико возможно, в надежде, что вмешательство европейских держав избавит их от печальной необходимости подписать трактат, который представлялся им смертным приговором Турции. Это же соображение побуждало Императорский кабинет настаивать на скорейшем заключении договора. Русским уполномоченным поручено объявить туркам, что пока не будет подписан с нами мир, Россия не согласится на созвание конференции. Султан, в надежде на смягчение русских условий, выразил намерение отправить в Петербург чрезвычайного посла, но получил в ответ, что турецкий посол будет принят не ранее, как по заключении мира. Чтобы скорее достигнуть цели, графу Игнатьеву и Нелидову предписано не выходить из пределов данных им инструкций и даже поступиться некоторыми из первоначально заявленных требований, в том числе уступкой, в счет следующего России денежного вознаграждения, турецких броненосцев, занесенным в акт перемирия, а также обязательством Турции вступить в тайное соглашение с Россией по вопросу о Проливах. Русские уполномоченные спешили окончить переговоры ко дню восшествия Императора Александра II на Престол и, чтобы подписание трактата могло состояться в этот день, решились не настаивать на двух статях, возбуждавших сопротивление турок: о согласных действиях России и Турции на будущем европейском конгрессе и о дозволении сажать на суда русские войска, предназначенные к возвращению на родину, в Буюк-Дере, на берегу Босфора.

19-го февраля граф Игнатьев и Нелидов, с русской стороны, Савфет-паша и Саадуллах-бей – с турецкой, приложили свои подписи к акту «предварительного мира между Россией и Турцией. О событии этом, закончившем продолжительную, славную, но стоившую многих тяжких жертв, войну, Великий Князь главнокомандующий объявил собранным на параде в Сан-Стефано, в виду Царьграда и святой Софии, войскам действующей армии.

Сан-стефанский мирный договор совершенно видоизменял политическую поверхность Балканского полуострова. За Турцией оставались на европейском материке лишь Константинополь, Адрианополь, Солунь, Эпир, Фессалия, Албания, Босния и Герцеговина. Вся Болгария, от Дуная до Эгейского моря, от Черного моря до Охридского озера, обращалась в княжество, хотя и вассальное по отношению к султану, но вполне самостоятельное, с христианским управлением и народной милицией, с правом избрания князя; турецкие войска выводились из Болгарии, дунайские крепости имели быть срыты; впредь до образования болгарской милиции, русские войска занимали княжество в продолжение двух лет. Порта признавала независимость Черногории, получавшей значительное земельное приращение со стороны, как Албании, так и Герцеговины, а равно и по Адриатическому побережью. Провозглашалась независимость Румынии и Сербии. От Румынии отходил к России участок Бессарабии, отторгнутый по парижскому миру 1856 года, взамен которого она получала Добруджу; пределы Сербии расширялись к югу, в направлении к Старой Сербии. В Боснии и Герцеговине вводились преобразования, проектированные константипольской конференцией 1877 года, с изменениями, которые будут установлены с общего согласия России и Австро-Венгрии. Чтобы сохранить связь между этими двумя областями и прочими владениями султана, Черногория и Сербия не получили общей границы по реке Лиму, и Ново-Базарский дефилей оставлен за Турцией. Устройство, сходное с тем, что с 1868 года введено было на острове Крите, распространялось на Эпир, Фессалию и Албанию. Улучшения и реформы обещались армянам, а равно ограждение их безопасности от курдов и черкесов. Размер денежного вознаграждения, следовавшего России за военные издержки и убытки, понесенные русскими областями и подданными, вследствие войны, определен в 1410 миллионов рублей. Россия принимала в уплату большей части этой суммы, а именно 1100 миллионов, независимо от участка Бессарабии и Добруджи, предназначенной в вознаграждение Румынии, уступку в Малой Азии Ардагана, Карса, Батума, Баязета, с окружающей их территорией, вплоть до Саганлугского хребта. Остальная часть контрибуции, 310 миллионов рублей, имела быть выплачена деньгами. Порта обязывалась рассмотреть и удовлетворить предъявленные к ней или к ее подданным иски русских подданных. Русским духовным лицам и паломникам обеспечивались, как в Европейской, так и в Азиатской Турции, все права и преимущества, предоставленные иностранцам других исповеданий. Признавалось право покровительства как им, так и русским духовным и благотворительным учреждениям в Палестине и в других местах, императорских – посольства в Константинополе и консульств в Оттоманской империи. Те же права и преимущества признавались за афонскими монахами русского происхождения. Подтверждались не отмененные статьями сан-стефанского договора прежние трактаты и конвенции, заключенные между Россией и Турцией. Для вывода русских войск из Европейской Турции назначался трехмесячный срок, а из Азиатской – шестимесячный. Порта объявляла всеобщую амнистию. Возвращение военнопленных имело состояться немедленно по ратификации договора Государем и султаном. Обмен ратификаций должен был последовать в С.-Петербурге, в пятнадцатидневный срок.

«Имею счастье поздравить Ваше Величество с подписанием мира, – телеграфировал Императору Александру Великий Князь главнокомандующий. – Господь сподобил нас, Государь, окончить предпринятое вами великое, святое дело. В день освобождения крестьян, вы освободили христиан из-под ига мусульманского». Император отвечал выражением благодарности Всевышнему, признательности брату и победоносной его армии. Но тут же вырвалось у него восклицание: «Дай Бог, чтобы конференция не испортила достигнутого результата!»

В день заключения мира султан поздравил Государя по телеграфу с годовщиной восшествия на Престол. В ответе своем Император Александр выразил надежду, что мир послужит к восстановлению между ним и Абдул-Гамидом добрых отношений, долговечных и прочных. Султан не замедлил ратифицировать прелиминарный мирный договор и с ним отправил в Россию чрезвычайным послом сераскира Реуфа-пашу, прибывшего в Петербург в сопровождении графа Игнатьева. 4-го марта произошел обмен ратификаций. Сан-стефанский трактат обнародован во всеобщее сведение и сообщен правительствам великих держав.

Оставалось собраться европейскому конгрессу в Берлине, когда со стороны Англии возникли неожиданные препятствия. Принимая приглашение на конгресс, сент-джемский кабинет условием своего согласия поставил, что рассмотрению конгресса будут подлежать все вопросы, затронутые в мирном договоре, заключенном Россией и Турцией, и что никакое изменение порядка, установленного прежними трактатами, не будет признано действительным иначе, как с общего согласия держав. Требование это князь Горчаков счел оскорбительным для России, которая, если бы оно было удовлетворено, явилась бы на конгрессе, не в качестве равноправной участницы, а как бы в роли подсудимой, а потому канцлер решительно отклонил притязание Англии, заметив, что русский Двор уже согласился на обсуждение конгрессом вопросов, касающихся европейских интересов, и что дальше этого он пойти не может. Решение — это канцлер так пояснил в телеграмме графу Шувалову: «Правительство королевы, как и все прочие великие державы, предоставляет себе на конгрессе полную свободу суждений и действий. Не отрицая этой свободы для других, Россия требует ее и для себя, и она бы ограничила ее, если бы одна из всех держав приняла на себя предварительное обязательство». В Лондоне не удовлетворились этим заявлением и снова потребовали, чтобы Россия представила весь сан-стефанский мирный договор на обсуждение и решение конгресса. Ответ князя Горчакова гласил: «В виду различных толкований свободы суждений и действий, которую Россия долгом считает сохранить за собой на конгрессе, Императорский кабинет определяет точный смысл ее следующим образом: он предоставляет прочим державам право возбуждать на конгрессе какие бы то ни было, признанные нужными, вопросы, а за собой сохраняет право принять или не принять эти вопросы к обсуждению».

Скоро, однако, оказалось, что английские оговорки и ограничения лишь прикрывали решимость великобританского правительства прибегнуть к оружию. Парламент вотировал потребованный от него на вооружения кредит в 6 миллионов фунтов стерлингов. Первый министр, лорд Биконсфильд, настаивал на немедленном созвании резервов, и мера эта, решенная большинством министров, побудила лорда Дерби сложить с себя звание министра иностранных дел. Преемником ему назначен лорд Салисбюри.

Новый министр не замедлил обнародовать циркуляр к дипломатическим представителям Англии, явившийся грозным обвинительным актом по адресу России. Все постановления сан-стефанского мира представлялись в нем направленными к распространению и утверждению преобладания России на Востоке. Такое именно значение приписывал лорд Салисбюри и созданию единой Болгарии, простирающейся от Черного моря до Эгейского, и предоставлению России права наблюдать за введением преобразований в прочих христианских областях, оставленных за Турцией, и оторванности Константинополя от этих областей, и значительному земельному приращению России на Дунае и в Малой Азии; наконец, выговоренному в пользу ее денежному вознаграждению, значительно превышающему платежные средства Порты. Допустить этого Англия не может, в особенности – подчинения исключительно русскому влиянию оттоманского правительства, владеющего местностями, с коими столь тесно соприкасаются британские интересы: Босфором и Дарданеллами, берегами Леванта, Красного моря и Персидского залива. Соглашаясь с необходимостью улучшения участи христианских подданных султана, сент-джемский кабинет требовал, чтобы существующие договоры были изменены не иначе, как с согласия всех держав-участниц этих договоров на общеевропейском конгрессе.

Князь Горчаков не оставил обвинений лорда Салисбюри без возражения. В ответном циркуляре он искал установить, что при переустройстве Востока Россия не преследует никаких своекорыстных целей, не ищет подчинить своему исключительному влиянию ни новосозданную Болгарию, ни прочие христианские государства и народности Балканского полуострова, ни самую Порту. Единственная выгода, выговоренная ею в свою пользу – присоединение участка Бессарабии, отторгнутого от нее в 1856 году, и уступка трех крепостей в Азии – далеко не возмещает принесенных ею жертв. Единственная цель ее – обеспечить христиан Востока от произвола и насилия мусульман и тем самым поддержать существование Оттоманской империи.

Не менее решительные возражения против сан-стефанского договора, чем Англия, предъявила и Австро-Венгрия.

Граф Андраши долго не высказывал своего мнения о частностях русско-турецкого мирного трактата, ограничиваясь общими замечаниями и упреками в нарушении Россией уговора, заключенного с Австро-Венгрией до войны. В Петербурге причиной разногласия с Веной считали простое недоразумение, для разъяснения которого Император Александр отправил в Вену графа Игнатьева, снабдив его собственноручным письмом к императору Францу-Иосифу. Русскому дипломату не удалось убедить венский Двор в полном соответствии сан-стефанского мира с условиями австро-русского соглашения 1877 года, но он успел настоять на предъявлении графом Андраши замечаний на те из статей договора, которые австро-венгерский министр считал несогласными с интересами монархий Габсбургов, а также изменений, которые он желал бы в него внести. Последние сводились к следующим пунктам: 

1) занятие Австро-Венгрией не только Боснии и Герцеговины, с включением и южных округов, присужденных в Сан-Стефано Черногории, но и Ново-Базарского санджака, т. е. местности, расположенной к югу от Герцеговины, между границами Сербии и Черногории, а также крепости Ада-Кале на острове Дунае; 

2) отказ в согласии на дарование Черногории какого-либо порта на Адриатическом море; 

3) изменение западной границы Сербского княжества, установленной сан-стефанским трактатом со стороны Боснии и Старой Сербии; 

4) исключение из состава Болгарии всей Македонии, т. е. округов, расположенных к западу от водораздела между морями Черным и Адриатическим, а также проведение южной границы княжества в расстоянии, менее близком к Адрианополю; наконец, 

5) сокращение срока занятия Болгарии русскими войсками с двух лет на шесть месяцев. 

В случае согласия России на эти перемены, Австро-Венгрия обязывалась оставаться верной своему с ней соглашению, не вступать в сделку с Англией, поддержать требование России о возвращении ей Дунайского участка Бессарабии и вообще, поддерживать на будущем конгрессе ее дипломатическую программу. В противном случае венский Двор уже не будет считать себя связанным прежними обязательствами и предоставит себе полную свободу действий.

В Петербурге были тем менее расположены удовлетворить требованиям графа Андраши, что те из них, которые касались распространения австрийского занятия на южную Герцеговину и на Ново-Базарский округ, а также лишение Черногории доступа к морю, составляли прямое отступление от условий австро-русского уговора. Не прерывая доверительных переговоров с Веной, у нас стали деятельно готовиться к войне, не только с Англией, но и с Австрией, тем более что громкие протесты против сан-стефанского мира стали раздаваться и в некоторых из Балканских государств. Румыния восставала против решенной помимо нее и вопреки ей, уступки Бессарабского участка; Греция, выведшая свои войска из Фессалии, требовала от Англии награды за воздержание от участия в войне России с Турцией и допущения своих уполномоченных на конгресс. Даже Сербия выражала неудовольствие, признавая недостаточным выговоренное в ее пользу земельное приращение.

В нашем главном штабе составлен был план военных действий на случай объявления России войны Англией и Австрией. Решено собрать на австрийской границе армию, составленную из войск, не принимавших участия в походе 1877 года, с подкреплением их некоторыми частями, которые предполагалось вызвать с Кавказа и из-за Дуная. Но последняя мера могла быть принята лишь под условием предварительного овладения берегами Босфора и заграждения этого пролива, которое воспрепятствовало бы английскому флоту проникнуть в Черное море и действовать, как на сообщения обеих наших армий, дунайской и кавказской, так и на Черноморское наше побережье.

Тотчас по подписании сан-стефанского мира Великому Князю Николаю Николаевичу предписано было принять заблаговременно меры к сосредоточению значительных сил в ближайшем к Константинополю и к Галлиполи районе, на случай войны с Англией и с Австрией, и для воспрепятствования прорыва английского флота через Босфор. В особенности интересовались в Петербурге вопросом: можно ли надеяться на содействие турок, как уверял находившийся в русской столице сераскир Реуф-паша, или придется овладеть Босфором силой? Местные признаки указывали на несостоятельность первого предположения. На требование Великого князя главнокомандующего, разрешить посадку русских войск на суда в Буюк-Дере для возвращения их в Россию, Порта отвечала, что не может допустить этого, так как появление русских в этой местности будет сочтено английским правительством за занятие Константинополя и повлечет за собой вторжение британской эскадры в Босфор. Вообще Порта заявила, что станет протестовать против всякого движения наших войск к Белградскому лесу или к Буюк-Дере, то есть, в направлении к Босфору.

Вопрос о том, как отнесется Турция к разрыву России с Англией и какое положение займет она между воюющими сторонами, поставлен был прямо Великим Князем главнокомандующим султану при первом личном свидании с ним, происходившем в Илдыз-Киоске 15-го марта. Ответ Абдул-Гамида звучал уклончиво. Спрашивать его об этом – несправедливо после того, как ему обломали руки и ноги и довели Турцию до состояния полного бессилия. Не мог же он силой задерживать английский флот перед Дарданеллами в то самое время, когда русская армия, подобно неудержимому потоку, наступала на его столицу? И теперь всякая попытка с его стороны воспротивиться действиям англичан обрекла бы Константинополь на гибель. Ведь не для чего иного, как для спасения Константинополя принял султан тяжкие русские условия мира. Положение его между русскими и англичанами – то же, что между молотом и наковальней. С ужасом помышляет он о возможности, – впрочем, мало вероятной, по его мнению, – вступления английской эскадры в Босфор. Голова идет у него кругом от одной этой мысли, и спрашивать, как он поступит в данном случае, все равно, что спросить его: что станется с ним на том свете? Он сам этого не знает. Бесспорно лишь то, что Россия довела Турцию до нынешнего состояния беспомощности. Но от нее же зависит предупредить все эти грозные случайности. Чего ради англичан вступили в Мраморное море? Из опасения занятия Константинополя русскими. Теперь мир подписан и русская армия удалится отсюда. Удаление ее, конечно, повлечет и удаление англичан за Дарданеллы. Султан пригласит их к тому, как только русские войска начнут отступление. Но Великий Князь настаивал на первоначальном своем вопросе. Тогда Абдул-Гамид снова распространился о намерении соблюдать относительно России доброжелательный нейтралитет, о несчастьях Турции, о ее бессилии, о невозможности предвидеть то, как поступит она в случае ужасной катастрофы, под которой султан разумел столкновение России с Англией, и едва ли не разрушение Константинополя. «Если», прибавил он, «русский Император желает, чтобы я сделал более, то пусть и он сделает что-нибудь для нас». Турцию надо поддержать, возвратить ему, султану, хоть несколько обаяния, смягчением подавляющих условий мира. Под этим Абдул-Гамид разумел применение к Болгарии постановлений константинопольской конференции 1877 года, дабы доказать, что Россия не желает окончательного распадения Турции. В таком только случае он будет в состоянии дать оттоманской политике новое направление и, быть может, даже заключит с Россией оборонительный и наступательный союз, а это было бы ей небесполезно в случае составления против нее общеевропейской коалиции. Так не лучше ли сделать это ныне же, оказать более справедливости несчастным туркам, преследуемым дикарями-болгарами, не заслуживающими того сочувствия, которое питает к ним Россия?

Но в Петербурге не были расположены на какие-либо уступки в пользу Турции, а потому находили, что беседа султана с Великим Князем ничего хорошего не обещает. Однако ввиду представлявшегося с каждым днем все более и более неизбежным разрыва с Англией, Великому Князю Николаю Николаевичу подтверждено, чтобы он, приготовив все нужное для решительных действий, потребовал от Порты категорического ответа: как намерена она поступить в случае войны между Россией и Великобританией? Если Порта захочет действовать заодно с нами, то должна передать нам немедленно укрепления Босфора, по крайней мере на европейском берегу, и войти в соглашение относительно распределения ее военных сил. Если же оттоманское правительство признает себя слишком слабым для принятия деятельного участия в войне против Англии, то ему следует, по сдаче нам всех прибрежных укреплений, прекратить всякие вооружения, распустить или удалить свои войска, которые затрудняли бы наши действия, разоружить военные суда свои в Черном море, поставить их в указанные нами порты, и воспретить своим подданным всякое участие во враждебных нам действиях. Как в том, так и в другом случае русские войска не должны были вступать в самый Константинополь, а только утвердиться на берегах Босфора, чтобы установить в нем заграждения.

Непредвиденным остался третий случай: уклонение Порты от всякого соглашения с нами, полное подчинение ее внушениям английской и австрийской дипломатии и открытый переход на сторону Великобритании и Австро-Венгрии в тот день, когда державы эти вступили бы с Россией в вооруженную борьбу. На такой именно исход указывали все ее действия и распоряжения: отказ в разрешении сажать русские войска на суда в Босфоре, замедление в выводе турецких гарнизонов из Варны, Шумлы и Батума и в сдаче этих крепостей, наконец, сосредоточение всех наличных оттоманских военных сил в Константинополе и его окрестностях и возведение вокруг столицы многочисленных и сильных укреплений. При таких условиях Высочайшая воля об обезоружении турецкой армии и флота и о занятии и заграждении Босфора могла быть исполнена не иначе как открытой силой, то есть с нарушением мира и с возобновлением против Турции военных действий. Невзирая на неблагоприятные стратегические условия, в коих находилась со времени заключения мира русская армия, на ослабление ее численного состава, на сильно развитую в ней смертность от тифа и других заразных болезней, несмотря также на ежедневное возрастание сил неприятеля, на занимаемые им грозные позиции и на близость великобританской эскадры, Великий Князь главнокомандующий не отказывался предпринять эту отчаянную попытку, но, ввиду тяжкой ответственности, которой подвергла бы его возможная неудача, настаивал, чтобы ему было дано на то точное и определенное приказание.

Такого приказания не последовало. 17-го апреля Великий Князь Николай Николаевич был, по собственной просьбе, вынужденной расстроенным состоянием его здоровья, отозван в Петербург с производством в генерал-фельдмаршалы, в каковое звание возведен в тот же день и Великий Князь Михаил Николаевич, а главнокомандующим действующей армией назначен генерал-адъютант Тотлебен.

Первою заботою нового вождя было исследовать на месте положение армии и обсудить вопрос о плане будущих военных действий на случай войны с Англией. Успешное заграждение Босфора минами он признал, при настоящих обстоятельствах, «немыслимым делом», так как при сопротивлении турок, владеющих обоими берегами пролива, мы бы не успели под огнем неприятеля погрузить достаточное число мин до появления английской эскадры в Босфоре, а потому Тотлебен находил и самое занятие Босфора бесцельным, ибо оно не помешало бы англичанам проникнуть в Черное море. Весьма трудной и рискованной операцией считал также Тотлебен штурм константинопольских укреплений и взятие с боя турецкой столицы, хотя и допускал, что занятие ее русскими войсками произвело бы сильное нравственное впечатление на турок и на Европу. Но, рассуждал он, приобретенные этим выгоды будут лишь временными. Война этим не окончится, а только затянется на продолжительное время, в течение которого русская армия может быть вынуждена к отступлению вследствие недостатка продовольствия, развития болезней и решительных действий неприятеля на растянутую донельзя и совершенно необеспеченную линию наших сообщений. С другой стороны, в случае неудачного штурма армия будет поставлена в самое затруднительное положение и могут быть утрачены все результаты, добытые предшедшей кампанией. Лучшим исходом представлялось Тотлебену добровольное отступление армии к Адрианополю, по очищении турками Шумлы и Варны, при надлежащем обеспечении тыла, что дало бы нам возможность отбить все попытки неприятеля к овладению завоеванной нами Болгарией и, пользуясь обстоятельствами, – разбить его в поле. Только при этом условии главнокомандующий считал возможным отделить от дунайской армии два корпуса для подкрепления ими войск, сосредоточенных вдоль австрийской границы.

Ввиду всех этих обстоятельств Императорскому кабинету не оставалось ничего иного, как продолжать вести с Австрией и Англией доверительные переговоры и все усилия направить к достижению мирного разрешения возникших с этими державами несогласий. При этом, естественно, рождался вопрос: которую из двух держав легче удовлетворить, которая из них удовольствуется меньшими уступками? По мнению большинства русских дипломатов, следовало установить прежде всего соглашение с Австро-Венгрией, как потому, что потребованные ею изменения в сан-стефанском трактате представляли меньшую важность, по сравнению с английскими, так и потому, что, по общему убеждению, в случае войны с Австрией Англия непременно приняла бы в ней участие, но едва ли бы решилась вести войну с Россией один на один, без поддержки австрийцев. В Петербурге не без колебаний решились на уступки венскому Двору, к тому же не сразу, выразив сначала лишь согласие на распространение австрийского занятия на южные округа Герцеговины и на заключение Австро-Венгрией с соседними княжествами торговых и таможенных договоров, потом – даже на отделение восточной части Болгарии в особое автономное княжество, пользующееся одинаковыми правами и преимуществами с Болгарией западной; зато настаивали на даровании Черногории гавани на Адриатическом море и не соглашались ни под каким видом на уступку Австрии Ново-Базарского санджака, т. е. узкой полосы земли, отделяющей Черногорию от Сербии, в том уважении, что владение этим участком (enclave) доставило бы Австрии преобладающее военное и политическое положение во всей западной половине Балканского полуострова и обратило бы в ее подручницы как Черногорию, так и Сербию. Россия – рассуждали у нас – естественная покровительница славянских народностей; она может допустить отсрочку полного их освобождения, но не вправе подвергать опасности будущее их развитие и самое существование.

Предложения русского Двора не удовлетворили графа Андраши, признавшего их недостаточными. Он объявил, что доселе противостоял всем заискиваниям англичан, оспаривал их доводы против созвания конгресса и даже отверг их план разделения Болгарии на северную и южную, но что если не состоится соглашения с Россией, то Австро-Венгрии поневоле придется вступить в сделку с Англией, чтобы не очутиться одинокой на предстоящем конгрессе.

Русская дипломатия все еще рассчитывала на содействие князя Бисмарка для образумления Австрии и удержания ее в составе трехдержавного союза. Но немецкий канцлер упорно держался политики, возвещенной им с самого начала восточного кризиса, отказываясь произвести какое-либо давление на венский Двор. Он находил, что для России даже выгодно дозволить Австрии зарваться (s’enferrer) на Балканском полуострове и, во всяком случае, не стоит рисковать войной с соседней великой державой из-за большего или меньшего протяжения границ Болгарии. Если, невзирая на это, война все же вспыхнет между ними, то Германия, говорил Бисмарк, останется нейтральной, так как ей одинаково было бы неприятно поражение как той, так и другой из воюющих сторон.

Уклоняясь таким образом от вмешательства в пререкания с.-петербургского кабинета с венским, Бисмарк сам предложил, для предотвращения столкновения английских морских сил с русской армией под стенами Царьграда, выступить посредником между Россией и Англией и устроить соглашение между ними, в силу которого, английская эскадра ушла бы из Мраморного моря за Дарданеллы, одновременно с удалением от турецкой столицы русских войск. Предложение это было принято, как в Петербурге, так и в Лондоне, но оно не привело к желаемому соглашению. Англичане требовали удаления русской армий на линию Мидия-Aдрианополь-Дедеагач, т. е. на расстояние, несравненно дальнейшее от Константинополя, чем то, что отделяет этот город от бухты Безика, обычной стоянки британского флота в Архипелаге. На это, разумеется, не согласились в Петербурге, а также не сошлись и на сроке, предположенном на случай нового разрыва и возвращения обеих сторон на прежние позиции.

Прошло уже два месяца со дня подписания сан-стефанского мирного договора, а вопрос о мире или войне ни на шаг не приблизился к развязке. Вооружения Англии и Австрии вызывали усиленные вооружения России, мобилизацию всех ее военных сил, сосредоточение одной армии на австрийской границе и другой вдоль Черноморского побережья. Дипломатические переговоры тянулись вяло и бесплодно, не подавая надежды на успех. В особенности тяжко было это положение для России, средства которой были истощены войной предшедшего года, тогда как громадным чрезвычайным расходам на военные надобности не предвиделось конца. В последних числах апреля в Петербурге решились, чтобы выйти из состояния томительной неизвестности, снова воззвать к содействию Германии. Решено было отдать на суд князя Бисмарка и самого императора Вильгельма поведение, как Англии, так и Австро-Венгрии, и просить их, с одной стороны, произвести на сент-джемский кабинет давление, дабы побудить его не воздвигать препятствий к собранию европейского конгресса, который один может обеспечить мир Европы, а с другой – повлиять на венский Двор в том смысле, чтобы он удовлетворился нашими уступками, не вступая в стачку с Англией и не разрывая связи, соединявшей в общем соглашении три соседние империи.

Сообщение это не нашло уже в Берлине князя Бисмарка, под предлогом нездоровья, удалившегося в поместье свое Фридрихсруэ, близ Гамбурга, где канцлер германской империи и остался выжидать выяснения общего политического положения.

Никому тягостное положение, в котором находилась Россия, несшая все бремя войны и лишенная возможности воспользоваться ее выгодами, не представлялось яснее, чем послу нашему в Лондоне. Граф Шувалов признавал необходимым во чтобы ни стало выйти из этого положения, но не считал пригодным к тому средством одновременное удаление от Константинополя русской армии и английского флота, находя, что подобная мера состоялась бы в исключительную пользу англичан. Не был он сторонником и европейского конгресса, на котором, как предвидел он, должно было неминуемо произойти сближение между представителями Великобритании и Австро-Венгрии, в ущерб России. Но идею конгресса выдвинул вперед сам князь Горчаков еще до начала русско-турецкой войны и снова выступил с ней по ее окончании. По мнению графа, если конгресс был неизбежен, то следовало попытаться предупредить на нем стачку австрийцев с англичанами. Средством к тому представлялось Шувалову предварительное соглашение с сент-джемским Двором по главным статьям сан-стефанского трактата.

В беседах своих с лордом Салисбюри граф Шувалов старался внушить ему, что долг обоих правительств сделать все от них зависящее, чтобы избежать войны и сохранить мир, и что даже конгресс может повести к войне, если Россия и Англия не условятся предварительно о взаимных уступках делу мира. Поэтому им непременно следует объясниться: какие из статей сан-стефанского мира могут быть удержаны, какие изменены и в каком смысле? Если удастся придти к соглашению по спорым вопросам, то успех конгресса и мирный его исход будут вполне обеспечены.

Великобританский министр иностранных дел, после некоторых колебаний и совещания с первым министром, лордом Биконсфильдом, согласился на предложенный нашим послом обмен мыслей, но под условием глубочайшей тайны. Дабы избежать всякой огласки, решено, что переговоры лорда Салисбюри с графом Шуваловым будут происходить только на словах, что русский посол не будет доносить о них своему Двору письменно, а сам отправится в Петербург, чтобы довести до сведения Государя и канцлера о достигнутом результате. На такой способ ведения переговоров последовало Высочайшее разрешение.

После нескольких совещаний, обоюдным уполномоченным удалось установить главные основания будущего соглашения. Англия изъявила согласие на присоединение к России придунайского участка Бессарабии, Карса и Батума, но требовала разделения Болгарии на две части: северную и южную, границей которых должны были служить Балканы. Оставалось найти формулу созвания конгресса, которая не слишком бы противоречила противоположным заявлениям по этому предмету Дворов петербургского и лондонского. Граф Шувалов предложил посвятить князя Бисмарка в тайну англо-русского соглашения и просить его созвать конгресс в Берлине на следующем оснований: каждая из держав-участниц конгресса, принимая приглашение на конгресс, тем самым выражает готовность подвергнуть обсуждению его все статьи сан-стефанского договора.

Отправляясь из Лондона в Петербург, граф Шувалов заехал к князю Бисмарку в Фридрихсруэ. Немецкий канцлер был крайне удивлен известием, что русскому послу в Лондоне удалось убедить английских министров согласиться на земельное приращение, выговоренное в Сан-Стефано в пользу России, не только в Европе, но и в Азии. «В таком случае, – сказал он, – вы хорошо сделали, что уговорились с Англией. Она одна объявила бы вам войну, тогда как Австрия не двинется без союзников». Бисмарк принял условленную между Шуваловым и Салисбюри формулу приглашения на конгресс и вообще обещал оказать нам в дальнейшем направлении дела полную поддержку. То же обещание повторил и император Вильгельм, которому граф Петр Андреевич представился проездом через Берлин.

Прибыв в Петербург 30-го апреля, Шувалов нашел высшие правительственные круги утомленными войной и единодушно расположенными в пользу мира. Средства государства были истощены, боевые запасы израсходованы. В трудности, едва ли не в полной невозможности продолжать войну уверяли посла высшие государственные сановники, гражданские и военные.

Император Александр был не менее князя Бисмарка удивлен неожиданной податливостью английских министров, и отнесся к ней несколько скептически. Выслушав доклад Шувалова, он сказал, что для него все равно – будет ли одна, две или даже три Болгарии; важно лишь, чтобы все они получили учреждения, которые обеспечили бы их от возможности повторения турецких зверств и неистовств. Что же касается до согласия Англии на уступку России Карса и Батума, то Государь просто отказывался ему верить, утверждая, что как только дело дойдет до подписания договора, то англичане отступятся от своих обещаний, словом, что они «проведут» графа Шувалова. Вопрос о соглашении с Англией обсуждался в нескольких совещаниях под председательством Императора. Из всех условий самым тяжким для Его Величества было право, выговоренное Англией в пользу Турции – занять линию Балкан ее войсками. Но как оно, так и все прочие, были приняты совещанием, утверждены Государем, и граф Шувалов снабжен полномочием для подписания с маркизом Салисбюри тайной конвенции. Отпуская посла, Император Александр объявил ему, что назначает его первым уполномоченным на конгрессе. Вторым уполномоченным имел быть посол при германском Дворе, П. П. Убри.

«Приезд графа Шувалова, – писал Государь главнокомандующему действующей армии, генерал-адъютанту Тотлебену, – дал нам некоторую надежду на сохранение мира… Переговоры с Австрией еще не привели ни к какому положительному результату, но главный вопрос должен решиться на днях в Лондоне. Если соглашение с Англией состоится, то не вероподобно, чтобы Австрия одна решилась объявить нам войну, а если бы была довольно безумна, чтобы на это решиться, то можно полагать, что Турция будет скорей на нашей стороне, ввиду нескрываемого Австрией желания занять Боснию и Герцеговину, не временно, а постоянно…» На возвратном пути в Лондон граф Шувалов снова заехал в Фридрихсруэ, чтобы условиться с князем Бисмарком относительно времени созвания конгресса. От него узнал он, что, по отъезде его из Петербурга, Государь, уступая просьбам старца-канцлера, согласился на назначение первым уполномоченным на конгрессе князя Горчакова, причем Шувалов становился вторым, а Убри третьим. Известие это произвело на Бисмарка крайне раздражающее впечатление. Лично дружный с Шуваловым, но весьма не расположенный к князю Горчакову, он воскликнул: «Теперь все изменилось. Мы с вами останемся друзьями на конгрессе, но я не позволю Горчакову снова влезть ко мне на плечи и обратить меня в свой пьедестал!» Немалого труда стоило Шувалову убедить немецкого канцлера, что речь идет не о личных отношениях его к Горчакову, а о дружественном расположении Германии к Императору Александру и к России, и об исполнении ее обязательств перед ними.

По возвращении в Лондон, граф Шувалов 18-го мая подписал с лордом Салисбюри три тайные конвенции, главные условия которых были следующие:

Болгария разделялась на две части: одна к северу, другая к югу от Балкан; северная область получала политическую автономию под управлением князя, а южная лишь широкую административную автономию, под властью генерал-губернатора из христиан, назначаемого Портой, с согласия Европы, на пятилетний срок. Южная Болгария не должна была доходить до Эгейского моря; восточные границы обеих областей также изменялись, с тем, чтобы оставить вне их население неболгарского происхождения; турецкие войска выводились, как из северной, так и из южной Болгарии, но Англия предоставляла себе выговорить на конгрессе право для султана, в известных случаях и под некоторыми ограничениями, вводить свои войска в южную Болгарию, располагать их вдоль ее границ, назначать с согласия держав начальников милиции в этой области.

Обещанные Портою права и преимущества ее христианским подданным в европейских областях, как-то: в Эпире, в Фессалии и других, а также армянам в Малой Азии, будут поставлены под наблюдение не одной России, но и всех прочих великих держав.

Англия хотя и относится с глубоким сожалением к намерению России присоединить участок Бессарабии, отторгнутый от нее в 1856 году, но не будет препятствовать осуществлению этого намерения. Соглашаясь на присоединение к России Карса и Батума, Англия принимает к сведению обещание русского Императора, что русская граница не будет впредь распространяема со стороны Азиатской Турции. Зато Россия отказывается от приобретения Алашкертской долины с крепостью Баязетом, и взамен их будет настаивать на уступке Персии Портой города Хотура с его округом.

Россия обязуется не обращать в земельное приращение, выговоренное в ее пользу, денежное вознаграждение за военные издержки, которое не лишит Англию ее прав в качестве кредитора Порты и ничего не изменит в положении, что занимала она в этом отношении до войны. Таковы были главные статьи англо-русского соглашения, сверх которых Англия оставляла за собой право возбудить на конгрессе несколько второстепенных вопросов, как-то: участие Европы в организации обеих Болгарий; срок русского военного занятия Болгарии и прохода через Румынию; условия судоходства по Дунаю; все постановления, касающиеся Проливов, и т. п.

Четыре дня спустя, 22-го мая, германское правительство разослало всем державам-участницам парижского трактата 1856 года приглашение съехаться на конгресс в Берлин для обсуждения условий прелиминарного мирного договора, заключенного между Россией и Турцией.

Конгресс съехался в Берлине к назначенному дню. Первыми уполномоченными великих держав явились на нем первенствующие министры, руководившие их внешней политикой: за Германию – князь Бисмарк, за Австро-Венгрию – граф Андраши, за Великобританию – первый министр граф Биконсфильд и министр иностранных дел маркиз Салисбюри, за Францию, Италию и Турцию – министры иностранных дел: Ваддингтон, граф Корти и Каратеодори-паша. Государственный канцлер князь Горчаков хотя и считался первым уполномоченным России, но по старости и крайне расстроенному состоянию здоровья не принимал деятельного участия в совещаниях, на которых отстаивать интересы России выпало, главным образом, на долю второго уполномоченного, графа Шувалова. Христианские балканские государства: Греция, Румыния, Сербия и Черногория, также прислали в Берлин своих представителей, но они не были допущены на конгресс и приглашались к переговорам с уполномоченными великих держав только вне заседаний.

Важнейшие вопросы обсуждались и разрешались, не в самых заседаниях конгресса, а большей частью в частных собраниях, им предшествовавших, между представителями России, Англии и Австро-Венгрии. Те из них, которые составляли предмет спора Великобритании с Россией, были уже предрешены соглашением, состоявшимся до конгресса между графом Шуваловым и маркизом Салисбюри. Но такого соглашения не последовало между Дворами петербургским и венским, которым пришлось согласовать свои противоположные виды на самом конгрессе. Посредничеству князя Бисмарка обязан граф Андраши, что все его требования были признаны как английскими, так и русскими уполномоченными. С другой стороны, немецкий канцлер, верный своему слову, не раз вмешательством своим, решал в пользу России пререкания, возникавшие по второстепенным или вновь возбужденным на конгрессе вопросам между представителями России и Великобритании.

Председательствуемый князем Бисмарком берлинский конгресс заседал ровно один месяц. Первое его заседание происходило 1-го июня, а 1-го июля подписан заключительный акт, известный под названием берлинского трактата. В главных чертах конгресс подтвердил результаты, добытые русско-турецкой войной и занесенные в сан-стефанский мирный договор, но значительно видоизменил их в смысле интересов западных держав, преимущественно Англии и Австро-Венгрии.

Под именем Болгарии конгресс разумел лишь болгарские области к северу от Балкан, возведенные на степень вассального, но вполне автономного княжества, с правом избрания князя, утверждаемого султаном, с согласия великих держав, а также – содержать войско, и выработать органический статут. Впредь до введения в княжестве нового государственного устройства, управление им возлагалось на Императорского русского комиссара, для содействия коему, «с целью контроля», приданы были оттоманский комиссар и консулы великих держав. Временное управление имело продолжаться не долее девяти месяцев со дня ратификации берлинского договора, после чего следовало приступить к избранию князя, и Болгария вступала в полное пользование своей автономией. Турецкие войска очищали Болгарию, а крепости подлежали срытию и не могли быть впредь восстановляемы болгарским правительством.

Болгария к югу от Балкан, составляла отдельную область, получившую название Восточной Румелии, которая хотя и оставлялась под непосредственной военной и политической властью султана, но пользовалась полной административной автономией. Границы ее не доходили к югу до Эгейского моря, а к востоку не простирались далее бывшего Филиппопольского санджака. Во главе области ставился генерал-губернатор из христиан, назначаемый на пятилетний срок Портой, с согласия великих держав. В Восточной Румелии вводилась местная милиция, подчиненная начальнику, назначенному султаном, но турецкие войска сохраняли право занимать границы области, не исключая северной, т. е. линии Балкан, воздвигать на них укрепления, а в случае опасности внутренней или внешней, могли даже вступить и внутрь области. Организация Восточной Румелии поручалась международной комиссии из представителей великих держав и Порты, которая должна была управлять ее финансами впредь до введения нового управления. Русские войска, занимавшие, как Болгарию, так и Восточную Румелию, не должны были превышать состава в 50000 человек, а срок их пребывания определен в девять месяцев со дня ратификации берлинского трактата. В следующие затем три месяца Россия обязывалась окончательно очистить от войск своих и Румынию.

Все пространство к востоку от Болгарии и Восточной Румелии до границы Албании, включая и часть побережья Эгейского моря, отнесенную по сан-стефанскому договору к Болгарии, оставлялось за Турцией, которая обязывалась ввести, как в этих областях, так и во всех прочих подвластных ей частях Европейской Турции, населенных христианами, областное устройство, сходное с тем, которое в 1868 году введено на острове Крите, с предоставлением местному населению участия в составлении новых правил.

Греции предоставлялось условиться с Портой относительно исправления границ, а если обе державы не успеют придти к соглашению, то великие державы предложат им свое посредничество.

Австро-Венгрия получала право занять своими войсками и ввести свое управление в Боснии и Герцеговине, а также держать гарнизоны в Ново-Базарском санджаке, оставленном за Портой, и проложить в этой области военные и торговые дороги.

Великие державы и Порта признавали независимость Черногории, получавшей земельное приращение со стороны Герцеговины и Албании, хотя и значительно меньшее, чем то, что было присуждено ей по сан-стефанскому трактату. На Адриатическом побережье получала она порт Антивари, но без права содержать военные суда под своим флагом. Морская полиция в черногорских водах предоставлялась Австро-Венгрии, которая обещала торговому флагу Черногории покровительство своих консульских агентов.

Провозглашалась независимость от Порты Сербии и Румынии. К Сербии прирезывалось несколько округов, но в более восточном направлении, чем по сан-стефанскому миру. Румыния получала Добруджу в обмен придунайского участка Бессарабии, который присоединялся к России, хотя и без устьев Дуная, оставленных за Румынией. Подтверждались и расширялись права Дунайской европейской комиссии, в состав которой вступала Румыния.

Ардаган, Карс и Батум с их округами присоединялись к России, которая возвращала Порте уступленные ей в Сан-Стефано Алашкертскую долину и город Баязет. Батум провозглашался вольной гаванью, исключительно торговой. Хотур отходил к Персии. Порта обязывалась ввести в областях своих, населенных армянами, улучшения и преобразования, вызываемые местными потребностями, и о ходе их периодически сообщать великим державам.

В Румынии, Сербии и Черногории, равно и в Болгарии и Восточной Румелии, наконец, во всех владениях султана: провозглашалась полная свобода вероисповедания и пользование всеми гражданскими и политическими правами, распространялось на лиц всех исповеданий. Порта обещала предоставить эти же преимущества и духовным лицам всех народностей в своих владениях, как европейских, так и азиатских, признав право покровительства над ними, а также над их церковными и благотворительными учреждениями, за дипломатическими и консульскими представителями великих держав. Оговорены при этом исконные права Франции и установлено, что положение, существующее в Святых Местах, не может быть видоизменено.

Наконец, в заключение, утверждены все не отмененные или не измененные берлинским трактатом постановления парижского договора 1856 года и лондонского – 1871 года.

Ратификация берлинского трактата Императором Александром последовала 15-го июля.