ГЛАВА V.

Каковым был Рим, и каковым он мог бы стать.

Взаимоотношение Пап и Императоров; их раздоры.

 Если я не сказал о Риме в предыдущей Главе, то это потому, что трудно было останавливать свою мысль на нем, узнавая, стоит ли его рассматривать в качестве священного, имперского или свободного города. В соответствии с обстоятельствами, он притязал на то и другое звание, которые ему одинаково давали стороны, господствовавшие в нем; однако, он целиком не заслужил ни одного, ни другого звания. Провидение, Судьба, Человеческая воля проявлялись в Риме попеременно, разворачивая здесь по очереди значительные силы, будучи всегда неспособными ни соединиться, ни внезапно разделиться, ни признать друг друга, ни взаимно подчиниться. Рим являлся местом вечной битвы между этими тремя силами. Он был театром бесконечных революций и представлял, в зависимости от эпох, картину общего состояния Европы.

 Очевидно, что если христианская религия должна была иметь суверенного Понтифика, если этот суверенный Понтифик входил в сущность своего культа, то он обязательно должен был иметь где-либо место пребывания, обладая священным и неприкосновенным престолом, ибо это первое лицо духовной иерархии не может оставаться в подчинении светской власти, какой бы она не являлась. Вовсе ни своими руками, ни руками своих священников может защититься суверенный Понтифик, если на него нападают. Необходимо иметь настолько почитаемое прибежище, чтобы никто не смог переступить его порог без своего признания, по меньшей мере не подвергнувшись мгновенно анафеме и не прослыв нечестивцем. Эта неоспоримая максима должна ощущаться всяким справедливым рассудком, ведь необходимо, чтобы суверенный Понтифик являлся в месте, где он пребывает, всем или ничем. Провидение, которое он представляет и которого он - орудие, не может никак страдать от разделения; если предположить, что он его представляет подлинно и владеет его словом, то станет неоспоримым признание его, как суверенного Понтифика, ибо если он не признается за такового, то и нет никакой проблемы. Вский раз, когда существовал истинный суверенный Понтифик, он обитал в священном и неприкосновенном месте, вне досягаемости светской Власти. С того же момента, когда он смешивается с гражданами, живя в одной среде с самодержцем, каковой бы ни являлась природа этого самодержца, он попадает под железную руку Судьбы и больше не пользуется никакой свободой. Тогда можно делать из него все, что хочется. Вспомним не только Гильдебранда, но и Борджию, - ему лобызали ноги, его вели торжественно по Венеции - так поступил Фридрих I по отношению к Адриану IV; или же к нему подсылали наемных убийц, чтобы нанести оскорбления в Аньяни (Agnanie), как обошелся Филипп Красивый с Бонифатием VIII.

 Но в сути ли христианского культа иметь суверенного Понтифика? Не мне решать этот вопрос; я его разрешу только в качестве теолога, но я его смело решаю лишь как политик, говоря, в целом, что не может существовать никакой королевской власти без короля, а духовенства без духовного главы. Между тем, мне можно ответить, что король не столь необходим для управления людьми, и нельзя ли без него обойтись, как это видно на примере республик. Я согласен, но отвечу, что тогда не было бы совсем монархии, ведь народы, дающие себе законы, дают их себе согласно своей воли, творят и упраздняют их по своему желанию; и добавлю: если эти народы имеют культ, они его имеют таким, каким они его хотят увидеть, прибавляют к нему или вычитают из него, в зависимости от своего настроения, и называют своим суверенным Понтификом не только Анитуса (Anytus), но и Цезаря. Я знаю, что с подобным ходом вещей будут согласны некоторые умы, но поскольку мне одинаково позволено иметь свое мнению на сей предмет, я думаю его достаточно ясно изложить так: даже допустив, что народы в состоянии дать законы себе самим, в чем я сомневаюсь, вовсе невозможно представить, чтобы народы когда-нибудь могли дать себе культ, ибо всякий культ предполагает божественное вдохновение или откровение, на которые, рассмотренные во множестве, они совершенно неспособны.

 Впрочем, в Европе всегда возникала сознательная трудность, поскольку имелся не только суверенный Понтифик, но такжеИмператор; станет ли Понтифик Константинопольским илиРимским Патриархом; будет ли Император повелителем Востока или Запада. Ясно, что после варварского нашествия и поселения варваров на Западе, Восточно-Римская империя притязала на господство, и ее Патриарх поначалу присвоил себе все права верховного священства. Греческая церковь презирала Латинскую церковь; в Константинополе смотрели на древний Рим, как на уничтоженный, а на возродившийся, как на невежественный и дикий. Даже во время Крестовых походов Греки с ужасом наблюдали за прибывшими к ним Франками. Анна Комнин всегда говорит об этих народах лишь с чувством глубокого пренебрежения; она боится оскорбить этим варварским именем величие и изящность истории. Итак, с самого начала устанавливается соперничество между двумя Церквями; постоянно обострявшееся соперничество из-за того, что оба Патриарха не желали согласиться признать друг друга, завершившееся разрывом и породившее схизму, для которой Фотий нашел первый предлог (59).

 Римский Патриарх под именем Папы оставался, таким образом, единственным суверенным Понтификом Латинской церкви и использовал поначалу свое весьма блестящее положение, благодаря щедрости Пепина, которого короновал Папа Стефан II. Карл Великий более великодушный, нежели щедрый, подтвердил все дары Пепина; и дабы положить конец непрекращающимся попыткам Ломбардцев (Лангобардов - прим. пер.) овладеть Римом,сокрушил их королевство, заточив его последнего короля в монастырь. Все шло прекрасно до тех пор; но, как я уже отмечал,Карл Великий чаще слушался величия своего характера, нежели осведомленности своего разума. После его смерти все созданное им обрушилось. В потомках Карла Великого не обнаружилось ни одного из качеств, прославивших его, - вместо того, чтобы поддерживать в почтении взаимную гармонию между алтарем и троном, они пустились в погубившие их распри. Можно было сказать, что не столько род Карла Великого удалился от своего истока, сколько он выродился. Наконец, императорская корона перешла от Франков к Германцам, став почти неожиданно уделом тех самых Саксонцев, которых этот монарх так жестоко преследовал, с целью обратить их в христианство. Разумеется, покалеченные от перенесенных пыток совсем не должны были особо жаловать любовью Понтификов, вызвавших на них эти муки. Итак, не воспользовались ли жадно они малейшими предлогами, дабы начать гонения на пап? Генрих Птицелов и три Отона (Othons) являлись весьма могущественными князьями для времени, в которое правили. Однако, они придерживались еще весьма культа Одина, отчего их храбрость была свирепой, а политика - кровожадной.

 Понтификальный трон чтился ими мало и, скорее всего, стал еще меньше чтиться, оказавшись во власти разнообразных мерзостей. Так, память папы Формоза осквернил его преемник, и эксгумированный труп этого Понтифика был брошен в Тибр. Осмелившийся позволить эту гнусность папа Стефан VI получил справедливое наказание, будучи повешенным в своей тюрьме. Римская чернь, преследовавшая папу Стефана VIII, так чудовищно исполосовала ему лицо, что он больше не осмеливался появляться на публике. В эту эпоху Рим уже не принадлежал духовенству; две искусные женщины Марозия и Теодора обладали здесь полной властью, руководили в своих интригах выборами суверенных Понтификов. Ставленник Теодоры папа Иоанн X не понравился Марозии из-за строгости своих нравов и был задушен по приказу этой распутной женщины, а после заменен сыном, которого Марозия прижила от папы Сергия. Этот взбалмошный сынок, известный под именем папы Иоанна XI, по-нищенски умер в тюрьме вместе со своей матерью; и Иоанн XII, обвиненный в прелюбодеянии, был торжественно смещен по повелению Отона I и убит, спустя немного времени.

Исчезло всякое достоинство, присущее тиаре, всякое уважение, связанное со священническим саном; святой престол покупался и продавался, поочередно обагряясь кровью. Полностью завоеванная Германцами Италия трепетала под их игом. Покоренные граждане Рима разбили свои оковы, как только это смогли сделать. Справедливо названный Кровожадным Отон II, возмутившись от сопротивления, встреченного им в Римском сенате, не нашел другого средства привести его к повиновению, как зарезать главных сенаторов, - отвратительное средство, обесчестившее все его правление, не принесло ему искомого спокойствия, ибо было видно, несколько лет спустя, как консул, именуемый Кресцентием (Crescentius), провозглашает независимость этого города, стремясь напомнить ему о веке Брута. Говорят, что Отон, схватив мятежника,повесил его за ноги, несмотря на данное ему слово о помиловании. Подозреваемого в подстрекательстве к бунту папу Иоанна XXII постигла наиболее ужасная участь: Император, отрезав ему руки и уши, затем выколол глаза. Дабы сгладить это преступление он объявил, что Иоанн являлся антипапой.

 Но как себе вообразить то, что некогда подобные мерзости оставались безнаказанными? Нужно хотя бы немного знать ход вещей, чтобы верить, что духовная сила не смогла бы пребывать в таком униженном состоянии, и столь же подлые деяния обязательно повлекли бы за собой противодействия. Германские или зачастую саксонские императоры желали, чтобы суверенные Понтифики христианского культа, призванные оказывать столь большое влияние на умы, были абсолютно лишены не только светской силы, в которой они не имели пристанища, но и места, где могли бы преклонить свою голову, чтобы они находились вих распоряжении и чтобы их можно было безнаказанно унижать и даже убивать, когда это подобало монархам.

Но, наконец, этого не случилось. Даже рассматривая пап в качестве Римских епископов, спрашивается, имели ли они на Рим такие же права, как обладали на Майнц, Кёльн и Трир епископы этих городов? Что плохого можно увидеть в том, если бы аббаты Фульды, Санкт-Галлена и Кемптена пользовались королевскими правами? Должны ли они были у своих прелатов испрашивать звания, на которых они основывали свою власть? Поскольку Майнцкий епископ являлся вполне суверенным, то отчего бы Римский епископ не мог стать таковым? Или потому, что он был Папой, Патриархом или суверенным Понтификом, который не должен иметь ни вотчины, ни славы, ни уверенности за свою особу и за свое достоинство? Какое безумие! Хотели сделать из духовного главы, власть которого становилась все более и более опасной, пастыря первоначальной Церкви, нищего священника, ожидающего в смирении и униженном состоянии десятины и добровольные пожертвования народа. Жалкое противоречие, хорошо изображающее до какой точки дошла Человеческая воля, злоупотребляя самыми низменными и темными страстями; даже тень от провиденциальной силы возвысила свою гордыню, возбудив свою зависть, - она посчитала за благо подвергнуться железному игу Судьбы и утешать себя в своем зле, говоря: это сила, это необходимость.

И вскоре сила и необходимость взошли на понтификальный престол. Монархи, не желавшие признавать пастырский посох, были обязаны склонить лбы под железным хлыстом. Папой Григорием VII избрали человека, наделенного великим характером, неустрашимого, отважного, одинаково несгибаемого и сурового. До того он звался Гильдебрандом. Его отец был лишь бедным ремесленником в одном из маленьких тосканских городов. Едва ухватив кадило, грозные каждения которого решил распространить на светскую власть, он объявил отлученными от церкви всех тех, кто принимал от мирян инвеституры (назначения за деньги - прим. пер.) на любую церковную должность, а также тех, кто раздавал эти инвеституры. Сразу же он угрожает подвергнуть анафеме Германского императора Генриха IV и короля Франции Филиппа I, оказавшихся виновными в этом злоупотреблении. Узнав о том, германский монарх собирает собор в Вормсе и низлагает на нем Григория; однако, последний не являлся ни Иоанном XII, ни Иоанном XXII, которых можно было запугать, безнаказанно унизить или искалечить. Григорий VII созывает другой собор и объявляет Генриха отлученным от церкви и смещенным с трона. Этот неожиданные удар заставляет оцепенеть Европу; князь, лишенный всей своей моральной силы, сражен и ошеломлен. Главные властители Герамнии, как церковные, так и светские, поднимаются и ополчаются против него. Видно даже, как его жена с детьми, презрев все узы естества и долга, выступает на стороне его обвинителей, объединившись с его врагами. Он вынужден покориться грозной и проявившейся впервые силе.

 На мгновение остановим наши взоры на нем. Поглядите на него, этого до сих пор непобедимого монарха, появившегося согбенным пред вратами Каносского замка, где пребывал Папа, и стоявшего здесь три дня на жгучем морозе с непокрытой головой, одетым во власяницу, соблюдая наистрожайший пост, чтобы вымолить прощение, которое он, наконец, получил лишь с трудом и при самых унизительных условиях. Не думайте, что Генрих IVбыл слабым человеком; он был смелым и неукротимым на войне князем. На протяжении своей жизни он лично участвовал в более чем шестидесяти сражениях, подчинил Саксонию, одержал победу над двумя своими опасными соперниками, поборов даже своих детей, восставших против него. В пору своего унижения он навевал ужас на Европу, быстро продвигаясь ко Вселенской монархии. Вот в чем, главным образом, и заключалось величие Григория, не нуждавшегося во всякой физической силе иостановившего Генриха одним словом на взлете его карьеры. Но когда сокрушенный монарх очнулся от своего первого помрачения, вызванного его позором, тщетно он уже мнил себя вполне могущественным, чтобы преступить свои клятвенные обещания. От его горячности и его интриг только возросла уже царившая смута, породив противостоящие друг другу мятежные группировки, беспрестанно волновавшие Италию и Германию. Партия Гвельфов защищала власть священства, а партия Гибелинов поддерживала притязания императоров. Погрузившись в пучину явных и скрытых войн, которые вели друг с другом обе партии, все больше и больше ослаблялась имперская власть посреди осквернявших трон убийств, отравлений и разнообразных покушений; власть исчезла совсем в течение долгого междуцарствия, наступившего после смерти Вильгельма Голландского. Основатель австрийского королевского дома Рудольф фон Габсбург (Rodolphe de Hapsbourg) был, наконец, избран императором в 1273 году; его избрали не потому, что считали способным восстановить и расширить имерскую власть, но, наоборот, как вполне точно отмечает это Робертсон, по той причине, что его владения и влияние не казались весьма значительными, чтобы возбуждать зависть какого-нибудь из его соперников. Итак, Папа и Император, два вождя этого готского феодального порядка, называвшегося империей, сокрушили один одного из-за отсутствия желания взаимно уважать друг друга; и поскольку они поочередно стремились быть всем, то в итоге стали ничем. Несмотря на весь свой гений, Григорий VII не достиг обладания вселенской властью, на которую он притязал, ибо ему противостояла даже сущность его культа (60). Он смог хорошо унизить императорское величество и, передав своим преемникам страшное оружие анафемы, внушать с его помощью ужас королям и судьям наций. Впрочем, не взирая на три короны, которые он соединил в папской тиаре,и три креста, которыми он возвысил папский скипетр, Григорий не смог добиться того, чтобы духовное сословие признавало пап за своих непогрешимых владык, а соборы не обладали над папами верховной властью. Недостаток единства был присущ христианскому культу. Со своего рождения Церковь облеклась в республиканские формы, встретившиеся ей в Римской империи; и эта Империя, кое как восстановившись спустя три или четыре столетия после своего падения, добавила еще к этим бессвязным формам все злоупотребления готского феодального строя.

 Те же самые существовавшие в Церкви нелепости, существовали и в Империи; их последствия оказались еще более тяжкими, ибо они повсюду нарушили в Империи гармонию. Хотя германские императоры рассматривали всех европейских князей, включая дожей Венеции и Генуи, как своих вассалов, считая вправе призвать их к своему суду и изгнать из Империи, не было ни одного князя, который бы желал подчиниться их приказам. Даже те из князей, которые избирали императоров, воздавали им лишь пустые почести без всякой видимости авторитета. Действительно, в отдельных случаях самые великие князья сопровождали императоров и служили им в качестве придворных. В день коронации императоров они поили их лошадей; в своих грамотах они давали императорам звание Цезаря и титул Хозяина Мира; но весьма скоро они оставляли этих Хозяев Мира, этих Величественных из Империи, - так они прозвали их, не имевших ни казны, ни власти. Все находились в боевой готовности друг против друга. Было видно, с одной стороны, вассалов, бесконечно занятых сдерживанием притязаний своего сюзерена; с другой - сюзерена, непрерывно стремящегося посягнуть на привилегии своих вассалов. Какое достоинство могла иметь подобная система? В Риме желали, вместосуверенного Понтифика, видеть нищего, постоянно произносившего аминь, которого можно было бы использовать, как политическое орудие. В Германии, где Императору в своем качестве не принадлежал ни один город, ни один замок, что я мог бы назвать, хотели иметь театрального короля, нечто вроде парадного шаркуна, которого можно было отбросить в сторону, когда парад уже завершен.

 Таким было, в целом, положение главных европейских наций и тот предел, которого они достигли, благодаря раскрытию частной Воли, пока не пришли Турки, приведенные в Европу неизбежностью Судьбы, и, захватив Константинополь, не возвели защитную преграду для Азии, ставшую непреодолимым препятствием для вторжений Воли.