ГЛАВА VII.

Причины двоякого движения Воли

в политической системе и в культе. Пятнадцатая

революция. Открытие Нового Света.

 Провидение желало, чтобы Франция была спасена, и она стала спасенной, но Французы, виновные перед ним в чудовищной неблагодарности должны были пострадать, и они страдали. Все зависящее от феодальной системы сделалось отягощенным злом. Кровожадное правление Людовика XI нанесло системе смертельный удар, от которого она больше уже не поднялась. Это ужасное правление отразилось в умах глубоким впечатлением, что не смогли загладить блестящие, но бесполезные царствования Карла VIII, Людовика XII и Франциска I. В эту эпоху большое движение имело место в Европе. Если бы Провидение могло быть им признано, то заря величия и блаженства взошла бы над континентом. Но как мы это наблюдали, в высшей степени облагодетельствованная Франция отвернулась от своей славы, и ее победоносный монарх, присвоивший все успехи собственной звезде, отказавшийся от доставшегося ему великолепного орудия, увлекся только предназначенными и волевыми предметами. После того, как он создал регулярную армию, после того, как по собственной воле онначал взимать налоги, то стал господствовать при помощи одного и другого над баронами и народом, уничтожив верховенство священства провозглашением схизматического акта, названного Прагматической санкцией. Своим преемникам он передал лишь насильственные средства, которыми они весьма злоупотребляли.

 Тогда как Человеческая воля возобладала во Франции, Италия подпала под власть законов Судьбы. Обесчещенный Александром VI понтификальный престол сделался при Юлии II чисто монархическим троном. Этот папа оставался только храбрым солдатом и умелым политиком. Ему наследовавший Лев X был сиятельным монархом, щедрым государем, покровителем изящной словесности и искусств; но он совсем не являлся суверенным Понтификом. Хотя он и обладал добродетелями, поставившими его гораздо выше Борджиа, тем не менее, стоит здесь высказать горькую правду: он не имел веры в догмы своего культа больше, нежели последний. Итак, папы превратились в светских самодержцев и, будучи не в состоянии возвыситься над соборами в качестве суверенных Понтификов, они здесь воспринимались, как монархи, и начиная с папы Евгения IV приучились, подобно остальным царям, не блюсти религию в общем, а исповедовать ее в частности, как необходимую узду, политический инструмент, которого они в своем положении объявлялись хранителями и распорядителями. Вся строгость, которую больша часть из них обращала против еретиков и новаторов, не черпала больше свой исток, как в прошлом, в религиозном фанатизме, пусть и слепом, но почитаемом святом рвении, но только в необходимости сохранять формы полезного культа, постижимые основы которого они и не собирались исследовать. В церковных делах все их изречения были установлены и неменяемы, ибо они имели цель лишь сохранить то, что было, ничто не исследуя и не углубляя; в этом отношении каждый новый Понтифик в церковном смысле принимал план своего предшественника, но в мирском смысле, наоборот, стало необходимым, чтобы каждый папа подчинялся обстоятельствам, прокладывая свою собственную стезю и зачастую прибегая к коварству, чтобы восполнить силу, которой ему не доставало. Также и папская курия могла рассматриваться, как колыбель этой современной политики, заключающейся в тонкости и хитрости ведения переговоров. Нет ничего в данном отношении более предприимчивого курии, и если она открыто не объединилась с константинопольскими Мусульманами, то, значит, имеется довольно доказательств тому, что она неоднократно выслушивала их предложения на сей счет.

 Но то, что не осмелилась совершить, по меньшей мере явно, Римская курия, сделала Франция. Французский двор, потеряв из виду истинные интересы Европы, заботился только о своих собственных, когда объединился с Турками, и тем же самым пером, которым скрепил союз со Швейцарией, подписал договор с Великим Султаном. Таким образом, Франция соединила, как я уже выражался, неизбежность Судьбы с Человеческой волей, мня себя весьма ловкой для их удерживания одной в другой и одинакового обладания ими. Эта дерзость, ввергшая Францию в поток зла при царствованиях преемников Франциска I, тем не менее, предоставила ей в правление Людовика XIV кратковременную славу, обесцвеченную довольно скоро еще в бытность этого монарха и весьма дорого оплаченную унижениями, постигшими царствование Людовика XV и ужасными несчастьями, завершившими правление Людовика XVI.

 Окидывая теперь мысленно европейскую ситуацию, с одной стороны, после того, как Турки, укрепившиеся в Константинополе, воздвигли там непреодолимую преграду для азиатского берега, с другой же, после того, как Франция, уничтожив феодальную систему и объединившись в одно целое под властью Людовика XI, образовала почти деспотическую монархию, станет ощутимым, что над Человеческой волей, сущность которой свобода, нависла угроза абсолютного подавления, и Воля должна была искать выходы наружу для своей вспышки. Повсюду стремился установиться деспотизм, а вместе с ним необходимость Судьбы. Во Франции этой несгибаемой Воле не хватало подходящего случая для объединения с Провидением; но Провидение и Судьба ей не нравились одинаково. Она отвергала всякий вид ига, ища во всем подчиняться своей произвольной свободе. В идущем на подъем бедствии, где очутиласьВоля, она размышляла о двояком движении, средства которого были подобраны с восхитительным искусством. С одной стороны, она распалила торговую предприимчивость Итальянцев и Португальцев, стесненных турецкими завоеваниями на Востоке, и их толкнула к новым открытиям на Западе; с другой, - она возбудила систематическую гордыню английских и германских монахов, задетых ультрамонтанским высокомерием, призвав их подвергнуть исследованию разума догмы, которые папы решили избавить от этого. Благодаря первому средству, Воля расширила свое владение, приготовив, в случае недостатка, убежище подальше; благодаря второму, она выиграла единственным, остававшимся у нее оружием, битву, удачи которой принесли ей преимущества.

 В начале четырнадцатого столетия житель города Амальфи в Неаполитанском королевстве, именовавшийся Флавио Джиойя (Flavio Gioia), изобрел Компас, или все-таки возобновил его применение, и, благодаря этому приспособлению столь же простому, сколь и верному, мореплаватели стали в состоянии предпринимать длительные путешествия. Португальцы уже пользовались компасом, когда, преодолев атлантические моря, посреди них открыли остров Мадеру и Азорские острова. Они пересекли экваториальную линию, увидев, как над их головами разворачивается новое небо, созвездия которого им были неизвестны, когда Генуэзец, звавшийся Христофором Колумбом, услышав об их предприятиях на юге, представил себе, что, идя на Запад вслед заходящему Солнцу, он точно найдет другой континент. Его родина Генуя и Французский двор, у которых он, вероятно, просил несколько судов для осуществления своего смелого замысла, отвергли его предложение. Испания его снарядила. Он вышел под парусом 3 августа 1492 года и в день Рождества того же года достиг Гаити, сегодня Сан-Доминго. Вскоре прошла молва о его открытии, и после, вернувшись в Европу, Колумб предпринял свое второе и третье путешествия, толпа авантюристов всех народов бросилась по его следам. Давший имя Новому Свету Америго Веспучи (Americ Vespuce) вообще ничего не открыл (69). Альварес Кабрал, причаливший впервые к берегам Бразилии; Фернандо Кортес и Писсаро, завоеватели Мексики и Перу, стали самыми знаменитыми из них. Счастье не сопутствовало их успехам, ибо Провидение в них не принимало участия, и даже слава к ним не прикрепилась. Почти все ужасно погибли, и сам Колумб, преследуемый гнусным интриганом по имени Бовадилла (Bovadilla), был отправлен с Гаити, как преступник, и возвратился в Испанию, закованный в цепи. Король Фердинанд его освободил, но не воздал ему должное, что так удручало Колумба, и когда он умирал от печали, малое время спустя, он приказал, чтобы вместе с ним в его могиле погребли и цепи, в которые он был закован.